Андрейка

ЧАСТЬ ВТОРАЯ ОТЕЦ

Сколько было волнений и радости!

Советская Армия наступала. Надежды на встречу с отцом наполняли Андрейку ликованием. Он ждал этой встречи, считая дни.

Хоть и подрос он, но еще вон как шустро бегал вокруг дядьки Мартына, засыпая его вопросами:

— А мы пойдем дальше? А мы встретимся с бойцами?.. А до Берлина сколько дней надо идти?

Мартыну не очень хотелось отвечать на вопросы Андрейки. Озабоченный и задумчивый, он ходил от отряда к отряду, мало обращая внимания на незначительные, посторонние мелочи.

— Хлопцы, надо быть наготове, — предупреждал комбриг партизан.— Наготове, говорю, потому что связные с часу на час явятся. Эх,— вздыхал он, — и ударим, хлопцы, напоследок!

Андрейка неотступно следовал за Мартыном и жадно прислушивался. Прислушивался не так к его словам, как к оттенкам голоса, в котором чем дальше, тем более отчетливо слышались радостные нотки.

А радовался и одновременно волновался Мартын не случайно. Для этого были свои основания. Комбриг как следует подготовился к встрече с наступающей Советской Армией; послал надежных связных, а Смоляны — районный центр — незаметно окружил отрядами своего партизанского соединения. Расчет был прост: связные проберутся к наступающим войскам, сообщат им о планах комбрига и принесут ответ. А тогда...

И как Андрейка ни старался завладеть вниманием Мартына, ему это не удавалось. Парнишку даже досада брала, и горькие мысли нет-нет да овладевали им...

Вот и теперь вспоминает Андрейка ту минуту, когда, усталые и радостные, вернулись связные. Старший из них — это Андрейка отлично помнит и сегодня — быстро подбежал к Мартыну и по всем военным правилам доложил, что командование Советской Армии знает о партизанском соединении и полностью утверждает его планы. Несколько последних слов связной сказал Мартыну так тихо, что Андрейка ничего не расслышал, но по выражению липа своего командира понял, что сообщение было приятное. Почувствовал он это и позднее, когда Мартын оглядел всех радостными глазами и уже привычным отцовски-ласковым голосом сказал мальчику:

— Пойдем, Андрейка, нас с тобой дела ждут. Отдохнем, подумаем, и тогда...

Андрейка старался не докучать Мартыну расспросами.

Но едва они пришли в свою землянку, как Мартын привлек к себе Андрейку и, поцеловав в голову, сказал:

— Ну, брат, войну кончать будем... Довольно, насиделись мы с тобой в лесах да в землянках... Сегодня выходим на простор...

Овладев важным узлом Шумичи, наступающие части Советской Армии направились немного левее, к другому, не менее важному городу — Случь. Там они должны быть не позднее пяти часов. Первые удары по Случи безусловно встревожат и смолянский гарнизон, который будет ожидать наступления именно оттуда. Этот гарнизон предстоит разбить силами партизан.

Но громить его необходимо тогда, когда в гарнизоне начнется паника, вызванная ударами частей Советской Армии, наступающих на Случь.

В отличном, приподнятом настроении Мартын рассказал обо всем этом Андрейке и начал чуть ли не ежеминутно посматривать на часы.

В четыре часа они вышли из своей землянки и направились к одному из отрядов, находившемуся метрах в пятистах от штабного лагеря.

Как только пришли, Мартын неожиданно сурово сказал:

— Андрей, больше ни слова! Держись возле меня и, как надлежит солдату, терпеливо ожидай мой приказ...

— Слушаюсь! — ответил Андрейка.

А Мартын уже отдавал распоряжения. Вот один, потом второй связной быстро вскочили на коней и помчались, унося приказ о начале наступления. Третий связной бегом подался в глубину леса. Зашевелились командиры рот, взводов, все штабные работники и начали расходиться по своим местам.

План Мартына и на этот раз был прост, но точен. Действительно, враг, удерживавший Смоляны, должен был ожидать удара со стороны Шумичей. К этому удару он и подготовился. Чтобы обмануть гитлеровцев, такой удар — демонстрацию — совершит один из отрядов Мартына. Но главные силы будут не тут.

Как только началось наступление частей Советской Армии на Случь и демонстрация партизанского отряда со стороны Шумичей, гитлеровцы в Смолянах действительно посчитали себя в окружении и бросились на запад. Но тут их и встретил мощный огонь из партизанской засады. И куда бы после этого фашисты ни пытались сунуться, их везде встречали пули народных мстителей.

Расплата с врагом была полной, беспощадной.

К восьми часам вечера Смоляны были очищены от противника. А на следующее утро партизаны уже встречали наступающие войска второго эшелона. В местечке состоялся митинг. На трибуне вместе с армейскими представителями, представителями местной власти, рядом с Мартыном стоял и Андрейка.

Партизанское соединение почти полностью влилось в действующую армию. А Мартын и Андрейка остались в Смолянах.

Мартын до войны работал в этом районе, и еще до освобождения Смолян подпольный райком партии назначил его на ответственную работу в этом же районе.

И вот сидит Андрейка в квартире Мартына один-одинешенек. Мартын уехал куда-то по делам. Дом обычный, четырехстенный, еще как следует не обставленный, но в нем лучше, гораздо лучше, чем в землянке. В доме светлые окна, через которые видна местечковая улица, есть печь, в которой стоит еда, приготовленная для них соседкой, пожилой женщиной. А главное, в доме есть крыша и можно не бояться дождя, спокойно сидеть и думать о чем хочешь.

И Андрейка часами молча сидит и думает, строя разные планы. Теперь вот в его памяти всплыло воспоминание о последнем дне их партизанской жизни, о задании Мартына. Когда началась подготовка к наступлению на Смоляны, Мартын подозвал мальчика и сказал:

— Беги в гражданский лагерь и скажи деду Ахрему, чтобы поднимал всех на ноги. Пусть будут готовы к походу...

— К какому? — не удержался Андрейка.

— Потом все узнаешь... И ты будь готов вместе с дедом Ахремом...

Андрейка выполнил приказ. А под вечер примчался посыльный от Мартына и приказал всем двигаться в Смоляны, уже освобожденные от врага.

— Немцев вытурили... Ночевать можно будет дома, по-человечески,— радовался связной...

Сейчас Андрейка, конечно, понимает, что Мартын направил его к старым и малым не случайно, а чтобы не рисковать во время последнего боя. Мальчику было и приятно от мысли, что о нем заботятся, и вместе с тем очень обидно, что активного участия в решающем бою принять не довелось.

О многом еще думалось Андрейке.

Но все мысли завершались одною, не покидавшей его и в тяжкие дни лесной жизни, и особенно взволновавшей тогда, когда стоял он на трибуне и внимательно всматривался в лица военных. Это мысль об отце, о возможной встрече с ним.

Утомившись от дум, Андрейка вставал и час-другой что-нибудь делал или в квартире, или в коридоре. Потом направлялся в райисполком и заглядывал в кабинет Мартына. Убедившись, что кабинет пуст, опять возвращался домой и находил себе новую какую-нибудь работу.

Погода стояла теплая. Шла весна — веселый и счастливый апрель. Район за районом, город за городом родной Белоруссии очищались от оккупантов. Советские войска рвались вперед, настигая врага и приближаясь к Минску, к братским землям Литвы, Латвии и Польши.

Андрейка был полностью в курсе событий. Правда, в местечке, среди тех, кто пришел из леса, он пока не нашел себе друзей, а из эвакуации люди еще только начинали возвращаться. Однако Мартын, ожидавший приезда своей семьи с

Урала, по-прежнему рассказывал мальчику обо всем и оставался самым близким его советчиком и учителем.

Приближался конец учебного года, хотя занятий в школе Смолян, конечно, не было. Андрейка знал, что ему надо готовиться к учебе в следующем учебном году. Однажды Мартын напомнил ему об этом, подчеркнув, что готовиться к занятиям надо усиленно:

— Ты забыл многое, сынок. А партизан и в школе должен быть не последним, а всегда первым.

Андрейка взялся за книги, принесенные Мартыном, перечитал их и старательно переписал отдельные предложения в тетрадь. На душе у него было радостно: каждый день приносил новые хорошие вести с фронта.

Жизнь Андрейки вступила в новый свой день.

Мартын шел домой молчаливый, чем-то озабоченный. Любопытно, как иногда бывает с человеком. Еще вчера все, в том числе и он, бывший партизанский командир, были охвачены необычайным подъемом и остро ощущали полноту своего счастья, принесенного родной Советской Армией, а сегодня вдруг стал хмурым, чем-то недовольным. Андрейка не решался ни о чем спрашивать. Ждал, пока Мартын сам скажет, что с ним.

Мартын только вчера ночью вернулся из Новоселковского сельского Совета. Там он пробыл два дня и приехал домой очень встревоженный. Потихоньку открыл дверь в избу и, чтобы не разбудить Андрейку, сразу лег в кровать. Утром встал, ополоснул холодной водой лицо и, торопливо вместе с Андрейкой позавтракав, отправился на работу.

Мальчик не мог догадаться, почему так озабочен Мартын. Ему, чужому, казалось, что, быть может, причина этого — он, Андрейка, и есть. Семья Мартына скоро приедет, а ты лишний в доме. Но мальчик быстро отогнал эту мысль. «Если действительно замечу что-нибудь такое, сразу убегу»,—рассуждал он, успокаивая себя.

Вернувшись после работы домой, Мартын быстро разделся, зачерпнул кружкой воды из ведра и попросил Андрейку:

— Будь добр, полей на руки, и пора обедать...

Мальчик почувствовал в голосе Мартына прежнюю теплоту. Он знал, что дел теперь у Мартына много, заботы по службе огромные: не первый раз сегодня ходил к нему на работу и видел, сколько людей всегда ожидают приема. И все они из деревень, с разными просьбами.

— А ты, видно, грустишь тут один, Андрей, — крепко зажмурив глаза, чтобы не попало мыло, заговорил Мартын.— Сам, брат, понимаю, что мало времени уделяю тебе. Целыми днями не видимся... Плохо, очень плохо. Ты уж если что, прости меня, старика...

— Что вы, дядя Мартын! — обрадованный услышанным, остановил его Андрейка.— Разве я не вижу, как вы делами заняты! Хотя мне, конечно, одному скучновато.

— Ничего. Вот приедет мой Юрка да и сын Рудака, Михась, в дороге. Будет тогда у тебя свой боевой отряд. Возьмешь их в руки, по-партизански... Только не поддавайся и сразу инициативу бери...

Вытирая лицо полотенцем, Мартын ласково смотрел в глаза мальчика и хитровато улыбался.

— А теперь давай я тебе помогу.— Он взял из рук Андрейки кружку.— Подставляй пригоршни... Вот так, так... Шею хорошенько потри, руки до локтей мылом намыливай... Вот, брат, красота какая. Не хуже, чем возле нашей землянки было...

Андрейка тоже умылся.

— Спасибо, хватит, — потянулся он к полотенцу.

— Не за что, — сказал Мартын.— Мы в расчете, друг другу помогаем.

Сели за стол. Не торопясь начали обедать. Ели молча. И Андрейке опять стало не по себе. Молчит дядька Мартын, переживает. Раз и второй глянул Андрейка на него и тоже глаза опустил. Мартын это заметил, появилось желание поговорить с мальчиком о виденном за последние дни, о том, что не дает ему покоя, нестерпимо сжимает сердце болью.

— Трудно было нам, Андрей, в лесу, в походах наших партизанских.— И Мартын немного подвинулся к окну.

Андрейка насторожился. Ему подумалось, что Мартын сейчас заговорит о его, Андрейкином, положении в доме. Разве ему, дядьке Мартыну, теперь только и забот, что с малом сироте? У него вон сколько дел. Тем более, что есть свой сын Юрка, есть дочь, жена, о которых говорит каждый день.

Несколько минут Мартын смотрел в окно, барабанил пальцами по подоконнику, наконец опять заговорил:

— Думалось мне иногда, что, как кончится война, мы будем жить спокойно. Но ошибался я, брат Андрейка. Крепко ошибался.

Андрейка подался ближе к Мартыну. Он все еще не догадывался, куда и к чему клонит разговор бывший командир бригады, который не всегда начинал так издалека, так медленно.

Мартын положил свою тяжелую мужскую руку на голову мальчика:

— Я вот во многих деревнях побывал за эти дни. И сердце, брат, болит от всего увиденного...

Он поднялся с лавки и зашагал по комнате. Дошел до двери, повернулся:

— В Новоселках одна корова осталась на весь сельсовет. В Петровичах ни один петух не поет... А в Ганичах нет ни одного уцелевшего двора. Люди пришли из леса, а приткнуться негде. Сеять надо, а ни семян, ни машины ни одной. И эти сожженные деревни, заросшие бурьяном поля называются сельским хозяйством района, руководить которым меня назначили. Ой, брат, как тяжело!..

Андрейка слушал внимательно, не сводя своих глаз с Мартына. А тот все шагал по избе и продолжал говорить.

— Вот и попробуй, брат, в таких условиях быть хорошим работником,— на мгновение остановился он перед Андрейкой.— Хотя, пожалуй, тебе всего этого и не понять.

— Трудно вам, дядя Мартын, — посочувствовал мальчик.— Это я понимаю...

— Если бы одному мне, невелика беда. Людям трудно. Конечно, государство нам поможет. — Мартын опять сел возле окна, рядом с Андрейкой.— Поможет скотом, семенами, машинами. Послали и мы людей за подмогой. Но на всех ли и сразу ли ее хватит. Э-э, брат, трудновато и самому государству помочь всем нам сразу в первые годы. Главная надежда — на людей, воспитанных нашей партией, которые смело идут за ней. Они преодолевают все... Поэтому надо помнить, что мы, брат, с тобой на особом учете. Партизаны, районные работники, — уже веселее улыбнулся Мартын.— А я вот был в одной землянке, в солдатской семье, где трое маленьких детишек едва-едва выжили. Дали мы им хлеб, намазанный маслом, так двое начали есть, а третий говорит: «Снимите картошку, я ее съем, а этого не хочу...» Это масло он называет картошкой, а о хлебе даже понятия не имеет.

Слушая Мартына, мальчик больше и больше проникался любовью к нему — к этому заботливому человеку, переживающему, принимающему к сердцу невзгоды, выпавшие на долю людей. Он понимал и ответственность, которая легла на плечи бывшего партизанского командира. И подумал: «А чем я могу помочь дядьке Мартыну? Чем мне заняться, чтобы он был доволен?..»

Утром, когда Мартын ушел на работу, Андрейка запер дом на замок и отправился в школу. Там будущие ученики уже собрались со всего местечка на свой сход. Они решили на следующий день пойти в ближайший колхоз и помочь взрослым на посевной. Андрейка был рад, что он теперь не один, что не будет сидеть дома сложа руки. Только позволит ли дядька Мартын?

Вечером Андрейка попросил у Мартына разрешение пойти вместе со всеми. Мартын одобрительно похлопал парнишку по плечу и сказал:

— На работе, с людьми всегда хорошо быть, Андрей.

Засыпая, Андрейка несколько раз повторил эти слова. И становились они у мальчика рядом с теми словами, которые он сам адресовал своему далекому отцу: «Скорее отвечай, папа, на мое письмо. Я очень жду».

Письма писал и Мартын. Он вместе с Андрейкой посылал их в Москву и в другие города.

Андрейка все больше и больше жил теперь надеждой, что эти письма найдут его отца, Василия Голенчика, и они скоро встретятся.

Хорошо жить надеждой.

Хорошо и засыпать в уютном доме дядьки Мартына.

Детское сердце становилось все спокойнее и спокойнее, а мысли светлее.

Сладко засыпал Андрейка.

Темнело...

Медленно, неохотно день уступал место ночи. Утихло все в Смолянах. Люди за день наработались и, когда наступил вечер, разошлись по домам на отдых. Не потому, что очень хотелось спать. В местечке еще не было электричества.

Свет горел только в помещении райкома партии да в двух-трех домах, в том числе и в доме Мартына. Хотя никого, кроме соседки, в квартире не было, лампа, подвешенная на крюке под потолком, горела вовсю. Перед отъездом на станцию Мартын сам хорошенько вычистил стекло, сполоснул его в воде, налил в лампу керосина, срезал нагар с фитиля, а потом зажег лампу и долго любовался ее светом.

С сегодняшнего вечера на этот свет будут смотреть не только он и Андрейка. Приезжают родные Мартына. Свет будет нужен и им.

Взволнованный и торжественный, Мартын приехал на станцию задолго до прихода поезда. С ним пытались заговорить знакомые, потому что он часто бывал тут по служебным делам. Что бы ни прибывало по железной дороге для района, Мартын обязательно проверял сам, и не только по документам, но, как говорится, и на ощупь.

Но сегодня Мартыну не хотелось разговаривать ни с кем. Ему хотелось побыть одному.

Варвара Максимовна, жена Мартына, с детьми эвакуировалась из местечка, а сам он остался по заданию райкома в тылу врага, ничего не зная о своей семье. Варвара Максимовна написала о себе в Москву. Оттуда ее письмо переслали в подпольный обком. Так Мартын узнал о своей семье. Всю войну он посылал им письма из вражеского тыла и жил надеждой на эту встречу.

И вот эта встреча приближается.

Пока Мартын шагал из конца в конец перрона, стало совсем темно, ночь накрыла своими черными крыльями окрестности. Правда, здание станции — склад, только и уцелевший из всех довоенных станционных строений,— было освещено синими фонарями, свидетельствовавшими о том, что тут есть жизнь.

