Андрейка

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ МАТЬ И СЫН

Сладко спится Андрейке. Рядом с ним сидит на скамеечке и о чем-то глубоко задумалась мать. Может, вспоминает тот страшный июньский день, когда они с Андрейкой чудом выбрались из горящего города, двинулись по Московскому шоссе к местам, где она родилась, росла. А может, она думает сейчас о сыне, единственной своей утехе, об Андрейке, который живет вместе с ней в деревне, увлекшись очень рискованным, опасным делом. Лицо ее озабоченно, под глазами горе проложило глубокие преждевременные морщины.

С начала войны минуло немного времени, а сколько уже пришлось пережить, передумать! Ей, учительнице Зинаиде Антоновне, всегда хотелось шагать по правильной жизненной дороге. Но дорога эта нынче пошла круто: много сил надо, чтобы пройти ее, не свернуть, не растеряться...

Андрейка лежит на правом боку. Голова его почти спряталась в подушке, подаренной старенькой бабушкой Василисой. Она Зинаиде Антоновне приходилась матерью. Дальше идти было нельзя: немцы продвинулись вперед и заняли уже Оршу.

Маленькая загорелая рука Андрейки почти до локтя свисает с кровати, и кажется, что вот-вот мальчик повернется и упадет на пол, взмахнув, как крыльями, кволыми своими ручонками. И чтобы не случилось этого, мать охраняет сладкий сон своего Андрейки.

В доме тихо-тихо. Мать глазами, всем сердцем своим разговаривает с сыном, а слов ее никто не услышит; как губы ее шевелятся при этом разговоре, никто не увидит. Время от времени на шею или на плечи Андрейки садится муха. Тогда мать осторожно взмахивает рукой и отгоняет назойливую. Сладко спится сыну, а мать все думает о его и своем будущем, о его и своей судьбе.

Так идет время, минута за минутой, а Андрейка все спит, даже не повернется на другой бок, не пошевелит ни головой, ни рукой, и матери вдруг начинает казаться, что Андрейка неживой. Она вздрагивает от этой мысли, наклоняется над Андрейкой, заботливо прикрывает его плечи одеялом и снова садится на прежнее место, не сводит глаз со спящего мальчика.

Зинаида Антоновна любуется личиком сына. Ей хочется дотронуться до слегка растрепанных светлых волос на его голове, пригладить их, почувствовать еще раз, какие они мягкие. Она готова поцеловать сына в пухлые розовые губы, в брови или хоть в щеку, но боится потревожить его сон и, сдерживая свою материнскую ласку, только любуется сыном. И кажется ей в эту минуту, что лучше ее Андрейки нет никого на всем свете. И как он похож на Василия! При воспоминании о муже сильно защемило сердце...

Давно прошла обида на Василия за то, что он ушел на фронт, не простившись. Давно забылся день, когда они последний раз были вместе. Теперь с нею только образ Василия, бережно хранимый матерью, да ее любовь, которая в разлуке стала еще сильнее.

Андрейка зашевелился, дернул рукой и опять задышал ровно и спокойно. Зинаида Антоновна посмотрела на ходики, тикающие на стене. Ночью вернулся Андрейка такой усталый, что она не смогла заставить его поесть: свалился на кровать и сразу уснул. Матери жаль, что он давно ничего не ел, но и будить не хочется — очень уж сладко спится мальчишке.

Был двенадцатый час дня. Зинаида Антоновна тихонько поднялась, на цыпочках, чтобы не потревожить сына, вышла в сени, а потом во двор.

А Андрейка видел сон.

...Вот бежит и бежит он в какую-то темень, а следом за ним катится огромный клуб огня и сильно жжет спину. Андрейку душит жара, млеют ноги от усталости, начинает шуметь в голове, а он напрягает все силы, чтобы убежать от наступающего на него огня и пробиться сквозь плотную стену какой-то таинственной темноты. Она, темнота эта, липкая, густая, и пробиваться сквозь нее так тяжело, что силы уже покидают Андрейку — вот-вот упадет и больше не сможет подняться...

Он с ужасом смотрит себе под ноги и ничего не понимает. Земли будто нет... Со всех сторон оскалили зубы какие-то чудовища, готовые в любой миг впиться в Андрейкины ноги своими острыми клыками... Андрейка открывает глаза и продолжает через силу бежать вперед, от огня и от этих чудовищ, которые только и ждут, когда он, обессиленный, упадет...

Андрейка делает резкий рывок, сильно взмахивает руками и то правым, то левым плечом рассекает неотвязную тьму. Та послушно расступается. Андрейка бросается в образовавшийся просвет и бежит, бежит от наседающего на него огня.

Что-то сильно колет глаза...

Начинают дрожать ноги...

Становится тяжело дышать.

Андрейка закрывает глаза, на мгновение задерживает дыхание и снова бежит вперед...

Темнота, кажется, немного отступила, огненный клуб остался позади, и жара спала.

Андрейка уверенно рассекает темноту своими плечами, порывисто летит вперед и уже ощущает легкое дыхание свежего воздуха. Еще одно усилие — и Андрейке становится совсем легко! Он открывает глаза, и кажется ему, что с плеч свалилась огромная тяжесть, а руки вырвались из мощных объятий. Посмотрел Андрейка вперед и увидел поля, перелески, холм, поросший редким кустарником, небольшую речку среди пышной зелени лугов.

Захотелось присесть и отдохнуть. Но не успел Андрейка подумать об этом, как почувствовал во всем теле необыкновенную легкость. Он не стал присаживаться, а быстро взбежал на холм.

Смотрит сверху и глазам своим не верит. Все как-то сразу изменилось, стало другим: перед ним развертывалась, как нарисованная, картина боя.

Вот уже видны вспышки орудийных залпов, снаряды, разрываясь, взметают в воздухе столбы черного дыма. Видно, как кавалеристы ожесточенно рубят клинками все на своем пути, как падают бегущие во весь опор лошади без всадников.

Андрейка стоит на пригорке и не знает, что ему делать, куда податься дальше. Он поворачивает назад, откуда пришел, и не узнает прежнего места. Теперь там длинная траншея, а в ней много-много солдат в серых шинелях и новых зеленых касках.

Андрейкины уши ловят посвист пуль. Перед ним у самых ног вздыбились небольшие фонтанчики земли. Один, второй... В него стреляют. Андрейка упал на землю и на животе пополз к траншее. Кто-то вдруг захохотал над ним громким, диким, ненатуральным голосом, и тут же послышался вой падающих бомб, земля загудела, вздрогнула от взрывов.

Скатившись в небольшую яму, Андрейка пришел в себя, огляделся вокруг. Из траншеи, находившейся неподалеку, бойцы поднимались в атаку. Как на картине, они выставляли перед собой штыки и, чуть пригнувшись, шли вперед, на шеренгу фашистов, которые поднялись им навстречу. В самых первых рядах атакующих Андрейка увидел одного бойца, который показался ему и выше всех ростом, и шире остальных в плечах, яркие, какие-то огненные глаза его зорко следили за продвижением врага.

«Папа! Папа!..»

Андрейка рванулся вслед за бойцом, но поздно: цепи столкнулись в штыковой атаке, все смешалось, а поле боя закрыла густая дымовая завеса...

Андрейка не сразу заметил тревогу и озабоченность на лице матери. А между тем ее сильно обеспокоила встреча, которая произошла пять минут назад, когда она вышла во двор.

И надо же было случиться, чтобы именно к ним заглянули гитлеровцы, свернувшие с дороги! Впрочем, нет ничего удивительного: дом стоит на самом краю села, вот и заметили его немцы и подошли. Им нужно было срочно попасть в ближнее местечко. Зинаида Антоновна сама согласилась проводить их, будто и ей надо было идти в ту сторону.

На скорую руку готовя сыну завтрак, она в то же время обдумывала рискованный план. Ей, конечно, жалко было сына. Ведь прошлую ночь он почти не спал. Правда, справился с делом хорошо, как и следовало. А сегодня, выходит, надо опять включать его в работу, иначе задуманного не выполнить. «Ничего не поделаешь... Не останавливаться же на пол-пути,— думала Зинаида Антоновна.— Если действовать осторожно, может, все и обойдется...»

Зинаида Антоновна, кажется, постарела за эти несколько минут. На лбу ее еще глубже залегли три широкие морщины, глаза потемнели больше обычного, стали настороженными, тревожными.

В первую минуту Андрейка не заметил этого, но стоило еще один раз внимательно поглядеть в лицо матери, как сердце его болезненно сжалось от предчувствия чего-то недоброго. Спрыгнув с кровати и подняв руки, чтобы потянуться после тревожного сна, он вдруг увидел во дворе, под окном избы, фашистов. Так близко мальчик не видел их еще ни разу! Недавний страшный сон, встревоженное лицо матери, фашисты под окном — все это настолько неожиданно свалилось на Андрейку, что не могло не испугать его. Мальчик даже застыл на месте, на какое-то время забыв все, что было вчера, когда он по поручению матери отвел к командиру партизанского отряда группу советских бойцов, бежавших из гитлеровского плена.

Он не сразу поборол страх, охвативший его. Ноги дрожали, в глазах потемнело, множество мыслей, сменяя одна другую, мгновенно пронеслись в голове.

И тут он услышал совсем спокойный, ласковый голос Зинаиды Антоновны:

— Умывайся, сынок, и садись завтракать.

Андрейка знал и понимал, что, если нужно будет, мать сама расскажет ему все, и, ни о чем не расспрашивая, пошел умываться. Набрал полный рот воды из кружки, осторожно выплеснул ее на дрожащие руки, обмыл лицо раз, и второй, и третий.

Гитлеровец, ближе всех стоявший к окну и следивший за каждым движением Зинаиды Антоновны, нетерпеливо постучал кулаком в окно, торопя хозяйку. Стук этот болью отозвался в сердце мальчика: «Наверно, маме грозит опасность». Кое-как вытерев полотенцем лицо, он быстро подошел к столу. Мать уже поставила завтрак — отварную картошку. Она дала бы и еще что-нибудь к картошке, но вон как внимательно следит за ней худой и длинный, словно аист, фашист. Нельзя, не дадут и поесть сыну, все отберут. Андрейка тихо сказал:

— Мама...

Зинаиде Антоновне показалось, что она впервые услышала это слово. Андрейка вложил в него все: и свое проклятие ненавистным врагам, и свою тревогу, и решимость, и свою безмерную любовь к самому дорогому для него человеку.

— Не спрашивай ничего, сынок... Я пойду, а ты съешь всю картошку, и здесь, — она осторожно засунула под миску бумажку,— все сказано. Скорее отнеси это дядьке Мартыну.

Зинаида Антоновна умолкла, чтобы не вызвать подозрения у немца, стоявшего у окна.

Андрейка взял в обе руки миску с картошкой и сел за стол. Мать улыбнулась ему, дотронулась до его светлых, почти белых, и мягких, как лен, волос и, глубоко заглянув напоследок в глаза сыну, вышла из избы. Мальчик услышал, как брякнула клямка и щелкнул замок. Значит, мама заперла его и ушла. Но куда? Он уже дважды ходил в лес, к дядьке Мартыну, относил ему письма, содержание которых мама пересказывала ему на всякий случай. А сегодня все окружено тайной, и он плохо понимал, что к чему. Андрейка видел, что мама пошла по улице села, а фашисты двинулись вслед за ней. Подождав, пока они отойдут подальше, он отодвинулся в темный угол и развернул записку. Там было написано:

Дядька Мартын!

Веду к тебе одиннадцать фрицев. Они не знают дороги, а хотят как можно скорее быть в местечке Курган... Встречай на гати из Дальнего леса в Большой мох.

Зинаида.

Каждая буква этой записки, написанной крупным, отчетливым почерком, запрыгала у него перед глазами, как живая.

Андрейке сразу стало ясно, что нужно делать. Понял он и хитрость матери. Она заперла его в избе: смотрите, мол, мальчишка никуда шагу не сделает, так что нечего меня опасаться. Андрейка даже улыбнулся: ловко мама отвела от себя подозрения.

До этого Андрейка и Зинаида Антоновна не один раз ходили к партизанам, им обоим хорошо известна была и дорога, и большая часть запруды на реке Ипути, находящаяся под наблюдением партизанского дозора. По ней никто не мог пройти незамеченным.

Нельзя медлить ни минуты.

У Андрейки даже в груди похолодело, когда он подумал, какая опасность грозит сейчас маме... Вот почему так улыбнулась она на прощание, так нежно дотронулась до его волос, поцеловала в лоб...

В голове Андрейки теснились тревожные мысли. Ему страшно было даже подумать, что может случиться. И кто может предугадать, какой будет исход?.. Ведь мама пошла одна, без оружия, а по пятам за ней шагают одиннадцать вооруженных фашистов...

«Скорее, скорее,— будто нашептывал кто-то в уши Андрейке.— Чтоб не было поздно, беги к дядьке Мартыну».

Быстро одевшись и зажав в кулаке записку, Андрейка взобрался на печь, поднатужился, головой и руками отодвинул одну доску, другую и прошмыгнул на чердак.

День был на редкость погожий. Андрейке казалось, что кто-то огромный, страшный внимательно прислушивается к его мыслям, зорко следит за каждым его шагом, готовый с минуты на минуту схватить его, не дать отнести дядьке Мартыну записку матери... Он так спешил, что даже вспотел, взмокшие волосы прилипали ко лбу.

Чтобы сократить путь, Андрейка свернул с дороги, тянувшейся вдоль реки, и двинулся напрямик по заболоченному лугу. Шел он теперь гораздо медленнее, чем по дороге, да и начал беспокоиться, как бы не сбиться с пути. Что ж тогда с мамой будет? Мысль об этом жгла сердце, сжимала его в комочек.

Перепрыгнув через небольшую лужицу между двумя кочками, Андрейка вдруг поскользнулся и упал. В предплечье что-то хрустнуло, холодная вода сквозь одежду сразу обожгла тело. Мальчик осмотрелся вокруг и, опираясь на одну руку, торопливо поднялся. Голова кружилась, в глазах мелькали радужные пятна, в ушах слышались какие-то странные, далекие шумы.

А вокруг лежала нерушимая тишина: цветущий островок луга, заболоченный кустарник, редкий лесок, поляна. Андрейка внимательно пригляделся к незнакомой местности и похолодел:

«Заблудился! Куда идти?»

Он даже растерялся. Было такое чувство, будто он один-одинешенек на свете и нет для него ни спасения, ни хотя бы сочувствия. Несколько минут не решался тронуться с места.

«Надо держаться поближе к реке, не отрываться от кустарника»,— подумал он. На душе сразу стало спокойнее.

Миновав усеянный кочками луг, Андрейка пошел кустами, где воды оказалось гораздо больше, чем на лугу. Несмотря на это, он шел все быстрей и быстрей.

Время шло уже к полудню. Вот уже видно извилистое зеркало реки. Река обрадовала мальчика, как появление верного друга: теперь-то он знал, куда идти.

Обогнув особенно топкий участок, Андрейка хотел бежать.

Вдруг из-за кустов, словно с неба свалился, вырос человек — высокий, с черной бородой, с охотничьей сумкой на боку и ружьем за плечами. От неожиданности Андрейка до того испугался, что не мог двинуться с места. А человек, заметив его, и сам насторожился, уставился на мальчика своими большими, цепкими глазами.

— Откуда, хлопче? — не то с затаенной угрозой, не то с безразличным любопытством спросил он.

Андрейка уже опомнился, чуточку посмелел:

— Из Каменки, из своей деревни...

— Чей же ты там будешь?

Мальчик не знал фамилии бабушки и потому растерялся: ведь сам-то он не здешний. Человек почувствовал это, подозрительно оглядел Андрейку с ног до головы:

— Забыл, что ли? — нахмурился он.

Андрейка начал объяснять:

— Я у бабушки своей живу, ее дом на краю села, недалеко от школы, там, где большой колодец и толстая обгоревшая липа. А зовут бабушку Василиса...

— «Василиса»! — передразнил человек с бородой.— А здесь чего шляешься?

Этого Андрейка уже не ожидал и не нашелся сразу, что ответить незнакомцу. Но и молчать нельзя было, и мальчик сам решился спросить:

— А вы кто такой будете, дяденька?

— Кто я, тебе знать не обязательно. — Человек усмехнулся: — Ишь ты, какой племянник нашелся! А вот тебя задержать и отвести куда следует придется.

— За что? — обиженным голосом спросил Андрейка.

— А там узнаешь.

— Где это «там»? — Мальчик смотрел на незнакомца, а сам думал: «Может, он свой, партизан?»

— Там... Где все люди...—уклонился незнакомец от ответа.

— Какие люди? — с детской наивностью спросил мальчик.

Но странный человек ничего не ответил ему.

Где это «там», для Андрейки было загадкой. И такая тоска вдруг взяла его, что хоть плачь. Только увидав, что незнакомец направляется в нужную самому Андрейке сторону, мальчик немного успокоился и послушно пошел за ним.

