Андрей Ярославич

«Самое дальнее детство»

ак бывает всегда, детские его воспоминания были непоследовательные, разбросанные какие-то, порою совсем смутные.

Он уже понимал, что у него — кормилица-пестунья, а у других — матери; и у его пестуньи был сын. Однако маленький Андрей не чувствовал себя осиротевшим или в чем-то обделенным; напротив, он, маленький, был самым значительным лицом в доме. Все улыбались ему, говорили ласковые слова; и он уже. чувствовал, что даже большие, взрослые, словно бы ниже его, маленького еще. Властно тянулись, подымались ручки, раздавался звонкий уверенный голосок — и тотчас оказывалось перед ним то, чего ему хотелось. А если желаемое ребенком оказывалось вещицей опасной, вроде ножниц или гвоздя, тотчас принимались отвлекать его разными забавами и потехами.

Для пестуньи своей он был важнее родного сына. Детским острым чутьем чуял, как напоминает ей неведомую для него сторону, где она родилась и росла. Он еще не понимал, почему это так, но уже чувствовал: это связано с тем, что он здесь как бы выше всех, даже самых высоких, больших. И только с ним она говорила на языке, непонятном ее сыну, и старой бабке, и большому воину. И этот язык уже почитал смутно маленький Андрей знаком своей избранности, необычности. С ним на руках она выходила на крыльцо деревянное и, покачивая его, приговаривала потешные слова:

И слезы вдруг слышались в ее голосе. Мальчику передавались эти непонятные ему тревога и горечь; от-крытым добрым детским сердцем стремился он утешить свою кормилицу, теплыми ручками охватывал за шею, головкой припадал к плечу… И она улыбалась сквозь слезы виновно, винила себя за то, что встревожила его, и целовала тугие яблочные щечки…

А старая бабка качала его в колыбели и пела песенки на простом языке, на каком все здесь говорили:

Дом был деревянный и казался ему теплым, хорошим. Возле дома росло большое дерево с таким раздвоенным стволом, верхние ветки заглядывали в окна. Кажется, это было самое первое его осознанное желание: взобраться на дерево, быть высоко. До двух лет кормилица поила его своим молоком. Он сильный рос. Помнил, как забирался на ее колени, припадал к груди и сосал.

В доме было женщин больше, чем мужчин. Молодые и просто взрослые женщины ходили в белой одежде, разузоренной красным; старухи все были в белом и черном; и черные платки, будто птицы черные. У старой бабки лицо было большое и круглое, большой нос набряк, и губы мягкие отвисли. Она тяжело сидела на лавке, одной рукой обхватив его, другою — его молочного брата. Как звали этого мальчика, товарища его первых детских игр, Андрей так и не запомнил; и уже и не вспомнил никогда. Пестунья после никогда не говорила о своем сыне. Быть может, ей больно было вспоминать?

Уже тогда складывалось: со своей пестуньей он говорил по-русски, а со всеми другими — на мордовском диалекте. Он был еще маленький, обходился немногими словами и на одном и на другом языке. Мордовского имени у него не было, это он хорошо запомнил; звали его Андреем, Андрейкой.

Он уже знал, что живет в крепости. Однажды Анка, пестунья, принесла его на руках в большой высокий деревянный дом. Встала с ним на руках у окна косящатого. Сверху он увидел длинную серебряную реку. Живо потянулся вперед. Анка прижала его к груди. Сказала ему, что в этом доме он родился, а отец его богат и знатен и возьмет его к себе. Он испугался, что останется без нее, и сказал:

— Ты всегда будь со мной!

Она поцеловала его в щеку.

В крепости жили правитель и сын правителя. Андрей видел их. Собрались все в большой горнице в том высоком деревянном доме. Андрей маленький сидел на пестро вышитой подушке в кресле большом. Анка стояла рядом, совсем близко. Люди нарядные кланялись ему и показывали и ставили возле кресла золотую и серебряную посуду. Он знал, что это золото и серебро. Ему особенно понравилась маленькая серебряная чарочка. Он сразу сильно захотел, чтобы она у него была, чтобы с ней играть; и только об этом думал. Он потянул Анку за рукав, повернул голову и сказал почти громко, указав пальчиком:

— То хочу!..

Кажется, Анка не знала, как поступить. Но большой толстый человек в длинной одежде, затканной толстыми золотыми нитями, улыбнулся сквозь бороду и, почтительно наклонившись, поднес Андрею чарку серебряную. Мальчик зажал ее в кулачок. Толстый человек заговорил на русском языке; он как будто обращался к Андрею, но и знал как будто, что Андрей не поймет его, и хотел, чтобы слышали правитель Пуреш с сыном своим. Другой человек из прибывших говорил по-мордовски, повторял, кажется, слова первого. Но маленький мальчик и вправду не мог понять; все слова, и русские, и мордовские, были непонятные.

После Анка сказала, что это были послы его отца, привезли ему подарки.

— Где подарки? — спросил он.

Анка улыбнулась. Большой воин, ее муж, и старая бабка засмеялись. Для маленького Андрея подарком была только серебряная чарочка, с ней можно было играть.

Они играли вдвоем на пестром половике теплом, Андрей и сын Анки. Андрей прилег, опираясь на локти, и катал свою чарочку на полу. Вдруг молочный его брат резко протянул ручонку и, улучив мгновение, когда Андрей отпустил чарочку, сам схватил занятную: блестящую игрушку. Андрей почувствовал даже и не обиду, а просто очень сильное изумление. Он уже понимал, что. вот так схватить принадлежащее ему— означает нарушить его права какие-то, и даже как бы нарушить какие-то — свыше — установления. И за такое нарушение ведь и наказание должно было быть — свыше. И Андрей не бросился отнимать, а только ждал, смутно и с изумлением; ждал восстановления и возмездия — свыше. Но дело все же было совсем еще детское, и потому возмездие воплотилось в шлепке подоспевшей Анки. Она уже хотела выхватить из руки своего сына серебряную игрушку. Мальчик надулся на шлепок материнский. И тут вдруг Андрей понял, что существует нечто более ценное для него, нежели обладание занятной желанной игрушкой.

— Нет! — громко произнес он и вытянул ручку, останавливая свою пестунью.

И Анка послушалась мальчика, которому еще и трех лет не исполнилось; послушалась, потому что он был ее господином.

Маленький Андрей встал на пестром половике. Он ничего не сказал, не приказал; но молочный его брат тоже поднялся и остановился против него с покорностью. Андрей не протянул руку, но мальчик наклонился и поставил у его босых маленьких ступней серебряную вещицу.

— Возьми, играй! — коротко сказал Андрей.

Медленными движениями мальчик наклонился и поднял чарочку. И с чарочкой в руке склонился, поклонился Андрею. Андрей наклонил голову и повторил:

— Играй…

Независимо и решительно прошел босыми ножками крепкими, толкнул обеими ладошками дверь, выбежал вприпрыжку из сеней во двор, взобрался на лавку у стены дома и заболтал ногами, улыбаясь…

Анка позвала его. На половик была поставлена миска с кашей. Анка дала ему и его молочному брату деревянные ложки. Стали есть. Ели из одной миски. Старая бабка сказала пестунье, что Андрей будет настоящим правителем, красивым и милостивым.

— Будет он словно туча, рассыпающая жемчуг! Уже и теперь видно… — сказала бабка. И гордилась им.

