Английский убийца

Театр

Уна Перссон была на сцене. Она играла сложную роль Сью Орф в последней музыкальной комедии Саймона Вейзи «Ясная осень», которая пользовалась большим успехом. Пьеса шла в театре принца Уэльсского. Зал был полон, в зале Уна заметила своего давнего импресарио, Себастьяна Очинека, сидевшего в первых рядах партера. Очинек занялся политикой и писал огромное количество статей и воззваний. Его последним произведением было «Новое отношение к британским евреям».

В пеньюаре из светло-розового шелка Уна стояла, облокотившись на рояль, лицом к Дугласу Крофорду, игравшему главную мужскую роль, когда тот сказал:

— Никогда не предполагал, что ты ведешь дневник, дорогая.

Уна, небрежно держа тетрадь в руке, ответила не задумываясь:

— О, дорогой, это вряд ли можно назвать настоящим дневником.

Именно эта строчка повсюду использовалась для рекламы этой пьесы. Комедийные артисты имитировали то, как Уна произносила эту фразу, казалось, она была написана специально для Уны, которая по-особому, в свойственной только ей манере произносила раскатистое «р».

— Это твоя тайна, как я понимаю, — продолжил Дуглас. — Это, видимо, ужасная тайна.

— Пожалуй.

— Я считал, что у нас нет секретов друг от друга, считал, что мы договорились, что в наших отношениях не будет ничего подобного. — Он был оскорблен.

Ей очень хотелось успокоить его.

— Дорогой, это… ну, это не совсем то, что ты думаешь…

С презрительной холодностью, отстраненно, он сказал:

— Да?

— Ну, дорогой, не будь медведем! — Она отвернулась от него, посмотрела на клавиатуру рояля.

— Ты хочешь сказать, чтобы я перестал надоедать тебе? — Он сложил руки на груди и с гордым видом направился к бару, находившемуся в дальнем конце комнаты. — А что, если я ничего не могу с собой поделать? А что, если я люблю тебя так сильно, что даже мысль о том, что у тебя есть тайны от меня, просто невыносима? Видишь ли, обычно, если люди ведут дневник, это значит, что они чего-то боятся. Чего боишься ты, Сьюзен? Что ты написала о том человеке, с которым познакомилась вчера вечером — ты знаешь, кого я имею в виду? Как его зовут? — Он пытался притвориться, что ему все равно, но публике было ясно, что он едва сдерживает свои эмоции.

Срывающимся от обиды голосом Уна быстро ответила:

— Ты отлично знаешь, как его зовут. Вивиан Гентри. — Она замолчала, вспомнив что-то. — Мы любили друг друга — много лет назад…

— Ты все еще любишь его? И боишься сказать мне об этом? Именно об этом ты написала в своем дневнике? — Дуглас повернулся, у него на лице было выражение страдания.

Уна уронила дневник и быстро подошла к нему.

— О, какой же ты глупец, мой дорогой, ненаглядный ты мой глупец! Разве я могу любить кого-нибудь, кроме тебя?

— Скажи мне, что в дневнике.

Она остановилась, опустила голову. Затем повернулась и указала на упавший на пол дневник.

— Ну, хорошо, читай, если хочешь.

Он колебался, налил себе вина.

— Что в нем написано?

— Что я люблю тебя так сильно, что даже не решаюсь сказать тебе об этом прямо в лицо.

— О? — Было видно, что ему хочется верить тому, что она говорит, но он все еще не решается.

Она заговорила почти шепотом, но ее голос был слышен даже в конце зала:

— Да, Чарльз. Мне кажется, я слишком люблю тебя…

Он поставил бокал и взял ее за плечи. Она все еще смотрела в сторону.

— Поклянись! — сказал он почти грубо. — Ты клянешься в этом, Сью?

Она немного пришла в себя и посмотрела ему прямо в глаза. Насмешливо, прижав ладонь к сердцу, она сказала не задумываясь, хотя и несколько раздраженно:

— Хорошо, если ты считаешь, что это необходимо. Слушай! Я клянусь в этом. — Ее голос смягчился. Она взяла его за руку. — А теперь прекрати это — перестань так глупо ревновать.

Теперь он был несчастен от того, что сомневался в ней.

— О, дорогая, извини. — Он сжал ее в своих объятиях. Оркестр начал негромко играть вступление к одной из самых популярных песен в этом спектакле.

— Я — медведь! Абсолютно невоспитанный медведь! Я — тупой и самодовольный человек! Как я мог сомневаться в тебе. Ты простишь меня?

Голос ее был теплым и нежным, когда она выдохнула:

— Я прощаю тебя.

— О, дорогая!

Он запел:

В конце действия занавес закрылся, а Себастьян Очинек с глазами, полными слез, все хлопал и хлопал, пока кто-то не положил ему на плечо руку, и он увидел перед собой серьезные, вежливые лица двух полицейских, одетых в штатское.

— Очень сожалеем, что помешали вам развлекаться, сэр. Но мы бы хотели, чтобы вы прошли с нами и ответили на несколько вопросов.

Это было похоже на плохую детективную историю, особенно в сравнении с тем, что он только что видел. Когда он заговорил, его голос звучал трогательно и даже немного легкомысленно.

— А здесь я на них не могу ответить?

— Боюсь, что нет, сэр. Видите ли, нам было поручено только доставить вас.

— За что вы меня арестовываете?

— Может, было бы удобнее, если бы мы ответили на этот вопрос на улице, сэр?

— Думаю, вы правы. Мне нужно взять свое пальто.

— Оно уже ждет вас в вестибюле, сэр. — Полицейский почесал свои небольшие усики. — Мы взяли на себя смелость…

Себастьян Очинек оглянулся вокруг на других людей в партере, но все устремились в бар, изучали свои программки и болтали между собой.

— Понятно, — сказал он. — Что ж… — Он встал, повел плечами. — Вы знаете, что я менеджер мисс Перссон. В газетах напечатают, что меня арестовали.

— Это еще не арест, сэр. А просьба помочь. Только лишь.

— Ну, тогда, я думаю, мне можно досмотреть пьесу до конца?

— Дело срочное, сэр.

Очинек вздохнул. Он бросил последний взгляд на занавес, последний раз вдохнул воздух театра и вышел через боковые двери.

Летающая лодка

Огромная летающая серая лодка маневрировала на двух пропеллерах, расположенных впереди с внешней стороны, разворачиваясь на мелководье, пока не повернулась носом в сторону просторов голубого озера. Если бы не рябь, которая шла от движения острых углов лопастей, поверхность озера была бы совсем гладкой, блестящей и спокойной. Грохот моторов лодки «Куртисс-Победитель», раздававшийся над озером ранним утром, заглушил все остальные звуки. Лодка была марки «Дорньер», на крыльях у нее было установлено впритык один к одному двенадцать охлаждаемых жидкостью моторов по 600 лошадиных сил каждый.

На лодке было достаточно места, чтобы вместить 150 человек, но кроме капитана Ная, который управлял лодкой, на борту было только три человека.

Даже в сравнении с великолепием снежных вершин швейцарских Альп моноплан, движущийся по просторам озера, не казался маленьким, капитан нажал на рычаг — и заработали все двенадцать пропеллеров.

— Мы летим налегке. Прибудем вовремя. — Он болтал с Фрэнком Корнелиусом, который сидел, откинувшись в просторном кресле помощника пилота, и смотрел в окно на яркий свет восходящего солнца, похожего на медный мячик, лучи которого проникали сквозь утренний туман.

Лодка плыла по озеру, на котором, кроме них, никого не было, направляясь в сторону развалин на дальнем берегу. Капитан выжидал до последнего момента, прежде чем окончательно взлететь, и, шутя, пролетел очень низко над несколькими лачугами, стоявшими на берегу озера. Несколько детей разбежались в испуге; затем «Дорньер» начал круто набирать высоту, сделал крутой вираж и полетел на восток.

— Хоть эта хреновина и некрасива, но она очень быстрая. — Капитан Най привел лодку в горизонтальное положение. Они летели со скоростью не меньше 130 миль в час. — Идите и посмотрите, как себя чувствуют женщины, хорошо, старина? — Они уже летели высоко над горами.

Фрэнк расстегнул ремни и открыл дверь каюты. Он прошел через бальный зал размером 60 футов, оформленный в стиле Джуберта и Петита, и спустился по лестнице на палубу первого класса, где находились мисс Бруннер и его сестра Кэтрин, они сидели на высоких стульях у бара и пили коктейль «Номер один», приготовленный для них профессором Хира. В этой экспедиции у него была роль гида.

— Все нормально? — спросил Фрэнк. — Вас не укачивает?

— Прекрасно, — сказала мисс Бруннер, слегка коснувшись своих коротко остриженных волос и подмигивая. Кэтрин смотрела в сторону. В иллюминаторы ей были видны чистые блестящие вершины.

— Прекрасный день, — сказала она.

— К понедельнику мы доберемся до острова Роув без всяких проблем, — сказал Фрэнк. — Шесть тысяч миль, что-то около этого. Просто невероятно!

— Фрэнки, дорогой, вы не слишком увлеклись этой ролью? — Мисс Бруннер вертела в руках помаду.

— Дорогая мисс Бруннер. У вас совсем не осталось энтузиазма. Я, пожалуй, лучше вернусь в кабину. — Фрэнк послал один воздушный поцелуй сестре, второй профессору Хире. Он преднамеренно проигнорировал мисс Бруннер. Они постоянно ссорились, и даже индийский врач, профессор Хира, не обращал на это внимания, со звоном ставя высокие бокалы из Витанского стекла на стойку бара, отделанного мозаикой с зигзагообразным рисунком. Сам он не пил, но умел потрясающее смешивать коктейли.

— Я буду счастлива опять побывать на этом острове. Там так тепло. Я слышала, что некоторые люди специально приезжают туда подлечиться.