Не прошли они и трехсот шагов, как незнакомец круто повернул от реки к полю, видневшемуся сквозь негустой кустарник. Река же была в это время для Андрейки путеводной звездой, указывавшей дорогу к дядьке Мартыну. Отойти от нее, потерять из глаз нельзя. И мальчик, поняв это, начал обдумывать, как поступить дальше. Он опять завел разговор с человеком с черной бородой.

— Как вас зовут, дяденька? — будто из простого любопытства, спросил он.

— А тебе зачем?

— Хочу поговорить с вами,— начал хитрить Андрейка,— а даже имени вашего не знаю...

— Ишь ты! Поговорить захотел... О чем же нам с тобой говорить? — не глядя на Андрейку, произнес тот, дотрагиваясь всей пятерней до своей черной бороды.

— Вы же охотник... Много знаете про зверей...

— Смотря про каких,— посмотрел тот с высоты своего роста на мальчика.

Андрейка уже понял, что угодил в руки нехорошего человека, который просто так ни за что его не отпустит. И тогда, если незнакомец надолго задержит его или поведет назад в деревню, может случиться непоправимое. Что будет с мамой? Что будет с дядькой Мартыном? Отгоняя от себя мрачные мысли и опасения, Андрейка опять спросил:

— Я говорю о тех зверях, что в лесах водятся...

Незнакомец еще раз окинул парнишку взглядом и лениво процедил сквозь зубы:

— Не из той ли ты породы?..

Андрейка опешил, но виду не подал, притворившись, что слова охотника принимает за шутку. С самым невинным видом он опять спросил, чтобы оттянуть время и успеть дойти до кустарника.

— Птиц вы, наверно, хорошо знаете, дяденька...— Андрейка запнулся. Ему хотелось назвать «охотника» по имени, но он же не знал, как его зовут.

— Да, полагается дядьке Роману знать птиц по их полету,— загадочно проворчал бородач.

— А влет, дядька Роман, вы их часто бьете? — снова спросил Андрейка и смело посмотрел в глаза «охотнику».

Тот отвернулся, не выдержав наивного, казалось, взгляда Андрейки.

В это время они подходили к густым кустам, за которыми начиналось поле. Андрейка видел, что идут они как раз в противоположную сторону.

Улучив минуту, когда бородач посмотрел в сторону, мальчик метнулся в кусты и, пригибаясь к земле, изо всех сил бросился наутек. Роман обернулся — а мальчика уж и след простыл. Роман постоял, ворча ругательства, да и поплелся своей дорогой.

«Что с Андрейкой? Успеет ли он добежать?»

Эти мысли все время волновали Зинаиду Антоновну. Шагая по дороге, она, как это часто бывает в минуты опасности, успела до мельчайших подробностей продумать всю свою жизнь, все свои поступки. И все же ее не так волновала своя собственная судьба в этой операции, как ближайшее будущее шагающих за нею одиннадцати гитлеровцев. Зинаиде Антоновне казалось, что, уничтожив этих одиннадцать фрицев, она тем самым как бы уничтожит и всю коричневую саранчу, которая топчет родную советскую землю и глумится над всем живым.

Действовала она теперь обдуманно и расчетливо. Прошло время страшных душевных мук, безмерной боли о родных, о сотнях невинных женщин и детей, разбросанных по тяжким дорогам войны. Сердце, успевшее закалиться в борьбе, билось спокойно, и Зинаида Антоновна твердым шагом шла навстречу своему будущему, ведя сквозь кусты и через болото группу гитлеровцев к месту расположения партизанского отряда.

Сделав полукруг по опушке леса и жестами показывая высокому фашисту, что иначе пройти нельзя, Зинаида Антоновна всячески оттягивала минуту приближения к гати. Она глубоко прятала свою тревогу за исход предстоящей встречи с партизанами, и ей удавалось внешне сохранять спокойствие на глазах у фашистов. Высокий гитлеровец начал все чаще переговариваться со своими, время от времени как-то загадочно кивая головой в сторону Зинаиды Антоновны.

Наконец остановились, и гитлеровец приказал женщине присесть, нужно, мол, отдохнуть. Зинаида Антоновна подчинилась, и фашист заговорил:

— Мы расстреляйт вас, если не будет скоро на место...

— Зачем пугать? Надо двигаться, тогда успеем,— Зинаида Антоновна поднялась, всем своим видом показывая, как ей хочется помочь немцам добраться до Кургана.— Мне ведь самой надо к ночи в деревню вернуться.

Высокий гитлеровец, немного понимавший русский язык и потому ставший как бы переводчиком, кивнул головой в знак согласия, однако полный ненависти и подозрения взгляд, который он бросил на проводницу, не сулил ей ничего доброго.

Тронулись дальше. След в след за Зинаидой Антоновной шагали двое приземистых гитлеровцев. Они явно нервничали, как видно предчувствуя опасность, особенно после того, как их старший — этот длинный аист — стал держаться немного в стороне от проводницы, поручив им двоим неусыпное наблюдение за нею.

Изменилось настроение и у Зинаиды Антоновны, и не только потому, что в спину ей все время глядели черные, холодные зрачки автоматов, — приближалось место, где протекала река.

Зинаида Антоновна взяла немного левее, чтобы потом, добравшись до берега реки, пройти по нему еще несколько десятков метров и этим создать впечатление, будто сама она не очень хорошо знает дорогу, а потому и не смогла сразу выйти к реке. Была для этого и еще одна, не менее важная причина: надо было показаться партизанам дядьки Мартына именно с этой стороны. Ведь если с Андрейкой что-нибудь случилось и он не смог доставить письмо, партизаны с того берега все равно заметят и ее, и фашистов, а значит, успеют принять решение — подготовиться к встрече.

Метров за триста от реки под ногами стала хлюпать вода: начиналось болото. Пришлось Зинаиде Антоновне сворачивать с прямого пути, вести гитлеровцев в обход. А тем временем уже начинало смеркаться. До реки оставалось совсем немного. И как ни замедляла проводница шаги, она поняла, что все равно они слишком скоро подойдут к тому месту, где должно свершиться задуманное ею.

«А что, если Андрейка не успел предупредить наших или с ним что-либо случилось? Или вдруг партизан не окажется возле кладок, что тогда делать?»

Ответить себе на эти вопросы Зинаида Антоновна не могла. Да и времени на раздумье не оставалось. Одно было ясно: если план не удастся, придется вести гитлеровцев дальше, на ближайшие хутора. А что тогда будет с нею самой, об этом и подумать страшно...

Когда подошли к месту, где раньше был мост, а теперь остались лишь нетолстые жердины кладок для переправы да бугорок земли перед ними, длинный гитлеровец выскочил вперед и ткнул дулом пистолета в грудь проводницы:

— Стой, рус! Хочешь нас утопить? Болото, река... Никто здесь не ходит!

Зинаида Антоновна спокойно отвела пистолет рукой в сторону и без тени страха или сомнения ответила:

— Остался один километр, не больше. Отсюда рукой подать до местечка Курган.— Она махнула рукой на ту сторону реки: — Там нет никакого болота. А люди по этим кладкам все время ходят. Вы же сами велели вести кратчайшей дорогой.

— А кто мост взорвал? Партизаны? — не унимался долговязый.

— О партизанах я не слыхала, а мост взорвали красноармейцы при отступлении.

Верзила понял смысл ее слов и, о чем-то переговорив со своими солдатами, опять обратился к Зинаиде Антоновне:

— Если там нет Курган,— он махнул пистолетом в сторону густого кустарника, покрывавшего противоположный берег реки,— через полчаса тебе капут... Понимай?

Зинаида Антоновна спокойно кивнула головой:

— Есть там местечко, есть. Надо идти...

Долговязый гитлеровец первым вступил на кладки, приказав проводнице следовать за ним. Остальные фашисты тоже начали двигаться по переправе, и Зинаида Антоновна успела заметить, какими встревоженными и напряженными стали их лица. Все немцы держали оружие наготове.

Трудно найти слова, чтобы передать то, что происходило в эти минуты в душе у Зинаиды Антоновны. Ей представлялась страшная, в мучениях и издевательствах смерть по ту сторону реки. Узнав, что она привела их не в Курган, а совсем в противоположную сторону, к глухим хуторам, что водила несколько часов не случайно, а умышленно, гитлеровцы постараются как следует «отблагодарить» свою проводницу. О, на это они мастера! И одна только мысль немного успокаивала Зинаиду Антоновну: пока доберутся до первого хутора, станет совсем темно и можно будет попытаться убежать. Ведь недаром говорят — в темноте каждый кустик ночевать партизанку пустит.

Но тут же приходили новые, более радостные мысли — об успехе дела, о счастливом окончании задуманного. Не хотелось, совсем не хотелось Зинаиде Антоновне верить в то, что Мартын сейчас спит, не зная о приближении немцев. Нет, не такой он, дядька Мартын...

На этом и оборвались ее мысли: под ногами Зинаида Антоновна увидела знакомый пролом на узких кладках. Ага, значит, как раз середина. Ну, сейчас...

А вокруг стояла удивительная тишина. Послышалось, как под чьим-то сапогом оторвался и булькнул в воду комок засохшей грязи. Тихий этот всплеск нарушил таинственную тишь реки.

Зинаида Антоновна ловко переступила через пролом и приблизилась почти к самой спине верзилы, шагавшего впереди. Тот почему-то замедлил шаги. И в это мгновение грохнуло несколько выстрелов. Сердце Зинаиды Антоновны, истерзанное тяжелым ожиданием и тревогами, едва не разорвалось. Будто сквозь туман, увидала она, как долговязый гитлеровец начал поворачиваться к ней, одновременно поднимая руку с пистолетом. Но ударили новые выстрелы, и фашист полетел в реку. Что происходило позади, Зинаида Антоновна уже не видела...

Роман Томашук ходил все последние дни в хорошем настроении. Очень не терпелось ему поскорее выслужиться перед оккупантами, сообщить им точный адрес партизанского отряда. Вот и повадился Роман к бабушке Василисе: будто о здоровье ее проведать, поговорить о деревенских новостях, а на самом деле — выяснить, не пришел ли домой Андрейка, вырвавшийся из его рук, не вернулась ли его мать, Зинаида Антоновна.

До войны Роман был очень нелюдимым человеком. Работал бондарем, жил на хуторе возле самого леса, в деревню наведывался редко и еще реже вступал в разговоры с односельчанами. Зато после прихода гитлеровцев Томашук неузнаваемо изменился. Всем помнилось недалекое детство этого здоровяка. Отца его во время коллективизации раскулачили и выслали, он так и не вернулся, а Роман, в то время где-то или работавший, или учившийся, через год после раскулачивания приехал в родные места и — теперь это вспомнилось всем, кто знал его,— долго носился с какими-то бумагами, доказывая свои права на отцовское имущество.

Вскоре он женился на девушке из своей же деревни и постепенно начал обзаводиться хозяйством. В тридцать третьем году даже в колхоз вступил, но избу отца, стоявшую на отшибе, возле леса, так и не перевез на колхозную усадьбу. Освоившись, Роман начал заниматься бондарным делом да так и жил, как говорится, полуединоличником: формально — в колхозе, а на деле — у себя дома в лесу...

Направляясь в этот раз к Василисе, Томашук, чтобы не вызывать излишних подозрений у односельчан, оставил ружье, патронташ и охотничью сумку в полицейском участке. В ушах его все еще звучали слова гитлеровского майора, сказанные с глазу на глаз:

«Дело ваше опасное. Но об этом никто не должен знать. Держитесь просто, но как можно хитрее. Вы должны быть и осторожнее и умнее их».

«Их» — значит всех, кто живет в деревне.

Подходя к избе бабушки Василисы, Роман постарался придать своему лицу как можно более спокойное выражение. И шапка, чуть сдвинутая на затылок, и несколько расстегнутых пуговиц на рубашке, и самое лицо его — все как бы говорило: смотрите, какой я простой и хороший человек, душа у меня нараспашку, весь я перед вами, одним словом — свой. И поскольку в чужую душу не залезешь, чужие мысли не подслушаешь, бабушка Василиса не сразу смогла догадаться о настоящей причине появления Романа в ее хате. Только подумала: «Зачастил что-то...»

Переступив порог, Роман отвесил поклон, снял шапку и, скомкав ее в руке, направился к скамье.

— Садись, Матвеич, — пригласила старушка.

— Спасибо, Василиса Васильевна,— поблагодарил гость, незаметно оглядывая все уголки четырехстенной избы.

— Что-то редко вас видно, Матвеич. Или на какую работу нанялись? — первая начала разговор Василиса.

Роман пожаловался, что лесная служба стала сейчас очень опасной. Везде партизаны, а другой, более подходящей работы не найти.

— Почему же вам в город не податься? — спросила старушка.

— Там и без нас народу хватает. Сейчас не в город, а из города в деревню люди норовят уйти.

Сказал это — и всмотрелся в лицо Василисы: вот-вот проговорится старая хоть словом о дочери и внуке, которые тоже пришли из города, а жить с нею не живут.

— Не очень-то уйдешь, когда своих нет никого,— вздохнула хозяйка.

— Это верно, — согласился Томашук, но тут же добавил: — Однако у кого родня есть, так тем лучше в деревне, чем в городе; спокойнее, безопаснее здесь. Все норовят в тихие края, чтобы подальше от дорог.

Василиса хотела было возразить — мол, какой уж тут покой,— но успела заметить, как хитро рыскают по избе глаза Романа, и решила перевести разговор на другое:

— Да, война... Наделала она много беды, как воды в половодье...

И умолкла.

Теряя надежду на то, что старуха проговорится, Роман начал хитрить:

— Беды много, но можно и отогнать ее. Жизнь любит, чтобы ее подслащивали, умело пользовались моментом...

Василиса не возразила, ответила будто невпопад:

— Нам, конечно, теперь не до этого. Лишь бы прожить, проскрипеть. Дров вот не на чем привезти. Хлеба нет. Одна картошка...

Роман молчал. Он понял, что старуха может долго разговаривать с ним, очень долго, но нужного ему так и не скажет. Хитра, ох хитра бабка Василиса, умеет держать язык за зубами!

«Хороша птица, видать по полету»,— со злобой подумал Томашук и встал со скамьи.

— Куда ж ты так быстро, Матвеич? — не глядя на него, спросила хозяйка.

Роман сдержался, хотя его и задело, что старуха даже не смотрит на него.

— Пройдусь к старым знакомым, а к вечеру домой. Худо жить одному,— с ленцой ответил он.

— Нелегко, — согласилась бабка, глянув на него через плечо, и стала складывать посуду в большую миску.

— А где это ваша городская? — неожиданно спросил Роман.

— С этого и разговор бы тебе начинать! — бросив ложки в миску, проворчала старуха.

— А ты не сердись, не о тебе же я знать хочу...

— Известно, что не обо мне. Только зачем у меня тогда спрашивать о том, кого в избе нет?

— А когда Зина дома бывает? — вопросом на вопрос ответил Роман.

— У нее спроси. Откуда мне знать, где вас, молодых, черт носит. И дня в своем доме не посидите...

Сказала и отвернулась от Романа, который так ничего и не понял из разговора с ней. Видно, напрасно ходит он, как тот кот, вокруг да около. И захотелось Томашуку броситься коршуном на Василису, схватить за волосы, повалить на пол и бить, бить чем-нибудь тяжелым. Но стоит ли лезть на рожон?

Роман скомкал шапку и, казалось, готов был швырнуть ею в Василису, но та вдруг повернулась к нему и, словно и не было между ними никакого разговора, торопливо сказала:

— Черт знает, что за напасть эти новые хозяева... Хоть бы ты меня защитил, Роман Матвеевич. Грозились последнюю корову забрать. Что мне тогда делать? Милостыню просить? Или головой в омут...

— Если бы мне с Зиной поговорить, я бы...

— Говорите сколько вам влезет, лишь бы немцы последнее не отбирали! — вновь сердито перебила Василиса.

Эти слова старушки ободрили Романа, подали надежду увидеть Зинаиду, а значит, и выпытать кое-что.

— Хорошо, схожу к коменданту,— внушительным тоном пообещал он,— походатайствую за тебя, Василиса Васильевна. Ты вот только помоги мне встретиться с Зиной. У меня к ней душевный разговор.

— Ладно, как-нибудь встретитесь, — загадочно и многообещающе произнесла старуха и, взяв вышитое петухами полотенце, принялась вытирать вымытую посуду.

А обнадеженный Роман надвинул шапку на свою черноволосую взлохмаченную голову и, не попрощавшись с хозяйкой, вышел из избы.

В отряде все ожидали выздоровления Зинаиды Антоновны. План ее удался: одиннадцать гитлеровцев, которых вела она по кладкам через реку Ипуть, отправились на тот свет.

Вот уже шестой день болеет Зинаида Антоновна. Внезапно бросившись тогда после первых выстрелов в реку, она сильно поранила левую ногу.

