Античный анекдот

Ораторы

Оратор Исократ говорил:

— Афины — что гетера. Каждый нормальный мужчина не прочь обладать продажной красавицей, но никто, из уважающих себя, не согласится на ней жениться. Так и Афины. В них трудно жить постоянно. Особенно приезжему.

Оратор Исократ как-то попал на веселую пирушку. Его тут же попросили произнести тост.

Он отказался:

— В чем я силен — то сейчас не ко времени. А что сейчас ко времени — в том я не силен.

Один молодой человек, ужасный болтун, вздумал учиться риторике у оратора Исократа. Тот заломил с него за обучение двойную сумму.

— Но почему? — изумился юноша.

— Да потому, — объяснил Исократ, — что тебя сначала надо научить молчать, а потом уже обучать говорить!

Оратор Демосфен как-то забрел в городскую харчевню и уселся там завтракать. Тут в харчевню с шумом ворвался киник Диоген. Избегая нежелательной встречи, Демосфен юркнул во внутреннюю комнату, но Диоген его заметил и враз закричал:

— Куда? Так ты еще больше забрался в харчевню!

Выступая в судебном заседании, Демосфен увидел, что судьи весьма невнимательно слушают его речь.

— Наставьте свои уши! — сказал многозначительно Демосфен. — Сейчас я скажу вам нечто совершенно новое!

Судьи оживились.

— Один юноша, — продолжал Демосфен, — нанял осла, чтобы доставить груз из Афин в Мегары. В дороге его вконец измотала страшная жара. Тогда юноша освободил животное от груза и попытался устроиться в тени под его брюхом. Но этому воспротивился погонщик осла, который сам невероятно страдал от жары: «Ты нанял осла, но не его тень!» Начался горячий спор, и они отправились в суд. А там…

Тут Демосфен перевел дух.

— Что же было дальше? — дружно загудели судьи. — Говори поскорее!

— Эх вы! — взорвался Демосфен. — Интересуетесь пустяками, а серьезных дел не желаете слушать!

Вор оправдывался в суде:

— Так я же не знал, Демосфен, что это принадлежит тебе!

Демосфен:

— Но ты отлично знал, что это принадлежит не тебе!

Демад, очень одаренный, но весьма неразборчивый в средствах афинский оратор, как-то набросился на Демосфена:

— И кто меня поучает? Только посмотрите! Де-мос-фен! Свинья учит Афину!

— Но эту Афину, — отпарировал Демосфен, — позавчера поймали в чужой постели!

Пифей, в ту пору еще очень молодой, но уже чрезвычайно напористый афинский оратор, как-то упрекнул Демосфена:

— Да все твои речи пахнут оливковым маслом!

(Он имел в виду то обстоятельство, что Демосфен, сидя ночами при пламени оливковой лампы, чересчур тщательно готовил свои речи, предназначенные для произнесения перед народом.)

Демосфен тут же отвечал:

— Да, я знаю: ты очень уж боишься огня светильников!

(Демосфен намекал на то, что Пифей любил ночью погулять вместе со своими многочисленными дружками. Светящиеся окна, естественно, тревожили гуляк.)

Демосфен ни во что не ставил своих коллег-ораторов, но когда к трибуне направлялся Фокион, Демосфен менялся в лице и шептал своим друзьям:

— Вот он, меч острый, направленный в грудь моим речам!

Афиняне как-то отправили к Филиппу Македонскому весьма внушительное посольство. Некоторое время спустя послы возвратились в восхищении.

— Филипп — настоящий красавец! — не уставал повторять один из них.

— Филипп — красноречив! — захлебывался второй.

— Филипп пьет так много вина, но никогда не пьянеет! — кричал третий.

Демосфен, который всегда ненавидел Филиппа, возразил послам:

— И вовсе не так все это надо понимать! Перечисленное вами никак не приличествует настоящему государю! Первое, о чем вы говорите, прилично женщине, второе — риторам, третье, пожалуй, — губке!