— Ну, совсем как мы, милочка. — Мисс Бруннер накинула белый кардиган на сине-черное платье, и предложила Кэтрин сигарету «Голд флейк» из своего тонкого серебряного портсигара. Кэтрин взяла сигарету. Профессор Хира перегнулся через стойку и поднес к их сигаретам большую настольную зажигалку в форме тяжелого египетского саркофага, сделанную из алюминия, как и большинство вещей на летающей лодке, которые являлись побочным продуктом в производстве самолетов. Мисс Бруннер считала, что самолеты недостаточно шикарны на ее вкус; даже Кэтрин считала, что они чрезмерно громоздки. Но именно они дали возможность путешествовать простым людям за сравнительно небольшие деньги из страны в страну, хоть и не известно, нужно ли было давать им эту возможность. К тому же она была обеспокоена предчувствием, что они скоро заменят летающие лодки. Прогресс есть прогресс, но она была уверена, что люди со вкусом предпочли бы летать на изысканно обставленных летательных аппаратах, подобных «Дорньеру», с прекрасным внутренним убранством в стиле Джуберта и Петита и Джозефа Хоффмана. Кэтрин облокотилась на стойку, согнув руку в запястье, держа нефритовый мундштук между указательным и средним пальцами, на запястье у нее был браслет, тоже из нефрита. Она была почти не накрашена, и на ней почти не было никакой одежды. Мисс Бруннер осмотрела ее с ног до головы оценивающим, восхищенным взглядом.

— Фрэнк очень груб, но вы, милочка, само совершенство.

Кэтрин улыбнулась, ногой она отбивала ритм песни Ипана Трубадура, которая звучала с граммофонной пластинки, поставленной профессором Хирой. Приглушенные звуки моторов «Куртисса-Победителя», казалось, бились в том же ритме.

— Пока ты рядом, я живу, — подпевала Кэтрин.

— Но слух у Фрэнка, по-моему, лучше, как вы считаете? — сказал профессор Хира, испортив настроение им обеим.

Голос мисс Бруннер прозвучал холодно:

— Вы считаете, что вы сделали комплимент? — Она соскользнула со стула. — Пойду приму душ. Мне хочется привести себя в порядок.

Кэтрин увидела, что она вошла в комнату с надписью на двери «Для дам». Иногда то, как она выглядит, становилось слишком важным для мисс Бруннер.

Оставшись наедине с Кэтрин, профессор Хира почувствовал себя неловко. Он откашлялся, он сиял от радости, он играл шейкерами для коктейлей, поднимал глаза вверх. Один раз их довольно сильно качнуло, и он уже было сделал движение в ее сторону, чтобы поддержать ее, затем замешкался и решил этого не делать.

Кэтрин решила сходить и проверить груз. Кивнув профессору, она подобрала немного юбку и вышла. Она спустилась ниже, на палубу второго класса, которую Хоффман переделал под камбуз и столовую. Прошла через камбуз и спустилась в прохладный трюм, в котором стоял груз. Немного в стороне от их черных и желтых чемоданов стоял единственный груз — ящик кремового цвета длиной в пять футов, шириной три фута и глубиной три фута. Крышка ящика была закрыта на замок. Кэтрин достала из кармана ключ, вставила в замок и дважды повернула. И открыла крышку. Внутри ящика находился белый блестящий скелет ребенка, в возрасте от десяти до двенадцати лет. Череп был поврежден. В середине лба была большая, правильной формы дыра.

Подобно матери, поудобнее укладывающей спать своего ребенка, прежде чем задернуть занавеску, Кэтрин переложила косточки скелета, лежавшего на подушках белого и красного цвета. С любовью в глазах она наклонилась к ящику, поцеловала череп почти в то место, где была рана; затем с нежностью положила крышку на место, закрыла ящик на замок и тихо сказала:

— Не беспокойся.

Она вздохнула, прижала ладони к губам.

— Индийский океан самый дружелюбный в мире. Так говорит профессор Хира. А остров Роув самый дружелюбный остров в Индийском океане. Там мы сможем отдохнуть. — Ей едва удалось сохранить равновесие, так как в этот момент самолет вдруг резко взмыл вверх. Ей удалось схватиться за ремень безопасности из желто-зеленого шелка, который был прикреплен к шпангоуту. «Дорньер» почти тотчас же выровнялся. Кэтрин проверила, не сдвинулся ли ящик, и осторожно стала пробираться обратно в бар.

Пирс

— Это лето — самое прекрасное за последние годы, — говорила миссис Корнелиус, направляясь к берегу моря, на ней было платье с веселеньким рисунком, которое она подоткнула так, что оно открывало ее красные толстые коленки. Пот лил с нее градом, но она была счастлива, хоть и едва дышала от жары, в общем она наслаждалась, как могла, в Брайтоне. Она уже побывала на бегах, покаталась на аттракционе железная дорога, выпила парочку рюмок бренди, съела несколько порций улиток, выпила пять пинт пива «Гиннесс», потом съела скатов с жареным картофелем, потом еще мяса антилопы в баре, а после всего этого ее вырвало. Тошнота помогла ее организму очиститься, и теперь она чувствовала себя просто превосходно. Полковник Пьят был одет в великолепно сшитый летний льняной костюм белого цвета, на голове у него была панама, на ногах двухцветные туфли и через руку была перекинута трость; он стоял на мощеной булыжником дорожке и держал в руках Тиддлз, маленькую черную кошечку миссис Корнелиус, которую в последнее время она всюду брала с собой, куда бы ни шла — в магазин ли, в кино или, как сегодня, в поездку на море, которую они предприняли во время медового месяца.

— Пойдем на пирс? — задыхаясь спросила миссис Корнелиус. Она указала пальцем через свое потное плечо на Восточный пирс — ржавое сооружение, на котором располагались танцплощадка, театр, дешевый магазинчик и аттракционы. С того места, где она стояла, было слышно, как громыхают электрические автомобили на аттракционе и сталкиваются друг с другом. Время от времени оттуда раздавался громкий смех и испуганные вопли.

Полковник Пьят неохотно кивнул в знак согласия. Это входило в его обязанности. И ему придется сделать это.

— Эй, давай мне кошку. — Она забрала мягкий комочек из его рук. — Когда мужчина держит кошку в руках, это выглядит очень глупо. Тебя примут за гомика или что-нибудь типа этого, если ты будешь вести себя неосторожно! — Она визгливо рассмеялась, игриво толкнув его в бок. — Хотя я думаю, их здесь полно! Это же Брайтон! — Она оглядела веселящуюся толпу людей на пляже, как бы оценивая, у кого из них есть сексуальные отклонения. Шезлонги, газеты, плащи, пуловеры, пиджаки, полотенца были разложены по всему пляжу, на них лежали или сидели на корточках мамаши, папаши и подростки, их сыновья и дочери, солнце освещало их короткие стрижки и кудри, появившиеся благодаря химической завивке. Дети помладше бродили вокруг и ели брикеты мороженого, купленного у человека Остановись-И-Купи-У-Меня-Хоть-Что-Нибудь, который разъезжал взад и вперед по всему пляжу со своим маленьким холодильником. Другие дети, взяв свои металлические поцарапанные ведерки и деревянные лопаточки, задумчиво копались в песке. Чуть подальше, вдоль набережной медленно разъезжали открытые двухэтажные автобусы, битком набитые мужчинами и женщинами в белых шортах и рубашках с открытым воротом, и девушки в шикарных летних платьях, волосы которых либо вились сами, либо были завиты, губы у них были накрашены помадой алого и светло-вишневого цвета. Морской воздух, запах жира, жареного картофеля и заливных угрей плыл в воздухе.

— Фу! — Она втиснула ноги в босоножки изумрудного цвета и мимо отдыхающих направилась по пляжу к пирсу.

— Можно сойти от этого с ума, да? Я имею в виду жару.

На пирсе, заплатив два пенса за каждого, они прошли через турникет; полковник Пьят заметил с облегчением, что ветер поменял направление и теперь все запахи, кроме запаха моря, поплыли обратно в город, в котором можно было увидеть возвышающиеся купола Китайского павильона на фоне расположенных ниже плоских крыш. Конечно, было невообразимо жарко, от солнца болели глаза, он пожалел, что не купил темные очки. Кошка зашевелилась у него на груди, потом успокоилась.

— Что за мать, что за мать, — запела миссис Корнелиус. — О, боже, что у него была за мать, у этого лорда Лоуэла, его бедная мать кормила его, когда он был грудным ребенком, лопатами! Какое несчастье (бедный парень), он никогда не знал, что такое любовь — потому что, если бы он знал, что это такое, ставлю один против двадцати, его голова раскололась бы пополам!

Полковник Пьят, предчувствуя недоброе, посмотрел на миссис Корнелиус. Последний раз она пела именно эту песню как раз незадолго до того, как ее стошнило в сточную канаву около «Корабля».

— Вот именно так я и хотела отдохнуть, собираясь весело провести время на берегу, — продолжала миссис Корнелиус. Она взяла кошку у Пьята, поднесла к лицу и погладила ее. — Пойдем на поезд с привидениями, а?

— Не будет ли это чересчур? — спросил полковник Пьят.

— Для кого? Для меня? — весело рассмеялась она. — Ты, должно быть, шутишь?

И они отправились на поезд с привидениями. Полковник Пьят боялся чудовищ, ведьм и скелетов, которые наскакивали на него со всех сторон, издавая истошные крики, воя, хохоча, что-то липкое касалось его гладко выбритых щек, он боялся паутины, вспыхивающих огней, порывов холодного воздуха, зеркал, абсолютной темноты, через которую им пришлось пройти, а миссис Корнелиус, хотя она и вопила и визжала, как сумасшедшая, получала от всего этого огромное удовольствие.

В кафетерии они взяли себе по чашке чаю и по булочке и ели это, глядя на переливающееся море. Все официантки собрались вокруг них, чтобы погладить кошку миссис Корнелиус.

— Она домашняя? — спросила одна из них. Другая дала кошке немного печенья, но та не стала его есть. Третья девица, тощая и некрасивая, принесла блюдце с молоком.

— Ну же, киса. Пей. — Кошка вылакала молоко, и девица чувствовала себя счастливой от этого целый день.

Затем они направились к машинам. Миссис Корнелиус села в одну машину, она посадила кошку себе на грудь — торчала только голова, — смотреть на нее было смешно, а полковник Пьят сел в другую машину. Машина миссис Корнелиус под номером 77 была ярко-красного и золотого цвета. Машина полковника Пьята была зелено-голубая под номером 55. Электрические ползуны скрипнули и заискрились, искры разлетелись во все стороны, когда машины тронулись. Миссис К. склонилась вперед и направила свою машину прямо на машину полковника Пьята; покорившись судьбе, он почувствовал сильнейший удар, сотрясший его всего, — он поцарапал коленку. В громкоговорителях звучал искаженный голос Нета Гонелы, певшего песню «Если бы твоя фотография заговорила».

— Ты слишком неповоротлив! — закричала миссис Корнелиус довольным голосом и отъехала от него, чтобы калечить других ничего не подозревающих водителей. Даже кошка, казалось, получала большое удовольствие от катания на машине.

— О-о! Вперед! — воскликнула миссис Корнелиус и, откинув назад голову в чалме, налетела на следующую жертву.

