Антология приключений-2. Книги 1-12

Ночной Нью-Йорк

Закрепив прибор ночного видения «Штайнер» на левом глазу, Майкл Сент-Пьер чуть ослабил карабин и продолжил спуск с пятнадцатого этажа. Конечной точкой являлся переулок, погруженный в темноту, но расцвеченный «Штайнером» в оттенки зеленого. Майкл старался не смотреть на огни большого города, раскинувшегося вокруг: сейчас никак нельзя было допустить, чтобы его ослепил яркий свет, усиленный прибором. Переулок был пуст, если не считать нескольких мешков с мусором да пары крыс, вышедших на ночную прогулку. Пробежать тридцать ярдов, перебраться через гранитную стену высотой десять футов, — и вот она, спасительная безопасность ночного Центрального парка. Майкл предпочитал держаться в тени окружающих зданий, но не из опасения быть схваченным: самое трудное уже позади, а этот уголок вселенной оставался совершенно пустынным.

До земли было еще шестьдесят футов, когда Майкл краем левого глаза — того, который смотрел в прибор ночного видения, — заметил тело. Розовое, обнаженное. В окне пятого этажа соседнего многоквартирного здания — угрюмого строения, расположенного у самой Пятой авеню. Майкл готов был поклясться, что различил женскую грудь. Он отвел взгляд — подсматривать не хотелось. Однако зрелище притягивало к себе. И до него рукой подать. Майкл ничего бы даже не заподозрил, если бы не прибор ночного видения. Впрочем, сам он ни о чем не беспокоился: его эта женщина точно не заметит, можно не сомневаться.

Майкл продолжал спускаться сквозь жаркую, липкую темноту.

Однако, подобно зову сирен, чарующая картина снова привлекла его взор, хотя бы и на мгновение. Да, это действительно была женская грудь. Точнее, две. Гармонирующие со стройной талией, залитые зеленоватым свечением. Господи, какой же восхитительный вид! Женщина лежала на спине. Лица ее Майкл помог разобрать, но тело было бесподобное. Затаив дыхание, он смотрел на то, как оно содрогается в страстных порывах. «Думай о работе», — строго напомнил себе Майкл, борясь с минутным вожделением.

Ослабив карабин, он продолжил спуск. В подготовку операции вложено слишком много времени и сил, чтобы сейчас рисковать всем, подглядывая за увлекшимися и ни о чем не подозревающими влюбленными. Если четко следовать плану, еще совсем немного — и он уже окажется у себя дома, в объятиях молодой жены, гораздо более соблазнительной, чем эта незнакомка. (Хотя, надо признать, такого роскошного тела ему еще не приходилось видеть.)

Внезапно, словно в ответ на его мысли, женщина дернула головой влево, к окну. Майкл застыл, крепко вцепившись в трос, боясь даже дыханием выдать себя. Неужели она его увидела? Невозможно. Он облачен во все черное; тень, укутавшая его, не может быть темнее.

И вдруг все внутри у него похолодело. Женщина не смотрела на Майкла. Не могла смотреть. Ее глаза были завязаны черной тряпкой, во рту торчал кляп. Судороги ее восхитительного тела свидетельствовали не о наслаждении, а об ужасе. Она лежала на столе, распятая, связанная. Терзаемая мучительной болью. Майкл ощутил волну ярости, разглядев стоящего рядом с женщиной мужчину; лицо его терялось в темноте, однако пистолет в руке был отчетливо виден. Это не любовная игра: женщина находится здесь против своей воли. И все это происходит меньше чем в двадцати футах от Майкла.

Он перевел взгляд вниз. До земли осталось меньше пятидесяти футов. Там его ждет свобода. Майкл ощущал тяжесть небольшого рюкзачка за спиной. Потребовалось целых шесть месяцев для того, чтобы завладеть нынешним его содержимым; здесь его будущее. Нечего даже думать о том, чтобы позволить ему утечь сквозь пальцы. Сейчас не время строить из себя героя.

Но эта женщина… ее тело, окрашенное зеленоватым свечением «Штайнера», корчится, силясь освободиться от пут. Майклу не нужен был слух, чтобы понять: женщина пытается кричать, хоть рот ее и заткнут кляпом.

Лето в Верхнем Ист-Сайде. Большинство жителей покинули город, перебравшись в Хэмптоне или Гринвич, на свой крошечный участок так называемой природы; погруженные в темноту квартиры собирают пыль до сентября. Короли и королевы на время променяли свои замки на зеленые луга и чистый воздух, расставшись с удельными владениями Силиконовой долины и империями Уолл-стрита. Этот район представляет собой невиданную концентрацию богатства, втиснутого в тридцать кварталов особняков с фасадами из известняка и неуклюжими швейцарами-ирландцами у дверей.

Внушительное здание посольства было построено как дом и офис Й. С. Вандервельда, нефтяного барона, чья империя соперничала с владениями Гетти, Рокфеллера и Карнеги. В начале семидесятых его купило правительство Акбиквестана, и не за красоту и роскошь, а за абсолютно непреодолимый внешний периметр: стены толщиной три фута, массивные двери, пуленепробиваемые стекла. Семейство Вандервельд не забывало о своем положении; врагов они знали лучше, чем близких родственников, поэтому фамильный дом был выстроен подобающим образом. Иоган Себастьян Вандервельд возвел эту неприступную крепость в 1915 году: восемь жилых этажей, семь административных — и перебрался с семьей в роскошный пригород из особняка в Гринвич-Виллидже, в самом центре, на Четвертой улице. Постоянные конфликты с рабочими являлись неотъемлемой частью жизни Йогана Себастьяна, и за это надо было платить. Хорошо бы только не кровью на крыльце собственного дома.

Акбиквестанцы также осознавали свое место в мире и понимали, что для посольства им нужно не столько административное здание, сколько бункер. Перебравшись в бывший особняк Вандервельда, они полностью заменили электропроводку, водопроводные трубы, отопление и охранные системы. Остался только один путь в здание: через входную дверь, если, конечно, было желание связываться с охранниками, всевозможными детекторами, оружием и тому подобным.

Однако людям почему-то свойственно мыслить в двух измерениях, а не в трех. Угроза нападения сверху не рассматривалась никогда, даже в те дни, когда посол Акбиквестана находился у себя в резиденции. Крыша была оборудована лишь стандартным набором сигнализации на двери, окна и стеклянные панели.

На подготовку ушло шесть месяцев. Однако теперь Майклу все закоулки здания были известны лучше, чем любому посольскому старожилу. Комитет по охране архитектурных памятников в высшей степени любезно предоставил самые подробные планы и характеристики. Узнав о том, что симпатичный молодой человек в костюме от Ральфа Лорана пишет книгу о самой знаменитой авеню в мире, сотрудники комитета бросили все дела, чтобы ему помочь. Они снабдили его информацией не только об интересующем его здании, но и обо всех соседних строениях. Форбс Карлтон Смит — это имя Майкл выбрал за аристократическую звучность — клятвенно заверил всех своих помощников, что не забудет никого. Система безопасности, которой было оборудовано здание, оказалась американского производства, и все коды доступа были приобретены у изготовителя за символическую плату, поскольку американцы не слишком-то жаловали акбиквестанцев.

Как и любой хороший бизнесмен, Майкл был педантичен и дотошен в своей работе и не забывал поставить точки над всеми Он был настоящим профессионалом. Готовясь к операции, не оставлял без внимания ни одну мелочь, тщательнейшим образом выяснял все, что могло иметь хоть какое-то отношение к делу. Были разыграны и проанализированы все возможные сценарии. Однако существовало одно важное отличие: фирма его состояла из одного человека. Ни отдела исследований и внедрения, ни многочисленных секретарш, ни вице-президента по кадровым вопросам. Майкл всегда работал один; в его ремесле нельзя было доверять никому. Он предпочитал действовать «ниже зоны обнаружения радара»: никаких правительственных ведомств, никаких дел с преступниками или с теми, кто не поскупился на страховку. Нигде никаких следов, которые могли бы указать на него. За считаные минуты войти и выйти, не совершить ни одной ошибки, не оставить никаких улик и, что самое главное, не быть схваченным на месте преступления.

Сейчас, когда ООН прервалась на летний отпуск, в посольстве из обслуживающего персонала почти никого не осталось. Два дежурных охранника, которые сменяются через двенадцать часов, несколько секретарей — и только. Все остальные вернулись домой наслаждаться гористой пустынной землей, представителями которой они являлись.

Посол Анвар Шри Рускот раньше был военным, дослужился до генеральских звезд, а впоследствии преуспел на дипломатическом поприще; однако в списке его главных талантов этот занимал лишь скромное четвертое место. В первую очередь генерала Рускота знали на международном черном рынке как первоклассного тайного агента, скупщика краденого и торговца, специализирующегося на антиквариате, драгоценностях и живописи, и все это под прикрытием дипломатической неприкосновенности. На его взгляд, дипломатический багаж являлся величайшим изобретением человечества, превосходящим электричество, лампочку накаливания и женщин, вместе взятых. В правоохранительных кругах упорно ходили слухи о его нечистоплотных делишках, однако ФБР и Интерпол были бессильны что-либо предпринять. Если хорошенько тряхнуть дерево, Государственному департаменту в руки свалится серьезный кризис, который запросто может перерасти в кровопролитие между не совсем дружественными странами.

Когда генерал Рускот находился в Нью-Йорке, то управлял своими владениями с пятнадцатого этажа посольства, куда был закрыт доступ охранникам, советникам, секретарям и вообще всем тем, кто сует нос не в свое дело. Рускот утверждал, что здесь он решает самые деликатные государственные проблемы, которые, будучи преданы огласке, приведут к катастрофическим для мировой дипломатии последствиям. Никто и ни при каких обстоятельствах не поднимался на пятнадцатый зтаж.

Майкл стал первым, кому представилась возможность взглянуть на истинную деятельность посла. Сент-Пьер висел посреди комнаты на кевларовом тросе, в пяти футах над полом, вооруженный тонким фонариком. Просторный кабинет представлял собой нечто среднее между библиотекой джентльмена и притоном курителей опиума. У дальней стены разместился массивный дубовый стол, окруженный креслами с высокой спинкой, обтянутыми красной кожей, а в противоположном углу на толстом ковре в окружении подушек, готовых принять кочевников, стоял кальян, от которого в воздухе до сих пор висел тяжелый запах опиума. Восточный антиквариат и живописные полотна, персидские ковры и гобелены соседствовали с папками, картотеками и компьютерами, хранящими информацию о каждой тайной сделке, о каждом незаконном платеже, о каждой нечистой операции на черном рынке. Хотя большинство преступников подходит к ведению записей о своих деяниях очень осторожно, генерал Рускот к их числу не относился; в конце концов, он находился не на американской территории, это была самая настоящая земля Акбиквестана, защищенная Венской конвенцией.

Майкл вошел в переулок вскоре после полуночи и сразу приступил к делу. Выложенный гранитными блоками фасад четырехэтажного здания бутика, расположенного неподалеку от Мэдисон-авеню, представлял собой мечту скалолаза. В рюкзачке за спиной у Майкла лежали несколько отрезков тонкого, но прочного кевларового шнура; на поясе закреплены карабины, кольца и сумка с инструментом: все металлические поверхности обмотаны изолентой, чтобы не звенели. Оказавшись в темноте переулка, Майкл осмотрелся и начал подниматься, цепляясь пальцами за невозможно узкие щели между гранитными плитами. Играючи, он за считанные минуты взобрался на крышу бутика и, пройдя по ней, оказался у примыкающего восьмиэтажного жилого дома. Сильный и ловкий, Майкл перемещался с одного здания на другое, приближаясь к Пятой авеню и поднимаясь все выше и выше над ночным городом. Ему нравилось лазать по домам гораздо больше, чем по скалам. Для него это был вызов, и победа приносила большее удовлетворение. Страсть к отвесным поверхностям, возведенным человеком, пробудилась у него еще в колледже: башня студенческого общежития стала его первым Эверестом. Тогда Майкл добрался до окна двадцать второго этажа, бесшумно проскользнул в комнату, выбрался обратно и спустился вниз, — и все это ради экзаменационных билетов. Это маленькое приключение не принесло желанных плодов — девчонка, ради которой он стащил билеты, все равно провалилась на экзамене.

На крышу акбиквестанского посольства Майкл спустился с примыкающего восемнадцати этажного жилого здания. Установленная в 1968 году стеклянная панель, пропускающая внутрь естественный свет, была оснащена сигнализацией, с которой ему удалось без труда разобраться при помощи своих замечательных инструментов. Сняв стекло, Майкл в прибор ночного видения осмотрел помещение, после чего спустился вниз. Жуткое жилище, жуткое собрание произведений искусства. Майкл внимательно изучил планы и мог при желании нарисовать их с завязанными глазами; ему был знаком каждый квадратный дюйм этого кабинета задолго до того, как он сюда попал.

Из различных источников Майклу было известно о большом количестве необработанных алмазов, которые должны храниться где-то здесь. Надежды сбылись, когда перед его ловкими пальцами не устоял сейф «Велл-Фарго» 1908 года, высотой в шесть футов. Да, в нем действительно лежали алмазы. Майкл раскатал свиток черного бархата, и они засверкали, словно звезды на ночном небе, искрясь и подмигивая. Столько, что ими можно было наполнить доверху банку из-под печенья. Стоимость на черном рынке — тридцать миллионов долларов, проследить которые невозможно. Но что было еще приятнее — о пропаже алмазов не заявит никто и никогда. Вне всякого сомнения, они краденые, незаконно застрахованные, и об их существовании известно немногим избранным. Посол ни за что не поднимет тревогу. Слишком много вопросов возникнет по поводу происхождения этих алмазов. Ни при каких условиях никто не должен подниматься на пятнадцатый этаж, чтобы совершить осмотр места преступления. Никакой полиции, никаких следователей и, значит, никаких проблем.

В тот самый момент, когда распахнулась дверь сейфа, капрал Хавьер Самаха скучал на посту у входных дверей посольства. Охранники бросили жребий, определяя, кому посчастливится отправиться домой, и Самаха, как водится, вытянул короткую спичку. От монотонных двенадцатичасовых дежурств у него ныли ноги и болела голова. Вот и эта ночь со вторника на среду, как всегда, выдалась однообразно спокойной. Поесть, почитать, разложить пасьянс — и больше заняться нечем. Чужак во враждебной стране — что может быть хуже? Однако за все то время, что Самаха проработал в посольстве, ни с кем из его соотечественников ни разу не случилось неприятностей. Поэтому он считал безосновательной манию преследования, которой страдал посол, а навязанные меры предосторожности — излишними. В конце концов, на дворе двадцать первый век, эпоха терпимости, а посольство расположено в самом разноплеменном, самом радушном городе мира. К тому же в разгар лета все радикалы и студенты на каникулах, и по крайней мере до сентября некому устроить хотя бы митинг протеста. Самаха сообщил дежурному секретарю, что собирается совершить обход пораньше. Ему хотелось размять затекшие ноги и проветрить голову. Обычно он начинал со второго этажа и двигался вверх, но сегодня, воспользовавшись имеющейся у него толикой самостоятельности, решил начать сверху.

Закрыв сейф, Майкл убрал алмазы в рюкзачок и закинул его за спину. Он помедлил, восхищаясь произведениями искусства, уверенный в том, что никто не войдет в запретное для доступа помещение, и вдруг заметил в углу на стене украшенный драгоценными камнями крест. Длиной девять дюймов, крест был инкрустирован россыпями сапфиров, рубинов и изумрудов. Майкл пришел сюда исключительно за алмазами, однако крест только что не кричал вслух, взывая к нему, — почему, он и сам не мог сказать. В плане это не было предусмотрено, а Майкл терпеть не мог отступлений и в работе неизменно оставался пунктуальным. Он понимал, что ключ к успеху — читай, к тому, чтобы не попасться, — заключается в строгом следовании плану. Но в конце концов, это дело станет для него последним.

Бросив крест в рюкзачок, Майкл через девяносто три секунды покинул комнату.

Двери лифта открылись на пятнадцатом этаже. Капрал Самаха знал о запрете, однако сегодня поддался любопытству. В конце концов, никого здесь нет, никто его не увидит, так чего бояться? Самаха проверил единственную дверь на этаже — единственную, от которой у охраны не было ключа, убедился, что она заперта, и направился к пожарной лестнице, испытывая легкое разочарование. Обернувшись, он напоследок еще раз взглянул на резную дверь из красного дерева, которая закрывала доступ в святилище Рускота. Капрал не питал особого уважения к страдающему паранойей дипломату, однако помнил о том, что давал присягу охранять генерала и поддерживать честь своей родины. Смирившись с тем, что ему никогда не суждено узнать о скрывающемся за этой дверью, Самаха сосредоточил все мысли на чашечке кофе. Он уже шагнул на площадку пожарной лестницы, как вдруг услышал в полной тишине отчетливый щелчок. Капрал застыл, напрягая слух. Звук донесся из апартаментов посла. Потом прозвучал снова. На этот раз не так громко, однако это действительно был щелчок, и явно не естественного происхождения. Вернувшись к двери, Самаха проверил замки: заперты. Прижав ухо к полированному красному дереву, он прислушался. Ему показалось, он что-то услышал. Капрал задумался о последствиях, о долге перед родиной, вспомнил крутой нрав генерала — и снова вспомнил крутой нрав генерала, но уже в ином плане.

Забыв про осторожность, Самаха ударом ноги распахнул дверь. Внутри было темно; свет проникал только из коридора, да под стеклянной панелью бледнела желтоватая лужица. Первым делом капрал обратил внимание на обстановку: подобной роскошью не могло похвалиться ни одно другое помещение посольства. Настоящий дворец под самым небом. Самаха огляделся вокруг. Кажется, все на своих местах. Особое внимание он обратил на внушительный сейф; задумавшись о его предназначении, капрал проверил замок. Заперт. Самаха развернулся, собираясь уходить. По-видимому, странный шум донесся из воздуховода. И вдруг взгляд капрала упал на стену.

Это выглядело как подтек, контур, выведенный в пыли. Перешагивая через подушки, неодобрительно взглянув на кальян, Самаха приблизился к стене, чтобы рассмотреть получше. Хотя помещение было погружено в темноту, отсветов было достаточно, чтобы различить очертания яркого пятна. Капрал провел по нему пальцем. За долгие годы солнечный свет обесцветил стену, и только один небольшой участок сохранил насыщенную зелень первозданной краски — небольшой участок, имеющий форму креста.

Итак, Майкл висел в воздухе в пятидесяти футах над землей, с гарантированным будущим в рюкзачке за плечами. Всего пять этажей до свободы. Но рядом вот-вот погибнет женщина. Неприятное тянущее ощущение, возникшее в глубине желудка, то самое, которое обычно подсказывало уносить ноги, было практически непреодолимым. Но далее оно не смогло сравниться со страхом, который испытал Майкл, увидев, пусть даже и мельком, невинную жертву.

Он пополз вверх, быстро перебирая руками, и, за считанные секунды преодолев сто футов, перепрыгнул через парапет. В двадцати футах в стороне и девятью этажами ниже стоял шестиэтажный жилой дом. Перебравшись на примыкающее здание, Майкл уцепился за выступы кирпичной стены и пополз вбок, после чего, закрепив трос, начал спускаться.

Ему нравилось составлять тщательные планы; он всегда имел план, в котором обязательно предусматривался запасной вариант и запасной вариант запасного варианта. Майкл предпочитал избегать импровизаций. Однако сейчас, накачанный адреналином, он вынужден был полагаться исключительно на интуицию. Сент-Пьер быстро перебрал в памяти все, что ему было известно: жилой дом на корпоративных началах принадлежит какой-то европейской текстильной фирме; обитают в нем муж, жена и маленький миттельшнауцер; система сигнализации дешевая и неэффективная. Это здание было частью плана; оно являлось запасным вариантом, и Майкл также изучил его.

Мысли стремительно пронеслись у него в голове. Где муж? Кто владелец? Не так ли эта парочка зарабатывает на жизнь? Времени искать ответы на вопросы у него нет; есть одни факты: на языке жестов женщина взывала о помощи — ей угрожает смерть.

Решение далось само собой. Самаха объяснил дежурному секретарю, что услышал на пятнадцатом этаже какой-то странный звук и, несмотря на запрет, счел своим долгом в целях защиты родины осмотреть помещение. Он сказал, что проверил остальные этажи и не обнаружил ничего подозрительного. Однако, возможно, кто-то проник на крышу. Секретарь назвал все это чепухой. Самаха предложил обратиться в полицию Нью-Йорка, чтобы к зданию посольства прислали патрульную машину. Пусть полицейские покараулят, может быть, им удастся что-нибудь заметить. В качестве отступного варианта ото было неплохо: пусть полиция прочешет окрестности — если вор все еще где-то рядом, его схватят, а Самаху похвалят за бдительность и расторопность. Быть может, его даже наградят. Ну а если полиция ни кого не поймает? Генерал Рускот вместе со своим крутым характером вернутся через две недели. Податься в бега в таком городе, как Нью-Йорк, — не такая уж плохая альтернатива.

Майкл бесшумно проник в здание через окно последнего этажа. Пистолета у него не было; он терпеть не мог огнестрельное оружие и не умел с ним обращаться. Однако у него имелся нож; Майкл зажал его в руке — гладкая, удобная рукоятка, острое, смертоносное лезвие, отражающее отблески света. Он мысленно взмолился, чтобы ему не пришлось воспользоваться ножом: закаленная сталь была не знакома с мягкой человеческой плотью.

Майкл снова опустил на левый глаз прибор ночного видения, раскрасивший гостевую спальню призрачным зеленоватым свечением, после чего шагнул в коридор. Приглушенный шум борьбы, скрип обнаженного тела по столу, сопровождаемый тихим завыванием, — от всех этих звуков его прошиб холодный пот. Решимость окрепла. В дальнем конце коридора, у самой двери, в луже крови неподвижно застыл миттель-шнауцер. Осторожно приблизившись, Майкл заглянул в комнату. Это была гончарная мастерская: ряды сохнущих глиняных горшков, выстроившихся на деревянной полке; на столике у стены краски, растворители и глазурь; в углу большая печь для обжига с громко шумящим вентилятором, сбивающим жар. Сильный запах влажной земли, к которому почему-то примешивался неестественный аромат жасмина. Иол усыпан крошками засохшей глины; повсюду разбросаны деревянные инструменты, словно по мастерской прошелся смерч. Майкл увидел рабочий стол, па котором глина месилась, мялась, разрезалась на куски и принимала форму, превращаясь в произведения искусства. Однако сегодня на этом столе работали не с глиной.

Светловолосой женщине было лет тридцать пять — сорок. Еe грудь порывисто вздымалась и опускалась, покрытая тонкой пленкой пота. Хотя пленница и была полностью обнажена, все в ней говорило о необычайном богатстве: ладно скроенное тело спортсменки, лицо, доведенное до совершенства специалистами по пластической хирургии с Парк-Авеню. Ноги с безукоризненно ухоженными ногтями свисали с края стола, привязанные к ножкам; закинутые за голову руки также наделаю закреплены, глаза скрыты под черным шарфом. От жалобных стонов, которые вырывались из заткнутого кляпом рта, у Майкла сжалось сердце, но, по крайней мере, они свидетельствовали о том, что женщина еще жива.

На подоконнике лежало то, что можно было бы назвать набором медицинских инструментов девятнадцатого века: грубые орудия допотопного костоправа, ланцеты, скальпели, пилки для перепиливания костей.

Майкл огляделся вокруг — никаких следов палача, издевавшегося над блондинкой. Сорвав с лица прибор ночного видения, он зажег в комнате свет и подбежал к женщине. Тело ее оставалось нетронутым — мучитель еще не приступил к работе. Майкл стал быстро перерезать путы. Приглушенно вскрикнув, женщина принялась брыкаться, не подозревая о том, что ее освобождают.

И в этот момент Майклу в висок словно ударил паровой каток. Он повалился назад, оглушенный, полностью потеряв ощущение времени и реальности. Сквозь туман перед глазами он разглядел смутную тень, с киянкой скульптора в правой руке и здоровенным пистолетом в левой. Он судорожно цеплялся за остатки сознания, не обращая внимания на раскалывающуюся от боли голову. Отправляясь сегодня вечером на дело, Майкл никак не думал о том, что исходом может стать его смерть, однако сейчас… Не было произнесено ни слова, и холодный металл пистолетного дула уперся Майклу в лоб. Маньяк большим пальцем взвел курок и остановился, судя по всему, растягивая удовольствие. Майкл стиснул рукоятку ножа, находя утешение в том, что оружие надежно скрыто. Затем, не медля ни мгновения, выбросил лезвие вверх и вперед, целясь нападавшему в запястье. Нож погрузился по самую рукоятку, и его окровавленный кончик показался с противоположной стороны руки. Нападавший, отпрянув назад, налетел на печь. Прижавшись плечом к раскаленному до тысячи двухсот градусов[1] металлу, он выронил пистолет, с грохотом упавший на пол. И тотчас же воздух наполнился зловонием паленого мяса.

Шатаясь, Майкл поднялся на ноги, пытаясь прийти в себя. Голова у него все еще гудела после свирепого удара. Он ухватился за стол, чтобы сохранить равновесие, и только теперь смог впервые рассмотреть того, кто на него напал. Глаза мужчины были мертвенно-холодными; над обожженным плечом поднималась струйка дыма, а кровь, вытекая из пронзенной руки, капала с рукоятки ножа Майкла. Превозмогая боль, незнакомец вытащил нож из запястья и сделал выпад, вонзив лезвие Майклу в плечо и опрокидывая его на пол. Затем, схватив нож за рукоятку, маньяк потащил Майкла, словно тушу заколотой свиньи, подхваченную крюком, и швырнул к печи. Взревев от бешенства, он ударил ногой по рукоятке торчащего из плеча ножа; по всему телу Майкла электрическим разрядом разнеслась невыносимая боль.

Качающийся на грани сознания Майкл встрепенулся, услышав громкое кваканье рации. Полицейская волна. Рация висела на поясе у нападавшего. Майкл с трудом разобрал слова: «Возможно, произошло ограбление в посольстве Акбиквестана. Патрульная машина уже выехала».

Майкл лежал на полу, чувствуя приближение болевого шока. Женщина на столе сдавленно вскрикнула; теперь ей точно суждено умереть. Майкл подумал о жене. Сможет ли она понять, что произошло? Ему представилось, как полиция сообщает Мэри о его смерти, о том, где он был обнаружен, каким образом убит. Принося соболезнования и извиняясь, просит помочь в расследовании. Как объяснить рюкзачок с крадеными алмазами? Знакома ли она с убитой — обнаженной светской дамой? Не было ли у ее мужа и этой женщины любовных отношений?

Вопреки всему рациональному Майкл протянул руку и одним мощным рывком выдернул нож из плеча. Боль оказалась такой сильной, что он едва не отключился. Майкл уже терял сознание, когда его вернула в чувство разливающаяся жидкость. Растворитель растекался по полу, раздирая нос, обжигая кожу, словно соль, насыпанная на открытую рану. Впервые в жизни Майкла посетила мысль о собственной смерти. Если ему не удастся пошевелиться, и немедленно, умрет не только он, но и эта женщина.

Остановившись в дверях, маньяк отвел руку назад, замахиваясь бутылкой с приготовленным наспех «коктейлем Молотова». Фитиль уже был зажжен. Майкл вскочил на ноги в тот самый момент, когда неизвестный швырнул прямо в него пылающую бутылку. Граната из растворителя, казалось, бесконечно долго летела через комнату, пока наконец не описала дугу вниз, упав на раскаленную докрасна печь. Атомным грибком взметнулось вверх пламя, и тотчас же по полу побежали голубые огоньки. Маньяк скрылся в коридоре, закрыв за собой вспыхнувшую дверь.

Майкл, превозмогая мучительную боль в плече и, судя по всему, последствия сотрясения мозга, побрел, шатаясь, через мастерскую сквозь разгорающееся пламя и сгущающийся дым. Сдернув с полки кусок брезента, он набросил его на оглушенную женщину и сорвал с ее лица повязку и кляп. Увидев огонь, женщина истерически завизжала. Привязав конец троса к ножке рабочего стола, Майкл швырнул в окно стул и сразу же следом трос. Потом, защелкнув карабин, подхватил блондинку. Ей не надо было объяснять, куда идти: она крепко вцепилась в Майкла.

Он вывалился вместе со своей ношей из окна в тот самый момент, когда вся комната занялась огнем. Вдвоем они летели вниз, вспарывая воздух летней ночи, до тех пор, пока стол, проехав по полу, не застрял в оконном проеме. С резким рывком они остановились — этажом выше переулка. Языки пламени лизали оконную раму в каких-нибудь нескольких ярдах у них над головой.

Не успели они коснуться мостовой, как окна дома взорвались, выплевывая в ночное небо огонь и клубы дыма. Весь шестой этаж уже был объят пламенем; окна озарились багровым сиянием. Майкл опустил женщину на землю. Она бессвязно причитала, кутаясь в брезент, дрожа и заливаясь слезами.

Сорвав с себя пояс, Майкл зашвырнул сумку с инструментом в кусты и проверил, цел ли рюкзачок, наполненный алмазами. Рюкзачок был на месте. Из плеча хлестала кровь, на черной рубашке расползалось темное пятно. Оставалось надеяться, что потеря крови не окажется смертельной; у него не было времени умирать прямо сейчас. Майкл склонился над женщиной. К ней, судя по взгляду, возвращалась жизнь. Она даже улыбнулась сквозь слезы.

Послышался вой сирен, и через считанные мгновения в конце переулка с визгом затормозили три полицейские машины. Майкл с тоской посмотрел на стену Центрального парка, от которой его отделяла полоса Пятой Авеню. Потом пощупал рюкзачок за спиной; там лежало его будущее. До свободы всего двадцать ярдов.

Быть может, еще не все потеряно.

ГЛАВА 1

Витраж — каких больше не делают: яркий пурпур, сочная синева, богатое золото, объединившиеся для того, чтобы изобразить Врата рая, — представлял собой главное украшение старомодной церкви с белеными стенами. Пробивающиеся лучи утреннего солнца отбрасывали разноцветные тени на толпу прихожан. Некоторые из этих людей пришли сюда потому, что хотели, а большинство — потому, что так нужно. И, как и во всех святилищах, находились те, кто стремился занять первые ряды скамей, словно близость к алтарю приближала их к спасению души. Женщины в роскошных платьях, мужчины, гладко выбритые, пахнущие одеколоном, в лучших шелковых галстуках, — уверенные, что святого делает одежда.

За кафедрой стоял отец Патрик Шонесси. Его коротко остриженные волосы, совершенно седые, резко контрастировали с суровыми черными бровями. Короткие руки, глубоко спрятанные в складках объемистой зеленой рясы, двигались в такт его голосу, сохранившему ирландский акцент. Вот уже много лет отец Шонесси читал проповеди своему приходу, многие часы потратил на то, чтобы доносить слова мудрости, но до сих пор по переставал гадать, удалось ли ему достучаться до сердца хотя бы одного человека. И сейчас, как и в годы его молодости, вокруг процветали преступность и распутство. Продолжался исход из религии: люди, казалось, все больше предпочитали верить в новые технологии, в науку, в секс — во что-то осязаемое. Если это нельзя потрогать, в это нельзя верить. Сам не зная почему, отец Шонесси продолжал проповедовать, надеясь, что ему удастся спасти хотя бы одну заблудшую душу в этом мире, ступившем на путь хаоса.

Священник был мужчина некрупный; возможно, кто-то даже назвал бы его щуплым. Одно время он предавался мечтам о том, чтобы стать легендой ипподрома, участвовать в скачках в Черчилль-Дауне, — однако настоящим его даром являлся скрывающийся в неказистом теле величественный голос. И именно этот громоподобный голос сейчас рокотал, достигая самых отдаленных закутков церкви.

— Спасение нельзя украсть, уподобившись «татю в ночи». Ибо стремимся мы не к совершенствованию жизни на бренной земле, а к совершенствованию веры. Вера в Господа подарит нам вечную жизнь, и вера является единственным ключом, который обеспечит нам вечное спасение.

Взяв книгу, он пробормотал, словно подтверждая сказанное:

— Откройте требники на «Утро наступило», страница сто третья.

Прихожане подхватили пение, и, хотя, конечно, это был не хор «Метрополитен-опера», пели они слаженно и воодушевленно, и от балок перекрытий отражались мелодичные отголоски.

В дальнем конце церкви, на последней скамье в углу, словно скрываясь, сидела самая большая поклонница отца Шонесси. Но если молодая женщина и пыталась казаться незаметной, это была непосильная задача: золотисто-каштановые волосы, ниспадающие на спину текучим огнем, не позволяли постороннему взгляду скользнуть, не задержавшись. Прихожанка со смиренным видом держала в руке требник и тихо напевала себе под нос, что никак не согласовывалось с остальной ее жизнью. С тринадцати лет она жила в сплошном противоречии: днем в католической школе изучала семь смертных грехов, а ночью выходила на улицы, стремясь совершить все семь. И хотя с годами пришли умеренность и чувство ответственности, от своих необузданных привычек она так и не отказалась. В субботу вечером она, как правило, отправлялась на танцы, но почти каждое воскресенье, независимо ни от чего, в одиннадцать часов утра ее можно было найти на одном и том же месте на последней скамье: низко склонив голову, она тихо благодарила Бога за все, что есть в ее жизни. И хотя Мэри Сент-Пьер не во всем соглашалась с церковью и вследствие своего поведения никак не могла быть причислена к лику святых, ее вера в Бога оставалась непоколебимой.

Рядом с ней молча сидел ее муж, недовольно стиснув губы и рассматривая поющих прихожан. Копна неухоженных темных волос обрамляла волевое лицо, красивое, но потрепанное, несмотря на то что мужчине этому было всего тридцать восемь лет. Он нетерпеливо ерзал, мыслями уже находясь за пределами церкви. Майкл Сент-Пьер до сих пор ни словом не обмолвился жене о том, что вера его слабеет, и сейчас для этого определенно был не самый подходящий момент. Супругам и без того хватало проблем.

Мэри и Майкл направились к выходу вместе с остальными прихожанами, которые выстроились змеей, выгнувшейся к пастору. Все хотели пожать священнику руку, вопреки всему надеясь, что, быть может, хоть малая толика его святости при этом прикосновении перейдет и им на душу.

Отец Шонесси учтиво кивал каждому, отвечая на благодарность за проповедь, но за его легкой усмешкой скрывался вопрос: «Сможет ли кто-нибудь повторить хотя бы одно предложение из услышанного, не говоря уж о том, чтобы руководствоваться моими наставлениями в повседневной жизни?» Однако вдруг его лицо просветлело, ибо он поймал на себе взгляд Мэри Сент-Пьер.

— Замечательная проповедь, ваше преподобие, — сказала Мэри, не отрывая глаз от коротышки-священника.

Она словно разговаривала с ребенком — такой значительной была разница в росте. Заботясь о том, чтобы не смущать этим несоответствием отца Шонесси, Мэри всегда следила за тем, чтобы не приходить в церковь на высоких каблуках, но даже и без каблуков она зашкаливала за пять футов девять дюймов.

— Благодарю вас, Мэри. — Священник крепко сжал ее руку обеими руками. — Поднимаясь на амвон, я всегда уверен, что могу рассчитывать на вашу улыбку.

На Майкла отец Шонесси не обращал никакого внимания. Казалось, он его просто не видит. Почувствовав смущение мужа, Мэри улыбнулась, подталкивая его к священнику.

Наконец, словно передумав и не желая обижать Мэри, отец Шонесси кивнул Майклу:

— Здравствуйте, Майкл.

— Здравствуйте, Патрик, не слишком приветливо пробормотал тот в ответ.

За спиной Мэри скапливалась толпа нетерпеливых прихожан. Священник с неохотой выпустил ее руку.

— Да хранит тебя Господь, дитя мое.

— Благодарю вас, отец мой. И вас также.

Супруги Сент-Пьер направились по обсаженной деревьями аллее к стоянке, а отец Шонесси продолжил принимать благодарность паствы.

«Форд-торес» 1989 года выпуска выехал со стоянки у церкви и повернул на восток. Скрипящий и дребезжащий автомобиль был старым, но ухоженным. Майкл вел машину молча, устремив взор перед собой, погруженный в мысли. Мэри поняла, что ему опять больно. Ее муж удалился в тот мир, где запирался совсем один, чтобы решать свои проблемы. Но Мэри не желала сдаваться и упрямо пыталась разрушить эту стену, каждый раз изобретая новый подход. Сейчас у нее в глазах сверкнули веселые искорки, она улыбнулась и тронула Майкла за руку.

Он мельком взглянул на нее.

— В чем дело?

— Так, смахнула кое-что у тебя с плеча.

— Перхоть?

— Нет. Щепки.

— Что? — Искренне сбитый с толку, Майкл дернулся так, словно на нем сидел ядовитый паук. — Какие щепки?

— Те самые, которые ты носишь на плечах[2].

Майкл скорчил гримасу, отчаянно цепляясь за свое плохое настроение.

— Патрик отличный парень, — продолжала Мэри.

— Он смотрит на меня сверху вниз, так, словно я могу заразить его паству какой-нибудь гадостью. Я думал, священник должен уметь прощать. — В его голосе прозвучала горечь.

— Майкл, такому коротышке, как Патрик, трудно смотреть на тебя сверху вниз.

— Мэри, взгляни на мир моими глазами, — бросил Майкл, не отрывая взгляда от дороги.

Мэри терпеть не могла, когда муж так резко ее обрывал. Происходило подобное нечасто, исключительно по выходным и, как правило, в течение первого часа после окончания мессы. Мэри понимала, что Майклу приходится очень трудно, но, в конце концов, это отнимало у него лишь один час в неделю. Кроме того, она видела мир его глазами; это получалось у нее всегда, и ей казалось, что Майклу пора обрести в жизни хоть немного покоя.

— Неужели мы каждую неделю должны проходить через одно и то же? — спросила Мэри, в знак примирения кладя руку мужу на колено.

В салоне машины наступила неловкая тишина.

