Ангел в эфире

Глава 1

В последние год-два Наталья Ильинична часто названивала Шумскому — будто бы просто так, поболтать о том о сем, справиться о здоровье, напомнить о былом, помечтать о грядущем… И они мирно болтали, жаловались на здоровье, вспоминали о былом, сожалели о грядущем. И в конце долгого междугороднего разговора неизменно звучал аккордный вздох Натальи Ильиничны:

— Ну, что там у вас с кадрами, Захарчик? А то моя Настенька все в Москву рвется. Только боюсь отпускать девочку… Кровиночка, золотко, такая красавица! Ну, ты же помнишь, какая она…

Шумский помнил, конечно. Он мялся, жевал губами и мычал, но прямо отказать бывшей зазнобушке не решался.

— Я ведь на детском вещании, — скромно напоминал он. — Многого не могу… В сущности, я всего-навсего пешка…

Но Наталья Ильинична знала, что связи на телевидении превращают пешку в ферзя, и упирала именно на них. Впрочем, напрямую требовать услуг от Захара она, конечно, не могла, поэтому ей приходилось пользоваться намеками, надуманными и даже лживыми.

— Недавно видела твое фото в газете, — ворковала она грудным, бархатным голосом. — И ты знаешь, что я тебе скажу, Захарушка… С годами она становится все больше похожей на тебя. Правда-правда! У нее твои глаза совершенно, и нос…

— Да? В самом деле? — оторопело удивлялся Шумский. Ведь, если ему не изменяет память, познакомились они с Наташей уже после рождения девочки, а сошлись еще позже… Но может, изменяет?

Между тем Наталья Ильинична, умело лавируя между воспоминаниями с сожалительным привкусом и надеждами на будущее с привкусом оптимистическим, долго расспрашивала собеседника о разводе с женой, и как дети, то есть сыновья, навещают ли отца… И, услышав, что жена живет отдельно, дети пристроены в телерекламе и наилучшим образом, а отца они не навещают, поскольку и так ежедневно видятся с ним по служебной надобности, торжественно восклицала:

— Вот видишь, это же сыновья!.. — С присущим ей напором она втолковывала Шумскому, что сыновья — это одно, а дочь — это другое, вот она, отрада родительскому сердцу, вот она, услада и упокой, вот оно, бессреб-реничество и благодарная нежность, и все это будет — только кликни, только позови, только пристрой… — Настя так талантлива! — восклицала Наталья Ильинична. — Захар, ты же помнишь того педагога, который прочил ей…

Что-то такое Шумский действительно припоминал.

— А какая она красавица!..

Захар, вспоминая Наташу в молодости, вполне верил в красоту ее дочери.

— А какой у нее английский язык! Вот бы ее на информационное вещание пристроить, в иностранный корпункт…

— Но я на детском вещании, — слабея и душой и голосом, кротко блеял Захар.

— Ну кассетку-то ты можешь передать хотя бы? — не сомневаясь в могуществе своего бывшего любовника и тем самым тайно льстя ему, напирала невидимой, но ясно воображаемой грудью Наталья Ильинична. — Кто там у вас этим заведует…

А Шумский, вспоминая, кто именно заведует информационным вещанием, внутренне содрогался, ведь заведовал им твердолобый, старой закалки партиец, ставивший голые принципы выше морали, а интересы дела выше интересов личности. Это был безнадежный, отживший свое ортодокс, одно обращение к которому сулило явные неприятности, не только лично для Шумского, но и для всего детского вещания в целом, которое и так переживало не лучшие времена и даже вынуждено было давать рекламу презервативов в «Спокойной ночи, малыши», утешая свою совесть тем, что детки все равно ничего не поймут, а вот их родителям будет полезно, и потом — сексуальное воспитание молодежи! — есть сейчас такой полезный лозунг в наше малолозунговое, принципиально беспринципное время.

Капля камень точит — так и Наталья Ильинична точила Шумского, пока тот, наконец, не решился помочь своей дочери — пусть не настоящей, а духовной, названой. Тем более, что «дочка» — умница-красавица, не первый день на ТВ, с американской стажировкой в анамнезе, с кучей доморощенных дипломов, свидетельствующей о победах в журналистских конкурсах: «Лучший репортаж», «Лучшее интервью», «Лучшая ведущая», «Мисс городское ТВ», «Любовь зрителей», «Мечта мужчин» и т. д. и т. п.

И потому, когда объявили конкурс по всей стране, что-то типа «Алло, мы ищем таланты», участвовать в котором имели право провинциальные и даже совсем подпольные студии, дядюшка Захар подсуетился насчет своей иногородней протеже. Дела у него складывались удачно: недавно на метровой частоте начал работу новый канал, куда Шумский плавно переехал вместе со всем детским вещанием, и даже при всем обилии московских кузин и племянников, тетушкиных деток и бабушкиных родственниц, любовниц важных банкиров, мечтавших засветиться в «ящике», а также самих банкиров, мечтавших о том же, образовалась некоторая нехватка кадров, которых хоть и переманивали с других каналов, но переманить в достаточном количестве не могли, да еще на такую зарплату, на которую звезд первой величины калачом не заманишь… С техническим персоналом проблем не было — редакторов брали с филологического, режиссеров, благо отечественное кино тихо, но верно загибалось, из ВГИКа, операторов — с кооперативных свадеб, звуковиков — с заводского радио. Их наспех переучивали, наскоро воспитывали, только бы оправдать спонсорские вливания, только бы ухватить денежный кусок, освоить его, переварить и не подавиться. А вот свежих, незахватанных лиц и неистрепанных мозгов для нового, с иголочки канала не хватало.

Говорят, что случаются на телевидении чудеса, и до сих пор ходят по «Стаканкино» (так обыватели называли «Останкино» по его давним буфетным привычкам) слухи: будто бы однажды, когда не оказалось под рукой корреспондента, поставили водителя студийной машины перед камерой — и тот блеснул! Тогда назначили его из водителей в корреспонденты, а потом в ведущие, а потом в директора программ, а теперь он уже целым каналом заведует… И между прочим, не каким-нибудь каналом имени Москвы, а самым что ни на есть телевизионным каналом, и даже в правительство вхож, он там свой человек, — и это без рожи, без кожи, без специального образования, без протекции, только по благости звезд и по недосмотру шального перестроечного времени, славного своими перевертышами!

Но теперь, увы, иные времена: телевидению требуются крепкие профессионалы, обученные и вымуштрованные, а для неофитов и практикантов дорога на ТВ закрыта. Между тем профессионалов по-прежнему мало, они нарасхват, на вес золота.

И вот, чтобы отыскать этих профессионалов, руководство новорожденного канала и объявило журналистский конкурс. Состязания претендентов должны были состояться в прямом эфире, в сопровождении традиционной конкурсной шелухи — с голосованием широких телезрительских масс по телефону, с денежными призами и подарками, с вызовом определившегося победителя в студию, под прямой принципиальный взгляд телекамер, с лицезрением его счастливых слез, с фанфарами и литаврами, с лавровыми венками и приглашением триумфатора на работу. Везунчику предназначалась для единоличного заведования новостная программа, а что такое новостная программа, объяснять, думаю, не надо — это безусловный прайм-тайм, это сумасшедшие деньги, сумасшедшая слава, сумасшедшая народная любовь, наконец…

На самом деле проходил конкурс так.

Два хмыря в монтажной записывали видеокассету для отборочного тура, отметая явно провальные, сделанные на коленке материалы.

— Это чья кассета? — берясь за черный прямоугольник, спрашивал один из них, с коротким ежиком волос, из-под которых просвечивал плешивый затылок.

— Артемьева, — ответствовал его напарник с перхотью на плечах.

— Угу.

Кассету переписывали, выбрав из трех сюжетов один, самый короткий, двухминутный, чтобы не утомлять просмотром и без того измотанное собственной жизнедеятельностью жюри.

— Это чья? — брался за новую кассету Плешивый.

— Шумского.

— Мальчик от него?

— Нет, вроде девочка.

Помолчали недоуменно. Удивленно переглянулись.

— Кто такая? Откуда?

— Почем мне знать…

Молчание. Мелькание кадров на экране.

— А она ничего, — признали, глядя на Плотникову, проникновенно вещавшую с экрана о беспризорных детях.

— Ну да… Сиськи у нее знатные… Только все равно не пройдет.

— Почему?

Короткий смешок в кулак, от которого перхоть поземкой взметывается по плечам.

— Ха! Мы, онанисты, народ плечистый, нас не заманишь сиськой мясистой, — ответствовал Перхотный, увиливая от прямых объяснений и довольствуясь скабрезной, допускающей разные толкования косвенностью.

— Да ну брось ты… Шумский, говорят, скоро все производство рекламы под себя подомнет… Его сыновья ролики «работают» для канала.

— Ага, дадут ему… Знаешь, сколько без него желающих? — Кивок на мутно серевший монитор. — Это его дочка, что ли?

— Ясен пень… Не любовница же! Всем известно, что на нашем канале задом, как та избушка, не поворачиваться…

— А ты и не поворачивайся, — посоветовал Плешивый и вздохнул: — Ладно, запишем и эту кралю на всякий случай…

Следующей оказалась пожилая тетка от некоего Куропятова, который раньше был банкиром, а теперь подвизался неизвестно где и непонятно кем, но на канале его еще помнили по славному банкирскому прошлому. Куропятовскую тетку обрезали по самые пятки, оставив для приличия только фиксатую улыбку на крупном плане. Также поступили с Фридманом, от которого был племянник откуда-то с северов, невзрачный, но бойкий. От Гутионтова была внучка с дефектом дикции — младенческой шепелявостью. Внучку пришлось оставить, хотя она явно ни на что не годилась.

Переписали работы еще нескольких важных и не очень конкурсантов, для контраста разбавив их провинциальным надрывом, чрезмерным как по накалу, так и по чрезвычайно низкому качеству материала.

Когда кассета была сформирована, Перхотный с усмешкой предложил напарнику:

— Ставлю сто «бакинских» на ту грудастую от Шумского.

— Считай, сто «бакинских» уже у меня в бюджете, — осклабился в ответ Плешивый. — Шумский на канале никто, скорее уж Гагузяп свою блондинку протолкнет.

— Блондинка слабая, — авторитетно заметил Перхотный. — А Цыбалин, говорят, нынче не в фаворе, с верхов на него катят… А ты на кого ставишь?

— На шепелявую, — усмехнулся Плешивый. — Ставлю сотню.

— Думаешь, Гутионтов пропихнет свою внучку? Старик давно в маразме, его никто не слушает…

Разбили руки.

— А если выйдет по нулям, ни мне, ни тебе? — поинтересовался Плешивый.

— Тогда сложим бабки и отправимся в санаторий лечить печень. Половина — на выпивку, половина — на рулетку.

В студии погас свет.

— А где кассета-то? — невзначай спросил Перхотный.

— В ящик бросил… Завтра в жюри отнесу, — зевнул Плешивый, показывая зубы, похожие на черные горелые пеньки, оседлавшие младенчески розовую челюсть.

Вышли. Покурили на крыльце. Уже подходя к автостоянке, Перхотный вспомнил:

— Черт, ключи забыл… Придется вернуться…

— Брось, нам по пути, а тачку завтра заберешь.

— Мне мать вечером на дачу везти, так что лучше вернусь, — отказался Перхотный. — Ну, пока!

Плешивый уехал, а Перхотный вернулся в здание телецентра.

Кивнул на входе знакомому милиционеру. Поднялся в монтажную, выудил кассету из ящика стола.

Замелькали на быстрой прокрутке немые кадры, а потом шепелявая кандидатка зашамкала на экране ярко накрашенным ртом — уже со звуком и в нормальном темпе.

Перхотный несколько раз просмотрел сюжет. Почесал подбородок рукой, взбодрил перхоть, ровным слоем обсыпавшую чубчик.

Потом принялся колдовать.

Обрезал слегка начало. потом конец — совсем чуть-чуть. Речь заглушил, наложив еще одной звуковой дорожкой дополнительные шумы: шепелявая зашамкала совсем уже нестерпимо, с присвистом. Потом, манипулируя палитрой цветов, слегка зажелтил лицо, отчего оно приняло вид угрюмый, совершенно волчий, сдвинул кадр, увеличив изображение, так что голова конкурсантки заполнила собой все пространство экрана.

Еще раз прокрутил пленку, раздумывая. Сильнее испортить материал было трудно, если не невозможно.

Потом ночной ваятель набело переписал плоды своих тайных стараний.

— Сто «бакинских»… — ворчал он. отправляя кассету на прежнее место. — Ишь ты. разогнался… Думает, на верняк поставил и можно деньги в карман положить, не парясь… А вот хрен тебе!

Полюбовавшись репортажем о беспризорных детях, точнее, его прелестной авторшей, он вдруг возмутился вслух, обращаясь к экрану:

— Господи, ну кто так монтирует — левой ногой и без глаз! Ну и специалисты у них в этом Забрюхатинске. или как там его…

И принялся перемонтивать сюжет — переделывать склейки, совсем уже топорно лезшие в глаза, сокращать, где можно… После полуторачасовой работы репортаж смотрелся почти по-останкински — то есть почти прилично, почти на уровне.

— Жалко, исходников нет. — вздохнул про себя ночной Пигмалион. набело переписывая свою Галатею.

Возвращая кассету в стол, он самодовольно усмехнулся: сто долларов практически у него в кармане. Не все же Плешивому выигрывать, в самом деле!

Предварительное заседание жюри (оно же и окончательное) проходило в кабинете генерального директора. На нем присутствовал весь цвет канала — сам директор, его заместители подневному и общественно-политическому вещанию, директор по связям с общественностью, информационный директор, главный продюсер и так, разная мелочь вроде Шумского.

Междусобойчик был в самом разгаре, когда генеральный директор Цыбалин, оторвавшись от рассказа о своих недавних трениях с министром информации (тот старался отхапать заказ на рекламу для тайно руководимого им агентства, которое давно уже оккупировало все федеральные каналы и теперь мечтало простереть свою длань и на новорожденный «метровик», суля его руководителям вечное министерское снисхождение), плавно перешел к текущим проблемам.

— Конечно, полтинника я ему не дам, хватит с него и двадцати процентов, — рокотал Цыбалин, откидываясь на спинку стула. — Уже и дом на Лазурном Берегу построил, а все гребет себе… Нам дело подымать надо, — он об этом подумал?

— Как бы не прогадать, — осторожно заметил Шумский. — Может быть, лучше не ссориться с министерством?

— А как работать без рекламы? — возмутился Цыбалин. — Пусть меня поцелуют в нижние щеки, ежели я отдам ему больше двадцати процентов… Кстати, из министерства прислали кого-нибудь на конкурс?

— Какого-то мальчика, — брезгливо поморщился директор по связям с общественностью.

— Что за мальчик? Чей-то сын?

— Чей — неясно, но кассету прислали с министерской сопроводиловкой.

— Ну а мальчик — что он из себя представляет?

— Ну, мальчик средний… Но будем надеяться, что поддается дрессировке… Так что, его поставим на первое место?

— Придется… Ну, значит, даем министерству двадцать процентов плюс отдаем на откуп их кандидату новостную программу. Пусть добирают «джинсой»!

Шумский озабоченно покачал головой. Одновременно с ним покачало головой дневное и утреннее вещание.

Двадцать процентов министру было мало, это был прямой повод для ссоры, а ссориться с властями предержащими выходило себе дороже.

— Может, лучше согласиться на тридцать процентов, а на конкурсе отобрать действительно достойные кадры?

Цыбалин сморщил узкие, брюзгливые губы, что означало у него нескрываемое раздражение.

— Сколько мы сняли со спонсоров под конкурс? — осведомился он.

Ему назвали цифру — шесть нулей, потом семь, потом восемь…

— Кстати, банк «Северный» очень просит за свою девчонку, — напомнил Шумский. — Я ее видел, она ничего. У меня, кстати, тоже есть одна на примете… Хорошенькая…

— Что такое этот «Северный»? — поморщился Цыбалин. — Сегодня он есть, завтра обанкротится, а министерство нам по жизни терпеть, так что обойдемся без банкирских девиц. Приткните ее куда-нибудь на музыкальное вещание, там такие постоянно требуются…

Итак, все было решено, победитель назначен. Итоги конкурса были подведены, хотя сам конкурс еще не состоялся.

Наталья Ильинична совершенно не сомневалась в успехе, который был сужден ее дочери. Она и Настю убедила в нем, опираясь не столько на свой профессиональный опыт, сколько на свою давнюю связь с Шумским.

Всей семьей ждали трансляции конкурса, которая должна была проходить в прямом эфире, в неудобное, какое-то полдневно-утреннее время, в выходной день. Телезрителям предлагалось звонить по телефонам, чтобы выразить свое мнение об участниках звонками, по числу которых и будет определен победитель — однако не прямо и однозначно, а косвенно, с учетом мнения людей компетентных и признанных: ведь заседавшее в зале жюри (крупный план известных телеведущих, так сказать, совесть нации, — актеры, режиссеры, продюсеры и прочие телевизионные, захватанные и не слишком физиономии) должно было скорректировать зрительские голоса в сторону явной профпригодности, прибавив лишние или убрав недостающие баллы. Итоговый победитель должен был определиться по совокупности зрительских голосов и голосов жюри.

Конкурс начался, экран стал показывать сюжеты отобранных кандидатов, предваряя их краткой информацией об авторе, зрители непрерывно звонили в студию, цифры в углу кадра мелькали, подсчитывая звонки, жюри ставило свои оценки — за телегеничность, за качество материала, за манеру держаться, за все, за все, за все! — чтобы по совокупности баллов выявить несомненного фаворита. Но участников конкурса было много, и оценок было много, и чисел на экране было много…

Настя вздрогнула от волнения, различив на экране первые кадры своего «беспризорного» репортажа.

— Ничего, ничего, — подбадривала ее Наталья Ильинична, смятенно проседая голосом, — отлично смотришься, твой материал на голову выше всех остальных, да и звонков видишь сколько?

Но от волнения девушка не могла по достоинству оценить работу своих соперников. Она только заметила, что на ее номер позвонило очень много зрителей, сколько, правда, не ясно, — числа мелькали с хаотической, не поддающейся анализу быстротой.

— Ой, Янтаренко поставил тебе «отлично» за телегеничность! — подскакивала возбужденная Наталья Ильинична, разглядев что-то на экране во время короткого промелька.

— Да? — лепетала Настя. — Где? Правда?

— А Берсков — три за обаяние! — возмутилась мама. — Старый пердун!

— Господи! — Настя бессильно сжала кулаки.

В конце концов объявили победителя… Им оказался столичный косенький мальчик, который сразу же после объявления своей фамилии отправился в студию получать приз, поцелуи председателя жюри и какие-то конверты, о чем-то свидетельствующие…

Настя побледнела как полотно.

— Что это? — не поняла она. Наталья Ильинична сидела точно обваренная кипятком.

Очевидно было, что везунчик оказался в студии не просто так, а был приглашен заранее. Значит, его выбрали еще перед конкурсом. А то, что Настю не пригласили в Москву для подведения итогов, явно свидетельствовало о том, что ее кандидатура даже не рассматривалась в качестве победителя. Ни одной минуты!

— Ну я им устрою! — грозно воскликнула Наталья Ильинична, осознав изначальную предопределенность дочкиного поражения. — Мальчик явно слабый, я бы такого к себе ни за что не взяла, хотя у нас в городе кадров в обрез! Он зажат перед камерой, он свистит ртом, он проглатывает окончания, а текст читает заученно-монотонно, как «Отче наш»! А сам материал… Ерунда на постном масле!

Подталкиваемая справедливым гневом, она потянулась к телефону.

— Мама, не надо! — пролепетала Настя, бледная от свершившейся несправедливости. Звонками делу не поможешь, она окончательно и бесповоротно проиграла. К тому же ее позор видела вся страна, весь город! Теперь не оберешься соболезнующих охов-вздохов…

— Что «не надо»?.. Нет, я ему скажу! Он узнает у меня, почем фунт изюму! — бушевала Наталья Ильинична, рассерженно давя на кнопки. — Ну, я устрою скандал в прессе — с их судейством, с их звонками, с их подкупленным жюри…

Телефон, как на грех, не желал соединяться с Москвой. Линия шипела и трещала, как взбешенная змея.

— Я… я поеду в министерство… Да, в министерство! Там меня знают, я там однажды была… Я им открою глаза! Я год назад встречалась с министром на заседании, он меня запомнил! Я ему выскажу всё! Всё! Там всё куплено и все куплены!

Угрозы Натальи Ильиничны были тем сильнее, чем острее она ощущала свое абсолютное бессилие.

Наконец, бросив телефонную трубку, с перепугу отзывавшуюся прерывистым зуммером, она констатировала с хищным прищуром:

— Короткие гудки… Захар от меня скрывается, подлец! — Спокойная, как шторм, выдохшийся после суток непрерывного бушевания, Наталья Ильинична рухнула в кресло.

Минуту спустя она проговорила с мудрой рассудительностью:

— В конце концов, истинная победительница — это ты, Настя… У тебя больше всего зрительских звонков, у тебя высокая оценка Янтаренко — а это много значит, кстати… Что ж, и в нашем городе можно жить, и работать, и побеждать в конкурсах, — с вялой неубедительностью продолжала она. — А потом мы опять попробуем… Через год, через два… Но все-таки Шумский у меня попляшет, как окунь на сковородке!

— Не надо, мама, — устало проговорила Настя, совершенно убитая своим провалом. — Проиграла так проиграла…

Внезапно пасмурный и вязкий полумрак комнаты вспорол продолговатый телефонный звонок.

— А, это ты… — тускло отозвалась Наталья Ильинична, схватив трубку. — Да, все видела, конечно… И я хочу тебе заметить, дорогой… — Отливавший металлом голос вдруг гневно сорвался с верхней ноты, застыв в томительном многоточии.

А потом отозвался неожиданно покорно, даже ласково:

— Да… Хорошо… Конечно… Завтра? Годится. Обязательно… Спасибо тебе, милый!

И, возвратив трубку на рычаг, мама произнесла почти обыденно, выдохнув из легких вязкий, сгущенный напряжением воздух:

— Так, значит, все-таки Москва… Фу-у-у!

Итак, Настю приглашали в штат программы корреспондентом. На рядовом канале, в заштатной передаче.

Но все-таки — в Москву, в «Останкино»!

Через несколько лет, готовя текст для очередной передачи, Настя скажет, просияв вспоминающей улыбкой:

«Часто мы думаем: нам обязательно достанется то, чего мы достойны… Но, увы, как правило, мы вынуждены с кровью добиваться предназначенного нам — а именно так поступила героиня нашего следующего сюжета… Жизнь изначально несправедлива, и надеяться, что вы победите только потому, что достойны победы, слишком самонадеянно!»

Тем не менее она победила…

Глава 2

Надо сказать, наши хорошие знакомые, Плешивый и Перхотный, тоже были не в восторге от конкурса. Каждому было жалко своих денег, но еще жальче было тратить честно заработанные доллары на принудительную гульбу.

— Ну что, по нулям? — скрепя сердце предложил Плешивый.

— По нулям, — скрипя тем же самым органом, согласился Перхотный.

Таким образом, каждый остался при своих.

— Эту грудастую, которая от Шумского, все-таки взяли, — помолчав, добавил Перхотный. — Корреспондентом в штат. У нее приз зрительских симпатий, как-никак… Против мнения народа не попрешь!

— Да, народ у нас простой… Вот если бы она без блузки выступала, точно победила бы. С такой-то грудью! — с ухмылкой возразил Плешивый.

Он выразительно закатил желтоватые белки глаз, на короткий миг превратившись в бельмастого слепца-рапсода.

Перхотный заметил:

— Ладно, будет хоть одна смазливая мордашка на нашем канале, а то на этих теткиных племянниц без слез смотреть нельзя. Ни рожи ни кожи!

— Парни тоже дрянь, — сочувственно подхватил собеседник. — Третий класс, вокзальный вариант. Глазу отдохнуть не на чем…

Кому что нравилось…

Руководителем канала, только что отстроенного на пепелище местного вещания, был Цыбалин Игорь Ильич, широко известный в узких кругах телеобщественности. На канале его звали Главным.

Главному уже стукнуло шестьдесят, это был старый матерый телевизионщик, не только удачно переживший все неприятности партийного крушения, но даже извлекший из него некоторые материальные дивиденды и наладивший полезные связи в высоких московских кругах. Ходили слухи, что в советское время он, несмотря на свою партийную ангажированность, а может быть, и благодаря ей, занимался тем, что тиражировал кассеты на вывезенном из-за границы магнитофоне, снабжая этим ходким товаром нужных и важных людей. Говорили о нем также как о пионере отечественного телевещания, однако никаким пионером он никогда не был, если только в школе, а занимался тем, что в советское, не любившее выскочек время скромно цензурировал телепередачи, выискивая блох инакомыслия в пышной шевелюре безупречно-партийного вранья.

В конце восьмидесятых он стремительно выдвинулся из задних, подпирающих, образно говоря, стенку рядов. Уловив нотку гласности, еще неясно и смутно носившуюся в воздухе, он эту нотку ретрансляционно усилил разоблачительными передачами в историческом, посконно-лаптевом духе. Игорь Ильич всегда чувствовал конъюнктуру — тем и был силен. К началу девяностых он уже обладал немалым политическим капиталом, который заработал на развлекательных ток-шоу, где секс в удивительной пропорции мешался с политикой, так что политика начинала походить на секс, а тот превращался в общественно-политическую, вне-личностную задачу. Популярность его передач зашкаливала: в них известный демократ спорит с порнозвездой, которая, несмотря на постсоветское дефлорирующее бесстыдство, безуспешно притворялась актрисой. Постепенно о Цыбалине в «Останкине» стали говорить, что он даже из провального «Сельскохозяйственного часа» сможет смастерить сумасшедший по рейтингу телепродукт.

О его деньгах болтали многие, о его тайной жизни не знал никто. У него, кажется, когда-то имелась жена, домохозяйка, о которой мало что было известно, сын-музыкант, давно порвавший со своим отцом, но главное — в нем подозревали главаря той самой «голубой мафии», о которой так много кричали в прессе.

В тот день Цыбалин объявил собрание для только что набранных работников канала, в числе которых была и Настя. Она уже знала, что руководителем программы «Побудка», куда ее пригласили работать, назначили немолодого пузана с вислым носом и мокрыми губами по фамилии Гагузян. Про него говорили, что Гагузян — армянин из Карабаха, бывший цеховик, невесть какими клановыми путями проникший в «Останкино».

Сотрудники в свободном порядке расселись по стульям. Настя облюбовала себе место в сторонке, — она здесь никого не знала, и ее никто не знал. Настороженное отношение к себе она уловила с первой секунды после проникновения в святая останкинских святых — верно, коллеги небезосновательно подозревали, что она попала сюда не столько благодаря конкурсной удаче, сколько по протекции. Технический персонал — операторы, видеоинженеры, звуковики, режиссеры, редакторы — кучковался наособицу от корреспондентов.

Многие из присутствующих давно знали друг друга и неплохо ладили — это было видно по теплым взглядам, рукопожатиям, коротким поцелуйчикам, выдававшим старинные деловые, если не интимные связи. Кто-то с кем-то раньше работал, кто-то с кем-то раньше выпивал в останкинском буфете, кто-то с кем-то соревновался на вечеринках в литрбол, кто-то кому-то был должен — если не в материальном, то в матримониальном плане, кто-то с кем-то когда-то спал (по приязни или по деловой необходимости, все равно), кто-то на ком-то когда-то был женат — флюиды старых связей, коммуникативные обрывки взглядов и улыбок плотно густели в воздухе. А Настя была выключена из напряженного внутриколлективного поля — и от этого чувствовала себя слегка ущербной.

На проводах в Москву мама, напутствуя свою дочку, окончательно выпорхнувшую из родительского охранительного лона, сказала:

— Помни, милая: улыбка маскирует оскал, а поцелуй — одна из форм укуса. На телевидении, как и в большой политике, врагов нет, как и друзей, — есть только временные интересы и временные союзники. Не верь дружбе, не ввязывайся во вражду, смотри в оба и не давай себя скушать… Ты же не хочешь, родная, бесславно вернуться домой?

Конечно, Настя этого не хотела.

— И еще, всегда ищи причину приязни и неприязни в чьих-то ущемленных интересах…

Мама знала, о чем говорит: за двадцать лет руководства телевизионным серпентарием она собаку съела в закулисных интригах, пережив не только советское время с его партийно-номенклатурными придирками, но и в демократической карусели умело удержавшись на плаву. Сменив на своем посту двух губернаторов, она теперь готовилась пережить третьего.

Итак, Насте не хотелось в первый же день, доверчиво откликнувшись на дружеское расположение, приятель-ственное рукопожатие, подружкин поцелуй, ввязаться в хаос запутанных корпоративных отношений. Поэтому она улыбалась всем одинаково ровно — немного заученно, немного растерянно, — и уже успела снискать парочку приязненных взглядов от коллег мужского пола и завистливых — от женского.

Шумского на собрании не было, — он, видимо, самоустранился от руководства своей подопечной.

Пока сотрудники «Побудки» обменивались приветствиями, дверь кабинета стремительно распахнулась, как будто ее вышибли. Из черного квадрата, заштрихованного коридорным сумраком, соткался суетливый Гагузян, за ним вынырнула на свет полная дама с воинственно задранным бюстом — как позже оказалось, Макухина, главная финансистка, затем, веско переговариваясь с собеседником, мушино мельтешившим позади начальства, вплыл генеральный директор — вальяжный, небрежнодлинноволосый, в вольнодумно мятом костюме, со смелым разворотом покатых плеч, с солидным выпятом живота.

— Ну, «побудчики», здравствуйте, что ли… — произнес он, блестя идеальной фарфоровой улыбкой, — как будто сжимал зубами кусок свежего творога. — Как дела?

— Ждем первой зарплаты! — выкрикнул кто-то дерзкий из задних рядов.

— Не дождетесь… — снисходительно отозвался Главный.

Коллектив поддержал начальственную шутку вынужденным гоготком. Бисерным желтозубым смехом рассыпался Гагузян.

— Для начала обсудим концепцию передачи… — Цы-балин вольнодумно присел на краешек стола. Брючина задралась, обнажив полоску бледно-волосатой цыплячьей голени.

Сотрудники уже знали: «Побудка» задумывалась в формате двухчасовой утренней программы. Последние известия в ней должны были перемежаться клипами, мультфильмами и короткой рекламой (преимущественно «джинсовой», а не лобовой, чтобы зрители, не дай бог, не сбежали раньше времени на работу) — это накладывало определенные ограничения на содержание и манеру подачи новостей.

— Для начала я хочу задать вопрос, господа… Как вы думаете, для чего существует телевидение вообще? — Тяжелый, с сабельным отливом взгляд скользнул по задумчиво посмурневшим лицам. — Ну, смелее! — Кусок творога, зажатый между тусклых губ, заблестел совсем нестерпимо.

Ответить решился лишь Ваня Проценко, косенький победитель конкурса.

— Чтобы информировать зрителей, рассказывать им новости, — заявил он. В его голосе звучало самодовольство человека, ощущающего свой солидный вес.

