Ангелология

Женский монастырь Сент-Роуз,

Хадсон-Ривер-Вэлли, Милтон, штат Нью-Йорк.

23 декабря 1999 года, 04.45

Эванджелина проснулась еще до восхода солнца. На пятом этаже было тихо и темно. Неслышно, чтобы не разбудить сестер — те молились всю ночь напролет, — она собрала в охапку ботинки, чулки и юбку и пошла босиком к умывальной. Быстро оделась, не глядя в зеркало, в общем, и не проснувшись толком. В узком окне виднелось монастырское подворье в предрассветном тумане. Обширный заснеженный двор простирался до самого Гудзона, до рощицы голых деревьев на берегу. Женский монастырь Сент-Роуз возвышался прямо над рекой, и при свете дня казалось, что есть два монастыря — один на суше, а другой в воде. Легкая волна создавала обманчивое впечатление, что отражение и реальность переходят друг в друга. Летом иллюзию разрушали баржи, а зимой — льдины. Широкая черная лента словно отпечатывалась на чистом белом снегу. Вскоре ее позолотит утренний свет.

Эванджелина плеснула холодной водой в лицо. Что-то ей приснилось, но вспомнить не получалось: лишь тревожное предчувствие, ощущение одиночества и крушения надежд. Она сбросила тяжелую фланелевую сорочку и задрожала от холода. Оценивающе оглядела себя — худые руки, стройные ноги, плоский живот, растрепанные каштановые волосы, золотой кулон на груди. В зеркале отражалась сонная юная девушка в белых хлопковых шортиках и нижней рубашке — такое белье выдавали обитательницам монастыря Сент-Роуз два раза в год.

Эванджелина поспешила одеться. В ее гардеробе имелись: пять одинаковых черных юбок до колена, семь черных водолазок для зимы, семь хлопковых блузок с короткими рукавами и глухим воротом для лета, один черный шерстяной свитер, пятнадцать пар нижнего белья и множество черных нейлоновых чулок, то есть самое необходимое. Она надела водолазку и повязала вокруг головы ленту, крепко прижав ее ко лбу перед тем, как накинуть черное покрывало. Затем натянула чулки и шерстяную юбку, застегнула пуговицы, молнию, оправила складки — быстрыми привычными движениями. И сразу же превратилась в сестру Эванджелину францисканской Непрестанной Адорации,[1] с неизменными четками в руке. Она положила ночную сорочку в корзину для грязного белья в дальнем конце умывальной и приготовилась встретить новый день.

Сестра Эванджелина соблюдала ежедневную молитву с пяти до шести утра с тех пор, как достигла совершеннолетия и приняла постриг. Она жила в монастыре Сент-Роуз с двенадцати лет и знала его так же хорошо, как женщина знает нрав своего возлюбленного. Спускаясь с этажа на этаж, она проводила кончиками пальцев по деревянным перилам; ноги, обутые в ботинки, легко сбегали по ступенькам. Монастырь в этот час обычно бывал пуст, в углах таились синие тени, царила гробовая тишина. Но после восхода солнца жизнь в Сент-Роузе закипала, как в улье: работа и молитвы, и все вокруг наполнялось благодатью. О тишине можно было забыть — сестры до отказа заполняли лестницы, общие комнаты, библиотеку, кафетерий и множество спален размером с кабинку туалета.

Эванджелина пробежала три последних лестничных марша. Она могла добраться до часовни с закрытыми глазами.

На первом этаже сестра вошла во внушительный центральный коридор. На стенах висели портреты давно умерших аббатис и выдающихся сестер, изображения монастыря в разные годы. Сотни женщин смотрели из рам, напоминая каждой сестре, идущей на молитву, о том, что она часть древнего благородного матриархата, где все женщины — и живые, и мертвые — выполняли одну общую миссию.

Сестра Эванджелина понимала, что рискует опоздать, но все же остановилась посреди коридора. Здесь в позолоченной раме висело изображение Розы из Витербо — святой, по имени которой назван монастырь. Маленькие руки молитвенно сложены, над головой сияет едва заметный нимб. Святая Роза прожила недолго. В три года с ней стали говорить ангелы, убеждая девочку передать их сообщения всем, кто слышит, и Роза подчинилась. Юной девушкой она проповедовала язычникам совершенство Бога и Его ангелов. Ее осудили на смерть как ведьму. Горожане привязали ее к столбу и зажгли костер. К ужасу толпы, Роза не горела. Она стояла в клубах пламени три часа и разговаривала с ангелами, а огонь облизывал ее тело. Нашлись те, кто поверил, что ангелы окружили девушку и закрыли ее прозрачной защитной броней. В конце концов она умерла в огне, но чудесное вмешательство оставило ее тело невредимым. Нетленное юное тело святой Розы пронесли по улицам Витербо через несколько лет после ее смерти, и на нем не было заметно ни малейшего следа перенесенного испытания.

Думая об этом, сестра Эванджелина направилась в конец коридора, где большая деревянная дверь с вырезанными на ней сценами Благовещения отделяла монастырь от церкви. По одну сторону порога осталась скромность монастыря, по другую возвышалась величественная церковь. Сестра Эванджелина услышала звук собственных шагов — ковровое покрытие уступило место бледному розоватому мрамору, испещренному зелеными прожилками. Всего один шаг через порог — но разница огромна. Воздух отяжелел от ладана, свет, проникающий сквозь витражные окна, приобрел синий оттенок. Белые оштукатуренные стены сменились огромными каменными плитами. Потолок стал гораздо выше. Глаза привыкли к золотому изобилию неорококо. Оставив за спиной монастырские стены, Эванджелина отрешилась от материальных обязательств общины и вошла в сферу небесную — сферу Бога, Богоматери и ангелов.

В первые годы пребывания в Сент-Роузе Эванджелине казалось чрезмерным количество изображений ангелов в церкви Девы Марии Ангельской. Девочкой она считала их слишком вездесущими и вычурными. Существа заполняли каждую щель, оставляя лишь небольшое пространство. Серафимы окружали центральный купол, мраморные архангелы придерживали углы алтаря. Колонны инкрустированы золотыми нимбами, трубами, арфами и крылышками. С обеих сторон кафедры гипнотическим взглядом смотрели вырезанные херувимы. Эванджелина понимала, что все это изобилие — жертва Богу, символ преданности, но втайне предпочитала простоту монастыря. Пока девочка училась, она критически относилась к сестрам-основательницам, спрашивая себя, почему они не использовали такое богатство в лучших целях. Но ее мнение изменилось после того, как она приняла монашество, будто сама церемония смены одежды заставила ее смягчиться и начать думать, как остальные. Спустя пять лет в постриге девочка, которой она была, почти исчезла.

Окунув указательный палец в чашу со святой водой, сестра Эванджелина осенила себя крестным знамением — лоб, сердце, левое плечо, правое плечо — и пошла через узкую романскую базилику, мимо четырнадцати кальварий,[2] скамеек из красного дуба с прямыми спинками и мраморных колонн по широкому центральному проходу через неф к ризнице, где в шкафчиках в ожидании мессы были заперты чаши, колокольчики и ризы. Она подошла к двери в дальнем конце ризницы. В этот час в церкви царила полутьма. Глубоко вздохнув, Эванджелина закрыла глаза, словно подготавливая их к яркому свету. Затем, с колотящимся сердцем, положила руку на холодную медную выпуклость и нажала.

Перед ее взором открылась часовня Поклонения. Стены переливались золотом. Эванджелина как будто очутилась внутри эмалированного яйца Фаберже. Это была личная часовня сестер-францисканок от Непрестанной Адорации, с высоким центральным куполом и огромными панелями из небьющегося стекла. Главным шедевром часовни Поклонения был ряд витражей прямо над алтарем. На них изображались три ангельские сферы: первая — сфера серафимов, херувимов и престолов; вторая — сфера доминионов, добродетелей и сил; третья — сфера начал, архангелов и ангелов. Вместе все три сферы образовывали небесный хор, голос небес. Каждое утро сестра Эванджелина смотрела на ангелов, парящих на сверкающих стеклянных просторах, и пыталась представить себе их истинное великолепие, чистый сияющий обжигающий свет, который исходит от них.

Сестры Бернис и Бонифация, которые обязаны были поклоняться с четырех до пяти, стояли на коленях перед алтарем. Они синхронно перебирали резные деревянные бусинки четок — всего бусинок было семьдесят, — словно желая произнести самое последнее слово последней молитвы с таким же воодушевлением, как и первое. В любое время дня и ночи в часовне перед белым мраморным алтарем стояли рядом на коленях две сестры, объединенные общей целью. Их губы произносили одинаковые молитвы. Объект поклонения сестер был заключен в золотую дарохранительницу, висящую высоко над алтарем. Это была белая облатка — Тело Христово, — окруженная золотистым сиянием.

Сестры-францисканки молились каждую минуту каждого часа каждого дня с тех пор, как мать Франческа, аббатиса-основательница монастыря, начала поклонение в девятнадцатом веке. Спустя почти двести лет молитва продолжалась. Это была самая длинная, самая постоянная цепочка самой бесконечной молитвы в мире. Время шло, а сестры каждый день продолжали приходить из монастыря в часовню Поклонения. Час за часом они сменяли друг друга и в смирении становились на колени перед Богом. Под мягкие щелчки четок они молились при утреннем свете; они молились при свечах. Они молились за мир, благодать и конец человеческих страданий. Они молились за Африку и Азию, Европу и Америку. Они молились за мертвых и живых. Они молились за падший, падший мир.

Благословив друг друга, сестры Бернис и Бонифация покинули часовню. Их черные одеяния — длинные, тяжелые, более традиционного покроя, чем у Эванджелины, подметали мраморный пол.

Сестра Эванджелина опустилась на поролоновую подушечку для коленопреклонения, еще хранящую тепло сестры Бернис. Десять секунд спустя к ней присоединилась сестра Филомена, ее ежедневная напарница. Вместе они продолжили молитву, начатую предыдущими поколениями, молитву, которую сестры их ордена подхватывали друг за другом, словно цепь бесконечной надежды. Золотые часы с маятником, небольшие, но сложные (под защитным стеклянным куполом отщелкивали время винтики и колесики), пробили пять раз. Облегчение снизошло на Эванджелину — на небесах и на земле все происходило четко по плану. Она склонила голову и начала молиться. Было ровно пять часов.

Уже несколько лет Эванджелина работала в библиотеке Сент-Роуза, помогала сестре Филомене. Честно говоря, это далеко не лучшее занятие, совсем не такое значительное, как, например, работа в миссионерской организации — обращение к вере новых людей, — и оно не приносило такого удовлетворения, как благотворительность. Будто подчеркивая скромность должности, кабинет Эванджелины был расположен в самой ветхой части монастыря, с северо-восточной стороны здания. По всему первому этажу гуляли сквозняки, трубы постоянно прорывало, а оконные рамы не меняли со времен Гражданской войны. Из-за сырости и плесени у многих всю зиму не проходил насморк. Эванджелину донимали постоянные простуды, вызывающие одышку.

Единственным утешением был вид из окна — взору девушки открывался Гудзон. Летом стекло запотевало, и внешний мир делался похожим на дождевой лес; зимой — замерзало, и Эванджелине казалось, что из-за угла вот-вот появится стая неуклюжих пингвинов. Она процарапывала тонкий слой изморози кончиком ножа для разрезания бумаги и с интересом наблюдала, как по берегу проезжают товарняки, а по реке плывут баржи. Сидя за столом, она могла видеть широкую каменную стену, опоясывающую монастырь. Стена представляла собой внушительное сооружение четырех футов высотой и двух футов шириной и с девятнадцатого века служила несокрушимым препятствием между миром духовным и светским.

После молитвы, завтрака и утренней мессы Эванджелина усаживалась за шаткий стол у окна. Она называла свой стол письменным, хотя в нем не было выдвижных ящиков, и он не походил на лаковый секретер красного дерева в кабинете сестры Филомены. Но он был широким и очень опрятным, со всеми необходимыми принадлежностями. Каждый день девушка поправляла ежедневник, раскладывала карандаши, аккуратно прятала волосы под покрывало и принималась за работу.

Возможно, потому, что большинство писем, приходящих в монастырь Сент-Роуз, касалось собрания изображений ангелов, а главный каталог хранился в библиотеке, вся корреспонденция женского монастыря поступала к Эванджелине. Каждое утро девушка забирала почту из миссионерского офиса на первом этаже, складывала в черную матерчатую сумку и возвращалась к своему столу. В ее обязанности входило регистрировать письма сначала по дате поступления, затем в алфавитном порядке фамилий и отвечать на них на бланке с логотипом Сент-Роуза. Эту рутинную работу она выполняла на электрической пишущей машинке в кабинете сестры Филомены — гораздо более теплом помещении, выходящем прямо в библиотеку.

Работа оказалась спокойной, понятной и постоянной — качества, которые удовлетворяли Эванджелину. В свои двадцать три года она полагала, что ее внешность и характер оформились окончательно. Задумчивая девушка с большими зелеными глазами, темными волосами и белой кожей, после пострига она одевалась в простую темную одежду и должна была носить такую до конца жизни. Из украшений у нее был только кулон в виде крошечной лиры, принадлежавший ее матери. Старинная лира была отчеканена из чистого золота, но Эванджелина ценила красивую вещицу исключительно как память о матери. Ее бабушка, Габриэлла Леви-Франш Валко, отдала Эванджелине цепочку во время похорон. Подведя внучку к чаше со святой водой, Габриэлла окропила кулон и застегнула цепочку у нее на шее. На шее бабушки Эванджелина увидела такую же лиру.

— Обещай, что будешь носить ее всегда, днем и ночью, как это делала Анджела, — сказала Габриэлла.

Бабушка произносила имя матери Эванджелины ритмично, проглатывая первый слог и подчеркивая второй — Ан-дже-ла. Эванджелине нравилось бабушкино произношение, и она еще в детстве в совершенстве научилась ему подражать. Как и родители, Габриэлла осталась для Эванджелины лишь ярким воспоминанием. Но кулон был настоящим, реальным и крепко связывал ее с матерью и бабушкой.

Эванджелина вздохнула и разложила перед собой почту. Пора приниматься за работу. Выбрав одно письмо, она вскрыла конверт серебряным ножом для бумаги, развернула листок и начала читать. Она сразу же поняла, что это — необычное письмо. Оно не начиналось, как большинство писем, приходящих в монастырь, с похвал сестрам за двести лет бесконечного поклонения, или за постоянные проявления милосердия, или за их преданную приверженность миру во всем мире. В нем не было благотворительных пожертвований или упоминания монастыря в завещании. Письмо начиналось с просьбы:

Эванджелина дважды прочла письмо и, вместо того чтобы зарегистрировать его, как обычно, отправилась в кабинет сестры Филомены, взяла из стопки на ее столе лист бумаги, вложила его в пишущую машинку и решительно напечатала:

Эванджелина поставила свою подпись, печать монашеского ордена, свернула лист и вложила в конверт. Написав на конверте адрес в Нью-Йорке, она поставила еще раз печать и положила письмо в стопку исходящей почты, лежащую на краю полированного стола в ожидании, когда Эванджелина отвезет ее в почтовое отделение в Нью-Пальтце.

Ответ можно было расценить как излишне суровый, но сестра Филомена специально проинструктировала Эванджелину отказывать исследователям-любителям в доступе к архивам, тем более что число желающих за последние годы резко увеличилось из-за повального увлечения астрологией, медитацией, учением об ангелах-хранителях и прочим. Всего полгода назад Эванджелина отказала такой группе туристов. Ей было неприятно предвзятое отношение к посетителям, но сестры гордились своими ангелами, и им не нравился интерес к ним шарлатанов с хрустальными шарами и картами Таро.

Эванджелина довольно посмотрела на стопку писем. Она отправит их сегодня вечером.

Внезапно кое-что в просьбе мистера Верлена показалось ей странным. Она достала письмо из кармана юбки и перечитала строки, где говорилось о том, что миссис Рокфеллер переписывалась с аббатисой монастыря Сент-Роуз в 1943–1944 годах.

Эти даты поразили Эванджелину. Она прошла через библиотеку, мимо полированных дубовых столов с маленькими настольными лампами, к черной металлической несгораемой двери в дальнем конце зала. Вынув из кармана связку ключей, она отперла архив. Возможно ли, подумала она, что события сорок четвертого года как-то связаны с просьбой мистера Верлена?

В архиве содержалось большое количество документов, хотя в библиотеке он занимал не так много места. Вдоль узкой комнаты тянулись металлические полки, на них были аккуратно расставлены коробки. Система была простой и упорядоченной. Газетные вырезки лежали с левой стороны. Монастырская корреспонденция, личные письма, журналы, произведения умерших сестер находились справа. На каждой коробке был написан год, и на полках они располагались в хронологическом порядке, начиная с 1809 года — года основания монастыря и заканчивая годом текущим, 1999-м.

Эванджелина хорошо знала, какие статьи где лежат, потому что сестра Филомена в свое время дала ей трудоемкое задание — заламинировать тонкие хрупкие листы. Много часов она закатывала их в пленку и раскладывала по коробкам, и теперь расстраивалась, если ей не удавалось сразу же их отыскать.

Эванджелине во всех деталях вспомнился случай, который произошел в начале сорок четвертого года, — в самые холода пожар разрушил большую часть верхних этажей монастыря. Она вытащила пожелтевшую фотографию: крышу пожирает огонь, заснеженный внутренний двор заполнен старинными пожарными машинами, монахини в саржевых одеяниях, не сильно отличающихся от тех, которые носят и сейчас, смотрят, как горит их дом.

Сестра Эванджелина слышала истории про пожар от старших сестер. В тот холодный февральский день сотни дрожащих монахинь стояли во дворе, глядя, как монастырь исчезает в пламени. Несколько безрассудно храбрых сестер вернулись обратно в здание по лестнице в восточном крыле — единственному проходу, пока свободному от огня, — и стали выбрасывать из окон четвертого этажа железные рамы кроватей, столы и как можно больше постельного белья, пытаясь спасти, на их взгляд, наиболее ценное имущество. Туда же была выброшена коллекция авторучек в металлическом ящике. Ударившись о мерзлую землю, он раскололся, и чернильницы разлетелись, как гранаты. Падая, они разбивались, забрызгивая снег красными, черными и синими пятнами. Вскоре внутренний двор был завален изломанными, искривленными кроватными рамами, пропитанными водой матрацами, разбитыми столами и закопченными книгами.

За считаные минуты огонь распространился по главному крылу монастыря, охватил швейную комнату, пожрав рулоны черного муслина и белого хлопка, пошел к вышивальной комнате, где сжег шитье и английское кружево, которое сестры приготовили к пасхальному базару, и наконец достиг кладовых, заполненных сотнями нарциссов и роз из разноцветной папиросной бумаги. Прачечную, огромное помещение, где располагались здоровенные машины для отжимания и чугунные утюги, которые нагревались с помощью раскаленных углей, полностью охватило пламя. Баки для отбеливания взорвались, даря новую пищу огню, ядовитый дым заполнил нижние этажи. Пятьдесят свежевыстиранных саржевых одеяний вспыхнули в мгновение ока. К тому времени, когда пламя угасло и повсюду остались лишь клубы дыма, Сент-Роуз превратился в груду обугленного дерева и раскаленного олова — им была покрыта крыша.

Наконец Эванджелина наткнулась на три коробки, датированные сорок четвертым годом. Понимая, что о пожаре могли писать и в середине года, Эванджелина взяла все три, положила их друг на друга и вынесла из архива, толкнув дверь бедром. Она зашагала обратно в холодный тоскливый кабинет, чтобы исследовать содержимое коробок.

Если верить подробной статье из газеты, изданной в Покипси,[4] пожар начался в комнате на четвертом этаже и распространился по всему зданию. На зернистой черно-белой фотографии были изображены развалины монастыря, обугленные балки. Заголовок гласил: «Женский монастырь в Милтоне, уничтоженный утренним пожаром». Прочитав статью, Эванджелина узнала, что во время пожара погибли от удушья шесть женщин, включая мать Инносенту, аббатису, которая, возможно, состояла в переписке с миссис Эбигейл Рокфеллер.

Эванджелина глубоко вздохнула, удрученная изображением своего любимого дома, охваченного огнем. Открыв другую коробку, она пролистала пачку газетных подшивок. К пятнадцатому февраля сестры переехали в монастырский подвал, спали там на раскладушках, стирали и готовили, помогая восстанавливать жилые помещения. Они продолжали молиться в часовне Поклонения — пожар ее не тронул, — выполняя постоянную ежечасную адорацию, как будто ничего не случилось. Просматривая статью, Эванджелина обратила внимание на строчку внизу страницы. К своему изумлению, она прочла: «Хотя монастырь почти полностью разрушен, сообщается, что щедрое пожертвование семьи Рокфеллер позволит сестрам-францисканкам от Непрестанной Адорации восстановить женский монастырь Сент-Роуз и церковь Девы Марии Ангельской в первозданном виде».

Эванджелина сложила статьи обратно и отнесла в архив. Пройдя в конец комнаты, она обнаружила коробку, помеченную «Разное, 1940–1945». Если мать Инносента переписывалась с персоной столь знаменитой, как Эбигейл Рокфеллер, письма должны лежать среди таких бумаг. Эванджелина поставила коробку на холодный пол, покрытый линолеумом, и опустилась перед ней на корточки. Там лежали всевозможные документы — счета за ткани, мыло и свечи, план празднования Рождества в Сент-Роузе за сорок первый год, множество писем из переписки между матерью Инносентой и главой епархии по поводу прибытия новичков. К ее разочарованию, больше ничего не было.

Может быть, подумала Эванджелина, возвращая документы в коробку, личные бумаги Инносенты хранятся где-нибудь в другом месте. Вероятнее всего, там, где переписка с иностранными благотворительными учреждениями. Она протянула руку к другой коробке и вдруг заметила под стопкой счетов на церковные поставки светлый конверт. Вытащив его, она увидела, что письмо адресовано матери Инносенте. Изящным почерком был выведен обратный адрес: «Миссис Э. Рокфеллер, Западная Пятьдесят четвертая ул., д. 10, Нью-Йорк, штат Нью-Йорк». Эванджелина почувствовала, как к щекам прихлынула кровь. Мистер Верлен не ошибся — связь между матерью Инносентой и Эбигейл Рокфеллер существовала на самом деле.

Эванджелина внимательно осмотрела конверт и открыла его. Ей в руки выпал тонкий листок бумаги.

Эванджелина уставилась на бумагу, которую держала в руках. Она ничего не понимала. Почему Эбигейл Рокфеллер писала матери Инносенте? Что означало «наши интересы в Родопских горах»? И почему семья Рокфеллер дала денег на восстановление Сент-Роуза после пожара? Эванджелина знала, что Рокфеллеры не были католиками и не имели никакой связи с епархией. В отличие от других богатых семей «позолоченного века»[5] — ей сразу вспомнились Вандербильты — у них не было собственности поблизости. И все же такому щедрому подарку должно быть какое-то объяснение.

Эванджелина свернула письмо миссис Рокфеллер и положила его в карман. Выйдя из архива в библиотеку, она сразу же почувствовала разницу температур — камин слишком сильно нагрел комнату. Вытащив из стопки исходящей почты письмо, которое она написала мистеру Верлену, Эванджелина поднесла его к огню. Пламя лизнуло краешек конверта, оставив легкий черный след на розовой бумаге, и Эванджелина вспомнила портрет мученицы Розы из Витербо и легенду о грациозной девочке, противостоящей неистовству костра. Конверт вспыхнул и исчез, словно унесенный дымом.

Поезд-экспресс до Восьмой авеню, станция Коламбус-серкл, Нью-Йорк

Автоматические двери разошлись, впустив в вагон струю морозного воздуха. Верлен застегнул пальто, ступил на платформу, и его тут же оглушила рождественская песенка «Jingle Bells», исполняемая в стиле рэгги двумя парнями с дредами. Ритмичная мелодия, жара, сотни людей, движущихся по узкой платформе. Следуя за толпой, Верлен поднялся по широким грязным ступенькам в заснеженный наземный мир и оказался в объятиях обледеневшего зимнего дня. Его очки в золотой оправе запотели на холоде — полуслепой человек отправился своей дорогой по дрожащему от холода городу.

Как только стекла очков перестали запотевать, Верлен разглядел, что в самом разгаре сезон праздничных покупок — над входом в метро висела омела, веселый Санта-Клаус из Армии спасения тряс медным колокольчиком, а рядом стояло красное эмалированное ведерко для пожертвований. За красными и зелеными рождественскими огнями не было видно света уличных фонарей. Когда схлынула толпа ньюйоркцев в шарфах и тяжелых пальто, защищающих от ледяного ветра, Верлен проверил дату на часах. К своему большому удивлению, он обнаружил, что до Рождества осталось всего два дня.

Каждый год на Рождество в город съезжалось множество туристов, а Верлен давал себе клятву весь декабрь не выезжать в центр, не покидать уютной тихой квартирки-студии в Гринвич-Виллидж. Уже много лет он проводил Рождество на Манхэттене, не участвуя в празднествах. Его родители жили на Среднем Западе и всегда присылали ему пакет с подарками, который он обычно открывал, говоря с матерью по телефону.

Но это было давно, когда он еще радовался наступлению праздника. В день Рождества он уходил выпить с друзьями, а потом, после нескольких бокалов мартини, смотрел какой-нибудь боевик. Это стало традицией, и он всегда с нетерпением ждал Рождества, а в этом году — особенно. В последние месяцы он много работал, и мысль об отдыхе очень его радовала.

Верлен пробивался сквозь толпу, жидкая грязь забрызгала потертые — по моде — ботинки, пока он шел по посыпанной солью аллее. Он понятия не имел, почему клиент настаивал на встрече в Центральном парке, а не в теплом тихом ресторане. Если бы задание не было таким важным — вернее, если бы на сегодняшний день оно не было единственным источником дохода, — он настоял бы на том, чтобы отправить отчет по почте и покончить с этим. Но сбор материалов для досье занял несколько месяцев, и он должен был обязательно пояснить результаты расследования надлежащим образом. Кроме того, Персиваль Григори потребовал, чтобы Верлен выполнил его письменные распоряжения. Если бы Григори захотелось встретиться на Луне, Верлену пришлось бы найти способ туда добраться.

Он ждал, когда рассеется толпа. Перед ним, в центре Коламбус-серкл, возвышалась статуя — внушительная фигура Христофора Колумба на мраморной колонне. На фоне изогнутых голых деревьев Центрального парка она выглядела мрачно. Верлен считал статую уродливой, слишком вычурной, безвкусной и неуместной. Проходя мимо, он заметил вырезанного в основании постамента каменного ангела, который держал в руках мраморный земной шар. Ангел был совсем как живой, казалось, он вот-вот оторвется от постамента, поднимется над проносящимися такси и исчезнет в облачном небе.

Парк являл собой лабиринт из облетевших деревьев и заснеженных аллей. Верлен прошел мимо продавца хот-догов, греющего руки над паром, мимо нянек, везущих коляски, мимо журнального киоска. Скамьи в глубине парка были пусты. Нормальному человеку и в голову не пришло бы гулять здесь в такой холодный день.

Верлен снова взглянул на часы. Он опаздывал. В обычных обстоятельствах его бы это не беспокоило — он часто приходил на пять — десять минут позже назначенного времени, приписывая опоздание своему артистическому темпераменту. Но сегодня время имело значение. Его клиент считал не только минуты — секунды. Верлен поправил галстук от «Хермес» — ярко-голубой, в стиле шестидесятых, с узором в виде желтых геральдических лилий. Он купил его на аукционе «eBay». Когда Верлен был не уверен в ситуации или чувствовал, что может оказаться в неловком положении, он обычно выбирал самый причудливый костюм. Это бессознательная реакция, легкое вредительство самому себе, которое он замечал только тогда, когда было уже поздно. Особенно плохи его дела бывали на первом свидании и на собеседованиях при приеме на работу. Он появлялся, словно клоун из цирка, ни один предмет одежды не сочетался с остальными, а все вместе было слишком кричащим. Разумеется, и эта встреча заставила его нервничать. Вдобавок к древнему галстуку на нем была красная рубашка в тонкую полоску, белый вельветовый спортивный жакет, джинсы и любимые носки с собачкой Снупи — подарок бывшей подруги. Сегодня он превзошел сам себя.

Кутаясь в пальто, довольный, что может спрятаться за его мягкой, нейтральной серой шерстью, Верлен глубоко вдохнул холодный воздух. Он крепко сжал досье, словно ветер мог вырвать его из рук, и пошел сквозь круговерть снежинок в глубь Центрального парка.

Юго-западная аллея Центрального парка,

Нью-Йорк

Толпа, увлеченная покупками к празднику, осталась далеко позади. Возле скамейки виднелась призрачная фигура, застывшая в ледяном спокойствии. Высокий, бледный, хрупкий словно китайский фарфор, Персиваль Григори казался порождением снежного вихря. Он достал из кармана пальто белый шелковый носовой платок и судорожно закашлялся, прижав его ко рту. Силуэт дрожал и расплывался с каждым приступом кашля, а во время коротких передышек вновь становился четким. На шелковом платке появились пятна крови, отливающие голубым, яркие, будто осколки сапфира на снегу. Не стоило отрицать очевидного. В последние месяцы дела стали гораздо хуже. Он бросил окровавленный шелк на тротуар и почувствовал, как натерта кожа на спине. Любое самое крошечное движение причиняло сильную боль и было подобно пытке.

Персиваль взглянул на часы «Патек Филипп» литого золота. В последний раз он говорил с Верленом накануне, чтобы подтвердить встречу, и назначил время очень четко — двенадцать часов. А сейчас пять минут первого. В раздражении Персиваль опустился на холодную скамью, уперев кончик трости в мерзлый тротуар. Он вообще не любил ждать, не говоря уже о том, чтобы ждать человека, которому он так хорошо платил. Персиваль предпочитал не обсуждать деловые вопросы по телефону — он не доверял таким обсуждениям, и вчера он тоже сдержался и не стал сразу выяснять у Верлена все подробности. За эти годы Персиваль и его семья собрали достаточно информации об очень многих женских монастырях и аббатствах континента, а теперь Верлен нашел кое-что интересное на Гудзоне.

В их первую встречу Персиваль решил, что Верлен — начинающий бизнесмен, карьерист, иногда балующийся художественным рынком. Буйно вьющиеся темные волосы, самоуверенное поведение, предметы туалета, абсолютно не сочетающиеся друг с другом, — таким предстал Верлен Персивалю. Все, от одежды до поведения, было в нем слишком юным, слишком модным, как будто он не успел найти своего места в этом мире. Обычно Персиваль таких людей не нанимал. Позже он узнал — помимо того что Верлен специализировался в истории искусств, он был художником и преподавал в университете, подрабатывал на аукционах и давал консультации, чтобы свести концы с концами. Он искренне считал себя представителем богемы и был богемно непунктуален. Однако юноша доказал, что умеет работать.