Машины десятками выстроились вдоль обеих обочин дороги. Откуда-то доносилась оглушительная музыка Брюса Спрингстина. Неподалеку ревел океан; ветер с моря наполнял воздух запахом лета, который ни с чем невозможно спутать. Мэри прошла по вымощенной сланцем дорожке к серому зданию, потрепанному непогодой. Майкл подчеркнуто держался в пяти шагах позади, по-прежнему молчаливый и угрюмый. Мэри позвонила. Тишина. Она позвонила снова, и тут Майкл наконец нагнал ее. Дернув за ручку, Мэри распахнула дверь…

— Не знаю, подходящее ли у меня настроение для этого, — предостерег Майкл.

— А для чего у тебя подходящее настроение? — раздраженно спросила она, теряя терпение.

Майкл промолчал.

— Мы поздороваемся, через полчаса откланяемся и в два уже будем дома.

Взяв мужа за руку, Мэри провела его в дом. В комнатах было темно и подозрительно пусто. Мэри направилась в дальнюю часть дома, через просто обставленную гостиную, мимо обеденного зала, чувствуя, как с каждым шагом нарастает приглушенный гул голосов. Наконец она остановилась у раздвижных стеклянных дверей, завешенных шторами.

— Не забудь улыбаться, — шепотом напутствовала Мэри мужа.

Она раздвинула шторы, и взору открылось праздничное сборище. И не просто сборище — всем сборищам сборище. Терраса за домом была заполнена людским морем, выплеснувшимся на берег. Дымились три жаровни для барбекю, поднимая к небу языки пламени. Если на них и лежало когда-то мясо, то оно уже давно было кремировано и отправилось к богам. Огромные колонки извергали «Комнату сладостей», но завываниям Спрингстина с трудом удавалось состязаться с гомонящими гостями.

Мэри вцепилась Майклу в руку, и они нырнули в сумасшествие веселья. Она протащила мужа к свободному пятачку в глубине террасы, и им навстречу шагнул огромный медведь в человеческом обличье. Люди расступались перед ним, словно перед царственной особой, кивали и хлопали его по необъятной спине. Это был просто громадный мужчина: не сплошной жир, но и не мышцы, а просто здоровенная туша. Шести футов пяти дюймов роста, он возвышался над всеми.

Волосы цвета золотистого песка придавали гиганту сходство с серфингистом, но, наверное, подобрать доску по росту ему было бы очень непросто. Он радостно стиснул Мэри, и та потонула в его объятиях: великан, нежно ласкающий голубку.

— Наконец пирушку можно официально считать начавшейся, — прорычал гигант.

Освободив Мэри из своих огромных лапищ, хозяин дома обернулся и обнял Майкла, слегка придушив его.

— Как всегда, опоздали, — прорычал он.

— Мы ходили в церковь, — оправдываясь, произнесла Мэри.

Заглянув Майклу в глаза, великан спросил:

— Правда, что ли?

— Я молился за твою широкую, пропитанную виски душу.

Лицо гиганта стало серьезным.

— Прошу прощения, прошу прощения. — Схватив голову Майкла своими здоровенными лапами, он привлек его к себе. — Все они похожи на задницы — у каждого есть по одной, и от них воняет. — Он шумно чмокнул Майкла в лоб и лишь после этого отпустил. — Рад, что вы приехали.

Только теперь Майкл смог наконец расслабиться.

Поль Буш пил сверх меры только тогда, когда у него появлялись на то более чем веские причины — что случалось крайне редко, не курил, а наркотики и вовсе были его заклятыми врагами. И вообще, если не считать слабости к жирному и мучному, Поль вел самый здоровый образ жизни, о каком только можно мечтать. За исключением одного раза в году. Каждый год приблизительно в одно и то же время Буш устраивал свой «День воспоминаний» — загул, продолжающийся целые выходные. Все, с кем он когда-либо встречался, разговаривал, дрался, целовался, знакомился в дороге, обнимался и состоял в браке, приглашались в гости, для того чтобы помочь ему надлежащим образом встретить приход лета. Это был праздник наслаждения жизнью и благодарности всему живому, и Поль, поскольку оплачивал все расходы, считал себя обязанным отведать все, в том числе и спиртное. Этим и объяснялось его нынешнее состояние: сбивчивая речь и глуповатая улыбка.

Ритмическое буханье музыки, парящее над толпой, внезапно потонуло в веселых детских криках и хохоте, которые приближались с каждым мгновением. И вот они уже были здесь, словно материализовавшись из воздуха, — мальчик и девочка лет шести, парочка юных ирландцев. Робби, старше на одиннадцать месяцев, и Крисси Буш, парочка очаровательных белокурых ангелочков с улыбками, способными согреть океанские глубины. Пробившись сквозь толпу гостей, дети бросились в объятия Майкла.

— Пошли на трамплин!.. — закричал Робби, ухватившись Майклу за левую руку.

— Нет! В песчаные замки! — вцепилась в правую руку Кристи.

— Эй, ребятки, а как насчет того, чтобы поздороваться? — с укором произнес Буш.

— Все в порядке, — остановил его Майкл, наслаждаясь вниманием.

— Оставьте же дядю Майкла в покое, дайте ему хотя бы пропустить штрафную, — попытался оттащить детей Буш.

— Но, папа… из всех гостей он единственный, кто будет играть с нами, — взмолился Робби.

Буш посмотрел сыну в глаза.

— Это потому, что он здесь единственный, достигший вашего уровня зрелости.

— Все в порядке, — повторил Майкл, опускаясь на корточки перед детьми.

— Папочка, ну пожалуйста…

Поль Буш был человек сильный, наверное, самый сильный среди собравшихся, однако во всем, что касалось его малышей, становился не просто слабым, а самой настоящей размазней. Он вскинул руки, признавая поражение, и повернулся к Майклу.

— Как тебе будет угодно, но если они тебя убьют, не жалуйся. — Ухмыльнувшись, Буш обхватил Мэри за плечи. — Красавица, не желаешь поразвлечься?

И они скрылись в толпе.

Майкл и малыши сидели на корточках прямо среди гостей так, словно это была отдельная комната. Подняв руки, Майкл помахал ладонями, показывая, что в них ничего нет. Дети недоуменно переглянулись. И вдруг он потянулся к ним и достал у каждого из-за уха по маленькому плюшевому слоненку. Более восторженных улыбок нельзя было представить.

Сидя за кофейным столиком вместе с другими женщинами, Мэри слушала обычную пустую болтовню. Все потягивали коктейли, закусывая чипсами и орешками. Разговоры крутились вокруг свежих сплетен, переходили на неудачные замужества и снова возвращались к сплетням. Мэри все это было совершенно неинтересно. Рядом с ней сидела женщина, которая также терпеть не могла этих претенциозных особ. Откинувшись назад, Дженни Буш, с трудом скрывая презрение, наблюдала за тем, как пестрая толпа друзей ее супруга и их жен общаются, болтают и пьют. Дженни ненавидела шумные попойки. Все эти лживые улыбки и неискренние жесты растворялись по мере того, как алкоголь смывал тщательно возведенные фасады, оставляя одну правду. Нельзя сказать, что Дженни не получала удовольствие в обществе подруг, однако сейчас был праздник ее мужа, и она предпочла не звать своих друзей, не желая обрекать их на этот разгул, — всех своих друзей, за исключением Мэри. Для Дженни Мэри была якорем, незыблемой скалой. Благодаря ей Дженни следила за своим языком; в противном случае уже давно бы взорвалась, жестко, в духе «пленных не брать», обрушив свой гнев на кого-нибудь из набравшихся приятелей или начальников Буша — или, что еще хуже, на жену начальника. Как правило, спиртное обнажало истинную натуру человека, и в большинстве случаев открывающаяся картина не нравилась Дженни, но она каждый год стоически терпела «День воспоминаний», надев на лицо улыбку и потягивая минеральную воду, — потому что миссис Буш терпеть не могла пьянки, но любила своего мужа.

— Как новая школа, тебя встретили хорошо? — пробился сквозь общий гомон ее хрипловатый голос.

Мэри кивнула, и в лучах полуденного солнца ее волосы сверкнули янтарем.

— У меня двадцать шесть самых толковых на свете ребятишек.

— Я с таким количеством не справилась бы, — заметила Дженни, забирая свои золотисто-каштановые волосы в хвостик. — Я сыта по горло своими двумя сорванцами.

Мэри улыбнулась.

— Я с радостью освобожу тебя от них.

— Подожди, вот появятся собственные, тогда посмотрим. — Дженни умолкла, увидев макушки своих детей, на мгновение мелькнувшие в толпе и снова исчезнувшие. — Тебе они кажутся такими милыми, но как только зайдет солнце… знаешь, они ведь ночные жители, активны всю ночь напролет. Оживают как раз тогда, когда ты готова рухнуть от изнеможения. О, при этом они могут лезть обниматься и целоваться, но это все напускное, детский заговор. А на самом деле они готовы в любой момент наброситься на тебя словно дикие звери.

Мэри усмехнулась, однако ее мысли уже были в другом месте. Взгляд ее изумрудно-зеленых глаз устремился в сторону пляжа, где играли в футбол. Дженни, заметив, что подруга отвлеклась, проследила за ее взглядом и увидела Майкла. Улыбнувшись, она подалась вперед и помахала рукой перед самым лицом у Мэри.

— Алло! Земля вызывает Мэри…

Непроизвольно отпрянув назад, Мэри смущенно улыбнулась, возвращаясь к действительности.

— Извини, — сказала она, украдкой бросив на мужа еще один взгляд.

— Дорогая, никогда не извиняйся за то, что испытываешь вожделение.

Футбольный матч был в самом разгаре; босые ноги воодушевленно месили горячий белый песок. Подвыпившие спортсмены переживали мечты и устремления далекой юности. Но Майклу казалось, что все они, судорожно дышащие, с пылающими лицами, вот-вот взорвутся. Разумеется, это были настоящие мужчины, которые ни за что не показали бы, что им больно, — по крайней мере, своим друзьям.

Получив подачу, Майкл отбежал назад, а затем сделал мощный бросок, отправив мяч по дуге высоко в чистое голубое небо. Поль Буш, несмотря на свои внушительные размеры, легко проплыл по песку к линии ворот, оставив преследователей далеко позади. Мяч опустился прямо ему в руки. Гол. Буш торжествующе подскочил вверх, подбрасывая мяч в воздух и ударяя себя кулаком в грудь. После чего неспешно побежал назад, принимая поздравления от игроков своей команды так, словно это очко приблизило к победе за Суперкубок.

— Персик, радоваться еще рано! — окликнул его Майкл, радуясь сыгранности.

Один из игроков команды соперника, услышав прозвище Буша, бросил на него насмешливо-вопросительный взгляд.

— Лучше не спрашивай, — сверкнул глазами тот, смахивая с лица соломенно-золотистые волосы.

Противники выстроились шесть на шесть, и Майкл ввел мяч в игру, отправив его через все поле. Команды медленно сошлись, поболтали о последнем рекламном ролике пива и, дружно крикнув, сцепились в борьбе за мяч. Буш, пригнувшись и упершись кулаками в песок, посмотрел влево и вправо и, наконец, на своего соперника. Размерами Джейсон был вдвое меньше его; обгоревшая на солнце лысина уже начинала покрываться волдырями, но, к счастью, обилие принятого пива притупляло боль. Выдержав взгляд Буша, Джейсон насмешливо проворковал:

— Персик? Это еще что такое?

Бушу в лицо ударила краска. Время, казалось, замедлило свой бег. Великан засопел словно бык, глубоко и размеренно.

Мяч ввели в игру. Буш, разъяренный зверь, свирепым движением повалил Джейсона, зарывая его в песок. Торжествующе посмотрев на поверженного ошеломленного противника, он со злорадной усмешкой проворковал в ответ:

— Извини…

Опустившееся за горизонт несколько часов назад солнце забрало с собой вес тепло весеннего дня. Вечеринка подходила к концу. Повсюду валялись пустые бутылки из-под пива; над жаровнями поднимались последние струйки дыма. Большая часть гостей уже отключилась, или отправилась домой, зачастую с посторонней помощью. Силы остались только у детей, которые продолжали без устали носиться из комнаты в комнату.

Майкл набросил на плечи Мэри свою голубую спортивную куртку. Та зябко укуталась в нее, спасаясь от ночной прохлады. Собрав свои вещи, супруги Сент-Пьер направились к Дженни, дежурившей у входной двери.

— Мне надо будет захватить кое-что в магазине, — объяснил Майкл жене.

— Так поздно? — Мэри хотелось поскорее добраться домой и лечь спать.

Прежде чем Майкл успел что-либо ответить, Дженни привлекла Мэри к себе, целуя ее в щеку.

— Ребята, спасибо за то, что заглянули.

— Это вам спасибо за то, что нас пригласили, — с теплотой в голосе ответила Мэри.

— У нас кое-что осталось, заберите с собой. — Дженни протянула Мэри два больших пакета. — Это позволит вам продержаться по крайней мере до четверга, а вы поможете мне все лето не выходить из шестого размера.

— Майк?! — послышался откуда-то из дома заплетающийся голос Буша.

Оставив женщин у двери, Майкл направился на кухню.

— Во вторник обедаем вместе? — предложила Дженни.

— О-ох, во вторник я иду к врачу, — сказала Мэри. — Может быть, в среду?

— «У Маллигана»?

— В двенадцать часов, — хором согласились они.

Буш, в изрядном подпитии, плюхнулся за стол и достал бумаги.

— Мне нужен твой автограф.

Майкл взял ручку.

— Спасибо за все. Для меня это очень много значит.

— Не сомневаюсь, ты для меня сделал бы то же самое, — сказал Буш, нянча стакан с виски.

— Я хочу сказать, малыши про меня ничего не знают, так?

Майкл не нашел бы себе места от горя, если бы дети Буша узнали всю правду.

— Конечно не знают. И никогда не узнают.

Майкл листал бумаги, подписывая их, не вникая в содержимое; ему уже было известно, что это такое. Дойдя до последней страницы, он собрал все листы, аккуратно их сложил и пододвинул Бушу.

— Можно кое-что у тебя спросить?

— Валяй, — ответил Буш, наливая себе еще виски. Майкл на мгновение задумался.

— Сегодня здесь кроме меня был кто-нибудь еще?

— Дружище, я же тебе говорил, что пригласил тебя ради тебя самого, а не ради вот этого. — Буш указал на бумаги. — Наша дружба — не показуха. Обычно это поцелуй смерти, но, черт побери, что такое жизнь без риска? Ведь и Пэт Гаррет дружил с Билли Кидом[3]. К тому же кто еще согласится быть твоим другом? — Он одним махом опрокинул в горло целый стакан виски. — Но я должен быть с тобой честен: ты отличный парень, однако у твоей Мэри, на мой взгляд, попка просто фантастически привлекательная.

Ухмыльнувшись, Буш рыгнул. Поднявшись с табурета, он положил Майклу на плечо свою руку-дубину и повёл его в коридор.

На следующий день, как и во все двадцать четыре предыдущих месяца, Буш заполнит бланки, которые только что подписал Майкл: один экземпляр для суда, один — для своего начальника, один — в архив. Это были официальные документы, на которых красовался герб штата. А под ним большими четкими буквами было выведено: «КОММИССИЯ ПО НАДЗОРУ ЗА УСЛОВНО-ДОСРОЧНО ОСВОБОЖДЕНИЯМИ ШТАТА НЬЮ-ЙОРК».

ГЛАВА 2

Майкл выдвинул ящик стола в мастерской при своем магазинчике охранных систем и сигнализаций. Все было разложено в строгом порядке, такой же порядок царил и во всем помещении. На одной из стен на крючках были развешаны различные электронные устройства; на полках стояли мониторы, коммутаторы и панели управления. У дальней стены — несколько пустых столов, на случай будущих успехов. Пока что Майклу приходилось рассчитывать на самого себя. В комнате у входа он оборудовал демонстрационный зал: созданные по последнему слову техники приспособления, способные осуществлять любые мыслимые охранные функции. Миниатюрные видеокамеры наблюдения, бронежилеты, подслушивающие устройства, специальные часы, детекторы лжи, потайные сейфы. Однако большая часть этих устройств пылилась, не пользуясь спросом; основным козырем заведения Майкла стала установка охранных систем, и именно в этом крылся его талант. Здесь он чувствовал себя полностью компетентным. Доходы были невелики, но Майклу удалось поставить дело с нуля; и хотя им до сих пор приходилось рассчитывать на зарплату, которую каждую неделю приносила Мэри, он был полон решимости со временем зарабатывать столько, чтобы дать жене возможность оставить работу и воспитывать детей.

В магазин, незаметно для Майкла, вошел мужчина. Привлекательной внешности, лет шестидесяти с небольшим. Длинные седые волосы зачесаны назад и забраны в хвостик; темно-карие глаза под аккуратными черными бровями. Все в облике этого господина, облаченного в длинный темный плащ поверх дорогого костюма от европейских модельеров, свидетельствовало о богатстве.

Выпрямившись, Майкл увидел вошедшего и буквально подскочил от неожиданности.

— Господи Иисусе!

Мужчина издал тихий смешок.

— Нет. — В его голосе прозвучал едва уловимый немецкий акцент. — Едва ли. Но благодарю вас за сравнение. Извините, я не хотел вас напугать.

Мягкая улыбки незнакомца лучилась уверенностью и доброжелательством. Определенно, этот человек обладал необоримой притягательностью.

— Мы закрыты.

Последовала неуютная пауза.

— Я ужасно сожалею о том, что вынужден вас беспокоить…

Майкл, порывшись в верхнем ящике, достал несколько ксерокопий.

— Извините, я тороплюсь.

— Я буду краток. — Незнакомец протянул визитную карточку. — Полагаю, мы могли бы друг другу помочь. — Он прошелся по магазину, осматриваясь. — Я помог бы вам решить ваши проблемы, а вы помогли бы мне решить мои.

— Проблемы? Извините, мистер… — Майкл взглянул на визитную карточку, — Финстер.

Он сунул карточку в карман. Достав из шкафа конверт с надписью «Предложения», Майкл бросил его вместе с ксерокопиями в чемоданчик. Потом, пристегнув ключи к кольцу на поясе, посмотрел мужчине в лицо.

— У меня нет никаких проблем, — резко произнес он, направляясь к выходу.

Включив сигнализацию, Майкл задвинул решетку, запер замок и направился на стоянку. Посетитель пристроился следом за ним.

Они прошли молча шагов десять, наконец Финстер заговорил снова:

— Я мог бы очень щедро компенсировать ваше…

Остановившись, Майкл поднял руку. Уже понятно, куда именно клонится этот разговор.

— Что, вы прочитали об этом в газете? И решили стать моим защитником? — Он решительно тряхнул головой. — Я сменил профессию.

— Обстоятельства меняются, — осторожно заметил Финстер.

— Только не у меня.

Яснее ясного высказав свою точку зрения, Майкл развернулся и двинулся прочь.

— Если обстоятельства все же изменятся, позвоните мне. Это все, о чем я прошу.

Финстер проводил взглядом Майка, подходящего к машине. Увидев на переднем сиденье Мэри, которая наблюдала за всем разговором, он улыбнулся.

— Пожалуйста, не потеряйте мою карточку, — весело крикнул он.

— Не ждите моего звонка, — бросил Майкл, даже не удосужившись обернуться.

Взглянув на Майкла, Мэри вопросительно посмотрела на Финстера и, улыбнувшись, кивнула ему.

Финстер ответил ей тем же, и чета Сент-Пьер уехала.

Дверь отворилась в опрятную, скромную квартиру. Две спальни, ничего из ряда вон выходящего, но Мэри удалось добиться ощущения уюта и тепла. Третий этаж жилого здания среднего класса устраивал супругов Сент-Пьер как нельзя больше. Не успели Майкл и Мэри войти в квартиру, как им навстречу кинулся здоровенный сенбернар.

— Привет, Ястреб! — радостно воскликнул Майкл. — Ты уберег дом от злодеев?

Обняв черно-бело-пегую собаку, он рухнул вниз, и они покатились по полу, два расшалившихся ребенка, которые не смогли бы ответить, кто из них хозяин, но обоим было все равно.

— Мне надо прогулять Ястреба, — обратился к жене Майкл.

— А потом сразу в кровать? — с надеждой спросила та.

— Подожди немного. Надо будет кое с чем разобраться. — Даже не взглянув на жену, Майкл схватил со столика в прихожей поводок.

— Только не слишком долго, хорошо?

Однако Мэри понимала, что не будет услышана.

Майкл вернулся через пятнадцать минут; прогулка пошла на пользу как собаке, так и ему самому.

— Майкл? — окликнула из спальни Мэри.

— Да?

Молчание.

— Мэри?

Майкл шагнул в комнату, погруженную в темноту; он не мог различить собственную руку, поднесенную к лицу. Тишина стояла полная.

— Мэри? — Майкл щелкнул выключателем — без толку, наверное, перегорела лампочка. — Ну же, Мэри, прекрати дурачиться.

Он проверил ванную — пусто. Снова попробовал включить свет, и снова безрезультатно.

— Знаешь, это уже не смешно.

Дверь спальни захлопнулась.

Майкл инстинктивно присел: если до сих пор он находился в расслабленном состоянии, то теперь насторожился. Старые рефлексы взяли свое. Прошло уже больше пяти лет, однако мышечная память никуда не делась, сверхобостренные чувства остались. Майкл отступил на шаг назад, и тотчас же на него набросились. У него в груди екнуло, он занес было руку, чтобы нанести удар, но в самый последний момент остановился. Нападавший развернул его лицом к себе, швырнул на кровать, навалился сверху… И стал срывать с него рубашку, посылая во все стороны оторванные пуговицы.

Когда первое потрясение прошло, Майкл услышал шепот Мэри:

— Ты забыл меня поцеловать.

Мэри, развалившись среди моря подушек и разбросанных одеял, гладила Си-Джей, свою любимую черную кошку. Майкл натянул трусы. Это был тот сладостный миг «после», который они обожали, что читалось в их взглядах. Несмотря на размолвку сегодня днем, эти двое по-прежнему любили друг друга — так же сильно, как и шесть с половиной лет назад, когда только познакомились.

Мэри тогда было двадцать четыре, она училась на выпускном курсе педагогического колледжа. Ей предложили место в школе Уилби в Гринвиче, штат Коннектикут, одной из лучших начальных школ страны. Хотя Майкл был на восемь лет старте ее, стоило им увидеть друг друга, как между ними, как говорят, проскочила искра.

Началось все с происшествия. Сдавая задним ходом, Мэри въехала в машину Майкла, и тотчас же разгорелись страсти. Правда, о романтике речи еще не шло. В течение двадцати минут они спорили, кто виноват, обмениваясь словесными ударами и тычками, оба упрямо не желали отступить и признать свою вину. На самом деле ни одна ни другая машина почти не пострадала, однако дело было не в этом. Главным был принцип. Странно, впоследствии оба не смогли припомнить, чтобы так горячо спорили с кем бы то ни было на протяжении последних двадцати лет. И Майкл, и Мэри были признанными миротворцами, которым частенько приходилось улаживать чужие споры. Но только не в тот день. Тогда вспыхнула самая настоящая война. Даже подоспевшему стражу порядка пришлось пригрозить обоим полицейским участком. На самом деле он стал первым, кто понял: эти двое созданы друг для друга. Яростный спор был в самом разгаре, когда Майкл в отчаянии объявил, что отступит только при одном условии. Разумеется, после его слов вспыхнули новые пререкания, но через пять минут Мэри в конце концов признала себя побежденной. Она согласилась отобедать с ним. Майкл ни за что на свете не смог бы объяснить, почему ему взбрело в голову предложить ей это; он поступил так, поддавшись сиюминутному порыву. И Мэри до сих пор не могла объяснить, почему согласилась. Еще никто не смел обращаться с ней так, как этот ирландский наглец.

После двухмесячного романа они отправились на принадлежащие Соединенным Штатам Виргинские острова, где их, стоящих босиком на песке, спиной к заходящему солнцу, обвенчал местный священник. Не нужны были ни цветы, ни друзья, ни свадебный марш Мендельсона. С точки зрения обоих, свадебная церемония удалась лучше некуда, ибо каждый нашел свою половинку. В качестве свидетелей, а также подруги невесты и шафера выступила восьмидесятилетняя супружеская пара, с которой Майкл и Мэри познакомились в самолете. Ни у невесты, ни у жениха не было родственников, которых они хотели бы пригласить на торжество, и единственной, кто выразил свое недовольство, стала Дженни Буш, — Мэри познакомила подругу с Майклом только тогда, когда они вернулись с обручальными кольцами. Но Дженни, поначалу взорвавшись от негодования и выбежав из дома, вскоре вернулась с ворохом свадебных подарков и сердечной улыбкой и, крепко обняв Майкла, поздравила его с приходом в их мир.

Молодожены поселились в летнем домике Майкла в Бедфорде, который Мэри быстро обустроила и превратила в семейное гнездышко. Привыкший большую часть времени питаться не дома, Майкл первоначально чувствовал себя неуютно без ресторанов, но вскоре этому настал конец. Мэри просто обожала готовить. Ее кулинарные дарования быстро развратили Майкла, которому пришлось добавлять лишнюю милю к ежедневным пробежкам, чтобы сжигать дополнительные калории. А Мэри, обнаружив, что у мужа золотые руки, тотчас же запрягла его в свои бесконечные проекты переустройства дома. Стоило Майклу взглянуть на проблему — неважно, физического, технического или даже эмоционального плана, — как та исчезала словно сама собой. Мэри и Майкл смотрели на мир не совсем так, как остальные, и благодаря этому еще больше ценили друг друга. В то время как большинство людей тратят период ухаживания на то, чтобы влюбиться друг в друга, после чего, поженившись, наблюдают за медленным увяданием любви, Майкл и Мэри перевернули все с ног на голову: каждый день они открывали друг в друге что-нибудь новое. Они не только все больше влюблялись друг в друга, но и становились еще более близкими друзьями.

ГЛАВА 3

Тишина. Воздух пыльный и затхлый. Вдруг на потолке открывается решетка и падает, качаясь на петлях. В отверстие проникает фигура в черном и с гибкостью пантеры спрыгивает на пол музея, посвященного истории человечества. Огромного, простирающегося, кажется, на многие мили. Высокие потолки, мраморный пол и колонны — насколько хватает глаз. Зал за залом, заполненные живописными полотнами, скульптурами и реликвиями глубокой древности. Представлены все периоды, от каменного века до современной компьютерной эпохи; здесь хранится сама история. При свете дня музей представляет собой величественное собрание достижений человечества, однако дневной свет уже давно угас. Тусклые отблески, которые пробиваются сквозь высокие окна в средневековом стиле, создают сюрреалистический эффект.

Фигура в черном движется с природной ловкостью, преодолевая одну галерею за другой. В руке таинственный незнакомец держит нож, не столько как орудие убийства, сколько для того, чтобы дать выход нервному возбуждению. Резная ручка из слоновой кости обернута кожей, полированное лезвие отбрасывает в темноту отблески. Идущий сжимает нож так, словно это талисман, отгоняющий злых духов или, по меньшей мере, невидимых охранников.

Он скользит мимо экспозиции доспехов, на которой представлено холодное оружие и военное снаряжение всех народов и эпох. Манекены застыли в боевых позах или верхом на коне, словно души их владельцев до сих пор не покинули доспехов и только и ждут сигнала, чтобы ринуться в бой. Проходит мимо стенда, посвященного культуре индейцев анасази, на котором выложены хрупкие полуистлевшие кости, найденные при раскопках поселений среди скал; у каждой челюсти или берцовой кости табличка, указывающая, где именно она была обнаружена. Вдоль стены выстроились египетские саркофаги: в герметически запечатанных стеклянных гробницах лежат мумии, тысячелетиями дожидаясь возможности перейти в загробный мир. Золотые украшения, подарки, предназначенные для того, чтобы ублажить богов, до сих пор так и не востребованы. Каждый экспонат — доспехи, одеяния, кости, чей обладатель давно умер, — источает ауру, наполняющую огромные залы и длинные холодные коридоры. Это торжество смерти, вторжения в чужую жизнь, оскверненного вечного покоя. Все эти предметы не предназначались для чужих рук, однако были украдены, похищены, выкопаны ради денег, славы или простого тщеславия. Трудно угадать, что еще оказалось извлечено из земли вместе с ними и доставлено в музей, ибо, хотя в залах не видно ни души, повсюду чувствуется чье-то разгневанное присутствие.

Не обращая внимания на сокровища, мимо которых проходит, таинственный пришелец спешит к главной лестнице, пересекает балкон и, наконец, попадает в круглый зал. Посреди зала установлена большая стеклянная витрина. Ее содержимое освещено одиноким лучом света. Фигура осторожно приближается к витрине, обходит ее вокруг, словно в почтительном восхищении. Неизвестный крутит нож в руке, перебирая рукоятку пальцами. Он поводит руками над витриной, словно поглаживая воздух, проверяя его плотность, после чего отступает назад, и у нас наконец появляется возможность заглянуть внутрь. На подушке из бархата полуночной синевы разложены бриллианты. Древние, поразительно красивые, бесценные. Драгоценные камни, которые преподносились в знак вечной любви, ради которых велись войны, разорялись государства. Несомненно, сокровища какого-то давно исчезнувшего царства, ибо ни один человек не мог иметь в личной собственности бриллианты такого размера.

И снова человек в черном подходит к витрине, заслоняя её. Таинственный незнакомец замирает неподвижно, опустив руки вниз. Его дыхание почти незаметно. Он ждет. Проходят секунды, потом минуты. Неизвестный стоит не шелохнувшись. Воздух неподвижен, мертв. Залы музея заполнены гулкой тишиной. Наконец фигура отступает назад и…

Витрина пуста.

Вор без видимых усилий взбирается по тонкому нейлоновому шпагату назад к решетке воздуховода в потолке. Купаясь в тусклом свете, проникающем сквозь прутья, похититель с трудом протискивается внутрь. Если оставшиеся внизу коридоры музея казались бесконечными, то тесные трубы воздуховода и вовсе не имеют конца. Однако его утешает то, что самое трудное осталось позади; теперь уже можно вздохнуть чуть свободнее, ибо заветная добыча надежно спрятана в сумку.

Внезапно где-то позади раздается шум. Еще далекий, но приближающийся. Стиснутый тесным воздуховодом, человек не может обернуться и посмотреть, что это, поэтому он ползет вперед… чуть быстрее. Возможно, все дело лишь в скрипе расширяющегося и сжимающегося жестяного короба, который остывает после напряженного рабочего дня. Оснований для тревоги нет, можно успокоиться, скоро он будет дома.

Однако звук повторяется. На сей раз громче, однозначно ближе, и это точно не скрип короба. Это вообще не тот звук, который можно услышать в трубе воздуховода — его возникновение в пустом музее еще можно было бы объяснить. Он продолжает приближаться. Нет, определенно, этот звук произведен не человеком; он звериный, утробный, яростный.

Чувствуя, как стучит кровь в висках, по спине струится холодный пот, вор пытается двигаться еще быстрее. Звук неумолимо приближается, громыхая раскатами отдаленной грозы. Теперь человек в черном уже чувствует, как преследователь всем весом своего тела давит на короб, проминая жесть. По одному характеру звука становится ясно: приближается что-то громадное.

Предусмотрено было все: охранники, сигнализация, свет; на каждую мыслимую ситуацию имелся свой вариант действий. Время рассчитано с точностью до секунды: даже в случае небольших шероховатостей все должно было пройти по правилам, установленным им самим.

Глухое ворчание становится все более различимым: теперь оно уже совсем близко. Кто бы это ни был, он движется все быстрее, учащенно дыша, громыхая массивной тушей по тонким листам железа. Звук нарастает; кажется, все здание содрогается до самого основания.

Начинается безнадежная гонка под какофонию звуков, раздирающих слух. Когда Майкл проползает над очередной решеткой, ему на лицо наконец падает полоска света. Взгляд у него сосредоточенный и решительный, по лбу струится пот. Он лезет по воздуховоду, словно хомячок по своей норе. Стороннему наблюдателю его стремительное продвижение показалось бы смешным, однако нет ничего смешного в приближающейся смерти. Это не имеет никакого отношения к украденным бриллиантам, и это не новая уловка борцов с преступностью. Того существа, которое сейчас преследует Майкла в воздуховоде, здесь не должно быть. Его не должно быть нигде.

Сожалея о том, что не может просто выпрямиться во весь рост и побежать, Майкл чувствует, как его поглощают страх и отчаяние. Мышцы ноют, мокрые от пота ладони скользят по листам жести. Боль сокрушает суставы и мускулы, барабанные перепонки вот-вот лопнут от рева приближающегося зверя, подобного грохоту товарного поезда. Такое ощущение, будто он оказался заперт внутри барабана, а барабанщик выстукивает беспрестанный похоронный марш.

И вдруг разом ничего. Полная тишина, Майкл останавливается. Прислушивается. Ничего. Его мысли лихорадочно мечутся; он пытается понять, не затаился ли преследователь, готовый нанести удар, — или же злобная тварь каким-то чудом вывалилась в одну из решеток? Майкл до боли напрягает слух; только что ему казалось, что хуже шума не может быть ничего, однако тишина, поставившая вопросительный знак над следующими мгновениями его жизни, оказывается еще более мучительной. Его начинает терзать клаустрофобия. Страх парализует тело. Быть может, чудовище потеряло его запах, сбилось с пути. И он выдаст себя одним-единственным вздохом. Кто это, где оно, как можно будет защититься от него в этой тесной коробке? Майкл вспоминает мистера Баффингтона, школьного учителя биологии: драться или бежать — выживает самый жизнеспособный.

Майкл снова трогается вперед. Никогда прежде он даже не подозревал о том, что способен двигаться так быстро. Им руководит отчаяние; все мысли сосредоточены на том, чтобы остаться в живых. Лучше умереть от сердечного приступа, чем в пасти чудовища. Не обращая внимания на стертые в кровь руки, на покрытые синяками ноги, Майкл с радостью готов пережить целый год мучительной боли, лишь бы выбраться из проклятого воздуховода, из этого здания.

И вот звук возвращается, он словно жаждет отомстить. Громкий рев раскатывается по воздуховоду, злобный, надрывный; чудовище закупоривает своей тушей проход, гоня перед собой этот смертоносный шквал, настигающий Майкла. Но, что хуже, теперь Майкл уже чувствует его запах. Отвратительный смрад, подобный зловонию разлагающейся плоти, от которого становится тошно. Глаза начинают слезиться.

И тут Майкл наконец видит спасение — впереди, всего в пятидесяти ярдах, надежда. В прямом смысле свет в конце туннеля — выход из воздуховода.

Напрягая последние силы Майкл устремляется на свет. Двадцать пять ярдов. До спасения уже рукой подать, и мерзкая тварь, точно почувствовав это, затихает, словно ее не было и в помине. Звук, запах — всё исчезает, растворяясь в эфире.

В двадцати ярдах от свободы Майкл останавливается, — чудовища больше нет. Все дело в свете. Тварь уползла обратно в свой сумеречный мир — другого объяснения быть не может. Однако прежде чем с уст Майкла успевает сорваться вздох облегчения, что-то заслоняет свет впереди. Сердце его начинает бешено колотиться и вдруг останавливается. Он понимает: чудовище не одно. Впереди вспыхивают два хищных глаза. Кровавых, злобных. Они прищуриваются, словно зверь примеривается к броску.

И снова сзади слышится ворчание преследователя, его зловонное дыхание совсем рядом. Майкл застывает на месте, не в силах обернуться, не в силах посмотреть ни вперед, ни назад. Это ловушка. Время остановилось; сердце встало, мозг онемел. Нападающие ждут, пока что невидимые. Их дыхание становится частым, наполненное предвкушением. Смрад делается невыносимым; Майкла выворачивает наизнанку. Он на грани потери сознания, — а может быть, это предчувствие приближающейся смерти, ответ его тела на надвигающуюся катастрофу.

Дыхания больше не слышно: неужели чудовища передумали и обратились в бегство? Однако запах смерти по-прежнему здесь, наполняет темноту. Ожидание разрывает Майклу душу.

И вдруг та тварь, что сзади, хватает его за ногу и рывком тянет к себе. Майкл парализован страхом; так и не сорвавшийся крик застревает у него в горле. И внезапно со сверхчеловеческой скоростью Майкл беззвучно устремляется назад. Обратно по воздуховоду, назад в темноту.

Мэри порывисто уселась в кровати, силясь отдышаться. Она оглянулась, ища Майкла. Его рядом, не было. Больше того, его не было в кровати с тех пор, как они занимались любовью. Сердце Мэри заколотилось; из глубоких теней поползли худшие опасения. Си-Джей, испуганно вскочив, выгнула спину и зашипела на хозяйку, как на чужую. Мэри спрыгнула с кровати, не тратя время на то, чтобы накинуть халат. Выскочив из спальни, она бросилась в гостиную: пусто. На кухню — на столе недоеденный бутерброд; дальше по коридору, — но Майкла нигде не было. Наконец она увидела закрытую дверь его личной «берлоги» и полоску света под ней. Дернув за ручку, Мэри мысленно взмолилась: «Пожалуйста, только чтобы все не началось сначала» — и ворвалась в комнату.

Майкл работал за столом, Ястреб дремал у его ног. Вздрогнув, Майкл обернулся.

Мэри стояла в дверях, не отрывая от него взгляда, и у нее в глазах застыл немой вопрос. Затем она рухнула в объятия мужа, задыхаясь, но испытывая облегчение. Потоком хлынули слезы.

Это был лишь сон.

— Милая?..

— Майкл, обещай мне одну вещь, хорошо?

Майкл крепко прижал жену к себе.

— Все, что пожелаешь.

— Дай слово, что ты никогда не вернешься к прежнему, что все осталось в прошлом…

Заглянув Мэри в глаза, Майкл прошептал, обращаясь прямо к се сердцу:

— Милая, я дал тебе слово два года назад… это больше не повторится, Мэри, клянусь, никогда не повторится.

ГЛАВА 4

Шум. Непрерывный шум. Похожее на огромный живой муравейник здание полицейского участка Вайрем-Хиллз. Выстроенное еще в двадцатые годы прошлого века, здание пережило двадцатикратный рост города; когда-то весь личный состав участка состоял всего из пяти полицейских, но в прошлом году превысил уже сотню. Раньше событием недели становилось задержание за пьянство и антиобщественное поведение, да и то случалось такое только в дни выдачи жалованья. Ну а теперь — что ж, наступило новое тысячелетие, и любой полицейский готов был отдать свое левое яичко, лишь бы остановить лавину убийств.

