Андропов вблизи. Воспоминания о временах оттепели и застоя

Тайная дипломатия Андропова

Старинное слово «дипломатия», означающее некую совокупность невоенных мероприятий, приемов и методов, которые применялись с древности странами и монархами для решения целей своей внешней политики, за последние три-четыре века приобрело еще один, новый оттенок или эпитет — «тайная». Тайную дипломатию, наряду с официальной деятельностью глав государств и правительств, министров и ведомств иностранных дел, дипломатических представительств и делегаций на международных и двусторонних переговорах, мог осуществлять по личному поручению того, кто стоял у власти, кто угодно, не обязательно профессиональный дипломат. Как правило, ею занимались разведчики, ученые, писатели. В том числе это были такие выдающиеся классики мировой литературы, как Карон де Бомарше, Даниэль Дефо и Джонатан Свифт.

Европейская дипломатия, как самая изощренная и коварная со времен Средних веков, несет в своей истории множество эпизодов тайных контактов между правящими кликами разных государств, подковерных схваток, к которым привлекались и дипломаты, и представители спецслужб под разными «крышами». Россия в этом порядке международной жизни отнюдь не является каким-либо исключением. Особенно активно московиты стали пользовать тайную дипломатию с конца XVII века, со времен Петра I. Его Великое посольство в страны Европы, в котором он сам принимал участие под псевдонимом Петр Михайлов, было и официальной делегацией, как сказали бы теперь, и многосторонней акцией тайной дипломатии и разведки.

На протяжении XVIII века тайными посланцами европейских монархов в Россию и корреспондентами властителей Российской империи были Вольтер и шевалье д’Эон, венецианский граф Калиостро и русский граф Толстой.

Одной из самых выдающихся операций российской тайной дипломатии в начале XIX века был визит в Швецию в декабре 1810 года флигель-адъютанта императора Александра I штаб-ротмистра кавалергардского полка графа Александра Чернышева. Поручиком гвардии Чернышев участвовал в сражении при Аустерлице, в других сражениях против французов. После Тильзитского мира он отправился в Париж с личным поручением Александра и очень понравился Наполеону. После эрфуртского свидания двух императоров двадцатичетырехлетний флигель-адъютант царя был снова послан в Париж на уникальную для тех времен должность личного военного агента русского императора при императоре французов, то есть военным атташе. Обаятельный, веселый, богатый и щедрый, кавалергард расположил к себе весь Париж, начиная от Наполеона, его жены, его семьи и маршалов Франции и кончая мелкими чиновниками различных ключевых ведомств во французской столице. Эти люди среднего класса стали верными друзьями и агентами молодого русского разведчика-аристократа.

Добрую дружбу граф Чернышев завязал с одним из самых талантливых маршалов Франции — Бернадотом и его женой Дезире, бывшей еще не так давно любовницей Наполеона. Под маской верности своему императору и добродушия Бернадота молодой русский граф-психолог сумел разглядеть ревность к Бонапарту и недовольство его эгоистичным хамством по отношению к подчиненным. Совершенно неожиданно эта дружба обернулась великой пользой для России.

Случилось так, что осенью 1810 года в Стокгольме собрание высших чинов Швеции избирало наследного принца на шведский трон, который занимал бездетный король Карл XIII. Среди многих претендентов на наследование шведского трона из разных стран Европы взошла звезда французского маршала Бернадота. Он был избран наследником шведского монарха и приглашен в Стокгольм занять свое место во властной иерархии страны.

Той же осенью граф Чернышев побывал в Петербурге. Он прибыл туда для того, чтобы подтвердить секретными французскими документами, что император Александр и его генералы уже знали от тайных агентов графа, а именно: в Париже вынашивают стратегию похода Наполеона на Россию с привлечением к нему всякого сброда из мелких европейских государств в виде Великой армии. По каналам и официальной, и тайной российской дипломатии и разведки в Петербург приходили сообщения о подготовке Бонапартом коалиции европейских стран против России. Швеция, которая незадолго до этого пережила свою последнюю войну — с Россией — и потеряла в результате ее в 1809 году Финляндию, считалась французским императором самым естественным и сильным союзником Франции на севере Европы. Наполеон также полагал, что его маршал, ставший шведским наследным принцем, будет активно подстрекать шведов к войне с русскими, а мощная шведская армия с севера нападет на столицу России.

Но в Петербурге рассудили по-иному. Граф Чернышев, прибыв к царю с подробнейшим аналитическим докладом, в котором уже были данные о начале дислокации Великой армии Наполеона против России, весьма своевременно смог обсудить с государем складывающуюся ситуацию. За свою блестящую работу в качестве военного разведчика и личного представителя императора Александра при Наполеоне двадцатичетырехлетний кавалергард был удостоен звания полковника. Царь, обладавший не только смазливой внешностью, но и изощренным умом, решил через своего флигель-адъютанта провести одну из акций тайной дипломатии, которая вошла блестящей страницей в историю России.

В декабре 1810 года новоиспеченный полковник отбыл из Петербурга в Париж. Но на этот раз не обычным путем — через Ригу, Гамбург и Амстердам, а через Финляндию, Стокгольм, Данию и Мекленбург. Буквально на третий день после отъезда с берегов Невы Чернышев прибыл в шведскую столицу. Однако дипломатический протокол запрещал посланцу российского императора видеться с кем-либо до того, как его примет король. Карл XIII дал аудиенцию флигель-адъютанту Александра буквально на следующее утро после прибытия графа Чернышева в Стокгольм. Уже в ходе первой встречи с посланцем царя шведский монарх высказал искреннее желание сблизиться с Россией и укрепить с ней дружбу.

Сразу после приема у короля Чернышев отправился к старому другу. Наследный принц раскрыл ему свои объятия, и они по многу часов проводили с глазу на глаз за те пять дней, которые полковник кавалергардов провел в шведской столице. Сердечная дружба принца Карла-Юхана, как шведы звали Бернадота, и флигель-адъютанта русского царя, а также общие стратегические интересы России и Швеции в Европе привели к тому, что наследник шведского престола от своего имени и по поручению шведского короля дал тайному посланнику русского императора честное слово в том, что Швеция не двинется при любых обстоятельствах против России.

В начале XIX века честное слово монархов и политиков было подчас более крепким, чем скрепленные на бумаге сургучом договоры о вечной дружбе и ненападении. Общеизвестно, что в походе 1812 года на Москву наполеоновской Великой армии, составленной из лоскутьев всей Европы, в том числе и Польши, шведская армия участия не принимала. Бонапарт долго подстрекал Швецию нанести синхронно с его походом удар по Петербургу с севера, через Финляндию, которую Россия стала числить своею лишь за три года до этого, вернуть себе эту колонию, а также русскую Прибалтику в состав королевства. Но мудрость и честность шведов отвергли его стратегические расчеты. Швеция осталась нейтральной и таковой пребывает до сих пор. Она не только не участвовала в малых войнах за последние двести лет, но хранила свой нейтралитет в годы Первой и Второй мировых войн.

Таким образом, шведский наследный принц Карл-Юхан, положивший начало нынешней династии шведских королей Бернадотов, и русский военный разведчик, полковник граф Чернышев, построили основание дружбе России и Швеции и имели самое прямое отношение к тому, что самая мощная страна Северной Европы и сейчас оказывает своим нейтралитетом влияние на все мировое сообщество.

…Весьма активным поклонником тайной дипломатии был Иосиф Сталин. Вероятно, это отвечало не только тогдашним потребностям внешней политики Советского Союза, с которым из-за большевистской сущности его доктрин многие государства не хотели иметь прямых отношений. На скрытную дипломатию Москвы влияли также конспиративные привычки Третьего коммунистического интернационала и византийские черты коварного характера вождя.

Самым широко известным в мире продуктом тайной дипломатии Сталина было заключение в августе 1939 года советско-германского Пакта о ненападении и секретных протоколов к нему.

Поиски контактов с советским руководством, приведшие к подписанию сенсационных дипломатических документов, потрясших всю Европу, начались в Турции по инициативе германской стороны. Еще весной 1939 года немецкий посол в Анкаре искал встречи с заместителем наркома иностранных дел Потемкиным, находившимся тогда в командировке в Турции. Об этом почти одновременно сообщили в Москву резидентура советской разведки и полпред СССР Терентьев.

Терентьеву было поручено провести с германским послом фон Папеном серьезную беседу по стратегическим вопросам отношений между Берлином и Москвой. Германский посол в этой беседе упорно повторял, что нужно строить отношения на новых основах, а идеологические разногласия следует отставить в сторону. Москва дала согласие на встречу и беседы с фон Папеном не как послом, то есть чиновником высокого ранга, а прощупывала его позицию как бывшего канцлера Германии, сохранившего связи в высшем руководстве своей страны. После бесед советского полпреда с германским послом Сталину и Молотову стало ясно, что Гитлер дал фон Папену весьма широкие полномочия.

Дальнейшую тяжкую работу по формированию новых отношений с Германией в сфере тайной дипломатии Сталин переложил на плечи советника полпредства СССР в Берлине Георгия Астахова. Советник Астахов был не только дипломатом, но и разведчиком. Именно он тайно поддерживал советско-германские отношения на неформальном уровне. Он готовил также все те договоренности, которые были подписаны в Кремле 23 августа 1939 года Молотовым и неожиданно появившимся в советской столице германским министром иностранных дел фон Риббентропом.

Судьба Астахова после парафирования документов, в подготовке которых он принимал участие по приказу Молотова и Берии, была трагична. Несмотря на то что он вел тайную дипломатию, о которой даже в Кремле, НКИД и НКВД знали очень немногие, был лично известен Сталину, Молотову и Берии, в феврале 1940 года по специальному указанию Молотова был обвинен в «двойной игре» и арестован. Видимо, Сталин и Молотов заметали следы своей грязной сделки с Гитлером.

В тюрьме Астахов держался мужественно, несколько раз обращался из заключения к Берии как своему непосредственному начальнику по политической разведке, но всесильный нарком внутренних дел не стал вступать в противоречие с Молотовым из-за «какого-то сотрудника среднего звена». И не такие высокие головы летели только по мановению пальца Сталина или Молотова. Военная коллегия Московского суда, штамповавшая тысячами в самый канун Великой Отечественной войны смертные приговоры строптивым или неугодным офицерам разведки, осудила и его. Астахов погиб в лагере уже после 22 июня 1941 года.

Предвоенный период 1936–1939 годов был особенно богат на тайную дипломатию всех европейских держав. Гражданская война в Испании, попытки Англии и Франции «канализировать» агрессию Германии на Восток, мюнхенский сговор Чемберлена с Гитлером, предательство Чехословакии и другие важные события тех четырех лет являют собой до сих пор не распутанный клубок дипломатических и разведывательных интриг, намеков и обещаний государственных деятелей, которые никто всерьез не принимал и не собирался выполнять. В постоянном изменении баланса интересов великих держав и разного рода политических сил — консервативных, левых, либеральных, националистических, троцкистских и коммунистических, играл свою глубоко законспирированную роль и Исполком Третьего коммунистического интернационала. Его штаб-квартира располагалась в Москве. Фактически Исполком Коминтерна являлся к концу 30-х годов весьма разветвленной спецслужбой Кремля.

Не стану углубляться в роль Коминтерна в тайной дипломатии XX века, отмечу лишь в связи с главной темой нашего повествования — очерком деятельности и характера Андропова — одну из выдающихся личностей, бывших с начала 20-х до начала 40-х годов в числе руководителей разведки Коминтерна. Я имею в виду Отто Вильгельмовича Куусинена в связи с двумя обстоятельствами его жизни. Первое из них то, что он, будучи финским социал-демократом, а затем советским большевиком, имел особое отношение к тайной дипломатии Сталина на североевропейском направлении, особенно в связи с Финляндией.

Второе обстоятельство также весьма тесно связано с главной темой этих воспоминаний — образом Юрия Владимировича Андропова. О. В. Куусинен был именно тем влиятельнейшим, хотя и закулисным членом советского руководства, который с начала 40-х годов обратил самое благосклонное внимание на талантливого организатора и активного комсомольского функционера Юру Андропова.

Их знакомство началось с той поры, когда первый секретарь ЦК комсомола Карело-Финской Союзной республики стал в годы Великой Отечественной войны по своей должности еще и начальником штаба партизанского движения на оккупированной финнами территории Советской Карелии. Отто Куусинен в те начальные месяцы войны был одним из руководителей разведки Коминтерна. Будучи глубоким знатоком Финляндии, он, разумеется, помогал партизанской и разведывательной работе на Карельском фронте. Так что первые практические уроки подпольно-оперативной работы будущий председатель КГБ Андропов получил еще до сентября 1944 года, когда путем тайной дипломатии посол СССР в Швеции Александра Коллонтай, заместитель советского резидента в Стокольме Елисеев и советник совпосла Владимир Семенов склонили самого северного союзника Гитлера к сепаратному миру и организовали поездку в Москву финских представителей для подписания перемирия и изгнания немецких войск с севера Европы.

…Когда я приступил к написанию этой главы воспоминаний, мне самому стало удивительно, со сколькими выдающимися личностями, участвовавшими в тайной дипломатии СССР после 1938 года, я был знаком с детства, прямо или через отца, в молодые годы и до конца 80-х. Начать хотя бы с того, что в 1939, 1940 и 1941 годах мне давала уроки немецкого языка в Хельсинки финская коммунистка, дочь Отто Куусинена Херта. С ее отцом я дважды встречался по журналистским делам, когда работал в конце 50-х годов в Совинформбюро.

С Александрой Михайловной Коллонтай и ее семьей я познакомился в январе 1944 года, когда замрезидента Елисеев прибыл в Швецию, чтобы работать там по финляндской линии. Это был мой отец. Александра Михайловна поручила меня, пятиклассника, товарищеским заботам своего внука Володи, тогда десятиклассника. И до сего дня я сохранил самые теплые дружеские чувства к Володе Коллонтаю и его семье. После Швеции я снова встретил его, когда в 1949 году поступил в МГИМО, а он уже окончил его и продолжил учебу в аспирантуре. Теперь доктор наук Владимир Михайлович Коллонтай — один из известных советских ученых-международников.

Мы дружили в Стокгольме 1944 года домами с семьей советника Коллонтай Владимира Семеновича Семенова. Его жена Евгения Николаевна преподавала в нашей маленькой советской школе при посольстве русский язык и литературу, в том числе и в моем пятом классе, где числилось два человека. Через тридцать лет мы с Владимиром Семеновичем встретились в кулуарах XXV съезда КПСС и сошлись на почве интереса к неформальной живописи и скульптуре.

В 1944 году в Стокгольме отец возил меня в советскую школу при нашем посольстве из пригорода Росунда, где мы квартировали, на трамвае. Иногда в наш вагон подсаживался обаятельный улыбчивый господин, с которым отец говорил по-немецки. В первую встречу в трамвае он представил меня этому пассажиру, и тот сказал, чтобы я звал его «онкель Вилли» («дядя Вилли»). Когда я был студентом в Москве в 1950 году, отец принес мне для языковой практики книгу на немецком языке. На ее обложке был изображен портрет «дяди Вилли». Оказалось, что наш трамвайный спутник в Стокгольме был выдающийся германский социал-демократ Вилли Брандт, находившийся в годы войны в эмиграции в Швеции. Отец, по прямому поручению из Москвы, советовал ему тогда в Росунде переехать из Стокгольма в Советский Союз, поскольку для эмигрантов такого калибра в Швеции было крайне небезопасно из-за обилия агентуры фашистских спецслужб. Гестапо, абвер, головорезы Скорцени, разведки Геринга и Риббентропа имели свои многочисленные базы в этой нейтральной стране, со всех сторон окруженной немецкими войсками. Была велика вероятность теракта против Вилли Брандта и его товарищей по СДПГ, которым шведы дали убежище во время войны. Но «онкель Вилли» был не трусливого десятка. Он хотел оставаться рядом с Германией и держать подпольную связь со своими соратниками, остававшимися под пятой Гитлера. Это было легче делать из Швеции. Кроме того, как понял отец, мудрый и независимый политик Вилли Брандт не хотел возвращаться на родину после победы над фашизмом в обозе Красной армии. Хотя к Советскому Союзу и его борьбе с фашизмом он относился очень хорошо. Но он отнюдь не был агентом советской разведки, как хотели позже представить его политические враги в Западном Берлине и Западной Германии.

В 60-х годах, когда я был корреспондентом АПН в Швеции, я много раз встречал «дядю Вилли» во время Харпсундских международных встреч ведущих социал-демократов мира. Они ежегодно проходили в загородном имении шведского премьера Таге Эрландера Харпсунде. Но я побаивался тогда восстанавливать старое знакомство с «дядей Вилли», поскольку отец работал в Швеции в 1944 году под псевдонимом Елисеев, а я приехал в Стокгольм в 1962-м «чистым» журналистом под своей собственной фамилией Синицин. Привлекать интерес сразу нескольких спецслужб мира, в том числе и шведской, непонятным знакомством молодого советского журналиста с одним из крупнейших социал-демократов мира не хотелось.

Затем, в 70-х годах, когда я был партийным функционером у Андропова, читал регулярно шифровки послов СССР из ФРГ об их беседах с Вилли Брандтом и довольно часто встречался со Славой Кеворковым, который вел по поручению Андропова и Брежнева тайный канал связи советского и западногерманского руководства, в состав которого входил и канцлер ФРГ Вилли Брандт… Об этом тайном канале Андропова будет сказано чуть ниже.

Я хорошо знал, жил в 40-х годах в одной коммунальной квартире с крупным советским разведчиком Василием Романовичем Ситниковым, а в 80-х годах близко сдружился с ним. Василий Романович также принимал участие в тайной дипломатии Андропова и кое-что рассказывал мне о ней. Знал я и общался с выдающейся советской разведчицей Зоей Ивановной Рыбкиной-Ярцевой, которая стала широко известна в Советском Союзе после того, как была уволена из МГБ и стала популярной детской писательницей по ленинской теме, выступая под псевдонимом Зоя Воскресенская. За рассказы о большевистском вожде и его матери Зоя Ивановна получила Государственную премию по литературе.

Зоя Ярцева участвовала в тайной дипломатии Сталина, которую вел на североевропейском направлении в 1938 и 1943 годах по личному приказу вождя ее муж, полковник Борис Рыбкин-Ярцев…

Хотя приказ полковнику Рыбкину отдавал на проведение секретной политико-дипломатической операции сам Сталин, потребовав при этом абсолютной тайны от всех, включая советского посла в Хельсинки Деревянского и начальства Рыбкина по НКВД, я не сомневаюсь, что конкретные планы, персоналии в Финляндии, с которыми должен был связаться «первый секретарь советского полпредства Ярцев», разрабатывались Отто Вильгельмовичем Куусиненом.

Весной 1938 года в Кремль, к Сталину, был вызван резидент НКВД в Финляндии, «прикрытый» должностью первого секретаря советского постпредства, Борис Аркадьевич Рыбкин. В его диппаспорте, впрочем, стоял псевдоним — Ярцев. Он получил из уст вождя приказ тайно связаться с руководителями правительства Финляндии и провести с ними секретные переговоры от имени Кремля. Цель переговоров — заключение между СССР и Финляндией договора о совместной обороне против любого агрессора, который посмеет вступить в Финский и Ботнический заливы Балтики, чтобы атаковать Финляндию или Советский Союз. При этом имелось в виду возможное нападение Германии на СССР. В рамках предлагаемого договора Москва хотела получить аренду куска финской территории на стыке вод Ботнического и Финского заливов для создания там военно-морской базы, аренду пары островов в Финском заливе для создания таких же баз, перенесения на несколько десятков километров севернее от Ленинграда советско-финляндской границы, которая проходила тогда на Карельском перешейке в районе станции Белоостров. Эта пограничная железнодорожная станция находилась тогда в трех десятках километров от Ленинграда. В обмен на уступки Сталин предлагал Финляндии большие территории в Карелии, поставки оружия и дешевого сырья из СССР.

Сталин приказал также Рыбкину держать переговоры в полной тайне и от советского полпреда в Хельсинки Деревянского, любых работников Наркоминдела и даже шефов разведчика в НКВД.

Рыбкин-Ярцев, вернувшись в Хельсинки, немедленно связался по телефону с финским министром иностранных дел Холсти. Он просил конфиденциального личного свидания с министром и получил его.

