Ангел Паскуале: Страсти по да Винчи

1

К тому времени, когда Паскуале с Россо выбрались из путаницы нанесенных течением валунов и гниющих бревен на берег реки, перестрелка на побережье прекратилась. Паром прибило к берегу, он был полностью охвачен огнем, те савонаролисты, которые не спрыгнули или понадеялись на сомнительную милость врага, должно быть, погибли.

Паскуале хотел бежать на поиски Никколо, но Россо удержал его.

— Нам самим надо спасаться! — отчаянно воскликнул он.

Преисполненный ненависти и отчаяния, Паскуале рванулся из его рук и выкрикнул:

— Он же мой друг!

Затем он накинулся на Россо и сбил его на грязные камни и, возможно, попытался бы даже убить, если бы рядом не зазвучали голоса.

Это был патруль городской милиции, вышедший на поиски тех, кто мог уцелеть после крушения парома. Паскуале с Россо затаились среди свежих трупов лошадей и мулов. К этому времени обоих пробирала дрожь, поскольку промокшая одежда сделалась ледяной и не собиралась сохнуть в холодном ночном воздухе. Клацая зубами, они жались друг к другу в поисках тепла, но оба знали, что их дружба умерла среди запаха крови и желтых оскалов мертвых животных.

Милиция искала, не особенно стараясь. Лунный свет превратил каменистое побережье в темный лабиринт, где сто человек могли бы спрятаться от тысячи, ночь была холодная, а городские стражники знали лучше многих других, что Сардинию посещают призраки тех, кто исчез по приказу Синьории на благо города. Кроме того, они сами платили за свои мундиры из скудного жалованья, так что не было резона пачкать их ради оставшихся в живых похитителей (как они полагали) парома. Они отправились обратно в теплую караулку, не удосужившись как следует обшарить берег, и даже не доложили о происшествии: этой ночью и без того хватало забот.

Россо с Паскуале поднялись из своего укрытия и двинулись по тропинке, вьющейся между белых камней и огибающей холм, усеянный гниющими бревнами и обломками скелетов лошадей и мулов. Ребристые остовы сверкали, словно сделанные из слоновой кости, в дымном лунном свете. Навстречу им выдвинулся силуэт, он слабо позвякивал. Это была макака Фердинанд, его шкура промокла насквозь и топорщилась слипшимися прядями.

Россо застонал и запричитал, что он обречен нести эту ношу до самой своей смерти. Обезьяна жалобно захныкала, когда Паскуале почесал ее между ушами, и, кажется, даже обрадовалась, что ее снова посадили на цепь. Россо обернул цепочку вокруг ладони и резко дернул, хотя макака и без того послушно ковыляла между людьми, словно они просто все вместе отправились в любимую таверну после трудового дня.

Но те времени миновали.

Они быстро добрались до невысоких ворот в основании квадратной сторожевой башни над каналом, несущим свои воды под стеной. На противоположном берегу стремительного потока стояла мельница, между большими деревянными створками ставней первого этажа пробивались полоски желтого света. Но ворота, разумеется, оказались заперты, Паскуале с Россо не посмели стучать и просить, чтобы их впустили. Было очевидно, что этой ночью городские стражники не в себе, им не потребуется особенной причины, чтобы пристрелить пару трясущихся от холода бродяг, так что у них не оставалось выбора, они побрели вдоль стены к ближайшей дороге дожидаться рассвета и открытия ворот Прадо. От ходьбы хотя бы разогрелась кровь.

Россо сказал Паскуале, что понимает, это спасение ни в коей мере не компенсирует предательства, но это все, что он мог сделать. Он дернул обезьяну за цепочку и предложил:

— Может, тебе удастся продать игрушку, если ее не найдут савонаролисты.

— Может, — согласился Паскуале.

Он сомневался, что Россо помог из одного лишь желания искупить свою вину; каждый, кто был готов предложить летающую лодку тем, кто в ней нуждался, знал ее цену, хотя выжил бы он в процессе заключения сделки — другой вопрос. Что до его бывшего наставника, Паскуале не ощущал ничего, кроме бесплодной жалости, и скорее к себе, а не к Россо. Он внезапно оказался брошенным в свободное плавание, без руля и без компаса.

— Это не потому, что я не в силах перенести пытку, — заявил Россо. Он разогревал себя на ходу, хлопая по груди скрещенными руками, словно птица с подрезанными крыльями, пытающаяся взлететь.

— Никколо это далось очень нелегко, — напомнил Паскуале, обнаруживая в своей душе то, что не сможет простить.

— Конечно, конечно. Я хочу сказать, что в итоге я не предал бы своих друзей и свой город. Всегда хорошо рассуждать о подобных вещах абстрактно, но в действительности все не так. Может показаться, что у меня нет никаких принципов, но они все-таки есть, хотя и спрятанные глубоко.

— Так я полагаю, вы не собирались убивать Джулио Романо.

— Нет, нет! Это был глупейший несчастный случай. К тому же меня вообще не было в башне.

— Мне кажется, вы каким-то образом заставили лезть туда Фердинанда, — заметил Паскуале и даже в слабом свете луны увидел, что его стрела достигла цели: Россо споткнулся, выругался и некоторое время шел молча, прежде чем снова заговорить:

— Что ж, ты почти угадал. Но никто не заставлял его убивать. Обезьяна забралась на сигнальную башню, это верно, и это я послал ее туда, но не для того, чтобы убить несчастного Джулио. Нет, это и в голову мне не приходило, я считал, что Фердинанд готов, поскольку я учил его доставать виноград, забираясь все выше и выше, пока он не начал залезать туда, куда я ему велел. Думаешь, так уж легко было научить его воровать виноград у того глупого монаха? — Паскуале не ответил, и Россо продолжил: — Мы договорились, что Джулио зажжет сигнальные огни на башне в палаццо синьора Таддеи в определенное время. Я, в свою очередь, подам сигнал ему, быстро взмахнув фонарем, а затем отправлю обезьяну забрать вещи. Нам пришлось пойти на подобные ухищрения, потому что за всеми учениками Рафаэля пристально следили, как ты можешь догадаться. На самом деле именно поэтому я оказался там той ночью. Джулио боялся потерять то, что взял, и решил передать это мне, хотя лично я не собирался передавать это туда, куда оно должно было попасть.

— Так значит, это Романо украл изобретение, а вовсе не Салаи!

— Так ты не знаешь всего, Паскуалино. Нет, Салаи рассказал Джулио, где найти вещицу, и это все, поскольку мы понимали, что подозрение немедленно падет на него. Так и получилось, как только пропажа была обнаружена. Джулио без труда забрал изобретение, когда он вместе со своим учителем Рафаэлем был в гостях у Великого Механика. И он же сделал снимки с записей Великого Механика, поскольку они слишком сложны для обычного переписывания, даже если бы Великий Механик не писал в зеркальном отображении. Как Джулио ругался над каждой длинной выдержкой! На обезьяну была надета сбруя с особым карманом для стеклянных пластин.

— Теперь я понимаю, как все произошло. В тот самый день Салаи встретился с Романо на службе в честь нашего цехового праздника. Но почему Романо передал игрушку и картинки вам?

— Все просто. Наш план начал осуществляться. Он занервничал, когда тайная полиция установила слежку за Рафаэлем, и испугался, что в комнатах могут устроить обыск. Все-таки пропажа обнаружилась после визита в башню Рафаэля с его свитой. Разумеется, это мы тоже принимали в расчет и тоже подумывали о передаче изобретения и пластин с картинками из одних рук в другие так, чтобы обошлось без личной встречи.

— Так вот почему вы ждали вместе с обезьяной за стенами Палаццо Таддеи.

Россо вздохнул. Он, кажется, устал от поворотов этого сюжета, но все-таки заговорил снова, так вол упорно делает круг за кругом, вращая водяное колесо.

— Именно. Когда ты ушел из таверны, я забрал обезьяну и пошел прямо к Палаццо Таддеи и ждал там, глядя на сигнальную башню в подзорную трубу, и Фердинанд был рядом со мной, вглядывался так же пристально, как и я. Клянусь, сам дьявол вселился в него в ту ночь. Когда он увидел, что крылья сигнальной башни зашевелились, он сразу же перелез через стену палаццо и начал подниматься на башню, не дожидаясь моей команды. Можешь представить, что я чувствовал, глядя на его восхождение, ведь все наши планы зависели от поведения этой твари. Он лез быстро и легко, поднялся по стене и исчез в открытом окне. Что было потом, я могу только догадываться, хотя я слышал предсмертные крики Джулио и понял, что обезьяна решила, будто бы он угрожает ей, когда он попытался снять с нее сбрую. Или Джулио сделал какой-то жест, который взволнованный Фердинанд воспринял как угрозу. Как бы там ни было, они схватились, и Джулио погиб, а обезьяна вернулась вниз с пустыми руками. Но к этому времени весь дом был поднят на ноги криками Романо, и мне пришлось скрыться. Вот как получилось, что вы обнаружили вещицу на теле Джулио и забрали ее, приняв за игрушку. А теперь мы здесь, в холоде и темноте.

— Уже ненадолго, — сказал Паскуале.

Они обогнули угол городской стены и покинули каменистый берег Сардинии, шагая по неровной пустоши, освещенной лунным светом. Здесь был небольшой лесок, а перед ним разбросанные в беспорядке костры, словно созвездия, упавшие на землю с холодного ясного неба, вокруг них темнели силуэты повозок.

Это был лагерь путников, которые прибыли слишком поздно и не успели войти в ворота накануне. Здесь были нищие и работники с ферм, надеющиеся найти работу на городских мануфактурах, караван повозок, рыцарь со свитой, купец с работниками. Среди них сновали торговцы и шлюхи из города, продававшие еду и вино или же слоняющиеся в ожидании, когда аппетит покупателей разгорится. Никто не спал, за исключением маленьких детей, лагерь был взбудоражен слухами о происходящих в городе событиях. Паскуале с Россо посовещались, опасаясь быть принятыми за шпионов и доносчиков доброй сотней собравшихся здесь людей, и просто сказали, что на них напали разбойники и сбросили в реку. У них не было денег, чтобы купить еды, и никто не спешил проявлять милосердие, но, понукаемая Паскуале, обезьяна несколько раз перекувырнулась и прошлась взад и вперед на руках, подбрасывая ногами камни.

За представление заплатили не деньгами, а мисками похлебки и куском черного черствого хлеба, сигаретами и бутылью слабого красного вина от купца, элегантного человека в парчовой накидке с капюшоном, с кольцами на всех пальцах белых рук. Он был ненамного старше Паскуале и, кажется, почувствовал к нему симпатию, особенно когда оказалось, что Паскуале художник, и выяснилось, откуда он родом. Они с час говорили о Фьезоле, который купец хорошо знал; о сломанной оси, из-за которой купец задержался в пути; о картинах, которые он унаследовал после смерти отца; об убийстве Рафаэля, о котором купец уже слышал от сигнальщика, передававшего эту новость.

Небо сделалось молочным с приближением зари. Паскуале задремал, а когда проснулся, обнаружил, что укрыт одеялом, задубевшим от инея. Он проспал всего час, но уже достаточно рассвело, чтобы можно было разглядеть городскую стену, ощетинившуюся оборонительными сооружениями, и крыши и башни за ней, и множество ниточек дыма, поднимающихся между ними.

Лагерь вокруг зашевелился. Люди впрягали лошадей в повозки, гасили костры, взваливали на плечи узлы с пожитками и грузили их на телеги и тачки, двигаясь по грязной дороге к воротам Прадо. Торговцы и проститутки уже толпились под аркой ворот, зевая и обсуждая ночную работу.

Паскуале слонялся по сворачивающемуся лагерю, высматривая Россо, и наконец заметил обезьяну, затаившуюся в тени лесочка. Животное кинулось к Паскуале, как только он подошел. Фердинанд потерял свою цепь и явно был взбудоражен, он отбегал от Паскуале вперед, затем возвращался, хватая его за ногу.

Таким способом он вел Паскуале через лес. Паскуале сначала было забавно, затем он забеспокоился и наконец испугался. Посреди рощицы стоял исполинский дуб, ветви которого широко раскинулись во всех направлениях над покрытыми мхом кочками. Макака уселась, обхватила руками голову и закачалась из стороны в сторону.

Паскуале оставил Фердинанда и медленно обошел дуб, на котором повесился Россо. Россо обернул один конец цепи вокруг толстой нижней ветви, а второй вокруг собственной шеи. Носы его кожаных башмаков скребли по заиндевелой траве, когда его тело раскачивалось под порывами холодного ветра, который поднялся вместе с восходящим солнцем. Вороны уже побывали здесь и выклевали ему глаза, кровь, ярче его волос, струйками стекала ему на щеки, словно слезы проклятого.

2

В тот момент как Паскуале выскочил из леса, охваченный ужасом, с колотящемся сердцем, и макака неслась за ним по пятам, вдалеке запели горны. Городские ворота открывались.

Но когда Паскуале уже шел по дороге, он увидел что-то непонятное. Тех, кто ждал своей очереди пройти через пост, гнал назад отряд городской милиции. Торговцы побросали свои лотки и разбежались, проститутки подхватили юбки и бросились врассыпную, выкрикивая ругательства. Тех же, кто замешкался или же оказался достаточно храбр или глуп, чтобы остаться на месте, разогнали в стороны. Палки солдат вздымались и падали, вздымались и падали, сверкали мечи.

Отряд всадников вылетел из глубокой тени под аркой ворот, мчась галопом, сметя со своего пути и милицию, и зевак. Паскуале видел, как завалилась повозка знакомого купца, когда ее столкнули с дороги, лошади пронзительно ржали, сползая в канаву.

Из ворот выскочили новые всадники, они ехали по бокам от вереницы экипажей, возницы которых нахлестывали лошадей длинными кнутами. Стрелки в пробковых нагрудниках и гладких шлемах, плотно прилегающих к головам, лежали на крышах экипажей, позади кортежа ехал еще один конный отряд. Все это общество промчалось в грохоте колес и копыт, в звериных завываниях всадников, в огромном облаке пыли.

Паскуале заметил, что экипаж посредине кортежа тащит упряжка белых лошадей и что над ним развевается кобальтово-синий флаг Ватикана. Он уловил промелькнувшее лицо человека, глядящего через толстое оконное стекло, тяжелое лицо с грубыми чертами, небритый подбородок и маленькие близорукие глазки. Человек выглядел рассерженным и решительно настроенным, и его недобрый пристальный взгляд стоял перед глазами Паскуале, даже когда повозка прогрохотала мимо.

Все вокруг Паскуале побросали свои дела и поснимали шляпы, некоторые даже упали на колени, не обращая внимания на грохочущие на расстоянии вытянутой руки от них колеса экипажей. И тут Паскуале понял: Папа уезжает, бежит от бунта, который угрожает развалить Флоренцию на части.

Затем экипажи и солдаты исчезли, оставив после себя только клубы пыли и затихающий грохот. Люди медленно возвращались к своим делам, двигаясь так, словно только что очнулись ото сна. Когда они начали проходить через пропускной пост в воротах, Паскуале увидел, что каждого останавливает и расспрашивает вооруженная милиция.

Чем рисковать, нарываясь на допрос, Паскуале отправился помогать купцу и нескольким его работникам. Они разрезали постромки, освободив лошадей, разгрузили повозку и все вместе вытянули ее из канавы. Лошади сильно испугались, но никаких повреждений не получили, работники же купца знали свое дело. Меньше чем через час они починили постромки, запрягли лошадей и заново погрузили товары. Началось утреннее движение из города и в город, повозку объезжали. Купец поблагодарил Паскуале и спросил, где его друг.

— Ему пришлось уйти. Дело чести.

— Но, я вижу, он оставил с тобой обезьяну.

Паскуале обернулся, увидел Фердинанда, сидящего неподалеку, и застонал. Он забыл о макаке, но та была здесь и, когда заметила, что Паскуале смотрит на нее, подбежала и раскинула руки, неуклюже обняв его за бедра.

— У меня ничего для тебя нет, — сказал животному Паскуале, сердце у него переворачивалось при мысли о смерти учителя.

Купец проницательно взглянул на Паскуале:

— Не стану расспрашивать что да как, но я вижу, у тебя какие-то неприятности.

— Мне не хотелось бы стеснять вас, синьор но не могу ли я попросить вас о небольшом одолжении?

Купец, не только проницательный, но и добрый человек, засмеялся и сказал, что Паскуале не похож на опасного преступника, и даже на преступника вообще, и если ему всего лишь нужно миновать городскую милицию, это не проблема. Вот так и получилось, что Паскуале въехал в город под скамьей повозки, за спиной у купца и его возницы. Маленькая площадь за воротами, обычно запруженная телегами, vaporetti и лошадьми и заставленная прилавками, была почти пуста. Когда повозка катилась по площади, Паскуале увидел, что в ее дальнем конце, там, где сходились три улицы, выстроена виселица. Полдюжины человек, без одежды, но с мешками на головах, болтались на ней, и у каждого на шее была табличка: «Я воровал. Посмотри на меня и поостерегись».

Паскуале бросило в дрожь, он мигом вспомнил глядящего невидящими глазами Россо, покачивающегося на ветру. Купец, неверно его поняв, сказал, что это просто выходит ночной холод, и закричал ему вслед, когда Паскуале выскочил из повозки и побежал. Обезьяна скакала за ним.

Скоро Паскуале уже был в лабиринте переулков и дворов, где-то между Санта-Мария Новелла и Дуомо. Он узнал выцветшую Мадонну на стене закрытой лавки и двинулся в сторону дома, где снимал комнату Никколо Макиавелли. Обезьяна спешила за ним с таким видом, что Паскуале пришла в голову мрачная фантазия: каким-то образом сущность несчастного покойного Россо влияет на его животное, так собаки приобретают черты своих хозяев. И обезьяна своей раскачивающейся кривоногой походкой и манерой быстро оглядываться вокруг копировала самоуверенную, но нервическую манеру Россо.

Синьора Амброджини не пришла в восторг при виде Паскуале, еще меньше она обрадовалась Фердинанду.

— Вряд ли синьор Макиавелли с вами, — сказала она, вглядываясь через узкую щель в двери, которую приоткрыла после того, как они несколько минут стучали в нее.

— Хотел бы я, чтобы он был с нами. Прошу вас, синьора, я оставил кое-что в комнате, мне необходимо это забрать.

— Его не было всю предыдущую ночь, — сказала старуха. — Конечно, он не так стар, как я, но и не полный жизненных сил юноша вроде тебя.

— Вы могли бы пойти со мной, — продолжал Паскуале. — Это всего на минутку.

— Тут приходил еще один, интересовался его комнатами. Я отправила его подальше и сказала, что позову милицию.

— А когда он приходил?

— Недавно. Какой-то иностранец. Мне пора к мессе, молодой человек. Полагаю, церкви уже открыты.

— Я уверен, открыты. — Паскуале упал на колени в драматическом порыве. — Умоляю, синьора, пожалуйста! Я тут же верну ключ.

— У синьора Макиавелли странные приятели, — произнесла хозяйка, — но тот мой портрет получился очень хорош, пусть ты и сделал меня на несколько лет моложе.

— То был просто набросок. В благодарность за ваше участие я напишу портрет в масле!

— Писать надо прекрасное. А я уже стара, и льстить мне не нужно.

— Никто и не льстил, синьора.

— Можешь просунуть ключ мне под дверь, когда будешь уходить, — сказала синьора Амброджини. — Я не собираюсь пропустить вторую мессу в своей жизни, как двадцать лет назад, в тот день, когда умер мой муж. Это животное в комнату не пускай.

Паскуале взял длинный железный ключ, рассыпаясь в благодарностях, и побежал по винтовой лестнице, шлепая ладонью по каждому витку перил. Комната пребывала в том же виде, в каком они с Никколо оставили ее, и маленькая летающая модель стояла, словно лодка, в море бумаг на письменном столе у высокого окна.

Когда Паскуале сложил из плотного листа бумаги коробочку для модели и уже убирал ее в сумку, в верхней части окна возникло лицо. Оно болталось вверх тормашками, пронзительно-рыжие волосы его обладателя покачивались. Это был тот человек на ходулях, который вел за собой остальных на площади Синьории. Человек ухмыльнулся Паскуале и резко махнул рукой. Стекло разбилось, внутрь повалил оранжевый дым.

Паскуале побежал, слыша, как за спиной бьются остатки стекла. Он споткнулся и пролетел целый виток лестницы, затем поднялся и снова побежал (Фердинанд наступал ему на пятки), не задерживаясь, чтобы отдать ключ (который он все равно забыл в замке), не останавливаясь, пока не оказался за многие улицы от комнаты Макиавелли; и здесь он остановился, только чтобы отдышаться и бежать дальше, в единственное во всем городе место, где он мог чувствовать себя в безопасности.

3

Паскуале пришлось колотить в дверь дома Пьеро ди Козимо целых пять минут, прежде чем она со скрипом отворилась. На него сонно глядела Пелашиль.

— Я должен его видеть, — взмолился Паскуале. — Пожалуйста, впусти меня.

Пелашиль открыла дверь пошире, отступив назад к стене, так что Паскуале пришлось протискиваться мимо нее. Ее блестящие черные волосы упали на лицо, и, когда она подняла руку, чтобы откинуть их назад, Паскуале заметил ее маленькие острые груди, мелькнувшие в вырезе свободной рубашки. Фердинанд пролез в дверь и побежал по коридору. Пелашиль закрыла дверь, сообщив:

— Старик спит. Не шуми, Паскуале, и обезьяна пусть не шумит.

— Ты же знаешь, Пьеро любит Фердинанда. Прошу тебя, я должен поговорить с ним. Разумеется, с тобой тоже.

Пелашиль медленно улыбнулась. Она была не особенно красива, но относилась к таким женщинам, которые, улыбаясь, совершенно преображаются, и мужчины готовы на все, чтобы снова увидеть эту их улыбку. Паскуале невольно улыбнулся ей в ответ. Она быстро обняла его, затем шагнула назад и сморщила вздернутый нос. На переносице у нее были шоколадные веснушки.

— От тебя несет рекой! И в волосах грязь. Я тебя вымою. Когда ты последний раз мылся? Боишься воды, а сам барахтался в ней. Мы в пустыне моемся песком.

— Я был в реке, так что хватит с меня. Я расскажу тебе о своих приключениях, но сначала я должен поговорить с Пьеро. Это очень важно.

— Ты слишком молод, чтобы понимать, что действительно важно. Иди к нему, если должен.

Пьеро ди Козимо принадлежал весь дом, но жил и работал он в большой, продуваемой сквозняками комнате, занимающей почти весь первый этаж. Освещенные только системой зеркал, которые отбрасывали солнечный свет во все углы, в этот утренний час предметы в комнате были всех оттенков сепии, пигмента, добываемого из мягкого тела обычной каракатицы. К одной стене были прислонены большие холсты, отвернутые лицевой стороной от света, одно полотно, стоящее на треножнике, было небрежно занавешено куском испачканной красками ткани. Вернувшись из Нового Света, Пьеро ди Козимо сделал состояние на небольших деревянных декоративных панелях, spallieri, заказах частных домов. Его сцены из жизни дикарей больших пустынь были особенно популярны в то время, когда в моде было все, хоть как-то связанное с Новым Светом. Но теперь он писал исключительно для себя и ничего не продавал.

Студия была полна не только картин, но и обломков старой мебели, столов с одной или даже несколькими сломанными и подвязанными ножками, еще было кресло со сломанной спинкой, в котором, насколько было известно Паскуале, жили мыши, шаткие стулья и cassone с треснутой передней панелью и полностью отсутствующей верхней частью. И еще части и обломки механизмов, поскольку Пьеро зачаровывали изобретения механиков и он собирал сломанные машины и пытался чинить их или же сделать из них что-нибудь новое. Здесь был механический музыкальный инструмент, все струны на его зубчатой железной раме износились или порвались, а молоточки погнулись или потерялись. Графин от запирающегося на ключ винного прибора. Длинное колониальное ружье с восьмиугольным дулом, целых два braccia длиной. Некое подобие плюшевой куклы с заводным механизмом, которая сползала со скамейки, свесив голову и вытянув ноги перед собой. Заводная предсказательная машина, пружина в ней сломалась, и застрявшая пластина вечно показывала: «Терпение есть добродетель». Машина, которая при повороте рукоятки должна была растирать и смешивать краски, — Паскуале по опыту знал, что она лишь посыпала того, кто ее запускал, облаками тонкой пыли; автоматические двузначные счеты, автоматический ткацкий станок, разобранный на части и собранный заново с идеей, что его карда сможет производить картины; часы, идущие с помощью системы зубчатых колес, выравнивающей постепенно ослабевающее сжатие пружины. Какое-то время тиканье часового механизма было самым громким звуком в комнате, но потом ручной ворон Пьеро увидел обезьяну, завозился на своем насесте, покрытом неровными царапинами, и прокричал: «Опасность!»

Пьеро спал на низкой кровати в углу комнаты за экраном, расписанным сценами из жизни счастливых островов Нового Света. Пелашиль подошла к нему и трясла его за плечо, пока он не проснулся и не попытался слабо оттолкнуть ее. Она пожала плечами и бросила на Паскуале выразительный взгляд, прежде чем уйти.

Пьеро завернулся в грязное одеяло. Его густые белые волосы торчали дыбом над морщинистым ореховым личиком, он добрую минуту скреб и приглаживал этот нимб, прежде чем встал и проковылял в дальний угол комнаты, где помочился в таз на подставке. Двигаясь так, чтобы все время быть спиной к Паскуале, Пьеро открыл окно и вылил содержимое таза в запущенный сад, где лозы вились, как хотели, по нестриженым деревьям, а травы разрослись просто чудовищно.

Паскуале спросил:

— Учитель, я обидел вас?

— Ты был плохим мальчиком, — ответил Пьеро, все еще умудряясь оставаться спиной к Паскуале, проковылял в свой угол и осторожно опустился на кровать. Он медленно потянулся и натянул до подбородка одеяло узловатыми артритными пальцами. Наконец он посмотрел на Паскуале и сказал: — Я сплю. Ты мне снишься. — И с этими словами его голова упала на засаленную тряпку, которую он использовал в качестве подушки, и он глубоко и отрывисто задышал открытым ртом.

— Вы снова употребляли эту гадость, — высказал предположение Паскуале, но ответа не последовало. Он прибавил: — Вы должны есть. Одних снов недостаточно.

На печке стояла кастрюля сваренных вкрутую яиц, Пьеро из экономии варил их большими партиями заодно с клеем, но, когда Паскуале разбил одно, оно тошнотворно завоняло, и он увидел, что его белок отливает патиной.

— Пелашиль может вам готовить, — произнес Паскуале неуверенно, поскольку обычно при этих словах Пьеро начинал спорить об угнетении, на что Паскуале говорил, что Пьеро не привез бы ее с собой из Нового Света, если бы не желал ее угнетать, а Пьеро отвечал, что в этом-то и суть, изобретая доказательства, одно другого фантастичнее, что рабство есть свобода, а свобода — рабство. Но в этот раз Пьеро твердо вознамерился поспать или, по крайней мере, сделал вид. Паскуале сел на сломанный стул и некоторое время смотрел на старика. Наверное, Пьеро не до конца проснулся, когда Пелашиль трясла его за плечо, и теперь он действительно спал, храпя разинутым ртом и демонстрируя торчащие из мягких десен почерневшие гнилые зубы.

Пелашиль приложила палец к губам и повела Паскуале в буфетную, где пылала жаром пузатая печка и одеяла, сшитые из ярких квадратов, прикрывали осыпающуюся штукатурку на стенах, так что здесь было словно в шатре какой-нибудь далекой марокканской земли, где солнце в полдень так раскаляется, что пески пустыни превращаются в стекло.

