Антиохийский священник

1. О графе Раймоне Тулузском, четвертом в своей династии, сеньоре антиохийского священника

…Кто не знает, что Боэмону Тарентскому нет равных в христианском войске? Всем хорош мессир Боэмон, сицилийский правитель; даже византийская принцесса не устояла перед его суровым обаянием, описала с восторгом его мужественную красоту, признав его уступающим лишь одному императору «по своей судьбе, красноречию и другим дарам природы». И в самом деле, ростом мессир Боэмон превосходит любого другого вождя франков, волосы у него светло-рыжие, как огонь, а взгляд — бледно-голубой, как выцветшее от жары палестинское небо — мало кто может выдержать глаза в глаза. И хитер мессир Боэмон, как новый Улисс, Улисс латинян; без него не было бы у франков Антиохии! Куда уж Раймону Сен-Жиллю с ним равняться, сказал бы кто угодно, заглянув на баронский совет, увидев, как возвышается князь Боэмон Тарентский на целую голову над своим противником.

Раймон де Сен-Жилль ростом невысок, кожей смугл, да и сед изрядно. Правда, поседела голова тулузского графа не от страхов и тревог — от времени, ведь больше ему, чем полвека. Другой кто в такие годы уже и в седло не станет подниматься — старость многое извиняет.

А поседел Раймон неравномерно — не в пегий однородный цвет, как серый волк, а прядями: перемежаются черные локоны с белоснежными, прямые, жесткие, постриженные до ушей. И не терял граф волос с течением лет, как иные старики — нет, черная грива у него густая, блестящая, а борода, может, была бы еще гуще, если бы не прошлась по его подбородку бритва лучше любой извести. Как ни смешно это многим северянам, бреет провансалец бороду почти что каждые три-дни; даже и при осаде Антиохии, когда воду и баронам выдавали едва ли не по капле, и половина войска Раймонова лежала в лихорадке — не забывал он следить за своей бородой.

Да, невысок он, и в плечах не раздался — можно сказать, хрупок старый тулузский граф. Внешность его легко обманет любого, не видевшего Раймона в битве — где косит меч потомка Фределона неверных, как выгоревшую летнюю траву. И те, кто видел на деле и Боэмона, и Раймона — сразу укажут, кому из них двоих надлежит доверять.

Что бы там ни говорили об окситанской гордости, не потому отказался граф Раймон — единственный изо всех — приносить присягу ромейскому императору. Сорвался он с места, оставил на старости лет прекрасную Тулузу не для того, чтобы схизматику служить — для того лишь, чтобы послужить другому Сеньору, тому, чей Святой Гроб призваны защитить мечи пилигримов. И напрасно, применяя все свое красноречие, убеждал графа языкастый Боэмон, что лучше иметь императора Алексия союзником, что ради святого дела святостью клятвы можно и поступиться — Раймоны Тулузские хорошо знают, что такое клятва. Все, что сделал ради мира меж христианами Сен-Жилльский граф, так это поклялся Алексию не вредить и на власть его не посягать; и морщился граф Раймон, качал седой головою, глядя с тоскою, как коленопреклоняются перед византийцем вожди пилигримов; хорошо хоть, не пришлось смотреть, как делает это вслед за Боэмоном благочестивый Годфруа… Потому что Годфруа уже совершил это несколькими неделями раньше, первым из всех баронов вложил ладони в тонкопалые руки грека… Нет уж, не для того латинские христиане явились к Месту Омовения! И пускай Боэмон, улыбаясь по-одиссеевски, просит себе у императора титул — хоть великого доместика Востока, хоть императора сил небесных; если плата тому — оммаж, и самого Святого Города не принял бы от Алексия Раймон.

Тот самый Раймон, войско которого потрепали еще в Пелагонии подсылы этого самого Алексия, безбожные печенеги, ради дружбы с Алексием и последним своим провансальцем не поступится. Ни убогим клириком, не носящим оружия, ни обозным слугой. Пусть сколько угодно зовут тулузцев разбойниками и убийцами — не побираться же им было по Эгнатиевой дороге, а собирать крошки да объедки Боэмоновых нормандцев, прошедших перед ними тем же путем, окситанцам не пристало. Прожоры нормандцы, да прожоры фламандцы, а графу Раймону свое войско кормить надо, разве не ясно?

Тем более что войско у графа Раймона — самое большое. Не сравнить с горсткой Боэмоновых отщепенцев, где одному Танкреду по молодости охота драться по-рыцарски; а теперь и еще более выросло число Раймоновых воинов после того, как обещал владетельный сир плату и содержание всем бедным рыцарям, которых нищета гонит из войска Христова. Так что теперь можно средь его рыцарей увидеть и флажки французских цветов, и фламандские, и лотарингские — вдобавок к тем красным с золотом, которые два года назад трепал Тулузский благодатный ветер. Пахнущий далеким морем, и пиренейским снегом, и пoтом и ладаном Реконкисты… Не перебили этот запах ароматы дворца Влахерны, где посреди византийской роскоши приносили один за другим — Годфруа, Бодуэн, Эсташ, Боэмон, Этьен, Гуго — свои золотые франкские клятвы перед золотым троном в парадном зале. И пускай там полы огромных дворов вымощены мрамором, а колонны покрыты золотом и серебром, а на стенах мозаики — все про битвы и победы императора; не стоят все сокровища Города Дворцов христианского слова чести.