В это утро в здании царило оживление. Время от времени в участок приводили задержанного, которого быстро оформили и отправляли в подвал, в камеру предварительного заключения. Молодые патрульные в синих мундирах перескакивали через стертые мраморные ступени, на ходу допивали кофе из пластиковых стаканчиков и дожевывали гамбургеры, торопясь на утреннее дежурство. Отделение следователей на втором этаже уже перешагнуло за грань непригодности для существования: пятнадцать столов, втиснутых в комнатенку, где их должно быть всего пять. Поль Буш, в мятой спортивной куртке и джинсах, сидел за столом и заполнял бумаги, Они были разбросаны как попало: папка на папке, готовые в любой момент свалиться и рассыпаться. От первой с утра бутылки газированной воды уже почти ничего не осталось. Буш гордился тем, что свободен от пристрастия к кофе и булочкам. Разумеется, ежедневный завтрак из кока-колы и печенья также никак нельзя было назвать здоровым питанием. Буш проработал в участке уже пятнадцать лет, из них пять в качестве следователя. Раньше он ненавидел свою работу, но уже давно перешел на рутину повседневных действий, дожидаясь того сладостного дня 8 марта, до которого оставалось еще пять лет, когда ему можно будет уйти на пенсию. Буш пришел сюда, как и все остальные, молодым и горячим, полным решимости очистить, город от скверны, принести жителям правосудие и справедливость. Но постоянный контакт с преступлениями изнашивает человека. Сколько ни трудись, всегда найдется еще один подонок, затаившийся в тени, готовый нарушить закон. Однако больше всего Буша выводил из себя процент обвинительных приговоров. В молодости, будучи идеалистом, он свято верил, что за арестом обязательно последует обвинительный приговор и общество, по крайней мере, на время, будет избавлено от всякого отребья. Однако, в половине случаев задержанные покидал и здание суда свободными и как ни в чем не бывало снова принимались за свои грязные штучки. И хотя взгляд Буша на жизнь со временем менялся, его моральный кодекс оставался незыблемым. Поль всегда считал себя непреклонным стражем закона, инструментом в руках системы правосудия. Его задача состояла в том, чтобы собирать улики и ловить преступников, а дальше за дело должны приниматься другие. Буш никогда не шел на сделку с совестью; его жизненные принципы и отношение к закону не продавались, не могли быть поколеблены.

Однажды Дженни везла Робби в больницу — мальчик упал с роликовой доски и сломал руку, — и она превысила скорость. Полицейский, остановивший ее, оказался тем еще мерзавцем и в стремлении выполнить месячную норму отлова нарушителей не сделал поблажку даже после того, как увидел страдания ребенка. Он выписал штраф за езду со скоростью шестьдесят миль в час при разрешенных тридцати: два балла и пятьсот долларов. Сколько ни умоляла Дженни, патрульный упрямо стоял на своем и даже не предложил отвезти травмированного ребенка в больницу. Дженни намекнула, затем попросила, наконец, потребовала, чтобы Поль занялся этим и с помощью какого-нибудь полицейского волшебства похоронил квитанцию. Но Буш не желал слышать об этом, даже несмотря на то, что штрафные баллы означали увеличение страховки вдвое. Он отказался наотрез: «Закон есть закон». Дженни злилась на него две недели, после чего на протяжении месяца отказывалась заниматься с ним сексом. «Ты живешь по законам? — говорила она. — И я тоже».

Рядом с Бушем сидел Джонни Префи. У него изо рта торчала незажженная сигарета. Черные жесткие волосы стояли торчком — не от геля для укладки, а оттого, что уже четыре недели не общались с мылом и водой. На футболке красовалась надпись: «Ступай к такой-то матери. Будешь пялиться дальше, я тебя убью. Всего хорошего».

Нетрудно было понять, почему на Префи надели наручники.

— Джонни, учитывая то, что ты поджигатель, освобожденный условно-досрочно, все то, что больше углей для барбекю, считается нарушением условий освобождения.

Джонни посмотрел на него так, словно не понимал английского.

— А поджог склада по заказу третьей стороны едва ли можно считать пикником на берегу моря.

— Ну и что, никто же не пострадал, — ухмыльнулся Джонни.

— Ты никак не можешь понять. Пожар…

— Что, боитесь огня? — язвительно поинтересовался Джонни, рассчитывая задеть больное место.

— Если бы я любил пожары, — невозмутимо произнес Буш, — я бы стал пожарным.

Он вернулся к бумагам.

Джонни задумался; наконец его лицо скривилось в хитрой усмешке. Он потянулся к Бушу кончиком сигареты, зажатой во рту.

— Огонька не найдется?

Опешивший Буш молча уставился на него.

Прежде чем он успел взорваться, вмешался капитан Роберт Делия, его непосредственный начальник.

— Поль, поздоровайся с Деннисом Тэлом. Тэл прикреплен к тебе.

Буш поднялся из-за стола, здороваясь с симпатичным мужчиной лет тридцати. Светло-каштановые волосы, небольшая залысина. Одет в дорогой костюм, рукопожатие крепкое, отметил полицейский. Всем своим видом Тэл излучал уверенность и доброжелательность: отведенные назад плечи, левая рука в кармане, голова чуть склонена набок, точно он внимательно прислушивается к собеседнику.

— Рад с вами познакомиться.

— А я, в свою очередь, рад, что попал к вам.

У Тэла был мягкий, вкрадчивый голос, чуть громче шепота.

— Не обижайтесь, — сказал Буш Толу, затем повернулся к Делии. — Капитан, у меня нет времени, чтобы нянчиться с новичками.

Делия был чуть ли не на целый фут ниже Буша, однако морально капитан мог раздавить своего подчиненного каблуком, после чего снова как ни в чем не бывало командовать им.

— Послушай, Поль, детектив Тэл уже оттрубил девять лет. Его прислали, чтобы помочь нам заткнуть дыры в штатном расписании. Мне бы хотелось, чтобы он поработал с лучшими, но они все в отпуске, поэтому я приставил его к тебе. Понятно?

Буш знал, когда надо лезть в драку, а когда лучше помолчать. Он кивнул.

— Помимо работы в следовательском отделе Поль также обеспечивает для судов контроль за условно-досрочно освобожденными, — продолжал капитан.

Взглянув на Тэла, Буш решил, что споры по поводу прикрепленного стажера нужно оставить на потом, и натянул на лицо серьезное выражение.

— Не сомневаюсь, капитан уже рассказал вам о той замечательной среде, в которой нам приходится работать. Кое-кто называет ее «Волшебной страной Оз», но лично я предпочитаю именовать Эдемом. Все условно-досрочно освобожденные, кого мы контролируем, перевоспитываются на сто процентов.

Делия проворчал что-то себе под нос. Повернувшись к Тэлу, он повел новичка прочь.

— Позвольте показать вам ваше рабочее место, пока этот человек не отравил вам все представление о работе в правоохранительных органах.

— Еще увидимся, — бросил им вдогонку Буш, не питавший сегодня к своему начальнику особых симпатий.

Обернувшись, Тэл ткнул в него пальцем и, подмигнув, сказал:

— Можете не сомневаться.

Буш пробормотал в сторону, не обращаясь ни к кому конкретно:

— Кретин!

Мэри была тем учителем, о котором мечтают все дети. Надев синюю железнодорожную фуражку, она вела по комнате хоровод пятилетних малышей, распевавших изо всех сил на манер строевой песни:

Классная комната с умело организованным местом для занятий и обилием игрушек представляла собой мечту любого ребенка. Мэри, принятая на работу всего два месяца назад вместо учительницы, так и не вернувшейся из отпуска по уходу за новорожденным, успела за это время завоевать не только уважение своих коллег, но и любовь и восхищение детворы. Ученики ее просто боготворили.

Ей предложили приготовительный класс — ее любимый возраст. Heсформировавшийся детский ум подобен сырой глине, детское сердце еще хранит девственную чистоту. Конечно, было приятно, что в муниципальной школе округа Гринвич платили чуть больше, чем в школе Уилби, но в первую очередь Мэри пленило очарование пятилетних. До этого ей пришлось работать с пятиклассниками, с тинейджерами, которые уже готовились к переходу в среднюю школу. Мэри их любила, однако считала, что могла бы дать больше, если бы ей представилась возможность закладывать самые основы. Она не скрывала: невинность малышей была ближе к ее оптимистическим взглядам на жизнь.

В класс вошла директриса Лиз Гарви, с седыми волосами, уложенными в пучок, и улыбнулась, увидев кричащих детей. Мгновенно наступила полная тишина. Лиз протянула Мэри листок бумаги. Мэри с непроницаемым лицом пробежала его взглядом.

Директриса участливо положила руку ей на плечо.

— Все в порядке?

— Все замечательно, — улыбнулась в ответ Мэри, не отрывая взгляда от записки своего врача.

— Надеюсь, известия хорошие. По-моему, этот класс благоприятно влияет на способность к воспроизводству.

Директриса уже начинала думать о том, что пора снова искать замену, За три года уже пятая учительница приготовительного класса, уйдя в отпуск по родам, находила радости материнства слишком соблазнительными, чтобы возвращаться на работу.

— Если ваш муж не сможет, я с радостью вас подброшу, — предложила Лиз.

— Ну что вы! Вы правда не обидитесь, если мне придется вас покинуть?

— Нисколько.

Стоя за прилавком своего магазинчика, Майкл, улыбаясь, читал и перечитывал короткую записку, написанную от руки. В ней было всего два слова: «Привет, любимый». Мэри засунула ее в карман синей спортивной куртки, той самой, которую он накинул ей на плечи вчера вечером и которая сейчас была на нем. Она постоянно играла в эту игру, оставляя в карманах записки и маленькие подарки, чтобы Майкл находил их, получив свою одежду обратно. Конечно, это было глупо, но он еще больше любил за это свою жену.

— Вы слышите, что я говорю? — вывел Майкла из приятных размышлений строгий голос недовольного пожилого мужчины по фамилии Розенфельд, чья очаровательная молодая жена держалась сзади на почтительном удалении. — Мне нужно, чтобы он работал.

Видеомагнитофон системы наблюдения стоял на прилавке уже второй раз за две недели.

— Я разберусь, в чем дело.

Супруга Розенфельда тайком от мужа бросала на Майкла недвусмысленные взгляды. Майкл изо всех сил старался не обращать на нее внимания, однако его притягивало к ней помимо воли. Молодая женщина была слишком роскошна, а ее улыбка — слишком ослепительна. Майкл ненавязчиво почесал нос безымянным пальнем с обручальным кольцом, надеясь, что она поймет намек. Но женщина, улыбнувшись, в ответ показала свое обручальное кольцо с бриллиантом в два карата.

— Охранная система моего дома имеет очень большое значение. Установку сигнализации вы выполнили хорошо, но вот само оборудование… Ваш выбор поставщиков оставляет желать лучшего… — Тут Розенфельд наконец заметил, куда обращено внимание Майкла. — Да вы меня не слушаете.

— Извините, мистер Розенфельд, — очнулся Майкл. — Я сказал, что разберусь, и сдержу слово.

— Мне нужны действия, а не слова. — Розенфельд помолчал, затем, смягчившись, добавил: — Вы мне нравитесь, Майкл. Но, быть может, вам следует выбрать другой род занятий.

— Нет, этот меня полностью устраивает. И у меня неплохо получается.

Розенфельд, судя по всему, так не считал.

— У вас есть какие-нибудь другие навыки?

— Ничего такого, что не противоречило бы закону, — усмехнулся Майкл.

— Ничего такого, что не противоречило бы закону? — Розенфельд остановился в дверях и рассмеялся. — Мне это по душе. Надеюсь, к концу недели видеомагнитофон будет в порядке. — Взяв жену под руку, он вышел из магазина, повторяя со смехом: — Ничего такого, что не противоречило бы закону.

Его красавица жена, обернувшись, наградила Майкла улыбкой. Не удержавшись, Майкл улыбнулся в ответ: это была нормальная мужская реакция на заигрывание.

Столкнувшись с выходящими Розенфельдами, в магазинчик вошла Мэри, все еще в железнодорожной фуражке.

— Благодарные клиенты? — с издевкой спросила она.

— А? Нет-нет. Недовольные, немного заносчивые.

Мэри обвила ему шею.

— А что, если я скажу, что я тоже недовольная, заносчивая клиентка?

— В этом случае мне придется проверить всю твою систему, — Майкл говорил, тщательно и осторожно подбирая слова, — разобрать ее на отдельные детали, все внимательно осмотреть, используя лучший инструмент. Но самое главное, позаботиться о том, чтобы ты уходила от меня полностью удовлетворенной и стала постоянной клиенткой.

— Фуражку можно не снимать?

— Сейчас посмотрим.

Майкл крепко поцеловал жену, не устояв перед соблазном. Определенно, в их взаимоотношениях не было места ревности. Когда поцелуй плавно сошел на нет, Майкл, запоздало спохватившись, взглянул на часы.

— А разве ты не должна быть в школе?

Майкл несся через центр города, сжимая рулевое колесо так, что побелели костяшки пальцев. Мэри сидела рядом, спокойно сложив руки на коленях.

— Как ты могла скрывать это от меня?

— Ничего я от тебя не скрывала, Майкл. Просто не хотела напрасно тебя беспокоить.

— И что тебе ответили?

— Скоро сообщат о результатах анализов.

— И ты называешь это «напрасно беспокоить»? Каких еще анализов?

Отвернувшись к окну, Мэри слышала в голосе Майкла страх.

— Мэри, что это за анализы?

Она собралась с духом.

— Проблемы с яичниками.

Майкл еще крепче стиснул руль, силясь сделать вдох. Он не повернулся к Мэри, боясь, что это каким-то образом сделает кошмары явью.

— Милый, я уверена, ничего страшного нет. Слушай, я не собираюсь умирать…

— Это сказал врач? Я не могу поверить, что ты сдала анализы и ни словом не обмолвилась.

Мэри сохраняла спокойствие, оставаясь оптимисткой: все будет хорошо, она в этом уверена. Эти слова она твердила как заклинание.

— Эй, посмотри на меня. — Она ласково прикоснулась к щеке Майкла. — Дорогой, я никуда не ухожу. Мы только что наладили нашу жизнь. Если бы я не беспокоилась…

— Думаю, это излечимо, — сообщил врач.

Майкл не переставал гладить Мэри спину, успокаивая не столько ее, сколько себя самого. Доктор Райнхарт перешел на отеческий тон:

— Мы это обязательно вылечим. Вероятность успеха очень высока, а в вашем случае болезнь еще не распространилась за пределы яичников.

Супруги Сент-Пьер сидели в его кабинете — типичное помещение: стерильная чистота, дубовый письменный стол, два стула для посетителей, на стене фотография в рамке — супруга Райнхарта и двое детей. Доктор Филлип Райнхарт, сорока пяти лет, с редеющими, седыми на висках волосами, стоял перед своим столом. Он всегда считал чересчур официальным обсуждать здоровье своих клиентов сидя, словно обычные деловые вопросы. Майкл и Мэри Сент-Пьер изо всех сил бодрились друг перед другом, но Райнхарт видел их насквозь. Ему слишком часто приходилось сталкиваться с этим: страшная болезнь, пожирающая не только плоть человека, но и его душу, приносящая опустошение, заражающая всех близких безотчетным ужасом.

— Понимаю, как вам тяжело…

— Что насчет детей? — отрешенным голосом спросила Мэри.

Райнхарт покачал головой.

— Поражены оба яичника. — Он сделал глубокий вдох. — Их придется удалить. — В его работе именно это было самым трудным, причиной многих бессонных ночей. — Я очень сожалею.

Мэри накрыла ладонью руку мужа, а тот продолжал гладить ее плечо. Оба старались избегать встречи взглядами, ибо это обязательно разбило бы то хрупкое самообладание, которое у них оставалось.

— Это лечение… сколько… сколько оно будет… — Майкл так и не смог закончить свой вопрос.

— Можете не беспокоиться. Все покроет страховка.

— Сколько? — настаивал Майкл, боясь услышать ответ.

— У вашей супруги раковая опухоль в продвинутой стадии. Лечение может стоить от двухсот пятидесяти тысяч и больше, в зависимости от прописанного режима. Не беспокойтесь. Ничего экспериментального не будет. И все стадии покроет страховка. — Райнхарт остановился, подчеркивая свою убежденность в благоприятном исходе. — Уверяю вас, в нашей клинике первоклассное онкологическое отделение.

Стены тесного помещения давили на Майкла. За всю свою жизнь ему еще не приходилось ощущать себя таким слабым, таким беспомощным, как сейчас. Он чувствовал себя палачом, который не хочет включать рубильник электрического стула, но бессилен спасти жизнь осужденного.

— У нас нет страховки, — наконец прошептал Майкл, словно оглашая смертный приговор.

Это происходит слишком часто — люди живут, не думая о завтрашнем дне. Райнхарт входил в число врачей, выступающих за обязательное государственное медицинское страхование всех граждан Соединенных Штатов, однако это была лишь мечта. Слишком невыгодное предприятие, чтобы им заниматься. Он повернулся к Мэри.

— А как же школа? Там должна быть великолепная страховая программа.

— Я проработала на новом месте всего два месяца. А для того, чтобы попасть под действие страховки, нужно девяносто дней, — ответила Мэри.

В ее глазах погасла надежда.

— Понятно.

Райнхарт медленно выдохнул. Он бы с радостью предоставил свои услуги бесплатно, но нельзя забывать о стоимости операции, нахождения в больнице, радиационной и химиотерапии — клиника ведь не благотворительная организация. Медицина является доходным бизнесом, клиника живет в рамках бюджета и отвечает перед своими акционерами. Теперь в медицине главное — не здоровье больного; целью медицинского обслуживания является процент прибыли. Внезапно доктор Райнхарт проникся ненавистью к своей работе.

Он выпрямился и произнес решительным топом:

— Ну, Мэри, нам с вами надо провести анализ крови, чтобы определить курс лечения. Майкл, почему бы вам не переговорить со своим банком? Я буду рад помочь вам подготовить необходимые бумаги — не сомневаюсь, вы что-нибудь придумаете.

Ошеломленный, Майкл молчал.

ГЛАВА 5

Пройдя через вращающиеся двери огромного парадного подъезда Первого банка Вайром-Хиллз, Майкл тотчас: же ощутил себя карликом в огромной пещере, обрамленной высокими мраморными колоннами. Вокруг деловито сновали люди, а он, одетый в свой единственный костюм, стоял на месте, совсем растерявшись. Майкл опоздал на пять минут к назначенному времени, и его заставили прождать еще вдвое дольше, пока наконец угрюмый сотрудник, банка не предложил ему жестом кресло.

Керри Зейц, вице-президент банка, облаченный в безупречный костюм-тройку, поджав губы, внимательно изучил бумаги Майкла. Его лицо оставалось непроницаемым. За те пятнадцать минут, в течение которых он исследовал жизнь потенциального клиента по сведениям из всевозможных источников: кредитно-финансовых ведомств, автомобильной инспекции, федеральной исправительной системы, — с его уст не сорвалось ни звука. Утопая в огромном кресле, Майкл чувствовал себя ребенком, пытаясь произвести надлежащее впечатление и не выдать своего отчаяния.

Наконец Зейц поднял взгляд. Пригладив ладонью безупречно уложенные волосы, он самым холодным тоном, какой когда-либо доводилось слышать Майклу, произнес:

— Нет. Сожалею.

— Что, простите?

— Мы ничем не можем вам помочь.

Зейц небрежно отбросил заявление в сторону.

— Но вы же по задали мне ни одного вопроса!

— Я ознакомился с вашим заявлением. Для того чтобы выдать кредит, нам требуются гарантии.

Он уже занялся другим документом.

— Моим обеспечением является мое дело, — возразил Майкл, видя насквозь эту осторожную трусливую душонку.

— Ваше прошлое, — слова были произнесены ледяным томом, — мягко скажем, делает невозможным дальнейшие разговоры о кредите, мистер Сент-Пьер.

— Согласен, у меня в жизни были кое-какие ошибки. Совершенно верно. Но это ведь никак не помешало мне открыть в вашем банке счет.

— Держать ваши деньги и давать вам деньги в долг — это две совершенно разные вещи.

Майкл вскочил с кресла, еле сдержавшись, чтобы не броситься через стол и нe вцепиться Зейцу в глотку.

— Я обращусь в другой банк!

— Я избавлю вас от напрасной траты времени, — остановил его Зейц, поднимаясь с места. Охранники настороженно подались вперед. — Никто не даст вам в долг ни гроша. Вы осужденный преступник, ваш бизнес ничего не стоит, и у вас нет кредитной истории. На такой риск не пойдет никто.

— Сукин сын, у меня жена при смерти!

— Сожалею, но это бремя вам придется нести самому. Всего хорошего.

Подошедшие охранники встали по бокам Майкла. Не сказав больше ни слова, он стремительно выбежал из банка.

Омерзительно белая комната. Примечательно, что в наш век разговоров об умелом подходе к больному лечебные учреждения упрямо держатся за суровую антисептическую белизну. Мир медицины слеп и глух к результатам исследований того, как влияет на настроение человека окружающая цветовая гамма. Здесь по-прежнему господствующим понятием остается «безличность» — как в лечении больных, так и в отношении к ним самим и к их страданиям.

Майкл и Мэри поглощали стандартный больничный обед: жесткий бифштекс под водянистым коричневым соусом, недоваренные бобы, высыпанные на картофельное пюре, напоминающее цементный раствор, и кусок груши, плавающий в компоте неопределенного цвета. Очевидным следствием подобного неаппетитного меню были пакетики с чипсами и печеньем, разбросанные по кровати. Мэри сидела, опутанная трубками, вставленными в ее тело в самых неудобных местах. Майкл, пододвинув стул, использовал ее кровать в качестве стола.

— Тебе что-нибудь принести?

— Все отлично. Как работа?

— Замечательно.

Он уже больше недели не появлялся на работе. Зачерпнув ложкой пюре, Майкл понюхал его, затем попробовал на вкус.

— Очень даже недурно.

В палате наступила неуютная тишина. Майкл смотрел на Мэри, лежащую в дешевом больничном халате с завязками сзади, и ловил себя на мысли, что готов продать душу, лишь бы поменяться местами с женой.

— Извини, — пробормотала Мэри.

— Не говори глупостей. Ты ни в чем не виновата.

Майкл не мог избавиться от мысли, что эти страшные муки являются наказанием за его прошлые деяния.

— Как мы расплатимся за все это? — тихо произнесла Мэри, понимая, какой невыносимой тяжестью является для Майкла этот вопрос.

— Ни о чем не беспокойся.

— Наши сбережения уже подходят к концу.

Силясь скрыть отчаяние в голосе, Мэри принялась нервно теребить золотой крестик на шее. Эта привычка осталась у нее с юности: в минуты напряжения пальцы ее сами собой стремились к маленькому крестику, ища утешения и защиты, словно это был могущественный амулет. С годами жест превратился в инстинктивное движение, и Майкл не сомневался, что в настоящий момент сама Мэри даже не замечает, что делает. Этот крестик, подарок любимого дяди, был у нее со дня первого причастия. Она почти никогда его не снимала. Когда они занимались любовью и Мэри усаживалась на Майкла, крестик очень мешал ему, болтаясь перед лицом, отражаясь в лунном свете. Ему казалось, назойливая вещица подглядывает за самыми интимными мгновениями. Хотя Мэри утверждала, что крестик оберегал ее от самых разных бед, Майкл в этом сомневался, и нынешний диагноз служил тому лучшим подтверждением.

— Мэри, ты лучше сосредоточься на том, чтобы собрать все силы и выздороветь. Не волнуйся, я за все заплачу.

Внутри у него затянулся тугой клубок. За все годы, проведенные вместе, в радости и в печали, и особенно в период ареста и тюремного заключения, он никогда, ни разу не солгал ей. Быть может, время от времени маленькие неискренности: «мне нравится твоя новая прическа; я с радостью посмотрю этот фильм; эта женщина выглядит ничуть не лучше тебя» — но настоящей лжи, сознательного обмана не было. И вот сейчас в течение двух минут ему пришлось солгать жене уже трижды.

— Майкл? — Мэри слабо улыбнулась — той самой улыбкой, от которой у него на душе всегда становилось тепло.

— Да?

— Все будет хорошо.

И хотя она говорила это искренне, Майкл не мог стряхнуть с себя страх, предчувствуя, что худшее еще впереди.

Майкл тщетно пытался устроиться на самом неуютном стуле, на каком ему только доводилось сидеть. Мэри, с головы до ног опутанная трубками и проводами, забылась беспокойным сном. Варисса Шрайер, старшая медсестра, насадила среди своих людей железную немецкую дисциплину. Сказать, что у Вариссы была широкая кость, значило бы незаслуженно ей польстить; ее могучие формы распирали белый халат. Ну а лицо… Что ж, лицо Вариссы было грубым, как и ее огромные руки. Однако, душа у нее была мягкая, полная сострадания. Варисса Шрайер всегда бралась за самых тяжелых больных.

— Мистер Сент-Пьер? — Майкл услышал в голосе медсестры, просунувшей голову в дверь палаты, неподдельною заботу. — Ступайте домой, поспите, вам отдых нужен не меньше, чем вашей жене.

— Не думаю, что в ближайшее время мне удастся заснуть.

Кивнув, Варисса зашла в палату и принялась бесшумно складывать газеты и журналы, убирать пустые упаковки из-под еды, возвращая в комнату чистоту и порядок. Майкл следил за ней, жалея, что деятельная медсестра не может с такой же легкостью вернуть здоровье его жене.

— Вот увидите, — Варисса положила ему на плечо свою мужскую руку, — от вас Мэри не будет никакого толку, если вы не будете в стопроцентной форме.

— Да, наверное. Впрочем, думаю, я никогда не был для нее в стопроцентной форме.

— Тогда сейчас самое время начать, — как бы мимоходом заметила сестра Шрайер. Взяв табличку, на которой фиксировалось состояние больной, она молча сделала какие-то записи. — Вы не должны винить себя за ее нынешнее состояние. Мне слишком часто приходилось видеть это. Родные и близкие больных пытаются отыскать объяснение свалившемуся на них горю и, не найдя ничего логического, напрочь отказываются от логики и начинают винить себя.

Опытной медсестре было известно лучше, чем кому бы то ни было, что ближайшим родственникам также требуется поддержка. Она долго говорила с Мэри о Майкле. Обеих женщин тревожило одно и то же: ему нужен друг, с которым можно поговорить откровенно, поделиться своими мыслями и, что гораздо важнее, своим горем. Заручившись согласием Мэри, сиделка час назад сделала один телефонный звонок.

Дверь бесшумно отворилась. На пороге, заполняя весь дверной проем, стоял Поль Буш.

Буш в одиночку гонял бильярдные шары на своем любимом столе. Зеленое сукно, местами протершееся до доски, пахло перегорелым виски. Буш загонял шары в лузу каждым ударом. Одно из самых мрачных питейных заведений Северной Америки, «Старый город» вел свою историю с пятидесятых годов. За этим же самым столом гонял шары отец Буша. В среду в половине двенадцатого ночи здесь царило оживление: несколько завсегдатаев-работяг в спецовках спорили о плюсах и минусах профсоюзов и о том, что хорошего осталось в жизни, а интеллигенты в костюмах при галстуках тоскливо взирали на дверь, ожидая, когда в нее войдет девушка их мечты.

— Еще выпить хочешь? — спросил Буш.

Майкл, равнодушно бросавший дротики дартса, ничего не ответил; за весь вечер он вообще не произнес ни слова. Буш махнул официантке, показывая, чтобы та принесла еще по одной порции. Всю дорогу в машине и вот уже полчаса здесь он пытался разбить лед молчания, разговорить друга. Буш не понаслышке знал, что делает напряжение с полицейскими, с преступниками, с теми, кто страдает. Эти люди либо взрываются, причиняя боль окружающим, либо замыкаются, убивая себя. Но ему также было прекрасно известно, что до тех пор, пока человек сам не захочет принять помощь, навязываться бесполезно.

— Жизнь порой выкидывает мерзкие штучки, — наконец пробормотал Майкл.

Побродив вокруг стола, Буш выбрал место и точным ударом загнал в лузу два последних шара, завершив партию.

— Мэри выкарабкается. Она крепкая.

Пройдя по липкому полу, напоминающему раскаленный на летнем зное асфальт, он взял треугольник и снова сложил из шаров пирамиду.

Майкл бросил дротик.

— Двести пятьдесят тысяч. У меня столько денег за всю жизнь не было. Проклятье, мне даже стащить столько не удалось.

Буш пропустил последнее замечание мимо ушей.

— Ну почему у вас не было страховки? — спросил он.

— Мы рассчитывали, что придется обойтись без нее всего три месяца. Когда Мэри уволилась с предыдущей работы, старая страховка автоматически закончилась, и надо было прождать девяносто дней, чтобы заработала новая. По закону на прежнем месте Мэри предложили продлить страховку, но только уже за деньги. Мы посчитали, это очень дорого. О последствиях мы не думали.

Буш его прекрасно понимал; прозрение приходит слишком поздно.

— Нам надо было продержаться всего три месяца, — повторил Майкл.

Подошедшая официантка принесла Бушу кока-колу, а Майклу виски «Джек Дэниелс» и тотчас же удалилась.

— У меня есть около тридцати пяти тысяч долларов, — предложил верзила-полицейский.

— Спасибо, но у тебя я взять деньги не могу.

— Это не для тебя, а для Мэри, и ты их возьмешь. — Отложив кий, Буш отвернулся от стола. — Все равно, черт побери, тридцати пяти никак не хватит. Ты должен попытаться взять кредит под залог своего дела.

Майкл покачал головой.

— Банки не желают идти навстречу.

— Ну а родственники? Неужели среди них нет никого с деньгами?

— Мать Мэри до самой своей смерти с трудом сводила концы с концами. И мои предки мне ничего не оставили.

— А ты никогда не думал о том, чтобы попытаться найти своих настоящих родителей?

Хотя Майкл носил французскую фамилию, она не была чала ему от рождения. О своих настоящих родителях ему было известно лишь то, что они на три четверти ирландцы и по какой-то причине отдали его в приют, когда ему исполнился всего месяц от роду. У Майкла никогда не возникало желания пойти по скорбному пути розысков своих родителей. Он предпочитал видеть только хорошее: чета Сент-Пьер решила усыновить именно его, а не другого ребенка.

— Да уж поздновато, — ответил Майкл. — Я даже не знаю, с чего начать.

В бар завалились двое приятелей, шумно отмечающих победу своей команды. Их радостные крики заглушили рок-н-ролл музыкального автомата. Буш быстро раскидывал шары направо и налево; после каждого удара разбивающий шар неизменно снова оказывался в позиции, удобной для продолжения. Загнав подряд семь шаров в угловую лузу, он вдруг опустил кий на пол и резко обернулся к Майклу.

— Проклятье! Надеюсь, ты не подумал об этом!

— Я дал Мэри слово, — успокоил его Майкл. Естественно, его уже посещала мысль о том, чтобы вернуться к преступному прошлому, но он ни за что на свете не нарушит обещание, данное жене. — Если мне не удастся раздобыть деньги…

Его взгляд стал мрачным.

— Эй, прекрати нести чепуху. Всегда можно что-нибудь придумать.

— Это несправедливо, — пробормотал Майкл.

— На свете нет ничего справедливого. Господь Бог создал мир не для этого.

— На Бога у меня уже давно нет надежды.

— Только не говори об этом Мэри.

— Слушай, я допустил кое-какие ошибки, заплатил за это сполна, никогда не жаловался. — Майкл снова принялся бросать дротики, вкладывая в каждый бросок яростную силу. — Но Мэри — она не обидела ни одной души. Она просто-таки олицетворение добродетели. После всего того, через что ей пришлось пройти из-за меня… Ты знаешь, что она никогда не пропускает службу? Я не могу поверить, что найдется бог, который позволил бы, чтобы с Мэри произошло такое.

— Ты просто пытаешься найти виновных. — Буш ни словом не обмолвился о том, что все брошенные Майклом дротики попали в яблочко. — Слушай, я не пытаюсь утверждать, что сам вел бы себя на твоем месте иначе.

— Поль, я говорю совершенно серьезно. Я не вижу никаких свидетельств существования Бога. Объясни болезнь Мэри. Но только без всего этого бреда насчет испытания веры. Моя вера уже достаточно подвергалась испытаниям, и каждый раз результат оказывался нулевым. Мэри же состоит из одной веры, и смотри, что с ней сталось.

Буш присел на бильярдный стол.

— Всем нам нужно во что-то верить. Неважно, во что именно. В Бога, в Будду, в Элвиса Пресли. Вера нужна всем. Вот что дает нам силы, надежду на то, что впереди есть что-то лучшее, что-то такое, к чему надо стремиться. Человеком движет надежда. Именно она заставляет его утром встать с постели, — надежда на то, что на работе сегодня случится прорыв, что жена вечером будет бесконечно ласковая.

— На одной надежде далеко не уедешь. Надеждой нельзя оплачивать счета, она не спасает жизнь.

— Человеку нужны надежда и простые правила поведения. Кредо в жизни, которое направляет, заставляет идти вперед. Моим кредо является закон.

Буш одним глотком допил кока-колу. Усмехнувшись, Майкл обернулся, поднимая стакан.

— За надежду, истину, справедливость и американский образ жизни. Так держать, супермен!

— Спасибо. — Буш натянуто улыбнулся. Ему так и не удалось ничего добиться. — Ну а ты, что движет тобой?

— Мэри.

Мемориальная клиника Байрем-Хиллз в предрассветные часы представляла собой совершенно другой мир, где не было посторонних, на которых приходилось отвлекаться, не приходилось расточать фальшивые улыбки и изображать сочувствие, чтобы утешить объятых горем. Посещения разрешались только с девяти утра. Мощная медицинская машина готовилась к наступающему дню, врачи и сестры заполняли бумаги, вели приготовления к операциям.

Майкл, подобно призраку, бесшумно скользил по коридору в той самой одежде, в которой ушел отсюда четыре часа назад. Он знал, что не должен быть здесь, но ничего не мог с собой поделать. К тому же от подобных упражнений, которые напоминали о прошлом, у него всегда живее текла кровь. С папкой под мышкой, с большой сумкой в руке, он продвигался по коридору, то и дело быстро ныряя в ближайшую дверь, чтобы не попасться на глаза медсестре, совершающей обход.

На это утро Мэри были назначены новые анализы, и Майкл хотел еще раз увидеться с ней перед тем, как ее заберут. Одни только счета за анализы и лабораторные исследования быстро истощили скудные сбережения. Если в самое ближайшее время не достать денег, клиника откажется от Мэри, чтобы освободить место для другого больного, и растает последняя надежда на выздоровление.

Майкл молниеносно проскользнул в палату жены, следя за тем, чтобы не произвести шума. Мэри, сидевшая за столиком у изголовья кровати, выглядела слишком уставшей. Она всегда вставала рано, до восхода, когда, говоря ее словами, весь мир еще молод и свеж. Ее волосы были восхитительными, словно она собралась на бал к венценосной особе, но, впрочем, такими они были всегда, в любое время суток. Мэри всегда внимательно следила за собой, не из тщеславия, а ради мужа. Поддерживая спортивную форму, заботясь о волосах или борясь с желанием носить мешковатые свитера, она в первую очередь думала о том, как ублажить взор Майкла.

Наклонившись, Майкл нежно поцеловал жену в щеку.

— Доброе утро, — с теплотой в голосе ответила Мэри, целуя его.

— Как завтрак?

— Мне показалось, это был подогретый мясной рулет в форме вафли.

Майкл не смог удержать улыбку.

— А ты хорошо спал? — спросила она.

— Без тебя кровать слишком просторная.

Майкл стал разгружать сумку: косметика, свежее белье, махровые полотенца, мягкие, а не наждачная бумага, которую выдают в больницах. Он достал любимую книгу Мэри: «О! Те места, куда ты поедешь» Доктора Сьюза[4].

— Ты так добр ко мне. Я как раз читала ее своим ученикам.

— Знаю. — Достав магнитофон, он поставил его на стол. — Малыши будут рады услышать продолжение. Наговори, когда у тебя будет свободное время. Лиз обещала прокрутить кассету.

— Это ведь ты придумал, да? — спросила Мэри, и у нее в глазах блеснули слезы.

Ничего не ответив, Майкл улыбнулся и продолжил разгружать бездонную сумку. В последнюю очередь он достал продукты: печенье, бутылку газированной воды, банку растворимого кофе.

— Ты хочешь, чтобы я растолстела? Я ни за что не стану такое есть.

— На самом деле это я для себя, — хитро усмехнулся Майкл.

Взяв папку с надписью «Школа», он протянул ее жене.

Мэри с тоской посмотрела на папку, страстно желая оказаться в классе, вместе с учениками. Раскрыв ее, она обнаружила десятки фотографий, присланных малышами, и по спине у нее пробежала леденящая дрожь; она испугалась, что больше никогда не увидит этих детей.

— Я тут подумала… ты только успокойся, это всего лишь мера предосторожности… Наверное, мне нужно привести дела в порядок.

Пододвинув к кровати стул, Майкл тяжело опустился.

— Что?

— Извини, но я просто…

— Нет! Я не хочу и слышать об этом. Мы обязательно выкарабкаемся.

— Знаю, знаю. — Мэри взяла его за руку. — Извини. Просто тебе приходится тратить на меня такие деньги…

— Ни слова больше об этом. Сент-Пьеры никогда не сдаются. — Майкл старался изо всех сил сохранять самообладание. — Никогда.

Послышался негромкий стук в дверь, и в палату заглянул отец Шонесси.

— Здравствуйте, Майкл, Мэри. Я не вовремя?

Майкл сверкнул глазами. Священник даже нарочно не смог бы выбрать более неподходящий момент.

— Отец Шонесси, вы не могли бы зайти через полчаса? — попросила Мэри.

— Ну конечно, конечно.

Кивнув, священник скрылся, осторожно притворив за собой дверь. Гнев Майкла выплеснулся на поверхность.

— Зачем он здесь?

— Я подумала…

Но Мэри не успела договорить. Майкл порывисто встал.

— Не смей! Даже не думай причащаться и готовиться к смерти!

— Майкл, не торопись. Я пригласила отца Шонесси только для того, чтобы поговорить и помолиться.

Мэри тоже была взволнована, но, в отличие от Майкла, ей удавалось сдерживать себя.

Майкл принялся возбужденно расхаживать по тесной палате.