Почти засыпая от усталости, позабывший, для чего он сюда пришел, Паскуале позволил Пелашиль раздеть себя. Его одежда заскорузла от грязи. Женщина обтерла его тело влажной тряпкой, потом сунула ему в руки миску похлебки. В нее был накрошен поджаренный хрустящий хлеб, так что он мог есть без ложки. Он спросил, где обезьяна, Пелашиль пожала плечами и указала на сад, куда выпустила макаку. Паскуале попытался встать, чтобы посмотреть, что там делает Фердинанд, она усадила его обратно и со странной, обращенной внутрь себя улыбкой опустила голову, проведя по его груди жесткими черными волосами, затем опустилась ниже, и все его мужское естество вздрогнуло от этого щекочущего прикосновения, он застонал и притянул ее к себе.

Когда Паскуале проснулся, серебристое небо за окном потемнело, словно полоску сиреневой ткани развесили на ветках нестриженых деревьев сада Пьеро. Пелашиль было лень одеваться, она просто набросила на смуглое тело белое в горошек платье. Паскуале посмотрел на нее, чуть живой от усталости и страсти, и спросил, куда она собирается.

— На работу, — ответила Пелашиль. — Он ничего не зарабатывает, приходится мне.

— Заставь его продать какую-нибудь картину, — посоветовал Паскуале. Он поднялся и ударил по воздуху кулаками. Он был таким теплым, что воспринимался как что-то прочное. — Если он продаст хоть одну, при его образе жизни ему хватит до конца его дней.

Пелашиль покачала головой:

— Нет! Они нужны ему. Он ими живет.

— В картинах?

— В том месте, которое находит, создавая их, — пояснила она. — Он первый мара’акаме вашего народа, но, возможно, не последний. Ты многому можешь научиться у него, Паскуале. Я пошла за ним, потому что он великий мара’акаме. Он далеко забирался по ветвям Древа Жизни.

— Я думал, Пьеро привез тебя в качестве рабыни, заставил тебя ехать за ним, заставил делить с ним постель, — признался Паскуале.

Пелашиль издала звук, в котором слышалось и возмущение, и смех. Она начала застегивать платье на груди.

— Когда я познакомилась с ним, он был моложе и сильнее, но не так искушен в знании, как теперь. Сила забирает силу.

— Ты оставила родину по собственному желанию? Я всегда думал…

— Что я его прислуга? Не больше, чем ты слуга Россо. Что такое, почему ты вздрогнул при имени своего учителя? Что случилось?

— Я должен все рассказать тебе, Пелашиль, но не уверен, что сейчас подходящее время.

Пелашиль застегнула платье и спокойно завернулась в шаль, набросив край на голову.

— Я скажу тебе кое-что, Паскуале, но обещай никому не рассказывать.

— Конечно.

— Ты милый юноша, полный жизни. Тебе не следует сидеть здесь, в этом городе. Когда ты избрал Пьеро своим тайным наставником, я поняла, что в глубине души ты такой же странник, как и он.

— Пелашиль, возможно, я скоро уеду. Ты поедешь со мной?

— Я стала служанкой чародея-иностранца, потому что это единственный способ для женщины из моего народа обрести настоящую силу. Наши собственные мара’акаме говорят только с мужчинами, хотя в прошлом были и женщины-мара’акаме. Но хотя они не говорили со мной, они говорили с Пьеро, наставляя его на путь мудрости. И с тех пор он и идет по этому пути, а я следую за ним.

— Растение, которое он употребляет… Ты тоже его ешь?

— А разве не я давала его тебе? Весь наш народ его ест. Только мы знаем, где достать настоящий пейотль, хикури, как его собирать, странствуя по священным землям.

— Я думал, это поможет мне писать, Пелашиль. Поэтому я и попробовал его.

— Ты до сих пор похож на всех остальных, Паскуале. Ты не обрел равновесия. Тобой правят те, кто создает вещи, машины, а они видят только половину мира. Хикури показывает правду, спрятанную за тем, что мы вроде бы видим.

Паскуале подумал об экспериментах Пьеро с машинами, выброшенными механиками. Он качнул головой:

— Значит, Пьеро хочет понять и то и другое.

— Он стоит посредине. Он первый мара’акаме, сделавший это. Значит, тем, кто пойдет за ним, уже будет легче, и они зайдут еще дальше. А теперь послушай меня. Тебе нельзя оставаться здесь. Ты принесешь несчастье.

— Я не понимаю, о чем ты.

— Сюда приходили люди. Городские солдаты. Искали тебя. Он был напуган. Ты должен уйти, чтобы не подвергать его опасности. И подумай о том, что я тебе сказала. Я буду наблюдать за тобой, потому что ты готов сделать первый шаг.

И она ушла, оставив Паскуале собирать разбросанные по маленькой комнате вещи. Так значит, его ищут не только приверженцы Савонаролы, но и городские власти, без сомнения привлеченные купцом Таддеи. Если его схватят, то тотчас же обменяют на тело Рафаэля. А люди Джустиниани к этому времени уже обшарили комнаты Никколо Макиавелли и теперь ищут его из-за изобретения, которое случайно попало ему в руки. Он знал, что делать. Это единственно возможное. Он должен вернуть вещицу ее владельцу.

Пьеро стоял у стола в большой комнате, где свечи порождали островки неверного света. Упираясь руками в стол, он нависал над рисунками, разбросанными на нем, словно листья. Старик завернулся в свое одеяло на манер сенатора Древнего Рима, оставив обнаженным одно плечо, своей всклокоченной бородой и спутанными волосами он напоминал святого Иеронима за его занятиями, не хватало только традиционного льва и кардинальской шапочки.

Паскуале вошел в комнату, и ворон зашевелился и захлопал крыльями.

— Это новые картины, учитель? — спросил юноша.

Пьеро не поднял головы, но медленно покачал ею из стороны в сторону.

— Пелашиль оставила вам суп, учитель. Вам нужно поесть.

— Кухарки невероятно жиреют от одних лишь запахов готовящейся еды, — сказал Пьеро, — ведь пища становится им отвратительна, как ненавистен уголь вестфальскому шахтеру и сам он топит печь дровами.

Можно было не пытаться переубедить Пьеро.

— Что ж, если вы не голодны, учитель, я понимаю, — произнес Паскуале.

Пьеро снова покачал головой и сказал:

— Тени вытесняют меня из моей комнаты. Нет света, мальчик, нет света. Как же может бедный Пьеро писать без света?

Паскуале зажег толстые сальные свечи и поставил их перед рассыпанными по комнате линзами и зеркалами, их свет наполнил большую холодную комнату.

— Свет не стоит на месте, — пожаловался Пьеро, когда Паскуале наконец обошел все помещение.

— Такова природа света, учитель.

Паскуале с тоской подумал об ангеле, в последнее время он почти не размышлял о нем. Он мысленно обратился назад, к тому мигу, когда ангел промелькнул перед ним во всем своем величии, отраженном величии своего господина, на которое, словно на солнце, нельзя смотреть прямо, к которому нельзя приблизиться. Но как солнечный свет пляшет на воде, дробящей его сияние, и его неприкрытая краса становится доступной человеческому глазу, так же и ангел, охваченный величием своей миссии, ошеломлен и поражен своим спуском с Небес на Землю. Он движется, он должен все время двигаться, он должен быть таким же подвижным, как свет на воде. И как же это писать? Как же запечатлеть его лицо?

— Принеси сюда свет, — велел Пьеро, и Паскуале поставил на стол подсвечник.

Он увидел на листах изящные наброски фантастических животных, скачущих или пасущихся среди странных, напоминающих скалы образований; и ни одно животное не похоже на другое, и ни одно не похоже на виденное Паскуале, даже среди демонов, скачущих на странных фламандских полотнах, изображающих Небеса или Ад.

— Они из Нового Света, учитель?

Пьеро постучал по лбу. В свете свечей Паскуале увидел череп вместо лица своего тайного учителя и понял, что жить тому осталось недолго. Он далеко ушел от человеческой природы, и путешествие утомило его до времени.

— Из страны моего разума, — ответил Пьеро. — Христофор Колумб был не прав, когда ехал на край света. Существуют неисследованные земли, гораздо шире и экзотичнее, чем все, что видит цинготный матрос, свисающий с брам-стеньги и высматривающий землю. Страна нашего разума существует внутри всех нас, но большинство не знают о ней. И ты не знаешь, мальчик, а пока ты не знаешь, ты не сможешь нарисовать своего ангела. Женщина тебе еще не сказала об этом?

— Она дала мне одно из этих ваших растений, учитель.

— Не рассказывай мне, что ты видел, ты не мог видеть ничего важного. Только настоящие мастера видят истину. Ты скоро уедешь. Я надеялся, что женщина успеет посвятить тебя, но, возможно, так даже лучше. Все равно растения, которые я использую, потеряли свою силу за столько лет. Я завидую тебе, Паскуале. Ты ощутишь свежий вкус хикури, а я уже не смогу. Я рассказывал тебе о народе Пелашиль, о виксарика?

— Несколько раз, учитель.

— Послушаешь еще разок?

— Конечно.

И Пьеро рассказал Паскуале, как ищут хикури, теми же самыми словами, какими он рассказывал эту историю в первый раз. Он рассказывал, что это происходит в засушливый сезон перед наступлением зимы, как, когда кукуруза еще не дозрела, но поспела тыква, отряд виксарика отправляется в поход, длящийся двадцать дней. Два дня готовят одеяния, молятся, признаются в грехах, затем берут себе имена богов и идут за мара’акаме, который берет себе имя бога огня, через сухую равнину между двумя священными горами, ищут оленью тропу, потому что без оленя нет пейотля, который возник от шагов первого оленя на заре времен. Первое маленькое серо-зеленое растение всегда пронзают стрелой и окружают подношениями, остальные тщательно осматривают и осторожно складывают. Пьеро собрал свой первый пейотль в первую ночь своего первого похода, и пятнистый кот показал ему серию образов, мелькающих, словно в балагане на ярмарке, а очнувшись, он знал, что станет мара’акаме.

Паскуале слышал это раньше, рассказанное точно так же, но теперь он понял — все, что рассказывал ему Пьеро, все, что делала Пелашиль, было лишь посвящением его в правду: мир видений так же реален, как и мир механиков. Он сказал:

— Учитель, пожалуйста, простите меня. Я сомневался в вашей разумности. Я ошибался, а теперь я так нуждаюсь в вашем совете.

— Я знаю, знаю. Они думают, я дурак, глупец или безумец, но это не так. Я знаю, зачем приходили сюда солдаты. Можно мне посмотреть?

Паскуале достал модель. Пьеро рассмотрел ее со всех сторон и наконец спросил:

— И она летает?

— Учитель, вы всегда изумляете меня. Откуда вы узнали?

— Джованни Россо искал ее до прихода солдат.

— Я обязан вернуть ее владельцу. Учитель, вы говорили с Великим Механиком. Как мне увидеться с ним? Вы не отведете меня?

— Он понимает меня лучше многих. Но мы всего два раза встречались с ним. Я не знаю его. Недостаточно хорошо, чтобы помочь тебе.

— Но, учитель, моя жизнь в опасности. Я оказался в центре сражения, и наградой будет та вещь, которую я с радостью отдал бы, если бы мог.

— Говорят, Папа уехал, бежал, спасаясь от драки на улицах.

— Это верно. Я видел его собственными глазами.

Паскуале описал сцену, разыгравшуюся этим утром у ворот, наблюдая, как лицо учителя мечтательно смягчается, Пьеро был великим приверженцем Медичи. Когда их изгнали, он тоже покинул Флоренцию и отправился в Новый Свет. А когда Папа Лев X занял трон святого Петра, они с Андреа дель Сарто устроили карнавальное шествие, темой которого была избрана смерть. В центре процессии двигалась колесница смерти, которую тащили черные быки, расписанные человеческими костями и крестами, а на колеснице стояла фигура смерти, вооруженная косой, триумфально возвышаясь над могилами, которые разверзлись и извергли людей, одетых в черные костюмы с нарисованными на них скелетами. При свете факелов казалось, что настоящие скелеты пляшут по слову своего темного повелителя. Поскольку смерть есть изгнание из жизни, ее триумф символизировал долгое изгнание, из которого Медичи возвратились на свое законное место, чтобы снова править Флоренцией. Но они не возвратились. Флоренция в своем триумфе по-прежнему была сильнее Рима. Это был последний спектакль, поставленный Пьеро, после чего он удалился от мира.

Когда Паскуале завершил рассказ о бегстве Папы, повисла пауза. Наконец Пьеро тяжело вздохнул и сказал:

— Я умру с тяжелым сердцем. А как я танцевал каких-то два дня назад! Как я танцевал! Теперь Флоренция снова осталась одна.

— Все эти разговоры о смерти навевают на меня тоску.

— Я завидую тебе, Паскуале. Предположим, тебя схватят, будут пытать, казнят, — по крайней мере, ты умрешь, полный сил, на тебя будут смотреть тысячи, они отметят твой уход так, как отмечают уход немногих избранных. Ты пойдешь на свою смерть под тревожную музыку, в праздничный день, каждое твое желание будет предвосхищаться, а сообщение о твоей смерти немедленно поместят во всех печатных листках. Насколько это лучше большинства смертей, этих незначительных отдельно взятых битв. Я не боюсь смерти, Паскуале, но я боюсь унизительного умирания.

Паскуале невольно засмеялся этой фантазии. Это было в духе Пьеро, перевернуть всеми признанную правду и представить ее в таком экзотичном свете, словно религиозные обряды мексиканцев или какого-нибудь из малых племен дикарей.

— Ты смеешься над смертью, — сказал Пьеро. — Это уже хорошо. Что ж, я присмотрю за обезьяной вместо тебя. Я не против, хотя Пелашиль будет возмущена, без сомнения, и совершенно предоставит меня самому себе. Бедный Пьеро, скажут все, у него осталась только обезьяна, чтобы чинить его одежду, готовить ему еду и согревать его постель.

Паскуале забыл о макаке и спросил, где она.

— В саду, поедает инжир с моих деревьев. Фердинанд счастлив там, Паскуале. Оставь его. Убери свой пламенеющий меч, ладно? Не доставай его. За ним нет никакого греха.

Паскуале решил, что это правда. Обезьяна убила, но не из злого умысла, и без всякого намерения, и даже не зная, что такое плохо, а значит, она невиновна. Блаженное неведение не помнящих Грехопадения, как он завидовал ему, помня о собственной ноше.

— Мы можем уже не увидеться снова, — сказал Пьеро. — Я только что подумал об этом.

— Я вернусь, учитель. Обещаю.

— Мне все равно, — быстро проговорил Пьеро. — Я предпочитаю звук дождя всем этим пустым разговорам. Жаль, что я не научил тебя большему, но, возможно, ты уже знаешь достаточно. Пусть тебя научит дорога.

Паскуале покачал игрушку на руке, потрогал указательным пальцем винт. Какая хрупкая вещица, от которой зависит судьба империй. Он сказал:

— Я буду тих, как церковная мышь, когда вернусь обратно. И я дождусь ясного дня, без дождя. Но если вы знаете, прошу, скажите, как добиться аудиенции Великого Механика, мне уже пора уходить, я оставляю вас наедине с вашими мыслями.

Пьеро погладил пальцем перышки ворона, птица от удовольствия втянула голову в плечи, искоса глядя на хозяина круглыми черными глазами, блестящими, словно бусины.

— Он любит птиц, — сказал Пьеро. — Вот о них, в основном, он и говорит. Я рассказывал ему о кондоре, который часами парит на раскинутых крыльях.

— Но как мне добиться аудиенции, учитель? Возвращая эту вещь, я должен быть уверен, что она окажется в тех самых руках, которые упустили ее. Я смогу говорить связно, если возникнет необходимость.

— Он один из самых печальных людей, каких я знаю. И один из самых одиноких.

— Можно мне просто пойти к его башне? Этого будет достаточно?

— Разумеется нет! — резко возразил Пьеро, все еще поглаживая ворона. — Не валяй дурака. Его охраняют лучше, чем Папу, потому что всегда можно избрать другого Папу, а вот Великий Механик — он такой один. Но хотя сам он в основном заперт в башне, его ассистенты выходят в город. Есть один приверженец дешевых таверн, какие любишь и ты, Паскуале. Наверное, ты мог бы попытаться найти его. Он любит приземленные радости и грязные картинки. Его зовут Николас Коперник, несчастный, потрепанный жизнью обломок кораблекрушения и баснословный скряга. Ты его знаешь?

Паскуале вспомнил космическое яйцо, горящее на площади. Коперник доказал, что Земля вращается вокруг Солнца, являющегося центром Вселенной. Или, наоборот, ему было все равно, до тех пор пока земля находилась у него под ногами. Он сказал:

— Этот Коперник. Где мне его найти?

— О, — рассеянно произнес Пьеро, — думаю, в какой-нибудь из таверн, где собираются прусские студенты. Но сначала пообещай мне переодеться, Паскуале. Неужели ты плавал в реке, когда на носу зима?

4

Студия Россо походила на поле битвы. Все перевернуто и растоптано. Одежда Паскуале, из-за которой он рискнул вернуться, была продырявлена или методично разорвана по швам: тонкая шелковая рубашка, за которую он заплатил десять флоринов, белая, отделанная кружевами рубаха лучшего английского полотна и подобранный в тон ей белый камзол, расшитый золотой ниткой вдоль разрезов, обычные домотканые рубахи и штаны, большая накидка с капюшоном, купленная у албанского купца и любовно посаженная на подкладку, даже его рабочий передник был разрезан на узкие полоски. Каблуки его второй хорошей пары обуви отодраны. Широкий кожаный ремень, который он украсил замысловатым узором в марокканском стиле, каким-то образом разодрали надвое, а медную пряжку погнули. Его утлая кровать теперь действительно была сломана, а матрас разрезан на кусочки.

Паскуале оторвал остатки подкладки от накидки и завернулся в нее. Вся остальная одежда, которую он тщательно подбирал, чинил, шил своими руками, не подлежала восстановлению.

Главное помещение, сама студия, была в столь же плачевном состоянии, как и пожитки Паскуале. Рабочая скамья перевернута, камень для растирания красок разломлен пополам, дверца маленькой печки оторвана Краска размазана повсюду, весь пол заляпан яркими полосами и пятнами, все до единого холсты разрезаны, рамы переломаны. В неясном сумеречном свете Паскуале пошарил за печкой и нашел маленький холщовый мешочек, в котором Россо обычно хранил деньги на художественные нужды. Там оказалось больше, чем он надеялся, но меньше, чем следовало, учитывая доход от неприличных гравюр и работы для печатного листка Россо, будь он жив, был бы всерьез озабочен выплатой ренты.

Паскуале развернулся, чтобы уйти, и споткнулся о небольшую доску, которую он с такой любовью готовил. В ней была пробита дыра. Паскуале держал в руках доску и ничего не чувствовал, хотя он потратил столько сил и времени, чтобы подготовить ее к работе. Она была сделана из лучшего просушенного тополя, проклеена, а затем спрессована и вставлена в узорчатую рамку, которую Паскуале лично вызолотил. Он отшлифовал ее песком и заполнил все мельчайшие трещинки и дырочки от сучков опилками с клеем, затем покрыл панель одним тонким и тремя толстыми слоями жидкого клея и на клей положил полоски полотна. На следующие слои, gesso grosso, или смешанный с клеем мел, ушло две недели, каждый слой сох по несколько дней, а затем шлифовался песком до совершенной гладкости перед нанесением следующего. Наконец он наложил слои gesso sottile, первый растер руками, остальные нанес кистью, пока подсыхал предыдущий, всего их было восемь. После чего, когда все высохло на солнце, Паскуале шлифовал и полировал доску шпателем и raffietti,[21] пока она не сделалась гладкой и сияющей, словно старинная слоновая кость.

Все ради того, чтобы какая-то сволочь мимоходом пнула сапогом.

Стоя посреди комнаты, Паскуале слышал, как кто-то беззаботно поднимается по лестнице. Миг спустя по двери быстро заколотили. Он нашел небольшой ножик, распрямил лезвие между половицами и подкрался к двери, которую оставил открытой.

Монах-садовник из Санта-Кроче с помощью молотка прибивал гвоздями распоряжение магистрата. Паскуале схватил монаха за поднятую руку, приставил кончик ножа к шее, где над воротником рясы образовалось два валика жира, и подхватил молоток, когда монах выронил его.

— У меня нет времени, — сказал Паскуале, — так что отвечайте прямо. Вы видели, кто это сделал?

Монах осторожно покачал головой, в каждую сторону на расстояние большого пальца. Он не сводил глаз с прибитого к двери распоряжения.

Паскуале добавил:

— Шум, должно быть, был изрядный. Вы не прибежали возмущаться?

— Я был… в другом месте.

— Они были либо в мундирах городской милиции, либо в масках. Которые из них?

— Меня не было здесь!

Молоток произвел весьма убедительный стук, пролетев по полу мастерской.

— Конечно, — сказал Паскуале, — вы же бегали к властям, судя по этому клочку бумаги. Что это еще за ошейник, утяжеленный свинцом?

— Чтобы он не лазил. Я всего лишь забочусь о саде. Это же моя обязанность, а ваша обезьяна…

Монах смотрел, выпучив глаза, как Паскуале рвет бумагу на клочки.

— Помолись за меня, брат, — попросил Паскуале. — Я сказал бы тебе кое-что еще, да у меня важная встреча с одним ученым мужем.

Когда он сбегал по винтовой лестнице в последний раз, он слышал, как монах кричит, что достанет новое распоряжение и посадит под замок и хозяина, и обезьяну. «Можешь колотить в этот барабан, сколько хватит сил, приятель, — подумал Паскуале. — Два дня назад я, наверное, испугался бы, но не теперь».

5

Доктор Николас Коперник любил таверны, где обычно собирались студенты-пруссаки, там он читал неофициальные лекции, получая вино в качестве гонорара, поскольку был слишком скуп, чтобы покупать его. Он питал осторожный интерес к низменным удовольствиям, пока они ничего не стоили ему, и предпочитал общество студентов обществу своих коллег-механиков, к которым он относился с завистью и подозрением.

Ансамбль странствующих музыкантов играл танцевальную музыку на площади перед таверной, в надежде, что музыка понравится и хозяин угостит их бесплатным ужином. Надежды мало, решил Паскуале, который был низкого мнения о студентах вообще и о прусских студентах в частности. Студенты были всего лишь нищими интеллектуалами, носящимися от университета к университету в поисках такого, где им продадут докторскую степень, у них не было учеников и дела, они обитали в призрачном мире идей. А что до пруссаков, у них не было даже идей, они не воспринимали хорошую музыку, предпочитая застольные песни и бравурные марши.

В таверне было шумно и дымно и полно студентов, орущих что-то друг другу через стол, их лица в призрачном мерцании свечей напоминали морды животных. Одна компания грохала кружками по столу и распевала на плохой латыни:

Доктор Коперник сидел в дальнем темном углу с тремя смуглыми нищего вида студентами, которые нелюбезно посмотрели на Паскуале, когда он поклонился и назвал себя. Коперник поглядел на него изумленными выпученными и затуманенными глазами. Это был сухопарый человек лет пятидесяти, на впалых щеках горели алые пятна, глаза были близко посажены под бровями, сросшимися в единую линию, которая опустилась при взгляде на Паскуале. На нем была отделанная мехом накидка, капюшон ее косо сидел на длинных засаленных седых волосах, и длинная туника, которая когда-то, наверное, была пошита из ржавого цвета материи, но теперь почернела и покрылась пятнами.

Паскуале сел напротив Коперника и громко заказал еще вина, сказав ученому, что хочет стать его новым студентом.

Подозрительный взгляд Коперника скользнул по его лицу и нервно метнулся в сторону.

— Что это за шутки?

Паскуале закурил сигарету, глубоко впуская дым в легкие.

— Это вовсе не шутки, синьор. Мне необходима ваша помощь, Пьеро ди Козимо рекомендовал мне обратиться к вам.

— В данный момент мне не нужны ни посредники, ни ученики. Я философ, синьор, а не наставник.

— Но вы же учите, — вкрадчиво сказал Паскуале, улыбнувшись трем студентам и получив в ответ мрачные взгляды. Он показал монету и спросил, сколько будет стоить частный урок.

Коперник осторожно заметил, с вожделением поглядывая на монету, что трех таких было бы достаточно.

— Эта ваша, — сказал Паскуале и сел, когда Коперник прогнал троих оборванцев, как старуха прогоняет кур.

— Итак, синьор, — вымолвил Коперник, — спрашивайте, что вы хотите знать, но должен предупредить, я славлюсь краткостью ответов.

— Должен извиниться, синьор, за то, что прощал ваших студентов. Но я во многих смыслах вам не чужой. Ах! Может быть, это вино поможет нам. — Паскуале улыбнулся грязной, неряшливой тетке, грохнувшей на стол кувшин вина, и отдал ей обрезанную серебряную монету с беззаботностью, которой он совершенно не ощущал. — Хотя бы выпейте со мной, добрый каноник, и выслушайте, что мне надо.

Коперник налил вина себе в кружку с осторожностью скареда.

— Я каноник в Фрауенбергском соборе, это верно, но я не был там с тех пор, как меня ввели в должность. Моя миссия земная, а не духовная. Зовите меня доктором, доктором Коперникусом, если вы не против. Моя латынь не хуже, чем у всех остальных, и это то имя, под которым меня знают во многих странах мира.

— Именно ваша известность и привела меня к вам, синьор, — заверил его Паскуале.

Коперник вдруг снова сделался подозрителен:

— Кто вас послал? Почему вы пришли ко мне? Я же не продаю свои товары, как купец, и никто, претендующий на звание великого ученого, не продает. И без того слишком многие извлекли немало выгоды из моих идей.

Все было, как обещал Пьеро: доктор Коперник, вынужденный рассказать миру об истинах, им обнаруженных, лишился бы контроля над ними, что оскорбило бы его до глубины души. Его осторожность была осторожностью скряги, которого просят поделиться малой толикой его состояния. Он утаивал свои открытия, когда мог, ведь иначе его соперники наживались за его счет. Он угадал строение Вселенной, но оказался недостаточно умен, чтобы извлечь выгоду из своего открытия или по-настоящему отстоять его не одной только разработкой теории сложных эпициклов, а объяснением, что же заставляет двигаться планеты вокруг Солнца. Его открытие, что Земля и другие планеты вращаются вокруг Солнца, перевернуло представление человека о его месте во Вселенной, но даже со своими эпициклами и эпициклами эпициклов он не пытался разрушить старый порядок, а примирял его со своими теориями через бесконечную череду добавлений и оговорок. Он прекрасно знал, что не сможет продемонстрировать эти механизмы, поскольку на самом деле они существуют только в разуме людей, и вот, хотя он переместил центр Вселенной, он боялся, что это открытие отнимут у него. Он не доверял никому, даже самому себе.

Паскуале повторил еще раз, что он здесь только благодаря безупречной репутации каноника и по совету Пьеро ди Козимо.

Коперник уставился на Паскуале:

— Вы упомянули, что уже знакомы со мной? Я сомневаюсь. Вы следили за мной?

— О нет. Конечно нет.

— Я не стану общаться с теми, кто шпионит за мной по всему городу.

— Совершенно справедливо. Я вполне вас понимаю.

— Я только в прошлом году сдал одного типа милиции. Разумеется, он все отрицал, и милиция не поверила мне, но это правда. Шарлатаны просто обожают прикрываться моим именем, обделывая свои делишки. Мне досаждают, — заявил Коперник и осушил кружку, — астрологи и так называемые приверженцы естественных наук, под видом которых в наши дни действует столько колдунов. Нет, если вы один из них, уходите, или я кликну стражу.

— Доктор, я художник, а не астролог. Я понял из слов Пьеро ди Козимо, что вам понравились некоторые мои работы, посвященные любви. Прошу вас, выпейте еще вина. Его там полно.

Вино оказалось неплохим, решил Паскуале, по крайней мере не таким плохим, как он ожидал, если оно и оставляло по себе привкус меди во рту, то производимое им тепло было приятно. Он щедро плеснул вина и себе, и доктору и отпил большой глоток, чтобы выказать расположение.