Секретные переговоры между Хельсинки и Москвой начались в апреле 1938 года и велись с перерывами до ноября 1939 года, когда финны окончательно отказались идти на уступки, хотя маршал Маннергейм призывал правительство Суоми к этому. В ответ в конце ноября Сталин приказал Ленинградскому военному округу начать давно подготовленный поход на Финляндию. Началась так называемая Зимняя война, в которой Советский Союз хотя и победил маленькую соседнюю страну, но его триумф явно выглядел пирровой победой.

Через несколько дней после 22 июня 1941 года финны, союзники Гитлера, также вступили в войну с СССР и назвали эти свои боевые действия против Советского Союза «войной-продолжением». На этот раз они к началу 1944 года уже подошли к грани тотального поражения и оккупации — Сталин и Красная армия научились воевать. Но упрямые социал-демократические политики, не растратившие к тому времени своих антисоветских и антибольшевистских чувств, еще несколько месяцев продолжали лить на фронтах кровь во имя своих германских союзников. И снова потребовалась тайная дипломатия, на этот раз в столице соседней нейтральной Швеции, чтобы склонить руководителей Финляндии к подписанию капитуляции. Условия Москвы для прекращения войны на севере Европы были очень мягкими. В них даже отсутствовал пункт о возможной оккупации Финляндии, которого панически боялись финны и шведы, к границе с которыми тогда выходила Красная армия. «Доброта» Сталина носила вполне прагматический характер; политический советник Андрея Жданова, который руководил в 1944 году военным и политическим наступлением на Финляндию и выводом ее из войны сепаратным миром, резидент Елисеев, убедил секретаря ЦК Жданова в том, что при твердом и самолюбивом характере финского народа потребуется не менее миллиона солдат, чтобы установить в Суоми оккупационный режим. Жданов доложил это соображение Сталину, и два высших советских политика, которые в это время уже вели напряженную гонку с западными союзниками, в первую очередь американцами, кто первый захватит Берлин и пожнет плоды победы, согласились с советником в том, что отсутствие этого миллиона солдат, оккупирующих Финляндию, сильно затормозит гонку с советской стороны.

…Так получилось, что я был знаком и с разведчиком, работавшим «под крышей» АПН в США и участвовавшим в проведении важнейшей операции тайной дипломатии Никиты Хрущева в 1961 году в Вашингтоне. К сожалению, манера советских руководителей лгать по поводу и без повода своим западным партнерам привела к тому, что этот человек был скомпрометирован ложью Хрущева. Блестяще начатая им акция по тайной связи лидеров двух супердержав мира была закончена другим советским разведчиком в США, его коллегой. Но именно он, Юрий Большаков, представитель АПН в Вашингтоне, открыл тайный канал Хрущев — Кеннеди.

Судьба свела меня с Юрием, когда я в 1966 году вернулся из Швеции и искал себе работу в какой-либо из интересных главных редакций АПН. Я привез из Стокгольма сценарий публицистического телефильма «По ленинским местам Швеции». Предстояла очередная годовщина вождя, и я решил предложить сценарий для съемок незадолго до этого созданной в АПН главной редакции теленовостей. Как рассказали мне осведомленные друзья в агентстве, эта главная редакция была создана специально для вернувшегося из США представителя АПН в Вашингтоне Юрия Большакова в благодарность за то, что он вел тайный канал связи Хрущева с Кеннеди. Зная, что я собираюсь предложить ему сценарий телефильма, мне по секрету поведали, что он вовсе не журналист, а бывший грушник, в сценариях не разбирается и что с ним вообще ухо надо держать востро, несмотря на все его внешнее добродушие.

Разумеется, сценарий я ему все-таки предложил, но, поскольку очень быстро после приезда из Стокгольма впал в немилость у председателя правления АПН Бориса Буркова, снимать телефильм так и не начинали. Тем не менее я довольно много общался с Юрием, мило беседовал с ним о Ленине в Швеции и иногда даже выпивал с главным редактором. Во время застолий он довольно быстро «набирался», глупел на глазах, кое-что выбалтывал из своих делишек 1961–1962 годов, смачно ругал Хрущева, подставившего его. Хрущев к тому времени был, впрочем, уже изгнан своими соратниками на пенсию и вреда Большакову принести не мог. Большой вред Юре причинял алкоголь. По слухам, он даже раньше времени сгорел из-за него.

А слава его началась с того, что с подачи одного из американских журналистов, близких к братьям Кеннеди, Юрий Большаков познакомился с Робертом Кеннеди, братом президента и министром юстиции США. С 1961 года Большаков передавал через Роберта личные послания советского руководителя президенту США и его ответные письма Хрущеву. Как приличествует тайной дипломатии, об этом обмене посланиями и устными поручениями знал самый ограниченный круг лиц в СССР и США. Достаточно сказать, что даже советский посол в Вашингтоне не знал об этом тайном канале. В течение года с небольшим представитель АПН и, как говорили в агентстве, полковник ГРУ Большаков успешно связывал Хрущева с Кеннеди. Хрущев в принципе стремился улучшить отношения с Америкой. Джон Кеннеди и его брат Роберт также вынашивали мысль о смягчении международной напряженности. Когда президент хотел что-то передать Хрущеву или отреагировать на его очередное послание, Роберт Кеннеди тайно встречался с Юрием Большаковым, и они беседовали прямо и откровенно, без обиняков и пропагандистских штампов. С каждым разом их общение, а следовательно, и неформальные отношения между Хрущевым и Кеннеди становились все более откровенными и прямыми.

Однако все испортили двуличие и деревенская хитрость советского лидера. Под нажимом кремлевских «ястребов» и в силу собственной врожденной безудержной агрессивности Хрущев санкционировал доставку и установку советских ядерных ракет на Кубу. В октябре 1962 года, когда этот процесс шел уже полным ходом и американская разведка располагала большим числом аэрофотоснимков советских ракетных баз, готовящихся принять и поставить эти ракеты на боевое дежурство, другими материалами, в том числе и фотоснимками советских пароходов, доставляющих ракеты на Остров свободы, Роберт Кеннеди встретился в очередной раз с Юрием Большаковым. В тот день он был необычно сух и официален. На прямой вопрос министра юстиции США о Кубе толстый и добродушный «журналист АПН» высказал очередное послание Хрущева, в котором тот повторял свой заезженный тезис: «Советский Союз поставляет на Кубу только оборонительное вооружение, предназначенное для защиты кубинской революции…» Большаков, как он мне рассказывал спустя пять лет сам, ничего не знал, как и советский посол в США, о действительном ходе событий в Москве и Атлантике, где советские военные корабли сопровождали транспорты с ракетами, дабы американцы не потребовали их остановки и досмотра.

После этого ответа Хрущева президенту Кеннеди показали аэрофотоснимки строящихся на Кубе стартовых площадок советских ракет, сделанные разведывательными самолетами США У-2. Уже однажды такой самолет, сбитый в советском небе над Свердловском, стал причиной острого кризиса в отношениях между СССР и США. Разъяренный американским коварством, Хрущев отменил из-за этого предстоявшую буквально через несколько дней после инцидента встречу в Париже между ним и президентом Эйзенхауэром.

Теперь, благодаря тем же самолетам-разведчикам У-2, «страдающей стороной» выступала американская. Джон Кеннеди, увидев эти фото, почувствовал себя жестоко обманутым. В конце октября поверенный Роберта Кеннеди журналист Бартлетт пригласил Большакова и показал ему фотографии на Кубе, сделанные с У-2. Юрий сказал, что понятия не имеет, что там изображено. Хотя он и был военным разведчиком, самостоятельно дешифровать аэрофотосъемку он не мог. На следующий день фото стартовых площадок на Кубе были опубликованы с комментариями специалистов в американских газетах и вызвали в общественном мнении США антисоветскую бурю. Бартлетт снова позвонил Большакову и спросил: «Есть у вас ракеты на Кубе или нет?»

— Нет! — ответил Юрий.

— О’кей! — сказал Бартлетт. — Бобби (Роберт Кеннеди) просил тебе передать, что они у вас там есть. Президент только что получил об этом телеграмму от Хрущева из Москвы!

Так Никита Сергеевич Хрущев сам дискредитировал собственного курьера на тайном канале и «сжег» многообещающее начало секретной дипломатии. Начался Карибский кризис, который день ото дня быстро подводил мир к грани третьей мировой войны. Мир спасла только новая тайная «горячая линия» между Москвой и Вашингтоном, установленная резидентом КГБ в американской столице Александром Феклисовым. Разведчик срочно и конфиденциально установил контакт с американским журналистом Джоном Скали, который был вхож в Белый дом. После нескольких драматических встреч между резидентом, поверенным Хрущева, и журналистом, представлявшим Джона Кеннеди, советский лидер заявил 28 октября, что стартовые площадки советских ядерных ракет на Кубе будут демонтированы. Со своей стороны Вашингтон обязался не вторгаться на Кубу и убрать из Турции американские ракеты «Юпитер», срок службы которых уже и так заканчивался. «Горячая линия» Хрущев — Феклисов — Скали — Кеннеди спасла мир от ядерной войны, но не восстановила дружественный «тайный канал», который мог бы привести к началу разрядки международной напряженности вообще.

Давно определено, что дипломатия, тайная и явная, есть искусство возможного. Судьба Юрия Владимировича Андропова сложилась так, что больше половины своей жизни он профессионально владел этим искусством, оставаясь лишь короткое время учеником, а затем стал маэстро дипломатии — сначала явной, а затем, до конца жизни, тайной, но весьма успешной. Его первым учителем и покровителем на этой ниве стал человек, вообще сыгравший решающую роль в его жизни, — Отто Вильгельмович Куусинен. Отто-Вилли, как называли его те, кто знал его очно или заочно, был личностью весьма неординарной.

Сын портного в Великом княжестве Финляндском, он закончил в юности русскую гимназию в Хельсинки с золотой медалью, а затем историко-филологический факультет Гельсингфорсского университета.

О его характере и взглядах подробно поведала его жена — Айно Куусинен. Она отсидела срок в сталинских лагерях в 30-х годах, когда ее муж был секретарем Исполкома Коминтерна, пережила его на много лет и в 1964 году принимала соболезнования советских руководителей у гроба Отто-Вилли как секретаря ЦК КПСС. В 70-х годах она вернулась в Финляндию и написала там мемуары под характерным названием «Господь низвергает своих ангелов». Опубликованы они были, согласно воле автора, после ее смерти, в Петрозаводске.

Айно написала о том, что Отто Куусинен был крайне честолюбив и считал, что в мире нет человека способнее его самого. Он низко ценил данные Сталина и хотел его использовать, чтобы покорить Финляндию, которую всегда ненавидел. Однажды он признался Айно в том, что хотел бы сначала захватить власть в Финляндии, а затем оккупировать с помощью Красной армии всю Скандинавию и стать в ней советским гауляйтером.

Его близким другом был Николай Бухарин, но, когда Сталин начал расправляться со своими противниками в партии и государстве, он предал всех друзей и сочинял самые злобные речи против них. Отто-Вилли как-то признался жене, что «менял шкуру, как змея, семь раз»…

Куусинена отличали мудрая осторожность, скрытность, умение и желание действовать за кулисами, социал-демократическое равнодушие к почестям и наградам. Думаю, что известную долю этих качеств перенял и его лучший ученик — Андропов.

В финской социал-демократии Отто Куусинен с 1911 по 1917 год был председателем Исполкома. Когда Ленин подписал в декабре 1917-го формальный декрет о независимости Финляндии в расчете на то, что в этой стране произойдет такой же большевистский переворот, как в Петрограде, и сделает ее частью острова, с которого будет разжигаться пожар мировой революции, Куусинен был руководителем левого крыла финских социал-демократов. Он являлся одним из руководителей революции 1918 года в Финляндии, вспыхнувшей под влиянием Октябрьского большевистского переворота в Петрограде в 1917 году. В августе 1918 года, после разгрома финской революции, Куусинен перешел на нелегальное положение и стал одним из основателей коммунистической партии в своей стране.

До лета 1920 года Отто-Вилли работал в подполье и избирался делегатом конгрессов Коммунистического интернационала. Однако в силу географической близости Петрограда от столицы Финляндии Хельсинки не совсем ясно, в какой из столиц находилось это «подполье». С 1921 по 1939 год Куусинен был членом президиума и секретарем Исполнительного комитета Коммунистического интернационала. В Коминтерне, как и все иностранные его деятели, он занимался разведывательными операциями и финансированием из Москвы классовых конфликтов, которые время от времени возникали в капиталистической Европе. Таким образом, он стал одним из руководителей организации, которая решала, вместе с верхушкой ВКП(б), в какой из стран и когда следует возбудить очередной путч ради мировой революции. Теперь уже не секрет, что то ли Коминтерн был филиалом ВЧК — ОГПУ, то ли ВЧК — ОГПУ были отделением Коминтерна. Как один из секретарей Исполкома Коминтерна, занимавшийся внешней разведкой, «активными мероприятиями», передачей денег компартиям и внутренней контрразведкой, Отто Куусинен по своим функциям был одним из предшественников своего ученика Андропова. Такого рода задачи требовали большого таланта и умения разбираться в людях. Куусинен владел этим искусством, поскольку удерживался на своем посту в Коминтерне по крайней мере восемнадцать лет.

В октябре 1939 года Сталин назначил Отто Вильгельмовича Куусинена главой так называемого «Териокского правительства» Финляндии. Это правительство получило свое название по имени первого финского города, захваченного Красной армией в первые дни после начала военных действий на Карельском перешейке в Зимней войне 1939–1940 годов. Оно должно было стать, по мысли Сталина, «истинным правительством» Суоми. «Териокское правительство» первым делом заключило с Советским Союзом Договор о дружбе и взаимной помощи. Придя к власти в Хельсинки на штыках Красной армии, оно должно было присоединить Финляндию к Карелии и прокламировать создание единой огромной Карело-Финской ССР. Новая союзная республика, а следовательно, и СССР одним махом выходили на границы Швеции и Норвегии. До незамерзающего Северного моря Атлантического океана от границы Карело-Финской ССР, то есть Советского Союза, тогда оставалось бы пройти через норвежскую территорию всего около пятидесяти километров. Таким образом, Сталин планировал расширить мировую революцию на Северную Европу.

Однако разгромить Финляндию и включить ее как шестнадцатую союзную республику в Советский Союз Сталину и его маршалам не удалось, хотя для политического решения этого вопроса и были сосредоточены к зиме 1939 года Вооруженные силы СССР.

Была и вторая стратегическая задача этой войны, которую также не удалось претворить в жизнь. Прорыв Красной армии к Ботническому заливу и Северной Швеции должен был сыграть важную роль в случае начала войны с Германией. Буквально через день после начала боевых действий против вермахта Красная армия, нарушив по приказу Сталина нейтралитет Швеции, могла перерезать железнодорожные и морские коммуникации, по которым из рудников у города Кируна, на севере Швеции, в Германию поставлялись сотни тысяч тонн железной руды наивысшего качества. Эта руда обладала таким естественным набором присадок редких металлов и малым количеством шлака, что вместо чугуна из нее получалась высоко-качественнейшая знаменитая шведская сталь. Почти вся германская сталелитейная промышленность — основа военного производства — работала на шведской железной руде. В случае приостановки поставок Германии железной руды из Кируны вся военная промышленность Третьего рейха вынуждена была бы остановиться без стального сырья.

Но Зимняя война не принесла успеха Сталину. После неудачи авантюры в Финляндии и самоликвидации «Териокского правительства» запасливый на проверенные кадры и идеи «великий вождь пролетариата» сделал Куусинена Председателем Президиума Карело-Финской ССР, каковым он и пребывал до 1958 года. Одновременно циник, по словам жены, и убежденный коминтерновец и большевик, по мнению партийных товарищей, Куусинен оставался по своей должности главы союзной республики заместителем Председателя Президиума Верховного Совета СССР. С 1952 по 1953 год и в 1957–1964 годах, вплоть до своей смерти, Отто-Вилли был в высшем партийном руководстве — членом Президиума ЦК КПСС, а в 1957-м был избран секретарем ЦК КПСС.

Излагая кратко биографию Отто Вильгельмовича Куусинена, его принадлежность к подпольной и разведывательной деятельности Коминтерна, направленной на разжигание мировой революции и беспорядков во всех странах мира, а затем его работу в верхушке ЦК КПСС, посвященной, очевидно, той же цели, я хотел бы обратить внимание прежде всего на то, что именно Куусинен был тем крупным, международного масштаба деятелем, который первым стал покровительствовать Андропову.

Куусинен, пользуясь своими скрытыми, но достаточно близкими отношениями со Сталиным, сумел вытащить Юрия Владимировича из «ленинградского дела», главные партийные фигуранты которого в Ленинграде и по всему северо-западу страны были расстреляны или репрессированы в 1949–1950 годах. Андропов остался в живых и стал вторым секретарем партийной организации Карело-Финской союзной республики. В этом проявилось то обстоятельство, что видный деятель КПСС и Коминтерна явно «положил глаз», что называется, на молодого и талантливого партийца Андропова. Он явно увидел в нем, как и Сталин, достаточно перспективного деятеля. Юрий Владимирович был моложе Отто-Вилли на тридцать три года и стал любимым учеником Куусинена.

В 1952 году Куусинена переводят на работу в Москву. Почти сразу вслед за ним покидает Петрозаводск и Юрий Владимирович Андропов. Сначала, еще при Сталине, Андропова назначают инспектором ЦК КПСС в отдел организационно-партийной работы, что было тогда и осталось при всех генсеках признаком высшего доверия и скорого продвижения выше по службе в партийном аппарате.

Но получилось не совсем так. Сразу после смерти Сталина Хрущев и Президиум ЦК решили «укрепить» государственные органы партийными выдвиженцами. Заодно один из победителей в заговоре против Сталина, владевший ключами к аппарату ЦК, Маленков, решил почистить его от тех новичков, которых соглашался принять туда за два года до смерти сам «великий учитель и вождь». Поэтому неизвестного ему молодца из былинной Карелии Маланья, как называли Маленкова его друзья-соперники за женоподобный вид и писклявый голос, направил в Министерство иностранных дел. Бывший инспектор ЦК КПСС тридцатидевятилетний Андропов был назначен заведующим 4-м европейским отделом, курировавшим отношения со странами так называемой «народной демократии», то есть с сателлитами Советского Союза. При тогдашнем раскладе сил, когда Хрущев и Маленков перетрясали кадровое наследие Сталина, уход с партийной работы на дипломатическую периферию, да еще не крупным начальником, а руководителем среднего звена, означал почти что опалу и сокращение до минимума шансов на высокую политическую карьеру в дальнейшем. С Андроповым так не случилось.

Куусинен не оставил своего выдвиженца без внимания. Юрий Владимирович частенько навещал его и в цековском кабинете, и в квартире печально знаменитого Дома на набережной — элитарного комплекса зданий наискосок от Кремля, где жили «самые, самые» верхи Советского Союза. Но несколько раз по квартирантам этого дома прошлась сталинская метла «чисток» и репрессий. Она трагически затронула не только «подозрительных» для Сталина квартирантов этого дома, но и семьи репрессированных большевиков, изгоняя их с насиженных мест. Квартиры в Доме на набережной освобождались одна за другой со дня его постройки до года смерти Сталина — 1953-го. Дом на набережной считался в Москве одним из самых печальных и несчастливых зданий. На Отто-Вилли это, впрочем, не сказалось, как и на его ученике Андропове, хотя он часто бывал в его стенах.

Вероятно, именно здесь Юрий Владимирович получил свои первые уроки дипломатии от Куусинена, когда стал сотрудником Министерства иностранных дел СССР. Вероятно, Отто Вильгельмович, как старый деятель Коминтерна, дал заведующему 4-м Европейским отделом МИДа подробнейшие персональные характеристики своим бывшим товарищам-революционерам, которые после Победы и фактического захвата Советским Союзом в свою орбиту стран Восточной Европы возглавили социалистические и коммунистические партии, государственные аппараты стран «народной демократии». Но в новом тогда здании МИДа на Смоленской площади Андропов надолго не задержался. Он был назначен в Будапешт в ранге советника-посланника и вскоре, в 1954 году, получил из Москвы верительные грамоты посла в Венгерской Народной Республике. Уроки дипломатии у талантливого, но скрытного учителя — Куусинена — продолжались. Но они были, очевидно, весьма специфическими.