Жемчуг Андрей видел. Жемчуг находили, добывали на отмелях длинной серебряной реки, которую звали Идыл или Волга. Жемчуг был кругловатый, мелкий и мягко сияющий, из него бусы низали. Андрей представил себя в нарядной золотой одежде, как будто он стоит высоко или сидит на красивом невиданном коне; поведет рукой — и туча над его вскинутой ладонью взовьется и всех вокруг — много людей — осыплет жемчугом, словно дождем частым…

И больше никогда Андрей не играл серебряной чарочкой. Даже и не испытывал желания взять ее в руки. Он подарил это своему подданному; и было бы недостойно— брать подарок назад или даже просто касаться его… Запомнилось, что правитель должен быть красивым, самым нарядным и милостивым, как эта сказочная жемчужная туча, дождем сыплющая жемчуг, не разбирая и не считая…

Анка, старая бабка и большой воин могли быть сердитыми, кричали, приказывали, и их слушали. Но с ним они были ласковы. От них тепло и защитно было. Старая бабка рассказывала длинные сказки о Дятле и Соловье. Они были его предки, такие крылатые люди, с большими, темными, длинноперистыми крыльями. Жили на самых высоких деревьях, в гнездах из веток сухих. Бились друг с другом клювами острыми, летели высоко в небо и бились там. И темные длинные острые перья падали, кружась, вниз. От боевых кличей листья опадали с деревьев, звери убегали стремглав. Дятел и Соловей владели всеми этими землями. Своих дочерей они отдали замуж за бога молний и грома, и пошли от того мордовские князья. И вот однажды князья из Руси ехали этими землями. Старые мордовские князья приказали своим детям и внукам приветствовать пришельцев, поднести им жемчуг на большом блюде и кашу просяную. А молодые князья, дети и внуки, вышли жадные; кашу сами поели, жемчуг меж собой поделили. Чем приветствовать пришельцев? На блюдо, где жемчуг был, и в горшки, где каша была, положили землю и песок. Землей и песком поклонились пришельцам. И те подумали, решили, что им отдают все эти земли в полное владение…

Маленький мальчик уже знал, что явился от двух корней; и знал, что слишком многое должен исполнить, слишком многих примирить, слишком многое создать… И уже смутно-смутно сомневался; а сможет ли? И что оно такое, все это, все, что должен он совершить?..

Сделалась первая зима, которую он запомнил. Снег был совсем белый, яркий; землю, и ветки деревьев, и крыши домов покрыл ровно, красиво. Испекли пирожки с кашей. Огромную свинью держали, повалив на бок. Он смело зажал в кулачке деревянную рукоятку ножа и сильно вонзил… Большой воин крепко направлял его руку. Живая плоть животного противилась упруго. Один старик отвалил заранее камень во дворе, это был священный камень, и спустил в неглубокую Ямку темную кровь. Андрею дали свиную большую голову. Он удерживал ее за ухо у своего смеющегося лица и прыгал на месте. Рядом с ним прыгал и смеялся его молочный брат.

На другой день свиная голова стояла торжественно на большом блюде, зажаренная, стояла на красных нитках. Это называлось: «золотая борода». Пришли гости, ели вкусную еду, пили пиво и пели песни.

Из-под крыши свешивались длинные прозрачные и крепкие сосульки. Очень хотелось отломить от одной такой сосульки, но они высоко повисли.

Потом сразу начинала помниться весна. Как потекло ручьями, это снег растаял и потек. И сделалось тепло и светло. И птицы запели. Небо сделалось очень светлое, чистое, голубое.

Потом сразу являлось в его памяти лето, первое > лето, когда его отпустили со двора — бегать и играть на воле с другими детьми. Ему было уже три года. Он бегал в одной рубашонке из домотканого полотна. Был он крепенький, скоро загорел, волосики ежиком — выгорели на солнышке летнем. Вместе с другими маленькими детьми по целым дням не вылезал из речушки. Плескались на мелководье, играли пестрыми гладкими камешками…

После снова сделалось холодно. Листья пожелтели и побурели, стали падать, осыпаться с деревьев. Потом должна была прийти зима. Тогда станет совсем холодно и выпадет красивый белый снег.

Он уже решил, что все должно повториться: заколют свинью, будет праздничная еда, будут петь песни… А после опять придет лето теплое, и тогда он выучится плавать в речке. И все будет повторяться и повторяться; и он вырастет и будет плыть в лодке, и река будет большая, длинная и серебряная…

Но все переменилось и было совсем другое. Он тогда не знал почему. И даже не знал, что спасается от своего родного по отцу, единокровного старшего брата…

Маленький Андрей ничего не мог знать о семейной ссоре, в которой он уже словно бы участвовал, сам того не желая.

Брат и соперник Ярослава, великий князь Владимирский Юрий Всеволодович, снова собрался в поход на мордовские земли. Ярослав выразил ему свое неудовольствие, напомнил о замирении с Пурешем. Но все это было понапрасну. Юрий отвечал почти грубо, с насмешкой. И смысл его ответов Ярославу был прост: нет, не станет Юрий останавливать расширение своих владений, а если Ярослав и замирился с кем бы то ни было по своей похоти, замирения подобные — не указ великому князю Владимирскому. Неожиданно встал на сторону дяди и сын Ярослава, Феодор, почти уже возрастный юноша. Впрочем, причины, побудившие его к подобному решению, были совсем понятны. Феодор знал о своем брате, сыне мордовской княжны, и думал о нем с невольным раздражением. Семья Ярослава все увеличивалась, наложницы и венчанная, старшая жена Феодосия рожали ему сыновей. А Феодор уже помышлял о своем будущем уделе. Что достанется ему при стольких наследниках? Конечно, он старший, но ведь у Александра, Михаила, Афанасия жива мать, венчанная княгиня; уговорит мужа на брачной постели, и вот получат ее сыновья богатые уделы… С братьями, растущими в отцовских теремах, ничего, казалось, нельзя было поделать, невольно приходилось смиряться. И невольно же вся неприязнь и даже ненависть юного Феодора направлялись на того далекого маленького мальчика, которого он и не видел ни разу. Далекий наследник отца невольно олицетворял в сознании юноши все грядущие беды и ссоры, неминуемые при дележе земель. И против того неведомого Андрея можно было, казалось, что-то предпринять… И когда Юрий вдруг пригласил Феодора к себе во Владимир — погостить, племянник охотно согласился. Юрий, великий князь, просил у Ярослава позволения пригласить старшего племянника в гости. Надо бы отказать, но отказать — означало новую открытую ссору… И ссора была бы бестолковая… Ярослав отпустил старшего сына…

Владимир, стольный, великокняжеский град, город князя-строителя Андрея Боголюбского… Как билось сердце юного Феодора! Ведь никто не знает, что впереди; и не ему ли, Феодору Ярославичу, занять в будущем, и быть может, уже не таком далеком, великий стол во Владимире… Юрий без труда угадывал мысли племянника. Но были у Юрия свои мысли и замыслы. И первое было — увлечь юного Феодора в поход на мордовские земли. Конечно, Ярослав не отпустит с сыном дружину. Да не суть это важно. А важно другое — убрать нежеланного маленького княжича, руками старшего брата убрать… Прежде шли на мордовские земли и расширяли свои владения, покоряя чуждые племена и народы. А теперь выходит, что Юрий собирается в поход на своего родного племянника, на маленького Андрея; сына Ярослава. Но «е станет мальчика, и все по-прежнему обернется. Но не руками Юрия, нет!..