Наконец Персиваль заметил, как он торопливо идет по аллее. Дойдя до скамьи, Верлен протянул руку.

— Мистер Григори, — запыхавшись, сказал он. — Извините за опоздание.

Персиваль холодно пожал протянутую руку.

— Судя по моим сверхточным часам, вы опоздали на семь минут. Если хотите работать на нас и дальше, приходите вовремя.

Он взглянул Верлену в глаза, но молодой человек нисколько не смутился.

— Прогуляемся? — предложил Персиваль.

— Почему бы нет?

Взглянув на трость Персиваля, Верлен добавил:

— Но, если хотите, можно посидеть здесь. Возможно, это будет удобнее.

Персиваль встал и пошел по запорошенному снегом тротуару, постукивая по льду металлическим наконечником трости. Совсем недавно он был таким же красивым и сильным, как Верлен, и не замечал ветра, мороза и холода. Он вспомнил зимнюю прогулку по Лондону в 1814 году, когда Темза покрылась льдом, а ветер был похож на арктический. Он прошел несколько миль, и ему было жарко, как в натопленном помещении. Тогда он был в расцвете сил и красоты. Теперь же от холода болело все тело. Суставы требовали разминки, несмотря на приключающиеся иногда судороги.

— Вы что-то принесли мне, — наконец произнес Персиваль, не поднимая глаз.

— Как обещал, — ответил Верлен.

Он вытащил зажатый под мышкой конверт и с довольным видом протянул его Персивалю. Черные локоны упали на глаза.

— Священные пергаменты.

Персиваль помолчал, не зная, как ответить на шутку Верлена, и взвесил конверт на ладони. Он был большим и тяжелым, как обеденная тарелка.

— Я очень надеюсь, что мне это понравится.

— Думаю, вы будете весьма довольны. Сообщение начинается с истории ордена. Оно включает в себя краткие биографии обитателей монастыря, философию ордена францисканцев, примечания о бесценном собрании книг и картин в библиотеке СФНА и краткое описание миссионерской работы, которая проводится за границей. Я свел все источники в каталог и сделал фотокопии документов.

Персиваль открыл конверт и рассеянно пролистал страницы.

— Довольно общая информация, — небрежно сказал он. — Я не понимаю, почему вас так заинтересовало это место.

Внезапно что-то привлекло его внимание. Он вытащил из конверта пачку бумаг. Ветер трепал края листов, пока он просматривал рисунки — планы прямоугольных этажей, круглые башенки, узкий проход, соединяющий монастырь с церковью, широкий коридор, идущий от входной двери.

— Архитектурные чертежи, — пояснил Верлен.

— Что за чертежи? — спросил Персиваль, покусывая губу.

На первой странице стоял штамп с датой — 28 декабря 1809 года.

— Это оригинальные эскизы Сент-Роуза со штампом и одобрением аббатисы-основательницы монастыря, — ответил Верлен.

— Здесь есть план монастырского двора?

— И планы внутренних помещений тоже.

— Где вы их нашли?

— В архиве окружного суда на севере штата. Похоже, никто не знает, как они там оказались, и вряд ли кто-нибудь заметит, что они пропали. Проведя небольшое расследование, я узнал, что планы были переданы в округ в сорок четвертом году, после пожара в монастыре.

— Вы считаете, эти чертежи имеют какое-то значение?

— Это необычные чертежи. Смотрите сюда.

Верлен показал Персивалю нечеткий эскиз восьмиугольного строения. Сверху было написано: «Часовня Поклонения».

— Вот этот особенно восхищает. Его чертил кто-то, тонко чувствующий масштаб и глубину. Строение представлено так точно, так детализированно, вообще не похоже на остальные чертежи. Сперва я подумал, что он сюда не относится — слишком разный стиль. Но на нем стоит штамп и дата, как на других.

Персиваль вгляделся в чертеж. Часовня Поклонения была изображена очень тщательно. Особое внимание уделялось алтарю и входу. Внутри часовни было нарисовано несколько концентрических колец, одно шире другого. В центре, словно яйцо в многослойном гнезде, была золотая печать. Просмотрев все чертежи, Персиваль увидел, что печать стояла на каждом листе.

— Скажите, — он указал на печать, — как вы думаете, что она может значить?

— Меня это тоже заинтересовало.

Верлен сунул руку в карман пальто и достал конверт.

— Вот что я узнал. Это изображение фракийской монеты, пятый век до нашей эры. Оригинал был найден при археологических раскопках, которые финансировали японцы. На месте теперешней восточной Болгарии когда-то была Фракия — культурный центр Европы в пятом веке. Сама монета находится в Японии, у меня лишь ее изображение.

Верлен открыл конверт и показал Персивалю увеличенную копию изображения монеты.

— Печать поставили на чертежи за сто лет до того, как нашли монету, с которой она выполнена, да и сами чертежи просто потрясающие. В ходе расследования я выяснил, что среди фракийских монет эта — уникальна. На большинстве монет того периода изображены боги — Гермес, Дионис и Посейдон. А здесь мы видим музыкальный инструмент — лиру Орфея. В «Метрополитен-музее» много фракийских монет. Я ходил туда, чтобы на них посмотреть. Если вам интересно, они находятся в галереях греческого и римского искусства. К сожалению, ничего подобного монете с лирой там нет. Она — одна-единственная.

Персиваль Григори оперся на гладкую, слоновой кости, ручку трости, сдерживая раздражение. С неба повалил снег — огромные мокрые хлопья. Они пролетали сквозь ветви деревьев и шлепались на землю. Разумеется, Верлен не понимал, насколько монета и печать далеки от планов Григори.

— Отлично, мистер Верлен, — сказал наконец Персиваль, постаравшись выпрямиться, и серьезно и пристально взглянул на Верлена. — Но я полагаю, это еще не все.

— Не все? — растерялся Верлен.

— Чертежи, которые вы принесли, очень интересны, — сказал Персиваль, небрежно возвращая бумаги Верлену, — но в нашем деле они не понадобятся. Если у вас имеется информация о связи Эбигейл Рокфеллер с этим монастырем, я полагаю, вы пытались проникнуть туда. Есть успехи?

— Я только вчера послал запрос в монастырь. Жду ответа.

— Ждете? — недовольно спросил Персиваль.

— Чтобы попасть в архивы, нужно разрешение, — пояснил Верлен.

Молодой человек слегка замешкался, щеки чуть покраснели, на лице промелькнула озадаченность, но Персиваль уловил эти едва заметные признаки неуверенности и разозлился:

— Никаких ожиданий. Или вы найдете информацию, которая заинтересует мою семью, — информацию, для поисков которой вам предоставили достаточно времени и денег, — или не найдете ее.

— Без разрешения монастыря я ничего не смогу сделать.

— Сколько нужно ждать разрешения?

— Все не так просто. Нужно формальное разрешение переступить порог монастыря. Если я получу добро, то могут пройти недели, прежде чем я найду что-нибудь стоящее. После Нового года я собираюсь поехать на север штата. Это долгий процесс.

Григори свернул чертежи и отдал их Верлену. Его руки дрожали. Подавляя гнев, он вынул из кармана пальто конверт с деньгами.

— Что это? — спросил Верлен, не скрывая удивления при виде пачки хрустящих стодолларовых банкнот.

Персиваль положил руку на плечо Верлену и почувствовал тепло человеческого тела. Ему это показалось странным, но привлекательным.

— Это что-то вроде подъемных, — сказал он и повел Верлена по аллее к Коламбус-серкл. — Хотя вы нашли не совсем то, что нужно, я верю, у вас найдется время, чтобы сделать это до наступления ночи. Эта премия — компенсация за неудобства. Как только вы сумеете закончить свою работу и принесете мне доказательство связи Эбигейл Рокфеллер с монастырем, разговор будет продолжен.

Монастырь Сент-Роуз, Милтон,

штат Нью-Йорк

Эванджелина прошла в дальний конец четвертого этажа, миновала комнату, где стоял телевизор, и оказалась возле проржавевшей железной двери. Осторожно, чтобы не провалиться, она поднялась по прогнившим ступенькам, вдоль закругленной влажной каменной стены, в тесную круглую башенку высоко над землей. Башня — единственное, что сохранилось от первоначальной постройки на верхних этажах. Она начиналась от часовни Поклонения, две винтовые лестницы вели через второй и третий этажи, заканчиваясь на четвертом, чтобы сестры могли спускаться из своих келий прямо в часовню. Хотя башенка была построена для того, чтобы сократить сестрам путь к месту ночных молитв, все давно пользовались главной лестницей, где было тепло и светло. Пожар сорок четвертого года пощадил башню, но Эванджелина до сих пор чувствовала запах дыма, въевшегося в стропила, как будто комната вдохнула липкие смоляные пары и задержала дыхание. Сюда так и не провели электричество, и свет проникал лишь сквозь сводчатые окна с тяжелыми стеклами ручной работы. Окна выходили на восток. Даже сейчас, в полдень, в комнате стоял ледяной мрак. В стекла бился неугомонный северный ветер.

Эванджелина прижала руки к холодному стеклу. Бледное зимнее солнце освещало холмы вдалеке. Даже в самые солнечные декабрьские дни казалось, будто свет проходит сквозь несфокусированную линзу. В летние месяцы яркое солнце придавало листьям деревьев радужный оттенок, а осенью листья были багряными, красными, оранжевыми, желтыми — казалось, что в зеркале речной воды отражается лоскутное покрывало. Эванджелина представила себе экскурсантов из Нью-Йорка, которые едут на поезде вдоль восточного берега Гудзона за яблоками или тыквами и любуются прекрасной листвой. Теперь же деревья стояли голые, а на холмах лежал снег.

Она редко пряталась в башне, всего раз или два в году, когда мысли заставляли ее избегать людей и укрываться в уединенном местечке, чтобы подумать. Это не было обычным созерцанием, для которого сестры уединялись время от времени, и каждый раз Эванджелина чувствовала вину за свой поступок еще несколько дней. И все же Эванджелина не могла пересилить себя и не ходить в башню. Мысли становились ясными и четкими, уже когда она поднималась по ступенькам, и еще более ясными, когда она смотрела на окрестности монастыря.

Стоя возле окна, она вспоминала сон, который разбудил ее сегодня утром. Перед ней появилась мать, она негромко говорила на каком-то языке, Эванджелина не смогла его понять. Боль, которую она почувствовала, снова услышав материнский голос, оставалась с ней все утро, и все же она не могла перестать думать о матери. И это понятно. Сегодня, двадцать третьего декабря, день рождения Анджелы.

Эванджелина едва помнила мать — длинные светлые волосы, быстрый, сладкозвучный французский язык, на котором она говорила по телефону; привычка оставлять сигарету в стеклянной пепельнице. Дым плавал в воздухе и таял на глазах у Эванджелины. Она вспомнила невероятно высокую тень матери, призрачно перемещающуюся по стене их квартиры в Четырнадцатом районе.

В день, когда мать умерла, отец Эванджелины забрал дочь из школы, заехав за ней на красном «ситроене». Он был один, и это было странно. Родители работали вместе, Эванджелина знала, что их профессия очень опасна, они редко появлялись где-либо друг без друга. Эванджелина сразу же увидела, что отец плакал — глаза опухли, лицо посерело. Когда девочка уселась на заднее сиденье, положила пальто и пристроила ранец себе на колени, отец сказал, что мамы больше нет.

— Она уехала? — спросила Эванджелина в замешательстве, пытаясь понять, что он имеет в виду. — Куда?

Отец покачал головой, словно ответ был неясен ему самому, и сказал:

— Ее забрали от нас.

Позже, когда Эванджелина узнала, что Анджелу похитили и убили, она никак не могла понять, почему отец выбрал для объяснения именно эти слова. Ее мать не просто забрали, ее убили, лишив этого мира так же, как небо лишается света, когда солнце опускается за горизонт.

В детстве Эванджелина не понимала, какой молодой была ее мать, когда умерла. Со временем, однако, она начала сопоставлять собственный возраст с жизнью Анджелы, каждый год мысленно проживая какое-нибудь событие. В восемнадцать мать встретила отца Эванджелины. В восемнадцать Эванджелина стала монахиней, францисканкой от Непрестанной Адорации. В двадцать три года — столько лет сейчас было Эванджелине — мать вышла за отца замуж. В тридцать девять ее убили. Сравнивая течение двух жизней, Эванджелина заплетала свое существование вокруг матери, словно глициния, цепляющаяся за решетку. И хотя она старалась убедить себя в том, что прекрасно живет и без матери, что отец делает для нее все возможное, она всем сердцем переживала каждый миг отсутствия Анджелы.

Эванджелина родилась в Париже. Их семья — отец, мать и дочь — жила на Монпарнасе. Девушка помнила все очень отчетливо. Большая квартира со смежными комнатами, высокими потолками и огромными окнами, которые рассеивали вокруг серый свет. Ванная была огромной, как общая умывальная в Сент-Роузе. Эванджелина помнила, что на стене ванной висела одежда матери — легкий весенний костюм и ярко-красный шелковый шарф, повязанный вокруг крючка вешалки. Босоножки на полу довершали иллюзию, будто все это надето на невидимую женщину. В центре на изогнутых ножках стояла приземистая фарфоровая ванна, компактная, тяжелая, похожая на живое существо. Ее бортики блестели от воды.

Другое воспоминание Эванджелины, которое она вновь и вновь прокручивала в памяти, как фильм, — прогулка с матерью за год до ее смерти. Держась за руки, они шли по тротуарам и булыжным мостовым, шли так быстро, что Эванджелине приходилось бежать, чтобы не отстать от Анджелы. Это было весной — или ей так казалось из-за того, что на подоконниках и балконах она видела много ярких цветов.

В тот день Анджела волновалась. Крепко сжимая руку Эванджелины, она повела ее через внутренний двор университета — по крайней мере, Эванджелина думала, что это был университет, — с большим каменным портиком и множеством людей. Здание выглядело очень старым, даже древним, но в Париже все казалось древним по сравнению с Америкой, особенно на Монпарнасе и в Латинском квартале. Но одно Эванджелина знала точно: Анджела кого-то искала. Она тащила дочь сквозь толпу и до онемения сжимала ее руку, показывая, что надо спешить. Наконец с ними поздоровалась женщина средних лет. Подойдя ближе, она расцеловала мать в обе щеки. У женщины были темные волосы и прекрасные точеные черты лица — в точности как у матери, но слегка смягченные возрастом. Эванджелина узнала свою бабушку Габриэллу, но ей нельзя было говорить с ней. Анджела и Габриэлла были в ссоре, как обычно, и Эванджелина понимала, что лучше не вмешиваться. Много лет спустя, когда они с бабушкой жили в Штатах, Эванджелина получше узнала Габриэллу. И только тогда она стала понимать ее.

Хотя прошло очень много лет, Эванджелина до сих пор жалела, что из всей прогулки с матерью ей хорошо запомнилась только блестящая кожа ее коричневых сапожек, в которые были заправлены потертые джинсы. Почему-то Эванджелина помнила все о сапожках — удобные каблучки, застежки-молнии от лодыжки до икры, стук подошв о каменную мостовую, но не могла вызвать в памяти форму рук, очертания плеч Анджелы. Туман времени скрыл от нее образ матери.

Больше всего Эванджелину мучило то, что она не помнила материнского лица. По фотографиям она знала, что Анджела была высокой, стройной и красивой. Волосы она часто прятала под кепку, как французские актрисы шестидесятых, играющие мальчиков. Но на каждой фотографии лицо Анджелы было настолько разным, что Эванджелина не могла представить ее себе. В профиль ее нос казался острым, а губы — тонкими. Вполоборота щеки оказывались полными, а скулы — высокими, как у азиатки. Когда же она смотрела прямо в объектив, все затмевали большие голубые глаза. Лицо матери менялось в зависимости от освещения и положения камеры, не создавая цельного впечатления.

Отец Эванджелины не хотел говорить об Анджеле после ее смерти. Если Эванджелина спрашивала о ней, зачастую он просто отворачивался, словно не слышал вопроса. Но иногда, открыв за ужином бутылку вина, он выдавал немного информации — например, о том, что Анджела могла всю ночь провести у себя в лаборатории и возвращалась домой лишь под утро. Как она была настолько поглощена работой, что повсюду оставляла книги и бумаги; как мечтала жить возле океана, подальше от Парижа; как счастлива была появлению Эванджелины. За все годы, пока они жили вместе, отец никогда подробно не рассказывал о ней. И все же, когда Эванджелина спрашивала о матери, его поведение менялось, словно воспоминания в равной мере приносили боль и утешение. Ненавидя и любя прошлое, отец, казалось, одновременно и радовался воспоминаниям об Анджеле, и убеждал себя в том, что их вовсе не существует. Эванджелина была уверена, что он не перестал любить ее. Он никогда больше не женился, и в Америке у него было мало друзей. Много лет он каждую неделю звонил в Париж и часами говорил на языке, который представлялся Эванджелине столь великолепным и музыкальным, что она сидела на кухне и просто слушала.

Когда ей исполнилось двенадцать, отец привез дочь в Сент-Роуз и поручил женщинам — они стали ее наставницами, поддерживая веру в мир. Честно говоря, вера походила на драгоценное, но недосягаемое вещество, которым владеют многие, но в котором ей было отказано. Прошло много времени, пока Эванджелина поняла, что отец ценил повиновение больше веры, обучение — больше способности к творчеству, а сдержанность — больше эмоций. Она погрузилась в пучину повседневности и обязанностей и надолго потеряла из виду мать, бабушку, себя саму.

Отец часто навещал ее. Он сидел рядом с ней на диване в общей комнате, наблюдая за дочерью с огромным интересом, как будто она была экспериментом, а он следил за результатами. Отец пристально вглядывался в ее лицо, словно в телескоп, через который, если постараться, можно рассмотреть черты любимой жены. Но, честно говоря, Эванджелина вообще не походила на мать. Она была очень похожа на бабушку, Габриэллу. Этого сходства отец не хотел замечать. Он умер три года назад, но, пока был жив, не переставал верить в то, что его единственный ребенок напоминает ему жену.

Эванджелина сжала в руке цепочку. Острый кончик лиры вонзился в ладонь. Она знала, что должна спешить — пора в библиотеку, и сестры могли хватиться ее. Поэтому она заставила мысли о родителях отступить и сосредоточилась на своей задаче.

Наклонившись к полу, она заскользила пальцами по грубой кладке башенной стены, пока не почувствовала едва заметное движение в третьем ряду снизу. Вставив в щель ноготь, она приподняла кирпич и вытащила его. Из тайника Эванджелина достала узкую стальную коробку. Прикоснувшись к холодному металлу, она забыла обо всем.

Эванджелина поставила перед собой коробку и сняла крышку. Внутри была маленькая записная книжка — блокнот, перевязанный кожаным ремешком с золотой застежкой в форме ангела с длинным и тонким телом. Глаз ангела был сделан из голубого сапфира. Если нажать на крылья, застежка отщелкивалась, и книжка раскрывалась. Кожаная обложка потерлась, переплет потрескался от времени. На первой странице золотом было вытеснено слово «Ангелология». Листая блокнот, Эванджелина пробегала взглядом по нарисованным вручную картам, примечаниям, написанным цветными чернилами, изображениям ангелов и музыкальных инструментов на полях. В середине книжки была музыкальная партитура. Много страниц было заполнено данными сравнительно-исторического анализа и библейскими сведениями, а последняя часть дневника была исписана цифрами и вычислениями, которых Эванджелина не понимала. Дневник принадлежал ее бабушке. Теперь им владела Эванджелина. Она провела рукой по кожаной обложке, желая понять, какую тайну скрывает блокнот.

Эванджелина достала фотографию, прикрепленную к задней обложке. На фото мать и бабушка обнимали друг друга. Снимок был сделан в год рождения Эванджелины. Сравнив дату на краю фотографии с датой своего рождения, она пришла к выводу, что мать была в то время на третьем месяце беременности, хотя этого вообще не было заметно. Эванджелина смотрела на нее с болью в сердце. Анджела и Габриэлла на фото были счастливы. Эванджелина отдала бы что угодно за возможность снова оказаться рядом с ними.

Она постаралась вернуться в библиотеку с веселым выражением лица, тщательно скрывая одолевавшие ее мысли. Огонь погас, поток холодного воздуха пролетел от каменного камина в центре комнаты и коснулся края ее юбки. Эванджелина взяла со стола черный жакет, накинула его на плечи и подошла к камину. Долгими зимними месяцами топили постоянно, и кто-то из сестер, должно быть, оставил дымоход приоткрытым. Вместо того чтобы закрыть дымоход, Эванджелина полностью открыла его. Она взяла сосновую ветку из охапки на деревянной полке, положила на железную решетку, а вокруг набросала бумагу и подожгла ее. Сжимая медные ручки мехов, она раздула огонь.

Эванджелина очень недолго изучала тексты об ангелах, которые принесли монастырю Сент-Роуз такую славу в теологических кругах. Некоторые из них, например история изображения ангелов в искусстве, а также работы серьезных ангелологов, включая современные копии средневековой ангелологической схемы, исследования Фомы Аквинского и святого Августина о роли ангелов во Вселенной, хранились в библиотечном собрании с 1809 года, когда был основан монастырь. На полках можно было найти множество ангеломорфических исследований, хотя они были слишком уж заумными и не вызывали у сестер большого интереса, особенно у младшего поколения, которое, по правде говоря, почти не тратило времени на ангелов. В библиотеке была представлена и более популярная литература по ангелологии, несмотря на ее неприятие монахинями, — книги о различных культах почитания ангелов в древнем и современном мире, об ангелах-хранителях. Еще там было много альбомов по искусству с гравюрами, и среди них — огромное количество изображений ангелов кисти Эдварда Берн-Джонса, которые Эванджелина особенно любила.

Напротив камина стояла кафедра для библиотечного регистрационного журнала. Здесь сестры записывали названия книг, которые они брали с полок, уносили в кельи столько штук, сколько им было нужно, и возвращали, когда хотели. Это была свободная система, но она прекрасно работала, с той же самой интуитивной матриархальной организацией, как и весь монастырь. Так было не всегда. В девятнадцатом веке — до появления регистрационных журналов — книги брали и возвращали бессистемно, ставили на полки куда придется. Обычное дело — найти какой-либо научный труд — превращалось в непосильную задачу, помочь могло лишь чудо или везение. В таком хаосе библиотека пребывала до тех пор, пока сестра Лукреция в начале двадцатого века не расставила книги в алфавитном порядке. Когда следующий библиотекарь, сестра Друзилла, предложила десятичную классификацию Дьюи, поднялся страшный шум. Ввести капитальную систематизацию сестры не разрешили, но согласились на регистрационный журнал, в котором записывали синими чернилами на плотной бумаге название каждой книги.

Эванджелине нравились реальные дела, и она с гораздо большим рвением изучала списки местных благотворительных учреждений, которыми управляли сестры, — столовая для бедных в Покипси, исследовательская группа Мирового Духа в Милтоне, — ее интересовали ежегодный сбор и раздача одежды, которые Сент-Роуз проводил совместно с Армией спасения от Вудстока до Ред-Хука. Но, как и все остальные монахини, принявшие постриг в Сент-Роузе, Эванджелина знала основные факты, касающиеся ангелов. Она знала, что ангелы были созданы перед формированием Земли, их голоса звучали в пустоте, пока Бог творил небо и Землю.[6] Ей было известно, что ангелы нематериальны, эфирны, наполнены светом, но при этом говорят на человеческом языке — на иврите, по мнению еврейских ученых, на латыни или по-гречески, как считали христиане. Хотя в Библии имелось всего несколько историй о голосах ангелов — Иаков, борющийся с ангелом,[7] видение Иезекииля,[8] Благовещение,[9] — это были моменты божественного чуда, тончайший занавес между небом и землей разрывался, и люди становились свидетелями явления чудесных эфирных существ. Эванджелина часто задумывалась о том, как происходила встреча человека и ангела, как материальное и нематериальное оказывались друг напротив друга. Наверное, это было похоже на прикосновение ветра к коже. В конце концов она решила, что пытаться вообразить себе ангела — все равно что носить воду в решете. Но сестры Сент-Роуза не сдавались. Сотни книг об ангелах выстроились на библиотечных полках.

К камину подошла сестра Филомена. Филомена была кругленькой, кожу усеивали родинки и веснушки, и вся она походила на грушу. У нее был остеопороз, и монахиня ходила сгорбившись. Эванджелину стало интересовать здоровье сестры Филомены недавно, с тех пор как та начала забывать о назначенных встречах и перестала класть на место ключи. Монахини поколения Филомены — «старшие сестры» — не могли сложить с себя обязанности до глубокой старости, потому что после ватиканских реформ количество членов ордена катастрофически уменьшилось. Сестра Филомена зачастую была переутомлена и взбудоражена. Ватикан лишил старшее поколение возможности выйти на пенсию.

Сама Эванджелина верила реформам, выгодным для большинства, — она спокойно могла носить удобную униформу вместо старомодных одежд францисканок, могла получить современное образование. У нее был диплом историка, поскольку она обучалась в соседнем Бард-колледже. Воззрения же старших сестер, напротив, со временем не менялись. Но как ни странно, взгляды Эванджелины во многом совпадали со взглядами старших сестер, сформированными в эпоху Рузвельта, Великой депрессии и Второй мировой войны. Эванджелину восхищали истории сестры Людовики — она была самой старшей, ей исполнилось сто четыре года. Она часто велела Эванджелине садиться рядом и рассказывала про былые времена.

— Тогда не было равнодушия, праздности, — говорила сестра Людовика, сгорбившись в инвалидной коляске.

Ее худые руки, сложенные на коленях, мелко подрагивали.

— Нас посылали преподавать в приюты и приходские школы, чтобы мы узнали свое дело! Мы работали весь день и молились всю ночь! В кельях было холодно! Мы мылись в холодной воде и ели на ужин вареный овес и картофель! Когда не хватало книг, я выучила наизусть «Потерянный рай» Джона Мильтона, чтобы прочесть своим ученикам его великолепные стихи: «Адский Змий! Да, это он, завидуя и мстя, / Праматерь нашу лестью соблазнил; / Коварный Враг, низринутый с высот / Гордыней собственною, вместе с войском/ Восставших Ангелов, которых он / Возглавил, с чьею помощью Престол / Всевышнего хотел поколебать / И с Господом сравняться, возмутив / Небесные дружины; но борьба / Была напрасной».[10] Запоминали ли дети Мильтона? Да! А теперешнее образование, к сожалению, сплошь забавы да игры.

Однако, несмотря на различные мнения о меняющемся мире, сестры жили как дружная семья. Они были защищены от превратностей судьбы способами, которых в миру не существовало. Свои земли и здания монастырь Сент-Роуз выкупил еще в конце девятнадцатого века, и, несмотря на искушение сделать жилище более современным, монашки не пускали сюда посторонних. Они выращивали на огородах фрукты и овощи, курятник давал четыре дюжины яиц в день, а в кладовых было полно домашних заготовок. Монастырь был настолько защищен, так изобильно снабжался пищей и медикаментами, там было так много материала для удовлетворения интеллектуальных и духовных потребностей, что сестры иногда шутили: если случится второй потоп и достигнет долины реки Гудзон, то женщины Сент-Роуза просто запрут тяжелые железные двери, закупорят окна и будут молиться о своем самоподдерживающемся ковчеге.

Сестра Филомена взяла Эванджелину за руку и повела в кабинет. Там, склонившись над рабочим столом так, что широкие рукава одеяния задевали клавиатуру пишущей машинки, она стала что-то искать в бумагах. Такие поиски были для нее обычными. Филомена почти совсем ослепла, носила огромные точки с толстыми линзами, и Эванджелина часто помогала ей находить предметы, лежащие на виду.

— Может быть, вы сумеете помочь мне, — наконец сказала сестра Филомена.

— С удовольствием, — ответила Эванджелина, — только скажите, что нужно найти.

— Кажется, приходило письмо о нашем собрании изображений ангелов. Мать Перпетуя говорила по телефону с молодым человеком из Нью-Йорка — исследователем или консультантом, или что-то в этом роде. Он утверждает, что написал письмо. Оно попадало к вам на стол? Я знаю, что не пропустила бы такой запрос, если бы увидела. Мать Перпетуя хочет убедиться, что мы последовательно проводим политику Сент-Роуза. Она очень хотела бы сразу же послать ответ.

— Письмо пришло сегодня, — ответила Эванджелина.

Сестра Филомена взглянула на нее сквозь очки. Ее глаза стали еще больше и водянистее, пока она силилась разглядеть Эванджелину.

— И вы прочли его?

— Разумеется, — сказала Эванджелина. — Я вскрываю всю почту сразу же, как получаю.

— Это была просьба об информации?

Эванджелина не привыкла, чтобы кто-то сомневался, правильно ли она выполнила свою работу.

— Вообще-то, — сказала она, — это была просьба посетить наши архивы, чтобы найти особую информацию о матери Инносенте.

По лицу Филомены пробежала тень.

— Вы ответили на письмо?

— Я дала стандартный ответ.

Она не упомянула, что сожгла неотправленное письмо, — маленькая ложь, которая обычно ей несвойственна. Это было тревожным знаком — способность лгать Филомене не моргнув глазом. Но Эванджелина продолжала:

— Я знаю, что мы не разрешаем любителям доступ к архивам. Я написала, что мы обычно отклоняем подобные просьбы. Разумеется, в вежливой форме.

— Прекрасно, — проговорила Филомена, с интересом изучая Эванджелину. — Мы должны быть очень осторожными, открывая посторонним двери нашего дома. Мать Перпетуя дала специальное приказание отклонять все просьбы подобного рода.

Эванджелина не удивилась, узнав, что мать Перпетуя так печется о монастырской коллекции. Она была неприветливой и неразговорчивой, и Эванджелина видела ее нечасто. Перпетуя была непоколебима, управляла монастырем твердой рукой, и старшие сестры восхищались ее бережливостью, хотя и не одобряли ее современных взглядов. А мать Перпетуя пыталась заставить их принять реформы Ватикана, убеждая сменить тяжелые шерстяные одеяния на одежду из более легких тканей. Но сестры отказывались.

Когда Эванджелина собралась выйти из кабинета, сестра Филомена кашлянула, давая понять, что еще не закончила и Эванджелине надо подождать.

— Я много лет работала в архиве, дитя, и очень внимательно рассматривала любую просьбу, — сказала Филомена. — Я отказала многим надоедливым исследователям, писателям и псевдорелигиозным людям. Быть стражем ворот — большая ответственность. Хотелось бы, чтобы вы сообщали мне обо всех необычных письмах.