Старый коминтерновец мог передать своему лучшему ученику необходимость постоянной скрытности, что в сталинские времена являлось залогом спасения жизни. Куусинен мог научить Андропова и методам, которыми действовал Коминтерн, управляя различными компартиями всего мира. Он мог многое рассказать молодому дипломату о тех деятелях Коминтерна, своих старых друзьях и товарищах, которые стали руководителями стран «народной демократии» или заняли место во втором эшелоне, вроде Имре Надя или Эриха Хонеккера. Одним словом, Куусинен мог научить молодого дипломата совершенно новой дипломатии — не партнерским международным отношениям более или менее равных стран на мировой арене, а ленинско-сталинской социалистической дипломатии — как управлять государствами-сателлитами с дипломатических и партийно-эмгэбэшных позиций.

Параллельно существовали и другие институты влияния ЦК КПСС и государственных органов СССР в странах, номинально союзных, но фактически подчиненных Москве. Это были так называемые «советнические аппараты» МГБ и Министерства обороны, Госплана и других центров власти СССР.

В этом смысле советское посольство в стране «народной демократии» являло собой совершенно иное учреждение, чем дипломатические миссии СССР в других странах мира, в том числе и развивающихся. Оно было в некоторой степени координирующим органом всех этих представительств. Посол Москвы играл ведущую роль, но не все «советники» были ему прямо подчинены…

Кабинет главы дипломатического представительства СССР в старинном дворце на улице Байза Будапешта был весьма уютен и покоен. Однако обстановка в Венгрии после смерти Сталина постепенно начинала накаляться. В этой стране с послевоенных времен до 1956 года главным наместником Москвы и правителем был жестокий сталинист и деятель Коминтерна Матиаш Ракоши. Не исключено, что молодой советник-посланник Андропов, а через несколько месяцев — посол привез из Москвы вместе с верительными грамотами и личное послание старому товарищу Ракоши от его коминтерновского друга Куусинена.

Кроме Матиаша Ракоши, на венгерской политической сцене выступала еще одна крупная фигура из давно распущенного к тому времени Коминтерна. Это был Имре Надь. Возможно, старый коминтерновец Куусинен слишком хорошо знал Надя как человека и работника Коминтерна, которого не коснулись репрессии НКВД в те времена, когда иностранцев-коминтерновцев, по их доносам друг на друга и обвинениям в шпионаже, большими группами сажали в советские тюрьмы и концлагеря. До Матиаша Ракоши чекисты не добрались по одной, не зависящей от них причине — за шестнадцать лет до Второй мировой войны Ракоши, как руководитель мадьярской компартии в подполье, был арестован спецслужбами адмирала Хорти и находился в венгерской тюрьме.

Что касается Имре Надя, то последний председатель КГБ СССР Владимир Крючков прямо называл этого сотрудника Коминтерна агентом НКВД, выдавшим на расправу несколько десятков своих товарищей-мадьяр и имевшим кличку Володя. В последние годы появились свидетельства и того, что солдат австро-венгерской армии Имре Надь, попавший в 1916 году в русский плен, стал после большевистского переворота в октябре 1917-го ярым большевиком. Как новообращенный адепт этого вероучения, Имре Надь принимал участие в расстреле последнего русского царя, его семьи и слуг в Екатеринбурге в июле 1918 года. Официально, правда, этот факт никогда не фигурировал в биографии Имре Надя, возможно, потому, что участие, хотя и косвенное, в расстреле детей могло бы снискать ему аплодисменты разве что на Лубянке 1937 года, но не в демократических и монархическо-аристократических слоях венгерского общества…

Однако я не собираюсь писать историю венгерского восстания, а привожу некоторые факты из жизни Ракоши и Надя лишь для того, чтобы вычленить из событий, разыгравшихся в этой стране, четкую методологию, которую в связи с этим кризисом разработал Андропов. Эта методология, в несколько измененной форме и с разными уровнями успеха, применялась им и позже — в Чехословакии, Афганистане и Польше.

То, что после Чехословакии 1968 года получило на Западе наименование «Доктрины Брежнева», имеет свои корни в Венгрии 1956 года, то есть появилось во времена «верного ленинца» Хрущева. Я нисколько не сомневаюсь, что Ленин в аналогичном случае действовал бы еще более жестоко и беспощадно, так, как он приказывал подавлять восстание, например, тамбовских крестьян. В Центральной России, осмелившейся в начале 20-х годов выступить против большевиков, практиковались массовые расстрелы населения целых деревень, расстрелы заложников, священнослужителей, в лесах восставших травили газами. Но после Второй мировой войны в европейских странах «народной демократии» уже невозможно было действовать по-ленински. Поэтому действовали в 1956 году по-хрущевски, а в 1968-м и 1979-м — по-брежневски…

Андропов в Будапеште в 1956 году был еще чиновником, хотя и высокого ранга, но относительно безгласным исполнителем противоречивых предписаний Москвы. Командовали тогда в Венгрии прибывший под чужим именем председатель КГБ Серов, друг Хрущева, тогдашнего хозяина Кремля еще с украинских времен, когда первый секретарь КПСС возглавлял парторганизацию Украины. По инициативе Хрущева на Украине проводились массовые репрессии, исполнителем которых был Серов. Серов был также конкретным исполнителем приказов Сталина о высылке в Казахстан целых «провинившихся сотрудничеством с немецкими оккупантами народов». Так что обоим было не привыкать к жестокому подавлению любого народного недовольства.

В 1956 году в Будапеште по многу недель бывали и другие посланцы Хрущева, члены политбюро Суслов и Микоян. Они оба как деятели КПСС и Советского государства сформировались во времена и под влиянием Сталина. Суслов и Микоян периодически появлялись в мятежном Будапеште, принимали решения на месте или докладывали свою точку зрения Хрущеву, политбюро, технически оформлявшим соответствующие решения. При этом Микоян, изучая ситуацию в Венгрии, был даже большим циником, чем Суслов. Так, мне известно от первоисточника, который присутствовал при том случае, когда Микоян, стоя над незакрытой еще братской могилой нескольких сот советских мальчиков-солдат, погибших на улицах Будапешта, «успокоил» офицеров, печально склонивших головы перед жертвами кровавых событий. Этот видный член политбюро, равнодушно глядя на сотни трупов, сказал со своей широко известной кривой улыбкой: «Ничего, бабы еще нарожают!..»

Специализацией Суслова была идеология. Еще в 1948-м и более поздних годах Суслов резко выступал против главы Югославии, союзника СССР во Второй мировой войне маршала Тито. Для Кремля были неприемлемы идеи Тито и его соратников-коммунистов о рабочем самоуправлении, праве профсоюзов на забастовку и т. п. В коммунистической Югославии Тито узаконил разные формы собственности, разрешил свободный выезд своих граждан из страны, в том числе и на заработки в Западную Германию, не стеснялся критиковать политику и догматизм Москвы. Суслов, а с его подачи и кремлевское руководство усмотрели в событиях в Будапеште 1956 года козни Тито и югославских спецслужб. Их подозрения укрепил и тот факт, что премьер Имре Надь, смещенный в ходе боев в Венгрии со своего поста, укрылся в здании посольства Югославии в Будапеште и оттуда руководил борьбой с промосковскими силами и поддерживавшими их частями Советской армии.

Что касается методологии действий советской стороны в Венгрии, то она отрабатывалась следующим образом: послом велся активный поиск среди мадьяр политической фигуры, которая смогла бы притушить антисоветский пожар в стране, сохранить ее в Варшавском договоре и постепенно снова примирить с Москвой. В этом отношении велика была роль советского посла.

После того как Ракоши пошел на компромисс с ЦК КПСС и назначил после 1953 года Имре Надя в первый раз премьер-министром, Андропов оставался резко отрицательно настроенным к новому главе правительства Венгрии. Видимо, на это у него были свои причины. Может быть, он знал от Куусинена, какую стукаческую роль играл агент НКВД Володя в аппарате Исполкома Коминтерна. Возможно, председатель КГБ Иван Серов прямо сообщил советскому послу об этом факте для возможного оказания посредством его давления на Имре Надя.

Тем не менее брожение в Венгрии, почувствовавшей после смерти Сталина легкое дуновение свободы, усиливалось. Выражалось оно в росте требований об отставке Ракоши. Когда неизбежность движения навстречу этим требованиям была осознана Москвой, Ракоши пришлось покинуть Будапешт и укрыться в Советском Союзе.

Главой правящей партии в Венгрии стал слабый политик и сухой, молчаливый человек Эрне Гере. Для пылких и горячих мадьяр главный руководитель страны, не владевший ораторским искусством и не могший зажечь массы, был неприемлем. При Гере правительство снова возглавил Имре Надь. В Москве очень надеялись на старого агента НКВД, но он с течением времени, как оказалось, превратился в скрытого антисталиниста и либерала. Не без его санкции и влияния в Венгрии продолжали протекать и расширяться революционные общественные процессы. Росла вражда и к «старшему брату» — СССР.

Мне вспоминается в связи с этим маленький эпизод из моей жизни, который мог стоить больших неприятностей. Я тогда только начал работать в штате Советского информбюро. Однажды, когда до меня дошла очередь брать в библиотеке СИБа толстую пачку листов полузакрытой, так называемой «для служебного пользования» информации ТАСС, я по дороге в отдел открыл подборку о странах «народной демократии» и успел прочесть несколько листов о событиях в Венгрии.

Дух свободы, которым повеяло на меня, молодого журналиста, от этих листов, вдохновил меня на громкое заявление. Едва войдя в нашу рабочую комнату, я положил перед начальником отдела Дмитрием Ивановичем Поповым пачку «тассовок» и громогласно объявил пятерым коллегам, сидевшим вместе со мной в этой комнате: «Ребята! В Венгрии — революция!..»

В помещении наступила гробовая тишина, Попов отреагировал на мой восторг первым. Он густо покраснел, что свидетельствовало о крайней степени его волнения. Затем он неожиданно тонким, срывающимся на фальцет голосом закричал на меня:

— Молчи, дурак, пока тебя не услышал кто-нибудь из наших сибовских стукачей!.. И думай, что говорить публично об этом событии впредь!..

Старые и травленые «волки» от журналистики, сидевшие вокруг, так же как и начальник отдела, очень не одобрили мое высказывание. По крайней мере, больше половины коллег, работавших в нашем общем кабинете, были «штрафниками» или «расстригами» — на нашем специфическом языке. Они были переведены в «отстойник» Совинформбюро из МИДа, ПГУ, ГРУ за вольнодумство, строптивость и другие мелкие грехи вроде грубости начальству или распитие в рабочее время с сослуживцами и на рабочем месте бутылочки коньяку. Тогда это все считалось криминалом, подлежащим наказанию в виде изгнания из «рая», которым считалась оперативная работа. «Штрафники» в большинстве своем также симпатизировали вольнолюбивым мадьярам. Прекрасные профессиональные аналитики, «задвинутые» серыми кадровиками и партийными функционерами в клоаку вроде СИБа, они знали, что хрущевская «оттепель» позвенит весенней капелью и сменится жарким идеологическим летом с грозами и засухами. Слава богу, что среди них не оказалось доносчиков, которые припомнили бы мне легкомысленное и «ревизионистское» мнение, когда советские танки в Будапеште по приказу Хрущева, Суслова и Епишева начали расстрел толп народа, собиравшихся на улицах.

В то время, когда венгерские снайперы и пушки по приказу свеженазначенного Надем министра обороны Венгрии Пала Малетера стреляли по советским войскам и убивали собственных коммунистов, Москва, по совету посла Андропова, решила сделать ставку на двух мадьярских деятелей, оказавшихся лояльными Советскому Союзу и готовыми спасти свою страну от гражданской войны. Это были Янош Кадар и Ференц Мюнних. Оба ушли в подполье от разъяренных толп, побывали затем в Москве на «смотринах», фундаментально обсудили с советским руководством нынешние и будущие проблемы Венгрии. Выбор Хрущева и политбюро пал тогда на Яноша Кадара, которого особенно тепло представлял посол Андропов. Мюнних получил тогда важнейший пост посла в Москве.

Вполне возможно, что лично Андропов был особенно склонен рекомендовать Яноша Кадара по той простой причине, что Ференц Мюнних принадлежал по возрасту и политическому опыту к более старому и жесткому поколению партийцев-интернационалистов. После ухода Сталина в мир иной они теряли свою былую популярность, даже если их мозги оставались свежими. А судьба Яноша Кадара была Андропову значительно ближе хотя бы потому, что этот относительно молодой партийный лидер мадьярских коммунистов напоминал ему фактами своей биографии те ужасы, которые могли постичь его самого, если бы Отто Вильгельмовичу не удалось вытащить Юру Андропова из «ленинградского дела». Как раз в те годы, когда в СССР разворачивалась эта кровавая интрига, в Венгрии начинались сфальсифицированные процессы антисемитского содержания, инициированные из Москвы. Самый громкий из них происходил в сентябре 1949 года над министром внутренних дел Венгрии Ласло Райком и его ближайшими сотрудниками.

После казни Ласло Райка новым министром внутренних дел был назначен самый популярный и молодой член ЦК Венгерской компартии Янош Кадар. Но и он был снят со своего поста уже в 1950 году, а в 1951-м брошен в тюрьму и подвергнут жестоким пыткам. Палачи сдирали у него ногти на руках. Даже в 70-х годах Кадар стеснялся при посторонних класть на стол свои изуродованные руки.

Другой, несколько более поздний выдвиженец Андропова, словак Густав Гусак, также подвергался политическим репрессиям в то же самое время, что и Кадар. Тогда волна арестов и казней прокатилась по всем странам-сателлитам Москвы, как эхо кульминации сталинизма в Советском Союзе. Весной 1950 года в Чехословакии поднялась кампания борьбы с «буржуазными националистами». Один из лидеров КПЧ Рудольф Сланский был обвинен в оказании помощи сионистам и расстрелян. Густав Гусак был арестован и несколько лет провел в тюрьме…

Советский посол в Венгрии в 1955–1956 годах по-дружески встречался с Кадаром, до лета 1956 года бывшим деятелем второго эшелона венгерского руководства. Проведя много встреч и бесед с ним в разгар трагических и кровавых событий осени того же года, виной которых была Москва, посол сделал правильный вывод о том, что ради будущего своей страны этот венгерский лидер сможет преодолеть свое стойкое физическое и душевное отвращение к сталинской державе, представители которой в конце 40-х годов консультировали его палачей из венгерской службы безопасности. Посол стал «работать» с Яношем Кадаром и отдал именно ему предпочтение перед другими венгерскими деятелями, которых продвигали к власти Суслов, Микоян и Серов. Это укрепило на три десятилетия личную дружбу двух политиков.

Так складывалась, еще в зачаточном состоянии, методология действий Андропова и советского руководства во времена кризисных ситуаций на просторах империи Варшавского пакта. Ее стержень — поиск местных лидеров, пользующихся доверием своих народов в силу тех или иных причин и не враждебных Москве, для продвижения их к власти. Если необходимо — то и под защитой советских танков.

Опыт Андропова, накопленный в Венгрии, то обстоятельство, что он стал лично известен Хрущеву, Суслову, Микояну и другим влиятельным членам политбюро, привели его по окончании службы в Венгрии вновь в аппарат ЦК КПСС. На этот раз он стал заведующим одним из двух международных отделов — «по связям с братскими партиями стран народной демократии», который в бурные времена десталинизации в коммунистических и рабочих партиях выходил на передний план среди других идеологических и организационно-партийных подразделений аппарата.

На нового заведующего отделом, а затем и секретаря ЦК КПСС весьма сильно повлияло его пребывание в Венгрии. К его глубокой, врожденной внутренней культуре, которую он неустанно развивал самообразованием, прибавился лоск дипломата, умеющего носить рубашки с крахмальным воротничком и хорошо сшитые костюмы, свободно держаться за столом, где слева от тарелки лежат три-четыре вилки, а справа такое же количество ножей, для хлеба и пирожков слева находится маленькая «пирожковая» тарелка, а перед носом возвышается четыре-пять фужеров и рюмок разного калибра для разных вин и напитков. Бывшему помощнику киномеханика сельского клуба и волжскому матросу восприятие бытовой культуры высших слоев западного общества оказалось вполне по плечу.

После своих трудных и опасных посольских лет, будучи секретарем ЦК, Юрий Владимирович часто навещал Венгрию, ездил по стране, знакомился с ее сельским хозяйством, пищевой и легкой промышленностью, бурно развивавшимися после прихода к руководству Венгерской компартией его друга Яноша Кадара. Два крупных партийных деятеля Восточной Европы вели, вероятно, достаточно откровенные беседы о путях «гуляшного социализма», как стали называть в 60-х годах экономическую политику в Венгрии. Главным образом оттого, что Кадар и его соратники не боролись с мелким частным предпринимательством, а, наоборот, развивали и поддерживали всех товаропроизводителей, благосостояние народа стало быстро расти. Андропов в Москве явно «прикрывал» от недругов усилия Яноша Кадара по прокладыванию «особого» пути Венгрии к социализму.

Советские же коллеги, даже в «реформаторские» хрущевские и постхрущевские времена, несмотря на заявления о том, что партия и государство должны повышать благосостояние народа, как огня боялись «мелкобуржуазной стихии» и всячески боролись против мельчайших ее проявлений. На селе, например, под руководством Хрущева доходили до того, что объявляли весь скот, принадлежавший личным владельцам, препятствием к общественному, коллективному труду. Крестьянский частный молочный и мясной скот уничтожался или вынужденно сдавался в колхоз, вводилось повышенное налогообложение тех колхозных дворов, где осмеливались сажать не только картошку, но и яблони. Таковы были задворки хрущевской «оттепели».

Венгрия шла по другому пути. В кратчайшие сроки она полностью решила проблемы сельского хозяйства. Уже к концу 70-х годов, когда мне довелось побывать автотуристом в этой стране, урожай зерновых повысился с 17 до 55–60 центнеров с гектара, кукурузы — с 26 до 70 центнеров. Производство мяса на душу населения превысило 160 килограммов, из которых половина шла на внутреннее потребление, а другая половина — на экспорт.

Андропов все это видел во времена своих наездов в Венгрию. Очевидно, в душе крепкого большевика возникали определенные сомнения в правильности сельскохозяйственной политики КПСС. Отсюда и его надежда в конце 70-х годов на молодого бывшего комбайнера Горбачева, которому он немало содействовал стать секретарем ЦК КПСС по сельскому хозяйству…

В 60-х годах особенно рельефно проявлялась двойственность Андропова. С одной стороны, его сторонники и поклонники в партийном аппарате и обществе стали делать ему рекламу как либералу и доброжелательному политику, а с другой — в его официальных высказываниях и выступлениях неизменно звучала большевистская непреклонность и жесткость. Я думаю, что это нельзя назвать двуличием. Он был просто живой и сомневающийся человек, размышляющий над всем тем, что ему приходилось видеть и переживать. Его сознание подвергалось эволюции. Он еще не стал под влиянием своего позднейшего окружения и борьбы за власть, а также болезней упертым догматиком, каким казался после 1977 года, и то не до конца. Но об этом речь еще впереди.

Сейчас я хотел бы обратиться к его опыту и тайной дипломатии в месяцы Пражской весны и сразу после нее. Ведь к лету 1968 года он уже год находился во главе КГБ и начинал кое-что понимать в деятельности этой организации. Кроме того, он был абсолютно доверенным человеком генсека КПСС Брежнева, и от его информации, позиции на основе этой информации зависело очень многое в подходе советского руководства к «социализму с человеческим лицом», стремящемуся утвердиться в центре Европы.

Разумеется, в тоталитарной системе координат отнюдь не главе секретных служб принадлежало решающее слово. Также и так называемое «коллективное руководство» Коммунистической партией Советского Союза было весьма далеко от окончательных решений. Основная ответственность лежала на генсеке Брежневе. Со всех сторон на Брежнева наседали представители самых разных сил — от консервативно-милитаристских, интернационалистов сталинского толка, составлявших большинство в советском руководстве и возглавлявших тогда «братские социалистические страны» — типа Вальтера Ульбрихта в ГДР и Вацлава Гомулки в Польше, — до либеральных реформаторов, оставшихся от эры Хрущева.

Я не собираюсь излагать здесь полную хронологию событий 1968–1969 годов в Чехословакии и Советском Союзе. Мне хотелось бы отметить лишь методологию действий Андропова. Не претендуя на истину в конечной инстанции, сообщу лишь то, что стало мне известно из первых рук — от крупных советских разведчиков. Одним из них был мой отец, тогда почти шестидесятилетний полковник Синицын[2], проработавший во внешней разведке к тому времени тридцать лет. Другим стал мой старый знакомый, известный разведчик, тоже полковник Василий Романович Ситников. Несколько выше я уже представлял его читателю.