— Помолиться? Ты действительно веришь, что Господь допустил бы это, будь Он милосерден?

Мэри ответила не сразу. Она никак не могла предположить, что ей придется защищать себя, не говоря уж про свои убеждения, перед человеком, которого она любила больше жизни. Гнев ее испарился; она тихо произнесла:

— Майкл, ты должен кое-что понять. В годину испытаний я всегда полагалась на две вещи: на тебя и на веру в Бога. Так вот, дорогой, сейчас мне нужно и то и другое.

Когда Майкл вышел из палаты жены, в клинике уже кипела деловитая суета. На банкетке в коридоре в окружении пожилых дам сидел отец Шонесси. Женщины вели разговоры о прощении, а священник перебирал четки, от долгого употребления стертые до крошечных комочков. Даже не посмотрев в его сторону, Майкл направился по коридору.

— Майкл! — окликнул его отец Шонесси. Остановившись, Майкл обернулся; с его уст не слетело ни звука.

— Как вы? — спросил отец Шонесси.

— Моя жена умирает.

— Вы должны проникнуться верой, Майкл, надежда еще есть. Пойдемте со мной, мы поговорим. Вы сможете помолиться с нами.

Священник махнул на дверь палаты Мэри так, словно показывал путь к исцелению. Майкл взорвался.

— Ты что, издеваться надо мной вздумал, твою мать? Да все мои молитвы с раннего детства остались неуслышанными! Я столько воскресений провел в поисках ответов, но наградой мне стало лишь предательство. И вот сейчас моя бедная жена… Ее вера непоколебима, и что это ей дало?

— Ну, определенно, не вас. Пока вы сидели в тюрьме, Мэри вас ждала. Вы разбили ей жизнь, однако она вас не бросила, по-прежнему верила вам. Одному Богу известно, что она в вас нашла. — Маленький священник буквально трясся от ярости. — Быть может, настала пора хоть раз подумать не только о себе, но и о Мэри. Помочь ей, вместо того чтобы жалеть себя и упиваться собственным горем.

Отец Шонесси шагнул вплотную к Майклу. Если бы не сутана, он вспомнил бы свою молодость, проведенную на улице, и заехал бы ему в челюсть.

— Это я жалею себя?! — крикнул в ответ Майкл. — Да мне жалко лишь вас и ваши лживые верования! Вы ведете мою жену по тропе, где нет никакой надежды.

Развернувшись, он двинулся прочь.

Ярость, охватившая отца Патрика Шонесси, превосходила все то, что ему приходилось испытывать до сих пор. И тем не менее он лишь проводил взглядом потерянную душу Майкла, ускользающую по холодному белому больничному коридору.

Хлопнув дверью, Майкл выскочил из здания клиники. Мысли его были в смятении, надежда таяла. Он всегда хвалил себя за умение решать любые проблемы, и не только технического характера. Как никто другой, Майкл мог видеть их с различных точек зрения, после чего обязательно находил решение. Этот дар не раз спасал его в прошлом, предопределив успех в былом ремесле.

Однако не об этом ремесле мечтал Майкл. На путь воровства его толкнули не отчаяние и не отсутствие способностей к законным видам деятельности. Свой талант он обнаружил, бескорыстно помогая другу.

Когда Майклу было семнадцать лет и он все еще искал цель в жизни, его лучший друг Джо Маккуэрри уже нашел свою. Обладающий от природы отличными физическими данными, Джо без проблем был принят в колледж, а точнее, в студенческую бейсбольную команду. Он еще в ранней юности открыл свои таланты и научился их использовать. Спорт и юмор. Спорт приносил Джо популярность среди девочек, но вот веселый нрав доставлял одни неприятности. По характеру добродушный, Джо никогда не отличался рассудительностью. Его представление о веселье заключалось в шутках и насмешках над учителями. За это в школе у него было свое собственное место, отведенное специально для него в кабинете директора.

И вот так случилось, что однажды в пятницу Джо сидел на этом месте, а директор, отец Дэниелс, читал ему нотацию о крушении общества вследствие отсутствия уважения. Подробно расписав жизненный путь Джо, усыпанный розами спортивных достижений, отец Дэниелс предупредил, что все это может в одночасье исчезнуть. Терпению директора пришел конец. Джо уже было вынесено два предупреждения; еще одна провинность — и его придется исключить из школы. Отец Дэниелс попытался выразить это понятным для Джо языком: еще одна подача, и тот вылетит. А если Джо считает себя таким блестящим, самым умным, стоит подвергнуть его испытанию. Объявив юноше о том, что он неделю будет оставаться в школе после уроков, директор вышел, предупредив, что необходимо дождаться его возвращения.

Джо остался сидеть к кабинете, недоумевая, кем себя мнит отец Дэниелс. Через три недели Джо окончит школу, шагнет к новым вершинам, в то время как священник навсегда застрянет здесь. Джо сидел, разглядывая статуэтку на столе у директора. Эта статуэтка была наградой, которой пятнадцать лет назад отец Дэниелс удостоился за выдающийся вклад в воспитание учащихся. Дожидаясь возвращения директора, Джо все больше поддавался своим эмоциям. Чем дольше он думал об этом «выдающемся вкладе», тем большее негодование испытывал.

Парень просидел почти целый час, разглядывая проклятую статуэтку, прежде чем в кабинет вошел секретарь отца Дэниелса и сообщил о том, что директора срочно вызвали и он вернется только в понедельник. Джо буквально вскипел, услышав это. Однако вместо того, чтобы пулей выскочить из кабинета, не спеша собрал свои вещи и совершил поступок, сказавшийся впоследствии на всей его дальнейшей жизни, о чем в тот момент он не мог и догадываться.

Джо забрал плексигласовую статуэтку на деревянном основании, стоявшую на столе у отца Дэниелса.

Этой же ночью, когда Джо и Майкл с друзьями, прихватив коробку пива, пировали на берегу озера, Джо продемонстрировал украденную статуэтку. Мальчишки разразились громовым хохотом, восторгаясь его дерзостью. Их лица светились в отблесках пламени костра, разведенного для тепла. Все собрались вокруг Джо, а Майкл, достав «Поляроид», заснял похитителя с добычей. Затем Джо открыл новую банку пива и, когда остальные провозгласили тост за него, торжественно бросил статуэтку в огонь.

Но по мере приближения полуночи бравада Джо начала проходить. Он запоздало сообразил, что в понедельник утром отец Дэниелс, обнаружив пропажу статуэтки, без раздумий ткнет пальцем в единственного подозреваемого.

Третья подача.

Майкл видел, как взгляд друга наполняется паникой. За все те десять лет, что он знал Джо, ему еще никогда не приходилось видеть этого человека, всегда излучающего уверенность в себе, в таком отчаянии. Джо продолжал разыгрывать из себя крутого парня, но Майкл понимал, что катастрофа неизбежна. Такое не простят ни школа, ни родители Джо. А исключение из школы поставит крест на колледже. Вечер, начавшийся как праздник, к концу напоминал поминки. Мальчишки разошлись по домам, переживая за своего приятеля. И больше всех страдал Майкл, от которого не укрылось запоздалое раскаяние Джо.

Вернувшись домой, Майкл направился прямиком в гараж, превращенный отцом в мастерскую. Сент-Пьер старший любил все делать своими руками, это была его страсть. Еще когда Майкл был мальчишкой, отец научил его основам мастерства. Но, подобно большинству подростков в переходном возрасте, впоследствии Майкл взбунтовался и пошел против отцовского увлечения.

Окинув взглядом разложенные на верстаке инструменты, Майкл достал из кармана моментальную фотографию. В течение тридцати шести следующих часов он работал без перерыва, поминутно сверяясь с закрепленным на стене снимком.

Ему потребовалось шестнадцать попыток для того, чтобы выточить статуэтку из куска плексигласа, еще за восемь он сделал резное деревянное основание. В воскресенье за десять минут до полуночи Майкл вышел из гаража и направился через лес к зданию школы. По дереву на крышу, затем к двери чердака, которая не запиралась уже тридцать лет. У него стучало в висках, по жилам стремительно разливался адреналин. Майкл ощутил уверенность в себе, ничего подобного ему до сих пор испытывать не приходилось. Хотя он занимался неправым делом, ему почему-то было так хорошо… как будто он совершал благородный поступок.

В понедельник утром Джо сидел в кабинете директора. Его вызвали еще до начала занятий, и он знал, что впереди его ждет крушение всей жизни. Отец Дэниелс сидел молча, казалось, целую вечность. Джо ждал начала катастрофы. Но затем священник просто ошеломил его: он принес извинения. Таким отца Дэниелса Джо видел впервые. Директор извинился за то, что в пятницу вышел из себя и выбежал из кабинета, оставив юношу одного. Он сказал, что этого наказания достаточно. Пожелав Джо успехов в колледже, отец Дэниелс отпустил его.

Уходя, Джо взглянул на статуэтку на столе у директора и пришел к выводу, что все происходящее ему снится. Он был уверен, что кусок плексигласа сгорел у него на глазах.

ГЛАВА 6

Майкл сидел, сгорбившись, в кабинке местной столовой; на столе перед ним стояли две чашки кофе, обе нетронутые. Ему с огромным трудом удавалось держать открытыми глаза, красные и распухшие от постоянного недосыпания. Солнце давно зашло, и Майкл готовился к очередной бессонной ночи. Усталость уже давила на его сознание свинцовой тяжестью. Он нервно теребил в руках визитную карточку, оглядываясь по сторонам. Ему уже пришлось предать доверие Мэри, трижды солгав ей. И вот теперь…

У него не осталось выбора. Клиника требует ответа, каким образом он собирается платить за операцию, за последующую реабилитацию. За три дня у него уже скопилось неоплаченных счетов на двадцать тысяч. Анализы, исследования и снова анализы. И каждый последующий более болезненный и дорогой, чем предыдущие. Доктор Райнхарт попытался нажать кое на какие рычаги, но их оказалось совсем немного. Заведующий администрацией клиники дал ясно понять: если Майкл не сможет оплачивать лечение, его жена, к сожалению, вынуждена будет покинуть больничную палату. Мэри и Майкл застряли как раз посредине: их совокупного дохода не хватало, чтобы оплатить лечение самим, но при этом он превышал прожиточный минимум, и, следовательно, они не могли рассчитывать на дотации. Майкл дошел до того, что упрашивал, умолял всех знакомых. Буш снова предложил тридцать пять тысяч, которые мог дать, закрыв пенсионные сбережения. Майкл никогда еще не испытывал такого стыда, однако вынужден был согласиться — и будь проклята гордость. Однако деньги появятся не раньше чем через три недели, да и тогда их окажется совсем недостаточно.

Финальный и самый унизительный удар нанесли Майклу накануне, в последнем месте, куда он обратился. Все остальные пути, все остальные средства уже были испробованы. Майкл сидел в приходской конторе и пил чай, всеми силами стараясь не грубить, как с ним часто случалось в прошлом. Он объяснил свою проблему: если ему не удастся достать деньги, его жена умрет. Отец Шонесси и члены приходского совета выслушали, сочувственно кивая, не произнося ни слова до тех пор, пока Майкл не закончил.

И тогда церковь, которой Мэри так верила, просто ответила: «Нет».

— Мы не располагаем финансовыми средствами для помощи нашим прихожанам.

Однако Мэри обязательно упомянут во время воскресной мессы.

Майкл сидел в кабинке, рассеянно помешивая холодный кофе, и разглядывал остальных посетителей. Их было всего трое. Они устроились в противоположном конце зала и тихо смеялись неизвестно над чем. Майкл не мог от них оторваться, страстно сожалея о том, что не обращал внимания вот на такие мгновения, когда в жизни нет никаких забот, когда не подозреваешь, что все может быть смыто прочь одним диагнозом. Ну почему он не ценил, не впитывал эти моменты, не наслаждался ими? Больше всего ему хотелось каким-то образом вернуть те времена. Казалось, он уже так давно не чувствовал себя не обремененным заботами, однако на самом деле с тех пор прошло меньше недели. Всего пять дней назад они с Мэри веселились на вечеринке у Буша, не подозревая о грядущей катастрофе. Майкл понимал, что пути назад нет, но больше всего его выводило из себя то, что у него не было возможности идти вперед.

Словно ниоткуда появился Финстер, в безукоризненном костюме от Армани, седые волосы забраны в тугой хвостик. Когда он уселся напротив, Майкл разглядел, что в действительности заказчик гораздо старше, чем показался, когда впервые посетил магазин. В первую очередь это было видно по взгляду Финстера, умудренному и ожесточенному, словно ему пришлось уже не раз перенести жизненные невзгоды.

— Похоже, вам не помешает помощь друга, — заметил Финстер.

— Обстоятельства меняются.

— Я очень сожалею по поводу болезни вашей жены, — с искренним сочувствием сказал немец.

— Да-да, спасибо. — Майкл колебался; слова давались ему с трудом. — Вы хотели поговорить со мной?

— Как вы себя чувствуете?

— Времени у нас мало.

— Мне известно, что вы оставили свое ремесло, и я уважаю ваше решение… — Казалось, внезапно Финстер передумал. Откинувшись назад, он покачал головой. — Нам не обязательно говорить об этом сейчас. Быть может, позже, когда вы будете чувствовать себя лучше…

— Нет, теперь или никогда.

Если он не выслушает этого человека прямо сейчас, у него больше не хватит решимости, и Мэри погибнет.

— Ну, хорошо. Но если мое предложение вас не заинтересует, я пойму, и мы расстанемся друзьями.

Майкл молча смотрел на собеседника, понимая, что человек, имеющий отношение к его бывшему ремеслу, занимается в лучшем случае чем-то сомнительным.

— Я готов финансировать лечение вашей супруги, сколько бы это ни стоило…

— В обмен на что? — остановил его Майкл, сознавая, что работа предстоит нелегкая.

Двести пятьдесят тысяч долларов, предположительную стоимость лечения Мэри, просто так никто не подарит.

— Мне отчаянно хочется заполучить два предмета. Оба они находятся в здании, оснащенном системой безопасности среднего уровня. Вооруженной охраны нет, доступ достаточно простой…

— Я освобожден условно-досрочно.

— Я предлагаю вам дело в Европе. Условий условно-досрочного освобождения в Соединенных Штатах вы не нарушите.

— Вообще-то нарушу. Но что гораздо важнее, я нарушу их вот здесь. — Майкл постучал себя по сердцу. — Я дал слово жене.

Подавшись вперед, Финстер положил руки на стол.

— Ситуации меняются, Майкл. Жизнь вашей жены висит на волоске. Дали бы вы ей то же самое обещание, зная, что от этого будет зависеть ее жизнь и смерть? Разумеется, не дали бы.

Финстер был прав. Майкл это понимал. Он ни за что не дал бы Мэри слово, зная, что ее жизнь в опасности.

— Мне нужны подробности, — сказал он, отпивая холодный кофе.

— Хорошо. По крайней мере, вы согласились подумать над моим предложением. К несчастью, это все, что я могу вам сказать сейчас. Если вы дадите свое согласие, я сообщу вам все детали. Но в этом случае… — Финстер многозначительно умолк.

Майкл понял, что обратного пути нет.

— Я всегда довожу до конца то, что начинаю.

— Одно замечание, быть может, важное, быть может, нет. Возможно, эта работа окажется противоречащей вашим религиозным верованиям.

Это предостережение было сделано мимоходом, но от этого не казалось менее серьезным.

— Продолжайте.

— Работать предстоит в церкви.

Майкл презрительно усмехнулся.

— А, маленькая шутка, из которых состоит жизнь. — Откинувшись назад, он снова взял остывший кофе. — Я не верю в Бога. А вы?

Казалось, Финстер был застигнут врасплох признанием Майкла.

— Всем сердцем. После того, что мне довелось повидать… — Финстер на мгновение задумался. — У меня не возникает никаких сомнений.

Подошедшая официантка принесла горячий кофе. Она одарила Финстера улыбкой. Тот кивнул.

— Благодарю вас.

Застенчиво смахнув с увядшего лица прядь волос, официантка удалилась.

— Подумайте над моим предложением. — Поднявшись, Финстер положил на стол деньги за кофе. — Мне нужно идти. Меня ждут дела.

— В такой час?

— Разве вам не приходилось слышать выражение: «Усталость не знает отдыха»?

— Вы хотели сказать «зло»?

Сверкнув ослепительной улыбкой, Финстер покачал головой.

— Надеюсь, Майкл, вы примете верное решение.

Ястреб бросился к входной двери в то самое мгновение, как в замочной скважине завозился ключ. Си-Джей не обратила на вошедшего никакого внимания. Фыркнув на здоровенного пса, маленькая кошка снова свернулась клубком на диване. Не успел Майкл войти, как Ястреб налетел на него, радостно прыгая, облизывая и скуля. В другой день Майкл растянулся бы на полу, наслаждаясь этой любовью, не выдвигающей никаких условий, но только не сегодня. Потрепав пса по шее, он отстранил его.

Зайдя в кабинет, Майкл достал из среднего ящика письменного стола большой плотный конверт, открыл его и вытащил бумаги. Разложив их на столе, он в тысячный раз прочитал:

Вверху красовался красный штамп: «Условно-досрочное освобождение разрешено».

Пять с половиной лет назад телефонный звонок раздался среди ночи. Заспанная Мэри, скатившись с кровати, сняла трубку после третьего звонка. Ей сообщили, что Майкл арестован по подозрению в немыслимых преступлениях. Откровение было страшным. Оказывается, ее молодой муж скрывал от нее свою жизнь.

Майкла поймали у стены Центрального парка. Он уже почти перебрался через нее; вероятно, ему удалось бы уйти от погони, если бы не сильная потеря крови из-за раны плеча. Двое полицейских, стащив вниз, с силой швырнули его в гранитную стену. Прежде чем Майкл успел вымолвить хоть слово, его оглушили ударом дубинки и заковали в наручники. Досталось ему здорово, но он не винил полицейских. На улице лежала обнаженная женщина, вся в крови, обезумевшая от пережитого, не в силах связно говорить. Полицейские не знали, что на ней кровь Майкла; они решили, что произошло жестокое изнасилование, а с такими преступниками они обходились очень жестко. Прошло больше двух суток, прежде чем женщина наконец пришла в себя. Она сделала краткое заявление, подтвердив невиновность Майкла и его храбрость. Он был героем. Но только в наши дни о героях забывают через неделю. А в данном случае о Майкле не помнили и часа. Тот факт, что он спас женщину, так и не попал в прессу.

Срочно прилетевший в Нью-Йорк посол Рускот заявил, что никогда в жизни не видел те бриллианты общей стоимостью десять миллионов долларов, которые были найдены в рюкзачке Майкла. Генерал не мог позволить себе неприятные вопросы, угрожающие скандалом. Но, жаждущий мщения, он надавил на прокуратуру, требуя самого сурового наказания для грабителя, дерзнувшего осквернить неприкосновенную землю его родины и похитить украшенный драгоценными камнями крест. По утверждению посла, этот крест имел огромную культурную ценность для его страны, кроме того, Рускот считал преступление посягательством на его глубокие религиозные верования. На самом деле он за сущие гроши купил крест за железным занавесом, и у него просто руки не дошли продать эту вещицу с огромной выгодой.

Государственному департаменту было прекрасно известно о побочной деятельности посла Рускота, однако он был бессилен что-либо предпринять. Вместо этого Госдеп также оказал давление на окружную прокуратуру, добиваясь обвинительного приговора. Отношения с Акбиквестаном были в тот момент шаткими, и правительству Соединенных Штатов требовалось совершить дружеский жест, оберегая интересы своего заморского «друга».

Первый день судебных заседаний Мэри стоически просидела в глубине зала, но так и не встретилась взглядом с Майклом. Тот написал ей записку, переданную через адвоката, которого назначил суд. Даже не взглянув на записку, Мэри скомкала ее и швырнула на дно сумочки. Она заявила адвокату, что в течение всех судебных заседаний станет играть роль преданной жены, но потом все будет кончено. В течение грех дней Майкл входил в зал суда и выходил из него, скованный наручниками, и тщетно пытался поймать взгляд Мэри. За все это время она так ни разу и не посмотрела ему в глаза.

Защититься Майкл не смог; его адвокат без году неделя как окончил юридический колледж, и это было всего третье его дело. Он попытался смягчить обвинение, упомянув о героическом поступке Майкла, спасшего прекрасную Хелен Стейтен, — суд установил, что роскошная блондинка была последним трофеем Джеймса Стейтена, семидесятипятилетнего промышленника, — однако свидетелей этого не оказалось. У миссис Стейтен случился нервный срыв, она лишь бессвязно бормотала, поэтому присяжные сочли, что факт изнасилования благословенно стерся из ее памяти. Ситуацию усугубила смерть Джеймса Стейтена, ее мужа, последовавшая через два дня после кризиса. Таким образом, вступиться за Майкла оказалось некому.

«Виновен». Присяжные вынесли вердикт меньше чем через час.

Штат Нью-Йорк забрал летний домик в Бедфорде, банковские сбережения Майкла, банковские сбережения Мэри, все движимое имущество в покрытие судебных издержек и штрафа размером в триста тысяч долларов. А поскольку не было никаких свидетельств того, что Майкл за всю свою жизнь честно заработал хоть цент, имел законную работу и заполнял налоговые декларации, прокурор попытался повесить на него и другие похожие ограбления. К счастью, тщетно. До той роковой ночи Майкл никогда не оставлял после себя следов.

На ближайшие три с половиной года домом Майкла стала тюрьма Синг-Синг в Оссининге, штат Нью-Йорк.

Мэри получила прошение о разводе через неделю после окончания судебного процесса. Дважды перечитав его, она решила послать к черту свои религиозные убеждения и развестись с Майклом. Поэтому связалась со своим адвокатом, а тот предложил ей подписать все необходимые бумаги, чтобы затем отвезти их в тюрьму Майклу. Мэри рылась в сумочке в поисках ручки и вдруг наткнулась на записку, которую Майкл написал в самом начале суда.

Она приехала в тюрьму на следующий день в девять утра, с бумагами на развод в сумочке. Майкл рассказал ей все. Признался, что никогда не работал консультантом, что все его средства добыты в результате предыдущих ограблений. Сказал, что, познакомившись с ней, решил завязать. Это дело должно было стать последним, и вырученных денег хватило бы до конца жизни; Мэри получила бы возможность бросить работу и полностью посвятить себя семье. Но все пошло наперекосяк из-за украденного креста и глупого благородства. В заключение Майкл сказал, что не станет возражать против развода.

Но все расставил по своим местам простой ответ Мэри.

— Меня никогда не интересовали деньги, роскошные наряды и машины, Майкл. Все эти вещи стареют, и их приходится выбрасывать. Для меня величайшее богатство в жизни — это жить и состариться рядом с тобой. Я тебя люблю, Майкл, и ты меня любишь. Это все, что мне нужно.

Мэри навещала его каждую субботу, а Майкл звонил ей каждые понедельник и среду. С течением времени их отношения снова окрепли. Хорошо это или плохо, Мэри была предана ему. И Майкл поклялся, что никогда больше не предаст ее.

Через три с половиной года Майкл вышел на свободу олицетворением переродившегося человека. Он основал законное дело, исправно платил налоги, заново построил семейные отношения. И в довершение всего подружился с сотрудником правоохранительных органов. Жена Поля Буша и Мэри были давними подругами, и Буш сам попросил это задание. Для Майкла Поль стал не просто офицером, осуществляющим надзор за условно-досрочно освобожденным, — он сделался его настоящим другом. С того самого дня, как Майкл вышел на свободу, между ним и Бушем возникла незримая связь, которая с тех пор многократно окрепла.

И вот сейчас, стоя у себя в кабинете, захлестнутый воспоминаниями, Майкл особенно остро ощущал груз предательства. У него в ушах звучали слова одного из членов комиссии по условно-досрочным освобождениям: «Не смейте даже помышлять о преступлении, и в первую очередь о грабеже, ибо в противном случае вы никогда больше не выйдете из стен этой тюрьмы». Предательство по отношению к Мэри было только началом; хотя чувство вины невозможно будет смыть ничем, можно было надеяться, что когда-нибудь жена его поймет. Но Буш… Майкл сознавал, что, принимая предложение Финстера, не только разрушает дружбу, но и делает их с Бушем врагами на всю жизнь. Для полицейского священно главенство закона; он не в состоянии увидеть дилемму, с которой столкнулись Майкл и Мэри.

Теперь не оставалось сомнений, что истинным наказанием за прежние прегрешения Майкла, его кармой были именно настоящие обстоятельства. Он отчаянно пытался найти другой выход, какое-либо чудодейственное решение, простую альтернативу, до сих пор ускользавшую от него.

Убрав бумаги в конверт, Майкл бросил его в ящик и, оставив ящик выдвинутым, подошел к книжному шкафу. Верхние полки были забиты романами всех жанров — от Диккенса до Дикки, от Конрада до Касслера. На нижних полках стояли пособия и учебники: по системам сигнализации и драгоценным камням, по истории искусств и магии, по европейским музеям и фотографии. Средние полки предназначались для сувениров: ракушки, плюшевые зверюшки, открытки. То, что разжигает воспоминания; то, от чего вспыхивает любовь. Отражения жизни, собранные во время путешествий.

Некоторые штучки восходили еще к периоду первых свиданий: дурашливые снимки, сделанные в фотокабинках, котята из обожженной глины, слепленные своими руками, шарж, на котором изображены они вдвоем, танцующие в волнах прибоя. И хотя со временем кое-какие реликвии начинали вызывать чувство стыда, Майкл и Мэри всегда сходились в том, что избавляться от них нельзя. Ибо в них запечатлены безвозвратно ушедшие мгновения совместной жизни. Выбросить их — значило бы отказаться от прошлого, от самих себя.

Среди самых дорогих вещей было висящее на стене распятие, подаренное по случаю их бракосочетания. Простой крест, ничего особенного; больше того, Майкл даже не мог вспомнить, кто именно его преподнес. Вырезанный из обычного дерева с прикрепленным пластмассовым Иисусом, он относился к тем безделушкам, которые можно встретить тысячами на любом «блошином рынке». Майкл с Мэри шутили, что тот, кто подарил распятие, наверное, стащил его из-за зеркальца заднего обзора нью-йоркского такси. Но теперь, в свете событий последних дней, вид распятия стал для Майкла невыносимым. Сознавая, что предает Мэри и Буша, он и себя чувствовал так, будто его предали. После стольких лет искренней веры и молитв он остался один, не имея выбора.

И с этой мыслью Майкл снял со стены простое пластмассовое распятие, символ веры, которая теперь осталась в прошлом. Вернувшись к столу, он положил его к бумагам об условно-досрочном освобождении и задвинул ящик.

ГЛАВА 7

Майкл просидел у изголовья кровати жены всю ночь и ушел перед тем, как Мэри проснулась. Обезболивающие обеспечивали ей лишь несколько часов ясного сознания в день, и хотя Майкл мучился, не слыша ее голоса, он понимал, что так лучше, ибо сильнодействующие лекарства, разливаясь по жилам, помогали ей справиться с усиливающейся болью. Вглядываясь в лицо жены, призрачно-бледное в голубоватом свете монитора, Майкл чувствовал, что его решимость крепнет. Если Мэри немедленно не сделать операцию, он ее потеряет. А остаться в мире, где нет ее, — эта тюрьма будет хуже всего того, с чем ему пришлось столкнуться.

Все это промелькнуло у него в голове, пока Финстер смешивал коктейли у бара из полированного клена. Они были вдвоем в номере люкс одной из лучших гостиниц города. Вдоль зеркальной стенки выстроились хрустальные графины с выдержанными напитками. Роскошные кожаные диваны окружали огромный камин. В одном углу стоял рояль «Бозендорф», а в другом — массивный письменный стол эпохи Людовика Четырнадцатого.

Наконец Финстер протянул Майклу хрустальный стакан.

— «Чивас регал», мое любимое виски. — Он поднял свой стакан. — Предлагаю выпить за успех нашего предприятия.

Майкл пропустил его тост мимо ушей. Он был не из тех, кто любит ритуалы и дорогое виски. Он всегда работал в одиночку. И никогда на кого-то другого. Теперь же понимал, что впервые в жизни устанавливать правила суждено не ему.

— Но достаточно церемоний. Пожалуйста, садитесь, — произнес Финстер с едва заметным акцентом. — Естественно, я обеспечу вас всем необходимым: деньгами, людьми, снаряжением.

Усевшись на диван, Майкл поставил стакан на кофейный столик и подался вперед.

— Ради?

— Ради двух ключей.

— Двух ключей, — повторил Майкл, сбитый с толку. — И что эти ключи отпирают?

— Это древние ключи, один золотой, другой серебряный; их возраст насчитывает две тысячи лет.

В голосе Финстера, усевшегося напротив, прозвучала нотка возбуждения.

Майкл сидел не шелохнувшись, с виду невозмутимый. Однако внутри у него началась настоящая круговерть: сердце бешено колотилось, пульс пустился в гонку. Он ничего не мог с собой поделать; предчувствие вернулось, предупреждая о готовой нахлынуть волне адреналина. Однако Майкл понимал, что нельзя давать волю эмоциям; за это дело он брался не ради себя, а ради Мэри.

— Где? — спросил он.

— В Италии. В Риме. Для человека с вашими способностями тут не должно возникнуть никаких трудностей.

— Откуда вам известно про мои способности? Я никогда их не афишировал.

— Из надежных источников.

— Из каких именно? — Майкл прекрасно знал, что все зло скрывается именно в деталях.

Финстер улыбнулся.

— В этом вам придется довериться мне, Майкл.

— Не обижайтесь, но в нашем ремесле доверия не существует.

— В знак своего расположения к вам я в течение ближайшего часа переведу на ваш счет сто тысяч долларов, чтобы можно было немедленно приступить к лечению вашей жены.

— Вы можете убить меня после того, как я выполню ваш заказ, и не выплачивать оставшуюся сумму.

Финстер поднялся с места и торжественно обратился к Майклу, словно король к своему вассалу:

— Майкл Сент-Пьер, даю вам слово, что с вами ничего не случится, а окончательная расплата будет совершена в момент передачи. Я человек чести.

Его тирада не произвела на Майкла особого впечатления.

— Среди воров честь — это нечто противоестественное.

— Я еще никогда не нарушал свое слово и не отказывался выполнить обязательства. Никогда. В противном случае я не мог бы заниматься своим ремеслом.

— Кстати, вы до сих пор не раскрыли, чем именно занимаетесь.

То, как ответит на этот вопрос Финстер, будет не менее значимым, чем сами слова. На самом деле Майкл уже провел предварительное изучение предполагаемого сообщника и знал ответ. Учитывая свое прошлое, он не мог допустить, чтобы его подставил какой-нибудь чересчур рьяный полицейский. Личность Финстера и характер его деятельности были проверены, перед тем как Майкл пришел сюда.

— У меня разносторонние деловые интересы. В основном розничная торговля по всему миру. — Финстер посмотрел Майклу прямо в глаза. — Можете поверить мне на слово, сэр.

Майкл не мог сказать точно, насколько можно доверять этому слову. Он решил выяснить это позднее, но сейчас оказалось задето его любопытство.

— Итак, какая именно из римских церквей?

— Самая главная. — Финстер помолчал. — Ключи находятся в Ватикане.

Майкл набрал полную грудь воздуха, осмысливая услышанное.

— В Ватикане. Вы хотите, чтобы я совершил кражу из Ватикана? Полагаю, об этой подробности вы должны были предупредить меня в самом начале.

— Надеюсь, теперь вы понимаете, почему я настаивал на абсолютной секретности. Вы не собираетесь выйти из игры?

— Нет. Просто операция предстоит слишком дерзкая. Если. — Майкл сделал ударение на слове «если», — если ее можно осуществить, это потребует тщательнейшей подготовки. Подобные штучки высочайшего полета крайне опасны. Ошибки в принципе невозможны. Речь идет не о каком-то здании с посредственной системой безопасности, а о самом охраняемом государстве в мире. А швейцарская гвардия? Пусть вас не обманывают синие маскарадные костюмы гвардейцев. Это одно из самых опытных, самых подготовленных воинских подразделений в Европе. Но, что гораздо важнее, у гвардейцев есть то, чего нельзя добиться никакими тренировками: они безгранично преданы своему монарху.

За все те годы, что Майкл занимался своим ремеслом, он никогда не испытывал чувства, которое нахлынуло на него сейчас. Страх. Страх стиснул ему сердце, нарушив ритм его биения. Майкл понял, что впутался в очень неприятную историю и обратного пути нет. Если провалить это дело, умрет не только Мэри, но и он сам.

Главным в этой сделке было то, что осталось невысказанным, а, по оценкам Майкла, этого оказывалось очень много. И дело не в древних ключах. Тут скрывалось нечто большее. Однако Майклу было все равно, идет речь о причудах страстного коллекционера или же для Финстера это лишь средство достижения какой-то иной цели. Он никогда не ввязывался в чужую политику и понимал, что если будет ломать голову над побудительными причинами, которые движут его заказчиком, то не сможет полностью сконцентрироваться на предстоящей работе. Для него это была обычная кража, единственный способ спасти жену. Интерес Финстера к этим ключам его никак не касался. Ему было важно лишь то, что, похитив их, он спасет тем самым жизнь Мэри. Именно на этом он сосредоточит все свое внимание, именно это приведет его к успеху, несмотря на бесчисленные преграды.

Финстер вручил Майклу пухлый черный кожаный чемоданчик.

— Вот здесь содержится полная информация о ключах, об их местонахождении, все подробности того, как они хранятся. — Подойдя к окну, он взглянул на панораму города. — Надеюсь, вы понимаете, что я полностью вам доверяю, как и вы мне. — Помолчав, Финстер обернулся и посмотрел Майклу в глаза. — Мы только недавно познакомились, но, не сомневаюсь, уже достигли полного понимания, не так ли?

Майкл едва заметно кивнул.

— Однако есть еще один очень важный момент, и мне бы хотелось, чтобы вы его уяснили. — Подойдя к Майклу, Финстер заговорил медленно, раздельно, подчеркивая свои слова: — Не пытайтесь меня предать. Не отдавайте реликвии тому, кто предложит за них больше. Майкл, я обязательно пойму, что ключи ненастоящие. — Седовласый мужчина, остановившись в шаге от Майкла, смотрел на него сверху вниз. — Я обязательно пойму, — повторил он.

Спокойно выдержав пристальный взгляд Финстера, Майкл медленно поднялся с дивана, сжимая чемоданчик в руке.

— Вы не ответили на мой вопрос. Что отпирают эти ключи? Сундук? Сейф?

— Нет. Ничего такого; вероятно, они отпирали какие-то старые двери, которых уже давно нет.

На следующее утро, через неделю после посещения доктора Райнхарта, Мэри привезли в операционную. Злокачественная опухоль оказалась больше, чем предполагал врач, однако в ходе операции, которая продолжалась больше восьми часов, удалось удалить все. Поразив левый яичник и фаллопиеву трубу, опухоль уже начала расползаться на правый яичник. Доктор Райнхарт заслуженно считался лучшим онкологом во всем Коннектикуте. Окончив медицинский факультет первым на курсе, он принадлежал к тем немногим врачам, кто с годами не превратился в бездушный автомат. У него по-прежнему болело сердце. Смерть больного воспринималась им как личная трагедия. Когда Райнхарту было пятнадцать, его мать умерла от рака груди, и теперь он боролся за каждого больного, используя все имеющиеся в распоряжении средства. Всякое новое сражение в этой бесконечной войне доктор Райнхарт начинал, преисполненный решимости одержать победу. Любой больной был чьим-то отцом или братом, сестрой или женой. В каждом больном он снова и снова спасал свою мать.

Сочетание химиотерапии и радиационной терапии, назначенное доктором Райнхартом, призвано было очистить организм Мэри от всех раковых клеток, оставшихся после операции. Это была очень мучительная процедура, требовавшая от больного всех сил. Медик грустно шутил, что этот курс лечения является для него парадоксом: он вынужден отравлять организм больного, чтобы очистить его от еще более опасного яда. Процесс требовал тончайшего расчета, однако доктор Райнхарт уже столько раз добивался успеха, что сейчас был полностью уверен в победе, словно Меркурий в забеге на сто ярдов.

Майкл сидел у изголовья кровати Мэри в реанимационном отделении, сжимая руку жены. Кровь полностью схлынула с лица больной, и, хотя этого следовало ожидать, Майкл не переставал поражаться, видя Мэри такой бледной. Ему не удавалось стряхнуть с себя ощущение, что она мертва. Пришлось напомнить себе, что сейчас он нужен Мэри как никогда. Только его сила может помочь ей пройти через это испытание, точно так же, как в свое время только ее сила помогла ему пройти через тюрьму. Мэри спасла его, и, видит Бог, он спасет ее.

Поль и Дженни Буш вышли из клиники; за всю дорогу домой не было сказано ни слова. Пока Мэри оперировали, они ждали вместе с Майклом. Восемь часов показались им двадцатью. Потребовались все силы, чтобы поддерживать бодрый, жизнерадостный разговор. Буш с огромным трудом демонстрировал внешнюю уверенность, в то время как сердце его сжималось от страха. Супруги Сент-Пьер были близки им с Дженни как никто другой, и жестокий поворот судьбы случившийся с ними, разрывал Полю душу. Однако больше всего его беспокоил страшный вопрос, гложущий сознание. Они с Майклом стали больше чем друзьями. Подобное доверие Буш испытывал только к своей жене. Когда у него возникли неприятности в семейной жизни, Майкл оказался рядом. Буш отдалился от Дженни, в основном из-за своей работы. Ничего серьезного, ничего такого, что могло бы при вести к разводу; просто одна из тучек на небосклоне семейной жизни, впадина в ландшафте любви. Но Майкл выслушал Буша, а в тот момент это было именно то, в чем он нуждался. Буш всегда с трудом открывал свою душу; его научили ещё в детстве, что эмоции — удел женщин и горе мужчине, который открывает свои переживания. Но вот тогда он открыл свое сердце, и Майкл ни разу не дал ему повода устыдиться той откровенности, вставляя слова участия только тогда, когда Буш в них нуждался. Ситуация разрешилась сама собой, но Бушу помогла продержаться дружба Майкла.