Полковник Пьят почувствовал тошноту. Как только машины остановились, он вышел и встал в сторонке, а миссис Корнелиус решила покататься еще раз. Он был поражен, что на тонкой конструкции пирса могут происходить такие бурные действия. Должно быть, конструкция намного прочнее, чем он предполагал. Он закурил сигарету, подошел к ограждениям и сквозь проем смотрел на море, шумящее внизу, прислушиваясь к отчетливо слышным восклицаниям женщины, на которой он женился, и размышляя, сохранится ли пирс после того, как будет разрушен город.

Машины опять остановились, и миссис Корнелиус вылезла из своей и переваливающейся походкой пересекла дощатый настил, который окружал площадку с машинами.

Пот стекал с нее ручьями, она, довольно ухмыляясь, подошла к нему, от нее пахло машинным маслом.

— Пошли, — сказала она, взяв его под руку и потянув дальше. — У нас еще осталось время потанцевать.

Горы

Пахнущий дымом индийский дождь скатывался по склонам гор через леса, находившиеся рядом с Симлой, горные дороги совсем развезло. Майор Най ехал на машине «фантом-Ѵ» фиолетового цвета по извилистым улочкам, огороженным с обеих сторон белыми заборами, разбрызгивая грязь; сквозь дымку было плохо видно, но она смягчала пейзаж. «В дождь, — подумал майор, — мир становится неподвластным времени».

Повернув во двор большого деревянного бунгало, он остановил лимузин. Слуга сикх подал ему зонт, прежде чем забрать у него машину.

Майор Най под дождем прошел через двор, поднялся на веранду, сложил зонт и прислушался к каплям дождя, падающим с листьев. Этот звук напоминал тиканье тысячи часов. В воздухе пахло свежестью. В Симле почти ничего не изменилось. Это было потрясающе.

Его жена и две дочери остались в Дели. Они не захотели поехать вместе с ним. Но ему нужно было кое-кого повидать. Кроме того, он считал необходимым напомнить слугам о своем существовании.

Внутри дома было холодно; вся мебель была покрыта белыми чехлами. В доме не было никаких запахов и, если бы не дождь, никаких звуков. Дом был мертв. Он почувствовал усталость, сломленный бременем свалившейся на него ответственности и неожиданным пониманием того, что его преданность оказалась бесполезной. Сколько еще смог бы просуществовать этот рай, когда китайцы, русские и американцы уже у порога?

Он заметил, что в камине горит огонь. Кто-то сжигал книги. Он взял кочергу и повернул так, чтобы были видны еще не совсем сгоревшие обложки. Название одной было «Как Майкл нашел Иисуса», там были и другие: «Рагнарек и третий закон термодинамики», «Поиски времени на западе, находящемся в состоянии спада», «Короткие библейские истории для маленьких детей», «Средство от рака», «Как избежать смерти от жары». В основном это были книги по медицине и о религии. Кто бы это мог разжечь ими камин? Он хотел было позвонить, но его внимание было отвлечено шумом, раздавшимся снаружи. На веранде кричали слуги. Он подошел к окну и открыл его.

— Что там такое, Дженаб Шах? — спросил он высокого дворецкого, афганца по национальности.

Человек пожал плечами и ухмыльнулся в свою густую бороду.

— Ничего особенного, сахиб. Мангуста убивает кобру. Посмотрите. — Он показал на длинную змею.

Майор Най кивнул и закрыл окно. Он пошел к двери и вышел в темный коридор. Поднялся наверх по непокрытой коврами лестнице. Вошел в спальню, в которой спал когда-то с женой. Кровать и вся остальная мебель тоже были покрыты белыми простынями. Он взялся за конец простыни, накрывавшей массивный гардероб, сделанный из тикового дерева, и стащил ее. Пыль разлетелась по всей комнате. Он закашлялся. Майор вытащил из кармана связку ключей, выбрал один, вставил в замок гардероба. Дверца со скрипом открылась, на внутренней стороне дверцы было зеркало, и майор несколько секунд смотрел на себя с удивлением. Он постарел. В этом не было никаких сомнений. Но фигура у него была все еще стройной. Он полез в гардероб и выбрал индийское национальное платье из шелковой парчи. Оно было синего цвета с круглыми лацканами, отстроченное нитками голубого цвета. Пуговицы на платье были бриллиантовые, на одеяние был одет чехол. Высокий жесткий воротник закреплялся двумя бронзовыми пряжками. К платью прилагался алый кушак. Майор Най снял пиджак, который был на нем, и надел индийское платье на белую шелковую сорочку. Он тщательно застегнул все пуговицы и приколол брошь к воротнику. И наконец замотал кушак вокруг талии. Его вид, седеющие волосы и совершенно седые усы, прозрачные голубые глаза и загар — все это производило впечатление. Почти такое же, какое он производил в день получения в подарок этого платья. Это был подарок от поверженного им Шаран Кханга, старой горной лисицы. Верит ли все еще Шаран Кханга в независимость Гималайского королевства? Майор Най улыбнулся.

Не снимая платья, он поднялся в комнату, где у него хранилось оружие. Он открыл дверь еще одним ключом из связки. На столе, на том же самом месте, где он оставил его в прошлый раз, лежал маузер FG42. Закрыв за собой дверь, он подошел к столу и взял его в руки, стряхнул пыль со ствола. Он установил оптический прицел, проверил магазин и вложил револьвер в левую руку. Капля масла испачкала рукав шелковой сорочки. Он открыл ящик и нашел коробку с патронами. Взял ее и вышел, снова закрыв за собой дверь на ключ.

Посмотрел на наручные часы, проверяя время. К тому моменту дождь прекратился. Он почувствовал запах, исходивший от травы, рододендронов и деревьев. Потом пересек лужайку, на которой все еще стояли корзины для игры в крикет, оставшиеся после того, как они в последний раз играли здесь много лет назад. На дальнем конце лужайки, частично скрытый листвой, стоял особняк, который он выстроил, когда только приехал в Симлу.

Может, это было и суеверием, но майор Най никогда не бывал на развалинах дома, который был разрушен бомбой «Тибетан», сброшенной с «Капрони» во время кратковременного итальянского кризиса несколько лет назад. Это был единственный самолет, долетевший до Симлы.

Крыша здания разрушилась полностью, и стена фасада выпирала вперед. Стекла во всех окнах были разбиты, двойная передняя дверь была выбита взрывной волной. Единственными обитателями дома были только служанка туземка и младший сын майора Ная. Они погибли во время взрыва.

Майор Най крепче сжал в руках оружие. Он зарядил пистолет и продолжал с трудом продираться по развалинам, двигаться становилось все труднее и труднее. Он поднялся по разбитым ступенькам, заставляя себя смотреть на дверь. Его прошиб пот.

До этого момента он никогда не считал себя трусом, но дойдя до последней ступеньки, остановился как вкопанный. Он вздрогнул, когда его воображение нарисовало ему, что находится за дверью. Дрожа, он поднял маузер к плечу и даже не глядя, выпустил целую обойму в обшитую деревом дверь. Затем бросил оружие и побежал прочь, его лицо было искажено от ужаса.

Он потребовал свою машину. «Фантом-V» уже стоял наготове. Сел в нее и уехал из Симлы, в глазах у него было выражение ненависти к самому себе.

В Дели он заказал билет на корабль, отплывающий из Бомбея через несколько дней. Он не встретился ни с женой, ни с дочерьми, а вечер провел в клубе. А на следующее утро сел в поезд на Бомбей и, даже когда корабль «СС Као Ан» был уже далеко в Аравийском море, он все еще продолжал рыдать.

Статуя

Принц Лобкович расправил форму, он стоял в открытой штабной машине, которая выехала на Венесуэльскую площадь, время было около полудня. Войска в красивой форме черного и золотого цвета выстроились ровными колоннами на парад. Это зрелище наблюдала толпа людей, окружившая площадь со всех сторон. «Мерседес» подъехал к трибуне, возведенной рядом со статуей короля-мученика. Толпа что-то одобрительно кричала, солдаты отдали честь. Прозвучал свисток — и статуя взорвалась. Над головой Принца Лобковича пролетел большой камень, и он быстро лег на дно автомобиля. Генерал Джозеф, его адъютант, сидевший напротив Принца, выхватил револьвер и крикнул шоферу, чтобы тот быстрее уехал, но у шофера сдали нервы и он не сразу смог завести мотор.

Несколько человек были убиты и ранены, но в войсках сохранялся порядок в отличие от запаниковавшей толпы. В воздухе звучали крики, и люди пытались как можно скорее убраться с площади. Прозвучали два или три выстрела. Это еще больше усилило напряжение. Люди разбегались во все стороны.

Дым и пыль начали рассеиваться. Лобкович увидел, что статуя была полностью разрушена. Уцелел только пьедестал, а все, что осталось от временно воздвигнутой трибуны, — это кучка бревен и груда покореженного металла.

Штандарт Принца Лобковича лежал, наполовину засыпанный камнями, рядом с окровавленным телом, которое было изуродовано до неузнаваемости.

Адъютант, генерал Джозеф, хриплым голосом начал отдавать приказания солдатам. С винтовками наперевес, взводы солдат вышли с площади и, пробиваясь сквозь толпу испуганных людей, вошли в окружающие площадь здания в поисках террористов. Вдруг что-то хрустнуло над головой у Лобковича. Это развернулось само собой знамя, на котором по-немецки было написано только одно слово:

«СВОБОДА»

Лобкович поджал губы. Террористы. А ведь он не завоевывал эту страну силой. Он почувствовал себя преданным.

«Мерседес» наконец тронулся задним ходом на ту улицу, с которой они въехали на площадь. Лобкович вытянул голову, пытаясь разглядеть, что там происходит. Джозеф заставил его пригнуться снова. На крыше дома в другом конце площади появились фигуры людей. На них была гражданская одежда, но на груди — крест-накрест ленты с патронами, а в руках — винтовки. Они были очень похожи на словацких бандитов. Мужчины и женщины, стоявшие на крыше, начали беспорядочно стрелять в людей на площади. Некоторые солдаты упали; некоторые побежали в поисках укрытия.

— За все это придется расплачиваться, — повторил генерал Джозеф себе под нос несколько раз. Лобкович никак не мог понять, то ли его адъютант испугался, что потеряет работу; то ли он собирается уволить своих офицеров безопасности; то ли он клялся отомстить террористам, кем бы они ни были. Они могли быть переодетыми «добровольцами» разных иностранных армий; это могли быть анархисты; наемники, которым заплатила одна из крайне экстремистских группировок; они даже могли быть коммунарами или чешскими националистами. Время покажет.