Методология, которую применил Андропов, явно вытекала из его опыта работы в Венгрии в 1956 году и уроков старого конспиратора Куусинена. Тогда молодой посол пытался получить самую разностороннюю информацию о событиях и людях, обобщить ее и передать в Москву. Кроме него, информацию посылали советнические аппараты других ведомств, резидентуры КГБ и военной разведки — ГРУ.

Главная задача, которую ставил перед собой Андропов в Будапеште, было найти, изучить, рекомендовать Москве такого венгерского деятеля, который в интересах своего народа, опираясь на подлинный, выстраданный авторитет, мог бы принять на себя руководство своей страной и затушить пожар, грозивший перерасти в гражданскую войну с непредсказуемыми последствиями. Требовалось также вывести из игры лидеров тех враждебных СССР сил, которые могли спровоцировать в стране крупномасштабное вооруженное восстание. В условиях жесткого противостояния Востока и Запада события могли начать развиваться стихийно, вплоть до третьей мировой войны. И такой лидер был найден и выпестован именно Андроповым. Это был Янош Кадар. Время показало, что выбор Андропова оказался весьма удачен для всей Восточной Европы.

В конце 60-х годов, на новом историческом витке, у Юрия Владимировича было значительно больше власти и возможностей эту власть употребить. Брежнев возложил координацию всех советских усилий в отношении Пражской весны на Андропова. Но председатель КГБ 1968 года был значительно выше по всем своим качествам своего предшественника Серова, который сидел в Будапеште 1956 года инкогнито и своими распоряжениями только запутывал ситуацию. Андропова в Праге и Братиславе 1968–1969 годов не было. Но эффективность действий председателя КГБ от этого не уменьшилась.

Вместо себя он «выбросил» в ЧССР очень небольшой «десант» из весьма опытных профессионалов разведки. Кроме вышеназванных Ситникова и Синицына, было еще известных мне человека четыре или пять. Каждому из них было поручено вступить в контакт с определенным деятелем КПЧ или чехословацкого правительства, изучить его систему взглядов, узнать характер, взвесить его реальный авторитет и перспективы, отношение к Советскому Союзу и странам социализма, их руководителям. Это были Й. Смрковский, О. Черник, Г. Гусак, В. Биляк, А. Индра и другие деятели Пражской весны.

В Чехословакии и в правящей компартии, как и в руководстве стран Варшавского договора, не было единства в отношении реформ Дубчека. Страна и партия разделились на правых, горячо проводивших либеральные реформы и дистанцировавшихся от Советского Союза, центристского «болота» и весьма активных левых, выступавших против Дубчека, но бывших в меньшинстве. Сам Александр Дубчек был колеблющимся и нерешительным человеком по характеру. Кое-кто в ЦК КПСС и высокопоставленной советской журналистике называл его «чехословацким Керенским» в память печально известного политического болтуна в Петрограде 1917 года. Происходил он из Словакии, где одно время работал лесничим.

Правых, то есть сторонников кардинальных реформ Дубчека, среди граждан страны было большинство, особенно в промышленно развитой Чехии. В Компартии Словакии, весьма многочисленной части КПЧ, сильны были левые, просоветские тенденции. Это происходило не в последнюю очередь потому, что две части федеративного государства — Чехословакии, основанной в 1918 году на обломках австро-венгерской монархии после Первой мировой войны, были не равны по экономическому развитию. Чехия была более развита в промышленном и социальном отношении. Словаки с известной долей справедливости считали, что благосостояние Чехии растет за их счет. Разумеется, подобные мнения бытовали на обывательском уровне, однако некоторое противостояние чехов и словаков на национальной основе отмечалось и в руководящих органах партии и государства.

…В начале лета 1968 года в Братиславу прибыл в командировку в советское генеральное консульство пожилой работник невысокого ранга, но с дипломатическим паспортом. Вместе с ним приехал второй шифровальщик, независимый от консульского криптографа. Новому сотруднику установили персональный телефонный аппарат ВЧ, по которому можно было связываться напрямую с Москвой, с самыми высокими правительственными кругами.

Пожилой, энергичный человек, умевший расположить к себе собеседника с первых слов, представился в ЦК Компартии Словакии как представитель ЦК КПСС, прибывший для изучения положения в стране. У него сразу сложились добрые дружеские отношения с Василом Биляком и Густавом Гусаком, другими партийными руководителями Словакии. Вскоре он стал получать из первых рук информацию о том, что происходит в КПЧ и Чехословакии, о соотношении сил в руководстве страны, о планируемых партией мероприятиях. Нагрузка его шифровальщика увеличивалась день ото дня. Адрес телеграмм оставался один: Москва, Андропову. Почти все его шифровки докладывались и Брежневу.

Этот человек, изучив ситуацию в КПЧ и стране, готовую перерасти в гражданскую войну, привлек особенно позитивное внимание Москвы к Густаву Гусаку и Василу Биляку. Его коллеги в Праге, вероятно, также концентрировали усилия на изучении «своих» друзей и информировании Москвы с позиций этих деятелей.

Спустя несколько лет, когда я работал уже у Андропова, мне рассказывали, что твердая «левая» позиция Васила Биляка, его бескомпромиссное негативное отношение к реформам Дубчека сделали его неприемлемой фигурой на первую роль в тогдашнем руководстве ЧССР и в мнении Юрия Владимировича.

В то же время биография и позиция Гусака не вызывали столь бурного отторжения чехословацкого общества, как твердость Биляка в «словацком» национальном вопросе и его слишком теплое отношение к Москве и союзникам по Варшавскому договору. Васил Биляк опирался на большую группу видных деятелей КПЧ не только в Братиславе, столице Словакии, но и в Праге, главном городе республики, Чехии и Моравии. Именно у Биляка, не без подсказки Андропова, стремившегося не выглядеть в глазах мирового общественного мнения и будущих историков беспардонным агрессором, оформилась и была передана в Братиславу идея о создании и подписании официальными деятелями Чехословацкой компартии и государства документа, в котором содержалась бы просьба коммунистов КПЧ к СССР и союзникам по Варшавскому договору — подавить контрреволюцию в ЧССР. Такое письмо было подготовлено, подписано двумя десятками крупных деятелей КПЧ и передано в Москву генсеку Брежневу. Но оглашено оно могло быть только в чрезвычайной ситуации и по договоренности с товарищами, подписавшими его. Передано оно было в Москву Василом Биляком через члена политбюро ЦК КПСС Петра Шелеста, наблюдавшего события изнутри Чехословакии, 3 августа 1968 года, то есть за две с лишним недели до ввода войск стран Варшавского пакта в ЧССР.

Хотя это обращение с точки зрения международного права было ничтожным, сторонники Москвы в самой ЧССР, ГДР, Болгарии, Польше и в мировом коммунистическом движении, в условиях ожесточенной идеологической борьбы и психологической войны НАТО в 60—80-х годах XX века могли бы принять его морально весомым аргументом в поддержку интернационалистической акции ленинско-сталинского типа. В те годы, впрочем, было еще далеко до аналогичных принципов мессианства Запада, когда даже без таких шатких аргументов и просьб изнутри страны западные генералы и политики готовы разбомбить Югославию или Ирак.

Васил Биляк передал упомянутый документ Петру Шелесту в силу того, что он был одним из первых кандидатов Москвы на продвижение к власти в Праге. Его особенно поддерживали «ястребы» в Москве. Другой вероятный кандидат, которого особенно поддерживал в силу называвшихся причин Андропов, был доктор философских наук Густав Гусак. Тогда он был пятидесятипятилетним политическим деятелем, ветераном коммунистического движения своей страны. Он вступил в КПЧ в 1933 году, а в годы оккупации Чехословакии гитлеровцами стал одним из руководителей Словацкого народного восстания против немцев в 1944 году. Это национальное восстание было одной из самых героических страниц в многовековой истории Чехословакии.

После войны, с 1946 по 1950 год, Густав Гусак был председателем правительства Словакии. На волне сталинских репрессий в странах народной демократии в 1950 году он был арестован и брошен в тюрьму по обвинению в буржуазном национализме. Его пытали в застенках, как и Яноша Кадара. После смерти Сталина Гусак был реабилитирован. Отношение к нему в Чехословакии было чрезвычайно уважительным. С апреля до августа 1968 года Густав Гусак работал в правительстве ЧССР в качестве заместителя председателя. В 1968 году был избран первым секретарем ЦК Компартии Словакии и членом Президиума ЦК КПЧ…

Представитель ЦК КПСС в Братиславе не только собирал информацию, анализировал ее и передавал Андропову. Он рассказывал своим словацким друзьям о том, что происходит в Москве, о реакции в советском руководстве на положение в Чехословакии — словом, делился с ними тем, что очень откровенно рассказывал ему председатель КГБ по прямому проводу во время длительных бесед с «представителем ЦК КПСС» в Братиславе.

…Однажды в середине августа 1968 года в столице Словакии вновь в кабинете «представителя ЦК КПСС» зазвонил его ВЧ-аппарат. Он услышал в телефонной трубке голос Юрия Владимировича:

— Елисей! Как ты считаешь, можем ли мы опереться по-настоящему на Густава Гусака? Будет ли он с нами бороться против правых?

Полковник подтвердил председателю КГБ, что он абсолютно уверен в Гусаке, его способности повести за собой не только словаков, но и чехов к победе левых в КПЧ. Андропов с минуту раздумывал. Затем спросил:

— Ты можешь пригласить к твоему аппарату ВЧ товарища Гусака, чтобы он был у тебя через час?

— Могу… — ответил «представитель ЦК КПСС».

Ровно через час в кабинете снова раздался звонок «вертушки».

— Елисей, товарищ Гусак у тебя? — спросил Юрий Владимирович.

— Да, у меня!.. — ответил абонент в Братиславе.

— Тогда передай ему, пожалуйста, трубку… — попросил Андропов.

Гусак взял телефонную трубку, ответил на приветствие Андропова, и они обменялись несколькими словами о положении в Чехословакии. Речь Юрия Владимировича звучала в мембране очень громко, и Гусак вдобавок неплотно приложил ее к уху, давая возможность московскому другу слышать то, что говорилось из Москвы.

Без всякого перехода Андропов вдруг сказал:

— Товарищ Гусак, с вами хотел бы говорить Леонид Ильич… Гусак удивился. В трубке зарокотал басок Брежнева.

— Товарищ Густав Гусак!.. — обратился к нему генсек ЦК КПСС. — Я знаю, как много вы делаете для своей страны, для предотвращения крупных внутренних и внешних потрясений. Хочу вас заверить, что мы целиком принимаем ваши позиции, но опасаемся ухудшения ситуации… Я хочу вас спросить, будете ли вы с нами в случае возникновения чрезвычайных обстоятельств?

— Да, товарищ Брежнев! — спокойно ответил Гусак. — Я буду с Советским Союзом… Полагаю, что только вместе мы сможем стабилизировать обстановку в Чехословакии и избежать большого кровопролития…

Разговор Андропова и Брежнева по «вертушке» с Братиславой показал, что Москва сделала свой окончательный выбор и взяла курс на сотрудничество с Густавом Гусаком. Но в Кремле в то время были силы, которые стремились к «радикальному решению»: провоцированию гражданской войны и жесткой военной оккупации Чехословакии. Как предлог для такого поворота событий они выдвигали якобы «разгул сионизма» в Праге и возможный захват страны «экспедиционным корпусом» из Израиля… Относительно «мирный», не как в 1956 году, ввод войск в Будапешт, приход в ЧССР подразделений стран Варшавского договора 21 августа 1968 года, отсутствие арестов и волны кровавых репрессий против «друзей и союзников на Влтаве», видимо, явился следствием компромисса между «ястребами» и «голубями» Москвы, Берлина, Варшавы и Софии. Ульбрихт и Гомулка с самого начала Пражской весны подстрекали Брежнева к жестоким мерам против чехов. Были такие деятели и в советском политбюро. К чести Андропова надо сказать, что он всегда отстаивал перед Брежневым необходимость политического и мирного разрешения этого кризиса в Варшавском пакте.

Путем длительных и сложных маневров, в том числе и при участии андроповского «десанта» в Праге, Дубчек был удален от власти. В 1969 году Густава Гусака избрали первым секретарем Компартии Чехословакии, а через несколько лет — президентом ЧССР.

Все это происходило на фоне вязкого сопротивления чехов оккупационным войскам СССР и его восточноевропейских союзников. Твердая позиция чехов и их отвращение к «старшему брату», возникшее после 21 августа 1968 года, привели, видимо, к тому, что и в Советском Союзе не только правозащитники стали понимать преступность подавления танками Пражской весны. Многие студенты и ученые, инженеры и представители творческой интеллигенции внутренне осудили практику подавления прав людей в Чехословакии при помощи танков. Но большинство граждан СССР еще не понимали этого.

Уже в конце 1968 года масштабы оккупации стали сокращаться. Первыми покинули территорию Чехословакии воинские контингенты Польши, Венгрии и ГДР. Затем и советские войска стали уходить из ЧССР. Была оставлена, согласно специальным договоренностям с чехословацким правительством, только одна крупная база советских войск под Прагой, рядом с местечком Миловице, и два-три мелких военных объекта на территории ЧССР. Они получили название «Центральная группа войск». Формально в их задачу входило не оказание давления на население Чехословакии, а союзнические обязательства по прикрытию страны от войск НАТО в кризисный международный период. Но, разумеется, иностранная военная база на территории суверенного государства, как это видно на примере американских военных баз, всегда оказывает влияние на политику правительства данной страны.

Все эти сложные и противоречивые явления, по которым сталкивались мнения Андропова, Брежнева, Косыгина и Суслова, сводившиеся к «мягкому решению» ради сохранения социалистического строя в ЧССР, и «ястребов» в советском руководстве, типа Подгорного, Шелеста, маршала Гречко, Устинова, настаивавших на полномасштабном военном вмешательстве, как в Венгрии 1956 года, позднее получили название «доктрины Брежнева» или «доктрины ограниченного суверенитета».

Суть ее, как пояснял политику СССР, ПНР, ГДР и ВНР в отношении Чехословакии центральный орган КПСС газета «Правда» в сентябре 1968 года, в следующем: «…Коммунисты братских стран, естественно, не могли допустить, чтобы во имя абстрактно понимаемого суверенитета социалистические государства оставались в бездействии, видя, как страна подвергается опасности антисоциалистического перерождения».

Кто же брал на себя функцию окончательного суждения и приговора о степени «антисоциалистического перерождения» и необходимости в связи с ним введения войск стран Варшавского договора? Разумеется, Москва в лице политбюро ЦК КПСС и его «ленинского» руководства…

Осенью 1969 года, когда положение в ЧССР еще не стабилизировалось до конца, Гусак позвонил Андропову и просил председателя КГБ назначить полковника Елисея Синицына главой представительства КГБ и МВД СССР в Чехословакии. Юрий Владимирович немедленно согласился и предложил осуществлять через него обмен конфиденциальной информацией, то есть наладить тайный канал связи первого секретаря ЦК КПЧ с генсеком Брежневым. Г. Гусак и В. Биляк, видимо, также именно это и имели в виду.

Эмиссару Москвы еще до конца 1969 года пришлось выехать в Прагу. Он проработал в Чехословакии одиннадцать лет, до 1981 года, и все это время осуществлял прямую связь между Брежневым и Андроповым — с одной стороны и Гусаком — с другой. Советские послы в Праге об этом не знали… Что же такое тайный канал в современных международных отношениях и насколько он распространен?

По моему представлению, это исключительно важный инструмент внешней политики государств. «Тайным каналом» был и сам Андропов, когда вел конфиденциальные переговоры с Яношем Кадаром и Ференцем Мюннихом в обход официальных представителей венгерского правительства и многочисленных советских визитеров в Будапешт. Ведь надежность канала может быть достигнута лишь тогда, когда не допускаются утечки информации. Только в этом случае можно добиться того, что высшие руководители двух стран будут испытывать друг к другу доверие, могут говорить откровенно, не ставя под угрозу свой престиж и положение в системе власти своей страны.

Классическим тайным каналом стала связь Андропова и Брежнева с Гусаком и Биляком в обход официальных послов, аппаратов Министерства иностранных дел, отделов ЦК КПСС. Шифровки из Праги, с мнениями руководителей КПЧ по самым острым вопросам, ложились непосредственно на стол Андропова и передавались им Брежневу из рук в руки. Таким образом, сохранялась не только полная конфиденциальность общения высших руководителей ЧССР и СССР, но и достигалась высокая скорость принятия решений по взаимным просьбам сторон.

Вероятно, Юрий Владимирович учел эффективность тайного канала между Москвой и Прагой, когда получал разрешение Брежнева на организацию доверительной прямой связи между руководителями СССР и Западной Германии. Произошло это в конце 1969 года, хотя сама идея информационного прямого канала с ФРГ возникла у Андропова в конце 1967 года.

В то время отношения между СССР и ФРГ были довольно сложными и даже неприязненными. Андропов, как талантливый политик, понимал, что пора начинать строить «общий дом — Европу», и полагал, что на Европейском континенте главным партнером Советского Союза в деле разрядки и мирного сближения государств может быть только Западная Германия. Он ясно видел перспективу развития внешнеполитических приоритетов СССР и стран Варшавского договора, понимал, что без решительного улучшения отношений с ФРГ политика конфронтации будет только возрастать.

После того как Андропов в 1967 году был назначен председателем КГБ, он произвел на основе информации, имевшейся как во внешних, так и во внутренних подразделениях этой мощной организации, оценку всех направлений внешней политики СССР. Один из выводов, который он сделал, заключался в том, что советскому руководству следует быстро, в течение года-двух, добиться установления совершенно новых отношений с Бонном. Это должен быть прямой, доверительный и честный канал к самому политическому «верху» в Западной Германии. Но такие конфиденциальные отношения между высшими руководителями двух стран необходимо было осуществлять в обход всех внешнеполитических ведомств и аппарата ЦК КПСС, которые были консервативны и малоподвижны, заражены германофобией.

Вторым условием организации такого канала было то, что немцы не должны были воспринимать его как желание вбить клин между ними и Америкой. Андропов понимал, что Бонн, разумеется, проинформирует Вашингтон, где без особого удовольствия будут воспринимать прямой контакт между руководством Советского Союза и ФРГ. В то же время нормальное функционирование такого канала должно показать и немцам, и американцам искреннее желание Москвы смягчить обстановку в мире после эскапад Хрущева, стучащего ботинком в ООН, и его угрозы развязать ядерную войну в случае попыток изгнать СССР с Кубы и раздавить Остров свободы в Западном полушарии.

Юрий Владимирович поручил эту деликатную миссию одному из самых талантливых людей в КГБ, с которым я познакомился, когда пришел работать на Лубянку. Это был относительно молодой генерал Вячеслав Ервандович Кеворков. Он работал в конце 60-х годов, когда начал везти этот тяжелый и небезопасный воз, во 2-м Главном управлении, занимавшемся не внешней разведкой, как, казалось бы, более приспособленной для международных операций, а внутренними, контрразведывательными делами. Молодой армейский офицер, получивший блестящее образование в знаменитом тогда ВИИЯ — Военном институте иностранных языков, Кеворков пришел в КГБ, когда Хрущев громил эту организацию и очищал ее от воспитанников Берии и Абакумова.

Кеворков был также одаренным журналистом и часто выступал в советской прессе в силу своего служебного положения под псевдонимом. Он был дружен со многими московскими «акулами пера», его часто можно было встретить в пивном баре или ресторане профессионального клуба московских работников печати — Доме журналистов на Гоголевском бульваре у Арбатской площади. В ресторане Домжура, как любовно называли его московские писаки, была одна из самых лучших кухонь Москвы 60-х и 70-х годов, над которой надзирал знаменитый мэтр по прозвищу Борода, поскольку он носил окладистую черную бородищу. Мэтра в 50-х годах переманили из ресторана Дома актера на Пушкинской площади, где Борода ставил кухню под руководством и при личном участии видного советского разведчика генерал-лейтенанта графа Алексея Алексеевича Игнатьева. Граф Игнатьев был военным атташе императора Николая II в Скандинавии, а затем в Париже. Известный гурман и кавалерист, граф встретил российскую Февральскую революцию 1917 года в Париже, за заслуги получил от Временного правительства звание генерал-майора. Когда совершился Октябрьский переворот, генерал граф Игнатьев не ушел в стан белогвардейцев, а остался верен своей стране. Он сохранил огромную кассу, которая принадлежала еще царскому правительству, не позволил ее растащить на мелкие авантюры белоэмигрантских организаций. Он жил со своей женой-балериной в предместье Парижа в маленьком собственном домике, разводил в подвале плантацию шампиньонов, регулярно поставлял их на знаменитый парижский рынок «Чрево Парижа» и кормился лишь плодами собственного труда. Алексей Алексеевич еще перед Второй мировой войной официально сдал без единого франка недостачи казенный денежный ящик посольству СССР во Франции. В 30-х годах XX века он выполнял некоторые деликатные поручения советской резидентуры во Франции.