Андрейка ни на минуту не отходил от матери. Лицо его осунулось, похудело, глаза глубоко запали. Из головы у него не выходил сон об отце. Ему так хотелось встретиться с отцом! И еще хотелось Андрейке, чтобы мама была свидетелем этой встречи, видела, как крепко жмут они друг другу руки и рядом пойдут вслед за танками все дальше и дальше, прямо в Германию. А может, случится так, что Андрейка будет сам управлять танком, прорываться сквозь вражеский огонь, переплывать реки, заходить в тыл противнику и громить беспощадно фашистов!

Богата детская фантазия...

Зинаида Антоновна открыла наконец глаза и, оглядевшись, сразу все вспомнила и все поняла.

Ее испугало застывшее, обтянутое кожей лицо Андрейки, и несколько секунд она внимательно вглядывалась в него. Губы мальчика что-то шептали, и мать встревожилась еще больше: здоров ли ее сын?

Глаза налились слезами — то ли от слабости, то ли от волнения, от боязни за сына. Зинаида Антоновна всем сердцем жалела Андрейку; мал еще, а страдает и мучается наравне с нею и со всеми взрослыми, как равный среди равных участвует в тяжелой, опасной борьбе. Вот и сейчас сидит, сгорбившись, как старичок, над постелью раненой матери в сырой и тесной партизанской землянке, а вокруг тишина, неизвестность...

Зинаида Антоновна обеими руками обняла сына и крепко-крепко прижала к себе. И от этого ей стало легче. Высохли слезы, порозовело лицо. Андрейка чуть отстранился, внимательно всматриваясь в глаза матери.

— Как ты похудел, сыночек! — с нежностью произнесла Зинаида Антоновна.

— Нет, мамочка, это я так... Не выспался, вот тебе и кажется...

— Ты чем-то озабочен?

— Никак не могу забыть о том сне.

— О каком сне ты говоришь, сынок?

Только теперь Андрейка вспомнил, что так и не успел рассказать маме о страшном и необычном сне, который видел перед тем, как в деревню пришли гитлеровцы.

— Ой, мамочка! — вырвалось у него.

И торопливо, подробно он начал рассказывать о жутких картинах, виденных во сне. А потом так же подробно рассказал и о своей встрече с Романом Томашуком, человеком с черной бородой и охотничьим ружьем за плечами.

Зинаиде Антоновне приятно было услышать от сына о том, чем закончилась недавняя операция, в которой участвовал и он, ее Андрейка. О ней уже знал весь отряд.

...Тогда Андрейка не успел и оглянуться, как его схватил за руку Кастусь, сын Якима Михалькова, и таинственно потащил за собой. Андрейка знал отца Кастуся, одного из боевых партизанских командиров. Познакомился он с первых дней жизни в отряде и с самим Кастусем, парнишкой хоть и одних лет с Андрейкой, но более рослым и крепким. Как же было теперь не пойти за приятелем, когда тот сказал:

— Давай быстрее, там нас ожидают. Не пожалеешь.

Андрейка послушно зашагал рядом с Кастусем. Озабоченный вид приятеля насторожил Андрейку, заставил вспомнить о матери. «Как же тебе не стыдно уходить неизвестно куда, ничего не сказав ей об этом?» Но он сам не знал, куда они идут и долго ли пробудут там. А время еще было раннее.

— Ты знаешь, сколько я тебя искал? — запыхавшись, на ходу сказал Кастусь.— Ого!

— А кто нас ждет? — спросил Андрейка, хотя и видел, что направляются они к штабу партизанского подразделения Михалькова. Но подумать, что сам он может понадобиться командиру подразделения, не решился.

Кастусь промолчал, только многозначительно почмокал губами.

А ожидал их действительно сам товарищ Михальков, командир отважных партизан, которые успели уже провести не одну боевую операцию на участке железной дороги Зыково — Неходово. И сегодня у командира был подготовлен план очередной операции, смелый и рискованный. Правда, мальчикам об этом плане Михальков решил не говорить, они должны были лишь помогать в осуществлении этого плана. Но и этого на первых порах достаточно, а об остальном узнают позднее.

В отряде Михалькова был один партизан — железнодорожник, опытный машинист паровоза. Человек пожилой, сдержанный, но мудрый и полный ненависти к оккупантам. Вместе с Михальковым, с полного согласия Мартына, они надумали нанести удар по зыковскому депо, где ремонтировались немецкие паровозы.

— Вот вам кусок красной материи,— встретил Михальков мальчиков.— Можете с собой и какой-нибудь платок взять.

— Зачем? — спросил Кастусь.

— Узнаете потом. А пока быстро в дорогу. Идите по направлению к деревне Песчаны. За нею, на опушке леса, вас встретит дядька Степан. Ты, Кастусь, его знаешь.

Хлопцы молчали. Очень хотелось им знать дальнейшее, но спрашивать не решились, командир все равно не скажет. И потому оба лишь переглянулись. А Михальков продолжал:

— Вы должны будете помочь дядьке Степану. Выполнить его приказ. Поможете — и сразу назад ко мне, расскажете все, что видели. Понятно боевое задание? — подчеркнув слово «боевое», спросил Михальков.

— Понятно,— за себя и за Андрейку ответил Кастусь.

— Выполняйте!

Мальчики ушли. Михальков долго смотрел им вслед.

Идти надо было километра три, а приятелям это расстояние показалось совсем коротким. Им не терпелось узнать от дядьки Степана о задании, поскорее помочь ему. Молча шли они лесом, так же молча пересекли лужок, перевалили через голый песчаный холм, за которым увидели лес. На опушке их должен встретить дядька Степан.

— Вон и Песчаны, — сказал Кастусь; ему хорошо были известны эти места, он здешний.

— Ага,— кивнул Андрейка, хотя прежде слышал это название только в разговорах взрослых.

Не останавливаясь, мальчики пошли по дороге, которая пересекала только один конец деревни. Сама же деревня, изогнутая дугой, растянулась в сторону от дороги, крайними хатами своими упираясь в лес.

Время было послеобеденное. День солнечный. Тихий ветерок покачивал траву на обочинах дороги.

Хлопцы зашагали еще быстрее: михальковское «скорее» как бы подгоняло их.

Вот наконец и опушка леса. Где же дядька Степан? А Степан, оказывается, уже давно наблюдал за ними из-за деревьев. Он обрадовался, узнав Кастуся и увидев, что рядом с ним шагает еще один парнишка.

Партизан показался из-за деревьев, когда приятели достигли опушки, и, не говоря ни слова, махнул рукой, поманил за собой в лесную чащу. Лес был небольшой, почти весь просматривался из края в край, но за высокими стройными соснами начинался густой кустарник. Так и пошли все втроем сквозь кусты, не произнося ни слова. Окружающая тишина невольно настораживала путников. И хоть знал Степан, что тут опасности быть не может, все же при подходе к железной дороге он с каждым шагом становился все более осторожным и внимательным. Настороженность Степана передавалась и мальчикам. Слух у Андрейки обострился как никогда, мальчик несколько раз останавливал Кастуся и чутко прислушивался к лесной тишине.

— Давайте присядем,— наконец сказал дядька Степан и первым опустился под густой куст орешника.

Мальчики тоже сели,

— Теперь вы пойдете вперед, а я за вами, — стал подробно объяснять партизан,— Пойдете к самой железной дороге. Как выберетесь из кустов, сворачивайте налево — это самый близкий путь к полотну. Делайте вид, что вы просто гуляете. Чувствуйте себя свободно. А когда взберетесь на полотно, поворачивайтесь лицом в сторону Неходова и ожидайте, пока появится паровоз. Если будет идти целый состав, сразу сбегайте к кустам. Я буду там ожидать вас.

— А если один паровоз, без вагонов? — спросил Кастусь.

— Вот это будет хорошо! — улыбнулся Степан.— Сразу поднимайте сигналы и изо всех сил машите до тех пор, пока машинист не заметит вас и не остановит паровоз... Да, а вы захватили что-нибудь красное?

— А как же! Вот. — Кастусь достал из-за пазухи большой красный лоскут.— И у Андрейки платок...

— А что, если их к палкам привязать? — сказал Андрейка.— Скорее заметят с паровоза.

Степан секунду подумал и одобрительно кивнул головой:

— Правильно, так будет лучше. Как тебя зовут?

— Андрейка.

— Чей ты?

— Учительницы, Зинаиды Антоновны, — опередил Кастусь.— Сын ее.

Степан с удовлетворением посмотрел на одного, на другого и начал объяснять дальше:

— Если паровоз остановится и машинист сойдет на землю, скажите ему, что впереди лопнул рельс. Ведите его вперед, подальше. Ну, вот и всё...

— Как — всё? — не удержался Кастусь.

Разочаровался и Андрейка: не хочет говорить дядька Степан, что он задумал.

— Вы только не испугайтесь, не выдайте себя. Как только машинист сойдет с паровоза, разговаривать с ним буду я.— Дядька Степан легонько дотронулся рукой до ложа автомата.

Андрейка и Кастусь догадались, что дядька Степан хочет захватить паровоз. Только зачем он ему, что с ним делать? Мальчики переглянулись, пожали плечами.

— Вы поняли? — слишком строго, как им показалось, спросил дядька Степан.

— Поняли! — на этот раз ответил Андрейка.

Кастусь утвердительно кивнул головой, порываясь о чем-то спросить. Но Андрейка опередил его:

— А что дальше? Ждать ваших приказаний?

— Да, ждать,— ответил Степан.

Мальчики пошли впереди. Первым — Андрейка, следом — Кастусь. За ними, пригибаясь к земле, зашагал Степан. Когда за кустами показалась железнодорожная насыпь, он остановился:

— Действуйте!

И сразу исчез в густой зелени.

Андрейка и Кастусь медленно взбирались на невысокую насыпь, играя, они стали даже бросаться камешками, поглядывая в сторону Неходова. Степан внимательно наблюдал за ними. Хорошо бы отрезать машиниста в ту минуту, когда он начнет спускаться на насыпь. Нет, пожалуй, будет лучше, если хлопцы отведут его подальше от паровоза: будет виднее, что делать...

Спустя несколько минут мальчики засуетились на насыпи и подняли два флажка — красный и белый. Ну что ж, два разных сигнала — это даже лучше: машинист еще больше испугается и обязательно остановит паровоз. Увидит двоих ребятишек, станет их расспрашивать, в чем дело.

...Мальчики засуетились на насыпи...

Послышался перестук колес. Степан замер, прислушиваясь: остановится или промчится мимо? Но опытное ухо не обмануло его. Перестук становился реже, тише. Вот и паровоз показался. Немного проехав, он остановился. Машинист чуть не всем корпусом высунулся из окна паровозной будки. Мальчики сошли с насыпи, все еще держа в руках поднятые флажки:

— Дядя, впереди рельс поврежден...

— А вы не обманываете? — спросил машинист.

Андрейка сделал обиженное лицо, тронул Кастуся за рукав:

— Не верит, так пусть едет. Пошли.

Мальчики сбежали с насыпи вниз. Обернувшись через плечо, Кастусь напоследок крикнул машинисту:

— Поезжайте!.. Не верите — не надо!..

Видно, эти слова подействовали сильнее, чем сигналы: машинист слез с паровоза и зашагал вдоль пути, оглядывая рельсы. До места, на которое показывали мальчишки, было шагов сто. Степан вскочил на ноги и побежал к паровозу.

То ли шум его быстрых шагов, то ли ощущение внезапной тревоги заставило машиниста оглянуться. А оглянулся — и остолбенел: мальчишек и след простыл, а возле паровоза стоит человек с автоматом. Машинист рванулся к паровозу.

— Стой!— остановил его властный окрик.— Жить надоело? Иди куда глаза глядят и благодари судьбу, что счастливо отделался!

Степан вспрыгнул на паровоз и дал протяжный сигнал. Машинист побежал было вдогонку, но паровоз уже набирал скорость.

...Еще до захода солнца Кастусь и Андрейка благополучно добрались до партизанского лагеря. Михальков с нетерпением ожидал их, а выслушав подробный рассказ о захвате паровоза, крепко пожал обоим руки и сказал:

— Молодцы, ребята!

...Рассказывая больной матери о том, как партизанский машинист дядька Степан на всех парах направил захваченный паровоз в зыковское депо, как он, спрыгнув в последнюю минуту на ходу, остался жив, Андрейка не мог не восхищаться мужеством отважного партизана и только об одном не обмолвился ни словом: о том, что и сам он принимал участие в этой рискованной, дерзкой операции.

А операция действительно оказалась и рискованной, и успешной. Зыковское депо надолго вышло из строя. Захваченный Степаном паровоз не только загорелся сам, но и поджег несколько отремонтированных гитлеровцами паровозов и самое депо. Мать, умная и сметливая женщина, выслушав рассказ Андрейки, даже не спросила, где он так долго был и что делал.

Поблагодарив сына за приятную новость, она спокойно уснула.

Выздоровление Зинаиды Антоновны было большой радостью для всех в отряде.

...В командирской землянке было душно от табачного дыма. Маленький, курносый начальник штаба отряда, живой, подвижный, с густой русой шевелюрой, спорил с командиром первой роты Якимом Михальковым.

— Наступать на гарнизон без точных, проверенных данных разведки,— скороговоркой сыпал начальник штаба,— неразумно. Нам могут свернуть шею. Операцию нужно подготовить как следует, а товарищ Михальков хочет идти напролом: мол, героизмом возьмем. Какой же это, извините, героизм? Гер-рой!

Михальков, до сих пор спокойно сидевший на скамейке боком к начальнику штаба, повернулся к нему и хмуро отрезал:

— Я, может, и герой, а вот ты горазд только языком болтать у карты...

Командир отряда поднял руку, призывая спорщиков к спокойствию:

— Мне ваши рассуждения понятны, товарищи. Принимаю решение. Вам, товарищ Михальков, с этой минуты приступить к подготовке операции и ждать дальнейших приказаний...

Михальков вскочил со скамейки, вытянулся:

— Есть, товарищ командир, готовить операцию!

— А вам, — обращаясь к начальнику штаба, продолжал Мартын,— поручаю сегодня же представить план операции и выслать на место разведку.

Начштаба медленно повернулся к командиру отряда:

— Есть... понятно...

Михальков косо взглянул на него и, толкнув носком сапога в дверь землянки, торопливо вышел.

В помещении остались командир отряда и начальник штаба. Оба они были не совсем довольны поведением Михалькова, чрезмерной горячностью его, хотя одновременно и уважали, и высоко ценили этого смелого воина, одного из лучших командиров рот.

— Плохо то, что у нас все еще нет хорошей разведки,— с укором сказал Мартын.

Начштаба охотно согласился с ним.

Правильно. Это наш самый большой недостаток. Но вся беда в том, что в отряде мало людей, которые знают здешние места.

— Неправда! — сказал командир отряда.

— Как — неправда? Почему вы так думаете?

— Потому! — Мартын побарабанил кончиками пальцев по крышке грубо сколоченного стола.— Не знаете вы людей, вот что. Среди них много местных. Вот хотя бы наша связная, учительница Зинаида Антоновна.

— Верно.

— Стыдно не знать людей!

— Стыдно, — согласился начштаба. — Я думал, что она городская. Из Минска.

— Конечно, из Минска. Но ведь она с первых дней войны в Каменке живет. А сколько по нашим заданиям походила! Да она тут каждый кустик, каждую тропку знает. Ведь здесь родилась...

Оба умолкли.

Мартын не торопясь скрутил цигарку, глубоко затянулся дымком самосада. Начштаба чувствовал себя виноватым перед командиром: он, военный человек, должен учить Мартына, а вместо этого самому приходится учиться у него.

— Ты прости, товарищ Мартын, — нарушил он молчание.— Разведка у нас действительно слабо поставлена, и в этом в первую очередь моя вина.

— Чтобы помочь Михалькову,— пропустив мимо ушей это признание, сказал Мартын,— надо включить в операцию учительницу. Зинаида Антоновна человек надежный, не подведет.

— Я поговорю с ней.

Начштаба поднялся с места, но командир отряда остановил его:

— Не вызывай ее. Лучше сам сходи.

— Хорошо.

И начальник штаба вышел из командирской землянки.

Медленно занимается августовское утро.

Сначала слабый, но чем дальше, тем более яркий свет проступает на небе, неся с собой день, и вот наконец золотые лучи солнца заливают и небо, и еще спящую землю. Деревья, кусты, каждая травинка загораются под этими лучами красивыми разноцветными огоньками капелек росы. А в лесу свежо и тихо. Тишина стоит такая торжественная и одновременно настороженная, что партизаны Михалькова невольно начинают и прислушиваться к этой тишине, и переглядываться друг с другом.

Подобравшись к самой Каменке еще глубокой ночью, Михальков приказал роте остановиться, залечь и ожидать дальнейших приказаний. Он рассчитывал к рассвету получить уточненные данные разведки и тогда сразу двинуться на разгром гитлеровского гарнизона.