Ярослав снова был в Новгороде, по новому договору. Венчанная жена и старшие сыновья Феодор и Александр были с ним. Отношения с новгородцами не задались, как всегда. И неожиданный приезд Юрия, мучительный разговор, вероломство старшего сына, который от дяди, из Владимира, не возвратился… Стараясь говорить как можно суще, бесстрастнее, Ярослав сказал Юрию, что старший сын может более не показываться перед отцом… Сын — враг!.. Это известие о мордовском походе Юрия… Феодор пойдет на маленького брата… Ярослав никогда не видел этого мальчика, но почувствовал тревогу о нем. Память о мучительно, болезненно любимой возбудила эту тревогу…

Надо было принять решение. Открыто поддержать Пуреша? Бросить вызов всем родичам Рюриковичам? Нет, на такое он не решится. Что же тогда? И решил послать втайне дружину верных людей. Пусть привезут маленького Андрея. В отцовском гнезде никто не посмеет его… Не хотелось и думать об этом слове, об этом деянии — «убить»… Но знал, именно такое замышлялось…

Сын — враг… И жена венчанная, всегда странно благоволившая к пасынку… Но почему благоволила к сопернику своего родного сына? Неужели чуяла дочь Удалого в юном Феодоре будущего врага Ярославу? Жена — врагиня?.. Как не знать, какие у нее злые мысли-помыслы о мордовском браке Ярослава, о маленьком Андрее… Немало у Ярослава наложниц, так ведется у всех князей. Но любви отчаянной и единственной, сына от любимой не простит ему венчанная княгиня, старшая супруга…

Отдан приказ — тайной дружине сбираться. И у двоих приближенных, у двоих милостников Ярослава, сердца бьются неровно. Яков Первой, отец Анки, и Михаил, прежний ее жених. Михаилу назначено быть главою дружины. Молодая жена в его доме, две крохотные дочурки; он обвенчан, счастлив. Но вот внезапный приказ — и вспомнилось прежнее. И встревожилась молодая жена. Плачет она, отпуская мужа. Она не знает, какой путь ему приказан, но чувствует, что на этом пути может она потерять его, и не одна лишь гибель в боевой схватке — угроза…

Яков Первой имел вести о своей единственной дочери, Темер-толмач привез эти вести, когда ездил с посольством в крепостцу Пуреша. Вести были вроде хорошие — Анка в чести, пестунья маленького княжича; муж у нее, ближний сына Пурешева, сын у нее… А все тревожится отцовское сердце…

Отец и прежний жених не винят себя, тревога сердечная винит их…

Ярослав не знает всего. Не знает всех помыслов Юрьевых. Во Владимире не один юный Феодор гостил у Юрия, гостил с женою и дочерьми и заклятый враг Ярослава, князь Михаил Черниговский. И будто случайно заговорил Юрий о красоте Ефросинии, черниговской княжны. И понеслось конем горячим, всадником буйным юное воображение… Сильный черниговский князь, брак с его дочерью… Союз против отца… Власть, сила, богатство… А когда Юрий показал ему девушку, как шла через теремные сени, тогда явилась и все заслонила своею силой, своими богатством и властью — любовь…

Старшие не препятствовали их встречам. И в учтивых беседах юноша влюблялся все более и более. И девушка, тоненькая, с золотистыми волосами и теплым кротким взглядом, смотрела на скуластого ширококостного юношу с тихой задумчивой нежностью. Тихость ее скрывала необычайные сокровища ума и сердца. И Феодор доверился и открылся ей, высказал ей даже то, что лежало на сердце камнем, а самому себе не признался бы открыто. Ефросиния не ужаснулась, не возмутилась, услышав о его намерении убить маленького брата. Сказала только — спокойно, участливо, нежно:

— Ты не сделаешь этого, не совершишь, я знаю…

И он склонил голову, чуть приподнял воздушный краешек тонкого девичьего плата-покрывала и поцеловал. Алым румянцем вспыхнули ее щеки, вздрогнула приметно. Но собралась с силами: не отошла поспешно, плат не отняла, не отдернула. Он был ей благодарен за это…

Решился на разговор с дядей, великим князем Юрием Всеволодовичем. Стал говорить, что не может быть в мордовском походе, ведь это против отцовской воли, ведь это — на брата маленького идти… Но Юрий понимал все, и не парнишке, едва возрастному, было с ним тягаться. Не уговаривал Юрий, а сказал одно: не будет Феодор в мордовском походе, не будет и сватовства к Ефросинии. И лишь одно осталось Феодору— подчиниться. Но мальчика он не убьет. Теперь он может спокойно называть все своими именами, спокойно произносить все это, эти слова: «убить», «убийство». Потому что он знает, он этого не сделает, не совершит.

Но Ефросинию он более не видал, девушку прятали, скрывали. Не дали им проститься. Неужели ей дурное наговорят на него? Нет, она поверит ему одному, его глазам, его словам, ему одному!..

А Ярослав ничего не мог знать — ни об этой внезапной любви сына, ни о замыслах Юрия и Михаила Черниговского. Ярослав чувствовал себя чужим в семье. И новгородцы щетинились… И странно вдруг поразил подросток Александр — тянулся к отцу, был внимателен; и Ярослав привлекал сына к груди, невольно ерошил ему черные волосы…

Крепость Пуреша, еще недавно мирное поселение, сделалась настоящей крепостью. Началась осада. Маленький Андрей понимал, что жизнь переменилась, сделалась тревожной. Анка не пускала его и своего сына за ворота. Но они все равно знали; что воины выходят из крепости и бьются с чужими воинами, и если продлится еще осада крепости (а это называлось «осада»), то не хватит еды, разных припасов и все будут голодные и умрут.

Большой воин, муж Анки, тоже уходил биться с чужими воинами, но всегда возвращался назад. Он был мрачен, потому что чужих воинов никак не могли отогнать от крепости.

Однажды Андрей играл во дворе со своим молочным братом. Они за домом играли. Строили крепость из чурочек. Похолодало совсем, и на них были теплые рубашечки, штанишки и — на ногах — лапотки с онучами. Вдруг страшный вопль разнесся, это старая бабка так закричала. И тотчас же заголосила Анка, и заговорили еще голоса…

Мальчики побежали в дом. Сын Анки бросился к причитавшей матери. Андрей встал у стены. Заложил руки за спину. Увидел окровавленные повязки — много красной крови… Лежащий стонал громко, прерывисто, заметался. Это был большой воин, муж Анки. Андрей не испугался крови и стонов. Это бесстрашие досталось ему от многих поколений воинов. Он смотрел молча, широко раскрыв глаза голубые с этим золотистым светом. Круглое детское лицо было серьезно.

Те воины, которые принесли большого воина, стали говорить Анке, что ее муж храбро бился и тяжело ранил своего противника, и тот, наверное, умрет. И они сказали, кто был этот противник, и Анка вскрикнула…

Большой воин умер… Это княжича Феодора тяжело ранил муж Анки, Ушман Байка, а тот нанес мордовскому воину рану смертельную…

Крепость Пуреша была взята. Можно было полагать поход победоносным. Принесли весть Ярославу о том, что его старший сын ранен тяжело и находится во Владимире, и, возможно, умрет.

То был самый старший, первородный его сын. Забыв о грубости Юрия, о распрях и взаимных угрозах, Ярослав поспешил во Владимир.

Но дорогой думал о маленьком Андрее. Потайная дружина не спасла мальчика. Крепость Пуреша сожгли, сам Пуреш и его сын погибли, но ни Андрея, ни Анки верный Михаил так и не видел. И не удалось узнать, погибли они или спаслись. Так он и сказал князю… Где был теперь мальчик? Вороны клевали маленькое посиневшее мертвое тело? Сколько мертвецов, и детей, и взрослых, перевидал Ярослав; а теперь в сердце была боль. И все виделись глаза любимой, голубые, с этим светом золотистым, чуть раскосые… Глядели печально и без укора. Будто знали… А что знали?.. И хотелось остановить широкие сани-обшивни посреди зимней дороги, и клясться громко в своей невиновности…

— Не я губитель — судьба!.. — невольно выговаривают губы.

Судьба?..