Коперник пил быстрыми глотками, обхватив венозными руками кружку, словно боялся, что кто-нибудь отнимет ее. Он сказал:

— Если вы художник, я сомневаюсь, что вы слышали о моей теории эфира и распространения света. Я вынужден снова спросить вас, зачем вы здесь, синьор. Имейте в виду, у меня мало времени. Вы сказали, мне понравились ваши работы? Назовите еще раз свое имя. Фиренц? Это по названию города?

— Нет, доктор. Меня зовут Паскуале де Сьоне Фьезоле. Знаете, маленький городок, не больше чем в часе езды отсюда.

— Конечно я знаю Фьезоле. Я был там несколько раз ради своих наблюдений. Городской дым, видите ли, закрывает звезды, к тому же ацетиленовые лампы… У вас еще осталось это вино? Хорошее вино для тосканского, хотя прусское вино куда лучше. Но мне следует соблюдать осмотрительность. Оно ударит мне в голову.

— Вовсе нет, синьор. Вино ускоряет ток крови и таким образом питает вместилище разума.

Паскуале поймал себя на том, что усмехается при мысли, что этот ворчливый выцветший ученый — его единственный шанс попасть в обиталище Великого Механика, и он постарался скрыть усмешку. Лицо охватили жар и онемение, словно на него дохнуло из печи.

— Вы, художники, конечно, заблуждаетесь, — с суровой дотошностью заговорил Коперник. — Вы не в силах представить мир, нанося краски на плоскость. Получается только потому, что глаз легко обмануть, но все это не настоящее. А что касается действительности, ключ к ней сам свет и, конечно же, движение света, как недавно продемонстрировал Великий Механик. Вы видели его картину из движущегося света?

Паскуале зажег новую сигарету от свернутого окурка предыдущей.

— К сожалению, меня задержали обстоятельства. Но вы коснулись той самой темы, которая меня занимает. Я кое-что хочу изучить, доктор.

Коперник вроде бы внезапно перепугался, словно он переступил какую-то одному ему видимую черту, подверг себя опасности, осознать которую мог только он.

— В этих делах я и сам студент. Я могу лишь повторить то, что говорил уже много раз. У меня нет непосредственного опыта, нет, совсем никакого.

Паскуале достал картинку, спасенную им из камина на вилле Джустиниани. Серебристые хлопья облетели на черную ткань, в которую Паскуале завернул стеклянную пластину, она сильно потемнела, черный контур расползся по краю, поглотив все, кроме самой середины. Он положил пластину на стол и спросил мнение Коперника.

Коперник поставил локти на стол, уперся подбородком в сложенные ковшиком ладони и хмуро посмотрел на картинку, близоруко моргая. Затем он понял, что ему показывают, и резко отодвинулся назад, оглядывая шумную таверну, в которой студенты пили или распевали грубые песни своей родины. Они были пьяны, все здесь в таверне были пьяны. Коперник заговорил с жаром, что он ничего не знает о подобных вещах, ничего, ничегошеньки.

— Я имею в виду процесс. Я хотел бы изучить процесс. А эта картинка нехороша, да.

Коперник произнес с вроде бы ненаигранным гневом:

— Это есть самый низменный способ поклонения дьяволу!

Паскуале быстро заговорил, путаясь в словах, объясняя, что произведение с художественными достоинствами это совсем другое дело, здесь важен не столько предмет, сколько воплощение. Произнося это, он взял бумагу и карандаш и быстро набросал по памяти ту гравюру, которую однажды делал. Рука его дрожала и одновременно была тяжелой, как свинец; он небрежно набросал копну женских волос, и ему пришлось склониться ниже, чтобы верно изобразить руки. Женщина лежала на подушках, одетая в лишь прозрачную рубашку, у нее было томное от наслаждения лицо, поскольку пальцами одной рукой она ласкала себя, а другой сжимала тяжелые круглые груди. Этот заказ принес Паскуале меньше флорина, хотя stationarius перепечатывал его вновь и вновь.

Коперник искоса поглядел на него, словно подозревал какой-то обман:

— Да, это я, конечно узнаю. Полагаю, это вы назвали бы интересной картиной.

— Я подлинный автор этого рисунка, доктор. Но вот только денег это принесло мне мало, зато нажились печатники. Что касается этого нового процесса. Живописи светом. Если бы вы научили меня, мы вместе могли бы заработать много денег. Я вознагражу вас за потерянное время, вот этим флорином для начала.

— Каждый может перерисовать оттиск, — сказал Коперник, — особенно такой популярный.

— Мы их называем «товаром-люкс», — пояснил Паскуале. — Я вас познакомлю с моделью. Тогда вы поверите мне.

— Может быть. Может быть. О, вино закончилось.

Паскуале заплатил еще за один кувшин. Они пили за эфир, что бы это ни было, за Флоренцию, за Великого Механика. А потом Паскуале с Коперником, как-то без перехода, оказались посреди дороги, в темноте спотыкались, держась за руки, и брели к далекому фонарю, слабому, словно звезда в непроницаемой тьме. Холодный ветер дул Паскуале в лицо. Вино, он выпил слишком много вина. Паскуале глупо заулыбался. Пусть он в смертельной опасности, но хотя бы немного порадуется жизни.

Коперник все болтал и болтал, выпивка выпустила на свободу его словарный запас. Он говорил об эфире, который был так же летуч, как и эпициклы, на которые Коперник возлагал ответственность за вращение Земли вокруг Солнца. Кажется, никакого посредника между ними вовсе нет, а есть материя в высшем своем состоянии, эминенция.

— Свет не более чем вещество, возведенное в свою высшую степень. Хорошо известно, что свет движется быстрее, чем звук, и моя теория объясняет почему. А за светом находится Сам Бог. Спаси меня, Господи!

Коперник поскользнулся на комке грязи и, если бы Паскуале не подхватил его, свалился бы в сточную канаву, которая несла воды, пахнущие отнюдь не розами, по центру улицы. Коперник икнул и прошептал:

— Ничего больше не скажу, потому что повсюду враги, которые хватают мои идеи и перевирают их. В науке нельзя спешить. Те, кто пытаются, сгорают очень быстро, попомни мои слова. Тсс! Что ты слышишь?

Это был звук, издаваемый колесами повозки; каким-то образом приглушенный, он доносился откуда-то сзади.

Паскуале затащил Коперника в глубокую арку ворот. Железные ворота были заперты в этот час, во дворе за воротами царила тьма. Коперник предпринял слабую попытку освободиться, но Паскуале держал его крепко и зажал ему рот ладонью, когда он принялся что-то возмущенно восклицать. Приглушенный скрип повозки становился все ближе и ближе. Паскуале поймал себя на том, что затаил дыхание. Он знал, что это за повозка, еще до того, как она проехала: это была повозка сборщиков трупов, которые разъезжали по городу с бумагой, разрешающей забирать любые трупы, которые они считают пригодными для нужд прозекторов и экспериментаторов Нового Университета. Поговаривали, что нужда в трупах в эти просвещенные времена вынуждает сборщиков похищать их с похорон или даже убивать подгулявших горожан, одиноко бредущих поздней ночью.

Это была низкая длинная черная повозка, ее тащила всего одна лошадь. Возница и его помощник сидели на скамье, оба одетые в черные плащи с высокими воротниками, их лица закрывали черные кожаные маски. У лошади, которая везла их, на копытах были кожаные башмаки, а колеса повозки обернуты тряпками. Веяло весьма ощутимым запахом, мощным ароматом фиалок, заглушающим вонь гниющей плоти.

Потом они проехали. Коперник снова попытался освободиться, колотя по железным воротам, которые в ответ загрохотали. Паскуале мог бы ударить его, но это означало бы гибель всякой надежды проникнуть в Большую Башню. Когда Паскуале отпустил его, механик негодующе сказал:

— Я знаю этих людей.

Паскуале засмеялся:

— Наверное, знаете.

— Я изучал анатомию вместе с прочими науками, когда был студентом. Они занимаются благородным делом и сейчас совершают полагающийся обход. Без них мы бы совершенно не продвинулись в излечении болезней. Нет причин бояться, юноша. И где это проклятое место, которое, как вы сказали, знаете? Я поверю вам, только когда увижу женщину.

— Я тоже изучал анатомию, но не хотел бы встречаться с этими господами в данных обстоятельствах. Помогите мне, доктор. Я вынужден просить об этом.

— Нечего меня пугать. Я не боюсь угроз, — заявил Коперник с пьяным упрямством.

Когда они добрались до фонаря на углу улицы, Паскуале понял, где они находятся, и вспомнил, куда они направлялись. Он обещал показать Копернику модель, Маддалену, чтобы доказать: он тот, за кого себя выдает. Вино, вечный поиск истины в вине, чтобы тебя не поглотила горькая правда.

Потом они с Коперником барабанили в дверь дома мамаши Лючии. Где-то залаяла собака, затем дверь отворилась, и они ввалились внутрь, едва не упав на мягкие жирные руки хозяйки, самой мамаши Лючии. Ее лицо было раскрашено румянами и свинцовыми белилами, но в теплом свете свечей она казалась если не девочкой, то куклой, а не престарелой женщиной, которой, собственно, была. Паскуале каким-то образом оказался сидящим со стаканом вина в руках, моргающим от яркого света в гостиной. Трио девиц, с обнаженными плечами, в бархатных платьях, их груди выпирали, словно мягкие округлые раковины, хихикали между собой в противоположной части комнаты, которая, казалось, медленно проваливалась под землю.

— Мой друг где…

— С Маддаленой, разумеется, — ответила мамаша Лючия. — Ах, Паскуале, Паскуалино, как ты набрался.

Паскуале тупо произнес:

— Ты в своем роде хорошая женщина, мамаша Лючия. Я когда-нибудь говорил тебе об этом?

— Дело есть дело, дорогуша. Ты подумай о том, чтобы написать мне еще одну хорошенькую картинку, и не будем больше об этом. С ними дела идут хорошо, с этими картинками. Вот как сейчас.

— Я сейчас не могу заплатить. Совсем пустой. — На самом деле был еще флорин, но его он обещал доктору Копернику.

— Твой друг платит. Не волнуйся. Где ты был, Паскуале? У тебя одежда в грязи.

Паскуале, расчувствовавшийся от усталости и вина, заговорил:

— У меня ужасные неприятности, мамаша Лючия. Ты, как добрая христианка, помоги мне. Я уж отсюда никуда не пойду.

— Ты мне льстишь, — сказала мамаша Лючия с видом человека, который слышал раньше подобные речи.

— Нет, нет. Я правда так считаю! Настал переломный момент в истории, ужасные и великие времена. И если тебе суждено помогать мне, помоги теперь…

— Так помни о моем милосердии, дорогуша, и в следующий раз захвати с собой карандаш. — Девицы в углу захихикали, и хозяйка наградила их суровым взглядом, а затем вновь обратилась к Паскуале: — Кстати, не пей больше вина. Не выношу, когда мужчины плачут.

— Если бы я мог начать рисовать прямо сейчас… Ты ангел, Лючия. Мой друг, он кончил?

— Старичкам всегда требуется много времени, — фыркнула одна девица.

— Странный он малый, — заметила хозяйка, царственным жестом принимая чашку из рук своей подопечной. — Спросил меня, не делала ли я операцию моим девочкам, ну, знаешь, когда вынимается кусочек черепа, чтобы человек становился послушным. Маленькая дырочка, а в нее вставляется проволока, чтобы прогнать дьявола. Я сказала, у меня честное заведение, а он сказал, иными словами, у меня все неуправляемо. Отчего же, я управляю, ты ведь знаешь, Паскуалино. Я знакома с таким сортом людей, они бы из всех нас сделали машины, годные только для чего-то одного, чего хочется им.

Паскуале, наверное, задремал, потому что он проснулся от отголоска крика, прозвучавшего где-то в доме. Он подскочил, протолкнулся между шлюх, которые твердили, чтобы он сидел, оставался на месте, и осознал, что мчится по освещенному свечами коридору. В ушах стоял рев. Он натыкался на стены. Распахнулась дверь, и юноша ввалился в комнату.

Маддалена стояла на коленях на разгромленной постели, вцепившись в натянутую до подбородка простыню. Распущенные волосы падали ей на спину.

— Он удрал прямо в окно! — взвизгнула она, и слуга-марокканец, примчавшийся вслед за Паскуале, угрюмо кивнул и выскочил за дверь.

— Ты лучше иди, — сказала в дверях мамаша Лючия, задыхаясь от бега. — Мы с ним разберемся.

Паскуале распахнул ставни на окне, но внизу виднелся только пустой переулок. Он высунулся в холодный темный воздух, голова шла кругом от выпитого вина и чрезмерного возбуждения.

— Не бейте его! — крикнул он. — Он мне еще понадобится.

Хозяйка борделя произнесла в праведном негодовании:

— Ему оказывают услугу, он берет и сбегает, тоже мне приличный господин! — Жирная плоть на ее обнаженных плечах заколыхалась. — Больше я не потерплю его в своем заведении. Хорошие же у тебя друзья, Паскуале. Придется расплачиваться за него.

— Две картины. Три. Любого размера. Куда он побежал?

— Я слышала, как за окном проехали сборщики трупов, — сказала Маддалена. — Может, он их испугался?

Паскуале схватил кувшин и вылил его содержимое себе на голову. Задыхаясь и моргая, мокрый и слегка протрезвевший, он сказал:

— Кажется, мне придется выбираться черным ходом.

Во входную дверь заколотили.

Маддалена взвизгнула от испуга, и простыня упала, выставив напоказ ее груди. Мамаша Лючия обернулась к Паскуале:

— Полагаю, ты хорошо знаешь, где он находится. И не спеши возвращаться, Паскуале.

— А, все равно, — махнул рукой Паскуале, — они найдут меня и там.

Он перекинул ноги через подоконник и сползал вниз, пока не повис на пальцах, тогда он отцепился и упал на землю, прокатившись по полузамерзшей грязи. Поднялся и побежал в конец переулка, осторожно заглянул за угол.

Повозка сборщиков трупов стояла на улице прямо перед дверью заведения мамаши Лючии. Два сборщика в черных плащах боролись с крупным слугой-марокканцем, Паскуале увидел, как один из них подставил ногу и сбил марокканца на землю. Оба сборщика трупов забежали в дом, и до Паскуале донесся громкий возмущенный голос хозяйки.

Мужской голос, без сомнения принадлежащий одному из сборщиков, перекрыл его:

— Где вор?

— Он сбежал, — сказала содержательница борделя. — Один из ваших механиков взял мою девочку и сбежал, не заплатив. Платите вы, раз вы тоже работаете в Новом Университете. И еще возмещение ущерба, вы ранили моего стражника!

— Это механик сказал нам, что человек, приведший его сюда, пытался ограбить его. Где ваш сводник? Это он тот вор, которого мы ищем.

Паскуале застонал. Очевидно, выпивка и распаленная похоть возбудили в Копернике подозрения.

— Я не нуждаюсь ни в каких сводниках. У меня имеется, — проговорила Лючия раскаленным от ярости голосом, — моя репутация. Стойте! Куда вы идете?

Миг спустя раздался грохот перевернутой мебели, рассыпая осколки, вылетело окно, вслед за этим зазвучал свисток: звали городскую милицию.

Паскуале, разумеется, мог бы сбежать, но он сомневался, что сумеет уйти далеко. Ведь если Коперник натравил на него этих двоих, он натравит на него и остальных. Кроме того, ему все равно необходимо увидеться с Великим Механиком. Оставалось одно средство, он видел лишь один-единственный способ проникнуть в Новый Университет. Паскуале запрыгнул в черную повозку, поднял тяжелый просмоленный полог и заполз под него.

Он едва успел устроиться, как услышал, что сборщики трупов возвращаются, вслед им несся пронзительный голос мамаши Лючии. Паскуале замер в темноте, прислонившись к тяжелому холодному телу. Грубые доски были мокрыми от чего-то, что просачивалось сквозь его одежду. Раздался скрип, когда два человека забрались на скамью, потом все зашаталось: они тронулись в путь. В насыщенной миазмами темноте под просмоленной парусиной Паскуале ощущал на своем лице ледяную руку трупа. Он не смел сдвинуть ее: вдруг один из сборщиков обернется посмотреть, как там груз? Еще одно распухшее тело при каждом толчке выпускало газы. Запах был не такой ужасный, как в анатомическом театре в разгар лета на третий день препарирования, когда не остается уже ничего, кроме оболочки из гниющих мышц и жира на желтых костях, но сейчас у Паскуале не было флакончика с камфарой, чтобы подносить его к носу; и хотя от мощного искусственного запаха фиалок щипало глаза и глотку, он не заглушал вонь, а только прорезал ее. Паскуале повернул голову и сумел прижаться носом к месту крепления полога, чтобы вдохнуть свежего воздуха. Он молил, чтобы все эти люди погибли либо от естественных причин, либо были убиты, чтобы он не подцепил в этом черном воздухе дизентерию или французскую сыпь.

Голоса сборщиков трупов были слышны сквозь приглушенный шум колес и скрип деревянной повозки. Один, размеренный и низкий, ворчал насчет наглости механиков:

— Словно нам и без того не хватает работы, теперь еще и оберегай всяких дураков.

Второй отвечал:

— Он просто упертый тупоумный старикашка, который считает, будто каждый мечтает его ограбить. Наверное, какой-то сводник запросил слишком много за то, чтобы свести его с хорошенькой теплой бабой.

— Ну, сводник тоже сбежал. А может, его никогда и не было.

— Неважно. Надо только получить с него монету, которую он обещал, даже если мы не найдем сводника. А ты видел сиськи той девчонки? Я был не прочь задержаться там ненадолго.

Человек с низким голосом захохотал:

— Если так пойдет и дальше, ты через пару дней захочешь притащить ее в Университет, свежую и тепленькую.

— Если так пойдет и дальше, мы останемся без дела. Война хороша для медицины, а не для таких, как мы. Любой идиот во время войны готов запустить лапы в наш промысел.

— Не переживай, — сказал первый. — Пока они не найдут способ сохранять тела летом, без работы мы не останемся. Эти не пролежат в театре даже до Нового года. Но если посмотреть с другой стороны, нам, по крайней мере, не приходится их выискивать.

Второй возразил:

— А возможно, придется. Вон сколько взбалмошных юнцов приканчивают друг друга, а женщин маловато.

— Мозги — все, что им сейчас нужно. И они не особенно разбираются, чьи они. Мозги у всех одинаковые.

— Мозг — вместилище разума, наверное, поэтому тебе он неинтересен.

— Зато совсем другое дело сердца. Я всегда испытываю слабость к сердцам.

— Сердца, мозги, в итоге все обращается в деньги.

— В тебе нет поэзии, Агостино. Ведь сердце, с его четырьмя желудочками и клапанами, это же чудо. Подумай о том, как проходит через сердце кровь, потому что клапаны устроены так хитро: они открываются внутрь или наружу в зависимости от нужды. Я всегда говорил, тебе надо поучиться.

Второй сборщик, Агостино, сказал:

— Нам по-прежнему надо думать о медиках. Может, та молодая шлюха, от которой ты размяк, та, с сиськами. Я найду способ, если ты хочешь повеселиться с ней, прежде чем мы погрузим ее в телегу.

— Мой отец занимался этим делом, а до него его отец. И они делали все без ножа.

— Я достаточно наслушался о твоем отце, спасибо. Заворачивай здесь. Проедем в последний раз, и назад.

Рука трупа соскользнула с лица Паскуале, когда повозка завернула, и упала обратно, когда повозка начала тормозить. Повисла тишина, затем край парусины отодвинули и внутрь впихнули тело. Басовитый сборщик трупов говорил с кем-то о деньгах. Повозка снова тронулась в путь, тяжело раскачиваясь на ходу, сборщики трупов переговаривались вполголоса, пока наконец повозка не остановилась снова и послышалось железное звяканье ворот.

Сборщики трупов обменялись любезностями со стражей. Повозка еще немного проехала и снова встала. Затем все закачалось, появилось ощущение падения вместе с грохотом паровой машины и звоном железной цепи. Повозка была внутри Нового Университета.

6

Падение завершилось тяжелым ударом. Внезапный свет залил край просмоленного полога. Повозка быстро покатилась вперед. Глухое эхо, шум машины, работающей вхолостую. Паскуале достал свой ножичек и уже был готов прорезать полог, когда его край подняли и оттянули назад.

Паскуале лежал неподвижно, вглядываясь между закоченелыми пальцами мертвеца, рука которого так и лежала на его лице. Над головой загорелись яркие огни, кольцо ацетиленовых ламп под сводами побеленного потолка. От холода бросало в дрожь, похоже, то был какой-то подвал глубоко под землей. Сборщики трупов начали разгружать повозку, подтягивая тела железным крюком к краю, а затем стаскивая их за ноги и за волосы.

Паскуале заставил себя сесть и увидел за повозкой ряды столов, в основном с уложенными на них телами. Оба сборщика были заняты трупами, которые они только что выгрузили. Один записывал приметы на клочке бумаги, а второй обмеривал.

Паскуале выбрался наверх и перепрыгнул через борт повозки, шумно приземлившись на холодный скользкий пол. Лошади захрапели и вздрогнули, потащив стоящую на тормозе телегу. Оба сборщика трупов обернулись, закричали и бросились в погоню. Паскуале проскочил между трупами на осклизлых столах и метнулся в ближайшую дверь, захлопнув ее перед носом у преследователей.

Он оказался в маленьком круглом чуланчике, внутрь которого, на расстоянии ладони от грубой стены, была вставлена решетчатая железная клетка. Сборщики трупов заколотили в дверь, и пол закачался и заходил ходуном под ногами Паскуале. Он схватился за веревку и охнул от изумления, когда комната начала подниматься, унося его вместе с собой наверх.

Комната поднималась долго, слегка покачиваясь на ходу, один раз прошла сквозь свинцовое кольцо, которое промелькнуло, грохоча цепями. Когда она наконец остановилась, Паскуале не сразу решился отпустить веревку, почти уверенный, что стоит ему разжать руки, и комната тотчас же проделает весь путь в обратном направлении. Дверь, когда он толкнул ее, открылась в ветреную ночь.

Мертвецкая, видимо, находилась под холодным фундаментом Большой Башни, потому что движущаяся комната принесла Паскуале на самый ее верх. Он глядел на крыши и террасы Нового Университета у реки, на речных каналах горели огоньки плавучих мельниц. Дальше поднимались темные холмы с лишь кое-где горящими фонарями. Где-то за ними собирались вражеские армии, невидимое зло тяжело повисло в воздухе, словно грозовые облака.

Ветер почти полностью выдул дурман от выпитого Паскуале вина. Он дрожал в холодном воздухе. Рейтузы прилипли к ногам, пропитанные вязкой кровью трупа и чем-то еще похуже. Он находился на подобии платформы, занимавшей половину крыши. Лес башен поменьше размахивал сигнальными крыльями у него под ногами. Пока он смотрел, множество крыльев этой высочайшей постройки завертелось и поднялось, начиная свой механический танец, отправляя сообщения в самые дальние концы света. Фонари сигнальных устройств, кажется, оставляли в воздухе светящиеся следы, зеленые и красные.

За краем парапета было что-то прилажено: два набора тройных барабанов по бокам машины Хироу с высокой узкой трубой. Труба заканчивалась подобием чашки, которая брякала и вертелась на ветру. Канаты, протянутые через блоки, поднимались в темноту за парапетом. Паскуале разглядел правильные геометрические формы, отбрасывающие тени на ночное небо. Над вершиной башни, паря на сильном ветру, были привязаны тонкими, но прочными пеньковыми канатами воздушные змеи.

Паскуале положил руку на канат, ощутил его натяжение. Схватившись за канат, он свесился вниз и ахнул от восторга. Толстая башня темнела, сужаясь к основанию. Паскуале видел нарисованные на башне огоньки, должно быть, окна; то тут, то там из стены вырастали балконы и платформы, словно прилепленные под карнизом гнезда стрижей. Огоньки обозначали площадь Синьории и лабиринт улиц, паутиной опутывавших палаццо и залитый светом Дуомо, и тысячи других зданий, весь ночной город распростерся между рекой и стенами.

У Паскуале за спиной загромыхали цепи, разматываясь с барабанов на крыше чулана, венчавшего движущуюся комнату. Комната быстро опускалась. В красно-зеленом свете сигнальных крыльев Паскуале видел, как цепи тянутся вниз, вниз, вниз, по бесконечной шахте к плоскому диску потолка комнаты, уменьшившейся в перспективе до размера монетки. Пока Паскуале смотрел, диск миновал кольцо свинцового противовеса и остановился на минуту, прежде чем снова поползти вверх, громыхая цепями.

Паскуале высматривал что-нибудь, что можно сунуть под цепи, или во вращающиеся барабаны, или под устройство, приводящее барабаны в действие и движимое каким-то механизмом далеко внизу, но здесь были только большие барабаны с канатами, которые он не смог бы сдвинуть даже на длину пальца. Он мог бы спрятаться между сигнальными конструкциями, но ненадолго: когда он только подумал об этом, на дальнем конце крыши с шумом распахнулся люк, из него вылез человек и принялся светить во все стороны фонарем.

Паскуале пригнулся, съежившись возле лебедки. Движущаяся комната остановилась с грохотом. Дверь открылась, и выскочили два человека, один вел на привязи большую собаку, а второй нес фонарь, свет которого залил всю платформу. Человек, искавший среди сигнальных конструкций, повернулся к товарищу, и луч света от его фонаря скользнул по Паскуале. Собака залаяла и потащила за собой хозяина, Паскуале вскочил, схватился за канат змея и закачался под порывами ветра.

Как только Паскуле повис всем телом на канате, привязанный змей ухнул вниз, и Паскуале тотчас оказался ниже уровня платформы. Он оттолкнулся ногами от гладких камней башенной стены и сумел забросить согнутую ногу на один из трех канатов от соседних змеев. Юноша повис вниз головой, держась руками и ногой, глядя вверх на затянутое облаками ночное небо и нависающую тень от башни. Он чувствовал, как по спине ползет большая капля пота. Налетел мощный ветер и запел в ушах, швырнул волосы ему в лицо, заморозил пальцы, но Паскуале был скорее возбужден, чем напуган, уверенный, что может убежать в темноту и исчезнуть, словно видение.

Но затем стражники свесились с парапета, три луча от их фонарей скрещивались и снова расходились.

Паскуале начал карабкаться вверх, и змей поднялся, распрямляя свой канат и поднимая вместе с ним Паскуале. Стражники вцепились в канат, за который держался Паскуале, но их силы были ничем в сравнении с мощью ветра, они лишь слабо дергали змея. Один из стражников закричал Паскуале, что ему ничего не будет, если он спустится, но большую часть его слов унесло ветром. Остальные склонились над лебедкой машины Хироу, пытаясь с помощью кремня зажечь огонь под котлом.

Паскуале, обхватив коленями канат, поднимался, перебирая руками, пока не оказался прямо под самым большим змеем. Его поверхность, полотнище, натянутое на каркас из ясеня, дрожала и гудела. В неверном свете фонарей стражников Паскуале увидел расстегнутую сбрую или некий плетеный футляр, похожий на тунику без рукавов, закрепленный на раме змея. Чуть дальше загибался руль. Паскуале карабкался, пока не добрался до этой сбруи, туда, где канат входил в кожаное кольцо и расходился веером на дюжину стренг, держащих змей за тупой нос.

По канату прошла быстрая дрожь. Паскуале посмотрел вниз и увидел, что труба машины Хироу выплевывает искры. Через несколько минут она нагреется и начнет наматывать три троса, чего пока не смогли сделать люди. Паскуале видел однажды на празднике, когда змеи поменьше парили над городскими стенами, что Для этого нужны усилия двадцати человек.

Он крепче ухватился за канат, распрямил ноги и медленно развернулся. Это оказалось не сложнее, чем когда на веревке за большими окнами комнаты Россо болталась обезьяна, хотя падать было раз в сто дальше, но нельзя думать о падении. Руки у него уже почти онемели, казалось, пальцы стали в два раза меньше. Молодой художник подтянул колени к груди, затем выбросил ноги назад. На мгновение его нога застряла в сбруе, и он едва не поддался панике, потому что в таком положении мог выпустить вертящуюся раму змея. Он толкался ногами, как лягушка, пятился назад, снова перехватывая руками, пока не ощутил, что его бедра и грудь оказались внутри плетеной упряжи.