Но Мартын не подходил к этим фонарям и, волнуясь, думал о приближающейся минуте. Он пожалел, что сейчас здесь нет Андрейки. Даже в который раз упрекнул себя за то, что не заехал за мальчиком, все еще работавшим в колхозе. Думалось и о том, как отнесется семья к Андрейке, так много пережившему вместе с Мартыном, который стал таким близким и родным мальчику, нуждавшемуся в самой искренней ласке. Найдется ли такая ласка у Варвары Максимовны? Хватит ли у нее сил и выдержки относиться к чужому ребенку, как к своему?

Мартын не мог ответить на эти вопросы. Он почти три года не видел своих. Все они, конечно, изменились, повзрослели.

Пронзительный паровозный гудок оборвал раздумья Мартына. Кто-то обогнал его, торопясь к станции. Легкий ветерок дохнул теплом в лицо Мартына. Душу всколыхнула радость — радость скорой встречи. Мартын направился к фонарям, где остановится паровоз. Ему показалось, что фонари теперь горят ярче.

Опять долетел откуда-то протяжный паровозный гудок. На перроне началось оживление. Люди зашевелились, заговорили.

Еще через минуту в темноте послышался грохот стальных колес.

...Так-так, так-так...— доносилось до Мартына. Тук-тук, тук-тук... — вторило его сердце.

Взоры всех, кто был на перроне, обратились в ту сторону, откуда приближался перестук колес. Каждому, очевидно, очень хотелось первым увидеть огоньки паровоза. Как радостны они, как приятно сердцу от их сияния! Сколько трепетного волнения несут они с собою! Мартын не мог уже спокойно стоять. Не находя себе места, шагал то вперед, то назад.

И вот наконец из темноты, как из туннеля, вынырнул паровоз.

Мартын побежал вдоль состава, жадно всматриваясь в окна и в двери вагонов. И вдруг Варвара, стоявшая в дверях, замахала ему руками. Мартын увидел ее и ухватился обеими руками за поручни. И, точно от этого его усилия, поезд остановился. Варвара Максимовна сразу начала подавать чемоданы, свертки, заранее вынесенные в тамбур. Откуда их столько? Поезд стоял здесь всего две минуты, надо было успеть выгрузить вещи.

— Ну, вот мы и дома, — с облегчением вздохнула Варвара Максимовна, сходя на перрон.

Она бросилась к Мартыну, обняла его, слезы полились из ее глаз. Долго Мартын не мог освободиться из объятий жены. Но рядом были уже Юрик и Нина и тоже тянулись к отцу, обнимали его.

Просигналил дежурный. В ночной тишине дважды прозвучал станционный колокол. Паровоз взревел, казалось, во всю грудь, и поезд тронулся с места.

Возле семьи Мартына уже стояли райисполкомовский шофер и Юркин друг Михась. И только теперь Варвара и Мартын поняли, что они не одни.

— Пошли, дорогие, к машине, вещи привезут на подводе,— первым заговорил Мартын.— Теперь вы дома, дальше не поедете...

— Жаль только, что темно,— оглядываясь вокруг, посетовала Варвара Максимовна.— В такое время приехали...

Она поздоровалась со всеми, поправила платок, съехавший на плечи, и принялась хлопотать возле вещей. Без них она, пожалуй, не знала бы, что сейчас делать, к чему приложить руки. Ведь всю дорогу не покидало беспокойство, чем встретит ее родная земля и каким будет первый день жизни на ней. Даже не верилось, что в Смолянах у них сразу будет дом, будет свой свет, свое тепло.

Вещи сложили на подводу, и та сразу направилась к местечку. Юрик и Михась куда-то исчезли. Нина сказала отцу, что они пошли пешком. Остальные уселись в «газик», и тот загрохотал по дороге, оставляя за собой полосу пыли, подсвечивавшейся задними подфарниками.

— Ну, как доехали? — спросил Мартын.

— Хорошо, — опередила мать Нина. — Ночью спать можно было, а днем только смотри в окно...

— Нину нашу совсем разморило в дороге, — сказала Варвара Максимовна.— Видно, укачало ее. А дома едва уснет, и сразу вскакивает... Юра, правда, в поезде спал хуже... А доехали хорошо. Там нас проводили... В Москве мы быстро перебрались с вокзала на вокзал и ночью опять были в поезде... А сейчас, гляди-ка, уже дома...— И она вздохнула.

— Мама всю дорогу вздыхает, — Нина искоса посмотрела на мать, — а чего, и сама не знает...

Машина остановилась. Полтора километра, отделяющие Смоляны от железнодорожной станции, промелькнули незаметно. Первой вышла Варвара, за нею Мартын, за ним Нина. Шофер попрощался, и вскоре на повороте улицы мелькнул красный огонек его машины.

Все немного постояли, не сводя глаз с лампы, которая словно еще веселее разгорелась и приветливо светила через окно.

— А где же Андрейка?— спросила Варвара Максимовна, когда Мартын открыл дверь, чтобы первой в дом вошла она — мать, жена, хозяйка.

— Работает с учениками в колхозе. Занятий нет, вот ребята и помогают людям уже который день, Там и живут всей группой...

Дом оказался просторным и понравился всем. Нина даже закружилась от удовольствия: в эвакуации они жили в маленькой комнатушке, где помещались только кровати и небольшой стол.

— Признаться, Мартынушка, я готовилась к худшему,— осмотрев квартиру, сказала Варвара Максимовна.— Почти как довоенная... Вот только приведем в порядок ваше холостяцкое пристанище, и все будет хорошо.

Мартын встретил подводу с вещами, завернул через ворота прямо во двор, к самому окну. Постучал в окно. Мартын подавал вещи, а Варвара в дверях принимала их, не сводя глаз с радостного лица мужа. Мартын был побрит, причесан, поседевшие на висках волосы придавали его лицу солидность и красоту, а усы — серьезность.

Варвара смотрела на мужа и украдкой любовалась им. На душе было радостно и спокойно. Рядом находится отец ее детей, хозяин дома, где они будут жить, и, значит, ей нечего теперь бояться.

— А я сегодня спать не буду, — объявила Нина, когда сложили все вещи и мать сразу принялась развязывать некоторые узлы.

— Успела выспаться за дорогу?— Мартын ласково посмотрел на дочь, которую помнил шестилетней малюткой, не выпускавшей куклу из рук.

— Зови Юрика, будем ужинать, — спохватилась мать. И когда Нина вышла, добавила: — Жалко, что Андрейки нет...

Мартын с благодарностью посмотрел на жену. Действительно, в доме сейчас не хватало не только Юры, но и Андрейки.

Несколько дней Андрейка работал в колхозе вместе со взрослыми, помогая им во всем.

Сеяли вручную, потому что машин не было. Два сеятеля шли по пахоте и руками разбрасывали семена. Возле них хлопотали несколько мальчиков-школьников. Они подносили сеятелям в небольших мешках ячмень и, заполнив им опустошенные лукошки, принимались кормить пока отдыхавших лошадей, а потом брались за самое интересное — начинали бороновать.

Сегодня эта работа ожидала и Андрейку. Пара коней, которых он подкармливал, вот-вот должна была двинуться по засеянной пахоте, волоча за собой бороны с острыми железными зубьями.

Андрейка стоял и не сводил глаз с двух мужчин, которые все махали руками, как крыльями, и медленно, ритмично шагали по вспаханному полю. Что-то далековато зашли они, пора бы возвращаться назад, сюда, где стоит он возле лошадей, мирно жующих сечку с овсом.

Многое узнал Андрейка за эти дни. Раньше он лошадей боялся, а сейчас даже стоит возле них, они считают его своим хозяином и время от времени тянутся к нему, дыша на него теплом.

Знает теперь Андрейка и то, как сеяли давно, когда еще не было колхозов. Без тракторов и сеялок.

«Наверно, уже приехали Юра с Ниной и Варвара Максимовна и дядька Мартын очень рад», — подумал Андрейка, и легкая грусть охватила мальчика. Лицо его помрачнело. На лбу пролегли морщинки... Ни матери у него, ни отца! И никому от него нет радости, а ему не хватает теплоты родных рук.

Андрейка отогнал печальные мысли: «Не так было трудно, а не плакал». И как бы горько ни было ему сейчас, а мысль об отце, вера в то, что отец жив, успокаивала, придавала силы, пробуждала надежду на все хорошее, на встречу.

«Приеду домой, а там, может быть, письмо от папы», — подумал Андрейка.

Подошел сеятель.

— Что ж, подкрепились, пора и за работу, — обратился он то ли к лошадям, то ли к Андрейке. Поправил упряжь и улыбнулся:—Твоя очередь, парень, только не подгоняй, лошади устали... Лишь бы тянули...

Тронув коней с места, колхозник вывел их на пахоту, отдал вожжи Андрейке и ласково подмигнул:

— Давай, браток.

От этого «давай, браток» у парнишки стало легко на душе и глаза весело заблестели.

Кони тронулись, бороны впились острыми зубьями в землю, повиливая то в одну, то в другую сторону. Лошади шли ровно, не обгоняя друг друга. Андрейка прошелся раз, второй, третий, может быть, и десятый раз вдоль поля и только тогда заметил, какой мягкой становилась пахота и какое тепло шло от почвы. Его босые ноги ощущали эго тепло. Приятно было ступать по мягкой земле.

А солнце светило уже ярко и заметно пригревало.

Были первые дни мая. Обычно в такое время люди уже заканчивали сев, лишь кое-где сажали картофель. А вот теперь — самый разгар весенней страды. Недавно в восстановленном колхозе получили семена, и люди спешат быстрее засеять землю, чтобы осенью она отблагодарила урожаем.

В бригадах колхоза не хватало рабочих рук. Поэтому помощь школьников оказалась очень полезной. Открывать школы на какой-то месяц было нецелесообразно. Лучше подготовиться к следующему учебному году, первому году учебы на освобожденной земле. И готовиться как следует, потому что ни учебников, ни учебных пособий, ни школьных зданий пока нет. Все надо начинать сначала.

Мальчики разошлись группами по всем бригадам. Группа Андрейки работала недалеко от шоссейной дороги. Все в ней были почти однолетки, не знакомые с работой в поле. Однако делали все, что им поручали старшие, аккуратно и старательно.

Вот и Андрейка теперь получил задание бороновать засеянный участок, а сеятели с другими ребятами отправились на новый участок. Когда лошади замедляли шаг, Андрейка покрикивал на них:

— Эй вы, пошевеливайтесь. Н-но!

И лошади слушались его. Голос мальчика был им уже знаком. Андрейка следил за боронами, старался, чтобы все получалось так, как учили старшие, чтобы не оставалось никаких огрехов и пахота была везде одинаково ровно проборонована. Внимательно следил Андрейка и за тем, чтобы не слишком приближаться к шоссе, когда по нему проносились автомашины, которые могли испугать лошадей.

Вот наконец и выполнена большая часть работы. Заборонованная полоса, казалось Андрейке, была несколько ниже, чем та, которую еще предстояло бороновать.

Семена надежно спрятались в землю. Лишь кое-где виднелись отдельные зернышки. «Это испорченные,— уверил себя Андрейка.— Они легкие и в землю не проваливаются. Как не раз говорил дядька Мартын — пустое всегда лежит на поверхности...»

Все, что видел и слышал Андрейка в деревне в эти дни, производило на него большое впечатление. Хотелось больше и лучше работать с колхозниками, хотелось, чтобы им было хорошо, чтобы быстрее шла посевная.

Довольный своею работой, тем, что он умеет «делать хлеб», шагал Андрейка за парой лошадей. Труд его бодрил, руки и ноги наливались силой, раскрасневшееся потное лицо приятно овевал теплый легкий ветерок.

Хорошо в поле!

Далеко-далеко можно смотреть во все стороны, даже на те вон два высоченных дуба, что стоят на пригорке, на ровную ленту дороги, бегущей, кажется, прямо в синее небо, на бескрайнее поле, на котором немало занятых работой людей.

Мальчик нет-нет и поглядывал вокруг, наполняясь ощущением счастья: скоро совсем закончится война, пускай мирно светит солнце, пускай опять люди работают — вместе, коллективно. Невзгоды войны еще больше сблизили, породнили их.

Пора было поворачивать к шоссейной дороге. Андрейка дернул вожжи, и кони послушно повернули. Но едва парнишка стал спиною к шоссе, как поблизости заворчал «газик». Не обращая на него внимания, Андрейка быстро зашагал вперед, опасаясь, как бы не испугались лошади. Машина остановилась. Из нее вышли двое ребят. Это были Михась и Юрка.

— Эй, подожди! — крикнул Михась.

Он хоть и встречал Андрейку в местечке, но всего один или два раза и сейчас не узнал. Одежда на нем была старая, вся в пыли.

Андрейка обернулся. Видя, что обращаются к нему, остановил коней.

— Где тут наши работают? — спросил Михась.

— А кто такие ваши?— Андрейка узнал Михася, сына секретаря райкома партии.

— Смолянские ученики...

— Не знаю,— холодно ответил Андрейка. Ему не понравилось, что с ним заговорили таким тоном.

— Подожди, не задавайся,— сказал Михась.— Ты здешний?

— Сам ты задавака, да еще здешний! — тихо ответил Андрейка и дернул вожжи.

Кони медленно пошли вперед, в другую сторону загона.

Михась и Юрик переглянулись.

— Кто же это такой? — спросил Юра.— Очень уж задиристый...

— Подождем, пока развернется, как следует поговорим,— солидно ответил Михась.— Видно, какой-нибудь приезжий...

«Газик» чуть слышно ворчал работающим мотором.

Андрейка развернулся, подогнал легким взмахом кнута коней и начал новый круг. Но тут же спохватился — нужно было приблизиться к самой машине. Недолго думая, он остановил лошадей, отошел немного в сторону от борон и крикнул:

— Отгоните, пожалуйста, машину: кони пугливые...

Но Михась и Юрка ничего не ответили и не передали Андрейкину просьбу шоферу, собираясь, как видно, поиздеваться над пареньком.

«Ну что ж, — решил Андрейка, — пускай кони малость отдохнут... Посмотрим, кто кого перестоит».

Он повернулся спиной к мальчишкам и присел на одну из борон. В ногах ощущалась усталость. Отдохнуть немного и ему не мешало.

Увидав такой поворот событий, Михась не на шутку рассердился.

— Идем! — приказал он Юрику.

И они двинулись через все поле к Андрейке. Тот молча сидел и не смотрел в их сторону. Мальчишки приближались. Вот послышались их шаги и голоса. Андрейка встал.

— А, это ты, партизан,— сразу спокойнее заговорил Михась, наконец узнавший Андрейку.

— Я, — не без обиды ответил Андрейка.

— Значит, наши... — запнулся Михась, — тут работают...

— Они-то работают, а вы на машине катаетесь...

— Мы хотели только узнать, где вы все, чтобы завтра выйти на работу, — схитрил Михась. Он начинал отступать.

Юрик же не сводил глаз с Андрейки, о котором так много знал из писем отца. Уж очень колючим он казался ему.

— А он только вчера приехал, — показал Михась на Юрика.— Знакомьтесь, это Юра Лобанов.

— Я о тебе уже знаю, — сказал Юрик, внимательно вглядываясь в Андрейку.

— Теперь и я о тебе знать буду, — загадочно ответил Андрейка.

— Что ты имеешь в виду? — спросил Михась.

— То самое...

— А все же? — поддержал Михася и Юра.

— Сами не работаете, а другим мешаете... На машине раскатываете, как начальство...

Эти слова Андрейка произнес сердито. Он чувствовал себя правым.

— А ты не очень! — первый не выдержал Михась. Он был на год старше Андрейки и казался более сильным.

Но Андрейка лишь поглядел на него и ничего больше не сказал. Посмотрел и на Юрика. Был тот немного похож на отца своего Мартына. Кряжистый, крупнолицый, с пухлыми губами и черными быстрыми глазами.

— Чего пристал?.. Ну что ж, попросили шофера, и он согласился нас подвезти,— примирительно сказал Юра.

— Ладно... Пускай... А мне работать не мешайте,— категорически заявил Андрейка и тронул лошадей.— Отгоните машину, а то...

— Что «а то»?— Михась придвинулся к Андрейке.

— Отцу скажешь? — спросил Юрик.

— Посмотрю. Может, и скажу.

— Погоди, Андрей. — Юра пошел рядом с ним. — Ты не очень... Будто и мы тоже не умеем работать...

И хотя в голосе мальчика Андрейка почувствовал намерение пойти на полное примирение, он коней не остановил. Не мог простить то, что оба они, и Михась и Юрик, сев в машину, заважничали, посчитали себя невесть кем. Пускай почувствуют, что не с трусом имеют дело. Андрейка хлестнул лошадей вожжами и быстрее зашагал следом.

— Ладно, мы еще встретимся,— долетел до него голос Михася.

Тем временем «газик» уже давал задний ход для разворота в обратную сторону.

Варваре Максимовне хотелось как можно скорее увидеть Андрейку, поговорить с ним, приласкать. Еще не видев его, она уже испытывала к мальчику нежные, материнские чувства.

А Мартын все эти дни только и рассказывал об Андрейке, его нелегкой судьбе, боевых делах. Эти рассказы внимательно слушали все, особенно Нина. Только Юрик иногда незаметно морщился. А однажды не выдержал и сказал:

— И я, если б был на его месте, так же делал бы...

— Как же ты там мог быть, — вздохнула Варвара Максимовна,— когда я увезла тебя в такую даль...