И Майкл тоже верил ему. Он откровенно обсуждал свое преступное прошлое: то, что считал воровство искусством, которое подвластно лишь настоящим мастерам, что нашел тюрьму наказанием более страшным, чем преисподняя. Майкл всегда делился с Бушем своими планами перерождения, рассказывал, как ищет уважаемую работу, как начинает свое собственное дело. Буш стал первым, к кому обратился Майкл, узнав о болезни Мэри. В глазах друга Буш видел безысходность: он не мог достать деньги на лечение. Двести пятьдесят тысяч долларов.

И снова вставал вопрос, тот самый, который терзал Буша весь день: откуда у Майкла деньги?

Майкл сидел за столом в гостиной, разложив перед собой на обеденном столе содержимое черного чемоданчика. Карты и книги, таблицы и документы. Майкл выполнял домашнее задание.

Ватикан — обособленный мир, замкнутый в себе. Суверенное государство на территории в сто девять акров. Главными силами обеспечения безопасности является швейцарская гвардия. Это маленькая армия, которой доверено охранять особу Папы Римского и Апостольский дворец. Швейцарскую гвардию нельзя назвать армией в общепринятом смысле: солдаты не надевают форму защитных цветов, не носят на плече автоматические винтовки. Внешне она похожа на средневековое войско. Пестрые мундиры можно считать современными — если вернуться в 1589 год. Стеганые колеты с пышными рукавами в ослепительных голубых и золотых полосах, такие же панталоны, короткие гетры и черные башмаки: наряд, больше подходящий актеру, который играет Шекспира, чем военному. Шляпы с тремя острыми концами напоминали Майклу огромную солонку с водруженными сверху красными перьями. Вооруженные алебардами — палками длиной восемь футов с топором на конце, — эти солдаты были оснащены скорее для того, чтобы сражаться с драконами, чем для защиты государства. Туристам они казались почетным караулом; сторонние наблюдатели рассуждали: «Кто дерзнет посягнуть на святую епархию?» Однако католическая церковь не разделяла подобных заблуждений. На протяжении столетий Ватикан подвергался постоянным нападкам со всех сторон, явным и тайным. Среди них были и неприкрыто физические акции; случались и интеллектуальные штурмы — наука пыталась пошатнуть фундамент веры. Вот почему под маскарадными костюмами гвардейцев скрывались великолепно подготовленные воины. Пусть внешне они оставались в прошлом, возможности, которыми они располагали, были ультрасовременными. Каждый гвардеец в совершенстве владел всеми видами стрелкового и холодного оружия, навыками рукопашного боя и основами борьбы с террористами. Каждый прекрасно понимал, что атака на церковь может произойти в любой момент, с любой стороны, и был к этому готов. И хотя алебарда казалась бутафорским оружием, пригодным лишь для церемониальных шествий, в действительности с этими острыми как бритва секирами гвардейцы мастерски обращались с тех самых пор, как их 22 января 1506 года впервые пригласил в Ватикан Папа-воин Юлий II.

Il Corpo di Vigilanza[5] представляла собой приземистое каменное здание в северо-восточном углу площади Святого Петра. Снаружи в нем не было ничего примечательного. Однако совсем иначе дело обстояло внутри. Центральный дежурный пост пришелся бы к месту в недрах Пентагона. Здесь встречались два мира: высоких технологий и высокого искусства. Высокопроизводительные компьютеры «Крей» рядом со скульптурами работы Бернини; электронные карты над полотнами кисти Рафаэля. Казалось, вышла из строя машина времени. Это был дом папских жандармов, ватиканской полиции. Работая в тесном сотрудничестве со швейцарской гвардией, она обеспечивала безопасность дворца и примыкающих территорий. В то время как швейцарская гвардия набиралась исключительно из бывших солдат швейцарской армии, все сотрудники полиции Ватикана в прошлом проходили службу в итальянской армии. Объединенные силы швейцарской гвардии и папских жандармов двадцать четыре часа в сутки были готовы отразить любое нападение, и в отличие от органов безопасности других стран эти люди присягали на верность не просто государству, но самому Господу Богу. Любого фанатика, решившего пожертвовать своей жизнью ради веры и напасть на Ватикан, готовы были встретить солдаты, которые все до одного также без колебаний отдали бы жизнь за свою, более сильную и высокую веру. Более преданной армии нельзя было найти во всем мире. Ничто на свете не могло остановить этих людей.

Разумеется, Ватикан являлся местом пребывания понтифика, Папы Римского, главы католической церкви. И после покушения на жизнь Папы Иоанна Павла II в 1981 году меры безопасности вокруг Папы и папской обители были утроены.

Цель Майкла находилась в одном из крупнейших в мире музеев. И хотя музеи Ватикана содержат несметное число сокровищ религии и искусства, меры безопасности на поверхностный взгляд кажутся минимальными: видеокамеры наблюдения, сигнализация и немногочисленная охрана. Однако в действительности система безопасности в десять раз более эффективна. Все входы и выходы оборудованы тщательно спрятанными металодетекторами, сканерами радиоактивных изотопов, тончайшими химическими фильтрами, способными обнаруживать присутствие в воздухе частиц катализаторов, горючих веществ и токсинов, приборами, которые могут выявить все — от ядерного устройства и пластида до обыкновенной пороховой петарды. Повсюду расставлены скрытые камеры, изображение с которых выводится на мониторы в дежурном центре, где за ними постоянно наблюдают бдительные глаза. Переодетые охранники, смешавшись с толпой, на месте следят за всем происходящим.

Финстер предоставил точные сведения о местонахождении двух ключей, позволив Майклу полностью сосредоточиться на том, как завладеть ими. Но Майкл слишком долго занимался своим ремеслом и знал, что доверять можно только себе самому. Хотя он и согласился взяться за работу, это никоим образом не означало, что он принимает на веру всю информацию, данную ему Финстером.

Перед тем как дать согласие, Майкл первым делом изучил прошлое немца, и то, что ему удалось выяснить, произвело на него большое впечатление. Финстер был миллиардером, выходцем из Восточной Германии, разбогатевшим в течение последних десяти лет. Подобно легендарному царю Мидасу, он обладал даром превращать в золото все, к чему прикасался; все его начинания в самых различных областях оказывались крайне успешными. Через свои каналы Майкл установил, что у Финстера в прошлом не было никаких неладов с законом. Как оказалось, он был просто успешным европейским предпринимателем, привыкшим всегда добиваться своего. Похоже, сверхбогатые всегда жаждут недоступного и готовы пойти на все, лишь бы заполучить то, что, как им кажется, принадлежит им по праву, уверенные в своем превосходстве не только над простыми смертными, но и над законом.

И хотя Майкл остался удовлетворен проверкой прошлого Финстера, это никоим образом не увеличило степень его доверия к немцу. Он собирался обязательно проверить и перепроверить всю информацию относительно Ватикана, полученную от Финстера. Тщательные исследования являются одной из составляющих успеха, и Майкл был готов дотошно изучить в мельчайших подробностях то, что предоставил заказчик. Но все книги и карты мира не откроют рутину будничной жизни музея, приливы и отливы потока туристов, маршруты священников и пути обхода охранников. Для того чтобы добиться успеха, потребуется не только преодолеть все меры безопасности ватиканской полиции и швейцарской гвардии; необходимо будет сжиться, стать одним целым с ними.

Майкл протянул руку к большому пакету, доставленному утром посыльным, и извлек небольшую коробку, в которой лежал спутниковый телефон с иридиевым аккумулятором. Аппарат размерами превосходил обычный сотовый телефон: восемь дюймов на два с половиной и дюйм толщиной. Вскрыв телефон, Майкл достал аккумулятор. Он оказался тяжелее, чем ожидалось; именно его размеры определяли солидные габариты телефона. Однако аппарат хоть и был громоздким, зато обладал одним несравненным преимуществом: с него можно было позвонить в любую точку земного шара опять же из любой точки. Приложенная к телефону записка гласила: «Аппарат защищен; можете связываться со мной в любое время, чтобы держать меня в курсе ваших успехов. Но что гораздо важнее, вы можете в любой момент позвонить своей жене, ибо, в конце концов, именно это главное».

Кроме телефона Финстер положил в пакет конверт с десятью тысячами американских долларов, двадцатью пятью тысячами евро и тремя платиновыми кредитными карточками на разные фамилии. В случае возникновения непредвиденной ситуации в распоряжении Майкла будет более чем достаточно средств, чтобы вернуться домой.

В конверте лежали также три паспорта на три разные фамилии. Собственный заграничный паспорт был отобран у Майкла, поскольку он оставался условно-досрочно освобожденным. Неделю назад Майкл, перед тем как покинуть гостиницу, в которой остановился Финстер, сфотографировался на паспорт, предоставив остальное своему работодателю. Ни в коем случае нельзя было допустить, чтобы его задержали за подделку документов. В этом случае путешествие завершится, не успев начаться.

Майкл высыпал на стол остальное содержимое конверта: билет на самолет до Рима, еще один билет из Рима в Германию, где находится особняк Финстера, и третий назад в Нью-Йорк. К билетам прилагался краткий распорядок. В Риме Майклу предстоит остановиться в гостинице «Белла Коччини», в номере, выходящем окнами на реку Тибр.

У него будет семь дней.

Мэри лежала на больничной койке, одетая в просторные брюки и пеструю блузку. Обычный халат за неделю надоел ей до смерти, и было так приятно опять ощутить на себе что-то, напоминающее о нормальной здоровой жизни. Хотя боли пока не проходили, Мэри радовалась тому, что операция осталась позади. Она не признавалась Майклу, что жутко боится наркоза; ей было страшно, что она уснет и не проснется. Болезнь и ночные кошмары вот уже несколько недель не позволяли Мэри отдохнуть по-настоящему.

Чуть больше месяца назад она, проснувшись утром, почувствовала, что ее упругий живот чуть растянулся. Месячные задерживались уже на шесть недель. Переполненная бесконечной радостью, Мэри поехала в аптеку, чтобы купить тест на беременность. Все эти годы они с Майклом страстно желали детей. Чего только не перепробовали! После освобождения Майкла они прошли всевозможные исследования, которые показали, что оба способны к воспроизводству, как кролики. Но все тщетно. Им советовали подождать, все обязательно произойдет, но проходили месяцы, годы. Решить проблему не могли ни врачи, ни экстрасенсы, ни молитвы.

Но сейчас Мэри была уверена, что желанное наконец случилось. Она чувствовала зреющую у себя в чреве жизнь. Всю дорогу из аптеки домой Мэри думала о том, как сообщить Майклу о счастливом событии. Например, подарить ему за ужином празднично упакованную погремушку или, усевшись в кресле-качалке, заняться классическим вязанием детских носочков. Нужен был особый знак, имеющий смысл для обоих.

В конце концов Мэри остановилась на Докторе Сьюссе. Купив книгу «Зеленые яйца и ветчина», она обернула ее в яркую бумагу, украшенную резвящимися слонятами. Мэри решила подарить ее мужу ночью, когда они будут ложиться спать. Ее так и подмывало признаться Майклу как можно скорее, позвонить ему на работу прямо сейчас, но она хотела, чтобы этот момент остался в памяти. Майкл любит детей. Вдвоем они вырастят счастливое и здоровое потомство. Им пришлось пройти долгий путь, но теперь все уже позади. Этот ребенок станет первым из многих.

Вернувшись домой, Мэри вскрыла тест и поспешила в ванную. Сколько раз она уже проделывала это, но сейчас все будет по-другому.

Мэри выждала положенные пять минут. Ничего. Решив, что произошла какая-то ошибка, она снова перечитала инструкции. В упаковке лежал второй тест; надо будет выждать час и использовать его, тщательно соблюдая все пункты инструкции.

И второй тест дал отрицательный результат. Мэри захотелось расплакаться. Ну почему она раньше времени позволила себе надежду? Майкл все поймет, но Мэри знала, что в глубине души он будет разочарован. Она выбросила книгу доктора Сьюсса в мусор, решив ничего не говорить мужу. Зачем вешать на него лишний груз? Одного разбитого сердца в день и так более чем достаточно.

И вот сейчас Мэри сидела на больничной койке, глядя на то, что принес Майкл перед операцией. Среди печенья и цветов лежал подарок, который, как надеялся Майкл, поднимет ей настроение. У Мэри на глаза навернулись слезы. Это была книга «Зеленые яйца и ветчина».

Звук телевизора был выключен; мечущиеся руки ведущего Джерри Спрингера не производили своего обычного эффекта без сопровождения его громового голоса. Склонившись, Майкл прикоснулся поцелуем к губам Мэри.

— Мне надо отлучиться на несколько дней.

— Куда ты уезжаешь? — Она улыбнулась, скрывая разочарование.

— На юг. Нужно подписать кое-какие бумаги и выполнить работу для Розенфельда, того человека, кто помог мне оплатить расходы на операцию.

Ложь давалась слишком легко, и это беспокоило Майкла. Да, Розенфельд проникся к нему симпатией, но никто не вкладывает деньги просто в хорошие отношения. Хотя Розенфельд сочувствовал Майклу и Мэри, этого было недостаточно. Извинившись, он сказал, что не в состоянии одолжить такую крупную сумму, не может пойти на риск.

— И он просто дал тебе деньги?

— Я же тебе говорил, это кредит, под мое дело и будущую работу.

— Я до сих пор не могу в это поверить! Мне казалось, на свете больше не осталось людей с добрым сердцем. — Мэри рассеянно почесала повязку, закрывающую вставленный в вену руки катетер. — Даже не знаю, смогу ли когда-нибудь отблагодарить этого человека.

— Я поблагодарил его от лица нас обоих.

Майкл взял ее руку. Мэри понятия не имела, что магазин охранных систем едва сводил концы с концами. Ей лишь было известно, что Майкл в конце каждой недели приносил домой деньги, и она очень гордилась им. Для нее он был человеком, который построил свое дело на ровном месте.

— Я должен улететь сегодня вечером.

— А без этого никак нельзя?

Сегодня должен был начаться курс химиотерапии, и Мэри уже предупредили, что не исключены неприятные побочные эффекты; она боялась остаться без поддержки.

— Мэри, больше всего на свете я хочу находиться рядом с тобой.

— А мне можно отправиться с тобой?

Это была не столько просьба, сколько шутка.

— Мне бы очень этого хотелось, — сказал Майкл.

— Мне бы тоже.

— Но у тебя начинается лечение.

— Знаю. — Мэри кивнула, и у нее в глазах мелькнула тень досады. — Наверное, я просто ищу повод, чтобы бежать от этого. Я ведь такая трусиха. Надолго ты уезжаешь?

— Примерно на неделю. А ты — самая храбрая женщина на свете.

— Возвращайся поскорее, — прошептала Мэри. Майкл заключил ее в объятия. Обоим предстояло ответить на вызов, брошенный судьбой, однако они старались не показывать страх. Каждый беспокоился не столько за себя самого, сколько за другого.

Деннис Тэл вошел в раздевалку. Насквозь мокрый от пота, словно только что из бассейна, молодой полицейский думал только о том, как поскорее встать под ледяной душ. Игра в баскетбол один на один против Джона Фергюсона, стажера, завершилась победой Тэла, несмотря на выбитый безымянный палец на левой руке. Тэл никогда не проигрывал; он терпеть не мог проигрывать.

Буш нетерпеливо ждал его в раздевалке.

Тэл был в прекрасной форме: тело поджарое, точеное. Буш ощутил зависть, но тотчас же напомнил себе, что это благословение молодости. Со временем этот парень, как и все, падет жертвой французских булочек и силы тяжести. Тэл производил впечатление чистенького мальчика, родившегося в рубашке, чей жизненный путь был прямым как стрела. По участку прошел слух, что он человек состоятельный, может позволить себе безбедную жизнь, а в правоохранительные органы подался ради острых ощущений. Буш решил проверить это сам и, если слухи окажутся правдой, добиться перевода Тэла из управления. Если ему действительно лишь хочется, чтобы у него кровь быстрее текла по жилам, пусть отправляется за этим куда-нибудь в другое место. Служба в полиции — не спорт, а для Буша она была делом всей жизни. И он не собирался умирать прежде времени только потому, что какой-то пижон жаждет адреналина.

— В чем дело? — спросил Тэл, открывая свой шкафчик.

— Ты должен был появиться у меня в кабинете еще пятнадцать минут назад.

— О, послушайте, извините, я вовсе не хотел заставлять вас ждать. — Тэл смахнул с лица мокрые от пота волосы. — Дайте мне тридцать секунд на то, чтобы сполоснуться под душем, и я буду полностью в вашем распоряжении.

Буш вышел из раздевалки, бросив через плечо:

— Даю тебе три минуты.

Тэл огляделся вокруг; в раздевалке больше никого не было. Стащив пропотевшую спортивную форму, он швырнул ее на пол и перекинул через правое плечо полотенце. Заскочив в душ, намылился и, верный своему слову, через полминуты уже выключил ледяную воду. Его кредо было делать все быстро и четко. Незачем терять время, когда есть более важные дела.

Причесавшись, Тэл натянул отглаженные брюки. Протер полотенцем ботинки и, схватив из шкафчика отутюженную белую рубашку, торопливо надел ее. И дело было не в том, что он стеснялся своей наготы; просто ему не хотелось, чтобы Буш (или кто-нибудь другой) увидел его правое плечо. Деннис Тэл прекрасно понимал, что, несмотря на костюм от Ральфа Лорана и ботинки «Коул Хаан», он являлся совсем не тем, чем казался.

Тэл не сомневался, что татуировка заставит Буша по-другому взглянуть на прикрепленного стажера. Расколотый черный череп с растущими из трещины розами подтвердит его худшие предположения. Это была подростковая глупость, желание выглядеть крутым в шестнадцать лет. Но в данном случае Тэлу не удалось добиться желаемого. Татуировка, обошедшаяся ему в триста пятьдесят долларов, на момент создания была шедевром нательного искусства, однако теперь в ней уже не оставалось того блеска и великолепия, за которые он платил деньги. А шрам от ожога превратил ее в жуткий гротеск, стереть который не было никакой возможности.

Если Буш увидит эту татуировку, у него сразу же возникнет слишком много вопросов — на которые Тэл не сможет дать ответ. Он тщательно полировал свой безупречный образ, и нечто совершенно не вписывающееся в него непременно пробудит любопытство у такого опытного полицейского, как Буш. А доктор Деннис Тэл с таким трудом добился прикрепления к Бушу не для того, чтобы оказаться разоблаченным, — у него было задание, и он не собирался подводить своего заказчика.

Стопка папок, сложенных на левой стороне письменного стола, возвышалась на одиннадцать дюймов, на целых три дюйма ниже, чем на правой. На протяжении последних пяти минут высота стопок попеременно менялась по мере того, как Буш брал очередную папку, листал документы, делая вид, что читает их, после чего перекладывал на другой край стола. Условно-досрочно освобожденный, за которым он осуществлял надзор, опаздывал уже на пятнадцать минут. Это было совершенно на него не похоже, и беспокойство Буша нарастало.

— Разве пропуск назначенной встречи не является нарушением условий досрочного освобождения? — поинтересовался Тэл, который сидел на стуле так, словно проглотил вертел.

Буш даже не потрудился ответить: командовал парадом здесь он, а не стажер. Поль уже собрался было поставить Тэла на место, но тут откуда-то из-под бумаг донесся приглушенный звонок.

Отодвинув папки в сторону, Буш снял трубку.

— Буш слушает.

— Привет, это я, — быстро произнес Майкл, судя по голосу, запыхавшийся.

— Что стряслось?

Тэл посмотрел на Буша, вопросительно изогнув брови. Буш быстро сменил тон.

— Вы опаздываете на пятнадцать минут.

Он не собирался сообщать Тэлу о своей дружбе с Майклом Сент-Пьером, нутром чувствуя, что тот каким-то образом вывернет этот факт и использует против него.

— Извини, надо было достать кое-что для Мэри.

— Как она? — довольно резко спросил Буш.

— Держится. Завтра начинается курс химиотерапии. — Наконец до Майкла дошло: — Ты не один?

— Да. — Теперь они были на равных. — Послушайте, вы должны прийти сюда. У нас назначена официальная встреча, на которой будет рассмотрен ход вашего возвращения к нормальной жизни. Не может быть и речи о том, чтобы ее пропустить.

— Я не хотел ставить тебя в затруднительное положение. — Помолчав, Майкл сказал: — Мне нужно отлучиться на несколько дней.

У Буша внутри все похолодело.

— На сколько именно?

— На неделю.

Буш боялся задавать этот вопрос, но работа есть работа.

— Зачем?

Майкл сидел у себя дома, прижимая плечом трубку к уху, и разглядывал планы Ватикана, разложенные на столе в гостиной.

— Это связано с оплатой лечения Мэри. Мне нужно будет выполнить кое-какие работы по установке систем безопасности.

Буш не купился на это объяснение. Дружба дружбой, но он понял, что Майкл его обманывает. Ну да ладно, правды он добьется, однако сначала надо будет избавиться от Тэла.

— Когда?

— Я должен вылетать сегодня вечером.

— Только после того, как мы встретимся.

Оба прекрасно знали, что без разрешения Буша Майкл не имеет права покидать территорию штата.

— Не знаю, смогу ли я выкроить время.

— Сможете.

Решительный тон Буша не оставил места для сомнений.

Он еще никогда не говорил так с Майклом. Тот понял, что Бушу нужны ответы и надо предоставить ему какое-то объяснение. Они встретятся, но правде придется подождать. Майкл не сомневался, что в данный момент правда отправит его прямиком за решетку.

Поль Буш и Майкл стояли у ограды бейсбольного поля детской лиги. Биты были больше игроков. Буш исполнял роль тренера; он обожал все виды спорта и собирался передать эту любовь своему сыну. Робби Буш играл у второй базы; застывший наготове, мальчик был полон решимости не пропустить мяч.

Буш и Майкл избегали смотреть друг на друга. Вместо этого они не отрывали взглядов от малышей на поле.

— Итак, куда ты направляешься?

— В Виргинию. В Фредериксберг.

— На семь дней?

— Точно.

Отбивающий встал в квадрате «дома». Все его трех с половиной футовое тельце приготовилось к удару. И хотя подающий не мог надеяться попасть в крошечную зону подачи[6], это не имело значения: малыши старались отбить все, что летело в их сторону. Три подачи, три проброса, и первому отбивающему пришлось покинуть поле.

— Давай я отправлюсь вместе с тобой. У меня сейчас как раз появилось свободное время. Четыре руки выполнят работу вдвое быстрее.

— Да нет, все в порядке, работа в основном технического плана.

— Ты оставляешь Мэри в самое неподходящее время.

— Мне нужно выполнить условия сделки.

— И что это за сделка?

Майкл наконец посмотрел на Буша; недоговорки убивали обоих.

— Обычный деловой контракт.

Крошечный мальчуган отбил мяч к третьей базе. Игрок, стоявший у третьей базы, попытался сделать бросок, но у него не хватило силы. Бегущий рванул от первой базы ко второй. Худенький подающий подхватил мяч и перебросил его Робби, а тот, поймав мяч, устремился к базе. Они достигли ее одновременно с бегущим, но Робби, вытянув свою восемнадцатидюймовую ручку, забросил мяч в базу.

— Отлично сработано, Робби!

У мальчика рот растянулся до ушей. Когда место в «доме» занял следующий отбивающий, Буш, снова став серьезным, повернулся к Майклу.

— Где ты достал деньги на лечение Мэри?

Майкл не отрывал взгляда от поля.

— Мне их дал один из клиентов. — Он помолчал; ему было не по себе от того, что его загнали в угол. — Тот самый, из Виргинии.

— Кто?

Майкл пропустил вопрос мимо ушей.

— Он дал мне работу, а потом помог получить кредит.

— Помнится, ты говорил, что ни на какой кредит рассчитывать не можешь.

Разговор постепенно начинал превращаться в допрос.

— Ну, говорил.

— В таком случае, как же ты получил кредит?

— Этот человек пошел мне навстречу. — Повернувшись, Майкл посмотрел Бушу прямо в глаза. — Дал мне свое поручительство. Куда ты клонишь?

— Нет уж, Майкл, куда ты клонишь?

Майкл молча смотрел на друга; только это ему и оставалось. Он понимал, что, если так будет продолжаться дальше, он обязательно на чем-нибудь споткнется — может, это уже произошло. Ему необходимо сохранять предельное внимание. Девяносто девять процентов успеха в деле заключаются в том, чтобы не попасться, а сейчас Майкл боялся, что именно это и случится.

— Ты будешь навещать Мэри, пока я в отъезде?

— Ты же прекрасно знаешь, что буду, — отрезал Буш, начиная внутренне кипеть. Майкл прикрывался своей женой.

Майкл развернулся, собираясь уходить.

— Майкл… не вынуждай меня сделать то, что я обязан.

Ничего не ответив, Майкл сел в машину, завел двигатель и тронулся.

Майкл ехал по Мейпл-авеню. Вещей при нем почти не было: только сумка с летней одеждой и пухлый черный чемоданчик, в багаж ничего сдавать не надо. Инструменты и материалы он добудет в Италии; нет смысла вызывать у таможенников ненужные вопросы.

Перед самым отъездом Майкл попробовал связаться с Мэри, но она спала. Лекарства не только приглушали боль, но и вызывали постоянную сонливость. Хотя Майкл уже попрощался с Мэри, ему хотелось еще раз услышать ее голос перед тем, как он поднимется в воздух. Впервые после освобождения ему предстоит провести без жены всю ночь. У Майкла разрывалось сердце. Один раз ему уже пришлось расстаться с Мэри на три с половиной года, проведенных в тюрьме, и он поклялся, что больше этого никогда не произойдет. Однако сейчас бросает жену в самую трудную минуту. «Но эта работа совершенно другая, — напомнил он себе. — Я взялся за нее не ради личной выгоды и не для того, чтобы потешить самолюбие».

Майкл попросил миссис Макгинти, соседку, кормить и выгуливать Ястреба. Пожилая дама с готовностью согласилась помочь. Она даже отказалась от денег, предложенных Майклом, Си-Джей миссис Макгинти забрала к себе домой, радуясь обществу кошки, поскольку за последние полгода потеряла и своего кота, и мужа Чарльза. Она объяснила Майклу, что теперь ее жизнь снова наполнилась смыслом.

Поставив машину на долговременную стоянку, Майкл заплатил за неделю вперед. Запирая багажник, он обратил внимание на зеленый «форд-торино», сбросивший скорость за оградой стоянки. Эту машину он уже видел на автостраде; его всегда привлекали мощные спортивные автомобили, поэтому его взгляд сразу же зацепил «торино». Такие могучие прожорливые двигатели остались в прошлом; в наши дни их можно встретить разве что на полицейских машинах. Майкл выбросил «торино» из головы, сворачивая с автострады, однако сейчас проследил взглядом, как спортивная машина медленно проезжает мимо стоянки.

Майкл запер машину и направился в здание аэровокзала. «Торино» больше не было видно, и он вздохнул свободнее, увидев впереди стеклянные раздвигающиеся двери. Мания преследования, успокоил себя Майкл. Вот уже почти шесть лет он не занимался своим ремеслом и, наверное, просто стал чересчур осторожным. Майкл подошел к окошку регистрации. Кроме него, на этот рейс никого не было. Миловидная девушка с южным акцентом, проверив билет, спросила:

— Мистер Макмагон, вы собираетесь сдавать что-нибудь в багаж?

— Нет, благодарю вас, только ручная кладь, — ответил Майкл, регистрируясь под чужой фамилией.

Вот и совершено первое преступление: он только что нарушил условия досрочного освобождения. Девушка протянула ему посадочный талон и объяснила, как пройти к контролю перед посадкой.

Поль Буш чувствовал себя все ужаснее. Он проследил за Майклом, сам не зная, ради чего, не зная, что скажет Майклу, когда встретится с ним. Майкл выполнил все по правилам, и теперь от Буша зависело, позволить ли ему покинуть пределы штата. Войдя в здание аэровокзала, Буш решил, что просто проводит Майкла и даст разрешение на отлет. В последний раз поверит ему.

Буш отправил сына домой вместе с Дженни, предупреди чтобы та его не ждала, а сам одолжил у помощника тренера «торино». После рождения детей Дженни установила в семь «твердое правило. Оно было разумным и в наш век соответствовало требованиям безопасности. Уж слишком много жутких историй наводняют средства массовой информации, и Дженни не хотела, чтобы ее семья пополнила статистику трагедий. Так что правило гласило: общаться с детьми только без оружия. Поэтому Буш, перед тем как поехать на бейсбол, оставил пистолет, а также бумажник и полицейский значок дома в сейфе. Направляясь в аэропорт, он не потрудился забрать оружие и документы, поскольку не видел в этом необходимости.

Майкл шел по аэровокзалу с сумкой через плечо, которая постукивала его по бедру в такт шагам. Черный чемоданчик в правой руке был тяжелым. Показав посадочный талон охраннику, Майкл вывернул карманы и поставил вещи на ленту транспортера. Он шагнул под арку металлоискателя, и вдруг прозвучал сигнал тревоги. Майкл с ужасом представил себе, как его арестовывают. Должно быть, на него вышли; он обречен. Перед выходом из дома Майкл убедился, что у него нет ничего компрометирующего, ни в багаже, ни при себе, и сейчас просто не мог сообразить, что случилось. Охранники шагнули к нему, намереваясь произвести личный досмотр. Майкл сунул руки в карманы и облегченно вздохнул, нащупав застрявшую монетку. Выложив монетку на стол, он снова шагнул под арку. На этот раз металлоискатель своим молчанием сообщил, что пассажир может проходить дальше.

Подойдя к контролю, Буш успел заметить Майкла, который поспешно шел по коридору к воротам на посадку. Прежде чем он успел решить, что делать дальше, охранник попросил его предъявить билет. Разумеется, такового не было. Буш попросил пропустить его: он офицер полиции при исполнении обязанностей. Охранник потребовал предъявить документы, но их у Буша тоже не было. Буш проводил взглядом Майкла, смешивающегося с толпой отлетающих пассажиров. Он растерянно огляделся по сторонам, пытаясь найти какое-нибудь решение, и, в конце концов, остановился на том, чтобы не торопиться с выводами: они с Майклом обо всем переговорят, когда тот через неделю вернется. Но тут Буш увидел надпись: «ВЫЛЕТЫ МЕЖДУНАРОДНЫХ РЕЙСОВ». Майкл только что стал беглецом.

С бетонной полосы аэродрома, держась в тени здания аэровокзала, одинокий человек наблюдал затем, как «Боинг-747» поднимается в ночное небо. Этот человек не принадлежал к обслуживающему персоналу аэропорта. Удовлетворенный, он повернул обратно, идя навстречу тележкам с багажом; никто не обращал на него внимания, как будто он был здесь своим, или имел специальный пропуск.

Шагнув в дверь, человек направился к пункту контроля. Там дежурил охранник. Увидев незнакомого человека, идущего этим путем, охранник нахмурился, но когда тот показал полицейский значок, все сразу же стало на свои места. Охранник пожелал спокойной ночи, и Деннис Тэл, улыбнувшись в ответ, направился к выходу.

ГЛАВА 8

Официантка с черными как смоль волосами поставила капучино на столик, на котором Майкл разложил свои бумаги. Это была вторая чашка за всю его жизнь, но крепкий кофе с молочной пенкой уже успел стать его любимым напитком. Растворимый «Старбакс» в подметки не годится настоящему капучино, к тому же приготовленному на своей родине.

Кафе «Бургино» находилось сразу же за границей Ватикана на виа дель Кампизо, древней улице, мощенной выщербленным булыжником. В течение последних двух дней кафе было излюбленным местом пребывания Майкла: крохотное, в стороне от торных путей, ни словом не упомянутое в туристических путеводителях по Риму. Посетители были в основном из местных, однако присутствие Майкла не вызывало никаких вопросов. К счастью, его ирландские родители были смуглыми. Темноволосый, загорелый, он легко сходил за итальянца.

Первые дни в городе Майкл потратил на то, чтобы запомнить лабиринт узких улочек и переулков; самым действенным инструментом тут была его безупречная память. Откладывая в мозговой банк расположение зданий, системы сигнализации, маршруты, Майкл параллельно обдумывал детали предстоящей операции.

Предварительно он ознакомился со всеми известными трудами, посвященными Ватикану и его сокровищам, однако прочитанное не смогло подготовить его к тому величию, которое он увидел, ступив на виа Консильяционе. Громадина собора Святого Петра затмила образы, существовавшие у него в сознании. Площадь Святого Петра размерами лишь немногим уступала трем футбольным полям: она могла вместить триста пятьдесят тысяч верующих, собравшихся послушать мессу, которую служил сам Папа. Пространство площади обрамляли две огромные полукруглые колоннады, отходящие от собора подобно рукам, раскрытым в радушных объятиях. Выстроившись в четыре ряда, двести восемьдесят четыре колонны в дорическом стиле, созданные по проекту Вернини, устремленные ввысь на сорок футов[7], окружали открытое пространство в целых десять акров[8]. Подняв взгляд, Майкл ощутил пристальные взгляды десятков мраморных святых, которые стояли наверху колоннады и внимательно следили за всем, что происходит на площади.

Посреди огромной площади возвышался обелиск, в 37 году нашей эры привезенный в Рим императором Калигулой. Восьмидесятипятифутовое[9] сооружение венчали крест и позолоченный шар, в котором якобы покоятся останки Юлия Цезаря. В любом другом городе подобный памятник являлся бы центром всеобщего внимания, однако здесь он отступал на второй план. Ватикан представлял собой другой мир, осколок почти забытой истории, сказку из прошлого. Священный город выходил за рамки человеческого представления. И действительно, здесь оставили свой след величайшие из мастеров, когда-либо живших на земле. Хотя Майкл знал историю Ватикана вдоль и поперек, до тех пор, пока сам не ступил сюда, он даже не мог представить себе всех его необъятных масштабов. Пока он находился в Соединенных Штатах, все его мысли были сосредоточены только на том, чтобы спасти жизнь Мэри. Поэтому предстоящая операция являлась для него лишь еще одним зданием, в которое нужно проникнуть, еще одной системой безопасности, которую нужно отключить, еще одной службой охраны, которую предстояло перехитрить. И он оказался не готов к величию мира, в который попал.

Купол собора Святого Петра уходил к небесам огромной короной, украшенной драгоценными камнями. У подножия широкой лестницы, ведущей к входу, возвышалась колоссальная статуя святого Павла. В руке святой держал меч, готовый защитить церковь от всех, кто посмеет на нее посягнуть. Слева от него высилась такая же громадная мраморная статуя святого Петра, первого Папы, сжимающего в руке связку ключей.

Куда бы ни устремлял взгляд Майкл, повсюду он видел лишь творения гениальных зодчих. Огромная, внушительная крепостная стена Ватикана, построенная в Средние века, способна отразить натиск современной армии. В Ватикане есть все, что должно иметь государство, даже такое, которое занимает чуть больше ста акров: банки, почтовое отделение, радиостанция, газета и даже вертолетная площадка. У него есть собственная валюта и собственное правосудие, а правит им единственный в Европе монарх, обладающий абсолютной властью, — Папа Римский. Хотя Ватикан гостеприимно впускает всех желающих в некоторые свои владения, большая его часть, огороженная стеной, закрыта для посторонних. Доступ туда разрешен лишь немногим избранным.

Следующие два дня Майкл провел на людной площади Святого Петра, в Сикстинской капелле и многочисленных музеях, фотографируя и наблюдая, запоминая и планируя. Только теперь, согласившись взяться за эту работу, он осознал истинные размеры сокровищниц Ватикана. Комплекс, состоящий из двенадцати музеев, считается многими крупнейшим в мире, хотя это и оспаривают Лувр и Смитсоновский институт[10]. Музеи Ватикана насчитывают тысячу четыреста залов, которые вытянулись вдоль коридоров общей длиной свыше четырех миль. Можно потратить целый год и так и не осмотреть всей огромной коллекции, собранной на протяжении двух тысяч лет. Здесь любой найдет свое: искусство древних этрусков, классическая скульптура, археология, искусство Ближнего Востока, полотна художников Возрождения, книги, карты, рукописи, гобелены, предметы обстановки. Невероятные сокровища, о которых может только мечтать коллекционер. От Галереи карт длиной триста шестьдесят футов до Галереи канделябров с ее изобилием классических римских изваяний, до Египетского музея с многочисленными саркофагами — каждый квадратный дюйм музейного комплекса содержит самое ценное и уникальное, что есть в мировой истории.

Хотя о росписи потолка в Сикстинской капелле, шедевре Микеланджело, наслышаны все, ее стены также являются образцами искусства. Фрески созданы величайшими мастерами своей эпохи — Перуджино, Боттичелли, Гирландайо и Росселли. В других залах можно увидеть росписи таких художников, как Рафаэль, Пинтуриккьо и Синьорелли. И хотя все эти работы находятся в тени потолка капеллы, их ценность бесспорна.

Огромная коллекция поразила Майкла, однако он заставил себя сосредоточиться на деле. Особое внимание он уделил Музею истории и искусств. В этом музее, известном также как Музей сокровищниц ризницы, занимающем десять залов в здании, которое примыкает к собору Святого Петра, хранятся драгоценнейшие реликвии, связанные с христианской империей и Папским государством: Crux Vaticana — ковчег, содержащий фрагменты креста, на котором был распят Христос; украшенный бриллиантами потир Стюарта, подарок английского короля Генриха Четвертого. Рукописи и эдикты, переходившие от одного понтифика к другому, жезлы, распятия и оружие. Но особый интерес для Майкла представлял раздел, посвященный первому Папе. Здесь хранились вещи, оставшиеся с тех дней, когда сам святой Петр ходил по улицам Рима: копия кресла святого Петра, ржавые цепи, в которые он был закован перед тем, как его предал смерти император Нерон. Здесь в специальном стеклянном ларце хранились одни из наиболее почитаемых христианских реликвий. Пьедестал из черного дерева сливался с окружающей тенью, зато резко выделялось то, что на нем находилось. Ларец, с квадратным основанием два на два фута, был изготовлен из стекла толщиной полтора дюйма. Закрепленный под потолком маленький прожектор, вспарывая полумрак, бросал пятно яркого света на подушечку из пурпурного бархата, на которой лежала цель Майкла. Предметы эти имели простую форму, что соответствовало их возрасту, насчитывающему две тысячи лет. Их вручил святому Петру сам Иисус, и они стали знаками папской власти. Изображение этих предметов постоянно встречается в Ватикане, и в частности на его гербе. Для миллионов людей они являются символами Петра и его наследников, пап римских, глав церкви, основанной самим Христом. Для Майкла, однако, они имели другое значение: он видел в них лишь единственный шанс спасти умирающую жену.