Цыбалин смешливо вздернул одну бровь, забавляясь ответом.

Гагузян иронически покачал головой.

— И все?

В обсуждение включились остальные сотрудники:

— Чтобы развлекать народ!

— Чтобы будить людей по утрам, провожать их на работу, а вечером успокаивать после трудового дня!

— Чтобы показывать фильмы!

— Чтобы учить доброму, вечному!

Но все ответы были мимо цели — лицо шефа приняло брезгливо-тошнотворное выражение, как будто ему приходилось выслушивать ужасные благоглупости.

— Чтобы формировать общественное мнение! — вдогонку выкрикнул кто-то умный, когда в студии уже воцарилась жидкая тишина.

— А зачем нам, собственно говоря, общественное мнение? — Главный небрежно дернул покатым плечиком. — Власть высоко, выборы далеко… Канал наш не федеральный, вещает не на всю страну, а только на центральные регионы… Нет, ребята, пора оставить романтические бредни, которые вам вбили в голову на ваших дурацких журфаках!

Гагузян коротко хохотнул, буравя преданным взглядом начальственный профиль.

— Открою вам глаза, друзья мои, чтобы потом вы не говорили, что я вам ничего не объяснял… Телевидение, ребята, нужно для того, и только для того, чтобы… — Задержав дыхание, он обвел взглядом внимательно белевшие лица. — Чтобы продавать рекламу!

По рядам пронесся удивленный вздох. Настя растерянно моргнула — ее, сохранившую провинциальное, слегка лицемерное целомудрие, коробила столичная беспринципность. Реклама, конечно, — это хорошо, но ведь не рекламой единой, как говорится… С другой стороны, не будет рекламы — телевидение загнется через пятнадцать минут, это даже тупому ясно. Но так бесстыдно, с улыбочкой признавать это…

— Про остальное забудьте, друзья мои! — между тем продолжал Цыбалин. — Важна только реклама. Новости нужны для того, чтобы лучше продавать рекламу, фильмы нужны для того, чтобы лучше продавать рекламу, музыка нужна для того, чтобы лучше продавать рекламу… Кто считает иначе, тому лучше уйти…

Конечно, никто не поднялся и не вышел. Буравчики безжалостных глаз вдруг помягчели над приподнявшимися щечными мешками — Цыбалин улыбнулся.

— Я рад, что мы с вами мыслим одинаково, ребята… Итак, первое правило нашей передачи: больше рекламы хорошей и разной. И второе: какой должна быть реклама, определяет руководство канала, а отнюдь не творческий коллектив. Третье правило: кто протащит свою «джинсу» в эфир, тот в две секунды распрощается с работой. И не только на нашем канале, предупреждаю… «Стаканкино» — это большая помойка, где все друг друга знают, и кто думает, что сможет безнаказанно путешествовать с канала на канал, тот глубоко ошибается. — Цыбалин говорил отрывисто и жестко, так что было ясно — несмотря на шутливый тон, он вовсе не шутит…

Главный удалился так же стремительно, как и появился. После его ухода атмосфера заметно разрядилась, сотрудники осмелились пошевелиться.

— Круто забирает! — прокомментировал сказанное голос позади Насти. Обернувшись, девушка увидела долговязого парня с длинными волосами, обсыпанными, как снежком, мелкой перхотью. Он сидел широко расставив ноги, обтянутые линялыми джинсами, а его зеленые, в наглую крапинку глаза насмешливо подмигнули красотке.

— Слушай, а я тебя знаю… — громко произнес парень, не смущаясь множеством любопытных ушей. — Ты участвовала в конкурсе… Ну и бодяга, скажи? Как они тебя засудили, а? Педерасты! Кстати, когда эта лабуда закончится, пошли в буфет обедать… Лады, сестренка?

Купившись на ласковое обращение «сестренка», Настя с улыбкой кивнула коллеге.

Вперед вышел суровый Гагузян, после ухода начальства мгновенно избавившийся от нежного выражения своей физиономии.

— Наша передача — утренняя, — начал он с расхристанным кавказским акцентом. — А утром что человеку нужно?

— Реклама! — нагло выкрикнул долговязый из-за Настиной спины.

Гагузян смешливо перекосил рот в знак того, что оценил удачную шутку.

— Утром зрителям нужно хорошее настроение! Никаких плохих новостей, сплошной позитив… Ведущий должен излучать оптимизм, корреспонденты должны излучать оптимизм, интервьюируемые должны излучать оптимизм. А чтобы все они излучали оптимизм, технический персонал тоже, кстати, должен его излучать. Кто с этим не согласен, тот будет уволен в три аккорда… Вопросы есть?

— Есть! — смело выкрикнул Ваня-ведущий, явно вообразивший себя первой скрипкой в «побудочном» оркестре. — В нашей стране порой случаются разного рода неприятности… Нам что, молчать о них?

— Хороший вопрос… — кивнул Гагузян. — Но и плохой тоже, кстати! Потому что ответ на него ты, Проценко, должен найти самостоятельно. Ну, я тебя слушаю… Если дашь неверный ответ, будешь уволен сию же секунду, так что не торопись, родной, подумай… Я жду!

Всем своим абрекски-хищным видом Гагузян показывал: шутки побоку. В комнате повисла удушливая и тягучая, как патока, тишина. Стало слышно, как неумолимо тикают чьи-то наручные часы.

Ваня, стиснув зубы, мертвенно поснежел лицом.

— Э-э-э… — замялся он, не зная, какого ответа от него ждут.

— Ведущий должен мгновенно реагировать на заданные вопросы. Особенно на каверзные! Особенно — телеведущий! Журналистская сметка, вот как это называется, — произнес Гагузян, уже набирая в грудь воздуха, чтобы гаркнуть бесповоротное и окончательное «Вон!».

— Я… я так полагаю, я считаю… — засипел Ваня, суетясь голосом и глазами. — С одной стороны… хотелось бы не сообщать плохие новости… с другой стороны, не сообщать их нельзя, поэтому… поэтому… поэтому их нужно сообщать! Но мягко, оптимистично, с доброй ул ыбкой…

Он прикрыл глаза, как куренок под ножом мясника, уже приставившего острое лезвие к нежной шейке. Главный «побудочник» расплылся в кривой, как турецкий ятаган, ухмылке.

— Да, верно… — кивнул он.

Проценко расслабленно опал на стуле, — гроза, метавшая в него почти физические молнии, прошла стороной.

— Значит, так..: — продолжал Гагузян. — О неприятных новостях сообщаем мягко, как будто вытираем попку младенцу. Кровуху не кажем, трупы прячем, мат микшируем… Каждую секунду помним, что нас смотрит вся семья, в том числе дети. Никакой порнухи, максимум — легкая эротика. Что касается «джинсы»…

Он обвел гранитным взглядом затаивших дыхание сотрудников.

— Как сказал уважаемый Игорь Ильич, никакой «джинсы», никогда, ни при каких обстоятельствах!

— Что касается «джинсы» — все ясно… А как насчет гонораров? — смело выкрикнул тот же дерзкий долговязый за Настиным плечом, очевидно ничего не боявшийся, никаких таких гроз и молний.

— Гонорар определяется личным вкладом каждого в рейтинг передачи. Нет рейтинга — нет гонорара… Подробнее об этом скажет Ольга Дмитриевна Макухина, которая заведует нашими финансами.

Великая по своей обширности грудь поднялась в воздух.

— Ребята, — проникновенно начала Макухина. — Все будет хорошо, ребята… Мы — один творческий коллектив, у нас одна цель: мы должны сделать лучшую утреннюю программу! И мы сделаем ее!

— Хайль «Побудка»! — Долговязый за спиной Насти не унимался.

— Будет хорошая передача — будет много рекламы, будут и гонорары… Я знаю, что все вы творческие личности. У вас амбиции, у вас собственная точка зрения, но не может быть иной точки зрения на деньги, кроме одной: чем больше денег, тем лучше. Я права?

Легкий гул подтвердил истинность ее слов.

— Поэтому я желаю отличной работы вам, ребята! А я, в свою очередь, постараюсь, чтобы вы финансово не скучали. Талантам надо помогать, бездарности пробьются сами… Мы вас здесь собрали именно потому, что вы — таланты!

Настя с надеждой приподняла голову, услышав теплые и человеческие слова в стенах, показавшихся ей бесприютно враждебными.

— А что касается «джинсы»… — построжела Макухи-на. — Если к вам вдруг начнут подкатывать с предложениями, ведите клиента ко мне — и я вас, ребята, не обижу… Все мы люди, все мы человеки…

Большая грудь опала, в воздухе зареяли слабые, как будто посмертные, с того света улыбки; кто-то отважился на смешок, кто-то решился вздохнуть.

Но Гагузяну не понравилась благодушная расслабленность аудитории.

— Может быть, вы все и творческие личности, как утверждает наша милейшая Ольга Дмитриевна, да только, господа, мне на это наложить с прибором… Вы — подручный материал, который нужен только для того, чтобы лучше продавать рекламу. Кто лучше продает рекламу, тот — супер! А свои творческие амбиции можете засунуть в одно место… Считайте, что вы горбатитесь на заводе по производству продукта, который называется «Побудка», а кто ‘считает, что пришел сюда творить или, к примеру, завоевывать звание лучшего журналиста, того милости просим на выход… Кто хочет найти здесь трибуну для пропаганды светлого, доброго, вечного, тот пусть немедленно сваливает. Кто думает, что к его мнению здесь станут прислушиваться, — аналогично… Наша цель — конечный высококлассный продукт! Он называется «Побудка», и ничего, кроме производства продукта, вы здесь не найдете. Точка.

Помолчав секундно, он вновь придал своему рту свирепую янычарскую форму.

— Поздравляю, ребята, с началом работы… Через неделю «Побудка» должна выйти в эфир. Уже запущены анонсы в СМИ… — А потом добавил почти тепло: — Поздравляю, ребята, вы попали в ад!

В останкинском буфете змеилась очередь, частью состоявшая из раздавленных только что отгремевшим совещанием «побудчиков».

Когда Настя уже приблизилась к стойке, перед ней вклинился тот самый отвязный тип, во время планерки подававший смелые реплики. Он упреждающе прорычал в ответ на возможные возражения очереди:

— Девушка мне занимала, разве не видно, что мы вместе… — Он по-свойски приобнял Настю за талию, как будто они были знакомы добрую половину вечности, после чего нежно улыбнулся: — Ая тебя везде искал… Куда, думаю, запропастилась?

Настя хотела было отбрить нахала, но тот вдруг произнес:

— Меня, кстати, Валерой зовут… Между прочим, красотка, твоя победа на конкурсе — это моя заслуга.

— Вот как? — возмутилась девушка, высвобождаясь из кольца обнимающих рук.

— А то! Это ведь я готовил просмотровую кассету для жюри! Кстати, в вашем Урюпинске, по-моему, никому не известно, что такое монтаж, пришлось собственноручно поправить твой материал… Понимаешь, красавица, монтаж — это главное на ТВ. Пусть даже картинка идеальная, но если монтаж плохой, то… Я же видеоинженер и знаю, что говорю…

— Послушайте… — взъярилась Настя, избавляясь от обнаглевшей мужской руки. — Во-первых, что такое монтаж, я и без вас знаю, во-вторых, я не из Урюпинска, а в-третьих…

— Слушай, что мы как чужие, на «вы», — возразил бойкий ухажер. — Меня зовут Валерой, кстати… Между прочим, из-за тебя я проспорил сто «бакинских»… Слушай, Настюха, с видеоинженерами нужно дружить! А то припрешься ко мне со своими долбаными исходниками, я тебе намонтирую такое, что мама не горюй…

Потом, когда они сидели за столом, перхотный Валера продолжал просвещать хорошенькую неофитку:

— Все дела в нашем «Стаканкино» знаешь где решаются? Здесь, в буфете! Здесь — сердце нашего «Стакаше-ка», за стакашеком и вершатся все назначения, все эфирные замены…

Настя огляделась по сторонам: по словам Валеры, здесь, в этой бетонной клетке, строились карьеры и крушились судьбы, завязывались официальные связи и тайные адюльтеры. За чашечкой черного кофе или чего покрепче строились планы новых передач и совершались кадровые перестановки, здесь отыскивали звезд и списывали их в небытие. За этими обшарпанными столами кроились судьбы: кто-то возносился к небесам, кто-то падал в бездну, кто-то зарабатывал капиталы, кто-то их лишался. И хотя высокая телеполитика делалась в другом месте, в кремлевских кулуарах, в правительственных коридорах, в небесных эмпиреях, но частные судьбы вершились именно здесь — среди столов с кругляшами от мокрых стаканов, среди окурков, объедков и огрызков.

— А почему наша контора называется «Стаканкиным» — знаешь? — спросил Валера и, не дожидаясь ответа, объяснил: — Говорят, однажды голливудский оператор сюда приехал… Ну, наши, конечно, перед ним раскапустились: да мы такие, да мы сякие… Да мы тут тоже не лаптем щи хлебаем… И показали гостю шикарную телекартинку: буря мглою небо кроет, шторм, валы, смотришь на экран — яйца стынут. Шикарная, говорю, картинка… Голливудец спрашивает: как же вы снимали, парни? Парни отвечают: командировка на северный флот, вышли в море, там шторм, чуть не потопли, одного смыло, камера — вдрызг… Тот головой крутит обалдело, говорит: ну вы лохи, ребята, кто так снимает? Я вам такую бурю сниму в стакане воды, что вам просто башню снесет. А ему отвечают: да мы бы тоже сняли в стакане, только свободного стакана у нас в «Останкине» не найти…

Настя рассмеялась.

— А что, Цыбалин тоже здесь обедает? — любопытно оглядевшись, поинтересовалась она.

— Главный обедает у себя в кабинете, — авторитетно ответил всезнайка. — Но начинал он во-он за тем столиком. — Он ткнул пальцем в дальний угол. — Я тогда пацаном сюда бегал, мне отец пирожные в буфете покупал. Мой папаша тоже «инженегром» здесь вкалывал.

— Инженером, — автоматически поправила Настя.

— Нет, именно — «инженегром»! — поправил Валера и объяснил: — А все потому, что мы пашем, как негры, — сверхурочно и без праздников, а платят нам за это тоже как неграм на плантации.

— Зачем тогда ты работаешь?

— А что еще делать? Знаешь, милая, ТВ — это как наркотик. Один раз хлебнул — двадцать лет лечишься. Да ты, верно, сама это знаешь…

Настя знала это.

Пообедав, приятели поднялись из-за стола.

— Второе место для общения — курилки, ну и туалеты, — продолжил экскурсионный монолог Валера. — В сортирах знаешь какие карьеры делаются… Взять хоть Гагузяна…

— Ну-ну? — заинтересовалась Настя.

— Коральку гну! Оттуда прямо руководителем программы заделался… Чего только не сделаешь, имея тугую попку…

— А ты чего ждешь? — усмехнулась Настя. — Кто тебе мешает?

— Я не по этому делу, Настюха, — с очевидным сожалением вздохнул Валера. — Я идейный гетеросексуал, за что и страдаю всю жизнь… И размножаюсь я только по любви…

— Я тоже! — фыркнула Настя, в который раз пытаясь избавиться от назойливой руки, которая так прочно оседлала ее талию, как будто имела на нее неоспоримые права.

— Годится, — обрадовался останкинский Вергилий. — Значит, вечерком идем к тебе?

— Кто идет, а кто катится колбаской по Малой Спасской! — парировала Настя.

— Свинская неблагодарность, как всегда, — с фальшивым вздохом отозвался Валера. — И это после всего, что я для тебя сделал? А?

Настя тактично перевела разговор:

— Слушай, ты, кажется, всех здесь знаешь… — Она взяла приятеля под руку, выходя из буфета. — А что представляет из себя Макухина?

— Стерва, баба с железными яйцами, — так отозвался о грудастой финансистке останкинский бытописатель.

— Она мне показалась такой милой, — возразила Настя, на излете молодости все еще сохранившая некоторую простодушную доверчивость. — Она единственная, кто на планерке вспомнил о творчестве…

— Ее творчество — это деньги! — фыркнул Валера, левый уголок его рта иронически пополз вверх. — И только деньги! Одни лишь деньги! Причем все деньги на свете она считает своими собственными. Поэтому все ее обещания нужно делить на десять. Сказала, что заплатит сотню, — сама посчитай, сколько получишь в реале… И за «джинсу» она тебе отстегнет копейки… Не то что Гагузян — тот клевый мужик на самом деле. Кстати, он не только шеф «Побудки», но и директор дирекции информационного вещания. А это тебе не хухры-мухры. Второй человек на канале.

— Гагузян? — поморщилась Настя. — Этот беспринципный хам?

— Само собой, беспринципный… Но при этом отличный парень, светлая голова! Ради идеи может даже наплевать на деньги.

— Это Гагузян протолкнул в ведущие косенького Проценко? — обиженно спросила девушка, имея в виду своего удачливого конкурента, на которого затаила детскую по своей этиологии и женскую по своим последствиям обиду.

— Не-а, Проценко откуда-то сверху спустили… Он не то племянник министра информации, не то деверь президентского пресс-секретаря… Что-то в этом роде, точнее сказать не могу.

Настя успокоилась — не в ее натуре было бороться с ветряными мельницами и министрами информации.

— А Цыбалин? Что он такое?

— Ходячий денежный мешок, старый педик! — отмахнулся Валера. — Он и ко мне, кстати, приставал, только я его послал. Ему на все плевать, лишь бы бабло капало… На высокие идеи ему наплевать особенно.

— Послушать тебя, так здесь все педики! — возмутилась Настя.

— Что поделать… Про «голубую мафию» слыхала? Настюха, единственный нормальный человек на этой помойке — это твой покорный слуга, прошу любить и жаловать… Особенно любить…

— Перебьешься! — улыбнулась девушка.

— Впрочем, тебя тоже не с улицы взяли, это всем известно, — добавил Валера опытным голосом. — Кстати, ты Шумскому кто?

Настя не стала говорить, что она всего-навсего дочка старой знакомой. Слишком неправдоподобно это звучало, слишком целомудренно по нынешним циничным временам. Между тем со своим благодетелем она виделась всего-то раза два — один из них едва ли не во младенчестве, а второй раз, когда они с мамой приходили благодарить дядю Захара за конкурсное содействие. Тогда у нее словно заклинило губы из-за невозможности рассыпаться в благодарностях перед этим сальномясым толстяком, обеспечившим законную, по мнению девушки, но, однако, совершенно неполнокровную победу, где-то даже проигрыш… Она еще не знала, как дорого стоят проигрыши в «Останкине», какой большой кровью они оплачиваются. И как мало стоят выигрыши, как легко они достаются… И как часто здесь бывает наоборот!

— Моя мама раньше работала с Шумским, — стараясь говорить правдоподобно, объяснила девушка. — Она попросила Захара Ивановича передать кассету для конкурсного жюри и…

— Будет заливать! — Валера расплылся в недоверчивой улыбке. — Уж мне-то ты можешь признаться. Все же знают…

— Что знают? — удивилась Настя.

— Что ты его внебрачная дочка… Ты так похожа на него!

Настя сочла за благо промолчать. Ладно, дочка так дочка… Но неужели она, с ее признанной фотомодельностью, действительно походит на этого яйцевидного карлика с веснушчатой лысиной?

Впрочем, какая ей разница. Пусть думают что угодно.

Глава 3

Закипела предэфирная работа… Через неделю всем штатным корреспондентам «Побудки» надо было сдать отснятые материалы выпускающему редактору, чтобы получить добро на эфир. Но где снимать репортажи и о чем они должны быть, никто журналистам не сообщил, — крутись, стало быть, как хочешь. Это было «побудочное» ноу-хау: по мысли начальства, личная инициатива репортера (которого в прямом смысле «кормили ноги») была важнее кабинетных наработок редакции. Ситуация осложнялась тем, что в затылок «штатным» дышали «внештатники», которые тайно мечтали сменить свое неустойчивое заштатное положение на более прочное и более денежное.

Конечно, в родном городе у Насти не возникло бы подобных проблем. Мама договорилась бы с кем надо о съемке — и репортаж гарантированно отправился бы в эфир. Здесь ситуация была иной. Настя маялась от боязни сделать что-то не то. Между тем близилось время сдачи материала, а девушка, вместо того чтобы рыть носом землю в поисках подходящего сюжета, с несчастной физиономией слонялась по останкинским коридорам, прикидывая, когда именно ее выкинут отсюда — в день эфира или чуть позже.

За сутки до часа икс Настя в приступе отчаяния, подписав в материальном отделе заявку, отправилась со съемочной группой в зоопарк.

— Что мы будем снимать? — спросил Дмитрий Петрович Пустовалов, опытный оператор, пожилой и хмурый, с длинными волосами, собранными на затылке в тощий хвост. — Надеюсь, не задний план слона? Дерьма у нас в «Стаканкине» и без того навалом…

У журналистки в голове царил полный вакуум. По дороге в зоопарк, подпрыгивая на боковом сиденье съемочной «Газели», она лихорадочно соображала, о чем будет ее сюжет. Выходило, что ни о чем, однако Настя нутром чуяла, что лицезрение пушистых животных — именно то, что требуется доброй утренней программе.

— Пришла весна, весне дорогу! — восторженно заявила Настя, глядя прямо в камеру. — С первой февральской оттепелью проснулся бурый медведь, красноногие журавли начали свои брачные игры. Сотрудники зоопарка утверждают, что поведение животных — это своеобразный барометр, предсказывающий погоду. И этот барометр утверждает, что весна не за горами…

Выключив камеру, оператор Дмитрий Петрович выплюнул на землю вязкий коричневый комок.

— Фигня какая… — разочарованно пробормотал он. — Лучше бы на свалке сняли бомжей — тот же эффект! — И презрительно отвернулся от журналистки.

Однако Валера, просмотрев исходный материал, похвалил девушку:

— Классный сюжет. Особенно про брачные игры вышло хорошо… Слушай, Настюха, а когда мы с тобой начнем наши игры, а?

Пропустив намек мимо ушей, Настя пожаловалась:

— А Дмитрий Петрович сказал, что ерунда!

— Пустовалов, что ли? — ухмыльнулся Валера. — Что ты хочешь от завзятого «вестюка»… Его из эртээровского «Криминала» к нам взяли, они там без трупов и дня прожить не могут. Он, кстати, в Чечне раз сто был… Конечно, для него брачные игры журавля — это бирюльки. Но материал нормальный, так что не дрейфь!

Действительно, материал без звука прошел в эфир. Антон Протасов, бывший в тот день выпускающим, лишь одобрительно кивнул, бросив короткое: «Годится».

Вечером позвонила мама.

Настя чуть не разрыдалась, услышав родной голос. Ей все время казалось, что ее судьба висит на волоске и бесславное возвращение к родным пенатам не за горами.

— Настенька, я видела твой сюжет! — закричала мама в трубку, перекрывая голосом расстояние. — Но почему ты так нервничала?

Конечно, маму не мог обмануть самоуверенный и даже залихватский тон репортажа.

— Я не знаю, что снимать дальше! — нервно всхлипнув, прокричала Настя. — Трупы нельзя снимать, аварии нельзя, ничего нельзя! Ведь у нас утренние новости! Каждый день просматриваю ленту информагентства — и ничего не нахожу!

Мама задумалась.

— Сними роддом, — предложила она, поразмыслив пару секунд. — Ну, сколько младенцев родилось в сутки, сколько из них негров, сколько китайчат…

— Дерьмо, слюнявое дерьмо, — резюмировал Дмитрий Петрович, выходя из роддома.

— Когда у нас с тобой родится что-то в этом роде? — поинтересовался Валера, монтируя материал о младенцах.

— Вчера, — привычно ответила Настя.

— Ерунда, но сойдет, — резюмировал выпускающий Протасов, отсмотрев кассету, и бойко подмигнул хорошенькой корреспондентке.

Вечером повторился новый раунд междугородних переговоров и консультаций.

— Что дальше снимать, я не знаю! — привычно заныла Настя в телефонную трубку.

— Что-нибудь доброе, красивое, вечное… Сюжет про выставку глухих художников или концерт слепых гитаристов, — отвечала мама, воспитанная нынешним временем в духе антисентиментальности. А потом добавила обескураженно: — Ну, я не знаю, Настя, что там еще у вас в Москве есть… Попробуй, наконец, придумать сама…

— Трансцендентное дерьмо, — резюмировал Дмитрий Петрович, засняв выставку слепых художников.

— Когда у нас с тобой начнется что-то в этом роде? — спрашивал Валера, углядев на одной из картин парочку в экстазе плотской страсти.

— Вчера, — автоматически отозвалась Настя.

— Ерунда, но ерунда подходящая, — резюмировал дежурный выпускающий, отсмотрев материал. — Годится…

Настю утешало только то, что ее коллеги тоже метались, как ошпаренные кошки, в поисках оптимистически выдержанных материалов. И тоже с трудом находили их.

В буфете, как всегда, было много народу, хотя уже наступил тот малолюдный промежуточный час, когда для завтрака слишком поздно, а для обеда рано, самое время для легкого перекуса. Настя ковыряла ложкой какое-то невнятного цвета рагу, когда за ее столик подсел гривастый парень с мутным взглядом волчьи-серых глаз.

— Не занято? — буркнул он, плюхнувшись на стул. Окатив нахала холодным взором, Настя автоматически отметила землистую бледность его лица и крупно-нервную дрожь длинных пианистических пальцев.

Оба кисли над тарелками, внезапно объединенные изъятостью из окружающей их буфетно-обеденной толпы, которая обтекала их со всех сторон, многоголово бурлила, то и дело взрывалась возгласами узнавания и криками встречного восторга. Размышляя о своем положении в программе, словно разгадывая шараду с многими составляющими — Гагузяном, оператором Пустоваловым, Макухиной, избегающим ее Шумским, — Настя досадливо морщилась от назойливых звуков.

Визави, казалось, полностью разделял мизантропию девушки — что было видно по его мрачно-щетинистому виду, по насупленным взглядам напрострел и навылет, рассылаемым в окрестное пространство. Причем эти взгляды волшебным образом огибали Настю, образуя вокруг нее незримый кокон немого дружеского расположения.

К их столику танцующе приблизился полный мужчина с оттопыренной нижней губой.

— Вадик! Ба! Какими судьбами в «Стаканкине»? — разулыбался он, распахивая объятия. — К отцу пришел? Или к нам, в музыкальную редакцию пожаловал?

Мрачный тип ненавистно буркнул:

— Тебе-то что?

— Наваял что-нибудь новенькое? — не отлипал залетный приятель. — Покажешь? Давай быстренько, а то я спешу.

— Отвали, — буркнул суровый мизантроп, приканчивая коньяк, цветом похожий на компот из сухофруктов.

— У тебя хорошенькая подружка, я где-то ее видел… — заметил между тем самозванец, обрызгав Настю оценивающим смешком. — А впрочем, как знаешь… — И откатился к другому столику.

Проводив нахала рассерженным взглядом, девушка вдруг столкнулась с точечным прихмуром зрачков напротив. И поняла: ее только что заметили.

Мрачный тип, вставая, потянулся в карман. Рагу было отвратительным, как останки мамонта, сдобренные кетчупом…

Между тарелок вдруг упал цветной квадратик, одним уголком угодив в соусное пятно.

— Если интересует, вот… Сегодня вечером в клубе «Хай-тек», — отрубил хмурый небрежно, как будто имел в виду нечто совершенно противоположное по смыслу: и не приходите, вас это не интересует, не может интересовать, и нечего вам там делать…

Это был «флаере» на посещение одного из клубов, которые за последнее десятилетие так изобильно развелись в столице, что на всех не хватало ни публики, ни музыкантов — особенно модных и особенно альтернативных, которые всегда нарасхват, которые раньше только по записи, а вживую только на «квартирниках», которые, в отличие от попсы, — никогда чесом по стране, только по любви и за идею, которые являлись на публике как драгоценная редкость — лишь в случае априорного взаимопонимания с пригласившим. На билете стояло известное в узких кругах имя, точнее, сценический псевдоним — Вадим Бесов, или просто Бес.

«Так вот кто это!» — догадалась Настя. И решила воспользоваться приглашением — но вовсе не потому, что заинтересовалась незнакомцем, а чтобы хоть вечером отвлечься от своего вечного неразрешимого вопроса: «Где взять сюжет?»

Так они познакомились.

Потогонная «побудочная» жизнь продолжалась несколько месяцев подряд. Находить сюжеты становилось все труднее, как и отрабатывать редакционные задания, снимая их в оптимистическом утреннем ключе. Вскоре Настя решилась на шаг, который приберегала для момента безысходности, для той черты, за которой происходит потеря журналистской невинности.

Она позвонила в институт фармакологии. «У вас есть какое-нибудь новое перспективное средство, чтобы порадовать наших зрителей?» — спросила у невидимого, растерянного больше ее абонента.

Абонент тяжело задумался, но сказал, что вроде есть. Речь шла о лекарстве для лечения псориаза.

Подмахнув в материальном отделе заявку на съемку, Настя с группой пробыла в святая фармакопейных святых. Оператор бегло снял кадры с колбами и ретортами, с белыми халатами и учеными лысинами, с хорошенькими лаборантками и симпатичными подопытными мышками, у которых имелись проплешины на нужных экспериментатору местах — до применения препарата и со свежей шерсткой — после оного. Все было скучно и псевдонаучно. Сотрудник, рассказывавший о лекарстве, бессвязно блеял; по его словам выходило, что препарат оказался вовсе не так хорош, как на то надеялись экспериментаторы, и вообще, нет в жизни счастья — демонстрировала его морщинистая, как у старой зоосадовской обезьянки, физиономия.

— Ну, до такого дерьма я никогда не опускался, — глумливо заметил оператор, укладывая кофр с камерой в редакционную «Газель» — с таким же тщанием и любовью, с какой мать укладывает свое дитя для непременного после всех гигиенических манипуляций сна.

— Послушайте, — побелев, взвилась Настя. — Если вы еще раз… позволите себе назвать то, что я делаю, дерьмом, то… я… — Она захлебнулась воздухом, которого оказалось неожиданно много в уличном мареве, сквашенном густым автомобильным выхлопом. И в ярости замолчала.

Пустовалов удивленно поднял на нее глаза:

— И что же станет со мной, бедным матерщинником? Неужели мне вырвут язык?

— Я пожалуюсь на вас Гагузяну! — овладев собой, тихо отчеканила Настя.

— А я думал, своему папаше, — вполголоса удивился оператор, явно имея в виду Шумского. А потом заметил в темное пространство салона, где жестоко страдавший с похмелья осветитель уминал за обе щеки уличный фаст-фуд: — Радует только, что скоро все это кончится…

— Что кончится? — удивилась Настя.

— Все кончится, — меланхолически заметил оператор. — «Побудка» закончится, и ты вместе с ней… А вот я, скорее всего, останусь!

Когда отснятый материал, наконец, смонтировали, то и видеоряд, и комментарий, и даже трагический отблеск в глазах самой журналистки — все это рефреном повторяло слова о том, что скоро все закончится.