Когда он обратился с просьбой о получении советского гражданства, то получил его в числе первых эмигрантов из России. Его честь, патриотизм и профессиональные деловые качества очень высоко оценил Сталин. По возвращении на Родину граф Игнатьев был произведен в звание генерал-лейтенанта советской армии. Сталин тогда носился с идеей привить высшую аристократическую и профессиональную культуру хотя бы молодым поколениям советских офицеров. С этой целью и были созданы суворовские и нахимовские училища, куда особенно охотно принимали детей и внуков офицеров.

Генерал-лейтенант граф А. А. Игнатьев был назначен лично Сталиным начальником Управления военно-учебных заведений Министерства обороны СССР, которое руководило всеми этими, а также средними и высшими учебными заведениями советской армии. Начальник управления, в свое время окончивший Пажеский корпус в Петербурге первым среди выпускников своего года и служивший затем в гвардейском кавалергардском полку, несшем службу в дворцовых покоях русских царей, собственноручно вписывал многие забытые предметы в программы обучения суворовцев, нахимовцев, кадетов и курсантов военных училищ. Это были бальные танцы и основы этикета, верховая езда и фехтование, иностранные языки…

Я полагаю, что Вячеслав Кеворков постигал военно-дипломатические науки как раз в те блестящие годы советского офицерского образования. Слава свободно и в нюансах знал немецкий язык. Среди его знакомых были как советские журналисты-международники, так и корреспонденты западногерманских газет и журналов в Москве. Именно поэтому выбор Андропова пал на Кеворкова. Поскольку устройство тайного канала не позволяло генералу часто выезжать одному в Западную Германию, где его появление могло привлечь к нему нежелательное внимание прессы и многочисленных разведок, Кеворков взял себе в партнеры известного московского журналиста Валерия Леднева. В некоторых случаях специальный корреспондент газеты «Советская культура», а затем «Литературной газеты» Леднев, часто бывавший по журналистским делам в командировках в Западной Германии, служил Кеворкову в ФРГ и Западном Берлине прикрытием от чужих любопытных глаз. Леднев не был сотрудником КГБ, но Андропов разрешил его участие в тайном канале под ответственность Кеворкова.

Я не буду излагать ход этой блестящей длительной операции, продолжавшейся до 1982 года, когда Андропов перешел из КГБ в ЦК КПСС. Отмечу главное в ней — эта неформальная секретная связь между руководителями в Москве и Бонне, возможно, сказалась на истории всего XX века, поскольку весьма ускорила позитивные процессы в Европе, приведшие к некоторому примирению между Россией и Германией, нормализации отношений между Западом и Востоком. Обо всей этой истории генерал Кеворков издал в Москве в 1997 году интересную и с большим юмором написанную книгу под названием «Тайный канал». В ней он рассказывает, как советскому руководству удалось выйти через него на контакты с канцлером ФРГ Вилли Брандтом. Вилли Брандт и руководство социал-либеральной правящей коалиции в Западной Германии поручили всю конкретную работу по организации тайных связей с Москвой одному из самых ярких политиков международной социал-демократии Эгону Бару, бывшему в те времена статс-секретарем ведомства федерального канцлера.

Не конкурируя с Вячеславом в описании психологических, политических, детективных и иных деталей секретных переговоров между Москвой и Бонном, хотел бы только дополнить его книгу некоторыми акцентами и фактами, о которых автор поведал весьма глухо в силу тех или иных причин.

Кеворков отмечает, что Андропову недолго пришлось убеждать Брежнева, а через него и премьера Косыгина в целесообразности такого канала. Справедливости ради следует сказать, что министр иностранных дел Громыко долго сопротивлялся осуществлению этой инициативы Андропова и требовал у Брежнева, чтобы все контакты с немцами велись только через официальных дипломатических представителей МИДа. Но Андропов был лучше, чем Громыко, осведомлен, видимо от Куусинена, об истории тайной дипломатии Советской России с Германией с 1917 года. Во всяком случае, именно в архивах его ведомства хранились секретные документы о Рапалльском договоре, о тайных связях с Веймарской республикой в период послевоенной изоляции Германии в Европе, о военном сотрудничестве рейхсвера с Красной армией в 30-х годах, когда немцы, которым запрещалось любое перевооружение по Версальскому мирному договору, строили танки и боевые самолеты и испытывали их в СССР, работали над боевыми отравляющими веществами в содружестве с советскими химиками. Наверное, еще много и других тайн скрывается в этих архивах, включая и те, как НКВД выдавал гестапо немецких социал-демократов и коммунистов, бежавших в СССР от гитлеровской тирании…

Громыко долго пытался «перетащить германское одеяло» на себя, но тайный канал через Кеворкова и Андропова уже бесперебойно и успешно заработал. Брежневу это очень понравилось. Генсек и председатель КГБ действовали слаженно, министру иностранных дел пришлось присоединиться к мнению вождя и не подрывать усилий Андропова. Когда главное дело было завершено, документы в Москве, при участии Эгона Бара, и в Западном Берлине по инструкциям Брежнева и Андропова, с участием Кеворкова, были подготовлены, согласованы и подписаны, Громыко все не унимался. Он не оставлял попыток пристроить к этому тайному каналу своего информатора — дипломата-германиста Валентина Фалина. Амбициозный Фалин и сам все время старался проникнуть в секретные игры Кеворкова под руководством Андропова и как следствие к уху генерального секретаря. Но Юрий Владимирович почему-то терпеть не мог этого самовлюбленного карьериста. Даже когда умный Фалин в 70-х годах стал послом СССР в ФРГ и засыпал МИД довольно занятными шифротелеграммами в расчете на то, что Громыко будет давать их «по высшей разметке» читать только Брежневу, Андропов отнюдь не закрыл тайный канал связи с руководителями Западной Германии, а продолжал пользоваться услугами Кеворкова.

В силу специфики прямой связи именно с лидерами Западной Германии, к которой у большинства примитивных, как Хрущев, политиканов из политбюро господствовала германофобия, то есть ее особой конфиденциальности, Брежнев, Андропов и Громыко не информировали «ястребов» из высшего руководства партии о своих намерениях сближения с правящей в Западной Германии социал-демократией. Может быть, это происходило потому, что для кондовых коммунистов, воспитанных в сталинские времена, слово «социал-демократ» по-прежнему оставалось ругательным, а мировым фоном для доброжелательных контактов руководителей в Бонне и Москве служили такие акции, нагнетавшие международную напряженность, как разгром «социализма с человеческим лицом» на Западе и настоящие военные действия пограничных войск СССР на советско-китайской границе в 1969 году.

Вячеслав Кеворков, к сожалению, не сообщает о том, как реагировали его коллеги внутри КГБ на то, что происходит в Чехословакии, и не появились ли уже тогда маленькие, но трещины в монолите спецслужб.

И еще один интересный момент, который выпал из удивительно откровенного повествования Кеворкова. Автор подробно рассказывает о том, что весной 1972 года в ФРГ вспыхнула острейшая политическая борьба по вопросу о ратификации подписанного в Москве в августе 1970 года в результате тайных контактов первого из восточных договоров — СССР — ФРГ. В связи с ратификацией договора в бундестаге в случае перевеса голосов против ратификации было бы автоматически проявлено недоверие правительству Брандта — Шееля. Тогда оно должно было бы уступить власть оппозиционным партиям, а договоры — потерять свое позитивное содержание. Не только оппозиция в Западной Германии, но и закостеневший коминтерновец Вальтер Ульбрихт, первый человек в ГДР, хотели бы подорвать Московский договор. Брежнев делал заявления о его пользе для обеих стран и мирового сообщества, Андропов выпустил на жительство в ФРГ большую группу советских немцев, которым давно отказывали в репатриации на историческую родину, — все было напрасно.

Политические противники Московского договора и многие обозреватели в СМИ ФРГ уверенно заявляли, что Брандту не хватит для ратификации по крайней мере одного голоса из собственных рядов. Называли даже сумму денег, за которую тайный сторонник оппозиции из либералов готов предать свою партию.

Кеворков вспоминает о своем разговоре по «вертушке» из Берлина с Андроповым, который поинтересовался у генерала, не собираются ли социал-демократы привлечь на свою сторону, тоже за плату, хотя бы пару депутатов от оппозиции.

Накануне этого разговора Вячеслав как раз имел беседу об этой ситуации с Эгоном Баром и задал ему такой же вопрос. Статс-секретарь ответил ему, что у социал-демократов нет таких денег, чтобы перекупать депутатов от оппозиции, а потому нет и соблазна прибегать к такому методу. Вероятно, цена депутатского голоса была действительно весьма велика. В СМИ Западной Германии назывались ее минимальные и максимальные величины — от 50 тысяч марок до полумиллиона. Скорее всего, она приближалась действительно к верхней шкале предположений.

И тут председатель КГБ, будучи московской стороной тайного канала, приступил к решительным действиям. Глава управления КГБ в Восточном Берлине генерал Иван Фадейкин вручил Кеворкову по поручению Андропова портфель с миллионом немецких марок для передачи его социал-демократам. Но Эгон Бар ушел на этот раз от контакта с Вячеславом, очевидно уловив финансовую подоплеку желания Кеворкова встретиться с ним. У статс-секретаря остались чистыми руки, а генерал вернул деньги в портфеле Ивану Фадейкину и тоже остался чистым в криминальном значении этого слова.

Не знаю, был ли осведомлен Кеворков о следующем или, может быть, предыдущем шаге предусмотрительного Андропова. Вероятно, он и не знал о нем, поскольку это мероприятие проходило не по линии 2-го главка, а проводилось 1-м Главным управлением, то есть внешней разведкой.

Председатель КГБ опасался возможного поражения социал-либеральной коалиции и конфуза с важнейшим договором тех времен. Он имел об этом информацию не только от Кеворкова. В преддверии ратификации он снова выбросил «десант» из самых опытных советских разведчиков, на этот раз в Бонн и Западный Берлин. Как мне рассказывал позже упоминавшийся ранее мой друг Василий Ситников, входивший в этот «десант», все легальные и полулегальные, старые и новые контакты в Западной Германии профессионалов этой группы разведчиков были энергично задействованы для того, чтобы оказать максимальное, хотя и не прямое, давление на депутатов бундестага для ратификации Московского договора.

Голосование по вотуму доверия Брандту в связи с ратификацией Восточного договора состоялось 26 апреля 1972 года. С перевесом в два голоса правительство социал-либеральной коалиции осталось у власти…

Тайный канал продолжал функционировать. Однажды я косвенно соприкоснулся с ним, когда 13 февраля 1974 года лауреат Нобелевской премии писатель Александр Солженицын был выдворен «компетентными органами» из СССР. Но задолго до этого аспирант Академии общественных наук, то есть я, и председатель КГБ Андропов во время одной из наших неформальных товарищеских встреч на служебной квартире довольно спокойно обсудили творчество опального писателя. И Андропов, и я очень высоко оценили первую опубликованную в СССР повесть Солженицына «Один день Ивана Денисовича». Именно в связи с этим произведением Юрий Владимирович выразил глубокую печаль из-за того, что на пике сталинских послевоенных репрессий в тюрьмах и лагерях Советского Союза единовременно находилось десять миллионов человек.

Андропову, как и мне, очень нравился рассказ Солженицына «Матренин двор». Я находил его гениальным, а Юрий Владимирович слегка посмеивался над моей увлеченностью, но не отрицал силы этого произведения. Талант писателя был неоспорим и в других его творениях — «В круге первом», «Раковом корпусе». Мне прислали их с доверенной оказией из Праги, где они, в изданиях на русском языке зарубежных центров тогдашней психологической войны против СССР, легче распространялись и тайными путями вывозились в Советский Союз. Но меня предупредили, чтобы я, во-первых, не давал книги Солженицына никому читать, а во-вторых, ни с кем, даже самыми близкими друзьями, не смел обсуждать эту запрещенную в СССР литературу. Аргументировалось это тем, что в числе моих лучших друзей может оказаться какой-либо агент КГБ, который «настучит» на меня, и начнутся разбирательства моего антипартийного поведения на всех уровнях.

И невдомек было щедрому дарителю, что я не только презрел его опасения, но и поделился своим мнением о творчестве Солженицына с самым главным кагэбэшником Советского Союза. К чести Андропова, он не «настучал» на меня в 5-е управление, а лишь горестно сказал: «Я так и думал, что интеллигенция взахлеб читает Солженицына, а наши партаппаратчики не способны вдумчиво прочитать ни одной строчки этого писателя, чтобы понять — патологического антисоветизма у него нет!»

Когда я уже работал помощником Юрия Владимировича по политбюро, то мне было известно, что вопрос о разного рода репрессалиях против Солженицына стал предметом борьбы за власть в высшем руководстве Советского Союза. Подгорный, Косыгин и Суслов, то есть три следующих за генсеком лица в государстве, хотели ослабить позиции Брежнева в партии и на мировой арене. Именно поэтому они настаивали на жестоком наказании писателя — заключении его в тюрьму, высылке в отдаленные районы за полярным кругом и т. п. Чтобы одновременно скомпрометировать Андропова, набиравшего, по их мнению, слишком большую для них силу, его враги в политбюро постарались перевалить на председателя КГБ всю ответственность за публичные репрессии против Солженицына.

За рубежом авторитет лауреата Нобелевской премии по литературе за 1970 год только возрастал. Мировые величины культуры Генрих Белль и Мстислав Ростропович выступали за свободу творчества Солженицына и за его физическую свободу. Вилли Брандт, интеллигентнейший и добрейший человек, сам переживший эмиграцию в годы господства Гитлера над Германией, несколько раз обращался по тайному каналу к Брежневу с просьбой отвести угрозу от писателя и дать ему возможность выехать на Запад. Андропов также был за осуществление этой идеи, хотя его и клевали «ястребы» на политбюро за либерализм и потворствование антисоветчику. Особенно старались Подгорный и Косыгин.

Точка зрения Андропова и Брежнева победила. Солженицына не посадили в тюрьму и не сослали в Сибирь. Договорившись по тайному каналу с Баром и Брандтом, Брежнев согласился выпустить писателя в ФРГ. С грозными, но фактически пустыми формулировками ТАСС и газета «Правда» сообщили, что 13 февраля 1974 года писателя выслали рейсом «Аэрофлота» Москва — Франкфурт-на-Майне в Западную Германию. Благодаря Андропову Солженицын получил возможность вскоре соединиться со своей семьей и получил разрешение на вывоз за границу своего огромного и ценного архива.

В день депортации лауреата Нобелевской премии и публикации Указа Президиума Верховного Совета СССР о лишении его советского гражданства произошла еще одна история, носившая скорее курьезный характер. Случайно, задолго до высылки Солженицына, на тот же день в самом почетном месте для деятелей культуры и политики — в Колонном зале Дома союзов, расположенного в центре Москвы, была назначена встреча читателей с очень популярным поэтом Евгением Евтушенко. Евтушенко славился своим вольнодумством. Вероятно, поэтому, опасаясь превращения вечернего сольного концерта поэта в манифестацию московской интеллигенции против утренней высылки Солженицына, 5-е управление КГБ через учреждения политической цензуры отменило вечернюю встречу Евтушенко с читателями.

Поэт узнал днем 13 февраля о высылке любимого писателя и отмене собственного концерта. Евтушенко был разъярен. Он позвонил по имевшемуся у него прямому номеру телефона в кабинет Андропова и выразил ему свое глубочайшее возмущение обоими фактами. Я стал невольным свидетелем этого разговора, докладывая Юрию Владимировичу очередные бумаги политбюро.

Андропов мрачно выслушал известного ему, видимо, не только заочно поэта. Настроение у него, понятно, в тот день было отвратительным. Но он любезно сказал Евгению Евтушенко: «Ну что ты, Женя! Если хочешь поговорить, то приходи ко мне сейчас!» На другом конце провода, видимо, не знали, что ответить на приглашение грозного председателя КГБ. В трубке раздались гудки отбоя. Юрий Владимирович продемонстрировал мне эту трубку с прерывистыми гудками и обиженно сказал: «И что это он так испугался?! Я ведь действительно хотел с ним только поговорить!..»

Как я узнал на следующий день, Евтушенко тогда отнюдь не проявил храбрости. Он исчез из Москвы и спрятался где-то у друзей в деревне, опасаясь, видимо, недреманного ока КГБ. По этому поводу Филипп Денисович Бобков, начальник 5-го управления, только загадочно улыбался…

Намеревался Андропов повторить свой успешный опыт тайного канала в ФРГ и на главном направлении внешнеполитических усилий СССР — с Соединенными Штатами Америки. Он стремился к созданию такого климата в отношениях между супердержавами, чтобы легко пошли переговоры о сокращении гонки вооружений. Однако с американцами кремлевско-лубянская интрига дала сбой. В главные письмоносцы Юрий Владимирович выбрал лично известного Брежневу, своего бывшего консультанта еще в отделе соцстран ЦК Георгия Арбатова. Арбатов к середине 70-х годов был уже действительным членом Академии наук СССР, директором специально созданного «под него» Института США и Канады АН. Арбатов не только продолжал неформальные контакты с Андроповым, был вхож к генеральному секретарю ЦК и в круг его помощников-международников, но и часто принимал участие в коллективной подготовке докладов и выступлений Брежнева, других важнейших партийных документов в части, касавшейся отношений с Вашингтоном.

Юрий Владимирович ничего не делал с кондачка, особенно если это могло коснуться его коллег по политбюро. Организация тайного канала в Белый дом Вашингтона, тем более через Государственный департамент США, напрямую затрагивала Громыко, который считал себя американистом еще с тех пор, как при Сталине служил советским послом в Вашингтоне. Помимо Громыко, деятельность тайного канала обязательно вызывала бы острое недовольство еще одной влиятельной фигуры на советском внешнеполитическом олимпе — тогдашнего посла СССР в США Анатолия Добрынина, неизбежно ограничив его прямые контакты с верхушкой США. Отношения между министром иностранных дел, американистом, и послом в США, ведшим практические отношения с Америкой, были весьма напряженными и далекими от дружеских. Поэтому посол все время порывался напрямую выходить к уху генсека, но Громыко успешно пресекал его попытки, требуя от Добрынина субординации. Банальный нелюбовный треугольник дополнял первый заместитель министра иностранных дел Георгий Маркович Корниенко. Корниенко тоже считал себя американистом и в действительности прослужил на главном фронте холодной войны сорок лет. Он был выходцем из разведки — молотовского Комитета информации начала 50-х годов. Громыко и Корниенко боялись умного и энергичного Добрынина, которого очень любил и ценил Брежнев. Поэтому министр и его первый зам старались как можно дольше держать Добрынина подальше от Москвы — в Вашингтоне. Талантливый дипломат, отозванный с главного направления, явно мог занять место одного из них.

Зная об этом сложном раскладе сил американистов на верхушке МИДа и желая проложить тайный канал в Вашингтон под эгидой КГБ, Юрий Владимирович через своего доверенного человека в аппарате помощников Брежнева — Андрея Михайловича Александрова-Агентова — подготовил Леонида Ильича к разговору о возможной линии секретных контактов с руководством США. Генсек дал осторожное согласие.

…Когда академик Георгий Арбатов в очередной раз приехал в специализированную научную командировку в Вашингтон, он побывал в Госдепе на беседе у одного из своих знакомых высокопоставленных дипломатов, вхожих в Белый дом. Советский академик, директор Института США, приближенный к Брежневу и, видимо, известный спецслужбам как друг Андропова, разумеется, был весьма подходящей кандидатурой для прямых, но скрытых контактов Вашингтона и Москвы.

Но когда Арбатов предложил себя на роль курьера тайного канала, американцы почему-то грубо отвергли его. Они знали от немцев о секретных связях Москвы и Бонна через генерала Кеворкова, были недовольны самоуправством социал-демократов, но ничего поделать с ними не могли. В вашингтонском варианте, возможно, сыграли свою роль симпатии американцев к обаятельному и мягкому Добрынину и ненависть к главному противнику — КГБ.

