Ангел из Галилеи

~~~

Донья Ара, молодая скорбящая мадонна, ушла, пообещав нынче же вечером открыть для меня тот самый ящик. Меня глубоко потрясла рассказанная ею история, я только не могла решить, кто из персонажей очаровал меня больше — ангел или его мать.

Пролистав оставленную тетрадь, я сделала несколько снимков. Мне удалось осилить полностью только сегодняшние страницы, надиктованные несколькими часами ранее неким небесным духом, именующим себя Орифиэль, а еще — Троном и Колесом.

Прочитанное привело меня в полное замешательство. Откуда же на самом деле появляются эти невероятные тетради?! Они слишком наивны и простодушны, для того чтобы быть надиктованными ангелом, но при этом абсолютно невозможно поверить в то, что их написала малограмотная женщина из бедного квартала. Я вновь и вновь перечитывала каждую строчку, сбитая с толку и завороженная крылатым созданием, которое посредством клетчатой тетради в пятьдесят страниц признавалось в том, что несет на своем хребте ни много ни мало как самого Бога.

Кто же на самом деле это писал? Если автор текстов донья Ара, то я могу предположить одно из трех: либо она действительно имеет некий контакт с существом из другой реальности, либо в ней живет личность, гораздо более сложная, чем можно предположить, либо она просто откуда-то все это переписывает. Однако ею самой была выдвинута, разумеется, наиболее соблазнительная гипотеза, согласно которой речь идет о тайном голосе ее сына, ангела, она улавливает его сигналы каким-то способом вроде телепатии и записывает их. Да, это была самая соблазнительная гипотеза, но и наименее убедительная, ведь трудно не назвать бредом версию, будто юноша, не владеющий испанским, диктует тексты, которые не смогла бы придумать и я — профессиональная журналистка. Но чем бы они ни были, какого бы происхождения ни были — божественного или человеческого, подлинными или поддельными, эти тетради таили в себе откровение и подлинную тайну.

Орландо заглядывал в тетрадь через мое плечо.

— Гляди, вот ты говоришь, что он не знает своего имени, — указала я на строчку в последнем куске текста. — А тут написано от лица ангела, называющего себя Орифиэль…

— Это он говорит сегодня, завтра скажет совсем другое.

Я бы все отдала, лишь бы продолжить захватившее меня чтение, к тому же мне было очень хорошо сидеть у теплой печки. Кто-то, проявив заботу, повесил мои мокрые джинсы сушиться у огня. Там же стояли и кроссовки. Но пришлось прерваться и вновь выйти на холод, потому что было уже почти пять часов вечера, и мне следовало присутствовать на мессе, которую служил падре Бенито.

На улице меня встретили все те же дождь и вязкая грязь. И хотя мы с Орландо скорее скатились, чем спустились к церкви, но все равно опоздали и подошли лишь к самому концу проповеди. Внутри стоял запах мокрой псины, исходивший от толпы людей в шерстяных пончо. В глубине, приколоченный к кресту, страдал огромный Христос, страшно изувеченный и окровавленный.

Падре Бенито я не видела, зато слышала достаточно хорошо его слова, полные праведного гнева, гремевшие под сводами и искаженные репродуктором:

— … Эта женщина посмела сказать нам, что, будучи беременной, видела вещий сон. Ей приснилось, по ее словам, что она родила теленка, и потому она решила, что на ее сыне будет Божье Благословение. Святотатство! Это пахнет святотатством! Я спрашиваю вас: так ли уж велика разница между теленком и агнцем? А кого называют Агнцем? Самого Иисуса! Говорю вам, что здесь, в этом приходе, появились те, кто замыслил заменить собой Иисуса!

После аргумента про бычка, который, как я поняла, был направлен против доньи Ары, он процитировал фрагменты из надиктованного ангелом текста, подлинные фрагменты, я уверена, так как это был именно тот кусок, что я только что прочла в розовом доме. Разведка священника в стане врагов, последователей ангела, без сомнения, работала быстро и эффективно. Больше всего падре Бенито поразило упоминание ягодиц Бога.

— Лишь нечистые дьявольские уста способны так кощунственно принижать достоинство Господа нашего! — вибрировали старенькие репродукторы, добавляя драматичным словам электронные эффекты. — Только похотливая тварь решится упомянуть сокровенные части тела Пречистого!