— Разумеется, — сказала Эванджелина, смущенная горячностью Филомены.

Любопытство взяло верх, и Эванджелина добавила:

— Меня кое-что заинтересовало, сестра.

— Да? — отозвалась Филомена.

— Вам известно что-нибудь необычное о матери Инносенте?

— Необычное?

— Что-нибудь, что могло бы понадобиться частному исследователю-консультанту, специалисту по истории искусств?

— Не имею ни малейшего понятия, что могло бы заинтересовать такого человека, дорогая, — прокудахтала сестра Филомена, направляясь к двери. — В истории достаточно картин и скульптур, чтобы историку искусств было чем заняться. Но наша коллекция изображений ангелов не имеет себе равных. Лишняя осторожность никогда не повредит, дитя. Сообщите мне, если последуют новые просьбы.

— Конечно, — ответила Эванджелина.

Ее сердце учащенно забилось.

Сестра Филомена, должно быть, заметила смятение юной помощницы и, подойдя ближе, так что Эванджелина ощутила какой-то запах — может, талька, а может, мази от артрита, — взяла Эванджелину за руки, согревая их в своих полных ладонях.

— Нет причин для беспокойства. Мы их не пустим. Пусть делают что хотят, дверь останется закрытой.

— Я уверена, вы правы, сестра. — Эванджелина улыбнулась, несмотря на замешательство. — Спасибо за участие.

— Пожалуйста, дитя, — ответила Филомена и зевнула. — Если произойдет еще что-нибудь, я до вечера буду на четвертом этаже. Мне как раз пора вздремнуть.

Сестра Филомена исчезла, а Эванджелина погрузилась в пучину самобичевания и в размышления о том, что же произошло между ними. Она жалела, что обманула начальницу, но в то же время думала о странной реакции Филомены на письмо и о ее желании не пускать посетителей в Сент-Роуз. Конечно, Эванджелина понимала необходимость защищать созерцательный мирок, который они так старательно создавали. Внимание сестры Филомены к этому письму казалось преувеличенным, но что заставило Эванджелину так бесстыдно и неоправданно лгать? Однако это случилось — она солгала старшей сестре. Но даже этот проступок не умерил ее любопытства. Какие отношения были между матерью Инносентой и миссис Рокфеллер? Что имела в виду сестра Филомена, когда сказала, что никто не пустит посторонних в их дом? Что плохого в том, если «посторонние» увидят замечательную коллекцию книг, картин и гравюр? Что они скрывают? За годы, которые Эванджелина провела в Сент-Роузе — почти полжизни! — там не происходило ничего необычного. Сестры-францисканки от Непрестанной Адорации вели жизнь, достойную подражания.

Эванджелина сунула руку в карман и вынула письмо в тонком гладком конверте. Почерк был витиеватый и изящный, взгляд легко скользил по завитушкам и росчеркам букв.

Эванджелина перечитала письмо, пытаясь понять, о чем идет речь. Затем тщательно свернула тонкую бумагу и спрятала обратно в карман, думая, что не сможет продолжать работу, пока не разгадает смысл послания Эбигейл Рокфеллер.

Пятая авеню, Верхний Ист-Сайд, Нью-Йорк

В ожидании лифта Персиваль Григори постукивал по полу кончиком трости, ритм резких металлических щелчков отсчитывал секунды. Облицованное дубовыми панелями фойе дома — элитного, довоенной постройки, с видом на Центральный парк — было настолько привычным, что он его почти не видел. Семья Григори уже больше полусотни лет занимала пентхаус. Он бы мог обратить внимание на почтительного швейцара, пышную композицию из орхидей в холле, кабину лифта, отделанную полированным черным деревом и перламутром, огонь в камине, отбрасывающий блики света на мраморный пол. Но Персиваль Григори ничего не замечал, кроме рвущей боли и хруста в коленных суставах при каждом шаге. Когда двери лифта открылись, он, хромая, вошел, увидел свое сгорбленное отражение в полированной латуни и быстро отвел взгляд.

На тринадцатом этаже он вышел в мраморный холл и отпер двери апартаментов Григори. Привычные детали его частной жизни — антиквариат, модерн, поблескивающее лаком дерево, искрящееся стекло — подействовали умиротворяюще, и он расслабился. Он бросил ключи на шелковую подушку, лежащую на дне вазы китайского фарфора, скинул тяжелое кашемировое пальто на подлокотник зачехленного деревянного кресла (девятнадцатый век, американский колониальный стиль) и прошел через галерею, отделанную травертином. Перед ним открылись просторные комнаты — гостиная, библиотека, столовая с четырехъярусной люстрой. За большими венецианскими окнами метель беспорядочно кружила снежинки.

В дальнем конце апартаментов большая закругленная лестница вела на материнскую половину. В строгой гостиной собрались друзья матери. Гости приезжали в квартиру на обед или ужин почти каждый день — своеобразный салон для ближайшего окружения. Мать все больше привыкала к этому ритуалу, прежде всего, из-за ощущения власти. Она выбирала, кого желала видеть, и заключала избранных в облицованное темными панелями логово своей квартиры, на время изымая из полной скуки и страданий жизни внешнего мира. За долгие годы она изменила своим привычкам всего несколько раз, когда ее сопровождал Персиваль или его сестра, и только ночью. Мать настолько свободно себя чувствовала на этих встречах, а круг ее гостей был настолько постоянным, что она редко жаловалась на неотлучное сидение дома.

Тихо, чтобы не привлекать внимания, Персиваль нырнул в ванную комнату в конце прихожей, осторожно прикрыл за собой дверь и запер ее. Заученными быстрыми движениями он снял сшитый на заказ шерстяной пиджак и шелковый галстук, швыряя одежду на керамические плитки пола. Дрожащими пальцами расстегнул шесть перламутровых пуговиц и, стащив рубашку, выпрямился перед большим зеркалом, висящим на стене.

Проведя пальцами по груди, он почувствовал, как переплетается множество ремней. Конструкция представляла собой своеобразный черный корсет. Ремни были настолько тугими, что впивались в кожу. Впрочем, даже когда он ослаблял их, они слишком сильно сдавливали тело. С трудом дыша, Персиваль одну за другой расстегнул маленькие серебряные пряжки. Наконец он сделал последнее усилие, и кожаные ремни шлепнулись на плиточный пол.

Его безволосая грудь была гладкой, без сосков, белая кожа казалась восковой. Пупка на животе не было. Он развернул лопатки, разглядывая свое отражение в зеркале — плечи, длинные худые руки, точеные изгибы тела. Посередине спины, покрытой потом, со следами от ремней, виднелись две хрупкие кости. Со смесью удивления и боли он заметил, что от его крыльев — когда-то широких, сильных, изогнутых, словно золотые ятаганы, — почти ничего не осталось. Они почернели от болезни, перья выпали, кости истончились. Теперь на их месте зияли две открытые раны, синие и мокрые от трения. Бандажи, неоднократные чистки — ничто не помогало залечить раны или уменьшить боль. Но он понимал, что истинное мучение придет, когда от крыльев совсем ничего не останется. Тогда исчезнет все, что отличало его от окружающих, все, чему завидовали другие.

Первые симптомы недомогания появились десять лет назад, когда в стержни и опахала перьев проникли крохотные споры плесени. Это был фосфоресцирующий зеленый грибок, и он разрастался, словно патина на бронзе. Персиваль думал, что это обычная инфекция. Ему очищали крылья, возвращая им надлежащий вид, каждое перо промывали маслами, но инфекция оставалась. За несколько месяцев размах крыльев уменьшился наполовину. Исчез благородный золотистый блеск, свойственный здоровым крыльям. Когда-то он складывал их с легкостью, плотно прижимая к спине величественное оперение. Легкие золотые перья прятались в углубления вдоль позвоночника, и крылья становились абсолютно незаметными. Хотя они были полностью материальными, здоровые крылья имели свойства голограммы. Как и тела ангелов, крылья не подчинялись законам физики. Персиваль мог взмахнуть ими, и они свободно проходили сквозь несколько слоев одежды.

Теперь же он не мог прятать их, и своим постоянным присутствием они напоминали ему о болезни. Боль сокрушала его. Он не мог летать. Встревоженные родственники пригласили специалистов, но они только подтвердили наихудшие опасения семьи Григори: у Персиваля дегенеративное расстройство, распространившееся в их обществе. Врачи сказали, что сначала отомрут крылья, затем мышцы. Он будет прикован к инвалидной коляске, а потом, когда крылья полностью атрофируются, а их корни начнут разлагаться, Персиваль умрет. Годы лечения замедлили прогрессирование болезни, но не остановили ее.

Персиваль открыл кран и плеснул в лицо прохладной водой, пытаясь прогнать нахлынувший жар. Конструкция из ремней помогала ему держать спину прямо, что было непростой задачей, поскольку мышцы ослабли. За прошедшие месяцы боль только усилилась. Он так и не привык к трению ремней о кожу, острым, как булавки, застежкам, впивающимся в тело, ощущению горящей разорванной плоти. Многие, когда заболевали, выбирали жизнь вдали от мира. Эту судьбу Персиваль принять не мог.

Персиваль взял в руки конверт, который ему передал Верлен. С удовольствием ощущая его тяжесть, он распотрошил его с жадностью кота, пожирающего пойманную птичку. Слегка помешкав, он развернул бумаги и положил на мраморную раковину. Он читал досье, надеясь найти там что-нибудь полезное для себя. Доклад Верлена был детальным и подробным — сорок страниц текста, — но не содержал ничего нового.

Сложив бумаги обратно, Персиваль глубоко вдохнул и надел конструкцию из ремней. Было не так больно — тело отдохнуло, пальцы перестали дрожать. Одевшись, он понял, что его вид никак нельзя назвать приличным. Одежда помялась и пропотела, белокурые волосы беспорядочно падали на лицо, глаза покраснели. Матери было бы неприятно видеть его настолько измученным заботами.

Пригладив волосы, Персиваль вышел из ванной и отправился на поиски матери. Он поднялся по большой лестнице и услышал звон хрустальных бокалов и визгливый смех гостей. Тихо наигрывал какую-то мелодию струнный квартет. Персиваль остановился на пороге, чтобы перевести дыхание. Малейшее усилие утомляло его.

В комнатах матери всегда было полно цветов, прислуги и сплетен, словно у графини — хозяйки ночного салона. Количество собравшихся сегодня превзошло все ожидания. Гостей было человек пятьдесят или даже больше. Стеклянный потолок, откуда обычно лился яркий свет, засыпал снег. Стены верхнего этажа украшали картины, которые его семья собирала пятьсот лет. Большинство из них Григори выкупили у музеев и частных коллекционеров. В основном это были подлинные шедевры старых мастеров — искусные копии картин семья Григори пускала в мир, оставляя себе оригиналы. Картины требовали тщательного ухода, от поддержания микроклимата в помещении до команды специалистов по реставрации, но коллекция заслуживала такой заботы. Там было много голландских мастеров, несколько картин эпохи Возрождения и немного гравюр девятнадцатого века. Всю стену в гостиной занимал знаменитый триптих Иеронима Босха «Сад земных наслаждений» — искусное и очень страшное изображение рая и ада. Персиваль вырос, изучая эти гротески. Представление о роде людском он получил, разглядывая большое центральное панно, которое показывало жизнь на земле. Персивалю особенно нравилось, что в аду, написанном Босхом, имелись кошмарные музыкальные инструменты — лютни и барабаны. Великолепная копия триптиха висела в музее Прадо в Мадриде, отец Персиваля лично наблюдал за ее написанием.

Сжимая ручку трости, Персиваль пробивался сквозь толпу. Обычно он смирялся с этими сборищами, но в теперешнем состоянии ему трудно было даже пройти по комнате. Он кивнул отцу своего бывшего одноклассника — тот уже много веков был вхож в их семью. Он стоял поодаль от всех, демонстрируя безупречные белые крылья. Персиваль слегка улыбнулся модельке, которую когда-то приглашал на обед, — прекрасному созданию с прозрачными голубыми глазами, из почтенной швейцарской семьи. Она была слишком молода для появления крыльев, и пока не было способа определить степень ее родовитости, но Персиваль знал, что ее семья старая и влиятельная. До того как он заболел, мать пыталась убедить его жениться на девочке. Когда-нибудь она бы стала могущественным членом их клана.

Персиваль еще кое-как терпел друзей семьи из старинных родов — ему это было выгодно, но его тошнило от новых знакомых — всех этих нуворишей, денежных мешков, медиамагнатов и прочих, к кому благоволила мать. Разумеется, они не походили на семейство Григори, но у многих получалось сочетать в себе почтение и благоразумие — то, чего требовал клан. Они имели обыкновение собираться на материнской половине квартиры, засыпали мать комплиментами и тешили ее аристократическое самолюбие. Такое поведение обеспечивало им приглашение в дом Григори на следующий день.

Если бы это зависело от Персиваля, то их жизнь была бы уединенной, но мать не выносила одиночества. Он подозревал, что она окружила себя развлечениями, чтобы не обращать внимания на ужасную правду — их клан не занимает в мире такого места, как раньше. Уже несколько поколений семья заключала всевозможные союзы, ее положение в обществе, ее процветание зависели от дружественных отношений. В Старом Свете помогала сама история рода, всюду протянувшая крепкие ниточки связей. В Нью-Йорке эти связи надо было создавать заново — везде, где только можно.

Оттерли, его младшая сестра, стояла у окна в тусклом зимнем свете. Она была среднего роста — шесть футов три дюйма, стройная, в коротком платье, слишком коротком, но в ее вкусе. Светлые волосы собраны в тугой пучок, губы накрашены ярко-розовой помадой, такая больше подошла бы юной девушке. Когда-то Оттерли была сногсшибательна, гораздо лучше той швейцарской модельки, но ее юность сгорела в вечеринках и неразборчивых любовных отношениях, продолжавшихся сто лет кряду. И юность, и везение покинули ее. Теперь она была женщиной средних лет — ей недавно исполнилось двести — с кожей как у пластикового манекена, хотя она всячески пыталась это скрыть. Она старалась изо всех сил, но так и не смогла вернуть себе внешность, какая у нее была в девятнадцатом веке.

Завидев Персиваля, Оттерли медленно двинулась ему навстречу, взяла его под локоть обнаженной рукой и повела в толпу, как будто он инвалид. Все присутствующие смотрели на Оттерли. Если гости не вели с его сестрой бизнес, то знали ее по работе в нескольких правлениях или по социальным законопроектам, которые она поддерживала. Все друзья и знакомые боялись ее. Никто не мог позволить себе вызвать недовольство Оттерли Григори.

— И где тебя носило? — спросила Оттерли Персиваля.

Ее зрачки сузились, как у рептилии. Она воспитывалась в Лондоне, где до сих пор жил их отец, и резкий британский акцент становился еще невыносимее, когда она бывала раздражена.

— Я очень сомневаюсь, что тебе было одиноко, — сказал Персиваль, оглядывая толпу.

— С мамой никогда не бывает одиноко, — саркастически заметила Оттерли. — Каждую неделю она выдумывает что-нибудь новенькое.

— Полагаю, она где-то здесь?

Выражение лица Оттерли стало еще более раздраженным.

— Когда я видела ее в последний раз, возле ее трона от поклонников было не протолкнуться.

Они прошли в дальний конец комнаты, мимо французских окон, которые, казалось, приглашали шагнуть сквозь их толстые, прозрачные глубины и полететь над туманным заснеженным городом. Перед ними остановился анаким, один из немногих слуг, еще сохранившихся в семействе Григори и других аристократических семьях.

— Шампанского, сэр? Мадам?

Одетые во все черное, анакимы были ниже ростом и более тонкокостными, чем нефилимы,[11] которым они служили. Помимо черной униформы, мать настаивала, чтобы они не прятали крылья и таким образом отличались от гостей. И действительно, разница была заметна. Крылья гостей были мускулистыми и хорошо оперенными, а у слуг — легкими и тонкими, как пленка или серая бумага. Больше всего они напоминали крылья насекомых. Из-за такого строения крыльев слуги летали с большой точностью, делая короткие быстрые движения. У них были огромные желтые глаза, высокие скулы и бледная кожа. Персиваль видел полет анакимов во время Второй мировой войны, когда рой опустился на фургоны людей, бегущих из Лондона от бомбежки. Анакимы без труда разорвали несчастных. После этого случая Персиваль понял, почему анакимов считали непостоянными и непредсказуемыми, способными лишь прислуживать существам выше их по рангу.

На каждом шагу Персиваль встречал друзей семьи и знакомых, хрустальные бокалы с шампанским отражали свет. Слова таяли в воздухе, оставляя ощущение сплошного бархатного гула. Он слышал разговоры об отпусках, яхтах и деловых предприятиях, и это характеризовало друзей его матери так же, как вспышки бриллиантов и жестокий смех. Гости разглядывали его из всех углов — его ботинки, его часы, — прерывали беседу, чтобы рассмотреть трость, и наконец, завидев Оттерли, понимали, что больной растрепанный джентльмен — Персиваль Григори Третий, наследник имени и состояния Григори.

Наконец они добрались до матери, Снейи Григори. Она расположилась на своем любимом диване из готического гарнитура — красивый, богато украшенный, на деревянных вставках вырезаны змеи. После переезда в Нью-Йорк Снейя набрала вес и теперь носила свободные летящие туники, которые окутывали ее фигуру шелковым облаком. Развернув роскошные, переливающиеся всеми цветами радуги крылья, она красиво и эффектно устроила их за спиной, словно фамильную драгоценность. Подойдя ближе, Персиваль был почти ослеплен их яркостью. Каждое перо мерцало, как лист цветной фольги. Крылья Снейи были семейной гордостью, их красота и плотность служили доказательством чистоты рода. У прабабушки Персиваля были разноцветные крылья тридцати шести футов в размахе. Подобного не встречалось уже тысячу лет. Говорили, что такие крылья служили моделью для ангелов Фра Анджелико, Лоренцо Монако и Боттичини. Крылья, как сказала однажды Снейя Персивалю, — символ их крови, знатности, господствующего положения в обществе. Это власть и престиж, и Снейю очень беспокоило, что ни у Оттерли, ни у Персиваля нет детей — продолжателей рода и наследников этого дара.

Оттерли прятала свои крылья, и Персиваля это раздражало. Вместо того чтобы показывать их, как принято, она упорно прижимала их к спине, словно была какой-то полукровкой, а не членом одной из самых знатных ангельских семей в Соединенных Штатах. Персиваль понимал, что отказ от крыльев дает возможность существовать среди людей и не бояться быть обнаруженным. Но прятать их в своем кругу — это настоящий вызов.

Снейя Григори поприветствовала Оттерли и Персиваля, протянув руку, чтобы дети ее поцеловали.

— Мои херувимы, — сказала она глубоким голосом.

У нее был слабый немецкий акцент — напоминание о детстве, проведенном в Австрии, в доме Габсбургов. Она прищурила глаза и внимательно осмотрела ожерелье Оттерли — круглый розовый бриллиант в старинной оправе.

— Какая восхитительная вещица, — сказала она, словно удивляясь, что видит на шее дочери такое сокровище.

— Не узнаешь? — небрежно сказала Оттерли. — Это бабушкина.

— Правда?

Снейя приподняла бриллиант большим и указательным пальцами, и на ограненной поверхности заиграл свет.

— Отчего-то я его не узнаю. Он из моей комнаты?

— Нет, — сдержанно ответила Оттерли.

— Разве ты взяла его не в хранилище, Оттерли? — спросил Персиваль.

Оттерли скривила губы и бросила на него уничтожающий взгляд. Персиваль понял, что выдал сестру.

— Ах, вот в чем дело, — сказала Снейя. — Я давно не была в хранилище и совсем забыла, что там есть. И что, все драгоценности моей матери так же прекрасны, как эта?

— Они великолепны, мама, — сказал Оттерли, теряя уверенность.

Она много лет брала драгоценности из хранилища, а мать этого не замечала.

— Мне ужасно нравится эта вещица, — сказала Снейя. — Может быть, я съезжу в хранилище около полуночи. Надо бы сделать опись.

Ни секунды не колеблясь, Оттерли сняла ожерелье и сунула его в руку матери.

— Ты в нем будешь просто сногсшибательна, мама, — сказала она.

Не дожидаясь ответа, не в силах скрыть горечь от потери такой драгоценности, Оттерли повернулась на шпильках и скользнула в толпу. Платье так плотно облепляло ее, будто ткань была мокрой.

Снейя поднесла ожерелье к свету, и бриллиант вспыхнул, похожий на шар жидкого огня. Она спрятала его в вечернюю сумочку, украшенную бисером, и повернулась к Персивалю, словно внезапно вспомнив, что единственный сын стал свидетелем ее победы.

— Довольно забавно, — сказала Снейя. — Оттерли думает, будто я не знаю, что она уже двадцать пять лет крадет мои драгоценности.

— А ты и вида не подавала, что знаешь, — засмеялся Персиваль. — Если бы ты хоть раз сказала ей об этом, Оттерли давно остановилась бы.

Мать отмахнулась, как от мухи.

— Я знаю все, что происходит в этой семье, — сказала она, располагаясь на диване так, чтобы изгиб крыла был освещен. — Я даже знаю, что ты совершенно не заботишься о себе. Тебе надо больше отдыхать, больше есть, больше спать. Нельзя все пускать на самотек. Пора думать о будущем.

— Именно это я и делал, — ответил Персиваль.

Его раздражало, что мать разговаривает с ним так, будто ему и ста лет не исполнилось.

— Понимаю, — проговорила Снейя, догадавшись, в чем причина недовольства сына. — У тебя была встреча.

— Как и намечалось, — ответил Персиваль.

— Поэтому ты такой кислый? Расскажи, как продвигаются дела. Встреча прошла не так, как ты рассчитывал?

— Как всегда, — разочарованно ответил Персиваль. — Я возлагал слишком большие надежды.

— Да, — сказала Снейя, глядя мимо Персиваля. — Мы все надеялись.

— Идем.

Персиваль взял мать за руку и помог ей подняться с дивана.

— Мне надо поговорить с тобой наедине.

— Мы не можем поговорить здесь?

— Пожалуйста, — попросил Персиваль, с отвращением оглядывая собравшихся. — Это совершенно невозможно.

Поднимаясь с дивана, Снейя устроила для очарованных поклонников большое шоу. Развернув крылья, она окутала ими плечи, как плащом. Персиваль смотрел на нее, содрогаясь от зависти. Крылья матери были великолепными, блестящими, здоровыми, перышко к перышку. Цвет почти незаметно менялся от кончиков, где перья были крошечными и розоватыми, до середины спины, где они становились большими и сверкающими. Раньше крылья Персиваля были гораздо больше, чем у матери, острые и яркие перья походили на кинжалы из чистейшего золота. Он смотрел на мать, мечтая снова стать здоровым.

Снейя Григори помедлила, давая гостям восхититься своей красотой небесного создания, а затем с изумительным изяществом сложила крылья на спине. В этом была непринужденность гейши, когда та мгновенно сворачивает веер из рисовой бумаги.

Персиваль взял мать под руку и повел вниз по главной лестнице. Обеденный стол, украшенный цветами и уставленный фарфором, был готов к приему гостей. Среди букетов лежал жареный поросенок с грушей во рту, на его боках были вырезаны розовые узоры. В окна Персиваль видел спешащих людей. Сверху они казались маленькими и черными, как крысы, пробирающиеся сквозь морозный ветер. А здесь, в доме, было тепло и уютно. В камине горел огонь, сверху слышалась приглушенная беседа и легкая музыка.

Снейя устроилась на стуле.

— Теперь говори, в чем дело, — велела она, слегка рассердившись оттого, что пришлось покинуть вечеринку.

Она достала из платинового портсигара сигарету и прикурила.

— Если тебе снова нужны деньги, Персиваль, обратись к отцу. Я понятия не имею, как тебе удается тратить так много.

Внезапно мать снисходительно улыбнулась.

— Ну, на самом деле, дорогой, я имею об этом некоторое понятие. Но все же придется поговорить с отцом.

Персиваль взял сигарету из портсигара матери. Она помогла ему прикурить. Как только Персиваль затянулся, он сразу же понял, что сделал ошибку — легкие как огнем опалило. Он закашлялся, пытаясь вдохнуть. Снейя подвинула к Персивалю нефритовую пепельницу, чтобы он погасил сигарету.

Отдышавшись, он сообщил:

— Мой источник оказался бесполезным.

— Как и следовало ожидать, — сказала Снейя, глубоко затянувшись.

— Открытие, которое он сделал, — а парень утверждает именно так, — не имеет для нас никакой ценности, — пояснил Персиваль.

— Открытие? — удивленно переспросила Снейя. — Правда? Новое открытие?

Пока Персиваль подробно рассказывал о встрече, уделив особое внимание смехотворной одержимости Верлена архитектурными чертежами монастыря в Милтоне и столь же выводящей из себя увлеченности загадкой древних монет, его мать водила по гладкому лаковому столу длинными белоснежными пальцами. Потом она вдруг резко выпрямилась.

— Это удивительно, — сказала она. — Ты действительно считаешь, что он не нашел ничего полезного?

— О чем ты?

— В стремлении проследить контакты Эбигейл Рокфеллер ты совершенно упустил из вида одну очень важную вещь.

Снейя затушила сигарету и прикурила другую.

— Эти чертежи могут быть именно тем, что мы ищем. Дай их мне. Я хочу сама увидеть их.

— Я отдал их Верлену обратно, — сказал Персиваль, сознавая, что его слова приведут ее в ярость. — К тому же в монастыре Сент-Роуз после сорок четвертого года нечего искать. Огонь уничтожил все следы. Вряд ли мы что-то упустили.

— Мне бы хотелось лично в этом убедиться, — ответила Снейя, даже не пытаясь скрыть, как она расстроена. — Мы сейчас же отправляемся в монастырь.

Персиваль ухватился за возможность оправдаться.

— Я позаботился об этом, — сказал он. — Мой источник как раз едет в Сент-Роуз, чтобы проверить свою находку.

— Твой источник — один из нас?

Персиваль мгновение смотрел на мать, не зная, что сказать. Снейя рассердилась бы, узнав, что он доверился Верлену.

— Ты не любишь, когда мы используем чужаков, но причины волноваться нет. Я его тщательно проверил.

— Разумеется, — сказала Снейя, выдыхая дым. — Так же, как ты раньше проверял других.

— Сейчас не та эпоха, — сказал Персиваль.

Он тщательно подбирал слова, чтобы не потерять хладнокровия.

— Нас не так легко предать.

— Ты прав, эпоха сейчас другая, — парировала Снейя. — Сейчас эпоха свободы и удобства, эпоха без слежки, эпоха невиданного богатства. Мы можем делать что пожелаем, ехать куда пожелаем, жить как пожелаем. Но это эпоха, когда лучшие из нас становятся ограниченными и слабыми. Эпоха болезней и вырождения. Никому — ни тебе, ни мне, ни любому из этих смешных существ, слоняющихся по моей гостиной, не выйти из-под контроля.

— Ты считаешь, что я ограниченный? — спросил Персиваль.

Он повысил голос, несмотря на все усилия сдержаться. Затем взял трость и собрался уходить.

— Не думаю, что в твоем состоянии может быть по-другому, — сказала Снейя. — Очень важно, что Оттерли тебе помогает.

— Это естественно, — сказал Персиваль. — Оттерли занималась этим так же долго, как и я.

— И твой отец, и я занимались этим еще до вашего рождения, — ответила Снейя. — И мои родители занимались этим до того, как я родилась, и их родители тоже. Ты — один из многих.

Персиваль покрутил трость, уперев ее конец в деревянный пол.

— Думаю, в моем состоянии надо поторопиться.

— Все верно — болезнь придает охоте новый смысл, — сказала Снейя. — Но неуемное желание вылечиться ослепило тебя. Оттерли никогда не оставила бы чертежи, Персиваль. Напротив, Оттерли уже была бы в монастыре и проверяла бы их. А ты столько времени потратил впустую! Что, если твоя глупость стоила нам сокровища?

— Тогда я умру, — ответил он.

Снейя Григори дотронулась до щеки Персиваля гладкой белой ладонью. Ветреная женщина, которую он увел с дивана, превратилась в величественную красавицу, амбициозную и гордую — качества, которыми он восхищался и которым завидовал.

— До этого дело не дойдет, — сказала она. — Я этого не допущу. А теперь иди отдыхай. Я позабочусь о мистере Верлене.

Персиваль встал и, тяжело опираясь на трость, захромал из комнаты.

Женский монастырь Сент-Роуз, Милтон,

штат Нью-Йорк

Верлен оставил машину — подержанный «рено» восемьдесят девятого года, он купил его еще в колледже — перед Сент-Роузом. Ворота из кованого железа закрывали вход, и ему ничего не оставалось, кроме как перелезть через широкую стену из известняка, окружающую подворье. Вблизи Сент-Роуз превосходил все, что рисовало ему воображение, — обособленный и безмятежный, он походил на заколдованный замок, погруженный в сон. Неоготические арки и башни устремлялись в серое небо; повсюду росли березы и ели, как бы защищая здание со всех сторон. Мох и плющ цеплялись за кладку, словно природа медленно, но настойчиво предъявляла свои права на монастырь. Вдалеке виднелся берег Гудзона, покрытый коркой снега и льда.

Верлен шел по запорошенной снегом булыжной дорожке и дрожал. Ему было очень холодно. Он замерз сразу же, как только вышел из Центрального парка, и так и не смог согреться, пока ехал в Милтон. Верлен включил печку в машине на максимальную температуру в попытке избавиться от холода, и все же его руки и ноги закоченели. Он не мог объяснить, что именно так подействовало на него — сама встреча или чрезвычайно болезненный вид Персиваля Григори. В Григори было что-то жуткое и тревожащее, но Верлена не так-то просто обвести вокруг пальца. Он отлично чувствовал людей. За несколько минут общения он получал основную информацию о человеке, и первое впечатление его почти никогда не обманывало. В присутствии Григори Верлен слабел, накатывало какое-то опустошение, он сильно мерз.

Встреча днем была второй по счету, и Верлен надеялся, что последней. Если расследование пойдет, как запланировано, то этот работодатель больше никогда не возникнет на его горизонте. Кожа у Григори такая прозрачная, тонкая и бледная, что сквозь нее можно рассмотреть сетку голубых вен. Глаза покраснели от жара, он держался на ногах только с помощью трости. В таком состоянии человек обычно едва может подняться с постели, не говоря уже о деловых встречах на улице в метель. Но гораздо более странно, что он послал Верлена в монастырь без конкретных указаний. Это было импульсивно и непрофессионально для обычного нанимателя, но именно так Верлен, в общем-то, и воспринимал Григори — как ненормального коллекционера.