Госдеп поступил крайне бестактно. Он дал утечку содержания этого предложения академика Арбатова в американскую прессу. Добрынин послал в Москву по этому поводу очень резкую шифровку в МИД, Громыко, которую тот, прочитав, тут же, потирая руки от удовольствия, направил срочно Брежневу и Андропову… В Москве разгорелся скандал, в котором слегка пострадали Г. Арбатов и А. М. Александров-Агентов. К тому времени Андрей Михайлович, видимо измученный интригами среди помощников Брежнева, собирался сам проситься на пост посла СССР в США. После того как позиции Добрынина ослабнут в результате работы тайного канала, он потеряет свой вес в Кремле и Белом доме и будет тихо отозван в Москву…

Андрей Андреевич Громыко хоть и не затевал эту интригу, но праздновал в ней победу. Он понимал, что для всемогущего председателя КГБ прокол Арбатова был не более чем комариный укус в кремлевских игрищах. Сам министр был весьма осторожен и дальновиден. Поэтому почти всегда и во всем, даже в ошибках, Громыко поддерживал Андропова. Особенно дорого это обошлось Советскому Союзу в Афганистане.

После неудачной интриги Андропова с тайным каналом в Вашингтоне чутье на секретную дипломатию изменило Юрию Владимировичу еще дважды — в Польше и Афганистане. Но он в этом не был виноват. Первопричиной его двух последних ошибок послужило беспредельное доверие, которое он с годами стал испытывать к своему довольно серому «серому кардиналу» Владимиру Крючкову.

В начале 1973 года Андропов назначил Крючкова первым заместителем начальника ПГУ Мортина, имея в виду через несколько месяцев заменить слабого работника Мортина своим ближайшим помощником. Правда, Крючков не имел никакого опыта разведывательной или какой иной оперативной работы. Он был и оставался по уровню своего мышления аккуратным начальником секретариата шефа. Тем не менее в 1974 году любимец и многолетний спутник Юрия Владимировича Крючков был назначен Андроповым начальником ПГУ, то есть всей внешней разведки.

Как говорил мне отец и многие старые и опытные разведчики, с этого дня начался развал советской разведки, который затем, при восхождении Крючкова на пост председателя КГБ, привел к развалу этой советской спецслужбы и полному краху СССР.

В ПГУ в 70-х годах существовал отдел, руководивший всеми представителями КГБ в «братских социалистических странах». Они являлись по совместительству и главными резидентами советской разведки в этих странах. Формально представители КГБ и сотрудники их аппаратов шпионажа и подрывных действий оперативно-агентурными методами против друзей и союзников по Варшавскому пакту не вели. Не велось также и вербовки агентов, как и агентурной работы вообще. Они не крали со столов и сейфов коллег секретные бумаги, да и нужды в чисто шпионских действиях у них не было. Местные деятели, сводя свои счеты с земляками — своими противниками и конкурентами, старались, когда завуалированно, а когда и открытым текстом, сообщать «московским друзьям» для передачи в Центр самую конфиденциальную или компрометирующую их конкурентов информацию. Они доставляли по собственной инициативе советским коллегам на просмотр оригиналы секретных документов и стенограммы речей своих руководителей, которые негативно высказывались в адрес Советского Союза, Брежнева или других руководителей СССР. Так бывало и на чисто идейной, принципиальной основе в борьбе просоветских и антирусских фракций в правящих партиях или чиновной среде. Иногда, похоже, некоторые нечистоплотные политиканы не брезговали и дезинформацией в карьеристских или провокационных целях.

В некоторых соцстранах, где не было спецслужб — полных аналогов КГБ, а департаменты разведки и контрразведки входили в структуры министерств внутренних дел, представители КГБ одновременно являлись и посланцами советского МВД. При необходимости они связывались не только с ПГУ, Андроповым, но и с министром внутренних дел СССР Николаем Анисимовичем Щелоковым. Служебные кабинеты у них были в зданиях министерств внутренних дел братских стран, где они могли повседневно общаться с высшими и средними чинами местных спецслужб. Но главными помещениями аппаратов представительств, где хранились секретные бумаги, были основные рабочие кабинеты представителей-генералов, рабочие комнаты сотрудников, технические службы резидентур, являлись целые этажи или анфилады комнат в особняках или дворцах советских посольств.

Среди представителей КГБ в социалистических странах были разные по характеру, способностям, темпераменту, уровню деловой активности, да и просто храбрости люди. Одни из них, слабые в профессиональном отношении чиновники от разведки, не обладали опытом, широким политическим кругозором, который полагается иметь разведчику, активностью и боевым темпераментом. Таких очень любил и поощрял начальник ПГУ Крючков, поскольку они своей инициативой не могли подвести его под критический разбор со стороны Андропова.

Такие полковники и генералы не хотели фундаментально разбираться в сложных процессах, происходивших в этих странах, не стремились, а иногда просто боялись и бегали как черт от ладана от завязывания доверительных контактов с политиками высшего эшелона власти. В беседах с послами Советского Союза в «своих» столицах они не стремились отстаивать свою точку зрения на кризисные явления, назревавшие или происходившие уже у них под боком. Особенно пугались они, хотя и не были подчинены послам, если она не совпадала с мнением посла, и тогда частенько не собирались делиться ею с Москвой…

Но большинство были смелыми, умными, хорошо знавшими род человеческий и имевшими не одну трудную вербовку во время работы в капиталистических странах. Именно к числу таких лучших представителей спецслужбы и принадлежал генерал Виталий Павлов. Только благодаря ему Андропову удалось справиться с первой ошибкой в тайной дипломатии, которую председатель КГБ мог совершить в Польше. Виталий Григорьевич Павлов, назначенный в 1973 году представителем КГБ в Варшаву, лишь за два года и с большим трудом сумел преодолеть ошибочные представления начальника ПГУ о положении в ПНР, которыми Крючков пичкал Андропова и политбюро. Это произошло лишь после того, как Виталий Павлов приобрел в качестве друзей много добрых и понимающих положение в своей стране поляков, сумел сблизиться с генералом Ярузельским и одним из лидеров ПОРП Каней. Только тогда, вопреки Крючкову и ПГУ, он показал истинные масштабы политических и экономических ошибок тогдашнего первого секретаря ЦК ПОРП Эдварда Герека, развенчал того в глазах Андропова и Брежнева.

По сути дела, генерал Павлов усилиями своих друзей в Польше и с помощью выправленной им линии Москвы в отношении Варшавы предотвратил ввод советских войск в Польшу в 1981 году и привел к власти генерала Ярузельского. Но начнем рассказывать эту запутанную историю хотя и коротко, но по порядку… Здесь тоже имел место тайный канал между Ярузельским и Каней с одной стороны и Брежневым и Андроповым — с другой. И об этом эпизоде секретной дипломатии мне известно не только из документов и личных впечатлений, но и из бесед с его главными фигурантами — Юрием Владимировичем Андроповым и Виталием Григорьевичем Павловым.

Что касается польской стороны, то я был знаком только с второстепенными деятелями ПНР тех времен. Главными варшавскими адресатами тайных связей Андропова стали в первую очередь генерал Войцех Ярузельский, бывший министром обороны, премьером правительства, первым секретарем ЦК ПОРП и даже некоторое время президентом Польши. Вторым важным собеседником Москвы по тайному каналу был Станислав Каня, член политбюро, секретарь ЦК ПОРП и затем первый секретарь ЦК.

Необходимость конфиденциального канала связей с первыми лицами в столицах стран социалистического содружества, в том числе ПНР и ЧССР, вызывалась тем, что послы СССР в Варшаве и Праге были, как правило, не профессиональными дипломатами, которые внимательно изучают обстановку и личности в стране своего агремана. Они не принадлежали к числу кадровых работников МИДа или каких-либо внешнеполитических ведомств. Опытные дипломаты, выходцы из главного ведомства по иностранным делам, весьма обстоятельно изучают страны своего пребывания, анализируют обстановку вокруг них, заставляют свой дипломатический персонал готовить информационные письма о политике, экономике, культуре, социальным и прочим делам страны для направления их в соответствующий департамент МИДа для изучения.

Профессиональные послы и посланники, как правило, дают в Министерство иностранных дел, а через него и руководству своей страны более объективную информацию, чем послы, бывшие до отъезда в чужие столицы партийными деятелями или высокими чиновниками правительства. Партийные деятели СССР, которых слишком часто назначали на должности послов в социалистических и союзнических странах по принципу детсадовского ругательства «посол в жопу», как правило, старались подлаживаться под то, что хотели услышать или прочитать их хозяева в Москве.

Часто это были опальные деятели — секретари республиканских ЦК или крупных обкомов, экс-члены ПБ, бывшие министры и другие «бывшие». Они надеялись своим приспособлением под вкусы Брежнева показывать только благостное и благоприятное в социалистических и иных странах, благодаря «хорошим новостям» выйти из опалы и снова взобраться на высокие кресла. Они также страшно боялись, что их критические взгляды на местные беспорядки не понравятся местным князькам и на них пойдут жалобы в Москву «самому генсеку». А это положит вообще конец их карьере. Редкие из них прислушивались к представителям КГБ в «своих» странах, если оценки разведчиков были негативными, а мнения послов по тому же вопросу — противоположными на сто восемьдесят градусов.

Было странно читать шифровки послов, составленные по принципу припева к популярной песне Леонида Утесова — «Все хорошо, прекрасная маркиза…», и одновременно знать из других источников, не только кагэбэшных, но и СМИ, от представителей АПН, с которыми я оставался дружен и после ухода в АОН, что положение во многих странах Варшавского пакта становится все более тревожным.

Это было видно даже на глаз во время моих ежегодных поездок автотуристом по Польше, Чехословакии, ГДР и Венгрии. Обычно недели три из каждого летнего отпуска мы с женой проводили в таких поездках. Во время частных автотуров почти инкогнито, официально оформлявшихся не по линии КГБ, а в отделе автотуризма ВЦСПС, мне удавалось встречаться со старыми друзьями по АПН, ставшими заведующими бюро агентства в этих странах, с некоторыми представителями КГБ и работниками этих представительств, которые помогали с заказом гостиниц и посещением наиболее заполненных туристами достопримечательностей.

Во время откровенных бесед в «братских странах» мне давали столько новой и весьма отличной от содержащейся в шифровках послов информации, что это приводило меня в изумление. Представители КГБ и друзья-журналисты в Варшаве, Берлине, Будапеште очень часто имели диаметрально противоположные взгляды на ситуацию в этих странах, чем совпослы. Основываясь на фактах, известных им, кагэбэшники и журналисты считали, что партийные и хозяйственные руководители соцстран, особенно ПНР и ГДР, очень часто выдают Москве желаемое или мнимое за действительное. Естественно, что я делился после отпуска с Юрием Владимировичем своим недоумением по поводу различных кризисных явлений в соцстранах, которые советскими послами в своих телеграммах трактуются чуть ли не как великое благо. Иногда мои горячие речи очевидца помогали и Андропову скорректировать свое мнение об антисоветских процессах, проходивших в 70-х годах в европейских странах социализма под покровом «искренней» любви к Советскому Союзу.

Особенно информированным был, на мой взгляд, представитель КГБ в Варшаве генерал-лейтенант Виталий Григорьевич Павлов. Впервые автотуристом я приехал в Польшу осенью 1974 года. Тогда послом в Варшаве был бывший секретарь ЦК КП Белоруссии С. А. Пилатович, которого по каким-то причинам Петр Машеров, глава партийной организации этой республики, граничащей с Польшей, не захотел больше видеть в Минске. Пилатовичу дали «синекуру» в Польше. В Москве я почти каждый день читал его шифротелеграммы, поступавшие сначала в МИД СССР, а затем размечавшиеся Брежневу, Суслову и Андропову. Они были полны оптимизма по поводу положения в стране и восторга перед мудростью первого секретаря ЦК ПОРП Эдварда Герека. Пилатович изредка встречался с Гереком и двумя-тремя другими польскими руководителями, принадлежавшими к кругу друзей Герека. Затем то благостное, чем польский руководитель хотел успокоить Москву, Пилатович излагал в своих шифровках, абсолютно без критического анализа и конкретных предложений, выходящих за рамки просьб Герека. Фактически посол дезинформировал советское руководство, поскольку именно в начале 70-х годов, когда Пилатович приступил к работе, в Польше начинали зарождаться острые кризисы, разразившиеся в 1976 и 1980 годах.

Виталий Григорьевич Павлов, прибывший в Варшаву в 1973 году, как старый профессионал разведки, критическим глазом посмотрел на ситуацию в Польше, сблизился с польскими авторитетными деятелями, не разделявшими оптимизма Герека по поводу внутреннего положения в ПНР. В 1974–1978 годах, когда я каждое лето или осень гостил по нескольку дней проездом в Варшаве, Павлов рассказывал мне много интересного из того, что не получало никакого отражения в шифровках послов из Варшавы.

Многих аспектов польских кризисных явлений 70-х и 80-х годов удалось бы избежать, если б Москва не держалась столь упорно слишком оптимистических оценок посла Пилатовича. Брежнев и Андропов настолько верили в стабильность и хорошее экономическое положение в ПНР, что несколько лет практически не обращали внимания на тревожные сигналы представителя КГБ в Варшаве. Особенно вредную роль сыграл начальник разведки Крючков, который по должности да еще пережив рядом с Юрием Владимировичем два острейших кризиса в соцстранах — в Венгрии 1956 года и Чехословакии 1968 года — оказался не способен со всем аппаратом ПГУ увидеть, как накаляется обстановка в Польше. Целых три года центр политической разведки — до 1975 года — не хотел верить тревожным шифровкам и докладам генерала Павлова, убаюканный сообщениями предыдущего представителя КГБ в ПНР генерала Якова Скоморохина. А главное, как бывший партийный функционер, Владимир Александрович боялся усомниться в постоянной восторженной информации о Гереке, идущей из Варшавы от совпосла. Тем более эти сказки Пилатовича убаюкивали Брежнева и Андропова. Более того, с подачи Крючкова Юрий Владимирович однажды в резкой форме сделал публичный, хотя и в узком кругу, выговор генералу Павлову. Во время совещания о положении в Польше, на котором Виталий Григорьевич сделал в своем докладе негативные выводы об Эдварде Гереке и развитии социального кризиса в ПНР, председатель КГБ возмущенно заявил своему представителю в Варшаве: «Эдварда Герека не трогайте! Мы знаем его как хорошего коммуниста, и не смейте его критиковать!»

Примерно так же отвечал мне Юрий Владимирович, когда я по возвращении из отпускных туров через Варшаву, находясь еще под впечатлением откровенных бесед с представителем КГБ, рассказывал Андропову о впечатлениях от поездок и бесед с интересными людьми.

Лишь к 1976 году, когда герековское руководство чуть не довело поляков, польский рабочий класс, весьма организованный и боевой, до вооруженного восстания из-за повышения цен на продукты питания, и особенно на мясо, Крючков и Андропов стали реагировать на острые телеграммы и информационные письма генерала Павлова.

Но нет худа без добра. После того как авторитет Виталия Григорьевича поднялся на недосягаемую высоту, Павлову, по сути дела, было предложено наладить тайный канал связи Брежнева и Андропова с генералом Войцехом Ярузельским и секретарем ЦК ПОРП Станиславом Каней. С подачи генерала Павлова Андропов решил опереться именно на этих, патриотически настроенных двух руководящих поляков. Они выделились в его глазах потому, что именно эти двое по-человечески дружили с Виталием Григорьевичем и всегда занимали принципиальную позицию во внутрипартийных и государственных делах ПНР. Трехлетний опыт отношений Павлова с Ярузельским и Каней показывал, что Ярузельский, как более сильный по характеру человек, и Каня — опытный лидер ПОРП — сумеют преодолеть кризисы, которые начинали сотрясать Польшу.

Виталий Григорьевич к этому времени, 1976 году, близко и по-дружески сошелся с Войцехом Ярузельским. Они даже встречались семьями на загородных виллах. Супруга генерала Павлова, Клавдия Ивановна, была не только дамой приятной во всех отношениях, которая, будучи женой разведчика, прошла «стажировку» в великосветских салонах Канады, Америки и Европы. Она была исключительно умной, тонкой, обаятельной и милой женщиной, весьма начитанной и знавшей тонкости советской, польской и мировой литературы, удивительно вкусно готовила и не могла не понравиться чопорному генералу и его супруге.

Однако упрямый и гордый поляк, генерал Ярузельский, не всегда оперативно использовал дружеские советы Москвы, поступавшие по тайному каналу. Иногда он явно использовал влияние Советского Союза и даже страх некоторых поляков перед «москалями» в своих политических целях. Так, я уверен, что связь Андропова — Брежнева через Павлова с Ярузельским позволила избежать военной оккупации Польши в 1981 году войсками стран Варшавского пакта, как это было в 1968 году в Чехословакии. Генерал Ярузельский ввел вместо этого в своей стране военное положение, которое контролировало само Войско польское, то есть вооруженные силы ПНР.

Ярузельский прекрасно знал заранее от Андропова, что никакого вторжения Советской армии в ПНР не готовится и не будет. Но генерал поддерживал и даже нагнетал эти слухи вместе со своим предшественником на посту первого секретаря ЦК ПОРП Станиславом Каней. Эта версия была чрезвычайно выгодна самому генералу Ярузельскому, уже задолго до 1981 года вынашивавшему идею о введении в стране чрезвычайного положения и взятии власти подчиненной ему армией. Слухи о скором вводе в ПНР подразделений союзников по Варшавскому договору для предотвращения кризиса, чреватого сильнейшим общественным взрывом, как бы оправдывали необходимость введения самим польским правительством чрезвычайного положения, чтобы не подвергнуться, согласно «доктрине Брежнева», оккупации, как ЧССР в 1968 году. Но подчеркну еще раз, что Андропов, Брежнев и министр обороны Устинов неоднократно заверяли Каню и Ярузельского в том, что СССР ни в коем случае не пойдет на военное вторжение в ПНР. Более того, в самый канун введения Ярузельским 12 декабря 1981 года военного положения в Польше генерал Ярузельский разговаривал по телефону со вторым человеком в КПСС Михаилом Сусловым, а другой член политбюро ЦК ПОРП, близкий к генералу, с Андроповым. При этом, как засвидетельствовал Виталий Павлов, собеседник председателя КГБ задал свой вопрос с ведома первого секретаря ЦК ПОРП: готов ли будет Советский Союз, помимо экономической и финансовой помощи, в случае если после введения военного положения поляки не смогут сами справиться с ситуацией, ввести свои вооруженные контингенты?

Юрий Владимирович однозначно и твердо ответил отрицательно.

— Вы, — сказал Андропов, — в этом отношении должны рассчитывать только на свои силы.

Оба советских собеседника поляков откровенно сообщили им, что Москве достаточно одного Афганистана…

О своей работе в ПНР В. Г. Павлов издал в 1998 году обстоятельную книгу «Руководители Польши глазами разведчика». Я нашел в ней многое из того, о чем мы вели беседы с ним в 1974–1978 годах в Варшаве. Позже, в 1979–1986 годах, когда я работал в агентстве печати «Новости» политическим обозревателем, то ежегодно, один или два раза в год, мне приходилось выезжать в Польшу по журналистским делам. Это были командировки в Гданьск, где только начинала формироваться «Солидарность», в Варшаву, когда генерал Ярузельский вводил в стране военное положение, на различные журналистские симпозиумы и встречи. Каждый раз я поражался точности прогнозов и оценок генерала Павлова, его способности на много лет вперед предвидеть развитие событий.

Кстати, мне удалось познакомиться на одном таком международном журналистском семинаре с тогдашним главным редактором популярного польского еженедельника «Политика» Мечиславом Раковским. Раковский был выдающимся публицистом и политиком. И генерал Павлов, и представитель АПН в Варшаве, талантливый журналист, пришедший в агентство из «Известий», Олег Строганов, близко знакомый с Раковским и высоко его ценивший, придерживались одинакового мнения о главном редакторе «Политики». Оба считали, что Мечислав Раковский оказывает сильное влияние на генерала Ярузельского. Он якобы был первым поляком, который подкинул генералу задолго до 1981 года идею с вводом в стране военного положения. В Москве Раковского считали злым гением Ярузельского. Крючков и советские лидеры, в том числе и Горбачев, опасались его склонности к социал-демократизму. Мне лично эти его взгляды весьма импонировали, поскольку свою докторскую диссертацию, защищенную им в 1957 году, Раковский посвятил, как и я спустя пятнадцать лет свою, социал-демократии, только западногерманской.

Олег также с большим уважением относился к Мечиславу Раковскому. Раковский не только стремился анализировать и описывать политику в своей газете, но и делал ее, имея большое влияние в руководстве ПОРП.