Когда молодой еще Цицерон путешествовал по Элладе, греческий философ и ритор Аполлоний Молон попросил его произнести свою речь на греческом языке. Цицерон это сделал, все присутствовавшие эллины выразили бурный восторг. Но сам Молон печально покачал головою.

— Что-нибудь не так мною сказано? — встревожился Цицерон.

— О нет! — вздохнул Молон. — Чудесная речь. Но меня беспокоит то, что единственное наше утешение — образование и красноречие — и то, благодаря твоим способностям, стало уже достоянием римлян!

Римский оратор Гортензий получил в виде взятки золотую статую сфинкса, этакого странного существа наподобие животного, но с женскою обольстительною головою, способного якобы разгадывать всяческие загадки. Об этом «подарке» вскоре узнал весь Рим.

Как-то в суде, отвечая на возражения Цицерона, Гортензий заметил:

— Я, Марк, не умею разгадывать загадок!

Цицерон изобразил на лице страшное удивление:

— Как? Да ведь у тебя дома есть сфинкс!

Выступая перед народом, многие римские ораторы прибегали к громкому крику, — так они надеялись добиться несомненного успеха. Высмеивая их, Цицерон говорил:

— Они кричат из-за своей никчемности и тем самым уподобляются хромоногим людям, которые стремятся сесть на коней, чтобы казаться неуловимыми!

В молодости Цицерон на протяжении целого года исполнял должность квестора на острове Сицилия. Он чрезвычайно много сделал для того, чтобы регулярно снабжать Рим хлебом. Возвращаясь в Италию, Цицерон воображал себе, будто бы римляне только тем и заняты, что говорят о его заслугах. Однако первый же встреченный им знакомый удивленно поинтересовался:

— О, Цицерон! А где это ты пропадал целый год?

Цицерон был страшно разочарован этой встречей.

Цицерон очень высоко ставил древнегреческого оратора и государственного деятеля Демосфена.

Однажды его спросили:

— Какую из речей Демосфена ты считаешь самой лучшей?

Цицерон ответил:　

— Самую длинную!

Однажды, выступая перед народом, Цицерон до небес вознес своего знаменитого современника — Марка Красса. Однако через несколько дней он стал его чересчур беспардонно поносить.

При первой же встрече с оратором Красс выразил свое удивление:

— Скажи, Цицерон, разве не ты меня хвалил недавно вот с этой трибуны?

— Да, — отвечал Цицерон. — Хвалил. Но просто ради практики. Я упражнялся в развитии неблагодарной для оратора темы.

Диктатор Сулла, будучи вершителем всех дел в государстве, вывешивал на римских площадях проскрипционные списки. Внесенные туда римские граждане объявлялись вне закона. Их убивали, а их имущество переходило в руки Суллы и доносчиков. Сын же умершего Суллы, разорившись, вывесил на тех же римских площадях объявления о распродаже с аукциона своего имущества.

Прочитав одно из таких объявлений, Цицерон сказал:

— Признаться, оно мне нравится куда больше, нежели объявления его покойного отца!

Публий Коста хотел прослыть в Риме великим правоведом, знатоком всяческих законов, хотя не проявлял к тому ни малейших способностей и не обладал никакими знаниями.

Однажды в суде, пребывая там в качестве свидетеля по какому-то делу, Коста чистосердечно ответил:

— Я ничего не знаю!

Цицерон, ведущий допрос свидетелей, тут же прокричал на всю курию:

— Да я не о римском праве тебя спрашиваю, чудак! Это ты должен знать, о чем здесь спрашивается!

Богач Метелл, человек малообразованный, поставил памятник на могиле своего учителя Диодота — в виде изваяния ворона. Узнав о том, Цицерон сказал:

— И правильно! Диодот научил его порхать, но не говорить!

Когда Цицерон примкнул к Гнею Помпею, а зять его Долабелла оказался в лагере Юлия Цезаря, Помпей не без ехидства спросил оратора:

— Так где же твой зять, Цицерон?