Шофер развернулся, и они направились по широкому шоссе имени Моцарта, по обеим сторонам которого росли деревья, в президентский дворец, в котором, возможно, еще было безопасно. Генерал Джозеф позволил Принцу сесть. Джозеф убрал револьвер и застегнул кобуру.

— Это был последний раз, когда вы использовали открытую машину, — проворчал он, поправляя волосы и надевая фуражку. — В следующий раз это будет броневик. Плевать я хотел на общественное мнение!

— Они не причинили нам особого вреда, — проговорил Лобкович спокойно. Ему не нравилась форма. Она была слишком строгой. Он предпочитал носить более удобную и шикарную форму, которую носили у него на родине. Как долго еще ему придется выслушивать этих советников?

— Свобода! — тихо пробормотал его адъютант с горечью. — Что они знают о свободе? Под свободой они подразумевают вседозволенность, самовыражение. Даже немного свободы слишком дорого стоит. Я знаю. Я был сегодня среди тех, кто освобождал этот город. Вам следовало приехать сюда раньше, до того, как мы послали за вами. Одна вонь чего стоила. Это был не свободный город, а распутный город.

Лобковича одолевала скука. Именно эти слова он уже слышал от разных людей в разных городах.

— По крайней мере все закончилось, — продолжал Джозеф. — Но его могут начать разрушать снова. Мы должны работать очень быстро.

— Вы знаете, кто были эти террористы? — спросил Лобкович. — Вы знаете, от чьего имени они выступают?

— Пока нет. Нас это должно волновать меньше всего. — Адъютант задумался. Принц Лобкович больше не задал ему никаких вопросов.

Вернувшись в президентский дворец, Принц Лобкович почувствовал себя одиноким. Он сидел в огромном, потрясающем воображение кабинете и ни на кого и ни на что не смотрел. За его спиной над камином восемнадцатого века крест-накрест висели два национальных флага. Из окна, которое выходило на балкон, он с презрением смотрел на улицу. В середине шоссе, размахивая мечом на коне, стоял гранитный памятник какому-то античному герою. Не успел Лобкович посмотреть на него, как памятник взорвался. Получалось так, что, на какой бы памятник он ни взглянул, тот тотчас же разрывался на кусочки. Благородной формы каменная голова приподнялась, и как только он закрыл глаза, влетела в комнату вместе с осколками стекла и выбитой рамой и, подпрыгивая, с отбитыми краями, но не расколовшись, упала в пустой камин.

На какую-то долю секунды Принцу Лобковичу даже показалось, что это его собственная голова. Затем он улыбнулся. Он присел за массивный стол, так, чтобы стол оказался между ним и окном на случай, если будут еще взрывы. Если он им не нужен, что ж, он будет только рад вернуться домой.

Зазвонил телефон. Лобкович нащупал его на столе и поднял трубку.

— Лобкович.

— Вы не ранены, сэр? — послышался в трубке голос генерала Джозефа.

— Нет, абсолютно, погнулась только железная подставка в камине.

— Я сейчас поднимусь к вам.

Он ждал прихода Джозефа. Сидя на краю стола, он достал последнюю сигарету «Блэк кэт» и закурил ее. Прежде чем смять пачку и бросить ее в корзину для бумаг, он вытащил из нее яркую карточку (одна из серии, состоявшей из 50 штук, бесплатно прилагавшихся к сигаретам), засунул ее в нагрудный карман жилета, который всегда был надет под формой. Это была карточка под номером девятнадцать из серии о динозаврах.

В металлической корзине для бумаг кроме красно-черной пачки из-под сигарет больше ничего не было.

Позолоченные двери распахнулись. В дверях стояла Уна Перссон, одетая во все черное, через плечо у нее висела винтовка, на блестящие кудри был надет берет. Она раскрыла свои объятия и сказала, улыбаясь:

— Дорогой! Я вновь одержала победу над тобой!

Воспоминание (Д)

Ранним летним утром кошка ловит мышку на кухне, дает ей немного отбежать и затем хватает ее снова. В саду большие черные слизняки ползут по металлической мебели. В сарае кто-то ходит. С деревьев слышится шепот.

Последние новости

Апокалипсис (вариант 5)

Джерри Корнелиус был в Сандакане, когда до него дошли вести о возобновлении военных действий. Эту новость ему принес Дессин Шан, его управляющий, Джерри в тот момент плавал в прохладной воде бассейна, расположенного во дворце, бассейн был выложен розовым и голубым мрамором.

— Раджа! — крикнул Джессин неуверенно, он стоял — ноги вместе, одной рукой придерживаясь за колонну из нефрита. Джерри находился в углу бассейна в тени. Молочный свет пробивался через наполовину прозрачный купол. Голос Джессина повторился эхом.

— Они опять сражаются, раджа.

— О? — Всплеск.

— Вас это интересует, раджа?

Джессин пристально вглядывался в воду, осматривая ее дюйм за дюймом, пытаясь найти хозяина, но, кроме рыбок, не увидел никого.

Апокалипсис (вариант 6)

Епископ Бисли, Митци Бисли, Шейки Моу Колльер и Джерри Корнелиус стояли на мосту и смотрели на железнодорожные пути и проходивший внизу поезд. Сквозь дым им были видны платформы, на которых штабелями были сложены трупы. Тела мертвых солдат.

Джерри сдвинул шлем на затылок и ослабил ремни на ранце.

— Что ж, удача нам пока не изменила.

Этот запах! Митци Бисли, одетая в форму американских военно-воздушных сил выпуска 1943 года, втянула воздух носом. Ее отец порылся в своем неприкосновенном запасе в надежде найти шоколад, который он мог не заметить раньше.

— Нет ни кусочка, — сказал он. Он был одет в военную форму цвета хаки с высоким жестким воротником.

— Я помню такой же поезд, я тогда был ребенком, — сказал Моу Колльер с грустью в голосе. — Разница лишь в том, что солдаты, ехавшие в нем, были живыми.

— Почти одно и то же, — сказала Митци, ухмыляясь. Она энергично почесала ногу через фланелевые брюки, в этот момент последняя платформа прошла под мостом.

Джерри посмотрел на часы.

— Поехали. До Грасмира уже недалеко.

Они вскарабкались в индийский грузовичок малой грузоподъемности, сиденья у него были, как на мотоцикле, а ветровое стекло из парусины. Джерри уселся на место водителя и завел машину. Машина взревела, передние колеса закрутились, и машина тронулась по узкой дорожке; небольшие дождевые облака поплыли с гор на запад, и зеленые горы вдруг потемнели.

— Нам больше ни разу не удавалось раздуть войну до масштабов, не уступающих второй мировой войне, — громко сказал епископ Бисли, пытаясь перекричать грохот мотора и порывы ветра. — Иногда мне кажется, что это моя личная неудача.

— Твои нравственные дилеммы рано или поздно разрешаются сами собой, — успокоила его Митци. Дотянувшись до отца со своего места — она сидела за спиной Джерри, — она поправила М60, висевший у него через плечо. — Так удобнее?

Он кивнул в знак благодарности, одновременно жуя кусок вафли с орехами, которую нашел в своем нагрудном кармане. Они ехали, подскакивая, по направлению к Грасмиру и, когда дождь прекратился, увидели перед собой озеро на краю горы. Они слышали, что оставшиеся в живых солдаты вражеской дивизии прятались в доме Вордсворта[9]. Может, это было и не совсем близко, зато было, чем заняться.

Дорога проходила по сосновому лесу, а затем петляла вдоль западного берега озера и приводила прямо к Грасмиру. Город представлял собой развалины разграбленных сувенирных магазинов и чайных. В некоторых местах им пришлось объезжать воронки на дорогах. Повсюду валялись разграбленные вещи: перчатки, разбитые гипсовые бюсты Вордсворта и бледно-желтые вазы.

Они поехали по главной аллее по потрескавшемуся, заросшему сорняком бетону и увидели наконец Голубиный домик и в нескольких шагах от него другой дом, в котором располагался музей Вордсворта. На домах, построенных наполовину из камня, наполовину из дерева, были видны следы разрушений. Пара домов были разрушены до основания, но Голубиный домик с посаженными вокруг него розами оставался нетронутым. Они вышли из машины и с оружием наперевес осторожно направились к дому.

Похоже, что в Голубином домике никого не было, но Джерри решил не рисковать. Он послал епископа Бисли вперед. Епископ лег за зеленой изгородью и внимательно осмотрел окна. Послышался негромкий звон разбитого стекла. Епископ выждал немного, затем встал, жуя шоколад «Марс».

С верхнего этажа раздался выстрел из «вебби-45», пуля пролетела мимо него, ударив в землю. Он не донес шоколад до рта, оглянулся и вопросительно посмотрел на Джерри. Тот пожал плечами.

Раздался еще один выстрел.

Епископ Бисли всем своим телом бросился на землю снова, вставил новую обойму в М60 и выстрелил по окну.

Ответного огня не последовало, они вчетвером направились к дому. Джерри обратил внимание, что на табличке с надписью «Дом Вордсворта» были следы от пуль, по размеру значительно большие, чем от выстрелов епископа Бисли. Дверь открылась без труда, так как замок был уже сбит. Они вошли. Девочка-подросток, американка, с длинными темными волосами и красным ремешком на талии, лежала на деревянном полу. Кровь у нее на лице уже высохла, левой руки не было. В комнатах первого этажа, кроме девочки и стеклянных витрин с экспонатами о поэтах «озерной школы» и Вордсворте, никого и ничего не было. Со стен им улыбались портреты Саути, Колриджа, Де Квинси и Лембса. Шейки Моу разбил одну из витрин прикладом и достал предмет странной формы из резной слоновой кости. Он взглянул на надпись.

— Вы только посмотрите! Весы Де Квинси для взвешивания лекарств. Какие маленькие! — Он положил их в свой ягдташ, висевший у него на плече, и порылся в других экспонатах. Не нашел больше ничего интересного. В соседней комнате послышался шум разбитого стекла, и они втроем пошли посмотреть, что там делает Митци. Она разбила стеклянную перегородку, за которой находилась гостиная, обставленная в стиле, типичном для того времени, когда жил Вордсворт. Она стянула с себя военную форму и облачилась в одежду мертвого поэта. Держа «ремингтон» под мышкой, она попыталась открыть зонтик. Они громко смеялись, когда она начала расхаживать по комнате, притворяясь, что читает один из дневников Дороти Вордсворт.