В стандартном договоре на проведение исследований имелся пункт с требованием разрешить посещение частных библиотек, но эта библиотека была гораздо консервативнее остальных. Он думал, что библиотека Сент-Роуза будет маленькой, старомодной, полной горшков с папоротниками и всяких дурацких изображений агнцев и детей, — то есть с той самой дрянной обстановкой, которую верующие женщины считают очаровательной. Он представлял библиотекаршу мрачной скрюченной старушенцией лет семидесяти, с одутловатым лицом, не понимающей всей ценности доверенных ей сокровищ. Он не надеялся найти в Сент-Роузе красоту и удовольствие — то, что заставляет примириться с жизнью. Раньше он не бывал в женских монастырях. Он вырос в семье агностиков и академиков, людей, которые не любили говорить о своих религиозных взглядах, как будто разговор о вере окончательно уничтожил бы ее.

По широким каменным ступеням Верлен поднялся к входной двери и постучал в деревянную створку. Постучал во второй раз, в третий, попытался найти звонок или домофон, чтобы привлечь внимание сестер, но ничего не обнаружил. Как человек, часто забывающий запереть дверь собственной квартиры, он нашел довольно странным, что кучка монахинь-бездельниц так печется о своей безопасности. Раздосадованный, он отошел в сторону, достал из кармана фотокопии чертежей и начал их просматривать в надежде найти другой вход.

Взяв реку за основной ориентир, он определил, что главный вход должен располагаться с южной стороны. В действительности же вход был с западного фасада, обращенный к воротам. Согласно карте — как теперь он называл чертежи, — церковь и часовня должны занимать заднюю часть двора. Но если он правильно прочитал эскизы, то здания расположены совершенно по-другому. Ему становилось ясно, что архитектурные планы не совпадали со строением, возвышающимся перед ним. Заинтригованный, Верлен пошел вокруг монастыря, сравнивая кирпичные стены с нарисованными чернилами. Нужных ему построек не было там, где им надлежало быть. Вместо двух разных строений он обнаружил массивную смешанную кладку из старого и нового кирпича и раствора, как будто эти здания сперва нарезали, а потом соединили в фантастический коллаж.

Зачем это Григори, Верлен не мог сказать. Впервые они встретились на художественном аукционе, где Верлен помогал продавать картины, мебель, книги и драгоценности известных семей «позолоченного века». Там был прекрасный набор серебра, принадлежащий Эндрю Карнеги, набор отделанных золотом молотков для крокета с выгравированными инициалами Генри Флэглера, мраморная статуэтка Нептуна от Брейкеров, ньюпортских родственников Корнелиуса Вандербильта Второго. Аукцион оказался скромным, заявок пришло меньше, чем ожидалось. Персиваль Григори предложил высокую цену за несколько лотов, которые когда-то принадлежали жене Джона Д. Рокфеллера, Лоре Селестии «Сетти» Спелман.

Верлен достаточно знал о семье Рокфеллер, чтобы понять, что в этих лотах не было ничего особенного. И все же Григори очень хотел их заполучить, назначив цену, гораздо выше ожидаемой. Позже, когда последние лоты были проданы, Верлен подошел к Григори, чтобы поздравить его с покупкой. Они пустились обсуждать Рокфеллеров, а потом продолжили перемывать косточки «позолоченному веку» за бутылкой вина в баре напротив. Григори восхищался знаниями Верлена о семействе Рокфеллер, живо интересовался его исследованиями в Музее современного искусства и наконец спросил, не желает ли он выполнить частный заказ, связанный с этим предметом. Григори взял его номер телефона. Вскоре после этого Верлен стал работать на Григори.

Верлен питал особые чувства к семье Рокфеллер — он написал докторскую диссертацию о ранних годах Музея современного искусства, учреждения, которое не существовало бы без надзора и патронажа Эбигейл Олдрич Рокфеллер. Увлечение Верлена историей искусств началось с интереса к дизайну. Он посетил несколько занятий на факультете истории искусств в Колумбийском университете, потом еще несколько, пока не понял, что его интересует не современный дизайн, а идеи постмодернизма: примитивизм, отход от традиций, предпочтение настоящего прошлому — и, наконец, женщина, которая помогла построить один из самых больших музеев современного искусства в мире, — Эбигейл Рокфеллер. Верлен прекрасно знал, а его референт часто напоминал ему, что в глубине души он не ученый. Он был неспособен систематизировать красоту, сводя ее к сухой теории и ссылкам. Он предпочитал яркие, заставляющие замирать сердце цвета Матисса интеллектуальной суровости русских педантов. Написав дипломную работу, он не стал рассматривать искусство более рационально. Зато он научился разбираться в мотивах создания произведения.

Работая над диссертацией, он восхищался вкусом Эбигейл Рокфеллер. После нескольких лет изучения предмета он ощущал себя младшим экспертом по связям семьи Рокфеллер в мире искусства. Часть его диссертации опубликовали в престижном научном журнале год назад, после чего Колумбийский университет предложил ему должность преподавателя.

Если бы все пошло по плану, Верлен закончил бы диссертацию, нашел способ упростить ее и, если бы сошлись звезды, опубликовал бы ее. Но сейчас его работа представляла собой сплошную неразбериху. Его архивы превратились в спутанный клубок информации, где перемешались тысячи фактов и невообразимое количество портретов. В папках хранились сотни копий документов — каждый кусочек знания, каждая бумага, каждое сообщение, которые он находил в процессе исследований. Верлен считал, что у него собрана самая исчерпывающая информация. Он очень удивился, когда выяснилось, что в те самые годы, по которым он специализировался, в годы, когда Эбигейл Рокфеллер была с головой погружена в работу с Музеем современного искусства, она вела переписку с монастырем Сент-Роуз.

Верлен обнаружил это, когда год назад ездил в Архивный центр Рокфеллеров. Он проехал двадцать пять миль на север от Манхэттена к Сонной Лощине — живописному одноэтажному городку — и Кейп-Коду на Гудзоне. Центр занимал двадцать четыре акра земли на вершине холма. Он размещался в огромном каменном особняке, принадлежавшем второй жене Джона Д. Рокфеллера-младшего, Марте Берд Рокфеллер. В большой бетонной пристройке находилось хранилище с температурным контролем. Верлен припарковал «рено», закинул на плечо рюкзак и поднялся по лестнице. Удивительно, сколько денег было у семьи и как они смогли окружить себя такой бесконечной красотой.

Архивариус проверил документы Верлена, дающие право на доступ к архивам, — удостоверение личности преподавателя Колумбийского университета с особо отмеченным статусом адъюнкта — и провел его в читальный зал на втором этаже. Григори не скупился — оплата за один день исследований могла бы покрыть месячные расходы Верлена, поэтому он не торопился, наслаждаясь тишиной и спокойствием библиотеки, запахом книг, упорядоченной системой распределения архивных материалов и фолиантов. Архивариус принес коробки с документами из хранилища и поставил их перед Верленом. Бумаги Эбби Рокфеллер были разделены на семь частей — переписка, личные бумаги, коллекции произведений искусства, благотворительность, семейные бумаги Олдрич — Грин, смерть Эбби Олдрич Рокфеллер и биография. Каждая часть содержала сотни документов. Чтобы просмотреть их все, требовалось несколько недель. Верлен углубился в изучение, делая заметки и фотокопии.

Перед поездкой он перечитал все, что смог найти об Эбигейл, в надежде раскопать что-нибудь новенькое, что могло бы помочь ему, какую-нибудь информацию, на которую не претендовали бы другие исследователи современного искусства. Он прочел кучу биографий и очень много знал о ее детстве в Провиденсе, на Род-Айленде, о браке с Джоном Д. Рокфеллером-младшим и ее последующей жизни в нью-йоркском обществе. Он читал описания ее званых обедов, читал истории о ее пяти сыновьях и одной непокорной дочери, и все они казались скучными по сравнению с ее художественными интересами. Хотя их жизни очень сильно отличались друг от друга — Верлен жил в квартире-студии и был занят в университете лишь частично, поэтому финансовая стабильность ему не светила, а Эбби Рокфеллер вышла замуж за одного из самых богатых мужчин двадцатого века, — он чувствовал некое сродство с ней. Верлен считал, что понимает ее вкусы и непостижимые страсти, заставившие ее полюбить современную живопись. Он изучил ее жизнь вдоль и поперек. Он прекрасно сознавал, что вряд ли обнаружит для Григори что-нибудь новое. Если он найдет хотя бы фрагмент информации, полезной для босса, значит, ему наконец повезет.

Поэтому Верлен оставил без внимания кипы бумаг и писем, которые уже использовали другие ученые, пропустил биографические документы и приступил к третьей части архива — коробке под названием «Коллекции произведений искусства». Там были списки закупленных, пожертвованных, арендованных и проданных предметов; информация по китайским и японским гравюрам и американскому народному искусству; примечания дилеров к коллекции Рокфеллеров; материалы по проектированию Музея современного искусства. Но, проведя за чтением несколько часов, он не нашел ничего особенного.

Наконец Верлен вернул эти коробки и попросил архивариуса принести часть четвертую — «Благотворительность». У него не было конкретной причины поступить именно так, за исключением того, что благотворительные пожертвования Рокфеллеров были, возможно, единственным элементом, который он не исследовал, поскольку они представляли собой скучные листы бухгалтерского учета. Когда принесли коробки и Верлен начал с ними работать, он ощутил, что, несмотря на неинтересные бумажки, голос Эбби Рокфеллер заинтриговал его так же, как и ее выбор картин. Он читал целый час, пока не обнаружил странный набор писем — четыре официальных послания, засунутые среди бумаг. Письма были спрятаны между сообщениями о благотворительных пожертвованиях, аккуратно сложены в почтовые конверты, без каких-либо комментариев и приложений. Изучив каталог этой части, Верлен понял, что эти письма незадокументированы. Он и рассчитывать не мог на такую удачу, но письма были здесь, пожелтевшие от времени, оставляющие на пальцах тонкую пыль, словно он коснулся крыльев моли.

Он развернул листы и прижал к столу, чтобы рассмотреть при свете лампы. И сразу же понял, почему их нет в каталоге: письма не имели прямого отношения к семье Эбигейл Рокфеллер, жизни общества или работе художников. Эти письма вообще нельзя было отнести к определенной категории. Их написала даже не Эбигейл Рокфеллер, а женщина по имени Инносента, аббатиса монастыря в Милтоне, штат Нью-Йорк. Он никогда прежде о нем не слышал, но, посмотрев в атласе, узнал, что городок находится всего лишь в нескольких часах езды к северу от Нью-Йорка, на Гудзоне.

Пока Верлен читал письма, его удивление росло. Почерк Инносенты был небрежным и старомодным, с узкими цифрами и длинными вычурными буквами. Она писала пером и чернилами. Верлен узнал, что мать Инносента и миссис Рокфеллер вместе собирали деньги на благотворительность и сотрудничали гораздо теснее, чем можно предположить. Первые письма Инносенты были проникнуты уважением и вежливым смирением, но потом их тон становился все более теплым. Ничто на это не указывало, но Верлен догадывался, что причиной их сближения были какие-то произведения религиозного искусства. Верлен все больше уверялся в том, что эти письма будут ему полезны, надо только их понять. Это открытие могло помочь его карьере.

Быстро, пока архивариус отвернулся, Верлен сунул письма во внутренний карман рюкзака. Десять минут спустя он уже спешил домой, на Манхэттен, а украденные бумаги лежали у него на коленях. Почему он взял письма, было для него тайной даже тогда. У него не было особого мотива, просто он отчаянно хотел понять их. Он сознавал, что должен поделиться своим открытием с Григори — человеком, оплатившим эту поездку, но письма не содержали конкретной информации, и поэтому Верлен решил рассказать Григори об их существовании позже, как только он проверит их важность.

Теперь же он стоял перед монастырем, сбитый с толку, в сотый раз сравнивая чертежи с настоящим зданием. Лучи зимнего солнца падали на страницы с эскизами, тени берез распластались на снегу. Температура быстро понижалась. Верлен поднял воротник пальто и во второй раз пустился в обход. Ботинки у него промокли. Григори был прав в одном: они ничего не узнают, не проникнув в монастырь.

На полпути Верлен наткнулся на покрытые льдом ступеньки. Он начал спускаться, держась за металлические перила, чтобы не упасть. В глубине сводчатой каменной лестничной площадки обнаружилась дверь. Верлен повернул ручку — оказалось открыто, и мгновение спустя он очутился в темном помещении, где пахло влажным камнем, гниющим деревом и пылью. Когда глаза привыкли к тусклому свету, он закрыл за собой дверь и направился по заброшенному коридору в недра монастыря Сент-Роуз.

Библиотека изображений ангелов,

монастырь Сент-Роуз, Милтон, штат Нью-Йорк

Всякий раз, когда прибывали посетители, сестры предоставляли Эванджелине право на посредничество между сферами духовной и светской. У нее был талант непринужденно общаться с непосвященными. Эванджелина была молода и современна — в отличие от других сестер, — поэтому она часто проводила экскурсии. Гости ожидали увидеть монахиню, облаченную в черные закрытые одежды, в грубых кожаных башмаках, с Библией в одной руке и четками в другой — словом, старуху с мировой скорбью на челе. Вместо этого их встречала Эванджелина. Молодая, симпатичная, остроумная, она быстро разрушала стереотипы. Она могла пошутить или прокомментировать газетные статьи, разбивая представления о строгих нравах женского монастыря. Проводя гостей по извилистым коридорам, Эванджелина объясняла, что их орден — современное сообщество, открытое для новых идей. Она рассказывала, что кроме традиционных одежд сестры среднего возраста надевают осенью кроссовки, чтобы прогуляться утром у реки, и удобную ортопедическую обувь, когда летом пропалывают клумбы. Внешний вид не столь важен, говорила Эванджелина. Порядки в монастыре были установлены двести лет назад, и основное значение имели ритуалы — к ним относились с глубоким почтением и тщательно их соблюдали. Если мирян удивляла царящая повсюду тишина, регулярные молитвы и одинаковая одежда монахинь, Эванджелина находила способ помочь им воспринимать происходящее как должное.

Но в тот день хорошие манеры ей изменили. Никогда прежде она так не изумлялась при виде посетителя в дверях библиотеки. Ее внимание привлекло легкое движение в дальнем конце комнаты. Повернувшись, она обнаружила молодого человека — он прислонился к двери и пристально смотрел на нее с необычным интересом. Эванджелину словно током ударило, она испугалась. В висках застучало, в глазах помутилось, в ушах зазвенело. Она выпрямилась, подсознательно принимая роль охранника, и уставилась злоумышленнику в глаза.

Неизвестно почему, но Эванджелина сразу поняла, что человек, стоящий в дверях, — тот самый, чье письмо она читала утром. Странно, что она узнала Верлена. Она представляла себе автора письма морщинистым профессором, седым и пузатым. А этот парень был, похоже, моложе нее. Очки с проволочными дужками, непослушные темные волосы, неуверенность, с которой он ждал у двери, показались ей мальчишескими. Как он сумел войти в монастырь и, что еще более интересно, как ему удалось найти путь в библиотеку и при этом остаться незамеченным? Эванджелина чувствовала — здесь кроется какая-то тайна. Она не знала, поздороваться или, наоборот, позвать охрану и вывести его из здания.

Тщательно расправив юбку, она решила выполнить свои обязанности. Она подошла к двери и окинула юношу холодным взглядом.

— Чем могу помочь, мистер Верлен?

Ее голос казался слабым, словно его заглушали порывы ветра.

— Вы знаете, кто я? — удивился Верлен.

— Нетрудно догадаться, — ответила Эванджелина гораздо серьезнее, чем хотела.

Его щеки запылали, и Эванджелина тут же смягчилась.

— Тогда вы знаете, — сказал Верлен, — что я говорил с кем-то по телефону — кажется, это была Перпетуя — о посещении вашей библиотеки в исследовательских целях. Я присылал письмо с просьбой о посещении.

— Меня зовут Эванджелина. Это я получила ваше письмо, поэтому мне хорошо известно о вашей просьбе. Я знаю, что вы говорили с матерью Перпетуей о своем желании провести здесь исследование. Но, насколько мне известно, разрешения посетить библиотеку вы не получили. Честно говоря, я понятия не имею, как вы вошли сюда, особенно в это время дня. Войти в помещения, куда вход воспрещен, можно разве что после воскресной мессы — мы приглашаем публику поклоняться вместе с нами, и прежде случалось, что некоторые любопытные личности заглядывали в наши кельи. Но сегодня, да еще днем? Я удивлена, что по дороге в библиотеку вы не столкнулись ни с кем из сестер. В любом случае вам придется зарегистрироваться в миссионерском офисе. Это обязательно для всех посетителей. Я думаю, нам лучше сразу пойти туда или хотя бы поговорить с матерью Перпетуей, на случай, если…

— Простите, — прервал ее Верлен. — Я знаю, что это незаконно и что мне не стоило приезжать сюда без разрешения, но я надеюсь на вашу помощь. Ваша компетентность могла бы выручить меня из очень трудной ситуации. Поверьте, я здесь не для того, чтобы причинить вам неприятности.

Эванджелина мгновение смотрела на Верлена, словно пытаясь понять, насколько он искренен. Затем, указав на деревянный стул около камина, она сказала:

— Нет такой неприятности, с которой я не могла бы справиться, мистер Верлен. Присаживайтесь, прошу вас, и расскажите, что я могу сделать, чтобы помочь вам.

— Спасибо.

Верлен сел на стул, а Эванджелина заняла место напротив.

— Думаю, из моего письма вам известно, что я ищу доказательства существования переписки между Эбигейл Рокфеллер и аббатисой монастыря Сент-Роуз зимой тысяча девятьсот сорок третьего года.

Эванджелина кивнула.

— Правду говоря, в письме я об этом не упомянул, но я сейчас пишу книгу. Это была моя докторская диссертация, но я надеюсь превратить ее в книгу об Эбигейл Рокфеллер и Музее современного искусства. Я прочел почти все, что о ней издавалось, а также множество неопубликованных документов, и нигде нет ни слова об отношениях Рокфеллеров с монастырем Сент-Роуз. Понимаете, существование подобной переписки может стать важным открытием, по крайней мере в моей области. Это может полностью изменить мою карьеру.

— Это очень интересно, — сказала Эванджелина. — Но я не понимаю, чем могу помочь вам.

— Позвольте мне вам кое-что показать.

Верлен достал из внутреннего кармана пальто пачку бумаг и положил на стол. На каждом листе были рисунки, которые на первый взгляд казались набором прямоугольников и кругов, но при ближайшем рассмотрении становилось понятно, что это чертежи здания. Поглаживая бумаги, Верлен пояснил:

— Это архитектурные планы Сент-Роуза.

Эванджелина наклонилась, чтобы присмотреться повнимательнее.

— Это подлинники?

— Да, конечно.

Верлен развернул листы, чтобы показать Эванджелине.

— Датированы тысяча восемьсот девятым годом. Подписаны аббатисой-основательницей.

— Мать Франческа, — пояснила Эванджелина, заинтересовавшись возрастом и сложностью чертежей. — Франческа построила монастырь и основала наш орден. Она сама разработала проект церкви. Часовня Поклонения — полностью ее творение.

— Ее подпись на каждой странице, — заметил Верлен.

— Разумеется, — ответила Эванджелина. — В ней было что-то от женщин эпохи Возрождения — она настаивала на том, чтобы самой утверждать планы.

— Смотрите, — воскликнул Верлен, раскладывая бумаги на столе. — Отпечаток пальца.

Эванджелина склонилась над столом. На пожелтевшей странице виднелось четкое, небольшое овальное чернильное пятнышко, в центре — круги и завитушки, похожие на годовые кольца на спиле дерева. Эванджелина улыбнулась при мысли, что Франческа сама могла оставить отпечаток.

— Вы тщательно изучили чертежи, — заметила Эванджелина.

— И все же кое-чего я не понимаю, — сказал Верлен, откидываясь на спинку стула. — Здания расположены совсем не так, как на планах. Я прошелся вокруг них, сравнивая, и обнаружил, что разница очень значительная. Например, монастырь находился совсем в другой части двора.

— Да, — сказала Эванджелина.

Она настолько погрузилась в рассматривание чертежей, что полностью забыла обо всех подозрениях в адрес Верлена.

— Здания были отремонтированы и восстановлены. Все изменилось после пожара, когда монастырь сгорел дотла.

— Пожар тысяча девятьсот сорок четвертого года, — произнес Верлен.

— Вам известно про пожар?

— Именно из-за пожара чертежи увезли из монастыря. Я нашел их в архиве среди старых планов зданий. Монастырь Сент-Роуз получил лицензию на строительство в феврале сорок четвертого года.

— Вам разрешили забрать чертежи из общественного архива?

— Я… взял их на время, — смущенно ответил Верлен.

Надавив краем ногтя на печать, так, что на ней остался тонкий полумесяц, он спросил:

— Вы знаете, на что указывает эта печать?

Эванджелина пристально вгляделась в золотую печать в центре часовни Поклонения.

— Скорее всего, на алтарь, — сказала она. — Но я могу ошибаться.

Она с новым интересом взглянула на Верлена. Если сначала она думала, что это обманщик, собирающийся ограбить библиотеку, то теперь поняла, что он простодушен и искренен, как подросток, мечтающий найти клад. Почему-то ей захотелось ему помочь.

Разумеется, она не показала Верлену, что смягчилась. Но он сам стал более уверенным, как будто почувствовал изменения в ее отношении к нему. Он посмотрел на нее сквозь заляпанные очки, словно увидел в первый раз.

— Что это? — спросил он, не отрывая от нее глаз.

— Что именно?

— Ваш кулон, — ответил он.

Эванджелина отпрянула, боясь, что Верлен дотронется до нее, и чуть не опрокинула стул.

— Извините, — покаялся Верлен. — Просто это…

— Мне больше нечего сказать вам, мистер Верлен, — проговорила она дрогнувшим голосом.

— Подождите секунду.

Верлен стал рыться в чертежах. Вытащив из груды один лист, он протянул его Эванджелине.

— Я думаю, это ваш кулон.

Эванджелина взяла документ и расправила его перед собой на столе. Она поразилась, насколько точно здесь изображена восьмиугольная часовня Поклонения, алтарь и статуи — то, что она ежедневно наблюдала многие годы. В самом центре алтаря на чертеже была золотая печать.

— Лира, — сказал Верлен. — Видите? Та же самая.

Дрожащими пальцами Эванджелина сняла с шеи кулон и аккуратно положила его на чертеж. Золотая цепочка походила на сверкающий хвост кометы. Кулон ее матери был как две капли воды похож на золотую печать.

Эванджелина достала из кармана письмо, которое нашла в архиве, — послание Эбигейл Рокфеллер матери Инносенте, написанное в сорок третьем году. Она не понимала связи между печатью и кулоном, и надежда, что Верлен может объяснить эту связь, внезапно заставила ее поделиться с ним своим открытием.

— Что это? — спросил Верлен и взял письмо.

— Возможно, вы скажете мне, что это.

Но когда Верлен развернул письмо и стал его изучать, Эванджелину одолели сомнения. Вспомнив о предупреждении сестры Филомены, она подумала, что предает орден, показывая такой документ постороннему. Сердце у нее упало, она почувствовала, что делает серьезную ошибку. Но она смотрела на него и нетерпеливо ждала, когда он дочитает.

— Это письмо подтверждает, что Инносента и Эбигейл Рокфеллер состояли в постоянной переписке, — наконец произнес Верлен. — Где вы нашли его?

— Сегодня утром я некоторое время провела в архиве. Я не сомневалась, что вы ошибаетесь по поводу матери Инносенты. Я была уверена, что никакой связи между ними не существовало. Я считала, что в наших архивах вообще не может быть ничего о такой светской даме, как миссис Рокфеллер, не говоря о документе, который подтверждал бы сам факт переписки. Можно сказать, я отправилась в архив, чтобы доказать вашу неправоту.

Верлен пристально смотрел на письмо, и Эванджелине показалось, что он не слышал ни слова. Наконец он достал из кармана клочок бумаги и написал свой номер телефона.

— Вы сказали, что нашли только одно письмо от Эбигейл Рокфеллер?

— Да, — ответила Эванджелина. — Вы его только что прочли.

— Но на все письма Инносенты к Эбигейл Рокфеллер были получены ответы. Это означает, что где-то в вашем архиве лежат три-четыре письма Рокфеллер.

— Вы правда думаете, что мы могли не заметить такие письма?

Верлен дал ей бумажку с номером телефона.

— Вы позвоните мне, если что-нибудь найдете?

Эванджелина взяла бумажку. Она не знала, что сказать. Позвонить ему было невозможно, даже если бы она нашла то, что он искал.

— Я попробую, — наконец ответила она.

— Спасибо, — сказал Верлен, с благодарностью глядя на нее. — Вы не будете возражать, если я скопирую письмо?

Эванджелина взяла цепочку, снова надела на шею и повела Верлена к дверям библиотеки:

— Идемте со мной.

Она привела Верлена в кабинет Филомены, взяла из стопки лист фирменной бумаги Сент-Роуза и протянула ему:

— Можете переписать сюда.

Верлен взял ручку и принялся за работу. Когда он скопировал письмо и вернул его Эванджелине, она поняла, что ему хочется задать вопрос. Она наблюдала за ним все десять минут, пока он писал, и видела, что он о чем-то напряженно раздумывает. Наконец Верлен спросил:

— А где делают такую бумагу?

Эванджелина взяла из пачки на столе Филомены еще один лист плотной розовой бумаги. Почти весь он был заполнен причудливыми розами и ангелами. Эти изображения она видела тысячу раз.

— Это наша обычная бумага для ответов, — сказала она. — А что?

— Такую же бумагу Инносента использовала для переписки с Эбигейл Рокфеллер, — ответил Верлен, взял чистый лист и стал внимательно его рассматривать. — Когда создали этот дизайн?

— Я никогда не задумывалась об этом, — сказала Эванджелина. — Но ему должно быть около двухсот лет. Его придумала аббатиса-основательница.

— Можно? — спросил Верлен.

— Конечно, — сказала Эванджелина. — Берите сколько хотите.

Он взял несколько листов и положил в карман.

Ее озадачил интерес Верлена к тому, что она считала само собой разумеющимся.

— Спасибо, — сказал Верлен и впервые за все время улыбнулся Эванджелине. — Даже не представляете, как вы меня выручили.

— Вообще-то мне следовало, увидев вас, вызвать полицию, — ответила она.

— За это я тоже вам благодарен.

— Сюда, — сказала Эванджелина, провожая Верлена к двери. — Уходите, пока вас не обнаружили. И если вас случайно встретит кто-нибудь из сестер, вы меня не видели и в библиотеку не заходили.

Монастырь Сент-Роуз, Милтон,

штат Нью-Йорк

Верлен вышел в темную снежную ночь. Снег засыпал опавшие листья, собирался на гибких ветках берез, укутывал булыжные мостовые. Верлен попытался разглядеть свой синий «рено» недалеко от кованых ворот, но ничего не увидел. Монастырь позади скрыла дымка, впереди была пустота. Стараясь не поскользнуться, Верлен выбрался во двор.

Свежий воздух в легких — такой восхитительный после душного тепла библиотеки — добавил ему хорошего настроения. Итак, к его удивлению и восхищению, у него все получилось. Эванджелина — он не мог заставить себя называть «сестрой Эванджелиной» слишком очаровательную, слишком умную, слишком женственную девушку, она не годилась на роль монахини — не только впустила его в библиотеку, но и показала ему то, что он больше всего надеялся найти. Он собственными глазами читал письмо Эбигейл Рокфеллер и теперь мог с уверенностью сказать, что эта женщина действительно работала над какой-то программой вместе с сестрами монастыря Сент-Роуз. Хотя ему не удалось получить фотокопию письма, он узнал почерк миссис Рокфеллер. Безусловно, результат должен был удовлетворить Григори и, что еще более важно, помочь в его собственных исследованиях. Конечно, было бы гораздо лучше, если бы Эванджелина отдала ему оригинал. Или если бы она нашла все ответы Эбигейл Рокфеллер на письма Инносенты и тоже отдала их ему.

Впереди, сразу за воротами, сквозь снежную круговерть пробились лучи фар. Матово-черный «мерседес»-внедорожник остановился рядом с «рено». Верлен инстинктивно нырнул в сосновую чащу. Из своего укрытия между деревьями он наблюдал, как из внедорожника вышел мужчина в спортивной вязаной шапочке в сопровождении высокого блондина. Блондин держал в руках лом. При виде их Верлену снова стало нехорошо, совсем как утром. В режущем глаза свете мужчины казались персонажами фильмов ужасов, их фигуры окружал яркий белый ореол. Контраст света и тени делал их лица похожими на карнавальные маски. Их послал Григори — Верлен догадался об этом сразу же, как их увидел. Но зачем это ему, Верлен не понимал.

Блондин очистил от снега одно из окон «рено», а затем с силой, поразившей Верлена, опустил лом на стекло, пробив его одним ударом. Второй мужчина вытащил осколки, сунул руку в окно и открыл дверцу, действуя быстро и умело. Вдвоем они обшарили бардачок, задние сиденья и багажник. Пока они потрошили его имущество, засовывали в его же спортивную сумку его книги — многие из них он взял в библиотеке Колумбийского университета — и несли все в «мерседес», Верлен наконец понял, что Григори послал этих двоих украсть у него бумаги.

Он не мог ехать в Нью-Йорк в «рено», это было очевидно. В попытке уйти от головорезов как можно дальше, Верлен опустился на четвереньки и пополз. Мягкий снег поскрипывал под ним. Если ему удастся под покровом леса по темной тропинке вернуться обратно к монастырю, он сможет скрыться незамеченным. На опушке леса он встал, тяжело дыша, весь в снегу. Путь к реке лежал через открытое пространство. Придется рискнуть. Верлен понадеялся, что грабители слишком заняты раскурочиванием машины и не заметят его. Он побежал к Гудзону и обернулся только тогда, когда достиг берега. Бандиты садились в «мерседес». Они не уехали. Они ждали Верлена.

Река замерзла. Ботинки промокли. Верлен здорово разозлился. Как ему попасть домой? Он торчит непонятно где. Макаки Григори забрали все его блокноты, все документы, все, над чем он работал несколько последних лет, да еще и разгрохали его машину. А Григори вообще в курсе, как трудно найти запчасти для «Рено R5» восемьдесят четвертого года выпуска? И как теперь преодолеть эту снежную пустыню в насквозь промокших старомодных ботинках?