— Счастье ваше,— вмешался Мартын,— что мама успела это сделать. Иначе кто знает, что с вами было...

— Да что они понимают! — сказала Варвара Максимовна.

— Всё, всё понимаем, — возразила шустрая Нина.

— Теперь — конечно, — задумчиво добавил Мартын, — подросли, поумнели... А Андрей, брат, с первых дней войны — партизан. Вот и к награде представлен... А сколько пережил! Мать погибла, об отце, фронтовике, ничего не знает.

...Юра передернул плечами, отошел к окну. Ему, конечно, обидно, что отец хвалит не его, а Андрейку. Юрка сердился и на себя, и на отца, и на Андрейку. К Андрейке после их встречи в поле он испытывал какую-то ребячью зависть. Юра чувствовал, что на этом еще не все кончится и что Андрейка может принести ему новые неприятности. Однако вместе с тем у Юрика постепенно зрело где-то в уголке сердца уважение к юному партизану. Все же заслуженный он парень, суровую жизнь прошел.

— Ну что ж, занимайтесь кто чем, а я на работу,— сказал Мартын и вышел из дому.

Нина начала вместе с матерью хлопотать по хозяйству. А Юрик, едва за отцом закрылась дверь, побежал к Михасю, сказав Варваре Максимовне, что сегодня они отправляются на работу в колхоз.

Но в такую теплую пору не очень хотелось работать. Мальчики вышли из местечка, миновали кладбище, свернули в лозняк и через небольшой лесок направились к реке.

Река Шатилка невелика.

На берегу ее ребята почувствовали себя совсем свободными. Некоторое время они сидели на бережку и бросали в воду все, что попадалось под руку. Потом встали и пошли по берегу дальше, как раз в сторону того колхоза, где произошла неприятная стычка с Андрейкой и где они должны были работать. Но, увидев, что колхозное поле близко и их могут заметить, повернули назад.

Показаться на глаза работающим в поле они не решались.

— Пускай он работает, а мы погуляем! — сердито сказал Михась.

— Думаешь, он оставит нас в покое?

— Все будет в порядке, — бодро ответил Михась

— Может быть, прощения придется просить?

— Не дождется...

— Его нелегко к рукам прибрать.

— Ничего, приберем, будет нас слушаться.— И Михась вытащил откуда-то из-за пазухи папиросу и спички. Потом присел, нагнулся и чиркнул спичкой. Редкий дымок от папиросы поплыл в тихом воздухе.

Юрик удивился. Он никогда еще не пробовал курить. Никакой охоты к этому занятию у него не было и тогда, когда видел, как курят другие. А тут... тут, где они одни и совершенно нечем заняться, а Михась с независимым видом затягивается и кольцами выпускает дым сквозь сложенные в трубку губы, Юрику тоже захотелось попробовать.

«Я, пожалуй, так не смогу», — не без зависти подумал он.

Заметив, что Юру тянет к папиросе, но сам он не отваживается попросить ее, Михась еще более старательно затянулся и пыхнул дымом Юрику в лицо.

Глаза у Юрия разгорелись еще ярче.

Михась сплюнул и, держа в руке окурок, великодушно предложил:

— Потяни пару раз...

Юрик сразу схватил папиросу и быстренько взял в зубы. Потянул, но тут же поперхнулся и сильно закашлялся.

— Эх, неумеха! — отнял окурок Михась и начал демонстрировать все приемы затяжек.

Юра чувствовал симпатию к Михасю, был ему благодарен за науку и за то, что Михась относится к нему как к равному.

Так и бродил он до полудня за Михасем, словно тень, прислушиваясь к каждому его слову и стараясь подражать во всем. А тот, видя это, расходился все больше и больше. Был он у родителей один, воспитывался баловнем, которому все разрешалось. Работать дома не заставляли, и в свободное от учебы время Михась делал все, что в голову взбредет. Обижал малышей, с пренебрежением относился к сверстникам, особенно к девочкам, не очень уважал старших.

Долго бродили они вдвоем как неприкаянные.

— Только дома надо говорить одно и то же, — поучал Михась, — работали в другой бригаде, со взрослыми, недалеко от шоссе. Тогда нас никто не разоблачит.

— А ребятам, школьникам, что сказать? — спросил Юра.

— Придумаем что-нибудь.

— Опять обманывать?

Михась не понял, спрашивает ли он или советует обмануть, и сказал, поморщившись:

— Скажем, что мы... ну, дома были заняты, и делу конец!

Юра почувствовал, что они зашли слишком далеко и надо как-то выкручиваться. Уже в третий раз на этой неделе они отправляются из местечка, весь день проводят на реке и под вечер, будто с работы в колхозе, возвращаются домой.

Скоро и кустарник кончился. А солнце еще высоко. Рано, очень рано показываться своим на глаза.

Хлопцы опять повернули в кусты, боязливо оглядываясь, чтобы первыми заметить опасность. Возле двух олешин, недалеко от берега, словно сироты, остановились. Постояли молча, не глядя друг на друга.

— Давай посидим, — предложил Михась.

— Давай.

Сели молча. Разговор не клеится. Михась думал о чем-то своем. Юрик, ковыряя прутиком землю возле корней дерева, тоже молчит.

— А знаешь что? — вдруг спрашивает Михась.

— Что? — оживляется Юра.

— Организуем свой отряд. Свой, ну, понимаешь... Я, ты, еще ребят подберем, клятву дадим, старшего выберем. Тайна!

— А что будем делать?

— Составим план.

— Какой?

— Обыкновенный, с пунктами. На все лето и осень.

Юрик ничего не понимает, но расспрашивать дальше не решается, потому что Михась может подумать, будто он совсем несообразительный.

— Собираться будем в одном месте,— говорит дальше Михась,— тайком от всех. Младших на стражу поставим, пароль свой установим... Эх, и здорово получится!..

На этом его фантазия иссякла, нужен был помощник, чтобы дальше развивать задуманное. А Юра молчал. «Пионерский отряд,—думал он, — понятное и нужное дело. А это, «по-военному»?..» Правда, Юра уже не пионер. И в комсомол еще не вступил. Но предложение Михася его озадачило.

Не очень понимал свою «идею» и сам Михась. В мыслях его мелькали какие-то книжные фразы о рыцарских делах, о братьях-разбойниках, о разных ватагах и атаманах. Однако хоть и казалось все это привлекательным, но было далеким, чужим. Михась пытался представить себе свой отряд как группу каких-то верных друзей, подчиняющихся ему самому, вольных и храбрых, и не мог...

Мысли его прервал Юра.

— Смотри, едут, — тревожно прошептал он.

Оба насторожились и поглядели на дорогу, пролегающую метрах в пятидесяти от них. По дороге трусила лошадь, а на длинной мажаре по обеим сторонам сидели ребята. Правил лошадью бородатый мужчина, время от времени оглядывавшийся на мальчишек, как видно разговаривая с ними. Ехали они по направлению к местечку.

— Может, наши? — испугался Юра.

— Ложись за олешину,— приказал Михась и, часто дыша, прижался к Юрику.— Сейчас и мы пойдем. Теперь порядок... Почти вместе с ними вернемся домой. — И он потихоньку хихикнул.

Юрик проводил подводу глазами, пока она не скрылась за лозовыми кустами, и приподнялся. Он растерялся. Слова застряли в горле.

— Выходим! — приказал Михась, по-своему понимая Юркино состояние.

Солнце опустилось низко над горизонтом. Вот-вот спрячется за синий лес и наступит вечер. А шагать далековато. Нужно было спешить.

— Пошли, — снова сказал Михась.

Он отломал от олешины сук, деловито очистил его от тонких веток. Получилась хорошая палка. Юра, глядя на товарища, сделал то же самое. Теперь они шагали будто издалека, утомленные походом. Юра копировал жесты Михася, и тот, конечно, был доволен этим.

Недалеко от местечка дорогу им перегородило стадо коров. Их гнали в колхозы. Это шла помощь, которую все так ожидали. Обогнав стадо, ребята пошли быстрее.

Андрейка вошел в дом и остановился у порога. За столом сидела незнакомая женщина.

— Добрый вечер,— тихо сказал он.

Только теперь Варвара Максимовна подняла голову. Андрейка вошел в дом, как свой, без стука, а она думала, что это Нина.

В комнате сгущались сумерки.

— Проходи, проходи,— заволновалась Варвара Максимовна и поднялась со стула.

Перед ней стоял ладный парнишка в полувоенной одежде, но босой. Лицо его, как показалось женщине, было усталым. Она сразу догадалась, кто это, хотя и представляла себе Андрейку другим, не таким застенчивым.

Странно чувствовал себя Андрейка. И свой он в этом доме, и чужой. Будь здесь дядька Мартын, Андрейка не смутился бы так, не растерялся бы перед этой женщиной, которая, догадался он, тут хозяйка.

— Мы закончили работу в колхозе,— неуверенно проговорил мальчик.— Сегодня нам объявили благодарность и отпустили по домам... А вы, значит, приехали...

Варвара Максимовна подошла к нему:

— Так вот ты какой, наш Андрейка!..

— Ага, — только и нашелся ответить он.

Варвара Максимовна ласково взяла его за плечи и осторожно, как бы боясь сделать больно, повела к столу. Потом сама сняла с головы мальчика легонькую шапку и, садясь рядом с ним, заговорила:

— А я не сразу догадалась, подумала — зашел кто-нибудь чужой или из соседей... Мы же недавно приехали и еще не многих знаем... А Мартын на работе, у них собрание какое-то, он скоро придет.

Варвара Максимовна говорила и говорила, а Андрейка слушал ее. Он давно не слышал такого ласкового женского голоса. После смерти матери все время был с Мартыном. А к тому только и приходили партизаны-мужчины. И вот теперь Варвара Максимовна смотрит ему в глаза так проникновенно, словно ей давно не хватало этой встречи и она сама ждала и искала ее.

— Скоро придут Нина и Юрик, ты познакомишься с ними, они у нас хорошие. — И Варвара Максимовна хотела обнять мальчика, но удержалась.

Перед нею был не такой уж маленький мальчик. Ей казалось теперь, что Андрейка — второй ее Юрик. А Юра не любил и особенно теперь не любит, когда его, как маленького, обнимают или прижимают к себе. И совсем уж никогда не разрешает, чтобы его целовали. Он даже при встрече с отцом лишь припал к его щеке, и все.

Стремительно вбежала в комнату Нина. Увидев возле матери чужого мальчика, она замерла в нерешительности.

— Это наш Андрейка,— сказала Варвара Максимовна.

Нина смелее подошла ближе.

— А я думала, ты меньше меня. — Она внимательно рассматривала Андрейку.

— Знакомьтесь же,—сказала Варвара Максимовна.

Мальчик протянул Нине руку, но девочка порывисто обняла его за шею. Андрейка замер от неожиданности. Такого с ним ни разу не случалось после смерти матери. Только мама обнимала его так крепко.

— Какой ты хороший, Андрейка, ты и сам, наверно, не представляешь!— горячо сказала Нина.— Герой, а такой обыкновенный... Папа столько рассказывал нам о тебе.

— Это твой папа настоящий герой, — смущенно сказал мальчик.— Он наш командир, смелый, самый партизанский...

От волнения он не находил слов, какими назвать Мартына, чтобы выразить свои чувства к нему.

На несколько минут в комнате наступила тишина. Варвара Максимовна хотела зажечь лампу, но Андрейка опередил ее. В комнате стало светлее.

Андрейка пошел умываться.

— Славный хлопчик, — сказала Варвара Максимовна, когда Андрейка вышел в сени.

— А мне его жалко, — вздохнула Нина.

Мать посмотрела на нее задумчивыми, внимательными глазами.

— Ты говоришь неправильно, — с укором сказала она.— Жалеют не таких. Ему твоей жалости не надо, ему нужна искренность, уважение... Ты смотри, какой он... И чтоб ни слова жалости. С ним надо быть как с равным, как со своим братом...

Андрейка в сенях лицом к лицу столкнулся с Юрой. Они не сказали друг другу ни слова. Только увидев, что Андрейка умывается, Юра тоже решил помыться и попросил оставить ему полотенце.

В комнату они вошли вместе. Юра первый, Андрейка за ним.

— Знакомьтесь, дети, — встретила их Варвара Максимовна.

— Мы уже знакомы, — ответил Андрейка.

Юрик промолчал. Это не очень понравилось матери, но она решила не обращать внимание.

— Кончили работу? — спросила Варвара Максимовна.

— Кончили, — механически ответил Юра.

Андрейка глянул на него и чуть заметно улыбнулся. Лицо Юры вспыхнуло, но он тотчас взял себя в руки.

— Садитесь, работники, ужинать,— пригласила Варвара Максимовна ребят к столу.— Угощу вас картофельными оладьями.

За столом Нина села рядом с Андрейкой.

— А ты получил благодарность за работу? — спросила мать у Юры, ставя на стол миску с оладьями,

Юра опять промолчал, не зная, что ответить. Но надо было что-то сказать, и он спросил:

— Какую благодарность?

— Андрейка вот за работу на поле получил благодарность от правления колхоза,— разъяснила Варвара Максимовна.

Юра опустил глаза. Поняв, что он солгал матери, Андрейка перестал есть и уставился на него.

Юра не выдержал этого взгляда и отвернулся.

Ужинали молча.

Василь Голенчик шел по Минску.

Сердце его сжималось от горячей боли. Город лежал в руинах.

На углу Советской и Комсомольской улиц он ничего не узнал. Да тут до самого городского сквера и узнавать было нечего. В сквере сохранилось обшарпанное, закопченное здание театра, поникшие липы и искалеченные тополя. А вокруг сквера виднелись груды развалин, обгоревшие ребра домов, кое-где слепые окна выгоревших зданий — целое море руин.

К Свислочи он спускался как пьяный. Острая боль с каждым шагом усиливалась, заполняя сердце воина, который прошел столько фронтовых дорог. Эта боль делала как никогда ощутимой ненависть Василя к врагам-разрушителям.

Василь любил свой город. Сюда он приехал незадолго до войны. Остался тут работать. Хорошо жили они с Зинаидой Антоновной, которая тоже работала, учительствовала. Воспитывали своего сына Андрейку.

Началась война, и Василь одним из первых был мобилизован в армию. Он торопливо попрощался с Андрейкой, а в школу к Зинаиде даже не успел зайти. Он и теперь хорошо помнит текст оставленной ей записки: «Срочно иду на фронт. Задерживаться не разрешено. Целую тебя и очень прошу, хорошенько смотри за нашим Андрейкой. Будь здорова. Твой Василь».

И вот он шагает через весь центр города в направлении к довоенной своей квартире, в одном из стандартных домов в районе Комаровки. Идет и сам себя сдерживает. Василь умышленно замедлял шаги и начинал оглядываться по сторонам, всматриваться в лица встречных прохожих. «Вдруг увижу кого-нибудь из знакомых или соседей,— думал он,— и узнаю о своих. А может быть, даже Зину встречу...»

Вот и знакомая улица. Низенькие, вросшие в землю две хатки. Выдержали все вихри, уцелели от огня. Рядом с ними, как верный страж, стоит широколапый дуб. Ветви его нависли над крышей одной из хаток.

Под тенью дуба, которой хватало на оба домика, кто-то сидел на низенькой скамеечке и что-то делал. Василь внимательно присмотрелся. Сгорбленная старушка старательно штопает детскую одежду, держа ее перед самыми глазами.

Голенчик узнал старушку. Это была мать большой семьи, жившей до войны в одном из этих домиков.

— Добрый день, — остановился возле нее Василь.

— С приездом, милый человек.— Старушка не узнавала его.

Василь молчал. Не станешь же рассказывать старушке, что в нескольких метрах отсюда — двухэтажный дом, в котором жила его семья. «Жила»! — поймал он себя на мысли.—Почему жила?..» Василь поклонился старой женщине и тихо, словно по жнивью, чтобы оно не шуршало и не очень кололо босые ноги, пошел дальше.

Вот и ограда. Та самая, что и до войны была, низенькая, деревянная. Василь подошел к пролому, оставшемуся на месте калитки, и остановился. За оградой, во дворе, никого не было. Двор оказался прибранным, подметенным. Возле скамейки под подросшими тополями желтела груда песка с забытым в ней детским совочком.

Гулко забилось сердце. Стоять было трудно, невыносимо трудно. Никто его не встречал, никто не замечал. Хоть бы какой-нибудь звук! Вокруг такая тишина, такое молчание. Лишь горячее солнце неутомимо жжет ему лицо. Говорят, что взволнованный человек не замечает погоды, не реагирует на нее. Так было и с Василем. Солнце жгло лицо, а жар чувствовался только в сердце. Фронтовик Василь готовил себя к самому страшному.

«Будь что будет»,— наконец решил он и пошел к своему подъезду. Надо начинать свой новый, послевоенный путь, начинать с родного порога. До войны этот порог был вот тут, в этом доме, на втором этаже, налево. Василь перешагнул три ступеньки, взошел на крыльцо. Ноги его дрожали и подгибались.

Вот и лестница.

Он поднялся по ней на второй этаж и замер возле двери своей квартиры.

Стоит хозяин перед дверью и никак не решается ее открыть. Когда сошел он с поезда в Минске, готов был бегом помчаться через весь город сюда, домой. И мысль была — скорее, как можно скорее узнать, живы ли его родные, дорогие. Но, видно, сердце никогда не подводит. Оно — твой верный советчик, если удерживает тебя, Василь, отводит подальше от скорбной и страшной вести.