Очевидно, Пустовалову было известно нечто, чего не знала Настя и о чем ее коллеги обменивались неопределенными, межстроковыми намеками — мол, денег мало, рекламодателей в «Побудку» калачом не заманишь, жизнь поганая, при таком раскладе скоро придет конец всему…

— Да ладно, на безрыбье, как говорится… — хмыкнул Валера, прогоняя смонтированный материал. — Жаль, что это лекарство — не средство для потенции… Тогда совсем другой эффект был бы!

— Слушай, я перепишу текст, — хватаясь за соломинку, сулившую не столько спасение, сколько затягивание утолительных мук, предложила Настя.

И, уединившись на пятнадцать минут в укромном уголке, быстро набросала новый комментарий к сюжету.

«Ученые возлагают большие надежды на новый препарат, — в приступе нездорового вдохновения строчила она. — Испытания на мышах подтвердили, что у самцов мужского пола восстановление физической активности происходит в десять раз быстрее, вызывая сильное повышение половой функции». Перечитав последнюю фразу, Настя задумалась: как бы назвать это новое, только что придуманное ею средство: «Громобой»? «Фейерверк»? «Вспышка слева»?

«Фонтан»!» — догадалась она, завершив текст округлогладкой фразой: «А мужчинам лишь остается ждать, когда препарат появится в свободной продаже»…

— Отлично! — ухмыльнулся Валера, пробежав глазами новый закадровый текст. — То, что надо! Синхрон оставим — он вполне нейтрален, а комментарий новый наговоришь…

Через час он вручил Насте кассету, против обыкновения не добавив при этом ничего скабрезного.

— Спасибо! — обрадовалась девушка, ощущая себя наполовину спасенной. — Если бы не ты…

— Лишь бы помогло, — криво ухмыльнулся Валера.

И безнадежно махнул рукой. Кажется, он тоже догадывался, что дни ее в «Побудке» уже сочтены…

Под веками Насти вспухли слезы — и ушли в зарес-ничную темень… Ничего, она еще поборется!

После телефонного разговора с мамой девушка юркнула обратно в постель, тесно прижавшись к человеку с чуткими пальцами, тому самому, что сейчас с волчьей бдительностью вглядывался в непролазную тьму, будто силясь разглядеть за ней нечто невидимое, но такое важное. Ведь только животным теплом можно было развеять тот волглый холод, от которого она старалась избавиться любым способом, даже так — прижимаясь к чужому телу, словно к родному. Но мрачному чужаку в ее постели эта страшная бесприютность была, очевидно, привычна и приятна, ему было хорошо и покойно обитать с нею бок о бок.

А утром, точнее, уже днем, длинным, до раннего вечера растянувшимся полднем, он, этот случайный, на одну ночь человек, произнес буднично, словно обращаясь не к ней, а в пустоту:

— Пойду… Мне пора.

Настя вопросительно вскинула на него глубокие, озерной синевы глаза. Отвернулась, небрежно дернула плечом.

Уже стоя в дверях, он спросил тускло:

— Оставишь телефон?

Она промолчала — как будто ничей голос не нарушал внутрикомнатной тишины, как будто не было никакого вечера, никакой ночи, ничего не было между ними. Она осталась одна. И останется одной впредь в этом городе одиночек, рыщущих по улице в поисках падали. В отвратительном жестоком городе. В Москве…

Вечером он позвонил ей — откуда только узнал номер? Как добыл? Непонятно… Пусть это останется за кадром нашей истории и Настиного понимания. Все-таки узнал и позвонил, чтобы после телефонного соединения спокойно проговорить в трубку тусклым, равнодушно ровным голосом:

— Ты, кажется, сказала, что тебе понравилась та композиция с ударными…

Она, кстати, ничего такого не говорила. Ей вообще не нравилась его музыка — никогда! Ни до их знакомства, ни теперь…

— Сегодня ночью я работаю в «Бэк-граунде»… Придешь?

Ей не хотелось идти. Но она почему-то пошла.

Это был странный роман, не похожий на обычные отношения, подразумевающие непременное единение душ и постельную болтовню вполголоса и вполнакала — после единения тел, после обоюдной запарки, после смятых простыней, после растрепанных волос на подушке и скомканного одеяла, после обрывистых фраз, прерванных из-за мгновенного понимания обоими смысла и оттого делающих ненужным их произнесение вслух. Вечером Вадим был обычно занят в клубе, а потом они ехали к ней, редко — к нему. И она, вглядываясь в его неправдоподобно суженные зрачки, твердила себе, себе же недоговаривая, — зачем он мне нужен, такой? А потом утешала сама себя — ведь никто ничего не узнает. И обещала себе твердо: сегодня в последний раз. Непременно.

Но через пару дней они опять встречались, либо по его инициативе, либо по ее почину, чтобы, ничего не спрашивая и ничем подробно не интересуясь, просто быть вместе. Чтобы ничего не требовать от партнера — ни расспросов, ни интереса к себе, а требовать только одного — просто быть рядом. Просто быть.

Но потом, с течением времени, она все же поняла: и это требование слишком велико для него, ведь после сиюминутного земного блаженства он беззаботно отплывает в поднебесные лазоревые дали, в заоблачный кровавый перелив, оставив ее совершенно одну, абсолютно одну, а туда за ним она не пойдет, ни при каких обстоятельствах, даже если смертью пригрозят — нет, нет и нет! — не пойдет по этой дорожке из кроваво-капельных точек, взбежавших вверх по локтевой, сизо-набухшей под истонченной кожей вене, не пойдет, и все тут. А с ним она остается только по собственной глупости, по недосмотру, по безалаберности, по одиночеству, но она скоро оставит его, совсем скоро, она должна уйти от него хотя бы из чувства самосохранения, потому что быть с ним — это все равно что встать одной ногой по другую сторону бытия, так же страшно, не нужно и опасно. Словно в сказке, в детской страшилке: берегись, мамочкина дочка, волка с серым взглядом сумрачных глаз, уведет он тебя в дебри лесные, так что не найдешь ты обратной дороги — кроме той, кроваво-капельной, как будто брусничной, только ведь — она знает твердо! — эта дорожка всегда ведет назад, и никогда вперед, всегда вниз, и никогда — вверх, всегда в бездну, и никогда — из нее… Никогда!

Когда после эфира Гагузян объявил об очередной летучке, у девушки испуганно сжалось сердце. Хмурые сотрудники неохотно собрались в просторном кабинете, предчувствуя головомойку, которая не замедлила воспоследовать.

— Значит, так, — начал руководитель программы, посверкивая сталью во взгляде и оглушая стальным акцентом в голосе. — Мы сейчас находимся в глубокой попе! Причем глубину этого места знаю только я…

Никто не посмел отреагировать улыбкой на мрачный начальственный юмор. Сотрудники понуро молчали, как бы придавленные общей виной за неуспех «Побудки».

— Приглашая вас работать, я рассчитывал на ваши таланты, господа… Все же вас не на помойке нашли, а набрали с бору по сосенке! Однако все вы оказались без-дарностями — этот факт очевиден не только для меня, но, увы, и для зрителей тоже… Что за материал вы мне приносите, господа журналисты? Лабуда! Нечего ставить в эфир! Кого в семь часов утра обрадует репортаж о подорожании проездных билетов? Кого спросонья осчастливит интервью с привокзальным бомжем? За все это время только один-единственный человек удержался в контексте утренней программы…

Сотрудники насупленно переглядывались — кто же этот счастливчик, сволочь эдакая…

Выгонят… Через минуту всех выгонят, а программу закроют, подумала Настя, ухнув сердцем в собственное, внезапно опустелое подбрюшье.

— Это Плотникова! — продолжал Гагузян, невесело ухмыльнувшись. — У нее единственной материалы отвечают требованиям утреннего эфира. Я сейчас, конечно, не говорю об их качестве, оно весьма убогое, я говорю о теме… Только Плотникова, одна из вас всех, поняла свою журналистскую задачу так, как следовало понять ее всем…

По рядам пронесся легкий гул, вразнобой зазвучали голоса:

— Мало радостного у нас в жизни!

— Дайте нам наводку — и тогда мы выдадим такой материал, что закачаешься!

— Так, еще один выкрик — и все будут уволены, — властно оборвал Гагузян. — Наводку им подавай… «На водку» вам подаст Господь Бог!

Аудитория обиженно погасла.

— Итак, показательная порка на этом закончилась, но вы, господа, действительно бездари! — продолжал Гагузян с издевательским смешком. — Значит, так, объясняю еще раз для особо тупых: снимайте что хотите, но только радостно и с песней. К примеру: да, проездные на метро подорожали, но не так сильно, как могли бы… Да, кошмарная авария на шоссе произошла, но не все же в ней погибли, кое-кто уцелел… Да, бомжи на свалке живут, но не помирают же…

Он поднялся, давая понять, что инструктаж закончен.

А когда журналисты зашевелились, осмеливаясь, наконец, выпустить из груди углекислый воздух, загремели стульями, спеша к выходу, внезапно произнес, перекрывая нестройный гул голосов:

— Плотникова, останьтесь!

Настя внутренне обмерла, застыв в дверях. Ее коллеги неласково посматривали на удачливую конкурентку, выбираясь в коридор.

Дождавшись, пока комната опустеет, Гагузян обозначил ртом янычарскую скобку:

— Предупреждаю, Плотникова: то, что я говорю хорошего, надо делить на десять, а плохое умножать на пятьдесят… Понятно, к чему я клоню? Корреспондент из тебя дерьмовый, это очевидно: дешевая патетика, затянутый комментарий, детский надрыв… Да и понятно, чего там можно наснимать в зоопарке… Информационный повод убогий, прямо скажем… А надо просто: что, где, когда, почем…

— Формула Квинтилиана, — несмело отозвалась Настя.

— Какая еще формула? В первый раз слышу! — небрежно хмыкнул шеф. — Вот еще что… У нас проблема: Проценко как ведущий не тянет… В общем, так, начнешь работать q ним в паре, благо внешность и дикция позволяют, затем полностью возьмешь на себя эфир… Сумеешь?

— Д-да, — кивнула Настя. — Я уже вела новости на региональном ТВ, справлюсь.

Ее собеседник оскорбительно осклабился:

— Региональное ТВ… Ты бы еще приплела «хоум-видео»! И потом… Нужно оживить «Побудку» коротенькими, минут по двадцать интервью на актуальные темы. Подбор гостей — за тобой… Какие есть идеи, кого хочешь пригласить в эфир?

— Ну… Земцева можно, — чуть слышно обронила Настя и, предвидя критику относительно своего выбора, защитительно добавила: — Я хорошо его знаю…

— Ладно! — согласился Гагузян. — Кстати, Земцев сейчас у всех на устах в связи с последними назначениями в правительстве… Начинай готовить интервью — ну, там, прикинь вопросы, нарой чего-нибудь лакомого в биографии… Чтобы зритель не смог оторваться от экрана! Только ради бога, никакой политики, никакого этого ясновельможного хамства…

— Как же без политики, ведь Земцев политик? — простодушно удивилась Настя.

— Сама придумай как… — янычарски улыбнулся Гагузян, приобнимая Настю рукой, осевшей на спинке стула. — Ты ведь журналист — тебе и карты в руки… Что-нибудь о жене, о детях, о родных истоках — о том, что интересно простому человеку…

Найдя пылинку на ее руке, более воображаемую, чем материально существующую, он воздушным, замедленным движением смахнул ее. Потом, продолжая что-то говорить, невзначай коснулся пряди волос, тронул шовчик проймы — внезапно его пальцы замерли в каком-нибудь сантиметре от ее груди, задержав напряженное, вечно длящееся мгновение, ожидая чего-то — какого-то шага с ее стороны или знака? Сопротивления или поощрения? Или благожелательной, готовой на все нейтральности?

Настя испуганно съежившись. Она поняла, что… Да. именно так… Сейчас начнется то, о чем болтают досужие языки, то, с чем она ни разу не сталкивалась, покинув пределы родительской бронезащиты…

Но как ей реагировать на посягательства начальства, — то ли смириться, как с неизбежным злом, то ли сражаться, самостийно обороняясь от жестокостей телевизионного мира, до сих пор более воображаемых, чем реально прочувствованных…

Она видела пористую, несвежую кожу щек, кавказский кинжальный ус с легкой хнистой проседью, настороженный вороний глаз, драпированный редколесьем выцветших ресниц, почувствовала паленый запах прокуренного рта… Дорогой одеколон со сложносоставными нотками вдруг смешался с запахом ветхозаветного, обреченного на свершение адюльтера, вызывая тошноту и нестерпимое желание бежать… И вместе с тем — невозможность пошевелить рукой…

Взлетевшая кисть обрисовала в воздухе черты, в точности повторяя контуры женского тела, потом скользнула вниз, к натянутой коленями юбке, ни секунду не могшей служить надежной преградой… Девушка обреченно закрыла глаза, решаясь…

Недаром у них говорят: должность ведущей не дается по благорасположению звезд или производственным заслугам, ее нужно заработать… Как именно заработать — теперь понятно… За все нужно платить, говорят… Но почему должна платить именно она — она, которая никогда никому не платила, ни за что, ни за какие коврижки… Которая достойна этой должности больше всех…

Настя нервно дернулась плечом, закашлялась, оттягивая время, — опасная ладонь замерла в напряженно уплотнившемся воздухе…

Может быть, есть шанс избежать неизбежного… Она скажет ему, что ее отец, он… Он — это Шумский, и ее отец будет вынужден…

Или лучше с милой стыдливостью пролепетать, что, пожалуйста, только не здесь, не на этом казенном столе, лучше вечером, она будет даже рада… Вечером она будет готова на все…

А сама тем временем позвонит Шумскому… Добрый дядюшка — что он ответит? Скажет, чтобы соглашалась? Посоветует рвать когти? Сделает вид, что эта история его совершенно не касается?..

От напряжения она вдруг чихнула.

Рука, внезапно оборвав невыносимое мгновение, нервно дернулась — и ускользнула в карман, с ловкостью патентованного фокусника выудив оттуда клоунский платок в крупную клетку.

Вислый нос с характерным насморочным хрюканьем погрузился в мятый голубой хлопок. Кинжальный ус смялся. Настя робко отодвинулась, переводя дыхание.

Напряжение, густившее воздух, внезапно обмякло.

— Задача ясна? — как ни в чем не бывало поинтересовался Гагузян, расслабленно откидываясь на спинку стула. — Значит, я жду от тебя результатов, Плотникова! А насчет Земцева… Кажется, Шумский что-то упоминал о ваших с ним отношениях…

Она догадывалась, что именно.

Настя выбрела из начальственного кабинета на подламывающихся ногах. Секретарша критичным, бьющим наотмашь взглядом скользнула по ее юбке, оценивая стройность остро белевших коленок.

Она все знала? Но что она могла знать — ведь ничего не было!

Догадывалась? Но о чем, ведь ничего такого не было!

Слышала? Но в кабинете нельзя было различить ни звука — кроме дыхания и биения сердца, а потом громкого чиха и насморочного, годного для комедии сморкания…

В коридоре Настя нос к носу столкнулась с Ирой Ларионовой. Ларионова была тоненькая, поганкиной бледности блондинка, которую взяли в «Побудку» с загибавшегося «дециметра». Ее изящной прорисовки личико неизменно сохраняло приветливо-равнодушное выражение, отчего казалось, что его обладательница никогда не переживает по поводу столь докучных и эфемерных материй, как карьера, рейтинг или тематика простеньких, без божьей искры репортажей, которые она с легковесной регулярностью (как казалось Насте) поставляла в эфир.

— Очень мило выглядишь, — весело защебетала девушка. — Новый крем? Или стрижка? Вчера была в одном косметическом салоне, там сейчас скидки, хочешь, адрес черкну… Кстати, Макухина справлялась о тебе…

— Макухина? — Настя удивилась. — Что ей нужно?

— Знаешь, у этой стервы нет привычки плакаться мне в жилетку… А зря! Может, тогда бы мой конвертик… — Ларионова помахала конвертом, похожим на тот, в котором им обычно выдавали зарплату, — каждому отдельно и конфиденциально, под расписку о неразглашении суммы, — стал бы гораздо толще!

И она зацокала по коридору на вихляющихся каблуках.

Настя тут же забыла о Макухиной. Еще вчера она истерично обдумывала обстоятельства своего увольнения, воображала унижения, которые ей придется пережить после позорного возвращения домой, — а теперь… Свершилось! Она — ведущая! Кто бы мог подумать…

Когда первый восторг слегка поистрепался, мысли девушки переключились на предстоящее интервью… Забавно будет встретиться с Земцевым, — и не где-нибудь, а в Москве, в студии телеканала, на котором (и в этом не приходится сомневаться) ей отныне суждено играть первую скрипку. Увлеченная своими планами, Настя не стала выяснять, зачем ее искала Макухина. Может быть, чтобы выдать деньги, зарплату…

Да, Макухина — это всего лишь деньги, зарплата, те жиденькие рублишки, которые им выдают в тощих конвертиках… Но Насте, которая всегда считала себя выше низменного прагматизма, меркантильного копейничанья, выше черной гонорарной зависти коллег, сейчас было не до финансовых проблем. Куда больше ее занимали вещи сугубо профессиональные: когда состоится ее дебют в качестве ведущей, как ей себя вести, во что одеться, каким тоном задавать вопросы собеседнику… Лучше всего, пожалуй, подойдет отвлеченно-беспристрастная манера речи, без заискивания, без явного пиетета перед собеседником, с аристократическим отстранением, с тонкими изящными шпильками — всем тем арсеналом тайных средств, который позволит сделать интервью острым, но не скандальным: ведь скандальность противоречит самой физиологии утренней, изначально оптимистичной передачи. Впрочем, жаль, что противоречит. Очень жаль…

А еще ей надо решить, как вести себя с Гагузяном. Хотя что, в сущности, можно предъявить ему по гамбургскому счету? Смахивание воображаемых пылинок с женского плеча? Касание ладонью, более придуманное, чем реально бывшее? Еле заметное прикосновение к волосам? Однако стоит звякнуть Шумскому — во-первых, сообщить, что ей предложили стать ведущей: все же старичок кое-что сделал для нее, пусть и не так много, как мог, как обязан был сделать по тем давним, практически родственным связям с ее матерью… Во-вторых, добавить постскриптумом, сопровождая свое замечание удивленным смешком: мол, на студии его, Шумского, считают ее отцом, непонятно почему, так что пусть не удивляется, если вдруг услышит…

Конечно, в ответ дядя Захар наговорит ей всяких приятных вещей. Наверное, начнет расспрашивать о матери, скажет, что он почел бы за честь иметь такую дочку, красавицу, умницу, семь пядей во лбу, семь футов под килем, заверит, что и впредь станет ей помогать и что, если у нее вдруг будут проблемы, он всегда поможет ей их разрулить, ведь по большому счету он за нее в ответе, поскольку отчасти по его вине (старческий подкашливающий смешок) Настя и попала в останкинский серпентарий… После чего они оба рассмеются сердечным смехом, как смеются люди одного уровня,‘Воспитания, одних интересов, смеются межстрочно, пунктиром, так, что другим может быть неясно, над чем они так самозабвенно веселятся.

То есть он должен ей сказать все это как человек в возрасте, к тому же друг ее матери и вообще знакомый семьи, порядочный человек — для своих порядочный, конечно, для тех, кто с ним в связке, кто с ним по жизни идет ноздря в ноздрю, а для остальных — по-разному, как придется…

Но дядя Захар неожиданно нарушил все ее планы, позвонив первым, когда Настя еще не успела приготовиться к разговору. И он звонил ей не для того, чтобы выслушать обтекаемые, обкатанные во рту благодарности, а для того, чтобы кое-что разузнать у нее. Но что же?

Прервав поток словесных округлостей, которыми от-репетированно сыпала его протеже, он настороженно буркнул:

— Что там у тебя с Макухиной?

— Ничего, — оправдываясь, пролепетала Настя. — Мне предложили стать ведущей.

— А при чем тут Макухина? Это же не ее епархия, — на противном конце провода пожал плечами (конечно, воображаемо и подразумеваемо пожал) Шумский. А потом добавил жестко: — Если тебя спросят обо мне, скажи, что я вообще ничего не знал… Слышишь, ничего!

В ответ на Настино мычащее недоумение трубка отозвалась нервной пульсацией.

Девушка в уме перебирала фразы странного обрывистого разговора. Что имел в виду Шумский? Что он не знал? О чем вообще речь?

Было тревожно.

Глубокой ночью Настя позвонила домой. Она усиленно притворялась спокойной, хотя спросонья мама совсем не различала оттенки дочкиной тревоги.

— Тебя берут ведущей! — воскликнула Наталья Ильинична, но, оценив не только приятность новости, но и ее скоропостижность, бдительно осведомилась: — Это заслуга Захара? Или нет?

Как ей было объяснить, когда и самой себе объяснить происходящее было невозможно… Настя нечаянно всхлипнула: ком в горле мешал говорить.

— Неверное, я понравилась руководству… — выдавила она.

— Кому? Цыбалину? — спросила опытная мама. В ее сонном хрипотке прорезалась полночная подозрительность.

— Скорее уж Гагузяну…

Она не стала уточнять, чем именно понравилась, не стала озвучивать свои зыбкие сомнения, понимая, что на сей раз мама ничем не сможет ей помочь. На сей раз ей придется решать все самой. И на все решаться…

Ребус разросся в ее голове до размеров гигантской головоломки и теперь давил виски, мешал дышать, думать, жить…

А мама все восторгалась дочкиным успехом, все советовала, наставляла (ее советы и наставления звучали как из прошлого века, не по существу и не по адресу), строила предположения и догадки, а потом вдруг сникла, точно шарик на нитке, слабо обжимавшей его тонкое устье:

— Ну что я тебе говорю! Ты же взрослая, все знаешь сама…

«Часто мы должны выбирать между чувством долга и велением сердца, — скажет она, когда очередная телеистория станет поводом для нового моралите. — Героиня нашего сегодняшнего сюжета колебалась между любовью и обязанностью, пока сама жизнь не определила ее выбор. Порой мы склоняемся в пользу долга, отказываясь от любви. Увы, обстоятельства толкают нас на жертву, делая нас несчастными… Однако в выполнении долга уже заключена толика счастья! Главное — ее найти, ощутить, прочувствовать…»

И она тоже сделала выбор не в пользу сердца.

Глава 4

Сразу после разговора с «дядюшкой» Настя решила расстаться с Бесом. Ей казалось, что подобная связь может неблагоприятно сказаться на ее карьере, ведь, если руководство канала узнает о ее связи с «торчком», бог знает, как это может сказаться на ее телебытовании…

Однако невозможно было выбросить из памяти бывшее между ними и несбывшееся. Когда по радио звучали его бессловесные, из одних аккордов композиции или песни с глуховатым английским речитативом, Настя внутренне вздрагивала. И мало что понимала из того, что творится вокруг нее, даже если Валера говорил ей нечто важное, вот как, например, сейчас:

— Макухина спрашивала у меня о тебе…

— Что? — переспрашивала Настя, не понимая ни слова из того, что ей говорили, даже саму себя не слыша в этом сумбурном разнобое, затесавшемся между двумя радийными вставками, в его лучшей мелодии, в его любимом напеве…

— Ну, я сказал: работает, мол, как все…

…Интересно, где он сейчас? С кем? Поклонниц у него тьма-тьмущая, выбрать из них хорошенькую и нетребовательную куда проще, чем быть с ней, с Настей, проще, чем ежевечерне выдерживать ее оценивающий взгляд: под кайфом он сейчас или нет, после ломки или… Или — что?

— Что? — размыкала она пересохшие губы.

— Непонятно, чего она на тебя взъелась… Да-а-а, теперь ты у нас ведущая и со мной спать ни в жизнь не станешь… Может, щас попробуем, пока ты еще на земле, а не в эфире, а? Настюха, ты что? Оглохла, что ли?

…Вадим никогда не рассказывал ей о себе, да и она тоже молчала. Они были как два атома, случайно сцепившиеся валентной, крепче любви или ненависти, связью, как две щепки, прихотью течения прибитые к одному и тому же берегу… И как Настя ни твердила себе, что ей с ним не по пути, что он для нее — это гибель, смерть, тлен, что они слишком разные, слишком чужие друг другу…

И что если бы мама узнала, то она бы, конечно… И если бы папа проведал, то он бы, естественно… И как хорошо, что они ничего не знают, никто ничего не знает, никто! Как хорошо, что она догадалась сменить квартиру (дяде Захару спасибо, это он предложил подобрать ей подходящий жилищный вариант), как хорошо, что он ей больше не позвонит… И как плохо это все…

Плохо. Да.

— Слышишь, — предупредительно поднял палец Валера, вслушиваясь в мелодию. — Беса опять взяли в ротацию на MTV. Странно — композиция, кажись, новая, а ведь трепали, что он окончательно сторчался, давно ничего не пишет…

— Что? — Настя, наконец, вернулась в монтажную комнату, к перхотному Валере, давно уже привычному и где-то даже домашнему, все про всех знавшему, все про всех ведавшему. А вот про нее он ничего не знал, не ведал, не догадывался даже, слава богу…

— Кстати, ты в курсе, его настоящая фамилия — Цыбалин? Вадим Цыбалин, сын нашего Главного…

— Бесов — сын Цыбалина? — не поверила Настя.

— Музыкант он, естессно, гениальный, но… Был! Пока не сторчался… Вчера я наткнулся на него в нашем буфете, у него вид как у вурдалака. Наверное, приходил к своему папаше башлей просить. Видно, того, по клубам чешет, на «снежок» не хватает.

— Неужели фамилия Беса — Цыбалин?

— Ну да! Да об этом вся Москва знает, Настюха… Понятно, нашему Главному не в радость такой сынок, он вообще делает вид, что такого родственника у него нет, — чтобы не испортить репутацию. Раньше, говорят, он его лечил, за границу вывозил, в клинике запирал — а все без толку! Теперь они вроде бы окончательно разбежались.

Настя нервно закусила губу. Главное — не показать, что она страшно заинтересована рассказом Валеры. Главное — не выдать себя, это главное…

Но почему… Ведь ничего не было… И теперь ничего нет… И дальше ничего между ними не будет… Никогда.

Выйдя из монтажной, Настя прямиком отправилась в редакцию. С главным редактором Антоном Протасовым у них издавна сложились приятельские отношения. Это был простой (простоватый! — возразила бы придирчивая Наталья Ильинична) сорокалетний мужчина, моложавый внешне, даже несмотря на залысины на лбу. Протасов начинал на ТВ телеинженером, потом в сумасшедшие девяностые годы (виртуозно рокировавшие князей с грязью, свиней с калашным рядом) переквалифицировался в репортеры, потом в стрингеры, работал специальным корреспондентом в горячих точках, но по наступлении тридцати пяти лет, вследствие, наверное, их отрезвляющего, стреноживающего влияния, осел в редакторах, на скучной, но напряженной работе, в скучной, но нужной программе, на высоком, но вполне заслуженном окладе.

Настя готовилась обсудить с Антоном предстоящее интервью с Земцевым. Нужно было расставить смысловые акценты, обкатать вопросы — короче, тщательно подготовить свой дебют в качестве ведущей, свою очередную победу в пику тайно-неудачливому роману с Бесом.

Однако в кабинете главного редактора вместо его миролюбивого хозяина внезапно обнаружилась Макухина, которая смело оккупировала хозяйское место, — с грозным просверком под белесой, карандашом очерченной бровкой, с надменным выпятом нижней губы. Финансистка имела такой страшный вид, как будто находилась в пыточном кабинете, вооруженная плеткой-семихвосткой, булавой или держала в руках меч-кладенец, голова с плеч…

— Вы, Плотникова, поначалу казались мне образцом бескомпромиссного журналиста. По крайней мере, с этой стороны мне вас рекомендовали, — начала Макухина без околичностей. — По крайней мере, именно на эти ваши качества рассчитывало руководство канала, приглашая вас на работу…

Настя виновато опустила глаза.

— Но вы, без году неделя на канале, стали заниматься неблаговидными делами… Делишками, я бы сказала! «Джинсой»!

— «Джинсой»? — задохнулась девушка.

— Именно, — отрезала Макухина. — Я знаю, Протасов не поручал вам приготовить материал об этом вашем «Фонтане»… Сколько вам заплатили за рекламу нового препарата? И кто? Назовите фармацевтическую компанию! Чистосердечное признание в ваших же интересах!

— Мне не в чем признаваться, я… — начала Настя, но суровое «Впрочем, это не важно» прервало поток испуганно слипшихся во рту слов.

— Вы нарушили главный принцип нашей работы: никакой «джинсы»! Вы уволены!

— я…

Настя беспомощно обернулась на Протасова, тот лишь оторопело взирал на всевластную Макухину. Бесстрашный стрингер, прошедший Чечню и Белград, трясся перед бескомпромиссной финансисткой, подмявшей под себя всех и вся — своими белыми конвертиками и своими красивыми словами о журналистском долге…

Но как же интервью, как же Земцев, как же Москва, как же мечты, надежды…

— Вы уволены, Плотникова! Сдайте пропуск-и журналистское удостоверение, подпишите обходной лист. Все!

Да, она пойдет и признается во всем… Покажет исходники, объяснит… Они поймут: она решилась на этот шаг лишь из-за хронического бестемья. Ведь недавно сам Гагузян дал журналистам карт-бланш: снимайте что хотите. А она сняла то, что. снаружи похоже на «джинсу», но не «джинсовое» ни в одном своем кадре — ведь она все выдумала, от первого до последнего слова. И никакого препарата нет, никакой «фонтан» не взмывает перламутровой, с мраморным отливом струей в небеса. Однако признаться в этом — означало собственноручно расписаться в своей журналистской беспомощности. Невозможно!

И какое затмение тогда на нее нашло? Ведь не будь этого материала, какой прекрасной оказалась бы ее телевизионная судьба! Ну, сдала бы она выпускающему слабый сюжет — ее провал мгновенно забылся бы, едва она очутилась бы в кресле ведущей. И зачем она решилась на эту «псевдоджинсу», ведь не девочка же, простушка, первый день на ТВ… Увы, сделанного не воротишь.

Конечно, Валера засвидетельствует, что она самолично придумала чудо-препарат. Что она сочинила и его название, и приплела ему мнимую панацейность. А Пустовалов и вся съемочная группа удостоверят правоту его слов — ведь снимали они лекарство от псориаза, а не средство для потенции. Но только эта их защита для Насти — как нож под дых, нестерпимо. И зачем же она…

Черт! Черт! Черт!

Ясно зачем — чтобы всегда оставаться самой лучшей, самой талантливой, не чета другим, какой она была с самого детства: на пределе высших возможностей, у самой верхней планки, во всем эталон и образец для подражания, недостижимый идеал среди невнятных людишек со стандартной судьбой…

И одному только Вадиму ей не нужно что-либо доказывать, потому что мирская шелуха не имела для него особого значения, ему совершенно не важно было, какая она, а важно было то, что она есть рядом, что она молчит, дышит, существует. Поэтому, наверное, и ей было с ним так хорошо, как не будет уже никогда и ни с кем…

Но речь сейчас не о нем, а о ней, ведь для нее теперь все кончено, потому что признаться Макухиной в собственном вранье она не может. Потому что такое признание даже хуже, чем явная «джинса»…

Для Насти все кончено. Глупо, но это так.