Михальков нервничал, злился на начальника штаба отряда: никакой разведки, все на авось!

Вчера с согласия матери в Каменку отправился Андрейка. Но вдруг он попадется?.. Командир отряда спустился на широкий пень близ куста орешника и задумался.

...А в это время Андрейка осторожно возвращался к избе бабушки Василисы. Он полз огородами и густыми кустами ягодников и запоминал все, что попадало в поле его зрения.

Возле каменного здания школы Андрейка насчитал семнадцать автомашин, накрытых брезентом защитного цвета. По сторонам их, в неглубоких канавках, стоят два пулемета. Возле них, растянувшись на земле, храпят гитлеровцы. Неплохо бы заглянуть еще во дворы, нет ли и там машин. Но время было спешить к своим.

Возле избы Ахрема Наумчика Андрейка вскочил на ноги и быстро помчался по огороду. Дом бабушки Василисы был теперь рядом. И едва мальчик поравнялся с хлевом, прилегающим к дому, как тут его и заметили осоловевшие за бессонную ночь глаза Романа Томашука.

Уже которую ночь Томашук следил за хатой Василисы, ждал появления Зинаиды Антоновны или ее сына. Старался напасть на след партизанского отряда, чтобы выслужиться перед оккупантами. И вот дождался!

Андрейка только-только собрался ступить на вытоптанную у избы тропинку, как вдруг перед ним, точно из-под земли, вырос высокий чернобородый Роман. Несколько мгновений они так и стояли друг против друга и за эти напряженные мгновения успели полностью увериться: Роман — в своем превосходстве над мальчишкой, а Андрейка — в безвыходности своего положения.

— Вот мы и встретились, голубок! — злобно прошипел Роман, схватив Андрейку за руку.

— Пустите! Мне к бабушке! — по-детски беспомощно вскрикнул он.

— Сначала к дедушке пойдем! — И Томашук схватил мальчика на руки, крепко прижал лицом к своему левому плечу, чтобы тот не мог закричать, и, воровски оглядываясь по сторонам, напрямик через огород бросился к каменному строению, в котором размещалась немецкая комендатура.

...Когда достаточно рассвело, Яким Михальков поднялся с пня. Приятный сосновый запах щекотал ноздри. В ушах шумело, и этот шум сливался воедино с утренним шелестом древесной листвы.

Прячась за кустами, Михальков направился к дозорному и скорее для собственного успокоения спросил:

— Андрейка не появлялся?

— Нет,— хмуро ответил партизан, который, как и его командир, был уже почти уверен в том, что с юным разведчиком случилась беда.

— Так...— Командир вздохнул.— Ну что ж, больше нам тут делать пока нечего...

Несколько минут спустя по его приказанию бойцы отошли на исходные позиции, чтобы здесь, на опушке, их никто не мог обнаружить. За все время войны это был первый случай, когда рота Михалькова без боя отходила назад.

Глубже в лесу, недалеко от зоны партизанского отряда, Михальков встретил Мартына и начальника штаба. Не говоря ни слова, оба они вытащили из карманов портсигары и протянули командиру роты, предлагая закурить. Тот с жадностью схватил махорочную самокрутку из портсигара начальника штаба — на марше курить строжайше запрещалось — и, прикурив у Мартына, тяжко вздохнул:

— Жаль хлопца...

— Пока неизвестно, что могло с ним случиться,— ответил командир отряда. И, повернувшись к начальнику штаба, добавил: — Придется снова пересматривать план операции.

Тот в знак согласия молча кивнул головой.

Каменка раскинулась вдоль шоссейной магистрали Минск — Москва, в четырнадцати километрах от районного центра. От других сел Каменка отличалась несколькими каменными строениями, сохранившимися с давних времен,— видно, этому она и обязана своим названием, — и довольно большим количеством жителей, что делало ее вторым центром в этом районе.

Гитлеровцы учитывали значение Каменки еще и как железнодорожной станции. Важно было для них также то, что неподалеку от местечка находилось большое торфяное болото. Торф, добытый там еще до войны, шел на топливо.

Комендант Каменки хоть и подчинялся начальнику районной комендатуры, но действовал самостоятельно, проявляя широкую инициативу. Прибыв сюда, он сразу же занял каменное здание бывшего почтового отделения, приказал обнести его высоким забором и принялся наводить жестокий «новый порядок».

Деятельность коменданта, возможно, была бы и еще более активной и широкой, если бы в Михеевских лесах не появились партизаны. Они перехватывали автомашины с награбленным фашистами добром, выручали советских людей, которым угрожал угон на гитлеровскую каторгу в Германию, а главное — прекратили предпринимательскую деятельность коменданта и его головорезов. Тот попытался было поставить в лесу циркулярки, с тем чтобы на месте валить белорусский лес, пилить его на первосортные доски и отправлять их к себе домой. Но народные мстители очень быстро покончили и с этими «предприятиями», и с теми, кто осмеливался сунуться в лес. Больше того: хоть и немало месяцев прошло с тех пор, как немцы оккупировали территорию района, а хозяевами на ней так и не смогли стать. С каждым днем ширилась боевая деятельность партизан дядьки Мартына, и это вынуждало фашистов держаться поближе к своим гарнизонам.

Комендант Каменки обер-лейтенант Краузе отлично понимал, что положение его далеко не безопасно. Вот и недавно партизаны взорвали на железнодорожной станции эшелон с боеприпасами. Беспрерывные взрывы, широкие столбы огня, подпиравшие по ночам небо, удары осколков от снарядов по стенам комендатуры — все это не могло не привести оберлейтенанта в ужас. Неудивительно, что ему часто казалось, будто и сам он вот-вот взлетит на воздух.

Это и заставляло Краузе еще более строго и требовательно относиться к своим подчиненным, особенно к полицейским.

Роман Томашук не нравился обер-лейтенанту. «Этот тип, — думал он, — сегодня воюет против коммунистов, а завтра постарается меня же повесить за ноги». Однако деятельностью Тсмашука комендант был особенно заинтересован. Роман первым из полицаев заметил в лесу вооруженных людей, первым высказал мысль о необходимости самим искать партизанский отряд, и, как бы соглашаясь с ним, Краузе вызвал для борьбы с партизанами новое подкрепление. Постепенно неприязнь к Томашуку притупилась.

Во время одной из бесед Краузе подробно расспросил Романа о бабке Василисе и ее городских родственниках. А когда Томашук вдобавок ко всему еще изложил свой план сватовства к Зинаиде Антоновне, чтобы таким путем быстрее напасть на след партизан, обер-лейтенант снизошел до того, что дружелюбно похлопал его по плечу и посоветовал получше стеречь Василису. А потом даже взять ее в заложницы. Комендант, когда полицай поблагодарил за столь почетное поручение, даже папиросой угостил Томашука.

Томашук остановился шагах в двадцати от комендатуры, крепко держа Андрейку за руку. На мгновение у него мелькнула мысль не выдавать парнишку немцам, а привести его домой и, пригрозив, самому выведать все у него о партизанах, а затем уже явиться к Краузе с самыми точными сведениями и готовым, подробно разработанным планом действия. Но тут же предателя охватили сомнения: изба его стоит почти в лесу, а вдруг нагрянут партизаны? Он уже несколько дней не был дома, и кто может знать, не поджидают ли его там друзья этого щенка, чтобы расправиться с самим Романом.

Пока он так думал, часовые заметили его и, зная о приказе Краузе, стали внимательно наблюдать за ним.

Тем временем Андрейка лихорадочно соображал, как ему выпутаться. Он еще не осознавал, в какую беду он попал и что теперь будет с ним.

Увидя часовых, неподвижно стоявших по углам здания комендатуры, Томашук, будто очнувшись, дернул Андрейку за руку и повел к подъезду комендатуры.

Часовые знали Романа Томашука в лицо, но такой ранний приход да еще с посторонним мальчишкой показался им подозрительным. Пропустив Томашука и Андрейку в проходную будку, они с улицы плотно закрыли дверь. Дальше, во двор, прохода не было — на дверях висел замок. Выходит, их обоих арестовали.

Андрейка подумал: видно, и Томашуку тут не очень доверяют. Надо намотать это на ус и держаться. Мальчик решил: будет рассказывать, кто он и откуда, что делает и где живет, а на Томашука нажалуется, скажет, что он уже во второй раз привязывается к Андрейке, может быть, даже попросит у немцев защиты от него...

Поведение часовых озадачило Романа.

— Мне к самому господину коменданту... Краузе, Краузе!— пытался объяснить Томашук, подкрепляя свои слова выразительными жестами.

Но и это не действовало на фашистов.

— Комендант спайт шел утрай...

— У меня срочное дело... — не отступал Томашук.

Никакие слова не действовали на часовых, и пришлось Томашуку простоять в проходной до тех пор, пока в помещение не вошел начальник охраны комендатуры. Пошептавшись с Романом, он пропустил его и Андрейку во двор, а сам заторопился с докладом к обер-лейтенанту Краузе.

Андрейка держался так, словно и в самом деле не чувствовал за собой никакой вины, но в то же время внимательно осматривался по сторонам, стараясь покрепче запомнить все, что могло потом пригодиться партизанам. Вначале он решил вести себя так, будто ничего не знает. Мальчик даже попытался заговорить с Томашуком. Но тот с такой злостью посмотрел на него, что Андрейка сразу сник. А тут еще и мысли об исходе операции Михалькова не давали покоя. Было от чего упасть духом, хотя Андрейка и старался изо всех сил не выдать свою тревогу и беспокойство.

Вскоре его провели в служебное помещение комендатуры, оттуда — в маленькую затемненную комнату и приказали сесть. Томашук куда-то исчез, а сторожить мальчика остался один из немецких часовых.

Андрейка, опустив голову на сложенные на столе руки, сделал вид, будто уснул.

Зинаида Антоновна узнала о неудавшейся операции Михалькова сразу по возвращении партизан в лагерь, и это известие болью отдалось в ее сердце. Тревога и печаль залегли морщинами на лице учительницы: материнское сердце предчувствовало недоброе. В душе Зинаида Антоновна сильно упрекала себя за то, что пустила сына в такую опасную разведку.

Но вправе ли она была не пустить его, если сын так рвался в разведку? Да и кто мог в чем-то заподозрить ребенка, возвращающегося домой, к бабушке! Мало ли детей шатается без присмотра?

— Не отчаивайся, Зинаида Антоновна,— пытался успокоить ее Мартын,— давай лучше посоветуемся, что дальше делать.

— Советоваться? Со мной?— с недоумением взглянула учительница на командира.

— Да, с тобой. Тревожусь я об Андрейке. Из головы не выходит.

Слова эти растрогали Зинаиду Антоновну. На мгновение показалось, что это ее отец, старый, седенький учитель, разговаривает с нею так душевно и искренне. Выражение отчаяния и душевной боли постепенно сошло с лица Зинаиды Антоновны, и вскоре перед Мартыном опять стояла бесстрашная партизанская разведчица. Зинаида Антоновна заговорила спокойно, взвешивая и обдумывая каждое слово:

— Операцию во что бы то ни стало надо доводить до конца. Мы должны выбить фашистов из Каменки и выбьем, обязательно.

Мартын повидал немало разных людей за свою жизнь, но такие, как эта «городская учительница» — так звали Зинаиду Антоновну в отряде, — встречались ему не часто. Эта женщина была поистине бесстрашной.

Командир вспомнил приход учительницы в отряд, ее первую разведку, и ему стало ясно: перед ним кристально честный человек, мужественный и самоотверженный борец за свой народ. Вот почему и сейчас Мартын был уверен, что Зинаида Антоновна, пославшая сына в рискованную разведу, сама тоже готова пойти на любой риск во имя их общего дела.

— Вы правы, операцию надо доводить до конца, фашистов надо вышвырнуть из Каменкй,— сказал наконец Мартын.

— О чем же вы хотели посоветоваться со мной? — спросила учительница.

— Нам надо как-то добыть сведения о каменском гарнизоне.— Он опять поднял глаза на Зинаиду Антоновну.

— Я сегодня же ночью пойду в Каменку, — сказала она.

— Тогда, может, с кем-нибудь вдвоем? И заодно разузнаете об Андрейке.

— Его схватили, чует мое сердце! — Голос у Зинаиды Антоновны дрогнул.

— Возможно. — Мартын вздохнул.— Вот поэтому я и не могу разрешить вам идти одной в Каменку.

— А может, мне сходить к матери? Просто так... Ну, как это я делала раньше. Может, Андрейка там?..

— Не нужно так... рисковать. Попадете в лапы к Краузе.

— В таком случае, давайте человека,— уступила Зинаида Антоновна.— Только смелого, боевого.

— Вот это другой разговор, — согласился Мартын.— Дадим вам самого лучшего партизана.

Они попрощались и разошлись, как самые близкие люди.

Это, конечно, не было сном. Но, опустив голову на руки, Андрейка и в самом деле вздремнул, так как всю ночь не спал. И тотчас опять очнулся, вспомнив о том, что с ним случилось. О себе он почти не думал, но сердце болело оттого, что не выполнено задание командира. Горе охватывало мальчика все сильней и сильней: ведь по его вине Михальков, самый любимый и смелый командир, не сможет сделать то, что было намечено.

На миг подумалось: а вдруг Михальков, не дождавшись разведчика, все равно пойдет на штурм здешнего гарнизона? Ведь тогда гитлеровцам будет не до Андрейки, и он сможет спастись, останется жив и вернется в отряд! Да, скорее всего именно так и поступит Михальков.

Но тут же реальная действительность в образе фашистского часового опять напомнила о себе, и эта надежда начинала гаснуть, отдаляться.

Сквозь небольшое оконце в комнату уже лился мутный полусвет, все больше и больше освещая хмурое и неприветливое помещение.

С каждой минутой у него на душе становилось все тревожнее и тревожнее. Он волновался за исход операции, за маму, за бабушку Василису, за самого себя. Было страшно, одиноко.

Дверь в помещение отворилась, и вошел Краузе. Часовой вытянулся перед ним, а комендант негромко спросил, кивнув головой на пленника:

— Спит?

Часовой что-то ответил.

В комнату вошли еще двое фашистов. Краузе, рукой указав им на мальчика, вышел. Немцы подхватили Андрейку под руки и потащили следом за комендантом.

Остановились они возле высоких, чуть приоткрытых дверей, крашенных белилами, в которые уже вошел Краузе. «Значит, меня ведут к коменданту»,— холодея, подумал Андрейка. Лицо его передернулось, в глазах мелькнул страх, но тут же погас.

Еще минута — и гитлеровцы, втолкнув мальчика в большую светлую комнату, плотно прикрыли за ним дверь. В дальнем углу комнаты стоял просторный стол с большим креслом за ним. Возле кресла, не спуская глаз с Андрейки, стоял высокий фашистский офицер с круглым, как арбуз, животом.

Мальчик окинул его быстрым взглядом и молча остановился на краю ковра, устилавшего пол перед столом. Коверкая русские слова, комендант приказал ему подойти ближе и, когда пленник выполнил приказание, вдруг неожиданно крикнул:

— Не удалось, Андрей!

Андрейка молчал, делая вид, что ничего не понимает. Он посмотрел на коменданта так, что тот не мог выдержать этого взгляда: столько было в нем детской наивности и чистоты. Это заставило Краузе говорить спокойнее, без крика:

— Партизаны обманули тебя, правда?

Андрейка продолжал смотреть прямо в лицо Краузе. Он тихо ответил вопросом на вопрос:

— Я не понимаю, о чем вы говорите?

— Не понимаешь? — Краузе ближе подошел к пленнику, внимательно осмотрел его. Ему еще не приходилось допрашивать детей, и он не знал, как себя вести с ним. Может быть, попробовать лаской? — Ты не понимаешь меня, а я тебя хорошо понимаю.

Краузе был уверен, что перед ним не просто деревенский мальчишка-несмышленыш, а, возможно, партизан. Комендант не сводил с Андрейки глаз.

Тот держался по-прежнему спокойно, не мигая смотрел на коменданта.

— Тебе лучше во всем признаться, — в голосе Краузе прозвучала угроза, — иначе тебе отсюда не вырваться... Понимаешь?

Андрейка кивнул головой.

Комендант оживился. «Наконец-то я разведаю, где партизаны, и прижму их к ногтю. Мокрое место от них останется. И лично сам отправлю донесение в Берлин. А за это — повышение по службе, награда, почет».

— Откуда ты? — нарушил Краузе затянувшееся молчание.

— Из города, — послышался тихий ответ.

— Городов много. Из какого?

— Из Минска.

Комендант слегка усмехнулся: на первый же свой вопрос он получил правильный ответ. Спросил все так же спокойно, почти дружелюбно.

— А здесь что делаешь?