И ведь оказался как всегда прав Раймон, отказав Алексию в присяге! Конечно, добрый сюзерен послал флот, чтобы помочь новообретенным вассалам взять Никею; Никею, могилу Готье Неимущего и всего его горького воинства с крестами на плечах… Ну как, вояки, приятно вам было узнать, что до того император сговаривался с Никейскими турками, что сохранит им всем жизнь в обмен на Никею — переданную ему, императору, лично в руки?.. Нет, прав был Раймон, не бывать католику византийским наемником! Неужели опять прав окажется мудрый Раймон, и в самом деле не стоило брать Антиохию не рыцарской отвагой, а хитроумными уловками, какие сделают честь разве что грекам или женщинам?

Посмотрите внимательно, мессиры, сколько клириков взял с собой в священный поход Боэмон, князь Тарентский? Правильно, ни одного. В сицилийском да нормандском войске редкие епископы вроде Арнульфа де Роола только и высматривают, как отхватить себе бенефицию на отвоеванной земле. Каков исповедник, таков и князь, как говорят у Боэмона за спиной… кто? Покажите мне этих негодяев! Да все, кому не лень, говорят, мессир Боэмон, а всех вы не перевешаете. Только в войсках благочестивого Годфруа да Раймона пестрят черные и белые монашеские рясы — клирики, известные своей святой жизнью, нужны в походе едва ли не больше солдат, кто-то же должен отправлять Господню службу — каждый день, несмотря на усталость, на голод и лихорадку, на то, что безоружные, неодоспешенные монахи гибнут быстро, как птицы на охоте, от шальных стрел, от сарацинского оружия… Но кто-то же должен возносить в руках белую облатку, говорить — Тело Христово, и вкладывать кусочек хлеба в жадный, обрамленный грязной бородой рот рыцаря, которому завтра — лежать мертвым в сухих палестинских песках.

И мало бы для этой службы одного отца Адемара Монтейского, нашего Турпина, прелата при оружии. Уже под Антиохией был болен и слаб Адемар, надежда рыцарей, паладин Христов, друг Папы, епископ Пюи… Да, епископ тоже провансалец. И кому, как не провансальцу графу Раймону, своему ровеснику (ну, почти ровеснику), святой отец предписывал роль военного вождя всех христиан в заморском странствовании? Кто, как говорят, был третьим из троих великих друзей, высказавших миру саму идею святого Странствования, как не граф Раймон? Говорят, и не лгут, должно быть — хотя окситанцам и приврать недолго — что долго они говорили они втроем в Сен-Жилле, в графском дворце, пока не составили наконец вместе богодухновенную речь, ту самую, от которой кричала толпа христиан, как единым горлом: «Deus lo volt!»[2]

Ло волт-то Он ло волт, но любым ли образом достигнутого?

Епископ Адемар вот говорил, что не любым. Но что проку теперь взывать к его властному слову, если лежит теперь епископ Адемар в постели в одной из восточных башен, и не то что мессу служить или носиться на белом коне перед войском, вдохновляя бойцов — и руку-то для крестного знамения поднять может с трудом! Белый конь — привилегия Папы, и алый плащ тоже, но здесь, в Святой Земле, Адемар есть голос Папы, вот и право на алое и белое к нему от Папы пришло. Только что проку — белого коня, кажется, уже съели, а алым плащом сейчас, в середине злого лета, укрывался дрожащий от внутреннего холода епископ, когда все остальные изнемогали от душащей жары. Мало голода — еще и лихорадка навалилась на благочестивого легата, какая-то новая лихорадка, не та, что свирепствовала снаружи, когда мы были еще осаждающими, а не осажденными. Но беды все те же — злой понос, рвота, и кожа сухая-сухая, как пергамент; хоть и просил легат перенести себя из укрепленного дворца — в трехэтажную башню городских укреплений, откуда видны берега Оронта, благословенные, зеленые, покрытые сплошь цветными остроконечными шатрами сарацин. До последнего хочет Адемар ведать все о ходе осады.

Но пресуществлять хлеб да вино в Тело Христово вряд ли ему еще придется. Словно чувствуя, что нужна замена — священника на священника рукоположил Адемар еще во время осады капеллана графа Раймона, тако же Раймона (а кто удивлен? Эти окситанцы, они все подряд — Раймоны. Так же, как все аквитанцы — Гийомы, любой это знает: крикни «Раймон» в сторону Сен-Жильских полков — обернется добрая половина пилигримов!) И еще многим даровал сан епископ Адемар, седой, высокий как каланча провансалец с глазами серыми, как неприветливое море — или как небо в дождь. Например, пареньку из монашествующих по имени Этьен Валентин, прибившемуся к Раймонову войску откуда-то из северной Италии, из тамошнего бенедиктинского монастыря: многие ломбардцы к Раймону прибивались, желая Святому Гробу поклониться, а на бедных клириков, как и на бедных рыцарей, тулузский граф тоже денег не жалел. Боэмон, помнится, только усмехался — обременено Раймоново войско множеством мирного люда, первые среди которых — Раймонова жена да сын-ребенок, такой даже в оруженосцы не годится по молодости лет, разве что в пажи! Боэмону не указ слова умирающего епископа Адемара, что на все Божья воля; он не послушал легата и месяц назад, когда вместе с Раймоном они отказались признать главенство хитрого сицилийца и следовать его плану взятия города. Ведь иудиными путями дела Божии не делаются! И врет подлый армянин, тот, что обещал предать Боэмону Антиохию, всуе называя имя Господа: говорят, некогда он посмел отречься от веры, «выкрикнул закон» мусульманский, а теперь, когда ветер переменился, думает водой покаяния отмыться обратно в христианина. Кто однажды предал дело Христово, тот и далее доверия недостоин. Однако разве же Боэмон умирающих слушает, будь они хоть трижды легаты?.. Пришлось Раймону смириться. Но граф Раймон на самом деле не любит смиряться, и хрупкий мир меж христианами — долго ли ему держаться на графском хребте? Не любит граф Раймон смиряться. Однако все время смиряется…