Стражники снова кричали ему. Лучи их фонарей метались взад-вперед по внутренней поверхности змея. Действуя одной рукой, Паскуале затянул ремни, это оказалось легче, чем он думал: маленькие зубчики на медных застежках позволяли ремешкам скользить только в одну сторону. Он нащупал ногами стремена и наконец выпустил канат из другой руки. Сбруя заскрипела, принимая его вес и удерживая его. Он обеими руками взялся за руль перед собой и резко дернул его. Он много раз видел летом, что именно так делают на праздниках летуны на змеях, когда начал искать в жизни хоть что-нибудь похожее на его ангела.

Змей тут же пугающе быстро заскользил вниз. Его правый край захлопал, впуская воздух в пространство, образовавшееся от дуновения ветра над его поверхностью. Из разговоров с мальчишками, делавшими небольшие петли на змеях во время праздников, Паскуале знал: они летают благодаря тому, что воздух движется по поверхности хитро изогнутого крыла змея быстрее, чем под ним. Воздух поднимал змей, пытаясь заполнить созданную таким образом пустоту, ибо Бог так любит свои творения, что не переносит любой незавершенности, пусть даже мельчайшей, и наполняет мир, фрагмент за фрагментом.

Теперь, когда воздух просачивался под крылья справа, змей пошел вбок. В этот миг кто-то внизу отпустил барабан, и змей тут же отвоевал себе добрых две сотни braccia каната. Он стремился вниз, вниз, пока машина не начала наматывать три троса.

Паскуале метил на платформу, которая выступала под последним ярусом башни, но он ошибся, оценивая маневренность змея. Балкон пролетел мимо него, он оказался под ним и продолжал падать. При попытке свернуть влево воздух просочился под оба края змея, и тот окончательно потерял высоту.

Какой-то жуткий миг Паскуале летел прямо вниз. Огни на площади закружились. Затем лебедка пошла вверх, и змей тоже резко дернулся вверх, с такой силой, что руки Паскуале едва не соскочили с руля и он задохнулся, когда ремни впились ему в ребра. Тросы налетели на край балкона, и змей устремился к башне, зацепившись за этот выступ. Паскуале увидел, что на него летит высокое окно с витражом: ангел, белый ангел, победно занесший пылающий меч над поверженным дьяволом в обличье змеи. И окно посыпалось вокруг него белыми, красными и золотыми осколками.

7

К счастью для Паскуале, стражники оказались сообразительными, они отпустили тормоз лебедки, как только увидели, что происходит, иначе его вместе с остатками змея рвануло бы вверх и он разбился бы об основание балкона. А вместо этого Паскуале оказался зажатым между открытыми вращающимися свинцовыми рамами окна, осыпанный дождем цветного стекла, звякающего по полу большой комнаты со сводчатым потолком. Деревянный остов змея разбился, и его полотнище свисало с Паскуале, словно сломанные крылья. Он походил на падшего ангела.

Крестовины змея и плетеная сбруя выдержали удар, но Паскуале до сих пор не мог отдышаться. Завывал холодный ветер, терзая обрывки змея. К тому времени, когда юноша вспомнил, что его опутывают ремни, и начал освобождаться, в дверь ворвались стражники и побежали к нему между длинными столами, заваленными бумагами и частями механизмов. На всех стражниках были стальные доспехи, начищенные до зеркального блеска. От ветра бумаги поднялись в воздух, будто стая вспугнутых птиц.

Поддерживаемый стражником старик с длинными белыми волосами и длинной белой бородой, волнами падающими ему на плечи и на грудь, подмигнул Паскуале. Вбежал еще один человек, великолепный в алом бархате.

Это был Салаи. Словно актер в фарсе, он вскинул руку, указывая на Паскуале:

— Вот, учитель! Смотрите! Вот предатель!

Несмотря на головокружение, Паскуале сразу понял, кто этот старик. Он выпутывался из ремней, ощущая боль в спине и руках. Стражники шумели, ища лестницу, отодвигая стол, заваленный частями машины и осколками стекла, от окна, на котором болтался Паскуале.

— Не слушайте его! — крикнул Паскуале. — Он сам король лжецов! Прошу вас…

Салаи ухмыльнулся Паскуале. Он в самом деле походил на жирного маленького дьявола в своей алой рубахе, камзоле и черно-красных чулках.

— Я прямо сейчас добуду доказательства, учитель, и все расскажу вам, — обратился он к старику.

Тот забормотал что-то Салаи, положив руку на его пухлое плечо. Но Паскуале было не слышно слов, потому что рядом с ним подняли лестницу, два стражника начали взбираться по ней, а остальные залезли на стол и принялись рычагом растаскивать вращающиеся рамы из свинцовых полос, в которых застрял змей.

Салаи что-то долго говорил старику, шепча ему на ухо и время от времени искоса поглядывая на Паскуале с нескрываемой злобой. Когда Салаи замолчал, заговорил старик, но Салаи положил ладонь на его руку и сказал что-то стражнику, который повел старика прочь.

Один стражник перерезал ремешки сбруи, затем другие схватили Паскуале за руки и за ноги и через минуту опустили его. Он пытался сопротивляться, когда Салаи начал шарить в его сумке, но все стражники были дюжие швейцарцы, с тем же успехом можно пытаться опрокинуть на землю вола. Паскуале только смотрел, как Салаи с легким презрением отодвинул в сторону его нож, листы бумаги и уголь, а затем достал бумажный футляр с летающей лодкой.

Салаи вынул лодку и поднял ее на ладони, повертел из стороны в сторону, так что тени и свет прошлись по сложно закрученным бумажным спиралям, повертел колесико.

— Смотри, — сказал он одному стражнику. — Запомни хорошенько. Это было при мальчишке. — Затем он сунул модель в карман красной рубахи и бросил стражникам: — Берите его и следуйте за мной.

Они подняли Паскуале, один за руки, другой за ноги, и снесли вниз по винтовой лестнице в маленькую комнату, выстроенную в форме буквы D, или натянутого лука, с полукруглой каменной стеной и заставленной шкафами прямой стеной. Когда стражники опустили его, Паскуале поднялся быстро, как только смог, и посмотрел Салаи в лицо. Тот стоял в дверях с двумя могучими стражниками за спиной.

— Высший балл за твое появление! — сказал Салаи и издевательски зааплодировал. — Не могу передать, как я рад ему. Я просто готов расцеловать тебя. Мое мнение о твоих дарованиях возросло, хотя я, кажется, был прав насчет твоих умственных способностей. Не стану спрашивать тебя, зачем ты пришел, не сейчас. Я даже не стану спрашивать, как ты сумел проникнуть в башню, это тоже не теперь. Это удовольствие я оставлю на потом.

— Ты прекрасно знаешь, зачем я здесь, Салаи. — Паскуале обращался не только к Салаи, но и к стражникам. — Это ты украл летающую лодку, а когда она попала ко мне, когда я узнал, насколько важна эта вещь, я попытался вернуть ее сюда. Я принес ее самому Великому Механику. Это правда!

— О, кричи сколько влезет. Это, видишь ли, мои люди, художник. — Салаи принюхался. — Ты как-то странно пахнешь. Ты что, наделал в штаны, когда летел в окно? Говори, не стесняйся, в этом нет ничего зазорного.

— Это просто запекшаяся кровь. Запах, который ты не мог не почуять. Как же ты увернулся от людей Джустиниани, Салаи? Я знаю, это был Джустиниани, все эти фейерверки его работа, а один из его людей едва не схватил меня в доме Никколо Макиавелли.

— Кто сказал, что я уворачивался?

— Ты предал моего учителя, теперь ты предал савонаролистов Джустиниани. Кто следующий?

— Ах, сколько пафоса! Я с радостью подвергну тебя пытке, художник. Я же не забыл нашей последней встречи. Мы начнем с того места, на котором остановились, но только в более подходящих условиях. Я оставлю тебе время на размышления до утра, художник, а потом мы заберем тебя в Барджелло, там располагается мой кабинет милосердия.

— Никколо Макиавелли, Салаи! Он еще жив? Он у Джустиниани, как и тело Рафаэля?

— Пока еще, — бросил Салаи.

Дверь закрылась, деревянный засов встал на место.

Паскуале быстро изучил комнату в слабом свете, пробивающемся сквозь решетку на окне. Шкафы оказались набиты черепами с восковыми слепками мозга, который в них когда-то содержался. Они занимали многие полки, все тщательно подписанные. На темени каждого черепа была начерчена решетка из тонких черных линий, и у каждого была бирка, привязанная через правую глазницу, с надписями, которые Паскуале сначала принял за какой-то шифр, пока не догадался, что они сделаны в зеркальном отображении. «Женщина, 44 года, паралич. Мужчина, 22 года, слепой, врожденный идиотизм. Мужчина, 56 лет, обычный. Мужчина, 35 лет, повешен за воровство». Судя по пыли на полках, этой комнатой уже давно не пользовались.

Здесь не было ничего, что сгодилось бы в качестве оружия, и Паскуале сомневался, сумеет ли он вылезти сквозь маленькое окошко в центре изогнутой стены, которое все равно было так высоко от пола, что он мог коснуться подоконника, только поднявшись на цыпочки. К тому же если бы он сумел вылезти, то оказался бы снаружи башни, высоко над землей и без змея, способного нести его.

Молодой человек уселся напротив двери в узком углу, образованном шкафами и дугой стены, вытянув перед собой ноги. Все полученные им ссадины и синяки пульсировали. Стоило ему закрыть глаза, он ощущал восторг полета и ужас падения. Словно он стал тем ангелом, которого разбил, Салаи же предстал перед ним в образе чешуйчатого червя, корчащегося под его пылающим мечом. А может быть, проходя сквозь картину, он стал противоположностью ангелу: черным падшим ангелом, лишившимся милости Бога и обреченным на мучения. В любом случае безумие, охватившее его, прошло. Он был охвачен им с того мгновения, когда нырнул в реку, чтобы бежать от савонаролистов, оно поспешно нарастало, толкая его на необдуманные поступки, которые привели его сюда, в этот маленький чулан на вершине Большой Башни. А может, он заразился им гораздо раньше, когда впервые увидел Никколо Макиавелли. Наверное, он слишком близко к сердцу воспринял любовь пожилого человека к заговорам и контрзаговорам и видел влияние испанцев там, где были простые совпадения. Он обхватил лодыжки и вздрогнул, охваченный апатией, которую породило не отчаяние, а простое смирение перед лицом судьбы.

8

Он проснулся оттого, что громоздкий засов двери отъехал назад. В высокое окно лился молочный свет зари, обволакивая Паскуале, словно одеялом, хотя и не давая тепла.

Юноша заморгал, отгоняя сон, когда дверь открылась и вошел стражник. Начищенная сталь доспехов сверкала в свете фонаря, который он принес с собой, отражая находящиеся в комнате предметы так четко, что гладко выбритое лицо стражника с квадратной челюстью (который был ненамного старше Паскуале) казалось парящим без опоры над каким-то безумным зеркалом, За спиной стражника стоял старик, которого Паскуале видел в длинной комнате. Это был Великий Механик.

Паскуале, как мог поспешно, поднялся на ноги. Ему показалось, что его позвоночник сделан из плохо отлитого металла, каждая мышца на спине болела. Великий Механик смотрел на него ласково, одной рукой поглаживая шелковистую белую бороду. Он носил очки с синими линзами, которые сидели у него на кончике носа, словно бабочка.

— Надо бы отвести его, — вымолвил он наконец, обращаясь вроде бы в пространство, и развернулся.

Стражник взял Паскуале за руку прямо над локтем, большой и указательный пальцы его стальной латной перчатки впились в мышцы жестоко и неумолимо, словно щипцы. Он наполовину повел, наполовину потащил за собой Паскуале по винтовой лестнице, через большой зал, где в разбитом витражном окне до сих пор висел змей — его разорванная ткань лениво покачивалась, — и через маленькую дверцу в круглую комнату, шумную от тиканья множества часов.

Часы всех видов висели на стенах: часы, идущие благодаря падающему песку; часы с водяным колесом, соединенным с регулятором хода; все типы механических часов, с циферблатами, блестящими золотом и серебром, вырезанными из дерева, даже из стекла, за которым горели свечи, просвечивая в дырочки, изображающие созвездия. Были часы, показывающие дни, и часы-календари, показывающие праздники святых, даже древняя астролябия с гирями и вращающимся барабаном, из которой в качестве регулятора хода капала ртуть. А в центре комнаты стояли огромные, в два человеческих роста, астрономические часы, их гиревой механизм виднелся в медной клетке с семигранным барабаном наверху. На каждой грани барабана было по круговой шкале, показывающей движение одного из семи небесных тел, Primum Mobile,[22] Луна и планеты, а под барабаном, внутри медной клетки, располагались круглые циферблаты, показывающие час дня, фиксированные и нефиксированные христианские праздники, и шкала с точками пересечения орбит. Этот прибор издавал громкий ровный стук, похожий на биение гигантского сердца, размеренный и торжественный на фоне быстрого тиканья мелких механизмов.

Великий Механик стоял в дальнем конце комнаты, глядя в окно, похожее на разрезанный пузырь или на линзу и поднимавшееся от пола до потолка. Стражник провел Паскуале через комнату и, когда тот попытался спросить, зачем его привели сюда, велел ему говорить только в том случае, если к нему обратятся.

— Но изобретение… — заикнулся было Паскуале.

Стражник, светловолосый человек с круглой, коротко остриженной головой, гладким юношеским лицом и пронзительным взглядом холодных голубых глаз, сказал спокойно:

— Мой хозяин немногословен, но каждое его слово тщательно взвешено. Тебе придется примириться с его привычками.

Паскуале заставили сесть за маленький столик перед линзой окна. Глядя на пробуждающийся внизу город, он ощутил головокружительное чувство, будто забрался в глаз гиганта. Он находился так высоко (Большая Башня была в четыре раза выше квадратной башни на площади Синьории), что полностью видел кольцо городских стен с обеих сторон реки. Он видел вытянувшиеся вдоль берегов мануфактуры и черные провалы в тех местах, где что-то сгорело, мосты над лентой реки и, прямо под ним, дворец правительства. Площадь Синьории, погруженная в тень, до сих пор была завалена обломками машин механиков. Гигантская статуя Давида с места Паскуале казалась камешком или пятнышком.

Великий Механик заметил в пространство:

— Стражник, разумеется, подчиняется Салаи и тотчас же отправится сообщить обо всем своему хозяину, где бы тот ни находился.

— И что вы только выдумываете, учитель! Разумеется, не отправлюсь, — возразил стражник и подмигнул Паскуале. — Учитель, разве вы не хотите разделить с юным героем завтрак?

— А у него есть время завтракать? Разве не пора вывести его отсюда?

— Это самое меньшее, чем мы можем отблагодарить его, — сказал стражник, снова подмигивая Паскуале. — Люди Салаи не станут заходить в комнату, пока не получат приказа. — Он потянул за красный шнурок, уходящий в отверстие в стене, вроде бы без видимого результата.

Великий Механик развернулся и отошел от окна, не взглянув на Паскуале, и принялся заводить механизм огромных астрономических часов с помощью фигурного ключа, длинного, как человеческая рука. При этом он действовал левой рукой.

Стражник заговорил тоном помощника режиссера, подсказывающего бестолковому актеру:

— Дело ведь касается модели устройства, которая пропала, разве не так?

— Я принес ее обратно, но Салаи отнял ее у меня, — сообщил Паскуале.

— Да, конечно, я сам видел. Разве мы не видели, учитель?

Великий Механик отложил ключ:

— Нечего передо мной заискивать, Якопо. Полагаю, я должен узнать, как модель оказалась в руках этого молодого человека.

— Расскажи, как это случилось, — обратился стражник к Паскуале.

Пока Великий Механик хлопотал над своими часами, заводя их одни за другими, Паскуале начал объяснять, что произошло и как к нему попало изобретение, рассказал об убийстве Романо, которое оказалось совсем не убийством, отравлении Рафаэля и похищении его тела, о похищении Никколо Макиавелли, союзничестве Салаи с савонаролистами и его двойной игре с Джустиниани.

— Я собирался принести вашу вещь прямо к вам, господин, — сказал Паскуале, — но мое везение не простиралось настолько далеко.

Стражник заметил:

— А смелая попытка, а?

Наступила тишина, Великий Механик закончил заводить часы. Наконец он произнес:

— Это не имеет значения. Нельзя подавить идею, как я уже давно обнаружил. Как только она выходит в мир, она обретает собственную жизнь, словно в греческой сказке о Пандоре. Часто бывает достаточно, чтобы кто-нибудь обладающий способностями знал о самой возможности; я однажды решил позабавиться и сказал своим ученикам, что сделал то-то и то-то тем-то и тем-то способом, и заставил их повторить мой опыт. Большинство сумели, и ни один способ не был похож на другой, но при этом оставалось, так сказать, фамильное сходство. Модель не имеет значения, важна стоящая за ней идея, вот что похищено.

— Ладно, нам не удалось сохранить в тайне камеру, но эта вещь гораздо опаснее, — произнес Якопо.

— Салаи убежден, что модель важна, господин, а это значит, он нашел для нее покупателя. Я уверен, он понесет ее венецианскому чернокнижнику Паоло Джустиниани, который продаст ее испанцам. А Испания использует ее против Флоренции. В первый раз мне удалось разрушить их план, хотя и совершенно случайно. В прошлый раз Салаи действовал обходными путями, но теперь он делает все открыто. Я попытаюсь остановить его, — горячо заявил Паскуале.

— Ты уже раньше упоминал этого Джустиниани. А Салаи не говорил, почему он имеет дело с ним, а не непосредственно с испанцами? — заинтересовался стражник.

Паскуале вспомнил, о чем говорил Салаи, и предположил:

— Не столько по словам, сколько из способа, каким были атакованы на реке савонаролисты, получается, что за этим стоит Джустиниани. К тому же последователи Савонаролы — фанатики, которые не станут платить за изобретение, во всяком случае не столько, сколько, без сомнения, обещал Джустиниани.

— Но свидетелей у тебя нет. Что ж, к кому бы он ни пошел, на этот раз Салаи не вернется, учитель. Он решился на предательство. Неприкрытое предательство, — заметил Якопо.

Великий Механик зажал уши руками.

— Это не поможет, — громко произнес Якопо. Он привалился к стене у окна, лениво разглядывая город. Затем добавил: — Вы же знаете, на этот раз с ним покончено. Вы не сможете спасти его от таких неприятностей. Вам придется спасать его от самого себя.

«Этот Якопо приятный и с хитрецой, — решил про себя Паскуале, — он оберегает Великого Механика, но с выгодой для себя, словно младший сын, который ублажает папашу, выполняя каждое его желание, в расчете на получение наследства». На шее и запястьях из-под доспехов стражника выбивались фламандские кружева, а гарда на мече была с золотым узором, в котором кое-где капельками крови сверкали рубины.

Великий Механик опустил руки и посмотрел на них:

— И как я так постарел, Якопо? И мой прелестный мальчик тоже.

— Полагаю, это естественный процесс, учитель.

— Салаи не доверяет никому, — продолжал Великий Механик, — поскольку в глубине души сознает, что сам он не заслуживает доверия, поэтому он считает, что все вокруг такие же, как он сам. Ты был прав, юноша, называя его королем лжецов. Я дал ему имя по аналогии с божеством марокканцев, потому что он с самого начала производил впечатление настоящего дьявольского отродья. Такой красивый мальчик, но такие манеры и такая злость! И конечно же, жадность, желание брать все, что захочется. Что-то вроде наследного принца. И вот до чего он дошел. Без сомнения, он так или иначе убьет тебя.

— Мы спасли этого молодого человека не для того, чтобы позволить головорезам Салаи убить его, учитель, — сказал Якопо. — И вы прекрасно это знаете, так что прекратите стращать его.

— Это всего лишь правда.

— Только если вы позволите ей стать правдой, — возразил Якопо и опять подмигнул Паскуале.

— Да, ты хотел бы видеть, как Салаи лишится влияния, — сказал Великий Механик.

— У него слишком большое влияние на вас, а у его приспешников слишком большое влияние на других механиков. Некоторое его ослабление пошло бы на пользу всем нам.

— И особенно пошло бы на пользу тебе, — настаивал на своем Великий Механик. — Не думай, что я не замечаю, как ты настраиваешь меня против Салаи.

— Тише, — понизил голос Якопо. — Не при слугах.

Вошел паж с подносом, на котором были фрукты, мягкий черный хлеб и запотевший кувшин с водой. Он поставил все на низкий столик перед линзой окна и удалился. Якопо, все еще стоящий у окна, махнул рукой Паскуале:

— Ешь, бери, что хочешь.

— А ваш учитель?

— О, — громко произнес Якопо и посмотрел через плечо, убедиться, что Великий Механик слушает, — он заявит, что уже ел. Он ест, словно мышка, а спит еще меньше. Предчувствуя, как он говорит, что скоро ему предстоит вечный сон. — Более мягким тоном Якопо обратился к Паскуале: — Ешь, и пусть мой господин считает, что дело улажено. Он проникнется этой идеей, рано или поздно. Он скоро решит, что если Салаи преуспеет, это может плохо на нем отразиться. А он, верь этому или нет, до сих пор питает к Салаи слабость. Он не захочет причинить ему вред.

Паскуале сбил на пол поднос, грохот, усиленный изгибом окна, получился приличный. Великий Механик удивленно заморгал туманно расплывшимися за синими линзами очков глазами. Он первый раз посмотрел прямо на Паскуале.

Якопо выхватил из ножен меч.

— Идиот! — крикнул он.

Паскуале вскочил на ноги и заговорил:

— Я вынужден просить позволения уйти, господин. Еще не поздно остановить Салаи. Это сделаю я, если вы не можете.

— Сядь! — зашипел Якопо. — Ты не знаешь, каким он может быть. Он до сих пор любит Салаи.

— Успокойся, Якопо, — мягко сказал Великий Механик, — и опусти меч. Неужели ты думаешь, юноша нападет на меня со сливой или горсткой фиг? А что касается тебя, мальчик, нет нужды волноваться. Я уже сказал, что помогу тебе, и я уже помог. Если то в моих силах, ты покинешь башню раньше, чем вернется Салаи, и раньше, чем он узнает, что ты свободен, и отдаст приказ запереть тебя понадежнее.

— Вы очень добры, господин, но я вынужден просить о большем. — Отчаяние заставило Паскуале забыть о скромности. — Салаи сказал, Никколо еще жив, но что с ним будет, если Джустиниани получит все, что ему нужно? Если вы просто отпустите меня, это одно. Я, может быть, сумею остановить Салаи, возможно, нет. Что я знаю точно, я обязан разрушить его планы и спастись от синьора Таддеи, который готов обменять меня на тело Рафаэля. Я сделаю все, что смогу, но я всего лишь художник, и даже в этом еще ученик, тогда как вы обладаете такими возможностями, что для вас не составит труда захватить Салаи на месте преступления.

— Держи свои идеи при себе! — яростно прошептал Якопо. — Ты его напугаешь, и ничего не будет!

— Но все так и есть, — упорствовал Паскуале.

— Ты глупец, я же на твоей стороне!

— Салаи дважды пытался отравить меня, несколько лет назад в меня стрелял солдат. Он промахнулся, и его убили на месте, но у меня зародились подозрения, — произнес Великий Механик.

— Не просто подозрения, — вставил Якопо.

— И вы все равно не смогли его прогнать? — спросил Паскуале.

— Пока еще нет. Его влияние слишком велико, и он намекает, что у меня не все в порядке с головой. Возможно, так оно и есть. Кроме того, куда он пойдет? У бедного Салаи никогда не было иного дома.

— Вот видишь, как обстоят дела, — сказал Якопо, возмущенно всплескивая руками.

— Но я любил его и простил, — продолжил Великий Механик. — Я все еще люблю его, точнее, того капризного ребенка, которым он был и который в большей мере живет в нем до сих пор. К тому же башня не моя, во всяком случае эта ее часть. Чтобы выстроить ее, я заключил соглашение с Синьорией: они оплачивают постройку и позволяют мне работать по моему усмотрению, а башня становится университетом механиков. Какие тогда были времена! Мы работали дни напролет, воплощая свои идеи. Я помню, как Ваноччио Бирингуччио первый разъяснил принцип действия машины Хироу, он запаял воду в медную сферу, которую стал нагревать. Ему повезло, он выжил при взрыве. Мы решили, что башня падает! Кто бы мог представить, куда это нас заведет через какие-то пятнадцать лет! Кто бы мог подумать, что наши простые исследования природы настолько переменят мир? Что ты видишь, Якопо?

— В смысле, в окне? Город, конечно. Он все еще там, только слегка обгорел по краям.

— Последний раз, когда я смотрел туда, я видел город в огне. Я видел летающие машины, висящие над укрепленными стенами, кидающие горшки с огнем на все, что легко загорается. Я видел бегущих людей, спасающихся от этих же летающих машин. Я видел людей, обратившихся в дьяволов. И все это может произойти наяву. Завтракай же, мальчик. Ешь, пей. Организованные привычки организуют разум. У нас мало времени.

— Все нормально, — сказал Якопо. — Он обдумывает.

— Скоро будет уже поздно, — покачал головой Паскуале.

— Тише. Он движется в собственном темпе. Ты и без того причинил немало хлопот.

— Надеюсь, больше их не будет, — сказал Паскуале и впился зубами в сливу. Рот наполнился сладким соком, он ощутил, что голоден. Пока он ел, Великий Механик закончил заводить часы, и Паскуале заметил (очень обрадовавшись тому, как Якопо закатил при его словах глаза), что здесь в самом деле хранится немалый запас времени.

— Скорее, измеряется, — поправил его Великий Механик. — Мне показалось интересным, что его можно измерить таким количеством способов. Иногда мне хочется быть часовщиком, а не механиком. Или художником, которым я хотел стать. Но сейчас у меня мало силы в правой руке. А левую я не могу поставить, к тому же этому ремеслу надо отдавать всю жизнь. Я стал заниматься иным после убийства Лоренцо, но иногда мне кажется, я вижу, как все могло бы быть, — так человек залезает на высокую гору и обнаруживает, что он вовсе не покорил весь мир, потому что за этой горой поднимаются другие и их вершины теряются в тумане. Время странная штука, художники хорошо это знают. Мы представляем его рекой, всегда движущейся в одном направлении, но, возможно, Бог представляет его иначе, он может возвращаться к различным событиям и исправлять их, как художник поправляет набросок. В другой жизни… Но ты улыбаешься моим словам.

— Вы напоминаете мне моего учителя, Пьеро ди Козимо.

— Я знаю его достаточно хорошо, чтобы понимать: его выдумки могут с первого взгляда показаться просто забавными, но на самом деле они имеют глубокий смысл, потому что подрывают все, что мы принимаем по традиции или привычке, не подвергая сомнениям. В этом смысле Пьеро как дитя, для которого все внове. Я же убежден, что все механики должны сначала увидеть вещь в новом свете, чтобы понять ее.

— Тогда я прошу вас увидеть вещь в новом свете, господин. Увидеть, что все не так безнадежно, как вы считаете. Сам механизм не имеет значения, значение имеет тот смысл, которым его наделяют люди. Это… это как с ангелом, ангелом Благовещения! Не имеет значения, с какой вестью пришел ангел, какими словами он скажет об этом. Довольно того, что он принес с собой сияние Господа. Око само по себе весть. Если мы сумеем вернуть модель, победа уже будет на нашей стороне.

Паскуале говорил бы и дальше, и даже более смело, но негромко прозвонил колокольчик, и Якопо сказал:

— Стража возвращается. Очевидно, капитану сообщили, что тебя освободили, я всегда не доверял этому пажу. Учитель, теперь нам пора. Вы понимаете?