Так внезапно…

— Что?! — Мама предынфарктно охнула в трубку, не в силах поверить в случившееся.

— Да, — тускло подтвердила дочь.

— А Шумский? Ты звонила ему? Ты с ним разговаривала?

— Зачем? — гордо усмехнулась Настя — не столько для мамы, которая за дальностью расстояния не могла бы прочувствовать гордого накала этой усмешки, сколько для внутренней реабилитации.

— Легче всего опустить руки и сдаться, — сурово парировала Наталья Ильинична. — А ты попробуй переломить ситуацию! Пойди к Гагузяну, пойди к Главному! К министру! К Земцеву, наконец!

— Ладно, я попробую, — тускло пообещала Настя. Но она была уверена — ничего не выйдет.

Когда министру информации сообщили о новом распределении рекламного времени, тот лишь осуждающе покачал головой, а потом заметил своему заместителю, губастому типу со стертым, точно обсосанным лицом:

— Значит, вот они как…

— Только получили лицензию, как сразу все договоренности побоку. Смелые! — уловив неблагодушие в облике начальника, констатировал его помощник Ельцов. — Решили, что теперь им палец в рот не клади. Так ведь и лицензию можно отозвать… Нарушений-то сколько!

— Какие нарушения? — поинтересовался патрон. — Надеюсь, серьезные?

— И серьезные тоже… У кого из телеканалов их нет! — вздохнул заместитель, радея не столько за общее дело, сколько за интересы своего шефа. Обычно он тихо следовал в фарватере событий, ведь начальнику всегда виднее, куда направить баржу своего министерства, в какие такие лазоревые дали, ультрамариновые моря, за какой такой синей птицей. Сейчас нос баржи однозначно указывал на проштрафившегося Цыбалина.

— По лицензии канал считается общественно-политическим, значит, двенадцать процентов его эфирного времени должно быть отведено под детское вещание… Но разве эти бессовестные продавцы рекламы отдадут эфир детишкам? Ведь их передачи нельзя перебивать рекламой, к тому же младенцы ничего не могут купить…

— Безобразие! — грозно отозвался министр.

Понятливый Ельцов мигом просветлел обсосанным лицом, угадав, куда он должен обратить взыскующий нарушений взор.

— Управление государственной инспекции завтра же начнет проверку деятельности канала… — заверил он шефа. — После отправки предупреждения о нарушении условий вещания действие лицензии будет приостановлено.

— Надеюсь, чтобы одуматься, с них хватит и одного дня… Если не подействует, направьте им второе и третье предупреждение.

— Одного будет вполне достаточно, — уверенно улыбнулся Ельцов.

Совещание только началось, когда Настя вошла в приемную генерального директора.

— По какому вопросу? — окрысилась на нее барбиоб-разная секретарша. — Игорь Ильич не принимает!

— Я подожду! — Настя опустилась в кресло.

Сквозь поры гладкого пластмассового секретарского лица проступило возмущение настырной визитершей. Из-за приоткрытой двери доносился бархатный генеральский баритон:

— …О том, что процент детского вещания не соответствует указанному в лицензии… Кроме того, дирекция канала не предупредила министерство об изменении своего юридического адреса…

— Мы их предупреждали! — возразил фальцетом чей-то петушиный голосок. — Если они нашу бумагу потеряли, это их проблемы.

— Сейчас это наши проблемы! — раздраженно вспылил баритон. — Третье предупреждение касается рекламы спиртных напитков… Выяснилось, что у пива «Ершов», рекламируемого нами на льготных условиях, крепость шестнадцать процентов, а это значит, что продукт попадает в категорию спиртных напитков, реклама которых категорически запрещена… Макухина, это ваш клиент?

— Да… — нехотя отозвалась серая кардинальша. — Но дело в том, что компания-производитель покупает у нас восемь процентов всего объема рекламы, причем далеко не утреннюю дешевку… И потом, пиво — оно и есть пиво…

— Да это не пиво, а настоящий ерш! — возмущенно отозвался кто-то невидимый.

Смех, колесом прокатившись по комнате, вылетел в приемную, где терпеливо ждала Настя.

— И потом, все каналы рекламируют «Ершова», но почему-то предупреждают только нас! — возмутилась Макухина. — Мне лично ясно, откуда ноги растут…

— Действительно, придирки-то формальные! — буркнул голос, в котором Настя узнала петушиный фальцет своего мнимого дядюшки.

— Кстати, Шумский, почему вы не обеспечили лицензионной нормы детских передач?

— А где я возьму вам эту норму? — возмутился Шумский. — Чтобы обеспечить двенадцать процентов, я должен выдать в эфир две программы с участием детей плюс мультфильмы и полный метр… Откуда мне все это взять? За границей купить? Но там подобная продукция стоит архидорого, это при том, что рекламу в детские передачи ставить нельзя… Откуда я возьму деньги на закупку? Вот и набирается у нас едва ли три процента от нормы за счет японского мультсериала про харакири, который приходится показывать в самое глухое время, в пять утра.

— Мы же знаем, из-за чего весь сыр-бор, — после паузы вздохнул чей-то негромкий басок. — Не проще ли отдать министерству требуемый процент рекламы, чем выполнять его надуманные требования?

— Кто еще хочет высказаться? — поинтересовался генеральский голос.

— Пусть все останется как есть, — предложил вкрадчивый кавказский баритон. — А там посмотрим… Как у Ходжи Насреддина… Или ишак заговорит, или шах сдохнет! И потом, я слышал, в министерстве нынче ждут перемен… Ну, вы понимаете…

— Если мы выкинем «Ершова» и вставим в эфир детей, то в итоге потеряем солидную часть прибыли… — вздохнула Макухина. — Но через месяц министерство опять отыщет какое-нибудь нарушение!

— Значит, лучше отдать… — с сервильным вздохом резюмировал Шумский.

— Им палец дай — так они всю руку по локоть отгрызут, — проворчал Главный. Голос его отливал палаческим металлом. — Ладно, я подумаю…

В кабинете загремели отодвигаемые стулья — совещание закончилось. Секретарша Цыбалина, настороженно скосив глаза на дверь, еще быстрее затарахтела по клавиатуре компьютера, как будто хотела обогнать саму себя.

Выходившие из кабинета люди, верхушка канала, ее отборное ядро, белая кость, голубая кровь, на сей раз выглядели уныло.

— Главный не в духе, — безадресно заметил кто-то из выходивших.

— Угу, будешь тут в духе, когда тебя как липку обдирают, — возразил ему приятель. — К тому же, знаешь… — С оглядкой на дверь, опасливо. — Его сынок, говорят, опять после передоза… Чуть не скапутился… Дело тухлое… Ему и так не сладко, а тут еще неприятности с министерством…

Настя с бьющимся сердцем поднялась с кресла.

Главному сейчас не до нее… Ей лучше не соваться. И потом, что она может сказать в свое оправдание? Все построенные в уме, добросовестно отобранные, отцеженные фразы сводились к сакраментальному: не виноватая я! Этого было мало…

Но что с Вадимом? Жив ли он? Что, если спросить о нем у его отца?

Тот в ответ обязательно поинтересуется, какого черта она спрашивает, догадается, что между ней и его сыном что-то было — выведет это из ее же бурного отрицания, — решит, что она из той же серии, из той же оперы, из той же тусовки, что и Вадим, и тогда… Тогда…

Нет, не годится.

Углядев в толпе выходивших Шумского, Настя с трудом отлепилась от стены.

— Захар Иванович! — выдавила изо рта непроталки-ваемые, вязкие как гудрон слова. — Мне нужно с вами поговорить…

Какое насилие она над собой совершала в тот момент, лебезя перед этим лысым колобком с испуганной испариной на лбу! И это она, которая никого и никогда не просила о снисхождении, не навязывала себя, не проталкивала, — никому и никогда! — а все получала заслуженно, по праву, по праву рождения, по праву воспитания, по праву красоты и, самое главное, по праву таланта, очевидного для всех и каждого дарования!

Шумский нехотя повернул к ней заржавелую, в багровых наплывах шею:

— А, это ты… — На его лице проступила блеклая, выжженная страхом пустота.

— Меня уволили, — выдавила девушка первую часть заготовленной фразы.

— А, ну, поздравляю… — невнимательно отозвался Шумский. — Едешь домой, да? Ну, предавай маме привет…

— Передам, — пообещала Настя.

И, все еще храня на лице пронзительную улыбку, постепенно вырождавшуюся в трагический оскал, стремительно зашагала прочь. К сожалению, она не могла заплакать — слишком много людей было вокруг нее. Слишком много.

В самолете ее конечно же узнали, несмотря на черные очки и явное желание остаться неузнанной. Сначала стюардесса обронила с особым нажимом: «Рада приветствовать вас…» (это прозвучало как признание), а потом кто-то в салоне узнающе ойкнул «Это она!», явно запамятовав фамилию и имя, выцедив из мусора памяти лишь ее лицо. А потом сосед, какой-то мелкий предприниматель, еженедельно мотавшийся по делам в Москву, прилип к ней с дурацкими расспросами.

После серии дешевых комплиментов этот простофиля попытался назначить ей свидание — но от встречи Настя категорически отказалась, демонстративно любуясь обручальным кольцом кавалера, которое тот не успел припрятать. И добавила с ехидной усмешкой, что святость брачных уз для нее нерушима, после чего мужчина посмотрел на свою руку с такой решительной'неиавис-тью, как будто хотел отрубить проштрафившийся палец вместе с обручальной меткой.

Это узнавание, откровенно говоря, было нестерпимым. А в мозгу свербел, перекашивая на одну сторону напускную улыбку, привязчивый рефрен: ведь еще никто не знает о ее провале! Что будет, когда весть о ее изгнании из «Останкина» обойдет весь город? Знакомые станут тыкать в нее пальцами, враги, наружно сочувствуя, внутренне будут аплодировать ее позору.

В воображении она прокручивала оскорбительный для себя разговор:

— Плотникова утверждает, будто она в отпуске…

— Какой отпуск?.. Ее выгнали за непрофессионализм! Это же очевидно, ведь все видели, как она беспомощно блеяла на экране…

— Да, какие-то слюни про беременную кенгуриху в зоопарке… Да, в Москве таких не держат!

— Интересно, чем она теперь займется?

— Известно чем… Мамочка небось припасла ей местечко… Подарит пару дипломчиков на собственной лепки конкурсах, чтобы девочка поскорей утешилась. Или выдаст замуж за хорошего человека…

— Ну, опять эта фифа станет каждый вечер по ящику фигурять… Всегда ее терпеть не могла!

И Поречная будет наружно сочувствовать, в утешение приводя свой поучительный пример: вот смогла же она выжить без ТВ, выкарабкалась, и даже неплохо себя чувствует, подвизаясь в местной рекламной конторке, и с Настей будет все так же, и даже лучше, — потому что у нее мама… И Илья Курицын станет тайно торжествовать над поражением бывшей жены, уже вторым серьезным поражением в ее жизни, если первым считать ту американскую историю, воспримет этот провал как компенсацию, как знак тайной справедливости судьбы, всем сестрам по серьгам, а на воре шапка… И Борчин, сочувственно улыбаясь, начнет за спиной подхихикивать в кулак, а в лицо примется рубить правду-матку с тайным подтекстом, с микроскопическим, но болючим уколом, с язвинкой, с червоточинкой… Многие примутся жалеть ее — подруги по институту, по музучилищу, школьные приятели, но чем громче зазвучит хор соболезнований, тем невыносимей он будет для Насти. Лучше уж сразу уйти вслед за Бесом на тот свет. Вдогонку за ним.

Да. Слиться с ним в одно целое где-то там, — вернее, где-то здесь, потому что все это думалось на высоте десяти тысяч метров, в самолете, под пронзительно ясным небом, раскинувшим вправо и влево свои необозримые крыла, напротив солнца, обрамленного выцветшим ореолом игольчатых лучей — слиться в музыкальной фразе, в одном аккорде, сплетясь звуками, как пальцами, и полететь рука об руку — все выше, выше, выше, все дальше от земли, с ее свинцовым, вымотавшим душу притяжением, в невесомость бестелесности, в прямой эфир…

Оказывается, можно пережить и фальшивое соболезнование, и искреннее сочувствие. Все это одолимо, если водрузить на лицо маску, похожую на пиратский. флаг с его бандитским угрожающим оскалом. Если к телефону не подходить, дверь не открывать, на улицу не выползать, ни с кем не встречаться, а только днями напролет листать географический атлас в поисках города, готового принять беглянку, но не находить его, и снова искать, и снова не находить.

Однако от дяди Коли Баранова с его демонстративным сочувствием спрятаться было невозможно. Едва ли не в первый вечер после прилета Насти заявившись к Плотниковым, он покровительственно похлопал девушку по плечу:

— Ничего, ничего, деточка. Бывает…

Николай Федотович пожаловал с женой, однако без хрустальной вазы. Он, конечно, ни за что не пришел бы первым, поскольку сын его теперь подвизался в каком-то министерстве, и если не шел в гору, то уверенно и целеустремленно заползал на нее, что как будто давало его отцу некую фору в их негласном соревновании с Плотниковым, предоставляло возможность реванша в той необъявленной войне, которую давние сослуживцы вели — неосознанно, но беспощадно — друг с другом. Однако очень уж хотелось ему полюбоваться раздавленной неудачей Настей, ее растоптанными родителями, хотелось лицезреть вымученные улыбки на их лицах, хотелось с царственным великодушием утешать их, заранее зная бесполезность, никчемность и даже болезненность подобного утешительства — все равно что подживающую рану изо дня в день теребить лишними перевязками, имея при этом цель самую благую.

— Что же ваш драгоценный Шумский не вступился за Настеньку? — будто бы радея за девушку, но на самом деле тайно радуясь ее неуспеху, начал Баранов, вонзая кинжально заточенное лезвие в невидимую рану.

Его замечание произвело ожидаемый эффект. Настина мама объяснила с бледной улыбкой:

— У него самого дела нынче не ахти… Какая-то комиссия из министерства грозит канал закрыть…

— Значит, поэтому вашу Настеньку оттуда поперли? — бесцеремонно заметил друг семьи, не только загоняя орудие поглубже, но и с хрустом проворачивая его в отверстой ране.

Настя бледно молчала.

— Что же вы… Надо было позвонить моему Сереже, у него связи, он бы мог помочь… — Баранов досадливо оглядел застольно коричневевшую бутылку «Метаксы», заметив, что всегда предпочитал греческим поделкам оригинальный «Мартель» с его чистым как слеза ароматом, который, между прочим, не только в совокупности с лимоном хорош, но и сам по себе, в чистом виде.

— Да-да… — вынужденно согласилась неизвестно с чем (не то с коньяком, не то со звонком Сереже) Наталья Ильинична.

Настя чуть не взвыла от внутреннего напряжения, от которого потемнело в глазах, точно перед обмороком.

— Да ведь не закрыли канал-то! И не закроют! — сурово, как бы чистую правду говоря и за нее же радея, поднял замутненные коньяком глаза дядя Коля и с удовольствием еще раз провернул орудие в невидимой, но всеми нервами осязаемой ране: — Небось руководство канала под этим предлогом захотело от лишних людей избавиться…

Допив рюмку, он поднялся на затяжелевших ногах. И, уже стоя в двери, снисходительно обронил с дружеской ворчливостью в голосе:

— Значит, завтра же позвоню Сереже… Он для вашей Насти чего-нибудь сделает по старой дружбе, вы уж не беспокойтесь. Пристроим куда-нибудь девочку…

И пока никто не успел крикнуть ему в спину защитительное, запрещающее «не надо», с треском затворил за собой дверь.

Две недели Настя валялась на диване, грызла нянюшкины печенюшки, листала книги, которые еще недавно находила интересными, а теперь считала ужасно скучными, слушала диски (особенно часто последний диск Беса, нервно-напряженный, высокооктавный, высоковольтный, весь на разрыв аорты, на замирание сердца сделанный) — и все перетирала свое прошлое, тем самым понемногу изживая его, изжевывая как будто.

И думала Настя, что непонятно по какой причине вообразила она себя великим талантом, ведь никаких реальных оснований, которыми бы питалось столь лестное мнение, у нее не было. С другой стороны, возражала она себе, конечно, талант у нее имелся в наличии, и талант безусловный, хотя не столько журналистский, сколько дикторский, но талант — это еще не все в нашем скучном мире, под горлышко стянутом цепями условностей, связей, чужих и своих выгод, уступок и одолжений. Не вписалась Настя в мелкоузорную вязь интриг — и вылетела со свистом из «Стаканкина», несмотря на свой талант, который у нее все же имелся, ведь недаром она столько лет на ТВ пробавлялась… Не только же мамиными усилиями, но и своими тоже!

А потом… Но «потом» не было ничего, кроме ламентаций, и сожалений, и неясных планов, и не изжитой до конца обиды… То грезился ей отъезд в другой город, в соседнюю область, то прикидывала она, за кого бы ей быстренько выскочить замуж, чтобы скоропалительным браком-замужеством прикрыть брак производственный, то подумывала организовать собственное рекламное агентство, а потом, может быть, снять какую-нибудь докумен-талку на заработанных капиталах, а после, набравшись опыта и авторитета, на большое кино переключиться…

Но… Большое кино в маленьком городе… Не бывает! Ах, сколько она сделала бы на столичном телевидении, если бы… Если бы ее жизнь обернулась по-другому.

Например, каналу, как известно, не хватает детских передач… Пожалуйста! Можно сделать подростковые новости. Затрат — минимум: яркая студия, парочка ведущих нужного возраста. Новости школьные, новости компьютерных игр, новости детской моды. Советы, как наладить отношения с родителями. Рекомендации, как бороться с хулиганами. Где отдохнуть на каникулах школьнику. Как подработать. Да мало ли!..

Или, например, еще… Передача о людях, которые попали в экстремальные ситуации и успешно справились с ними. Например, выжили после ужасной аварии. Или собственными усилиями спаслись из январской полыньи. Или в разгар безработицы открыли свое дело и через тернии к звездам стали предпринимателями. Или, например, начали на телевидении рядовыми корреспондентами, а потом стали телеведущими, обожаемыми всей страной…

Последнее — не про нее, увы, не про нее…

Через две недели добровольного, почти монашеского, если не брать в расчет чревоугодие, затворничества Настя подвела черту под своей прошлой жизнью. Замерев в неустойчивом равновесии, еще не до конца отказавшись от прошлого и не полностью смирившись с будущим, она внутренне созрела для выбора нового пути.

Но ее размышления внезапно прервал долгий междугородний звонок.

Трубку подняла нянюшка — Настя, неделю назад объявив бойкот телефону, вовсе не собиралась его отменять.

— Ее нет, — привычно отозвалась старушка и так же привычно поинтересовалась: — Кто звонит? Что передать? Чумский, да?.. Ага, Шура-Ульяна-Мария и так далее… Шумский!

Настя подскочила на месте, но, стреножив свое любопытство веригами воспаленного самолюбия, вновь ровненько осела на диване.

«Шумский, наверное, хочет извиниться», — подумала она. Но к чему ей теперь его оправдания? Когда все у нее отболело, все ушло, все уже в прошлом…

Трубку перехватила мама, оскорбительно холодным «алло» демонстрируя полную бесполезность любых телефонных реверансов.

Однако говорят, что вчерашнее прошлое — это завтрашнее будущее… И когда мама, обернувшись к дочери с вопросительно затихшей, чего-то ждущей трубкой, растерянно пробормотала: «Он говорит… Тебя зовут… вести вечерние новости!» — она поняла, что ей не избежать ни того ни другого.

— Да, она вылетает немедленно, — не дожидаясь дочкиного согласия, выпалила Наталья Ильинична, обладавшая кошачьей реакцией.

— Я никуда не поеду! — ответила Настя, когда трубка уже засипела междугородними помехами, сердечно прощаясь. — Мой ответ — «нет»!

Отлету предшествовала целая ночь истерик и обсуждений.

— Я не хочу, чтобы Бараненок просил за меня! Это унизительно!

— Подумай, Настя, какой Бараненок, ты что… Я узнавала, он — лишь мелкая шишка в Министерстве машиностроения, заместитель начальника отдела, что ли… Да на телевидении он ничего сделать не может!

— Это не важно! Здесь все вообразят — весь город, и знакомые, и незнакомые, — что только благодаря ему меня взяли обратно… Бред какой-то! С ума сойти: протекция Бараненка, этого толстого недоумка, который вечно потом воняет! Невыносимо!

— Не нужно слушать сплетни, Настя. Ты едешь, потому что тебя пригласили!

— На каких условиях пригласили? Что они от меня хотят?

— Никогда не узнаешь, пока не попробуешь, — рассудил Андрей Дмитриевич, метавшийся — морально и материально — между женой и дочерью.

— Настя, дважды на такое место не зовут, — на излете спора заметила Наталья Ильинична, совершенно обескровленная яростным сопротивлением дочери. — Будешь потом всю жизнь локти кусать!

— Лучше всю жизнь кусать локти, чем хотя бы однажды унизиться перед Барановыми, — с надрывом проговорила Настя.

И отправилась собирать вещи.

Глава 5

Гадая, что произошло во время ее отсутствия, Настя вылетела в Москву. Что-то все не сходилось в ее рассуждениях, пасьянс не складывался, пазлы не сцеплялись в выпукло-ребристый, знаменитого пейзажиста ландшафт, то в картинке все что-то мешало и выпирало из нее, то при рассмотрении в ней обнаруживались лакуны и пустоты, провалы и бездны.

Может быть, Шумскому стало стыдно за свое непротивление злу насилием… Может быть, Макухина поняла, что никакой «джинсы» на самом деле не было… Может быть, Гагузян, разглядев ее великие дикторские задатки, лично бросился на амбразуру начальственного гнева…

Дядя Захар при встрече был приторно любезен. Он даже сердечно приобнял Настю, вводя ее в знакомый предбанник.

— Что же ты сбежала, дурочка! — В его голосе звучала отцовская нежность. — Тебя искали в Москве, не нашли… Вечерние новости у нас сейчас не прикрыты, возьмешься, надеюсь?

— Я же здесь, — надменно буркнула Настя, собираясь быть гиперосторожной со своим покровителем.

— Конечно, без моего содействия тебя нипочем не нашли бы! — торопливо заметил Шумский, снизив голос до интимного шепота. — Ведь это я настоял на твоей кандидатуре… Конечно, кое-кто возражал, пришлось стукнуть кулаком по столу… Сама понимаешь, желающих много, а должность одна. Ну, точнее, две…

Взглянув на маленький кулачок, обметанный рыжей порослью и обсыпанный ржавым пигментом, Настя оскалилась настороженной улыбкой, которую при желании можно было счесть благодарственной. Кажется, добрый дядюшка хотел увидеть на ее лице признательность, вводил в неоплатный долг, — он как будто дальновидно рассчитывал на будущую власть своей протеже, которая ему может пригодиться — и власть, и протеже…

Они вошли в кабинет, дверь которого ранее украшал красочный логотип «Побудки», а теперь на ней висела наспех отпечатанная табличка «Вечерние новости», что свидетельствовало если не о неотвратимости происшедших здесь перемен, то хотя бы об их радикальности. Га-гузян встретил Настю как старую знакомую, и притом знакомую любимую — что было немудрено, если вспомнить те его пассы и жесты, которыми он не то обвораживал девушку, не то мутил ей голову во время недавнего производственного тет-а-тета.

— Куда же ты запропастилась, Плотникова! — воскликнул он, с неожиданной галантностью припадая к девичьей руке. — Мы тебя искали по всей стране!

— Меня уволили, если вы помните, — тоном оскорбленной невинности заметила Настя.

— Того, кто тебя уволил, тоже уволили. — Дернув заволосатевшей губой, Гагузян расцвел кривой, как ятаган, янычарской усмешкой.

«Макухину уволили?» — удивилась Настя, наружно не выказывая ни удовлетворения, ни сожаления. Неужели беспринципную финансистку уволили из-за нее? Хотелось бы в это верить…

— Блок наших вечерних новостей рассчитан на двадцать две минуты, — информировал Гагузян новую ведущую, вводя ее в курс дела. — Пока мы планируем так: политика — пять минут, социальные новости — десять, еще пять минут — спорт, культура и что там еще найдется… Обязательный прогноз погоды. Но прогноз будет не на тебе, так что не волнуйся… Короче, основной упор делаем на социалку. Уже прикинули: планируемый состав зрителей — это пенсионеры, городские бюджетники, мелкие служащие…

— Новости для бедных, — объяснил Шумский.

Настя поморщилась. Гагузян заметил ее гримасу:

— Иначе пока не получается… Общероссийское вещание нам не по карману. Завоевание аудитории начнем с Москвы, освоим столицу — двинем дальше… В общем, думаю, ясно: ведущая новостей должна нравиться пионерам и пенсионерам.

— И всем остальным мужчинам! — подмигнул Шумский — в его тоне прозвучал двусмысленный намек.

Гагузян перебил «детского» директора, невнимательно фыркнув:

— Не думаю… В сущности, в первую очередь ты должна понравиться женщинам. Домохозяйкам. Они должны идентифицировать себя с ведущей, только тогда «новости» станут по-настоящему эффективными. Из этого следует манера подачи материала — простая, без зауми, без этих новомодных затей с множеством камер, с дешевым инфотейнментом — развлекаловкой для гурманов. Надо понимать, что обеспеченные гурманы новости вообще не смотрят, потому что для них особый шик — это не знать новостей… А почему так, знаешь?

«Действительно, почему?» — задумалась Настя.

— Потому что богатые не зависят от политической текучки. От нее зависят бедные — вот что мы должны иметь в виду.

— Короче, дешево и сердито, — пояснил Шумский.

— Скромненько и со вкусом, — возразил Гагузян.

Настя с трудом изобразила восторг: это было совсем не то, о чем ей грезилось в самолете. Правда, по сравнению с двухнедельной выдержки мечтами о провинциальном рекламном агентстве это было нечто…

— Каковы будут ваши условия? — спросила она дерзко, как учила ее мама, потому что надо помнить: кто ничего не просит, тому ничего не дают, времена дешевой булгаков-щины канули в Лету, в наше циничное время бессребреников не любят, нестяжатели в нем не выживают.

Гагузян белозубо сверкнул ятаганской улыбкой, надвое располосовавшей лицо:

— Диктуй свои условия. Я весь внимание!

Заносчиво вздернув подбородок (от страха), Настя швырнула ему в лицо отливавшую металлической чеканкой фразу:

— Пять тысяч долларов в месяц, я думаю, мне хватит…

Именно эту гипотетическую сумму озвучила Наталья Ильинична, придя к ней совершенно умозрительно, в отрыве от реальных московских заработков.

— Две. Плюс служебная квартира, в перспективе — машина с охраной.

Пришлось согласиться.

— Итак, начинаем работать! — поднялся Гагузян, завершая аудиенцию. — Через две недели — первый эфир.

Столько событий уместилось в этот куцый, наполовину укороченный поздним прилетом день… Последним его аккордом стала встреча с Валерой. Настя заглянула в монтажную, впервые за день выдав на лицо не отрепетированный полуоскал, которым она оборонялась от тайных пакостей судьбы, а вполне искреннюю улыбку.

— Привет, красотка! — просиял Валера, раскрывая слишком пылкие для хорошего вкуса объятия. — Между прочим, я хранил тебе почти супружескую верность, Настюха. И даже ни с кем не спал… Ну почти… А ты?

— Я тоже, — рассмеялась Настя, чувствуя себя вернувшейся домой. — Послушай, просвети меня, что стряслось с Макухиной?

— Ничего особенного, — проговорил Валера скучным голосом. — Яйцерезке откусили ее железные яйца. Оказалось, что пиво «Ершов», из-за которого наш канал чуть не лишился лицензии, — это ее креатура… Правильно я употребил это слово, ты не в курсе? Ну, не важно… Короче, с «Ершова» она снимала пенку себе в карман — за риск. Ну, понятное дело, такое свинство начальству не понравилось… Во время министерской проверки все вскрылось, Макухину выставили вон, а «Побудку» закрыли… К тому же рейтинг был у нее нулевой…

— А что Ваня Проценко? Ну, наш косенький? Где он?

— С ним тоже история, — ухмыльнулся Валера. — Отправился вдогонку за Макухиной… Ведь его почему ведущим взяли? Потому что его кандидатуру из министерства спустили. А он не тянул…

— Да, косенький не тянул, — подтвердила Настя.

— А потом предупреждения сверху посыпались, угрозы… Попутно, пока с нарушениями утрясали, вдруг выяснилось, что никто не знает, откуда Проценко к нам прислали. В министерстве его не признают, говорят — он, мол, у вас конкурс выиграл, а то, что кассета была министерским курьером привезена, так мало ли кто кассеты нам шлет… Психов-то полно! Ну, они, мол, только отправили ее с оказией… После этого от косенького по-тихому избавились.

— Бедный Ваня, — лицемерно вздохнула Настя, чувствуя себя отмщенной за конкурсный провал. И ощутила приятную снисходительность к сопернику.

— За него не волнуйся, его на дециметр взяли. Ну, не ведущим, конечно… Как ведущий он. нулевка, честно сказать. Не то редактором, не то старшим, куда пошлют…

Итак, все сестры получили по серьгам, а воры по шапкам. Справедливость была восстановлена, законность восторжествовала.

Оставался еще один вопрос, который девушке нужно было выяснить, несмотря на внутренний голос, твердивший об осторожности.

— Слушай, а как у Главного дела? — начала Настя издалека.

— У кого? У Цыбалина, что ли? Он цветет и пахнет!

— А его сын? Я слышала, что… Как он?

— Чего это ты им интересуешься? — удивился Валера. — Тоже его поклонница, что ли?.. Ты это брось, Настюха, от «торчков» не дождешься настоящего кайфа в постели. Кстати, лично тебе я готов продемонстрировать высший класс, хочешь?

— Когда-нибудь потом, — смеясь, отмахнулась Настя. — Например, после дождичка в четверг или когда рак на горе свистнет.

— Ой, Настюха, теряешь шанс на блаженство, — получив привычный отлуп, но совершенно не огорчившись, предупредил Валера. — Когда будешь старая и страшная, кто тебя полюбит, кроме меня?

И правда, кто? Тем более, что Валера так и не ответил на ее осторожный вопрос. А расспрашивать дальше она побоялась.

Антон Протасов искренне обрадовался Насте. Они не виделись всего-то недели две, однако девушке показалось, что со времени их последней встречи пронесся добрый десяток тяжелых лет, принесших в своих пергаментных ладонях запоздалые сожаления. Она, кажется, ничуть не удивилась бы, если бы обнаружила, что пышнокудрую, отменного шатенового цвета шевелюру Антона, уже вступившего в опасный внеплановыми вывертами судьбы сорокалетний возраст, вдруг расцветили серебристые вервии седины.

— Ты куда запропастилась? — попенял ей Протасов, ласковым тоном оттеняя ворчливые слова. — Я тебе звонил, звонил, чуть телефон не оборвал… Жена даже решила, что я завел себе любовницу, устроила скандал… Где ты пропадала, ангел мой?

— Где, где… В Караганде! — фыркнула Настя. — Меня же уволили, если ты помнишь!