С помощью генерала Ярузельского, первого секретаря ЦК ПОРП, Мечислав Раковский был избран в 1986 году, то есть тогда, когда у власти в СССР стоял Горбачев и талдычил о перестройке, в состав польского политбюро. Затем он стал и секретарем ЦК, а в 1989 году, к сожалению на весьма короткое время, Раковский избирался даже и первым секретарем Польской объединенной рабочей партии.

По поводу Раковского мое мнение расходится с представлением генерала Павлова и ЦК КПСС о нем. Виталий Григорьевич считал, что Раковский нанес большой вред Польше своей позицией умеренной «открытости» в сторону социал-демократических стран Европы. Наверное, у генерала для формирования его мнения было значительно больше информации о процессах, проходивших в жизни Польши, чем у меня.

Но я теперь все больше утверждаюсь в своих мыслях о том, что официальная точка зрения советских идеологов на социалдемократию, выросшая из позиции Сталина и большевиков по этому вопросу, бывшая три четверти века доктриной СССР и Коммунистического интернационала, нанесла мировому социалистическому и коммунистическому рабочему движению непоправимый вред. Представления Коминтерна о социал-демократах как злейших врагах рабочего движения, навеянные Сталиным и сохранявшиеся в марксистско-ленинской науке и политике до конца 80-х годов XX века, в начале 30-х годов позволили Гитлеру одержать победу на выборах в рейхстаг и легитимно получить власть в Германии.

Свою тайную дипломатию Андропов вел по всем азимутам. Она не была его единоличным достоянием, а всегда проводилась с санкции и на пользу генерального секретаря Брежнева. Представители Андропова брали на себя функции связи между руководителями развивающихся стран и национально-освободительных движений, некоторых стран Запада.

Послы СССР в тех странах, где проявляли подобную активность резиденты и представители КГБ, очень ревновали их к адресатам тайных связей, если они о них каким-либо образом узнавали. Послы жаловались своему министру Андрею Андреевичу Громыко, который несколько раз пытался переключить тайные каналы на себя. Но бюрократическая машина советской дипломатии не могла угнаться за оперативностью и влиятельностью разведки.

Однако не всегда тайную дипломатию Андропова ждал успех. Однажды специфика и консерватизм ПГУ, особенно личные качества его начальника, привели Андропова и правящие в СССР круги к фатальной ошибке. В 1978 году Юрий Владимирович доверился непрофессионализму Владимира Крючкова и под воздействием главы внешней разведки и созданных им «источников влияния» ПГУ в Афганистане позволил втянуть себя в военно-политические игры с этой страной.

Во время кульминации первичных трагических событий в Кабуле — коварной ликвидации по приказу Брежнева в конце декабря 1979 года законного главы союзного государства Амина, всецело доверявшего советским друзьям и неоднократно просившего ввести в Афганистан ограниченный воинский контингент Советской армии, — я уже не работал на Лубянке, а трудился в должности политического обозревателя АПН. Ежедневных шифровок послов и записок ЦК КПСС, МИДа и Министерства обороны по Афганистану я уже не получал. Однако большой объем совершенно достоверной секретной информации я получал от отца, который вышел в отставку только в 1982 году, а до этого был крупной фигурой в ПГУ. Старый разведчик Василий Романович Ситников, с которым мы дружили много лет, работал тогда заместителем председателя Всесоюзного агентства по охране авторских прав (ВААП), представляя в этом ведомстве КГБ. По долгу службы он часто бывал в ПГУ и 5-м управлении, имел там много друзей, которые делились с ним, а он со мной самой горячей и секретной информацией, а также аналитическими выводами коллег с Лубянки. Были у меня и другие источники информации из первых рук — в ПГУ, аппарате ЦК КПСС, МИДе и даже один добрый знакомый из ближайшего окружения министра обороны Устинова. В свое оправдание перед «стукачами» скажу, что любой профессионал-журналист, а тем более политический обозреватель должен иметь разнообразные и неофициальные источники информации. Я явно не нарушал никаких законов о секретности, в противном случае давно бы уже пострадал от спецслужб. Я уверен в этом потому, что точно знаю — до смерти Андропова в 1984 году за мной пристально следили кагэбэшники, устраивая негласные обыски в моих бумагах, отслеживая при помощи «наружки» контакты с людьми, прослушивая телефонные разговоры не только мои, но и моих близких.

Весьма важными материалами для понимания событий, происходивших в мире, при тотальной закрытости советского общества от мировых информационных каналов, были американские, немецкие, шведские газеты и журналы, приходившие по подписке в фонд спецхрана библиотеки АПН и выдававшиеся лишь по утвержденному особому списку «допущенных» к ним. Западные журналисты, как правило, осведомлены о международных событиях не хуже разведчиков, но, в отличие от шпионов и значительно быстрее их, сообщают свою информацию не чиновникам от шпионажа, а общественности. При этом «журналюги», как теперь их называют недоброжелатели, стремятся еще обскакать друг друга…

Ежедневные подборки бюллетеней иностранной службы ТАСС и информационные письма его корреспондентов под грифом «для служебного пользования» я также получал, будучи подписан на свой собственный экземпляр, из которого пополнял личные досье по разным международным, страноведческим проблемам и персоналиям. В наше агентство приходили также так называемые сообщения-«перехваты» крупнейших телеграфных агентств мира — Рейтер, АФП, ДПА. Эти материалы поступали в особое помещение АПН, не подлежали оглашению, и читать их могли только зампреды, главные редакторы и политические обозреватели высшего ранга.

Сообщения иностранных телеграфных агентств, как правило, были точны, кратки, но содержательны, поступали буквально через несколько минут с места события. Аналогичные материалы ТАСС запаздывали на десятки минут по сравнению с сообщениями их зарубежных коллег. Ведь телеграммы корреспондентов ТАСС должны были быть переданы в главный оперативный центр Телеграфного агентства Советского Союза, пройти там некую цензуру, быть размеченными для срочной посылки руководству страны и лишь тогда могли отправляться по телетайпам по адресам СМИ, подписанных на них. Кстати, руководители «всезнающего» КГБ, а возможно, и МИД СССР в дни острых международных кризисов и событий внутри большинства стран мира, мятежей, переворотов в неспокойных регионах получали самую быструю и точную информацию именно из «перехватов» иностранных информационных агентств.

К тому складывались вполне объективные причины. Дело в том, что самая «горячая» информация, передаваемая шифровками послов, резидентов КГБ и ГРУ с грифами «вне всякой очереди», неизбежно запаздывала на несколько часов или даже дней. Шифрованные телеграммы из посольств и резидентур, в отличие от сообщений информационных агентств, должны были сначала продумываться их авторами, чтобы угадать, какое мнение сложится у читающего начальника, не повредит ли оно данному автору, который, может быть, ровно за сутки до негативного события сообщал благостные вести о руководителях страны, свергнутых сегодня, или о вчерашнем положении в стране, диаметрально противоположном сегодняшнему. Затем требовалось время зашифровать телеграмму, передать ее в лучшем случае с посольского радиопередатчика, если он был, или доставить на телеграф, где местные власти могли ее попридержать.

В Москве процесс начинал идти в обратную сторону. Телеграмму надо было получить и зарегистрировать ее номер. Затем вне всякой очереди расшифровать и передать начальнику секретариата того ведомства, по линии которого она пришла, — начальника внешней разведки, или председателя КГБ, или министра иностранных дел. Следующей ступенькой вверх был председатель КГБ или министр иностранных дел соответственно. От них по главной разметке шифровка шла Черненко только для Брежнева, и генсек решал, кому ее дальше посылать. Затем были так называемые разметки в три адреса — Брежневу, Андропову, Устинову, если направлял Громыко. Если Андропов — то Брежневу, Громыко, Устинову.

После 1977 года, когда в верхах СССР сложился «триумвират» — Андропов, Громыко, Устинов, а Брежнев все чаще и дольше болел или «отключался» на охоту в Завидове или отпуск в Крыму, эта троица вершила все дела в стране, оперативно информируя друг друга, а через Черненко направляла информацию для Брежнева обычным путем. Самым динамичным из триумвирата был Устинов. Андропов осторожничал, а иногда просто побаивался последствий таких решений в узком кругу. Громыко, как правило, соглашался с Устиновым и Андроповым.

Даже самые срочные шифровки могли проходить к самым высоким адресам в течение часов. Если в стране, где происходило событие, бывали захвачены восставшими почта, телеграф и телефон, шифринформация задерживалась на сутки-двое.

Именно такая история и произошла с сообщениями о происходившем в Афганистане в апреле 1978 года государственным переворотом, получившим название Саурской революции. Эта страна с 20-х годов была мирным соседом Советского Союза, а ее король — настоящим другом СССР. Москва вполне благополучно торговала с Кабулом, кое-что строила для афганцев, готовила специалистов для соседей, помогала врачами, медикаментами и другой благотворительностью. Главным товаром с афганской стороны был природный газ. Для транспортировки его в советские республики Средней Азии был построен газопровод длиной в 175 километров. Для пополнения баланса голубого топлива в советской Средней Азии из Афганистана поступало по три миллиарда кубометров газа в год.

Сухие фрукты, изюм, каракуль из Афганистана также были нелишними для населения Советского Союза. Хотя Афганистан был практически полуфеодальной страной, а в кое-каких его провинциях господствовал еще и родоплеменной строй, в стране легально действовала Народно-демократическая партия Афганистана. После переворота в Кабуле, о подготовке которого не знали ни советские политические и военные разведчики, ни дипломаты и журналисты, лидер Саурской революции Нур Мухамед Тараки с гордостью заявил советскому послу Пузанову, что Афганистан, «следуя марксизму-ленинизму, пойдет по пути строительства социализма и будет принадлежать к социалистическому лагерю».

Для кремлевских старцев типа Суслова, Пономарева, Черненко, Брежнева, Устинова и всех догматиков в КПСС заявление Тараки стало елеем на их мощеобразные мозги. Андропов, как всегда, проявил осторожность, но его «серый кардинал» Крючков, будучи до мозга костей партийным функционером, «верным марксистом-ленинцем», воспринял заявление Тараки и одобрение его Сусловым как истину в конечной инстанции.

…В тот апрельский день события на третьем, начальственном этаже здания КГБ развивались почти паническим образом. Ведь вспыхнул грандиозный пожар у спокойной дотоле южной границы Советского Союза. Как полагалось, с утра мне принесли коричневую кожаную папку с шифровками МИДа. В них не было ничего экстраординарного.

Вдруг забегали офицеры в приемную и кабинет главкома погранвойск Вадима Александровича Матросова, расположенные дверь в дверь с моим кабинетом. Вскоре зашел ко мне и сам Вадим Александрович. Генерал армии выглядел весьма озабоченным.

— Игорь Елисеевич, а у тебя есть что-то о перевороте в Афганистане? Агентство Рейтер только что передало сообщение об этом… А в шифровках разведки погранвойск ничего подобного пока нет…

Я показал ему на папку мидовских телеграмм и сообщил соседу, что в них нет даже намеков на приближающийся переворот. Матросов покачал совершенно седой головой и печально сказал:

— А ведь это наша приграничная страна!..

Главком погранвойск отправился, весьма озабоченный отсутствием точной информации, к себе в кабинет, а я пошел к начальнику секретариата КГБ Лаптеву узнавать, что же произошло в Афганистане. Шифровок из резидентуры в Кабуле еще не было, как не было и свежих телеграмм от совпосла в МИД и по разметке Громыко — копии в КГБ. Поэтому офицеры секретариата дежурили в комнате на том же третьем этаже, неподалеку от приемной Юрия Владимировича, где стояли телетайпы от всех мировых агентств. Время от времени Пал Палычу приносили оттуда свежие листочки «перехватов», в которых сообщались все новые и новые детали мятежа в Кабуле. Лаптев собирал два-три таких листка, а затем шел с ними к Юрию Владимировичу. Возвращаясь от председателя, он отдавал их с подчеркиваниями и пометами Юрия Владимировича своим двум заместителям и помощнику Юрия Владимировича по КГБ Е. Карпещенко, которые трудились на этой основе над срочной обобщающей запиской для Брежнева.

Приехал на Лубянку из Ясенева начальник ПГУ Крючков с папками, в которых лежали подробные биографии всех руководителей НДПА и, видимо, другая специальная информация о них же. Сначала он зашел с этими бумагами к Юрию Владимировичу. Председатель быстро прочитал их и передал Лаптеву для включения фрагментов из них в обобщающую записку.

Целый день продолжалась беготня с листочками сообщений от международных агентств из Кабула, передача их сначала Лаптеву, а затем Андропову. Только поздно вечером пришла шифровка из афганской резидентуры, но она не принесла ничего нового по сравнению с информацией, которой «отстрелялись» уже телеграфные агентства. В ней снова были названы те же лидеры переворота в Кабуле, о которых целый день сообщали агентства. Это были Тараки, Кармаль и Амин, отмечалось наличие в НДПА — двигателе мятежа — двух соперничающих фракций — «Парчам» («Знамя») и «Хальк» («Народ»).

Глава внешней разведки, хотя и не знал, видимо, ничего о готовящемся государственном перевороте, сразу был покорен его «социалистической» демагогией. Крючкова не смущал чисто феодальный характер общественных отношений в Афганистане, восточное коварство и непримиримость лидеров НДПА друг к другу, о которой должна была бы знать разведка.

По закону любой революции в победившей партии обязательно должна была начаться склока и борьба за власть. Так случилось и с НДПА. Буквально с конца апреля в Афганистане потекли напряженные дни. Судя по информации, которая теперь регулярно стала поступать в шифровках, поскольку кое-какая ясность уже была, вспыхнуло соперничество между фракциями «Парчам» и «Хальк». Парчамисты были представителями тонкого слоя национальной интеллигенции, а халькисты — решительно и националистически настроенными молодыми офицерами, за которыми шла армия.

Борьба двух фракций развивалась по чисто восточным канонам жестокости, убийств, подлости и коварства. Здесь не место анализировать историю рождения, жизни и гибели Саурской революции в Афганистане, краха НДПА. Главным предметом исследования этой главы является тайная дипломатия Андропова. Поэтому я хотел бы высказать кое-какие мысли лишь в этой связи. Главное, что обращает на себя внимание, — это то, что в 1978 году в целом ситуация в мире складывалась отнюдь не в пользу Советского Союза.

На верхнем этаже мировой политики — в Вашингтоне и Москве — соответствующие ведомства — дипломатические, разведывательные и военные — изощрялись в поисках аргументов, готовя директивы своим делегациям для переговоров и подписания основополагающего договора об ограничении ядерных вооружений двух великанов — США и СССР. Такой договор, ОСВ-2, был подписан генсеком Брежневым и президентом США Картером в Вене в июне 1979 года. Но он не решал никаких проблем, поскольку каждая сторона считала, что все преимущества по этому соглашению достались противнику. Не случайно, что ни Верховный Совет СССР, ни его правопреемники, Верховный Совет России и Федеральное Собрание России, этот документ до сего дня так и не ратифицировали. После подписания ОСВ-2 переговоры с американцами о ракетно-ядерном разоружении были продолжены и шли в различных режимах — то в чисто дипломатическом, а то и выносились в параметры бесед глав государств.

На европейском этаже дипломатии для Москвы также ничего приятного не возникало. Более того, в НАТО развивались настроения в пользу развертывания в Европе американских ядерных ракет средней дальности. В Польше наружу выходил острый общественный кризис, вызванный неумной, но амбициозной политикой первого секретаря ЦК ПОРП Эдварда Герека. В Варшавском договоре румынский мини-диктатор Чаушеску политически хулиганил вовсю, оправдывая слухи, что в юности он был мелким карманником на ярмарках и попал в тюрьму. За решеткой к молодому криминальному дарованию явилась Фортуна в лице сидевшего в той же камере лидера румынских коммунистов Георгиу-Дежа. Смышленый юноша понравился крупному деятелю Коммунистического интернационала, и Георгиу-Деж стал склонять его в марксистско-ленинскую веру. Когда Георгиу после победы СССР над Германией в 1945 году и изгнания юного короля Михая из Румынии стал московским гауляйтером в Бухаресте, он сделал бывшего карманника Чаушеску шефом румынского комсомола и своим полуофициальным наследником. Ни Сталин с Берией, ни Хрущев с Шелепиным и Семичастным, ни Брежнев с Андроповым не сумели разглядеть в мелком ярмарочном жулике крупного балканского диктатора-афериста. Чаушеску умел искусно дистанцироваться от всех, кто вкладывал подаяние в его жадные ручонки. Он успешно оправдывал высказывание великого «железного канцлера Германии» Бисмарка. Бисмарк на вопрос: «Что за нация румыны?» — саркастически улыбнулся и заметил: «Румыны? Это не нация, а профессия смычка и отмычки!»

На Ближнем и Среднем Востоке к 1978 году все кипело и бурлило. В Иран неожиданно вернулся из эмиграции во Франции имам Хомейни, и вскоре, в декабре 1978 года, в стране грянула исламская революция. Шах с семьей бежал из Ирана, мусульманские фанатики обратили свой гнев на Америку. США в ответ направили в Персидский залив свой военно-морской флот. В Пакистане также рос исламский фанатизм, и там стали готовить большие отряды вооруженных моджахедов для засылки в Афганистан и борьбы с «социалистической» Саурской революцией.

ДРА, как стратегический плацдарм в центре Азии, где пересекались интересы многих держав, имевших с ней хотя бы малый отрезок общей границы, стала новым яблоком раздора между СССР и Китаем. Эти две крупнейшие в мире коммунистические державы уже много лет фактически вели пропагандистскую и пограничную войны. Спор между ними был идеологическим и территориальным — из-за нескольких необитаемых островов на пограничной реке Амур. В эпизоде «горячей войны» между СССР и КНР дело однажды дошло даже до применения с советской стороны системы залпового огня типа «катюша».

В те годы советское руководство было весьма озабочено и демонстративным сближением Пекина и Вашингтона, получившим образное название «пинг-понговая дипломатия». На фоне такой тайной, а затем и явной дипломатии США на китайском направлении страх советского руководства увеличивался еще и оттого, что Китай и Афганистан имели участок общей границы. Она хотя и проходила по высокогорным хребтам, но вполне могла быть пробита туннелями и шоссейными дорогами с китайской стороны для доставки войск и амуниции.

Первое соприкосновение с информацией очевидца из первых рук после чтения шифровок из Кабула, тучи записок, которые готовили по поводу положения в Афганистане и рассылали по очень ограниченному списку отделы ЦК КПСС, КГБ, МИДа, специализированные институты Академии наук СССР, состоялось у меня летом 1978 года. В июле начальник ПГУ В. Крючков слетал на рекогносцировку в Кабул. В день его возвращения из ДРА Юрий Владимирович не смог принять его для доклада немедленно после того, как Крючков прибыл на Лубянку. Владимир Александрович зашел в кабинет к Лаптеву, чтобы там дождаться приглашения к шефу. У начальника секретариата случайно собралось в тот момент несколько человек. Крючков, видимо, решил потренироваться на нас перед докладом Андропову. Естественно, его рассказ был очень интересен и поучителен.

Учитывая, что НДПА в лице ее вождей Тараки, Кармаля и Амина провозгласила социалистические преобразования в республике, начиная от бесплатной раздачи помещичьей земли беднякам-декханам, начала другие реформы, в том числе и борьбу с религией, революция вроде бы могла ждать поддержки от народа. Но феодально-племенной строй, господствовавший в большинстве провинций страны, оставлял в сознании людей такие представления о частной собственности на землю, когда она считалась еще более священной и неприкосновенной, чем при капитализме. Крестьяне очень часто отказывались от «чужой» земли. На этой почве у режима возникли крупные противоречия с населением и муллами. Борьба с всесилием мулл и фанатизмом населения, особенно вдали от Кабула, обернулась крупными провалами правящей партии.

Все это Крючков увидел в Афганистане. Он познакомился там с лидерами обеих фракций, между которыми уже началась борьба за власть. В этой борьбе первым был повержен Бабрак Кармаль, которого «выкинули» из руководства НДПА и сделали послом ДРА в Праге. Крючков приметил Кармаля и стал держать его как резервную карту в колоде КГБ. Но об этом не знал даже представитель КГБ в Чехословакии…

Вообще ПГУ, в отличие от ГРУ, делало свою ставку на более слабую фракцию «Парчам», тогда как военные и представители ЦК КПСС считали более перспективными во власти халькистов и Амина. Суслов, а также активный и упрямый второй старец-идеолог на Старой площади секретарь ЦК «по мировой революции» Пономарев, влиятельный в аппарате его первый заместитель Ульяновский были за строительство «социализма» в Афганистане. С их санкции в Кабул и Герат различными советскими ведомствами было посланы, как в восточноевропейские страны в 1945 году, толпы московских советников для помощи афганцам в создании колхозов и совхозов, всяческих других организаций, работающих на ниве просвещения в духе марксизма-ленинизма, организации парткомов и профкомов. Из АПН, в частности, был направлен для консультаций в сфере внутренней и внешней пропаганды, помощи в организации газет и журналов весьма опытный и боевой журналист Юра Волков.