Цицерон не растерялся:

— Там же, где и твой тесть!

(Тестем он назвал самого Юлия Цезаря, поскольку Помпей некогда был женат на дочери Цезаря, будучи старше своего тестя шестью годами.)

Цицеронов зять Долабелла отличался небольшим ростом, что не мешало ему, однако, страстно увлекаться оружием. Однажды он вооружился необыкновенно длинным мечом и в таком виде стал прогуливаться по форуму — центральной римской площади.

Цицерон, увидев его, всплеснул руками:

— О, боги! Кто это привязал моего зятя к такому огромному мечу?

Когда Цицерон находился в лагере Помпея, незадолго до трагического для республиканцев Фарсальского сражения, где верх одержал Юлий Цезарь, какой-то перебежчик от Цезаря к Помпею пожаловался ему:

— Знаешь, Марк, я даже коня с собою не взял!

Цицерон мало надеялся на Помпея. Он тут же ответил:

— Да, мой друг! О коне ты позаботился значительно лучше, нежели о самом себе!

Даже в тягостные минуты жизни Цицерону не изменяло остроумие.

Так, после бегства Помпея из фарсальского лагеря и полного поражения республиканских войск, когда кто-то из уцелевших республиканцев заявил, что у них осталось еще семь легионных орлов (знаки в виде орла служили как бы легионными знаменами), Цицерон отреагировал так:

— Этого, конечно, было бы достаточно, если бы нам предстояло сражаться с галками!

(Цицерон чересчур высоко ставил полководческое умение Цезаря.)

В старости, сидя у себя в тускульском имении, недалеко от Рима, Цицерон любил повторять своему неизменному секретарю, вольноотпущеннику Тирону:

— Друзья — что ласточки. Летом появляются в изобилии, а на зиму исчезают!

Римский оратор Марк Пизон строго-настрого наказывал своим рабам, чтобы они не болтали ничего лишнего, а лишь отвечали на вопросы, которые перед ними ставятся.

Однажды он велел рабу пригласить на званый пир высокопоставленного чиновника по имени Клодий.

И вот настало назначенное время. Явились все приглашенные, кроме главного гостя — кроме Клодия. Встревоженный Пизон несколько раз посылал раба на улицу, чтобы тот не упустил момент прибытия Клодия, а гостя все не было и не было.

Отчаявшись, Пизон спросил раба:

— Да хорошенько ли ты его вчера приглашал?

— Я его умолял от твоего имени! — отвечал раб. — Ты же меня отлично знаешь, господин!

— Так почему же он не идет?

— А, так он мне сразу ответил, — вздохнул раб, — что прийти не сможет!

— О, боги! — подпрыгнул взбешенный оратор. — Почему же ты не сказал об этом вчера?

— Господин! — напомнил ему раб. — Ты сам велел нам всем отвечать только на твои вопросы.

Оратор Ликург, современник и друг Демосфена, ввел в Афинах закон, запрещавший женщинам отправляться в Элевсин, на тамошние религиозные процессии, в повозках, запряженных парою лошадей. Случилось так, что первой нарушительницей закона стала именно Ликургова жена.

Поэты

Гомер, величайший из поэтов мира, сочинивший великолепные поэмы «Илиада» и «Одиссея», в которых до мельчайших подробностей изображена жизнь древних людей, — был, как верили эллины, слепым от рождения.

Жители семи древнегреческих городов из века в век доказывали, что Гомер родился именно в их городе.

Отцом Гомера одни считали бога Аполлона, другие — смертных людей Телемаха, Меона, Мелета, Дмасагора. Матерью его называли то Крефеиду, то Метиду, то Фемисту, то Гирнефо, то Каллиопу, то Поликасту, то Климену, то Евметиду (и этим список не заканчивался).

Спартанец Клеомен находил, что Гомер, более всего воспевавший ратные подвиги благородных эллинов, — поэт для воинственных спартанцев. Гесиод же, добавлял он, написавший поэму о земледельческом труде, — поэт для илотов, спартанских полурабов, также занятых земледелием.