Верлен пошел вдоль берега реки на юг, стараясь не упасть. Вскоре он оказался перед заграждением из колючей проволоки. Верлен предположил, что это граница монастырских угодий, длинное, тонкое и колючее продолжение массивной каменной стены, которая защищала Сент-Роуз, а если так, значит, это его спасение. Прижав колючую проволоку ногой, Верлен перелез через нее, цепляясь пальто.

И только когда Верлен уже топал по темной и заснеженной проселочной дороге, оставив монастырь далеко позади, он почувствовал, что порезал руку, перебираясь через ограду. В темноте он не смог рассмотреть рану, но понял, что порез глубокий. Возможно, придется зашивать. Верлен снял свой любимый галстук от «Хермес», закатал окровавленный рукав рубашки и обернул галстук вокруг раны, соорудив тугую повязку.

Верлен понятия не имел, куда идти. Вечернее небо еще больше потемнело от метели, и к тому же он совершенно не знал, что за городки расположены вдоль Гудзона, поэтому не мог определить, где находится. Машин почти не было. Завидев вдали фары, Верлен сходил с обочины и прятался за деревьями. Скорее всего, он давно затерялся среди множества местных дорог. И все же Верлен беспокоился, что люди Григори вскоре примутся искать его и в любой момент могут появиться здесь. Кожа у него покраснела и потрескалась от ветра, ноги замерзли, а рука начала пульсировать. Верлен остановился, чтобы осмотреть ее. Затянув галстук вокруг раны, он с отстраненным удивлением отметил, как замечательно шелк впитывает и удерживает кровь.

Спустя, как ему показалось, несколько часов Верлен наткнулся на большое шоссе. Движение тут было более оживленное. Шоссе представляло собой две полосы растрескавшегося бетона со знаком, ограничивающим движение до двадцати пяти миль в час. Повернув в сторону Манхэттена — или туда, где, как он думал, был Манхэттен, — он пошел по обочине, усыпанной льдом и гравием. Ветер обжигал кожу. Мимо проносились грузовики с рекламными объявлениями на бортах прицепов, грузовики с платформами, на которых высокими кипами были сложены промышленные грузы, микроавтобусы и малолитражки. Выхлопы смешивались с холодным воздухом, образуя густой ядовитый суп — дышать им было трудно. Бесконечное шоссе, злой ветер, жуть всего происходящего — Верлену казалось, что он персонаж какой-то кошмарной постиндустриальной картины. Он шел все быстрее и всматривался в проезжающие машины, надеясь увидеть полицейский автомобиль или автобус — что-нибудь, где можно спрятаться от холода. Но вокруг были только грузовики. Наконец Верлен вытянул большой палец.

Шумно распространяя вокруг себя горячие выхлопы, остановился полуприцеп. Скрипнули тормоза. Открылась пассажирская дверца, и Верлен бросился к ярко освещенной кабине. За рулем сидел толстяк с большой спутанной бородой, в бейсболке. Он сочувственно поглядел на Верлена:

— Куда тебе, приятель?

— В Нью-Йорк, — сказал Верлен, окунувшись в теплый воздух.

— Мне так далеко не надо. Могу подбросить до ближайшего города, если хочешь.

Верлен постарался закрыть раненую руку пальто, чтобы водитель ничего не заметил.

— Где это? — спросил он.

— Примерно в пятнадцати милях к югу от Милтона, — сказал водитель, окидывая его взглядом. — Похоже, у тебя был тяжелый день. Располагайся.

Минут пятнадцать они ехали по шоссе, а потом толстяк высадил его на заснеженной главной улице городка с множеством магазинчиков. Улица была совершенно пуста, как будто все жители спрятались от метели. Витрины темные, на автостоянке перед почтовым отделением — никого. Светилась только вывеска маленькой таверны на углу.

Верлен проверил карманы, нащупал бумажник и ключи. Конверт с деньгами он спрятал во внутренний карман спортивной куртки. К счастью, все было на месте. Но при мысли о Григори его обуяла злость. Зачем он стал работать на парня, люди которого выследили его, разбили его машину и до смерти его напугали? Верлен подумал, что надо быть сумасшедшим, чтобы связаться с Персивалем Григори.

Пентхаус семьи Григори, Верхний Ист-Сайд,

Нью-Йорк

Григори приобрели пентхаус в конце сороковых у обремененной долгами дочери американского магната. Квартира была огромной и великолепной, слишком большой для холостяка, питающего отвращение к постоянным вечеринкам и гостям, поэтому Персиваль вздохнул с облегчением, когда мать и сестра заняли верхние этажи. Когда жил один, он проводил целые часы, играя в бильярд, а за закрытыми дверями по коридорам сновали слуги. Он задергивал тяжелые зеленые бархатные шторы, приглушал свет ламп и по глоточку попивал виски, нацеливаясь кием и посылая гладкие шары в сетчатые лузы.

Время шло, он переделывал комнаты, но бильярдную оставил в точности такой, какой она была в сороковые годы, — потертая кожаная мебель, старый радиоприемник с бакелитовыми кнопками, персидский ковер восемнадцатого века, на полках вишневого дерева — множество заплесневелых старинных книг, которые вряд ли кто-то когда-то читал. Тома были обычной декорацией, ценимой за возраст и редкость. Фолианты в переплетах из телячьей кожи, где говорилось о многих его родственниках, — история, мемуары, эпические романы о битвах, любовные романы. Некоторые книги попали сюда из Европы после войны, другие приобретены у почтенного букиниста по соседству, старого друга семьи, переселившегося из Лондона. Он отлично знал, что нужно Григори — истории о завоевании Европы, о расцвете колоний и влиянии западной культуры на развитие цивилизации.

Даже характерный запах бильярдной оставался тем же, что и раньше, — пахло мылом, лакированной кожей и немного сигарами. Персиваль с удовольствием проводил там целые часы, постоянно вызывая служанку, чтобы та принесла ему выпить. Это была молодая и очень молчаливая женщина-анаким. Она ставила рядом с ним стакан, полный виски, и уносила пустой, все это деловито и умело, стараясь не мешать. Мановением руки он отпускал служанку, и она тут же исчезала. Ему нравилось, что она всегда уходила тихо, почти неслышно закрывая за собой широкие деревянные двери.

Персиваль опустился в мягкое кресло, взболтнул виски в хрустальном стакане, медленно и аккуратно положил ноги на оттоманку. Он думал о матери, о том, что она не оценила его усилий, хотя он продвинулся в своем расследовании очень далеко. Он ведь получил точную информацию о монастыре Сент-Роуз, мать должна была поверить в него. Вместо этого Снейя велела Оттерли следить за существами, которых послала за Верленом.

Сделав глоток виски, Персиваль позвонил сестре. Оттерли не ответила, и он раздосадованно взглянул на часы. Она давно должна была позвонить.

Несмотря на все недостатки, Оттерли походила на отца — пунктуального, любящего порядок и не поддающегося давлению. Персиваль был уверен, что она посоветовалась с ним и составила план по обезвреживанию и устранению Верлена. Его не удивило бы, если бы оказалось, что отец наметил общие черты плана у себя в офисе в Лондоне и предоставил Оттерли все, что нужно для его выполнения. Оттерли была любимицей отца. В его глазах она всегда права.

Снова посмотрев на часы, Персиваль обнаружил, что прошло только две минуты. Возможно, что-то случилось. Может быть, им помешали. Уже не в первый раз, казалось бы, безобидная ситуация оборачивалась большими неприятностями.

Ноги задрожали, как будто мышцам надоело отдыхать и в них запульсировала кровь. Он глотнул еще виски, чтобы расслабиться, но в таком состоянии ничего не помогало. Оставив трость, Персиваль поднялся с кресла и, хромая, подошел к книжной полке. Он снял фолиант в переплете из телячьей кожи и осторожно положил его на бильярдный стол. Корешок заскрипел, когда он поднял обложку, словно переплет вот-вот отвалится. Персиваль очень много лет не открывал «Книгу поколений», с тех пор как его кузен, собравшись жениться, попросил его разузнать о семье невесты — неудобно приехать на свадьбу и не знать, кто есть кто, особенно когда невеста из датской королевской семьи.

«Книга поколений» объединяла в себе истории, легенды, генеалогические древа и пророчества, имеющие отношение к их виду. Все дети-нефилимы в конце обучения получали одинаковые фолианты, переплетенные в телячью кожу, своего рода прощальный подарок. Книги рассказывали о сражениях, об основании стран и королевств, о заключении соглашений о верности, о крестовых походах, рыцарстве, поисках приключений и кровавых завоеваниях. Все это были великие истории, которые полагалось знать нефилимам. Персиваль часто жалел, что родился не в те времена, когда их работа была не настолько заметной, когда можно было спокойно заниматься своим делом, не опасаясь слежки. Их власть росла лишь в тишине, каждая победа строилась на предыдущих. Все наследие его предков было записано в «Книге поколений».

Персиваль прочел первую страницу. Это был список имен, фигурирующих в длиннейшей истории рода нефилимов, и перечень семей, начиная от времен Ноя и заканчивая нынешними правящими династиями. Сын Ноя Иафет переселился в Европу, его дети стали жить в Греции, Парфянском царстве, России и Северной Европе и обеспечили господство их семьи. Семья Персиваля происходила от Иавана, четвертого сына Иафета. Он первым колонизировал «острова язычников», под которыми одни подразумевали Грецию, а другие — Британские острова. У Иавана было шесть братьев, имена которых записаны в Библии, и множество сестер, имена которых неизвестны. Они создали основу для влияния и власти по всей Европе. Во многих отношениях «Книга поколений» являла собой резюме мировой истории. Или, как предпочитали думать современные нефилимы, итог выживания самых приспособленных.

Глядя на список семей, Персиваль видел, что их влияние когда-то было абсолютным. Но за последние триста лет семьи нефилимов пришли в упадок. Когда-то между людьми и нефилимами существовал баланс. После Потопа их рождалось почти одинаковое количество. Но, как и ангелов-наблюдателей, нефилимов очень притягивали люди. Они женились на земных женщинах, их потомки постепенно теряли способности ангелов. Теперь на земле в основном жили нефилимы с преобладающими человеческими особенностями.

По поводу тысяч людей, рожденных нефилимами, среди знатных семей велись дебаты об уместности их родства с теми, кто имеет исключительно человеческое происхождение. Одни хотели отказаться от них и отправить в мир людей, другие же считали их полезными, хотели использовать для важных целей. Нефилимы поддерживали отношения с людьми — членами своих семей в надежде достичь в будущем больших результатов. Ребенок нефилимов, имеющий хотя бы отдаленное сходство с ангелом, мог, в свою очередь, произвести потомков-нефилимов. Разумеется, это явление необычное, но вполне возможное. Для этого нефилимы соблюдали кастовую систему. Касты разделялись не по богатству или социальному статусу, хотя это тоже имело значение, а по внешнему виду, происхождению, по сходству с предками. Для рождения ребенка-нефилима люди давали генетический материал, а нефилимы — признаки ангелов. Только у нефилима могли развиться крылья. И Персиваль был самым великолепным представителем нефилимов за последние пятьсот лет.

Он наугад перелистал страницы «Книги поколений» и остановился на самой середине. Там была гравюра, изображающая знатного торговца, одетого в шелка и бархат. В одной руке он держал меч, в другой — мешок золота. Его окружала бесконечная вереница женщин и рабов, стоящих на коленях в ожидании приказаний, а рядом с ним на диване вытянулась любовница, прикрываясь руками. Поглаживая гравюру, Персиваль прочел короткое жизнеописание торговца, где он был показан как «неуловимый дворянин, который послал флотилии во все уголки нецивилизованного мира, колонизировал дикую местность и организовал местных жителей». Очень многое изменилось за последние триста лет, очень много стран покорились. Торговец не узнал бы мир, в котором они жили сегодня.

Перевернув страницу, Персиваль неожиданно наткнулся на одну из своих любимых историй — о его знаменитом дяде с отцовской стороны сэре Артуре Григори, богатом и прославленном нефилиме. Персиваль помнил его как изумительного рассказчика. Рожденный в семнадцатом веке, сэр Артур с умом сделал инвестиции во многие судоходные компании Британской империи. Только одна Ост-Индская компания принесла ему огромную прибыль, о чем весьма красноречиво свидетельствовали его особняк, поместье и апартаменты в городе. Дядя Персиваля никогда лично не управлял своим бизнесом за границей, но путешествовал по всему миру и собрал множество сокровищ. Он очень любил исследовать самые экзотические уголки планеты, но главной причиной его дальних поездок был бизнес. Сэр Артур умел заставить людей сделать все, что он потребует. Персиваль положил книгу на колени и стал читать.

Корабль сэра Артура прибыл всего лишь через несколько недель после печально известного восстания в мае 1857 года. Восстание распространилось от моря до долины Ганга, оно охватило Мератх, Дели, Канпур, Лакхнау, Джханси и Гвалияр. Крестьяне настигали своих господ, убивали и калечили британцев палками, саблями, любым другим оружием, которое эти предатели делали сами или крали. Из Канпура сообщалось, что за одно утро было уничтожено двести европейских женщин и детей, а в Дели крестьяне рассыпали порох по улицам, и они казались покрытыми слоем перца. Затем какой-то идиот зажег спичку, и все вокруг разнесло вдребезги. Увидев, что Ост-Индская компания погрузилась в хаос, сэр Артур испугался, что его прибыль упадет. Однажды днем он пригласил в свою квартиру генерал-губернатора — обсудить, что они могут сделать, чтобы исправить положение и смягчить последствия ужасных событий. Генерал-губернатор, полный цветущий мужчина, обожающий чатни, прибыл в самый жаркий час. Вокруг него собрались дети — один держал зонтик, другой — веер, третий — стакан чая со льдом на подносе. Сэр Артур усадил гостя в тени, чтобы уберечь от палящего солнца и взглядов любопытных прохожих.

— Должен сказать, генерал-губернатор, — начал сэр Артур, — что мы не одобряем восстание.

— Разумеется, сэр, — ответил генерал-губернатор, укрепляя блестящий золотой монокль на выпученном голубом глазу. — И это не должно сойти им с рук.

Убедившись, что очень хорошо понимают друг друга, мужчины стали обсуждать вопрос. Несколько часов они анализировали причины и результаты восстания. Наконец сэр Артур внес предложение.

— Надо преподать им урок, — сказал он.

Сэр Артур вытащил из коробки длинную сигару и прикурил от зажигалки с гербом семьи Григори на обеих сторонах.

— Поселим страх в их сердца. Необходимо зрелище, которое ужаснет их. Мы вместе выберем деревню. Когда все произойдет, больше не будет никаких восстаний.

Хотя урок, который сэр Артур преподал британским солдатам, был хорошо известен в кругу настоящих нефилимов — они неофициально практиковали эту устрашающую тактику многие сотни лет, — его редко применяли к такому большому количеству людей. Подчиняясь командам сэра Артура, солдаты окружили жителей выбранной деревни — мужчин, женщин и детей — и привели их на рынок. Он выбрал одного ребенка — девочку с миндалевидными глазами, шелковистыми темными волосами и кожей цвета каштана. Девочка с любопытством смотрела на мужчину, такого высокого, белокурого и худого, что он выделялся даже среди британцев. Все же она послушно последовала за ним.

Сэр Артур вывел ребенка из толпы военнопленных, как теперь назывались местные жители, и сунул в ствол заряженной пушки. Ствол был длинный и широкий, девочка полностью скрылась в нем. Видны были только ее руки — она изо всех сил цеплялась за железные края, словно за вершину колодца, куда могла упасть.

— Зажечь фитиль! — скомандовал сэр Григори.

Когда молодой солдат дрожащими пальцами чиркнул спичкой, мать девочки закричала.

Этот взрыв был первым, но не последним в то утро. Двести деревенских детей — ровно столько же британских детей было убито во время резни в Канпуре — одного за другим подводили к пушке. Металл так раскалился, что пальцы солдат обугливались, опуская в ствол тяжелые свертки извивающейся плоти. Удерживаемые под прицелом, деревенские жители могли только беспомощно смотреть на происходящее. Когда кровавое дело было завершено, солдаты направили мушкеты на сельчан, приказывая им очистить рыночную площадь. Куски их детей висели на палатках, кустах и телегах. Земля покраснела от крови.

Новость о кошмаре вскоре распространилась в соседние деревни, а оттуда в долину Ганга, Мератх, Дели, Канпур, Лакхнау, Джханси и Гвалияр. Восстание, как и предсказывал сэр Артур Григори, прекратилось.

В комнату вошла Снейя. Она заглянула в книгу через плечо Персиваля.

— А, сэр Артур, — сказала она, и на страницы упала тень ее крыльев. — Он был одним из самых чудесных Григори. Из всех братьев твоего отца я любила его больше всего. Такая доблесть! Он охранял наши интересы по всему миру. Если бы его смерть была столь же великолепна, как и вся его жизнь!

Персиваль знал, что мать говорит о жалкой и печальной кончине дяди. Сэр Артур одним из первых в семье заразился болезнью, которая теперь донимала Персиваля. Его некогда великолепные крылья превратились в гнилые почерневшие обрубки, и после десятилетий ужасных страданий его легкие разрушились. Он умер в страданиях и боли, уступив болезни на пятом веку жизни, когда ему полагалось вовсю наслаждаться отставкой. Многие считали, будто болезнь поразила его за то, что он подвергал страданиям более низкие породы людей — несчастных уроженцев колоний. Но на самом деле Григори не знали, в чем причина болезни. Они знали только, что должен быть способ ее вылечить.

В восьмидесятых годах двадцатого века Снейе попали в руки работы ученой, посвященные терапевтическим свойствам определенных видов музыки. Ученую звали Анджела Валко, и она была дочерью Габриэллы Леви-Франш Валко, одного из самых известных ангелологов, работающих в Европе. Если верить теории Анджелы Валко, существовал предмет, который мог вернуть Персивалю, да и всему их виду ангельское совершенство.

Как обычно, Снейя, казалось, прочла мысли сына:

— Несмотря на все твои усилия саботировать лечение, я полагаю, этот историк искусств указал нам правильное направление.

— Ты нашла Верлена? — спросил Персиваль, закрывая «Книгу поколений».

Он снова чувствовал себя ребенком, желая снискать одобрение Снейи.

— Чертежи у него?

— Как только получим известия от Оттерли, будем знать наверняка, — сказала Снейя, взяла у Персиваля «Книгу поколений» и перелистала ее. — Разумеется, мы их упустили. Но не сомневайся, мы найдем то, что ищем. И ты, мой ангел, будешь первым, кто извлечет из этого выгоду. А когда вылечишься, мы станем спасителями нашего вида.

— Великолепно, — сказал Персиваль, представляя себе, как будет здорово, когда крылья восстановятся. — Я сам поеду в монастырь. Если артефакт там, я хочу сам найти его.

— Ты слишком слаб. — Снейя взглянула на стакан виски. — И пьян. Пусть этим займутся Оттерли с отцом. Мы с тобой останемся здесь.

Снейя сунула «Книгу поколений» под мышку, поцеловала Персиваля в щеку и покинула бильярдную.

Мысль о том, чтобы сидеть дома в такой важный момент, привела его в ярость. Он взял трость, подошел к телефону и снова набрал номер Оттерли. Ожидая ответа, он убеждал себя, что к нему вскоре вернутся силы. Он опять станет красивым и мощным. Когда крылья выздоровеют, все муки и унижения, которые он вынес, станут его победой.

Монастырь Сент-Роуз, Милтон,

штат Нью-Йорк

Пробираясь сквозь толпу сестер, спешащих на работу, и сестер, спешащих на молитву, Эванджелина старалась выглядеть спокойной под пристальными взглядами старших. В Сент-Роузе было не принято показывать свои чувства прилюдно — ни удовольствия, ни страха, ни боли или раскаяния. Но скрыть что-то в монастыре было почти невозможно. День за днем монашки ели, молились, мылись и отдыхали вместе, поэтому малейшее выражение радости или беспокойства на лице любой из них передавалось остальным, как по невидимому проводу. К примеру, Эванджелина знала, что когда сестра Карла в раздражении, возле ее рта появляются три морщинки. Если сестре Вильгельмине случалось проспать утреннюю прогулку вдоль реки, во время мессы ее взгляд был слегка остекленелым. Секретов не было. Можно только надеть маску и надеяться, что другие слишком заняты, чтобы ее заметить.

Огромная дубовая дверь, которая соединяла монастырь с церковью, была открыта днем и ночью. Она похожа на великанский рот, поглощавший добычу. Сестры ходили между двумя зданиями в любое время, перемещаясь из мрачного монастыря в великолепно освещенную часовню. Эванджелина, заходя в течение дня в церковь Девы Марии Ангельской, чувствовала себя так, будто возвращается домой. Ей казалось, что дух покидает тело и воспаряет под сводами церкви.

Пытаясь прийти в себя после происшествия в библиотеке, Эванджелина остановилась возле доски объявлений у церковного крыльца. Одной из ее обязанностей помимо работы в библиотеке была подготовка списка поклонения, сокращенно — СП. Каждую неделю она записывала время, когда должна молиться та или иная сестра, аккуратно отмечала изменения или замены и вывешивала СП на большой пробковой доске. В случае болезни партнера по молитве можно было заменить. Для этого существовал отдельный список. Сестра Филомена всегда говорила: «Нельзя не доверять СП!», и Эванджелина была полностью согласна с этим. Часто сестры, которые должны были поклоняться ночью, проходили по коридору между монастырем и церковью в пижамах и шлепанцах, седые волосы были повязаны простыми хлопковыми косынками. Они проверяли СП, смотрели на часы и спешили на молитву, уверенные в разумности графика, который поддерживал бесконечную молитву уже двести лет.

Утешившись тем, что ее работа выполнена правильно, Эванджелина отошла от СП, окунула палец в святую воду и преклонила колена. Она шла через церковь и чувствовала, что привычные действия успокаивают ее. Достигнув часовни, она вновь обрела душевное равновесие. Возле алтаря на коленях стояли сестры Дивиния и Давида, партнеры по молитве с трех до четырех часов. Усевшись сзади, потихоньку, чтобы не мешать Дивинии и Давиде, Эванджелина вынула из кармана четки и стала считать бусинки. Вскоре ее молитва обрела ритм.

Эванджелина всегда старалась четко и ясно оценивать свои мысли, и молитва способствовала этому. С детских лет, задолго до того, как приняла постриг и стала участвовать в поклонении, она много раз на дню приходила в часовню с единственной целью — попытаться разобраться в воспоминаниях, четких и пугающих. Она часто мечтала забыть их. Долгие годы ритуал помогал ей.

Но сегодняшнее столкновение с Верленом потрясло ее до глубины души. Его расспросы заставили Эванджелину второй раз за день вспомнить то, о чем она хотела забыть.

После смерти матери Эванджелина с отцом переехали из Франции в США, сняли в Бруклине небольшую квартиру рядом с железной дорогой. На выходных они на поезде ездили на Манхэттен. Поезд прибывал рано утром. Пройдя сквозь турникеты, они по переполненным переходам выбирались на залитую солнцем улицу. Они никогда не брали такси и не спускались в метро. Они гуляли. Квартал за кварталом пересекали авеню, и взгляд Эванджелины натыкался на жевательную резинку в трещинах тротуара, на портфели и хозяйственные сумки. Люди вокруг мчались на ланчи, деловые встречи и свидания — ужасное существование, так отличающееся от тихой жизни, которую вели они с отцом.

Они приехали в Америку, когда Эванджелине было семь лет. Отец с трудом изъяснялся по-английски, а она быстро выучила новый язык, упиваясь его звуками, и без особых трудностей приобрела американский акцент. Первоклассный преподаватель помог ей не бояться «th» — звука, который застывал на языке Эванджелины подобно капле растительного масла, не давая ей выражать свои мысли. Она по многу раз повторяла слова «this», «the», «that», «them», пока не научилась правильно их выговаривать. Как только эта трудность исчезла, ее произношение стало таким же чистым и великолепным, как у детей, рожденных в Америке. Наедине с отцом они говорили по-итальянски — на его родном языке, или по-французски, который был родным языком матери, словно продолжали жить в Европе. Но вскоре Эванджелина так полюбила английский, что на людях стала отвечала отцу, произносившему мелодичные итальянские слова, на безупречном английском языке.

Ребенком Эванджелина не понимала, что поездки на Манхэттен несколько раз в месяц не просто веселые экскурсии. Отец ничего не объяснял, только обещал покатать ее на карусели в Центральном парке или зайти в их любимый ресторанчик или в Музей естественной истории, где она поражалась огромному киту, подвешенному к потолку, и, затаив дыхание, осматривала его выставленный напоказ живот. Эти однодневные поездки были для Эванджелины приключениями, но, став старше, она поняла, что отец встречается там с агентами. Они обменивались документами в Центральном парке, или шепотом беседовали в баре около Уолл-стрит, или обедали с иностранными дипломатами, которые говорили на быстром неразборчивом языке, пока разливали вино. В детстве она не понимала работу отца и его растущую зависимость от нее после смерти матери. Эванджелина полагала, что он привозил ее на Манхэттен, чтобы сделать подарок.

Эта иллюзия рухнула однажды, когда ей было девять лет. День был восхитительно ярким, хотя в воздухе уже ощущалась зима. Вместо того чтобы идти к заранее намеченной цели, как они всегда делали, они пошли по Бруклинскому мосту. Отец осторожно вел ее мимо толстых металлических кабелей. Вдалеке солнечный свет отражался в небоскребах Манхэттена. Пройдя несколько миль, они наконец остановились в парке Вашингтон-сквер. Отец сказал, что они немного отдохнут на скамейке. Поведение отца в тот день казалось Эванджелине чрезвычайно странным. Он нервничал, руки у него дрожали, пока он прикуривал сигарету. Она знала его достаточно хорошо, чтобы различить малейшее волнение — постукивающие пальцы или дрожащие губы говорили о том, что его что-то беспокоит. Эванджелина понимала: что-то не так, но ничего не сказала.

Ее отец был красив, как юноша. На фотографиях, сделанных в Европе, его темные вьющиеся волосы падали на глаза, одевался он безупречно. Но в тот день, когда он сидел и трясся на скамейке в парке, отец вдруг показался ей старым и усталым. Вытащив из кармана брюк платок, он вытер пот со лба. Эванджелина не проронила ни слова. Если бы она заговорила, это нарушило бы их безмолвное соглашение, молчаливое общение, в котором они преуспели после смерти матери. Это вошло в привычку — молча уважать общее одиночество. Он никогда не говорил ей правду о том, что его волновало. Он ей не доверял. Может, именно из-за этого она обратила особое внимание на детали того дня. Может, важность случившегося заставила ее переживать все снова и снова, впечатывая события в память, — Эванджелина могла вспомнить каждое мгновение, каждое слово и жест, малейшее изменение ее чувств, как будто она до сих пор была там.

— Идем, — сказал отец, сунул носовой платок в карман пиджака и резко поднялся, как будто они опаздывали на встречу.

Листья шелестели под лакированными кожаными туфельками Эванджелины. Отец настаивал, чтобы она одевалась так, как, по его мнению, должна одеваться девочка. Ее платяной шкаф был забит накрахмаленными передничками, плиссированными юбками, сшитыми на заказ блейзерами и дорогой обувью, присланной из Италии. Она выделялась среди одноклассников, которые носили джинсы, футболки и последние модели теннисных туфель. Они вышли на грязную улицу с яркими вывесками: «CAPPUCCINO», «GELATO», «VINO».[12] Эванджелина сразу же узнала место — раньше они часто приходили в Маленькую Италию.[13] Она хорошо знала этот район.

Они остановились перед кафе с металлическими столами, выставленными на тротуаре. Взяв за руку, отец ввел ее в переполненный зал. Их сразу же окутал теплый воздух и сладкие ароматы. Стены были увешаны черно-белыми фотографиями итальянских пейзажей в разукрашенных позолоченных рамках. У стойки бара несколько мужчин в низко надвинутых на глаза шляпах пили эспрессо, разложив перед собой газеты. Витрина, заполненная десертами, привлекла внимание Эванджелины — она стояла перед ней, глотая слюнки, и ждала, когда отец позволит выбрать глазированное пирожное. Под мягким светом пирожные походили на букеты цветов. Из-за стойки вышел человек, вытер руки о красный передник и пожал руку ее отцу, как будто они были старыми друзьями.

— Лука, — сказал он с теплой улыбкой.

— Владимир, — отозвался отец, возвращая улыбку.

Эванджелина поняла, что они и в самом деле старые друзья — отец редко выражал чувства на людях.

— Пошли обедать, — сказал Владимир по-английски с сильным акцентом и предложил отцу стул.

— Я не голоден. Но мне кажется, что дочь положила глаз на сласти.

К восторгу Эванджелины, Владимир открыл витрину и разрешил ей выбрать все, что пожелает. Она взяла маленькое пирожное в розовой глазури, с голубыми марципановыми цветами. Осторожно держа тарелку, словно она могла разбиться у нее в руках, девочка подошла к высокому металлическому столу и села, уперев туфельки в ножки стула. Блестели чисто вымытые широкие доски деревянного пола. Владимир принес ей стакан воды и поставил возле пирожного, попросил быть хорошей девочкой и подождать здесь, пока он поговорит с ее отцом. Владимир показался ей очень старым — у него были совершенно седые волосы и кожа в глубоких морщинах, но в его поведении было что-то веселое, как будто они вместе над чем-то подшутили. Он подмигнул Эванджелине, и она поняла, что у мужчин есть какое-то дело, им надо поговорить.

С удовольствием подчинившись, Эванджелина залезла ложкой в серединку пирожного и обнаружила, что оно наполнено густыми маслянистыми сливками, по вкусу напоминавшими каштаны. Отец скрупулезно относился к питанию — они не тратили деньги на такие необычные сласти, и Эванджелина выросла, не зная вкуса деликатесов. Пирожное было редким удовольствием, и она старалась есть очень медленно, чтобы растянуть его. Пока она ела, ее внимание полностью сосредоточилось на наслаждении. Уютное кафе, говор посетителей, солнечный свет, яркими полосами лежащий на полу, — она ничего не замечала. Скорее всего, она не обратила бы внимания на беседу отца с Владимиром, если бы они не говорили так энергично. Они сидели через несколько столиков около окна, достаточно близко, чтобы она могла все слышать.

— У меня нет выбора, я должен их увидеть, — сказал отец, прикуривая. — Это было примерно через пять лет после того, как мы потеряли Анджелу.

Прозвучавшее из его уст имя матери было таким неслыханным делом, что Эванджелина замерла.

— Они не имеют права скрывать от тебя правду, — проговорил Владимир.

Отец глубоко затянулся и ответил:

— Я имею право знать, что случилось, особенно после того, как я помогал Анджеле в исследованиях, ведь она почти круглые сутки проводила в лаборатории. Стресс повлиял на беременность. Я был там с самого начала. Я поддерживал ее решения. Я тоже приносил жертвы. Как и Эванджелина.