К концу 1978 года верхушка советского советнического аппарата была четырехглавой. В Кабуле действовали представитель ЦК КПСС и лично Пономарева, партийный функционер Валерий Харазов. Дипломатическую линию и Громыко представляли посол Александр Пузанов и советник-посланник Софрончук. Главой многочисленного представительства КГБ являлся генерал-лейтенант Борис Семенович Иванов. Я встречался с ним в Москве, и мне он казался выдержанным, умным, интеллигентным, дальновидным и серьезным профессионалом разведки, который был на голову выше своего начальника ПГУ, но вынужден был выполнять его приказы и рекомендации. Устинова и Генштаб представляли два генерала — Горелов и Заплатин. Даже Щелоков прислал в ДРА своего советника — первого заместителя министра внутренних дел Виктора Папутина. Он получил задание создавать афганскую милицию — царандой — и институт участковых оперативников. Папутин побывал в рядах высоких партийных функционеров — он избирался вторым секретарем Московской областной партийной организации. Но хитрый первый секретарь подмосковных коммунистов Василий Иванович Конотоп постарался удалить его с партийной работы в силу того, что Папутин пользовался большим авторитетом в партии и мог тем самым представлять угрозу для положения Конотопа. Первый секретарь лихо провел обычную интригу, и перспективный Папутин был рекомендован Брежневу как удачный кадр на выдвижение партийца в Министерство внутренних дел для укрепления его рядов. Папутин получил генеральское звание и стал первым заместителем, как и Юра Чурбанов, у Щелокова. Он находился в Кабуле не постоянно, а прилетал время от времени.

Ситуация в корпусе советских советников напоминала сюжет бессмертной басни Крылова о лебеде, раке и щуке. Шеф каждой из групп советников направлял в Центр шифровки с собственным анализом положения в стране. Но в Москве тоже не было полного единства по перспективам развития Афганистана — Суслов, Пономарев и Ульяновский желали строить там социализм; Громыко и его первый зам Корниенко хотели бы вести линию, как с Финляндией, то есть не вмешиваться во внутренние дела соседа и лишь помогать ему экономически, чтобы сохранить дружбу; военные делали ставку на халькистов, как реальную силу в сохранении стабильности в стране. Крючков после командировки в Кабул очаровался сладкоголосым Тараки и решил помогать, главным образом, парчамистам, поскольку те были наиболее управляемыми деятелями, послушными резидентуре КГБ.

Первоначально руководил представительством КГБ, которое сперва единственное, помимо совпосла, имело право сноситься с Москвой собственными шифротелеграммами, генерал Богданов. Он был переведен в Кабул сразу после Саурской революции из какой-то азиатской страны, где руководил резидентурой. Пэтэушники говорили мне, что он был большим поклонником Бахуса и иногда подмахивал шифровки не без его влияния. Очевидно, что, когда он убеждал Крючкова во время командировки в Кабул сделать ставку на фракцию «Парчам», Бахус также при сем присутствовал.

В тайной и явной дипломатии времен холодной войны политическая разведка часто играла первостепенную роль. От того, какая информация направлялась в Центр, от оценок разведчиками и шпионами государственных деятелей, их взаимоотношений, потенций, желаний и перспектив напрямую зависят те шаги и решения, которые главы государств принимают по отношению к своим противникам, союзникам или нейтралам. Если в самом начале алгебраических расчетов в политике в исходные данные вторглась ошибка по недомыслию, субъективизму или самодурству, то все дальнейшие формулы расчетов будут становиться шаг за шагом дефектнее, а решение станет абсолютно ошибочным. Так и произошло в Афганистане. Резидент Богданов рассчитал неправильную вводную и предложил ее начальнику разведки. Тот, будучи зашоренным партийным функционером, опыт которого по руководству разведкой исчислялся всего в пять лет, при полном отсутствии стажа оперативной работы, без которой никакие курсы, лекции и книги успеха принести не могут, тут же схватился за ошибочную идею строительства социализма в отдельно взятой феодальной стране. Начальник ПГУ тут же сделал ее в своем мозгу главной извилиной и предложил председателю. Юрий Владимирович не усомнился в способности своего «серого кардинала» воспринимать и переваривать информацию. Он мог, например, счесть, что если генералу Павлову в случае с Польшей удалось поставить Крючкова на правильные рельсы, то и с Афганистаном у его любимца также наступит просветление мыслей.

Когда в Кабул выехал, вместо Богданова, генерал Борис Семенович Иванов, то новый главный представитель КГБ, очевидно, был уже запрограммирован начальником ПГУ и председателем на помощь парчамистам и Тараки и устранение с политической сцены ДРА Амина — тогда второго человека в НДПА.

Кстати, в трех других советнических группах — цековской, мидовской и военной — было более осторожное и позитивное отношение к Амину. Поэтому в Москву шла противоречивая информация. Как я теперь представляю себе, Крючков, чтобы сломить своих противников из конкурирующих групп советников, среди которых были высокие профессионалы ГРУ, имевшие давние и глубокие позиции на информационном поле ДРА, особенно в армии — вотчине Амина, пустился в дешевую провокацию а-ля 1937 год. Он объявил Амина, без каких-либо на то доказательств, американским шпионом, который хочет ввести в Афганистан американские войска. Единственным перстом указующим, из которого и было высосано это утверждение, оставался тот факт, что в молодости Амин учился некоторое время в США и был там избран руководителем землячества афганцев в своем колледже. Логика здесь поистине бериевско-ежовская. Ведь до сих пор, за четверть века, не появилось ни одного украденного подлинного, перевранного или сфальсифицированного документа о грехопадении Амина.

Шпионским байкам «великого разведчика» Крючкова самым прямым образом противоречат факты о том, что сначала Тараки, а затем и Амин много раз просили советское правительство и лично Брежнева ввести в Афганистан для защиты революции воинский контингент Советской армии. При всей своей хитрости и восточном коварстве Амин не подозревал, что уже с середины 1979 года в ПГУ дебатировался вопрос о его физическом устранении, Андропова постоянно настраивали на это сначала из Кабула, поскольку такого поворота событий хотел сам начальник разведки.

Затем, потрясенный убийством своего «друга» Тараки Амином, на физическом устранении Амина стал настаивать перед председателем КГБ «добрый» Брежнев. Но Амин по-прежнему доверял только своей советской охране. Даже 27 декабря 1979 года, в день смерти, Амин был сначала отравлен поваром — работником КГБ. Но советский посол не знал об акции ликвидации по приказу Брежнева друга СССР. По просьбе Амина, который все еще доверял только советским друзьям, он прислал во дворец главы ДРА посольского врача, который спас жизнь афганскому диктатору. Только для того, чтобы тем же вечером, через несколько часов, быть убитым при штурме его резиденции элитным подразделением спецназа КГБ при поддержке боевой группы ГРУ…

Слава богу, что в самом Советском Союзе подобные азиатские методы борьбы за власть остались в прошлом — всего за два с половиной десятилетия до 1979 года, в июле 1953-го, в коммунистическом Кремле, а не полуфеодальной ДРА, произошла почти такая же восточная смертельная борьба за власть: группировка одних палачей, хрущевско-маленковских, арестовала и беззаконно лишила жизни другую группу палачей — Берии и его присных.

Но кабульская трагедия 1979 года имела, в отличие от московской 1953 года, три акта.

Акт первый: второй человек в ДРА, Амин, убивает первого — Тараки. Брежнев плачет…

Акт второй: «советские друзья» убивают Амина. Крючков улыбается, и на освободившееся место из Праги доставляется его креатура — Бабрак Кармаль…

Акт третий: наконец, Москва внемлет просьбам покойных уже Тараки и Амина и вводит свой так называемый ограниченный воинский контингент, который, разрастаясь и неся огромные потери, остается в Афгане целое десятилетие…

Но кто же из триумвирата в политбюро, фактически управлявшего страной вместо Брежнева, несет самый тяжелый груз фатальной ошибки в тайной и явной дипломатии СССР с Афганистаном?

Думаю, что разделить вину по справедливости должны два друга — Устинов и Андропов. При всем глубочайшем уважении к памяти Юрия Владимировича я не могу оправдывать то влияние, которое он позволял оказывать на себя «ястребам» типа Крючкова. Андропова не извиняет в этом даже тот факт, что к концу 1979 года он тяжело заболел, а окончательно доконал его тайный визит в Кабул в 1980 году. Но об этом эпизоде его жизни будет сказано ниже.

Весной 1979 года, когда я еще находился на Лубянке, но уже не так часто видел Юрия Владимировича, как прежде, Андропов крайне негативно относился к просьбам Тараки и Амина о вводе советских войск в ДРА. Складывалась парадоксальная ситуация: представительство КГБ в Кабуле и Центр разведки в Ясеневе постоянно направляли Андропову крайне негативную информацию об Амине и халькистах, поддерживая более слабого руководителя Тараки. Но Юрий Владимирович твердо стоял на том, чтобы не вмешиваться нашим войскам во внутренние дела ДРА.

В то же время представители ГРУ и Генштаба давали весьма положительные шифровки об Амине, популярности его в афганской армии и ее офицерском корпусе. Но министр обороны Дмитрий Федорович Устинов, сильная личность и решительный политик, менталитет которого как государственного деятеля сформировался в годы сталинской диктатуры и боевого противостояния империализму, склонялся к радикальному решению — вводу советских войск в Афганистан. Я думаю, что именно конфронтационный подход бывшего сталинского министра вооружений Устинова в мировом соперничестве с Америкой и склонил окончательно чашу весов комиссии политбюро по Афганистану, председателем которой был Андропов, к принятию рокового решения. Секретная гирька ПГУ, которую все время пытался сунуть на негативную чашу весов «серый кардинал» председателя, сыграла свою в полном смысле слова убийственную роль.

Идеологи Суслов, Пономарев и Ульяновский, отстаивавшие светлую идею строительства социализма в темном феодальном царстве ДРА, также подстрекали комиссию политбюро и ее председателя к самым решительным военным мерам.

Эйфория социалистического настоящего и коммунистического будущего, господствовавшая в головах кремлевских старцев, позволяла восточным, средневосточным, ближневосточным и африканским деспотам под дымовой завесой строительства очередного «социализма» с азиатским, африканским или каким-либо другим лицом высасывать из СССР миллиарды долларов или технологичной продукции. Я часто вспоминаю в связи с тогдашними процессами строительства всех этих «масок социализма», особенно усилившегося во времена Хрущева и Брежнева, беседы с моим старшим товарищем в ВИНИТИ Иосифом Львовичем Когиным. Я пришел туда на работу в конце 1955 года, окончив Педагогический институт. Иосиф Львович, старый и талантливый разведчик, был переведен «под крышу» ВИНИТИ с оперативной работы в ПГУ лет на пять ранее. Для профессионала разведки подобное беспричинное увольнение является страшным унижением и оскорблением. Случай с Когиным произошел в те времена, когда Сталин и Абакумов, в преддверии антисемитского «дела кремлевских врачей», «чистили» внешнюю разведку от работников, у которых в пресловутом «пятом пункте» биографической анкеты стояло слово «еврей». Большинство этих оперработников среднего звена, остававшихся еще в органах от предыдущих «чисток» по национальным мотивам, к началу 50-х годов увольняли. Некоторых, наиболее заслуженных и доверенных, в числе которых был и И. Л. Когин, пристраивали «под крышу» различных учреждений.

Иосиф Львович был мудрым и спокойным человеком, знал в совершенстве пять языков, в том числе фарси. Он входил в ту когорту чекистов, которую составляли разведчики старшего поколения — известный теперь генерал Иван Иванович Агаянц, Вениамин Семенович Гражуль, Норман Михайлович Бородин… В 70-х годах приятели в ПГУ рассказывали мне, что свою карьеру во внешней разведке Иосиф Львович был вынужден закончить в очень престижной и важной должности начальника британского отдела ПГУ. Под его руководством еще до Второй мировой войны проходила вербовка гениев разведки из «кембриджской пятерки».

Наше личное знакомство и его покровительство мне в стенах престижного научного учреждения, куда мне удалось случайно устроиться на техническую работу — разрывать толстые научные иностранные журналы на отдельные, помеченные учеными-консультантами особо содержательные статьи и раскладывать их по полкам различных переводческих редакций, — началось в буфете ВИНИТИ. Иосиф Львович, которого я сразу в коридорах института глазами выделил из общей массы работников по тому, как элегантно он одевался в серый английский твидовый пиджак, неяркий галстук, темно-серые, всегда идеально отглаженные брюки и до блеска начищенные коричневые ботинки, неожиданно подошел к барной стойке, где я упивался довольно приличным кофе. Лицом Когин был смугл, как араб или перс, его седеющие волосы аккуратно подстрижены, он был гладко выбрит и слегка надушен каким-то приятным одеколоном. Он попросил разрешения присесть рядом и заказал себе кофе покрепче. Он представился именем-отчеством и назвал редакцию, в которой работал. Я сделал то же, но назвал только имя и фамилию, без отчества.

Ему подали кофе, он попробовал его, одобрил и вдруг обратился ко мне.

— Скажите, а вы не сын Елисея Тихоновича? — спросил он с лукавой улыбкой.

— Да, а что? — ответил я, чуть не поперхнувшись горячим кофе.

Иосиф Львович отпил из своей чашки, подумал и сказал:

— Передайте отцу самый сердечный привет от меня… И скажите, что я до глубины души рад, что Берия не успел его расстрелять, а теперь Елисея снова взяли в ПГУ…

С той встречи мы частенько пили кофе вместе, причем в его крошечном кабинетике и приготовленный по всем правилам Востока. Иосиф Львович долго работал в Персии, Ираке, Египте и кофе делал удивительно душистым. Ему было тогда, на мой взгляд, за пятьдесят, и, как пожилой человек, он любил делиться с молодежью, в моем лице, интереснейшими историями из мира спецслужб и «заграничной» жизни.

Одна из них как нельзя лучше характеризует советский научно-коммунистический подход к дружбе народов и помощи строительству «социализмов» при Хрущеве и Брежневе.

Иосиф Львович поведал, как его уже после увольнения из ПГУ в раннехрущевские времена Иван Иванович Агаянц, бывший одним из руководителей советской разведки, попросил съездить в одну из африканских стран на встречу со старым агентом, который хотел видеть и дать информацию только своему бывшему резиденту — Когину. В разведке так иногда бывает, что источник информации не желает сотрудничать после сдружившегося с ним офицера из резидентуры с каким-либо другим «ведущим» его сотрудником, особенно если «новенький» — хам, пьяница или просто несовместимый психологически с данным агентом человек.

Когин отправился в столицу этой страны с официальной командировкой Академии наук СССР, которой подчинялся ВИНИТИ. Ему был заказан номер в лучшем отеле города, и он спокойно делал дела для Академии наук, осматривался перед встречей со своим старым источником информации. Работал он автономно от резидентуры и советского посольства. После запланированной и успешно проведенной встречи у него оставалось еще несколько дней для выполнения заключительных заданий по научной линии.

В один из последних вечеров в баре своего отеля Когин встретил американца, которого знал как профессионального разведчика. И коллега из США также ведал, чем промышлял долгие годы советский гость. Старые противники узнали друг друга, но, как это бывает с профессионалами, которые давно вышли из оперативных игр и не имеют конкретного поручения против встреченного случайно коллеги, добродушно приветствовали соседа по гостинице. Они уселись за один столик поболтать и заказали не по сорок граммов виски с содовой, как это принято в Европе, а целую бутылку и ведерко со льдом. Разговор потек плавно и вполне мирно. Чопорный американец быстро оттаял и примерно к середине бутылки решил, видимо, поучить товарища с партбилетом КПСС правильному ведению мировой политики.

— Коллега, — заявил он Иосифу Львовичу, — ваши советские руководители, особенно Хрущев, заявляют часто о том, что будут строить в бывших колониальных странах огромные промышленные предприятия и готовить для них сотни тысяч квалифицированных рабочих… Передайте, пожалуйста, в Кремль, что и то и другое будет стоить вашей стране миллиарды долларов… Но эти деньги вы выбросите на ветер. И не только потому, что ваши «квалифицированные рабочие» изначально абсолютно неграмотны и только за пять минут до вашего прибытия в их страну слезли с пальм… Для получения профессиональных навыков в современной высокотехнологичной промышленности Европе и Америке потребовалось не одно столетие цивилизации. Может быть, ваши коммунистические воспитанники, вылезшие из пещер и глинобитных хижин, и попадут с первого раза кувалдой по высокоточным шпилькам, которые осторожно ввинчиваются, когда собирают моторы… Нет! Дело совсем в другом!

Пока вы будете строить заводы и создавать местный рабочий класс в надежде на мировую революцию, мы будем действовать значительно дальновиднее!..

Иосифу Львовичу, секретарю партбюро ВИНИТИ и организатору политучебы широких масс уборщиц, машинисток, переводчиков и научных сотрудников важного института Академии наук СССР, сделалось очень интересно узнать, что же может быть дальновиднее, чем подготовка среди населения Африки и Азии миллионных отрядов для классовой борьбы с империализмом. Коллеги выпили еще по полстаканчика виски, и собеседник продолжал:

— Итак, вы готовите рабочий класс к классовым боям… А мы в это время отбираем в каждой стране, где вы разворачиваетесь, по две-три сотни смышленых и энергичных юношей из семей вождей или буржуазии. Затем на местном морском курорте снимаем за гроши несколько зданий, присылаем полсотни своих профессоров и преподавателей и готовим из этих бойких учащихся сильных и проамерикански настроенных менеджеров. А других способных юношей мы возьмем в свои технические колледжи и подготовим из них инженеров. К тому времени, когда у вас будет готов примитивный рабочий класс, у нас начнут действовать в этих странах наши менеджеры и инженеры. Они и будут руководить в наших интересах бывшими вашими заводами и людьми!

Судя по горьким для советского народа плодам десятилетий 60, 70 и 80-х годов, события в Африке и Азии, в том числе и ее центре — Афганистане, развивались именно по элементам подобных сценариев, которые писались, как ни странно, не в Лондоне или Вашингтоне, а в Москве.

Самым последним из них был сценарий для трагедии под названием Афган. Целое десятилетие после ввода в эту страну «ограниченного воинского контингента Советской армии» Афганистан переполняли не ограниченные никакими разумными рамками полчища советников и консультантов из СССР. Они учили афганцев всем волшебствам социализма, начиная от идеологии до современной науки и техники. Специалисты из черноземной Украины показывали, как надо организовывать колхозы, преподавали методы агротехники в бесплодных горах. Учили декхан, как надо строить ирригационные каналы на безводных каменных плоскогорьях, купцов обучали политэкономии социализма, из которой начисто была исключена формула «деньги — товар — деньги», которая и кормила все немалое торговое сословие страны.

Тайная дипломатия Кремля в Афганистане и неуемная советская помощь привели довольно благополучную до 1978 года страну в Центральной Азии к гражданской войне, не прекращающейся до сего дня. Как выразился замечательный «творец» русского языка и «великий» дипломат, надувающий российским природным газом целую страну, ненароком получившуюся из куска СССР, «хотели как лучше, а получилось как всегда».

Но повторюсь, на мой взгляд, это была ошибка в тайной дипломатии Андропова. И то сделана она была только потому, что в данном конкретном случае долговременная акция велась не индивидуально Юрием Владимировичем, как другие, описанные в этой главе, а коллегиально — всем Кремлем. Свою роль, конечно, сыграли не только попытка советников КГБ в Афганистане приспособиться к ястребиным взглядам министра обороны Устинова и сентиментальной слезливости Брежнева по поводу гибели Тараки и непослушания Амина. За два десятилетия до этого жестокие казни коммунистов египетским диктатором Насером не помешали Хрущеву наградить его высшим званием СССР — Героя Советского Союза. Старческие болезненные амбиции Брежнева и триумвирата — Андропова, Устинова, Громыко — привели к афганской трагедии, продолжающейся по сей день. Слава богу — на этот раз — не в наших декорациях.