— Тебя не уволили, тебе сказали, что уволили, — а это две большие разницы, — заметил Антон с коротким смешком. — Ты всегда веришь тому, что тебе говорят?

— Теперь уже не очень, — рассмеялась девушка.

— Макухина просто пугала тебя, рассчитывая, что ты ей своего «джинсовика» сдашь. А ты просто сбежала! Нельзя же быть такой тонкокожей… Надо советоваться с опытными, знающими людьми.

— Я пыталась… И потом, Антон, никакой «джинсы» не было, — возразила девушка, темнея лицом.

— Ладно, ладно, хватит оправдываться! Не было так не было…

Он подошел к столу, чуть заметно прихрамывая из-за старого ранения. Настя задержала взгляд на украшавшей стол семейной фотографии в рамке. На ней Антон обнимал жену, а пухлый пятилетний мальчик с шкодливым, совершенно томсойеровским лицом вынужденно замер перед объективом, похожий на пулю за секунду до выстрела.

— Между прочим, пока ты отдыхала неизвестно где, у меня второй сын родился, — сообщил Антон, заметив взгляд девушки.

— Поздравляю! — сердечно улыбнулась та. — Будущий телевизионщик, да?

— Не дай бог! — Антон вздохнул, придвинув к себе компьютерные распечатки. — Теперь прости-прощай восьмичасовой сон и домашнее спокойствие…

Он долго рассказывал ей о жене, нервничавшей по поводу пищеварения у маленького, о его росте и весе… Антон и сам, видно, нервничал — его скуластое лицо подергивалось едва заметным тиком. Покончив с семейной лирикой, он произнес почти устало:

— Ну, давай, Настя, работать… Нам поручено сделать из тебя звезду всероссийского масштаба. Цыбалин, между прочим, лично распорядился… Ты-то сама хочешь этого?

Как будто он сомневался в ответе!

На самом деле звезд, предназначенных к зажжению и восхождению на теленебосклоне, оказалось трое — как ни неприятно это было Насте, как ни страдало ее самолюбие, заточенное до хирургической тонкости, однако не она одна должна была украсить телеэфир. Ведущими должны были стать Плотникова, Ларионова и еще третья, некто Ельцова.

— А, Настя… — Ларионова европейским условным поцелуем припала щекой к щеке коллеги. — Рада тебя видеть… У нас тут без тебя и солнце не встает!

Ирочка, томная блондинка, хрупкая, тонколицая, с почти прозрачным лицом, выглядела как настоящая ки-нодива — дорого и породисто.

— Будем работать понедельно — неделю ты в эфире, неделю — я, — объявила она, с такой нежностью взглянув на Гагузяна, что стало ясно: после отъезда пугливой Анастасии пылкий «побудочник» недолго мучился подбором ей адекватной замены.

Вслед за этим в комнату вплыла грудастая рыжеволосая красотка, еще на пороге проворковав меццо-сопрановым, много чего сулящим голосом:

— А вот и я! — Это была Милена Ельцова, третья ведущая.

Настя надменно кивнула вошедшей, а Ларионова неодобрительно оглядела силиконово колыхавшийся бюст прелестницы.

Вслед за Ельцовой в качестве ее безмолвной свиты в комнату просочились еще двое — девица спортивной внешности в карлсоновском (только пропеллера не хватает) комбинезоне и лощеный тип в очках с творческой безу-минкой в глазах.

— Юра Лосев — пиар-менеджер, — отрекомендовал Гагузян лощеного типа, а потом представил аудитории Карлсона: — Лена — ваш имиджмейкер, стилист, гример.

— Откуда эта рыжая? — ревниво наклонилась Настя к Ларионовой, пока новоприбывшие обменивались приветствиями.

— Кажется, чья-то пассия из министерства, — также тихо ответила Ира. — Или жена.

— Они бы еще Олега Попова пригласили! — фыркнула Настя на ухо подруге — а на фоне обострившейся конкуренции ей приходилось считать Ларионову своей подругой. — Откуда ее выкопали? Из цирка?

— Из порнотеатра! — Ирочка прыснула в кулак.

Рыжая, догадавшись, что шепчутся о ней, облила товарок отборным презрением.

— Как я понимаю, — произнес лощеный Юра, начиная производственное совещание, — у нас трое ведущих, и у всех должен быть разный стиль. Наша первоочередная задача — разработать этот стиль, выделить личную индивидуальность и довести ее до рафинированной очевидности.

— Ну, вы работайте, работайте… — Гагузян попятился из комнаты, ускользая от женского высокооктанового трения. Отношения ведущих изначально были далеки от идеальных.

Закипела работа.

Для блондинки Ларионовой имиджмейкер Лена предложила нежный стиль и сдержанную манеру поведения, которую оттенял бы холодный макияж голубых северных тонов. Выслушав ее, Ларионова равнодушно пожала плечами, заранее со всем соглашаясь.

Несколько взмахов кисточкой, подправленные волосы, — и Иру усадили за стол читать первый попавшийся (приказ о матобеспечении передачи) текст. Она механически отбарабанила слова.

— Прелестно! — резюмировал Юра, оценивающе оглядывая красотку. — Но надо больше теплоты в голосе… Ты замужем?

— Была, — ответила Ларионова.

— Чудненько!.. Значит, о тебе создаем следующую легенду: холодная девственница в ожидании прекрасного принца. Увлекается шейпингом, шведским языком, горными лыжами. Любимый писатель — Коэльо. Любимая музыка — классика, Григ, Бетховен… Коэльо прочитаешь, музыку послушаешь, диски я принесу… Легенду выучишь так, чтобы от зубов отскакивала. И никаких романов на стороне без санкции руководства! Ясно?

Это звучало как приказ.

— А он длинный, этот Коэльо? — насупилась Ларионова.

— На твое счастье — нет… Тебе понравится. Что-то вроде сказки для бедных. В духе нашей передачи.

Обернувшись к Насте, Юра оглядел девушку внимательным, не столько раздевающим, сколько разбирающим на составные, взором.

— Ну, с Плотниковой все более-менее ясно: интеллектуалка, два университета, три иностранных языка, Джонн Донн наизусть в оригинале, любимый писатель, естественно, Пелевин, любимая музыка — джаз.

— У нас же передача для бедных! — напомнила Настя, уловив некий диссонанс между пожеланиями начальства и предлагаемым ей образом.

— Кто тебе сказал такую чушь? — уверенно фыркнул Юра. — Бедные не приносят денег за рекламу.

— Зато они приносят рейтинги! — возразила девушка. Ее неожиданно поддержала Ларионова:

— Нам Гагузян так сказал. А он, между прочим, директор информационного вещания.

— Да? Ну ладно… — уступил Юра. — Хорошо, придумаем для тебя что-нибудь потупее… Лена, я иссяк, давай ты?

— Предлагаю: образ — сердечно-задушевный. — Лена отвела волосы со лба Насти. — Макияж — неброско-теплых тонов. Одежда — подчеркнуто женственная.

Юра восторженно щелкнул пальцами.

— Точно! Значит, легенда такая: сердечная девушка на выданье… Роман с небольшим олигархом или спортсменом, жениха тебе подберем… Не бойся, Настя, роман будет формальным, только для прессы: пара встреч на гламурных тусовках, один торжественный поцелуй, совместный отдых (ты — в Эмиратах, он — на Тенерифе). Ну, как обычно это делается… Твои увлечения — домашняя кулинария, бальные танцы. Любимый писатель — какой-нибудь наш, конечно, отечественный… Пушкин? Нет, банально… Достоевский? Сложновато… Толстой? Слишком мессиански… Лесков! Ага…

— Мое мнение учитывается? — оскорбленно осведомилась Настя.

— Ну, говори! — Юра устало откинулся в кресле.

Настя говорила долго. Она рассказывала, что, например, в Америке ведущий должен выглядеть скромно, почти незаметно, чтобы своей индивидуальностью не заслонять смысл подаваемых им новостей, что лучший имидж. — это не выдуманные подробности выдуманной личности, а достойная скромность, что личная жизнь мало кого интересует, когда ты на экране, что хорошо поданные новости исключают необходимость дополнительного интереса к тому, кто их подает, потому что отточенный профессионализм вкупе с…

— Все сказала? — спросил Юра, зевнув. А потом добавил с ноткой скороспелого сожаления в голосе: — Дело в том, что у нас не Америка. Дело только в этом…

Образ рыжей Ельцовой даже придумывать не пришлось: пассионарная сексапилочка, манера подачи — страстно-огневая. Но не постельно-страстная, а, скорее, партийно-страстная, в духе комсомольской юности потенциальной аудитории. Задача облегчалась тем, что у рыжей имелся какой-никакой муж, очевидно формальный и многорогий, поэтому жениха ей не нужно было подбирать, а вопросы о любимом писателе при взгляде на нее отпадали сами собой.

— Любимый танец — ламбада, конечно, — скучно, как о само собой разумеющемся сказал Юра. — Мечта — иметь троих разнополых детей. Вид спорта…

«Разводка мужиков на деньги», — тихо съехидничала Ларионова.

— …Что-нибудь экзотическое, например карате… Ничего, возьмешь пару уроков, больше и не нужно. Несколько фотографий в кимоно с черным поясом — и народ будет в отпаде… Любимый запах — скорее всего, «Опиум», у нас с ними контракт… Любимый дизайнер… Ну, потом посмотрим, кто согласится на «product placement».

Потом обсуждали колористическое решение студии и костюмы ведущих. Мнением Насти об этом никто не интересовался, хотя у нее было что сказать по этому поводу.

К вечеру она почувствовала себя выжатой как лимон.

И пожаловалась Протасову:

— Такое впечатление, что я кукла и мной вертят как хотят!

— Все гораздо хуже, — успокоил ее Антон. — Ты — говорящая голова, голова профессора Доуэля. Но… Ведь ты этого хотела?

— Я хотела не этого! — возмутилась девушка.

Чего же тогда? Она сама не могла ответить на свой вопрос. Ей хотелось стать самой лучшей ведущей, и чтобы ее мнение ценили и уважали профессионалы, и чтобы ей не подбирали жениха, а чтобы… Ну, с женихом вообще был вопрос темный и сложный… В сущности, ей хотелось, чтобы все в ее жизни было как раньше: чтобы она задавала тон музыке, а не музыка ей.

— Ничего, когда-нибудь так и будет! — успокоил ее Антон. — Позже, потом… И вообще, говорят, перемелется, мука будет…

Но пока была только мука.

Вскоре три восходящие звездочки записали свои первые интервью для глянцевых журналов, телесплетниц и таблоидов. В них было слишком мало правды и слишком много того, что придумал для своих подопечных Юра Лосев. Пиарщик сам находил корреспондентов, организовывал фото-сессии и даже отобрал снимки, которые соответствовали заданному образу. Кажется, он даже мог бы фотографироваться вместо девушек, умело напуская на свою пластическую физиономию то девичье достоинство Ларионовой, то показную сердечность Плотниковой, то рыжегривую задорность Ельцовой.

Потом в просторной студии, где с утра до ночи стучали молотки и истерично визжала дрель, проходили репетиции. Для каждой из ведущей персонально ставили свет и подбирали костюмы, гармонирующие по тону с синепесочным студийным интерьером.

Потом снимали материал на пробу, потом обсуждали его вместе со съемочной группой… Режиссером программы был вихрастый тип по имени Валентин Гриднев, несколько флегматичный на вид, но на деле — с безошибочной звериной реакцией.

— Валя будет вам «давать в ухо», — объяснил Протасов. Имелось в виду, что режиссер будет подавать команды в микроскопический ушной микрофон, информируя ведущую во время эфира, какой материал готов к показу, какой задерживается, на какую камеру ей «работать», есть ли внеплановые сюжеты и когда их нужно объявить. Настя фыркнула — ей-то, профессионалу, ничего не нужно было объяснять, а вот ее напарницам…

Ее расстроило, что главным оператором съемочной группы оказался тот самый Пустовалов, который в бытность Насти в «Побудке» столь нелестно отзывался о ее работе. Дмитрий Петрович и теперь остался верен своему противному характеру: во время просмотра черновых материалов он щедро сыпал словечками: «дерьмо», «дерьмовенько», «дерьмовски» (а однажды разразился окказионалистским шедевром, воскликнув «одермитель-но») особенно часто, как казалось Насте, когда в кадре появлялась она, и гораздо реже — по поводу двух ее соперниц.

Вскоре съемочная группа подготовила пробные выпуски, показала снятый материал начальству… Начальству не понравилось.

— Такое впечатление, что ваши ведущие дохнут от скуки, — заметил Гагузян, просмотрев кассету. — Особенно эта Плотникова… Она просто спит перед камерой!

— Я же говорил, что она не годится, — быстро открестился Шумский от своей протеже.

Когда Насте передали мнение ее официального заступника и покровителя, она в ярости едва не отхлестала его по щекам. Но, вовремя одумавшись, разрядилась от гнева в телефонном разговоре с мамой.

— Не волнуйся, — задумчиво произнесла Наталья Ильинична. — Я знаю Захара, он так не думает… Он просто не может так думать!

Зато так думала сама Настя — вот что было самое ужасное.

Плотниковой выделили служебную квартиру в одной из старых панельных многоэтажек, окружавших «Останкино». Квартира этого была с попыткой евроремонта, более обозначенного, чем действительно выполненного. Две комнаты, небольшая кухня, телефон… Зато до работы можно было дойти пешком. Между тем в квартире имелись некоторые достоинства и недостатки, о которых девушка до поры до времени не догадывалась…

Как и обещал Лосев, жениха ей подобрали отменного — известного хоккеиста, любимца нации, международную знаменитость на взлете. В Москве Настин кавалер появлялся не более двух раз в год, будучи проездом из Канады. По приезде «влюбленные» сразу отправились в ресторан, стараясь попасть под вспышки нелюбопытных папарацци (времени на public relations у спортсмена было в обрез — его день оказался расписан по минутам). Во время свидания говорить им было не о чем — хоккеист не блистал интеллектом, речь у него была куцая, междометная. Настя боялась, что Владислав будет претендовать на нечто большее, чем ужин под прицелами приглашенных репортеров, но кавалер, сославшись на спортивный режим, через пару часов уехал на своем «БМВ» свежей выпечки, даже не удосужившись проводить «суженую» домой.

Предэфирная подготовка продолжалась. Ведущие работали с Леной-имиджмейкером, подбирая макияж, прическу, репетировали манеру речи, поворот головы, улыбку… Юра проверял выученную «легенду», требуя от девушек плавности рассказа и его естественной органичности. Меняли строение кадра, свет, переделывали компоновку новостей, но неизменно Гагузян оставался недоволен полученным результатом.

— Что я покажу Цыбалину? — орал он раздосадован-но. — Блеяние Ларионовой во время прямого включения? Засыпающую от скуки Плотникову? Ельцову, которая не может связать двух слов, если только это не волшебная фраза «надень презерватив»?

— Может, Плотникову заменить? — трусливо предлагал Шумский. — Кажется, она не тянет…

Ночью Настя просыпалась в холодном поту: кто-то страшный, со стертым лицом, облеченный властью и всесилием ночного кошмара, с костоломным равнодушием швырял ей в лицо, морща губы: «Плотникова не тянет!»

Ей казалось, когда она входит в студию, члены съемочной группы глухо перешептываются, обмениваясь палаческими репликами: «Она не тянет!» Ей казалось, что подавальщицы в останкинском буфете бросают ей вслед: «Она не тянет», а уборщицы неодобрительно качают головой, завидев ее: «Нет, не тянет»…

Только Антон Протасов во время быстрого перекура шептал ей с сожалительной интонацией, как будто хотел, но не мог помочь:

— По-моему, ты лучше, чем… Ну, ты понимаешь, кого я имею в виду… Чем остальные две. Но мое мнение здесь совершенно не играет.

— Не надо меня утешать! — недоверчиво вспыхивала Настя.

— Да нет, я же не слепой, — продолжал врать Антон. — Знаешь, те две — общее место, особенно рыжая… А ты…

— Тогда почему именно Ельцову назначили вести первый выпуск? — смахивая навернувшиеся слезы, обижалась девушка.

— Потому что… потому что программу делают под нее!

— Почему «под нее»?

— Ну, под ее мужа… Он же обещал утрясти проблемы с министерством при условии, что из его жены сделают звезду…

Настя задохнулась от возмущения. Зачем тогда стараться, выбиваться из сил, рвать себе жилы, если заранее решено, кто из них лучший, кто из них самый талантливый?

— Знаешь, ты не переживай, — успокоительно твердил Антон. — Случайные люди приходят на ТВ и уходят, а профессионалы остаются… Ну, ты ведь сама знаешь!

Она знала.

«Все мы помним старинную басню о лягушке, которая, попав в кувшин с молоком, так часто сучила лапками, что, взбив масло, избежала гибели… — напишет Настя позже, сочиняя тест для передачи «Мысли и чувства». — Проще всего отказаться от борьбы, отдавшись течению. Но героиня нашего следующего сюжета поступила иначе — и в итоге добилась признания. Мы должны бороться — только тогда у нас появится шанс на победу!»

Вот она, например, боролась…

Глава 6

— Я тебе больше скажу… — лениво усмехнулась Ира Ларионова, когда девушки вошли в туалет — чуть ли не единственное место, свободное от суеты ежесекундности, от которой потряхивало бесконечные останкинские коридоры. — Отбирать будут не среди нас троих, а между мной и тобой… Ельцова, так сказать, вне конкурса. Кто из нас лучше себя проявит, с тем подпишут годовой контракт… Ну, конечно, надеюсь, что это буду именно я!

— По крайней мере, честно, — оценила Настя.

— На том стоим! — улыбнулась «холодная девственница». — Но даже если меня выкинут из новостей, я не больно-то расстроюсь. Пойду на дециметр, там у меня связи… А ты что будешь делать?

— Я… — Насте нечего было ответить. Никаких знакомств, кроме Шумского, у нее в телецентре не было. Но Шумский — это было знакомство со знаком минус. Девушка напустила на себя беззаботный вид: — О, я не пропаду! У меня куча идей…

— Каких, если не секрет?

— Секрет, но… Есть у меня идея детской передачи, идея ток-шоу… Любой канал ухватится двумя руками!

— Ток-шоу — это фигня, — заметила Ира. — Этих шоу навалом на любом канале.

— Такого еще нет, — возразила Настя. — Это будет шоу о людях, переживших экстрим в своей жизни.

— Экстремальный секс? — Ларионовой это было близко и понятно.

— Нет, не только… Я имею в виду спасение из безнадежных ситуаций… Например, космонавт, выйдя в открытый космос, обнаружил утечку кислорода, или машинист остановил поезд, когда у состава отказали тормоза… Или женщина голыми руками разоружила грабителя, ребенок задержал насильника… Плюс рекомендации психологов, комментарии специалистов, отзывы простых зрителей… Столько можно вокруг этой темы накрутить!

— Ерунда! — авторитетно заявила Ирочка. — Рейтинг будет низким, только для дневного эфира. А вот если экстремальный секс…

Вдруг Ларионова понизила голос до полной интимности.

— Слушай, подруга, давай с тобой договоримся, — предложила она. — Пусть между нами все будет по-честному, а?

— В смысле?

— Ты не работаешь против меня, я не работаю против тебя… А кто из нас двоих достоин остаться в эфире, пусть решают там… — Блондинка подняла глаза к потолочному светильнику, обливавшему туалет мутной световой сметаной.

Настя гордо усмехнулась.

— Лично я… я не собираюсь подличать’ Кроме того, на экране и так видно, кто из себя что-то представляет, а кто — пустое место. И вообще, знаешь, я не привыкла к разборкам в туалете!

— Так я не поняла: ты согласна или нет? — настаивала Ларионова. — Мы договорились?

— Ну, договорились…

— Ну и чудненько! — «Девственница» упорхнула, на прощание клюнув подругу в щеку. — Я так и думала, что ты согласишься!

Едва за Ларионовой закрылась дверь, в одной из кабинок послышался звук спускаемой воды, картонная дверь распахнулась, и рыжее облако выплыло на кафельный простор останкинской преисподней.

— По-моему, ты просто дура! — презрительно констатировала Ельцова, открывая кран на полную мощность. — За Ирку замолвит словечко Гагузян, а тебе в этой ситуации рассчитывать нечего, можешь уже укладывать вещи.

Самое ужасное, что она была совершенно права.

— Ну, мы еще посмотрим! — заносчиво возразила Настя, уязвленная тем, что их разговор стал достоянием чужих ушей. — А тебя не учили в детстве, что подслушивать некрасиво?

— Меня вообще в детстве ничему не учили, — улыбнулась Ельцова, откровенно качнув бюстом. — Поэтому я буду вести первый выпуск «Новостей», а не ты, милая!

Она опять была абсолютно права.

В эфир Настя вышла только на третьей неделе работы программы. И хотя, по общему мнению, он прошел очень даже неплохо, она ощущала себя хронической неудачницей.

Как и в первый раз, они столкнулись в буфете… В броуновской толчее она не столько увидела, сколько угадала его долговязую фигуру, неожиданно, как с того света, прыгнувшую ей в глаза — и миг узнавания отозвался в Насте неожиданно сильным сердцебиением, желанием по-детски броситься ему на шею и, одновременно, сбежать. Она выбрала последнее — из благоразумия, по рациональному головному выбору. «Жив!» — радостно щелкнуло в голове. Но она отвернулась, вдруг ощутив странное желание — прижаться, припасть, приникнуть, причалить и еще какие-то «при», означающие конечный отрезок временного действия, его совершенный, в смысле свершившийся, вид…

Она тасовала внутри себя обрывки куцых фраз: «Не заметил… хорошо… не увидел… прекрасно…» — и эти мысли противоречили той жалости о неслучившемся, которая на самом деле захлестывала ее всю, до самых кончиков пальцев, как вдруг круто, с разворотом на сто восемьдесят градусов, ее остановила много позволявшая себе (по какому такому праву?) рука, которую она не успела отбросить. Это был Вадим.

— Я тебя искал, — вместо отдающих фальшью приветствий произнес он, по важности происходящего сразу переходя к главному.

— А я тебя — нет! — объявила она, стараясь смотреть на него прямо и жестко — как на плохо дрессированного, слабой выучки пса. Но Вадим, увы, совершенно не поддавался дрессировке…

— Сегодня вечером, — приказал он, не веря в возможность отказа.

— Нет, — покачала она головой, находясь в перекрестье все подмечающих любопытных глаз.

Однако ее «нет» звучало как «да».

Перед очередным эфиром Настя, как обычно, просмотрела список сюжетов, пробежала глазами текст, несколько раз проговорила про себя иностранные фамилии и географические названия — чтобы не споткнуться об иноязычный нераспутываемый клубок, читая с монитора текучие строки. Речь шла о днях индийской культуры в Москве — репортаж скучный, но необходимый, потому что «джинса» «джинсой», политика политикой, а культуру тоже надо давать в эфир, дабы оправдать высокое звание общественно-политического канала.

Ломая язык, Настя несколько раз произнесла имя индийского застрельщика фестиваля Сампурнананда, о котором в репортаже упоминалось как о непревзойденном йоге, мастере экзистенциального танца и великом гуру, ведавшем о том, что материалисты-европейцы знать не могут, а догадываться им Бог запретил… Эфир обещал пройти гладко, по накатанной; в стране наступило летнее предотпускное затишье, даже террористы как будто поуспокоились.

Не обладая скорострельной репортерской реакцией, Настя недолюбливала материалы, в последний момент попадавшие в эфир, и опасалась прямых включений. Зная этот свой недостаток, она старалась максимально микшировать его, — тщательно готовилась к выпуску, многократно перечитывала текст, в экстремальных случаях пользовалась загодя подготовленными, стандартными фразами. Несмотря на это, ей редко удавалось скрашивать удачной импровизацией подлую в смысле внеплановости телеоперативность.

Минут за пять до эфира, когда звукорежиссер уже надел на ведущую петличный микрофон, к новостному подиуму подскочила одна из программных редакторш (имя им легион, инкубаторская, филологической этиологии сущность, плохой маникюр, дешевый макияж, очки, наконец). Положив листок перед ведущей, она быстро проговорила:

— Это вместо Индии… — и улепетнула вон.

Настя наискось пробежала текст: времени до начала выпуска осталось в обрез, и, когда режиссер начнет обратный отсчет в «ухе», ей придется читать текстовку с монитора, внутренне холодея от возможности лингвистического подвоха.

Текст был какой-то необычный, выбивавшийся из стилистики новостей: про малоизвестную кинозвезду, которой так удачно сделали косметическую операцию, что в свои шестьдесят с хвостиком лет она стала выглядеть максимум на девятнадцать — впрочем, не русских девятнадцать лет, а, скорее, китайских, потому что ей так утянули глаза к вискам, что в ее русопятом облике внезапно проклюнулось нечто монгольское. Впрочем, Настя узнала об этом гораздо позже, а в тот момент она спешно разбивала текст на внятные смысловые блоки, позволявшие ненавязчиво, точно в пересказе, подать новость. Внутритекстовая реклама клиники выдавала «джинсовую» природу репортажа, но Настю это не волновало — в конце концов, не ее это дело, что дали, то и читаю…

Перед последним новостным блоком режиссер напоминающе прошипел ей в ушной микрофон:

— Вместо Индии пойдет операция…

Настя, послушно сияя эфирной доброжелательностью, начала отчитывать текст — и вдруг споткнулась один раз, потом другой, третий… Текст на суфлере, стоящем прямо перед глазами, так чтобы у зрителя создавалась иллюзия, будто диктор наизусть шпарит заученные слова, не соответствовал тому тексту, который она получила десять минут назад. Здесь проделанная операция называлась уникальной, упоминалась фамилия врача, его научные звания и регалии. Сюжет выглядел откровенно рекламным.

Но времени на раздумье у нее не было… Если бы Настя обладала мгновенной реакцией, возможно, она опустила бы кое-какие фразы, сгладила бы рекламные обороты, чтобы «джинсовость» материала меньше бросалась в глаза. Но она лишь прилежно отчитала текст, не меняя ни слова, с привычной выразительностью модулируя голосом.

А потом разразился скандал…

Естественно, начальство углядело «джинсу» и возжелало выяснить, откуда растут ноги. Гагузян бушевал: столь прямолинейной, даже дубовой формы подачи материала в новостях не допускали, стараясь избежать упреков в ангажированности, недопустимых для уважаемого метрового канала. Кажется, кто-то в обход начальства самовольно подпустил конкретики в кадр — и, очевидно, получил за это хорошую мзду… А крайней, между прочим, оказалась Настя!

— Ты видела текст перед эфиром? — спросил ее Антон Протасов. — Кто тебе его дал?

— Какая-то девушка из редакции, имени ее не знаю, — честно созналась Настя, в суете действительно не рассмотрев провокаторшу, тем более она часто путала редакционных девушек.

Выяснилось, что текст, прочитанный с монитора, не соответствует тексту, который вышел из недр редакции.

— Но я-то здесь при чем! — возмутилась Настя.

— Подозревают-то тебя, — посочувствовал Антон.

Итак, ее обвиняли в том, что она самодеятельно внесла в текст фамилию врача и название клиники… Кстати, выяснилось, что подобные операции уже лет двадцать проводятся по всему земному шару, даже в советском институте красоты их делали трудящимся.

Ведущая слезно поклялась Гагузяну, что лишь прочитала текст с монитора, слово в слово. Кстати, режиссер передачи, лохматый Валентин, тоже присутствовавший при разборке, спокойно взирал на преступницу с видом человека, которого скандал совершенно не касается…

Через размытую слезную пелену Настя внезапно наткнулась на его спокойный, даже насмешливый взгляд. И поняла — это он… Именно режиссер отвечает за все, что происходит в эфире. Без его ведома провокатор не решился бы на проступок, из-за которого можно в одночасье загреметь с телевидения…

Однако трудно «пришить к делу» насмешливый взгляд длительностью в долю секунды и личную убежденность…

Днем позже на автостоянке возле телецентра Настя заметила породистый, с откормленным оленьим брюхом «мерседес», хозяин которого (внешностью под стать своей лошадке — такой же холеный, с влажной кудрявостью по крутовыпуклому лбу) дружески трепался с Валентином Гридневым. Даже поздние, штрихующие пейзаж сумерки не помешали Насте узнать в режиссерском собеседнике героя скандального репортажа…

Девушка тихо прошмыгнула мимо.

Ночь она провела, мучаясь обидой и головной болью.

А под утро в ее голове созрел спасительный план. Настя помнила сложносоставное, псевдоиностранное название клиники и семитскую фамилию врача — уж на что-что, а на память ей жаловаться не приходилось…

Телефонный номер клиники ей любезно сообщила платная справочная. С трудом прорвавшись через шквал звонков, спровоцированных вчерашней «джинсой», девушка произнесла в трубку стопроцентно уверенным голосом:

— Доктора Файнберга, пожалуйста… — И, предвидя отказ, заготовленный у исполнительной, как служебный пес, секретарши, добавила волшебную фразу, универсальную отмычку, отпиравшую даже наглухо замкнутые двери: — Это звонят с телевидения…

Разговор она предусмотрительно записывала на телефонный диктофон — необходимая предусмотрительность загнанного в угол зверька, который вынужден кусаться, когда на него нападают. А на нее, между прочим, нападали!

Через пару минут кладбищенский Бах в трубке сменился бархатным мужским баритоном, в котором отчетливо различалось смазанное «р», неизживаемое даже логопедическими усилиями, если таковые, конечно, имелись в анамнезе.

— Я с телевидения, — повторила девушка свой универсальный пароль. — Предлагаю разместить информацию о вашей клинике в программе «Здоровье», это дешевле, чем в «Новостях»…

— Вас прислал Гриднев? — догадался умница доктор — точно его попросили произнести именно эти слова и назвать именно эту фамилию.

— Да, конечно, — обрадовалась Настя. — Он сказал, вы хотите продолжить рекламную кампанию.

— Да, я бы рад, но… — раздумчиво произнес доктор. — Очень уж дорого выходит!

— Если не секрет, во сколько вам обошелся вчерашний показ?

— Официально — пятьдесят, да еще сверху десять лично режиссеру, — чистосердечно признался доктор. — Скажите, а у вас предусмотрены скидки за повторное обращение?

Так и не сойдясь в цене, они рассоединились.

Теперь ведущая, однажды уже обжегшаяся на «джинсовом скандале», могла представить в свою защиту запись, из которой явствовало: рыльце Гриднева по уши в долларовом пушку…

Однако скандал быстро сошел на нет, и девушке не хотелось вновь ворошить костер, уже подернувшийся за-живительным пеплом. На всякий случай она сберегла диктофонную запись. Мало ли…

Больше обвинений в ее адрес не было — зато осталось несмываемое пятно, невысказанное подозрение в нечистоплотности. И только один Протасов, кажется, верил в невиновность ведущей.

Однако кто его спрашивал?