Джерри услышал звук шагов наверху, поднял свой «Шмидт Рудин 5.56» и прошил очередью потолок. Шаги смолкли.

— Полагаю, нам следует подняться наверх, — сказал Шейки Моу.

Джерри двинулся первым.

Комнаты наверху были очень похожи на комнаты внизу, там также были витрины с экспонатами, некоторые экспонаты были разбиты пулями из М60 епископа Бисли, которые попали сюда через окно. В первой комнате сидела высокая седая женщина лет шестидесяти. Она была одета в простое синее платье. У нее в руке был «уэбли» без патронов. Было видно, что она очень расстроена.

— Вы могли бы заказать экскурсию по дому, — сказала она. — Вам просто нужно было попросить об этом.

Епископ Бисли приблизился к ней в предчувствии удовольствия.

— Я прикончу вас на месте, к чертовой матери, — сказал он.

Джерри и остальные тактично вышли.

Епископ Бисли присоединился к ним немного позже, когда Шейки Моу рассматривал старое охотничье ружье Вордсворта в музее.

— О, Боже, — сказал Бисли с отвращением, — даже в этом месте ощущается жизнь. — Епископ считал, что, раз слишком большое наличие жизни привело к их сегодняшним трудностям (он имел в виду скопление людей и тому подобное), это говорит о том, что жизнь ведет к смерти и таким образом является сама по себе злом. Значит, чтобы избавиться от зла, его долг уничтожать жизнь, где бы он ни встретил ее. Он был очень мудр в такого рода рассуждениях. Джерри посмотрел на него.

— Мы все здесь сделали? — спросил Джерри. И они пошли прочь, обернувшись только, чтобы посмотреть, когда Шейки Моу бросил пару бомб в дом и музей.

— Черт побери! — сказала Митци, когда здания уже взлетели в воздух. — Я оставила там свою форму.

Она поплотнее завернулась в шаль Дороти Вордсворт и, поджав губы, вприпрыжку побежала к машине. Епископ Бисли, Шейки Моу и Джерри Корнелиус воспользовались моментом и помочились; дождь начался снова.

В значительно лучшем настроении они влезли в машину и направились в сторону больших зеленых гор и города Ридал.

Последние новости

Воспоминание (Е)

Черные, горящие публичные дома в Ньюкасле.

Дирижабль

Во время первого танцевального вечера на борту дирижабля «Свет Дрездена», направлявшегося в Индию через Аден, миссис Корнелиус вышла на застекленную палубу для обозрения, чтобы подышать свежим воздухом. Ее немного подташнивало; это было ее первое путешествие на «Цеппелине», и она была полна решимости провести его как можно веселее. Ей только нужно было привыкнуть к ощущению, что она находится в слегка раскачивающемся лифте, который одновременно двигался и вниз и горизонтально. Она стояла рядом с танцевальным залом, в котором прожекторы освещали танцующих лучами красного, синего, желтого и зеленого цвета. Название ансамбля было «Маленькие шоколадные денди». Звучали саксофоны, музыканты заиграли следующий номер — «Королевские садовые блюзы». В общем-то миссис Корнелиус была не совсем уверена в том, что ей очень нравятся блюзы. В данный момент ей бы хотелось услышать что-нибудь поспокойнее. Но в голову ей приходила только «Колыбельная»: она назойливо звучала у нее в голове. Внизу она увидела огни Парижа (по крайней мере, она считала, что это был Париж) и представила, что они падают. Хотя ее уверили, что конструкция была абсолютно надежной, а оболочка шара надута гелием, у нее было впечатление, что опоры раскачиваются у нее под ногами. В зале зазвучала более дружелюбная музыка. Она, пошатываясь из стороны в сторону, вернулась в зал.

Пассажиры веселились вовсю в тот вечер. Несколько раз ее чуть не сбили с ног танцующие пары. Она довольно ухмыльнулась. И вдруг почувствовала чью-то руку на своем плече.

— Как вы себя чувствуете, мадам?

Это был епископ, они уже встречались раньше. Ей сразу понравилось его приятное веселое лицо, в отличие от худого бледного лица его жены, на котором была недовольная гримаса, показавшаяся миссис Корнелиус оскорбительной. Если бы вы поинтересовались мнением миссис Корнелиус, она бы сказала, что жена епископа слишком уж высокого о себе мнения. Воображуля. А что касается епископа, так он был настоящим джентльменом, который умел вести себя в любом обществе. Миссис Корнелиус вполне могла бы увлечься им. Она улыбнулась, представив, как неплохо они могли бы провести время.

— Неплохо, благодарю вас, епископ, — сказала она. — Немного пошатывает, вот и все.

— Потанцуем?

— С огромным удовольствием! — Она положила левую руку на его внушительных размеров талию, а правую руку вложила в его. Они начали танцевать фокстрот. — А вы отличный танцор, епископ, — сказала она, смеясь. Через плечо епископа она увидела жену епископа, которая смотрела на них, все так же неодобрительно покачивая головой, на лице у нее была снисходительная улыбка, хотя было видно, что она была недовольна. Миссис К. вызывающе прижалась своей грудью к епископу. Епископ слегка улыбнулся, и заморгал своими маленькими глазками. Она знала, что нравится ему. Тепло разлилось по всему ее телу, когда он дотронулся до ее груди. Неплохой поворот событий.

— Вы путешествуете одна, миссис Корнелиус?

— Со своим сыном, но он мне совсем не мешает. Я живу в каюте одна.

— А… мистер Корнелиус?

— Его нет, к сожалению.

— Вы имеете в виду, что…

— Да. Погиб.

— Очень сожалею.

— Да, но это было очень давно.

— Ясно. — Епископ посмотрел вверх, туда, где над алюминиевым потолком были прикреплены огромные наполненные газом баллоны. — Он сейчас в лучшем мире, чем мы.

— Конечно.

«Да, — подумала миссис Корнелиус, — его не назовешь медлительным. Может, это только шутка, что он епископ, а?» С ее лица не сходила улыбка. Тошнота прошла, как не бывало.

— Каким классом вы путешествуете? Полагаю, первым?

— Ну, вы скажете. — Она покатилась со смеху. — Только вторым. Вы же знаете, как дорого стоит билет до Калькутты.

— Да, вы правы. Я тоже, то есть мы с женой, вынуждены путешествовать вторым. Но должен сказать, что у меня нет никаких жалоб, хотя мы здесь всего первый день. Номер нашей каюты 46…

— Да что вы говорите? Какое совпадение. А я в 38 номере. Совсем недалеко от вас. А мой мальчик в 30, с другими мальчиками.

— У вас хорошие взаимоотношения с вашим сыном?

— Да. Он очень любит меня!

— Я завидую вам.

— Кому? Мне?

— Я бы тоже хотел, что бы у меня были хорошие отношения с моей единственной родственницей, миссис Бисли. Приходится сожалеть, что нелегко быть связанным узами брака с женщиной с таким нелегким характером.

— Она производит неплохое впечатление, но разве что только немного, как бы это получше выразиться, не в себе.

— Ей не доставляет удовольствия, в отличие от меня, заводить новых друзей. Обычно я путешествую один, а миссис Бисли остается дома, но в Дели у нее есть сестра, и поэтому она решила на этот раз сопровождать меня. — Теперь епископ крепко прижался животом к ее животу. Это вызвало такие приятные ощущения, что ноги у нее стали ватными.

— Вероятно, ей нужно побольше отдыхать, — сказала миссис Корнелиус. — Я имею в виду — она могла бы воспользоваться возможностью, чтобы как следует отдохнуть перед Индией, как вы считаете? Это пошло бы ей на пользу. — Она надеялась, что епископ не обратил внимание, что последнее предложение прозвучало чересчур грубо. Он, похоже, не заметил перемену в ее тоне и только неопределенно улыбнулся. Музыка кончилась, и они нехотя расцепили объятия и похлопали из вежливости цветным музыкантам, одетым в смокинги. Один из музыкантов сделал шаг вперед, его черные пальцы пробежали по кнопкам саксофона вверх и вниз, пока он говорил.

— А теперь, леди и джентльмены, мы бы хотели сыграть для вас музыку моего собственного сочинения под названием «Вот как я чувствую себя сегодня». Благодарю за внимание.

Туба, банджо, три саксофона, барабаны, пианино, труба и тромбон заиграли все сразу, и, не обращая внимания на остальных танцующих, миссис Корнелиус и епископ Бисли начали танцевать чарльстон, близко прижимаясь друг к другу. Миссис Корнелиус увидела миссис Бисли в тот момент, когда она выходила из зала. Миссис Корнелиус праздновала победу. «Вот сучка! Ну и что из того, что ее муженек немного развлечется?»

— Похоже, ваша жена решила нас покинуть, — прошептала она в его толстое красное ухо.

— О, Боже. Может, она решила пойти лечь спать. Я думаю, мне не следует…

— Конечно, нет. Танцуем дальше!

— А что. Почему бы и нет?

Свет в зале стал менее ярким, зазвучала нежная музыка, а миссис Корнелиус и епископ опять начали танцевать фокстрот. Все было таким романтичным. Все в зале прониклись этим настроением и начали целоваться. Грудь миссис Корнелиус вздымалась, она всем телом прижалась к епископу Бисли, который ответил тем же.

Музыка закончилась, и она пробормотала:

— Вы, по-моему, не против того, чтобы заняться любовью?

Он кивнул головой, улыбаясь и похлопывая ее.

— Ну, конечно, не против, дорогая. Совсем не против.

— Вы проводите меня в мою каюту?

— Ничего лучшего и придумать нельзя. — Старый развратник почти задыхался от похоти.

— Тогда пошли.

Это было то, что она называла «воздушным» романом.

Они вошли в коридор, повернули налево, пытаясь разглядеть номера кают при тусклом свете.

Они осторожно миновали номер 46, и, приближаясь к 38, миссис Корнелиус стала искать ключ от своей каюты. Наконец она нашла его, аккуратно вставила в замочную скважину и повернула несколько раз. Она встала в дверях, кокетливо подбоченясь.

— Не хотите ли зайти и пропустить рюмочку, чтобы не простудиться.

Он фыркнул.

Он посмотрел, нет ли кого-нибудь в коридоре, шмыгнул в каюту и начал целовать ее в губы и гладить ее огромные груди. У него изо рта исходил какой-то странный сладкий запах, почти тошнотворный, но ей он даже нравился.