— Конечно, — сказал Владимир, подозвал официанта и заказал кофе. — Ты имеешь право знать все. Единственное, о чем я прошу: подумай, стоит ли эта информация риска. Подумай о том, что может случиться. Здесь ты в безопасности. У тебя новая жизнь. Они о тебе забыли.

Эванджелина внимательно рассматривала пирожное, надеясь, что отец не заметит, как сильно заинтересовал ее их разговор. Они никогда не обсуждали жизнь и смерть матери. Но когда Эванджелина наклонилась, сгорая от желания услышать больше, стол покачнулся. Стакан с водой упал на пол, кусочки льда разлетелись по паркету. Вздрогнув от неожиданности, мужчины уставились на Эванджелину. Она попыталась замаскировать свой позор, вытерев воду со стола салфеткой, и принялась за пирожное, как ни в чем не бывало. Укоризненно поглядев на нее, отец передвинул стул и возобновил беседу, не обращая внимания, что его попытки сохранить тайну заставили Эванджелину прислушиваться к разговору еще внимательнее.

Владимир тяжело вздохнул и сказал:

— Если хочешь знать, они держат их на складе.

Он говорил так тихо, что Эванджелина едва могла его расслышать.

— Их трое — один женского пола, двое — мужского.

— Из Европы?

— Их поймали в Пиренеях, — сказал Владимир. — Привезли прошлой ночью. Я сам собирался пойти туда, но, честно говоря, больше не могу себя заставить заниматься этим. Мы стареем, Лука.

У стола остановился официант и поставил перед ними две чашки эспрессо.

Отец отхлебнул кофе.

— Они до сих пор живы?

— Даже слишком, — ответил Владимир, покачивая головой. — Я слышал, что это жуткие создания. Не понимаю, как их сумели перевезти в Нью-Йорк. В прежние времена потребовался бы корабль и полностью укомплектованный экипаж, чтобы доставить их сюда так быстро. Если это чистая порода, какая им требуется, то сдержать их будет почти невозможно. Не думаю, что у них получится.

— Анджела знала об их физических способностях гораздо больше, чем я, — сказал отец.

Он сложил руки и уставился в зеркальную витрину, как будто мать Эванджелины могла появиться перед ним в освещенном солнцем окне.

— Это было основной частью ее исследований. Но я верю, что известные нам существа стали более слабыми, даже самые породистые. Возможно, они ослабели настолько, что их легко ловить.

Владимир пригнулся ближе к отцу.

— Хочешь сказать, они вымирают?

— Не то чтобы вымирают, — ответил отец. — Но предполагают, что их жизнеспособность идет на спад. Они уже не такие сильные.

— Но как это возможно?! — в изумлении воскликнул Владимир.

— Анджела рассказывала, что однажды их кровь полностью смешается с человеческой. Она считала, что они станут такими же, как мы, и потеряют свои уникальные свойства. Я полагаю, это нечто вроде отрицательной эволюции — они слишком часто спаривались с низшими существами, людьми.

Отец затушил сигарету в пластиковой пепельнице и сделал глоток эспрессо.

— Они могут сохранить черты ангелов, только если не будут скрещиваться. Наступит время, когда в них станет преобладать человеческое и все их дети будут рождаться с особенностями, которые можно описать как низшие, — более короткая продолжительность жизни, восприимчивость к болезням, стремление к нравственности. Их последняя надежда — вернуть себе свойства ангелов, а на это, насколько нам известно, они не способны. Можно сказать, что они заражены человеческими генами. Анджела считала, что у нефилимов появились человеческие чувства. Сострадание, любовь, доброта — все, что свойственно нам, может возникнуть и у них. Хотя они считают это большой слабостью.

Владимир откинулся на спинку стула и скрестил руки на груди, обдумывая сказанное.

— Их упадок возможен, — наконец произнес он. — Но откуда мы знаем, что возможно, а что — нет? Само их существование противоречит разуму. Но мы их видели, ты и я. Мы очень им проигрываем, дружище.

— Анджела полагала, что иммунную систему нефилимов портят химикаты и загрязняющие вещества. Она верила, что эти неестественные элементы разрушают клеточные структуры, унаследованные от ангелов-хранителей, и приводят к последней стадии рака. По другой ее версии, из-за изменений в питании за прошедшие двести лет поменялась их биохимия и воспроизводство. Анджела исследовала множество существ с болезнями вырождения, которые сильно сокращали продолжительность их жизни, но не пришла к определенному выводу. Никто точно не знает, чем вызваны болезни, но, разумеется, эти создания отчаянно пытаются остановить мор.

— Ты прекрасно знаешь, что его остановит, — тихим голосом проговорил Владимир.

— Верно, — ответил отец. — Анджела даже начала проверять твои теории, Владимир, чтобы определить, имеют ли твои музыковедческие догадки биологическое значение. Мне кажется, она нащупала краешек чего-то чрезвычайно важного, поэтому ее убили.

Владимир повертел в руках кофейную чашечку.

— Небесное музыковедение не оружие. Но желаемое часто принимают за действительное, и за людьми начинают охотиться. Анджела должна была знать об этом лучше всех.

— Они могут охотиться, — возразил отец, — но что произойдет, если найдут лекарство от вырождения? Если мы опередим их, они потеряют ангельские свойства и станут похожими на людей. Они заболеют и умрут.

— Я только не верю, что это произойдет вскорости, — сказал Владимир, покачав головой. — Беспочвенные мечтания.

— Может быть, — сказал отец.

— И даже если это случится, — продолжил Владимир, — что это будет означать для нас? Или для твоей дочери? Почему ты рискуешь счастьем ради неизвестности?

— Равенство, — ответил отец. — Мы освободимся от их вероломства. Впервые в истории мы станем управлять своими судьбами.

— Замечательная мечта, — задумчиво произнес Владимир. — Но фантастическая. Мы не можем управлять нашими судьбами.

— Возможно, в планы Бога входит ослабить их постепенно, — сказал отец, не обратив внимания на слова друга. — Может быть, он хочет истреблять их долго, а не смахнуть с лица земли в одночасье, как метлой.

— Я устал от планов Бога много лет назад, — проговорил Владимир. — И ты, Лука, тоже.

— Ты не вернешься к нам?

Владимир мгновение смотрел на отца, словно взвешивая его слова.

— Скажи правду — Анджела действительно работала над моими музыковедческими теориями, когда ее забрали?

Эванджелина вздрогнула, не уверенная, что правильно поняла Владимира. Анджелы не стало несколько лет назад, но девочка до сих пор не знала подробностей ее смерти. Она подвинулась на стуле, чтобы лучше видеть лицо отца. К ее удивлению, его глаза наполнились слезами.

— Она занималась генетической теорией угасания нефилимов. Мать Анджелы, которую я виню во всем так же, как и других, спонсировала большую часть работы, находила деньги и поддерживала Анджелу в работе над проектом. Думаю, Габриэлла считала его самой безопасной нишей в организации — почему она прятала дочь в классных комнатах и библиотеках, если не считала это благоразумным? Анджела помогала разрабатывать модели в лаборатории — разумеется, под наблюдением матери.

— Ты обвиняешь Габриэллу в похищении? — спросил Владимир.

— Кто может сказать, кто виноват? Опасность поджидала ее повсюду. Мать, конечно, не смогла ее защитить. Но каждый день я живу в неизвестности. Действительно ли виновата Габриэлла? Или я? Мог я защитить ее? Было ли ошибкой позволить ей продолжать работу? Вот почему, дружище, мне нужно увидеть этих существ. Если кто-нибудь и сможет понять, чем они больны, то только ты.

Неожиданно к столу Эванджелины подошел официант, загородив собой отца. Она так увлеклась, слушая разговор, что совсем забыла про недоеденное пирожное. Из него вытекли сливки. Официант вытер остатки пролитой воды и с суровой деловитостью забрал пирожное. Когда Эванджелина снова повернулась к столу отца, там сидел Владимир и курил. Стул отца пустовал. Владимир поманил ее к себе. Эванджелина спрыгнула со стула, взглядом ища отца.

— Лука просил присмотреть за тобой, пока он вернется, — ласково улыбнулся Владимир. — Наверное, ты не помнишь, но я тебя видел еще очень маленькой девочкой, когда мама приносила тебя в наш квартал на Монпарнасе. Я хорошо знал твою маму. Мы немного работали вместе в Париже и были хорошими друзьями. Прежде чем стал готовить пирожные, я был ученым, можешь мне поверить. Погоди минутку, я покажу тебе фотографию Анджелы.

Как только Владимир скрылся в задней комнате, Эванджелина поспешила к выходу и выбежала на улицу. В двух кварталах отсюда она заметила, как мелькнул пиджак отца. Не думая о Владимире и о том, что скажет отец, если она его догонит, она помчалась сквозь толпу, пробегая мимо магазинов, лавочек, автостоянок, овощных киосков. Из-за угла она выскочила на большую улицу, чуть не запнувшись о бордюр. Отец был впереди; она хорошо видела его. Эванджелина очень долго шла за ним следом, миновала Чайна-таун и множество промышленных строений, а отец все не останавливался. Пальцы занемели в тесной кожаной обуви.

Отец остановился в конце грязной улицы, усыпанной мусором. Эванджелина видела, как он постучал в дверь большого склада из рифленого железа. Занятый своим делом, он не заметил, как подошла дочь. Она собиралась окликнуть его, но тут дверь распахнулась. Отец вошел в помещение. Это случилось так быстро и неожиданно, что на мгновение Эванджелина замешкалась.

Открыв тяжелую дверь, она оказалась в пыльном коридоре. Аккуратно, на цыпочках она поднялась по алюминиевой лестнице, следя, чтобы отпечатки подошв не выдали отцу или тому, кто там был еще, ее присутствия. На верхней ступеньке она присела на корточки и уткнулась подбородком в колени, надеясь, что ее никто не увидит. Все прошедшие годы отец тщательно скрывал от Эванджелины свою работу. Он пришел бы в ярость, если бы узнал, что она его выследила.

Несколько секунд ее глаза привыкали к тусклому освещению. Затем она увидела, что огромный склад почти пуст, лишь несколько человек стояли около трех клеток, каждая размером с автомобиль. Клетки были подвешены на стальных цепях к стальным балкам. В них сидели пойманные существа. Одно было страшно разъярено, вцепилось в прутья и выкрикивало ругательства стоящим внизу похитителям. Двое других были вялыми, лежали безвольно и печально. Похоже, их или накачали снотворным, или избили, чтобы заставить подчиниться.

Внимательно рассматривая их, Эванджелина увидела, что существа были совершенно голыми, хотя их кожа сверкала, как чистое золото, их словно окутывал свет. Одно существо оказалось женщиной — с длинными волосами, маленькой грудью и тонкой талией. Двое других были мужчинами. Изможденные, безволосые, с плоской грудью, они были выше женщины и как минимум на два фута выше взрослого человека. Прутья клеток были измазаны чем-то блестящим, с них на пол медленно капала жидкость, похожая на мед.

Отец Эванджелины стоял рядом с остальными, скрестив руки. Группа пришла сюда, чтобы провести научный эксперимент. У одного человека был большой блокнот для записей, другой держал камеру. Еще там находился прозрачный стол с подсветкой, на нем лежали три рентгеновских снимка. Легкие и грудная клетка светились призрачным белым светом на тусклом сером фоне. На соседнем столе лежало медицинское оборудование — шприцы, бинты и много разных инструментов, названия которых Эванджелина не знала.

Женщина зашагала по клетке, продолжая кричать на похитителей, и стала рвать на себе мягкие светлые волосы. Ее жесты были наполнены такой силой, что стальная цепь, на которой висела клетка, скрипела и визжала, словно вот-вот лопнет. Женщина резко повернулась, и Эванджелина заморгала, не в силах поверить собственным глазам. Посреди ее длинной гибкой спины росла пара широких крыльев. Эванджелина закрыла рот руками, боясь вскрикнуть от изумления. Существо напрягло мускулы, и крылья раскрылись, заняв всю клетку. Белые широкие крылья сияли мягким светом. Клетка закачалась под весом ангела, описывая медленную параболу в застоявшемся воздухе. Сердце у Эванджелины забилось так сильно, что отдавало в ушах, дыхание участилось. Существа были одновременно прекрасными и ужасными. Великолепные переливающиеся монстры.

Эванджелина смотрела, как женщина разворачивает крылья, как будто люди были мышами, которых она намеревалась поймать и сожрать.

— Отпустите меня, — рычало существо скрипучим голосом.

Острые кончики крыльев выскользнули сквозь прутья.

— Что вы будете с ними делать? — спросил отец Эванджелины у человека с блокнотом, словно речь шла о сачке, заполненном редкими бабочками.

— Мы не знаем, куда послать останки, пока нет заключительных результатов теста.

— Лучше всего послать их обратно в нашу лабораторию в Аризоне. Там их препарируют, задокументируют и законсервируют. Они, конечно, красавцы.

— Вы определяли их силу? — спросил отец Эванджелины. — У них имеются признаки вырождения?

Эванджелина слышала надежду в его вопросах и хотя не знала точно, но чувствовала, что они имели отношение к ее матери.

— Что показали анализы жидкостей?

— Если вы спрашиваете, сильны ли они так же, как их предки, — сказал человек, — отвечаю — нет. Они самые сильные из тех, кого я видел за последние годы, но все же они чрезвычайно чувствительны к нашим раздражителям.

— Замечательные новости, — проговорил отец Эванджелины.

Он подошел ближе к клетке и заговорил с существами повелительным тоном, будто с животными.

— Дьяволы, — сказал он.

Это пробудило от летаргии существо мужского пола. Он вцепился бледными пальцами в прутья и встал в полный рост.

— Ангел и дьявол, — произнес он. — Каждый из них — всего лишь отражение другого.

— Настанет день, — сказал отец Эванджелины, — когда вы исчезнете с лица земли. Когда-нибудь мы избавимся от вашего присутствия.

Прежде чем Эванджелина успела спрятаться, отец повернулся и быстро пошел к лестнице. Она изо всех сил старалась, чтобы ее не заметили, но не подумала о том, как выйдет отсюда. Ей оставалось только помчаться вниз по ступенькам и выскочить в дверь навстречу яркому солнечному дню. Ослепленная солнцем, она бежала и бежала.

Гриль-бар, Милтон, Нью-Йорк

Пробираясь по бару в поисках свободного столика, Верлен чувствовал, как кровь пульсирует в висках в такт грохочущей в зале музыке кантри. Он промерз до костей, раненая рука сильно болела, и с самого завтрака у него во рту не было ни крошки. В Нью-Йорке он заказал бы еду из своего любимого тайского ресторанчика или отправился пропустить с друзьями пару-другую рюмочек в Виллидж. Его волновало бы только одно — какую передачу посмотреть по телевизору. Вместо этого он застрял в какой-то забегаловке на краю света и понятия не имел, как отсюда выбраться. Правда, в баре тепло, и можно спокойно подумать. Верлен потер ладони друг о друга, пытаясь вернуть чувствительность занемевшим пальцам. Если бы ему удалось согреться, то он сумел бы сообразить, что делать дальше.

Он занял столик возле окна, откуда была видна улица, — единственное уединенное местечко во всем баре — и заказал гамбургер и бутылку пива «Корона». Он быстро выпил пиво, чтобы согреться, и заказал еще. Вторую бутылку он пил медленно, чтобы алкоголь постепенно вернул его к жизни. Пальцы начало покалывать, ноги потихоньку оттаивали. Боль от раны стала меньше. К тому времени, когда принесли еду, Верлен окончательно пришел в себя. Теперь он был в состоянии думать, как разрешить возникшую проблему.

Достав из кармана лист бумаги, он положил его на стол и еще раз прочел текст, который переписал. Тусклый свет падал на его замерзшие руки, полупустую бутылку «Короны», бледно-розовую бумагу. Письмо было коротким — всего четыре простых предложения без прикрас, но Верлену оно открывало целый мир возможностей. Правда, отношения между матерью Инносентой и Эбигейл Рокфеллер оставались непонятными, но ясно было одно: они вместе работали над неким проектом, который увенчался успехом в Родопах. В его воображении уже рисовалась большая статья, может, даже целая книга о предмете, который женщины привезли с гор. Но гораздо больше Верлена интересовало третье лицо, упомянутое в письме, — Селестин Клошетт. Верлен попытался припомнить, встречалось ли ему это имя во время поисков. Могла Селестин быть партнером Эбигейл Рокфеллер? Продавала ли произведения европейского искусства? Любовь к головоломкам была главной причиной его увлечения историей искусств — у каждого произведения своя судьба, начиная от секретов его создания и кончая тайной попадания к теперешнему владельцу.

Интерес Григори к монастырю Сент-Роуз озадачивал Верлена. Человек, подобный Григори, вряд ли мог понять красоту и смысл искусства. Такие люди ценят в Ван Гоге не сами картины, а возможность получить за них высокую цену на аукционе. Это означало, что предмет, который искал Григори, стоит очень дорого, иначе он просто не стал бы этим заниматься. Верлен не уставал удивляться, как его угораздило связаться с ним.

Он внимательно смотрел в темноту за стеклом. Похоже, температура снова упала. Теплый воздух помещения соприкасался с холодным окном, и на стекле возникали морозные узоры. Проехал автомобиль, его задние фары бросали на снег оранжевый отблеск. Верлен думал, как доберется до дома.

На мгновение его взгляд задержался на письме с ответом из монастыря. Скорее всего, красивую молодую монахиню, которую он встретил в библиотеке, ждет наказание. Верлена внезапно поразила мысль о том, что она тоже в опасности. Бандиты могли искать его в монастыре. Хотя вряд ли они знали, куда именно он ходил, и тем более про его разговор с Эванджелиной. Она не была рада видеть его, и вряд ли им удастся когда-нибудь поговорить снова. В любом случае пора действовать. Надо добраться до вокзала или найти автобус, который отвезет его в город, но Верлен сомневался, что найдет что-то подобное в Милтоне.

Монастырь Сент-Роуз, Милтон,

штат Нью-Йорк

Эванджелина плохо знала сестру Селестину. В свои семьдесят пять она была прикована к инвалидной коляске и мало времени проводила с младшими монахинями. Даже когда она ежедневно появлялась на утренней мессе, сестра, привозившая ее, ставила коляску впереди всех, и Селестина оставалась в уединении, столь же священная, как королева. Селестине всегда приносили еду в келью, а Эванджелина доставляла ей из библиотеки стопки стихов и исторических романов. Изредка попадались даже книги на французском, которые сестра Филомена получала по межбиблиотечному абонементу. Им, как заметила Эванджелина, Селестина особенно радовалась.

Монахини в черно-белых одеяниях сновали взад-вперед по первому этажу, в тусклом свете ламп в металлических абажурах. Они входили в кладовки и выходили оттуда со швабрами, тряпками и бутылками моющих средств, потому что пора было приступать к вечерней уборке. Сестры повязали передники вокруг талии, засучили рукава и натянули резиновые перчатки. Они вытряхивали пыль из штор, открывали окна, чтобы выгнать плесень из сырых промозглых помещений. Женщины гордились, что самостоятельно справляются с такой большой работой, как уборка монастыря. Они мыли, натирали воском и чистили весело и энергично, создавая иллюзию, что все вместе выполняют какое-то восхитительное задание, гораздо более значимое, чем их небольшие индивидуальные задачи. На самом деле это так и было — каждый вымытый этаж, каждая начищенная стойка перил становились даром, подношением, вкладом в высшее благо.

От часовни Поклонения Эванджелина поднялась по узким ступенькам на четвертый этаж. Келья Селестины была одной из самых больших в монастыре. В угловой спальне с личной ванной комнатой имелась большая душевая кабина с откидным пластиковым стулом. Эванджелина часто спрашивала себя, освободила ли инвалидность Селестину от бремени ежедневного участия в деятельности сообщества, предоставив ей приятный отдых от обязанностей, или, наоборот, Селестина чувствует себя в монастыре, словно в тюрьме. Эванджелине казалось, что неподвижность ужасно ограничивает.

Она трижды коротко стукнула в дверь.

— Да, — отозвалась Селестина слабым голосом.

Селестина родилась во Франции и, несмотря на то что больше полувека прожила в США, говорила с акцентом.

Эванджелина вошла в комнату и закрыла за собой дверь.

— Кто там?

— Это я, — негромко ответила девушка, боясь, что помешала Селестине. — Эванджелина из библиотеки.

Селестина устроилась у окна в инвалидной коляске, колени ее были укутаны вязаным одеялом. Она больше не надевала накидку, и ее коротко подстриженные волосы обрамляли лицо седым ореолом. В дальнем углу кельи исходил паром увлажнитель воздуха. В другом углу стоял электрокамин, раскаленные спирали нагрели комнату так, что в ней было жарко как в сауне. Казалось, Селестине холодно, несмотря на одеяло. Кровать была застелена связанным крючком покрывалом — их делали младшие сестры для старших. Селестина прищурилась, пытаясь рассмотреть Эванджелину.

— Вы принесли еще книг?

— Нет, — ответила Эванджелина. — Мне кажется, у вас есть что почитать.

Рядом с коляской Селестины стоял стол красного дерева со стопкой книг и лупой.

— Да-да, — согласилась Селестина, выглядывая в окно. — Здесь всегда много чтива.

— Прошу прощения, сестра, что помешала, но я надеялась, что вы поможете мне ответить на один вопрос.

Эванджелина вытащила из кармана письмо миссис Рокфеллер к матери Инносенте, развернула и положила к себе на колени.

Селестина переплела длинные белые пальцы — на одном сиял золотой перстень-печатка СФНА, — сложила руки на коленях и безучастно посмотрела на Эванджелину. Скорее всего, сестра Селестина не помнила, что ела на завтрак, не говоря уже о событиях, которые произошли много десятилетий назад.

Эванджелина откашлялась.

— Сегодня утром я работала в архиве и нашла письмо, в котором упоминается ваше имя. Я не знала, куда его поместить, и подумала, что вы сможете помочь мне понять, о чем оно, чтобы я могла положить его в надлежащее место.

— Надлежащее место? — с сомнением спросила Селестина. — Не знаю, смогу ли быть полезной. О чем говорится в письме?

Эванджелина протянула страничку сестре Селестине. Она повертела в руках тонкую бумагу.

— Лупу, — сказала она, протягивая пальцы к столу.

Эванджелина подала ей лупу и стала смотреть, как Селестина внимательно читает письмо. Лупа следовала вдоль строк, сквозь линзу бумага казалась лучом размытого света. Как только Селестина положила лупу на колени, Эванджелина сразу же поняла — монахиня узнала письмо, и оно привело ее в сильное замешательство.

— Оно очень старое, — наконец сказала Селестина, сложила письмо и прикрыла его рукой, испещренной синими венами. — Написано женщиной по имени Эбигейл Рокфеллер.

— Да, — подтвердила Эванджелина. — Я прочла подпись.

— Очень странно, что вы нашли его в архиве, — сказала она. — Я думала, они все забрали.

— Я надеялась, — отважилась Эванджелина, — что вы сможете пролить свет на его смысл.

Селестина глубоко вздохнула и уставилась куда-то вдаль. Вокруг ее глаз залегли глубокие морщины.

— Его написали еще до того, как я стала жить в Сент-Роузе. Я приехала сюда в самом начале сорок четвертого года, примерно за неделю до большого пожара. Я ослабела от поездки и ни слова не говорила по-английски.

— Может, вы все-таки знаете, почему миссис Рокфеллер прислала такое письмо матери Инносенте? — упорствовала Эванджелина.

Селестина выпрямилась в кресле и поправила одеяло на ногах.

— Миссис Рокфеллер привезла меня сюда, — начала она задумчиво, словно боялась сказать лишнее. — Думаю, мы приехали в «бентли», хотя я никогда не разбиралась в автомобилях, сделанных не во Франции. Но эта машина очень подходила Эбигейл Рокфеллер. Полная немолодая женщина в дорогой шубе и я — ее абсолютная противоположность. Я была молода и необычайно худа, в старомодном францисканском облачении — в Португалии до сих пор такое носят. Именно там я приняла постриг, еще до поездки. Я была гораздо больше похожа на сестер, собравшихся у входа, одетых в черные пальто и черные шарфы. Это был День покаяния.[14] Я хорошо это помню, потому что на лбах сестер были нарисованы черные кресты — благословение после мессы, которая проводилась в то утро.

Я никогда не забуду приветствие сестер. Его шептали монахини, когда я проходила мимо них, и голоса их были тихими и обволакивающими. Это было похоже на песню. «Добро пожаловать, — шептали сестры монастыря Сент-Роуз. — Добро пожаловать, добро пожаловать, добро пожаловать домой».

— Когда я приехала, сестры так же приветствовали меня, — сказала Эванджелина и вспомнила, что желала только одного — чтобы отец снова отвез ее домой, в Бруклин.

— Я помню, — согласилась Селестина. — Вы были совсем малышкой, когда приехали к нам.

Она помолчала, словно сравнивала прибытие Эванджелины со своим.

— Мать Инносента приветствовала нас, но я сразу поняла, что они с миссис Рокфеллер знакомы. И когда миссис Рокфеллер ответила: «Я очень рада наконец увидеться с вами», я вдруг подумала — а действительно ли сестры приветствовали меня или их слова относились к миссис Рокфеллер? Я отлично знала, как выгляжу — исхудалая, изможденная, с черными кругами вокруг глаз. Не знаю, что больше повредило моему здоровью — лишения в Европе или поездка через Атлантику.

Эванджелина вообразила зрелище прибытия Селестины. Ей было сложно представить ее молодой женщиной. Когда Селестина приехала в монастырь Сент-Роуз, она была младше теперешней Эванджелины.

— Должно быть, Эбигейл Рокфеллер беспокоилась о вашем благополучии, — предположила Эванджелина.

— Чепуха, — ответила Селестина. — Миссис Рокфеллер подтолкнула меня к Инносенте, словно мать, вывезшая дочь на первый бал. Но Инносента только широко растворила тяжелую деревянную дверь и придерживала ее, пока все сестры не вернулись к работе. Они шли мимо, и я ощущала запахи от их одежд — лака для дерева, нашатырного спирта, свечного воска. Но миссис Рокфеллер, казалось, ничего этого не замечала. Я вспоминаю, что она рассматривала мраморную статую архангела Михаила, наступившего на голову змия. Она положила руку, затянутую в перчатку, на ногу статуи и осторожно провела пальцем в том месте, где архангел наступал на голову демона, чтобы раздробить ему череп. Я заметила у нее на шее двойное ожерелье из кремовых жемчужин. Блестящие, будто смазанные маслом, шарики сияли в неярком свете, и эта красота, несмотря на мое обычное равнодушие к материальному миру, мгновенно привлекла мое внимание и завладела им. Я думала о том, как несправедливо, что так много детей Божьих в Европе болеют и умирают, а американцы украшают себя мехами и жемчугом.

Эванджелина смотрела на Селестину в надежде на продолжение. Эта женщина не только знала об отношениях между Инносентой и Эбигейл Рокфеллер, но, похоже, находилась в самом центре событий. Эванджелина хотела попросить ее рассказывать дальше, но боялась, что любой прямой вопрос может насторожить Селестину. В конце концов она сказала:

— Вы, наверное, много знаете о том, что миссис Рокфеллер писала Инносенте.

— Именно моя работа привела нас в Родопы, — сказала Селестина и взглянула Эванджелине прямо в глаза, смутив ее. — Благодаря моим усилиям мы нашли ущелье. Мы были очень осторожны, чтобы в горах все прошло как запланировано. Они не настигли нас, за что надо благодарить доктора наук Серафину, нашего руководителя. Этого мы боялись больше всего — что нас захватят прежде, чем мы попадем в ущелье.

— Ущелье? — Эванджелина была сбита с толку.

— Мы очень тщательно подготовились, — продолжала Селестина. — У нас было самое современное оборудование и камеры, чтобы заснять наши открытия. Мы заботились о том, чтобы защитить камеры и пленку. Все полученные данные были в порядке. Обернуты в ткань и вату. Все в большой тайне.

Селестина уставилась в окно, будто прикидывая, насколько повысился уровень воды в реке.

— Я не уверена, что понимаю, — проговорила Эванджелина, надеясь подтолкнуть Селестину к объяснению. — Какая пещера? Что за данные?

Сестра Селестина снова посмотрела прямо в глаза Эванджелине.

— Мы приехали в Родопы через Грецию. Во время войны это был единственный путь. Американцы и англичане начали бомбить с запада, с Софии. Разрушений было все больше с каждой неделей, и мы знали, что ущелье тоже могли разбомбить, хотя это была одна из тысяч пещер. Но мы задействовали все силы, которые только могли. Все пошло очень быстро, когда нас стала финансировать Эбигейл Рокфеллер. Чтобы продолжить работу, вызвали всех ангелологов.

— Ангелологи, — проговорила Эванджелина.

Она знала это слово, но не хотела, чтобы Селестина поняла это.

Если Селестина и заметила волнение Эванджелины, то не подала вида.

— Враги не напали на нас в Глотке Дьявола, но следили за нами до самого возвращения в Париж.

Голос Селестины стал бодрее, она повернулась к Эванджелине и вперила в нее взгляд.

— Они сразу же стали охотиться за нами. Пустили по нашим следам ищеек и схватили моего любимого учителя. Я не могла оставаться во Франции и вообще в Европе — это было слишком опасно. Пришлось уехать в Америку, хотя мне этого совершенно не хотелось. Я обязана была сохранить находку в безопасности — дело в том, что наше открытие оставили на мое попечение, поэтому мне не оставалось ничего другого, как бежать. Мне до сих пор кажется, что я предала наше дело, когда уехала, но у меня не было выбора. Это было мое предназначение. Пока остальные умирали, я села на корабль до Нью-Йорка. Все было готово.

Эванджелина изо всех сил старалась не показать, как ее взволновали необычайные подробности истории Селестины, но чем дольше она слушала, тем труднее было молчать.

— Вам помогала миссис Рокфеллер? — спросила она.

— Она устроила мне побег из ада, в который превратилась Европа.

Это был первый прямой ответ, который получила Эванджелина.

— Меня нелегально ввезли в Португалию. Другим повезло меньше — уезжая, я знала, что оставшиеся обречены. Когда эти страшные дьяволы находили нас, то убивали. По-другому они не могли — порочные, злые, жестокие существа! Они не успокоились бы, пока не истребили нас. Они до сих пор на нас охотятся.

Эванджелина ошеломленно уставилась на Селестину. Она немногое знала о Второй мировой войне и не понимала, чего Селестина продолжает бояться, но обеспокоилась, что волнение может повредить Старой женщине.