Баснописец Эзоп, следуя когда-то из Афин, встретил усталого путника.

— Сколько часов пути отсюда до Афин? — спросил тот хриплым голосом.

Эзоп ему не ответил.

Путник сердито засопел и поплелся дальше.

Тогда Эзоп его окликнул:

— Эй! Два часа!

Тот:

— Почему же ты сразу не отвечал?

Эзоп:

— Да откуда мне было знать, как быстро ты ходишь?

Огородник поинтересовался у Эзопа:

— Вот я высеваю в землю растения, я их окапываю, ухаживаю за ними, как могу, я их постоянно лелею, — а сорняки все равно вылезают из земли быстрее, чем посеянное мною! Почему?

— Потому, — объяснил Эзоп, — что земля для сорняков — мать родная, она их вскармливает, она их взлелеивает. А для посеянного тобою — земля приходится мачехой!

Хозяин послал Эзопа на рынок с каким-то поручением. А навстречу ему — сам градоправитель.

— Ты куда, Эзоп? — буркнул градоправитель.

— Не знаю! — признался баснописец.

— Издеваешься! Взять его! — приказал градоправитель своим воинам. — Отвести в тюрьму!

— Вот видишь! — возмутился в свою очередь Эзоп. — Разве мог я знать, что попаду в тюрьму?

Трагический поэт Фриних написал пьесу «Взятие Милета» — о персидском нашествии. Поставленная на сцене, она заставила афинян проливать горькие слезы. За это автор был приговорен к огромному штрафу и обречен на изгнание. Он так расстроился неожиданным результатом своих трудов, что после всего этого вошел в пословицу: «Фриних испугался как петух».

Драматурга Эсхила афиняне собирались побить камнями за какую-то его неудачную драму. Но тут вмешался младший драматургов брат, по имени Аминий. Отбросив край плаща, он закричал, показывая обрубок руки:

— Вот что осталось у меня после Саламинской битвы!

Эсхила пощадили.

А вот что рассказывали афиняне о смерти своего великого поэта.

Очень старый Эсхил будто бы сидел у ворот собственного дома в сицилийском городе Геле, куда переселился на склоне лет. Под ярким полуденным солнцем сверкала его отполированная временем лысина. Вдруг откуда-то появился огромный орел, птица верховного божества Зевса. Орел схватил в когти громадную черепаху, поднялся к облакам и враз разжал когти. Выпавшая черепаха со свистом угодила прямо в сверкающую лысину.

Знаменитый афинский драматург Софокл трудился над трагедиями до глубокой старости (умер девяностолетним). Творчество отвлекало его от занятий собственным хозяйством. Удрученный сын старого трагика отвел его в суд, где намеревался представить отца безумным, надеясь, что сам станет полновластным хозяином дома. Но Софокл показал судьям рукопись своего последнего сочинения и попросил решить, способен ли на подобное безумец.

Прочитав поданное, судьи пожурили Софоклова сына.

А умер Софокл вот по какой причине: он подавился виноградной косточкой.

Каким-то образом заранее узнав содержание новой пьесы Еврипида, афиняне потребовали от автора выбросить из написанного целый кусок, который, якобы, не мог им понравиться.

Перед началом представления Еврипид сам появился на сцене. Он сказал притихшим в ожидании зрителям:

— Я пишу пьесы для того, чтобы учить вас, а не для того, чтобы у вас учиться!

Еврипид всегда с величайшей ответственностью относился к своему творчеству. Как-то он признался:

— За целый день я могу написать не более трех стихотворных строчек. Да и то с огромным напряжением.

Узнав о том, один незначительный афинский поэт просто поразился:

— Вот так великий! Да я за день могу написать целую сотню великолепных строчек!

При личной встрече с ним Еврипид заметил:

— Между нами действительно существует огромная разница. Но главная заключается в том, что твоих пьес хватит только на три дня, а мои пьесы пишутся для вечности!