Я решила сделать фотографии падре Бенито — он в любом случае станет отрицательным персонажем в моем репортаже (я представила себе подпись к фотографии, которую сделает мой шеф: «Сыщик на амвоне!»). Я прошла вперед к алтарю и начала работать, стараясь поймать наиболее выразительные гримасы священника. А он их делал великое множество, и особенно эффектно смотрелся прилипший к нижней губе падре окурок Lucky Strike — он читал свою проповедь, дымя как паровоз.

Полагаю, я совершила ошибку, отделившись от толпы прихожан и шагнув на ступени алтаря, а может, подошла слишком близко или не опустилась на колени, когда должна была сделать это, в любом случае в моих действиях, видимо, просматривалось некое неуважение к церковным обрядам.

Священник обрушил с амвона на мою голову град проклятий, не называя меня лично, но глядя столь свирепо, словно бы я была в чем-то виновата, и тыча в меня пальцем, особенно когда произносил слова: современный мир, распутство современного мира и так далее. Один раз он сказал: демон, мир и плоть, нацеливая на меня указательный палец трижды, по разу на каждое слово.

Я обратила внимание на мужчину, который тоже не сводил с меня глаз. Он не был мне знаком, но, несмотря на это, на его лице читалась настоящая ненависть: я отчетливо ощутила эту ненависть — направленную против меня, против ангела, которого он считал мошенником, против чужаков, против женщин-подстрекательниц, против всех, кто насмехался над его Богом. До этого момента мое приключение в квартале Галилея было удивительным и, в общем-то, довольно занятным. Но выражение лица этого человека заставило меня понять, что вокруг вот-вот разразится буря. Вся эта история с ангелом затронула очень чувствительные струны. Я оглядела толпу рядом с собой и увидела мрачные лица, искаженные фанатизмом.

Почувствовав себя неуютно и одновременно ощутив стыд за то, что вмешалась в такое дело, я переместилась в полумрак бокового нефа, а потом сбежала из церкви, до того как закончилась месса. На выходе я услышала донесшийся из репродукторов последний вопль священника:

— Пусть фальшивый ангел откроет свое настоящее имя, чтобы мы знали, как себя вести!

Я пригласила Орландо поесть в «Звезде» — это была союзная территория. И почти не узнала лавку в ее ночном обличье: красные огни, спертый воздух, молчаливые мужчины пьют пиво, бутылки громоздятся на столе, трио из типле, гитары и маракаса[8] наигрывает ужасно грустную мелодию пасильо[9]. Мы с Орландо уминали эмпанадас с картошкой, посыпанные перцем, когда кто-то сообщил:

— Идут люди из Параисо!

— Это паломники из квартала Эль-Параисо, которые пришли к ангелу, — объяснил Орландо, запихнул в карман остатки эмпанадас, одним глотком допил газировку и убежал.

— Вы продаете мужские брюки? — спросила я велеречивого хозяина лавки, который, кланяясь чаще, чем японец, и обсуждая с женой каждый свой шаг, показал мне три-четыре пары разных размеров, все они были из грубой ткани. Я выбрала те, что мне показались подходящими, еще купила рубашку, фонарик с батарейками и несколько апельсинов. Заплатив за покупки, вышла на улицу и увидела Орландо, смешавшегося с толпой.

Людей из Эль-Параисо были сотни: мужчины, женщины и дети стояли под утихающим дождем. Они пришли пешком, приехали на переполненных джипах и на ослах, они даже притащили на носилках паралитика и нескольких больных. Настоящий двор чудес с его обитателями, закутанными в уродливую нищету, сидящими на холодной земле без подстилки. Было нелегко присоединиться к ним, но в то же время мне нравилось быть там: я всегда чувствовала, что чем тяжелее жизнь, тем более она настоящая.

Только что пришедшие сбились в кучу на улице напротив церкви, а те, что выходили от мессы, в свою очередь, скапливались на паперти. Передо мной столкнулись лоб в лоб два враждующих воинства: армия священника и армия ангела. Оружием в этой холодной войне стали угрюмые взгляды и духовные песнопения. Люди из церкви распевали весьма проникновенный гимн, который я знала еще со школы: «Когда я в печали, / Зову Тебя с плачем, / И Ты расточаешь Свою благодать», а на площади под моросящим дождем упорно тянули Серафимову песнь «Свят, Свят, Свят Господь». Я поднялась по каменным ступеням паперти, чтобы углядеть Орландо с высоты, и неожиданно подхватила самые лучшие слова: «Твоя рука расточает…», которые убаюкали меня, унеся туда, где фиолетовый свет сочился сквозь витражи часовни в моей начальной школе. Я с завистью вспоминала Ану Карлину Гамо, любимицу монахинь, которая была единственной девочкой из хора, способной спеть соло в «Аве Мария» Шуберта, когда почувствовала, как меня дернули за плащ.