— Пожалуйста, сестра, все хорошо. Уверяю, теперь вы в безопасности.

— В безопасности? — В глазах Селестины метнулся страх. — Никто не может быть полностью в безопасности. Jamais.[15]

— Скажите, — попросила Эванджелина, стараясь не выдать голосом растущее волнение, — о какой опасности вы говорите?

Очень тихо, почти шепотом, Селестина проговорила:

— Á cette époque-là, il у avait des géants sur la terre, et aussi après que les fils de Dieu se furent unis aux filles des hommes et qu’elles leur eurent donné des enfants. Ce sont ces héros si fameux d’autrefois’.

Эванджелина понимала по-французски — все же это был родной язык ее матери, и мать говорила с ней только на нем. Но она не слышала французский больше пятнадцати лет.

Пронзительным голосом, быстро и страстно Селестина повторила свои слова по-английски:

— В то время были на земле исполины, особенно же с того времени, как сыны Божии стали входить к дочерям человеческим, и они стали рождать им: это сильные, издревле славные люди.[16]

На английском языке отрывок был знаком Эванджелине, и его место в Библии сразу же всплыло в ее памяти.

— Это из Бытия, — сказала она с облегчением, радуясь, что наконец-то поняла хоть что-то из слов Селестины. — Я знаю этот отрывок. Это как раз до Потопа.

— Pardon?

Селестина посмотрела на Эванджелину так, словно никогда прежде ее не видела.

— Отрывок из Бытия, который вы привели, — пояснила Эванджелина. — Я хорошо его помню.

— Нет, — сказала Селестина, взглянув на нее с внезапной враждебностью. — Вы не понимаете.

Эванджелина положила ладонь на руку Селестины, успокаивая, но было поздно — Селестина впала в ярость.

— Изначально отношения между человеком и божественными существами строились на гармонии, — зашептала она. — В мироздании был порядок. Легионы ангелов находились под строгим управлением; мужчина и женщина, возлюбленные дети Божьи, сотворенные по Его образу и подобию, жили в блаженстве, не зная боли. Страданий не существовало; смерти не существовало; времени не существовало. В них не было необходимости. Вселенная была совершенно неподвижной и отказывалась развиваться. Но ангелы не могли оставаться в таком состоянии. Они позавидовали человеку. Темные ангелы соблазнили человечество из гордыни, чтобы разгневать Бога. И ангелы пали, когда пал человек.

Понимая, что Селестина впадет в безумие, если позволить ей продолжать, Эванджелина потянулась за письмом и аккуратно забрала его из дрожащих пальцев Селестины. Свернув бумагу и положив в карман, она встала.

— Простите меня, сестра, — покаялась она. — Я не хотела так растревожить вас.

— Уходи! — крикнула Селестина, яростно тряся головой. — Сейчас же уходи, оставь меня в покое!

Удивленная и слегка напуганная, Эванджелина закрыла дверь в келью Селестины и поспешила по узкому коридору к лестнице.

Обычно сестра Филомена, когда уходила днем поспать, просыпалась только к ужину, поэтому Эванджелина не удивилась, увидев пустую библиотеку. Камин давно погас, было холодно, а возле стола стояла тележка, полная книг, которые надо было расставить по местам. Не обращая внимания на беспорядочно наваленные книги, Эванджелина принялась разводить огонь, чтобы нагреть сырое помещение. Уложив рядышком два полена, она подсунула под них скомканную газету и чиркнула спичкой. Как только огонь начал разгораться, она встала и расправила юбку маленькими замерзшими руками, словно разглаживание ткани могло помочь ей сосредоточиться. Она была уверена в одном: ей необходимо разобраться в рассказе Селестины. Она вытащила из кармана юбки лист бумаги, развернула его и стала читать письмо мистера Верлена.

Обычная вежливая просьба о посещении монастыря Сент-Роуз, одно из писем с упоминанием о собрании редких книг и картин, которые она получала регулярно. На такие письма Эванджелина должна была отвечать быстрым и категорическим отказом и навсегда забывать о них. Но эта невинная просьба перевернула все вверх тормашками. Она была осторожна и в то же время чувствовала жгучее любопытство. Ей хотелось больше узнать о сестре Селестине, миссис Эбигейл Рокфеллер, матери Инносенте и ангелологии. Она мечтала понять, что за работу выполняли ее родители, и в то же время боялась узнать об этом. Слова Селестины отозвались эхом глубоко в ее душе, как будто она приехала в Сент-Роуз только для того, чтобы услышать их собственными ушами. Возможная связь между историей Селестины и ее собственной жизнью глубоко взволновала Эванджелину.

Ее обрадовало, что в библиотеке никого не было. Она села за стол около камина, поставила острые локти на деревянную столешницу и оперлась подбородком на руки, пытаясь привести мысли в порядок. Хотя огонь разгорелся, от камина тянуло морозным воздухом, и смесь жара и резкого холода странно действовала на нее. Эванджелина попыталась восстановить по порядку путаный рассказ Селестины. Она взяла из ящика стола лист бумаги и красный маркер и записала в столбик:

Когда Эванджелине требовалось поразмыслить, она становилась больше похожа на черепаху, чем на молодую женщину, — она отступала в прохладное темное место внутри себя, погружалась в тишину и ждала, пока все мысли улягутся по полочкам. Целых полчаса она внимательно смотрела на слова, которые написала: Пещера Глотка Дьявола, Родопские горы, Бытие, глава б, ангелологи. Если бы накануне кто-нибудь сказал ей, что она столкнется с этим тогда, когда меньше всего ожидает, она бы рассмеялась. Но все эти слова были основополагающими в рассказе сестры Селестины. Миссис Эбигейл Рокфеллер играла в этой загадке немаленькую роль — как подразумевалось в письме, — и Эванджелине ничего не оставалось, как разобраться в их отношениях.

Пока ее мозг анализировал список, лежащий на столе, пока устанавливались связи между словами, Эванджелина решила кое-что проверить. Она прошла через натопленную библиотеку и достала с полки огромный атлас мира. Положив на стол, она открыла его, нашла в списке индекс Родопских гор и перевернула соответствующую страницу в середине атласа. Оказалось, что Родопы — это небольшая горная цепь в юго-восточной Европе, она тянулась от северной Греции до южной Болгарии. Эванджелина внимательно изучила карту, надеясь найти какое-нибудь указание на Глотку Дьявола, но вся область представляла собой пятно заштрихованных изгибов и треугольников, обозначающих горную местность.

Она вспомнила слова Селестины о том, что они попали в Родопы через Грецию. Ведя пальцем на юг, в глубь территории Греции, Эванджелина нашла место, где Родопы граничили с равниной. Район возле гор был окрашен серым и зеленым, что указывало на небольшое количество населения. Главные дороги, похоже, начинались от Кавалы — портового города у Эгейского моря, откуда сеть шоссе простиралась до небольших городков и деревень на севере. Еще южнее Эванджелина обнаружила знакомые названия — Афины и Спарту. Об этих древних городах она читала на уроках классической литературы, и они у нее всегда ассоциировались с Грецией, но она никогда не слышала о далекой полоске гор на северной границе с Болгарией.

Поняв, что по карте она больше ничего не узнает, Эванджелина повернулась к ряду потрепанных энциклопедий, изданных в 1960 году, и нашла статью о Родопских горах. В центре страницы была черно-белая фотография входа в пещеру. Под фотографией она прочла:

Эванджелина прочла о том, что Глотка Дьявола в пятидесятых годах была взята под охрану ЮНЕСКО и объявлена международным достоянием из-за своей головокружительной красоты и исторического и мифологического значения — в этой области в четвертом-пятом веках до нашей эры жили фракийские племена. Хотя описание пещеры было интересным, Эванджелине не терпелось как можно больше узнать о ее историческом и мифологическом значении. Она открыла книгу греческой и фракийской мифологии и после множества глав, описывающих недавние археологические раскопки фракийских поселений, нашла следующие строки:

Эванджелина увлеченно читала историю Орфея, но эта информация не имела ничего общего с рассказом Селестины. Она ни разу не упомянула ни об Орфее, ни о культе Диониса, который он предположительно насадил. Поэтому девушка чрезвычайно удивилась, прочитав следующий параграф:

Оставив книгу открытой, она встала и подошла к «Новой Американской Библии», которая лежала в центре библиотеки на дубовом столе. Пролистав Сотворение мира, Грехопадение и убийство Авеля Каином, она остановилась на Бытии, главе 6, и стала читать:

Этот отрывок сегодня приводила ей Селестина. Девочкой, когда мать вслух читала ей Бытие, она впервые страстно увлеклась повествованием — самая драматическая и внушающая страх история, которую она когда-либо слышала. Эванджелина читала эту часть Бытия сотни раз, но никогда прежде не задумывалась об этих странных деталях — о рождении необычайных существ, называемых «нефилимы», об осуждении людей на то, чтобы жить только сто двадцать лет, о разочаровании Создателя в своих творениях, злонамеренности Потопа. Ни во время занятий, ни во время приготовлений к послушанию, ни во время обсуждений Библии с другими сестрами Сент-Роуза этот отрывок никогда не разбирали. Она перечитала его и остановилась на фразе: «В то время были на земле исполины [нефилимы], особенно же с того времени, как сыны Божии стали входить к дочерям человеческим, и они стали рождать им: это сильные, издревле славные люди». Тогда она открыла Послание Иуды и прочла: «И ангелов, не сохранивших своего достоинства, но оставивших свое жилище, соблюдает в вечных узах, под мраком, на суд великого дня».

Чувствуя, что начинает болеть голова, Эванджелина закрыла Библию. В сознании звучал голос отца, и она мысленно снова поднималась по лестнице холодного пыльного склада, осторожно касаясь туфельками металлических ступеней. Острые кончики крыльев, светящиеся тела, необычайная и прекрасная наружность заключенных в клетки существ — это видение она долгое время считала игрой воображения. Мысль о том, что эти создания настоящие — и именно по этой причине отец привез ее в Сент-Роуз, — ее разум не мог охватить.

Поднявшись с места, Эванджелина пошла в конец комнаты, где в запертом застекленном шкафу стояли издания девятнадцатого века. Хотя эти книги были самыми старыми в библиотеке — их привезли в Сент-Роуз в год основания монастыря, — по сравнению с текстами, о которых в них говорилось, они были современны. Взяв с крючка на стене ключ, она открыла шкаф, достала один том и осторожно понесла его к широкому дубовому столу возле камина. Она осмотрела книгу — это была «Анатомия темных ангелов» — и с большой нежностью провела пальцами по мягкой коже переплета. Эванджелина боялась слишком поспешно открыть книгу — вдруг она повредит корешок?

Надев тонкие хлопчатобумажные перчатки, она аккуратно перевернула обложку и стала просматривать содержание, убеждаясь, что в ее распоряжении сотни фактов о темной стороне ангелов. Каждая страница, каждая диаграмма, каждая гравюра были тем или иным образом связаны с грехами ангельских существ, бросивших вызов естественному порядку. В книге было все — от библейского толкования с позиции францисканцев до изгнания нечистой силы. Эванджелина листала страницы, останавливаясь на изучении демонов. Сестры никогда этого не обсуждали, и для Эванджелины это оставалось загадкой, но демоны когда-то являлись предметом многих теологических дискуссий. Святой Фома Аквинский, например, утверждал, что демоны обладают властью вызывать ветер, шторм и огненный дождь с небес. Семь миллионов четыреста пять тысяч девятьсот двадцать шесть демонов делились, согласно Талмуду, на семьдесят две группы. В христианских произведениях их точное количество не приводилось, и она подумала, что это всего лишь предположение, но само число удивило Эванджелину. Первые главы книги содержали историческую информацию о восстании ангелов. Христиане, евреи и мусульмане тысячи лет спорили о существовании темных ангелов. Наиболее четкую ссылку на непокорных ангелов можно найти в Бытии, но существовало много недостоверных и псевдоэпиграфических текстов, они были распространены повсюду после Рождества Христова. В них говорилось об иудейско-христианской концепции ангелов. Было множество историй о наказании ангелов, и ложных представлений о природе ангелов в античном мире было столько же, сколько и в современную эпоху. Например, общей ошибкой было путать ангелов-наблюдателей — кого, как считалось, Бог послал на землю, чтобы следить за людьми, — с мятежными ангелами, чья сущность описывалась в «Потерянном рае». Они последовали за Люцифером и были изгнаны с небес. Ангелы-наблюдатели относились к десятому чину — бене Элохим, «сыны Божьи», тогда как Люцифер и восставшие ангелы — дьявол и его демоны — к шестому, малаким, то есть «ангелы». При этом дьявол был осужден на вечное горение, а ангелы-наблюдатели — лишены свободы на неопределенное время. Находясь в месте, которое в разных источниках переводилось как «яма», «дыра», «пещера» и «ад», они ждали освобождения.

Через некоторое время Эванджелина заметила, что крепко прижимает страницы к дубовому столу. Ее взгляд скользнул от книги к дверному проему, где всего лишь несколько часов назад она впервые увидела Верлена. Это был необычайно странный день, начиная с утреннего омовения и заканчивая ее теперешним состоянием. Она чувствовала себя как во сне. Верлен ворвался в ее жизнь с такой силой, что казался — подобно воспоминаниям о семье — лишь порождением ее разума, реальностью и выдумкой одновременно.

Она достала из кармана письмо, развернула его, положила на стол и снова перечитала. В поведении Верлена — прямоте, дружеском отношении, интеллекте — было нечто, что раскололо раковину, в которой она жила все эти годы. Его появление напомнило ей, что кроме монастыря существует и другой мир. Он дал ей свой номер телефона на клочке бумаги. Эванджелина понимала, что, несмотря на ее обязанности по отношению к сестрам и опасность быть обнаруженной, она должна поговорить с ним.

Ощущение того, что надо спешить, настигло ее, когда она шла по оживленным коридорам первого этажа. Она быстро миновала зал Вечной гармонии, где было в самом разгаре собрание партнеров по молитве, ремесленный семинар, который проводил в Сент-Роузе Художественный центр Витербо. Она не остановилась в общей гардеробной, чтобы найти свою куртку, и не зашла в миссионерский офис, чтобы заняться сегодняшней почтой. Она даже не проверила список поклонения. Она просто вышла из главного входа и прошла к большому кирпичному гаражу с южной стороны здания, где из серой металлической коробки, висящей на стене, достала связку ключей и завела монастырский автомобиль. Эванджелина по опыту знала, что единственное по-настоящему уединенное место для сестры-францисканки от Непрестанной Адорации женского монастыря Сент-Роуз — это салон коричневого четырехдверного седана.

Она была уверена, что никто не будет возражать против того, чтобы она взяла автомобиль. В ее обязанности входили поездки на почту. Ежедневно она складывала корреспонденцию Сент-Роуза в хлопчатобумажную сумку и выезжала на трассу 9W — двухполосное шоссе вдоль Гудзона. Лишь у нескольких сестер имелись водительские права, поэтому Эванджелина ездила не только на почту, но и покупала лекарства, пополняла запасы канцтоваров и выбирала подарки на дни рождения сестер.

Эванджелина пересекала реку в Датчесс Каунти по металлическому мосту Кингстон-Райнклифф. На мосту она снизила скорость, приоткрыла окно и стала рассматривать дома на обоих берегах, растущие как грибы, — монастырские здания различных орденов, включая башни монастыря Сент-Роуз, поместье Вандербильтов в окружении многих акров земли. С высоты моста она могла видеть на несколько миль вокруг. Машина подрагивала от порывов ветра, и это пугало Эванджелину. Она ехала очень высоко над водой и, взглянув вниз, на мгновение поняла, что чувствовала бы, если бы умела летать. Эванджелина всегда любила ощущение свободы, которое появлялось у нее над водой. Эта любовь появилась во время прогулок с отцом, когда они переходили Бруклинский мост. Доехав до конца моста, она развернулась и отправилась на другой берег, не отрывая глаз от сине-фиолетового гребня гор Катскилл, вздымающихся в небо на западе. Пошел снег. Ветер поднимал снежинки и разгонял их. И опять, пока мост нес ее высоко над землей на надежно поддерживающих сваях, ей показалось, будто душа отделяется от тела, закружилась голова, как иногда утром в часовне Поклонения, когда ее посещало благоговение перед необъятностью мироздания.

Эванджелина надеялась, что поездка поможет ей собраться с мыслями. До сегодняшнего дня будущее представлялось ей как бесконечный затуманенный коридор, по которому она могла идти вечно, не находя цели. Сейчас же, свернув на трассу 9W, она задумалась о странном рассказе Селестины и о Верлене, непрошенно появившемся в ее жизни. Она пожалела, что отец умер, — ей хотелось бы спросить у него, как он, со всем своим опытом и мудростью, поступил бы в подобной ситуации.

Она опустила окно, и ледяной воздух ворвался в автомобиль. Несмотря на то что стояла суровая зима, а она уехала без куртки, ее кожа горела. Пропитанная потом одежда прилипла к телу. Она взглянула на себя в зеркало заднего вида и заметила, что ее бледная шея покрылась неровными красными пятнами. В последний раз подобное происходило с ней в год смерти матери. Тогда у нее обнаружился целый список необъяснимых аллергий, которые полностью исчезли после того, как она очутилась в Сент-Роузе. Годы созерцательной жизни, возможно, окружили ее коконом покоя и уюта, но не смогли подготовить к встрече с прошлым.

Свернув с главного шоссе, Эванджелина оказалась на узкой извилистой дороге, ведущей в Милтон. Вскоре деревья стали реже, лес отдалился, и взгляду открылся огромный небесный свод. Густо сыпался снег. Тротуары были пусты, как будто снег и холод разогнали всех по домам. Эванджелина подъехала к заправке, заправила автомобиль и вошла, чтобы позвонить. Дрожащими пальцами она опустила в телефон-автомат двадцать пять центов, набрала номер, который дал ей Верлен, и с колотящимся сердцем стала ждать. Телефон прозвонил пять, семь, девять раз, потом включился автоответчик. Она прослушала сообщение, записанное голосом Верлена, и положила трубку. Двадцать пять пенсов были потрачены зря. Верлена там не было.

Включив зажигание, она поглядела на часы рядом со спидометром. Было почти семь. Она пропустила вечернюю работу по хозяйству и ужин. Разумеется, сестра Филомена ждет ее возвращения, и придется как-то объяснить свое отсутствие. Огорченная, она размышляла о том, что с ней случилось, почему она отправилась в город, чтобы позвонить незнакомому человеку и обсудить предмет, который он, конечно же, нашел бы абсурдным, если не полностью безумным. Эванджелина собралась вернуться в Сент-Роуз, когда увидела его. На другой стороне улицы, за большим окном, украшенным морозными узорами, сидел Верлен.

Гриль-бар, Милтон, штат Нью-Йорк

Откуда Эванджелина узнала, что нужна ему, что он ранен, потерял машину, да к тому же выпил немало мексиканского пива? Верлену это казалось чудом. Возможно, этим фокусам она научилась в монастыре? Ее неожиданное появление было выше его понимания. Но это она медленно шла к двери таверны — осанка идеальная, короткие волосы заложены за уши. Ее черная одежда напомнила ему унылые одеяния девочек, с которыми он встречался в колледже, — молчаливых, артистичных, таинственных девочек. Он смешил их, но ни разу не смог уговорить переспать с ним. За несколько секунд она пересекла зал и села напротив него, похожая на эльфа женщина с большими зелеными глазами. Она вряд ли бывала когда-нибудь в месте вроде милтонского гриль-бара.

Через его плечо она оглядела бар, небольшую эстраду, бильярдный стол, музыкальный автомат и доску для дартса. Казалось, Эванджелина не замечала, что неуместно выглядит среди публики, или же это ее не заботило. Осмотрев Верлена, словно раненую птицу, она нахмурила брови и стала ждать, пока он расскажет ей о том, что с ним случилось.

— Возникли проблемы с моей машиной, — сказал Верлен, не желая вдаваться в подробности. — Я пришел сюда.

— В такую метель? — спросила Эванджелина с искренним удивлением.

— Я все время шел по шоссе, но потом сбился с пути.

— Слишком далеко, чтобы прийти пешком, — сказала она с ноткой недоверия в голосе. — Странно, что вы ничего себе не отморозили.

— На полпути меня подвезли. Повезло, иначе я бы отморозил себе задницу.

Эванджелина молча смотрела на него, и он подумал, не сказал ли чего-нибудь лишнего. В конце концов, она монахиня, и ему следовало бы вести себя сдержанно, но она сбивала его с толку. Она чересчур отличалась от общего представления о том, какой должна быть монахиня. Она была молода, остра на язык и слишком симпатична, чтобы соответствовать образу, который он нарисовал в уме, — серьезной, без чувства юмора сестры от Непрестанной Адорации. Он не знал, как ей это удается, но в Эванджелине было что-то, чего он не мог описать.

— А почему вы здесь? — спросил он, надеясь шуткой сгладить неловкость. — Разве вам не надо молиться, или совершать добрые дела, или что-нибудь в этом роде?

— Честно говоря, я приехала в Милтон, чтобы позвонить вам, — с улыбкой ответила она.

Наступила его очередь удивляться. Он представить себе не мог, что она захочет увидеть его снова.

— Вы шутите.

— Нисколько.

Эванджелина отбросила упавшую на глаза темную челку. Посерьезнев, она объяснила:

— В Сент-Роузе невозможно сохранить что-либо в тайне. Я не могла рисковать и звонить вам оттуда. А мне нужно спросить вас кое о чем, что должно остаться между нами. Это очень деликатный вопрос, но я надеюсь, вы поможете мне в нем разобраться. Речь идет о письме, которое вы нашли.

Верлен сделал глоток «Короны». Его поражало, какой уязвимой выглядела Эванджелина, угнездившись на краешке стула. Глаза покраснели от густого сигаретного дыма, длинные тонкие пальцы без колец обветрились от мороза.

— Мне бы не хотелось говорить об этом, — сказал он.

— Тогда, может быть, — она наклонилась к нему через стол, — вы сообщите мне, где нашли эти письма?

— В архиве личных бумаг Эбигейл Олдрич Рокфеллер, — ответил Верлен. — Письма не были внесены в каталог. На них никто не обратил внимания.

— Вы их украли? — спросила Эванджелина.

Верлен почувствовал, что щеки у него загорелись.

— Взял на время. Я верну их, как только пойму, о чем в них идет речь.

— А сколько их у вас?

— Пять. Все написаны в течение пяти недель в сорок третьем году.

— И все они от Инносенты?

— В пачке не было писем от Рокфеллер.

Эванджелина не сводила глаз с Верлена, ожидая, что он еще что-нибудь скажет. Ее внимание поразило его. Возможно, так подействовал интерес к его работе — никем не оцененному исследованию, даже Григори, а может, сказалась искренность ее поведения, но ему очень хотелось произвести на нее впечатление. Все опасения, расстройство, мысли о тщетности содеянного исчезли.

— Мне нужно знать, есть ли в письмах какие-нибудь упоминания о сестрах Сент-Роуза, — объяснила Эванджелина.

— Я не уверен, — ответил Верлен и откинулся на спинку стула. — Но мне кажется, их там нет.

— Может, были упоминания о сотруднике Эбигейл Рокфеллер? О монастыре, церкви или монахинях?

Верлена озадачил ход мыслей Эванджелины.

— Я не помню писем наизусть, но, по-моему, там нет ничего о монахинях Сент-Роуза.

— Но в письме Эбигейл Рокфеллер к Инносенте, — Эванджелина попыталась перекричать музыкальный автомат, ее трясло от волнения, — она определенно упоминала сестру Селестину: «Селестин Клошетт прибудет в Нью-Йорк в начале февраля».

— Селестин Клошетт была монахиней? Я весь день пытался отгадать, кто такая Селестин.

— Она и сейчас монахиня, — сказала Эванджелина, понижая голос так, что его было едва слышно из-за музыки. — Селестина — монахиня. Она до сих пор жива. Я пошла поговорить с ней после того, как вы уехали. Она стара и нездорова, но ей известно о переписке между Инносентой и Эбигейл Рокфеллер. Она знала об экспедиции, упомянутой в письме. Она рассказала немало пугающих подробностей о…

— О чем? — спросил Верлен, в мгновение ока заинтересовавшись ее словами. Что она сказала?

— Я точно не понимаю, — сказала Эванджелина. — Она говорила какими-то загадками. Когда я пыталась их понять, они теряли всякий смысл.

Эванджелина сильно побледнела. Верлен разрывался между желанием обнять ее и тряхнуть за плечи. Вместо этого он заказал еще две бутылки «Короны» и положил на стол рукописную копию письма Рокфеллер.

— Прочтите его снова. Может быть, Селестин Клошетт действительно перевезла некий объект из Родоп в монастырь Сент-Роуз? Она говорила что-нибудь об этой экспедиции?

Забыв, что он едва знаком с Эванджелиной, он потянулся через стол и коснулся ее руки.

— Я хочу помочь вам.

Эванджелина отняла руку, с подозрением посмотрела на него и перевела взгляд на часы.

— Я не могу остаться. Я уже слишком долго отсутствую. Думаю, вам вряд ли известно об этих письмах больше, чем мне.

Официантка поставила перед ними пиво, и Верлен продолжил:

— Писем должно быть больше. По крайней мере еще четыре. Инносента отвечала Эбигейл Рокфеллер, это совершенно точно. Вы можете поискать их. А может, Селестин Клошетт известно, где их найти.

— Мистер Верлен, — властным тоном сказала Эванджелина, и это больно ударило Верлена, — я сочувствую вашим поискам и желанию выполнить поручение вашего клиента, но я не могу участвовать ни в чем подобном.

— Это не имеет отношения к моему клиенту, — ответил Верлен и сделал большой глоток пива. — Его зовут Персиваль Григори. Он просто ужасен; мне вообще не стоило соглашаться работать на него. Он нанял бандитов, они вскрыли мою машину и забрали все бумаги. Понятно, он что-то ищет, и если это что-то — письма, которые мы нашли и о которых я ему не сказал, то нам надо найти оставшиеся письма раньше, чем это сделает он.

— Вскрыли вашу машину? — недоверчиво спросила Эванджелина. — Поэтому вы очутились здесь?

— Это не имеет значения, — сказал Верлен, стараясь казаться беззаботным. — Хотя, пожалуй, имеет. Я должен попросить вас отвезти меня на вокзал. И мне нужно знать, что именно Селестин Клошетт привезла в Америку. Монастырь Сент-Роуз — единственно возможное место, где может находиться этот предмет. Если вы сможете найти его или хотя бы письма, то мы поймем, что все это значит.

Выражение лица Эванджелины немного смягчилось, словно она взвешивала все «за» и «против». Наконец она проговорила:

— Я ничего не обещаю, но поищу.

Верлен хотел обнять ее и сказать, как он счастлив, что встретил ее, попросить ее поехать в Нью-Йорк вместе с ним и начать работу в эту же ночь. Но, видя, как беспокоит ее его внимание, он не стал этого делать.

— Идемте, — сказала Эванджелина и взяла со стола связку ключей. — Я подброшу вас до вокзала.

Монастырь Сент-Роуз, Милтон, штат Нью-Йорк

Эванджелина пропустила общий обед и ужин в столовой. Она знала, что может найти еду в кухне — огромные холодильники были заполнены тарелками с остатками блюд, но при мысли о том, чтобы поесть, ей стало нехорошо. Не обращая внимания на голод, она прошла мимо лестницы, примыкающей к трапезной, и направилась к библиотеке.

Открыв дверь и включив свет, она увидела, что комнату привели в порядок — кожаный регистрационный журнал, оставленный открытым на деревянном столе, был закрыт; книги, наваленные в тележку, расставлены по местам; чья-то заботливая рука пропылесосила плюшевые коврики. По-видимому, кто-то из сестер решил прикрыть ее. Чувствуя себя виноватой, она поклялась вдвое усерднее приняться завтра за уборку, может быть, предложить помощь в прачечной — несмотря на привычку монахинь стирать свои накидки вручную, это была одна из самых неприятных обязанностей. Неправильно вынуждать других трудиться вместо нее. Если кто-то отсутствует, остальные должны выполнить его работу.

Эванджелина положила сумку на диван и присела на корточки перед очагом, чтобы разжечь огонь. Вскоре по полу заплясали неверные отблески пламени. Эванджелина опустилась на мягкие подушки, положила ногу на ногу и попыталась привести в порядок хаотические мысли о событиях дня. Это был совершенно невероятным образом перепутанный клубок информации, которую она изо всех сил старалась удержать в памяти. Огонь так ласково согревал, а день был настолько насыщенным, что Эванджелина вытянулась на диване и вскоре уснула.

Чья-то рука трясла ее за плечо. Подскочив, Эванджелина увидела, что рядом стоит сестра Филомена и строго смотрит на нее.

— Сестра Эванджелина, — спросила Филомена, все еще держа девушку за плечо, — что вы делаете?

Эванджелина моргнула. Она крепко заснула и теперь не могла сообразить, что происходит. Ей казалось, библиотека вместе с книжными полками и мерцающим камином находится глубоко под водой. Она поспешно опустила ноги на пол и села.

— Думаю, вам известно, — произнесла Филомена, садясь рядом с Эванджелиной, — что сестра Селестина — одна из самых старших в нашем сообществе. Я не знаю, что случилось сегодня, но она весьма расстроена. Я провела с ней всю вторую половину дня и едва смогла ее успокоить.

— Мне очень жаль, — сказала Эванджелина и почувствовала, как при упоминании Селестины у нее в мозгу что-то щелкнуло. — Я заходила, чтобы спросить ее кое о чем, что я нашла в архиве.

— Она была чрезвычайно взволнована, — сказала Филомена. — О чем вы с ней говорили?

— У меня и в мыслях не было беспокоить ее, — ответила Эванджелина.

Она с пугающей четкостью вспомнила безумие, в которое впала Селестина при попытке поговорить с ней про письма. Было бы наивным полагать, что она удержит в тайне такую странную беседу.

Сестра Филомена пристально поглядела на Эванджелину, словно пытаясь определить, готова ли она к сотрудничеству.

— Дело в том, что Селестина снова хочет поговорить с вами, — наконец сказала она. — Я хочу попросить вас сообщить мне обо всем, что узнаете от Селестины.

Эванджелине ее слова показались странными. Она не понимала, зачем это нужно Филомене, но кивнула в ответ.

— Мы больше не должны допустить, чтобы она переутомилась. Пожалуйста, будьте осторожны в разговоре с ней.

— Хорошо, — ответила Эванджелина, встала и отряхнула водолазку и юбку от налипших ниток. — Я сейчас же пойду к ней.

— Дайте слово, — строго сказала Филомена, провожая Эванджелину до дверей библиотеки, — что сообщите мне обо всем, что вам расскажет Селестина.