— Мы сюда с мамой приехали,— тоже спокойно и очень искренним тоном произнес мальчик. — В Минске наш дом сгорел, вот мы и перешли жить к бабушке Василисе. Вон ее дом, на том конце местечка.— Андрейка повернулся к окну и рукой махнул в сторону околицы.

— Где твоя мать? — спросил комендант.

— Бросила она меня,— горестно вздохнул мальчик,— совсем бросила. Папы у меня нет, так она себе другого мужа нашла. Разве я ей теперь нужен?

— Врешь! — остановил его Краузе. — Врешь!

Андрейка склонил набок голову и виновато, не мигая глядел на коменданта.

— А почему ночью шатаешься?

— Вчера я в Лубниках искал маму. Говорили, будто она там живет... Вечером пришел к бабушке, а она уже спала. Бабушка у нас глухая, — он показал на свои уши, — не открыла мне. Переспал...

— Врешь, врешь! — не верил Краузе.

Андрейка продолжал:

— Переспал я в бане, а перед рассветом, зная, что бабушка рано встает, пошел к ней домой. А тут дядька этот, Роман, который тоже к маме моей сватался, — как подскочит, как схватит за руки — и ну ломать!.. Он ведь меня ой как ненавидит за то, что я уговаривал маму не встречаться с ним...

Все это было сказано таким правдивым, таким искренним тоном, что Краузе заколебался. Врет малец или не врет? А что, если не он, а именно Роман Томашук водит обер-лейтенанта за нос? Случается же, когда вот такие, как этот чернобородый полицай, сводят личные счеты с людьми, к которым они питают злобу.

Но и мальчишка, видно, не промах. Голыми руками его не возьмешь!

И Краузе стал ходить по кабинету, будто Андрейки здесь не было.

— Придется признаться во всем, — Краузе повернулся к нему, — иначе заставим говорить. Понимаешь?..

Андрейка утвердительно покивал головой — мол, что ж, придется.

— Только в чем мне признаваться? — переспросил Андрейка.

Краузе вдруг подскочил к Андрейке, схватил его за борт еще нового пиджачка и начал изо всех сил трясти. Мальчик молчал, глядя на своего мучителя широко раскрытыми глазами, и беспомощность эта еще больше разозлила Краузе. Он схватил руки пленника, сжал их, крутанул так, что в суставах хрустнуло.

— Партизаны! Где партизаны? Говорить будешь?

Андрейка молчал, и, окончательно озверев, Краузе изо всех сил толкнул его к двери. Мальчик, ударившись о дверной косяк, распластался на полу.

Несколько минут он не мог подняться на ноги. Все тело жгло нестерпимой болью, в голове шумело, перед глазами мельтешили какие-то яркие, разноцветные круги. Лишь немного опомнившись от удара, он заставил себя подняться на ноги и, вытянувшись, упрямо поднял на Краузе глаза.

Видя, что бессмысленно продолжать допрос, Краузе поднял руку и, указав пальцем на дверь, крикнул:

— Вон!

Андрейка неловко повернулся, ощущая боль во всем теле, и, протянув вперед обе руки, толкнул дверь. Она сразу же отворилась, ее открыли двое гитлеровцев, ожидавших в коридоре приказаний коменданта Краузе. Они подхватили мальчика под мышки и потащили в камеру.

Шла весна тысяча девятьсот сорок второго года. По всей Белоруссии лютовали фашисты, пытаясь установить «новый порядок», сея повсюду смерть и разрушения.

Горели деревни, подожженные грабителями и насильниками в мундирах мышиного цвета. Уничтожались огнем и мечом мирные жители. Живыми бросали их в огонь, сжигали на кострах, распинали на крестах за непокорность и для устрашения всех тех, кто не покорялся новой власти.

Топор палача высоко поднялся над всем нашим краем, над городским и деревенским людом. Такой беды народ наш не переживал еще никогда за всю свою историю. И чтобы снова стать свободным и счастливым, каким он был до злого июньского дня, белорусский народ брал в руки оружие и поднимался на священную борьбу.

Во все уголки нашей родной земли доходил величественный и спокойный, уверенный и ободряющий голос великой партии. Этот голос каждое утро будил Беларусь призывом: «К оружию, белорусский народ! Наше дело правое. Победа будет за нами!»

Оживали белорусские пущи и леса, грозным шумом наполнялись их неоглядные просторы. Люди покидали свои дома, тепло родных очагов и переселялись в лесные дебри, обживались в шалашах и землянках, день за днем закаляясь в смертельной борьбе с врагами.

Грянул гром всенародного гнева! Знаменосными стали для всего белорусского народа слова Янки Купалы:

То в одном, то в другом месте партизаны становились полными хозяевами своей земли. Были восстановлены органы Советской власти во многих районах, там действовала всенародная оборона. В своих сводках и на картах сами гитлеровские генералы обозначали эти территории партизанскими. Такие карты теперь можно увидеть в музее.

В очень многие районы фашисты и носа показать не смели, на горьком опыте убедившись, что там их встречает только смерть от рук вооруженного народа.

Уничтожая врага на дорогах и в лесах, в деревнях и городах, партизаны быстро вооружались. Укреплялись связи между лесами и городами. Оружие получали через городские подпольные организации. Да и по воздуху с Большой земли регулярно начали поступать и винтовки, и автоматы, и пулеметы с боеприпасами, продовольствие и медикаменты.

В боях с оккупантами были захвачены танки и танкетки. Нашлись и свои водители, и боеприпасы. Создавалась партизанская артиллерия: ведь при разгроме фашистских гарнизонов гитлеровцы нередко не успевали даже взорвать орудия. На захваченных складах хватало снарядов к пушкам, а боевыми артиллеристами становились многие, даже старые наводчики первой империалистической войны; были и молодые артиллеристы, из тех, кто в первые месяцы войны попал в плен к немцам, а после побега нашел свое место в рядах народных мстителей.

...К этому времени отряд Мартына Лобанова вырос в несколько раз и превратился в партизанскую бригаду. Прежние командиры подразделений, и в первую очередь Яким Михальков, стали командовать отрядами и самостоятельно проводили многие боевые операции.

Но сам Мартын до сих пор не мог забыть о Каменке. С нею у него были связаны тяжелые воспоминания.

Не мог он забыть и Зинаиду Антоновну. Основываясь на точных данных, которые принесла тогда из разведки учительница, рота Михалькова на следующее же утро пошла на штурм каменского гарнизона. Зинаида Антоновна не пожелала остаться в лагере. Вместе со своими боевыми друзьями она бросилась в бой и... погибла от шальной пули отстреливавшегося врага.

Хитрому Краузе удалось, однако, бежать, остальные же гитлеровцы и несколько полицаев, оказавших сопротивление, были перебиты все до одного. Гарнизон был разгромлен.

Много боевых трофеев насчитал тогда Михальков. Но успех операции не принес радости: рота понесла большие потери. А когда Михальков узнал, что комендант Каменки Краузе остался в живых, совсем расстроился. Избежал кары палач!

И еще одно известие встревожило Михалькова и Мартына Лобанова: за день до разгрома гарнизона Краузе отослал в Липень, к окружному коменданту, Андрейку и его бабушку Василису.

...Мартын и теперь все время думал об Андрейке. После смерти Зинаиды Антоновны он решил усыновить мальчика и всю свою жизнь заботиться о его судьбе.

Как-то, вызвав к себе нового начальника штаба — прежний, маленький и кучерявый армеец, тяжело заболел, — Мартын завел разговор о предстоящей сложной операции.

— Вы имеете в виду липенский гарнизон? — спросил Сергей Жаркевич (так звали нового начальника штаба бригады).

— Вы догадливы, — похвалил его командир.— Этот гарнизон, как вы знаете по обстановке, стал нам поперек горла.

— Правильно, но силы его очень велики,— подчеркнул Жаркевич.— По донесениям разведки, туда присыла новая, так называемая охранная дивизия.

— Еще чем они располагают?

— Кроме этой дивизии, еще полицейский полк, с которым мы не так давно столкнулись возле Круглых.

— Та-ак,— протянул Мартын,— силы немалые. И все же мы должны идти на Липень — и пойдем! — Он в упор глянул на начальника штаба.

Сергей Жаркевич, до войны студент Белорусского государственного университета, при организации бригады вначале был заместителем Мартына по разведке. Не раз он удивлял всех своим бесстрашием, ловкостью. Это он навестил коменданта небольшой железнодорожной станции Уша, старого капитана гитлеровской армии Крипса, побывал с ним на свадьбе дочери одного из служащих станции. После свадебного пира сказал Крипсу, кто он и откуда, и приказал ему шагать в лес, на партизанский суд.

Прославился Сергей Жаркевич еще одной проделкой. Это была удивительная по своей дерзости вылазка в областной город, расположенный в прифронтовой полосе и потому особенно зорко охранявшийся гитлеровцами.

Вместе с шофером Николаем Юхновцом Сергей Жаркевич вышел на дорогу, которая вела от фронтовой линии в город. Партизаны залегли в придорожных кустах. Мимо них то и дело пробегали «оппели» и другие фашистские армейские машины. Сергей с Николаем, воспользовавшись затишьем, свалили на дорогу тополь. Вскоре опять появилась машина, на этот раз «оппель-адмирал», и, подъехав к завалу, вынуждена была остановиться. Из машины выскочил шофер, за ним подвижный офицер с толстой полевой сумкой через плечо, и тотчас же по ним ударили короткие очереди партизанских автоматов. Всего несколько минут понадобилось хлопцам, чтобы раздеть фашистов, облачиться в их мундиры и, оттащив тополь с дороги, умчаться на автомобиле в город.

Как видно, в этой машине ехала немалая штабная шишка: пропуск был прикреплен к ветровому стеклу и ни один патруль не решался задерживать ее. Регулировщики же едва успевали козырять «немецким» офицеру и шоферу. Так и вкатили партизаны в город, не встретив никаких помех на своем пути.

В городе Сергей пробыл несколько часов: накупил разных вещей в магазинах «только для немцев», немецких газет (он хорошо владел немецким языком), а заодно из разговоров узнал многое, что могло пригодиться партизанам. Много интереснейших документов нашлось в полевой сумке убитого офицера. Успел Сергей Жаркевич заехать и к одному человеку, проинформировавшему его о последних решениях подпольного обкома партии. А решения эти были направлены на активизацию боевой деятельности партизан всех отрядов и применение некоторых новых методов борьбы в связи с близостью фронта.

На той же машине, но уже с противоположной стороны города, чтобы не возвращаться по прежней дороге, партизаны покинули областной центр и вскоре благополучно прибыли в район деятельности своего отряда. Два дня потребовалось шифровальщикам и радистам бригады, чтобы передать в штаб партизанского движения, в Москву, все драгоценные сведения, добытые Сергеем Жаркевичем во время «экскурсии» в город!

...И вот теперь, во время чистосердечного разговора с комбригом, Жаркевич не мог не согласиться с Мартыном: он сам тоже подумывал о нападении на липенский гарнизон.

Когда комбриг высказал все свои соображения, начальник штаба даже повеселел.

— Сейчас же приступаю к разработке плана, — взволнованно сказал он.

— План — это еще не все, — задумчиво ответил Мартын,— людей надо хорошенько подготовить. А предстоящее нам дело может стоить большой крови. На риск идем, на большой риск!

Он помолчал, сосредоточенно думая о чем-то. Начальник штаба не мешал ему. И комбриг продолжал:

— Разумеется, без риска не обойтись, но обдумать все надо так, чтобы нашей крови пролилось как можно меньше, а пролитая окупилась сторицей.

— Приложу все усилия, товарищ комбриг, чтобы подготовить все как можно лучше, — заверил начальник штаба.

— И еще одно.— Мартын поднял руку, как бы подчеркивая важность своих дальнейших слов: — В приказе надо особенно подчеркнуть, что настало время, когда мы, партизаны, должны серьезно помочь фронту. Мелкие стычки и ежедневные диверсии тоже нужны — они и потери противнику наносят, и силы его оттягивают с фронта,— но настала пора, когда мы и можем и должны показать гитлеровцам всю свою силу, собранную в один кулак. Разгромим гарнизон — глядишь, кроме потерь, которые немцы понесут там, они и несколько лишних дивизий своих здесь задержат. А это и будет настоящей нашей помощью фронту.

— Ясно, товарищ командир! — ответил начальник штаба.

— Эх, если бы удалось нам выручить Андрейку!— со вздохом сказал Мартын. — Там же он, там, в Липене. Только жив ли?..

Что ни говори, судьба милостива была к Краузе. Несмотря ни на что — на потерю гарнизона, которым он командовал, на тщетные усилия разузнать, где находятся партизаны и сколько их, на позорный побег из Каменки, — его опять назначили комендантом, на этот раз Липеня.

А может, это в наказание? Липень — почти у самого фронта. Опорный пункт. Того и гляди, станет передним краем. Оправдывай, господин Краузе, свое назначение. Воюй!.. Рискуй головой!

Липень — второй в области по величине населенный пункт. Он был ценен для немцев тем, что через него проходили и железнодорожные и шоссейные магистрали, по которым шла переброска воинских частей к линии фронта.

Разгром немцев под Москвой, мощные удары Советской Армии на других участках великого фронта давно вынудили гитлеровское командование отказаться от прежней мысли о быстрой победе. Поэтому в Липень, как и во многие другие прифронтовые пункты ближнего тыла, начали стягиваться и запасные, и охранные, и наспех сколоченные «тотальные» части фашистов. Не мудрено, что город был наводнен войсками.

Правда, многие части вскоре же отправились на фронт, чтобы никогда больше не вернуться назад, однако это нимало не беспокоило Краузе: сил в его распоряжении было достаточно, город все время укреплялся и, казалось, никакая опасность не могла угрожать ему.

Краузе вел по-прежнему вольготный образ жизни. Жил он в двухэтажном особняке, обнесенном высоким забором, который прикрывали густые кроны лип. Когда начинался ветер, липы глухо, таинственно шумели, и этот шум неизменно пугал коменданта, напоминая ему Каменку. В конце концов Краузе приказал спилить старые деревья, оставив лишь несколько из них в глубине двора.

Комендант любил комфорт. Поэтому и пришлось ему окружить свою особу целым штатом слуг и прислужников, выполнявших любые его прихоти. Но далеко не все слуги имели доступ в жилой дом. Лишь самые проверенные и приближенные удостаивались этой чести.

Здание комендатуры одной своей стороной примыкало к особняку коменданта, и Краузе решил избавить себя от хождения на службу кружным путем, по улице, и приказал прорубить калитку в заборе. Теперь он мог со своего двора прямо пройти на территорию комендатуры. Этот путь, протяженностью около пятидесяти метров, стал запретной зоной для всех, в том числе и служебных лиц, и усиленно охранялся солдатами.

Возглавив комендатуру в Липене, Краузе сам занялся Андрейкой и бабушкой Василисой. Он приказал содержать мальчика в отдельном помещении и сам учинял допросы. Присутствие этих людей из Каменки как бы успокаивало его, в какой-то мере гасило горечь и ужас, которые испытывал комендант после разгрома каменского гарнизона партизанами. Да и надеялся он, что с их помощью доберется в конце концов до тех, кто разгромил гарнизон Каменки и кто, избави бог, может побеспокоить его в Липене.

Но, несмотря на страхи свои, Краузе внешне выглядел очень бодрым. Он радовался, что не только остался жив, но и имеет бесспорное доказательство своего «предвидения» — двух живых каменских партизан. Правда, были минуты, когда он сомневался в принадлежности Андрейки и старухи Василисы к партизанам. Роман Томашук, захватив Андрейку, так и не смог с той поры больше сделать ничего путного.

Быть может, лишь благодаря этим сомнениям коменданта и оставались Андрейка с бабушкой все еще живы.

Содержали их в подвале комендатуры: Василису — в помещении, куда сквозь маленькое окошечко пробивался скудный дневной свет, а ее внука отдельно — в темном закутке, заваленном каким-то железным хламом.

Если бы кто только знал, сколько передумал мальчик за долгие дни одиночного заключения! Чтобы отвлечься от тревожных мыслей о маме, он вспомнил, как за два года до начала войны его приняли в пионеры, повязали на груди красный галстук с ровненьким клинышком на спине. Вспомнил — и как будто побывал дома. Он пытался представить себе, где сейчас находится и что делает Саша Бондарчик, остался ли в Минске Валерий Алексейчиков. А где сейчас Кастусь Михальков, вместе с которым жил в лесу, дружил, ходил помогать дядьке Степану?

Андрейка сидел на куске железа, обхватив руками голову. Больше всего хотелось ему сейчас света и простора.

Как хорошо жить человеку на воле! Все перед ним светлое, живое, до всего можно дотронуться руками, дышать полной грудью, идти куда захочешь...

Долгие дни и ночи под арестом, допросы, жестокие издевательства не сломили мальчика. Он быстро взрослел, становился все более подтянутым и серьезным. Воля его закалялась надеждой на избавление и неугасимой верой в то, что советские воины скоро прогонят фашистов с нашей родной земли.