— Пойдем, Монита!

Это был Орландо, он оттаскивал меня от враждебной группировки и вел к нашим, которые зажгли факелы, воспользовавшись тем, что дождь почти прекратился. И в тот момент, когда умирал день, на холм начала подниматься процессия — мы с Орландо шли в первых рядах ее. Сторонники священника остались внизу и начали разбредаться. Они были бедны, но презирали тех, кто пришел из Нижнего квартала, как и других фанатичных приверженцев ангела, почитая их еще более бедными.

Мы одними из первых дошли до дома доньи Ары. Резкий запах дождя рассеялся, и в воздухе стоял аромат только что омытых дождем эвкалиптов. Я обернулась, чтобы посмотреть назад, и увидела настоящее чудо: нежные вечерние сумерки расчистили небо и прямо передо мной во все четыре стороны открывалась головокружительная панорама.

Я знала, что созерцаю мир с самой его вершины. А внизу, под моими ногами, безбрежным океаном пульсирующих точек раскинулся сверкающий ночной город, подмигивая каждым из своих фонарей, освещенными окнами, фарами автомобилей, затопленными печами, зелеными и красными глазками светофоров, неоновыми рекламами, отраженными в уличных лужах, огоньками всех его сигарет. По склону зигзагом вилась река факелов, которые несли паломники из Параисо, словно к нам поднималась светящаяся змея, а на небесном своде, так близко, что можно было дотянуться рукой, неслышно дышал Млечный Путь. Вселенная явилась передо мной полной знаков, и я чувствовала, что могу разгадать их.

Толпа паломников уже собралась в святом месте, и все ждали появления ангела. Они принесли своих больных, чтобы он излечил их, и своих новорожденных, чтобы он крестил их. Старики пришли за утешением, дети — из любопытства, скорбящие — за надеждой, бездомные — за приютом, женщины — за любовью, неудачники — за благословением.

Мне было непросто понять, каким образом появление ангела — факт весьма сомнительного свойства, можно сказать, бред сумасшедшего — превратилось в столь важное событие для местных жителей. Но было очевидно, что для этих людей ангел был более определенной, досягаемой и надежной силой, чем судья, полицейский или сенатор, не говоря уж о президенте Республики.

Воздух Нижнего квартала, обычно открытого всем ветрам, сегодня был теплым от обилия собравшихся здесь людей, от их дыхания, от их чаяний и огня горящих факелов. Толпа паломников молилась и плакала, увязнув в жидкой грязи и открыв сердце возвышенному. Их религиозный пыл был таким могучим, а вера так заразительна, что на какую-то секунду и я, неверующая, поверила.

Ангел все не выходил, и нетерпение росло. Хотя мои мотивы были вполне земными, я тоже ждала с мучительным беспокойством: на самом деле я умирала от желания увидеть его. Будет ли он и вправду так же прекрасен, каким показался мне в темной пещере? Я хотела убедиться. Кроме того, для моей статьи было необходимо, чтобы ее главный герой, ангел из Галилеи, совершил что-то, хотя бы маленькое чудо, что-то, достойное того, чтобы об этом рассказать.

Дверь дома открылась, и народ сбился в кучу, стремясь подойти поближе. Я оказалась так сильно сжата плотной людской массой, что едва могла дышать, еще хуже пришлось Орландо, который был ниже, — я хотя бы могла выставить наверх нос. Толпа толкала и давила нас, и я подумала, что, когда он выйдет, нас растопчут жаждущие дотронуться до него.

Но он не вышел. Только сестра Мария Крусифиха и женщины из совета появились на пороге, чтобы окропить головы собравшихся святой водой из сосуда, сделанного из тыквы, прочесть молитву и призвать к терпению. Они клялись, что мы увидим ангела, но позже.

Естественные нужды людей из Эль-Параисо давали о себе знать. Двери Нижнего квартала стали отворяться, чтобы помочь им. Где-то подогревали детские бутылочки, где-то разрешили воспользоваться туалетом, кто-то вытащил на улицы стулья для женщин, из дома напротив принесли аммиак, чтобы привести в чувство мужчину, потерявшего сознание.

С помощью Орландо я фотографировала и брала интервью, покоренная изумительной естественностью, с которой вели себя бедняки, столкнувшись лицом к лицу с тайной.

Я спросила у одной женщины, которую доставили на носилках и у которой ноги были обмотаны бинтами:

— Зачем вы здесь, сеньора?

— Чтобы ангел исцелил мои язвы, глядите, они не дают мне ходить.

— Вы не думаете, что врач вылечил бы вас лучше?

— Врач? Последний раз я была у врача в семьдесят третьем году. Он приехал в эти места, чтобы помочь справиться с эпидемией холеры, но зараза и для него не сделала исключения, и мы вывезли его отсюда, изнемогавшего от рвоты и диареи. Не помню, чтобы после него сюда поднимался другой врач.

— И вы верите, что ангел вас вылечит?

— Но если не он, тогда я не знаю кто…

Потом я обратилась к мужчине со старомодной прической, в узеньком темном галстуке:

— Простите, сеньор, вы верите, что это ангел?

— Это доказано.

— Как?

— В моем доме он тоже появляется. Не так, как здесь, из плоти и крови, а на духовном уровне. Первой его увидела моя мама, царствие ей небесное, когда гладила рубашки на кухне. Вечером жена заметила, что та говорит сама с собой, очень тихо, и спросила, не нужно ли ей чего. Она ответила, что внимает ангелу Божьему, который пришел предупредить, что настал ее час. Так как моя мама показала в угол, на газовый баллон, жена посмотрела туда и тоже увидела его. Это было очень красивое сияние, испускающее тепло. Свечение продолжалось довольно долго, и они оставались там до конца, чтобы не обидеть его невниманием. Через три дня мама умерла. С тех пор ангел к нам часто приходит. Ему всегда нравится появляться в одном углу, и там он излучает свет, пока не уйдет.

У парня в черной кожаной куртке я поинтересовалась:

— Ты веришь во все это?

— Верить лучше, чем не верить.

Одна сеньора с большой сумкой табачного цвета и в высоких сапогах в тон ей призналась мне:

— А я пришла просить о собственном доме.

— И вы верите, что он вам его даст?

— Моей соседке дал, почему бы и мне не дать?

У женщины с ребенком на руках я спросила:

— Вы уверены, что ангел из Галилеи на самом деле ангел, а не человек?

— А как, по-вашему, может быть человеком тот, кто владеет столькими языками?

Пятнадцатилетняя девочка сказала:

— Я пришла просить о женихе. То есть на самом деле у меня уже есть жених, но я скрываю его от своих домашних.

— Тогда о чем ты пришла просить?

— Я пришла просить, чтобы мой отчим разрешил мне с ним встречаться.

Старик с бесцветными глазами заявил:

— Я пришел просить о справедливости и о мести убийцам моего сына, которые разгуливают на свободе.

— А что может сделать ангел?

— Пронзить их своим огненным мечом.

Мужчина лет тридцати сказал:

— Я думаю, это все выдумки.

— Тогда зачем вы пришли?

— Из любопытства.

Сеньор, одетый в руану[10], в бейсболке и широком шарфе, заметил:

— Это, конечно, не архангел Михаил, но это наш ангел.

У молодой женщины, стоящей на коленях в жидкой грязи и исполненной такого благочестия, что казалось, она вот-вот воспарит, я спросила:

— Как зовут ангела?

— Тот день, когда станет известно его имя, будет концом света.

Я бродила за Орландо, опьяненная воздухом, наполненным фимиамом и трепетанием крыл серафимов, счастливая от того, что являюсь частью этой отчаявшейся толпы, пришедшей искать избавления в последнем доме последнего квартала. Но где же мой ангел? Что он делает, почему не приходит принять столько любви, внять стольким мольбам, спасти нас навсегда или убить раз и навсегда своим чудодейственным обликом, своим затуманенным и нежнейшим взглядом?

Сестра Мария Крусифиха вышла еще пару раз вместе с Марухитой дель Пелаэс, одетой в свой вечный синий плащ, и со Свит Бэби Киллер, которая, словно преданный телохранитель, останавливалась за их спинами с видом доброго орангутана. Вооружившись мегафоном, Крусифиха прокричала, чтобы все шли по домам, потому что — объявила она к разочарованию собравшихся — ангела сегодня не будет.

Не выказав неудовольствия, с погашенными факелами, со своими изнуренными больными, неся на руках спящих детей, люди из Параисо отправились в обратный путь, смирившись с отказом небес, которые не захотели направить к ним своего посланника. То злая, то добрая, сегодня щедрая, а завтра скупая, их судьба была капризной дамой, и они были не из тех, кто будет предъявлять ей претензии. Они мало чего ждали от этой жизни и терпеливо ждали, что пошлет им жизнь потусторонняя.

— Вы разочарованы? — спросила я мужчину в кожаной безрукавке.

— No problem, — сказал он. — Не сегодня, так завтра.