Вдруг дверь распахнулась. Широко, размашисто. На пороге появилась женщина. Василь взглянул на нее и поник. Нет, это не его Зина. Присмотревшись, он вспомнил эту женщину. Довоенная соседка по квартире. Та самая Соня, которая всегда очень любила прихорашиваться, смеяться с поводом и без повода.

— Василь! — бросилась женщина ему на шею. — Какая неожиданная встреча, какое счастье, что ты жив.

Она готова была расцеловаться с Василем, но тот поздоровался сдержанно:

— Добрый день, соседка, — и не смог почему-то взглянуть ей прямо в лицо.

— Что ж ты стоишь? Заходи! — потянула Соня растерявшегося фронтовика, как маленького, за руку.

Василь пошел за нею. Он сразу почувствовал что-то неладное. Какой-то другой воздух был теперь в его комнатах, хотя мебель стояла на месте и почти так, как в день его ухода на фронт. Посреди первой комнаты — круглый стол с синим графином на вышитой скатерти, в углу — дубовый книжный шкаф, возле окна — кушетка. В следующей, меньшей комнатке Василь сразу увидел кроватку Андрейки и спинку своей большой никелированной кровати.

Повеяло чем-то не своим от этих своих вещей. Василь взглянул на соседку. Та уже сидела на кушетке, поджав под себя ноги и держа в руке толстую папиросу.

— Садись, Василь, поговорим,— показала она на кушетку.

Василь сел к столу. Стул жалобно скрипнул под ним, как бы подсказывая: «Будь осторожен, брат».

— О чем же говорить будем? — все же дружелюбно спросил Василь.

Соня ответила не сразу. Затянулась, выпустила облачко дыма и притворно вздохнула:

— Намучились мы здесь, Вася...

— Вижу,— усмехнулся он.

— А ты поверь... Что мы только не пережили, каких издевательств не натерпелись!..

— Каких все же? — не удержался Василь, все еще боясь спросить о своих.

— Вот хотя бы и с твоей квартирой... Понимаешь, заняла я ее, чтоб вещи твои сохранить... И мать свою, и сестру свою сюда взяла, чтобы...

— ...охранять мою квартиру?

Соседка не выдержала его взгляда и отвернулась, как бы для того, чтобы стряхнуть пепел с папиросы.

— Вижу, ты мне не веришь. А нас за это таскали, обыски делали, потому что считали, что это квартира коммуниста... Посмотри... — Соня, как кошка, соскочила с кушетки и распахнула дверцы книжного шкафа. — Только из художественной кое-что оставили, а всю политическую литературу забрали. А мне отвечать пришлось...

Василь понял все. Хитрые глаза, помятое лицо, безвкусная пестрая одежда соседки как нельзя лучше характеризовали эту женщину.

— Скажи, о моих тебе что-нибудь известно? — не выдержав, прямо спросил Василь, понимая, что отнюдь не от горя перебралась эта особа в его квартиру. Жила при оккупантах, судя по ее виду, на широкую ногу, значит, нечего ей было и «страдать». Но не об этом сейчас думал Василь.

А соседка медлила с ответом.

Кое-что она знала. Больше того, она знала, что Зинаиды нет в живых. Она даже надеялась, что и Василия, нежелательного претендента на квартиру, тоже нет... Но не скажешь же ему обо всем этом...

— На следующий день после твоего ухода на фронт немцы очень жестоко бомбили город, — начала Соня издалека.— Минск весь был охвачен пожарами. Зина и Андрейка ушли, а куда, я не знаю...

Она рассказывала с неохотой и безразлично. Однако эти слова были для Василя первой большой новостью, подававшей надежду на то, что Зина и Андрейка ушли куда-нибудь в тихое место, в деревню и живут там, ждут его возвращения из армии.

— Может быть, они в Каменке?— с надеждой произнес Василь.

— Может, и там, — вяло ответила соседка.— Там ведь, кажется, Зинина мать жила...

Эти слова будто разбудили Василя, и он поднялся. Для наведения справок о родных его отпустили только на два дня. Завтра он должен был догонять свою воинскую часть. Надо действовать, а не сидеть в этой чужой для него теперь квартире.

— Ну, спасибо за весточку, соседка, если тебе нечем больше меня порадовать, — глухо сказал Василь. — Я оставлю номер нашей полевой почты и очень прошу в случае чего написать мне или сообщить кому-нибудь из моих...

— Куда же ты, Вася, так быстро? — поднялась и Соня.— Может, перекусишь, у меня тут есть, — и она подбежала к буфету.

— Нет времени... Надо догонять своих...

— Хоть часок посиди.

— Не могу, к коменданту нужно успеть...

— Ну, а как же с квартирой? Я буду стеречь ее, пока ты не вернешься...

— За это спасибо. Когда вернусь, рассчитаемся...

И Василь, козырнув, вышел на улицу.

Теперь он шагал, уже не оглядываясь. Дошел до улицы Кирова и первое, что сделал, — послал телеграмму в Каменку на имя Зининой матери, сообщив и ей номер своей полевой почты. Оставалось по дороге зайти в уцелевший дом, где до войны находился наркомат, в котором он работал. В наркомате никого из знакомых не оказалось, но встретили Василя радостно и попросили оставить его адрес.

Блуждая по разрушенному, полуживому городу, Василь твердо убеждал себя, что жена и сын его находятся в деревне. Однако съездить в Каменку за одни сутки он все равно не успел бы, да и увольнительная была выписана только на Минск, а комендант отказался отсрочить ее и разрешить съездить в другой пункт.

К тому же Василь знал: начинаются решающие бои с врагом. Армия взяла курс на Берлин. И как же не быть ему в рядах наступающих, не шагать вместе со своими боевыми, закаленными в походах товарищами!

На сердце стало легче и спокойнее. Василь надеялся, что в деревне его жена с сыном могли прожить более спокойно, чем здесь, в Минске, где так свирепствовал враг.

Вечером он сел в первый же поезд, отправляющийся на запад, чтобы догнать свою часть.

Стояли теплые летние дни. Природа как бы радовалась происходящему вокруг и не жалела для людей ни солнца, ни своего тепла.

Проходили дни за днями после освобождения Смолян. Миновал почти месяц, как был освобожден и Минск. Налаживалась жизнь, входила в свое новое русло.

Андрейка уже дважды просил Мартына свозить его в Минск или разрешить съездить самому, посмотреть, цел ли дом, где жили они до войны, и, самое главное, расспросить там об отце. Ответов на письма, посланные ими в Минск, в Москву и Каменку, пока не было.

Одного Андрейку Мартын не хотел отпускать, а ехать вместе не было времени. Но потом, немного позднее, пришла важная новость. В райкоме Мартыну сообщили, что скоро состоится вручение наград большой группе партизан и ему следует ожидать вызова.

— Вот тогда, — прикидывал он, — и поедем в Минск. Там все выясним.

Мартын не сомневался, что вызовут не только его одного.

Вызовут, наверно, и Андрейку, который тоже представлен к награде. Подписывал тогда наградной лист он, Мартын, и комиссар. Да и подпольный райком утвердил их кандидатуры.

...Еле-еле начинало светать. Было часа три или четыре утра. Августовский рассвет был теплым.

Вчера вечером Мартын сказал Андрейке:

— Вот что, брат, завтра поедем с тобой в Минск. И поедем не по обычным делам, а получать награды. Их нам с тобой будут вручать в самом Верховном Совете...

Варвару Максимовну он попросил, чтобы она приготовила сейчас ему с Андрейкой что-нибудь на дорогу, так как на станцию отправятся очень рано. В поезде захочется перекусить.

От Смолян до Минска езды на поезде всего часа четыре. Поезд отходит в шестом часу утра. Значит, в десять они будут в Минске. Придется, наверно, сразу идти в Верховный Совет зарегистрироваться, потому что в двенадцать часов дня — вручение. А кому охота опаздывать в такой торжественный день!

Спать улеглись рано. Однако долго никто не мог уснуть. Всех в семье Мартына взволновала эта новость. Но некоторое время спустя сон все же взял свое.

Варвара Максимовна и во сне не могла забыть, что завтра надо встать пораньше и проводить мужчин в дорогу. Мартын и Юрик думали об Андрейке. Мартын — доброжелательно, Юра — с завистью: почему не он, Юрка, будет рядом с отцом, а Андрейка? Нерадостные мысли теснились в его голове. Вот вернутся они из Минска, и все будут на них смотреть, поздравлять, восхищаться ими. А он?.. Какой же он обыкновенный, ничем не выдающийся! С недовольным выражением на лице Юра так и уснул. Спал он неспокойно, ворочался с боку на бок.

Андрейка лежал рядом с Юриком на одной широкой кровати. Лежал тихий, задумчивый. Сон не приходил. Андрейка даже намеревался встать, выйти во двор и там дождаться утра. И только мысль о том, что он может разбудить других, удержала его.

Уснул он как-то неожиданно, сразу. Однако едва за окном начало светать, он раскрыл глаза, повернулся к окну и не сводил с него взгляда. Не первый раз ему приходилось просыпаться на рассвете. Но такого утра у него никогда еще не было. Оно наполняло радостью, ожиданием чего-то неизведанного, небывалого.

«Нужно в один день и награду получить, и дома побывать»,— думал Андрейка.

Тихонько поднялась Варвара Максимовна. Андрейка видел, как осторожно она вышла в сени, чтобы никого не потревожить в доме.

Решив, что теперь можно встать и ему, Андрейка оделся и на цыпочках вышел из дому.

Светало. В сенях пыхтел самовар, и около него стояла Варвара Максимовна.

— Ты чего так рано? — спросила она. — Чай еще не готов.

— Не спится, — признался Андрейка.

— Понимаю, — сказала Варвара Максимовна.

Собрались мужчины быстро. Мартын поцеловал жену в поседевшую голову. Андрейка поклонился. Выйдя из дому, они не торопясь зашагали к станции. Идти было недалеко, и Мартын знал, что времени хватит и билет взять, и сесть на поезд.

В город ехало не так много людей. Очереди возле кассы не было. Мартын подошел к окошку и попросил два билета до Минска. Андрейка стоял рядом и улыбался: было приятно, что и ему нужен билет. Значит, он уже не мальчик, он будет ехать как взрослый.

...Было без пяти минут двенадцать, когда Андрейка с Мартыном уже сидели в большом зале Верховного Совета. Всего здесь собралось человек около двухсот, мужчин и женщин, пожилых и совсем молодых. Были и юнцы. Андрейка никого из них не знал, но считал, что они такие же, как и он, партизаны и, может, даже такие же, как он, сироты.

Мартын сидел сосредоточенный, все время не сводил глаз со сцены, ожидая, пока выйдут те, кто будет вручать награды. Секретарь Смолянского райкома Борис Рудак, сидевший рядом с Мартыном, что-то шептал ему на ухо, указывая глазами на Андрейку. Мальчик заметил это, смутился, покраснел и, чтобы скрыть свое смущение, плотнее прижался спиной к спинке кресла, стиснул руками подлокотники. Ему показалось, что все в зале смотрят только на него.

В проходе показались двое мужчин. Пока они шли через весь зал, взгляды присутствующих провожали их. Мужчины не поднялись на сцену, как ожидали Мартын и Андрейка, а остановились возле длинного стола, который стоял внизу, где заканчивались ряды кресел, и повернулись лицом к присутствующим.

На груди у одного из мужчин, более пожилого, поблескивали депутатский значок и звезда Героя Советского Союза. Многие узнали его и начали аплодировать. Это был Председатель Президиума Верховного Совета республики, один из известных организаторов партизанского движения. Андрейка посмотрел на второго, молодого мужчину, державшего в руках бумаги и приготовившегося читать указ. Только теперь Андрейка заметил множество красных коробочек, в несколько рядов лежащих на втором столе.

Молодой мужчина начал читать указ. После слов «Наградить орденом Ленина» приостановился. Откуда-то появился третий мужчина. И как только читавший указ назвал фамилию награжденного, он тут же подал красную коробочку председателю. К председателю подошел высокий, сутулый человек в полувоенной одежде. Он получил коробочку с орденом и в ответ на поздравление председателя негромко произнес: «Спасибо». Председатель пожал ему руку, и все зааплодировали.

Молодой называл фамилии награжденных, и те один за другим подходили к столу.

Вдруг послышалась фамилия Мартына Федоровича Лобанова, и он неторопливо пошел к столу. Андрейка зорко следил за каждым его движением. Потом встал секретарь райкома, потом — сосед справа.

— Ты только не волнуйся, — шепнул Мартын на ухо Андрейке.

Мальчик кивнул головой.

— Все будет в порядке, скоро твоя очередь,— улыбнулся Мартын.

А секретарь райкома добавил:

— Как объявят об ордене Красной Звезды, тогда и назовут твою фамилию, одну из первых.

Андрейке стало жарко. Он никак не ожидал, что ему дадут такой орден, и сердце забилось быстро-быстро. Даже пот выступил на лбу.

И вдруг послышались слова:

— Голенчика Андрея Васильевича.

— Иди! — слегка подтолкнул Андрейку Мартын.

В глазах у Андрейки все замелькало. Ноги дрожали, едва слушались.

Председатель осмотрел мальчика с ног до головы, и на лице его появилась добрая улыбка.

— Сердечно поздравляю тебя с высокой наградой, — сказал он и протянул Андрейке красную коробочку.

Андрейка принял ее в правую руку. Но тут же переложил в левую и пожал протянутую руку председателя. Слова же благодарности произнести не смог. Только пошевелил губами.

В зале, как показалось ему, громче прежнего грянули аплодисменты.

Андрейка быстро повернулся и поспешил на свое место. Его провожали сотни дружелюбных, радостных глаз. И только усевшись рядом с Мартыном, он немного успокоился: сгорая от любопытства, открыл красную коробочку...

Выходили из зала торжественные, молчаливые. Лица людей светились радостью. На площади остановились и начали друг другу прикреплять ордена к пиджакам.

— Подожди,— остановил Андрейку Мартын.— Давай твою коробочку.

Вынув из нее орден и медаль «Партизану Отечественной войны», он прикрепил их к гимнастерке мальчика.

— Пускай все видят, что ты партизан, — сказал секретарь райкома.

И они зашагали по улице.

Внимательно отыскивая знакомые здания и не находя их, Андрейка нет-нет да посматривал на свою грудь. Но делал это так, чтобы не заметил Мартын.

— Ну, а теперь сходим к твоему дому, — предложил Мартын.— Я и сам хочу знать, что там...

Секретарь райкома, не прощаясь, сказал Мартыну:

— Обедать будем вместе. На Красноармейской, как условились. Я подожду вас. Желаю, чтобы все было хорошо.— И он свернул на сквер.

Мартын знал, чем озабочен Андрейка. Поэтому он решил, не откладывая, отправиться на ту улицу, где до войны жил Андрейка. Но это оказалось не очень легким делом. Мальчик забыл и название улицы, и номер дома. Он очень смутно помнил, как надо идти от центра города к переулку, где до войны был их дом.

Перешли деревянный, наскоро построенный на месте взорванного мост через Свислочь. Молча миновали площадь, потом Долгобродскую улицу. Дошли до Комаровки. Все, что видел Андрейка, было ужасно. Оно болью отдавалось в сердце. Узнать свой довоенный район казалось почти невозможным.

На самой развилке, однако, уцелело несколько деревянных домиков, среди которых возвышалось здание Института физической культуры. На душе стало чуть легче, и мальчик уверенно повернул в боковую улицу. По этой улице Андрейка не раз ходил с отцом в кино.

Мартын украдкой наблюдал за Андрейкой, а сам делал вид, будто разглядывает окружающее. Заметил он и то, как глаза мальчика внезапно засветились беспокойной радостью: Андрейка узнал свой дом.

— Вон там, на втором этаже, мы жили,— показал он рукой.

— Недалеко от центра, — будто самому себе, сказал Мартын.

В квартире они застали только одного военного. Он встретил гостей приветливо. Их полувоенная форма и боевые награды лучше слов объясняли, кто они. Военный жил в первой комнате. Дверь второй оказалась закрытой, и на ней краснела сургучная печать.

Мартын коротко рассказал об Андрейке. Военный выслушал его и сказал:

— Здесь жила какая-то женщина. Где она теперь — не знаю. Вещи ее в той комнате, видите, опечатаны. О Голенчике я ничего не слышал. А меня сюда временно направил комендант города.

Мартын понял все. Поблагодарив военного, он опустил руку на плечо Андрейки:

— Пойдем... Ничего тут для нас интересного нет...

Андрейка и сам понимал, что здесь им делать нечего.

Матери нет, об отце ничего не известно. И хоть есть у него своя квартира, а жить в ней один не будешь. Он, правда, с благодарностью посмотрел на военного, когда тот сказал, что «товарищ (это значит он, Андрейка) по закону имеет право на свою жилищную площадь». Но зачем ему одному эта площадь теперь?

Они попрощались с военным и ушли.

Настроение у Андрейки было не лучше, чем у Мартына. Но каждый из них, думая об одном и том же, не хотел проявлять перед другим свою взволнованность и грусть.

— Нас ждет секретарь райкома, Андрей,— напомнил Мартын.

— Пойдем.

И они быстро зашагали к центру города.

Грибов было много. Нина едва успевала складывать в корзинку боровики и подосиновики, которые подносили к ней то Андрейка, то Михась, то Юрик.

Андрейка и здесь оказался первым. Он часто наклонялся, заглядывая под развесистые елки, шмыгал, как вьюн, среди кустов, ловко обходил пни, и, казалось, грибы сами даются ему в руки.