Андрейка перебирал в памяти все те обещания, которые давали ему враги во время допросов, пытаясь выведать, где находится партизанский лагерь. Но он-то знал, как лживы их посулы. Мальчишка не мог не заметить, что в последние дни чиновники комендатуры менее настороженно относятся к нему.

Опять послышался шорох возле дверей, щелкнул ключ в замке, заскрежетало железо, и лучи света озарили подземелье. Андрейка закрыл глаза: свет фонаря до боли резал их. Чьи-то руки просунули и поставили на пол небольшой котелок: это опять принесли похлебку, которую и свиньи не стали бы есть.

Но почему тюремщик не запер дверь? Андрейка поднялся на ноги, осторожно подошел и выглянул в коридор. Там было пусто.

Сердце екнуло: неужели забыли?

Ужом выскользнул он в коридор и осторожно, внимательно вглядываясь во все уголки, двинулся к выходу. Дверь одной из камер была приоткрыта. Сквозь щель Андрейка заметил широкую спину немца. Тот, размахивая котелком, во всю глотку орал на какого-то заключенного. Андрейке это только и надо было: секунда — и коридор уже позади, а дальше ступеньки лестницы из подвала на первый этаж комендатуры. Лестница вывела мальчика как раз к той части дома, которая примыкала к особняку Краузе. Увидав возле выходных дверей часового, Андрейка свернул в длинный коридор, тянувшийся по всему этажу, и бесшумно, ступая только на носки ног, побежал в конец его.

Каждая минута казалась вечностью. Андрейка с огромным напряжением отсчитывал шаги, словно на плечах у него лежала неимоверная тяжесть.

Поравнявшись с одним из окон, мальчик на миг выглянул во двор и тотчас отшатнулся: во дворе много фашистов, а окно все равно заперто, наружу не выскочишь. Где-то послышались громкие шаги. Не раздумывая, Андрейка нырнул в открытую дверь какой-то комнаты и затаился: авось гитлеровец пройдет мимо. Но, видно, не судьба ему была убежать из комендатуры: шаги поравнялись с дверью, и в комнату вошел немец.

На секунду в глазах его промелькнуло удивление, но, тут же опомнившись, фашист подскочил к мальчику и крепко схватил его за руку. Он что-то бормотал по-своему, брызгая слюной, потом зло и небрежно толкнул в шею, схватил за руку и быстро потащил мальчика к наружным дверям, возле которых по-прежнему стоял часовой.

«На допрос»,— мелькнула у Андрейки догадка.

Но нет, не на допрос тащил его этот зверь. Вот и во двор уже вывел, и дальше ведет, торопится, продолжая что-то ворчать себе под нос. «Рус... Краузе... Ждайт...»— слышал Андрейка его слова. И вдруг догадался: «Да он же к коменданту меня ведет! Это же тот немец, который принес в подвал котелок с едой!» Видно, потому и не запер он двери камеры, что должен был доставить пленника к Краузе.

Андрейка сразу успокоился, внутренне собрался. Но тут же испуганно вздрогнул: почему его ведут к высокой ограде, возле которой стоит еще один часовой? И стало совсем страшно: сейчас поставят к забору, вскинут автоматы — и конец... По спине забегали мурашки...

Но в заборе вдруг отворилась небольшая калитка, не замеченная Андрейкой раньше, и немец с силой втолкнул через нее пленника в просторный, чисто прибранный двор, в конце которого под густыми липами оказалось покрытое тусклой темно-зеленой краской двухэтажное здание...

За спиной захлопнулась калитка. И Андрейка остался один.

Запыленный и почерневший Роман Томашук к полудню добрался до Липеня и был арестован первым же встретившимся ему гитлеровцем. Несмотря на то что у Томашука была какая-то бумажка о принадлежности к каменской комендатуре, его посадили в большую камеру предварительного следствия.

Встреча в этой камере с бабушкой Василисой — ее привели туда мыть пол — была для Романа полной неожиданностью. Строгий взгляд старухи принудил его воздержаться от разговора. И только когда на лице Василисы отразилась откровенная радость по поводу того, что и этот «соколик» здесь, Роман Томашук рискнул заговорить:

— Земляка, Васильевна, не признаешь?

Старуха ответила:

— В землю б такого, тогда, может, и признала бы...

— Напрасно сердишься на меня. Я ведь службу нес и должен был арестовать тебя, приказ такой получил. В этом не я, а городские твои виноваты...

Василиса взглянула поверх Романа и, промолчав, отвернулась.

— А ты, может, и не слышала, что с Зиной?— загадочно произнес Роман. Ему хотелось сделать больно человеку, от которого он никогда не видал ни приветливости, ни уважения. Тем более тут.

— Бреши, бреши, пес! — ответила Василиса.

— Бой был в Каменке, и ее убили... партизаны.

Василиса сжала кулаки и рванулась к Томашуку:

— Собака лает — ветер носит! — И она плюнула в его сторону.

Тем временем в комендатуре навели справки, самому Краузе показали документ, выданный на имя Томашука, и вскоре Романа вызвали к начальству. Поговорить с ним пожелал сам комендант. Предатель обрадовался: наконец-то все выяснилось и в этой камере ему больше не бывать! Но перед тем как покинуть камеру, он бросил взгляд на Василису и спокойно сказал:

— Дочери твоей нет в живых... правду говорю, — и вышел.

Краузе слушал Романа Томашука не в комендатуре, а в своем особняке: в последние дни он решил сказаться больным и почти не выходил из дома. Самых нужных ему людей принимал в специальной комнате, где посетители все время находились под неослабным наблюдением стражи.

Томашука комендант встретил, как старого знакомого.

Роман рассказал:

— В Каменке теперь даже Совет работает. Все взрослое население вооружено. В боях партизаны понесли потери. Убита и та учительница, сына которой я задержал...

Краузе кивнул головой, тут же вызвал своего адъютанта и что-то шепнул ему на ухо.

Роман Томашук продолжал:

— Я пришел с хутора прямо в Липень, потому что заходить в Каменку опасно. Окрестные жители рассказывают страшные вещи. Партизаны хозяйничают во всем районе. Всех ваших солдат и наших, полицейских, которые оказывали им сопротивление, перебили поголовно...

Лицо коменданта передернулась. Томашук понял, что не потрафил обер-лейтенанту, и поспешил заговорить о другом:

— Партизаны пугливые... Они все время настороже, ждут вашего нападения...— и поправился: — Ну, с нашей стороны...

Краузе нервно заходил по комнате.

Томашук продолжал:

— Говорят, они намерены, а может, имеют директиву нападать на железные дороги, взрывать рельсы. У них это называется рельсовой войной...

Комендант вдруг остановился напротив Романа Томашука, уставился на него прищуренными глазами. Томашук вскочил с кресла, умолк. Было видно, что Краузе сыт по горло болтовней Романа. Все это коменданту давно известно, ничего нового Томашук ему не сказал.

— У вас мало сведений о партизанах...

Роман порывался что-то ответить, но комендант махнул рукой:

— Мы хотим вас послать на операцию... Это очень нужно...

Долго еще говорил обер-лейтенант Краузе, безбожно коверкая русские слова. Из всей его речи Томашук понял лишь одно: он должен переодеться в более поношенную одежду, сбрить бороду и с поддельными документами отправиться в самое сердце партизанской бригады, чтобы там, на месте, все выведать и ему, Краузе, добыть новые, самые достоверные сведения.

Краузе сверлил Томашука глазами, ждал ответа.

Томашук стоял жалкий, растерянный. По лицу пошли красные пятна.

— Я согласен, — сказал он.

— Получите все, что необходимо, и в добрый час. Но помните,— Краузе поднял вверх большой палец,— об этом знаем только я и вы.

— Спасибо вам, — начал кланяться Роман.— Я все сделаю, я выполню...

Роман Томашук понял: назад пути нет, и до того стал разговорчив, что Краузе даже улыбнулся и подумал: «По всему видно — еще послужит».

Как раз в ту минуту, когда Роман выходил из особняка, во двор ввели Андрейку. Томашук заметил мальчика и невольно остановился, но сопровождавший его чиновник комендатуры что-то сказал, и пришлось идти дальше, к калитке, на улицу.

Однако Андрейка успел заметить своего врага. «Жив еще, гадина, продолжает выслуживаться, — подумал мальчик.— Как только земля его носит!»

Чувство омерзения и жгучей ненависти к предателю на какое-то время заглушило все остальные ощущения. Захотелось крикнуть вдогонку Роману хлесткие, презрительные слова, но тот уже вышел за калитку.

Краузе встретил Андрейку неожиданно приветливо, приказал охранникам выйти из комнаты и, как показалось мальчику, настроился на доверительный разговор. Это заставило хлопца насторожиться: за внешней приветливостью и спокойствием коменданта он почуял волчью хитрость. Он вспомнил поговорку, слышанную не раз от бабушки Василисы: «Мил да ласков, пока не запряг».

А Краузе искал подходящие слова для начала разговора. Ему хотелось на этот раз расположить к себе мальчика «отцовской» заботой и добиться полной ясности: имеет он какое-нибудь отношение к партизанам или нет? Казалось, сейчас самый подходящий случай для этого.

Вспомнив сообщение Томашука о гибели учительницы, комендант подумал: «Быть может, и в самом деле она бросила сына, связавшись с кем-либо из партизан?» Но, тут же отбросив это предположение, он остановился на более логичной мысли, которую ему внушали подчиненные: «У них все, даже дети, воюют против нас, а значит, и этот мальчишка был послан в Каменку, конечно, для разведки».

В помещении все еще царила тишина. Косые лучи заходящего солнца сквозь закрытое окно падали на окрашенную стену и делали ее более светлой, чем все остальные. Заметив это, Андрейка опять с болью подумал о воле, о радости видеть восход и заход солнца, дышать чистым воздухом своей родной земли, бродить по лесу и плескаться в согретой солнцем речной воде. Ой, какое это счастье быть свободным!

Краузе подошел к мальчику и, изобразив улыбку на лице, сказал:

— Надо поговорить, как нам с тобой быть дальше.

Андрейка насторожился.

— Я хочу отпустить тебя.— Краузе снова уставился в лицо мальчика, чтобы видеть, какое впечатление производят на него его слова.

Мальчик молчал, не сводя с лица коменданта полных ожидания глаз. И Краузе понял, что он не верит его словам.

— Да-да,— продолжал он,— если ты все расскажешь о партизанах, я прикажу немедленно наградить тебя и отпустить на все четыре стороны.

— Я же вам все сказал, что ничего не знаю о партизанах,— тихо ответил парнишка. — Разве б я стал молчать, если бы что знал? А я ничего больше не знаю...

Краузе понял, что Андрейка хитрит, но, не обращая на это внимания, продолжал:

— Партизаны разбиты, мальчик. Нет больше партизан. Их уничтожили наши войска. Твоя...— он умолк, подошел к Андрейке, опустил руку на его плечо.— Будь мужчиной, не пугайся...

— Я не понимаю, о чем вы говорите,— тихо, но с заметным волнением произнес мальчик.

— Твоя мама погибла. Ее убили партизаны...

Андрейка молчал. О том, что мама может погибнуть в борьбе с врагами, он и раньше думал не раз. Но сообщение Краузе воспринял как ложь, как еще один хитрый ход: не могли партизаны убить его маму. Не могли! «Подохни ты сам, фашистская собака, а мама моя жива!»— чуть не крикнул он прямо в лицо гитлеровцу. Но удержался, не крикнул, а тихо и грустно сказал:

— У меня никого больше нет, кроме мамы и бабушки...— голос его дрогнул, как натянутая струна,— мне страшно будет жить одному... очень... страшно.

— Мне жалко тебя, — посочувствовал Краузе.

— Так отпустите меня туда, откуда взяли: к бабушке Василисе.

— Твоя бабушка тоже погибла, партизаны и ее не пощадили,— после паузы сказал Краузе.

— Неправда! — не удержался Андрейка.

Краузе, изобразив на своем лице кротость, заговорил:

— Не веришь мне? Хорошо. Можешь ехать туда и убедиться сам. А когда убедишься, что партизаны — звери, будешь помогать мне.— Краузе не сводил с него глаз, ждал ответа.

Андрейка не верил ни одному слову Краузе. Предателем он не станет. Ни за что! Да и не отпустят его в Каменку, ни за что не отпустят.

Вдруг оглушительный взрыв всколыхнул стены комендантского особняка. Казалось, будто они даже треснули и начали разваливаться, с них посыпалась штукатурка.

Краузе бросился в соседнюю комнату и схватился за телефонную трубку. Часовые из коридора побежали вслед за ним.

И никто из них не успел заметить, как юркий маленький пленник стремительно выбежал в коридор.

Стояла тихая летняя пора. В травах стрекотали кузнечики, воздух плавно колыхался прозрачными волнами. Михальков шел во весь рост вдоль железнодорожного полотна, выпиравшего вздыбленными шпалами и рельсами в нескольких местах.

Никогда еще за все время партизанской войны Яким Михальков не чувствовал такого удовлетворения, как сегодня. Вообще в эти дни, когда партизаны применили еще одно средство борьбы с врагом — взрыв железнодорожного полотна, на долгое время прервавший движение вражеских эшелонов к линии фронта, — настроение у него было отличное.

По заданию командира бригады отряд Михалькова оседлал километров десять железнодорожного пути, вывел дорогу из строя. Сделано это было так четко и слаженно, что все удивлялись. Взрывчатки потрачено совсем немного, а поезда не ходят. И не скоро пойдут. Восстановить дорогу не так-то просто.

Вокруг было тихо и спокойно. Михальков шел сквозь кустарник, а потом и лесом к комбригу Мартыну.

Комбриг обрадовался не только хорошим известиям, ко и самому появлению Михалькова.

— Поздравляю, поздравляю, дорогой мой друг! — говорил он, пожимая Михалькову руку. — Очень рад, как большому празднику, твоему успеху на железке. Пусть теперь фашисты повоюют после такой припарки. Потом им еще жарче будет.

— Пообломали им рога! — весело подхватил Михальков.

— Скоро одни копыта из земли торчать будут, — в тон ему сказал Мартын.

Оба засмеялись.

Но вскоре веселое настроение словно дымом затянуло. Суровая обстановка землянки командира бригады, неотложные дела, ожидавшие обоих, — все это подтягивало, заставляло быть строже.

— Пора нам действовать более решительно, — озабоченно сказал Михальков.

— Мы тоже тут с Сергеем об этом думали. Ну уж очень много разных планов возникает.

— Например?

— А хотя бы поход на Липень. Чем не план?

— Вот это здорово! — обрадовался Михальков.— Когда?

Мартын с досадой прикусил губу.

— Трудно сказать. Понимаешь, пришел тут недавно один старик и такого наговорил, что мы призадумались.

— А ты бы тряхонул его, чтоб с него пепел посыпался! Может, нарочно слухи сеет, чтобы нас деморализовать? — вспыхнул Михальков.

— Хлопцы мои следят за ним, проверяют. Будь уверен: если подослан — пощады не будет,— сурово сдвинул брови комбриг.

— А на Липень идти надо, — с непоколебимой убежденностью сказал Михальков.— Пора!

Мартын не ответил, встал, подошел к самодельному столу, кивком головы подозвал к себе командира отряда. Тот подумал, что комбриг развернет перед ним карту и начнет объяснять очередную боевую задачу. Но вместо этого Мартын обеими руками быстро нажал на крышку стола, и Михальков не успел ахнуть от удивления, как перед ним на чистой широкой доске оказался аккуратно начертанный простым карандашом план операции.

— Смотри!— улыбнулся комбриг.— В случае чего рубанком жи-дих — и доска опять чистая!..

Яким Михальков впился глазами в нарисованную схему. Острый взгляд его тут же привлекла к себе буква «М». В бригаде фамилия только одного командира отряда начинается с такой буквы — его, Михалькова, и поэтому он сразу догадался о том, какая часть операции предназначается для него и его партизан.

— Подожди,— сказал Мартын,— слушай меня. Расскажу все по порядку, чтобы потом тень на плетень не наводил...

И, чуть отодвинув командира отряда от доски с планом, принялся с воодушевлением рассказывать о задачах похода, об отдельных деталях операции и о том, какая часть этих задач будет возложена на его отряд, Михалькова.

— Я рад, что ты, батя, сегодня в ударе,— уважительно проговорил Михальков.

— Послушай,— положив руку на плечо и прикрыв план другой рукой, начал комбриг.

Михальков внимательно слушал. Казалось, будто на свете не существует ничего, кроме этой вот доски с красивыми линиями, стрелками и кружками. Они будто ожили.

— Ну как? — спросил комбриг, закончив пояснения.

— Хорошо. Конечно, и нелегко нам придется. Трудный орешек, твердый, но — разгрызем! — уверенно сказал Яким Михальков.