~~~

Люди из Эль-Параисо возвратились в родные пенаты, а Орландо, который уже буквально валился с ног от усталости, отправился спать домой. Я не могла вернуться тем вечером к себе, во-первых, потому что уже было очень поздно и не ходил никакой транспорт, во-вторых, потому что на другой день должна была принести в редакцию статью и фотографии, которых у меня до сих пор не было, в-третьих, потому что мне нужно было прочитать тетради Ары. И прежде всего потому, что я хотела найти способ снова увидеть ангела. Так что я собралась провести ночь в его доме.

Где, интересно, он спит? Не может быть, чтобы донья Ара, которая так его любит, оставила его мерзнуть снаружи. Если он спит в пещере, ничего у меня не получится, потому что я не сумею добраться туда одна и уж тем более не решусь войти и искать его в темноте. Это еще при условии, что мне не свернет шею Свит Бэби Киллер, которая наверняка сторожит вход, чтобы защитить его от таких неуместных визитов, как мой.

Ара ждала меня, она не спала — смотрела последний в этот вечер телесериал по старенькому черно-белому телевизору.

— Паломники ушли расстроенными, потому что не смогли увидеть его, — сказала я. — Они принесли детей и больных. Почему он не вышел, донья Ара?

— Таков мой сын. Иногда он желает показаться, а иногда нет.

Жестом, исполненным материнской нежности, она подбросила углей в огонь и переворошила их, потом достала шерстяную шаль, щедро посыпанную нафталином, и накинула мне на плечи, подвинула для меня стул к печке и подала тарелку с едой, от которой я не смогла отказаться, хотя и не была голодна.

— Читайте, пока вас не сморит сон, сеньорита Мона, а после, если захотите, ложитесь на мою кровать. Я могу поспать вместе с Крусифихой, она такая тощая, что почти не занимает места.

Ее гостеприимство меня не удивило, хотя и было чрезмерным. Я приняла его как нечто естественное, словно бы речь шла о соучастии, словно бы она почувствовала облегчение от того, что наконец-то может разделить с кем-то ношу такой тяжелой любви. Теперь я думаю: уже тогда донья Ара предвидела, что произойдет… Я еще ничего не подозревала, а она знала.

— Скажите мне, донья Ара, где проводит ночь ваш сын?

— Мне никогда не удавалось уложить его в кровать. Они ему не нравятся. Он вытягивается на тюфяке, там, на полу рядом с печкой, и не закрывает глаз. Мой сын странный, сеньорита Мона. Когда он бодрствует, он кажется спящим, когда спит, кажется бодрствующим.

— Он живет в полудреме… Может, все ангелы такие?

— Такими они и должны быть, один глаз смотрит на этот мир, а другой погружен в тайну.

— Почему его нет здесь сейчас?

— Из-за Крусифихи. Она хочет, чтобы он все делал по ее указке, а это у нее не всегда получается. После стычки с ней он впал в беспокойство, и я оставила его спать в патио, за этой дверью.

Сердце сильно заколотилось, когда я узнала, что от небесного создания меня отделяют лишь тонкие доски. Я отважилась спросить у его матери:

— Я могу открыть дверь?

— Подождем, пока Крусифиха уснет покрепче, — сказала она, понизив голос.

— Ладно, подождем.

Из другой комнаты доносилось бормотание — Крусифиха истово молилась, растягивая слоги.

— Садитесь и читайте. Берите. — Донья Ара вручила мне ключи от ящика. — А я досмотрю свой сериал.

— Донья Ара, прежде еще кое-что… Скажите мне, как зовут вашего сына.