— Разумеется, понимаю! Я стар, но еще не впал в детство.

Они вышли в дверь, через которую входил паж, пошли по длинному коридору с окном в человеческий рост, за которым виднелся город. Якопо повернул это окно, оно оказалось зеркалом или экраном, на нем просто отражался вид, со спрятанной за ним лестницей.

Они долго спускались, проходя маленькие комнатки, расположенные через равные промежутки, словно бусины розария.[23] Якопо пояснил, что внутри башни существует что-то вроде «башни наоборот», потайные места, о которых мало кто знает. Над башней трудилось множество строителей, но они возводили только какие-то ее части, не зная устройства полностью, в отличие от Великого Механика. Так, обычный человек не может по-настоящему увидеть город, в котором живет, пока не поднимется достаточно высоко, откуда, словно Бог, сможет видеть все. Паскуале решил, что это уже чересчур, но в следующей комнате, в которую они вошли, Великий Механик доказал ему, насколько это верно.

Комната была без окон, как и все остальные, но больше и круглая, и освещенная не ацетиленовыми лампами, а солнцем, светящим сквозь отверстие в потолке на маленький столик с гладкой белой поверхностью. По приказу Великого Механика Якопо подошел и сдвинул рычаг, и внезапно на гладком столе появилось изображение города, увиденное, словно с высоты птичьего полета. Пусть с помощью хитроумных линз, призм и зеркал, но от этого не менее впечатляющее.

— Покажи мне дом Джустиниани, — велел Великий Механик, и через минуту Паскуале сумел найти виллу, белое пятнышко на холме под городской стеной на другом берегу Арно. Тень его пальца на миг заслонила картинку, и он действительно поверил, что Бог именно так смотрит на мир и, если бы у него было особенно острое зрение, он увидел бы Салаи, скачущего к вилле, смог бы наблюдать через крышу за чародеем, нашел бы Никколо в его темнице.

— Сейчас мой живейший интерес вызывает свет, — сказал Великий Механик. Его глубоко посаженные глаза были в густой тени, тень падала и на все его лицо. — Свет… он чище идеи.

— Вместе мы разрушим планы Салаи, господин. Время еще есть. Испанцы в дне пути отсюда. Даже если они получат сообщение, что модель у Джустиниани, они должны сначала забрать ее. Идемте со мной! — попросил Паскуале.

— А я что делаю? Ты уже убедил меня, мальчик. Якопо, ты идешь с нами? Закрой рот. Ворона влетит!

— Я поражен, как всегда, внезапным поворотом вашей мысли. Я старался убедить вас выступить против Салаи с того дня, когда он пытался убить вас, и вот вы вдруг решились.

Великий Механик обратился к Паскуале:

— Это потому, что ты так влетел в окно, словно ангел. Я что-то почувствовал тогда, но только теперь понимаю что. Мы убережем Салаи от его глупости.

— Ваша наука против магии Джустиниани, господин! — воскликнул юноша.

— Магия — это тоже наука, которая пытается притвориться чем-то иным. Полагаю, у нас очень мало времени. Надо спешить. Куда ты меня поведешь?

— Но я думал…

Великий Механик тяжело опустился на стул и сказал с усталым вздохом:

— Что? Что я соберу армию? Нет никого, кроме стражников, но они служат Салаи. Все, что у меня есть, заключено внутри моей головы. У меня нет даже учеников. Уже двадцать лет у меня нет учеников, только последователи.

— Которые растащили вашу последнюю идею на куски, словно вороны, — сказал Якопо.

— Есть только один человек, который может нам помочь, но я не знаю, захочет ли он. — Паскуале с сомнением покачал головой.

— Не сомневайся. Веди меня к нему! Я искренне верю в твой дар убеждения, мальчик. Вместе мы заставим его понять. Но сначала я должен отдохнуть. Бывают моменты, когда я сожалею, что сделал эту башню такой высокой.

Якопо взял Паскуале за руку и отвел его вглубь комнаты.

— Он уже стар, и это предприятие может оказаться опасным для него.

— Это единственный способ остановить Салаи.

— Я вижу, мы понимаем друг друга. Что ж, отлично. Хочу показать тебе кое-что, как художнику, тебе может быть любопытно.

В дальнем конце комнаты стоял ряд каменных лоханок, залитых кровавым светом, который рассеивали красные линзы. Здесь дул непрекращающийся холодный ветерок. Якопо сказал, что именно здесь Великий Механик создает световые картины. Он показал Паскуале стопку стеклянных пластин, равномерно покрытых серебром, и аппарат с линзами, куда они вставлялись.

— Прежде всего серебро необходимо сделать чувствительным, обработав парами йода. Затем, после воздействия света, пластина выдерживается в лохани с горячей ртутью, пока не проявится изображение, а потом она помещается в горячую соленую воду для фиксации. Вот последняя. Осторожно! Серебряная пленка очень тонкая. Хотя он испробовал новый лак, чтобы укрепить ее, она все равно осыпается. Осторожно, я сказал! — воскликнул Якопо, потому что Паскуале схватил пластину и потащил ее через комнату к столу. Якопо пошел за ним. — Осторожнее, осторожнее! Видишь, это картина с праздника в честь Папы. Вот сам Папа, а рядом с ним несчастный Рафаэль.

Паскуале не глядел на знаменитостей, он смотрел на слуг, стоящих за ними, готовых подавать новое вино. И особенно пристально на слугу, находящегося рядом с Рафаэлем. Он узнал бледное лицо, поразительные волосы и наконец понял все.

9

Когда Паскуале проводили к синьору Таддеи, купец играл в шахматы со своим астрологом Джироламо Кардано, сидя перед большим камином. У них под ногами были разбросаны документы, и механическая черепаха, на ее панцире слоновой кости завивался узор из крошечных бриллиантов, ковыляла по куче бумаг на шести коротеньких ножках. Секретарь Таддеи писал за конторкой позади высокого стула своего хозяина, помощник диктовал ему цифры, делая вычисления на механических счетах, с проворством машины занося данные в механизм, поворачивая рукоятку и записывая результат на длинном листе бумаги.

В дальнем конце комнаты трио музыкантов исполняло веселую пьесу, слуга, приведший Паскуале, подождал, когда они завершат игру, прежде чем поспешно провести его через весь длинный зал. Кардано покосился на Паскуале насмешливо, а Таддеи изучал шахматную доску и скреб пальцем бороду. Механическая черепаха уперлась ему в ногу, он развернул ее и сделал свой ход, прежде чем поднять глаза. Они представляли собой странную пару, дерганый молодой эстет в черном и спокойный объемистый купец, но подобные противоположности сходятся: ведь часто хозяин видит в слуге или работнике чрезмерно развитыми те черты, которые отсутствуют в его собственном характере, тогда он возвышает этого слугу до своего доверенного лица и проводника своих идей.

— Вот нежданная радость! — Синьор Таддеи вопросительно посмотрел на слугу, который привел Паскуале.

Кардано двинул слона через доску, а затем развернул черепаху, заставив ее маршировать обратно к купцу.

Слуга пояснил, что Паскуале пришел к воротам и потребовал, чтобы его впустили. Паскуале добавил небрежно:

— Я пришел с другом. Я уверен, вам лучше сейчас поговорить с ним, чем потом воевать.

— Неужели? — удивился Таддеи, откидываясь на стуле и глядя на Паскуале честными глазами. Он был одет в красный костюм, отделанный на шее и рукавах крашеным черным мехом, на его лысой макушке сидела квадратная шапочка.

— Опасайтесь обмана, — пробормотал Кардано. Он прикусил нижнюю губу, и даже Паскуале было видно, что прикусил он ее так, что на глаза ему навернулись слезы. Видимо, астрологу было над чем задуматься. Он прибавил: — Один может стоить многих в определенной ситуации.

Паскуале ответил с беззаботностью, которой он не ощущал:

— Он просто пожилой человек, а не убийца.

— Будьте осторожны, хозяин, — предупредил Кардано. — Внешность часто бывает обманчива.

— Безусловно, — согласился Таддеи. Черепаха бодала его туфлю с загнутым носом. Почти не глядя на доску, он передвинул пешку на одну клетку и ногой развернул игрушку, которая побрела обратно к Кардано.

— Достаточно лишь взглянуть на вас, синьор Кардано, чтобы вспомнить об этом, — съязвил Паскуале.

Слуга сообщил Таддеи:

— Там старик, хозяин, его сопровождает человек в доспехах.

— Его охранник, — пояснил Паскуале. — Он оставит меч за дверью, если вы захотите, а другого оружия у него нет.

— Приведите сюда этого старика, — велел Таддеи слуге и обратился к Паскуале: — Ты доставил нам множество хлопот, мальчик. А теперь скажи мне, что ты не принадлежишь к последователям Савонаролы.

— Вы же знаете, что нет, — ответил Паскуале со всей возможной уверенностью. — Это как раз савонаролисты отбили меня у ваших людей на Понте Веккьо.

— Я ничего об этом не знаю! Два моих человека мертвы, третий принесен с пулей в кишках, без сомнения, он скоро присоединится к своим товарищам. Может, савонаролисты и захватили тебя, но ты стоишь здесь, целый и невредимый.

— Хотя и пахнущий не лучшим образом, — добавил Кардано.

— Мне пришлось воспользоваться несколько необычным экипажем.

— К несчастью, — сказал Таддеи, — тела Рафаэля так и не нашли. Ты видел его, когда тебя захватили?

— У савонаролистов нет тела Рафаэля, — ответил Паскуале.

— Я всегда считал, что тебя одного мало для обмена, — сказал Кардано.

— Им нужен был не я, а то, что у меня было, но чего больше нет. К тому же обмен затеяли не они, а кое-кто другой. А они узнали об этом, потому что в вашем доме, синьор, есть человек, сообщающий им обо всем, — объявил Паскуале.

— Если ты побывал у савонаролистов, неудивительно, что ты об этом заявляешь, — сказал Кардано. Черепашка пыталась перелезть через его черные башмаки, и он нетерпеливо отпихнул ее.

— Я не обвиняю вас, синьор. Это, наверное, кто-то из слуг, может быть, новый сигнальщик. Но это не имеет особенного значения.

— Если это так, для меня это имеет значение, — возразил Таддеи.

— Нельзя верить ни одному слову этого мальчишки. Откуда он здесь взялся, если его схватили савонаролисты? — возразил Кардано.

— Тише, — сказал Таддеи. — Твой ход, Джироламо.

— Ах да. — Кардано передвинул ферзя, который теперь стоял рядом со слоном, и откинулся назад, ущипнув себя за сгиб руки. — Вот. Вам шах и мат.

— Разве? — Таддеи рассеянно посмотрел на доску, затем отодвинул ее.

— И это все, что вы можете сделать, когда на Флоренцию движутся вражеские армии? — спросил Паскуале.

Таддеи уставился на него с легкой насмешкой:

— Я не могу отправить свои товары по дороге, потому что дороги закрыты по распоряжению Синьории, и я не рискую отправить их морем, потому что вдоль берегов стоит испанский флот, они от нечего делать потопят любой проходящий мимо корабль. А тем временем горожане требуют изгнать фракцию механиков из Синьории, город на военном положении, все еще существует угроза бунта, мои мануфактуры закрыты из-за забастовки, устроенной вашими савонаролистами, но что до этого, я жду только возвращения своих лазутчиков, чтобы узнать имена зачинщиков и разобраться с ними! — Он ударил кулаком по раскрытой ладони, чтобы показать, о чем идет речь. — Расскажи мне, как ты сбежал от савонаролистов.

— Они везли меня через реку на захваченном ими пароме, когда с берега их атаковали, я уверен, это были люди Паоло Джустиниани. Я прыгнул в воду и доплыл до берега. — Не стоило упоминать о роли Россо в этом деле. Мертвые есть мертвые, не стоит говорить о них ни хорошо, ни плохо. Паскуале прибавил: — Если вам нужны доказательства, что я никак не связан с савонаролистами, вот они. — Он достал пластину, принесенную из Большой Башни, завернутую в ткань, и сказал: — Теперь я знаю, кто убил Рафаэля, я узнал этого человека. Это было сделано на празднике в честь Папы. Вот вы, синьор Таддеи, в конце стола, вы должны все помнить.

Таддеи вглядывался в туманное черно-коричневое изображение.

— Я помню, как это делалось, — сказал он. — Нам пришлось сидеть неподвижно целых две минуты, а потом болели глаза от ужасной вспышки света. А, вот и несчастный Рафаэль! — Все в комнате молчали, пока купец разглядывал картину. — Так что, — спросил он наконец, — какое отношение это имеет к делу?

— Когда была сделана картинка? — спросил, в свою очередь, Паскуале.

— Ну как же, между переменами. Когда точно, не помню. Хотя нет, это было как раз перед убийством Рафаэля. К чему ты клонишь?

— Посмотрите на задний план, синьор. Вы увидите слуг, собирающихся подавать вино к новому блюду. По счастью, все они подчинились требованию стоять неподвижно. Вы увидите человека за плечом Рафаэля. Я его знаю. Это слуга Паоло Джустиниани, тот самый человек, который пытался схватить меня перед Палаццо делла Синьория, который позже пытался проникнуть в комнату Никколо Макиавелли, когда я тоже был там. Возможно, вы помните его, синьор Таддеи. У него огненные волосы и молочно-бледное лицо.

— Даже если ты сумеешь доказать, что эти рассуждения логичны, у нас все равно есть только твое слово, будто этот слуга тот, кем ты его называешь.

Паскуале поглядел через плечо и, к своей радости, увидел Великого Механика, ковыляющего вслед за слугой Таддеи, за ним шел Якопо в своих сверкающих доспехах.

— Что касается верности моего слова, вот мой друг, готовый поручиться за меня. Надеюсь, вы его знаете, синьор.

Таддеи проследил за взглядом Паскуале, затем в изумлении вскочил с места, роняя на плитки пола шахматную доску и фигурки слоновой кости. С громадным и, кажется, искренним благоговением он взял Великого Механика под руку и подвел к собственному стулу. Судя по всему, даже Кардано был поражен его появлением, он стоял в сторонке и восторженно глядел, как купец уселся на стул напротив Великого Механика и принялся засыпать его вопросами.

Великий Механик отвечал нервной улыбкой и покачиванием головы и дал понять, что за него будет говорить Якопо. В конце концов, он был уже старик со слабым здоровьем, утомленный нарушением привычного хода своей жизни и пешим переходом от Большой Башни к Палаццо Таддеи. Он скорее упал, чем сел на стул, который пододвинул ему Таддеи, отказался от вина и через Якопо попросил воды. Его глаза за синими линзами очков были полузакрыты.

Якопо стоял за стулом учителя, явно забавляясь поворотом событий, он сообщил, что его господин поможет всем, чем сможет, в деле Паоло Джустиниани.

— Он похитил кое-что принадлежащее моему господину, некую безделицу, которую необходимо вернуть. — Якопо наклонился, чтобы выслушать Великого Механика, и прибавил: — Или уничтожить, говорит мой учитель. В любом случае она не должна попасть в руки испанцев.

Паскуале объяснил, быстро, как только сумел, что речь идет об изобретении, которое изначально, по приказу Паоло Джустиниани, действующего в качестве агента испанцев, похитил Джулио Романо. Что савонаролисты, не доверяющие Джустиниани, схватили его, Паскуале, поскольку хотели получить изобретение и сразу же передать его своим хозяевам. Что этот самый Паоло Джустиниани не только действовал как посредник в деле с похищением модели, но еще и был организатором убийства Рафаэля и, должно быть, именно он похитил тело художника.

— Это сделано либо по приказу испанцев, либо просто из желания получить деньги за тело. Когда же Джустиниани узнал, что изобретение у меня, он решил убить двух зайцев сразу и предложил тело Рафаэля в обмен на меня и бедного Никколо Макиавелли, понимая, что мы оба знаем, где находится изобретение. Но савонаролисты отбили нас по дороге, хотя я не стану притворяться, будто бы благодарен им.

— А разве не любопытно, что этот молодой человек сбежал, тогда как синьор Макиавелли не смог? И мы до сих пор не получили этому объяснений, — выразил сомнение астролог.

— Ему можно доверять. Мой учитель считает его честным молодым человеком, — вступился за художника Якопо.

Пока Паскуале говорил, Великий Механик выбрал лист бумаги из кучи на полу и начал что-то чертить на обратной стороне, быстро покрывая его маленькими схемами. Затем он поднял лист и сказал:

— С моей помощью вы легко сможете захватить этого так называемого мага врасплох. Если у него не останется времени ни на что, только на отражение нашего нападения, он не успеет уничтожить тело Рафаэля. И, что гораздо важнее, он не сможет обрушить свою месть на моего бедного заблудшего Салаи. Я сам надеюсь достучаться до его черной души.

— Нам бы хотелось, чтобы никто не пострадал, — произнес синьор Таддеи, — но я вынужден спросить о цене этого предприятия. Я не беден, что правда, то правда, но и для меня это может оказаться накладно, особенно во внезапно ставшие столь трудными времена. Вы говорите, это ваше изобретение имеет исключительную ценность?

— Оно уже обходится слишком дорого, — ответил Великий Механик.

— Мой учитель хочет сказать, что о цене мы договоримся, — пояснил Якопо.

Великий Механик поморщился при его словах, но ничего не возразил.

Таддеи обратился к своему астрологу:

— А что скажешь ты, Джироламо? Возможно такое организовать?

— Я должен все взвесить, — ответил Кардано, пожимая плечами.

Паскуале воскликнул, разозленный и не верящий собственным ушам:

— Вы говорите о подобных делах на языке двойной бухгалтерии?

— Тише, юноша, — сказал Таддеи. — Я, прежде всего, деловой человек. Ищите кого-нибудь другого, если жаждете необдуманных поступков, хотя я сомневаюсь, что кто-то еще станет выслушивать вашу дикую историю. В конце концов, разве не поэтому вы пришли именно ко мне, а?

— Я пришел к вам, потому что именно вас использовали как посредника для возвращения тела Рафаэля.

Таддеи бросил на Паскуале сердитый взгляд, и Паскуале залился краской. В конце концов, кардинал Джулио де Медичи, кузен самого Папы, следил за отправкой Паскуале в качестве выкупа за тело. Паскуале не мог даже предположить, что было обещано Таддеи за подобную услугу или же какие долги он выплачивал таким образом. И разумеется, он не мог об этом спросить. О подобных вещах не говорят прямо, это слишком опасно. Даже знание имеет собственную цену и несет определенную опасность для своего обладателя, это Паскуале уже знал. Нечаянно он сделался обладателем знания, которое лишило жизни Россо и двух учеников Рафаэля, а теперь угрожало стать тем семенем, из которого вырастет погибель Флоренции.

Таддеи в общем был добрый человек, хотя и бесцеремонный и практичный. Он сказал:

— Вся мощь и достоинство Флоренции основаны на коммерции, это, я уверен, всем ясно. Что касается моего личного состояния, оно основано на самом традиционном нашем занятии, производстве текстиля. Чтобы обойти иностранных конкурентов, мы, флорентийцы, используем банковскую систему как наше очевидное преимущество, закупая продукцию от английских овец на два-три года вперед. Не успеет ягненок сделать первый неуверенный шаг по английской земле, а вся шерсть, которая когда-либо вырастет на его спине, уже куплена. Но это преимущество может оказаться роковым, поскольку мы обязаны забирать шерсть и аккуратно выплачивать ее стоимость, даже если не сможем производить ткани. Савонаролистам это прекрасно известно, вот почему они мешают работе мануфактур. Понятно, что эта война ведется не только на поле битвы, но и на страницах бухгалтерских книг, где она идет уже тогда, когда армии еще только собираются нанести первый удар. Так что, синьор, даже та незначительная роль, которую я собираюсь играть, должна быть тщательно продумана, иначе все пойдет прахом, если я выиграю одну часть войны, чтобы потерпеть поражение в другой.

В разговор вступил Великий Механик:

— Возможно, синьор Кардано захочет изучить мои планы, в которых учтены ваши интересы, синьор Таддеи. Я уверен, он сочтет их разумными. Я не имею желания разворачивать кровавую кампанию и терять то, что мне дорого, так же как и вы не хотите жертвовать собой ради других. Помня об этом, я изобрел способ, при котором действия нескольких человек будут восприниматься как действия множества, смятение и панику в сердцах и умах врагов будут сеять механизмы, тогда как атакующие подвергнутся минимальному риску. Я посвятил жизнь изучению опыта тех людей, которые считаются талантливыми изобретателями военных машин, и уже давно понял, что эти машины ничем не отличаются от обычных механизмов, использующихся на мануфактурах и в других местах. Поэтому мои машины могут быть приведены в готовность с минимумом затрат и максимально быстро, и если после всего вы сочтете, что они пригодны для ваших нужд, вы сможете забрать их.

Это была долгая речь, и она дорого стоила старику. Он обмяк на стуле, и принимать восторженную благодарность Таддеи пришлось Якопо.

Кардано с готовностью склонился над листом с планом и почти сразу накинулся на старика с вопросами, на которые тот отвечал лишь улыбкой или покачиванием головы. Таддеи приказал принести вина, положил руку на плечо Паскуале, по-дружески, но без особенного пыла, и отвел его в сторонку.

— Ты должен объяснить мне, к чему такая спешка. Я привык, что если дело стоит того, чтобы его делали, его необходимо делать как следует, даже если на это уйдет время. А ты нетерпелив, как мой астролог, и молод, эти два качества часто встречаются вместе.

— Я хочу спасти моего друга Никколо Макиавелли. Если он еще жив, он в лапах Джустиниани. Он был на пароме, когда люди Джустиниани атаковали савонаролистов, но он был ранен и не смог бежать. Чем дольше мы будем собираться, тем меньше надежды на то, что он выживет. А как только испанцы получат это изобретение, у Джустиниани отпадет нужда в Никколо и в теле Рафаэля.

— Но он же сможет получить за них деньги.

— Скорее всего он уедет вместе с испанцами, если намечается война. Кроме того, синьор, возможно, вы заплатите за мертвое тело, но захотите ли вы заплатить за живого журналиста?

— А ты циничен, — заметил Таддеи не без восхищения.

— Мне приходится быть циничным.

— Тогда позволь проявить циничность и мне. Мне кажется, ты должен сыграть главную роль в грядущем предприятии.

— Синьор, я же художник, а не солдат. Если бы в моих силах было сделать…

Таддеи неумолимо продолжал:

— Ты отправишься на виллу перед нашим наступлением. Если окажется возможным, доставишь в безопасное место тело Рафаэля, своего друга и этого Салаи. А уже потом попробуешь вызволить изобретение. Именно в таком порядке. Я был добрым другом Рафаэля, для меня дело чести проследить, чтобы ему устроили достойные похороны. Надеюсь, тебе все ясно.

— Но как я все это сделаю, если стану пленником Джустиниани?

— Ты способный молодой человек. Если твои способности заключаются не только в умении красиво говорить, ты найдешь способ.

— Вы не доверяете мне, синьор, ведь так?

Таддеи отмахнулся от этого утверждения:

— Доверие здесь ни при чем.

— Я же могу пойти туда и сразу же рассказать им о готовящемся нападении.

— Тогда мне не стоило бы тебе доверять, а? А я доверяю достаточно, раз уж считаю, что ты не сделаешь этого. А что, если сделаешь? Мы все равно атакуем, а начни Джустиниани атаковать первым, мы будем сражаться еще отчаяннее. И пленных мы брать не будем, надеюсь, ты меня понимаешь?

— Прекрасно понимаю, — сказал Паскуале, чувствуя, как по спине проходит дрожь. — Я попрошу об одной услуге. Если я уцелею, мне придется покинуть город. Оставаться, зная то, что я знаю, слишком опасно.

— Да, пожалуй, ты прав, — признал Таддеи. — И куда ты отправишься?

Паскуале сказал, и Таддеи засмеялся:

— Ты меня восхищаешь! Этой ночью отходит корабль. Если успеешь, там найдется для тебя место.

— Два места, — сказал Паскуале. Он подумал о Пелашиль.

— Ты запросил высокую цену.

— Но на кону моя жизнь. Скажите мне, синьор, как по-вашему, этот план сработает?

— Если это возможно, да будет так.

— Для Великого Механика возможно все.

— Так говорят. — Таддеи обернулся и спросил: — Кардано, язви твою душу, это сработает?

Черный астролог подошел. Он ущипнул себя за впалую щеку и приглушенно произнес:

— Я не вполне знаком с применением некоторых механизмов…

— А это будет дорого стоить?

— Слуга Великого Механика говорит, большую часть машин можно принести из мастерской Большой Башни… Нет, не думаю. Но риск, если хотя бы одна часть плана не удастся…

— Поговори с секретарем, выдайте мне точную цифру. А что касается вопроса, удастся или нет, мы должны довериться нашему гению. — Таддеи обернулся к Великому Механику, но старик спал, очки с синими стеклами косо сидели у него на носу, незаконченный рисунок с портретом Салаи, юного и идеализированного, выпал у него из рук.

10

Перед заходом солнца прошел небольшой дождь, как раз чтобы прибить пыль и немного смочить землю. Ночь была холодная и ясная, и Паскуале дрожал, лежа в высокой сырой траве и глядя через прорезанную колеями дорогу на ворота виллы Джустиниани. Если и дальше пойдет так же, ночью ударит мороз, первый за год. На виноградниках под Фьезоле крестьяне жгут в это время в жаровнях хворост, чтобы уберечь от холода последние гроздья.

Паскуале затянулся сигаретой, прикрывая ее ладонью, чтобы не было видно огонька. Просто немного табака и семена марихуаны в грубой бумажной завертке. Дым показался горячим его пересохшему рту. Когда окурок обжег ему пальцы, он выбросил его в заросли травы. Может, его последняя сигарета; чтобы прогнать эту грустную мысль, он заставил себя улыбнуться.

Стена вокруг садов виллы Джустиниани поблескивала в свете ущербной луны. Когда Паскуале впервые был здесь с Никколо Макиавелли, луна, всходившая над долиной, была красного цвета. Теперь же она была холодного сине-белого оттенка, поскольку мануфактуры вдоль Арно закрылись и перестали дымить. Вдвойне плохое знамение, эта ясная луна. Людям синьора Таддеи под командованием Джироламо Кардано приходилось из-за нее нелегко, когда они пробирались через оливковую рощу, представлявшую собой контраст лунного света и тьмы, где каждая тень могла оказаться слугой или солдатом Джустиниани. Два человека шли впереди, проверяя, свободен ли путь, за ними следовали все остальные, сгибаясь под тяжестью тюков. Несмотря на следопытов, Паскуале вздрагивал от каждой трепещущей тени, от каждого шороха мыши. Он не был храбрецом и не был настолько глуп, чтобы не бояться. Пелашиль назвала его дураком, и теперь он верил в это, хотя тогда протестовал.

Он пошел к ней вечером, пока Кардано, вооружившись бумагой, добытой благодаря связям Таддеи, ходил в мастерские Нового Университета забрать агрегат, о наличии у них которого сторожа не подозревали. Паскуале дал слово чести купцу, что вернется, но Таддеи подкрепил его обещание, отправив его не под стражей, но под тайным присмотром.

Паскуале вошел в кабак под приветственные возгласы и свист приятелей: один сказал, что Паскуале похож на привидение; другой, что привидения не бывают такими оборванцами; третий, что он наконец-то прославился, потому что магистрат разыскивает его. У четвертого между колен была зажата viola da gamba;[24] проворно водя смычком, он принялся извлекать, из ее деревянного, женственно очерченного корпуса жалостливую мелодию. Его товарищи колотили в такт ладонями по коленям (этот могучий аккомпанемент был позаимствован из песнопений дикарей Нового Света и являлся последним музыкальным веянием, подобные энергичные, напористые ритмы вытесняли традиционные напевы), а музыкант пропел первую строчку популярной любовной песни, переделывая слова, чтобы зарифмовать имя Паскуале. Все захохотали и сбились с ритма, разразившись аплодисментами.