— Зачем ты поганку суешь? — сердито блеснула Нина глазами на брата и отбросила поданный им гриб.— Вон Андрейка боровик за боровиком находит...

Юру словно хлестнул кто. Он зло посмотрел на сестру и молча отвернулся. И здесь, в лесу, этой чудесной летней порой ему нет покоя из-за Андрейки! Никак нельзя развернуться. А что будет дальше?

Михась, заговорщически подмигнув приятелю, начал сворачивать в глубь леса. Чем дальше отходили они от Нины и Андрейки, тем меньше становилось грибов. Но обоим хотелось хоть здесь, в знакомом лесу, поводить Андрейку за собой, показать свое превосходство, доставить ему хоть какую-нибудь неприятность.

Андрейка же, ничего не подозревая и откликаясь на их голоса, шел за ними да и Нину далеко от себя не отпускал.

Наткнулись на большую семью лисичек. Да таких упругих, красивых, что не могли пройти мимо. Нина опустила корзину на землю и вместе с Андрейкой принялась собирать лисички. Вскоре корзина наполнилась почти до верху.

Нина позвала Юрика и Михася. Те отозвались где-то впереди.

Тогда Нина крикнула:

— Сюда-а!

Юрик и Михась молчали.

Андрейка свистнул. Хлопцы ответили ему:

— Давайте сами сюда! Тут полно боровиков!

Нина и Андрейка направились в их сторону. Но как быстро ни шли, а отклики Михася и Юры слышались все дальше и дальше.

— Куда их занесло? — спросила девочка.

— Сам не знаю, — ответил Андрейка, продолжая собирать грибы и внимательно осматриваясь вокруг.

Так они шли не менее часа. Нина начала волноваться и чаще кричала: «Ау, ау!»

Теперь ответы ребят были едва слышны.

Чем дальше, тем лес становился гуще. Начали больше и больше попадаться осины, почва под ногами становилась влажной. Кое-где уже виднелись признаки близкого болота: мох и осока.

Откликались где-то впереди. Нина и Андрейка, забыв о грибах, шли и шли на их голоса, не переставая отзываться.

И вдруг послышался испуганный крик:

— Спаси-ите!

Андрейка взглянул на Нину. Лицо ее было белее, глаза расширились от испуга.

— Спаси-и-ите! — послышалось снова.

Нина онемела. Вокруг стоял глухой олешник, и по пояс охватывала их густая, как проволока, паутина дурнопьяна.

— Держись! — подбодрил Нину Андрейка.

— Они могут...— едва произнесла она.

— Не бойся, подавай голос и не отставай от меня! — И Андрейка бросился туда, откуда звали на помощь.

— Грибы растеряешь, — сказала Нина.

Остановившись, Андрейка взял у нее из рук корзину и громко свистнул.

В ответ был тот же крик:

— Спаси-и-ите!

— Поспешим, Ниночка,— ласково попросил Андрейка девочку.

Нина прибавила ходу.

Бежать было трудно. Начиналось болотистое место. Под ногами хлюпало, по лицам хлестали ветви кустов.

— Эге-эй! — закричал Андрейка.

— Сюда-а!— послышалось в ответ.

Андрейка бежал что было сил. Нина опять начала отставать. Вдруг она зацепилась ногой за корень, упала и заплакала. Андрейка подскочил к ней, помог подняться.

— Нога, — простонала девочка.

— Эгей!— снова крикнул Андрейка, поддерживая хромающую Нину, которая уже не могла идти дальше.

Никто не откликался. Андрейка растерялся. Что делать? Изо всех сил он крикнул:

— Юр-ка-а-а! Ми-ха-ась!

Лес молчал.

От боли в ноге слезы катились по Нининому лицу. Но она понимала, что стоять на месте нельзя. Там же ее брат в опасности, она слышала его крик «спасите», ему нужна помощь.

Вокруг была такая глушь, что Нина подумала: теперь и они с Андрейкой тоже попали в опасное место и им тоже грозит беда. И она залилась слезами.

Андрейке было очень жалко ее, самую маленькую из них. Но и его беспокоило молчание, продолжавшееся уже несколько минут.

— Вперед, Нина! Все, все будет в порядке, — сказал он девочке, поддерживая ее под руку.

Андрейка говорил эти слова, чтобы успокоить и Нину и себя, чтобы не поддаться страху в этой лесной глухомани.

— Кричи, Нина, ты... Зови их.

— Юра-а! Юра-а!— крикнула девочка.

Никто не отозвался.

Вдруг где-то в стороне засвистели. Свист повторился. Андрейке и Нине показалось, что свистят двое. Они бросились туда. Корзина была почти пуста, но на это теперь никто не обратил внимания. Еще через минуту лес начал редеть. Веселее стало на сердце. Бежать можно было быстрее.

— Хлопцы, эгей!— позвал Андрейка.

— Юра-а! — закричала и Нина.

Но опять никто не ответил им.

Андрейка дотронулся до руки девочки:

Тише... Внимательно слушай...

И опять закричал изо всех сил. Не сбавляя шага, они делали это по очереди несколько минут. Наконец легкий посвист послышался где-то совсем близко. Оба остановились, огляделись, и вдруг над самой их головой прокатился веселый мальчишеский хохот.

Андрейка был ошеломлен. Подняла удивленные глаза Нина. Михась и Юра сидели на суку наклонившегося кряжистого дуба и, словно ничего не случилось, болтали ногами.

Андрейке хотелось сказать какое-нибудь резкое, оскорбительное слово, но он удержался.

— Этого мы вам не простим, негодники такие! — с возмущением сказала Нина и плюнула.

— Пошли! — взял ее за руку Андрейка.

Медленно двинулись они в сторону дома, усталые и возмущенные. Андрейка даже не оглянулся на мальчишек. А те только теперь, увидев исцарапанных и вспотевших Нину и Андрейку, почувствовали всю несуразность своей выдумки. Юрик заметил, что Нина хромает, и первым слез на землю. Хмуро и виновато побрел он вслед за Ниной и Андрейкой.

В сердце мальчика закралась тревога.

Михась и Юра сидели на суку кряжистого дуба и, словно ничего не случилось, болтали ногами.

Мартына дома не было. Шли горячие дни первой послевоенной уборки, и он, появившись лишь часа на два-три дома, опять уезжал в колхозы. Ему не хватало времени поговорить с Юрой и Андрейкой, расспросить об их делах и отношениях. А мальчики совсем перестали разговаривать друг с другом.

Нина дала Андрейке слово ничего не рассказывать матери и забыть неприятную историю в лесу. Только она одна знала, какой стычкой окончилось это происшествие. Когда Михась и Юра догнали их и попытались заговорить, Андрейка решительно ответил:

— Вы мне не товарищи, — и пошел своей дорогой.

Варвара Максимовна, готовя ребятам ужин, заметила, что между ними произошло что-то неладное. Однако, как тактичная и умная мать, она ожидала, что все выяснится, рано или поздно дети заговорят сами.

А дети молчали.

Наблюдательность Варвары Максимовны подсказывала ей, что один из мальчиков в чем-то провинился. Ей, конечно, меньше всего хотелось верить, что виноват Юра, ее сын, который так хорошо вел себя в эвакуации.

Мать позвала детей за стол. Андрейка сел рядом с Ниной на свое обычное место. Юрик же устроился так, чтобы не сидеть лицом к лицу с Андрейкой. Глаз он не поднимал. Молчал и Андрейка. «Это хорошо, — рассуждал он, — что Юрка переживает за свой поступок. Или боится, что мы с Ниной расскажем о нем? Но мы будем молчать».

Варвара Максимовна подала им по куску мяса и молодую картошку. Первым получил свою порцию Андрейка, вторым — Юра и, наконец, Нина. Андрейке показалось, что Юрик получил меньше, и он думал, не узнала ли Варвара Максимовна про случай в лесу. А может быть, причина в другом? Горько стало на душе у Андрейки. Еще бы, он не родной, не свой в этом доме... Поэтому к нему и относятся так подчеркнуто заботливо... А своих, Юрку и Нину, все равно будут защищать, верить им во всем...

При мысли о Мартыне опять стало легче. Андрейка даже покраснел: как он смел подумать такое? Ведь Мартын мог отправить его в детский дом или еще куда-нибудь, а он этого не сделал. «Будешь теперь ты моим сыном»,—сказал тогда Мартын.

«Но это давно было»,— опять подумал Андрейка.

Нет дома дядьки Мартына и, может быть, не скоро приедет, может все время быть в разъездах, а ты оставайся тут... Конечно, тетя Варвара всегда будет защищать Юрку. Он же ее сын, она не нахвалится им. Он и такой, и этакий. Он в трудные дни эвакуации во всем ей помогал, хорошо учился. Он всегда был возле матери. И теперь...

Андрейка взялся за кружку с молоком. Есть не хотелось.

Невеселые мысли владели и Юрой. Он все еще боялся, что, как только вернется отец, Андрейка расскажет ему об их с Михасем поведении в лесу, а заодно и о том, что они не ходили работать в колхоз, только на машине катались. Не будет ему больше доверия от отца. И мама тогда не заступится за него.

Вместе с тем Юркой овладевало и другое чувство. У него росло уважение к Михасю, который и понимает его лучше, чем Андрейка, и друг настоящий. А кроме того, он еще и сын секретаря райкома партии. Нет, Юра не собирается просить прощения у Андрейки.

Беспокоило мальчика только молчание Нины. Почему она сейчас, до приезда отца, не рассказывает обо всем матери? Он раскаялся бы, признался бы, что виноват, и все. Мама добрая, она простит. Отец — наоборот, он за Андрейку горой стоит, сильно наказать может.

Было о чем подумать Юре.

Закончив ужин, все встали из-за стола. Варвара Максимовна не сводила с мальчишек глаз. Наконец спросила:

— Что это вы оба такие невеселые? В чем дело, Андрейка?

Андрейке послышался в этих словах упрек. Почему тетя Варвара допытывается именно у него? Взглянув на Юру, он ответил:

— Спросите у него, — и вышел в сени.

Вот уже несколько ночей, как он перестал спать на одной кровати с Юрой, объясняя это тем, что вместе им жарко. Варвара Максимовна дала ему матрац, небольшую подушку и простыню, и Андрейка ночевал на чердаке. Там было сено.

Юрик тоже хотел выйти во двор, но мать удержала его.

— Зачем ты обижаешь Андрейку? — упрекнула она. — Он же сирота. Смотри, какой хмурый. Что случилось?

— Да ничего... Не хочет Михась с ним играть, а я виноват,— буркнул Юрик.

— Михась?— Лицо Варвары Максимовны стало строгим.

Она уже слышала от матери Михася, что тот обманывает ее на каждом шагу, без разрешения берет все, что попадает под руку. Даже курить начал. Сердцем матери Варвара Максимовна предчувствовала недоброе.

— Михась командует этим дураком... А Юрка на все готов,— не утерпела Нина.

— Значит, вы с Андрейкой не дружите?— спросила Варвара Максимовна.

Юра растерялся. Он не знал, что ответить, и сказал первое, что пришло на ум:

— Он сам не хочет...

— Врешь! — вскрикнула Нина.

— Не слушай ее, мама! — прервал сестру Юра.— Она перед его партизанскими наградами на цыпочках ходит!..

— Что ж такого? Уважать Андрейку есть за что, — перебила сына Варвара Максимовна. — Парень он заслуженный, к тому же сирота, без матери, без отца. Ты, Юра, плохо себя ведешь.

Юра хотел что-то сказать, но Нина опередила:

— Совсем не по-пионерски, не по-товарищески... Это же они с Михасем...

Вошел Андрейка, он что-то забыл взять с собой.

Нина осеклась.

— Ей лишь бы что болтать, — косо посмотрел Юра на сестру.— Пускай сам Андрейка скажет!

— А что мне говорить... Говори ты... Тетя Варвара, — обратился он к Варваре Максимовне, — можно мне взять еще один сноп соломы?

— Конечно, бери! И не один, а сколько хочешь.

«Ох, как трудно с ними разговаривать! — подумала Варвара Максимовна и тут же решила: — Приедет Мартын, пусть сам разбирается. Все же мужчина...»

Вот и лето прошло. Быстро, почти незаметно. Как будто его совсем не было.

Сегодня начались занятия в школе. Сидеть было тесно, на каждой двухместной парте разместилось по трое учеников. Но все были рады, что пришли в школу и опять начали учиться.

Учительница Антонина Ивановна на первом же уроке хотела спросить, почему Андрейка и Юра не сели на одну парту, но удержалась. Она знала, чьи это мальчики, и удивилась, что между ними нет общего, дружбы.

Андрейка подсел к двум девочкам в середине класса, а Юрик потянулся за Михасем в самый угол. Оттуда, как сказал Михась, лучше наблюдать за всем классом и за учительницей, а самому оставаться почти незаметным. Правда, находясь в эвакуации, Юра в четвертом классе сидел в первом ряду. Его тянуло поближе к учителю, чтобы внимательнее слушать. А тут он, сам не зная почему, поступил вопреки своему желанию. Сел он рядом с Михасем только потому, что тот позвал его, и Юра, как это бывало не раз, сразу подчинился Михасю.

Первые занятия прошли хорошо. Учителя знакомились с учениками, приехавшими из разных мест, выясняли их знания, расспрашивали о жизни во время войны, о родителях.

Ребята гордились, что вместе с ними учится Андрейка, партизан-орденоносец, программу третьего и четвертого классов проходивший в лесу, в зеленой школе.

Но когда на следующий день Андрейку вызвали по математике, он растерялся и не смог решить у доски даже легкую задачу, хотя ему и подсказывали.

— Придется, Голенчик, повторить этот раздел, — суховато сказал учитель.

Андрейка сел на место.

Михась хихикнул.

— Чего ты? — недовольно глянул на него Юра.

— Это ему не в разведку ходить, — шепнул Михась.

И, хотя ничего смешного в этих словах не было, Юрик как-то криво улыбнулся.

А вот сегодня учительница вызвала Михася. Она попросила его прочитать какое-нибудь стихотворение, выученное еще в четвертом классе. Михась долго думал. Ему шептали, подсказывали названия стихотворений: «Пионерский стяг», «Осень», «В лесу». А он стоял, хлопая глазами, перед всем классом. Юра начал нервничать. Ему было обидно, что Михась так осрамился.

— Садись, — наконец сказала учительница.— Кто помнит?

Не успела она закончить фразу, как поднялись руки. Подняли руки и Андрейка, и Юра.

Одна девочка звонко продекламировала небольшое стихотворение, хотела тут же прочитать и другое, но Антонина Ивановна остановила ее:

— Видишь, Михась... Некоторые помнят...

Мальчик опустил глаза. Ему стыдно было перед товарищами, но он пробормотал:

— Забыл повторить...

В классе засмеялись.

Юрик сидел хмурый-хмурый. Впервые с момента их знакомства подумал он недоброе о Михасе: «Очень зазнается, слишком хвалится».

Но из школы домой они пошли вместе, хотя жили в разных концах местечка.

— Чего она прицепилась? — недовольно сказал Михась.— Тоже мне литераторка! Сама небось ни одного стихотворения не помнит.

— Смотри, чтобы завтра опять не вызвала, — предупредил Юра, в душе не согласный с тем, что приятель так пренебрежительно говорит об учительнице.

— Не очень я пугливый. Двойки меня не страшат. Я их не раз получал...

— Хочешь и дальше получать? — еще больше удивился Юрик.

Михась безразлично взглянул на товарища и, не желая продолжать разговор об учебе, бросил:

— Приходи после обеда на луг, к мостику. Я мяч новый принесу. Погоняем...

Юра даже остановился от такого неожиданного прощания, не зная, как понимать своего приятеля. «Ну ладно, когда летом дурака валяли,— думал он.— Михась то на машине меня покатает, то закурить даст, то покажет маленький отцовский пистолет или даст подержать в руках какую-нибудь интересную вещь. Тогда он считался старше меня, командовал мною, когда в лес по грибы и по ягоды ходили. А теперь же мы ученики одного класса. И что из того, если Михась на год старше меня, а его отец ответственный районный работник?»

Думая обо всем этом, Юрик шагал домой.

Появилась первая, пока еще не совсем очерченная мысль: Михась, видно, зазнается, очень много мнит о себе. Он и к нему, к Юрке, относится, как к маленькому, более слабому. Может быть, это оттого, что Юрка во всем ему подчиняется...

А дома мальчика ожидала новость. Он получил письмо из школы, в которой учился в годы эвакуации. Писала группа знакомых учеников. Они просили сообщить, что делается на освобожденной земле, как живет он сейчас, и предлагали начать постоянную переписку.

Письмо обрадовало Юрика. Он долго просидел над ним, обдумывая ответ, потом рассказал о письме Нине, хотя и не очень надеялся получить от нее дельный совет — ведь сестренка училась всего лишь в четвертом классе. Андрейке решил ничего не говорить. А после обеда собирался сбегать к Михасю, но мама сказала, что надо приготовить уроки, а после заняться домашними делами.

И Юрику пришлось сесть за уроки. Это заняло много времени. Ведь не зря же он решил обогнать Андрейку и всегда быть впереди. Быстро выполнил он и задания матери по дому. И только после этого вспомнил о новом мяче Михася. Но уже было поздно, и Юра успокоил себя тем, что завтра побежит в школу как можно раньше, объяснит приятелю, почему не пришел играть в футбол, а заодно и похвастается перед Михасем письмом.