— Его до сих пор никак не зовут. Когда у меня его отняли, я не успела дать ему имя. Пока мы были в разлуке, я непрестанно взывала к нему, но всегда со словами «сын», «сыночек». Мой отец никак его не назвал, и мать тоже, возможно, думали, что, если не будут упоминать ребенка, я все забуду и прощу их. Когда сын вернулся взрослым, я спрашивала его об этом много раз. Я хотела не навязывать мальчику какое-то имя, а принять то, которое ему уготовила жизнь. Но он до сих пор мне ничего не сказал.

Я размышляла над своей статьей. Если у ангела нет имени, мне не остается ничего другого, как назвать его просто ангел из Галилеи. Это не понравится моему шефу, который предпочел бы что-нибудь более звучное, типа Лусбель или Фульгор. Или в худшем случае Орифиэль.

— А разве его зовут не Орифиэль, донья Ара?

— Орифиэль — это всего лишь одна из его масок. Он не раскрывает своего настоящего имени. Я никогда не доверяла ангелам, которые сообщают, как их зовут.

— Последний вопрос: это правда, что вам приснился бычок?

— Да, приснился, но я не хотела никого оскорбить, а меньше всех — падре Бенито.

Она уселась в кресло напротив телевизора с таким серьезным и достойным видом, как будто пришла с визитом соболезнования, и начала смотреть на серые фигуры, которые жестикулировали, но не произносили ни звука.

— Включите громкость, сеньора Ара, мне не мешает.

— Зачем? И так понятно, кто что скажет. Читайте себе спокойно.

Я вставила ключ в замок на ящике, ощущая себя человеком, срывающим седьмую печать, и начала читать Откровения Пятидесяти Трех Тетрадей, поглаживая страницы, выцветшие и ставшие похожими на пергамент от количества мусоливших их слюнявых пальцев, которые много раз их перелистывали и пробегали по строчкам.

Я распустила косу, чтобы волосы, все еще мокрые, досохли у теплой печи. Я не столько читала, сколько пыталась читать, оглушенная грохотом барабанов, раздававшимся у меня внутри.

Что же было в этом юноше, который так взволновал меня? Он был безумно красив, загадочен и далек — это больше, чем способна спокойно перенести любая женщина.

Я смотрела на часы, потом ждала, мне казалось, что прошла вечность, я смотрела опять — на самом деле не прошло и четверти часа. Очередная серия закончилась разлукой влюбленных.

— Плохая серия, — посетовала донья Ара, выключая телевизор. — Звезды с телевидения только и делают, что страдают.

В этот момент пробило полночь. «Мой ангел сейчас превратится в тыкву», — подумала я. Мышиные молитвы Крусифихи уже стихли, и Ара поглядела в щель ее полуоткрытой двери.

— Спит как убитая, — сказала она, — теперь, Мона, вы можете выйти в патио.

Я между тем вновь достала свой фотоаппарат. Хотела было спросить донью Ару, разрешит ли она мне им воспользоваться, но передумала, боясь услышать отказ. Так что я украдкой засунула его в мешок вместе с брюками и апельсинами, которые купила в «Звезде».

— Вы пойдете со мной, донья Ара?

— Лучше не надо. Я подожду здесь. Если он вас испугает, зовите меня.

— Разве он может напугать?

— Иногда, если пугается сам.

На двери не имелось замка, надо было просто толкнуть ее, чтобы она поддалась, однако рука моя никак не могла решиться на это, не подчиняясь приказам, которые посылал ей мозг. «Я должна выйти. Тот, кто находится там, всего лишь юноша», — убеждал разум, но сердце говорило другое, и ноги словно приросли к полу. В конце концов желание двинуться вперед победило желание отступить, и я смогла отворить дверь.

Это был открытый патио, три на три метра, не больше. И я увидела: он сидел на корыте, купаясь в фантастических струях лунного света.

Его голова была отклонена назад, а взгляд устремлен в светящуюся ночь, он мягко раскачивался, погруженный в неземные грезы, а уста бормотали непонятные слова.

Он был здесь, но в то же время и не был, и я довольно долго наблюдала за его трансом. Зная, что он меня не замечает, я могла свободно рассмотреть его, убедиться, что он и в самом деле неправдоподобно красив. Густые волосы цвета воронова крыла, мечтательные глаза, черные и вязкие, словно нефть, меланхоличные взмахи темных ресниц, прямой нос, полные женственные губы, с которых словно дым слетали странные звуки гипнотических мантр, тело, размером, казалось, сравнимое с телом микеланджеловского Давида, будто высеченное из темного мрамора и безмятежно купающееся в мощном потоке лунного света, словно связывающем его со звездным пространством.