Она подобрала юбку и легла на койку. Он спустил гетры и улегся на нее. Вскоре они ритмично задвигались, узкая алюминиевая койка скрипела. Они одновременно закричали и застонали в оргазме, который сотряс их слитые воедино жирные тела, именно в этот момент дверь открылась и голубоватый свет из коридора осветил комнату. Прыщеватый подросток стоял в дверях, пытаясь разглядеть, есть ли кто в комнате.

— Мам?

— О, черт побери. Я здесь, сынок. Закрой дверь и займись чем-нибудь. Я сейчас занята.

Мальчик, которому было лет пятнадцать, стоял, не двигаясь, черты лица у него были крысиные, злые, как у идиота, большие глаза — пустые и ничего не понимающие.

— Мам?

— Иди отсюда!

— А, — сказал он, когда его глаза немного привыкли к темноте, — извини.

Дверь закрылась.

Миссис Корнелиус слезла с койки, почесывая спину.

— Извиняюсь, епископ. Забыла закрыть дверь. — Она подошла к двери и закрыла дверь на задвижку, затем заковыляла обратно, развязала корсет и уже собралась снять платье, когда епископ схватил ее за волосы и притянул ее голову к своему члену, который покачивался взад и вперед, как мачта корабля во время шторма. Сам он задумчиво продолжал смотреть на дверь.

В поисках туалета мальчик шел по коридору, ухмыляясь причудам своей матери, на нем был одет только плащ, ботинки и носки. Он шел, прислушиваясь к шуму корабельного мотора, к ветру, который прошелся по серебряному корпусу корабля, к раздававшимся вдали звукам джаза. Он провел рукой по длинным жирным волосам и подумал, что было бы неплохо, если бы на нем был сейчас матросский костюм, тогда — берегись девицы. Он свернул в боковой коридор, открыл дверь и вышел на застекленную палубу для обозрения. Они уже пролетели над городом, теперь дирижабль летел над сельской местностью. То здесь, то там изредка светились огни маленьких деревенек и ферм. Даже с высоты полета сельская местность ему не нравилась. Она его раздражала.

Он посмотрел вверх, там была полная темнота. На небе практически не было звезд, шел небольшой моросящий дождь. По крайней мере, погода в Калькутте будет лучше.

Дирижабль немного тряхнуло, когда он повернулся на пару градусов, изменяя курс. Звуки музыки тоже изменились. Дирижабль двигался как-то неуверенно. Юноша посмотрел вперед, и ему показалось, что вдали он увидел волны Средиземного моря. Или это был Бискайский залив? Как бы ни называлось море, сам его вид имел для него какое-то значение. Непонятно, по какой причине, увидев море, он почувствовал облегчение. Европа осталась позади.

Юноша с удовольствием наблюдал, как они двигаются над водой. Он довольно ухмыльнулся, когда увидел, что земля исчезла из виду. Он был единственным из пассажиров, кто заметил эту перемену.

Паровоз

Недоумевая, каким образом он оказался втянутым в эту революцию, полковник Пьят, покачиваясь, шел к машинисту бронепоезда, чтобы переговорить с ним. Струя грязного пара била ему прямо в лицо, он сильно закашлялся, глаза слезились. Свободной рукой он попытался протереть глаза, но поезд, извиваясь, как змея, повернул, и ему пришлось и второй рукой схватиться за металлический поручень. Железная дорога проходила по огромному полю выжженной пшеницы. Пейзаж во все стороны был плоским и черным, только изредка попадались кусочки зеленого, белого и желтого цвета, которые каким-то образом остались не выжженными. Полковнику Пьяту хотелось как можно скорее добраться до гор, которые виднелись вдали. Он открыл бронированную дверь соседнего купе и обнаружил, что кроме ящиков со снарядами и легких автоматов, там никого нет.

Он осторожно продвигался между ящиками. Вероятно, военная ответственность самая простая, которую разумный человек мог бы вынести на своих плечах, не чувствуя себя несчастным. Несомненно, та ответственность, которую он взял на себя, командуя бронепоездом, была намного предпочтительнее той, которую он оставил дома. С другой стороны, он мог бы оказывать помощь раненым в каком-нибудь относительно безопасном госпитале где-нибудь за линией фронта, а не направляться, явно сам того не желая, на Украину, туда, где происходит самое ужасное во всей этой чертовой гражданской войне сражение. 193… год в жизни полковника Пьята был не очень удачным годом.

Пьят попытался оттереть сажу с формы и только еще больше размазал ее по белому кителю. Потом сел на ящик со снарядами, зажег спичку о ствол автомата и закурил манильскую сигару. Он бы не отказался выпить. Нащупав фляжку, сделанную из меди и серебра, в боковом кармане — она была там, — он отвинтил крышку и поднес фляжку ко рту. На язык ему упала капля бренди. Вздохнув, он положил фляжку обратно. Если они доберутся до Киева, первое, что он сделает, — экспроприирует бутылку коньяка. Если такая вещь еще существует.

Послышались звуки аккордеона, который заиграл в конце поезда. Солдаты пели громкими мрачными голосами. С сигарой в зубах он продолжил путь.

«Мне следовало бы оставаться на дипломатической службе», — подумал он. Открыв дверь, он увидел огромный тендер с бревнами наверху, который был покрашен черной эмалированной краской, кое-где были видны полоски зеленой и желтой краски, видимо, кто-то пытался замазать имя предыдущего владельца. В тендере была дверь, за которой был низкий проход, ведущий к площадке машиниста. Он слышал, как бревна бились и перекатывались над его головой, наконец добрался до площадки и увидел кочегара, который засовывал огромное бревно в желтое, пылающее отверстие печи. Машинист, держа руку на пульте управления, высунул голову из окна с левой стороны паровоза. За его спиной, прислонившись к стене и вытянув ноги, сидели два охранника, в руках они держали винтовки. Они наполовину спали, надвинув на лоб меховые кивера, и не заметили прихода полковника Пьята. На площадке резко пахнуло кедром, который они сейчас в основном использовали в качестве топлива. Но запах пота был еще сильнее. Полковник Пьят прислонился спиной к тендеру и докурил сигару. Только кочегар заметил его приход, но он был слишком занят, чтобы обращать на него внимание.

Выбросив окурок, Пьят сделал шаг вперед и дотронулся рукой до голого плеча машиниста. Коренастый машинист неохотно обернулся, все его лицо было в копоти, сквозь которую пробивалась светлая щетина, глаза воспалены. Он что-то проворчал, увидев перед собой полковника, но постарался, чтобы на лице у него отразилось лишь уважение.

— Слушаю вас, сэр?

— С какой скоростью мы двигаемся?

— Принимая во внимание все обстоятельства, вполне с приличной.

— А Киев? Когда примерно мы прибудем туда?

— Меньше, чем через восемь часов, если не случится ничего непредвиденного.

— Значит, мы отстаем от расписания не больше, чем на полдня. Отлично. Вы и ваша бригада работаете великолепно. Я вами очень доволен.

Машинист не понимал, почему всем было так необходимо попасть в Киев, он устало ответил на попытку командира поощрить их за работу:

— Благодарю вас, сэр.

Полковник Пьят заметил, что охранники, попытавшиеся взбодриться, увидев его, через минуту опять приняли те же сонные позы.

— Вы не возражаете, если я побуду немного на платформе? — спросил он машиниста.

— Вы — командир, сэр. — На этот раз машинисту не удалось скрыть язвительный и раздраженный тон.

— Ну, хорошо. — Пьят повернулся, чтобы уйти. — Не буду вас беспокоить. — Он наклонился, прошел через тендер и уже открывал дверь, когда услышал крик за своей спиной. Раздался выстрел из винтовки. Он вернулся обратно. Оба охранника были на ногах и стреляли в воздух.

— Посмотрите, сэр! — Один из них показывал вперед. Они находились почти в самой нижней части предгорья, что-то двигалось за ближайшим горным хребтом.

— Спокойней, машинист. — Пьят взял в руки шнур, при помощи которого он мог поднять боевую тревогу во всем поезде. — Как вы думаете, что бы это могло быть?

Солдат ответил:

— Бронетранспортеры, сэр. По крайней мере, несколько штук. Несколько минут назад я их видел отчетливо.

Пьят потянул за шнур и поднял тревогу. Машинист начал замедлять движение поезда, поезд находился в полумиле от тоннеля, который проходил под высокой зеленой горой. Они увидели, как два быстро движущихся гусеничных бронетранспортера появились на насыпи тоннеля, направляясь прямо на них. Затем они увидели орудийные башни. 85-миллиметровая пушка вращалась, пока не нацелилась прямо на паровоз. Пьят и все остальные легли плашмя, когда раздался выстрел. Снаряд взорвался недалеко от них, сам паровоз не пострадал. Машинист посмотрел на Пьята, ожидая приказа. Сначала Пьят хотел остановиться, но затем решил рискнуть и продолжать двигаться в сторону тоннеля, который мог спасти их (если, конечно, он не был заминирован). У них был всего один шанс. Варвары, находившиеся сейчас в танках, редко когда покидали их вообще. Некоторые месяцами не видели солнечного света.

— Развивайте максимальную скорость, — сказал он. Кочегар встал и стащил еще несколько бревен с тендера. Пьят открыл дверь печки. Машинист до отказа повернул ручку скорости. Поезд зашипел, дернулся и устремился вперед. Еще один снаряд из 85-миллиметрового орудия взорвался неподалеку, на этот раз с другой стороны поезда. Тоннель был уже совсем близко. У входа в него возникло целое сборище техники разного цвета и размеров: бронетранспортеры, полугусеничные танки и бронированные машины, пушки. Машины были раскрашены полосками ярких, примитивных цветов и украшены ракушками, кусочками шелка и бархата. Нитки бус, кусочки горностаевого и норкового меха, кости и ужасающие человеческие головы. Подозрение Пьята подтвердилось. Это была кочующая орда Махнота, которая несколько месяцев назад с Волги отправилась в поход, неся повсюду ужас и разрушение. Орда была практически неуязвима. Попытаться остановить их сейчас было бесполезно.

Поезд въехал в темный тоннель. Пьят уже видел свет в другом его конце. Сзади вдруг раздался мощный взрыв, и локомотив рванулся вперед с невероятной скоростью. Они выехали из тоннеля, колеса скрежетали, весь локомотив трясло, через несколько минут танки варваров остались далеко позади.

Только позже, когда машинист немного притормозил, они осознали, что поезд практически целиком остался в тоннеле. Очевидно, снаряд попал между первым вагоном и тендером.

Пьят, машинист, кочегар и два охранника с облегчением рассмеялись. Поезд на всех парах мчался к Киеву. У них опять появился шанс приехать по расписанию.