Паскуале сразу ощутил, что вернулся домой, но он изменился, а дом остался прежним. Он внезапно обнаружил, что не имеет ничего общего с этими щеголеватыми юнцами, чьи волосы уложены замысловатыми локонами или прилизаны до лакированного блеска гуммиарабиком, чьи чистые наряды старательно подобраны в оттенках розового, желтого и васильково-синего цветов, а руки надушены свежей розовой и лавандовой водой, с этими их лениво растянутыми словами и всепонимающими улыбочками, с их мелкими интрижками и ложным пристрастием к хорошим лошадям (которых они не могли себе позволить) и красивым женщинам (которых они тоже не могли себе позволить). Коричневые чулки и камзол, черная куртка, которую Паскуале дали в доме Таддеи, были просто практичными, их покрой вышел из моды лет десять назад. У него не было времени как следует вымыть голову, не говоря уже о том, чтобы уложить кудри ниспадающими локонами, вместо этого он собрал их в сетку для волос, как солдат. Он ощущал себя внезапно выросшим из мальчишеского возраста. Они уговаривали его посидеть с ними, рассказать, чем занимался, рассказать, что ему известно об убийстве Рафаэля, выпить с ними.

— А что там насчет магистрата? — спросил Паскуале.

— Ты был плохим мальчиком, — ответил музыкант, отставляя в сторону инструмент со смычком. — Неужели кто-то выдвинул против тебя обвинение в tamburi?[25]

— Может, приударил за чьей-то дочкой, Паскуалино? — спросил второй приятель, а третий подхватил:

— Скорее, за чьим-нибудь сынком.

Паскуале вспомнил монаха и пожал плечами, он спросил о Пелашиль, и приятели снова захохотали. Купец, сидевший у догорающего огня, обернулся на шум, нахмурившись. Паскуале встретился с ним взглядом и быстро отвернулся.

— Где Россо? — спросил кто-то. — Ну же, Паскуале, присядь с нами и расскажи обо всех своих злодеяниях!

Паскуале залился краской. Он не мог сказать товарищам, что его учитель мертв — сам свел счеты с жизнью. Вместо этого он заявил, что должен повидать Пелашиль, разбудил хозяина-швейцарца, дремавшего в углу, его громадная псина лежала у него на босых ногах. Хозяин ругнулся спросонья и сказал, что Пелашиль в задней комнате моет посуду.

— Осторожнее, — добавил он, — и береги голову, когда войдешь.

Паскуале вскоре выяснил, что имел в виду швейцарец. Пелашиль полоскала в лохани тарелки. Селедка жарилась на решетке над углями, в воздухе плавал дым. Когда Паскуале заговорил с ней, она развернулась к нему спиной, он упорно продолжал, и она плеснула на него грязной водой. Он отскочил назад, обиженный. Сказал, что всего лишь хотел попрощаться, потому что едва ли вернется.

— Попрощался. Можешь идти. Уходи! — Она сердилась, терла глаза мокрыми красными руками, отвернувшись к нему спиной и сбрасывая его руку, когда он пытался развернуть ее к себе.

Он попробовал обратить все в шутку:

— Что ж, я-то думал, я тебе небезразличен, а оказывается, все наоборот.

— Вы мужчины. Такие храбрые. Такие самоотверженные. Так вы думаете, играя в ваши дурацкие игры. Иди, пусть тебя убьют, и не жди, что я стану горевать. Будь героем, радуйся своей могиле. Надо полагать, твои дружки поставят тебе хорошенький памятник.

— От этого разговора о могилах мне не по себе. Я просто пришел просить тебя о двух вещах. Позаботься об обезьяне, так, на всякий случай. Понимаешь…

— От нее не больше беспокойства, чем от старика, и она лучшая компания, чем ты.

— Чище? Теплее? Ладно, я не стану обижаться, если ты пустишь в свою постель это чудовище.

Она улыбнулась, на мгновение белая молния сверкнула на коричневом лице.

— А ты думаешь, ты такой уж распрекрасный.

— А разве нет?

— Я говорила тебе, каким ты можешь стать. Ты дурак.

— Пелашиль, я сомневаюсь, что хочу стать магом. Несколько дней назад я всего лишь хотел найти способ написать ангела так, как его не писал никто.

— Я показала тебе способ.

— Но сейчас я не понимаю, что я видел.

Многоцветная птица, которая была Пелашилью и не была ею. Мгновения, словно бусины, нанизанные на нить, яркие и неподвижные, словно звезды. Существо, которое он увидел в складках висящей ткани.

— Ты не сможешь понимать хикури, пока не станешь мара’акаме. До тех пор все твои сны будут просто… как игрушки.

— Развлечение?

— Да. — Пелашиль была непреклонна.

— Но этот путь кажется слишком длинным.

— Слушай. Когда ты первый раз пробуешь хикури, ты смотришь в огонь и видишь игру красок, множество стрел с цветным оперением.

— Да, — согласился Паскуале, припоминая.

— А когда мара’акаме смотрит в огонь, что видит он? Он видит бога огня Татевари. И он видит солнце. Он слышит молитвы во славу огня, в котором обитает Татевари, и эти молитвы звучат музыкой. Все это требуется понять, это необходимо, чтобы увидеть, что же Татевари отдает нам из своего сердца. Вот что ты отвергаешь. Существуют два мира, мир вещей и мир имен вещей, где обитают их сущности. Мара’акаме стоит между ними. За исключением моего хозяина, ты единственный в этом большом ужасном городе начал понимать, и ты отказываешься от этого понимания ради какого-то глупого приключения.

— Но это вовсе не глупое приключение. Правда. — Паскуале попытался объяснить, куда он идет, рассказать о вилле, об изобретении Великого Механика. — Если он может спасти всю Флоренцию, то уж спасет и меня.

Он все еще делал ошибку, говоря об этом в шутливом тоне.

— Я скажу своему хозяину, что будет война. Может быть, мы уедем, так что не надейся увидеть меня, когда вернешься, — заявила Пелашиль.

Паскуале пытался сказать об обещании синьора Таддеи, что, когда все будет позади, он отправится в путешествие и она сможет поехать с ним, но она не стала слушать, отвернулась, когда он попытался утешить ее, принялась громыхать мисками в лохани, когда он снова попробовал заговорить, и не отвечала на его мольбы.

Так что в итоге ничего не решилось. Он вышел через заднюю дверь в переулок, чтобы не идти через таверну и не встречаться с приятелями. Ему казалось, будто ему снова лет восемь.

Теперь, в темноте, в высокой траве у дороги, Паскуале проверил, который час на механическом хронометре, закрепленном у него на запястье. Прибор был толщиной в три дуката, положенных друг на друга, с единственным клинышком, который обходил циферблат, разделенный на четверти часа. Пальцами Паскуале нащупал, что клин не дошел более пятнадцати минут до часа, когда по плану он должен подойти к воротам и сдаться стражникам. У Кардано был точно такой же хронометр, в конце следующего часа он начнет наступление, вне зависимости от того, все ли получилось у Паскуале.

Идущие одинаково хронометры были самым меньшим из чудес, доставленных из мастерской Великого Механика. И они были не единственными его дарами. Когда Паскуале вернулся из таверны в Палаццо Таддеи, поджав хвост, оказалось, что старик уже не спит, а зачерпывает из миски густо сдобренные маслом бобы, приправленные розмарином. Он заполнил множество листов чертежами, пытаясь, как, пожав плечами, пояснил Якопо, найти способ вписать в круг квадрат, чтобы каждый из них занимал одинаковую площадь.

— В математике истина, — негромко заметил Великий Механик. — Только в математике. — И прибавил: — Увы, я трачу слишком много своего времени на решение подобных задач.

Паскуале уже начал привыкать к скачкам настроения старика, когда он выдвигал какую-нибудь идею, чтобы тут же опровергнуть ее. Он заметил:

— Грек, Пифагор, был уверен, что в числах заключена чистая истина. Будто бы они пыль с одежд Бога.

— Многие до сих пор в это верят. Я все время получаю письма со сложными вычислениями, которые призваны доказать, насколько стара Вселенная, насколько велика или что все основные законы можно свести к единой простой формуле. Верно, Якопо?

— Мне ли не знать, учитель! Вы же заставляете меня читать их вслух, и до чего же они скучны. Как Пифагор и его последователи и как алхимики типа Джустиниани, эти глупцы, что их пишут, убеждены, будто бы Вселенная — великая загадка, которую можно разрешить, подобрав верный ключ. Мало того, они не сомневаются, что этот гипотетический ключ дарует безграничные возможности и знания тому, кто им обладает. Они обещают вам, учитель, что вы будете владеть половиной Царства Небесного, если поможете им разгадать загадку.

— Однако, — сказал Великий Механик, — я помню, что этот Пифагор и его ученики, которые считали числа истинной сутью вещей, были сражены простым наблюдением, что отношение диагонали обычного квадрата к его стороне не является отношением двух чисел или обыкновенной дробью. Этот факт оказался столь важным, что один ученик, Хиррасус, был утоплен за его обнаружение. Я всегда сочувствовал ему. Я боюсь иррациональной толпы, которая однажды может уничтожить все достижения человечества.

Паскуале спросил разрешения и поднял один лист.

— Эти абстрактные чертежи почти красивы.

— О, я часто использовал подобные схемы, набросанные машинально, для украшения зданий, и особенно для витражей.

— Мне жаль, что я разбил ваше окно. Оно мне понравилось.

Великий Механик подался на стуле, его глаза внезапно восторженно загорелись.

— А как ты влетел! Это было самое чудесное зрелище, которое я наблюдал за последние годы. Я так долго просидел в башне, вдали от мира… Но мир нелепое место, в нем нет порядка. А мне нужен порядок, чтобы думать, нужен все больше. Самое странное в этих математических образах не то, что они порождают, как нам кажется, красоту, а то, что никто не может предсказать, какая геометрия ее породит. Уравнения для вычисления красоты не существует: она выплывает случайно, как обрывок песни вырывается из общего шума толпы, чтобы затем снова оказаться заглушённым им. Евклид считал, что геометрия является солидным основанием для верного истолкования мира, но даже в евклидовых толкованиях полно неразрешенных загадок. Я много раз сражался то с одной, то с другой загадкой… не исключено, что просто впустую тратил время. Возможно, в геометрии заключен некий иррационализм, который не вытекает из начертанных на песке аксиом. Но если опровергнуть несомненные факты геометрии, тогда придется отказаться и от архитектуры, и от искусств, от навигации и от ориентирования по звездам.

У Паскуале от волнения шла кругом голова: если все в мире непостоянно, тогда каждый волен сам выбирать себе судьбу. Ничто не закреплено относительно других вещей, все в мире свободно, верно только собственной сути. Ангелы и люди. Мир вещей и мир чувств. Он сказал:

— Но ведь Христофор Колумб открыл Новый Свет.

Якопо пожал плечами:

— Собираясь открыть что-то другое.

— Но остальные последовали по проложенному им пути. Пьеро ди Козимо, например.

Великий Механик согнул палец, и Якопо откашлялся и произнес официальным тоном:

— Мой учитель напоминает, чтобы я сказал тебе: этому Таддеи нельзя доверять. Не рассчитывай на его поддержку, Паскуале.

— Я кое о чем хотел просить тебя, Якопо. Когда я уйду, не мог бы ты навестить некий почтенный дом. Я туда никак не смогу попасть, но ты доверенное лицо самого Великого Механика, я уверен, тебя хорошо знают в этих кругах, — сказал Паскуале.

Якопо надулся от гордости. Он спросил:

— Кого именно?

Паскуале ответил и передал ему записку и по заинтригованному взгляду Якопо понял, что тот все сделает.

Великий Механик произнес с тоской:

— Если бы я был помоложе, я бы поплыл с тобой.

— Не говорите глупостей, — возразил Якопо. — Когда вы были моложе, вам ни за что не позволили бы отправиться в столь опасное путешествие, ведь вы представляете слишком большую ценность для города.

Разговор постепенно перешел на живопись. На ангела Паскуале.

Великий Механик слушал, а Паскуале объяснял, как он поставил перед собой задачу написать нечто новое, ангела, какого никто не видел прежде, но потом повисла пауза. Паскуале решил, что старик заснул, но внезапно тот заговорил:

— Знаешь, он не должен казаться суровым или горестным. Подобные чувства может испытывать человек, но не приближенное к Богу существо. Ангел должен быть вдохновенным, ведь он выполняет поручение Господа, но, кроме того, он прозревает будущее. Твой ангел должен знать, что Грехопадение освободит человека, поскольку до него человек был созвучен воле Божьей, а после падения он вынужден бороться, дабы обрести возможность слышать загадочную и величественную музыку, которой подчиняются сферы мироздания. Поскольку, падая, человек обрел возможность подняться выше ангелов.

— Как это, выше? Вы же не хотите сказать…

Великий Механик улыбнулся и приложил палец к губам. Они казались лепестками алой розы в белой шелковой бороде. Паскуале подозревал, что он красит их. Ноготь у старика был длинный, но тщательно вычищенный и покрытый каким-то веществом, придававшим ему перламутровый блеск.

— Не упоминай об этом. Здесь даже думать о подобном небезопасно.

Якопо пояснил:

— Синьор Таддеи близкий друг Ватикана.

А Великий Механик прибавил:

— Он скажет, что подобной гордыни преисполнился и Люцифер, и тогда он восстал и в тот же миг был повержен. Но Люцифер, Свет Несущий, был на Небесах, нам же некуда падать, мы можем только подниматься. Твой ангел предвидит это, а значит, он исполнен радости.

— Кажется, это весьма сдержанная радость. Возможно, задача мне не по плечу.

— Сомнения в том, сможешь ли ты выполнить работу, являются первым шагом. Когда ты знаешь, чего ты не знаешь, ты начинаешь приобретать знания. Иначе, в блаженном неведении, ты не узнаешь ничего. Меня всегда занимал вопрос, мудры ли ангелы или хотя бы разумны, ведь если они идеальные исполнители Божественной воли, тогда у них нет необходимости знать что-либо, раз они действуют по наущению Того, Кто знает все.

Стражник снова прошел мимо ворот, в пятый раз с тех пор, как Паскуале затаился в траве. Огни виллы просто светились за стенами, поблескивая холодно и далеко, словно луна.

«Изучение света, — сказал днем Великий Механик Паскуале, — займет годы. Если удастся записывать свет и движение света, это перевернет представления о восприятии времени». Он предвидел способ, которым можно ускорить медленный химический процесс и при котором свет выделяет серебро из соли, так что изображение будет проявляться каждую секунду, запечатлевая движение людей и животных. Подобные последовательности картинок, мелькающие перед глазами, будут имитировать движение, следуя одна за другой, прямо как в жизни. Якопо добавил, не без гордости, что учитель уже демонстрировал подобную технику перед Папой, но это, как известно Паскуале, был простой обман зрения. Среди механизмов, которые они собирались применить против воинов Джустиниани, был один, производящий подобный обман.

«Надеюсь, нам не придется использовать его, — сказал Паскуале. — По замыслу Таддеи я же должен торговаться с Джустиниани». Он на секунду задумался и обратился к Великому Механику: «Ваши наброски, господин, натолкнули меня на мысль, как лучше выполнить задание. Если вы уделите мне несколько минут, возможно, у нас появится шанс выторговать жизнь моего друга и обеспечить мое успешное возвращение».

Послышался топот несущейся галопом лошади, скрип упряжи и громыхание колес. Вверх по дороге ехал экипаж, запряженный взмыленной угольно-черной лошадкой. Ворота с лязгом отворились, из них поспешно вышли два стражника. Лежа на своем месте, Паскуале находился всего в нескольких braccia от ближайшего, видел его бледное лицо, затененное остроносым стальным шлемом: коренастый человек с густыми усами над толстыми губами, глаза голубые, словно лунные горы. Швейцарский или прусский солдат, каких нанимал для своих караванов Таддеи. Паскуале заметил, что солдаты обеих сторон опустили оружие и приветствовали друг друга по-братски.

Экипаж остановился. Ближайший к Паскуале стражник взял взмыленную лошадь под уздцы (она свесила голову и тяжело выдыхала воздух из ноздрей) и заговорил с кучером на гортанном прусском наречии. Возница засмеялся, стащил с головы широкополую шляпу, и рыжие кудри упали ему на лоб. В этот миг у Паскуале похолодело в груди. Кучером был слуга Джустиниани, тот человек, который вез ничего не подозревающего Джованни Франческо на смерть, который поднес Рафаэлю отравленный кубок, который охотился за Паскуале перед Палаццо делла Синьория, которого Паскуале видел за окном комнаты Никколо.

Стражник замахал, чтобы экипаж въезжал. Когда он медленно прогромыхал под аркой ворот, Паскуале поднялся и побрел по дороге.

Стражник инстинктивно поднял пистолет, затем успокоился, когда увидел, что Паскуале один. Его товарищ заговорил на ломаном тосканском:

— Никаких визитов. Ступай себе стороной.

— У меня дело к синьору Джустиниани, — сообщил Паскуале.

Он хотел вытащить из-за пазухи бумаги, но первый стражник снова поднял пистолет. Второй подошел, отвел в стороны руки Паскуале и забрал пачку бумаг.

— Для синьора Джустиниани, — повторил Паскуале.

— Мы передадим. Ты уходи.

Паскуале не предполагал, что его отправят восвояси, но с чего бы стражникам знать, кто он? Он сказал:

— Мне должны заплатить, — и схватил бумаги.

Стражник вырвал их у него. Паскуале упал в мягкую грязь колеи и в первый раз за вечер ощутил злость, неистовую и жаркую. Он вскочил и попытался схватить бумаги, которыми стражник размахивал высоко над головой, куда Паскуале было не дотянуться. Оба стражника расхохотались этой грубой прусской шутке. Посмотрим, как он попрыгает, послушаем, как он поплачет. Как здорово быть крепким тупоголовым пруссаком!

— Вам достанется, — выдохнул Паскуале, позабыв страхи, — когда синьор Джустиниани узнает об этом.

Экипаж остановился на белой гравиевой дорожке за воротами. Возница спрыгнул на землю и пошел обратно. Он тут же узнал Паскуале и расплылся в широкой ухмылке:

— Все в сборе. И как раз вовремя. Завтра нас бы уже не было здесь.

— Значит, ты привез испанского лазутчика.

Рыжеволосый приложил палец к своему длинному носу и подмигнул:

— Он в экипаже. Восхищаюсь твоей силой духа.

Паскуале забрал бумаги у стражника и выставил перед собой как щит.

— Твой хозяин обрадуется этому. Салаи рассказал ему не все.

Рыжий пожал плечами:

— Меня можешь не уговаривать. Добро пожаловать на борт, я доставлю тебя прямо к хозяину. — Он обернулся к стражникам. — Запирайте ворота. Сегодня больше не будет посетителей.

11

Как и в прошлый раз, во всех окнах виллы горел свет. Во всех комнатах стеклянные люстры были утыканы горящими конусами свечей, словно заросли пылающих кустов подвесили под высокими оштукатуренными сводами потолков, где на фризах резвились не ведающие срама херувимы и путти. Когда Паскуале вошел в дом через двойные широко распахнутые двери, следуя за рыжим слугой и испанским лазутчиком, он услышал доносящийся откуда-то женский смех. Эхо этого смеха отдавалось в прихожей, где под бледно-голубым потолком застыли белые мраморные статуи. Смех звучал, готовый перейти в истерику, а затем резко оборвался, будто за ним захлопнули дверь.

Паскуале даже затаил дыхание. Он поглядел на рыжеволосого слугу, который просто улыбнулся и сказал:

— Сюда, прошу вас, синьоры.

Большинство комнат, через которые слуга повел Паскуале и испанца, молчаливого человека с прямой спиной, в простых черно-красных чулках и камзоле и кожаной тунике, перехваченной ремнем с большой серебряной пряжкой, были пусты, а в остальных попадались только отдельные предметы мебели. В одной комнате солдаты играли в дротики перед массивным камином, они так увлеклись игрой, что даже не взглянули на проходящих. Еще в одной комнате было сосредоточено настоящее книжное состояние, более сотни томов.

Дверь в дальнем конце этой комнаты была закрыта. И на двери было совершенно неуместное подобие молотка в виде маски Трагедии. Рыжий слуга прикоснулся к губам маски, легко и почтительно, прежде чем открыть дверь и ввести посетителей.

Паскуале замер, охваченный страхом. Похоже, этим страхам не будет конца.

Это оказалась та самая комната, где был убит Джованни Франческо. Тот же самый зев камина, в котором с яростным треском горели дрова, тот же похожий на трон стул, темное дерево было покрыто затейливым резным узором, оттененным кое-где золотом. А на стуле, как и в прошлый раз, сидел венецианский маг Паоло Джустиниани.

На нем была черная квадратная шапочка, черный балахон, вышитый шелковыми нитками, с разрезами до талии по бокам, из-под него торчали голые мускулистые ноги. На ногах были черные тапочки с загнутыми носами. Он обернулся к двоим уже присутствующим в комнате людям, так что Паскуале видел только его худощавый орлиный профиль, и сказал:

— Как вы видите, все прошло успешно. Теперь все мы готовы.

Одним из присутствующих был Салаи, который просто передернул плечами. Вторым — сидящий на стуле, собранный и прямой, с руками, закованными в кандалы и сложенными на коленях, Никколо Макиавелли. Он повернулся со своей спокойной ироничной улыбкой к Паскуале, и Паскуале улыбнулся в ответ, надежда встрепенулась в его сердце.

— Снова встретились в недобрый час, — кивнул Никколо, — хотя, надеюсь, ты найдешь все это интересным, Паскуале.

— И не надейся, — сказал Паскуале чародей. В его тосканском наречии слышался венецианский акцент, он несколько пришепетывал. — Надеяться здесь не на что, особенно тебе.

Рыжий слуга закрыл дверь и с беззаботным видом привалился к ней, совершенно беззлобно улыбаясь Паскуале.

Испанский шпион запротестовал звучным протяжным голосом, что он явился сюда по серьезному делу, делу, за которое было заплачено.

— О, отдайте ему, что он хочет, и покончим с этим, — сказал Салаи. Он зажал сигарету мясистыми губами и наклонился, чтобы прикурить, затем нетерпеливым жестом выпустил облачко дыма. На нем до сих пор была алая бархатная накидка, сбоку болтался узкий меч. Он прибавил: — Все это нагоняет на меня скуку.

— Я здесь не для того, чтобы вас развлекать. — Лазутчик выглядел оскорбленным.

Салаи насмешливо поклонился:

— Ах, простите, синьор. А я-то по вашему платью решил, что вы прибыли сюда на маскарад.

— Замолчите! — велел Джустиниани. Он прижал ладонь к ладони, левую поверх правой. Когда он разъединил их, на правой руке оказалась летающая лодка. — Она ваша, синьор, — сказал он лазутчику.

Рыжеволосый вышел вперед и размашистым жестом передал игрушку испанцу.

Джустиниани сказал:

— А теперь послушаем, что скажет нам художник.

У него была привычка в разговоре поднимать руку, требуя внимания. Паскуале показалось, что это странно: если бы он действительно обладал авторитетом, то ему бы внимали без всяких трюков.

— Вы же наверняка знаете, что он скажет, — заметил Салаи, — если притащили его сюда. Или будем играть в шарады?

— Здесь все честно, сами увидите, — уверил всех чародей. Он сложил руки перед грудью в издевательском умоляющем жесте и обратился к Паскуале: — Выкладывай, парень. Ты принес мне подарок. Покажи всем, что это такое.

Паскуале достал измятый лист бумаги:

— Вот, магистр. Это за жизнь Никколо Макиавелли. А остальное, когда мы уйдем отсюда с телом Рафаэля.

— Да, написано здесь действительно немало.

— Салаи не сказал вам правды. Когда он остался без пластин, он остался и без важных сведений. Одной модели мало. Еще необходимы эти вычисления, я принес только половину. Остальное, как я сказал, когда нас, вместе с телом, отпустят.

Чародей взял бумагу, взглянул на нее и передал Салаи:

— Это почерк вашего учителя?

— Его, — подтвердил Салаи.

Маг забрал у него бумагу и передал ее испанцу.

Салаи взорвался:

— Сколько писанины! Старик только и делает, что кропает, кропает, кропает. Один увесистый том за другим. Это может оказаться чем угодно, вообще чем угодно.

— Посмотрите внизу страницы, — упрямо сказал Паскуале. — Но потребуется зеркало, чтобы можно было прочесть.

Рыжеволосый слуга принес зеркало и передал его испанцу, который с его помощью прочитал неразборчивую фразу. Там, сочиненное Паскуале и Якопо и старательно продиктованное старику, было написано следующее: «Это запись верных расчетов, благодаря которым человек может летать с помощью вертикального винта, который поднимет его в воздух. Я, Леонардо, подтверждаю это».

Испанец прочитал фразу. Салаи выдохнул облако дыма и запротестовал:

— Надувательство! Любой обученный механик сможет построить машину на основе этой модели. Больше ничего не требуется, больше не за что платить. И нечего торговаться с этим… этой тварью.

— Тихо! — велел чародей. Его голос разнесся по комнате, и Паскуале почувствовал, как его сердце замерло на миг, словно подчиняясь приказу.

Никколо произнес с изумлением:

— Интересная задача! — Его глаза блестели, он наклонился вперед на стуле, подвижный и любопытный, словно птица. Цепь, соединяющая железные кандалы на запястьях, свернулась кольцом у него на коленях.

— Я принес все, о чем договаривались, — сказал Салаи. — О бумагах речи не шло. Кроме того, они могут и не принадлежать старику.

— Вы же подтвердили, что это его почерк, — напомнил испанец.

— Значит, я ошибся.

— Вы отказываетесь от своих слов? — спросил лазутчик. — И вы хотите, чтобы вам верили!

— Бумага написана математиком. Во Флоренции используют римскую систему записи в бухгалтерских книгах, — принялся объяснять испанцу чародей, — поскольку их нельзя фальсифицировать, приписав сзади лишние цифры. Вот как они доверяют друг другу во Флоренции! Но математики пользуются более рациональной, индийской системой, которая предоставляет больше свободы. Как здесь.

Испанец обратился к Салаи:

— Вы же ничего не сообщили о необходимости каких-либо бумаг, синьор. Вот в чем суть.

— Точно, — подхватил Никколо Макиавелли. — Вы ухватили самое главное. Вам придется поверить либо Великому Механику, либо мнению его любовника.

Салаи хотел ударить Никколо, но рыжий слуга шагнул вперед и перехватил его руку. Салаи некоторое время сопротивлялся, прежде чем ему удалось вырваться и отойти.

— Отпустите их. Зачем нам эти двое? — предложил испанец.

— Но, — возразил чародей, — мне совершенно необходимо тело в качестве алтаря, и не случайно здесь собралось именно столько людей.

С него тек пот, воздух в комнате был спертый, даже вроде бы накаленный от предвещающих нечто скверное недосказанных слов.

Перед мысленным взором Паскуале возникла картина, спасенная им из огня, и его пробила дрожь.

— Тело возвращать нельзя. Это тоже входило в соглашение, — вновь напомнил испанец.

— И оно останется у меня, — заверил маг. — Как только обряд завершится, синьор, оно будет уничтожено. Если, конечно, его не заберет с собой тот, кого я собираюсь призвать. И на этот раз он явится. Время подходящее. Я чувствую.

Салаи принялся хохотать, но почти тут же замолк. Все в комнате смотрели на мага, на лице которого отразилось какое-то болезненное рвение.

Ощущая, будто пробирается сквозь толщу воздуха, — нечто подобное может ощущать ангел, ведь ангел никогда не касается земли под ногами, Паскуале сказал:

— Все или ничего. Отпустите нас без тела, и не получите оставшихся расчетов.

— Сомневаюсь, — ухмыльнулся чародей. — В конце концов, зачем нам отпускать вас теперь, когда предстоит важное дело?