А вот что говорили афиняне о смерти великого Еврипида.

На семьдесят пятом году жизни его будто бы разорвали ошалелые псы, когда он в позднее время возвращался домой с любовного свидания с ключницей македонского царя (на старости лет Еврипид жил при македонском дворе).

Некто Агафон очень часто пользовался в своих стихах противопоставлениями. Его приятель попытался их вычеркнуть.

— Что ты делаешь? — закричал Агафон. — Ты выбрасываешь из Агафона… Агафона!

Поэт Симонид просил Фемистокла помочь ему в каком-то запутанном судебном деле.

Фемистокл попытался объяснить поэту причину своего отказа:

— Пойми, Симонид! Если бы ты, скажем, в своих стихах поступил против законов поэзии, стали бы эллины считать тебя великолепным поэтом? Так вот, стану ли я, Фемистокл, противодействовать законам государства?

Сицилийский тиран Гиерон поручил Симониду дать ответ на вопрос, что такое «бог».

Поэт попросил:

— Предоставь мне на размышление один день.

Но по истечении этого срока он заявил:

— Подожди еще два дня!

А через два дня удивил новой просьбой:

— Подожди еще три дня!

И так продолжалось до тех пор, пока тиран не возмутился:

— Да когда же будет ответ?

Поэт объяснил:

— Видишь ли, чем больше я над этим думаю, тем больше понимаю, насколько это сложный вопрос!

Каждый год в Афинах, в праздник так называемых Великих Дионисий, ставились новые пьесы. Кто-то из друзей афинского комического поэта Менандра напомнил ему:

— Дионисии-то на носу, а ты еще не написал новой комедии!

Менандр беззаботно махнул рукою:

— Почему нет? Готова. Осталось только стихи к ней сочинить!

Второстепенный афинский поэт Филемон часто побеждал в поэтических состязаниях гениального Менандра. Удавалось ему это по причине его хитрых замыслов, личных связей, влиятельных друзей и прочего.

Повстречавшись как-то с Филемоном, Менандр поинтересовался:

— Не в обиду тебе будь сказано, Филемон, ты не краснеешь, когда меня побеждаешь?

Марк Теренций Варрон устроил у себя однажды пир. Ему хотелось, чтобы число гостей точно соответствовало числу муз — девяти. Так, впрочем, и получилось. Да вдруг появился еще один гость — шут.

— Уходи! — попробовал прогнать его дворецкий Варрона. — Ты уже десятый!

— Ничего подобного! — стал сопротивляться шут. — Пересчитай нас заново, только начни с меня.

Художники

Первые эллинские живописцы были настолько неискусны в своем занятии, что выручало их лишь умение читать и писать. Изобразив что-либо красками, они тут же спешили пометить изображенное словами: «Это бык», «Это лошадь», «Это человек». Иначе зрители оставались бы в недоумении.

Зевксис и Паррасий, два знаменитых эллинских художника, постоянно соперничали между собою в своем искусстве.

Однажды Зевксис так удачно написал красками виноградную кисть, что обманутые ее видом птицы бросились клевать соблазнительные для них ягоды.

Тогда Паррасий выставил свою доску, на которой изобразил полотняный холст.

Зевксис, приблизясь к выставленному с намерением откинуть с него полотно, наконец понял, что введен в заблуждение, и вздохнул:

— Ты победил, Паррасий! Я обманул лишь птиц, но ты — самого художника!

Зевксис, написав «Елену», начал брать деньги за осмотр этой чудесной картины.

И вскоре разбогател.

Эллины прозвали его картину «гетерой» (то есть продажной женщиной).

Зевксис, все так же неустанно соревнуясь с Паррасием, написал как-то красками фигурку мальчика, несущего виноградную кисть. И снова обманутые мастерством художника птицы бросились клевать ягоды.

Но Паррасий в этот раз похвалил Зевксиса с оговоркой:

— Виноград ты написал как бог, а вот мальчик у тебя получился не ахти как: его не боятся птицы!