...Утро выдалось пасмурное, неприветливое. Юра сначала хотел дождаться товарища на школьном дворе, но дождь загнал его в помещение. Он разделся, пригладил свои вихрастые волосы (будь отец дома, давно заставил бы постричься, а мать лишь однажды напомнила об этом и забыла) и, положив учебники и тетради в парту, вышел в коридор.

Ребята и девочки торопливо вбегали в помещение, отряхивали с одежды капли дождя и расходились по классам. А Михася все не было. Юра подумал, что он и совсем не придет, но тут послышался звонок, и на пороге появился Михась.

— А я тебя давно жду,— радостно бросился к нему Юрик.

— Очень ты мне нужен! — выпалил Михась и, отстранив Юру рукой, важно зашагал в класс.

Юра не понял, за что на него обиделся Михась, но все же пошел за ним.

Весь урок они просидели как незнакомые. Юра, правда, внимательно слушал объяснение очередного правила и не сводил глаз с учительницы. Лишь несколько раз он глянул в сторону Андрейки. Тот тоже сидел тихо и не шевелился.

Началась перемена. Михась медленно выбрался из-за парты, и тут его взгляд встретился с глазами Юрика. Юра заметил: глаза у Михася сегодня, как никогда, холодные, безразличные. Он смутился и едва не попросил прощения. Это он сам виноват: не смог вчера прийти на луг, к мостику, поиграть в футбол. И, вытащив из кармана письмо, чтобы как-то оправдаться, Юра нерешительно заговорил:

— Вот, Михась, я вчера получил... Хотел к тебе прийти, почитать вместе с тобой и поиграть, но мама не пустила...

Михась без особой охоты взял письмо из рук Юры и невнимательно пробежал глазами. Ребята-уральцы называли Юру «дорогим другом», желали ему успехов, просили не забывать и писать обо всем.

Ничего не сказав, Михась бросил письмо на парту, пожал плечами и вышел из класса.

Юра всерьез обиделся на приятеля. Он не понимал, чем все это объяснить. Поведение Михася возмутило его до глубины души. Мальчик едва не заплакал. Но, поймав взгляд Андрейки, он быстро спрятал письмо в карман. Хотелось лишь одного: чтобы Андрейка не узнал о том, что произошло между ним и Михасем. Но тут же он твердо решил, что первый не заговорит с зазнавшимся Михасем. Пусть не думает, что Юрка уж очень набивается к нему в друзья!

Нининому любопытству не было конца. Расскажет Андрейка о каком-нибудь случае из своей партизанской жизни — она тут же требует новых рассказов. Девочка готова была слушать его без конца, так нравился он ей, так восхищалась она своим Андрейкой!

Действительно, она всем так и говорит: «Наш Андрейка».

Вот и сегодня они остались в квартире одни. Уроки были уже приготовлены, а на дворе непогода, гулять не пойдешь.

— Расскажи, как ты на железную дорогу с сигналом, красным платком, выходил, — попросила Нина.

Андрейке совсем не хотелось ни хвастаться, ни повторять то, что он уже рассказывал раньше. Но, зная, что Нина все равно не отстанет, пока не добьется своего, он начал:

— Лучше я о Леньке Барсуке тебе расскажу. Он был в соседнем соединении и тоже награжден боевым орденом и медалью.

— Рассказывай, — охотно согласилась девочка и, готовясь слушать, удобнее устроилась на кушетке.

Андрейка начал:

— Вот это герой! Он — как Павлик Морозов!.. Ты только не перебивай меня... Сначала выслушай...

Нина молча кивает головой, и Андрейка продолжает:

— Ленькин отец пошел служить в полицию. Ну, значит, стал предателем, понимаешь? Ленька не мог этого перенести. Сильно переживал, матери своей о несогласии с отцом говорил. Та, бывало, выслушает его, прижмет сына к себе и успокаивает: «Ленечка, дорогой, может быть, он еще опомнится. Потерпим». Было, конечно, и ей горько оттого, что муж ее совсем спился, как люди говорили — стал свиньей. Ленька на первых порах послушался мать, не мог не послушаться. Да и отец пока никому вреда не делал. Нес дежурство в участке да почти каждый день являлся домой со своими дружками. Приносили они самогон, закуску и, сидя за столом, подолгу разговаривали о своих делах. Ленька в это время прятался за трубой на печи и внимательно прислушивался к их разговорам. Так он не только узнавал все новости, но знал и о том, что намерены делать полицаи в ближайшие дни.

Нина молча вздохнула.

— Однажды, когда матери не было дома, в хату ввалились отец и его компания. Трезвые. И без выпивки, без закуски.

«Иди погуляй», — приказал отец Лене.

Леня вышел в сени. А было холодно-холодно. Снег еще не выпал, зато мороз брался крепкий. Хлопец хотел было пойти переждать к соседям. Но раз его выпроводили из избы, значит, там состоится интересный разговор. Он и остался в сенях, приткнулся к двери, чтоб подслушать. Вдруг входит мать.

«Ты чего здесь?» — спросила она.

Ленька рассказал ей обо всем. Мать — в хату, а Леня за ней, прячется за ее спиною. Видя, что ни отец, ни полицаи не замечают его, он быстренько шасть за кухонную ширму, а оттуда — на печку, за трубу, на свой наблюдательный пункт. И притих.

«Ну, чего стала?» — повернулся отец к матери.

А та как бы шутя ответила:

«Рада, что сегодня у вас какой-то праздник... Трезвых первый раз вижу... Видно, волк в лесу ноги протянул».

«А ты сбегай лучше к Кравчихе, одолжи поллитровочку», — поднялся отец с лавки.

«Сам сбегай, и так допрыгался уже. На улице показываться стыдно...»

Отец шагнул к ней. Лицо его налилось кровью, злые глаза рыскали из стороны в сторону. Ленька весь сжался в комочек, вот-вот готов был броситься на защиту матери. А та, зная характер мужа, отступила к порогу. Отец чуть успокоился, сказал:

«Иди... Нам поговорить надо, понимаешь?»

Ну, мать и вышла в сени. Отец прикрыл за ней дверь и вернулся к столу, где молча сидели еще трое полицейских. Они, разумеется, не знали, что Ленька в избе и слышит их, а потому разговаривали не таясь. А разговор у них шел такой:

«Пожалуй, придется согласиться с комендантом?» — спросил один из полицаев.

«Иного выхода нет», — ответил другой.

Ленька слушал, но пока понять ничего не мог.

«Может, совсем уйти к партизанам?» — спросил третий полицай.

«Чтобы повесили на первой осине?» — гнул свое первый.

«Если сами придем, будто сдаемся, не повесят,— авторитетно сказал отец.— Иначе нам нельзя принять условия коменданта и заслужить награды... Немцы на то и рассчитывают, что зашлют нас к партизанам, выведают все и тогда ударят по ним. А партизаны, между прочим, всем полицейским дают возможность искупить свою вину».

«Значит, пока не поздно, надо идти», — снова сказал первый полицай.

«Я согласен!» — добавил второй.

«И я»,— сказал тот, который предлагал уйти к партизанам.

«Ты не пойдешь! — отрезал отец.— Пойдем втроем. Втроем и невзгоды и награды разделим».

«Ах, так? — вскочил отвергнутый.— Ну, мерзавцы...»

Тут и началось...— Андрейка умолк.

— Что, что началось? — не удержалась Нина.

— Ленькин отец выхватил пистолет, приставив его к груди того, который отказался от предательского плана, отнял у него оружие и приказал рядом стоящему полицейскому:

«Отведи к коменданту».

Ленька, наблюдая за этой сценой, весь дрожал. Он видел, как арестованный упал на колени, стал просить пощады, обещал всегда быть послушным, умолял пожалеть его детей. Но Ленькин отец даже не глянул на него. Арестованного увели, точнее, потащили в комендатуру. Оставшиеся полицейские опять заговорили.

«Не боишься?» — спросил Ленькин отец.

«Нет. Хочется, признаться, на этом деле заработать, хозяином стать».

«И я, брат, так думаю. Служить так служить».

«Значит, завтра на рассвете в дорогу...»

«В гости к Ястребу»,— пошутил полицай.

Ястребом называли командира той бригады, куда немцы направляли полицаев в качестве своих шпионов. Теперь Леньке все стало ясно, и он должен был действовать.

— Как? — подскочила Нина.

— Так же, как Павлик Морозов: он пошел против своего отца, — отчетливо произнес Андрейка.

— Я так и думала! — тихо произнесла Нина.

А Андрейка пояснил:

— Ленька раньше полицейских пришел в бригаду и предупредил комбрига обо всем. Тот оставил мальчика у себя и в тот же день «гостеприимно» принял полицаев в свою бригаду. А еще через несколько дней предателей судил партизанский суд. Вот какой он, партизан Леня Барсук. Интересно?

— Очень! — сказала Нина.

Доволен рассказом был и Андрейка.

Прошло несколько месяцев учебы. Андрейка и Юрик приносили домой хорошие отметки. Трудно было сразу сказать, кто из них учится лучше. Молчаливое соревнование двух сыновей Мартына приносило неплохие результаты.

Юрик и сам был доволен. В школе его считали хорошим и активным учеником. Постепенно проходила враждебность к Андрейке, который тоже считался одним из лучших учеников и давно уже стал своим человеком в семье Мартына. Все-чаще Юра ловил себя на мысли, что ищет повода для примирения с Андрейкой.

А вот Андрейка не был спокоен. За последнее время от напряженной учебы и дум об отце он похудел, вытянулся. Рукава рубашки стали заметно короткими для него.

С каждым днем становилось холодней и холодней. Юра уже надел шерстяной костюм, а Андрейке все еще приходилось носить те же защитного цвета брюки и гимнастерку, которые по приказу Мартына сшил ему в лесу партизанский портной из поношенной военной одежды. Андрейка не знал, что Мартын уже договорился в швейной артели сшить для мальчика хороший костюм. Со дня на день там ожидали поступления материала и заказ обещали выполнить побыстрее.-

«Чужой я, в чужой семье и живу»,— опять и опять приходили невеселые мысли.

Не мог он сказать, что ему плохо живется. И дядька Мартын, и Варвара Максимовна сердечно относятся к нему. А Нина? Она как родная сестра к нему относится, недавно даже добилась, чтобы его пригласили в их четвертый класс на пионерский сбор. Обо всей своей партизанской жизни пришлось Андрейке рассказывать на этом сборе. А какими горящими, восторженными глазами смотрели ребята на награды, блестевшие на его груди!

И все же эта квартира, квартира Мартына, казалась Андрейке мрачной. Вот, например, сегодня: Мартын ушел на совещание, а тетя Варвара, Юра и Нина отправились в гости. Правда, Нина звала и его, но Андрейка отказался. Ему показалось, что тетя Варвара не очень его приглашала.

Начинало темнеть. Грусть все больше охватывала мальчика.

«А что, если отец погиб на фронте? Что я буду тогда делать? — думал он.— Если бы папа был здесь, как хорошо было бы сейчас и в этой семье, и в местечке этом, и везде-везде! — Слезы, однако, сдерживал, считая, что они ему, партизану, не к лицу.— В нашей стране не пропадешь,— стал утешать он себя. — Учиться можно, работать».

Сгустившаяся темнота прервала эти невеселые мысли. Зажег лампу, но свет ее показался расплывчатым, смутным, и Андрейка достал из кармана платок, подаренный Ниной, и вытер глаза.

Нина! Мысль о ней, как о родной сестре, была приятна и успокаивала. Вспомнив былую жизнь в партизанской землянке с Мартыном, Андрейка принялся наводить порядок в квартире. Прибрал разбросанные вещи, подмел пол и, собрав мусор на картонку, вынес его во двор. Наносил дров, чтобы утром можно было пораньше затопить печь, принес два ведра воды. Так, бывало, делала бабушка Василиса.

И постепенно работа, хлопоты по дому и стушевали, и совсем погасили недавние грустные мысли. Стало спокойно: нет, не для чужих, а для своих людей старается он. Для людей, которые любят его и которых он сам не может не любить. В такой семье, как семья Лобанова, не пропадешь...

Из города Мартын возвращался в отличном настроении. Там он услышал много интересного для себя, для своего района. Жизнь налаживалась. Закончилась война, все становилось на мирные рельсы. По всей Белоруссии развертывалось гигантское строительство. Минск тоже строился, как никогда раньше. Выделялись средства на восстановительные работы для каждого района. Смолянам тоже запланировали помощь тракторами, другими сельскохозяйственными машинами, скотом и семенами.

И только одно немного смущало Мартына: ему предложили перейти на работу в Минск, в Министерство сельского хозяйства. Окончательно этот вопрос еще не решен, однако подумать было о чем. И свыкся уже Мартын со Смолянами, и жить сейчас в городе с такой семьей, как у него, нелегко. И много думал о том, хватит ли опыта, умения, чтобы успешно работать в таком нелегком ведомстве.

С собою вез он много покупок. Это были подарки для каждого члена семьи: кому — новую обувь, кому — книги, а кому — и готовую одежду. Разглядывая спутников по вагону, он радостно думал: «А в самом деле, как быстро налаживается жизнь, как неуклонно приходит к людям достаток!..»

Вагон слегка покачивался. Пассажиры сидели тихо и лишь изредка переговаривались между собой. Мартын сидел возле окна, смотрел, как убегают назад телеграфные столбы, вглядывался в даль полей, провожал глазами птиц, пугливо поднимавшихся с земли и улетавших подальше от поезда.

Думал Мартын и об Андрейке. Из армии вернулось уже много людей, особенно специалистов, которых тут же направляли на разные участки большой и сложной работы по восстановлению народного хозяйства.

«Теперь,— думал Мартын, — и Андрейкин отец, может, скоро вернется, если только он жив».

Что бы ни случилось, Мартын всегда будет относиться к Андрейке, как к Юре, он и сейчас везет для них костюмы одного и того же цвета и из одинакового материала и сшитые на одной фабрике. Но разве даже самое лучшее отношение может заменить мальчику родного отца?..

Вот и прошло два первых послевоенных года в Смолянах. Мартын знал каждый уголок в районе, знал людей. Одни трудились старательно, с огоньком, и он их поддерживал. Другие думали только о себе, о собственном благополучии, и он добивался того, что таких или снимали с работы, или понижали в должности. И когда опять возвращался к мысли о том, что его хотят назначить на более ответственный пост, становилось и приятно, и одновременно страшновато. Было о чем подумать.

Поезд приближался к Смолянам. Останавливался он тут лишь на две минуты, но и этого бывало достаточно, чтобы станция тотчас ожила. Перрон заполнялся людьми. Едва поезд остановился, как Мартын вышел из вагона и почувствовал под ногами звонкое поскрипывание снега.

Все здесь Мартыну до мелочи знакомо. Направо от станции — территория большого торфяного предприятия. В скором времени рядом с ним будет строиться торфобрикетный завод. Чтобы увеличить выработку торфа, уже получили новые механизмы.

Налево от станции сразу же простирались широкие колхозные поля.

Снег и мороз, а думать уже надо о весенней посевной. Сколько дел, новых и интересных, нужно безотлагательно начинать! И всю дорогу от станции до своего дома Мартын только и думал об этих делах, о которых много говорилось на совещании.

Первой встретила отца Нина. Она прижалась к его холодной шинели, забрала в охапку пакеты с подарками и понесла их на середину комнаты.

Но что-то насторожило Мартына. Варвара Максимовна стояла около стола, а Юрик и Андрейка сидели в разных углах, надутые и хмурые.

— Что случилось? — спросил Мартын.

— Пускай он тебе скажет,— бросив взгляд в сторону Андрейки, ответила жена.

— Я все знаю, я все знаю! Я хотела сказать маме, а она...— затараторила Нина.

Но Варвара Максимовна прикрикнула на нее:

— Не твое дело!

— Мама, я пионерка, мне нельзя лгать. Правда, папа? — подалась девочка к отцу.

За последние месяцы Мартын не раз уже замечал, что Варвара Максимовна начинает придираться к Андрейке. Возникли нехорошие мысли, но Мартын не спешил высказывать их, ожидая подходящего случая, который помог бы Варваре Максимовне понять и почувствовать ее неправоту, вот сейчас, кажется, такой случай подвернулся.

— Ну что ж, давайте разберемся. Коллективно,— сказал Мартын и начал раздеваться, приводить себя в порядок после дороги.

— Правильно! — обрадовалась Нина.— Пускай Юрка первый все скажет. Ведь он виноват! Я все слышала и все знаю. Знаю, как его Михась вокруг пальца обводит...

Она подошла к Андрейке и исподлобья уставилась на брата.

Но Мартын ожидал, что скажет жена. Поняв это, Варвара Максимовна объяснила:

— Чуть не подрались. Хорошо, что успела разнять. И виноват Андрейка!

— В чем виноват? — спокойно спросил Мартын.

— Юрик помог... Нет, он вместе с Михасем Рудаковым решил письменную задачу...

— Не помог, а решил за Михася! — смело возразила Нина.

— А Андрейка твой, — не слушая ее, продолжала мать,— донес об этом классному руководителю. В результате, пожалуйста,— и Юрику и Михасю поставили двойки!

Эти слова «Андрейка твой» неприятно резанули Мартына. Он сразу насупился, помрачнел, и Варвара Максимовна тут же спохватилась, поняла, что она, в сущности, неправа. Может быть, зря накричала она на Андрейку, зря защищает Юрика? «Но ведь я мать, — мелькнула мысль, — разве могу я нападать на родное дитя?»

— Та-ак,— протянул Мартын не обещающим ничего хорошего голосом.— Та-ак... А из-за чего они подрались?