Пьят поздравил себя, что последовал демократическому импульсу, охватившему его, который привел его на платформу машиниста. Похоже, у демократизма есть свои преимущества.

Яхта с паровым двигателем

Уна Перссон поежилась. Поплотнее закуталась в норковое манто. Шелковое платье под норковым манто неприятно холодило тело. Она чувствовала себя старой. Ей уже долгое время не удавалось заснуть, и ее силы были на исходе. Она слегка улыбнулась и сделала несколько шагов по палубе, двигаясь сквозь окутывающий ее туман к борту яхты.

Озеро Эри почти не было видно сквозь туман, и она ничего не слышала, кроме плеска волн, которые разбивались о белые борта яхты «Медведь Тедди».

Они не решались двигаться дальше в тумане и стояли на якоре уже несколько дней. Рация не работала, на их крики, сигнальные ракеты и звуки сирены не было никакой реакции. Но Уна была уверена, что совсем близко от их яхты, по крайней мере дважды за эти сутки, проходил баркас. Казалось, они попали в ловушку и стали частью ужасной Мюнхенской литографии. Ей это страшно не нравилось, и она сожалела, что приняла предложение владельца яхты поехать в круиз. Но в то же время в Нью-Йорке было так скучно. Бродвей она ненавидела даже еще больше, чем Уэст-Энд.

Она стащила красно-черный шелковый шарф с головы, волосы у нее сильно завивались и были коротко острижены, шарфом она вытерла влажные волосы и лицо. Почему все было так ужасно?

Подойдя к трапу, который находился рядом с рубкой, она немного постояла, поежилась и начала спускаться вниз — на ногах у нее были туфли на высоких каблуках, — стараясь идти как можно тише по металлическим ступенькам.

Дойдя до коридора, ведущего к гостевым кабинам, она заметила, что туман вполз уже и туда. Теперь здесь было ненамного теплее, чем на палубе. Обволакивающая тишина. Уж не придется ли им умереть здесь? Очень похоже.

Уна взяла себя в руки, выпрямилась, стараясь выглядеть мужественной и решительной, и пружинистым шагом двинулась дальше в большую каюту владельца яхты, убранство которой свидетельствовало о невероятной вульгарности вкуса американцев. Она была обставлена в стиле эпохи Тюдоров: с дубовым потолком, оловянными тарелками, палашами и гобеленами на стенах. Электрический камин, имитирующий по форме настоящий, едва обогревал комнату. Каюта выглядела так с тех пор, как ее купили у предыдущего владельца, и не было предпринято никаких попыток хоть что-нибудь изменить в ней. Уна чувствовала себя больной, каюта действовала ей на нервы.

Владелец стоял спиной к двери, глядя через иллюминатор на туман. Один раз он наклонился и носовым платком вытер запотевшее стекло.

— Что ты там видишь, знакомые лица? — спросила Уна, стараясь, чтобы ее голос звучал дружелюбно.

— Лицо в тумане? — Он оглянулся и улыбнулся ей. — Я не вижу вообще никаких лиц, моя дорогая. Поэтому, полагаю, я и проигрываю.

Уна глубоко вздохнула.

— Опять ты со своими старыми страхами, дорогой. Интересно, что бы ты без них делал? — Она наклонилась и чмокнула его в щеку. — О, как же холодно. — Она подошла к буфету эпохи Тюдоров и взяла с тарелки горсть орешков. — Когда рассеется этот нудный туман?

— Почему бы тебе не использовать создавшуюся ситуацию наилучшим образом? Расслабься. Налей себе что-нибудь выпить.

— Что? Глоток рома? Я не могу расслабиться. Этот туман подавляет меня. — Она закончила предложение своим знаменитым падением голоса, затем почти без паузы, голос опять взлетел вверх. — Я бы хотела что-нибудь делать, Лоб. — Пафос и тепло ее голоса были такими сильными, что Принц Лобкович был поражен, создавалось впечатление, что он опять оказался в театре, там, где он впервые увидел ее. — Я имею в виду не какие-нибудь глупости, — продолжила она, — я имею в виду что-нибудь стоящее.

— Какое-нибудь хорошее дело? — Его голос звучал иронически.

— Да, если больше ничего не остается.

Внезапно раздался негромкий звук работающего мотора.

Она быстро подошла к Принцу и, встав рядом, стала вглядываться в туман. Она вытянула голову, чтобы разглядеть что-нибудь, но увидела только блеск воды и тень от яхты.

Он обнял ее за плечи — она выглядела такой женственной в этот момент. Но она сбросила его руку.

— Ты слышишь? Моторная лодка?

— Я уже несколько раз слышал этот звук. Но она никогда не подходит близко.

— Ты пытался докричаться до них? При помощи рупора или как там это называется?

— Да. Но не получал ответа.

— Кто бы это мог быть?

— Я не знаю. — Он говорил почти шепотом.

Она пытливо посмотрела в его глаза.

— Твой голос звучит так, как будто у тебя есть хорошая идея.

— Нет.

Это было неправдой.

— Ну, и ладно, если тебе нравится, продолжай мистифицировать. Но тебе не кажется, что ты переигрываешь?

— Если я переигрываю, то непреднамеренно.

Она снова подошла к буфету, взяла из серебряной коробки сигарету «Балкан собрани» и закурила ее от настольной зажигалки в форме фламинго. Дымя сигаретой, она начала шагать по каюте.

Он наблюдал за ней. Ему нравилось, как она играет. Она была так талантлива. Он был рад, что из-за тумана они смогли так долго оставаться вдвоем, это означало, что он мог смотреть на нее все время, не переставая.

— Ты слишком эгоистична, — сказал он. — Но я люблю тебя. Я восхищаюсь тобой.

— Лоб, дорогой, я тоже тебя люблю, но не могли бы мы любить друг друга в каком-нибудь местечке потеплее? Давай лучше вернемся в какой-нибудь город. Чикаго или любой другой? Может поплывем в тумане?

— На судоремонтных заводах большое количество голодных людей, которые только и ждут, когда какое-нибудь судно сядет на мель и ему потребуется ремонт. Думаю, с нашей стороны было бы глупо двигаться в тумане.

На лодке опять завели мотор, и она уплыла.

— Если она двигается, то почему мы не можем?

— Она меньше. Им особо нечего терять. Я имею в виду, они меньше рискуют. — Из кармана белого шелкового халата он достал белую коробочку. Открыл ее и взял из нее щепотку белого порошка, энергично втянул его одной ноздрей, потом другой. Положил коробочку в карман и продолжил смотреть в иллюминатор.

Уна подошла к радиоле и выбрала пластинку. Это была ее собственная пластинка, прошлогодний хит «Только ты». Она поставила ее на проигрыватель и стала слушать блюз в собственном исполнении, который она пела в середине спектакля «Я собираюсь убить этого человека».

Слушая, она мечтательно улыбалась.

Обычно она исполняла песни в другом стиле, но именно эта почему-то нравилась публике в Лондоне больше всего.

Она пела ее, используя манеру исполнения Хоаги Кармичел. Самой ей все это не очень нравилось. Она сняла пластинку и поставила другую — «Танцуя на облаках», которая была больше в ее стиле: в ней были и горечь и нежность, хотя в основном песня была веселой. Но даже эта песня напомнила ей о тумане. Она убавила громкость, ее голос стал едва слышен. Казалось, звучал не человеческий голос, а голос призрака. Она даже вздрогнула.

Ее любовник подошел к ней.

«Все кончилось? — подумала она. — Все. Наступил мой конец?»

Он был красив в белом свитере, белом халате, белых фланелевых брюках, но он был очень бледен. Еще один призрак в туманном чистилище.

Он обнял ее.

— Уна.

Летающая лодка

Они возвращались назад.

Из неспокойной гавани лодку выводил капитан Най. За их спиной весь в руинах лежал остров Роув со взорванными отелями, погнутыми антеннами, с разрушенными домами, шахтами и шахтерами, заваленными огромными гранитными глыбами. Казалось, что безмятежным остался лишь Индийский океан, напоминавший лист тщательно отполированной стали, от поверхности которого отражалось яркое солнце.

— Все, будем считать, что с этим чертовым делом покончено, — проговорил Фрэнк Корнелиус, стаскивая с себя куртку, под которой был одет свитер кричащего оранжевого цвета. Казалось, что вместе с курткой он снял со своего лица выражение притворства, и на нем обнажились порочные черты. — И что Джерри исчез на этот раз навсегда, а может, он просто повел себя чрезмерно осторожно.

— Будем надеяться, что это не так. — За спинами мужчин, которые уже заняли свои места, стояла Кэтрин. Она вытирала полотенцем лицо. — Сегодня такой прекрасный день, не правда ли? — На ней была белая блузка с глубоким вырезом на груди и белые брюки галифе. На ногах — высокие светло-бежевые сапоги для верховой езды. Длинные волнистые волосы падали ей на плечи. Она была почти не накрашена. И выглядела потрясающе.

— На острове Роув самая лучшая в мире погода, — сказал капитан Най.

С ними не было ни мисс Бруннер, ни скелета ребенка. Все шло не так, как они планировали. Капитан Най завел все моторы. Из-под воды появились поплавки гидросамолета, засвистели закрылки, и они взлетели в чистое голубое небо.

Кэтрин отправилась в танцевальный зал, который переоборудовали в просторную гостиную. Почему-то в тот момент никто не испытывал желания потанцевать. На стенах были картины Бакста[10], написанные яркими насыщенными красками. Она с завистью смотрела на картины, на которых были нарисованы сказочные леса, экзотические восточные принцессы и нубийские рабы. Вот мир, в котором она была бы счастлива. Она очень устала. Ей был просто необходим отдых, но она нуждалась в страстном отдыхе. Гашиш, мед и красивый любовник индус.

Появился профессор Хира, он поднялся по ступенькам и, зевая, вошел в гостиную.

— Я спал. Я не знал, что мы так быстро улетим с острова. — На его круглом добродушном лице было выражение недоумения. — Мы давно взлетели?

Она кивком указала ему на ближайшее окно.

— Недавно. — Из окна еще был виден берег. — Посмотрите.

— Спасибо, не хочу. Я уже насмотрелась на этот остров. Я потерпел здесь ужасное фиаско. Я считаю, что это я виноват во всем, что произошло.

— Вы чувствуете себя виноватым? Да вы ни в чем не виноваты. — Она закрыла глаза, откинувшись на расшитые подушки. Она очень сожалела, что он пришел и нарушил ее мечты, которые обещали стать такими волнующими и захватывающими. Просыпаясь, он всегда был слишком разговорчив. Она притворилась, что задремала.