Знаменитый скульптор Поликлет как-то решил сделать два скульптурных изображения одного и того же человека. Одну статую он лепил, прислушиваясь к советам каждого посетителя и тут же внося рекомендуемые изменения. Вторую — по усвоенным им традиционным законам искусства.

Когда работы были готовы — скульптор выставил их на всенародное обозрение. Одну из них зрители единодушно хвалили, возле другой — смеялись и негодовали.

Поликлет сказал:

— Та скульптура, которую вы осмеиваете, — то ваша работа. Другая — моя.

Живописец Никомах был настолько потрясен новой картиной знаменитого Зевксиса, под названием «Елена», что своим поведением привел в изумление окружающих.

Кто-то его спросил:

— Да что ты так переживаешь?

Никомах отвечал:

— Ты бы не спрашивал меня, если бы у тебя были мои глаза!

Портреты, исполненные одним афинским живописцем, отличались необыкновенным изяществом. Зато дети художника, наполнявшие криками его просторный дом, поражали гостей своей некрасивостью.

Кто-то из посетителей выразил по этому поводу удивление, но художник в ответ только посмеялся:

— Это потому, что портреты я пишу при дневном освещении, а детей создаю ночью!

Другой афинский художник никак не мог добиться на своих досках сходства с натурой.

Над ним вечно потешались. Один же остряк так просто и заявил:

— Да этого ему не добиться никогда! У него самого десяток детей, а ни один ребенок не похож на своего отца!

Какой-то вертлявый художник однажды расхвастался:

— Вы себе представить не можете, до чего же быстро написал я вот эту картину!

Знаменитый живописец Апеллес, присутствующий при том, остановил его:

— Ты мог бы нам этого и не говорить! Это же видно по картине!

Апеллес, закончив новые свои картины, обычно выставлял их на балконе собственного дома, а сам прятался за портьерой и выслушивал суждения о его живописи из уст прохожих людей. Они же часто высказывали очень дельные замечания, которые художник тут же учитывал. Так, однажды, какой-то бойкий башмачник уловил, что Апеллес не совсем верно изобразил сандалии.

— Что правда, то правда, — согласился про себя Апеллес и внес соответствующие поправки.

Но когда башмачник на следующий день, увидев результаты своих замечаний, начал прохаживаться относительно вроде бы неправильно изображенной ноги, то Апеллес, против своего обыкновения, не сдержался и крикнул из-за портьеры:

— Ты рассуждай не выше башмака!

Александр Македонский рассматривал в городе Эфесе свой портрет, исполненный Апеллесом.

Царь молчал. Живопись ему не понравилась. Он даже отошел в сторону, так что портрет попал в поле зрения его коня Букефала. И вдруг конь заржал, решив, очевидно, что видит на доске не красочное изображение хозяина, но его живого.

Апеллес, внимательно за всем наблюдавший, радостно воскликнул:

— Царь! Клянусь Зевсом — твой конь понимает живопись лучше, нежели ты сам!

Художник Протоген, друг Апеллеса, жил на острове Родосе. Он отличался особым усердием при работе над своими картинами. Эллины говорили, что он в течение десяти лет писал бегущую собаку, добиваясь впечатления, чтобы пена, падающая из ее рта, казалась настоящей. Но желаемого добился лишь тогда, когда в сердцах швырнул на полотно губку, пропитанную белой краской.

Над другой своей картиной он трудился целых семь лет. Молва о стараниях художника разошлась так далеко, что воевавший с родосцами македонский царь Деметрий приказал своим войскам обойти стороною город, в котором работал Протоген, — чтобы не помешать.

Когда же картина была наконец готова — ее увидел Апеллес. Он очень долго не мог произнести ни слова, а когда заговорил, то сказал следующее:

— Да, Протоген! Велик этот труд, велико и мастерство! Вот только недостаточно здесь очарования. Присутствуй оно — и с тобой не сравнился бы никто из взявших в руки кисть!