— Правильно понял. — Мартын протянул ему кисет с самосадом.— Значит, так нам и действовать; бить и только бить врага.

Оба не курили в течение всего разговора и поэтому сейчас с наслаждением затянулись дымком, довольные друг другом.

Десять минут спустя, крепко пожав руку комбригу, Михальков как на крыльях мчался в свой отряд.

В это же время у начальника штаба бригады Сергея Жаркевича находились бригадные разведчики. Они советовались, как лучше «обработать» человека, недавно прибывшего в лагерь, с тем чтобы до конца выяснить все о нем. Было несколько вариантов плана, но в конце концов остановились на том, чтобы дать возможность Агейчику, как назвался пришелец, на деле доказать свою честность. Но только сделать так, чтобы во время выполнения задания за ним неослабно наблюдали зоркие и бдительные глаза бывалых партизан. А главное — следует дождаться шифровки с Большой земли, которая должна ответить на основной вопрос: верно ли, что Агейчик родом из той местности, уроженцем которой назвался, и был ли действительно призван в Советскую Армию.

Попрощавшись с разведчиками, Сергей Жаркевич прилег отдохнуть на широкую самодельную скамейку. Ему вдруг вспомнился университет. До чего же хотелось побыстрее закончить войну и засесть за дипломную работу. Одна за другою возникали даже приблизительные темы дипломной работы. Вспоминались преподаватели и профессора, вставали в памяти лица близких друзей и подруг.

И еще, конечно же, думал Сергей о боевой партизанской жизни, которая никем пока не описана в литературных произведениях. Как бы хотелось ему самому написать обо всем этом!

Сергей Жаркевич критически, трезво оценивал свое собственное участие в жизни и в борьбе партизан. Собирая в единое целое все, что он уже успел сделать, Сергей чувствовал, что сделано пока еще мало. Жила в нем святая неудовлетворенность всем уже сделанным и жадное желание сделать и больше, и значительно лучше.

Занятый своими мыслями, Сергей не заметил, как в землянку вошел Архип Дубовик, пожилой партизан, который был уже дважды ранен в боях и теперь выполнял обязанности связного между Мартыном и всеми подразделениями бригады.

— Батька у нас озабочен, вот и сынки его задумчивы,— хитровато глядя на Жаркевича, сказал Архип.

— Меня не звал? — вскочил с лавки Сергей.

Старик промолчал.

Он зашел к начальнику штаба, чтобы сначала, как всегда, отвести душу в разговоре, а потом уже пригласить к комбригу. Мартын редко когда приказывал Жаркевичу явиться немедленно, а обычно просил передать: «Как управится с делами, пускай зайдет ко мне».

Несколько минут оба молчали, переглядываясь.

Первым, как и следовало ожидать, заговорил дед Архип. Очень любил он высказаться о завтрашнем дне, помечтать о событиях, которые ему всегда хотелось видеть такими, какими он сам представлял их себе.

— Так когда же, Сергей Васильевич, кончится вся эта война? — нарушил молчание Дубовик.— Как ты, начальник, планируешь это дело?

— Скоро, дедок, скоро. Сам знаешь, после ночи обязательно наступает день. И день этот будет днем нашей радости, нашей, обязательно нашей победы, — отвечал Жаркевич.

— Говоришь, скоро?— Архип усмехнулся.— Сколько раз я уже слышал от тебя это «скоро». Но и «скоро» имеет свою мерку. За старуху у меня сердце болит, Васильевич: жива ли она там, в деревне?

Жаркевич, чтобы не дать тоске овладеть старым партизаном, отвечал:

— Кончим войну, и заживем мы еще лучше, еще счастливее, чем жили раньше. Будет так! Взойдет солнце, дедок!

— Все это верно. Против того, чтобы так и было, возражать не стану. Только и трудно нам будет на первых порах, ой трудно! Самый лучший хозяин после такого пожара с обугленными оглоблями побираться едет.

Сергей, конечно, понимал, что трудностей после войны будет немало, но ему хотелось дослушать старика до конца, узнать дальнейший ход его мысли. И он проговорил:

— Не знаю только, обойдемся ли мы без помощи?..

— А я как раз и хотел спросить у тебя об этом, — более смело подхватил Архип. — Известно, свет велик, а хороших людей в нем... — и умолк.

— Хочешь сказать, что мало хороших людей на свете?

— Выходит, что немного...

— «На бога надейся, а сам не плошай», гласит народная мудрость.

— Но ведь ой как тяжело будет нам! — вздохнул Дубовик.— Все города, все деревни на Беларуси проклятый фашист разрушил, с землей сровнял. Как жизнь поднимать станем?

— В большой семье, думаю, горе легче перебороть. Велика, дед, и могуча семья советских народов. А в большой и дружной семье, сам знаешь, любая беда легче переживается.

Старик утвердительно закивал головой:

— Все это верно. Но пережить такую беду все равно трудно будет.

Жаркевич обнял старика за худые, костлявые плечи:

— И все же, дорогой мой дедок, нам надо думать и о завтрашнем дне. Наша партия об этом думает, и мы должны думать. И все будет хорошо.

— Ну что, пошли к командиру бригады, товарищ начальник штаба? — Архип поднялся со скамьи и первым пошел к выходу.

— Пошли, если приглашают, — сказал Сергей, одеваясь.

По лестнице со второго этажа комендантского особняка Андрейка молнией помчался вниз. На мгновение остановился в дверях и острым взглядом окинул весь двор. Там, в задней части двора, где находился проход для Краузе в дом комендатуры, он увидел распахнутую калитку, возле которой, раскинув руки, лежал на земле часовой. Чуть подальше желтела вздыбленная груда песка, словно там для кого-то была приготовлена могила.

Андрейка понял, что это и есть место, где только что произошел такой оглушительный взрыв. Сквозь раскрытую калитку на той стороне виднелись перепуганные гитлеровцы.

Они суетились, перебегали с места на место, и ни один из них даже не взглянул в сторону мальчика и убитого часового. В другом конце двора Андрейка увидел еще одного человека, который стоял, не сводя глаз с улицы, откуда, наверное, ожидал нового нападения на дом коменданта.

«Бежать только сюда!»— мгновенно решил мальчик.

Он шагнул было от дверей, но тут же остановился, заметив пистолет возле своих ног. Не раздумывая, он схватил оружие и бросился в сторону улицы, за которой все еще наблюдал солдат. Тот услышал позади топот ног, оглянулся и сразу потянулся руками к автомату, висевшему у него на груди. Но поздно: Андрейка почти в упор выстрелил, и часовой рухнул на землю.

Не помня себя после первого в жизни выстрела по живой мишени, Андрейка выскочил на улицу. В душе он горячо благодарил Кастуся, который познакомил его с немецким оружием. Вот когда вражеский пистолет сослужил замечательную службу!

Мальчика охватил какой-то жар. Казалось, тысячи рук тянутся, чтобы удержать его, и тысячи глаз устремлены именно на него, чтобы следить за каждым его шагом.

Дом Краузе вскоре остался позади. Там все еще слышался какой-то шум, крики, бряцание оружия. А на тротуарах уже собралась большущая толпа, в которой виднелось немало вооруженных немцев. Несколько автомашин вплотную подошли к воротам комендатуры и к калитке, из которой только что выскочил мальчик. Однако все внимание фашистов было обращено на то место, где произошел взрыв.

Только это и помогло Андрейке избежать преследования. Выбравшись из толпы, он свернул на самую людную улицу города и, немного успокоившись, неторопливо, осматриваясь по сторонам, направился в привокзальный район.

Если бы кто-нибудь спросил у него сейчас, как все произошло, он, пожалуй, не смог бы толком рассказать. Одно для него было ясно: он свободен, а значит, скоро опять будет среди своих!

Мальчик прибежал на какой-то рынок, находившийся почти рядом со станцией. И вот он осторожно разгуливает между подводами, внимательно вглядываясь в лица людей: нет ли кого знакомого? В конце концов ему повезло и здесь.

— Андрей! Эй, Андрейка!— услышал мальчик голос, донесшийся с одной из подвод.

Он оглянулся и чуть не подпрыгнул от радости: слева, около худенькой лошади, держа в одной руке дугу, стоял тот самый дядька Змитрок, тот самый каменский Змитрок, что жил как раз по соседству с бабушкой Василисой и частенько заходил к ней в дом побеседовать по душам.

Это с его сыновьями, с Витей и Жорой, познакомился Андрейка вскоре после своего прихода из города. Мальчик хорошо помнит, как оба эти щуплые, но шустрые приятели вместе с ним поклялись вредить фашистам и обязательно стать партизанами.

— Откуда ты взялся здесь, сынок? — ласково спросил Змитрок, внимательно осматриваясь вокруг.

Андрейка тоже оглянулся на ближайшие подводы — не следят ли за ним, и, подойдя ближе к Змитроку, тронул его за пустой рукав высохшей левой руки.

— Только что убежал, — тихо шепнул он.

Змитрок принялся быстрее запрягать лошадь. Андрейка начал помогать ему.

Выехали они из Липеня не по той дороге, что вела на Каменку, а взяли немного в сторону. Мальчик сообразил, для чего это делается. А Змитрок еще на базаре успел передать Андрейке какие-то бумаги, шепнув при этом:

— Если остановят, покажешь патрулю: ты мой сын, а я твой больной отец. Были у доктора, теперь возвращаемся домой, понял? Ну, держись!

Так они и поехали: Андрейка — в кожушке хозяина, сидя в передке телеги с вожжами в руках, а Змитрок — позади, совсем беспомощный и больной. Ехали по улицам города не спеша, чтобы не привлекать внимания немцев и полицаев.

На задке телеги стояла бочка, которую купил Змитрок на базаре, чтобы на зиму засолить в ней огурцы.

— Может, туда тебе?— показывая на бочку, предложил он Андрейке.

— Нет... Лучше уж вы болейте, а я буду за сына... Возил, мол, отца к доктору...

Змитроку нравилась смекалистость мальчика, и он поудобнее вытянул ноги в передок телеги и негромко проговорил:

— Ну, погоняй... побыстрее надо...

И все же возле небольшого мостика на окраине Липеня их, как и многих других, задержал патруль. Немецкий солдат схватил лошадь под уздцы и отвел на обочину дороги.

Андрейка с безразличным видом продолжал сидеть на месте, хотя по спине у него пробежал холодок. А тут еще второй фашист подошел к возу и подозрительно уставился на бочку. Потом осмотрел ее — нет ли там чего-нибудь подозрительного,— перерыл всю солому на подводе. А мимоходом так задел «больного», что тот взвыл от боли, причиненной его давным-давно высохшей руке. Фашист даже отшатнулся. Андрейка сунул под нос немцу бумагу:

— Вот... Отца в больницу возил...

Немец одним глазом глянул на бумагу и тут же презрительно отвернулся, махнул рукой: мол, проваливай.

Путь был свободен.

Сдерживая радость, Андрейка неторопливо тронул лошадь, слегка хлестнул ее кнутом. Километра через полтора Змитрок поднялся, взял из рук мальчика вожжи и на перекрестке дорог резко свернул вправо, к родной теперь для Андрейки Каменке.

Трудной была эта дорога для мальчика. Вскоре он узнал от Змитрока обо всем, что произошло в их местах за последнее время. Андрейку радовали боевые успехи партизан, радовали известия о новых продвижениях и скором возвращении советских войск.

Разговор этот вселил в Андрейку твердую надежду на близкую встречу с отцом. Он, как и прежде, представлял себе отца одетым в длинную серую шинель, обтянутую ремнями, с автоматом на груди, и дуло автомата направлено в сторону запада, туда, откуда явились эти проклятые гитлеровцы. Встретившись с отцом, Андрейка сначала по-взрослому протянет ему руку, и лишь после этого они обнимутся и крепко расцелуются.

При мысли же о матери сердце мальчика сжималось, наполняясь невыносимой болью. Поэтому и дорога казалась ему такой долгой, тяжелой. Подсознательно Андрейка чувствовал, что мать он больше не встретит, что нет ее среди тех, к кому он сейчас так стремится, где все его лучшие друзья, а значит, и самые лучшие надежды.

«Видно, жалеет, не хочет Змитрок огорчать меня»,— думал Андрейка и вглядывался в даль, которую уже начал окутывать вечерний сумрак.

А на глазах у Андрейки при этих мыслях навернулись слезы, Вот одна крупная слезинка покатилась по щеке, потом вторая, третья. Змитрок, тоже задумавшийся о своем, не замечал состояния мальчика, и Андрейка успел вытереть глаза рукавом кожушка.

— А о маме моей, дядя Змитрок, почему вы ничего не говорите? — неожиданно спросил Андрейка.

Змитрок вздрогнул и глянул на мальчика, на его не по-детски серьезное лицо, на котором отразились мучения, пережитые в фашистском застенке.

— Да, пожалуй, и говорить нечего. Я давно не видел ее...— уклонился от ответа Змитрок.

— И ничего не слыхали? — опять настойчиво спросил Андрейка, не сводя жадных глаз с лица старика.

Этот вопрос совсем смутил Змитрока. Он не знал, что ответить. Несколько минут молчал, стараясь справиться со своим волнением.

— Я все знаю. И вы тоже, — сказал Андрейка и смолк.

Так и ехали все дальше и дальше, оба погруженные в суровое молчание. Радость освобождения на какое-то время померкла. Андрейке было невыносимо тяжело.

— Ты хороший и смелый парень, — наконец заговорил Змитрок, — но узнаешь обо всем у Мартына. Мы к ночи доберемся до него. Я ведь тоже ездил... как бы тебе сказать... в разведку. Вместе будем докладывать комбригу...

Андрейка был приятно удивлен, что такой слабый и старый человек, как Змитрок, помогает партизанам, близко знает Мартына.

Ведь и он, Андрейка, не сразу стал разведчиком, не в первый день партизанства. Сначала выполнил несколько заданий вместе с матерью. Организовал деревенских ребят на сбор боеприпасов, вместе с ними нашел несколько винтовок, а позже передал их партизанам. Задумано было сообща проделать и еще кое-что, но помешал арест. Андрейка даже упрекал себя в мыслях за то, что сделал пока еще немного.

— Как там Виктор и Жора? — спросил он у Змитрока.

— Живы-здоровы,— тотчас ответил тот, довольный, что разговор переходит на другую тему. — Когда наши штурмовали Каменку, они за проводников были, впереди всех. Черти, а не хлопцы!

— Молодцы! — проговорил и Андрейка, и лицо его посветлело.

Змитроку нравился этот городской парнишка, за судьбу которого очень беспокоились и его сыновья, «минометы», как тот ласково их называл.

Андрейка же сейчас, в дороге, вспоминал их дела.

Вот Жора, как ему сейчас припоминалось, был не только медлительным в движениях, но и совсем особого, как шутили, «дальнобойного калибра» хлопец. Неразговорчивый, немного грузноватый крепыш, он почти всегда оставался последним во время перебежек по придорожным лесам.

Виктор, наоборот, огонь, а не мальчик! Этот действительно миномет. Ему, конечно, нравился Андрейка, этот городской знакомец. Они всегда были вместе, всегда стремились во всем быть первыми. Андрейке, однако, никогда не забыть, как однажды отличился Виктор.

Вот как это произошло.

Из Каменки, когда там была еще комендатура, выходила одна войсковая часть фашистов. Поспешно, отдельными подразделениями отходила она от станции и, видимо, должна была маршем двигаться к фронту.

Виктор сидел в это время на крыше своей избы и наблюдал за немцами. Заметив, как прошла одна колонна гитлеровцев, а немного спустя за нею двинулась вторая, он решил действовать.

Спрыгнув с крыши, хлопец быстро забежал в избу, схватил два листка бумаги из тетради и карандаш. На обоих листках большими прописными буквами написал одинаковый текст:

УВАЖАЕМЫЕ НАШИ ОСВОБОДИТЕЛИ! МЫ, ВАШИ ПОКЛОННИКИ И ДРУЗЬЯ, СООБЩАЕМ, ЧТО В ТОЙ СТОРОНЕ, КУДА ВЫ СЕЙЧАС ИДЕТЕ, В ПЕРВОЙ И ВТОРОЙ ЛЕСНЫХ ДЕЛЯНКАХ ЗА КАМЕНКОЙ ОКОПАЛИСЬ ПАРТИЗАНЫ. БУДЬТЕ ОСТОРОЖНЫ! ВЫПОЛНЯЕМ СВОЮ ОБЯЗАННОСТЬ ПЕРЕД ВЕЛИКОЙ ГЕРМАНИЕЙ.

Ваши друзья.

Скрутив один листок в трубочку, а второй сложив конвертиком, Виктор сунул их за пазуху и выбежал на улицу. Первую записку он решил вручить задней колонне, которая только начинала движение с вокзала в сторону деревенской улицы. Подождав, пока немцы приблизятся, Виктор побежал навстречу колонне, подняв записку высоко над головой.