И опять началось то, от чего ей с трудом удалось избавиться, словно от стыдной болезни. Опять понеслись ночные торопливые встречи — тайком, подпольно, наспех, между делом… Каждый раз она собиралась сказать Вадиму, что эта встреча последняя, но неизменно шла на попятную, малодушно говоря себе: ладно, сегодня в последний раз…

К полудню, к тому времени, когда добропорядочные граждане уже проживали половину своего рабочего дня, а недобропорядочные — телевизионщики, как Настя, или музыканты, как Бес, — только вплывали в раннее утро, он тихонько выкрадывался из ее квартиры, оставив Настю плавать в блаженном полусне.

Она все решала для себя участь их тайной связи, качаясь на незримых качелях от категоричного «нет» до неуверенного «да», и обратно, и снова, и снова, и никак не могла решить и решиться… «Нет» — потому что по контракту, заключенному со студией, ведущие не имели права на личную жизнь, на беременность, на замужество и на романы на стороне, кроме официально одобренных руководством.

— Мы и рожать будем в прямом эфире! — шутила Ларионова, но ее слова звучали невесело, находясь в опасном приближении к самой что ни на есть мрачной правде.

С Вадимом они не говорили ни о прошлом, ни о будущем. Для них существовало только — сегодня, сейчас, сию секунду. О недавнем своем попадании в клинику Бес не распространялся, небрежно отмахиваясь на расспросы Насти: «Я соскочил!» По его словам выходило, будто он спрыгнул с поезда, на всех парах несшегося к гибели, и этот смертельный эшелон уже нельзя было вернуть, догнать, остановить. Но, увы, после первого состава ожидался следующий, потом еще один, и еще, и места там хватило бы для двоих…

Позже она узнала, что его лечили в каком-то дорогом загородном пансионате, промывали мозги, ломали тело йогой, капали капельницы… И еще он сказал, что, если бы его жизнь не была такой, дерьмовой, он бы сроду не притронулся к этой дури…

«Если бы да кабы», — горько усмехнулась девушка.

Ей было с ним неизменно хорошо, а Бесу было хорошо за синтезатором, когда наушники и водянистый полусвет образовывали своеобразный кокон, отделенный скорлупой от внешнего мира, в котором рождались и гасли звуки и куда Насте не было ходу.

— Расскажи о своем отце, — попросила она его однажды, рассчитывая на откровенность и готовясь отплатить ему тем же.

— У меня нет отца, — отрезал Вадим. — Он умер.

А на все ее жалобы насчет своей работы, отношений на канале, соперничества ведущих он лишь презрительно отозвался: «Помойка!», недоумевая, зачем Настя играет в такие грязные игры, когда есть чистая, светлая, честная жизнь…

— Где это такая? — осведомилась девушка.

Он провел пальцем по сизой локтевой вене.

— Здесь… Хочешь попробовать?

Протасов отыскал Плотникову в гримерной, где ведущую готовили к эфиру.

— Нам надо поговорить… — хмуро сказал он.

— Потом, — отмахнулась девушка. Она всегда нервничала перед работой, тайно молясь, чтобы и на сей раз все сошло благополучно.

Договорились встретиться после выпуска.

Ночью, сев в Настин «ситроен» (она купила его в кредит с первых гонораров), Антон почему-то окинул подозрительным взглядом салон:

— Машина служебная?

— Нет, моя личная, — отозвалась Настя со сдержанной гордостью.

Протасов с явным облегчением кивнул.

— Отлично… Поезжай к парку, заглуши мотор и погаси фары, — попросил он, озираясь на вытекавшую из-под задних колес дорогу, — на ней по ночному времени почти не было транспорта.

— Зачем такая конспирация? — рассмеялась Настя, но, свернув на боковую аллею, послушно выключила зажигание.

Было темно, над верхушками деревьев неопределенно светилось розоватое городское небо, головокружительно пахло летней нагретой травой и остывающим асфальтом.

— Слушай, не хочу тебя пугать, но… Завтра тебя вызовет на ковер шеф службы безопасности канала, — сообщил Антон. — Готовься к неприятному разговору.

Настя с трудом вспомнила, что на канале действительно существует шеф какой-то там безопасности.

— Речь пойдет о твоем моральном облике, — продолжил Протасов. — Начальству стало известно, что ты нарушаешь контракт. Тебя могут уволить.

Девушка сразу поняла, о каком нарушении идет речь. И внутренне обмерла.

— Но, собственно говоря, кому какое дело до моей личной жизни?! — вспылила она.

— Им есть дело до всего… Лучше загодя придумай правдоподобное объяснение. И потом… Ты же понимаешь, это только предлог, чтобы избавиться от тебя говорят, ты не тянешь. Я так не считаю, но мое мнение в данной ситуации не учитывается. Так что готовься к обороне…

— Я готова, — неожиданно спокойно отозвалась Настя. — Спасибо за предупреждение, Антон…

Из ночной парковой тени машина тихо выкатилась под розовый свет городских фонарей.

Она только говорила, что готова к обороне, но на самом деле… На самом деле невозможно загодя подготовиться к концу жизни — даже если эта жизнь всего-навсего эфирная, телевизионная, воображаемая.

Высадив Протасова возле метро, Настя остановила машину у тротуара, облитого мокро-розовой световой карамелью.

Домой ехать бессмысленно — рядом с Вадимом она не способна думать, превращаясь в разнеженного зверька, уткнувшегося в теплое подбрюшье. Надо все решить до возвращения домой. Надо все решить, все…

Только что она могла решить? На что решиться?

Вперив невидящий взгляд в светящуюся разметку магистрали, Настя начала лихорадочно просчитывать: кто? Кто мог донести на нее? Ведь их с Вадимом никто вместе не видел, об их отношениях никто не знал. Ни одна живая душа!

Ситуация была не из простых: дело требовало взвешенной расчетливости, иезуитского хитроумия, абсолютно правдоподобного, до последнего извива вранья. Развертывалась партия, в которой выигрыш оставался за тем, кто пожертвует ценной фигурой во имя ничьей и возможности матча-реванша…

Итак, надо было решаться… Но на что?

Причину повышенного к себе интереса шефа безопасности Настя объяснила так: вероятно, они с Вадимом вели себя неосторожно, забыв о конспирации. Их видели, — не важно кто, не важно где и не важно, какое этим подглядывателям, студийным доброхотам, дело до них… А может, репортеры случайно засняли их для газетной сплетницы, и снимок, миновав предназначенное ему журнальное лоно, чьими-то стараниями оказался у студийного цербера — туповатого милиционера в отставке, нечувствительного ни к слезам, ни к угрозам и поддававшегося исключительно неженскому шарму долларовых купюр.

Итак, ее вызовут, предъявят обвинение в нарушении контракта… Как ей реагировать?

Растерянно поднять брови, возмущаясь беспочвенными обвинениями? Объяснить их связь следующим образом: случайное знакомство в клубе плюс неудачное попадание в прицел вездесущего фотоохотника… Больше такое не повторится, обещаю!

Настя посмотрела в зеркало заднего вида, репетируя виноватую — проштрафилась, с кем не бывает! — улыбку. Однако получалось плохо — испуганно, воровато даже.

А если шефу безопасности известно куда больше, чем она думает? Что, если в ответ на ее неумелое вранье ей предъявят документальные доказательства ее вины? Что, если он готов к нападению лучше, чем она к обороне?

Девушка бессильно закрыла лицо руками… Что делать? Соблазнить отставного милиционера? Сказаться больной, отсрочив неприятное объяснение на неопределенный срок? Или сработать на опережение — заявиться к начальству с покаянием: мол, был такой грех, больше не повторится…

Что делать? Что?

— Что с вами? — Стук в боковое стекло вывел ее из глубокого ступора. Возле машины возвышался гаишник с полосатым жезлом, неподалеку моргала проблесковым маячком патрульная машина. — Ваши права?

Напоследок шмыгнув носом, Настя просунула документы через опущенное стекло.

— А! — узнающе расплылся сотрудник. — Это вы!

Конечно, как только он ее узнал, слова скомкались у него во рту, а язык запутался в зубах. Растерянный гаишник молча откозырял геледиве, возвращая тугой, в изящном кожаном переплете «ксивник».

— Счастливого пути! — пожелал, восхищенно всматриваясь в полутьму салона.

Но этот путь не был для нее счастливым.

Домой она не поехала, отправилась прямиком в клуб, для маскировки нацепив лишние для ночного времени очки.

Пока машина наматывала на колеса сухой, матово отсвечивающий асфальт, петляя по тихим ночным переулкам, Настя приняла взвешенное, мозговое (ни капли сердечного сумбура!) решение.

Теперь на одной чаше весов лежало ее будущее, ее сумасшедшая, на всю страну популярность, ее карьера, а на другой чаше по большому счету что было? Точнее, кто? Наркоман во временной завязке, асоциальный тип, сомнительный музыкантишка, ценимый лишь сумасшедшими фанатами! Без него ее жизненный путь прочерчивался ясной отчетливой линией, рассекая туман абсолютно предсказуемого и очень приятного будущего. С ним — этот путь терялся в темноте, в омуте чудовищных снов, расцвечиваемых алыми отблесками химической феерии. Кто она ему? Подруга, жена, сожительница, собутыльница (если бы речь шла всего-навсего о бутылке). А больше — никто. С ним никогда не будет узнающего восхищения в миллионах влюбленных в нее глаз. С ним ничего не будет, кроме смерти. Да.

Поэтому, отыскав его в сутолоке продымленного подвала, она молча увела его за собой, посадила в машину, отвезла домой.

— Я уезжаю, — сообщила, ничего не объясняя, потому что молчание было красноречивей слов.

Наутро в прихожей, в последний раз оглядывая его лицо — для целей запоминания, для тайных дневников мемории, сказала:

— Не звони мне больше…

Он на секунду задержался на пороге — и эта секунда была значимей целой тонны невесомой словесной шелухи.

— Когда вернешься? — спросил отчужденным, хриплым после короткого сна голосом.

— Никогда, — ответила она. — Я уезжаю насовсем.

Только после его ухода можно было, наконец, расплакаться, жалея себя, вытряхнуть на стол содержимое сумки, чтобы в хаосе ее скомканных внутренностей отыскать успокоительное, чтобы взбудоражен но. разворошить нагромождение милых феминистических пустячков — помад, тушей, теней, пудр, записных книжек, сломанных шариковых ручек, тампонов, противозачаточных таблеток, чьих-то визиток, чьих-то Любовей, чьих-то воспоминаний… А потом, уронив на пол целую гору недавно казавшегося совершенно необходимым хлама, — рыдать, рыдать, рыдать, размазывая по лицу невесть откуда взявшуюся влагу. Потом, взбесившись сознанием того, что расставание с ним дается ей слишком тяжело, чересчур трудно, не так, как до сих пор давалась ей вся ее жизнь, отшвырнуть от себя весь этот хлам, все приметы и признаки старой жизни — и помады, и тени, и таблетки, и чьи-то визитки, и чьи-то воспоминания, и чьи-то Любови…

А потом, забыв, что искала, зачем лезла в сумку, — реветь, рухнув головой на стол, с палаческой обреченностью сознавая: все, все, все. Теперь уж действительно все…

Глава 7

Угром Настя появилась в студии как ни в чем не бывало, с широченной улыбкой на лице — ни тени душевных переживаний, никакого внутреннего диссонанса!

— Как дела? — уколол ее чей-то вопрос, формальный по форме, но на самом деле прощупывающий-.

— Отлично! — расцвела Настя. У нее был вид прекрасно спавшего человека, у которого превосходное расположение духа служит залогом чудесного цвета лица.

Девушка искала Валеру — ей хотелось просмотреть последние выпуски новостей (и свои собственные, и своих напарниц), чтобы, наконец, оценить их профессиональные плюсы и минусы. Точнее, чтобы оценить свои минусы, их плюсы, оценить, почему она «не тянет», по мнению руководства, которое, кстати, противоречит мнению Протасова. А между прочим, Антон собаку съел в своей профессии и попусту болтать не станет, хотя по информредакции давно уже бродят упорные слухи, будто он, несмотря на жену и двоих детей, по уши влюблен в нее… Наверное, поэтому он предупредил ее вчера, поэтому сегодня встретил ее встревоженным взглядом, безмолвно телепатируя: «Ну, как ты?», на что она ответила ему так же телепатически: «Все в порядке, не беспокойся!»

Обогнув Лену-Карлсона с отглаженным костюмом на вешалке, Настя мимоходом оценила обновку («Фу, какой отвратительный поносный цвет!»), но задерживаться возле гримерши не стала. Она углядела искомого инженера в дальнем конце коридора. Напротив него возвышался оператор Пустовалов с бетакамовской кассетой в руках. Он что-то втолковывал Валере конспиративным шепотком, а тот размеренно кивал в ответ на манер китайского болванчика: «Ладно, понял, все будет нормалек… Ну, ты же меня знаешь, Петрович…»

Насте нужен был именно Валера, но, не решившись прервать беседу из опасения нарваться на фирменное пустоваловское «дерьмо», она завернула в комнату к девочкам-редакторам, будто бы для того, чтобы узнать, что нынче нового в мире. Сообщила с мелодичным смехом, мол, она сегодня дежурная по стране, и поэтому подберите ей, пожалуйста, самые хорошие новости! Девочки традиционно пошутили в ответ:

— Новости отборные, как всегда: одно землетрясение, два урагана, пара убийств, массовое ДТП и теракт… Выбирай, что больше нравится!

— А землетрясение сильное? — поинтересовалась Настя и, услышав, что всего-то пять баллов, пара сотен жертв, да еще и не у нас, а где-то на другом конце земного шарика, проговорила, смеясь: — Беру, заверните! А остальное оставьте себе, пожалуй…

Все было привычным — шуточки, булькающее кипение рабочего полудня, раскаленная не то чтобы плохи-' ми — как всегда! — новостями лента информагентства, улыбки, смешки, взаимная осторожная приязнь…

Одна из редакторш, кажется, ее звали Оксаной, потянулась к полке, уставленной тесно прижатыми друг к другу папками. Вдруг с резкостью внезапного узнавания Настя увидела на ней свой давнишний эфирный костюм. Откуда у бедной трудяжки подобная роскошь?

Да эту тусклую полоску она узнает с закрытыми глазами, такой из-за нее скандал разразился в свое время! Настя твердила Лене, будто косая полоска рябит на экране, а та ее успокаивала, уверяя, будто рябит только белая полоска, а не коричнево-серая, как в данном случае… В тот вечер ведущая так разнервничалась из-за спора, что испачкала лаком для ногтей подкладку пиджака. В испуге она принялась застирывать ее мылом, но стало только хуже. Дальше — больше: расстроилась, разрыдалась… В результате во время выпуска Настя имела похоронно-нищенский, по ее мнению, а не классически-строгий, по мнению Лены, вид. Таким образом, ведущая при той сердечно-душевной манере подачи материала, которая давно уже стала неотъемлемой частью ее экранного образа, производила впечатление вкрадчивой сотрудницы из агентства ритуальных услуг.

— Славный костюмчик! — пропела Настя, лучась мнимым восторгом.

Оксана кокетливо покрутилась вокруг своей оси.

— Да уж… Не какая-нибудь Турция! Донна Каран, между прочим.

Настя громогласно оценила все — и строгую линию плеча, и безупречно сидящий окат рукава, и даже возжелала оглядеть подкладку шедевра, рассчитывая увидеть на ней то самое, плохо замытое пятно, которое теперь, после стирального порошка, пятновыводителя и ацетона, даже серной кислотой не возьмешь… Увидела.

Да, это был тот самый пиджак.

Настя давно уже слышала, что Лена-Карлсон втихую сплавляет по знакомым отработавшие в эфире костюмы, и теперь получила зримое подтверждение тому. Но ведь контракт с бутиком оговаривает, что ведущая должна не меньше трех раз появиться в эфире в предоставленной одежде, а Настя только однажды надевала эту жуткую полоску. Потом костюм куда-то пропал, к вящей ее радости, — и к радости бедной редакторши, раздобывшей фирменную вещь, вся ценность которой состояла в громком имени ее создателя.

Между тем Оксана радостно щебетала:

— Всего-то сто долларов по знакомству… Только два таких в Москве, неслыханно повезло, даже не пришлось по фигуре подгонять…

— Отличная вещь, мне нравится, — проговорила Настя и вдруг предложила, неожиданно для себя самой: — Продай его мне, а?

— Ну… — Редакторша замялась, ища предлог для вежливого отказа.

— Пятьсот долларов! — Плотникова оборвала девичьи колебания несуразной для секонд-хенда суммой.

Оксана молча стянула с себя пиджак.

— Ты хоть померяй, — предложила, смущенно пересчитывая деньги.

— Я его в лицо знаю, — усмехнулась Настя. — Не надо.

Когда девушка вновь оказалась в коридоре с пиджаком наперевес, Валера исчез из пределов видимости, а силуэт Дмитрия Петровича смутно маячил возле студии, арендуемой под выпуски новостей.

В темном логове монтажной было темно. Девушка на цыпочках просочилась в ватный полумрак, разжиженный голубоватым светом монитора, и, вытянув шею, потрясенно замерла.

Ее приятель сидел перед экраном в наушниках — как обычно. Как обычно, во время работы он мало что видел вокруг себя и мало что слышал. Только картинка на экране была совсем не обычной, представляя собой ритмичные, поршневые движения блестящей свежим потом парочки, расположившейся на столе узкой, хрущевской этиологии кухоньки… Потом перемена позиции, отверстый рот крупным планом, трясущаяся, недобравшая силикона грудь, потом крупный план кое-чего другого, тоже отверстого, и опять поршнеобразный ритм, от которого на заднем плане дрожал закоптелый чайник и шевелилась ниспадавшая художественными волнами ситцевая занавеска в жирных пятнах.

— Валера, — позвала Настя. — Эй!

Картинка исчезла, экран мгновенно облился ровной синевой, а «инженегр» затравленно оглянулся, походя на убийцу, застигнутого на месте преступления. Разглядев посетительницу, он с облегчением выдохнул: «А, это ты…»

— Я! — сияюще улыбнулась Настя. И задорно добавила, стараясь попасть в приятельский тон: — Пришла к тебе, потому что соскучилась. Мне надо просмотреть записи последних выпусков, поможешь?

Но Валера почему-то забыл отозваться на ее слова скабрезным предложением, смущенно заныв:

— У меня полно работы, давай завтра, а?

Но Насте хотелось увидеть материал до решающего разговора с начальством — пришлось прибегнуть к мелкому шантажу.

— Я вижу, какая у тебя работа… — усмехнулась она.

— Это халтура… — оправдался Валера, тревожно заерзав.

На канале все знали, что технический персонал студии испокон веку подрабатывает на стороне: операторы снимают, а монтажеры монтируют — за профессиональную съемку свадеб, юбилеев, корпоративных сборищ и собраний мелкопоместных партий всегда недурно платили. Это была давняя практика, оставшаяся еще с безденежных перестроечных времен, когда специалистам приходилось пробавляться подножным кормом. Но начальство, до поры до времени сквозь пальцы смотревшее на неслужебное использование студийной аппаратуры, внесло в трудовой контракт особый пункт, запрещавший халтуру под угрозой увольнения, — чтобы у сотрудников голова была забита работой, а не сторонними заработками. Персонал же продолжал подрабатывать — но стыдливо и тайно, подпольно и пододеяльно.

Произведя в уме нехитрые логические заключения, девушка поняла: Пустовалов снимал кустарную порнуху, которую Валера должен был смонтировать в нечто более-менее связное и смотрибельное. И в данный момент Валера просматривал исходный материал, только что переданный оператором.

Усевшись на стул, Настя громко объявила:

— Раз ты не хочешь мне помочь, давай поглядим, что у тебя за халтура.

Но Валера недовольно нахмурился, почему-то запамятовав о принятой на себя миссии бойкого ухажера.

— Что тебе нужно? Давай, только быстро… — нетерпеливо проговорил он.

Пока он отбирал нужные записи, девушка приметила, куда он положил кассету.

Стали прокручивать ее выпуски. Настя, конечно, видела их и раньше, но тогда она смотрела на них иным, не критическим взором. Теперь ей приходилось выискивать каждую ошибочку, каждую блошку — от случайной оговорки до затянутой на долю секунды паузы, от слишком широкой улыбки до слишком траурного вида, от неуместного прищура до кукольного хлопанья ресницами. И не то чтобы «картинка» ей не нравилась, но какая-то она была неровная — то казалась почти идеальной, то отвратительной до тошноты.

— Покажи мне выпуски Ларионовой, — попросила девушка.

И опять до боли всматривалась в экран, сравнивала, анализировала, сопоставляла…

Потом попросила поставить эфиры Ельцовой. Сравнение было явно не в ее пользу… Но почему? Ведь она делала все, как нужно, как ее учили, как она умела!

Объяснение было единственным — камера ее «не любила». На телевидении так — или «любит» тебя камера, или не «любит», и ее всевидящее око не подкупить ни деньгами, ни лестью. Бывает, что человек очень красивый в жизни на экране выглядит омерзительно, но бывает и наоборот: у средней внешности человека вдруг обнаруживается завораживающий шарм — это и называется странным словом «телегеничность».

Но ведь раньше, раньше… До Москвы, до «Побудки», до «Новостей»… Ведь любила же ее камера? По крайней мере, терпела… И с телегеничностью у нее все было нормально…

— Ну, ты еще долго? — недовольно шипел Валера, однако Настя укротила его одной удачной фразой:

— Что, не терпится похалтурить?

По ее просьбе видеоинженер вывел на параллельные экраны Ларионову и Ельцову.

— Что ты ищешь? Может, я подскажу? — осведомился он.

— Да так… — неохотно отозвалась девушка, переводя взгляд с себя на Ларионову и с неотвратимой очевидностью признавая, что ее соперница выглядит отлично, а она — нет, и дело тут вовсе не во внешних данных. А еще, выражаясь точнее, не столько сама Ларионова выглядит отлично, сколько ее «картинка», тогда как Настина «картинка» почему-то царапает взгляд. Но почему это происходит? Отчего? И — кто виноват? И — что делать?

— Фу, как они тебя… — поморщился Валера.

— Ты тоже видишь? — вздрогнула Настя, догадавшись: — Воздуху над головой мало, да?

— Ага! — кивнул инженер.

«Воздуху», то есть пространства между макушкой и границей кадра, действительно не хватало. Голову ведущей безжалостно «срезал» край кадра, отчего складывалось впечатление, будто Настя, чрезмерно раздутая, массивная, давящая, напирает на зрителя многотонной массой, тогда как Ларионова, у которой «с воздухом» было все в порядке, выглядела на «картинке» легкой, приятной, ласкающей глаз. Неудачная «картинка» подсознательно вызывала отвращение к ведущей. Но ведь Пустовалов опытный оператор, собаку съевший в своем ремесле, как он мог не заметить…

В том-то и фокус, догадалась Настя. Собаку съел и ее таким же макаром съест!

— А вот здесь тебя затемнили, — покачал головой Валера. — Видишь?

— Вижу, — мрачно отозвалась Настя.

Перед каждым эфиром специально под ведущую, сообразуясь с индивидуальными особенностями ее лица, выставляли свет. Опасно было и зачернить лицо, тем самым сделав его на десять лет старше, но опасно было и «выбелить» его до мертвой неестественной белизны.

«Значит, осветитель тоже против меня», — мысленно резюмировала девушка.

— Слушай, а почему у тебя плечи подняты к ушам? — удивился Валера. — Тебя что, не учили локти ниже стола держать?

— Учили, конечно, — вздохнула Настя. Она и сама видела: поднятые плечи зрительно делают ее шею толще и короче, вдавливая голову в туловище. К тому же из-за неправильной осанки пиджак некрасиво топорщился на груди, пройма морщила, ватные плечи вставали дыбом, напоминая накрахмаленные крылья. Это было ужасно!

Локти она держала над столом потому, что ей далеко поставили компьютер. А ведь сколько раз Настя просила ставить ноутбук поближе, однако ее просьб хватало на один-два эфира, а потом все возвращалось на круги своя. Что касается пиджака, который дыбился и морщил в пройме, — это была заслуга Лены-Карлсона, которая отборные вещи отдавала Ельцовой и Ларионовой, а Насте сплавляла разные отбросы, явный неликвид.

Но почему?

А потому, что на нее «не ставили»! Она «не тянула» — и никто не старался для нее. То, что Плотникова — отыгранный вариант, знал весь персонал канала, и, кажется, даже воздух в студии был полон этим ощущением.

Но не потому ли она «не тянула», что на нее никто «не работал»? Это был риторический вопрос.

Девушка ткнула пальцем на экран.

— Кто здесь был оператором? — спросила у Валеры.

— Пустовалов. А на кране, кажется, Храпко…

Настя упала духом. Против нее работал не один человек, против нее трудилась вся съемочная группа. И шансы преодолеть наплевательское отношение к себе у нее были нулевыми.

— Пошли перекусим? — нарочито беззаботно предложила девушка. — Самое время заглотить хавчик…

И пока Валера искал пиджак, надеясь хотя бы после обеда избавиться от настырной визитерши, незаметно отправила в свою сумочку кассету, беспризорно валявшуюся на столе…

Она была словно лягушка из басни, угодившая в кувшин с молоком. Можно было утонуть, а можно было, барахтаясь, взбить лапками масло. И Настя старалась из последних сил.

После обеда, быстренько отделавшись от Валеры, некстати вспомнившего о своем имидже патентованного Казановы, девушка отправилась на поиски Пустовалова.

— Мне нужно с вами поговорить, — заявила она оператору.

Оператор нехотя вышел за ней в коридор, сохраняя на лице угрюмо-брюзгливое выражение.

— Ну? — надменно спросил, прислонившись к стене. Настя вынула из сумочки похищенную кассету.

— Ваша, кажется?

Дмитрий Петрович, встревоженно заблестев глазными яблоками, как-то недобро, по-песьи подобрался. И быстро протянул руку.

Но сумочка защелкнулась у него перед носом.

— Вот дерьмо! — восхищенно проговорил Пустовалов, убирая руку.

— Дивная порноклюква! — насмешливо заметила Настя. — Я восхищена вашим операторским искусством!

По коридору прошмыгнула чья-то любопытная тень, ушными локаторами сканируя напряженно застывшую, точно перед схваткой, пару.

— Что тебе нужно? — нахмурился оператор, когда тень благополучно растаяла за поворотом коридора.

— Мне нужна «картинка» … Хорошая «картинка», лучше всех!

— А при чем тут…

— Вы знаете при чем! — оборвала Настя. — Мне нужен «воздух» над головой, правильно выставленный свет, хороший звук…

— Я-то что? Я только выполняю указания… — возразил оператор. — Это все режиссер…

— Вот как? — удивилась Настя. — Ну, тогда я отдам кассету режиссеру… По-моему, он обрадуется. А как обрадуется Гагузян!..

Оператор помолчал, оценивая плюсы и минусы противостояния с разгневанной дикторшей. Минусов выходило куда больше, чем плюсов.

— Ладно, согласен… Сделаю… — Он протянул неприятно дрогнувшую руку. — Ну, давай кассету!

— Кассета пока останется у меня, — отрезала Плотникова.

Оператор рванулся было вперед, но Насте удалось отскочить от него. По коридору загремели чьи-то спасительные шаги.

— Без глупостей! — предупредила она. — Будете себя хорошо вести — верну кассету.

И она устремилась вслед за спасительными шагами.

— Вот дерьмо! — выругался оператор, адресуясь к ее удаляющейся спине.

Настя услышала восхищение в его словах. Показалось?

Следующей жертвой, нуждавшейся в небольшой, но чувствительной встряске, был режиссер Валентин Гриднев. По большому счету именно он отвечал за то, что происходило в студии! Но если Гриднев выполняет свою работу из рук вон плохо, то не значит ли это, что ему приказано так делать? Или это его собственная инициатива?

Перед выпуском программы, когда Валентин торопился по своим небожительским, практически зевесовым делам, Настя решительно преградила ему путь:

— Нам нужно поговорить!

— Мне некогда! — отмахнулся режиссер.

— Мне тоже! — огрызнулась девушка.

Ей удалось затащить его в глухой аппендикс коридора, к сохлой китайской розе в гнилой кадушке, бытовавшей здесь по недосмотру завхоза или при его халатном попустительстве.

— Вам привет от доктора Файнберга!

Валентин дернул адамовым яблоком, точно силясь проглотить слишком крупный для цыплячьего горлышка кусок.

— Между прочим, привет этот у меня записан на пленку, вам прокрутить ее? — небрежно поинтересовалась девушка, как будто речь шла о легкомысленных пустяках, а не о вопросах выживания в телетеррариуме. — Файнберг называет сумму, которую он вам заплатил…

Валентин тупо молчал, хаотично шаря взглядом по вытертому линолеуму.

— Если не хотите, я передам запись Гагузяну, — раздосадованная молчанием, пригрозила Настя. — Или, может, отправимся к нему вместе?

Валентин дернул плечом — вроде бы протестующе, но взгляд его вдруг отлип от земли, постепенно проясняясь.

— Не стоит, — наконец обронил он с ухмылкой. — Увы, я жутко спешу… Что тебе нужно, милая, расскажи в двух словах, плиз…

— Ничего такого, — ответила Настя. — Ничего особенного… Так, пустяки… Мне нужна толковая «картинка» на экране, толковый свет, толковый звук, толковая режиссерская работа. И никакой подставной «джинсы» при этом! Ясно?

— Предельно! — кивнул Валентин.

— А если повторится история вроде той, с косметической клиникой, я в прямом эфире выложу все, что думаю о вас, и мне плевать, что потом со мной станется… И с вами тоже!

— Ладно, ладно, не пугай, пуганый уже… — проворчал режиссер. — Хорошо, сегодня все проверю перед эфиром…

— Сегодня? — делано удивилась Настя, напирая голосом. — Только сегодня?

— Сегодня — как и всегда впредь, — понятливо согласился тот, нимало не смущаясь.

Величественно кивнув, девушка собралась уходить.

— Эй, а пленка? — протестующе крикнул вдогонку режиссер.

Шантажистка даже не оглянулась.

Вечером Гриднев действительно суетился в студии больше обычного: то и дело раздавал указания персоналу, лично проверял аппаратуру. Он выглядел вполне спокойным, как будто не было никакого нажима на него, никакого шантажа. Впрочем, он лишь делал свою работу — и на сей раз делал ее добросовестно.

Итак, Насте удалось отыграть очередной ход. Но это был случайный, временный выигрыш на фоне грядущего, неотвратимого, неизбежного по сути своей поражения.

Лена-Карлсон самозабвенно колдовала возле вешалки, битком набитой костюмами, блузками и платьями самых известных марок мира. Московские представительства этих фирм либо бесплатно, либо за смешные деньги предоставляли ведущим свою одежду ради того, чтобы в конце программы на экране секундно промелькнул логотип дизайнера.

— А, это ты… — обернулась гримерша, не замечая бойцовского румянца на скулах девушки. Она сняла с вешалки тот самый зеленовато-поносный пиджак, который Настя видела еще утром. — Я как раз подобрала для тебя чудненький блейзер… Очень подходит к твоему лицу!

Ловким жестом Лена развернула пиджак.

— Ты считаешь, он мне действительно подходит? — спросила Настя.

— Конечно, это же Армани! — воскликнула девушка как о само собой разумеющемся.