Якову Первому другое сказал Михаил. И произошло это другое от путаницы в людских словах и мыслях. Уже многие знали в крепостце Пуреша о том, что княжич Феодор тяжело ранил Ушмана Байку, мужа Анки, пестуньи маленького Андрея. От этого события пошли разные слухи. И вот уже говорили, что Феодор своими руками убил младшего брата и пестунью его, и мужа, и сына приказал убить, и старую бабку не пощадили… Так стало говориться. Такое слышал и Михаил. И нашлись люди, слышавшие это от тех, которые будто и видели все это своими глазами. И Михаил рассказал это Якову Первому. И отец Анки заплакал. И они порешили между собой не доводить это всё до князя. Мертвых не вернешь; и не дело верных и честных слуг настраивать господ — отца против сына.

Так ничего бы и не зналось. Но у Якова Первого к тому времени уже несколько лет как завелась сожительница, спокойная женщина, домовитая, вдова, мать взрослой замужней дочери. Яков уже привык доверять своей Любе, и на этот раз всё пересказал ей. Она-то никому не собиралась говорить, но совсем случайно (а как после корила себя!) обронила слово дочери. И тотчас, конечно, взяла с нее клятву — молчать…

А дальше?.. Скоро и княгиня Феодосия обо всем знала. Призадумалась. И уж она так крепко наказала молчать, что все и вправду языки проглотили.

Люба повинилась Якову, и оба даже тронуты были тем бережением, какое княгиня оказала мужу. Князь ничего не знал.

Он ехал в санях и думал, как надо было увидать мальчика, покамест был еще жив… как надо было увидать!.. Приехать бы тайком… увидать… А теперь поздно…

Феодора отец нашел в тяжелой болезни. И вдруг не сказал непокорному сыну ни слова упрека, ни единой угрозы не вымолвил. Юный княжич не знал еще об исчезновении младшего брата; не знал и о том, что человек, с которым так тяжко бился, был мужем пестуньи маленького Андрея. Но первые слова Феодора отцу были:

— Я не убивал его, не видел…

Ведь и о страшных слухах Феодор не знал.

И отец поверил сыну. Тяжелая болезнь юноши сблизила их. Теперь и Феодор верил, что отец не обидит его, наделит хорошо. Они сблизились настолько, что Ярослав рассказал сыну о своей странной любви к матери маленького Андрея. И тогда Феодор заговорил о своей любви к Ефросинии. Болезнь сына и собственные признания смягчили сердце Ярослава.

Михаил Черниговский… заклятый враг… Но как часто враги становятся друзьями и союзниками… Брачный союз и союз военный — как часто идут об руку… И Ярослав смирил свою гордыню и послал сватов к Михаилу Черниговскому, Юрий не ожидал, что дело так обернется, и счел за лучшее молчать. Встревожилась и Феодосия. Это внезапное сближение Ярослава со старшим сыном пугало ее. Как наделит муж ее сыновей: Александра, Михаила, Афанасия?..

Между тем Феодор быстро выздоравливал. Сваты привезли из Чернигова согласие Михаила. Ярослав отправился в Новгород — готовить свадьбу. Феодор, безмерно радостный, уже почти здоровый, должен был прибыть следом.

Ярослав размышлял о согласии Михаила. Что оно могло означать? Очередное коварство? Или Михаилу выгоден этот брак? Но почему? И Феодор… Теперь, вдали от сына, доверительное настроение быстро таяло. Ярослав уже видел тройственный союз: Юрий, Михаил Черниговский, юный Феодор… Союз против него!.. Его сын… А пока следовало готовить свадьбу. Он знал пристрастие новгородцев к пышным и веселым зрелищам и торжествам. Однако кто их ведает!.. То ли порадуются свадьбе княжича, то ли озлобятся; «Ишь, мол, празднует, будто в своей вотчине!»…

Свадьба эта запомнилась.

Усталый от предсвадебных хлопот, отдав последние распоряжения, прошел Ярослав к венчанной супруге, в ее покои. Хотелось побыть с этой разумной женщиной, достойной хозяйкой. В последнее время князю все яснее виделось, чувствовалось, как она бережна с ним, внимательна… Ночь они провели вместе, в ее спальне…

Наутро в церкви Феодор, взволнованный венчанием, лишь случайно взглянул на отца. И поразился!., Отец отвел взгляд. Смотрел отец с болью и отчаянием. Но, быть может, лишь почудилось? Слова молитвы захватили сознание, возвысили душу… и забылось…

После венчания тотчас отлучили его от невесты. По обычаю, она должна была поднести угощение новым родичам, а ему полагалось ждать ее в особой горнице.

Он сидел на постели, не зная, чем занять себя. Течение времени замедлилось. Томление сладкое душу томило…

В окошки, затянутые слюдой, врывался праздничный свадебный гомон. Сейчас хотелось любить всех, видеть одно лишь хорошее, доброе впереди… Бог даст, и мятежные новгородцы поладят с отцом… А с кем придется, ладить ему, Феодору? Но до того ли ему? Что значат все возможные уделы и даже великий стол в сравнении с его Ефросинией! Она так прекрасна! Ум ее так необычаен! Жизнь их будет высока и чиста, как заповедано в молитвах… Ведь она уже спасла его от самого страшного греха, от братоубийства!..

Отворилась дверь. Вошел отец. Феодор поднялся ему навстречу. И снова этот взгляд отца — боль и отчаяние…

— Дурное случилось? — Феодор ощутил, как безвольно и тяжело повисли руки вдоль тела.

— Дурное ли? — Странное спокойствие вдруг зазвучало в голосе отца. — Зачем ты не сказал мне правду? Ты убил Андрея.

— Нет! — Феодор подался к отцу. — Ложь это! Кто оклеветал, кто оболгал меня?

Но отец будто и не слушал.

— Где он? — спрашивал отец. — Ты убил, ты видел. Где ты бросил его? Теперь ты доволен, ты получил свое. Теперь его нет, и одним соперником меньше у тебя. Теперь ты не боишься моего гнева. Даже если я обделю тебя, Юрий, великий князь, и тесть твой, Михаил Черниговский, встанут за тобой. Но я знаю, что я сотворю с тобой. Ты любишь и любим. Ты хочешь быть чистым перед ней, она так хороша! Так пусть же она все узнает о тебе!..

Последние слова он выкрикнул с отчаянием открытым.

— Отец, я клянусь!.. — Феодор понял, что все оправдания бесполезны…

Он не знал, как вошли, впитались в душу смятенную Ярослава слова Феодосии, произнесенные ночью, на супружеском ложе, с такой жалостью…

Внезапный ужас пронзил сердце юноши телесной страшной болью.

— Ты… Отец, ты сказал ей? Ты Ефросинии, моей жене, сказал это? Сказал ей такое обо мне? Эту ложь!.. Сказал?.. Ты сказал?!

Это был крик раненого. И не могло быть ответа словами. И сомнение почти зародилось в душе отца. А если… если сын говорит правду и невиновен?.. Ведь еще не спрашивал Ярослав милостника своего Михаила… Но голова уже чуть склонилась в невольном, почти неосознанном кивке…

Феодор порывисто обернулся, сорвал со стены половецкую саблю и вонзил, держа обеими руками, в грудь…

Отец увидел хлынувшую кровь, и на мгновение застлала его взор багровая чернота. Но тотчас вернулось к Ярославу самообладание. Он понял, что уже не нужна помощь его старшему сыну. Сильной рукой выхватил оружие из груди мертвого юноши. Полами своего праздничного кафтана отер острую саблю. Водворил смертоносное оружие на стену, на прежнее место. Старался не глядеть на мертвого. Приоткрыл дверь, кликнул слугу, послал за Феодосией.