Эти предметы были чуть больше и массивнее, чем то, что применяется для этих целей в наши дни. И хотя в свое время они, вероятно, служили какой-то конкретной цели, сегодня остались лишь ценными экспонатами. Это были золотой и серебряный ключи — ключи к спасению Мэри.

По оценкам, в этих стенах произведений искусства, археологических реликвий, золота и драгоценных камней было сосредоточено на сорок миллиардов долларов — и это не считая документов, определяющих права собственности католической церкви на свои обширные владения по всему миру. Ни в одной другой стране подобные сокровища не сосредоточены на таком малом пространстве. И поэтому меры безопасности не имели равных в мире.

У каждой двери дежурил охранник; кроме того, она защищалась электронными системами безопасности. Современные мастера, поработавшие в Ватикане, своим искусством соперничали со знаменитыми гениями прошлого. Их творения, выполненные по последнему слову техники, оставались по большей части укрытыми от посторонних глаз, чтобы никоим образом не тушевать величие ценностей, которые они охраняли. Металлодетекторы, радиационные датчики и чуткие приборы, способные «вынюхивать» бомбы, были искусно спрятаны. Но, скрытые или нет, все они постоянно выискивали потенциальную угрозу: ножи, пистолеты, взрывчатку, даже радиоактивные материалы. Меры предосторожности были беспрецедентны.

Солдаты швейцарской гвардии дежурили у всех дверей и контрольно-пропускных пунктов, однако не они беспокоили Майкла. Его головной болью были сотрудники ватиканской полиции, смешавшиеся с толпой, — охранники без формы. Но стрижка, походка, настороженные взгляды открывали посвященному наблюдателю, кто есть кто. Эти люди, казалось, передвигались в толпе посетителей по случайной траектории, однако при более пристальном взгляде в их перемещениях читался четкий рисунок. В каждом зале постоянно находились по крайней мере двое полицейских. Как только один из них уходил, его место тотчас занимал другой. Время было синхронизовано с точностью до секунды. Полицейские вели непрерывное наблюдение, готовые отразить любое мыслимое нападение на свои уникальные владения.

В Музее сокровищ ризницы были установлены девять стационарных видеокамер наблюдения, которые перекрывали все подходы к золотому и серебряному ключам и вообще всю зону, где собирался действовать Майкл. Камеры были искусно спрятаны в стены, чтобы не портить общее величие, но Майкл, не только занося все детали залов в память, но и фотографируя, — при этом он следил за тем, чтобы не делать снимков больше, чем их делает в среднем обычный турист, — сознавал, что скрытые мониторы отслеживают каждое его движение. И понимал, что предстоящее дело потребует от него не просто опыта и находчивости. Для того чтобы совершить невозможное и спасти жену, ему нужно будет проявить гениальную творческую изобретательность.

— Привет.

Голос Мэри прозвучал так отчетливо, словно она находилась в соседней комнате. Ее приветствие сладким бальзамом пролилось на слух Майкла. Спутниковый телефон, который дал ему Финстер, работал просто поразительно; более громоздкий по сравнению с обычным сотовым телефоном, заметный в кармане, он зато обеспечивал идеальную связь.

— Как дела?

— Сначала расскажи о себе. Как ты?

— У меня все в порядке.

— Как ты себя чувствуешь?

Курс химиотерапии начался на следующий день после отлета Майкла. Но в течение первых четырех дней лечения Мэри была так слаба, что могла лишь шептать в телефон. Сегодня впервые ее голос напоминал прежнюю Мэри.

— Как оказалось, все не так уж плохо. — Она говорила бодро, энергично. — Ну а теперь говори, как у тебя?

— Отлично, просто замечательно, я даже чуть опережаю график. Надеюсь, мне удастся вернуться домой на день, а то и на два раньше. — Майкл испытал облегчение, в кои-то веки сказав правду.

— Я тут подумала, когда ты вернешься, может быть, мы выберемся из города на несколько дней, просто чтобы побыть вдвоем.

— Я с радостью. У тебя есть все необходимое?

— Дженни навещает каждый день. Таскает полуфабрикаты, которые ты так любишь, и всякую макулатуру. А сегодня ко мне заглянул Поль. Он принес рисунки, которые сделали его малыши, а потом любезно согласился завезти в школу мою работу.

— Как там Буш?

— Нормально, а что?

— Кажется, я его чем-то страшно обидел.

— Майкл…

Мэри произнесла это тоном разочарованной матери.

— Он предложил отправиться со мной, а я его отшил.

— Почему? — Теперь в ее голосе прозвучало огорчение. — Поль просто очень хорошо относится к нам.

— А мне показалось, у него возникли подозрения, будто я собираюсь заняться чем-то нечестным, и он решил присмотреть за мной.

— У тебя мания преследования. По-моему, Поль был таким же, как обычно. Сказал, что с нетерпением ждет твоего возвращения, потому что ваша команда из-за отсутствия ведущего полузащитника потерпела сокрушительное поражение, двадцать один — шесть, и свои злость и отчаяние он выплеснет на тебя.

— Не сомневаюсь, — сказал Майкл.

— Майкл, Поль твой лучший друг, он тебе верит.

Хотя Мэри, бесконечная оптимистка, продолжала сражаться, она уже начинала подумывать о смерти как о единственном спасении от мучительных болей, терзающих ее тело. Она никогда не признается Майклу, через что ей пришлось пройти. Боль от химиотерапии превзошла худшие ее ожидания. Но каждый раз, когда ей приходили мысли о смерти, Мэри торопливо шептала молитву, прося у Господа прощения. Больше всего на свете ей хотелось жить. Жить и наслаждаться жизнью, ощущать окружающий мир, получать удовольствие от всего того, что она воспринимала как должное, так беспечно считая себя бессмертной. Майкл сражается за нее так же отчаянно, как она сама, и поэтому страшные мысли, которые приходят к ней в голову, можно считать предательством. Мэри была полна решимости пройти этот кошмарный путь до конца; она не подведет Майкла.

В гараже пахло машинным маслом и бензином. Этот запах пропитывал не только воздух, но и бетонные стены, В углу стояли два разобранных «фиата»; их двигатели висели на цепях под потолком. Майкл находился в глубине гаража, рядом с открытым окном; это помогало хоть как-то удалять пары варева, которое он готовил на бунзеновской горелке. Эти пары не были токсичными, но их сладковатый аромат резко контрастировал с запахами авторемонтной мастерской, а Майкл не хотел привлекать к себе внимание. Все необходимые ингредиенты он купил в супермаркете, художественном магазине и ближайшей аптеке. Нафталиновые шарики, английская соль, краска, сахар: обычные вещи, которые используются в повседневной жизни. Смешав их в нужной пропорции, Майкл нагрел смесь до 137 градусов по Фаренгейту[11]. Затем налепил из мягкой, пластичной массы шарики и покрасил их коричневой краской, после чего ссыпал в пустую коробку из-под орешков в шоколаде.

Об этой мастерской Майкл узнал еще до того, как покинул Штаты. Здесь специализировались на «фиатах» и «альфа-ромео», и шестидесятипятилетний хозяин пользовался самой безупречной репутацией — особенно если речь шла о том, чтобы стереть с машины все следы ее предыдущего владельца. Майкл направился сюда прямиком из аэропорта. Он нашел хозяина, старую промасленную обезьяну, на улице перед гаражом, где тот возился с подвеской видавшего виды красного «альфа-ромео». Одетый в грязный синий комбинезон, Атиллио Вителли молча выслушал Майкла, объяснившего, что ему позарез нужен токарный станок по металлу и кое-какой инструмент, так как небрежные грузчики, разгружая багаж в римском аэропорту, повредили очень дорогое видеооборудование. Для того чтобы доставить из Японии запасные детали, потребуется целый месяц, а если он не уложится в срок, то потеряет работу. Майкл был в зеленой ветровке и бейсболке с эмблемой клуба «Нью-Йорк янкиз». Изящные очки в золотой оправе придавали ему интеллигентный, безобидный вид, Вителли целую минуту изучал его, затем вытер грязные руки о старую тряпку. У Майкла возникли опасения, что пожилой итальянец владеет английским не так хорошо, как похвалялся.

— Вы умеете работать на токарном станке? — наконец спросил Вителли.

— Да. Значит, мне можно будет воспользоваться вашим инструментом?

Снова смерив Майкла взглядом, Вителли нырнул под поднятый капот и молча принялся за работу.

— Я заплачу вам пятьсот евро. У меня это займет не больше пяти часов, — добавил Майкл.

Он не собирался предлагать слишком крупную сумму: это пробудит у хитрого итальянца еще большие подозрения.

Не отрываясь от полуразобранной коробки передач, Вителли пробурчал:

— Моя работа стоит сто двадцать в час.

— Договорились.

— Будете работать только в моем присутствии. И если мне понадобится что-либо из инструмента, я это заберу. — Вителли высунул голову из-под капота. — Значит, видеокамера?

Поджав губы, Майкл кивнул.

— Обещаю, я вам нисколько не помешаю.

На верстаке в мастерской Вителли стоял портативный компьютер Майкла. На экран были выведены различные проекции двух ключей с наложенными на них масштабными сетками. Рядом с компьютером лежали результаты целого дня работы. Майкл трудился над металлом и пластмассой, доводя детали до совершенства. Все поверхности были отшлифованы и отполированы. Отдельные части идеально стыковались друг с другом. С годами талант Майкла значительно развился. Он научился изготавливать из металла и пластмассы практически все, от поддельных ювелирных украшений до мудреных механических устройств. Мэри неизменно хвалилась знакомым: «У Майкла золотые руки».

За все время Вителли заходил в гараж лишь дважды, оба раза для того, чтобы молча взять нужный инструмент. Он не обращал на Майкла никакого внимания, словно тот был его работником, позволяя спокойно заниматься своим делом. Всего Майкл изготовил пять предметов, каждый не похожий на остальные. Однако внешний вид был для них далеко не главным.

— Профессор Хиггинс? — Майкл поднялся с дивана, протягивая руку.

Мужчина, с которым он поздоровался, замедлил шаг и недоуменно посмотрел на него, не обращая внимания ни на протянутую руку, ни на приветствие. Наконец он развернулся и, не сказав ни слова, пошел прочь от Майкла.

— Меня зовут Майкл Макмагон, — поспешил за ним следом Майкл. — Помните, я уже оставлял для вас записку?

— Прошу меня простить, — отрезал Хиггинс, не потрудившись обернуться.

Пройдя по красивому холлу, отделанному мрамором, он нажал кнопку вызова лифта.

— Вашу фамилию мне сообщили в ватиканском управлении учебных программ…

— Прошу прощения, мистер Макма…

— Профессор Макмагон. Точнее, доктор, — сказал Майкл, изображая скромность. — Но на самом деле я вовсе не хочу этим хвалиться…

— Вы только что сделали именно это. А сейчас прошу меня извинить.

Отвернувшись, Хиггинс в ожидании лифта принялся нервно постукивать ногой.

— Я просто подумал, что, поскольку вы земляк-американец и завтра мы вместе посещаем Ватикан…

— Кто вас прислал?

В глазах Хиггинса появился параноидальный блеск. Майкл недоуменно посмотрел на него.

— Если вы хотите меня отговорить… — Хиггинс забарабанил ногой еще громче, и этот звук отразился от мраморных стен. — Если вы собираетесь оспаривать мои теории, пишите свою книгу.

— Сэр, должно быть, вы приняли меня за кого-то другого. Я вовсе не оспариваю ваших теорий. Напротив, если у вас есть время посидеть в кафе, я с радостью побеседую с вами о некоторых ваших положениях.

Майкл широко улыбнулся, надеясь на то, что Хиггинс заглотит наживку.

Профессор, оглядевшись по сторонам, наконец повернулся к Майклу. И перестал стучать ногой.

Майкл никогда не прорабатывал план предстоящей операции в окончательном варианте до тех пор, пока не оказывался на месте действия. Ему обязательно требовалось подогнать детали под конкретные обстоятельства. И вот сейчас на место встал последний элемент в виде профессора Хиггинса. Два дня назад, обдумывая вероятные пути отхода, Майкл через управление учебных программ вышел на группу ученых, которой предстояло посетить музеи Ватикана. Оказалось достаточно простого звонка, в котором он выразил желание связаться с именитыми гостями. Изучив досье ученых, Майкл остановил свой выбор на профессоре Хиггинсе. Во-первых, Хиггинс был приблизительно одного роста и телосложения с ним самим, и цвет волос у них оказался похожим, однако Майкла привело в восхищение не это. Для него настоящей удачей стало неприкрытое презрение, которое профессор Хиггинс испытывал к католической церкви.

Профессор приехал из Новой Англии, для того чтобы провести кое-какие исследования, необходимые для работы над его новой книгой об истории Ватикана и его влиянии на формирование общества. Вчера Майкл разыскал Хиггинса и следил за ним, пока тот ходил по музеям. Он сразу же проникся неприязнью к высокомерному и заносчивому профессору. Хиггинс был олицетворением белого американца-протестанта во всех смыслах этого слова. Постоянно приглаживая сальные каштановые волосы на яйцеобразном черепе, он смотрел свысока на все остальные расы, убеждения и вероисповедания. Этот человек, никогда не снимающий с глаз шор, считал ошибочной любую точку зрения, которая отличалась от его собственной. На протяжении многих лет Хиггинс упрямо цеплялся за свою гипотезу, которую намеревался доказать в самое ближайшее время, — а именно что католическая церковь повинна во всех бедах человечества, в том числе в холокосте, коммунизме, СПИДе и, что самое страшное, в упадке Британской империи, родине далеких предков Хиггинса.

Чем больше Майкл узнавал о Хиггинсе, тем меньше угрызений совести испытывал по поводу того, что принесет ничего не подозревающему профессору завтрашняя экскурсия по Ватикану.

Буш сидел за столом у себя в кабинете, гадая, где, черт побери, находится сейчас Майкл. Где-то за границей, неизвестно где, но где бы он ни был, это является прямым нарушением условий досрочного освобождения. Буш хранил молчание уже четыре дня. Он не осмелился упомянуть об исчезновении Майкла даже своей жене. Дженни обязательно обмолвится Мэри, а это совсем никому не нужно.

Сегодня утром Буш снова навестил Мэри в клинике, и его поразило, как сильно она сдала за последние несколько дней. Мэри пыталась держаться бодро, однако видно было, что ей очень больно. Он поговорил с ней о Майкле, спросил, когда тот собирается вернуться. Мэри ответила, что Майклу пришлось отлучиться по делам, но он должен вернуться через неделю. Также она высказала вслух благодарность некоему мистеру Розенфельду, совершенно незнакомому человеку, который великодушно согласился оплатить расходы на лечение.

Значит, Майкл солгал и ему, и жене. Бушу уже приходилось проходить через это. Ложь плавает на поверхности, скрывая что-то более глубокое, более страшное, что-то бесчестное. Майкл оступился. Вернулся к своему преступному прошлому. Это единственное объяснение. И, тем не менее, впервые за тридцать девять лет, прожитых на свете, Буш разрывался на части, не в силах принять решение.

Майкл перевоспитался, излечился от преступных устремлений, однако он был поставлен перед страшной дилеммой. Все, что он делает, — это только ради Мэри. Буш видел в нем только жертву: Майкл ничем не заслужил выпавших на его долю испытаний. Он был вынужден переступить черту, так как любит свою жену; и Буш подозревал, что сам в подобных обстоятельствах поступил бы так же. Любовь нередко толкает человека на отчаянное безрассудство.

Однако Поль Буш является служителем закона. У него нет выбора: когда Майкл возвратится в Соединенные Штаты, он его арестует.

ГЛАВА 9

Купол собора Святого Петра, творение Микеланджело, устремился в небо на высоту триста девяносто футов[12]. Для того чтобы воплотить в жизнь замысел великого итальянца, потребовалось сорок четыре года. Купол в буквальном смысле стал позолоченной короной, венчающей католическую церковь. Майкл, в составе группы из шести ученых обходя алтарь собора, поднял взгляд вверх, поражаясь работе древних мастеров, которая насчитывала уже четыре столетия. Он был в свободной одежде: коричневая куртка поверх белой рубашки, в нагрудном кармане пенал с карандашами и ручками. В руке Майкл держал небольшой кожаный портфельчик, в котором помимо всего прочего лежали два блокнота, видеокамера, еще один пенал, несколько книг по истории Ватикана и две коробки конфет, которые он уже переложил в карман куртки. Очки в круглой золотой оправе придавали ему вид почтенного ученого мужа.

После часовой лекции, в ходе которой ученым подробно рассказали обо всем, что им предстояло увидеть, ровно в 9.15 началась экскурсия. Она была спланирована как обзорная, предваряющая цикл более подробных лекций, намеченных на вечер. Экскурсия должна была продлиться три часа и завершиться в 12.15 в Музее сокровищ ризницы. У Майкла не было никакого желания торчать весь вечер на лекциях. К тому времени, как ученые соберутся в лекционном зале, сам он уже будет находиться на борту самолета, вылетающего из Рима. Взглянув на часы, Майкл запустил таймер. Все подготовлено. Если не произойдет ничего непредвиденного, к полудню операция будет завершена. У него в запасе три часа.

Группа, в составе которой находился Майкл, состояла из ученых, а не из обычных туристов — на них он вдоволь насмотрелся за последние четыре дня. Сестры Екатерина и Тереза, собрав скудные сбережения, вырвались из монастыря Тайной вечери в Ирландии, где они читали послушницам курс истории католицизма. Монахини приехали в Ватикан якобы для учебы, но на самом деле их в первую очередь интересовала месса, которую завтра должен был служить на площади Святого Петра сам Папа Римский. Больше всего они напоминали Майклу фанаток, преследующих рок-звезду. Им посчастливилось уже трижды присутствовать на проповедях Папы, и они были готовы набиваться в тесные микроавтобусы, расфасовывать по пакетам картошку или торговать футболками только ради того, чтобы снова его услышать. В группе были два раввина из Бруклина: Абрамовиц и Лохейм. Эти приятные пожилые мужчины находили радость в малейшем дуновений жизни, своим светлым молодым духом бросая вызов сумеркам преклонного возраста. Многие туристы, приехавшие в Ватикан, удивляются, увидев в залах иудейских священников. Они не понимают, что, хотя представители этой религии и не признают Иисуса Христа мессией и спасителем, Иисус все равно остается для них иудеем и учителем, прожившим свою жизнь праведником. Ну а Петр, в чью честь был воздвигнут этот великий город, считается у иудеев апостолом.

И наконец, в группу входил профессор Альберт Хиггинс. Вчера вечером они с Майклом посидели за бутылкой вина, и профессор долго разглагольствовал о своих теориях божественности. У Майкла сложилось впечатление, что Хиггинс может неделями распространяться о своей особе. Через час Майкл, извинившись, откланялся, сославшись на то, что ему нужно беречь силы для завтрашней экскурсии. Утром, когда группа собралась у дверей музея, Хиггинс встретил Майкла так, словно увидел его впервые в жизни, удостоив лишь едва заметным кивком. Этот человек замечал вокруг себя только то, что хотел.

Экскурсоводом выступал брат Иосиф, сотрудник Ватикана, который занимался изучением его истории. Те немногие волосы, что остались у него на голове, давно поседели, однако, круглое, как у херувима, лицо еще сохранило мальчишеский задор. Оставив модные костюмы в прошлом, брат Иосиф был в коричневой сутане и белой рубашке со стоячим воротничком, знаком принадлежности к своему ордену. От рождения носивший имя Джузеппо Мариано, профессор истории Ватикана из Римского университета, три года назад он потерял в автокатастрофе жену. Лишившись спутницы жизни и самого желания жить, он с головой погрузился в работу, обнаружив в этом свое призвание. Не решившись постричься в монахи, брат Иосиф нашел компромисс, став послушником; и если по прошествии трех лет тяга останется, он посвятит остаток жизни служению Господу. Брат Иосиф относился к своей работе очень серьезно и, несмотря на улыбчивость, был беспощаден к тем, кто не желал следовать местным порядкам.

Майкл слушал брата Иосифа, кивая и жадно заглядывая ему в рот. Однако это была лишь маска; мысленно он уже выполнял свой план. Проснувшись на рассвете, Майкл еще раз во всех деталях проработал предстоящую операцию, пытаясь предугадать все непредвиденные препятствия и их последствия. Такой сосредоточенности ему не удавалось добиться ни разу в жизни. В прошлом все кражи он совершал для себя, повинуясь эгоизму или жадности. Но не сегодня. Сейчас все это делается ради Мэри. Все продумано, подготовлено, установлено, приведено в действие. Все идет по плану.

В десять часов утра Атиллио Вителли, выглянув из-под «альфа-ромео», решил, что бежать ни к чему. В четырех полицейских машинах, свернувших к мастерской, для него не было ничего нового. Машины итальянского производства, стоявшие в гараже, были приобретены законно — по большей части. Ну а у остальных уже перебиты номера, на них выправлены новые документы, и теперь их никак больше нельзя привязать к прежним владельцам. Девять жандармов прилежно окружили Вителли, дожидаясь, чтобы он заговорил первым. Однако пожилой автослесарь даже не смотрел на них до тех пор, пока грузный лысый офицер не просунул голову под капот красной машины.

— Атиллио, на этот раз мы приехали не по поводу машин, — объявил он.

Вителли оживился.

— Значит, это визит вежливости, Джанни?

У следователя Джанни Франконе никогда не было на Вителли ничего существенного: только подозрения и догадки. Он знал о незаконной деятельности механика, просто не мог ничего доказать. Поэтому, когда сегодня утром из анонимного звонка ему стало известно о том, что в полдень планируется осквернение одной из римских достопримечательностей, причем подготовка к преступлению проходила в гараже Вителли, Франконе просто не справился с соблазном нагрянуть к своему давнему знакомому с обыском.

Трое полицейских принялись осматривать двор, а шестеро вошли в небольшой, на три машины, гараж.

Франконе уселся на капот «фиата-спайдера», своим весом угрожая подвеске.

— Итак, друг мой, не было ли у тебя в последнее время гостей?

— В тысяча пятьсот сорок шестом году главным архитектором собора Святого Петра был назначен Микеланджело Буонарроти. Великий мастер значительно изменил формы многих элементов конструкции, в том числе и главного купола, под сводами которого мы сейчас находимся, но, к несчастью, ему было не суждено дожить до завершения строительства. — Майкл и остальные ученые окружали брата Иосифа плотным кольцом, чтобы не пропустить ни слова. — Собранные здесь произведения искусства попали сюда разными путями. Одни были приобретены или подарены, другие создавались специально для Ватикана, а кое-что найдено прямо под землей на том самом месте, где мы сейчас стоим, — по-английски с сильным итальянским акцентом рассказывал брат Иосиф. Он остановился перед величественным мраморным изваянием человека с копьем в руке. — Обратите внимание на четыре великолепные скульптуры святых, которые поддерживают колонны, окружающие папский алтарь. Они называются Хранителями реликвий. Вот эта статуя Лонгина, — брат Иосиф указал на изваяние с копьем, — была создана Берпини, а три остальные высечены его учениками. Все скульптуры содержат реликвии. Святой Лонгин — это центурион, пронзивший копьем бок распятого на кресте Христа, чтобы убедиться, что он мертв. Это изваяние хранит в себе острие того, что некоторые называют «копьем страдания Христова».

Развернувшись, брат Иосиф провел группу к скульптуре женщины с огромным крестом в руках.

— Статуя святой Елены, матери императора Константина, обнаружившей крест, на котором был распят Христос. Одно время здесь хранились гвозди и частицы Истинного креста Господня.

Он повернулся к скульптуре женщины, держащей в руках вздыбленный порывом ветра платок.

— Это святая Вероника, которая предложила Христу свой платок, чтобы тот вытер лицо, когда нес свой крест на Голгофу. Здесь хранится то самое покрывало, которое Господь вернул Веронике с запечатленными чертами своего лица. Обратите внимание на ее позу: в бое быков одно из классических движений называется «вероникой». Тореадор медленно взмахивает красным плащом перед быком, подобно Веронике, вытирающей лицо Христу. И движение его получило название в честь этой статуи.

Врат Иосиф провел группу к четвертой, последней скульптуре.

— Святой Андрей — родной брат святого Петра и подобно своему брату принявший смерть на кресте. Он умер в Греции, прибитый к косому кресту. Голова святого Андрея хранилась в Ватикане до тысяча девятьсот шестьдесят шестого года, когда она в знак улучшения отношений с Греческой православной церковью была возвращена в греческий город Патрас, — именно там апостол две тысячи лет назад принял мученическую смерть. Но, за исключением головы святого Андрея, все реликвии, о которых я упоминал, находятся здесь. Все они хранятся в часовне над святой Вероникой.

Маленькая группа начала подниматься по красивым мраморным ступеням, примыкающим к скульптуре святого Лонгина. Майклу без особого труда удалось выдать себя за профессора Майкла Макмагона из университета Сент-Олбанса. Он подделал рекомендательное письмо руководства университета с просьбой оказать содействие профессору Макмагону в его исследованиях, посвященных истории Ватикана. Когда управление учебных программ запросило подтверждения, из университета ответили, что профессор Макмагон находится в академическом отпуске и путешествует по миру, собирая материал для своей будущей книги. Ему можно оставить сообщение; профессор по крайней мере два раза в месяц проверяет речевую почту. В администрации университета объяснили, что вследствие ограниченных финансовых возможностей академический отпуск профессора продлится только один семестр; университет Сент-Олбанса будет крайне признателен за любую помощь, оказанную Макмагону.

В университете Сент-Олбанса действительно работал некий профессор Майкл Макмагон. Покопавшись в Интернете, Майкл без труда выискал всех тех тщеславных ученых мужей, которые не только объявили во всеуслышание о своем длительном отсутствии, но легкомысленно обнародовали график своих передвижений. Профессор Макмагон на самом деле путешествовал по свету, собирая материал для книги; однако в настоящий момент он находился не в Риме, а в отдаленном уголке Тибета, где общался с буддистскими монахами.

Небольшая группа остановилась прямо под куполом, там, куда редко проникает посторонний взгляд. Эта часть собора называется Священными гротами, сообщил гид; доступ сюда открыт только исследователям и археологам. Название как нельзя лучше соответствовало этим зловещим пещерам, погруженным в полумрак. Отблески мягкого света сотен свечей плясали на позолоченных канделябрах, закрепленных на полированных мраморных стенах. Ученые шли мимо украшенных затейливой резьбой саркофагов, уходивших, казалось, в бесконечность. Как объяснил брат Иосиф, здесь было место последнего успокоения не только большинства пап начиная с 1549 года, но также многих императоров, королей и прочих знаменитостей.

— Здесь похоронены сто пятьдесят три понтифика, — гулко отражался от мраморных сводов голос брата Иосифа. — И найдется место еще для многих сотен. Разумеется, надо надеяться, что их служение Христу будет долгим и плодотворным.

— Кстати, о сроках пребывания на Святейшем престоле, — вмешался профессор Хиггинс. — Вы не могли бы упомянуть о тех понтификах, чья жизнь оборвалась вследствие насилия?

Брату Иосифу очень не понравилось, что его прервали; это было написано у него на лице. Однако он благоразумно решил уступить:

— В восемьсот восемьдесят втором году Папа Иоанн Восьмой был убит во сне. Далее, Папа Иоанн Двенадцатый, которого избрали Папой, когда ему было всего восемнадцать лет. Он был убит в декабре девятьсот шестьдесят третьего…[13]

— Я имел в виду более недавние события.

Снисходительная усмешка Хиггинса была острее прямого обвинения.

Брат Иосиф пристально смотрел на Хиггинса, казалось, целую вечность, несомненно стараясь изо всех сил сдержать свою ярость. На маленькую группу опустилась неуютная тишина.

— Да… в общем, на нашу долю также выпали подобные печальные события. В тысяча девятьсот восемьдесят первом году во время покушения на Папу Иоанна Павла Второго к святому отцу первым подоспел полковник Алоис Эстерманн. Полковник грудью защитил его святейшество. На протяжении многих лет Папа поддерживал очень близкие отношения с Эстерманном; понтифик назначил его командиром швейцарской гвардии. К сожалению, меньше чем через два часа после назначения произошла страшная трагедия: полковник Эстерманн и его жена были убиты у себя дома…

Его снова прервал Хиггинс:

— После того как выяснилось, что он работал на «Штази», тайную полицию Восточной Германии…

— Неправда, — остановил его брат Иосиф. — Профессор Хиггинс, пока вы являетесь гостем Ватикана, я попросил бы вас воздержаться от пересказа всяких непроверенных слухов. Супруги Эстерманн были застрелены сержантом швейцарской гвардии, который после этого приставил пистолет себе к виску. Так что да, в Ватикане действительно произошло убийство в тысяча девятьсот восемьдесят…

— Если точнее, — опять вмешался Хиггинс, — я на самом деле имел в виду убийство, совершенное в тысяча девятьсот семьдесят восьмом году.

Он многозначительно посмотрел на гробницу Папы Иоанна Павла I.

— Вы позволяете себе слишком много, сэр.

Маленькая группа с любопытством наблюдала за разгорающимся спором.

— Я только повторяю то, что было опубликовано в открытой прессе. Насколько я понимаю, Папа был отравлен. Его обнаружили сидящим у себя в кровати, мертвым. Сколько времени он пробыл Папой? Кажется, меньше двух недель?

— Инфаркт миокарда, — сквозь стиснутые зубы процедил брат Иосиф. — У святого отца случился сердечный приступ.

— Однако вскрытия не было…

— Профессор Хиггинс, если вы хотите, чтобы вас проводили обратно в гостиницу, я с радостью это устрою. В противном случае дискуссия окончена. Нам не нравится, когда нас оскорбляют наши гости.

Хиггинс открыл было рот, собираясь добавить еще что-то, но передумал. Однако после победы над братом Иосифом его зеленые глаза загорелись чуть ярче.

Полицейские сосредоточенно трудились в мастерской Вителли. На верстаке лежали металлические и пластмассовые опилки; три листа чистой бумаги, которые были скомканы, а затем разглажены, и пустой баллончик из-под сжатого газа. Худощавый следователь, на вид совсем юный, держал листы бумаги руками, затянутыми в хирургические перчатки. Взяв длинный грифель, он осторожно поводил им по бумаге.

— Сейчас мы увидим следы той надписи, которая была сделана на листе, лежавшем сверху.

— И?.. — нетерпеливо спросил следователь Франконе.

— Это какой-то чертеж.

— Твой? — Франконе повернулся к Вителли, невозмутимо курившему сигарету.

— Нет. Мне чертежи не нужны. Все, что мне нужно, хранится вот здесь. — Вителли постучал себя по лбу.

— В таком случае чьи это чертежи?

Вителли понял, что ему надо было запросить с того американца больше.

— Ко мне в мастерскую приходил один американец. Попросил ненадолго одолжить кое-какой инструмент.

— И ты разрешил постороннему работать у тебя в гараже? Такой законопослушный человек! Ты меня просто поражаешь, Атиллио.

— Порой я сам себе поражаюсь. Этот тип показался мне совершенно безобидным. И он расплатился наличными.

Следователь Франконе отнесся к анонимному звонку в полицию с недоверием, но теперь, глядя на проступивший на бумаге чертеж, он радовался, что все же не поленился проверить мастерскую Вителли. Франконе не мог определить, что это, но нутром чувствовал, что в гараже, где разбирают краденые машины, безобидные игрушки не мастерят.

— Что ж, похоже, твой американский приятель что-то замыслил. А если это так и мы не успеем его остановить… Атиллио, после стольких лет честного труда ты, возможно, отправишься за решетку как сообщник.

— Сообщник чего?

— А вот это ты сейчас и поможешь нам выяснить. — Франконе посмотрел на часы. Времени было 10.32.— И тебе лучше шевелить мозгами побыстрее, а то эта машина станет последней из тех, что ты «отремонтировал».

Маленькая группа продолжала экскурсию по катакомбам Ватикана. Словесная перепалка между профессором Хиггинсом и братом Иосифом завершилась напряженным молчанием, нарушить которое до сих пор никто не решался. Ученые подошли к черной чугунной калитке, вмурованной в гранит, которую охраняли двое швейцарских гвардейцев. Брат Иосиф предъявил свое удостоверение, а также записку с разрешением. Внимательно изучив бумаги и лица его подопечных, гвардейцы наконец пропустили их дальше.

Повозившись с многочисленными ключами, гид отпер калитку, за которой начиналась широкая каменная лестница. Ученые двинулись по двое, переговариваясь вполголоса, сознавая, что с каждым шагом спускаются в толщу времени. Наконец они очутились в пещере с низким сводом. Пройдя пятьдесят ярдов по каменным пещерам, как естественным, так и созданным руками человека, маленькая группа остановилась перед большим голубым пластиковым занавесом. Брат Иосиф отодвинул занавес, и они шагнули в затхлую сырость.

Судя по всему, здесь велись обычные археологические раскопки: земляной пол, тускло освещенный гирляндой строительных ламп, пласты почвы, вскрытые полосами высотой по три дюйма, каждая полоса отмечена табличкой. Эти раскопки продолжались уже семьдесят пять лет под руководством и бдительным присмотром церкви. Хотя вера здесь была наиболее сильная и чистая, руководство церкви прекрасно сознавало, что предмет споров может скрываться в каких-нибудь дюймах под землей. Кто может знать наперед, какие археологические находки могут вызвать самые нежелательные дебаты?

— Добро пожаловать в некрополь. — Брат Иосиф остановился, давая возможность насладиться невероятным зрелищем, открывшимся впереди: улицей древнего города, где вместо неба был лишь каменный свод. — Вы видите место, где встретились два мира, две религии. Это кладбище, как христианское, так и языческое.

Тесная пещера, в которой очутились экскурсанты, действительно представляла собой улицу шириной не больше шести футов; по обеим сторонам возвышались строения из кирпича и камня, двери которых были покрыты полустершейся резьбой. Тускло освещенная дорожка, петляя влево и вправо, терялась в полном мраке.

— Эта часть, раскопки которой велись на протяжении тридцати лет, содержит десятки величественных гробниц, все они языческие — кроме одной. Кладбище относится к эпохе до императора Константина, который, как известно, сделал христианство государственной религией Древнего Рима; ему около двух тысяч лет. Некрополь — это языческое слово, которое означает «город мертвых». Христиане предпочитали называть кладбище coemeterium — это слово, перешедшее во многие европейские языки, переводится как «место спящих людей».

Брат Иосиф двинулся по полого поднимающейся улице. Экскурсанты последовали за ним, проникнутые благоговейным страхом перед этой языческой тайной, погребенной глубоко под самым сердцем христианского мира.

— Раскопки и исследования в некрополе начала в тысяча девятьсот тридцать девятом году группа ватиканских археологов, действовавших по указанию самого Папы Пия Двенадцатого.

Брат Иосиф вышел на расчищенное место. Над землей поднимались остатки древних стен.

— Это все, что осталось от первой церкви Святого Петра, нашего первого понтифика. Эта церковь, построенная в сто пятидесятом году от рождества Христова, была погребена в земле, уступая место первому собору, возведенному Константином в четвертом веке. И лишь во время недавних раскопок были обнаружены самые неопровержимые свидетельства жизни святого апостола Петра.

Достав из кармана маленький фонарик, брат Иосиф посветил чуть левее. Луч озарил большую стеклянную панель, вмонтированную в гранитную стену. За стеклом находилась комната. Взгляд не сразу различил кости, не молочно-белые, какими их показывают в криминалистических хрониках по телевизору, а гораздо более темные. Фонарик высветил большую берцовую кость, малую берцовую кость, бедренную кость; можно было различить череп, хотя нижняя челюсть отсутствовала и недоставало многих зубов. И только тут до маленькой группы дошло, что эта груда костей когда-то была человеческим существом, воином-святым, первым главой могущественной церкви.

Каким бы ни было мировоззрение и вероисповедание, невозможно было не проникнуться благоговейным трепетом при виде самой истории, при виде останков человека, которого две тысячи лет назад преследовали, а затем предали жестокой смерти за его верования и учение, над которым издевались за его незыблемую веру, как до этого издевались над его учителем.

Брат Иосиф перешел на шепот:

— Если из этой точки подняться строго вверх, очутишься прямо посреди собора. В четырехстах футах над нами находится вершина купола. Церковь Господа нашего, в буквальном смысле возведенная над его самым преданным учеником, Петром, чье имя произошло от греческого слова «петрос», то есть «камень».

— Были ли здесь обнаружены другие останки? — спросила сестра Екатерина.

— Нет, был найден только Петр. Могилу его жены отыскать так и не удалось.

Все были удивлены, за исключением раввинов. Брат Иосиф улыбнулся.

— До того как Петра познакомил с Иисусом его брат Андрей, он был женатым рыбаком; эдикт о безбрачии появился только спустя тысячу лет. В других гробницах находятся человеческие останки, но вот в этом захоронении никаких тел больше нет. Гробница святого Петра разрушилась от времени вместе с большей частью той первой церкви, в которой его похоронили. Но, как вы увидите, многие другие предметы той эпохи прошли испытание временем. В основном они представлены в экспозиции наверху. Кресло Петра, цепи, которыми его сковали, пергаментные свитки, писанные его собственной рукой, кое-какая одежда, ткани, глиняные горшки и ключи…

В самих музеях было многолюдно. Брат Иосиф умело вел свою группу сквозь толпу, заполнившую Грегорианский музей этрусского искусства. Посетители расступались перед ним, а он, решительно шагая вперед, продолжал лекцию. Экскурсия по различным залам музея оказалась краткой, поскольку целью ее были не произведения искусства, а памятники общности истории христианской церкви и Ватикана. И все же брат Иосиф время от времени делал остановки, позволяя своим подопечным насладиться окружающим великолепием. Монахинь поразили фрески на потолке, раввины задержались у скульптур, а Майкл и профессор Хиггинс остановились перед стеклянными витринами, в которых были выставлены древние книги и другие реликвии.