— Значит, ты считаешь, что мое лицо гармонирует с этой стылой поносностью? — уточнила Плотникова, не отрывая пристального взгляда от человека, который по своим должностным обязанностям призван был улучшать, а не ухудшать ее внешний вид.

— Да, конечно, но…

— Так вот, я его не надену! — спокойно парировала ведущая. — Он мне не нравится… Отвратительный цвет! Лучше я выйду в эфир в той одежде, которая мне идет. В своей одежде, купленной на свои деньги!

— Не имеешь права, — делано вздохнула Лена. — Ты давно перечитывала контракт? Одежду ведущей подбирает стилист, и никак иначе…

— А ты свой контракт давно читала? — парировала Настя шутливо, однако со стальным лезвием в голосе.

Ощутив неладное, Лена внимательно взглянула на свою подопечную — однако не разглядела в ее глазах ничего, кроме заботливой сердечности.

— Послушай… — протянула она примирительно, но Настя перебила ее:

— Неужели там написано, что стилисты должны торговать одеждой с рук? И нарушать при этом условия сотрудничества с поставщиками?

Лена, напряженно сглотнув слюну, проговорила после секундного размышления:

— Ладно, Настеныш, чего ты завелась? Если тебе не нравится этот костюм, давай подберем другой…

— Ты не ответила на мой вопрос! — свистящим от гнева шепотом спросила Настя.

— Ничего такого не было…

— Было! Об этом знает вся студия! Не вынуждай меня кляузничать начальству, Ленок…

— Ты ничего не докажешь!

Настя развернула пиджак, который она выкупила утром у редакторши.

— Вот оно, доказательство… Узнаешь? Я-то помню его, как говорится, в лицо, у него есть особые приметы… Три свидетеля в любой момент подтвердят, что я сторговала его у Оксаны… Сначала я предъявлю пиджак руководству, а потом позвоню в бутик и сообщу менеджеру, что ты нарушаешь условия сотрудничества. Вряд ли после такого приличные фирмы захотят работать — и с каналом, и с тобой лично.

Лена поняла: мушка увязила лапки в липком меде, и ей не выбраться оттуда без посторонней помощи.

— Но, Настеныш, тебе не обязательно надевать этот пиджак, — примирительно проговорила она. — Давай подберем тебе другой, а?

— Вот как? — очаровательно улыбнулась Настя. — Ты такая добрая только сегодня или…

— Ну… — Лена задумалась. — Всегда! Теперь — всегда!

— И ты гарантируешь, что моя одежда по тону будет гармонировать с цветом студии?

— Ну конечно, Настя, обязательно… Даю тебе слово! Не понимаю, чего ты взъелась…

— И что пиджаки не будут морщить, заламываться и вообще выглядеть на мне как на корове седло?

— Гарантирую, что нет…

— И что это будет элегантный Ямамото, а не экстремальный Готье?

— Ладно, проехали, я не буду больше заключать контракт с Готье… Во всяком случае, не для тебя.

Неспешно пройдясь вдоль вешалки, Настя коснулась вороха шуршащих костюмов и блузок.

— Пожалуй… — Она задержала руку на нежно-голубой двойке. — Вот что я надену! Как раз подходит к моим глазам…

Лена тревожно встрепенулась:

— К сожалению… Настеныш… Не обижайся, но… Этот костюм отобрала для себя Ельцова.

Сцепив челюсти, Настя молча ткнула пальцем в соседнюю блузку — наобум, для проверки.

— Это блузка Ларионовой… Она в ней вчера выходила в эфир…

— Ленок, но мне совершенно нечего выбрать, — нарочито сожалеюще произнесла Настя. — Придется все-таки «эфирить» в своем костюме… По бедности средств!

Мушка, едва высвободив одну лапку из лакомой медовой трясины, тут же увязила в ней остальные.

Лена просительно прижала ладони к груди:

— Настеныш, прошу тебя…

Плотникова круто обернулась к ней:

— Что, милый Ленок?

— Завтра придет новая коллекция… Ты отберешь для себя лучшие вещи! Ты будешь первой!

— Завтра? И это будет только завтра? — разочарованно вздохнула Настя, намекая на правильный ответ. — Или?..

— Нет, не только завтра… Как скажешь… Всегда, да, всегда!

Укрощенная, взнузданная, стреноженная Лена-Карлсон всем своим существом клялась ей в верности…

Настя, улыбнувшись, чмокнула девушку в щеку.

— Ты прелесть, Ленок! Я знала, что мы с тобой договоримся…

И, цокая каблуками, неторопливо направилась к выходу.

— А как же пиджак? — пролепетала вдогонку укрощенная «прелесть». — Продай его мне… За любую цену!

— Пусть пока повисит в моем шкафу! — улыбнулась Настя. — Он мне так нравится!

Выйдя из гардеробной, девушка прислонилась к стене, унимая сердцебиение. Все это хорошо, но только… Не слишком ли поздно? Успеет ли она воспользоваться плодами сегодняшних усилий? Как бы не пришлось ей уже завтра обивать пороги телеканалов в поисках работы.

Внезапно в конце коридора она приметила массивную фигуру с ежиком вздыбленных волос на макушке — и угадала в ней строевую выправку начальника службы безопасности.

Кажется, ее ищет… Что ж, ей не убежать от расправы. И, вымученно светясь лучезарной улыбкой, она смело двинулась навстречу своей судьбе, упреждая разительный по своей беспощадности удар.

— Вы не меня ищете? — спросила почти кокетливо, ожидая услышать все, кроме прозвучавшего ответа:

— Нет, пока не вас…

Да, она не ослышалась. Пока — нет.

Перед вечерним выпуском Плотникова волновалась, точно впервые оказалась перед камерой. Когда в микроскопическом ушном микрофоне зазвучал обратный отсчет и на суфлере поплыла заставка программы, Настя на миг опустила внезапно отяжелевшие веки, собираясь с духом. А потом, чуть заметно просияв глазами, сыграв лицом, — так, как она умела обозначить радость от встречи со зрителем, который сейчас всматривался в нее по ту сторону экрана, произнесла привычное:

— Добрый вечер! В эфире «Новости», и с вами я, Анастасия Плотникова… Сегодня в выпуске…

Чернел бдительный глаз камеры, ослепительно сияли софиты, создавая привычно удушливую атмосферу, а режиссер незаметно сипел в ухо: «Ирак придержи, пока еще не готов… Сначала про пенсии…»

Она на автопилоте следовала его указаниям, считывая текст с расположенного напротив монитора.

Против ожидания новости были вполне мирные, почти хорошие — она знала, это Антон постарался, смягчив ради нее текст. Зная о ее трудностях, он своей редакторской властью выбросил явно чернушный материал, пожертвовав скандальностью новости во имя… Во имя чего?

Вот имя их дружбы, выходит… Он делает это только ради нее, она знает это. И от этого ей становится немного теплее…

После эфира, как только звуковик отцепил микрофон, ведущая захотела посмотреть сегодняшнюю «картинку» — и осталась ею вполне довольна. И «воздуху» над головой вполне хватало, и пиджак не морщил, и свет был в самый раз, и вообще сама Настя на сей раз держалась с каким-то напряженным восторгом, что, верно, ощущалось зрителями как необъяснимый драйв, распространявшийся вокруг нее концентрическими, высоковольтными кругами.

Пока она любовалась собою, в сумке резко запел телефон.

— Плотникова, ты еще в студии? — проговорил знакомый кавказский голос. — Руководство хочет тебя видеть…

«Руководство» — это означало, что ее хочет видеть Главный.

— Через минуту поднимусь, — отозвалась она, стараясь держаться спокойно, что стоило ей немалых усилий.

— Не нужно, — возразил Гагузян. — Спускайся вниз, к машине.

— Хорошо, — коротко отозвалась девушка, на ватных ногах направляясь к выходу. Она шла, стараясь сохранить на лице остатки эфирного благожелательного спокойствия. Но внутренне она готовилась к худшему.

«Бывают такие минуты, когда нам кажется, что вся наша жизнь поставлена на карту… — задумчиво произнесет она во время съемок очередной программы «Мысли и чувства». — И главное в этот миг — не опускать руки. Героиня нашей следующей истории тоже сражалась до последнего… Верьте, друзья мои, в свою звезду — и вы обязательно победите!»

Она, например, всегда верила в нее…

Глава 8

Ресторан выглядел пустынно — в полночь волна посетителей, достигнув своего максимума, пошла на убыль, чтобы через пару часов за шахматно разбросанными столиками осталось лишь несколько человек, затерянных во времени и в пространстве.

— Заказывайте, прошу вас! — Цыбалин вручил девушке оплетенное в кожу меню.

Он, кажется, давно поджидал ее — перед ним на столе красовались останки порядком разоренного блюда, на которое официант не смел покуситься. Семафорное табу означала вилка с опущенными вниз зубчиками, что на сервировочном языке предупреждало обслугу: клиент еще не успел насладиться едой, тарелку убирать рано.

Настя наобум ткнула в офранцуженный текст, тревожась тем, что значила эта поздняя встреча. Но лицо шефа не отражало ничего, кроме привычной скуки, более относимой к ресторану, чем к его визави, и легкой озабоченности, которая, кстати, скорее относилась к визави, чем к ресторану.

Пока ждали заказанного блюда, Цыбалин спросил, как прошел эфир («Сегодня — сносно», — ответила Настя с нажимом на «сегодня»), посетовал, что погода ни к черту, совсем не летняя, а скорее раннеосенняя, грозящая простудой и гайморитом, потом перевел разговор на достоинства французской кухни… Официант, подлив в бокал вина, заученно испарился, — здесь, в этом ресторане со вздутыми ценами, персонал привык к знаменитостям как к неизбежному злу.

Разговор постепенно скатился к работе.

Цыбалин поинтересовался, какие отношения сложились у девушки с творческим коллективом.

— Прекрасные! — просияла Настя и защебетала что-то о недюжинных талантах, надежных плечах и дружеских руках…

— Лентяи и подонки! — брюзгливо фыркнул шеф. — Отъявленные «джинсовики»! Каждый заботится лишь о своем кармане, а на качество продукта всем наплевать… Тележурналистика, как ни крути, это творчество. Но о каком творчестве может идти речь, если все думают только о деньгах? Все, кроме меня… Просвещение людей, проповедь идеалов человечности — никого это не колышет, люди заботятся только о своих гонорарах.

— А вы? — спросила Настя.

— Я — нет, — мрачно ответил он. — Слава богу, я достаточно обеспечен, чтобы беспокоиться не о сиюминутном, а о вечном… Кстати, как вам нравится режиссер и вообще съемочная группа?

Но у Насти по адресу съемочной группы нашлись только комплименты в превосходной степени. Шеф прошелся по всем — от Гагузяна до Лены-Карлсона, — и обо всех Плотникова могла сказать лишь самое хорошее.

— А какие отношения у вас с Протасовым? — неожиданно спросил Главный — и Насте вдруг почудилось, что безобидный вопрос обнаружил опасную изнанку.

— Рабочие, — холодно ответила она. — Протасов — крепкий профессионал.

— А вот вы — не крепкий, — вдруг заявил Цыбалин, пристально вглядываясь в собеседницу.

Девушка вспыхнула. Так вот для чего ее пригласили сюда… Какая странная форма увольнения!

— Вы не тянете, — с сожалением произнес Цыбалин. — Такое мнение о вас сложилось у руководства.

Настя старательно ковыряла вилкой королевскую креветку, похожую на гигантский знак вопроса.

— Гагузян настаивает на вашем отстранении от эфира, — добавил он, не отводя проницательного взгляда, как будто ожидая признания.

— Я уважаю мнение директора информвещания, — обронила девушка, избегая волчьего, серого в крапинку взора, открыто целившегося в нее. — Наверное, он знает, о чем говорит…

— Так вот, его мнение — вас нужно уволить. И кажется, он прав… Трое ведущих для канала — это слишком разорительно. Трое плохих ведущих…

— Двое плохих, — возразила Настя, переходя к нападению.

— Двое? И кто же это?

Она вызывающе улыбнулась одними глазами. Ответ Цыбалин должен отыскать сам, без подсказки…

Официант подлил вина в опустевшие бокалы.

Шеф вздохнул:

— Между прочим, я с Гагузяном не согласен. Вы — сырой полуфабрикат, но в вас чувствуется некий потенциал.

— Мне больше нравится сравнение с неограненным алмазом, а не с полуфабрикатом, — дерзко заявила Настя.

— Порой хорошая огранка составляет значительную часть цены алмаза, — парировал Игорь Ильич.

— Однако далеко не всю!

После ужина Цыбалин предложил довезти девушку до дому.

— Кстати, должен же я посмотреть, как живут мои лучшие кадры, — шутливо произнес он, входя вслед за Настей в подъезд. — К тому же три часа ночи — самое подходящее время для инспекций!

Поднявшись в квартиру, он оглядел сваленные на столе музыкальные диски, обсиженные мухами репродукции на стенах, оставшиеся от прежних хозяев, ржавые потеки на раковине, стершуюся эмаль ванны — оглядел бегло, но внимательно, будто стараясь найти какую-то важную улику и не находя ее.

— Ну и дыра! — заявил он, брезгливо отряхивая руки. — Здесь невозможно жить! Немедленно распоряжусь подобрать для вас что-нибудь более приличное… Алмаз, даже необработанный, требует особых условий хранения.

И он откланялся со светской, старинного разлива церемонностью.

Едва за шефом захлопнулась дверь, телефон, доселе настороженно молчавший на столе, взорвался настырной трелью. Только один-единственный человек мог беспокоить Настю в три часа ночи… Как будто она не сказала ему, что уезжает навсегда!

Выдернув шнур из розетки, девушка стала собирать вещи.

Больше в этой берлоге она не появлялась. Больше Вадим ей не звонил.

Весть о триумфе Плотниковой разнеслась по студии еще до того, как Настя наутро появилась в телецентре. Внешне на канале все оставалось по-прежнему — все та же суета и мельтешня, однако по обрывистым, ускользающим взглядам, по уважительному, когда девушка начинала говорить, молчанию, по шепотку, который сопровождал ее перемещение по коридору, по пиетету, с которым к ней стали относиться рядовые сотрудники, нетрудно было догадаться о ее изменившемся статусе.

Всему причиной был ночной ужин, о котором уже знали буквально все.

Ларионова первой раскрыла карты.

— Нарушаешь договор, подруга! — прошипела она, столкнувшись с Плотниковой в коридоре — наверное, специально примчалась в «Останкино», чтобы высказать свое фе.

— Какой договор? Мы с тобой договоров не подписывали, — вяло улыбнулась девушка, внутренне холодея от справедливости предъявленного обвинения.

— Решила под старичка лечь, раз под сыночка забраться не удалось? — Ларионова зло выплюнула слова.

— Не тебе же одной подстилкой работать! — с усмешкой парировала Настя.

Ирочка выбежала, зло шваркнув дверью.

Настя усилием воли выправила расползшееся в обиженную гримасу лицо. Главный останкинский закон гласил: умри, но никому не покажи, что ты умер!

Антон Протасов тоже знал об ужине… Смущенно отведя взгляд от разбежавшейся к нему Насти, он холодно произнес, точно выставляя перед собой щит из оскорбительных слов:

— Поздравляю, конечно… Что ж, карьера, Анастасия, вам теперь обеспечена.

Настя вздрогнула.

— Антон, но почему?.. Мы ведь только ужинали, и все… Ничего не было, деловой ужин — и только!

Девушка предательски зашмыгала носом. Теплая ладонь осторожно легла ей на плечо.

— Ладно, хватит хныкать, давай работать… — с де-ланой бравадой прозвучал ломкий от внутренней боли голос. — Сверху поступило указание: сделать из Плотниковой звезду первой величины… Значит, идея такая: специальный отбор новостей под твой сентиментальный имидж, чтобы зритель всегда слышал от тебя только самое мягкое, обнадеживающее, оптимистичное… Текст в соответствующей тональности я напишу… Не пройдет и полгода, как в тебя влюбится вся страна! — проговорил он с ненатуральной жизнерадостностью.

Настя вновь жалобно шмыгнула носом.

Все еще не глядя на девушку, Антон добавил со странной, необъяснимой грустью:

— Тебя полюбят, ангел мой… — Он застыл над бездной многозначительной недоговорки. Ведь он-то любил ее больше всех.

Последовавшие за этим два месяца стали самыми спокойными в жизни Насти. Теперь девушка ежедневно от-сматривала свои записи и, если ей что-либо не нравилось, сразу устраивала «разбор полетов». Мягкие кошачьи лапки обнаружили в своей подкладке хваткие стальные коготки — без них ей пришлось бы худо. Вмешательство новой звезды терпели, равно как терпели ее капризы и откровенные придирки, — ведь теперь на Настю «ставили».

Теперь, когда ее статус на канале повысился, она с полным правом могла сделать выговор осветителю, попенять режиссеру, что тот неправильно «дает» ей в «ухо», покапризничать с редакторами. Теперь, по общему мнению, она «тянула», умело скрывая от всевидящего телевизионного глаза свои недостатки (плохую реакцию в нештатной ситуации) и беззастенчиво выпячивая достоинства — умение задать тон репортажу, сердечностью скрасить трагическое известие, радостным голосом подчеркнуть приятную новость — но не явно, по-пионерски, как грешили этим остальные ведущие, а умело, на полутонах расставляя нужные акценты.

И только Протасова ей не нужно было контролировать — он сам, без понуканий работал на нее, прилежно и трудолюбиво, как покорный телевизионный ослик, везущий доверху нагруженную телегу новостей. У него что-то не ладилось в семье. В редакции болтали, что второй сын родился болезненным и у Антона на этой почве начались ссоры с женой, которая была недовольна тем, что муж допоздна задерживается на работе (как и раньше, впрочем). Хотя Настя и Протасов никогда не разговаривали о личной жизни, им с полувзгляда удавалось угадывать настроение друг друга.

Именно Антон первым увидел Настину тревогу, пробивавшуюся из-под напускной маски всегдашнего оптимизма.

— Ангел мой, — вздохнул он, с тревогой оглядывая ее лицо, — ты какая-то бледная… Мало гуляешь? Устала?

Наоборот, Настя гуляла много, но не так, как то подразумевал семейный Антон, — не по паркам и лесам, по природе и пейзажам, а по ресторанам, светским пати, тусовкам, гламурным мероприятиям — хоть и не так часто случались они в мертвом сезоне, в подкатившей к осени Москве. Плотникова давно уже стала излюбленным персонажем светской хроники, а это ко многому обязывало…

Изредка она посещала вечеринки вместе с Цыбали-ным — тот всегда был галантен и по-светски обходителен с ней. Против ожидания, они быстро нашли общий язык, и Насте порой казалось, что шеф за ней ненавязчиво ухаживает — если понимать под ухаживаниями лохматые букеты ало-алых, как песьи пасти, роз, два десятка живых бабочек в коробке на день рождения, на грянувшее не к месту и не ко времени тридцатипятилетие, приглашение на гольф-турнир в Нахабино, проведенные там совместные выходные, потом еще и еще раз, а потом снова и снова…

Как ни странно, вместе им было просто и легко. Настя как будто находилась под защитой мудрого, много понимающего, но мало говорящего отца, который — попроси она его об этом! — безоговорочно подставит ей плечо, руку, спасет, прикроет, защитит. Она давно уже не чувствовала себя так спокойно — разве что в детстве, под охранительной властью начальствующего Андрея Дмитриевича. А теперь, когда отец уже не мог помочь ей, она бессознательно искала мужского покровительства — особенно теперь, когда надо было защититься от той напасти, что против ее воли и желания, незаметно, подспудно, неотвратимо зрела в ней самой… И от этой досадной мелочи, размером не больше бобовинки, нельзя было убежать или спрятаться — как нельзя выпрыгнуть из набравшего высоту самолета, как невозможно выбраться из собственного, вдруг сподлившего тела, как нельзя скрыться от едких упреков своей совести…

На студии уже вовсю трещали о романе между медиа-магнатом и ведущей, приуготовляя развитие оного еще в то промежуточное время, когда между ними не было никаких личных отношений. Но слух, удобрив почву всеобщего злословия, вдруг проклюнулся первым зеленым листочком — и вскоре грозил вырасти в могучее древо, их общий культивированный плод… И он вырос.

На подламывающихся ногах Настя выбрела из старинного здания поликлиники, где за здоровьем студийных работников следили по страховому договору, оберегая от простудных чихов особо ценные кадры (а Плотникова теперь считалась особо ценной). Денек был серо-низкий, влажный, какой-то придушенный, грозя закончиться жидкими сумерками, серой моросью, зевотой…

Девушка опустилась на мокрую скамейку, нервной рукой сжимая телефон, — кажется, она собиралась звонить… Но кому? Маме? Папе? Пли Ему?

В мозгу путались обрывистые мысли, сумбурные фразы. Их хаотичные обрывки никак не могли улечься в стройный осмысленный ряд, из коего воспоследовало бы единственно верное решение.

«Это было в ту ночь… — думала Настя, глядя в землю остановившимся взглядом. — Но ведь я всего один раз забыла принять таблетку… Один раз… Так не бывает… Это ошибка!»

Но периодически накатывавшее головокружение, внезапные приступы слабости, постоянное поташнивание — признак будущей утренней рвоты — все свидетельствовало о том, что никакой ошибки не было. Анализ не врал, врач была права. И это было ужасно!

Как не вовремя это случилось… Именно тогда, когда только что стало воздвигаться здание прекрасного, безупречно построенного будущего, храм грядущей славы и алтарь всеобщего признания. И все это грозила обрушить та самая крошечная бобовинка внутри ее — безжалостная, неуговариваемая, безапелляционная… Она, эта досадная мелочь, не отвечала на увещевания и не поддавалась уговорам, она росла себе и росла, ей не было дела до таких эфемерных вещей, как карьера или происки конкурентов, ее не волновало, какой ценой достался Насте ее нынешний успех. Ей вообще не было дела до прошлого, ведь сама по себе она — будущее…

Но, несмотря на сумбур мыслей и хаос чувств, где-то глубоко внутри Насти звенела пронзительная, как луч света, радость, которую жалко, но необходимо было терять, которую жалко, но необходимо было уничтожить.

Потому что именно этого требовал заключенный ею контракт.

Представьте, одинокая ведущая рожает ребенка неизвестно от кого… Не слишком удачная реклама для только начавшей набирать обороты программы! Пожалуй, поначалу новость приведет к всплеску всеобщего интереса. толпы репортеров станут гоняться за будущей матерью, бесстыдно выспрашивая, кто отец еще не рожденного приплода, — не тот ли знаменитый хоккеист, которому, кстати, тоже не нужна слава папаши, отвергнувшего свое дитя-байстрюка. А потом, когда интерес спадет и она уже не сможет с прежним пылом отдаваться работе, от нее по-тихому избавятся…

Нет, это выше ее сил — собственноручно отказаться от завоеванного успеха! Поэтому она уже сказала доктору, что сохранять беременность не планирует. Слава богу, теперь существуют безболезненные методы: пара таблеток, три дня дома, небольшой бюллетень с простудным диагнозом — и все будет кончено.

Никто ничего не узнает. И Он ничего не узнает.

Настя вспомнила Вадима — с сухой, вытравленной из сердца расчетливостью. Как бы он отреагировал, если бы… Обрадовался бы? Вряд ли… Подлинная радость для него существует только под кайфом. Расстроился бы? С философским стоицизмом принял бы известие, чтобы потом под его впечатлением разродиться очередной ду-шемотательной мелодией?

Нет, он ничего не узнает. Ему не нужно ничего знать. Никому не нужно знать.

А вдруг… Вдруг Вадим, услышав удивительную новость, решил бы: больше никогда, не сдаваясь на уговоры дружков, против обыкновения среды и тусовки, — соскочить. Ради нее, ради их будущего сына, ради их совместного будущего…

Наверное, они поженились бы… И зажили бы счастливо, как обычные люди. Сидели бы без денег в съемной хате на окраине города, а когда бы их сын — или дочь — подрос, ему показали бы старые новостные записи. «Вот какой была наша мама, сынок (или дочка)!» И ребенок удивленно разглядел бы в оплывшей, сорока с лишком лет тетке — нежноокую красавицу, ежевечерне сиявшую людям.

Тогда как долго удержится она в новостях? Месяца три? Или даже пять, или полгода — до тех пор, пока живот не станет заметен, пока ее не выкинут вон за нарушение контракта, который в сложившихся условиях однозначно требовал: никаких детей!

«А мама, верно, обрадовалась бы… — улыбнулась Настя, подымаясь со скамейки — начинал накрапывать мелкий кусачий дождик. — И папа тоже… Все-таки мне уже сильно за тридцать… Или сейчас, или, скорее всего, никогда… Может, еще будет время? Вряд ли… Значит, никогда…»

Она приняла окончательное решение: нет.

Никто ничего не узнает. Никогда.

Но тайное внезапно стало явным. Нет, Бес ничего не узнал, ему-то не было дела до того, куда он бросил семя, где оно взошло, чем проросло. Его больше заботили другие семена, менее материальные, хоть и имевшие волновую, изначально вещественную природу, — звуки, аккорды, мелодии, в конце концов оборачивающиеся белым порошком, розовым улыбчивым кайфом, мороком и дурью.

Позже, придирчиво анализируя случившееся, вспоминая день за днем, слово за словом, выискивая мелочи, на которые она по стремительности происходящего не обращала внимания, Настя станет мучиться вопросом: откуда он узнал, от кого?

Потому что он проведал про Настино состояние чуть ли не раньше ее самой, едва ли не с самой первой минуты ему стало известно то, что она так тщательно и тщетно скрывала от всех. А ведь она даже маме — ни-ни, а гримерше, которая застала ее над раковиной в тот момент, когда Настя рывками освобождалась от съеденного завтрака, удачно соврала, будто в ресторане ей подсунули несвежих лобстеров, и Антону наврала про пониженное давление, которое, кстати, действительно оказалось пониженным, и еще много чего врала, вполне правдоподобно, впрочем, и умело…

Кто же донес ему о случившемся? Служба безопасности? Гинекологиня, по должности обязанная отчитываться о здоровье своих телевизионных подопечных? Ведь сама Настя ни словом, никому, никогда, ни-ни… Скорей бы она рот себе зашила нитками или проглотила язык, чем проговорилась…

Вечером того самого дня после посещения клиники он произнес, ласково накрыв ее нервную кисть своей теплой ладонью:

— Мне так хорошо с вами, Анастасия…

В этот миг они сбивали росу с ровно выбритого поля, не столько играя в гольф, сколько разменивая долгоидущие часы на минуты и секунды, она — потому, что считала такое времяпровождение своей должностной обязанностью, он — потому, что, очевидно, находил некую прелесть в этой нудной игре.

Мало увлеченная процессом Настя постоянно размышляла: может быть, бабахнуть ему сейчас, рубануть со всей дури, броситься в ноги, он же дед, получается, этого ребенка, он должен понять, должен простить, должен сказать: «Работай до декрета, в эфире живота не будет видно, а потом вернешься… Ведь мы тебя раскрутили, а раскрученными лицами не бросаются, они миллионы стоят…» А ее спутник, кажется, вообще ничего не думал, просто наслаждался, наверное, красивым пейзажем, пригожим, слабо облачным вечером, отдыхая, наконец, от телевизионной горячки, толкотни, мельтешни — не столько мужчина, сколько телебосс, не столько отец, сколько руководитель канала, не столько дед, сколько пастырь телевизионных, грозящих разбродом и шатанием овец. И что он мог сказать своей отборной овечке, которая, взбрыкнув, грозила застопорить размеренное движение отары в выбранном пастырем направлении — вперед, вперед и только вперед? Разве что по возникшей обоюдной симпатии отделался бы тремя днями запланированного, мнимо простудного отдыха и обещанием скрыть истинную подоплеку происходящего.

Итак, он сказал, что ему хорошо с ней…

В ответ Настя что-то невнятно промычала, из-за внутренней раздерганности не осознав истинного смысла его слов, которые припахивали некстати сделанным предложением — деловым предложением, ничего личного, один голый мозговой расчет, одна только по нотам рассчитанная пиар-кампания. Наверное, именно эту кампанию он и планировал, потому что ровно через секунду добавил рассудительно, без особого чувства, точно речь шла о сделке, о вещи, о контракте, о договоре:

— По-моему, мы с вами подходим друг другу.

Настя опять глухо буркнула в ответ, не понимая, о чем речь, — о том ли, чего она давно боялась и что предчувствовала своей обостренной интуицией, альтер эго благоразумия…

— Между тем с точки зрения общества подобный брак будет выглядеть вполне естественно, несмотря на разницу в возрасте… Подумайте сами: звезда эфира и его бессменный рукотворен, младость и мудрость, красота и сила… Кстати, я обеими руками за то, чтобы вы родили этого ребенка!

Он сказал «этого», но тогда она не придала «этому» значения, настолько все было неожиданно, не к месту, как обухом по голове.

— Так что… слово за вами… Решайтесь!

Он напрасно ждал ответа. Ответа не было.

— Молчание — знак согласия? Значит, да?

Настю вдруг затошнило, и, боясь издать даже звук, чтобы поздно съеденный обед не выплеснулся ему под ноги, она слабо кивнула.

Она так и не поняла, о каком ребенке шла речь во время того разговора в Нахабине. И вообще, шла ли речь о ребенке. О каком ребенке — о том ли, который сейчас неудержимо рос внутри ее, или о ребенке будущем, перспективном, гипотетическом?

Во время отпуска в Греции, в средиземноморской разнеженной атмосфере, она, запинаясь, сообщила Игорю Ильичу о своем положении. Делая это признание, она очень смущалась, — боялась ненужных расспросов, ведь непонятно, как расценил бы он правду об отце ребенка, — может быть, как нарушение неких подразумеваемых, еще не скрепленных брачным контрактом договоренностей.

Да, смущенно проговорила девушка, она в положении, но это не проблема… Вернувшись в Москву, она немедленно сделает все, что должна сделать, никто ничего не узнает.

— Не нужно ничего делать! — возразил он сердито.

Сидя в тени пальмового зонта, творящего на песке кружевную суматоху теней, Главный (а он все еще оставался для нее начальником, Главным) просматривал местные газеты.

— Ребенок обязательно должен родиться, — складывая хрусткий лист, произнес он. — И его отец — это я. Для всех наша связь началась ровно два месяца назад. Кажется, по срокам все совпадает?

— Да, — пролепетала Настя.

— Чудесно! Так что сплетен не будет… Что касается материальной стороны дела, то волноваться нечего, я обеспечу и тебя, и ребенка. Как известно, семьи у меня нет, так что… — Он улыбнулся из-под черных, с минителевидением на зеркальных линзах, очков. — Все складывается чудесно… Наша свадьба и твоя беременность только подстегнут интерес к каналу и его звезде — то есть к тебе.

Настя улыбнулась, сползая углом рта в плаксивую ухмылку:

— Надеюсь, вы не заставите меня рожать в прямом эфире?

— Что ты! — Он махнул рукой. — Ведь это может повредить ребенку… Сейчас главное — это ребенок!

«А я?» — чуть было не спросила Настя. Но не спросила, потому что из этого вопроса, как из прохудившегося мешка, полезли бы другие вопросы: а как же любовь, как же семейная жизнь, предполагающая хотя бы понимание между супругами, если не взаимные чувства?