Успел слуга разглядеть кровь? А впрочем, это уже не было важно. Княгиня, должно быть, почувствовала неладное; не замедлила явиться. Он ясно слышал стук высоких золоченых каблуков и резкий шорох тяжелого парчового одеяния. То чувство, которое он сейчас испытывал к ней, и было — любовь, любовь, какая нужна была ему для его жизни. Эту женщину никто не назвал бы доброй, нежной, но она понимала его сейчас, когда ему так необходимо было понимание. Он знал, что она догадается войти одна и не задаст ни одного лишнего вопроса, не ранит его и без того израненную душу этими обычными женскими криками. Да, она, случалось, и врагиней бывала ему, но она понимала его, когда он мог надеяться на одно лишь ее понимание…

Княгиня вошла одна. И не вскрикнула, не спросила ни о чем…

Свадебный пир в погребальную трапезу преобразился. Князь Феодор-Ярослав и княгиня Феодосия принесли страшное известие: молодой княжич Феодор внезапно скончался от обильного горлового кровотечения. Полагали, что это было следствие тяжелой раны, полученной им в мордовском походе; должно быть, юноша поспешил подняться с постели, и это погубило его.

Ни у кого не возникло сомнений. Никто не предположил иную причину смерти Феодора.

Ярослав приказал явиться милостнику своему Михаилу, предводителю тайной дружины. Сказал, что Михаил должен открыть всю правду о смерти маленького Андрея. Михаил поклонился и отвечал, что одну только правду и будет говорить. И заранее просил прощения, ибо правда эта тяжела была.

— Ни сам я, ни единый воин мой не видали мальчика ни живым, ни мертвым. И воспитателей его не видали. Слышали рассказы о его гибели. Иные говорили, будто видели гибель эту своими глазами…

— И кого называли убийцей? — Сидя на покрытой тяжелым ковром лавке, Ярослав склонился, согнулся вперед, будто утишая нутряную боль.

Михаил едва приметно помедлил с ответом. Правдивый ответ мог стоить жизни, страшен мог быть княжеский гнев. Но еще более могла взъярить князя ложь…

— Убийцей называли вашего покойного сына. — Михаил собрал все силы своей души для этого тихого, мерного звучания голоса. И добавил: — Но я повторяю, не видал я его ни мертвым, ни живым…

Князь приказал ему снова снаряжать малую дружину в тайный поход.

— И не возвращайся, пока не добудешь самые верные известия о моем сыне Андрее! Но прежде будет иное повеление тебе: ты и Яков Первой обрядите мертвое тело княжича Феодора для погребения. А лишнее слово дуром оброните — прощайтесь с жизнью!..

В открытом гробу лежал обряженный юноша, и никто не мог увидеть рану страшную на груди, скрыта была рана праздничной одеждой. И даже слухов не было о сабельной ране молодого княжича. Так молчали Яков Первой и Михаил.

Велико было горе юной княгини Ефросинии. Она сделалась Феодору женой перед Богом, но плотским единением не был скреплен их союз. Теперь девушка-вдова единую дорогу видела себе — в монастырь. Теперь, когда молодой супруг ее был погребен в свадебном, праздничном своем наряде — вечный жених…

О монастыре хотела она сказать отцу, когда вернутся в Чернигов. Но вышло все иначе.

Прилюдно простился с ней отец, Михаил Черниговский. Мать плакала. Отец же громко произнес, обращаясь к Феодору-Ярославу и Феодосии:

— Вам поручено дитя мое! Отныне место ее — в доме свекра и свекрови.

Девушка-вдова не смела возразить, только невольно прикрыла лицо ладонями. Как будет она жить в чужой и, быть может, враждебной ей семье? Ведь она знала: ее отец и Ярослав — враги. Истина о смерти молодого мужа не была ей ведома. Ведь Ярослав ничего не сказал ей, не сказал, что Феодор — убийца маленького брата. Голова князя тогда склонилась в том роковом кивке утвердительном, но ведь ничего не говорил он юной невестке, нет, нет!..

Услышав прилюдные слова Михаила Черниговского, Ярослав насупился. Притихли в палате. Золотыми и серебряными нитями посверкивали яркие одежды придворных. Михаил Черниговский все по обычаю говорил, возразить ему — значило обычай вежества нарушить. Но ведь если бы он пожелал увезти юную дочь, столь внезапно и страшно овдовевшую, и это никто не счел бы нарушением обычаев, и на это имел право черниговский князь. Однако он предпочитает оставить дочь. Зачем? Прежде Мстислав Удалой желал видеть Феодосию своею наушницей в доме Ярослава. А теперь? Михаил Черниговский желает, чтобы Ефросиния доносила ему, отцу… Эта хрупкая девочка с золотистыми волосами… Но Ярослав, как никто другой, не верил внешнему обличью… Но что же, надо смириться, обычай вежества он не нарушит…

Поднялся с деревянного резного трона. Сделал несколько малых отмеренных шагов сапогами сафьянными к ступеньке, крытой ковром.

— Благодарю за честь, сват мой Михаил! Будем беречь свою невестку, твою дочь!

Поднялась величественно княгиня Феодосия. Спустилась по ступенькам. Тяжелый парчовый шлейф медленной волной густой потянулся. Обняла за плечи юную вдову. Оплечье, разубранное жемчугом, не скрыло дрожь тонких плечиков…

Через мордовские земли двигалась малая дружина, предводительствуемая княжеским милостником Михаилом. Встречали их вытоптанные поля и пепелища на местах деревянных городков-крепостей. Кости человеческие непогребенные лежали, омытые дождями и стаявшим снегом. Темные леса обступали. А в лесной глубине вновь люди селились, расчищали землю под свои пашни, пастбища и жилища. Стучали топоры, перекликались люди…

Михаил остерегался, воинов своих берег, не казал местным жителям. Сам, переодетый в мордовский кафтан, опоясавшись красным кушаком, шапку нахлобучив по самые брови, уходил в поселения — разведывать. Язык ему передал Темер. И, случалось, подумывал Михаил» зачем так дался язык? Не затем ли, что и Анка теперь говорила на этом языке? Казалось бы, жизнь суровая должна была отучить, отлучить его от прежней любви, а вот ведь не отлучила, не отучила. Помнит Анку!..

Но не было о ней никаких вестей. Он знал, что были у Анки муж, сын, свекровь. Но никто ничего не знал об этой семье. Несколько раз поминали убийство. Кто говорил, убили мужа пестуньи маленького княжича, внука Пургасова; иные говорили, будто вся семья была вырезана. Кто-то слыхал, будто и мальчика Андрея видали мертвым. И все, поминавшие убийство, называли убийцей княжича Феодора. Но не было верных вестей.

Дружина снаряжена была тайно. Однако трудно было утаиться от княгини Феодосии. Едва было погребено тело княжича Феодора, а уж новгородцы обвинили князя Ярослава в нарушении условий договорных. Невозможно было ему оставаться в Новгороде. И он собрался в свой верный Переяславль-Залесский. Феодосия тревожилась, потому что в Новгороде Ярослав решился оставить подростка Александра. Но едва потянулся княжеский поезд — вереница устланных плотными коврами саней, как догнали их Александр и воевода с дружиной. Снова проявили свою волю новгородцы. Не желал вольный город подчиняться княжеской власти…

Юная вдова ехала в одних санях со своей свекровью. Но та, озабоченная своими мыслями, не обращала внимания на девочку. Отлегло от сердца у княгини Феодосии! любимый старший сын ее покинул Новгород — мятежное это гнездо. Она размышляла о малой дружине, посланной тайно Ярославом в мордовские земли. Теперь земли те дань платят Юрию Всеволодовичу. Что замышляет деверь Юрий о маленьком Андрее? Она не сомневалась в том, что мальчик жив. Но кто прячет его? Юрий? Да, этот мальчик может пригодиться Юрию… Зачем же? Накинуть узду на Ярослава? Странно, как любит Ярослав этого никогда им не виданного наследника. Сын любимой!.. Феодосия сжала красивые губы. Вот такая бессмысленная любовь и нарушает все замыслы, и заставляет проливать кровь открыто… Нет, не Юрий, она чувствует… В той малой тайной дружине — четверо ее верных людей… Ах, если бы тогда, едва родился, подкупить кого… Далекий терем в мордовских землях, одна капля ядовитого зелья… Много ли надо младенцу… Не сумела тогда, не изловчилась… Теперь — другое… Теперь — отыскать мальчика, и чтобы на глазах был… Живой нужен теперь… Узда на Ярославовы помыслы! Он предался бессмысленной любви; он ее, свою венчанную, никогда не любил такой любовью! Что ж, пусть будет у него на глазах напоминание живое. И всегда можно будет ему сказать: «Уступи, иначе Андрею будет грозить опасность…» Пусть платит за то, что предался нерасчетливой этой любви! А ей, дочери родича своего, одного с ним, Рюрикова, корня, ей он любви такой не дал! Обделил ее, венчанную свою! О, пусть платит!..