— Но зачем? — спросила Эванджелина, пораженная бесцеремонностью Филомены.

Филомена помолчала, подбирая слова:

— Селестина не так сильна, как кажется, дитя. Мы не хотим подвергать ее опасности.

Сестра Селестина уже не сидела в коляске, а лежала на кровати. На столике стоял поднос с нетронутым ужином — куриный бульон, крекеры и вода. Увлажнитель воздуха исходил паром, комнату заполнял сырой туман. Инвалидное кресло осталось в углу возле окна. Задернутые шторы придавали келье вид мрачной больничной палаты. Это впечатление усилилось, когда Эванджелина аккуратно закрыла за собой дверь, отрезавшую все звуки.

— Входите, входите, — пригласила Селестина.

Селестина сложила руки на груди. Эванджелине вдруг захотелось прикрыть ладонью белые хрупкие пальцы старухи, защитить их, хотя она не могла понять почему. Филомена была права: Селестина совсем ослабела.

— Вы хотели видеть меня, сестра, — проговорила Эванджелина.

С большим трудом Селестина приподнялась и откинулась на подушки.

— Я должна просить вас извинить мое сегодняшнее поведение, — сказала она, глядя прямо в глаза Эванджелины. — Не знаю, как это объяснить. Я не говорила об этом слишком много лет. Даже странно, что, несмотря на прошедшие годы, события юности настолько живы в памяти и так волнуют меня. Тело может состариться, но душа остается молодой, какой ее создал Бог.

— Не нужно извиняться, — сказала Эванджелина и положила ладонь на тонкую, как прутик, руку Селестины, вырисовывающуюся под тканью длинной ночной рубашки. — Я сама виновата, что расстроила вас.

— Честно говоря, — продолжала Селестина более твердым голосом, словно гневаясь, — вы меня застали врасплох. Я не сталкивалась с этими событиями очень много лет. Я знала, что наступит время, когда я все расскажу вам. Но я думала, это произойдет гораздо позже.

Селестина опять сбила ее с толку. Этими словами она вдребезги разбила хрупкое равновесие, которое обрели было мысли Эванджелины.

— Подите сюда, — сказала Селестина, оглядывая комнату. — Пододвиньте стул и сядьте рядом со мной. Это будет долгий рассказ.

Эванджелина взяла в углу деревянный стул, поставила его у изголовья кровати Селестины и села, внимательно слушая слабый голос монахини.

— Думаю, вам известно, — начала Селестина, — что я родилась и училась во Франции и приехала в монастырь Сент-Роуз во время Второй мировой войны.

— Да, — быстро ответила Эванджелина. — Я знаю об этом.

— Наверное, вы также знаете…

Селестина помолчала и посмотрела в глаза Эванджелины, словно ища в них осуждение.

— …что я оставила все — свою работу и свою страну — в руках нацистов.

— Мне кажется, война вынудила многих искать убежища в Соединенных Штатах.

— Я не искала убежища, — сказала Селестина, подчеркивая каждое слово. — Во время войны мы переживали тяжелые лишения, но я бы выдержала их, если бы осталась. Возможно, вы этого не знаете, но я приняла постриг не во Франции.

Она закашлялась в носовой платок.

— Я сделала это в Португалии, на пути в Соединенные Штаты. До этого я была членом другого ордена, одного из многих, которые преследуют те же цели, что и наш. Только… у нас был разный подход к их достижению. Я сбежала из этой группы в декабре сорок третьего года.

Селестина уселась повыше и отпила глоток воды.

— Я оставила эту группу, — наконец сказала она. — Но они не отпустили меня так просто. Прежде чем уйти, мне пришлось выполнить последнее задание. Члены этой группы приказали мне отвезти посылку в Америку и передать ее нашему агенту в Нью-Йорке.

— Эбби Рокфеллер, — рискнула предположить Эванджелина.

— Поначалу миссис Рокфеллер была просто богатой дамочкой, которая посещала нью-йоркские встречи. Подобно многим женщинам светского общества, она только наблюдала. Я полагала, что она занимается ангелами подобно тому, как богачи занимаются орхидеями — с большим энтузиазмом, но не обладая знаниями. Честно говоря, я понятия не имею, в чем состоял ее интерес до войны. Когда же началась война, она очень искренне стала помогать нам. Она поддерживала нашу работу. Госпожа Рокфеллер присылала оборудование, транспортные средства и деньги, чтобы помочь нам в Европе. Наши ученые не принимали ничью сторону во время войны — в душе мы были пацифистами, нас финансировали неофициально, как и в самом начале.

Селестина поморгала, словно ей в глаз попала соринка, и продолжила:

— Таким образом, вы можете догадаться, что частные источники финансирования существенно помогли нам выжить. Миссис Рокфеллер приютила членов нашей группы в Нью-Йорке, организовала их выезд из Европы, встретила в порту и дала убежище. При ее поддержке мы смогли предпринять нашу самую большую миссию — экспедицию в глубь земли, в самый центр зла. Подготовка к путешествию длилась много лет, с тысяча девятьсот девятнадцатого, когда был найдет рукописный отчет о предыдущей экспедиции в ущелье. Вторая экспедиция была предпринята в сорок третьем. Было рискованно ехать в горы, поскольку на Балканы падали бомбы, но миссис Рокфеллер подарила нам превосходное снаряжение и обеспечила всем необходимым. Можно сказать, всю войну миссис Рокфеллер оставалась нашим ангелом-хранителем, хотя многие не желали уезжать так далеко.

— Но вы уехали, — негромко проговорила Эванджелина.

— Да, я уехала, — ответила Селестина. — Не буду вдаваться в подробности, скажу только, что я больше не хотела участвовать в миссии. Я знала, что покончила с этим, еще до приезда в Америку.

Селестина закашлялась. Эванджелина помогла ей сесть и подала воды.

— Ночью мы вернулись с гор, — продолжала Селестина, — и тут случилась ужасная трагедия. Серафина, мой наставник, женщина, которая взяла меня на работу, когда мне было пятнадцать лет, и учила меня, оказалась в опасности. Я нежно любила доктора Серафину. Она дала мне возможность учиться и развиваться, а такая удача выпадала немногим девочкам моего возраста. Доктор Серафина считала меня очень одаренной. По традиции члены нашего общества были монахами и учеными, поэтому мои умения — я хорошо училась и знала много древних языков — особенно привлекали их. Доктор Серафина обещала, что меня признают полноправным членом общества и после экспедиции дадут доступ к обширным ресурсам, духовным и научным. Доктор Серафина была мне очень дорога. Но после той ночи моя работа внезапно потеряла всякое значение. Я обвиняю себя в том, что с ней случилось.

Эванджелина видела, что Селестина очень расстроена, но не знала, как ее успокоить.

— Я верю, вы сделали все возможное.

— В те дни происходило много печального. Возможно, вам трудно это себе представить, но в Европе умирали миллионы. Тогда мне казалось, что наша миссия в Родопах важнее всего. Я не понимала всей глобальности того, что творилось в мире. Я заботилась только о своей работе, своих целях, своем личном развитии, о нашем деле. Я надеялась произвести впечатление на членов совета, которые решали судьбу молодых ученых, таких как я. Конечно, я ошибалась, когда была настолько слепа.

— Простите, сестра, — спросила Эванджелина, — но я не могу понять — какая миссия? Какой совет?

Эванджелина заметила, что при этом вопросе Селестина напряглась. Сухими морщинистыми пальцами она стала водить по яркому вязаному одеялу.

— Я скажу вам то же самое, что говорили мне мои преподаватели, — наконец ответила Селестина. — Только они могли познакомить меня с такими же, как я, и показать мне владения Общества ангелологов в Париже. Поскольку мне представили веское, неопровержимое доказательство, которое я могла увидеть и потрогать, вы должны поверить мне на слово. Мои учителя осторожно ввели меня в мир, который я собираюсь показать вам. К сожалению, большего я не могу для вас сделать, дитя мое.

Эванджелина хотела что-то сказать, но взгляд Селестины остановил ее.

— Проще говоря, — сказала Селестина, — мы ведем войну.

Не в силах вымолвить ни слова, Эванджелина во все глаза уставилась на монахиню.

— Это духовная война, которая продолжается всю историю человеческой цивилизации, — пояснила Селестина. — Мы продолжаем то, что началось давным-давно, когда родились исполины. Они жили на земле тогда, и они живут сегодня. Человечество боролось с ними тогда, и мы боремся с ними теперь.

Эванджелина проговорила:

— Это из Бытия.

— Вы верите в точность слов Библии, сестра? — резко спросила Селестина.

— Мои обеты основаны на этом, — сказала Эванджелина.

Она поразилась рвению, с которым Селестина нападала на нее. В ее голосе послышались нотки порицания.

— Некоторые интерпретируют Бытие, главу шестую, метафорически, как иносказание. Это не моя интерпретация и не мой опыт.

— Но мы никогда не говорим об этих существах, об исполинах. Ни разу я не слышала, чтобы сестры Сент-Роуза упоминали о них.

— Исполины, нефилимы — это древние названия детей ангелов. Раннехристианские ученые утверждали, что ангелы нематериальны. Они характеризовали их как светящихся, призрачных, тающих, бестелесных, чистых. Ангелы — это Божьи вестники, их было бесчисленное множество, и они должны были нести Его волю от одной сферы к другой. Люди, созданные менее идеальными — по образу и подобию Божьему, но из глины, — могли лишь с благоговением смотреть на огненных бестелесных ангелов. Это были высшие существа с яркими телами, стремительными движениями и священной целью. Их красота соответствовала роли посредников между Богом и Его творением. А потом некоторые из них, непокорные, скрестились с людьми. Исполины явились их несчастным плодом.

— Скрестились с людьми? — переспросила Эванджелина.

— Женщины рожали детей от ангелов.

Селестина помолчала и посмотрела Эванджелине в глаза, чтобы убедиться, что та поняла ее.

— Технические детали скрещивания долго были объектом глубокого исследования. Веками церковь отрицала возможность подобного воспроизводства. Отрывок из Бытия — это препятствие для тех, кто полагает, что ангелы не имеют физических признаков. Чтобы объяснить это явление, церковь утверждала, что репродуктивный процесс между ангелами и людьми был асексуальным, смешивание духов, в результате которого у женщины появлялся ребенок, — своего рода обратное непорочное зачатие, где потомство становилось порочным, а не святым. Мой преподаватель, доктор Серафина, о которой я уже говорила, полагала, что все это полная ерунда. Она утверждала, что возможность женщин беременеть от ангелов доказывает, что ангелы были физическими существами, способными к половым сношениям. Она полагала, что ангельское тело гораздо ближе к человеческому, чем можно было ожидать. Во время работы мы зафиксировали гениталии ангела. Фотографии раз и навсегда доказывают, что ангелы — как это сказать? — снабжены теми же самыми приспособлениями, что и люди.

— У вас есть фотографии ангела? — спросила Эванджелина, не сумев побороть любопытство.

— Фотографии ангела, убитого в десятом веке, мужчины. Ангелы, которые влюблялись в человеческих женщин, были, судя по всему, мужчинами. Но это не означает, что среди них не было женщин. Считается, что одна треть ангелов-наблюдателей не полюбила людей. Эти послушные существа возвратились в свой небесный дом, где остаются и по сей день. Я подозреваю, что они были ангелами-женщинами, которые не соблазнялись так, как ангелы-мужчины.

Селестина с трудом перевела дух, поудобнее уселась на кровати и продолжила:

— Ангелы, оставшиеся на земле, во многих отношениях были необычны. Мне всегда казалось поразительным, насколько они похожи на людей. Их неповиновение было актом доброй воли — очень человеческое качество, напоминающее о необдуманном выборе Адама и Евы в райском саду. Непокорные ангелы тоже были способны к исключительно человеческому проявлению любви — они любили целиком и полностью, слепо, опрометчиво. Получается, они променяли Небеса на страсть — обмен, который трудно полностью постигнуть, особенно потому, что вы и я оставили надежду на такую любовь.

Селестина улыбнулась Эванджелине, словно сочувствуя жизни без любви, которая предстояла ей.

— Они очаровательны в этом. Их способность страдать за любовь оправдывает их поступки. Но Небеса безжалостно наказали ангелов-наблюдателей. Дети от союзов между ангелами и женщинами оказались чудовищными существами, которые принесли в мир большие беды.

— И вы полагаете, что они до сих пор среди нас, — проговорила Эванджелина.

— Я знаю, что они все еще среди нас, — ответила Селестина. — Но за века они эволюционировали. В наше время эти существа скрываются под новыми разнообразными именами. Им покровительствуют старинные, чрезвычайно богатые семьи и неприкосновенные корпорации. Трудно представить себе, что они живут в нашем мире, но я обещаю: как только вы откроете глаза, вы увидите, что они повсюду.

Селестина изучающе посмотрела на Эванджелину, словно пытаясь понять, насколько хорошо та усвоила все сказанное.

— В Париже я привела бы вам серьезные и неопровержимые доказательства. Вы бы прочли показания свидетелей, возможно, даже увидели бы фотографии, сделанные в экспедиции. Я объяснила бы, какой огромный и замечательный вклад внесли за столетия мудрецы-ангелологи святой Августин, Фома Аквинский, Мильтон, Данте, и тогда наше дело предстало бы перед вами во всем своем величии. Я провела бы вас через мраморные залы в комнату, где хранятся архивные записи. Мы разработали сложнейшие схемы, где каждый ангел помещен точно на свое место. Такие работы упорядочивают мироздание. Разум французов особенно логичен, примером могут служить работы Декарта, в его системах есть что-то чрезвычайно успокаивающее. Интересно, вам тоже так показалось?

Эванджелина не знала, что сказать, поэтому просто ждала дальнейших объяснений.

— Но, разумеется, времена менялись, — сказала Селестина. — Ангелология стала обширным разделом богословия. Короли и папы римские поддерживали работу богословов и платили великим художникам, чтобы они изображали ангелов. Систематизацию и самих духов небесных обсуждали величайшие европейские ученые. А теперь ангелам нет места во Вселенной.

Селестина совсем близко наклонилась к Эванджелине, словно воспоминания придали ей сил.

— Когда-то ангелы были воплощением красоты и совершенства, а теперь, в наши дни, это не имеет значения. Материализм и наука отправили их в небытие, сферу столь же неопределенную, как чистилище. Раньше люди верили в ангелов безоговорочно, по наитию, не разумом, а душой. Теперь нам нужны доказательства. Нужны материальные и научные данные, которые удостоверят их реальность. А какой перелом наступил бы, если бы нашлось такое доказательство! Как вы думаете, что случилось бы, если бы можно было проверить физическое существование ангелов?

Селестина замолчала. Может быть, устала, а может, сбилась с мысли. Эванджелина забеспокоилась. Рассказ Селестины совпадал с мифами, которые Эванджелина читала сегодня. Она надеялась, что существование этих чудовищ не подтвердится. Селестина, казалось, вот-вот разбушуется, как сегодня днем.

— Сестра, — попросила Эванджелина, — скажите, что вы пошутили.

Она понадеялась, что Селестина признает: все рассказанное ею — только иллюзия, метафора чего-то безобидного.

— Мне пора принимать лекарство, — сказала Селестина и указала на ночной столик. — Можете подать?

Повернувшись к столику, Эванджелина резко остановилась. Там, где днем лежала стопка книг, теперь стояло множество пузырьков и бутылочек с лекарствами. Селестина давно и серьезно больна. Эванджелина взяла оранжевую пластиковую бутылочку, чтобы рассмотреть повнимательнее. На ярлыке написано имя Селестины, дозировка и название препарата — вереница труднопроизносимых незнакомых слов. Сама она никогда не болела, недавний бронхит был ее единственным опытом, не считая вечных монастырских простуд. Отец был здоров вплоть до минуты своей смерти, а мать умерла совсем молодой. Поэтому Эванджелина раньше не видела, чтобы кто-то настолько сильно болел. Она и не подозревала о том, какое сложное сочетание лекарств должно поддерживать монахиню и смягчать боль. Ей стало стыдно от собственной черствости.

Эванджелина выдвинула ящик стола. Там лежала брошюра, где объяснялись возможные побочные эффекты лечения рака. К ней был приколот аккуратный список лекарств и их дозировка. Она перевела дыхание. Почему ей не сообщили, что у Селестины рак? Или она была так эгоистично поглощена собственным любопытством, что не заметила ее состояния? Она села рядом с Селестиной и подсчитала правильную дозировку.

— Спасибо, — сказала Селестина, взяла таблетки и запила их водой.

Эванджелина от всего сердца посочувствовала ее слепоте. Она не хотела задавать Селестине слишком много вопросов и сама изо всех сил пыталась выделить зерно истины из того, что рассказала ей сегодня старая монахиня. Даже глядя, как Селестина с трудом глотает таблетки, она чувствовала страшное нетерпение. Ей хотелось узнать, что связывает между собой монастырь, их богатую покровительницу и изучение ангелов. Более того, ей было необходимо знать, каким образом она оказалась частью этой странной сети воспоминаний.

— Простите меня за настойчивость, — сказала Эванджелина, чувствуя себя виноватой, — как миссис Рокфеллер помогала нам?

— Конечно, — слегка улыбнулась Селестина. — Вас все еще интересует миссис Рокфеллер. Очень хорошо. Но на самом деле вы все время знали ответ на этот вопрос.

— Но как это возможно? — воскликнула Эванджелина. — Я только сегодня узнала о ее связи с Сент-Роузом.

Селестина глубоко вздохнула.

— Позвольте мне начать с самого начала, — сказала она. — В двадцатых годах один из ведущих ученых нашей группы, доктор Рафаэль Валко, муж моего преподавателя, доктора Серафины Валко…

— Моя бабушка была замужем за человеком по имени Рафаэль Валко, — прервала ее Эванджелина.

Селестина холодно посмотрела на Эванджелину.

— Да, я знаю, хотя они поженились после того, как я оставила Париж. Задолго до этого доктор Рафаэль обнаружил архивные записи, доказывающие, что один из основателей нашего дела, отец Клематис, нашел в пещере древнюю лиру. До того времени лира интересовала наших ученых, но дальше предположений дело не шло. Мы знали легенду о лире, но было неизвестно, существовала ли она на самом деле. До открытия доктора Рафаэля пещера просто была связана с мифом об Орфее. Вы знаете, что Орфей жил на самом деле? Он достиг известности и власти из-за своего обаяния и мастерства и, конечно, из-за музыки. Как многие подобные ему люди, после смерти он стал символом. Миссис Рокфеллер узнала о лире через осведомителей, которые были в нашей группе. Она профинансировала экспедицию, веря, что мы сможем найти лиру.

— То есть ее интересовало искусство?

— Она прекрасно разбиралась в искусстве, но понимала и ценность артефакта. Я думаю, она приехала, чтобы оказать нам содействие, но в основе ее помощи лежал финансовый интерес.

— Она была вашим компаньоном?

— Мы много лет планировали экспедицию, чтобы найти лиру. Ее помощь была нужна лишь для того, чтобы покончить с этим делом. У нас была своя программа. Но без миссис Рокфеллер мы не смогли бы довести дело до конца. Опасности войны, беспощадность и сила наших врагов — просто чудо, что мы сумели добраться до пещеры. Своим успехом мы обязаны лишь защите Всевышнего.

Селестина перевела дыхание. Эванджелина видела, что она утомлена. Но старая монахиня продолжала:

— Добравшись до Сент-Роуза, я отдала футляр с нашим родопским открытием матери Инносенте, а та, в свою очередь, поручила лиру миссис Рокфеллер. У семьи Рокфеллер было невероятно много денег — мы в Париже и вообразить себе не могли такое благосостояние, и я почувствовала великое облегчение оттого, что миссис Рокфеллер позаботится об инструменте.

Селестина замолчала, словно размышляя об опасностях, связанных с лирой. Наконец она сказала:

— Моя роль в саге о сокровище была завершена, по крайней мере, я так думала. Я верила, что инструмент будет под защитой. Я и представить себе не могла, что Эбигейл Рокфеллер предаст нас.

— Предаст? — переспросила Эванджелина, затаив дыхание от изумления. — Но каким образом?

— Миссис Рокфеллер согласилась спасти артефакт, найденный в Родопах. Она проделала отличную работу. Она умерла пятого апреля сорок восьмого года, спустя четыре года после того, как завладела лирой. Она никому не рассказала, где находится тайник.

Ноги Эванджелины затекли от долгого сидения. Она встала, подошла к окну и отодвинула штору. Два дня назад было полнолуние, но сегодня темное небо затянули тучи.

— Этот артефакт действительно настолько ценен? — наконец спросила она.

— Бесценен, — ответила Селестина. — Более тысячи лет люди искали и не могли найти пещеру, а нам это удалось. Существа, которые столько времени процветали благодаря тяжелому людскому труду, внимательно следили за нашими усилиями. Они изучали наши перемещения, внедрили к нам шпионов и время от времени, чтобы поддерживать в нас страх, похищали и убивали наших агентов.

Эванджелина сразу же подумала о матери. Она давно подозревала, что все гораздо сложнее, чем рассказывал отец, но мысль о том, что за это могут отвечать существа, которых описала Селестина, была слишком ужасна. Твердо решив разобраться в этом, Эванджелина спросила:

— А почему только некоторых? Если они настолько сильны, почему не убили всех? Почему просто не разрушили всю организацию?

— На самом деле они без труда могли бы истребить всех нас. Конечно, у них есть для этого силы и средства. Но не в их интересах очистить мир от ангелологов.

— А почему? — удивилась Эванджелина.

— Несмотря на всю их мощь, у них есть большой недостаток — это сладострастные существа, обожающие телесные удовольствия. Они обладают богатством, силой, физической красотой и невероятной жестокостью. У них древние семейные связи, которые поддерживают их в самые беспокойные исторические периоды. Они развили финансовые цитадели почти в каждом уголке земного шара. Они победители системы власти, которую сами же и создали. Но у них нет интеллектуального мастерства, нет обширного запаса научных и исторических ресурсов, которые есть у нас. Они чрезвычайно нуждаются в нас, в том, чтобы мы за них думали.

Селестина снова вздохнула, словно эта тема была для нее болезненной. Сделав усилие, она продолжила:

— Эта тактика почти сработала в сорок третьем году. Они убили мою наставницу, а когда узнали, что я сбежала в Штаты, разрушили наш монастырь и множество других, чтобы найти меня и объект, который я привезла с собой.

— Лиру, — проговорила Эванджелина.

Кусочки мозаики начали складываться.

— Да, — подтвердила Селестина. — Им нужна лира. Вряд ли они знают, на что она способна, но им известно, как мы ее ценим и как боимся, что они ею завладеют. Конечно, это было рискованное предприятие — раскопать такое сокровище. Мы должны были найти кого-то, кто сможет его охранять. Поэтому мы поручили это самому прославленному нашему агенту в Нью-Йорке, женщине, обладающей властью и богатством, которая поклялась служить нашему делу.

Лицо Селестины на мгновение исказила судорога.

— Миссис Рокфеллер была нашей последней надеждой. Я не сомневаюсь, что она серьезно относилась к своей роли. В самом деле, она была настолько опытна, что ее тайник до сих пор не обнаружен. Существа убили бы всех нас, чтобы найти его.

Эванджелина дотронулась до кулона в виде лиры. Золото потеплело в ее пальцах, и она сразу же поняла значение бабушкиного подарка.

— Вижу, вы меня понимаете, — улыбнулась Селестина. — Кулон означает, что вы одна из нас. Ваша бабушка поступила правильно, отдав вам его.

— Вы знаете мою бабушку? — спросила Эванджелина, удивленная и озадаченная тем, что Селестине известно происхождение кулона.

— Я знала Габриэллу много лет назад, — с легкой печалью ответила Селестина. — И даже тогда по-настоящему я ее не знала. Габриэлла была моим другом, блестящим ученым и преданным борцом за наше дело, но для меня она всегда оставалась загадкой. Никто не мог проникнуть в сердце Габриэллы, даже самый близкий друг.

Эванджелина в последний раз говорила с бабушкой целую вечность назад. С тех пор прошли годы, и она считала, что Габриэлла умерла.

— Она жива? — спросила Эванджелина.

— Конечно жива, — ответила Селестина. — Она очень гордилась бы, увидев вас сейчас.

— Где она? — спросила Эванджелина. — Во Франции? В Нью-Йорке?

— Этого я не могу сказать, — ответила Селестина. — Но если бы ваша бабушка была здесь, я уверена, она бы все вам объяснила. Но поскольку ее здесь нет, то я попытаюсь помочь вам понять.

Поднявшись с кровати, Селестина жестом показала Эванджелине, что надо пройти в противоположный конец комнаты. Там в углу стоял старинный сундук с потертой кожаной отделкой. Покрытая латунью ручка мерцала на свету, спереди висел замок, похожий на какой-то необычный фрукт. Из скважины торчал небольшой ключ.

Убедившись, что Селестина не возражает, Эванджелина повернула ключ. Замок щелкнул и открылся. Она сняла его, аккуратно положила на деревянную половицу и откинула тяжелую крышку. Завизжали несмазанные медные петли. Пахнуло застарелым потом и пылью, смешанными с мускусным запахом духов, которые от времени почти выветрились. Внутри она увидела пожелтевшие салфетки, аккуратно расстеленные сверху. Свет падал так, что они, казалось, парили над краями сундука. Осторожно, чтобы не помять, Эванджелина сняла бумагу. Открылись стопки одежды. По очереди вынимая вещи из сундука, она внимательно осматривала их — черный хлопчатобумажный передник, коричневые бриджи для верховой езды с черными пятнами на коленях, пара женских кожаных ботинок на шнурках со стертыми деревянными подошвами. Эванджелина развернула широкие шерстяные брюки, которые больше подходили какому-нибудь юноше, чем Селестине. Эванджелина провела рукой по брюкам, цепляясь ногтями за грубую ткань, и почувствовала исходящий от них запах пыли.

Почти на самом дне сундука пальцы Эванджелины наткнулись на что-то нежное и мягкое. В углу лежала груда смятого атласа. Эванджелина потянула за кончик блестящей ткани и увидела, что это алое платье. Она подняла его повыше, чтобы рассмотреть. Девушка никогда не касалась настолько нежной ткани. Платье струилось, как вода. Подобные стильные вещи показывают в черно-белых фильмах — косой разрез, декольте, сужающаяся талия и узкая юбка до самого пола. Слева шел ряд крохотных пуговичек, обтянутых атласом. Эванджелина увидела вшитый в шов ярлык с надписью «Chanel» и какими-то цифрами. Она попыталась вообразить женщину, которая носила эту вещь. Интересно, что чувствует та, на ком такое красивое платье, подумала она.

Эванджелина положила платье в сундук и тут в складках старой одежды заметила связку конвертов. Зеленые, красные и белые — рождественские цвета. Письма перевязаны широкой атласной лентой, мягкой и гладкой на ощупь.

— Дайте их мне, — негромким усталым голосом попросила Селестина.

Оставив сундук открытым, Эванджелина принесла конверты Селестине. Дрожащими пальцами Селестина развязала ленту и вернула пачку Эванджелине. Эванджелина обнаружила, что письма отсылались только на Рождество, начиная с восемьдесят восьмого года, когда она прибыла в монастырь Сент-Роуз. Последнее письмо пришло на Рождество девяносто восьмого года. К ее изумлению, отправителем значилась Габриэлла Леви-Франш Валко. Эти письма прислала Селестине бабушка Эванджелины.

— Она присылала их для вас, — дрожащим голосом пояснила Селестина. — Я собирала и хранила их долгих одиннадцать лет. Теперь пришло время отдать их вам. Мне бы хотелось все вам рассказать, но, к сожалению, сегодня я очень устала. Разговор о прошлом был для меня гораздо труднее, чем вы можете себе представить. А объяснить всю сложную историю наших с Габриэллой отношений уже выше моих сил. Возьмите письма. Думаю, они ответят на многие вопросы. Когда прочтете их, приходите ко мне снова. Нам нужно многое обсудить.

Очень осторожно Эванджелина снова перевязала письма черной атласной лентой, туго затянув узел. Пока они говорили, Селестине стало хуже — она сильно побледнела, глаза закрывались. На мгновение Эванджелина подумала, что надо позвать на помощь, но было ясно, что Селестине просто нужно отдохнуть. Эванджелина поправила вязаное одеяло, прикрыв руки и плечи Селестины, чтобы быть уверенной, что старой монахине тепло и удобно. Держа в руке пачку писем, она оставила Селестину, чтобы та могла уснуть.

Келья сестры Селестины, монастырь Сент-Роуз,

Милтон, штат Нью-Йорк

Селестина сложила под одеялом руки на груди, стараясь не обращать внимания на яркие цвета покрывала. Комнату затянула какая-то пелена. Хотя она видела свою спальню каждый день уже больше пятидесяти лет и знала, где находится любой предмет, комната казалась странно незнакомой, и это смущало монахиню. Ее чувства угасали. Тихо булькало в батареях парового отопления. Она изо всех сил пыталась, но не могла рассмотреть сундук в дальнем конце комнаты. Она знала, что он там и в нем, как в капсуле времени, законсервировано ее прошлое. Она узнала одежду, которую доставала сестра Эванджелина, — стоптанные ботинки Селестина хранила на память об экспедиции, неудобный передник мучил ее, когда она была школьницей, изумительное алое платье сделало ее в один особенный вечер красавицей. Селестина даже почувствовала аромат духов, смешанный с затхлостью, — доказательство того, что хрустальный флакон, который она привезла с собой из Парижа в числе немногих сокровищ, до сих пор там, погребенный под слоем пыли, но все еще хранящий чудесный запах. Если бы она не была так немощна, то подошла бы к сундуку и взяла в руку холодный флакон. Она вытащила бы хрустальную пробку и позволила себе вдохнуть аромат прошлого — ощущение столь восхитительное и запретное, что она не могла перестать думать об этом. Впервые за многие годы у Селестины заболело сердце.

Сестра Эванджелина была так похожа на Габриэллу, что иногда у Селестины мутился разум, ослабленный усталостью и болезнью. Годы шли, и иногда она не могла определить время, узнать место или вспомнить причину своего заключения. Когда она засыпала, воспоминания о прошлом всплывали в зыбкости сна, появляясь и исчезая, как цвета на экране, переходя одно в другое. Экспедиция, война, школа, лекции, исследования — события юности казались Селестине такими же четкими и яркими, как и то, что происходило в настоящем. Перед ней появилась Габриэлла Леви-Франш, ее подруга и конкурент, девочка, дружба с которой так изменила ее жизнь. Селестина просыпалась и снова засыпала, и барьеры времени пали, разрешая ей снова увидеть прошлое.