Паскуале незаметно нащупал механизм у себя на запястье и с удивлением обнаружил, что прошло меньше получаса с тех пор, как он говорил со стражниками. Он все сделал раньше, чем планировалось, и до наступления оставался почти час. Он пытался заставить себя расслабиться. У него полно времени, чтобы поторговаться с магом. Если он вытащит хотя бы Никколо, это уже будет победой. Рафаэль все равно мертв. Ничего ужасного с ним не произойдет, потому что самое ужасное с ним уже случилось. Даже служить алтарем для черной мессы не так плохо, как быть покойником.

Испанский лазутчик обратился к Салаи:

— Если потребуются дополнительные расчеты, будьте уверены, вам не заплатят, синьор. Мы договаривались: либо все, либо ничего.

Салаи заговорил с жаром:

— Все получится! Я же сказал, модель — все, что вам требуется, не больше и не меньше. Этот юный болван блефует, вот и все. Да, он смелый. Я признаю. Возможно, им движут благородные чувства. Но в чем бы ни состояла причина, он просто пудрит вам мозги. Прикончите его, и дело с концом. Заберите у него бумаги, если хотите. Мне-то что? В них нет никакого проку, даю вам слово. А если он есть, тогда я обещаю лично достать остальное, даже если для этого мне придется убить старика. Клянусь!

— Что касается убийства, это уже совсем другое дело, — ответил испанский шпион. — Я не уполномочен договариваться с вами по этому вопросу.

— Если бы я хотел смерти Великого Механика, я наслал бы на него невидимого духа, чтобы тот зачернил воздух в его комнате, когда он спит, и удушил его, — добавил маг.

На лице испанца отразилось отвращение.

— Я не стану слушать о подобных вещах.

— Вы станете не только слушать! — злорадно заметил Салаи.

Испанец сказал, преисполненный достоинства:

— Все, что мне известно, синьор, это то, что вы обещали много, но оказалось, вы не в силах доставить все, что обещали.

— Это как с ангелом и дьяволом и двумя дверьми. Вы знаете эту историю? — спросил шпиона Никколо.

— Мы все знаем. Тише! — шикнул чародей.

— А я не знаю. Если она имеет отношение к моему делу, я хочу послушать, — ответил испанский лазутчик.

Салаи всплеснул руками и отвернулся.

Никколо с улыбкой заговорил:

— Представьте, что вы находитесь в комнате, в которой имеются две двери, одна ведет к смерти, а вторая к свободе, и никак нельзя определить, где какая. А в комнате с вами находятся дьявол и ангел, и вы можете задать одному из них один-единственный вопрос. Дьявол, разумеется, всегда лжет, тогда как ангел говорит только правду. Ну и конечно, оба они невидимы, так что вы не знаете, кто из них отвечает. Итак, какой вопрос необходимо задать, чтобы точно знать, за какой дверью свобода?

— Хватит загадок. Дело простое. Вы, — обратился чародей к испанцу, — заберете с собой синьора Макиавелли, а также бумаги, которые этот юный художник столь любезно принес сюда. Если они действительно ценны, тогда я, без дополнительного вознаграждения, доставлю в качестве курьера остальные в обмен на синьора Макиавелли. Если нет, вы сможете распорядиться им по своему усмотрению. В любом случае вы заплатите нам, как мы договаривались, и никто не уйдет отсюда, кроме тех, кого я изберу.

— Это же ничего не меняет! Вы должны освободить моего друга Никколо Макиавелли и отдать тело Рафаэля! — потребовал Паскуале.

— Но изменились обстоятельства, — пояснил ему чародей. Он не улыбался, но чувствовалось, что ситуация забавляет его. Он соединил кончики длинных пальцев и рассматривал ногти. — Теперь вы здесь, и вы вернетесь по своей воле. Принесете оставшиеся бумаги, и ваш друг свободен. Если нет…

Испанец сказал:

— Если вы одолжите мне двоих воинов, синьор Джустиниани, все будет выполнено, как вы сказали. Это в моих силах. Хотя, я уверен, адмирал Кортес не придет в восторг от задержки.

— Я ценю вашу дальновидность, синьор.

— Именно благодаря дальновидности мы завоюем мир. Тот, у кого в руках ключ к будущему, обладает достаточной властью, чтобы потребовать у истории выкуп, — ответил испанец.

Никколо бодро заметил:

— Я бы сказал, тот, у кого этот ключ, скоро обнаружит себя осажденным теми, кто хочет его заполучить.

Чародей велел Никколо молчать.

— Что до власти, — обратился он к испанцу, — вы скоро увидите, насколько преходяща власть мирская. Я собрал вас всех в день Сатурна, чтобы вы помогали мне. Для начала вам необходима одежда.

Испанский лазутчик сорвался с места:

— Я не собираюсь участвовать во всякой дьявольщине!

Рыжеволосый слуга поймал его, обхватил рукой за горло и поднес нож к глазу, когда испанец начал вырываться. Маг приблизил свечу к лицу шпиона и принялся медленно водить ею из стороны в сторону, произнося что-то низким монотонным голосом. Когда слуга отпустил испанца, Паскуале увидел, что в его широко раскрытых глазах стоят слезы и он дрожит, словно осиновый лист в бурю.

— У кого-нибудь еще имеются возражения? — поинтересовался маг. Он перевел неподвижный взгляд на Паскуале, затем на Никколо.

— Не волнуйся, Паскуале, — сказал Никколо.

— Чего ему от нас надо?

— Полагаю, он вызовет духа, если ему удастся. Он хвастал, что этой ночью обретет огромную власть, теперь мне ясно, что он имел в виду не испанцев. Ты боишься?

— Не духа, — поправил чародей, — а ангела. Даже одного из семи архангелов.

Салаи захихикал:

— Вот он, мой возлюбленный сын, который дарует мне радость.

— Осторожнее, — негромко сказал чернокнижник. — Дело серьезное. Я знаю, вы интересуетесь ангелами, юноша. Скажите, вы хотели бы увидеть кого-нибудь из них?

Паскуале ответил, стараясь казаться спокойным:

— Не знаю, не окажется ли это просто игрой моего воображения.

— Но вы верите в существование ангелов?

На миг рот Паскуале наполнился горько-кислым вкусом сморщенного тугого кусочка хикури, который дала ему Пелашиль. Он сказал:

— Да. О да.

Чернокнижник улыбнулся:

— А если вы мечтаете запечатлеть ангела, разве вы откажетесь от возможности увидеть его? Какой еще художник сможет похвастаться подобным?

Паскуале, вспомнив разбитую доску, промолвил:

— Когда-то я только об этом и мечтал. Но обстоятельства изменились.

— И изменятся снова, — пообещал маг. — Вы будете повиноваться мне, и художник, и вы, синьор Макиавелли, иначе я подчиню и вас. И не надейтесь, что я не посмею!

Рыжий слуга освободил Никколо от его цепи и достал из шкафа белые льняные балахоны и раздал всем бумажные колпаки, такие обычно надевают каменщики, чтобы пыль и штукатурка не сыпались на голову. Под его руководством Паскуале с Никколо оделись. Слуга одел испанского лазутчика, а затем снова защелкнул на запястьях Никколо кандалы. Паскуале подчинялся происходящему, сгорая от волнения. Казалось, он распадается на две части. Одна его половина мечтала увидеть ангела, а вторая знала, что все это темное, нехорошее дело и что сама его душа подвергается опасности. Одно дело воображать лицо ангела, совсем другое вот-вот получить возможность посмотреть в это лицо.

— Смелее, Паскуале, — подбодрил его Никколо.

Паскуале прошептал:

— А он правда может вызвать ангела?

— Он так считает. Но если люди, подобные ему, обладают силой, которой, как они утверждают, обладают, почему же они не правят миром?

— А откуда нам знать, не правят ли они?

— Ты хочешь сказать, тайно? — Никколо на мгновение задумался. — Ни один государь не может править тайно, и даже каббалисту с его возможностями иногда требуется открыто заявить о своей воле, чтобы ее кто-то исполнял. Нет, даже я не поверю в существование подобного тайного заговора.

— Приятно снова поговорить с вами, Никколо.

— К сожалению, ничем не могу утешить. Я опасаюсь за нас обоих, Паскуале.

— Не больше, чем я, — сказал Паскуале, вспомнив о механизмах, которыми будет командовать Кардано. Он не доверял Кардано.

Чародей надел перевязь с длинным широким мечом и снял свою черную шапочку. Оказалось, что у него выбрита монашеская тонзура.

— Начинаем, — возвестил он. — Все молчат, пока я не разрешу говорить, это относится и к вам, синьор Макиавелли, или вы не сойдете с этого места.

Он повел их в смежную комнату. По мраморному полу тянулись линии гигантского узора. Он был нарисован темперой. Пятиконечная звезда была вписана в круг, который находился в еще одном круге. Круги поменьше были нарисованы в пяти треугольниках лучей звезды, а в ее центре лежал квадрат алой материи в ярд длиной, в одном углу стояла обычная железная жаровня. В пространстве между двумя кругами виднелись аккуратно начертанные странные знаки, вроде бы какие-то алхимические вычисления. Паскуале узнал кое-где латинские буквы вперемешку с греческими и иудейскими, но здесь не было ни слов, ни имен, которые он знал бы, не считая астрологического знака Сатурна на верхнем, или северном, луче пятиконечной звезды. На всех концах звезды горело по одной толстой свече белого воска, высотой в человеческий рост. Еще свечи стояли по углам некоего алтаря, размещенного в меньшем круге, на северо-востоке от главной пентаграммы. А на алтаре…

Паскуале ахнул. Он не смог сдержаться. На алтаре лежало обнаженное тело Рафаэля. Тело было обмыто и выбрито и покрыто желтыми и красными письменами, выполненными каким-то гримом. Руки были скрещены на безволосой груди, а пальцы с синими ногтями сжимали перевернутый крест. В паху стоял тигель.

Чародей посмотрел на Паскуале и с иронической улыбкой приложил палец к губам, затем взялся за висящий у него на шее кожаный мешочек и поцеловал его, пробормотав несколько слов. Это был неприятный момент.

От насыщенного ароматами свечей воздуха в закрытой наглухо комнате кружилась голова. Рыжеволосый слуга указал каждому его место: Паскуале с Никколо в круге, на восточном и западном концах звезды, Салаи и находящийся в трансе испанец на двух южных лучах. Слуга дал Паскуале флягу с бренди, а Никколо с камфарой и сказал, что, когда им прикажут, они должны будут плескать из фляг в жаровню.

Тем временем чернокнижник поднял алую ткань в центре пентаграммы, под которой оказался нарисованный той же темперой треугольник, обложенный плющом. Он набросил сложенную ткань себе на левое плечо и погрузил меч в уголь, насыпанный в жаровню. Уголь вспыхнул с приглушенным треском, и тут же повалил густой едкий дым.

Слуга занял место в круге вверху пентаграммы, и чародей провел кончиком меча по плиткам пола, замыкая линию узора.

— Никому не двигаться, — повторил он и отошел назад, к жаровне.

Комната медленно наполнялась дымом. Он был одновременно сладким и едким и таким же густым, как смог мануфактур. Паскуале ощущал в голове странную легкость. Пальцы рук и ног покалывало. По приказу чернокнижника он плеснул бренди на угли жаровни, а Никколо добавил камфары. Слуга зажег огонь в тигле, и его стенки принялось лизать синее пламя.

Маг заговорил на латыни:

— Внемли мне, Ариэль! Из этой долины скорби и из скорби этой долины, из этого царства тьмы и из тьмы этого царства взываю к Священной горе Сион и Небесным Кущам, заклинаю тебя именем Бога и Отца Всемогущего, чистотой Небес и звезд, стихий, камней и трав, а равно и силой снежных бурь, гроз и ветров, дабы ты исполнил то, что потребуется, с присущим тебе совершенством, без лжи и обмана, по повелению Бога, Творца ангелов и Повелителя на все времена! Именем Иммануила, именем Тетраграмматона Иеговы, именем Адонаи, Царя Царей, яви мне свою жуткую мощь, осени меня своей безграничной щедростью. Тебе я посвящаю этот алтарь.

Маг поцеловал свой меч и сунул его кончик в тигель, стоящий у ног слуги. Мгновенно синее пламя заплясало по всему клинку. Держа меч перед собой, чернокнижник пересек круг и коснулся кончиком пылающего меча тигля, стоящего на бедрах мертвого Рафаэля. Повалил дым, запрыгали искры, они поднимались вверх, и чародей благоразумно отошел назад, к своей жаровне.

Дым теперь сделался таким густым, что Паскуале с трудом различал остальных, только бесформенные очертания, поднимающиеся в густой белой пелене. В искрах, отлетавших от тела Рафаэля, казалось, мелькали лица, далекие и близкие. Они были тоскливые и суровые, радостные и сосредоточенные. Паскуале был так охвачен страхом и одурманен дымом, что магу пришлось повторить дважды, прежде чем он опомнился и плеснул бренди на светящиеся угли жаровни.

Маг положил меч, который уже не пылал, перед носками своих туфель.

— Приказываю и заклинаю тебя, — говорил он торжественно, словно священник на мессе, — Ариэль, великий посланник, силою договора, заключенного с тобой, мощью армий, над которыми ты поставлен, завершить мою работу. Я взываю к тебе, Памерсиэль, Аноир, Мадризель, Эбрасотиан, Абрульгес, Итрасбиэль, Надрес, Ормену, Итулес, Раблон, Аморфиэль, к тебе, поставленному над двенадцатью ангелами двенадцати отрядов, правящими королями и народами. Из пламени, проходящего сквозь тридцать постоянств в девяносто одну часть земли, восстань, восстань, восстань!

Какой-то миг не происходило ничего. Затем вся вилла содрогнулась от трех быстрых тяжелых ударов. Воздух в комнате вроде бы сжался, потревоженный гигантскими крыльями, и пламя свечи, горящей перед Паскуале, дрогнуло, а затем взметнулось вверх. Белый дым клубился перед ним, будто бы силясь обрести форму. Мгновение в нем жило ожидание чуда, жаркое, как пламя свечи. Затем из закрытых тяжелыми занавесями окон со звоном посыпались стекла. Мощный порыв ветра ворвался в комнату, и все свечи потухли.

12

Паскуале тут же понял, что никакой ангел и не думал заявлять о своем присутствии. Его предали, Кардано начал наступление раньше, чем было уговорено. Каждый миг Паскуале был готов услышать новые разрывы ракет. Их было шесть, солдаты принесли их на себе, переложенные соломой и уже разогретые, так что вода внутри них превратилась в пар и напирала на стенки в поисках выхода. Единственное, что требовалось для запуска, — открыть клапаны.

— Стоять! — крикнул маг, но Салаи уже был за шторой, вглядываясь в окно.

— Такое впечатление, что кто-то поджег ваш дом, — сообщил он.

Слуга вошел, аккуратно прикрыв за собой дверь. Паскуале не заметил, как он выходил. Копна огненных волос была покрыта известковой пылью.

— Ракета, — сказал он, — хотя нигде нет метательных устройств и никто не видел огней. Люди в панике. Я должен пойти к ним.

И он снова вышел.

Стоя посреди разгромленной комнаты, маг стряхнул с черного балахона известку и взглянул на Паскуале с могильным спокойствием. Вокруг него горели высокие свечи, и его тень плясала на дальней стене, дым от жаровни окутывал его ноги, клубы дыма плавали в воздухе, уходя в разбитые окна. Тигель, установленный на гениталиях Рафаэля, до сих пор пылал, выплевывая искры, издающие негромкий, но отчетливый треск. Испанский лазутчик часто заморгал и уставился себе на руки, сгибая пальцы.

— Ах ты, иудейский козел! — произнес маг, поднимая руку. Внезапно у него в руке оказался посох из черной слоновой кости.

— Я их сейчас прикончу! — Салаи подскочил к Никколо, выхватил меч и приставил его к горлу журналиста.

Никколо стоял неподвижно, поглядывая спокойно и иронично на чернокнижника, словно бросая ему вызов, хотя он по-прежнему был в кандалах и находился на волоске от гибели.

— Отойдите, сначала необходимо узнать, какие силы собраны против нас. Они могут потребоваться нам живыми. Для выкупа, — потребовал чародей.

Салаи так яростно помотал головой, что локоны, обрамлявшие его жирное холерическое лицо, замотались, словно куст в бурю.

— Нет!

Маг вскинул руку, и посох тут же превратился в черную змею. Повторив свой жест, он метнул змею в Салаи. Ошалев от страха, Салаи попытался проткнуть змею мечом, промахнулся и с криком выбежал из комнаты.

Маг подошел и забрал извивающуюся змею, провел большим пальцем по ее спине. Змея застыла Маг встряхнул рукавами, и у него в руках снова оказался черный посох слоновой кости. Снаружи донесся нарастающий шум, чудовищный барабанный грохот и безумные повизгивания дудок, словно издаваемые людьми с железными руками и медными глотками. Паскуале вспомнил о барабанном механизме, о шуме, который он производит, его противовесах и заводных руках.

Испанский шпион спросил, с задумчивостью человека, только что пробудившегося ото сна:

— Нас окружили?

— Мои люди отобьют нападение с моей помощью. Следите за пленником, синьор, и следуйте за мной. — Чародей наклонился к Никколо и поднес к нему руки. Цепи Никколо упали с его запястий, зато большие пальцы оказались зажаты в особенную ловушку.

Никколо спокойно заметил:

— Тот, кто в битве наносит первый удар, обычно побеждает.

Маг ударил его тыльной стороной ладони, с такой силой, что эхо от удара разнеслось по задымленной и засыпанной пылью комнате.

— Если хотите жить, пойдете за мной, — сказал он обыденным тоном.

Никколо оглянулся и посмотрел Джустиниани в глаза, легкая улыбка играла у него на губах.

— Очень неразумно допускать возможность собственного поражения, — сказал он.

Маг развернулся на каблуках и схватил за руку Паскуале.

— Идем! — приказал он и потащил Паскуале из комнаты, не глядя, идут ли за ними Никколо с испанцем.

Вилла была полна дыма и пыли. Чародей протащил Паскуале через анфиладу пустых комнат, мимо наемников, бегущих во все стороны с сундуками, оружием и стопками книг. Они явно готовились к отступлению. Часть прихожей была объята огнем, огонь полз по стенам и рамам разбитых окон. Потолок провалился, засыпав пол штукатуркой и досками, большинство статуй упали со своих постаментов. Пожар наполнял пространство сильным сухим жаром и ревом пламени, в воздухе стоял пронзительный сладковатый запах: запах «греческого огня», которым были наполнены теперь уже пустые оболочки ракет, выплюнувшие его от удара и поджегшие дом.

Жар опалил кожу Паскуале, когда он выходил вслед за магом наружу. Крики солдат Джустиниани смешивались с какофонией барабанной машины. За стеной сада горели огромные расплывшиеся огни, в их свете двигались тени. Некоторые наемники стреляли наугад, но выстрелы их мушкетов были слабыми и бездейственными, как ветки, сунутые в костер. Они действительно не приносили никакого эффекта, ведь тени, в которые они целились, были именно тенями: якобы силуэтами целой армии, продвигающейся вперед на фоне пылающих огней.

Два человека с трудом удерживали бьющую копытами лошадь, впряженную в черный экипаж. Они четко вырисовывались на фоне световой стены на лужайке, света ламп с отражателями на вращающихся лопастях, которые люди Таддеи установили в оливковой роще.

Когда чернокнижник потащил Паскуале по широким мраморным ступеням к экипажу, за стеной и аркой ворот раздалось три глухих удара. Паскуале дернулся, но маг держал его мертвой хваткой, так что он увидел три столба дыма, когда движимые силой пара ракеты описали дугу в черном небе. Одна ударилась в верхнюю часть ворот с неприятным звуком и заключила их в шар оранжевого пламени. Остальные две полетели выше, Паскуале видел, как они подпрыгнули в воздухе, словно рыбы, выскакивающие из воды, прежде чем пойти вниз. Одна разорвалась, никому не причинив вреда, среди деревьев, зато вторая провалилась сквозь крышу виллы. Миг спустя в воздух поднялся огненный шар. Лошадь, обезумевшая от всего происходящего, встала на дыбы и рванулась вперед. Она разорвала ремни упряжи и галопом понеслась за угол дома, таща за собой кучера.

На ведущей к воротам дорожке зашевелился на своем постаменте грифон. Возможно, кто-то нечаянно привел его в действие, возможно, механизм заработал от сотрясения, вызванного взрывом. Грифон поднялся на негнущиеся лапы, глаза загорелись, красными огоньками, затем он задрожал в подобии механической лихорадки. Из всех его сочленений и из перьев вокруг шеи повалил пар. Клюв задергался, словно челюсть у идиота. Струйки пара вырывались из невидимых вентилей, слившись в целое облако, поднимающееся все выше под действием жара от пылающей виллы и ворот. В этом туманном сгустке отражались огни, горящие за воротами, так что внезапно все вокруг осветилось светом маленького шероховатого солнца, повисшего в ночи.

Солдаты Джустиниани стреляли туда, откуда прилетели паровые ракеты, метались по сторонам в мерцающем свете, их тени скакали по лужайке в безумном смятении. Некоторые стреляли из мушкетов и арбалетов, некоторые раскручивали над головами пращи, отправляя в стену света стеклянные шарики. Но Паскуале предупреждал об этих снарядах, и Таддеи снабдил своих солдат угольными масками. Через лужайку прошел человек на ходулях, он двигался все быстрее и канул в заросли кустов. Через мгновение вверх взметнулось пламя и горящие ветки.

Джустиниани подтянул к себе Паскуале. У него в руках откуда-то появился нож. Нож с изогнутым лезвием и красными письменами на нем. Чародей заговорил прямо в ухо Паскуале, обдавая его запахом лука:

— Сколько человек, где они расположились? Отвечай сейчас же.

— Не больше семи, магистр.

Острие ножа уперлось в тонкую кожу под левым глазом Паскуале. Паскуале невольно отпрянул.

Маг вцепился ему в волосы и запрокинул голову, так что теперь Паскуале глядел в черное небо.

— Говори правду, художник, или сначала ты лишишься этого глаза, а затем другого!

— Не меньше сотни! Они окружили дом, магистр.

— Это городская милиция?

Кончик ножа медленно отодвинулся.

— Нет, синьор. Это наемники купца Таддеи.

— Это имя я слышал. Друг Рафаэля.

— Он хочет забрать тело, магистр.

— Получит вместо него твое, — буркнул чародей.

— Он призвал демонов, как вы видите.

— Моя магия сильнее его, — заявил Джустиниани.

Нижние ветки одного из кедров на краю залитой светом лужайки вдруг затряслись. Чародей повернулся, как раз когда какая-то тень соскочила с дерева и заковыляла по лужайке. Наемники в панике разбегались, не смея стрелять в привидение из опасения перебить друг друга.

Маг оттащил Паскуале в сторону и поднял руки над головой. Внезапно перед ним поднялось облако газа. Он был желтый, едкий и удушливый. Паскуале отскочил назад, когда обезьяна Фердинанд пробилась через это облако. Макака металась из стороны в сторону, хлопая по земле кулаками. В ее глазах отражались красные всполохи пожара, пылающего за спиной мага.

Джустиниани шагнул назад и размашистым жестом извлек откуда-то черный посох. Паскуале выкрикнул предостережение как раз в тот миг, когда маг выбросил руку вперед. Змея впилась макаке в горло, и Фердинанд принялся кататься по земле, вцепившись атакующей змее в голову и хвост. Паскуале добежал до макаки как раз тогда, когда та отшвырнула от себя змею с переломленной спиной. Макака дернулась и задрожала, мышцы ее окаменели. Животное было не в силах вдохнуть, а Паскуале мог лишь держать его за мозолистую руку, пока Фердинанд задыхался.

— Вот так я расправляюсь с демонами! — закричал маг и неожиданно побежал. Он остановил бегущего мимо наемника, что-то прокричал ему, погнал его дальше, а сам побежал к следующему наемнику. Он попытался стянуть свои силы, метался туда-сюда среди рассыпавшегося по лужайке войска, и его белые ноги мелькали в разрезах черного балахона.

Паскуале закрыл Фердинанду глаза, словно макака была человеком, и отвернулся. В глазах у него стояли слезы. Какое-то громадное горе было готово выплеснуться наружу, если бы он позволил. Но затем вернулась надежда, во второй раз за долгие часы. Из горящей виллы бежал человек, прикрывая одной рукой лицо. Человек сбежал со ступеней и упал на колени, Паскуале побежал к нему. Это был Никколо, покрытый сажей и опаленный, но в целом не пострадавший.

Паскуале помог ему подняться, и они побежали через лужайку. Механизм, приводивший в движение грифона, был разворочен. Чудище застыло, скорчившись, подняв одну лапу, рот бессмысленно клацал, выпуская струйки пара. Никколо с Паскуале укрылись под его постаментом, и Никколо с улыбкой пояснил, что испанец благоразумно решил позаботиться о себе.

— Он же получил то, что хотел. Модель и те бумаги, которые ты принес. Это был смелый обман, Паскуале.

— Так вы догадались! — Паскуале пришлось кричать, чтобы его было слышно в шуме барабанной машины и треске выстрелов.

— Салаи вынудили сказать правду, но никто ему не поверил. Какая ирония судьбы!

— А испанец в самом деле отпустил вас?

— Скажем так, я ускользнул в суматохе.

— А ваши оковы растворились.

— Ну нет. Я вынул ключ у синьора Джустиниани, когда он ударил меня. Казалось, будто цепи исчезли по мановению его руки, но он, конечно же, пользовался ключом. И по мановению собственной руки я вытащил его, а затем отпер им ловушку, в которой были заперты мои большие пальцы. — Никколо огляделся. — Мне кажется, самое время уйти. Какой у нас план?

— Таддеи хочет, чтобы мы тоже погибли, как мне кажется. Атака началась гораздо раньше, чем мы договаривались. Может, нам лучше отсидеться здесь, — поделился своими сомнениями Паскуале.

— А сколько там человек?

— Семь.

— Всего-навсего?

— Великий Механик дал несколько машин.

— В таком случае нам можно особенно не опасаться этих атакующих.

Паскуале заметил движение в пламени, заливающем разрушенную арку ворот:

— Я бы не был так уверен.

Из горящих ворот выбрался механизм, на его полированной поверхности кое-где лежали догорающие обломки. Это был имеющий практическое применение родич инкрустированной камнями черепашки Таддеи, размером с охотничью собаку и с панцирем из стальных пластин, не более двух braccia в высоту. Он шагал вперед на дюжине коротеньких ножек. Пули со звоном ударялись о его панцирь: наемники заметили механизм. Он остановился. Пара рукояток на пружинах выдвинулась у него из боков и начала подниматься над гравиевой дорожкой.

Паскуале потянул Никколо за руку и сказал ему, что пора бежать, Они заворачивали за угол виллы, когда механизм взорвался, раскидывая во все стороны диски с заточенными краями. Раненые и мертвые наемники еще падали, когда следующий механизм прошагал через горящие ворота и столкнулся с останками своего собрата, после чего немедленно взорвался. Большая часть разрушительной силы ушла в землю, пропав впустую среди пыли и обломков металла.

Никколо заметил:

— Я всегда придерживался мнения, что человек никогда не будет достоин милосердия, пока его тяга к созиданию равна его же тяге к разрушению! — Он казался опасно вдохновенным, в черных глазах горели не только отсветы пожара. — С несколькими такими механизмами один человек может уничтожить целую армию!

— Если мы не остережемся, они уничтожат нас.

— Отсюда должен быть выход, можешь быть уверен.

— Откуда вы знаете?

Никколо усмехнулся:

— Очень просто, такой человек, как Джустиниани, не стал бы жить в доме с одним-единственным входом и выходом. Смотри-ка! Скорее, Паскуале! Другой возможности может не быть!

Рыжий слуга бежал в другом направлении, чем уцелевшие наемники, которые передвигались по лужайке под командованием чародея, идя в атаку на игру света и тени за стеной. Чародей воевал с призраками, наконец-то попавшись в ловушку излюбленных им трюков и иллюзий, ведь разве он не отбивался от наседающего на него демона? Он взмахнул черным посохом, и по посоху побежали синие искры. Паскуале понял, что змея действительно была змеей, появившейся в результате фокуса, но это его не утешило. Настоящая змея была не менее смертоносной, чем магическая, может быть, даже еще опаснее.