Вдоль придорожных всхолмившихся снегов поземка взметнулась. Сильными руками в плотных рукавах бобровой шубы княгиня обняла невестку… О-о! Разве она так зла и коварна, разве не может чувствовать жалость, разве не бывает справедливой и доброй?.. Разве не достойна она той, странной, нерасчетливой любви?.. О-о!..

…Его несли на руках, тепло укутав. Завернули с головой. Ничего не было видно. Было темно. Овчина крепко пахла. Он чувствовал, что несет его совсем чужой человек. Сердечко колотилось, глаза набухали слезами. Где Анка, где брат, где старая бабка? Он тревожился о них, потому что они как бы принадлежали ему, но и потому что они были сами по себе, сами для себя. С ними могло случиться что-то плохое. А он так не хотел, чтобы с ними случилось плохое!..

Сделалось жарко всему телу, заболела голова, ныл затылок. Он теперь лежал в тепле овчинном. Лучина светила смутно совсем. Узнал Анкины руки и пытался успокоиться, но боль мучительная не давала успокоиться. Анка поила его горячей сладкой водой из деревянной чашки, заваривала сухую малину… Горло болело. После он сделался весь мокрый от пота. После мутило и была слабость… Как выздоровел — не помнил. Но уже не было зимы. Было почти совсем тепло. Ветки деревьев покрылись темными почками. Листьев не было. Сквозь ветки придорожных деревьев было видно голубое небо. Оно было такое, как будто совсем новое.

Они все ехали на телеге, на соломе колкой. Дорога была ухабистая, подбрасывало. Ехали — Андрей, Анка и брат. Большой воин умер, Андрей знал. Брат сказал шепотом, что и старая бабка умерла.

— Ее убили… — прошептал, как что-то запретное.

— Ты видел? — прошептал ему на ухо Андрей.

— Нет! — Брат замотал головой и — как запретное — шепнул Андрею совсем в ухо щекотно: — Они тебя хотели убить!..

Андрей больше не стал спрашивать, сам не знал почему. Ему стало страшно каким-то новым странным страхом. Он подумал, что не должно быть так, ему не должно быть страшно…

Слезли с телеги и пошли в деревню. И Андрей вдруг подумал, что в других местах люди, наверное, живут занятнее, чем он жил. Но теперь ему занятнее, ведь он едет куда-то.

Пили парное густое молоко. Ели ржаной хлеб. Спали на соломе, а за стенкой тонкой жевала и вздыхала шумно корова.

Утром Анка принесла питье светлое и велела ему выпить, сказала, что это березовый сок, пусть Андрей выпьет, окрепнет скорее. Он выпил. Было кисленько, терпко…

Опять ехали на телеге. Он устал. Сильно трясло, и все тело начало снова болеть. Голова кружилась. Анка взяла его на руки. В мягком надежном тепле ее рук, ее груди и коленей полегчало.

Он еще болел. После выздоровел. Анка поила его березовым соком. Жили в лесу. Дом был деревянный, а крыша — из соломы. Анка и брат были с ним. И еще какие-то большие. Большие, взрослые, спали вповалку на полу. Дети сидели на большой печке. Были такие, как Андрей и брат, были постарше. Возились, отнимали друг у дружки чурочки какие-то и тряпицы, дразнились языками. Опять сделалась зима, выпал снег. Большие уходили — работать. Дети сидели на печи в одних рубашонках. Он решался, спрыгивал с печи… А было высоко, и можно было слазить задом наперед. Но он нарочно спрыгивал. Бежал босиком; навалившись всем тельцем, распахивал дверь… Холод кусал… Андрей хватал из-за порога пригоршню снега… Ели холодный снег… После кашляли, чирьи высыпали… Анка смотрела, усталая, качала головой. Не помнил, что говорила.

Однажды брат потихоньку показал ему серебряную чарочку. Они оба понимали, как много это значило. Это было напоминание о том, кто Андрей на самом деле; и не надо было, нельзя было забывать об этом. Брат улыбнулся. Андрей посмотрел серьезно на него, обнял одной рукой за плечи. Прижались друг к другу худенькими косточками под рубашонками грубыми и грязными. Андрей ведь был правитель, жемчужная туча, и долг его был — ободрить и защитить своего первого, самого верного подданного…

Большие возвращались вечером. Дети спускались с печи, совали тонкие ножки в темные валенки больших, напяливали, натягивали овчинные полушубки больших и медленно, сгибаясь под тяжестью зимней взрослой одежды, тянулись во двор. Медленно передвигались по снегу, будто сказочные карлики. Вдыхали морозный воздух, закидывали головы и видели темное-темное звездное холодное небо…

После опять сделалась весна. Еды было совсем мало. Ели траву, варенную в воде. Теперь не надо было все дни сидеть на печке, стали играть во дворе. Андрею вдруг захотелось играть с одной девочкой, чуть постарше его. Он сам не знал, почему именно с ней, чем она отличалась от других детей, кажется, была такая же чумазая, худенькая и светлоголовая. Помнил, что сам себе задавал этот вопрос: почему? Но никому, даже брату, не повторил бы этот вопрос… Отнимал у других чурочки и тряпицы и отдавал ей. Она принималась громко смеяться, закидывала головку на тонкой шейке, встряхивала всклокоченными светлыми волосами. Он чувствовал странные тревожность и удовольствие. Кажется, она была побойчее других детей. Брат, неизменный прежний товарищ его игр, стал казаться ему докучным. Почему-то все время следовал за Андреем и этой девочкой, хотел играть с ними. Девочка смотрела на мальчиков и гримасничала с какой-то странной насмешкой, кривлялась. Андрей стал сердиться на брата.

— Мы будем прятаться, а ты ищи! — приказывал.

Брат закрывал глаза ладонями. Но чуть раздвигал пальцы и подглядывал.

«Он не слушается меня, — думал Андрей. — Это из-за нее…»

— Беги! — говорил девочке. Хватал ее за руку и дергал. Она бежала за ним к зарослям какой-то высокой травы у плетня. Но перед этим нарочно вскрикивала громко. Брат отбрасывал тотчас ладони от лица и бежал следом за ними…

Андрей понимал, что все это нехорошо для него. Слова «унизительно» он еще не знал. Не было и открытых ясных рассуждений в его детском сознании, все происходило как-то смутно.

Однако решение пришло. Хотя он и не смог бы высказать словами это решение.

Однажды на дворе он взял девочку за руку. Ручка тонкая ее напряглась. Но девочка посмотрела на него и вдруг смирилась и пошла за ним. Он ощутил желание сильно сжать ее руку, чтобы ей было больно. Но он подумал, что это плохое желание, и подавил его. Подвел девочку к брату и сказал:

— Возьми!

Снова захотелось сделать ей больно и плохо (он еще не знал, что захотелось унизить). Захотелось больно дернуть ее за руку, так, чтобы она упала на землю. И снова подавил такое желание. Стало хорошо ему, когда ушло это желание… Вот так прежде отдал брату чарочку. И тоже стало хорошо тогда.