— Ты видишь меня? Ты слышишь меня? — спросила я, повышая голос, но не смогла пробиться сквозь его отчужденность.

Я села рядом, а он остался невозмутим, как если бы нас разделяло стекло, прекрасный и недоступный, как статуя святого в нише, как киноактер на экране. Я созерцала его, очарованная совершенством, когда внезапно мне почудилось, что в отсутствующем взгляде сверкнула искра жестокости. Это была тень абсолютного эгоизма — она скользнула по лицу ангела и заставила меня содрогнуться, а потом ушла, снова оставив в его чертах только чистый свет, чистый покой.

Я захотела дотронуться до него. Я медленно вытянула руку, не делая резких движений, как человек, желающий поймать боязливое животное или погладить настороженную собаку, чтобы она не укусила. Мои пальцы едва коснулись его, обжегшись о кожу. «Он весь горит, у него жар», — подумала я.

Один за другим я начала обнаруживать на нем шрамы. По бедру, словно горная цепь, шла длинная темная борозда, ломаная линия разделяла правую бровь на две части, поперечная полоса тянулась по животу на уровне аппендикса, на груди, казалось, раскинулась маленькая рельефная карта, на челюсти была заметна неровная звезда, на предплечье — характерное розовое пятнышко от оспы, а на щиколотке заживала недавняя ссадина, с которой еще не отпала короста. Это были знаки, выдающие всю ту боль, которую пришлось вынести ангелу на этой земле. Кто нанес тебе эти раны, кто промывал их, кто излечил?

— Кто ненавидел тебя, ангел? Кто тебя любил? — спросила я, но его уста оставили меня без ответа, как ничего мне не открыли и рубцы на его теле.

Не знаю, как мне удалось вспомнить про журнал, про статью и фотографии. Я достала камеру, навела фокус и щелкнула. В момент, когда сверкнула вспышка, на лице ангела мелькнуло удивление, как будто ему причинили боль. Я увидела, как он закрыл лицо локтем, и ощутила ту болезненную стремительность, с которой он погрузился в реальность, как птица, подстреленная в свободном полете, как астронавт, совершивший посадку в ледяные воды океана. После он посмотрел на меня непонимающе, вскочил и начал отступать, зловещий и осторожный, как зверь, уходящий из охотничьей засады.

Что делать? Он был огромный, гораздо выше меня, и тревожно было видеть, как он заполняет собой патио, словно орел, запертый в клетке для канареек. Я испугалась его реакции, я почувствовала себя загнанной в угол и беззащитной, мне хотелось бежать. Потом я поняла, что он боится меня гораздо больше, чем я его, и взяла себя в руки.

Я должна была успокоиться сама, успокоить его, наладить с ним контакт, именно сейчас, когда он наконец очнулся и видит меня.

К испуганному животному подходят с куском хлеба. Моя попытка была довольно неуклюжей, но все же это было единственное, что мне пришло в голову. Я схватила один из апельсинов, что принесла с собой, и бросила ему.

Сработало. Проснулись рефлексы, и он поймал апельсин. На секунду забыл обо мне и занялся круглым блестящим предметом, попавшим в руки. Он осторожно его изучил и — я с трудом поверила своим глазам — улыбнулся. Эта теплая улыбка в одну секунду сократила расстояние длиной в световые годы, неожиданно став тем волшебным мостиком, который позволил наладить контакт.

Юноша повторил мой жест: кинул мне апельсин, я поймала его и засмеялась, и он засмеялся тоже тем беззаботным мальчишеским смехом, который доступен только веселым ангелам. Кажется, мы провели несколько столетий, играя в этот необычный мячик под вечным светом луны, пока я не спрятала апельсин за спиной, добиваясь, чтобы он, заинтригованный, подошел его поискать. Я сняла с апельсина шкурку и, когда очистила, сказала ангелу «ешь» и хотела отдать, но он не протянул руки. Я отделила дольку и положила ее в рот: он смотрел, что я делаю. Я отделила другую и поднесла к его рту.

Этой ночью он ел из моих рук апельсин за апельсином, долька за долькой. Кончики моих пальцев узнали температуру его языка и до сих пор хранят память о его слюне.