Он ласково провел пальцем по ее загорелой щеке.

— Не волнуйся, милая. Все будет хорошо…

Так и осталось между ними молчаливым, не подлежащим обсуждению фактом: главное — это ребенок. «Мой ребенок», — хотела было уточнить Настя, но не решилась заявить об этом вслух. Побоялась.

Однако она не побоялась усомниться в безупречности предложенной им версии отцовства.

— А если не поверят? — Она смущенно осеклась. — Ведь о вас ходят такие слухи…

Игорь Ильич мгновенно понял ее недоговорку.

— О том, что я лидер голубой мафии? — Он заливисто расхохотался. — Милая, если бы ты знала, каких денег стоило мне запустить о себе эту дезу… Что только не сделаешь, чтобы подстегнуть интерес к своему детищу — телеканалу.

Настя верила ему и одновременно не верила. Но что ей оставалось делать? Только смириться с неизбежным.

Они обвенчались в местной православной церкви. На свадьбу — будто бы тайную, будто бы негласную — были приглашены оператор из местного корпункта и многочисленные фоторепортеры. Церковный венец несли художественная старуха лет ста с лишком (кажется, отобранная для церемонии на специальном кастинге) и древний старик, еще крепкий, но подозрительно живописный, как будто его тоже долго искали по картотеке «Мосфильма», чтобы специально вставить в кадр.

Возвращаясь в самолете домой, Настя развернула московские газеты. «Свадьба медиамагната и телезвезды!» — кричали аршинные заголовки таблоидов. «Скромное венчание на греческом острове! Эксклюзивные снимки нашего корреспондента, тайно проникшего в храм!» Далее текст гласил о внезапно возникшем у влюбленных желании соединить свои сердца, о тысячелетней церквушке с обсыпавшимися фресками, о монахе с Афона, обвенчавшем новобрачных, о свидетелях из ближайшей таверны, о том, что новобрачные поначалу хотели оставить свои отношения в тайне, чтобы не повредить карьере теледивы, но так и не сумели сохранить секрета… Что прежний жених звезды, знаменитый хоккеист, сначала хандрил и рвался в Москву, чтобы выяснить отношения с прелестной изменницей, но, связанный по рукам и ногам драконовским контрактом с HXЛ, остался в Канаде, и даже быстро утешился, подыскав замену своей неверной возлюбленной — певицу местного кабаре, которую вскоре сменила очаровательно доступная поклонница… Истина терялась под напластованиями отборного вранья — вряд ли хоккеист помнил даже имя своей формальной невесты, а тем более горевал о ней.

Пиар-менеджер Юра, поблескивая стеклами дизайнер-ски узких очков, при встрече спросил у новобрачной, которая против ожидания выглядела усталой, а не счастливой:

— Каково, а? Видела себя в газетах? Пришлось изрядно побегать!

Между тем брак, считавшийся для всей общественности однозначно свершенным, для государства, трактующего факт заключения брачных уз через регистрацию в ЗАГСе, все еще оставался гражданским. Но отношения супругов были основаны на устном согласии, и формальности, кажется, были лишними…

Однажды Настя, войдя в директорский кабинет, застала Игоря Ильича почтительно слушающим тихое журчание телефонной трубки. При этом он стоял навытяжку, по-армейски, с невидящим восторгом глядя прямо перед собой.

Секунду спустя, благоговейно опустив трубку на рычаг, он произнес:

— Звонил замглавы Администрации Президента… — Внушительная пауза. Телеграфный, подчеркивающий особую важность сказанного текст: — Поздравлял с законным браком. Восхищен моим выбором.

Настя пожала плечами. Подумаешь…

— Он… он сам просил Гайдукова поздравить. Кажется, речь шла о президенте.

Настя фыркнула — но не вслух, а про себя. Какой-то президент… Подумаешь! Хотя мама, услышав такое, была бы счастлива. Папа, верно, тоже гордился бы дочерью. А ей, кажется, все равно. Подумаешь…

После возвращения из Греции Протасов стал относиться к девушке по-другому — бережно, как к будущей матери, и трепетно, как к потерянной возлюбленной. Его собственный брак тем временем громко трещал по швам, и Антон, по слухам, уже переселился в какую-то съемную халупу подальше от семейных скандалов. Впрочем, он никому не жаловался на жену, которая заставила его в сорок лет сниматься с насиженного места, когда уже нет ни желания, ни моральных сил строить новое гнездо с новой партнершей. Да и партнерши тоже нет, а оскомина неудачного семейного строительства придает любой связи уксусный, отвращающий вкус, хотя кажется — вон их сколько, незамужних, только руку протяни, только кивни — и будет тебе новая любовь, с чистого листа, с красной строки. Но… Почему-то не нужно. Не хочется…

Будущую мать определили под наблюдение лучших медицинских специалистов. Врачи в голос восхищались пациенткой, прилежно соблюдавшей все их рекомендации (кроме одной — рано ложиться спать) и ее правильно развивавшейся беременностью, восторгались импозантным, очень беспокоящимся за ребенка отцом, неизменно сопровождавшим супругу и терпеливо поджидавшим окончания процедур, как бы ни было дорого (судя, например, по эксклюзивному, но внешне аскетичному «Патек Филиппу» на запястье) его драгоценное время. К пациентке прикрепили врача, который должен был сопровождать ее от первого родового вздоха до последнего.

Между тем Насте отчаянно хотелось узнать о судьбе Вадима, но она не решалась спросить о нем у мужа, хотя невысказанный вопрос давно жег ей язык. Но Игорь Ильич никогда не упоминал о своем сыне, как будто тот давным-давно умер или же его никогда не существовало.

Наталья Ильинична восторженно зарыдала, узнав о беременности дочери, а Андрей Дмитриевич взволнованно охрип голосом во время разговора с Настей. Родители никогда не видели своего зятя, хотя и читали о всемогущем телебоссе в телевизионных журналах.

Правды, конечно, они не знали. Правду в этой истории знала только она. Да и то, как потом выяснилось, не всю.

Глава 9

За эти шесть месяцев Анастасию Плотникову полюбила вся страна — за глубокий, нежный взгляд, грудной голос, слегка опавшее личико, трогательный вид, мягкие манеры, за сдержанный оптимизм и безудержную женственность. За особый свет в глазах. За скандальную славу. За неравный брак. За то, что на нее можно смотреть, ее можно обсуждать, ее можно осуждать.

И на нее смотрели, ее обсуждали, ее осуждали (за брак по расчету, за разницу в возрасте, за красоту и успешность).

Этот брак казался блестящим с точки зрения массме-диа семейным союзом — мудрость и красота рука об руку, зрелость и юность, слившиеся в общественно-резонансном альянсе. К тому же телезвезда оставила ради своего супруга знаменитого хоккеиста, а влюбленный муж бросил ей под ноги свои капиталы, да что там — он целый метровый телеканал ей под ноги бросил, словно матерчатый плащ.

С первого дня между ней и Игорем Ильичом сложились необременительные, дружеские отношения. Почти такие же, как в настоящей, без дураков, семье. Почти.

Настя приняла на себя образ слабой стороны — женской, оставив своему супругу право быть сильным, доминирующим, указывающим, зорко выбирающим курс семейной, только что пущенной в плавание лодки. В ее положении хотелось быть защищенной и слабой, хотелось заползти в укрытие от свистящего ветра и чтобы кто-нибудь — все равно кто — жалел бы ее, и любил, и гладил ей лобик, и мерил температурку, заботился бы о ее горлышке и тревожился, как она почивала. В детстве о ней беспокоились мама и папа, но теперь родители не могли обеспечить надежности ее укрытия, так что Игорь Ильич пришелся как нельзя кстати, страшно даже подумать, что было бы, если бы он вовремя не подвернулся ей, — тогда никакого затишья, холод вечности, мороз бесприютности, пустота. Страх. Да что там страх — ужас!

А еще — аборт.

В его загородном доме, по уму сделанном, уютном, приятном (таком приятном, как ямка, продавленная в пуховой подушке), таком удобно пришедшемся по ней доме Настя подолгу замирала в кресле, прислушиваясь к себе и к той бобовинке, которая произрастала в ней, отбирая телесные соки, мечты, желания, надежды и чаяния, кроме одного — неподвижно смотреть внутрь себя расфокусированным взглядом, что-то смутно чувствовать, прозревать, бояться и надеяться одновременно на то, что через месяц свершится неумолимо и в срок, по внутренне согласованному плану. Свершится, хоть трава не расти. Будет — и точка.

С мужем они обычно разговаривали о работе или о пустяках или просто молчали — так было легче преодолеть разъединительную разницу в возрасте и в воспитании, которую никто из них, кстати, не считал нужным скрывать. Игорь Ильич посвящал ее в некие перипетии, сложившиеся вокруг канала, рассказывал о своих планах — но как-то странно, словно не было Насте места в них, точно не для нее все это делалось.

Поджав ноги, она тихо сидела в кресле. Муж курил сигару, неназойливым дымом выдававшую свою элитарность, кто-то еще маячил поодаль, бубнил разговором, в который Настя не вслушивалась, — не до того было ей, сонной, занятой ращением в себе ребенка, увлеченной их складывающимися на клеточном уровне отношениями. Гость что-то толковал о политике, расставлял акценты, переворачивал все с ног на голову — то есть занимался словесным демпингом, скучным и вязким, как февральские сумерки, которые уже обкладывали синей ватой тихий дом, затерянный в лесу.

— …Технически не слишком силен, к тому же с ним трудно договориться, — бубнил гость, вяло шевеля синеватыми, мясного цвета губами. Настя его знала — это был Прошкин, лидер некой окраинной думской фракции, человек не слишком известный публике, но тайно влиятельный за счет своих обширных связей, непременный участник всех подковерных правительственных игр.

— А что, уже пробовали? — Сигарное колечко нарисовалось в воздухе, как тихая фраза, — и так же незаметно растворилось.

— Ну… Я знаю тех, кто пробовал… Кстати, эти люди дорого дали бы, чтобы заменить его кем-нибудь более вменяемым… Раньше как было — два процента за решение, проверенные каналы, ясный механизм, теперь еще поищи, кто возьмется! И ведь никто не берется! А дела-то стоят…

— Может быть, он рассчитывает на большее? На три, например, или пять процентов?

— Если бы… Поворчали бы, да дали… Но, понимаешь, невозможно заниматься делом, когда расценок нет, решения непредсказуемы и никто не знает, куда его завтра нечистая сила завернет… В Думе — и то ничего не знают… Там, кстати, тоже не берутся…

— В Администрации Президента?

— Нет… Там больше никого нет. Не Администрация — а так, одно название… Все боятся принять решение, все!

Помолчали. Настя то любовалась игрой огненных бликов в камине, то переводила взор на мятущийся за окном испуганный снег, который настойчиво стучался в стекло, словно просился в тепло к людям — чтобы у их ног умереть, разродившись сыростью, влагой, мятной мокротой…

Молчание висело тяжелое, как топор.

— Кампания против премьера дорого обойдется, — сумрачно обронил Цыбалин.

— Деньги — это не проблема, — торопливо, с некоторым даже воодушевлением — разговор наконец сдвинулся с мертвой точки — проговорил Прошкин. — Главное — сделать все умно и тонко, без нашего расейского дуболомства… Мой помощник Сергей Николаевич уже наладил кой-какие связи с заинтересованными людьми. Кстати, он вроде земляк твоей жены…

— Без поддержки Администрации я не возьмусь, — категорично заявил хозяин. — Мне нужно прикрытие, потому что, сам понимаешь, с кондачка такие дела не делаются… Кто с мечом придет, тот, как говорится, от него и погибнет.

— Сам знаешь, Гайдуков напрямую тебе ничего не скажет, однако поспособствовать может… Потому что, я знаю, ему тоже надоело играть с этим типом в кошки-мышки. Дорого выходит! Ну, конечно, парочкой предупреждений от министерства разживешься, не без этого…

— Министерских предупреждений я не боюсь, — нахмурился хозяин. — Только, понимаешь, свалить премьера — это еще полдела, а кто вместо него сядет? Мне смысла нет на пустоту работать, нужна хорошая кандидатура. Твердая, железобетонная кандидатура, которая устроит всех. Ну, большинство…

— Сядет тот, кого посадят! — несмотря на тяжесть разговора, легко рассмеялся гость. — А кандидатуру, конечно, подберем… На такое место охотники найдутся!

— Кандидата надо знать заранее, перед принятием решения…

Жалко улыбнувшись, Прошкин заюлил глазами, а потом ртутно свалился взглядом в заоконный мутный хаос.

— Ну, кандидатуру, конечно, будем обсуждать… — пробормотал он, уходя от конкретики.

— И еще, нужна отмашка из Администрации, — настаивал Игорь Ильич. — А иначе я — пас. Знаешь ли, голову терять неохота…

Гость погрузился в молчание.

— Значит, достойной кандидатуры у вас нет… — резюмировал Цыбалин.

Как будто в умственном просверке Настя вдруг разглядела телекартинку: Земцев в кадре — контактный, веселый, абсолютно телегеничный, остроумный, смекалистый — в противовес нынешнему премьеру, бюрократическому, советской прокисшей закваски тяжеловесу. И ей почудилось, что Земцев выглядит как нельзя более кстати на этой умозрительной картинке… Вдруг неожиданно для себя она проговорила — ей казалось, что мысленно и тайно, но на самом деле вслух и громко:

— Земцев…

— Что? — Мужчины удивленно обернулись на нее.

Но она не посчитала нужным ни объяснить свое вмешательство, ни, тем более, извиниться за него. Ей было лень.

Все это словесная шелуха, пыль… Единственное, что еще хоть сколько-нибудь волновало ее, кроме того, что сейчас росло, вызревало глубоко внутри ее, — это ее телевизионная карьера. И она добавила, казалось невпопад:

— Интервью с Земцевым было запланировано еще полгода назад…

— Помню, милая, — отозвался супруг с приятной мужской снисходительностью, как будто отвечая ребенку или слабоумной.

А гость, перемолов на мысленной мясорубке вполне конкретные «про» и «контра», «за» и «против», вдруг проговорил, перекатывая на губах фамилию, массируя ее языком, пробуя ее на вкус и, очевидно, сочтя этот вкус вполне удовлетворительным:

— Земцев!

И хозяин дома отозвался дурным эхом, тоже, очевидно, распробовав и ощутив это слово, тоже проверив его на вкус и сочтя этот вкус подходящим:

— Да, Земцев… Кажется, он подойдет…

Земцев появился в студии, как всегда, ароматный, блистающий обаянием, живой и деятельный. За прошедшие годы он не то чтобы постарел — скорее повзрослел, остепенился, омужчинился…

— Настенька! — склонился к ручке по старой памяти, впрочем ни на что не намекая, просто уважая то, что было между ними, особенно — чего не было, а особенно — чего никогда не могло быть. — Как ты? Как поживает твоя матушка?

— Хорошо! — улыбнулась Настя, сияя подурневшим от беременности лицом, на котором прелестные запятые, венчавшие уголки изогнутых улыбкой губ, постепенно выродились в две вертикальные морщины весьма трогательного вида и свойства.

— Поздравляю с замужеством — и со всем, всем, всем! — Земцев, как всегда, был щедр на комплименты. — Обворожительно выглядишь… Ничего, что я на «ты»? Мне, старому другу, позволительно… Так как мама?

Хорошо! — рассмеялась Настя. — А как ваша жена?

— Прекрасно!.. Кстати, — Земцев при мысли о предстоящем интервью взволнованно затуманился лицом. — Послушай, может быть, заменим вопросы о семье чем-нибудь другим?.. Понимаешь, Настенька, нам, политикам, иногда лучше оставаться бесполыми, — проговорил он почти жалобно.

— Боюсь, что у вас, Миша, это не получится! — с давно забытым кокетством рассмеялась Настя. — У вас имидж вечного жениха!

— Именно поэтому лучше не надо о семье, именно поэтому…

Во время интервью Земцев умело критиковал нынешнего премьера, сочувствовал президенту в его нелегком деле, выгораживал сторонников, критиковал противников — но делал это так тонко и красиво, что Настя вдруг перестала чувствовать перед собой недреманное око студийной телекамеры, позабыв про вечную оглядку на нее, как будто они, сидя в ночном кафе, под нудный перепляс местных музыкантов весело трепались о пустяках.

Раскрепостившись и оживившись, Настя вдруг отважилась на бесшабашную импровизацию. Спросила:

— Вы так прекрасно обо всем рассказываете… И все-то вы знаете… А сами-то, Михаил Борисович?.. Сами-то что бы вы сделали на посту премьер-министра? И каким конкретно образом?

Земцев охотно поддался на провокацию. Подобравшись, как будто для прыжка, он начал: во-первых, во-вторых, в-третьих… Ошибка нынешнего правительства не в том, а в том… И не в этом, а в другом… Он долго рассказывал — убежденно, красиво, с доказательствами. Он как будто объяснял это не невидимым зрителям, а лично Насте, говорил выпукло и емко, при этом сам верил в свои слова и в то, что сможет… И Настя ему верила в тот момент. И остальные тоже, очевидно, верили ему по эфирному закону — когда верят в недоказуемое, в ирреальное, в то, во что хочется верить, а не в то, что есть на самом деле.

— А есть ли у вас команда единомышленников? — спросила интервьюерша в заключение. — Ведь один, как известно, в поле не воин…

— Очень даже воин, Анастасия, — возразил Земцев и пошел распинаться про рыбу, которая гниет с головы, и про здоровый организм государства, и про то, что единомышленники конечно же имеются, даже и в нынешнем правительстве многие за него ратуют — но не официально, а по духу, по образу мыслей, по призванию. И что, конечно, он бы смог, несмотря на противодействие инертной думской массы, — преодолел бы, перескочил, пробился бы, прорвал глухую оборону… Ведь надо же что-то делать, ведь страна который год вянет на корню, возрождать ее надо, поднимать из пепла, из руин, из мусорных куч, во имя великого будущего, во имя народа и на благо ему же…

По общему мнению, интервью прошло блестяще!

Настя, отсмотрев материал, осталась вполне довольна собою. Земцев на экране служил приятным, умело оттеняющим ее достоинства фоном, будучи пламенным на фоне ее спокойствия, пассионарным на фоне ее раздумчивости, взрывчатым на фоне ее женственной текучести — и интервью на контрасте выглядело великолепно!

Сначала студию завалили восторженными откликами телезрители, потом газеты одновременно, единоглоточно подхватили клич — что-то насчет того, что вон какие кадры пропадают, вот бы нам вместо бюрократов-партократов эдакого Икара в правительство заполучить.

Затем самого «Икара» зазвали на другие метровые каналы, где он так же ярчил и светил, — но это была уже отыгранная карта, второй сорт, неумелые последыши Настиного триумфа, запоздалое эхо, отголоски, круги на воде.

— Отличная работа, — похвалил жену Игорь Ильич. — Ты, кажется, становишься профессионалом…

Но ее оскорбило это снисходительное одобрение — что-то в нем было от нечаянного выигрыша, от ипподромного халявного успеха: как будто лошадка, на которую он ставил, нежданно принесла ему целый рубль на вложенную смешную копейку. Муж не радовался вместе с ней и за нее, скорее он радовался своей дальновидности, принесшей ему внеплановый дивиденд.

А Насте это было неприятно.

Между тем дядюшка Захар, как настоящий дядюшка, сочтя себя виновником и Настиного брака, и ее успеха вообще, получил право на вход в семью и даже как бы приобрел некую индульгенцию за свои прошлые и будущие грехи.

Настя, конечно, выказывала снисходительное благоволение своему мнимому родственнику, но совсем не радовалась его частым появлениям в доме. А тот разливался соловьем:

— Крестить младенца! Непременно после рождения крестить! — И сам явно метил в крестные отцы, предвидя от этого звания новые блага для себя — свою грядущую неувольняемость, свою незаменимость и бессменность, которая, кстати, до сей поры находилась под вопросом, висящим дамокловым мечом над его полированной лысиной.

Отношение остальных сотрудников к Насте стало испуганно-почтительным, и только Валера, изредка сталкиваясь с ней в сумятице кипящих коридоров, сожалитель-но вздыхал, как в старые добрые времена:

— Так мы и не переспали с тобой… Жалко!

Настя задорно смеялась, вступая в привычную для обоих словесную игру:

— Ладно, Валера, какие еще наши годы… Успеем!

— Ага, — фыркал ее верный, но только на словах, поклонник. — Ты, если что, сразу обращайся!

Для них это было забавной игрой из тех давних (не таких уж давних, меньше года) времен, когда она была штатной корреспонденткой, а он — обычным «инженегром» и они помогали друг другу выжить в телевизионном серпентарии.

Теперь Насте не надо было контролировать сотрудников, от добросовестности которых зависело качество телевизионного продукта, ведь теперь она была женой шефа. А что такое «жена шефа»? Это рефлекторный изгиб позвоночника, это бессловный приказ, это больше чем просто работа, чем должностные обязанности, чем производственная рутина — это рыцарское служение! Это способ выжить, причем способ единственный…

Антон Протасов придерживался другого мнения.

— Ты, — вздохнул он, слишком много показывая этим вздохом, — наша доморощенная звезда… Только, ангел мой, учти, тот, кто тебя породил, тот может тебя убить.

— За что? — удивилась Настя.

— Ни за что, — туманно ответил Протасов. — Если звезды гаснут, значит, это кому-нибудь нужно…

— Ты престарелый трусишка! — небрежно фыркнула она в ответ.

— Я бы заменил слово «престарелый» словом «многоопытный», а слово «трусишка» — словом «пессимист». Я — многоопытный пессимист, — печально констатировал он. — На нашей телевизионной помойке лучше не испытывать иллюзий, Настя. И лучше не думать о завтра и не строить наполеоновских планов. Потому что завтрашнего дня может не быть.

Она и не думала… Для нее существовал только сегодняшний день, нескончаемо длинный, длиною в год. Однако предупреждение Антона имело явный привкус тревоги…

Он знал что-то, о чем не знала она? Но что именно?

Вряд ли он объяснит ей, в чем дело, он всегда так осторожен и дипломатичен… Не захочет расстраивать ее, отделается шуткой. Но у Насти совершенно не осталось сил разгадывать чужие головоломки.

— Если вдруг ветер переменится, ты дашь мне знать? — спросила она, тихо опуская руку ему на плечо.

Антон, нежно оглядев ее осунувшееся, почти некрасивое лицо, пообещал:

— Конечно, ангел мой…

Она чувствовала — он не обманет. Кто угодно, только не он.

Про Вадима Настя ничего не знала. Может быть, просто боялась услышать правду? Газетным сплетням она не верила, общих знакомых у них не было, поэтому она не могла узнать о нем, кроме как исподволь проявив инициативу, которая в нынешнем положении могла бы повредить ей. Игорь Ильич, кажется, тоже не стремился выяснить, кто отец будущего ребенка, по крайней мере, разговоров об этом не заводил, в душу не лез, не ревновал и был, видимо, совершенно доволен сложившимися между ними отношениями. И Настя тоже вроде бы была ими довольна.

Однажды она сделала слабую попытку расспросить мужа о его прошлой жизни, на что тот снисходительно заметил:

— У мужчин не бывает прошлого, милая! — В его голосе звучали поучительные нотки. — Мужчина — символическое воплощение будущего, его поэтическая метафора, тогда как женщина вся в прошлом — следовательно, она метафора прошлого, его темный символ…

Настя попыталась уловить в его словах намек, но так и не поняла мужниной иносказательности.

— То есть у меня нет будущего? — по-пионерски прямолинейно расшифровала она. — Так?

— Нет, это у меня нет прошлого, — отговорился супруг. — Я только недавно родился — вместе с нашим браком, и намерен начать свою жизнь с чистого листа.

Удовлетворившись мнимой комплиментарностью ответа, Настя успокоилась. Ей так и не удалось разведать, где сейчас Вадим, что с ним. Домработница была неразговорчива, охрана незримо и умело выполняла свои обязанности, а иных источников информации у Насти не было. Разве что Шумский…

Дядюшка Захар обрадовался приглашению — к дочке ли, к племяннице, к протеже — и прибыл по первому зову, едва Настя заикнулась, что ей нужно его видеть. Время посещения было выбрано умело — в ту самую двухчасовую утреннюю вилку, когда муж уезжал на работу и Настя на короткое время оставалась одна.

Явившись, Шумский взахлеб затрещал о важности детских передач, вслух надеясь, что, когда на свет появится маленькая Алина (имя ребенка было выбрано заранее на основании результатов УЗИ), его законная епархия, дирекция детского вещания, станет на канале приоритетной. Уж конечно, хозяин расстарается для своей дочурки…

— У него ведь, кажется, уже есть сын, да? — спросила Настя, прерывая излияния мнимого родственника. — Тогда Игорь Ильич должен радоваться дочке. Но кажется, не так уж он рад…

Захар вынужденно промурлыкал в ответ:

— Нет, что ты… И потом, знаешь ли, с мальчиками так сложно… Девочки — они легче… Нет, он рад, конечно…

— А что с его сыном? — спросила Настя, не давая загнанному в угол противнику ускользнуть от разговора. — Где он?

— Так, болтается где-то, — туманно отозвался Шумский. — Они не поддерживают отношений.

— Почему?

— Дело в том, что Вадим музыкант… Когда пару лет назад Игорь стал раскручивать сына, тот непонятно почему вообразил, будто его загоняют в попсовый капкан… Ему, непризнанному рок-гуру, это было как нож вострый. А потом, знаешь ли, наркотики, тусовка…

— А что же его мать?

— Даже не знаю, где она, — признался Шумский. — Не слышал о ней уже сто лет. Они разошлись лет двадцать назад, Регина потом вышла второй раз замуж, уехала вроде бы в Прибалтику, кажется, умерла.

— От чего?

— Не то неудачные роды, не то… Ой! — запоздало ойкнул Шумский, сообразив, что говорит что-то не то и кому-то не тому.

Настя потемнела лицом. А если и с ней это случится — неудачные роды, смерть…

Нет, не может быть! У нее всегда все было образцово-показательным! И в детском саду, и в школе, и здесь, в Москве… У нее будет образцово-показательный брак, образцово-показательный ребенок, образцово-показательная карьера. Она сумеет прорваться сквозь все невзгоды и трудности, недаром нянюшка в детстве говорила, будто ангел при рождении поцеловал ее в макушку. Благоволение небес, кажется, так это называется…

Настя унеслась мыслью в туманное будущее…

Хватит читать с монитора чужие тексты! Все-таки она журналист, а не дикторша, ей есть что сказать зрителям. Своя авторская программа — вот что ей нужно. Программа, в которой она станет единоличной хозяйкой… Тогда ее карьере будет куда двигаться.

Может быть, ей суждено стать влиятельной фигурой в общественной жизни страны. Она станет говорить властям предержащим о чаяниях народа, а народу напомнит о вечных человеческих ценностях. Многие ведь забыли элементарные вещи — что такое честность, порядочность, что такое не убий, не укради, не возжелай и так далее… Она поведает людям о вечном. С экрана она скажет им, что нужно делать, чтобы остаться людьми, она станет незаметно, исподволь направлять общественную мораль в русло терпимости и всепрощения.

Может быть, со временем она превратится в совесть нации, в ее бессребренического судию… Ведь она никогда не поступала против совести своей, никогда… Кстати, а ведь у нее неплохое политическое чутье! Недавно с ее подачи, например, Земцева выдвинули премьером, неожиданно гладко, с первой попытки проведя через Думу… И это только начало, только отправная точка, многообещающий зачин!

Скорей бы уж родить, что ли…

Две сменные няни с медицинским образованием были отобраны и проверены — они должны были посменно дежурить возле новорожденной, принимая на себя круглосуточную заботу о ребенке и оставляя за матерью лишь общее руководство воспитанием.

Слишком долгим теперь казалось путешествие в тихий и мирный загород, конечно, более здоровый для младенца, но слишком далекий по бесконечности забитых транспортом пригородных шоссе, поэтому семья перебралась на городскую квартиру, рассчитав так, чтобы время Настиных перерывов в работе совпадало с временем кормления новорожденной крошки.

Все было продумано до мелочей, распланировано, расчерчено. Армия докторов, готовясь, притопывала ножкой в предвкушении работы. В студии тоже ждали часа икс. Вместо Насти «эфирили» Ларионова с Ельцовой, но после родов, когда Плотникова вновь приступит к работе, Ларионову собирались уволить вслед за ее покровителем Гагузяном, который недавно перебрался на первый канал. Трое ведущих — это слишком много для их канала. Трое плохих ведущих…

Ларионова, кажется, приняла новость о своем увольнении спокойно. Она уже обивала пороги «метров» и «дециметров», надеясь загодя приискать себе уютное местечко, аналогичное по условиям работы и заработка.

Ах, если б она догадалась заранее забеременеть от начальника, или выйти замуж за многолюбивого Гагузяна, уведя его от жены, или… Увы!

Впрочем, Ирочка беззлобно восприняла свой проигрыш. При встрече они с Настей все так же нежно прикладывались щечками, имитируя поцелуй, интересовались здоровьем, мелко сплетничали, советовались насчет врачей и родов — при этом Ларионова опиралась на опыт подруг, а не на собственный опыт, которого у нее, кстати, не было. Блестя круглыми доверчивыми глазами, она спрашивала у Насти совета насчет работы, жаловалась на Гагузяна, который обещал кое-кому замолвить за нее словечко на первом, но, видно, хочет надуть. Ну и ладно, она как-нибудь сама пробьется, голова на плечах имеется, на телевидении свет клином не сошелся, и если не удастся зацепиться за «Стаканкино», так ведь всегда остается вариант с замужеством, кандидатуры в очередь выстроены, и можно выйти отнюдь не за Гагузяна, хотя за него тоже неплохо, только долго с женой разводить, и муторно, и непонятно, стоит ли стараться…

Незадолго до родов Настя, в поисках чего-то хозяйственного попав в дальнюю запроходную комнату, по своей уединенности и заброшенности предназначенную стать «тещиной», вдруг наткнулась на семейный архив, небрежно складированный в старинном купеческом буфете, трухлявый от небрежения последнего архивариуса, кажется совсем не интересовавшегося вверенным ему сокровищем. В старых фотоальбомах, на рассыпавшихся картонных страницах — эти люди были одной семьей, одним целым…

Они смеялись, обнявшись на диване, сидели у лесных костров в предвкушении шашлыка, мяли ступнями песок крымских пляжей, выходили из пены морской, обнимались, выглядывали из серой фотографической мути, отдававшей домашней любительщиной, но и семейным уютом тоже отдававшей… И он тоже был на этих снимках — мальчик возле матери, дитя кудрявое с удивленным взглядом, потом — ртутный пятилетний мальчуган в обвислых на заднюшке шортах, потом испуганный, вооруженный пиками сентябрьских гладиолусов школьник, потом вихрастый подросток, потом юноша, полный надежд и вожделений в размытом взоре, потом тот же юноша — но уже со взглядом потухшим, внутрьзрачковым, потом молодой мужчина — тусклый, плохо выбритый, серый, потом — пустота, ничего, белые страницы, пустые пленки, смотанные в неряшливые клубки, фотографический брак. Все.