Колонна двигалась медлительно и спокойно, ибо, как докладывала местная комендатура, в районе выгрузки все было в полном порядке. Подбежав к одному из фашистских офицеров, Виктор заторопился.

— Вот, просили вам передать, — отдал он записку, а сам, не задерживаясь, помчался прочь, будто бы стараясь не помешать движению колонны.

Он видел, как офицер развернул бумажку, прочитал. Подозвав еще нескольких офицеров и переговорив с ними, он вышел из строя и, пропустив колонну вперед, сам быстро зашагал назад, — как видно, докладывать высшему начальству. Огляделся, ища глазами мальчика, но того уже и след простыл.

А колонна теперь двигалась уже гораздо медленнее. Передние гитлеровцы время от времени озирались и не очень-то смело поглядывали в ту сторону, куда уже ушел первый отряд.

Виктор тем временем был уже далеко в стороне от дороги, по которой шла другая колонна. Он спешил вручить такую же записку самой первой колонне. Эта часть замысла оказывалась более сложной — дорога шла чистым полем, фашисты двигались настороженно. И вот, пробравшись кустарником, а потом высокой рожью, Виктор выбежал на опушку леса. Остановился. Колонна, которую он обогнал, приближалась. Идти к ней навстречу парнишка не решался: могли задержать как лесного посланца, могли и просто убить. Спрятавшись во ржи, Виктор подождал, пока колонна вступила в густой кустарник и только хвост ее все еще оставался на открытом месте. Тут мальчик вскочил на ноги и во всю прыть припустился как бы догонять немцев, размахивая бумажкой.

Гитлеровские солдаты, находившиеся в конце колонны, остановились. Один из них даже автомат направил на Виктора. А тот подбежал к одному из солдат и, запыхавшись, выпалил:

— Передайте офицеру! Просили...

Солдаты сбились в кружок, стали рассматривать записку. Тем временем мальчик нырнул в заросли ржи. Один из солдат побежал догонять офицеров.

А новые колонны, что подходили и подходили, не зная, что передняя замедлила движение, услышав в лесу стрельбу, открыли ответный огонь. Так неожиданно на целую ночь завязался бой между самими фашистами, и только к утру выяснилось, что никаких партизан поблизости нет и в помине. Много трупов своих же солдат подобрали гитлеровцы в это утро.

Для ребят, в том числе и для Андрейки, эта история осталась памятной и еще одной своей стороной. Виктор-миномет лишь воспользовался удобным случаем и осуществил план, который, как сам он признался, задумал и подсказал ему его медлительный брат Жора. Вот с тех пор Андрейка и называл обоих ребят минометами.

До места, в лес неподалеку от Каменки, Змитрок и Андрейка добрались поздней ночью. Здесь размещался центр партизанской бригады. Их встретили часовые и сразу же провели к Жаркевичу.

Мартын этой ночью не спал, и, когда часовые сообщили ему, что вернулся Змитрок и привел с собой какого-то мальчишку, он быстро надел свой брезентовый плащ и тоже поспешил к начальнику штаба. В сердце комбрига шевельнулось предчувствие чего-то необыкновенного.

С Жаркевичем они встретились на пороге землянки.

— А мы к тебе, батька, собрались,— сказал начальник штаба, пропуская Мартына в помещение.— Тут для тебя целая живая информация.

Мартын ступил через порог землянки — и сразу же устремился к мальчику:

— Андрейка!

Он обнял его, как родного сына, не в силах от нахлынувшего волнения произнести ни слова.

Жаркевич и Змитрок тоже молчали. У комбрига по щекам текли слезы. Прослезился и Андрейка.

— Жив-здоров?— радовался Мартын.— Теперь-то я тебя никуда не отпущу. Все время будешь со мной.

И Мартын, будто бы невзначай, начал говорить о своем сыне Юрке и дочери Нине. Даже письма их достал из кармана и дал прочитать Андрейке. В этих письмах ребята передавали не кому-то, а именно ему, Андрейке, привет и спрашивали, как он живет, что собирается делать после войны. Значит, дядя Мартын успел сообщить своим детям об Андрейке и хочет ближе познакомить с ним своих ребят.

— Ты тоже будешь моим сыном.

Андрейка прильнул к груди комбрига.

...На рассвете следующего дня партизаны с четырех сторон повели наступление на липенский гарнизон оккупантов.

Весь день до позднего вечера Краузе свирепствовал. Он поднял на ноги все силы гестапо, комендатуры, воинских частей Липеня: искал того, кто осмелился подложить мину чуть ли не под самые ноги коменданту. Гитлеровцы рыскали по городу и хватали всех, кто попадался под руку.

А когда успокоился, подумал, что и на этот раз ему повезло: ведь от взрыва пострадал не он, Краузе, а только часовые!

Многочисленные аресты подозрительных лиц из местного населения, да и среди самих фашистов, окончательно успокоили коменданта. По городу были расклеены приказы. В одном из них обещалась награда в десять тысяч марок тому, кто укажет преступника, подложившего мину. В другом сообщалось о ста пятидесяти заложниках, которые будут казнены, если преступника не найдут.

Приняв все эти меры, Краузе часа в два ночи пошел отдыхать.

По обоим берегам небольшой реки партизаны Якима Михалькова подходили к городу. Оставались считанные сотни шагов до моста и привокзальных построек, где находятся казармы с солдатами. Немного дальше стоят эшелоны, в которых тоже немало солдат. В задачу Михалькова входило стремительным ударом от реки в двух направлениях сковать все эти силы, не пустить их к самому городу и таким образом дать возможность другим партизанским отрядам нанести основной, решающий удар по гарнизону Липеня.

Начинало светать.

Это как раз то время, когда крепко и сладко спится человеку. Не спали только партизаны.

Отряды Данилы, Василя и Федора огибали город с запада, юго-запада и северо-запада. По плану операции это похоже было на растопыренные клещи, которые должны все больше и больше сжиматься. Мартын с особой группой продвигался неподалеку от дороги, ведущей из Липеня на запад. В задачу этой группы входило отсечь врагу пути отступления, если он вынужден будет в результате боя оставить город.

Андрейка все время был рядом с Мартыном. Сергею Жаркевичу это не очень нравилось, и он то ли спросил комбрига, то ли предложил ему:

— Может, отправить мальчика в тыл?

— Тыл — место для девчонок, — взглянув на Андрейку, сказал Мартын.— Пусть остается здесь, он мне не помешает.

Андрейка не был окончательно уверен в том, что начальник штаба после этих слов командира бригады откажется от своего намерения. Однако он посчитал бы для себя страшной несправедливостью не идти сейчас вместе со всеми на боевую операцию. На Липень он шел с ощущением полнейшей необходимости быть вместе со всеми. Там — Краузе, его ненавистный враг, убийца матери, там, в застенке, томится много наших людей, в том числе милая, добрая бабушка Василиса. Значит, надо как можно скорее идти туда, освобождать их!

Мальчику все еще не верилось, что он уже на свободе. Нужно время, нужно осмотреться, свободно вздохнуть свежим воздухом и что-то делать, идти вместе со всеми взрослыми — идти снова на дело.

Андрейка внимательно слушал, как Жаркевич докладывал Мартыну о продвижении отрядов к намеченным пунктам.

Спустя некоторое время Андрейка все же вмешался в один их разговор. Сергей Жаркевич сообщил, что партизанские артиллеристы берут под обстрел здание комендатуры, и справился, не пора ли послать к ним связного, чтобы ровно в три часа пятнадцать минут они открыли огонь.

— В комендатуре много арестованных, — наклонившись к Мартыну, полушепотом сообщил Андрейка. — Может, лучше пальнуть по крытому рынку: там много военных и пушки под навесами стоят.

— А ты откуда это знаешь? — сурово спросил Жаркевич.

Андрейка, недолго думая, ответил:

— Когда сидел в камере, двое об этом говорили. А когда удрал, то обошел этот рынок и сам видел пушки...

— А не врешь? — тем же суровым тоном спросил начальник штаба.

Мальчик повернул голову к Мартыну и ничего не ответил. Лица его не было видно, но и Жаркевич, и Мартын догадались, что Андрейка обиделся.

Несколько минут прошло в молчании.

— А командиру, Андрей, всегда надо отвечать на вопросы,— по-отечески посоветовал Мартын.

— Я никогда не врал, — все еще обиженно пробормотал мальчик.

— Так уж и никогда? — весело усмехнулся Сергей Жаркевич.

Андрейка совсем растерялся от его вопроса и, готовый заплакать, задрожавшим голосом повторил:

— Честное пионерское, я никогда не врал!

— А фашистам тоже правду говорил?— пошутил Сергей Жаркевич.

— Так то фашисты! — сразу успокоился и повеселел хлопец.— Разве им можно говорить правду?

Жаркевич и Мартын переглянулись и негромко рассмеялись: правильно, молодец, мол, Андрейка!

Было решено открыть артиллерийский огонь по крытому рынку. Сделав какие-то записи в своей тетрадке, Жаркевич быстро написал приказ артиллеристам и послал его со связным командиру артиллерийской батареи.

По мере приближения к Липеню партизаны становились все более осторожными. В небе уже начинало светлеть, а внизу, над самой землей, все еще стояла густая темнота ночи.

Время от времени Мартын и Жаркевич сверяли часы. Оставались считанные минуты до первого залпа партизанских пушек, который должен был явиться одновременно и сигналом для общего штурма Липеня.

Комбриг, как и было условлено, остался при особой группе, а начальник штаба занял место в первых колоннах наступающих как раз между отрядами Василя и Федора, по плану наносившими решающий удар по вражескому гарнизону.

Расставаясь, Мартын и Жаркевич крепко пожали друг другу руки и пожелали друг другу успеха.

Сергей Жаркевич подошел к Андрейке и, взглянув ему в глаза, приказал:

— А ты, парень, за батькой смотри, но сам не суй нос куда не следует.

Андрейка промолчал. Если первое он понял правильно, так слова насчет «носа» опять показались ему обидными.

— Будь спокоен, — вместо мальчика сказал комбриг вслед удаляющемуся Жаркевичу. И, обращаясь к Андрейке, добавил: — Держись, сынок, и глазам да ушам работы побольше давай. Остерегаться действительно нужно...

— Честное пионерское...— начал было Андрейка, но тут же осекся, умолк, увидав в отдалении чьи-то фигуры. Тронул комбрига за плечо.

Мартын внимательно вгляделся в ту сторону, куда показал Андрейка.

— Следи, а я сейчас,— сказал он и шмыгнул в сторону дороги, где его могли с минуты на минуту ожидать.

Андрейка напряг зрение. Двое неизвестных остановились возле кустов лозняка и, как видно, о чем-то заговорили. Андрейка пригнулся к самой земле и тихонько подался в их сторону.

Неизвестные примолкли, озираясь по сторонам, но, не заметив ничего опасного, продолжали негромкий разговор. Андрейка прислушался:

— Упек ты меня. Кручусь, верчусь как подсмоленный...

— Зато потом будешь жить припеваючи...

— Нет, иди ты один.

— Тише ты, чертова душа!

— Он хороший человек, рука не поднимается...

— А ты...

Дальше Андрейка ничего не мог разобрать, но увидел, как один из двоих чем-то замахнулся на второго, и тот сразу захрипел, рухнул на землю.

Теперь все стало ясно, и мальчик быстро пополз на прежнее место, где вскоре нашел дядьку Мартына с несколькими партизанами. Андрейка позвал их за собой.

— Скорее, скорее, — шептал он комбригу и деду Ахрему, едва поспевавшему за партизанами.

Шагах в пятнадцати они увидели сгорбленного человека, который копался в одежде другого, неподвижно лежащего под кустами.

— Хватай его! — вскрикнул Ахрем, и все партизаны бросились к незнакомцу.

Тот вскочил, как испуганный заяц, рванулся к своей винтовке, но поздно: крепкие руки придавили его к земле.

Воздух дрогнул от артиллерийского залпа. Наступление всех партизанских сил началось.

Разбираться с задержанным было сейчас некогда, и Мартын приказал партизанам:

— Отведите эту птицу на базу. Смотрите, чтоб не убежал! Кончим дело — разберемся.

А сам, схватив Андрейку за руку и даже не дав ему посмотреть на задержанного, в котором мальчик обязательно узнал бы Романа Томашука, быстрыми шагами направился к партизанам особой группы.

От первых метких ударов народных мстителей Якима Михалькова загорелись сначала два, а потом и еще несколько железнодорожных эшелонов. В огне были уже и казармы. На станции поднялась паника.

Фашисты устремились к центру города. Но расставленные заранее пулеметные и автоматные заслоны жарким огнем нещадно косили гитлеровцев, и пришлось уцелевшим поворачивать назад к станции.

Огонь перекинулся на эшелоны, груженные боеприпасами, и те начали взрываться, сея смерть и разрушения вокруг. Утро озарилось заревом пожаров и мощных вспышек огня при взрывах.

Несколько опомнившись, фашисты, прячась в укреплениях, строениях станции, начали отстреливаться.

Завязывался бой.

Посчитав свою часть задачи выполненной, Яким Михальков приказал по живой цепочке своим бойцам поворачивать к центру города, где уже слышались сильные взрывы и частая перестрелка с основными силами гарнизона.

Наступил решающий момент боя, так как солдаты городского гарнизона могли вот-вот броситься на соединение с воинскими силами, находящимися на станции. Тогда Михальков окажется в мешке. Дорога была каждая минута.

Чтобы не выпустить инициативы из своих рук, Яким Михальков оставил небольшой заслон возле железнодорожной станции, а сам с основными силами двинулся на соединение с отрядами Василя и Федора. Так и было обусловлено планом операции.

Партизаны лавиной хлынули в город как раз с той стороны, откуда фашисты менее всего ожидали опасности. Не дав противнику опомниться, отряд Михалькова с ходу ударил немцам в спину и, убедившись, что остальные отряды тоже близко, поднялся в решительную атаку.

— Дядя Мартын, это и есть комендант Краузе.

В подвальном помещении арестованные тоже услышали грохот боя. Земля гудела от взрывов и звала всех наверх, на волю. Несколько мужчин, оттеснив от дверей ожидавших избавления людей и подхватив две длинные неоструганные скамьи, принялись, как тараном, высаживать ими тяжелую дверь. Выломать ее удалось не сразу, но наконец отвалилась одна доска, вторая, и путь свободен! Люди выбирались в коридор.

А по ступенькам лестницы уже мчались к подвалу вооруженные партизаны. Заключенные увидели своих родных спасителей и бросились к ним навстречу.

Не найти слов, чтобы передать всю полноту людского волнения, радость этого момента, радость избавления. Крупные, никем не скрываемые слезы катились из глаз невольников.

И когда один из партизан дотронулся рукой до плеча Василисы, а другой — указал на свободный теперь выход из подземелья, все заключенные дружно двинулись вслед за ними. Раннее утро приветствовало их своим светлым и чистым сиянием.

Бой уже утихал. Вокруг здания комендатуры валялось много трупов оккупантов. Партизанские отряды собирались на четырех прилегающих к небольшой площади улицах. Впереди себя они вели многочисленных пленных немцев, а несколько подальше несли своих товарищей, павших в бою. Легко раненные шли сами.

Группа Мартына подошла к самому особняку коменданта Краузе. Андрейка заметил, что дверь, ведущая из комендатуры во двор особняка, распахнута. И тут же он увидел самого коменданта под охраной партизан. Согнутый, охваченный страхом палач казался сейчас мальчику ничтожным и жалким. Он исподлобья глядел на победителей, и глаза его горели звериной ненавистью.

— Он!— повернувшись к Мартыну, взволнованно сказал мальчик.— Дядя Мартын, это и есть комендант Краузе!

Андрейка не скрывал своей радости. Наконец-то тот, кто издевался над ним, в руках партизан! Андрейке показалось даже, что Краузе, заметив его, вздрогнул. Андрейка не смог удержаться и спросил у Мартына:

— Будете судить?

Комбриг кивнул в ответ.

К Мартыну подошел Сергей Жаркевич. Плечи его опустились, лицо почернело от пыли и копоти, но глаза сияли необыкновенной радостью.

По-военному строго приветствуя командира бригады, он сказал:

— Отряды в сборе. Какое будет приказание?

— Действовать по намеченному плану, — ответил Мартын. И, немного подумав, добавил: — Коменданта усиленно охранять. Освобожденных — как они сами захотят.

— Я уже говорил с ними. Не хотят расходиться по деревням.

— Тогда — в отряды.

— Этого только и просят. — И озабоченный начальник штаба приказал позвать к себе всех командиров отрядов.

Операция успешно завершилась. Можно, да и время было возвращаться на свою лесную базу.

Всходило солнце. Поотрядно строились партизаны.

Мартын и Андрейка повернулись лицом к востоку и несколько минут молча вглядывались в прозрачные дали.

С той стороны, откуда всегда поднимается солнце, повеял легкий ветер, донеся с собой отзвуки далекой канонады.