— Нет, — сказал он. — Во всем виноват я один. Сам по себе ритуал был абсолютно правильным. И нам бы удалось все выполнить, используя космическую энергию. Но откуда я мог знать, что большинство кули заменили малайцами? Это мусульмане, они почти то же самое, что и атеисты. К тому же все эти проблемы с концепцией времени, у каждого свое мнение по этому поводу. Опять же малайцы…

— Ну, тогда… — Она глубоко и лениво вздохнула и положила ноги на кушетку, — это их вина. Впрочем, сейчас это уже не важно. Хотя, пожалуй, жаль, что пришлось разрушить дом губернатора. Симпатичное было здание, как вы считаете?

— Вам оно так понравилось? Боюсь, я видел много таких в Калькутте.

Во всей его фразе она услышала только слово «боюсь».

— Боитесь? Какое счастье знать, что кто-то еще боится.

— Вы боитесь? Чего? Вы никогда в жизни не выглядели лучше, чем сейчас.

— Скорее всего, будущего. И в то же время я ненавижу прошлое. А вы разве нет?

— Я никогда не видел большой разницы между прошлым и будущим. Я к этому отношусь иначе.

— Я — женщина, и я, ну… в общем… вынуждена бояться. Хотя бы немного. Хотя знаю, что для меня было бы лучше не бояться.

— Если бы время стояло на месте, — сказал Хира задумчиво, — жизнь потеряла бы всякий смысл. Суть энтропии заключается в том, что она удивительно четко отражает условия человеческого существования. Чтобы жить, необходимо сжигать топливо, использовать тепло, растрачивать энергию, хоть все это и приближает конец света, тепло — это конец всего! Но жить, не двигаясь, используя минимум энергии, — в этом нет никакого смысла. Неподвижность — значит смерть. Какая ужасная дилемма.

Из кабины пилота вышел капитан Най и вошел в гостиную.

— Самолетом управляет ваш брат. Он очень способный человек, не так ли?

— О да, ему все дается очень легко. — Кэтрин тотчас же пожалела, что в ее голосе прозвучала ирония и добавила: — Фрэнк очень умен. — Она посмотрела в светло-серые глаза Ная и улыбнулась.

— Я собираюсь поспать, — сказал он.

— И я тоже. По-моему, самое время соснуть. Я уже давно собираюсь… — Она зевнула.

Она кивнула Хире и отправилась с капитаном Наем вниз по лестнице мимо бара в каюту. Он поцеловал ее, она крепко прижалась к нему и сказала:

— Пожалуй, мне следует сразу предупредить тебя, что я очень устала.

— Не волнуйся. — Он расстегнул на ней блузку. — Я тоже.

Она заметила, что его немного трясет.

— Тебе холодно?

— Скорее всего, небольшой приступ малярии, — ответил он. — Не стоит беспокоиться.

— Я свернусь калачиком у тебя на груди и согрею тебя, — сказала она.

Профессор Хира, чувствуя себя одиноким и испытывая чувство ревности, отправился в кабину к Фрэнку. На Фрэнке были темные авиационные очки, отделанные мехом, в которых он был похож на развратного лемура. Заметив стоящего рядом Хиру, он похлопал его по колену.

— Привет, старина! Как дела?

— Недурно, — ответил Хира. — Как вам нравится этот парень Най, ничего?

— Кто? Най? Неплохой парень. А что?

— Ну, он с вашей сестрой…

— Он давно влюблен в нее. И вообще, Кэтрин сама знает, что делает.

— Она такая симпатичная девушка. Просто потрясающая.

— Да, — неопределенно ответил Фрэнк. — Ничего. — Он засмеялся. — Мне она тоже очень нравится. И, по-моему, не только мне одному, а? — Он слегка подтолкнул Хиру в бок. Тот покраснел. Самолет вздрогнул и, накренившись вправо, начал пикировать. Фрэнк неумело выровнял его, но, похоже, его совсем не взволновал тот факт, что они чуть было не разбились; он продолжал жизнерадостно болтать, рассказывая Хире неприличные анекдоты (об инцесте, изнасилованиях и евреях). Слушая эти истории, Хира почувствовал, что он вот-вот расплачется.

Он попытался как можно быстрее сменить тему разговора:

— Интересно, какая там политическая обстановка. — Он кивнул головой на запад.

— Черт побери! Какой смысл об этом думать. Все кончено, разве не так?

— А все уже кончено?

— Ну, ведь вы знаете, что я имею в виду. У нас есть самолет, мы здоровы, у нас есть миллионы Корнелиуса — или скоро будут. Мы все вместе. Зачем волноваться? — Фрэнк переложил ручку управления из левой руки в правую и протянул свободную руку к Хире.

— Я думаю о моральной стороне дела, — уточнил профессор Хира.

— Наплюйте на это!

Фрэнк положил руку на колено Хиры и крепко сжал его.

Индийский врач вскрикнул и отдался во власть Фрэнка.

Самолет чуть было не коснулся воды, а затем резко взмыл вверх, Фрэнк направил самолет прямо к облакам.

Плот

Прокопченный солнцем и просоленный морем, он лежал на мокром плоту посередине Аравийского моря. Плот был сделан из промасленных коробок, тростниковых циновок, связанных вместе веревками. На плоту не было мачты, на нем вообще ничего не было, кроме казавшегося бесформенным человеческого тела в отрепьях, которое вполне можно было принять за мертвое, если бы не судороги, которые время от времени пробегали по нему, когда небольшая волна немного приподнимала плот или перекатывалась через него, так что поверхность плота немного утопала в теплой морской воде. В одном из ящиков было много отверстий, возможно, это были следы пуль; именно из-за этих отверстий плот потерял способность как следует держаться на воде.

Тело было покрыто волдырями, как будто оно побывало в огне; местами оно уже потемнело. В других местах под странными углами торчали кости. Кое-где были видны следы засохшей крови. Время от времени раздавались звуки: постанывание, бормотание.

Плот плыл в открытом море. Ближайшая земля, Бомбей, находилась в 400 милях от этого места. В Бомбее жил великий мастер по изготовлению ситар, он был единственным человеком, знавшим о местонахождении плота. Чтобы спастись, было слишком мало шансов, если спасение вообще было возможно.

Джерри ничего не чувствовал. Он был один на один с морем. Он испытывал чувство удовлетворения, рассеянно прислушиваясь к странному голосу, вспоминая странный образ. Если так приходит смерть, то это даже довольно приятное ощущение.

— Помнишь старые времена? — услышал он голос мисс Бруннер. — Или это были новые времена? Я забыла. У меня, как всегда, проблема со временем. — Она нежно засмеялась. — Эхо.

— И больше ничего, — пробормотал Джерри.

— Но откуда эхо?

— Отовсюду.

— В Лапландии все будет по-другому. Пещеры. Огромное количество воды. Небо. Это то, от чего ты всегда будешь получать удовольствие, даже если появятся другие проблемы.

— Да.

— Простые удовольствия являются единственной реальностью?

Джерри не смог ответить.

— Какое потрясающе спокойное море. — Голос звучал все тише и тише. — Я хотела бы знать, кто мы?

— Сопротивление, — сказал ребенок, — бесполезно.

— Абсолютно, — согласился Джерри.

— Шизофрения ярче всего выразилась в учении индуизма, — заметил профессор Хира. — Христианство же есть выражение менее интересной параноидальной системы отсчета. Паранойя является на редкость героической, по крайней мере, с мифологической точки зрения.

Джерри этот спор показался скучным. Он не поддержал разговора. Вместо этого он вспомнил поцелуй.

— Тебе не по себе? Мне тоже. — Карл Глогауэр появился и исчез. Джерри перепутал его с «Флеш» Гордоном.

— Время, — послышался голос капитана Корнелиуса Бруннера, — разрушает все. — Они не увидятся еще тридцать пять лет. — Пока, Джерри.

— Я люблю тебя, — сказал Джерри.

Он с трудом приподнялся, опираясь на израненные руки.

— Я люблю вас всех.

Он взглянул на море. Солнце садилось, и вода стала ярко-красной.

— О!

Его глаза наполнились слезами. Затем его голова опять упала. Наступила ночь, и плот еще больше опустился в воду, казалось, что ничем не поддерживаемое тело плыло по поверхности. На востоке взошло огромное солнце, розовое, красное, и Джерри, приподняв голову, мельком взглянул на него. Морская вода полоскала его выгоревшие волосы, и они стали похожи на водоросли; вода обмывала его израненное тело, шевелила лохмотья его черного пальто, захлестывала его потрескавшийся рот и глаза, но Джерри, находясь в состоянии спокойствия, не замечал этого.

Немного позже он подполз к краю плота и, как ящерица, спокойно соскользнул в воду и тотчас же исчез.

Впереди предстоял долгий век.

Пролог (Заключение)

…Несмотря на их слезливое сочувствие, эгоизм в конце концов одержал верх над всем остальным, и меня опять предавали и оставляли одного. Думаю, что этот случай был последней каплей, которая переполнила чашу моего терпения. Конечно, в течение нескольких лет я не доверял никому, но потом, когда появилась Моника, я опять все забыл. Я полностью доверился ей. И она, конечно, предала меня. Может, она и не хотела. Может, напряжение было слишком сильным. Ей следовало сохранить ребенка. Я не знаю, сколько я пробыл в кухне, после того, как сделал это. Вы можете сказать, что у меня помутился рассудок. Но что значит слово родина? Для чего мы платим налоги? За что мы отдаем свои жизни? Вы все ждете чего-то от своей страны, от родителей, от родственников. А они ничего вам не дают. Всем наплевать. Общество не выполняет ни одного своего обещания. Они убивают детей еще до того, как они родятся, или они медленно убивают их в течение долгих лет. Я не признаю себя виновным в предъявленном мне обвинении. Признав меня невменяемым, меня признают невиновным. Правильно, ведь я жертва. Но какое это все имеет значение? Я хочу умереть. Это единственный выход. Но вместе с тем я люблю жизнь. Я знаю, это кажется странным. Я люблю озера и леса и все остальное. Но все это сейчас кажется неестественным. Я не просил, чтобы меня рожали. Но я пытался наслаждаться жизнью, я пытался быть оптимистом и делать только добро. У меня хорошее образование, как вы знаете. Это было убийство из сострадания. Убийство, если вы хотите посмотреть на него с этой точки зрения. Я пытаюсь контролировать себя. Простите. Простите.