Одежда, которую я принесла, хоть я и выбрала размер extra large, была до смешного мала в длину и ширину. Когда апельсины надоели, он вновь начал выпевать свои странные звуки и забавляться, играя моими волосами, моей роскошной гривой, блестящей, как фальшивое золото, и длинной, как накидка деревянной статуи Пресвятой Девы. Волосы заворожили юношу, завладели его вниманием, как они поражали любого бедняка — в конце-то концов мой ангел, бездомный и нищий, был одним из них.

Маленький клочок неба над патио начал пугающе светлеть, и я неожиданно вспомнила о том, что Ара ждет меня и не ложится спать. Святый Боже! Как такое возможно? Я забыла о ней, о себе, обо всех остальных. В течение нескольких часов мои мысли и чувства принадлежали только ему, моему мифологическому существу, моему прекрасному галактическому зверю. Моему архангелу из Галилеи.

Он словно унес меня с собой, я затерялась вместе с ним в ирреальности его снов, мы вместе летали далеко от этого дворика, в безграничной вселенной. А теперь, как бы этому ни противилось все мое существо, я должна была вернуться.

Едва открыв дверь, я почувствовала, как что-то сломалось. Одним этим жестом я грубо отделилась от него, разрывая тончайшую связующую нить, которую, возможно, я никогда не смогу восстановить. Я хотела уже пойти на попятную и вернуться, но было поздно.

В одну секунду ангел вновь превратился в непроницаемую статую, его глаза опять смотрели на меня, но не видели.

~~~

Женщина, я хочу, чтобы ты приблизилась ко мне, чтобы не стремилась узнать, как меня зовут. Для тебя я Ангел без Имени: я не могу сказать его тебе, а ты не сможешь его произнести.

Я знал, что ты придешь снизу, было предначертано, что город пришлет тебя ко мне, и я тебя ждал. Словно охваченная мучительным беспокойством земля, трепещущая во мраке, ожидающая, когда появится спасительный солнечный луч. А теперь ты здесь, но я не узнаю тебя.

Я хочу приблизиться к тебе, протягиваю руку, чтобы дотронуться до тебя. Но твоя кожа — огонь, она обжигает меня, я не в силах перенести сильнейшую боль прикосновения. Не говори со мной, не смотри на меня. Твои слова оглушают меня, а твой взгляд пронзает, мои глаза не в состоянии выносить его.

Но не уходи. Я задыхаюсь, когда ты слишком близко, а если слишком далеко — это убивает меня. Словно сквозь стекло я вижу, как развеваются твои волосы, копна твоих светлых волос, парящих вокруг тебя и заполняющих собой пространство. Меня ужасает твое непонятное тело, я бегу от твоих рук, что хотят поймать меня, но светлое мягкое облако волос ласково зовет меня, приглашает выйти из холода и погрузиться в желтую музыку их веселого танца. Меня не пугают твои волосы, потому что они живут своей жизнью, они уже покинули тело и не принадлежат тебе, они окружают меня, но не пытаются поймать, они касаются меня, но не обжигают. Я трогаю твои волосы и не чувствую боли.

Не добивайся того, чтобы узнать, как меня зовут. Возможно, у меня нет имени, а если и есть, оно многообразно и изменчиво. Мое имя, мои имена — мимолетные, обманчивые, полные отзвуков. В твоем мире нет ушей, которые смогли бы воспринять их частоту, ни барабанных перепонок, которые не лопнули бы, услышав их.

Не стремись говорить со мной: твои слова для меня — шум. Они доходят раздробленными, острыми кусками битого стекла. Они ранят меня до крови, но ничего мне не говорят.

Не пытайся любить меня: твоя любовь меня разрушает.

Не добивайся моей любви: я не принадлежу миру сему, я не в мире сем, я стараюсь прийти в него, но не могу.

Твое присутствие меня терзает: мне слишком тяжело. Под твоим весом мои крылья сгибаются, а страхи вырываются на свободу.

Твои волосы, напротив, радостно принимают меня, и в них я ищу убежища. Их солнечные нити щекочут меня, и я смеюсь. Не уходи. Не трогай меня, не приближайся так, но и не уходи. Будь со мной бесконечно терпелива, потому что бесконечность — это число дней, когда я ждал тебя.

Укрой меня своими волосами, подобными тысячам кудрявых овец, бегущих по солнечным лугам. Избавь меня от плена двусмысленности существования, от расплывчатости облика. Очисти меня от этой мутной массы, сотканной из отчужденности и тишины, которая прилипла к моим чувствам и замутняет их, проникает в мое нутро и душит меня. Да окутают меня нежные струи твоих волос, а не мрак.