— Юрка назвал Андрейку предателем! — снова выпалила Нина.

— Ты действительно так и обозвал его, Юра? — еще более суровым тоном спросил отец.

Мальчик поднялся со стула, опустив голову.

— Тебе что, телята язык откусили? — набросилась на него мать.— Говори все, что у вас было, пусть теперь отец сам разбирается! Только правду говори, слышишь?

Но Юрик продолжал упорно молчать, и Варвара Максимовна еще больше усомнилась в его искренности и правоте. Ей захотелось узнать всю правду: ведь перед отцом сын лгать не будет и Андрейка скажет правду.

— Они с Михасем еще прошлым летом сговорились против Андрейки,— опять посыпала словами девочка, ободренная присутствием отца. — И в лесу они нас обманули, и в колхоз на работу не ходили совсем. Оба курят...

Нина волновалась все больше и спешила высказать отцу все, что знала о брате и что слышала о нем в школе. А Юрик, совсем понурив голову, молча вертел пуговицу на пиджаке и с возрастающим страхом слушал, как честит сестренка его друга Михася, самого недисциплинированного и отстающего мальчишку в школе.

— И Юрка еще дружит с таким! — возмущенно закончила Нина.

Ну что возразить ей, как оправдаться в глазах отца? Ведь Юре и самому надоела эта дружба. Все время он был как бы слепым придатком Михася, послушно делал все, что он скажет. Иногда тошно становилось от всего этого, но не хватало духу порвать с Михасем. Не хватало мужества и сейчас рассказать всю правду, и Юра решил признаться лишь в чем-нибудь, хотя бы в том, о чем спрашивал отец.

— Я сказал на Андрейку... предатель,— пробормотал он, переступив с ноги на ногу.

— А ты подумал о том, что говоришь? — тихо спросил Мартын.

— Меня Михась научил...

— А знаешь ли ты, что за такое тяжелое оскорбление тебя мало избить?

— Дядя Мартын! — не выдержал Андрейка.— Я его только разок стукнул!

Нина фыркнула. Варвара Максимовна косо глянула на нее и отошла от печи.

Все было понятно, и Мартын счел разговор оконченным. Особенно он был доволен Ниной, которая так горячо, так искренне держала его сторону и высказала брату правду в глаза. Хотелось ему вызвать на разговор и Андрейку, но, видя, как взволнован мальчик, он решил поговорить с ним позднее.

— Проси прощения,— приказал отец Юрику.

Тот повернулся к Андрейке и с кислым лицом тихо пробормотал несколько слов, которых почти никто не расслышал.

— А теперь за стол, — примирительно сказала Варвара Максимовна, довольная тем, что разговор Мартына с мальчиками закончился так мирно.

От веселого, хорошего настроения, с которым ехал Мартын домой, ничего не осталось. В его семье происходили совсем нежелательные, неприятные дела. Варвара не разобралась, зря набросилась на Андрейку. Мальчика Мартын знал, знал его характер, но в таком состоянии, как сегодня, не видел его еще никогда. Пожалуй, Варвара виновата больше Юрки. Не надо было ей вмешиваться в их дела, обижать сироту. А с Юриком Андрейка и сам разобрался бы.

Тяжело было на сердце и у Андрейки, очень тяжело. Варвара Максимовна сгоряча обидела его словами, которые укололи в самое сердце. И если бы не приехал дядя Мартын, Андрейка ушел бы из дому куда глаза глядят.

— Молодец, Андрей, проучил Юрку как следует,— подошел к нему Мартын.— Партизан так и должен поступать. Садись есть. Скоро, брат ты мой, опять в Минск поедем.

Андрейка поднял грустные глаза и, вглядевшись в доброе лицо старшего друга, сразу посветлел. В глазах у мальчика загорелась счастливая надежда, а сердце забилось сильнее. Но спросить у Мартына, что означают его слова насчет Минска, не решился.

Антонине Ивановне все было известно. И то, что Михась подчинил себе слабовольного Юрика, и то, что Андрейка с самого начала не искал дружбы Юры и Михася. Андрейка поступил правильно, перед всем классом обличив их в нечестности.

Дошли до нее, классного руководителя, сведения о том, что Андрейка дал Юрику несколько тумаков и за это имел большие неприятности в доме своего опекуна.

Так на чью же сторону стать ей, учительнице? Или просто сделать вид, будто она ничего не знает, и пройти мимо этого семейного происшествия? Тем более, что Андрейка первым начал драку. А если делу дать ход, придется в школу вызывать родителей Михася и Юрки. Признаться, ей не очень хотелось этого. Что там ни говори, трудно иметь дело с детьми ответственных работников.

Но Андрейка сам начал все. За полчаса до занятий он подошел к учительнице и, краснея, сказал:

— Я к вам, Антонина Ивановна.

— Слушаю тебя, Голенчик,— ответила учительница.

К этому мальчику она всегда питала чувство уважения, хотя и редко проявляла его открыто. Среди учеников класса вообще было много сирот, и Антонина Ивановна очень бережно относилась к ним, избегала разговоров о погибших родителях и никогда не выделяла таких ребята из среды остальных. А если и окружала своею заботой и вниманием, так старалась делать это незаметно для них самих.

— Я слушаю, слушаю,— повторила учительница.

— Он меня назвал предателем, — начал Андрейка, и в голосе его послышались нотки обиды.

— Кто назвал? Юра?

— Да. И я не мог простить. Я должен был как-то ответить...

— И ты...

— Ударил его...

Надо было сделать замечание, даже отчитать мальчика за невыдержанность, но вместо этого Антонина Ивановна улыбнулась:

— Значит, по-партизански?

— Да,— подтвердил Андрейка.— Дядька Мартын на меня не рассердился за это. Он сказал, что за такое слово мало побить.

— Умный, как видно, твой дядька Мартын, — сказала учительница, будто не зная председателя райисполкома.

— Очень! — вспыхнул Андрейка. — Сказал, скоро в Минск поедем...

Вместе они вошли в класс, на урок. Этого не мог не заметить Михась, а также и Юра, под глазом у которого темнел основательный синяк.

Борис Рудак и Мартын Лобанов встретились приветливо, как старые товарищи по работе. Грузный, кряжистый Рудак сидел за столом и перелистывал странички настольного календаря.

— Время идет, и оглянуться не успеваешь,— со вздохом сказал Мартын. — Третья посевная наступает.

Некоторое время они разговаривали обо всем понемногу. Мартын рассказал о городских новостях, а Рудак о том, что произошло за последние дни в районе.

— Значит, расстаемся скоро? — хитровато прищурился секретарь райкома.

Ему было немного обидно, что не его, а Мартына забирают на более высокий пост в Минск.

— Не мне решать это. — Мартын догадался, на что намекает Рудак, очевидно уже узнавший о предстоящем назначении.

— Дети будут довольны. Это же Минск! Такое строительство, школы новые, дворцы,— начал перечислять Рудак. — Не то что у нас...

Вот тут-то и решил Мартын поговорить об их сыновьях. Он рассказал о том, что сам вчера побывал в школе, поговорил с учителями, и, как бы между прочим, заметил:

— А твой Михась плохо себя ведет...

— Не может этого быть! — не поверил секретарь.

— Мне, брат, ребята все рассказали. Плохо следим мы за своими детьми. Мой во всем признался.

Рудак поднялся со стула и вышел из-за стола. Лицо его покраснело, веки нервно вздрагивали. Видно было, что сказанное Мартыном крепко задело его. Получается, что не сам он, а Мартын открывает ему глаза, собирается поучать, как надо воспитывать сына? И опять-таки не он, а Мартын начал этот разговор...

— Зашел бы сам в школу, а то учителя нашего районного начальства или побаиваются, или стесняются. Я тоже никак не мог выбраться и вот дождался, что Юрка с Андрейкой подрались. Честно говоря, первопричиной этой драки оказался твой Михась.

Рудак все еще не верил услышанному, и лишь после того, как Мартын рассказал ему обо всем, он начал злиться на себя и на свою жену.

— Клуша, наседка! Только и слышно: «Михасек, Михасек». Слова правдивого от нее не услышишь о сыне! Теперь понятно... Знала, но молчала. Куда это годится? — словно спрашивал Рудак у Мартына.

Он хотел было переключиться на другую тему, но Мартын решительно продолжал:

— Признался я в школе, что мало внимания уделял своим ребятам... У Юры даже двойки появились.

— Так ты говоришь, и у моего две двойки за первую четверть? — переспросил Рудак.

— Было бы и побольше, да... сам понимаешь, учителя не хотят...

Рудак совсем встревожился, начал нервно шагать по комнате. А Мартын подошел к карте района, висевшей на стене, и начал разглядывать ее, словно видел впервые. Все на ней было ему знакомо. И населенные пункты, и овраги, и лесные массивы. Особенно приятно было смотреть на новые условные обозначения, появившиеся совсем недавно. Тут и торфопредприятие, и новый животноводческий совхоз, и два кирпичных завода, усадьба второй в районе МТС, строительная площадка новой электростанции.

— Эх,— вздохнул Мартын,— всем занимаемся, обо всем душой болеем, а о детях своих забыли! А им же и строить, им и жить, и работать.

Зазвонил телефон.

Секретарь неторопливо взял трубку:

— Я, Рудак... Мой... Так, так... Я и сам собирался к вам... А как вас зовут? Антонина Ивановна? Очень хорошо. Обязательно зайду, Антонина Ивановна.

Он медленно, осторожно, как на горячее, опустил трубку на аппарат, не отводя от нее глаз. Новости наплывали так быстро, что Рудак не успел собраться с мыслями.

— Самое страшное,— вмешался Мартын, догадавшийся о содержании телефонного разговора,— это то, что твой курит и даже пробует выпивать. Учит и моего. Так что, если хочешь, давай действовать вместе...

— Я с ним поговорю! — погрозил Рудак кулаком.— Тебе что: переберешься в Минск, и все. А мой останется один.

— Ну и что? Займись им. Школа поможет... Может быть, и хорошо, что не будет вместе с моим.

Мартын считал свою задачу выполненной. Зная крутой характер секретаря райкома, он вначале опасался, что тот поймет все не так, как надо. Но теперь успокоился. Ничего, пускай подумает. Нужно подумать и ему, Мартыну, о детях, их взаимоотношениях, больше бывать с ними, разговаривать.

— Когда ты уезжаешь? — тихо спросил Рудак.

— Ничего определенного пока не знаю, — ответил Мартын и подумал, что сегодня Рудак, кроме всего прочего, такой покладистый потому, что видит в нем представителя из центра.

— Заведующих отделами попросите ко мне! — сказал Рудак секретарше, вошедшей по его звонку.

Едва секретарша повернулась к двери, как в кабинет влетел Михась. С нагловато-насмешливыми глазами, всклокоченными волосами и не застегнутом на пуговицы пальто, он выглядел довольным и независимым.

— Что тебе? — сердито спросил Рудак.

Михась, увидев Мартына, немного растерялся.

— Так я позову,— быстренько сказала секретарша и шагнула к двери.

Рудак проводил ее сердитым взглядом, будто она была в чем-то виновата.

— Я спрашиваю, что тебе тут нужно? — обращаясь к сыну, повторил он.

Михась не ожидал такого приема. Обычно отец старался как можно быстрее выполнить его просьбу, лишь бы отстал. «Не мешай работать»— были любимые отцовские слова и тут и дома.

Сегодня же отец заговорил совсем иначе, сразу видно, что он не в настроении. Михась догадался, что тут шел разговор о нем и дядька Мартын, очевидно, кое-что рассказал о его поведении. Язык у хлопца будто примерз к нёбу, хотя Михасю до зарезу были нужны деньги, за которыми он и прибежал.

— Опять за деньгами? — строго спросил Рудак, не сводя глаз с сына.

Смотрел на Михася и дядька Мартын. Хлопец не мог не заметить любопытства в его глазах, не мог не понять по его лицу, что и он догадывается о причине прихода.

Надо было как-то выкручиваться, и вместо подготовленной фразы: «В школе новые тетради продают»— Михась с трудом произнес:

— Мне деньги не нужны...

— Так говори, что нужно, а то у меня дела...— чуть спокойнее сказал Рудак.

Но Михась окончательно растерялся. Он был бы рад выскочить из кабинета, но на него смотрели двое — отец и Мартын — и ждали ответа.

— Ну, просто так, — промямлил он и подался к двери. Щеки и уши его горели, и над верхней губой выступили капельки пота.

— После заседания пойду в школу... Дома поговорим,— отрывисто сказал Рудак и наклонился над письменным столом, тем самым позволяя сыну уйти.

Михась спиною открыл дверь, но не рассчитал, зацепился ногой за порог и грохнулся на пол.

Кто-то подхватил его и поставил на ноги.

Василь Голенчик уже которую неделю жил в Минске. Работал он в том же учреждении, что и до войны.

Не получалось только никак с квартирой. В прежнюю, довоенную, ему самому не хотелось возвращаться, хотя право на нее как демобилизованный воин имел. Квартира напоминала бы ему прошлое, жену, сына... А кроме того, в ней жил теперь инвалид с семьей, и выселять их не хотелось. И Голенчик удовлетворился словом министра, пообещавшего квартиру в новом доме, где уже ведутся отделочные работы.

По служебным делам Голенчик часто выезжал в районы. Побывал он и в Смолянах. Несколько дней провел в поездках с новым секретарем райкома партии по торфозаводам района. Как специалист он особенно интересовался машинами, их работой, организацией труда.

И не знал Василь, представить себе не мог, что в этих самых Смолянах в семье дядьки Мартына живет его сын, Андрейка. Не знал он, конечно, и то, что теперь Мартына перевели в Минск и вместе со всей семьей туда переехал и его Андрейка.

Заслуженным человеком пришел Голенчик с войны: с шестью наградами, в звании майора. Получил высокий пост в министерстве.

На руках у Василя Голенчика уже была справка из партизанского штаба о том, что его жена Зинаида Антоновна погибла в бою. Из деревни, где жила мать жены, бабушка Василиса, ответили, что старушка недавно умерла. Имени сына в этих документах не значилось. Василь не догадался сходить в Верховный Совет и посмотреть там списки награжденных. Голенчик не мог даже представить себе, что его Андрейка, которого он помнит маленьким мальчиком, окажется в таких важных списках.

...Вот уже и квартира есть. Ладная комната со всеми удобствами — кухней, кладовочкой, коридорчиком. Совсем отдельная. Но Василю она не совсем нравилась. Лучше бы жить с хорошими соседями, жить среди людей. Может, не так было бы тоскливо.

В первый день в этой квартире Василь не находил себе места. То и дело передвигал вещи с места на место, заглядывал на кухню, будто надеясь найти там кого-то.

А вокруг стояла тягостная тишина.

Он знал, что тоска, как и все в жизни, со временем проходит и даже уступает место радости. Но горевал Василь сильно. Забывал он о своем горе только на работе или за книгой. И поэтому работал и читал очень много. Особенно захватывали его книги о рациональном использовании машин в торфяном хозяйстве. Он думал о том, что надо сделать, чтобы эта техника стала для людей хорошим, надежным помощником.

Жизнь Василия сложилась просто. Он окончил семилетку в деревне Терешки, на Витебщине, где жил вместе с родителями и работал в сельском хозяйстве. Потом поступил в техникум, готовивший специалистов для торфяной промышленности. Спустя три года он уже ежемесячно высылал родителям деньги, так как получал неплохую зарплату и жил в достатке.

Его уважали как хорошего работника и все время выбирали на руководящую работу. Вначале по комсомольской линии, а потом и по партийной. Вскоре стал он инструктором горкома партии в промышленном отделе. Тогда и познакомился Василь с Зинаидой Антоновной, работавшей учительницей.

А еще через два-три года, накануне Отечественной войны, Василя Голенчика перевели в Минск, в один из наркоматов В столицу они переехали уже втроем: он, Зинаида Антоновна и их маленький сын Андрейка.

Отсюда, из Минска, пошел он на войну. Уже за Борисовом пришлось принять участие в боях с противником. Лютые, ожесточенные шли тогда бои. Но Василю, служившему в артиллерии, повезло: он выходил из схваток с гитлеровцами невредимым. За все трудные дни отступления его лишь однажды легко ранило. Во время зимних боев под Москвой ранило второй раз. Пролежал в госпитале месяц. А потом опять фронт и походы.

Вместе с армией дошел до Белоруссии. В третий раз был ранен. Тогда его хотели отослать в далекий тыл, так как сильно была повреждена левая нога, но Василь Голенчик подал рапорт и попросился на фронт. Его просьбу удовлетворили. Так и прошел он с боями до самой Германии. И только после окончания войны долго лежал в госпиталях с больной ногой. Оттуда посылал во все концы письма — искал своих, жену и сына.

И вот он уже знает, что жена героически погибла. Теперь Голенчику казалось, что, если бы был жив сын, он не хотел бы для себя больше ничего и был бы счастливейшим человеком на свете.

А теперь он один в новой пустой квартире.

Сегодня выходной день.

Василь Голенчик — высокий и статный мужчина с синими глазами и чуть посеребренными висками, одетый в полную военную форму. Он сидит дома, за письменным столом, унылый и грустный, склонившись над картой Советского Союза, возле которой лежит стопка конвертов.

Отнесет он эту новую партию писем на почту, опустит их в ящик, и на какое-то время легче станет на сердце.

Хотел он забрать к себе в город родителей, но они не согласились, не пожелали бросить свой дом. Да и младшая сестра, жившая со стариками, отговорила их: «Войну пережили, как трудно ни было, а теперь что! От добра добра не ищут!»