Брат поклонился Андрею. И девочка тоже поклонилась. Теперь они оба сделались — его подданные. И другие стали играть в эту новую игру. Из бревнышек соорудили Андрею трон. Андрей сидел на троне. Поочередно подходили к нему и подносили дары: чурочки, тряпицы, траву. Мальчики подводили девочек и отдавали правителю, ставили у трона. После он приказывал брату отдарить верных приближенных. Снова все подходили, и брат раздавал тряпицы, чурочки, траву. Девочки были служанки, мели двор пучками травы…

Стало совсем тепло, лето сделалось. Их теперь отпускали в луга. Девочки собирали цветы, плели венки, заплетали в косички длинные, гибкие стебли. Мальчики играли в походы воинские, уводили девочек в плен. Андрею хотелось самому драться, но брат сказал, что правитель только смотрит, а дерется полководец, а полководец был он сам. На лугу устраивали Андрею травяной трон, вели пленниц и несли добычу. Жужжание, стрекот и сладкий запах цветочный пологом повисали над лугами…

Летом еды было побольше. Ягоды были. Но после осень пришла. Холодно стало. Снова загнали детей на печку. Еды все меньше становилось. Голова стала кружиться, хотелось лежать. Брата сняли с печи, совсем тихого, и положили на пол. Анка стала плакать над ним и ломала руки свои. Андрей, вспомнил ярко, как лежал мертвый большой воин, ее муж… Но брат не мог быть мертвый! Не должно было быть такого! Андрей хотел спуститься с печи, он был совсем слабый, не было сил. Голова не поднималась с жесткой свалявшейся овчины.

— Анка! — позвал. — Анка!

И впервые пестунья-кормилица его не откликнулась, не отозвалась на его зов. Плакала над своим сыном.

И Андрей тоже заплакал тихо. В пальцах что-то было твердое. Охватил — серебряная чарочка это была.

— Анка! — позвал: из последних сил.

Теперь-то она должна услышать. Ведь он теперь не для себя зовет, а для брата!

Она подняла к нему заплаканное лицо. Он свесил тонкую детскую руку, протягивал ей чарочку:

— Возьми!.. Дай ему!.. Это его!..

Усилие было слишком велико, он потерял сознание…

Но успел подумать, что ведь это — эта чарочка серебряная— это очень важно! Это не какие-то деревяшки и тряпицы, это настоящий дар его, то, что он подданному своему поднес. Самому верному своему, лучшему подданному!.. И это должно всегда оставаться у брата, даже если… мертвый!..

И пестунья поняла это. В одежду мертвого спрятала дар его господина, положила в гроб маленький… В землю вместе с первым его подданным ушел первый дар Андрея…

После Андрею снова полегчало. И зима стала проходить. Он тянулся к Анке, но она ласкала его холодно и даже отстраняла порою. Впервые он почувствовал сиротство и одиночество. Он сделался мрачным и сердитым. Другие дети досаждали ему своим глупым шумом. Однажды он лежал на печи, отворотившись, когда взобрался на печь другой мальчик и принялся шуршать тряпицами и сухими травками. И вдруг Андрей сам не знал, что это с ним сделалось, но приподнял голову и крикнул тонко и отчаянно:

— Ступай прочь!

И мальчик послушался, покорно и даже торопливо слез с печи. А потом вдруг забралась на печь Анка. Взяла Андрея на колени, прижала к этой знакомой теплоте своего тела. И, не открывая глаз, он заплакал…

Но неужели все время должно было быть так — скудно, тесно, грязно? Почему? Ведь он на самом деле правитель — жемчужная туча! Он должен жить среди всего красивого. Почему же все не так? Почему все неправильно, как не должно быть?..

Феодосия, венчанная супруга князя Феодора Димитриевича, а по-княжому — Ярослава Всеволодовича, сидела в своей уборной горнице перед зеркалом. Зеркало это, бронзовое, полированное, на серебряной подводке, прислал ей с другими предсвадебными дарами князь-жених. И теперь казалось, давным-давно это было. И откуда явилось оно в лесном краю, в Переяславле-Залесском, зеркало это? Вытянутые тела серебряных чешуйчатых драконов окаймляли гладкую золотистую поверхность, и словно бы из глубины выплывало ее лицо. Она сидела одна. И это было ее лицо.

С той поры, как Ярослав занял киевский стол, он лишь наезжал в Переяславль, самое верное свое владение. Княгиню он в Киев не взял и жил там, как предки его живали, до крещения еще, в пиршествах проводил время, в терему наложниц. Но она чувствовала, что в одном соперниц ей не нашлось: в понимании его. Лишь она одна понимала его так, как это ему было нужно.

Сегодня ей принесли весть: княжий поезд близится. Из окна башенного видать верховых. И его, все еще стройного всадника на высоком коне. Вьется на ветру алый плащ…

Посмотрелась в зеркало. Чуть туже стянула повязку головную белую из гладкой ткани. Пусть лицо будет глаже, пусть лицо ее увидится ему светлее…

Ей уже принесли эту весть. Радостную для него, конечно. А к нему явились с вестью этой? Поспели? Если нет, она промолчит, пока не поспеют. Но она чует: поспели. И он едет к ней! Он, конечно, уже принял решение. Но он желает знать, как она поймет его. Она должна верно понять его. И даже и не для себя, нет. Хорошо быть властной хозяйкой Переяславля, но не эта власть дорога ей, дорога судьба сыновей. Особенно старший, любимый, Александр. После смерти Феодора он — старший наследник отца… О, она все поймет как надо… А любовь, странная та любовь, от которой одна лишь боль сердцу… Что ж, стало быть, не судьба!..

Трапезовала вместе с ним в столовой своей горнице. Когда кравчая боярыня поднесла жареную курицу, будто молодоженам, князь улыбнулся княгине открыто и весело. Она ответила ему такою же улыбкой и чуть — с этим женским лукавством, столь привлекательным для мужских сердец…

А сама поняла: он получил весть, он принял решение…

Говорили вечером в ее спальном покое. Здесь, в одних рубахах, пусть по-прежнему величавые, пусть оба — старого рода, но все же — супруги, готовые к плотскому единению. И потому она знала, какою должна быть: понимающей, но доброй; для мужчины невиданная добродетель женская — доброта. Выдумка мужская мучительская! Собака, защищая щенков, кусает врага. Лошадь лягает врага, защищая жеребенка. С чего же матери человеческих детенышей быть доброй! Но она сегодня будет доброй; она будет такою, какой должно быть женщине по их мужским выдумкам…

Конечно, он сказал ей то, что она уже знала от своих верных людей. Нашелся его сын, его Андрей!..

Феодосия с живою радостью схватила супруга своего за руки порывисто.

Нет, она не будет задавать ему вопросов, пусть он все скажет сам.

Он сказал, что возьмет наконец-то мальчика к себе. Давно следовало бы сделать это. Сделай он это раньше, и Феодор… Да, Феодор был бы в живых… Княгиня положила руку на плечо мужа. Пусть он чувствует, что на нем нет вины. Одна лишь судьба виновна…

Он сказал ей, что еще не решил, куда ему везти мальчика. В Киев или в Переяславль-Залесский, в свою верную вотчину, еще отцом данную.

Она, подумав немного, заговорила разумно и ясно. Сказала, что ведь Андрей — внук мордовского князя и сын князя русского. Именем этого мальчика может с полным правом двинуться мордва на Нижний и далее, на русские земли. Опасно оставлять его на воспитание мордовским родичам. А где жить ему? Она полагает, лучше бы с братьями, здесь в Переяславле. Пусть узнает с детства братьев своих, ведь с ними придется владеть ему уделами Русской земли. И мордовский его удел пусть достанется ему как русскому князю, а не как мордовскому правителю…

Все выходило так хорошо, ясно. Она говорила и сама верила. И только в самой душевной глуби — нет, не верила в эту ясность, темное прозревала и в себе и во всем…

— Стало быть, я могу положиться на тебя? — Он улыбнулся ей не любовно — дружески.