В Грегорианском музее внимание Майкла привлек Зал драгоценностей. Здесь в больших витринах были представлены бесценные ювелирные украшения и драгоценные камни. Особый интерес у него вызвал большой золотой медальон, на котором были изображены мужчина и женщина, сплетенные в объятиях. Этот медальон был обнаружен при раскопках некрополя в Вульчи, и изображение влюбленной пары сохранилось таким же чистым и проработанным в деталях, каким было в день изготовления — около двух тысяч четырехсот лет назад. Казалось, любовь молодых людей ничуть не поблекла за две с лишним тысячи лет. Глядя на них, Майкл на мгновение представил себе жизнь, которая, возможно, ждет их с Мэри. Если только ему удастся пережить следующий час…

И тут Майкл сунул руку в карман. Это было совершенно естественное движение, каким достают носовой платок или мелочь. Но искал он в кармане совсем другое. Зажав этот маленький предмет в руке, он склонился над витриной, словно чтобы напоследок еще раз восхититься золотым медальоном. И при этом прикрепил мягкий коричневый шарик под стеклянным ящиком. Это движение, простое и естественное, осталось незамеченным. И то же самое Майкл повторил еще четыре раза, пока маленькая группа продвигалась по залам Грегорианского музея.

В одиннадцать часов дня раздался звонок на коммутатор Ватикана. Не назвавшая себя женщина, не дав дежурному возможности сказать хоть слово, заявила, что, согласно надежным источникам, вскоре в соборе Святого Петра начнется демонстрация в защиту права на аборт, организованная молодыми студентами, готовыми протестовать против чего угодно до обеда, когда на смену убеждениям придет чувство голода. Ватикан, как и любое другое государство, выслушивает подобные предупреждения ежедневно. Как правило, большая их часть оказываются ложными, но даже единственное, оставленное без внимания, может привести к серьезному кризису. Полковнику Энджордину, командиру швейцарской гвардии, было доверено руководство как гвардией, так и папскими жандармами, и, следовательно, он отвечал за безопасность и защиту всего карликового государства. Формально Энджордин возглавлял и армию, и полицию Ватикана. Тут он был самым главным. К каждому предупреждению полковник относился как к реальной угрозе; так же поступил и сейчас. Еще никогда он не закрывал двери собора и музеев из-за неподтвержденных предостережений, не собирался делать это и теперь. Однако Энджордин решил увеличить количество охранников, как в форме, так и переодетых. Как раз сейчас проходил подготовку новый набор. Эта тревога станет хорошим способом проверить бдительность новобранцев. Энджордин отрядил патрулировать Ватикан тридцать пять дополнительных сотрудников ватиканской полиции.

Маленькая группа брата Иосифа вошла в Сикстинскую капеллу. Майкл понял, что перешел Рубикон и обратной дороги уже нет. Времени было 11.16; оставался еще час до конца экскурсии и около получаса до того, как они попадут в Музей сокровищ ризницы. Это время Майкл собирался потратить на то, чтобы сосредоточиться на предстоящей операции, полностью очистив рассудок от всех прочих мыслей: о возможной неудаче, о Буше, о Мэри. Для успеха необходима полная концентрация. Он снова и снова мысленно прокручивал план, добиваясь полного совершенства, когда рассудок и тело будут действовать на автопилоте, как это происходит с актером на сцене. Майкл постоянно отмечал перемещения охранников, как в форме, так и переодетых. Их движения были такими же четкими и расписанными по времени, как и в предыдущие дни. Он уже знал распорядок смены охранников, знал их в лицо и даже по именам. И вот сейчас заметил, что число охранников увеличилось: на помощь папским жандармам подоспели новые люди. Причем эти люди были чем-то встревожены. Что случилось?

Знаменитый потолок Сикстинской капеллы изображает сюжеты из Библии, начиная с Сотворения мира и до Великого потопа. В 1508 году Папа Юлий II пригласил — то, что в те дни считалось приглашением, в наше время было бы расценено как принудительное рабство — художника Микеланджело, чтобы тот создал этот шедевр, посвященный Богу. Молодой гений, которому тогда было всего тридцать три года, взялся за работу с неохотой. Он видел в живописи низшую форму искусства, которая не шла ни в какое сравнение с благородной скульптурой. Однако рукой Микеланджело двигали соображения высшей политики, а также не допускающий возражений папский эдикт. Мастеру предстояло расписать пространство свыше трех тысяч квадратных футов; всего на сводах было нарисовано более трехсот фигур. Микеланджело приходилось работать в невыносимых условиях, лежа на спине на помосте на высоте восемьдесят пять футов над полом, практически без отдыха. Несмотря на жару, перемежавшуюся холодом, вдохновение ни на миг не покидало великого мастера.

В передней части капеллы, за алтарем из мрамора и золота находилась другая фреска, размерами еще больше, чем потолок. Занимающая всю стену, она была более темной, более мрачной, более зловещей по сравнению с изображением над головой. Фреска называлась «Страшный суд»; на ней Бог был изображен беспощадным и безжалостным, сошедшим на землю, чтобы карающей рукой поразить погрязшее в разврате человечество. Эту работу поручил Микеланджело в 1534 году Папа Климент VII. Хотя сам Папа вскоре после этого умер, его благоволение к Микеланджело и сила воли ощущаются и по сей день. Приблизительно в то же время Папа поручил Буонарроти переработать форму швейцарской гвардии, добавив золотой, синий и коричневый цвета — своего родового герба. Климент происходил из знаменитого итальянского семейства Медичи, оставившего значительный след в политической и деловой жизни Италии эпохи Возрождения.

Микеланджело потратил четыре года на роспись потолка Сикстинской капеллы; эта работа проникнута верой и надеждой, Бог изображен живым, милосердным. Но «Страшный суд», на который ушло почти семь лет, — фреска поистине жуткая.

На ней Бог изображен безжалостным, мстительным. Центральная фигура Христа окружена массой людей. Слева поднимаются на небеса праведники; их тела невесомо парят, покинув могилы в земле. Справа внизу проклятые отправляются в ад, где их встречают твари с копытами вместо ног. В подземелье алчно горят зловещие глаза Люцифера, поторапливающего своих подручных.

Это не столько произведение искусства, сколько предостережение: тем, кто дерзнет предать Господа, неминуемо придется познать на себе его гнев.

В правом нижнем углу изображения Майкл различил фигуру, которую тащит в преисподнюю мерзкая тварь. Лицо несчастного грешника, влекомого навстречу гибели, искажено бесконечным ужасом. Из трехсот фигур эта единственная, которая смотрит с фрески. Понимая, что надежды на спасение нет, падшая душа словно смотрела на Майкла, ища понимания.

Все изображение буквально кричало Майклу, что его действия приведут к самым страшным и необратимым последствиям. Внезапно его рассудок затянулся туманом, скрывшим цель, которая перед ним стоит, и побудительные причины. Однако Майклу удалось быстро совладать с собой. Его благоденствие не имеет значения; главное — спасти Мэри. И следующие несколько минут определят ее судьбу. Он уже зашел слишком далеко. Подобно падшим душам на фреске, надежды на спасение у него больше нет.

ГЛАВА 10

Брат Иосиф провел своих подопечных через толпу, заполнившую собор Святого Петра, в Музей сокровищ ризницы. Это был заключительный пункт небольшой экскурсии. Еще пятнадцать минут, после чего все вернутся в лекционный зал, где будет возможность задать вопросы.

В этом музее собраны полотна, посвященные святому Петру, другим апостолам и их влиянию на последующие века. Центральную часть зала занимали стеклянные витрины с Библиями, книгами и рукописями — лишь малая толика огромной библиотеки Ватикана. Большая часть томов хранилась в архиве Ватикана, доступ куда можно было получить только с разрешения самого Папы. В нескольких витринах экспонировались предметы и документы эпохи императора Константина, другие же были отведены более древним реликвиям, восходящим к временам самого Христа: четки, керамика, монеты, обрывки одежды и инструменты давно минувших дней. Самым значительным экспонатам требовались отдельные витрины; во многих случаях они и размещались обособленно. Но Майкла они не интересовали.

Раскрыв рюкзачок, он достал блокноты. Зажав их в правой руке, левой рукой порылся в кармане и вытащил бумажник.

— Альберт, — обратился Майкл к профессору Хиггинсу, — вы не могли бы мне помочь? Будьте добры, подержите вот это.

Не скрывая раздражения, Хиггинс шумно вздохнул, забирая блокноты из протянутой руки. Сунув руку глубже, Майкл достал из сумки красную ручку и убрал ее в нагрудный карман. Затем взял свои вещи у Хиггинса, и тот пулей рванул догонять остальных членов группы.

— Спасибо, — бросил ему вслед Майкл.

Он сверился с часами: 11.59. Нащупав что-то в кармане, Майкл склонился над стеклянной витриной и незаметно подсунул этот предмет под нее. Небольшой коричневый шарик с розовой начинкой в середине.

Он догнал группу, когда та подошла к витрине, в которой лежали ржавые оковы. Бронзовая табличка под ними гласила: «Выражаем признательность церкви Сан-Пьетро ин Винколи за честь выставить оковы святого Петра».

— Перед смертью Петр совершил паломничество в Святую землю на гору Кефас. Там в течение двух недель он молился, прося святого отца дать указания. Большинство ученых сходятся в том, что Петр вернулся в Святую землю для того, чтобы повидать своих родственников. Однако некоторые исследователи утверждают, что ему открылось видение будущего, и в частности его собственной смерти, и он отвез что-то в землю Господа, чтобы это не попало в руки Нерона, развращенного императора Римской империи. Когда Петр был в отъезде, в Риме случился великий пожар, уничтоживший две трети огромного города и погубивший тысячи жителей.

По возвращении в Рим Петр обнаружил, что его собратья-христиане схвачены безжалостным Нероном, обвинившим их в бедах, которые обрушились на город. Петра заковали в цепи, — брат Иосиф указал на ржавые оковы, — после чего он был послан на пытки за свои убеждения. Девять долгих месяцев Петр вместе со святым Павлом провел в подземелье Мамертинской тюрьмы, в полной темноте. Затем Нерон приказал его казнить. Считая святого апостола лишь наглецом, дерзнувшим посягнуть на его власть, император распорядился распять Петра на кресте, умышленно повторяя казнь, которой был подвергнут Иисус. Петр, желая избежать сравнения со Спасителем, попросил, чтобы его распяли на перевернутом кресте, вниз головой, и эта просьба была удовлетворена.

Пока все внимательно слушали брата Иосифа, Майкл незаметно отошел к стеклянной витрине в углу. Освещенная одним ярким лучом прожектора, витрина стояла на пьедестале из оникса высотой три фута. От посетителей ее отгораживала покрытая бархатом цепочка, натянутая между тремя бронзовыми стойками. Майкл даже не посмотрел на витрину — за последние три дня он уже трижды изучал ее. Внутри на пурпурной подушечке лежали два древних ключа.

Брат Иосиф продолжал рассказ о мученической смерти святого, распятого вниз головой безжалостным тираном.

— Нерон был одним из самых гнусных правителей Римской империи. В первую очередь он прославился своим знаменитым цирком, где на преступников и рабов спускались львы и публика с восторгом наблюдала, как голодные хищники разрывают их на части. Пьяные придворные оргии были известны во всем тогдашнем мире, и за две тысячи лет, прошедшие после смерти Нерона, человечество больше не знало подобного падения и разврата. Коварный, жестокий и безнравственный, Нерон стоит на одной ступени с Гитлером, Пол Потом и Чингисханом.

Еще преподавая в университете, брат Иосиф отточил до совершенства умение полностью овладевать вниманием слушателей. На его лекциях студенты даже не кивали. И сейчас экскурсанты обступили гида тесным кольцом, жадно ловя каждое его слово.

И именно эта полная сосредоточенность стала причиной того, что все вздрогнули от испуга и неожиданности, услышав в одном из предыдущих залов приглушенный хлопок.

Двести шестнадцать видеокамер наблюдения управлялись тридцатью шестью мониторами; на каждый монитор выводились изображения с шести камер, которые поочередно циклически менялись с интервалом в четыре секунды, причем любое можно было остановить в любой момент одним нажатием тумблера. Каждая группа мониторов, запрятанных между колоннами из розового мрамора, обслуживалась отдельной сменой из трех охранников. Раз в час каждый из охранников на пятнадцать минут отрывался от мониторов, чтобы дать отдохнуть глазам. Вот уже три года в Ватикане не случалось ни одного сколько-нибудь значительного инцидента. В последний раз это был сумасшедший, который ворвался в Сикстинскую капеллу, размахивая пистолетом, и потребовал, чтобы ему немедленно показали Бога, иначе он начнет стрелять в потолок. Это происшествие едва удостоилось упоминания в выпусках новостей. Тогда Хуана Меденеса задержал один человек. За свою отвагу он был произведен в полковники и лично назначен Папой Иоанном Павлом II начальником Главного ордена бдительности. Таким образом, Стефан Энджордин в тридцать один год стал самым молодым руководителем службы безопасности Ватикана. Подчиненные его уважали, но и боялись: Энджордин терпеть не мог некомпетентности, пререканий и недомолвок и без колебаний своим мягким баритоном отчитывал за малейшие проступки. Впервые появившись в Ватикане, он сразу же завоевал любовь швейцарских гвардейцев широкой улыбкой и неувядающим чувством юмора; однако с увеличением возложенной на него ответственности Энджордин растерял обаяние, посчитав его помехой отношениям между командиром и подчиненными.

И вот сейчас полковник Энджордин расхаживал по дежурному центру, спрятанному в подвалах здания кордегардии, наблюдая за сорока тремя сотрудниками, втиснутыми в это помещение, которое представляло собой смесь высоких технологий и творений Ренессанса. Подобно всем швейцарским гвардейцам, он был холост: ничто постороннее не должно отвлекать тех, кому вверена жизнь и безопасность понтифика, а счастьем семейной жизни можно будет насладиться и позже. Энджордин был солдатом, чья цель всегда ясна, чье дело всегда правое, вне зависимости от прихотей политиков и правителей. Перед ним стояла задача, которая не допускала двойного толкования: защищать Бога, Папу и это государство с территорией площадью сто девять акров.

Энджордин гордился тем, что постоянно следит за новейшими технологиями, внедряя их в систему безопасности Ватикана. Устройства, способные «унюхать» взрывчатку и отравляющие вещества, были настроены на самое совершенное оснащение, которое используется в армии, террористами, религиозными фанатиками и разного рода шутниками. Спрятанные в арках дверных проемов сканеры, которые просвечивали всех посетителей, превосходили все то, что можно встретить в аэропортах, посольствах и даже в Белом доме. Несчетное количество холодного и огнестрельного оружия было изъято у туристов, которые хотя и не замышляли ничего плохого и с готовностью помогали службе охраны, тем не менее не скрывали своего изумления, столкнувшись с эффективной работой команды Энджордина.

Полковнику Энджордину удалось вырвать из рук врага элемент внезапности, а если лишить врага фактора внезапности, можно заранее увидеть его приближение. Вот почему сейчас взгляд полковника был прикован к мониторам номер шесть и семь. Все мышцы поджарого тела Энджордина были напряжены. Он не мог поверить своим глазам.

Хлоп! Со стороны стеклянной витрины посреди центрального зала Музея сокровищ ризницы послышалось громкое шипение. Повалил плотный, густой дым, в считаные секунды затянувший сплошным непроницаемым облаком весь зал.

И тут одна за другой задрожали остальные витрины, под которыми прозвучали такие же хлопки. То, что поначалу показалось незначительным происшествием, быстро переросло в опасную ситуацию. Взрывы, начавшиеся в дальнем конце длинного коридора, подобно падающим костяшкам домино устремились вперед. В заполненных дымом залах воцарилось смятение. Началась всеобщая паника. Посетители кричали, матери хватали своих детей, выла сирена тревоги. В этом оглушительном гвалте не было слышно призывов сохранять спокойствие и ждать дальнейших указаний. Объятые паникой посетители, которых в одном только Музее сокровищ ризницы насчитывалось больше двухсот, бросились к выходу. Дым уже был плотным и вязким, словно патока. Люди толкались, натыкаясь вслепую друг на друга. Смятение становилось полным.

Практически одновременно такие же в точности приглушенные хлопки раздались в Грегорианском музее. Еще четыре витрины принялись извергать дым, повергая туристов в панику.

По всему музейному комплексу без предупреждения с грохотом опустились стальные жалюзи, закрывая размещенные на стенах произведения искусства. Книги, рукописи, реликвии оказались герметически запечатаны в витринах под дюймовым стеклом, оснащенным сигнализацией, которое защитило их от внешнего мира. Эти фрески и живописные полотна, книги и скульптуры были созданы во имя Бога. Потеря их стала бы невосполнимой, поэтому современный мир постарался защитить бесценное прошлое.

Брат Иосиф оставался островком спокойствия в бушующем океане. Он приказал всем членам своей группы взяться за руки и повел их к выходу. Глаза, казалось, горели огнем, по щекам градом катились слезы, однако решимость его оставалась непоколебимой. Монахини и раввины в каком-то смысле даже обрадовались случившемуся, восприняв это как добавку к намеченной на день программе. И хотя глаза у них тоже болели, а горло раздирал удушливый кашель, страх ни на мгновение не сменил охватившего их восторженного возбуждения.

Чего никак нельзя было сказать про профессора Хиггинса. Он пришел сюда не для того, чтобы умереть, и будь проклят Господь Бог, если в его храме профессора ждет смерть! Что напишут газеты, что скажут его коллеги и идейные противники? Он останется в истории не благодаря выдающимся трудам, а из-за своей нелепой смерти: еще одна жертва козней католической церкви, которая наконец сквиталась и с ним. И вдруг кто-то схватил Хиггинса за шею. Он почувствовал укол чуть ниже уха, и у него сразу же закружилась голова. С ужасом представив свою собственную смерть, профессор попытался оторваться от нападавшего. Ученый побежал, как ему казалось, в сторону выхода. У него не было времени осознать, насколько он ошибался. Налетев на мраморное изваяние святого Фомы Аквинского, покровителя католических университетов и школ, Хиггинс отключился еще до того, как рухнул на пол.

Из всех выходов хлынула толпа, которая быстро заполнила площадь Святого Петра. Люди кричали, кто-то предположил, что весь музейный комплекс объят пламенем. Брат Иосиф спокойно отвел свою маленькую группу в угол и, обессиленный, рухнул без чувств. Все радостно заговорили, перебивая друг друга, и никто не заметил, что Майкл и профессор Хиггинс куда-то исчезли.

А внутри музея — только дым, который густыми клубами вздымается вверх, а затем опускается, наползая сам на себя. Нечего даже думать о том, чтобы увидеть собственную руку, поднесенную к лицу: в лучшем случае удастся разглядеть свой нос. Звуки паники ослабли; большая часть посетителей покинули здание. В зале оставались лишь Майкл Сент-Пьер и распростертый на полу профессор Хиггинс.

У Майкла было максимум тридцать секунд. Вот-вот здесь появятся сотрудники ватиканской полиции и пожарной охраны. Майкл тщательно спланировал все заранее, расчет времени был безукоризненным. Дымовые шашки, которые он соорудил в авторемонтной мастерской из сахара, нафталина к английской соли, сработали просто превосходно. Ключом к успеху стали розовые и белые запалы: как только они вступали в соприкосновение с коричневой смесью, оболочка растворялась, после чего следовала молниеносная реакция. Целая смесь была на два сантиметра толще и выступала в роли запала с задержкой сорок пять минут. Розовая смесь держалась всего каких-то пять минут. Вероятность возникновения пожара полностью исключалась. Майкл был не из тех, кто подвергает опасности жизнь людей.

Подхватив бесчувственное тело Хиггинса, Майкл протащил его к витрине с ключами. В кои-то веки удача улыбнулась ему. Здесь дым оказался самым густым. Майкл огляделся вокруг, прислушался. Убедился, что он совершенно один.

Раскрыв сумку, он достал оборудование, изготовленное в мастерской Вителли, и быстро собрал молоток. Подняв молоток высоко над головой, Майкл что есть силы обрушил его на стеклянный ящик. Толстое стекло не разбилось, даже не покрылось паутиной трещин. Но алмазный наконечник толщиной с прядь волос проткнул дюймовое стекло. И тотчас же в витрину устремился сжатый воздух из рукоятки, разрывая ее изнутри по швам. Зазвучал новый сигнал тревоги. Смешавшись с сиреной пожарной сигнализации, он усилил общее смятение.

Полковник Стефан Энджордин и два гвардейца бежали по собору навстречу последним посетителям, спешившим к выходу. Энджордин вызвал пожарных; они отставали от него меньше чем на минуту. Случившееся получило высшую категорию сложности, и служба безопасности отреагировала соответственно: тридцать шесть охранников бросились ко всем выходам из музейного комплекса, торопясь на помощь к тем сорока, что уже были на месте.

Энджордин и двое гвардейцев медленно продвигались через непроницаемую пелену, затянувшую залы Музея сокровищ ризницы, перекликаясь друг с другом. Полковника не оставляло тревожное ощущение, что происходящее не имеет никакого отношения к пожару.

Майкл остановился перед разбитой витриной. Протянув руку, он взял ключи. Осталось четырнадцать секунд. Поскольку ему самому с трудом удавалось разглядеть кончики своих пальцев, он был уверен, что его не видит никто. Майкл быстро разобрал молоток, в рукоятке которого находился баллончик с восемью литрами сжатого воздуха, на три составляющих. Игла с алмазным наконечником спряталась в шариковую ручку, пятифунтовый молоток превратился в корпус фотоаппарата, а рукоятка стала корешком книги, — и все это аккуратно поместилось в сумке Хиггинса. Майкл тщательно осмотрел кончики своих пальцев: нанесенный кисточкой жидкий латекс, застыв, стал неотличим от настоящей кожи, но только папиллярный узор на нем отсутствовал. Не колеблясь ни мгновения, Майкл сорвал полоски латекса с пальцев, скатал их в комок, сунул в рот и проглотил.

Когда двери были открыты, а вентиляция включилась на полную мощность, дым начал потихоньку рассеиваться. Энджордин вместе со своими людьми бежал по залам музея, откашливаясь, тщетно пытаясь разогнать дым руками, отчаянно стараясь увидеть хоть что-нибудь. Все трое прекрасно понимали разницу между двумя сигналами тревоги: второй извещал о том, что в музее орудует вор. Еще никогда из Ватикана ничего не похищалось, и гвардейцы были полны решимости не допустить, чтобы это произошло в их дежурство.

Они сразу же оказались у витрины с ключами и увидели разбитое стекло; однако внутри ничего нельзя было разглядеть из-за дыма. Развернувшись, Энджордин был потрясен, увидев стоящего рядом человека. Он по-итальянски потребовал у незнакомца объяснить, что тот здесь делает. Познания Майкла в итальянском были очень скудными, но он понял смысл сказанного.

— Что вы здесь делаете? — снова спросил Энджордин, переходя на английский.

— Я… я… — запинаясь, выдавил Майкл.

— Что вы здесь делать? Как вы разбить стекло? — вмешался один из гвардейцев.

Вернеа из всех троих был самым здоровенным; синий с золотом мундир на нем буквально расходился по швам. Гвардеец решил добиться ответов, к чему бы для этого ни пришлось прибегнуть. Он не собирался подвести своего командира.

Учащенно дыша, Майкл молча смотрел на гиганта-гвардейца.

Опустив могучую руку Майклу на плечо, Вернеа подтащил его к разбитой витрине.

— Где есть ключи?

Это было покушение на самого Господа, святотатство, за которое любое наказание будет слишком мягким. Но затем…

Дым вокруг витрины начал постепенно рассеиваться. Сначала немного. Полковник Энджордин нагнулся к разбитому стеклу, Вернеа тоже шагнул вперед — и с неохотой отпустил ноющее плечо Майкла. На пурпурной подушечке как ни в чем не бывало лежали два ключа.

— Прошу прощений, я виноват, сэр. Я не думать… — начал было великан-охранник.

Майкл замахал рукой, останавливая его.

— Нет, что вы, что вы, это я виноват. Я ничего не мог разглядеть сквозь дым. Этот человек… — Он указал на профессора Хиггинса, лежавшего ничком на полу. — Я его не заметил, и мы столкнулись, но витрина… Витрина уже была разбита.

Не обращая внимания на сбивчивое объяснение американца, Энджордин постарался оценить ситуацию. Он осмотрел разбитую витрину так, словно та могла ответить, что именно произошло, после чего, отойдя от нее, обвел взглядом соседние витрины. Полковник впитывал все: разбитое стекло, дым, двоих подозреваемых, откладывая информацию в память. Наконец он опустился на корточки рядом с Хиггинсом и перевернул его. Ощупав карманы профессора, до сих пор не пришедшего в себя, полковник не нашел ничего, кроме бумажника и ключей от гостиницы. Раскрыв сумку, лежавшую на полу рядом с Хиггинсом, он достал две книги и передал их своим подчиненным. Порывшись глубже, нашел три ручки и пачку листовок, направленных против церкви. Мрачно оглядев улов, Энджордин продолжил поиски и нащупал нечто такое, что ему удалось вытащить из кожаной сумки с большим трудом. Фотоаппарат оказался значительно тяжелее всех тех, с которыми ему доводилось иметь дело. Полковник покрутил его в руках, пораженный весом — не меньше пяти фунтов. Он снова посмотрел на листовки, и его лицо залилось краской. Многозначительно переглянувшись с Вернеа, он уставился на распростертого Хиггинса и презрительно усмехнулся. Этого человека Энджордин уже видел на мониторе системы наблюдения, когда тот спорил с братом Иосифом; спутать его нельзя было ни с кем: высокомерная надменность, неприкрытое презрение и отвращение на лице. У этого туриста не было ни капли уважения к церкви. Полковнику пришлось сделать над собой огромное усилие, чтобы хорошенько не треснуть его так, чтобы он никогда больше не очнулся.

— Вы не ранены? — рассеянно спросил Майкла Энджордин, мысленно находящийся в другом месте.

Полковник даже не повернулся к Майклу; его взгляд оставался прикован к неподвижному телу Хиггинса.

— Нет, я только переволновался. Пожар…

— Мы вас проводим, — остановил его Энджордин. Он повернулся ко второму охраннику.

— Райнер!

Капрал Райнер взял Майкла за руку и повел сквозь редеющий дым. Их одинокие шаги гулко звучали в опустевших залах музея. Подобно призракам, которые материализовались из стен, швейцарские гвардейцы и ватиканские полицейские бесшумно занимали места у всех витрин, полотен и дверей; на смену алебардам пришли автоматические винтовки и пистолеты. Оглянувшись на место преступления, Майкл поразился, насколько быстро и эффективно откликнулась охрана на нападение. Энджордин распоряжался своими людьми так, словно это были продолжения его собственных конечностей. Хиггинс медленно приходил в себя. Вернеа рывком поднял его на ноги; у профессора тряслась голова, взгляд оставался рассеянным. Майклу захотелось на время превратиться в муху, чтобы получить возможность присутствовать на допросах Хиггинса: он много бы дал за то, чтобы услышать, как надменный профессор будет объяснять присутствие в своей сумке таких странных вещей. Отвертеться ему не удастся. Ненависть Хиггинса к католической церкви общеизвестна; он сам трубил о ней во всеуслышание. Не потребуется особой фантазии, чтобы приписать ему вину в случившемся. По прихоти судьбы Хиггинс всю свою жизнь посвятил тому, чтобы низвергнуть церковь, но вот сейчас, только из-за того, что он оказался не в то время не в том месте, церковь сожжет его живьем.

— Un momento! Подождите!

Громкий голос раскатами отразился от стен музея.

Обернувшись, Майкл увидел спешащего за ним вдогонку полковника Энджордина, и у него внутри все оборвалось. Он с тревогой посмотрел на Райнера. При приближении командира тот, отбросив шутливую любезность, снова превратился в непоколебимого солдата. Майкл заглянул Райнеру за спину: вдалеке дверь, перекрытая тремя швейцарскими гвардейцами. Бежать бесполезно, он в ловушке.

Остановившись, Энджордин выдал быстрые приказы по-итальянски; после первого же из них Райнер послушно кивнул. Затем оба охранника повернулись к Майклу.

Три черных джипа, завывая сиренами, с визгом остановились перед гостиницей. Дежурный консьерж, выбежавший навстречу, едва не оказался растоптан ватиканскими и римскими полицейскими, которые ворвались в вестибюль. Оставив внизу несколько человек, перекрывших все выходы, остальные взбежали вверх по лестнице. Консьерж тщетно призывал их остановиться, размахивая мастер-ключом.

Бойцы отряда специального назначения, обнажив оружие, ворвались в коридор третьего этажа и, не медля ни мгновения, выломали дверь в 306-й номер. Запыхавшийся консьерж поднялся на этаж, сжимая бесполезный ключ.

Как выяснилось, оружия не потребовалось: в номере никого не оказалось. Но, что гораздо важнее, номер не пришлось переворачивать вверх дном. Все лежало на столе: карты и планы Ватикана, фотографии залов музея, рецепт изготовления дымовых шашек.

Через пару минут в номер вошел следователь Франконе, следом за которым двое его подчиненных ввели Атиллио Вителли. Услышав сообщение на полицейской частоте, Франконе поспешил прибыть на место. По дороге он связался по радио с полковником Энджордином и рассказал, что ему удалось обнаружить в автомастерской.

— Вы ничего здесь не узнаёте? — спросил у Вителли следователь.

Тот взглянул на вещи, разложенные на столе; на телевизор с выключенным звуком, по которому показывали кадры окутанного дымом Ватикана; на собранные чемоданы. Наконец его взгляд упал на бейсболку с эмблемой «Янкиз», висящую на ручке двери ванной. «Лишь дилетант-американец наденет что-то настолько… американское», — подумал Вителли.

Наконец консьерж, отдышавшись, удивленно расширил глаза, развел руками и обратился к одному из полицейских:

— И в чем провинился профессор?

Майкл по очереди прижал каждый палец в нужный квадратик на бумаге и покатал им из стороны в сторону. Райнер протянул ему бумажное полотенце, чтобы вытереть чернила, после чего другой полицейский сфотографировал его в фас и в профиль. Раздетый до нижнего белья, Майкл стоял в небольшом помещении здания, выходящего на площадь Святого Петра, вся обстановка которого состояла из стола и двух настольных ламп. Дверь в комнатушку была закрыта и заперта снаружи. На столе было разложено содержимое сумки Майкла: блокноты, солнцезащитные очки, брошюры об истории Ватикана. Рядом лежала одежда и содержимое карманов: бумажник, наличные деньги, паспорт, связка ключей, карманный компьютер и спутниковый телефон с иридиевым аккумулятором.

— Вы остановились в гостинице «Белла Коччини»? — по-английски с сильным акцентом спросил Райнер, заполняя протокол.

— Совершенно верно.

Скомкав бумажное полотенце, Майкл бросил его в мусорную корзину, следя затем, чтобы сохранять на лице улыбку.

Следователь в форме ватиканской полиции медленно водил над вещами Майкла щупом электронного сканера. Прибор запищал на ключи, карманный компьютер и телефон. Следователь тщательно изучил каждый предмет в отдельности. Затем он полностью извлек содержимое бумажника Майкла, от кредитных карточек до обрывков бумаги с записями, и пристально осмотрел все. После чего включил компьютер, запустил несколько программ, проверил работоспособность и, удовлетворенный, положил на стол. Последним он взял телефон и, удивившись размерам и весу, вопросительно посмотрел на Майкла. Перевернув аппарат, он открыл сзади крышку и достал большой черный аккумулятор.

— Иридиевый аккумулятор, — с сильным акцентом произнес следователь.

Майкл улыбнулся.

— Спутниковый телефон. Качество связи поразительное.

Следователь внимательно осмотрел телефон, словно это было ювелирное украшение тонкой работы; однако Майкл понимал, что движет им не восхищение, а подозрительность. Вставив аккумулятор на место, следователь включил телефон и махнул Майклу.

— Не возражаете?

— Пожалуйста, не стесняйтесь.

Следователь набрал номер, и через какое-то время у него в кармане зазвонил сотовый телефон. Удовлетворенный, он положил телефон Майкла на стол. Затем повернулся к Майклу и исследовал с помощью щупа все его тело. По его лицу невозможно было понять, что показал прибор. Наконец он обернулся к Райнеру и красноречиво кивнул.

Райнер протянул Майклу одежду и пододвинул лежащие на столе вещи. Майкл стал молча одеваться.

— Надеюсь, вы понимаете, профессор Макмагон, — начал Райнер, изучая паспорт Майкла, — поскольку чрезвычайное происшествие имело такие масштабы, мы должны обратить внимание даже на самые незначительные мелочи. — Положив ручку на стол, Райнер развернул протокол и показал место, где Майклу следовало расписаться. — Никто не сравнится в дотошности и бдительности с полковником Энджордином. Если возникнут какие-то вопросы, возможно, полковнику придется еще раз связаться с вами.

— Разумеется.

Одевшись, Майкл быстро подписал протокол.

Дверь распахнулась, и в помещение вошел сам полковник Энджордин. Дверь захлопнулась у него за спиной, щелкнул замок. Не обращая внимания на Майкла, полковник обратился к Райнеру и следователю ватиканской полиции.

— Мы побывали у него в гостинице.

Лицо Майкла оставалось непроницаемой маской, однако сердце было готово вот-вот вырваться из груди.

— Там все — карты, фотографии. Этот professore[14] не отличался особым умом.

Энджордин смерил Майкла взглядом, оценивая. Не отрываясь от его лица, он выхватил у Райнера паспорт Майкла и уставился на него, словно стараясь запечатлеть в памяти. Перейдя на итальянский, полковник выпалил Райнеру быструю фразу — тот слушал молча, но то и дело оглядывался на Майкла.

В помещении наступила тишина, и наконец…

Энджордин вернул паспорт Майклу. Трижды стукнул в дверь. Щелкнул отпертый замок.

Когда они вышли на солнечный свет, мимо прокатила карета «скорой помощи», которая остановилась рядом с несколькими пожарными машинами. Группа швейцарских гвардейцев проверяла выходивших посетителей, обыскивая и допрашивая их. Охранники шагнули было к Майклу, но тотчас же отвернулись, увидев, что тот идет в сопровождении капрала Райнера.

— Здорово я перепугался, — признался Майкл.

— Извините за неудобства, — ответил Райнер. — Вы точно не ранены?

— Нет, просто до сих пор не могу прийти в себя.

— Не хотите обратиться к врачу?

— Нет, право, все в порядке. Если мне что и надо, то выпить чего-нибудь покрепче.

— Пожалуйста, пусть это досадное недоразумение не отобьет у вас желание снова посетить нас.

Кивнув, Райнер поспешил обратно в музей.

Толпа пока что не начинала рассеиваться; столпотворение продлится еще некоторое время. Развернувшись, Майкл направился к себе в гостиницу, благодаря судьбу за то, что никто не пострадал, а посетителям в компенсацию за испорченное настроение будет что рассказать. Он пересек площадь Святого Петра и, проходя мимо устремившегося ввысь обелиска и огромной колоннады, обернулся и посмотрел на собор. И хотя творение Микеланджело сохранило свое величие, Майкл уже не ощутил той робости, которая охватила его, когда он впервые увидел древний город.

Сунув руку в карман, Майкл достал телефон; ему было необходимо услышать голос Мэри. Необходимо сказать, что он ее любит и возвращается домой. Ровно в час дня Майкл покинул пределы Ватикана. Он улыбался, сознавая, что шансы Мэри на выздоровление существенно возросли.

Ключи были у него.

ГЛАВА 11

Майкл собирал вещи. В номере римской гостиницы «Тревеллерс-инн», оплаченном им заранее, с трудом помещались кровать и столик, однако удобства Майкла не интересовали — никогда не интересовали. Этот номер он снял из-за открывающегося из окна вида. Отсюда был прекрасно виден Ватикан. И, что гораздо важнее, просматривались мириады запутанных улочек внизу, которые, в случае чего, обеспечили бы пути отхода. И хотя Майкл действительно зарегистрировался в «Белла Коччини», сделано это было для прикрытия; истинным центром операции являлась эта небольшая гостиница.

По телевизору показывали кадры, снятые днем: клубы дыма, вырывающиеся из ватиканских музеев, толпы бегущих туристов. Диктор итальянского бюро Си-эн-эн сообщил, что все посетители были эвакуированы, никто не пострадал.

Майкл сел за крошечный столик в углу и вставил в портативный компьютер носитель флэш-памяти. Внезапно на экране стремительно замелькали цифры. Через тридцать секунд вся информация, хранившаяся в компьютере, была полностью уничтожена.

Компьютер выполнил заданное, действуя безошибочно и точно в срок. В десять часов утра он в автоматическом режиме позвонил в полицейский участок через сотовый телефон, отследить который было невозможно. Распознав живой человеческий голос, компьютер выдал заранее записанное речевое сообщение продолжительностью двадцать две секунды с предупреждением о мастерской Атиллио Вителли. Компьютер до неузнаваемости изменил голос самого Майкла; как только короткое сообщение завершилось, связь была разорвана.

Ровно в одиннадцать дня компьютер набрал номер ватиканской полиции. Голос Майкла, преобразованный в женский спектр, предупредил о намеченной демонстрации протеста. Все это являлось ширмой, отвлекающим маневром. Следствие оказалось направлено по ложному пути, приправленному элементами истины, а тем временем в другом месте был нанесен главный удар.

Перевернув компьютер, Майкл извлек из него жесткий диск и несколько раз провел над ним сильным магнитом. Хотя в 11–17 автоматически запустилась программа-вирус, которая уничтожила все улики, и он только что повторно очистил память компьютера, Майкл придерживался того мнения, что осторожность никогда не бывает излишней. Он предпочитал надевать и ремень, и подтяжки. Мало ли что может случиться?

Майкл был рад, что никто не пострадал — за исключением разве что самолюбия и головы профессора Хиггинса; голове досталось от удара о статую святого Фомы Аквинского, на что наложилось действие амитала натрия, продлившего сон. Листовки антикатолического содержания, которые Майкл подбросил в сумку профессора, привели охранников в бешенство, и они, ослепленные благородной яростью, поспешили в гостиницу, где остановился Хиггинс. Она находилась всего в трех кварталах от «Белла Коччини». Поскольку дежурный администратор там только один, Майкл утром по дороге в Ватикан без труда проскользнул незамеченным в номер к Хиггинсу и подбросил улики, подкрепившие подозрения швейцарской гвардии и ватиканской полиции.

Решающей оказалась не какая-нибудь одна улика, а все они в целом: содержимое сумки профессора, его общеизвестная ненависть к церкви, вещи, обнаруженные в гостинице. То обстоятельство, что ничего не было похищено, подтверждало скорее гипотезу о вандализме, чем о неудавшемся ограблении. Правда всплыла только тогда, когда закончилось действие амитала натрия. Однако она оказалась никому не нужна; все уже определились с профессором Хиггинсом.