— Пойти разве к кому-нибудь из партизан? — шепчет Василь.— Расспросить об Андрейке?

Эта мысль поражает его. В самом деле, как бы много ни было в Белоруссии партизанских отрядов, а хоть по одному человеку из каждого он обязательно найдет в Минске. Ему важно только напасть на след.

«Как же я глупо сделал, что в партизанском штабе не записал, в каком отряде находилась Зина! — подумал Василь.— Ведь именно оттуда и надо было начинать поиски!»

И хоть штаба этого уже не существовало, Василь принял правильное решение: в архивах ему дадут нужные сведения. А тогда можно будет разыскать боевых товарищей жены, бывших партизанских командиров. Пускай из отрядов выросли бригады, соединения, но есть же люди, помнящие их начальную историю.

Тоже в Минске и тоже в новой квартире, почти по соседству с отцом, жил в семье дядьки Мартына Андрейка. Изболевшимся сердцем своим он ожидал встречи. Надежду на это вселяли официальные воинские уведомления:

«В списках погибших, попавших в плен и пропавших без вести Василий Голенчик не значится».

Андрейка в который раз уже перечитывает это сообщение, и кажется ему, что оно согревает его, заставляет чаще биться сердце.

В горкоме партии, куда мальчик тоже заходил недавно справиться об отце-коммунисте, его обнадежили: «Если только твой папа в Минске, обязательно найдем его», — и записали адрес Мартына.

Потом Андрейка взялся за книгу. Он уже прочитал ее, но захотелось еще раз перечесть наиболее понравившиеся страницы. Ну, хотя бы это место:

«Вот где-то, с какой-то высоты на пригорке, певчий дрозд первый увидел признаки вечерней зари и просвистел свой сигнал. На этот сигнал отозвалась зорянка и вылетела из дупла, запрыгала с сучка на сучок выше и выше, оттуда, сверху, тоже увидела зарю и на сигнал певчего дрозда ответила своим сигналом.

Охотник, конечно, слышал и сигнал дрозда, и видел, как по сигналу вылетела зорянка. Он даже заметил, что зорянка, маленькая птичка, раскрыла свой клюв, но что она пискнула — он не слыхал: голос маленькой птички не дошел до земли.

Птицы уже начали славить зарю, но человеку внизу зари не было видно.

Пришло время, над всем лесом встала заря, и охотник увидел: высоко на сучке птичка свой клювик то откроет, то закроет.

Это зорянка поет, зорянка славит зарю, а отчего ему ее песни не слышно — это оттого, что зорянка поет, чтобы славить зарю, а не самой славиться перед людьми... И вот мы считаем, — Андрейка на некоторое мгновение остановился и передохнул,— что как только человек станет славить зарю, а не ею славиться, так и начинается весна самого человека».

Андрейка осторожно закрыл книгу и бережно положил ее на этажерку в углу их с Юрой комнаты.

Ему очень захотелось сейчас же, сию минуту, поговорить с кем-нибудь о прочитанном, обменяться мыслями о весне самого человека.

А в комнате он был один. Дядька Мартын, как обычно, на работе, Нина и Юра убежали во двор, а Варвара Максимовна занята своими делами на кухне.

Андрейка медленно, как взрослый, зашагал по комнате. По-новому открылся ему подвиг матери. Как правильно поступила она! Всем сердцем своим включилась в народное дело и отдала ему себя без остатка. Боролась сама и искренне радовалась успехам отряда. Андрейка почувствовал, как в сердце его хлынула новая волна любви к матери, и он, как никогда раньше, был благодарен ей за верную дорогу, на которую она вывела его, за то, каким он сегодня стал, каким его знают и уважают в школе, в отряде, в семье.

Неожиданно в комнату ворвался Юрик, раскрасневшийся и возбужденный.

— К Толику Казачку учитель пришел,— громко, но таинственно сообщил он.

— Зачем? — заинтересовался Андрейка.

Юра смутился, не ответил.

— Не по тому ли самому делу? — догадался Андрейка.

— Может быть.— Юрик кивнул головой и виновато опустил глаза.

Он знал, что Толик Казачок поступил так, как и сам он однажды. Толик солгал родителям, будто потерял дневник, а учителям сказал, что забыл его дома. Он получил подряд две двойки и не хотел, чтобы отец узнал об этом. Классный руководитель случайно встретился на улице с отцом Толика и разговорился. И все выяснилось. Теперь учитель пришел к Казачкам, чтобы в присутствии Толика поговорить с отцом о его поведении.

За последнее время между Андрейкой и Юркой установились дружеские отношения. Юрик дал себе честное пионерское слово, что больше не повторит своих нехороших поступков и всегда будет дружить с Андрейкой.

Часто они вместе ходили в кинотеатр, недавно открывшийся недалеко от их дома. Любили гулять по центральным улицам. Такие прогулки очень нравились Андрейке: он все время смотрел на встречных прохожих, надеясь увидеть знакомое, родное лицо.

Мартын и Варвара Максимовна все видели, все понимали и, конечно, молчаливо сочувствовали. Знал об этом и все понимавший теперь по-иному Юра. Но, чтобы не выдать свои чувства и этим не обидеть Андрейку, всегда разговаривал с ним добрым тоном. Так и теперь: заметив, что Андрейка не обратил внимания на его растерянность, Юра выпалил:

— Пойдем гулять, завтра же воскресенье.

— А куда? — спросил Андрейка.

— Ну конечно, на Советскую!

Стояла зима. Мороз, правда, был не очень сильный. Сеял легкий, совсем сухой снежок. Мальчики вышли из дому и сразу подставили лица снежинкам. Снежинки липли к щекам, к ресницам, таяли на губах.

До Советской улицы было далековато. Хлопцы, будто случайно, свернули на заснеженную площадку, где обычно играли малыши, и начали лепить снежки. Но снег был сухой, и снежки не получались. Тогда друзья начали бороться. Они с удовольствием падали в снег и поднимались на ноги без всякой охоты. Так и играли, забыв обо всем.

А снегопад усиливался. Снежинки становились мохнатыми. Вокруг словно бы потемнело.

Мальчики всмотрелись друг в друга. До чего же они стали смешные! Лица красные-красные, руки тоже, а все остальное — белое. У Юрика даже нос в снегу, а у Андрейки брови, как у деда-мороза.

— Ты как полярный медведь,— сказал Андрейка.

— А ты на сторожа магазина похож,—засмеялся Юра.— Весь будто в муке.

Юра втянул руку в рукав пальто и начал пустым рукавом сбивать снег с одежды Андрейки.

— Все равно налипнет,— отстранился Андрейка.— Так даже лучше: замаскированные.

— Правильно,— согласился Юра,— Нина нас сейчас и не узнала бы.

— Разве что по голосу.

...Вволю нагулявшись, мальчики лишь под вечер вернулись домой. Долго отряхивали с себя снег, чтобы не нести его в квартиру, долго стучали валенком о валенок. Но Варвара Максимовна все равно встретила их сердитым вопросом:

— Вы где так долго шатались?

— На Советскую ходили, — ответил Юра.

Андрейка с укором взглянул на друга: зачем обманывать? На Советскую улицу только собирались, но не дошли.

Юра понял взгляд товарища и быстренько направился в столовую. Ему опять стало стыдно. Сколько раз давал себе слово говорить только правду. И опять не кто иной, как Андрейка, поймал его на дешевом обмане.

«Придется опять просить прощения»,— подумал Юра и вспомнил о последнем письме уральцев. Захотелось написать ответ на него, позвать Андрейку на помощь.

После позднего обеда мальчики принялись за работу. Мартын и Варвара Максимовна даже Нину не пустили в их комнату, думая, что они готовят уроки.

«Дорогие друзья, Вова, Витя, Толя и весь ваш класс,— писал Юра. — Я пишу вам уже из Минска, и не один, а с товарищем.— Мальчик остановился, зачеркнул последнее слово и старательно вывел: — Со своим братом Андрейкой. Ты, Вова, знаешь о нем, я не раз давал тебе читать письма отца. Это тот самый, который был с моим папой в партизанах».

Юра поставил точку и улыбнулся Андрейке:

— Правильно написал?

— Ошибок, кажется, нет, — ответил Андрейка и, чуть подумав, добавил: — Надо им написать о Минске.

— Диктуй, а я буду писать.

— А с чего начнем?

— Начнем так... Ну, хотя бы... просто: «Минск будет красивым городом». Нет, не так...

Юра задумался.

— «Я пишу вам уже из Минска»,— прочитал Андрейка в письме.

— Ага,— подхватил Юра и продолжал: — «Живем мы в Минске вместе, в квартире из трех комнат на третьем этаже. Дом наш находится недалеко от центральной улицы города».

— Правильно! Пиши! — одобрил Андрейка и начал диктовать дальше: — «Это самая разрушенная часть Минска. Было время, когда город лежал в руинах, ни одной улицы в центре не сохранилось. А сейчас строится новый, совсем новый город. Если б вы только видели...»

— Подожди! Давай пригласим их в гости, — предложил Юра.

Андрейка промолчал. Ему опять стало больно. И оттого, что не может он никого приглашать к себе в чужой дом, и потому, что об отце, как и раньше, ничего не известно. Мелькнула мысль: «А что, если опять война?» Но минуту спустя на строгом лице паренька появился лучик улыбки. «Мы не те малыши, какими были,— подумал Андрейка,— и не один я, совсем не один».

— Давай пригласим,— сказал он твердо.— Пиши: «Чтобы вам, друзья, посмотреть на наш город, приезжайте к нам. Мы будем очень рады и встретим вас, как своих братьев, всей школой...»

Мальчики написали еще и о том, как они учатся, и о последнем пионерском сборе, посвященном дружбе народов, и о домашних своих новостях.

Было в письме две строчки и о Нине. Друзья сообщили уральцам, что их сестричка учится на «отлично» и трудновато дается ей только иностранный язык.

Нина уже дважды открывала дверь в комнату. Но, видя, что мальчики сидят и пишут, она уходила, не желая им мешать.

— Ты бы за книгу села,— сказала ей мать.

Но девочку непреодолимо тянуло в комнату к ребятам.

Мальчики закончили письмо и оба подписали его. Андрейка не обиделся, что его имя стояло вторым. Он был доволен, что помог Юре обо всем написать далеким друзьям, и, немного подумав, предложил:

— В следующий раз всем классом прочитаем их ответ и вместе, всем классом, ответим.

— Правильно! — горячо одобрил Юрка.— Вот это идея!

Они запечатали письмо в конверт и решили утром вместе отнести его на почту.

То, чего так ожидал, к чему так готовился Андрейка, произошло очень просто.

Да, он встретился с отцом!

Как это произошло?

Был теплый весенний день накануне праздника Первомая. Липы на городских улицах оделись в кудрявый зеленый убор. Разноцветные флаги на стадионе, видневшемся из окон квартиры Мартына, трепетали на легком ветерке. Нельзя было не восхищаться зеленым ковром, который расстелила на футбольном поле заботливая хозяйка природы — весна.

Василь Голенчик шел на работу, ощущая странное возбуждение. Он не замечал ни людей, ни весны, сияющей вокруг. Мысли были невеселые. Кроме того, было обидно, что люди из министерства разъехались по районам, а его самого дела удерживают в городе.

Как только Василь вошел к себе в кабинет, ему сказали, что просили позвонить в горком партии. На столе ожидала стопка бумаг — дневная почта,— и он начал просматривать ее. Думал, надеялся, что желанная весточка о сыне придет обязательно с письмом.

На читку ушло больше часа. Потом Василя вызвал заместитель министра, и разговор с ним занял еще минут сорок. Лишь после этого, вернувшись в кабинет, Голенчик увидел возле чернильного прибора записку с номером телефона и фамилией Краснов.

«Видимо, поручение какое-нибудь дадут или сведения о партийной работе понадобились»,— подумал Василь и не торопясь набрал номер горкомовского телефона.

— Товарища Краснова,— попросил он и, услышав в трубке: «Краснов слушает», спросил, зачем нужно было звонить.

— Это из отдела учета,— сказал Краснов и предупредил: — Вы только не волнуйтесь и точно отвечайте на все вопросы....

— Пожалуйста, пожалуйста, — заспешил Василь, не зная, в чем дело.

— У вас был сын Андрей? — спросил Краснов.

Голенчик побледнел, но ответил вопросом:

— Почему «был»?

— Нет, нет... Вы не волнуйтесь,— успокоил его Краснов. — Это он со своей матерью Зинаидой Антоновной...

— ...в партизанах был?

— Да, да. Так он жив и здоров, товарищ Голенчик.

Телефонная трубка дрогнула в руке Василя и едва не выпала. Он вскочил со стула и громко крикнул:

— Я иду! Бегу к вам...

По министерству полетела радостная весть: Василь Голенчик наконец нашел сына.

...Он почти бежал, не в силах сдержать свою радость и возбуждение. В горкоме партии ему не только дали адрес Мартына, но и сказали, что видели не так давно его сына и что он очень похож на него, Василя Голенчика.

Василю хотелось расцеловать их всех: и Краснова — медлительного человека на протезах, и женщин — горкомовских работников, которые радовались, что первыми сообщили человеку о его счастье.

Василь знал, что в дневное время Мартын будет на работе, а дети в школе, и поэтому принуждал себя идти спокойнее, подготовиться к встрече.

Около стадиона он на некоторое время остановился и издали начал рассматривать дом, в котором должны окончиться его тревоги и где живет его сын. Какой он теперь? Узнает ли отца? Да и сам Василь тревожился, узнает ли после стольких лет разлуки своего Андрейку.

Посмотрел на поле стадиона, на его зеленую мураву, на стройные молодые тополя и липы, на которых ветер перебирал ярко-зеленые узкие листики.

Василь почти бежал к дому Мартына.

Варвара Максимовна и Нина встретили его на пороге. Вначале они даже растерялись: перед ними стоял взрослый... Андрейка. Настолько этот человек был похож на их мальчика.

— Вы простите,— начал Василь.— Я разыскиваю своего сына. Его зовут Андрей. Мне сказали, что он у вас...

— Ой! — вскрикнула Нина и стремглав бросилась в комнату.

— Проходите, пожалуйста.— Варвара Максимовна даже не скрывала волнения.— Раздевайтесь... Андрейка и Юрик вот-вот придут из школы... Нина, Нина, где ты? В эту комнату проходите, тут ваш сын вместе с нашим Юриком живет.

Василь должен был что-то сказать, но слов не находил. Опять подумалось: «А что, если мальчик не мой? Если простое совпадение фамилии и имени? Мало ли сирот осталось после войны?.. Но если даже это и не мой Андрейка, все равно я возьму его к себе. Пусть думает, что я его отец. Ему будет легче. Мне тоже».

Он молча разделся и глубоко вздохнул. Этот вздох услышала Варвара Максимовна.

— Теперь уже все хорошо будет,— посочувствовала она.

— Спасибо вам и вашему мужу.

— У нас, как у людей: ваша радость и наша тоже... Проходите вот сюда...

Варвара Максимовна тоже очень волновалась. С минуты на минуту она ожидала возвращения ребят из школы и представляла себе, что будет, когда домой соберутся все.

Василь вошел в комнату, и там его, как давнего знакомого, встретила Нина.

— Вот тут спит Андрейка, а тут Юрик. Они теперь крепко дружат,— принялась показывать девочка.— А раньше ссорились из-за Михася, а я заступалась за Андрейку.

Нина брала одну за другой вещи Андрейки и показывала их Василю. Не удержалась она и от того, чтобы не полезть в стол и не показать красную коробочку с правительственными наградами Андрейки.

Василь смотрел на все как очарованный. Девочка как бы открывала перед ним совершенно новый мир: жизнь и тайны его сына. По документам и фотографиям он уже видел, что нашел именно своего Андрейку, и чувствовал, что в этом доме сыну живется неплохо.

В коридоре послышался звонок. Нина пулей вылетела туда, оставив дверь в комнату не закрытой. Увидев Андрейку, она повисла у него на шее, приговаривая:

— Твой папа пришел, твой папа пришел!..

И не успел мальчик ступить на порог дома, как к нему бросился человек, которого он не успел и рассмотреть, и крепко-крепко обнял его.

— Андрейка, сыночек!

Не отрывая глаз, всматривались они друг в друга. Узнавали один другого по тем неуловимым черточкам, которые известны только родным, и Андрейка все крепче и крепче прижимался к груди Василя.

— А я тебя ждал,— шепнул он. — Я знал, что ты живой и придешь...

— Это хорошо, сынок, когда веришь,— едва слышно ответил Василь.

Слов было мало. Да и нужны ли сейчас были слова!..

Варвара Максимовна утирала радостные слезы. Нина что-то щебетала на ухо Андрейке. А Юра стоял с ранцами в руках, догадавшись взять у Андрейки и его ранец.

. . . . . . . . . .

На следующий день Андрейка распростился с домом дядьки Мартына. Василь должен был забрать Андрейку к себе. Вчера он не сделал этого, потому что не было Мартына, а хотелось все сделать при нем, с его согласия. Нельзя же было не отблагодарить комбрига за то доброе, что он сделал для Андрейки, а значит, и для него, Василя.

В тот первый день, как встретились отец с сыном, они поехали на трамвае к Василю на квартиру. Осмотрев ее, Андрейка сказал:

— А как близко мы жили...

А еще через несколько дней Андрейка шел в праздничной первомайской колонне рядом со своим отцом. Теплый ветерок колыхал красные флаги.