В этой дружественности вместо любви — обида была ей. Но не показала. Отвечала серьезно?

— Да, я буду заботиться о твоем сыне, как подобает старшей, венчанной супруге и хозяйке теремов заботиться о семейных мужа своего…

…После Анка даже сама себе дивилась. Ведь не спросила об отце, и сердце ее не дрогнуло, и будто и не помнилось о прежнем… А он, Михаил? И его сердце не дрогнуло, и он не вспомнил?.. Верные приближенные своих господ, они говорили только о мальчике, о ее питомце… Наутро Михаил тихо унесет его. Анка приведет маленького Андрея на условленное место, где береза большая сухая… А дальше… Будут снова места родные, увидит отца… Настоящей пестуньей княжича сделается она, не простая будет ее жизнь… Хмурила брови, гнала прочь горькие мысли об утратах невозвратимых…

Тепло, ехать будет хорошо…

Но заря еще не брезжила, когда тихо вошли в бедный дом незнакомцы, неведомые люди. Прокрались тенями. Руки протянулись на печь, где она спала чутко, прижав к себе мальчика. Тотчас проснулась. Хотела закричать. Свет луны бледнеющей упал на эти руки протянутые темные. Она обмерла от ужаса. То волчьи лапы были!..

Не в силах была кричать, звать на помощь. И разве пришла бы помощь?

Прежде она не верила… Неужто правда? Неужто возможно обращение это в зверей? И тайные служители мордовского бога-волка и сами обращаются в страшных волков?.. Крестик нательный поднесла к губам… Руки-лапы бережно взяли спящего ребенка, унесли… Исчезло все… Куда? Зачем? Где искать ей маленького ее Андрея? Зачем ей жить? Что утишит ее отчаяние и тоску? Грех накладывать на себя руки… Монастырь?..

Бежать к Михаилу… сказать… А если стерегут ее?.. Что сделают с мальчиком? Ужели принесут в жертву богу-волку? Ужели выйдет из чащобы страшное существо, разорвет в своей безмерной жестокости светлое детское тело, обглодает нежные косточки?… Нет, не стерегли ее… Опустело бедное жилище… Куда увели всех? Как тихо сотворили это… Спящих унесли… Отчего бросили ее?..

Спрыгнула с печи проворно. Заря разгорелась. Кинулась к двери — не отворить — приперто снаружи. Окошко крохотное, бычьим пузырем затянуто — не вылезешь в окошко… Села на пол, на овчину, — заплакала…

Плакала долго. Ослабела, уснула…

Проснулась от яркого солнца. В окошко вошел свет яркий дневной, и бычий пузырь — не преграда ему. И вместе с этим светом солнечным явился громкий уверенный стук… В дверь стучали… Но кто? Она побоялась ответить. Сжалась на овчине… Что-то будет с ней?..

— Анка! — закричал-позвал сильный голос знакомый. — Анка! Здесь ли ты, Анка?..

Голос Михаила!..

Вскочила легко на ноги. Сама закричала:

— Дверь отворите! Выпустите меня!

Шумно вошли воины… Знакомые с детства шлемы и кольчуги… Заплакала снова… Худо было, а все же — радость!.. Свои!..

Сбивчиво рассказала Михаилу о похищении мальчика…

— Нет, — сказал один из воинов, — то не были волки и не были люди, обратившиеся в волков. То были всего лишь служители бога-волка, одетые в звериные шкуры. Надо в эти дни отыскать место большого молебствия. Там нарекут мальчика мордовским князем, чтобы именем его совершать походы и ширить владения…

Анка поглядела на говорившего. Глаза у него чуть скошенные, карие, светлые, и смотрят добродушно, хотя слова его — слова человека решительного и сильного. Но сам он худой и невысокий. Плешь проглядывает сквозь рыжие редкие тонкие волосы. И бородка острая тонкая, рыжая, с краснинкой… Чем-то напомнил ей мужа, Ушмана Байку… Странно, ведь Ушман Байка рослый был… А этот… Но вот напомнил… После она узнала его имя — Лев. Это был один из дружинников Ярослава, крещеный болгарин с Идыла, с Волги, пошедший на службу к русскому князю. В его родном городе, в Болгаре Великом, тяготело над ним какое-то обвинение. Не любил он об этом говорить, но проведали, что убил в ссоре важного человека и ответить должен был своей смертью. И тогда бежал и сменил веру и имя. Прежнее его болгарское имя было — Бисер — «жемчуг»…

На большой поляне в березняке человек в большом уборе из птичьих перьев, черных и белых, держал Андрея на руках, подняв над землей высоко.

Горел костер. Было много людей. Почти все были в белой одежде. На ветках берез висели пестрые тряпицы и лепешки. Что-то пахнущее вкусно варилось в большом котле.

Человек в уборе из птичьих перьев говорил непонятные слова. Но Андрей уже понял, что самое важное лицо здесь — он сам, хоть он и маленький еще. Наверное, теперь все будут обходиться с ним, как должно обходиться с настоящим правителем. У него будет все самое красивое, золотое и серебряное. Он будет — жемчужная туча…

Крестильный крестик выпростался и закачался поверх чистой рубашонки, недавно надетой на мальчика…

Совсем недавно он проснулся среди этих незнакомых людей, но они были с ним ласковы и обещали, что скоро приведут Анку…

Русские воины не очень удивились бы этому мордовскому молебну на открытой круглой площадке. Не так уж много времени миновало с той поры, как предки их молились в круглых языческих капищах Триглаве, Стрибогу и Яровиту…

Но сейчас никто и не подумал об этом…

Вихрем вынесло на поляну всадников. Люди в белой одежде закричали. Всадники давили конями и убивали мечами тех, что собрались на поляне. Собравшиеся кинулись бежать…

Какой-то рыжий, почти красноволосый, краснобородый человек-всадник выхватил Андрея из рук человека в птичьем уборе. Андрей подумал, что сейчас убьют этого человека в птичьем уборе, и сильно зажмурил глаза. Он не боялся. Но все же чем-то страшно было убийство; он и сам не мог бы объяснить чем…

Снова Анка с ним была. Снова ехали. Красноволосый вез его на своем седле, держал перед собой. Анка ехала на другом коне, рядом. Перед тем как сели все на коней, она целовала Андрея, обнимала и говорила, что он едет к отцу и будет теперь всегда жить как настоящий сын правителя, богатого и знатного, а после вырастет и сам будет богатым и знатным правителем.

Анка смотрела на красноволосого. Еще один воин был приметный, глядел на Анку…

— Этот красноволосый, который везет меня, он теперь твой новый муж? — громко спросил мальчик.

Воины засмеялись. Анка прикрыла лицо рукавом…

Когда спешились и отдыхали, Андрей тихо спросил ее:

— А тот, вон тот, он тоже был твой муж?

Красноволосый, сидевший неподалеку, услышал, повел головой и ухмыльнулся; чувствовалось, что он восхищается и гордится умом мальчика. Андрею это нравилось.

— Нет, — сказала Анка просто, — он не был мой муж, но мог бы и быть моим мужем, только это давно все миновало. А тот, кого ты красноволосым зовешь, он и вправду будет моим мужем. В церкви обвенчаемся, по закону.

Развели костерок и жарили зайца.

— Они охотники? — спросил мальчик.

— Они — воины твоего отца, — отвечала пестунья.

— Теперь всегда будем говорить по-русски? — Андрей глянул на нее испытующе.

— Всегда, — отвечала она коротко. Притянула его к себе, прижала к груди и вздохнула легко…