Никколо мчался за рыжим слугой, и Паскуале собрался и побежал вслед за ним. Они пробежали мимо механического грифона. Его голову снесло взрывом ходячей пушки, и из воротника перьев на его шее поднимался столб пара. Паскуале предложил Никколо бежать направо, а сам помчался налево. Они с двух сторон обошли рыжего, который колотил по постаменту со статуей обнаженной женщины, у которой была косматая и рогатая голова козы.

Статуя внезапно резко отъехала назад. Слуга оглянулся и увидел у себя за спиной Никколо и Паскуале. Он выхватил пистолет, но не решил, в кого из них стрелять. Паскуале хватило его замешательства, он подбежал к нему и сбил с ног. Никколо выхватил пистолет и дрожащими руками направил его на слугу.

— Смелое решение, Паскуале, — сказал он. — Вот видишь, и выход нашелся.

Пьедестал был внутри пуст. Под статуей оказалась каменная лестница, ведущая под землю.

Слуга ухмыльнулся Никколо. Из угла рта у него стекала струйка крови, но он не обращал на нее внимания.

— Если хочешь напугать меня пистолетом, сначала потрудись взвести курок, — бросил он.

Никколо большим пальцем высвободил медный затвор. Пистолет принадлежал к тому же многозарядному типу, что и его собственное оружие, которое он брал с собой для похода на виллу. Он велел слуге встать и отойти в сторону.

Тот положил руки на копну рыжих волос, но остался стоять на месте.

— Если бы вы собирались меня пристрелить, так уже сделали бы это. Лучше я покажу вам выход. Он так же замысловат, как и вход.

Голос Никколо выдавал его раздражение:

— Я уже убивал людей раньше, у меня нет желания стрелять в тебя, но я сделаю это, если придется.

Паскуале пояснил рыжему:

— Он хочет сказать, чтобы ты шел вперед, хотя почему мы должны верить человеку, который предал даже своего хозяина, — выше моего понимания.

— Здесь мне больше нечего искать, это точно. — Шальная мушкетная пуля просвистела над головами. Никколо с Паскуале инстинктивно пригнулись, но слуга остался стоять прямо, держа руки на голове. Он продолжил: — На самом деле все выгоды грозят обернуться потерями. Могу я опустить руки? Переход будет не особенно легким.

Когда все трое спустились по лестнице, статуя встала на место. В нишах горели бусинки синего пламени. Проход был едва ли в половину роста Паскуале, сухой, выложенный кирпичом. Слуга полз впереди, Паскуале замыкал, Никколо тяжело дышал посредине.

Приблизительно на половине пути лаз сделал петлю в форме подковы: ловушка для врагов, на случай, если они найдут его и попытаются воспользоваться, жизнерадостно пояснил слуга. Им пришлось переждать здесь, пока что-то громадное вышагивало над головой, выбивая ручейки земли из щелей между не закрепленными раствором кирпичами.

— Отличной могилкой может стать это место, — заметил слуга.

— Не исключено, что скоро мы это проверим, — парировал Никколо.

В свете синих огоньков, светивших немногим ярче звезд, Паскуале видел бледное лицо рыжего за плечом Никколо. Слуга улыбался, ему было здесь уютно, как крысе в норе. Он спросил:

— А каков ответ в загадке о дьяволе и ангеле? Я вертел и так и сяк, но ответа не нашел. Положите же конец моим мучениям.

— Синьор, — ответствовал Никколо, внезапно преисполняясь достоинства, — это всего лишь блошиный укус по сравнению с теми унижениями и испытаниями, которым меня подверг ваш хозяин за прошедший день. Пусть ваш разум страдает. При мысли об этом я испытываю некоторую радость, даже большую, чем сам ожидал.

Слуга засмеялся:

— Вы держите меня под дулом пистолета. Я уверен, этого достаточно. Что касается ваших обид, я, как вам прекрасно известно, выполнял приказы.

Паскуале неожиданно сам собой пришел ответ, как к нему часто приходили ответы на загадки.

— Надо спросить, какую дверь посоветует противник. Это единственный вопрос, на который оба ответят одинаково.

Слуга снова засмеялся:

— Ага, дьявол солжет и укажет на дверь к гибели, зная, что ангел поведет к свободе. А ангел, ангел…

— Ничего удивительного, что вы не можете понять образа мысли ангела, — заметил Никколо. — Хотя ваш хозяин вот-вот призвал бы одного, если бы смог.

— Ангел тоже укажет на дверь к гибели, зная, что дьявол посоветует именно ее, так что оба духа ответят одинаково, а вы спасетесь, выбрав другую дверь. Извините, Никколо, я только сейчас понял, — вмешался Паскуале.

— Слушай, — насторожился Никколо.

— Я ничего не слышу, — сообщил Паскуале через минуту.

— Именно. Военные действия переместились. Пора и нам.

После крутого поворота потолок прохода стал немного выше. Коридор завершился другой лестницей, поднимающейся к маленькому квадрату потолка.

Слуга приложил палец к губам и подмигнул:

— Мой хозяин сказал бы, что все делается благодаря заклинаниям и подчинению демонов. На самом деле обычная гидравлика, я сейчас покажу.

Он отодвинул от стены полдюжины кирпичей. Запустив в отверстие обе руки, он что-то с видимым усилием повернул. Под ногами зашумело: шум воды, выливающейся из резервуара. Потолок, в который упиралась лестница, отодвинулся в сторону, и слуга побежал вверх, перепрыгивая через три ступеньки зараз. Паскуале погнался за ним, из опасения, что тот сбежит или запрет их снаружи. Но когда он выбрался, оказалось, что слуга сидит, закинув ногу на ногу, на камне, который прикрывал дыру среди вересковой пустоши. Он казался вполне довольным, будто бы то, что его схватили и заставили показывать тайный ход, с самого начала входило в его планы.

Они выбрались приблизительно в сотне brасcia от обочины дороги, идущей вдоль ограды поместья. За оградой бушевал в оранжевом пламени и красных всполохах пожар. Вилла была полностью объята пламенем, даже деревья рядом с ней загорелись и выбрасывали снопы искр в ночное небо. Чуть дальше, на развалинах ворот, плясало синее пламя «греческого огня». Фонари машин Великого Механика на другой стороне поместья поблекли на фоне пожара, их лучи шарили по небу, иногда пересекаясь, а грохот автоматической барабанной машины продолжал разноситься в жарком воздухе, смешиваясь со слабыми криками разбитых наемников. Неожиданно от стен повалил густой красный дым. Он все сгущался, принимая очертания злобного демона, но колеблющийся от жара воздух подхватил его и растащил в стороны.

— Кажется, последний фокус, — заметил слуга. — Вы, господа, можете отправляться. Я сам покончу с остальным, но для этого мне нужно получить обратно пистолет.

— Я был бы счастлив отпустить вас, синьор, но вы свидетель происшедшего. Вы нужны нам, поскольку можете рассказать о замыслах Джустиниани и судьбе тела Рафаэля, из-за которого может случиться война, — угрюмо произнес Никколо.

Рыжеволосый встал.

— Что ж, синьор, это едва ли меня удержит. Тело — ваша забота, а не моя. Что касается свидетельствования, вы забываете, я имею непосредственное отношение к смерти Рафаэля. Я не стану свидетельствовать в пользу собственного смертного приговора.

— Лишний повод выступить свидетелем, — мрачно сказал Никколо. — Вы были добровольным сообщником убийцы, синьор. Повешение — наименьшее наказание. В этом городе сжигают ведьм. Сожгут и вас, если вы откажетесь помогать.

— Я уже пережил одну попытку сжечь меня, — поведал слуга, — так что, прошу прощения, не стану искушать судьбу, а отправлюсь подальше.

Он шагнул вперед и только улыбнулся еще шире, когда Никколо поднял пистолет. Затем он отскочил в сторону, Никколо зарычал и нажал на курок. Раздался лишь сухой щелчок. Слуга быстро развернулся, оказавшись позади Никколо, и завернул руку ему за спину, заставив журналиста выпустить пистолет.

Паскуале успел ударить рыжего по голове, так что тот покачнулся, но, когда Паскуале попытался приблизиться, слуга сильно ударил его пистолетом по щеке. Паскуале отшатнулся назад, а слуга запрыгнул на камень. Он выбросил пустую обойму, вставил новую и разок выстрелил в воздух.

Паскуале с Никколо переглянулись. У Паскуале текла по щеке теплая кровь и капала с подбородка. Рана только сейчас начала болеть.

— Эта игра не стоит наших жизней, Никколо. Пусть уходит, — предположил Паскуале.

Слуга насмешливо поклонился, затем достал тонкий свисток, похожий на тот, каким городские свинопасы созывают своих подопечных, валяющихся в сточных канавах. Он выдул одинокую пронзительную ноту. Из-за деревьев, растущих на подъеме к оливковой роще, через которую Паскуале с людьми Таддеи шел к вилле, выступил человек. Он шел в их сторону медленно, не прошел он и половины пути, как Паскуале узнал в нем испанского шпиона.

— Полагаю, расстояние в самый раз, — сказал рыжий и поднял пистолет.

Паскуале видел, как на лице испанца отразилось изумление. Он потянулся к чему-то в сумке на поясе, и когда поднял руку, слуга быстро выстрелил три раза подряд. Испанец резко осел. Слуга тщательно прицелился и выстрелил еще раз. Голова лазутчика запрокинулась назад, он упал и в этот последний миг выпустил то, что достал из сумки.

Это была летающая лодка. Паскуале явственно видел, как она поднялась в ночное небо, ему даже показалось, он слышит шум от ее винта, но это было невозможно, потому что барабаны, барабаны, барабаны все еще били вдалеке, и пожар ревел, и наемники чародея все кричали и кричали в этом театре теней.

Слуга помчался по вереску, подпрыгивая и пытаясь схватить модель, которая взлетала выше, поднимаемая не силой собственных крыльев, а ветром, раздувавшим пожар. Она полетела в сторону, поднимаясь по дуге. Какой-то миг казалось, она поднимется над пламенем, лизавшим разрушенные ворота, но тут направление ветра изменилось, модель нырнула вниз и мгновенно вспыхнула. Сгорая, лодочка сделалась легче и снова поднялась как перышко в дыхании Господа, кружащееся высоко над полем битвы. И все кончилось.

Рыжий выбрался на дорогу и стоял, уставясь в небо, туда, где исчезла летающая лодка, словно надеясь, что она восстанет из пепла, как феникс. Когда он обернулся к Паскуале и Никколо, раздался негромкий треск, рыжий пошатнулся и упал вперед.

Сначала Паскуале подумал, что тот споткнулся, но, когда рыжий не поднялся, он понял, что слышал выстрел. Юноша дернул Никколо за рукав и заставил его затаиться в сомнительном укрытии из сухой травы. По направлению к тому месту, где упал слуга, по дороге шел человек. И внезапно Паскуале понял, кто это, ведь никто другой не привел бы сюда обезьяну. Он встал, замахал руками и закричал. Никколо принялся обзывать его дураком, говоря, что Таддеи только и мечтает прикончить их обоих.

Но человек на дороге уже повернулся к ним. Паскуале побежал навстречу. Это была женщина. Это была Пелашиль.

13

Паскуале, Пелашиль и Никколо Макиавелли долго шли обратно к реке. Идти по дороге они не рискнули, потому что Пелашиль рассказала о засаде — хватают всех, кому удалось спастись, она сама видела, как забрали толстого человека в красном, надо полагать Салаи, и затолкали его в экипаж. Паскуале спросил, был ли там священник или кто-нибудь в рясе, и Пелашиль кивнула:

— Да, и в капюшоне и с большим крестом, вот здесь. — Она приложила руку к груди.

— Так я и думал, — сказал Паскуале. — Кардано тоже савонаролист.

— Значит, фра Перлата сбежал. Я не смог определить в суматохе, когда паром ударился о берег и люди Джустиниани полезли на борт, — предположил Никколо.

Паскуале вытер кровоточащую щеку рукавом.

— Когда они выяснят, что у Салаи нет модели, они примутся искать нас. Нам нельзя здесь оставаться.

Они брели по вересковой пустоши, пылающая вилла осталась за спиной, колокольня церкви Святого Духа поднималась на фоне разбросанных в беспорядке огней прямо перед ними. Пелашиль шла, держа Паскуале за руку. Длинное охотничье ружье висело у нее на плече, его восьмигранное дуло поднималось у нее над головой на целый braccio. Она знала, что ему потребуется помощь, сказала она, Пьеро видел это во сне, поэтому она и взяла обезьяну, в надежде проникнуть на виллу и использовать макаку для отвлечения внимания. Но когда Фердинанд увидел фонари и пожар, услышал непонятный грохот, он порвал цепочку и перепрыгнул через стену.

— Он все равно нашел меня, — сказал Паскуале и рассказал о гибели Фердинанда.

Пелашиль тоже было о чем сообщить. Она видела печатные листки с изображением Паскуале, и Пьеро объяснил ей, что это значит. Кажется, Паскуале разыскивают из-за убийства его учителя, Джованни Баттиста Россо.

— Но это все пустяки, — бодро закончила Пелашиль. — Наконец-то ты выбрал верную дорогу.

Паскуале шагал молча. Он окаменел. Ничего не кончилось, вот все, что вертелось у него в голове. Вовсе не так, как в рыцарских повестях о героях, которые уничтожали чудовищ и злодеев или искали Грааль. Когда они все выполняли, наступал конец их трудам и они получали награду. Руку любимой, законное восхождение на престол, найденный Грааль и райское блаженство в придачу.

— За всем этим стоит Таддеи, — заметил Никколо. — За этой последней попыткой получить твою голову, Паскуале. Разумеется, он надеется, что ты не выживешь в этом кошмаре, а значит, и не станешь неугодным свидетелем.

— Я того же мнения, — сказал Паскуале. Он повернулся к Пелашиль. — Может быть, ты поедешь со мной? Я уже пытался сказать тебе это, может быть, найдется способ…

— У меня уже есть хозяин…

— После всего этого? Ты сама себе хозяин, точнее, хозяйка. Пелашиль, я могу отвезти тебя обратно, домой. Пьеро ведь не знает, где ты. Он хочет одиночества. Он боится, боится других. Грозы, толпы, всего, что существует вне его разума. Он боится даже меня, а я бы стал его учеником, если бы он позволил.

— Мое место здесь, — настаивала Пелашиль. — Пьеро впустил меня, он учил меня, когда мои соплеменники отказались. Я помогаю ему. Он учит меня, так что я смогу стать мара’акаме. Неужели тебе не понятно?

— Я не стал бы похищать тебя у него. Я спросил только потому, что я не верю, будто бы ты его рабыня.

Пелашиль выпустила его руку и сердито заговорила:

— Ну почему мужчины ничего не понимают? Я с ним, потому что я сама так хочу. Никто мною не владеет. Я не его рабыня и не его жена. Я присматриваю за ним, потому что так хочу. Да, он боится меня, боится многого другого, но он великий и знающий мара’акаме и великий художник, каким ты вряд ли когда-либо сумеешь стать. Вот тебе причина, если она нужна тебе.

— Я тоже тебя боюсь, — сказал Паскуале.

— Отлично.

— Я даже не знал, что ты умеешь стрелять.

— Старик меня научил. У меня на родине, до того, как я попала сюда. До того, как он вернулся в этот ужасный город.

Паскуале узнал то, чего не хотел знать, хотя часто подумывал спросить: спала ли она когда-нибудь с Пьеро. Он сказал:

— Все, кого я знаю, в городе умерли. Что меня теперь держит? Россо все-таки был прав. Если бы я согласился уехать с ним в Испанию, он был бы жив, и многие другие были бы живы.

Никколо из деликатности прошел немного вперед, когда они спорили, но теперь он остановился и подождал их.

— Возможно, у тебя бы получилось. Но скорее всего испанцы убили бы тебя, — вмешался он в разговор.

Они поднялись на вершину холма. Дорога спускалась вниз, к докам, появились первые дома. Город раскинулся с обеих сторон, и во всех его частях зеленые и красные огоньки передавали коротенькие точные сообщения.

Паскуале спросил Никколо:

— Что они передают?

— Если ты наберешься терпения, возможно, я смогу прочитать. Они передают одно и то же сообщение, в простых словах… Ага, — сказал Никколо устало, — будет война. Что за комедия ошибок, Паскуале?

— Значит, в конце концов, мы ничего не сделали, кроме того, что казалось нам правильным. — Он не казался обескураженным. Паскуале понял, что не чувствует ничего, даже разочарования.

Никколо мягко произнес:

— Не исключено, что мы изменили что-то, хотя знать об этом нам не следует. Было бы слишком самонадеянно думать иначе. Только сильные мира сего влияют на ход истории, Паскуале, а мы, прошу прощения, все-таки не входим в их число.

— Только Великий Механик.

— Ну, может, он когда-то и был таким. Но и у сильных мира сего бывают свои мгновения славы, думаю, его — уже позади, в той войне с Римом. Ту выиграли его механизмы, эту должно выиграть что-то еще.

Паскуале увидел движущиеся по реке огни. Огромная океанская maona готовилась отчалить из своего дока; горели огоньки над мачтами судов поменьше, их тянули маленькие светящиеся закорючки взбивающих колесами воду буксиров.

— Идемте, — сказал он. — Это мой единственный шанс. — И он бросился бежать. И когда он бежал, в его душе вскипала радость. Неважно, исполнил ли Якопо его просьбу, неважно, ответят ли ему. Важна только надежда, ожидание. Он остановился у подножия холма, сопя, как машина Хироу, и, когда Никколо с Пелашиль догнали его, он повел их вниз, к реке, шагая по грязной тропке между свечными лавками и мастерскими, выходящими на доки.

На плавучей платформе дока толпились люди. Чуть поодаль стоял корабль. Буксир старательно разворачивал его носом к воротам шлюза, которые выпустят его в воды Большого Канала. Когда Паскуале пробирался через толпу, он заметил над головами народа сверкающее серебро. Это были отполированные доспехи слуги Великого Механика, Якопо, который стоял на крыше экипажа, глядя по сторонам.

Когда Паскуале, а за ним Пелашиль и Никколо добрались до экипажа, Якопо спрыгнул вниз и открыл дверцу.

— Она хочет поговорить с тобой, — обратился он к Паскуале, улыбаясь.

— Надеюсь, и со мной тоже, — сказал Никколо.

Лиза Джокондо ждала внутри, ее лицо белело в свете одинокой ароматической свечки, единственного источника света, потому что ставни экипажа были закрыты. Паскуале с Никколо сели напротив нее на плюшевую скамью, а Пелашиль остановилась у дверцы. Помотала головой и отвернулась.

Никколо сказал:

— Не сомневайтесь, вы узнаете все, что произошло с момента нашей последней встречи.

Лиза Джокондо переплела длинные пальцы. Насыщенный запах ее мускусных духов заполнял маленькое пространство экипажа; как и в прошлый раз, на ней была сетчатая вуаль, поднятая с лица.

— Не сомневаюсь, вы получите огромное удовольствие, рассказывая мне обо всем, синьор Макиавелли, но пока у нас нет на это времени. Все, что я хочу знать сейчас, имеет ли мой муж какое-либо отношение к делу. — Красавица с трудом сдерживала охватившее ее волнение.

— Рафаэля убил венецианский чернокнижник Паоло Джустиниани, — сказал Паскуале. — У синьора Таддеи есть доказательства, что отравленный бокал подавал слуга Джустиниани, а тело этого слуги он найдет на дороге за воротами виллы мага.

Лиза Джокондо с облегчением вздохнула и промолвила:

— Значит, я в долгу перед вами.

— Что касается долгов, — Никколо улыбнулся своей почти незаметной улыбкой, — я бы хотел поговорить с вашим невиновным супругом, синьора. Я видел, что все сигнальные башни в городе передают сообщение о начале войны, и я хотел бы послужить Республике, как служил прежде.

— Я сделаю все, от меня зависящее, но вы должны понимать, что я имею не слишком большое влияние на мужа. Вам самому придется убеждать его в вашей ценности.

— Охотно, — с жаром отвечал Никколо.

Лиза Джокондо дала Паскуале бумагу, сказав, что два места оставлены для него, как и было обещано.

— Хотя стоило это немало. Возможно, это последний корабль, успевающий уйти до начала войны. А женщина снаружи, ваша жена, наверное?

— Пока нет, — сказал Паскуале, заливаясь краской. — Возможно, и никогда. Ее удерживает здесь долг. Никколо, если вы не едете со мной, нам пора прощаться.

— Не переживай за меня. — Никколо с улыбкой смотрел на молодого художника. — Все печатные листки закроют, но Синьории необходим опытный человек, чтобы успокаивать толпу. Война — это тоже жизнь, Паскуале. Война была, война есть, война будет, пока существуют государства, противостоящие друг другу. Война — это просто еще один вид политики, возможно, ее проявление в чистом виде, поскольку она зиждется на одном лишь пороке гордыни. Все государства хотят мира, но любое государство, начавшее войну, тут же обнаружит себя осажденным соседями. Так что я не боюсь войны, так же как я не боюсь погоды.

— Мне будет не хватать вас, Никколо. Вы умеете утешить самым неожиданным образом.

Никколо приставил палец к носу.

— Флоренция готова к войне, и это первый, необходимый шаг к победе. В отличие от Испании, граждане здесь контролируют военных, а это второй шаг. Республика выживет и станет сильнее.

Лиза улыбнулась при этих словах, а Паскуале сказал журналисту:

— Вы уже занялись пропагандой, Никколо. Давайте просто попрощаемся!

Никколо обнял Паскуале за плечи и по-братски расцеловал его, сказав с короткой усмешкой:

— Мы больше не увидимся, Паскуале, но я надеюсь услышать о твоих приключениях. Ступай. Тебе пора на корабль.

Пелашиль с Якопо ждали снаружи. Паскуале обратился к Якопо:

— Ваш хозяин будет доволен тем, что изобретения больше не существует.

— Я передам ему. А Салаи?

— Его схватили савонаролисты. Астролог Таддеи, Кардано, один из последователей Савонаролы, он начал наступление на поместье Джустиниани ради них. Лишь по счастливой случайности летающая лодка погибла раньше, чем угодила им в руки.

— Мой господин будет тяжело переживать это известие, но, по моему мнению, он счастливо отделался от этого дерьма. — Якопо посмотрел поверх плеча Паскуале на Пелашиль. — Это та женщина, которая едет с тобой?

Паскуале снова залился краской:

— Она остается.

Якопо сказал:

— Удивительно, неужели и твой дар убеждения не всесилен. Мой господин просил передать тебе это. На дорогу потребуется еда и вино. Купить все можно в Ливорно, хотя тебе придется здорово переплатить.

Паскуале взвесил на руке небольшой мешочек с монетами:

— Жаль, что не смогу сам поблагодарить вашего господина.

— Он в безопасности в своей башне, размышляет, как быть дальше с Салаи. Он глупеет при виде смазливой физиономии, Паскуале. Я рад, что тебя не будет рядом и ты не сможешь злоупотреблять его убежденностью, будто ты некий вид ангела. А сейчас сюда, быстрее.

— Но корабль…

— А что ты собираешься делать, добираться до него вплавь? Синьора Джокондо наняла для тебя лодку, и за приличную сумму. Не стану спрашивать, за какую услугу она так благодарит, но, явно, не малую.

Маленький причал маячил дальше по течению реки, за причалами для больших кораблей, охраняемый парой тяжеловооруженных всадников. В самом конце была привязана небольшая лодка. Лодочник сидел, привалившись спиной к причалу, возвышающемуся над его головой. Он был совсем стар, усатый и морщинистый, бельмо на глазу полускрывала нависающая бровь. Он кутался в одеяло, чтобы уберечься от идущего с воды холода, и курил сигарету, которую загасил пальцами и сунул за ухо, прежде чем взяться за весла.

Перед тем как спуститься в эту скорлупку, Паскуале осмелился обнять Пелашиль, которая ответила на его объятие.

Она зашептала ему на ухо:

— Ты знаешь, я из народа виксарика, они живут в горах на северо-западе от империи мексиканцев. Добраться туда нелегко, Паскуале, потому что на пути встречается множество каньонов и провалов, но, если ты пойдешь своей дорогой, ты найдешь деревушку из круглых домиков, каждый с калихью, на котором танцует мара’акаме, а вокруг поля маиса.

— Пелашиль, я сотни раз слышал, как об этом рассказывал Пьеро.

— Да, но сколько раз ты ему верил?

— Я поверю, когда увижу.

— У нас говорят, что однажды все будет так, как бывает в Вирикута, месте, куда мы ходим собирать хикури. Народ Предков вернется, солнце станет бледнее, а луна ярче, пока они не сравняются. Все станет одним. А до тех пор мы стоим между миром солнца и снами о луне. Помни об этом, Паскуале.

— Лодочник не сможет двигаться быстрее корабля. Если хочешь попасть на борт, пора отправляться, — поторопил их Якопо.

И лодку оттолкнули, лодочник поднял весла, Пелашиль прокричала над расширяющейся полосой воды:

— Пришли сюда свою первую картину, Паскуале, чтобы я знала, что ты жив! Пьеро не вечен!

Потом она пошла назад, Якопо за ней, и Паскуале потерял их из виду. Корабль медленно шел к выходу в Большой Канал, и Паскуале увидел, что не только его лодчонка стремится навстречу ему. Как оказалось, корабль вышел из доков на несколько часов раньше срока, чтобы попасть в открытое море до того, как испанцы перекроют канал. У многих не было билетов, и Паскуале пришлось размахивать своими бумагами и много раз выкрикивать имя Лизы Джокондо, пока ему не спустили канат в узлах, по которому он смог забраться на борт.

Было утро, и корабль уже шел на буксире по широкому каналу за Ливорно, окруженный флотилией мелких суденышек с купцами, которые неплохо наживались, продавая свежие фрукты, одежду, зеркала, бусы и прочие безделушки (для торговли с дикарями), ружья (которые тут же приходилось отдавать в ремонт) и многое другое, когда Паскуале наконец выделили каюту. Это была всего лишь побеленная каморка два на четыре braccia, со шкафчиком, куда Паскуале смог убрать необходимые вещи, закупленные у торговцев на канале и интенданта, сурового толстяка, обитавшего в черных недрах корабля. Таких пассажирских мест было с полсотни, но никто не спал. Вместе со всеми остальными Паскуале опирался на перила корабельной палубы, глядя на стоящего на мостике капитана и рулевого. Паскуале охватило странное волнение, когда он разглядывал своих попутчиков, гадая, кто из них станет другом, окажутся ли среди них враги, удастся ли ему завязать роман во время долгого пути к Новому Свету.

Лодки торговцев остались позади. Колесный буксир отцепил свои канаты и замедлил ход, корабль шел сначала вровень с ним, а затем и буксир остался позади. А впереди виднелась все расширяющаяся полоса, темно-синее море под ясным небом.

У Паскуале под мышкой была зажата доска с покрытым маслом холстом и две скобы, чтобы удерживать бумагу на ветру. Серебряный карандаш уцелел во всех приключениях, и ножик, и кусочки темперы. Бумагу и мел можно купить у интенданта. Но он был не готов. Пока не готов. Он не сомневался, что можно заработать, делая портреты пассажиров, но не сейчас. Его голова пока еще была полна образов последних дней. Горящие ворота и горящие деревья, пылающий мост и светящееся витражное окно, осыпающееся вокруг него стеклянным дождем, недоуменный угасающий взгляд умирающей обезьяны и улыбка Лизы Джокондо, морщинистое мудрое лицо друга и независимая насмешливая Пелашиль… И из всего этого зарождались, хотя он пока не признавал этого, проступали черты чего-то большего, чем человек, и меньшего, чего-то стоящего между миром идей и миром вещей, между Словом и Делом, возможно, это было (но разве он мог теперь быть уверен хоть в чем-нибудь?) светящееся невероятным светом изумительное лицо его ангела.