Достав спутниковый телефон, Майкл открыл крышку, извлек иридиевый аккумулятор и вставил вместо него свежий.

«В случившемся по-прежнему остается множество загадок, — продолжал корреспондент Си-эн-эн. — Тем временем музеи Ватикана все еще закрыты — впервые за последние сорок пять лет».

Майкл осторожно содрал с аккумулятора этикетку, открыв шов корпуса, и с помощью ножа, вставленного в шов, вскрыл его. Внутри аккумулятор был заполнен чем-то вроде смолы; Майкл опустил в это вязкое черное вещество пальцы и нащупал два ключа. Со стороны контактов в аккумулятор была вставлена батарейка. Источник питания функционировал как и положено; просто его емкость стала в десять раз меньше обычной. Этот аккумулятор был троянским конем, изобретенным Майклом.

Впервые Майкл получил возможность изучить добычу вблизи. Вытащив ключи из аккумулятора, он положил их на кровать. Они были покрыты черной липкой массой, но когда Майкл их вытер, тускло сверкнул благородный металл. Взяв серебряный ключ, Майкл полотенцем счистил остатки смолы и натер металл до блеска. Затем взял золотой ключ и начал его вытирать. И вдруг что-то привлекло взгляд Майкла. У него внутри все оборвалось.

Схватив ключи, Майкл бросился в ванную. «Ходят упорные слухи о том, что в залах Музея сокровищ ризницы и Грегорианского музея этрусского искусства были взорваны несколько дымовых шашек, однако пострадавших нет». Голос корреспондента Си-эн-эн был слышен даже из-за закрытой двери.

Внимательно осмотрев золотой ключ, Майкл включил горячую воду и подставил его под струю, смывая остатки похожей на деготь массы.

«К счастью, официальные лица подтвердили, что из музеев ничего не было похищено». Голос из телевизора отражался от выложенных кафелем стен.

Вода в раковине стала черной — а ключ заблестел золотом.

Майкл поднес его к глазам. На одной стороне виднелось клеймо, выбитое крошечными цифрами, едва различимыми невооруженным глазом. Майклу пришлось напрячься, но первое предположение оказалось правильным. На золотой поверхности было выбито число 585.

Майкл долго смотрел на ключ, затем положил его на край раковины, уставился на свое отражение в зеркале и провел руками по лицу.

— Проклятье! — простонал он.

Зазвонил спутниковый телефон. Майкл не двигался с места. Сердце гулко колотилось у него где-то в горле. Он закрыл глаза.

Телефон зазвонил снова. И Майкл, не выдержав, взорвался, одним взмахом руки отправив на пол туалетные принадлежности и стакан для воды.

Выскочив из ванной, он схватил трубку на третьем звонке.

— Алло.

— Я тут как раз смотрю выпуск новостей, — произнес голос. — Какая это замечательная штука — всемирная телевизионная сеть. Интересно, продается ли Си-эн-эн.

Майкл молча смотрел трансляцию в прямом эфире из Ватикана. У него в ушах прозвучало грозное предостережение, сделанное Финстером на прошлой неделе: «Я обязательно пойму, что ключи ненастоящие. Я обязательно пойму».

— Итак? — спросил Финстер.

— Итак, как выяснилось, в Ватикане работают не дураки.

Майклу с огромным трудом удалось сдержать переполняющую его ярость.

Это число 585 — 14К по американскому стандарту — в Европе означало пробу золота. В этом сплаве 58,5 процента чистого золота — две тысячи лет назад подобные обозначения на золотых изделиях не ставили.

— И?..

— И… — Майкл был в растерянности. Голова у него кружилась. Однако провал допустить нельзя. Он обязан победить. От этого зависит жизнь Мэри.

— Что вы хотите сказать, Майкл? Они у вас?

Молчание. Поглощенный мыслями, Майкл стоял, уставившись на кровать.

— В чем дело, Майкл? — Голос Финстера стал резким. — Что случилось?

На кровати лежала стопка книг, по которым Майкл проводил свои исследования. Сейчас его внимание привлекла одна из них: «Ватикан — его политика и владения». Обложка простая — на ней изображена старая церковь. Перед Майклом вдруг раскрылись простота и логика правильного ответа — впрочем, прошлое всегда понятнее будущего. Отвлекающий ход. Именно то, в чем так преуспел сам Майкл. Это как престидижитатор — пусть все внимание зрителей приковано к правой руке, а левая тем временем их обманывает. Вы смотрите сюда, поэтому я совершу невозможное там. И людям свойственно принимать самое невероятное, особенно если они видели подтверждение своими собственными глазами. Все смотрите на мою пустую руку, а я тем временем достану из кармана монету; все смотрите на Хиггинса, врага церкви, а я тем временем просто стащу эти ключи; все смотрите на эти ключи, выставленные на всеобщее обозрение, но на самом деле настоящие ключи спрятаны в другом месте.

— Майкл, что происходит?

— Все оказалось не совсем таким, каким выглядело со стороны, — пробормотал Майкл, обращаясь не столько к Финстеру, сколько к себе самому. — У всех на виду. Так просто. Ну почему я не догадался раньше?

— О чем это вы?

Голос Финстера ощетинился жесткими иглами.

— Мне нужно было начать с самого начала. — Внезапно все встало на свои места. — Увидимся через пару дней.

Майкл рассеянно отключил телефон, обрывая возражения Финстера.

Стены были покрыты шедеврами росписи цветными мелками. Яркие облака и собаки, человечки и цветы. Дженни Буш принесла рисунки из школы. Узнав, что Мэри «немного простудилась» и не вернется до летних каникул, ребята постарались вовсю. Многие плакали. Казалось, в классе нарушилось какое-то внутреннее равновесие, ведь Мэри была центром притяжения, общим родителем для всех малышей. Она заклеила принесенными пестрыми рисунками бледные стены в надежде не только скрыть стерильную атмосферу больничной палаты, но и чувство полной беспомощности, прочно поселившееся у нее в сердце.

Мэри сидела в кресле, полностью одетая, и делала вид, что читает. Ей пришлось уже пройти через множество тестов, но такого еще не было. Лечение не просто истощало ее силы, оно убивало волю. Она с нетерпением ждала возвращения Майкла, надеясь, что он станет катализатором, который ускорит ее выздоровление.

— Привет, Мэри, — послышался тихий шепот.

Мэри отреагировала не сразу, погруженная в мысли, которые не имели ничего общего с книгой на коленях. Шепот прозвучал ближе:

— Привет!

Мэри испуганно вздрогнула, но от страха не осталось и следа, когда она увидела лицо.

— Поль! — Ее улыбка была искренней.

— Ты выглядишь ужасно. — На самом деле Буш опасался, что она будет выглядеть еще хуже. — Как ты себя чувствуешь?

— Прилично. На самом деле врачи любят поднимать много шума по пустякам.

Нагнувшись, Буш поцеловал ее в щеку. Он примчался в клинику прямо с работы; его костюм был помят, галстук сбился набок, но ему хотя бы хватило времени причесать непокорные волосы.

— Ты должна поскорее возвращаться домой. Дженни меня просто с ума сводит; мне нужно, чтобы ты положительно влияла на нее, заставляя хотя бы изредка смеяться.

— У тебя у самого это неплохо получается.

— Да, но она смеется надо мной, а не вместе со мной. Я принес тебе печенье и журналы.

Поль положил на край стола объемистый пакет.

Стопки книг и журналов росли, на столе уже почти не оставалось места. Мэри с грустью подумала, что ей потребуется целый год, чтобы прочитать все.

— Спасибо. Как Дженни?

— Обезумела, — невесело признался Буш. Он обвел взглядом рисунки. — У тебя много поклонников.

— Да, это мои сорванцы.

Последовало долгое, неуютное молчание. Буш притворился, что внимательно разглядывает каждый рисунок.

Закрыв книгу, Мэри собралась с мыслями и улыбнулась.

— Еще раз огромное спасибо за то, что ты помог Майклу, разрешил ему отправиться на юг.

Буш резко обернулся.

— Знаешь, из всех правил есть исключения.

Его убивала мысль, что Майкл солгал Мэри. Ему не хватало духа сказать ей, что Майкл покинул пределы Соединенных Штатов.

— Я даже не знаю, как мы сможем тебя отблагодарить.

— А ты просто поправляйся скорее.

— Обещай, что, когда Майкл вернется, мы поужинаем вместе все вчетвером. Договорились?

Буш осторожно прикоснулся к руке Мэри; ему потребовалось сделать над собой усилие, чтобы улыбнуться. Вопреки всему он надеялся, что Мэри правильно истолкует его нежную улыбку и прикосновение и не станет задерживаться на этом вопросе. Он не мог дать на него ответ, но не мог и солгать.

Мэри уселась в кровати. Все время, пока у нее был Буш, ей с трудом удавалось держать глаза открытыми. Он всегда присматривал за ней, особенно когда Майкл сидел в тюрьме. У Поля это получалось легко и естественно, она никогда не стыдилась его внимания. Когда он ненавязчиво попросил передать ему контроль за условиями досрочного освобождения Майкла, это удивило и Мэри, и Дженни. Буш помог Майклу встать на ноги, они стали близкими друзьями; о большем Мэри не смела и мечтать. Она была благодарна судьбе за то, что Поль Буш занимал такое большое место в жизни ее мужа.

ГЛАВА 12

Бескрайнее поле в затерянной глуши. Насколько хватает взгляда — жесткая щетина выжженной на солнце травы. Вдалеке небольшая горная гряда. Взобравшись на пригорок, Майкл бросил на землю матерчатый рюкзачок, оглядывая окрестности. Он шел уже на протяжении нескольких часов. Здесь не было никаких дорог — только редкие гужевые тропы, проложенные через луга. Идти было трудно, но Майкл напоминал себе, что это лишь крохотная толика того, через что приходится пройти Мэри. Он упорно шагал вперед.

Подножие горы Кефас, не имеющей религиозного и политического значения, представляло собой голое и безлюдное место. С другой стороны, всего к трех милях к югу находится гора Джебель ат-Тур, также известная как гора Елеонская, чье значение огромно. Все предания о горе Елеонской были тщательно записаны и передавались из поколения в поколение на протяжении веков; она упоминается в евангелиях: именно здесь Иисус вознесся на небеса. Однако в действительности гора Елеонская представляет собой гряду из двух с половиной тысяч отдельных вершин.

Среди книг, по которым Майкл готовился к операции в Ватикане, была одна, посвященная обширным владениям католической церкви. Из нее Майкл узнал, что в Ватикане среди бесценных сокровищ есть помещение, в котором хранятся документы обо всей недвижимости, находящейся в собственности католической церкви по всему миру. В этой книге были перечислены десятки тысяч приходов, подчиняющихся Риму, и Майкл обратил внимание на один из них. Во всем мире тысячи часовен носят название Вознесения Господня — больше того, одна из самых известных находится всего в трех милях отсюда, на горе Елеонской; точно так же, как существует множество святых Патриков, святых Августинов и святых Михаилов. Но только одна часовня Вознесения Господня находится на горе Кефас в Израиле. Конечно, это был риск, но слишком много фактов указывало в ту сторону. Брат Иосиф сказал: «Перед смертью Петр совершил паломничество в Святую землю на гору Кефас. Большинство ученых сходится в том, что Петр вернулся в Святую землю для того, чтобы навестить своих родственников, но некоторые утверждают, что ему открылось видение будущего, и в частности его собственной смерти, и он отвез что-то в землю Господа…» Петр, отказавшийся от мирских благ, не имел ничего ценного. Для него было дорого лишь слово Спасителя, и именно Его он поклялся защищать ценой собственной жизни. Единственным реальным наследством Петра были ключи, и он готов был во что бы то ни стало уберечь их от императора Нерона, который стремился уничтожить все, связанное с ненавистными христианами. Поэтому, рассудил Майкл, первый Папа, взявший себе имя от греческого слова «petros», то есть «камень», совершил паломничество на ту самую гору, где Иисус в действительности вознесся на небо, гору, чье название «Кефас» переводится с арамейского как «камень». Ватикан, выставив на всеобщее обозрение ключи святого Петра в Музее сокровищ ризницы и защитив их самыми современными средствами безопасности, подтвердил всему миру их подлинность. А настоящие ключи тем временем можно было хранить там, где и укрыл их Петр, практически не опасаясь воровства. Ибо кому придет в голову искать ключи Христа в нехристианской части света, когда вот они, у всех на виду?

Не теряя времени, Майкл взял билет на рейс из Рима в Тель-Авив. Посетив город, он закупил все необходимое, взял напрокат машину, доехал до подножия горы Кефас неподалеку от Иерусалима, а дальше отправился пешком. Поднимался наверх он с мыслями о Мэри. Скоро его путешествие завершится, они снова будут вместе, а его прирожденный талант в кои-то веки будет использован ради благого дела.

Достигнув последнего гребня, Майкл наконец увидел то, к чему стремился: древнюю каменную церковь. Простая деревянная табличка извещала, что службы проходят только по воскресеньям. За церковью до самого горизонта простиралось огромное кладбище. Вокруг не было ни души. Впрочем, рядом не было ни человеческих поселений, ни вообще следов цивилизации. Часовня Вознесения Господня представляла собой осколок давно минувших дней. Несомненно, в этой части света, населенной преимущественно иудеями, мессы слушали немногие, если вообще кто-нибудь слушал.

Церковь купалась в оранжевом зареве заката. Майкл толкнул дверь. Обстановка внутри была спартанской: дерево и булыжник. Вместо окон — узкие щели в толстых каменных стенах. Лучи заходящего солнца освещали распятие над алтарем. У Майкла мелькнула мысль, что здесь все выглядит в точности так же, как и тысячу лет назад. Посреди алтаря стоял стол из дерева и камня, накрытый белой простыней с папской эмблемой — двумя скрещенными ключами. На нем два графина, один с вином, другой с водой, а рядом с ними — оловянная миска. По обеим сторонам от стола горели две свечи, и их мерцание отражалось от древнего потира. Майкл мысленно отметил, что за свечами кто-то должен следить.

Он обошел вокруг алтаря, ощупью исследуя стены, кафедру священника, маленькую молельню в углу. У него были с собой все необходимые инструменты, но он сомневался, что сегодня в них возникнет необходимость. Это был не музей, оснащенный самыми современными системами безопасности, а простая древняя церковь, существовавшая для того, чтобы привлекать людей, а не отталкивать. Очевидно, о преступлениях здесь вспоминали только во время молитв и проповедей.

Майкл забрался под стол на алтаре и перевернулся на спину. Нижняя поверхность оказалась сплошной и тонкой; места для того, что он ищет, здесь нет. Майкл перекатился на живот. Пол алтаря, приподнятый дюймов на шесть над уровнем остальной церкви, был настелен из нестареющего бука. Майкл принялся выстукивать половицы, проверяя все пространство размером четыре на четыре фута. Прямо под алтарем гулкий звук сообщил о полости. Жестом фокусника Майкл извлек нож, вставил его в щель и оторвал одну доску.

В шести футах под половицей не оказалось ничего, кроме земляного пола. Майкл оторвал две соседние доски — снова ничего кроме утрамбованной земли. Убрав нож в чехол, он поднялся на ноги. Уселся на скамью в первом ряду и задумался. Католическая церковь взяла за правило помещать под алтарь всех церквей священные реликвии, тем самым насыщая их присутствием Господа. Больше того, в Ватикане имеется целый отдел, который называется Библиотекой, — угрюмое помещение, заполненное одними костями святых и древними реликвиями. Задача «библиотекарей» заключается в том, чтобы упаковывать эти реликвии в крошечные коробочки и конверты и рассылать их по церквям всего мира, чтобы там они были помещены под алтарь. Майкл задумчиво оглядел простой алтарь часовни Вознесения Господня. Определенно, эта церквушка не должна быть исключением из правил.

Майкл вернулся к алтарю, достал нож и снова забрался на четвереньках под стол. Он долго смотрел на притоптанную землю, потом похлопал по ней ладонью, попытался поковырять пальцами, но так и не обнаружил ничего необычного. Тогда, крепко зажав нож, он поднял его высоко над головой и одним стремительным движением вонзил в землю.

По руке Майкла разлилась острая боль. Нож наткнулся на препятствие. Шестидюймовое лезвие вошло в землю… но только на пять дюймов. Выдернув нож, Майкл снова вонзил его, на фут левее. И снова лезвие погрузилось в землю лишь на пять дюймов. Третья попытка, в двух футах правее: опять рукоятка ножа остановилась в дюйме от земли.

Майкл принялся лихорадочно рыть землю. Она оказалась такой плотной, словно ее не трогали несколько веков. У него скоро устали руки. Он рыхлил землю ножом, затем выгребал пригоршнями. Через каждые несколько минут Майкл выбирался из-под стола и выглядывал за дверь. Одиночество давило на него; полная тишина была невыносимой. Даже копал он, казалось, совершенно бесшумно. До тех пор, пока нож не наткнулся на металл. Послышался отчетливый скрежет; лезвие скользнуло по невидимой поверхности. Майкл стал работать еще быстрее. Горка земли рядом росла с каждой минутой.

Наконец показалось препятствие. Майкл смахнул последние комочки земли. Это было железо, покрытое оспинами ржавчины, очень старое. Тусклая кованая поверхность помята и поцарапана. А внутри чувствовалась гулкая пустота. У Майкла учащенно забилось сердце. Его предположение подтвердилось: здесь действительно лежало что-то ценное.

Пальцы Майкла нащупали край того, что, судя по всему, было железным ящиком размером четыре на четыре фута. Но он не обнаружил ни запора, ни рукоятки. Как же проникнуть внутрь?

Немного поразмыслив, Майкл достал из рюкзачка портативную кислородно-ацетиленовую горелку и зажег ее; на стенах заплясали тени от маленького синего огонька. Отрегулировав пламя так, что оно стало практически невидимым, Майкл принялся за края ящика, за самое тонкое место. Нагревшись до тысячи двухсот градусов, быстро расплавились запаянные швы. Он обошел крышку ящика по периметру и загасил пламя, не доходя до конца, затем, достав из рюкзачка небольшой гвоздодер, вставил острый конец в образовавшуюся щель. Крышка со скрипом поднялась. Заглянув внутрь, Майкл с большим трудом разглядел футах в четырех ниже другой ящик. Спрыгнув внутрь, он опустился на корточки и убедился, что это небольшой железный сундук. Вытащив его из отверстия, он выбрался следом. Замка на сундуке не было — лишь простая задвижка, которую Майкл поднял.

Просунув руку внутрь, он вытащил маленькую деревянную шкатулку размером с коробку сигар, явно древнюю, украшенную резными воротами на крышке. Положив шкатулку на алтарь, Майкл открыл ее. Внутри оказалась старая белая тряпка, полуистлевшая и грязная. Он извлек ее из шкатулки и почтительно положил рядом, как уже проделывал много раз в прошлом. Раньше, когда дело касалось драгоценностей или произведений искусства, им двигало благоговейное почтение, однако сейчас все было иначе. Теперь ему предстояло то, равного чему не случалось во всей его предшествующей жизни. Всем сердцем Майкл чувствовал, что от содержимого этой шкатулки будет зависеть жизнь его жены.

Развернув тряпку, он увидел два простых ключа, потемневших от времени. Практически точные копии своих дубликатов, выставленных на всеобщее обозрение в Ватикане. Эти ключи размерами также были чуть больше современных, толстые, длиной почти четыре дюйма. Один на вид серебряный, другой — золотой. Однако когда Майкл взвесил ключи на ладони, их вес открыл ему правду; они отлиты не из благородных металлов, а, скорее всего, из бронзы и чугуна. Это было именно то, что он искал. Завернув ключи в тряпку, он убрал их в шкатулку и, укутав ее в свой свитер, уложил в рюкзачок.

Майкл вышел из церкви. Солнце давно зашло, оставив лишь слабое зарево, которое окрашивало багрянцем западный горизонт летнего неба. Вдалеке сгущался туман. Майкл пошел по тропе, черпая успокоение в сгущающихся сумерках. Темнота была его подругой. Под покровом ночи он всегда ощущал себя уютнее, зная, что, хотя ничего не видит сам, его тоже никто не может увидеть. А сейчас он испытывал особый душевный подъем: дело выполнено и можно отправляться домой.

— Извините! — вдруг окликнули его.

Майкл огляделся вокруг, тщетно пытаясь рассмотреть что-либо в темноте. Охваченный беспокойством, он замедлил шаг.

— Я могу вам чем-нибудь помочь?

Голос доносился откуда-то спереди. Темнота упорно отказывалась открыть незнакомца. Он говорил по-английски с акцентом, но не с ближневосточным, а, скорее, с итальянским.

Майкл застыл на месте.

— Покажитесь!

— К сожалению, у меня нет фонаря. Быть может, он есть у вас?

Достав фонарик, Майкл направил луч на тропу и поводил им из стороны в сторону. Однако всей мощности фонарика не хватило, чтобы пробить сгущающийся туман.

По спине у Майкла пробежала холодная дрожь, инстинкт взял свое: он отставил фонарик как можно дальше от своего тела, насколько хватало длины руки. Он попал в ловушку: пятно света — это «яблочко», а сам он — мишень. Майкл прищурился, всматриваясь в темноту…

Бабах! Фонарик вылетел из его вытянутой руки, разбитый вдребезги.

Майкл рванул с места и побежал напрямик через поле. Темнота и туман слились воедино; он понятия не имел, куда бежит. Знал лишь только, что удаляется от того места, где прогремел выстрел. Майкл несся со всех ног, но преследователь неумолимо его настигал.

Все приготовления к краже в Ватикане оказались напрасными. Майкл тщательно спланировал тончайшую операцию и ловко провернул ее, — и это распалило его самолюбие. Вера в свои силы ослепила его: то, что произошло сегодня вечером, было работой дилетанта, и он допустил непростительную для профессионала оплошность.

С гулко стучащей в висках кровью Майкл бежал от невидимой опасности. Хотя он уже давно потерял веру в Бога, у него мелькнула мысль, что сейчас, вероятно, лучший момент для того, чтобы обрести ее снова, чтобы опуститься на колени и прочитать молитву. Однако Майкл не сомневался в одном: в настоящий момент на Господа рассчитывать не приходится. И тут впереди, в тумане, вырисовались могильные камни… Кладбище.

Майкл бежал из последних сил, задыхаясь, напрягая ноющие мышцы. Всего каких-нибудь десять ярдов… Если ему удастся добраться до кладбища, у него появится шанс. Он был так близок к успеху, так близок к тому, чтобы выполнить задание и вернуться домой, чтобы спасти Мэри… Слишком близок, чтобы потерпеть неудачу.

Ворвавшись на кладбище, Майкл побежал, перепрыгивая через могилы, уворачиваясь от надгробий. Несмотря на ночную темноту и туман, он еще мог что-то различать вокруг — надгробия, тысячи надгробий, которые простирались во все стороны. Майкл бежал в глубь кладбища. Туман опустился на землю подобно одеялу, образовав молочно-белое, непрозрачное покрывало толщиной по колено. Майкл бежал как мог быстро, не обращая внимания на препятствия, спрятанные в белой пелене. Вдруг он споткнулся о низкую могильную плиту и растянулся плашмя, ударившись головой о надгробие. Оглушенный, Майкл тряхнул головой, пытаясь прогнать боль.

Преследователь был где-то рядом. Его шаги звучали осторожно, размеренно, — шаги охотника, неумолимо приближающегося к добыче. Майкл никак не мог определить его местонахождение: казалось, звуки доносились со всех сторон. Туман не только не позволял ничего разглядеть; мельчайшие частицы воды, повисшие в воздухе, отражали звук во всех направлениях, многократно усиливая малейший шорох.

Майкл чувствовал, как преследователь подкрадывается к нему.

У него был выбор: бежать или затаиться. Если он добежит, то тем самым выдаст свое местонахождение; однако оставаться на месте также было опасно. Он беззащитен перед лицом врага. Майкл никогда не носил огнестрельное оружие. Это шло вразрез с его неписаным кодексом чести. Майкл считал себя благородным вором. Он никогда не крал последнее, предпочитая брать только то, что было застраховано. В основном работал в музеях, где все экспонаты были надежно защищены страховкой. И ему никогда не приходилось отнимать человеческую жизнь. Сейчас он, наоборот, спасал жизнь — жизнь Мэри; однако если придется выбирать, он или незнакомец, Майкл не колеблясь готов был убить.

— Я тебя все равно найду.

Голос, казалось, звучал отовсюду.

Майкл распластался на земле, притаившись за надгробием некоего Ишмаэля Хадакаса, родившегося в 1896 году, умершего в 1967 году. Эпитафия гласила, что он погиб в войне за свободу Израиля — христианин-копт, отдавший жизнь за землю иудеев. «Несомненно, это был храбрый человек», — подумал Майкл, жалея, что Ишмаэля сейчас нет рядом с ним. Такой союзник ему не помешал бы.

— Ты даже не представляешь, какие силы разбудишь, если не остановишься прямо сейчас.

Говоривший был сам охвачен страхом; Майкл это чувствовал. Наверное, охранник, заснувший на посту, или полицейский, у которого за долгие годы рутинной службы безмерно разрослась уверенность в собственных силах.

Майкл молчал, лихорадочно озираясь по сторонам. Он не смел даже пошевелиться.

— Прошу тебя во имя христианства, во имя всех людей. — В тихом шепоте слышалось отчаяние. — Если ты будешь упорствовать, у меня не останется другого выхода, кроме как убить тебя.

Майкл понял, что незнакомец говорит правду. Медленно, бесшумно он пополз, до боли в глазах всматриваясь в каждое надгробие. Ему хотелось верить, что он удаляется от говорившего. По его расчетам, он двигался на юг, назад к тропе, ведущей в деревню. Майкл взглянул на часы: прошло десять минут с того момента, как в последний раз был слышен голос. Быть может, преследователь сдался, ушел, признал поражение. Однако это наверняка были ложные надежды. Незнакомец по-прежнему прячется где-то рядом. Необходимо проявить терпение. Победу одержит тот, у кого крепче нервы.

И тут Майкла посетила неожиданная мысль. Сняв темный пиджак, он накинул его на покосившееся надгробие, а сам отполз на двадцать ярдов и укрылся за соседней могильной плитой.

Набрав камешков, Майкл положил их перед собой. Даже на таком расстоянии он с трудом различал одетое в пиджак надгробие. Ему хотелось верить, что выглядит все убедительно: человек, присевший на землю. Майкл прислушался. Ничего. Он огляделся вокруг: незнакомец скрывался где-то поблизости, и Майкл собирался узнать, где именно.

Он осторожно швырнул камешек в сторону могилы с одетым надгробием. Тишина. Майкл бросил второй камень. Как только тот ударился о землю, прогремел выстрел. Пиджак Майкла повалился вместе с надгробием.

Сердце Майкла подскочило к горлу: вспышка из дула сверкнула всего в нескольких футах от него. Он не смел дышать. Теперь ему уже был виден преследователь, высоченный, ростом не меньше шести футов. Качая головой, он побежал к пораженной цели. Его движения, поведение привели Майкла в ужас. Перед ним был охотник, который пойдет до конца. Новый страх подкрепил решимость. Майкл понял, что имеет дело с профессионалом. За плечами этого человека служба в армии.

Майкл подобрал еще один камень и что есть силы швырнул его, словно вводя мяч в игру. Пролетев по меньшей мере семьдесят пять ярдов, камень упал рядом с одним из надгробий. Через долю секунды прогремел новый выстрел. Второе надгробие разлетелось вдребезги. Отголоски грохота разнеслись на многие мили вокруг. Но, к изумлению Майкла, вторая вспышка сверкнула дальше от него, чем предыдущая. Незнакомец бесшумно удалялся.

Вскочив на ноги, Майкл побежал сквозь сгущающийся туман. У него за спиной грохотали выстрелы. Они продолжались, равномерные, методичные, но каждый раз звучали все тише и тише. Майкл не оглядывался назад. Он просто бежал и бежал.

ГЛАВА 13

Величественный баварский особняк стоял на вершине холма; к нему вела дорога длиной в целую милю. Это здание сложили из булыжника около двухсот лет назад для какого-то давно умершего члена германского императорского дома. Расположенный в ста тридцати километрах от Берлина на участке площадью в тысячу акров, огромный особняк, по слухам, насчитывал больше ста комнат, однако прислуга, как ни старалась, не могла найти больше восьмидесяти четырех. Коллекция изящных дорогих машин в гараже, похоже, не страдала от чрезмерного использования. Штатный механик был единственным, кто хоть изредка выезжал на них; все остальное время они, смазанные, начищенные, находились в полной готовности в ожидании того часа, когда их владельцу наконец вздумается получить водительские права.

О том, что вытворяет нынешней обитатель особняка за высоченной стеной, которой были окружены все его владения, ходили самые разные слухи. С точки зрения мер безопасности особняк мог поспорить с любым посольством Соединенных Штатов. Одну только внешнюю территорию охраняли двадцать человек; жалованье в две тысячи евро в неделю платилось им не только за специальные навыки — это также становилось очень весомым стимулом держать язык за зубами. У каждого из этих людей были свои обязанности — один ухаживал за садом, другой подстригал газоны, третий плотничал, — однако все эти навыки они приобрели лишь недавно. У всех за плечами была служба в армии. В целом они любили свою работу: не пыльная, прекрасно оплачиваемая и еще ни разу не требовала от них умения обращаться с оружием. Хотя и непонятно было, зачем честному бизнесмену понадобилось содержать личную армию.

Главный холл производил сильное впечатление: уходя вверх на три этажа, он на протяжении всего дня освещался естественным светом, который проникал через окна в переплетах. Внутреннее убранство поражало великолепием — богатые пурпурные тона, стены, обшитые панелями из красного дерева, оттененные каштановыми с зеленым занавесками. Обстановка представляла собой смесь различных эпох: гобелены, более древние, чем фундамент здания, мебель всех стилей. Выставленная напоказ роскошь поражала взор. Но сквозь все это явственно, отчетливо проступало одно: этот дом был обителью одинокого мужчины. Ни светлых воздушных обоев в цветочек в гостиной, ни легкомысленных желтых оттенков в кабинете. Вокруг только мужская суровость — это относилось и к домашней прислуге.

Дворецкий был любезным пожилым мужчиной с глубоко посаженными глазами, которые терялись на его покрытом морщинами лице. Чарльз управлял особняком; его слово являлось законом. Он знал хозяина лучше, чем кто бы то ни было: его предпочтения и желания, его склонности и вкусы. И хотя хозяин неизменно оставался тихим и сдержанным, Чарльз прекрасно понимал, что провинившемуся немедленно укажут на дверь. И он не щадил себя и других, стремясь угодить человеку, которому принадлежал этот особняк. Помимо отличной выучки, необходимой всякому хорошему дворецкому, Чарльз обладал еще одним ценным качеством: у него в крови было стремление хранить верность, — не могло быть и речи о том, чтобы подвести хозяина.

Учтиво поздоровавшись с Майклом, Чарльз впустил его в дом и бесшумно проводил в библиотеку. Выполняя свои обязанности дворецкого, он предложил гостю забрать у него куртку и рюкзачок, но тот отказался, крепко вцепившись в висящую на плече кожаную сумку. Майкл не собирался расставаться с ней до того, как сделка будет завершена. Налив рюмку коньяка, Чарльз предложил ему чувствовать себя как дома и удалился.

Огромная библиотека была заполнена книгами — тысячами томов. Майкл всегда считал, что книги являются отражением сознания и души человека, который собрал их у себя дома. Он прошел мимо камина размером с хороший автомобиль, мимо кожаных кресел с высокими спинками к стремянке. Двадцати футов высотой, почти достигающая потолка, она передвигалась по собственной колее. У Майкла мелькнула мысль, что он может провести в этой библиотеке всю оставшуюся жизнь, но так и не добраться до второго ряда книг. Достав старинный фолиант по геологии в кожаном переплете, Майкл направился к окну, где было больше света. Однако не успел он раскрыть книгу, как дверь распахнулась.

На пороге стоял Финстер, облаченный в твидовый костюм спортивного покроя. У него на лице витала улыбка.

— Одна из моих любимых книг. — Финстер приблизился к Майклу, и у него в глазах появился веселый блеск. — Написана в тысяча девятьсот двенадцатом году Альфредом Вегенером. Здесь впервые выдвигается теория тектоники. Вы держите в руках один из трех существующих на свете экземпляров.

— Извините. — Майкл судорожно вцепился в книгу, не зная, как ему вести себя дальше, словно ребенок, которого застигли с коробкой конфет в руках.

— Чепуха. Вы мой гость; я считаю за честь принимать вас у себя дома. Пока вы здесь, можете брать все, что только пожелаете. Пожалуйста, оставьте эту книгу себе; не сомневаюсь, она вам понравится.

— Нет-нет, что вы…

— Прошу вас, не стесняйтесь. Книга, будучи прочитанной, превращается всего лишь в трофей. Мне она больше не нужна.

— Благодарю вас, но я, право, не могу принять этот подарок.

— Если вы передумаете… — Финстер неопределенно махнул рукой. — Позвольте показать вам дом.

— Я не могу задерживаться…

— В таком случае что-нибудь выпьете?

При этих словах появился дворецкий Чарльз с серебряным сервировочным подносом, на котором стояли два высоких фужера с шампанским. Протянув один фужер Майклу, Финстер приветственно поднял свой.

— За выздоровление вашей жены.

— Благодарю вас, — сказал Майкл. Они чокнулись.

— Я смогу уговорить вас отужинать вместе со мной?

— Честное слово, я не могу.

— Ну уж сигару-то вы со мной выкурите? — Достав две сигары, Финстер предложил одну Майклу.

Майкл отрицательно поднял руку. Финстер усмехнулся.

— У меня слишком много пороков — хорошее вино, сигары, женщины. К несчастью, — как там говорится в пословице? Душа хочет…

— …но плоть слишком слаба. Извините, мистер Финстер…

— Зовите меня Августом, — остановил его Финстер.

— Ну хорошо, Август. Думаю, вы меня поймете. Мне действительно хочется поскорее покончить с нашим делом и вернуться к жене.

— Ну, разумеется. Но скажите, что произошло в Риме? У меня не было никаких новостей от вас с тех пор, как вы покинули Италию, и во время последнего нашего разговора вы говорили крайне загадочно.

— Рим, Ватикан… все это было лишь для отвода глаз. — В голосе Майкла прозвучала усталость. — На самом деле ключи находились на окраине Иерусалима.

— Иерусалима? — удивленно переспросил Финстер. — Где именно?

— В маленькой убогой часовенке.

— Очень любопытно. Охрана?

— Один человек.

Финстер задумался на мгновение.

— И? Вы от него избавились?

— Это он попытался «избавиться» от меня.

— А что сделали вы?

— Убежал.

Улыбнувшись, Финстер кивнул.

— Вы не могли бы описать охранника?

— Было очень темно, — чувствуя себя неуютно, ответил Майкл. — А почему вы спрашиваете?

Финстер, казалось, не услышал его, погруженный в раздумья. Развернувшись, он открыл дверь, которая вела в коридор.

— Предлагаю идти и разговаривать, вы не возражаете?

Положив книгу на стол, Майкл последовал за ним.

Они прошли по величественному особняку, мимо бильярдных и игровых комнат, мимо гостиных и танцевальных залов. Раскурив сигару, Финстер сделал жадную затяжку и медленно выпустил дым, повисший в воздухе плотным серым облачком.

— Простые удовольствия жизни. — Он помолчал, смакуя момент. — Мне как-то попали на глаза результаты исследований, которые показывали, что потворство пороку полезно для здоровья. В конце концов, порок — это ведь то, что человек находит приятным, перед чем невозможно устоять, не так ли? Майкл, а у вас есть пороки?

— Больше нет.

— Ну разумеется, — понимающе кивнул Финстер, и его седой хвостик смешно подпрыгнул. — Вы — человек перевоспитавшийся. Я же, напротив… скажем так, я еще не встретил того, кто мог бы наставить меня на путь истинный. Я просто не могу жить без своих… — он демонстративно поднял фужер и сигару, — слабостей.

— Утверждать это наверняка можно только после того, как попробуешь, — ответил Майкл.

— Ах, но ради чего? Я заслужил это право. У меня есть сила перестать или продолжать, и это главное. Сила.

— Очевидно, вы никогда не были женаты.

Громко рассмеявшись, Финстер добродушно похлопал Майкла по плечу.

— Пойдемте, я хочу вам кое-что показать.

Они остановились перед массивной деревянной дверью. Потемневшие от времени дубовые доски свидетельствовали о ее древности. В этом изящном особняке дверь выглядела совершенно не к месту. Протянув руку, Финстер отворил дверь. Протестующе заскрипели петли. За дверью оказалась длинная каменная лестница. Майклу в нос ударил терпкий запах. Он не смог точно его определить, но запах пробудил неприятные воспоминания о тюрьме. Ступени, извиваясь, уходили вниз, в темноту, вызывая в памяти фильмы с участием Бориса Карлоффа[15].

— Немного театрально, — заметил Майкл.

— Обожаю театральность, — весело ответил Финстер, первым направляясь вниз.

Их тотчас же поглотил иссиня-черный мрак. Майкл любил темноту, она была ему другом. Но не такая темнота. Он снова ощутил этот запах, затхлый и терпкий, сырой аромат подземных казематов, одиночных камер, где томятся в ожидании смертного приговора. Это был запах безнадежности. Шаги гулко отзывались от стен. Майкл старался не отставать от Финстера, а тот, как ни странно, умолк, оборвав на полуслове свой рассказ о достопримечательностях особняка.

Спуск вниз по каменным ступеням и ходьба по подземелью продолжались не меньше двух минут; за все это время Майкл не увидел ни проблеска света. Чем глубже под землю они спускались, тем плотнее становилась висящая в воздухе влага; здесь было холодно, сыро, неуютно. У Майкла внезапно мелькнула мысль, что если Финстеру вздумается сейчас расправиться с ним, помешать этому не удастся. Вот почему он до сих пор ни разу не работал на кого-то другого: никогда нельзя знать наперед, какие побуждения движут заказчиком. А от воровства до убийства всего один шаг.

Вдруг вспыхнул яркий свет. У Майкла перед глазами заплясали красные кружочки, и он непроизвольно зажмурился. Выждав немного, он открыл глаза и осмотрелся вокруг. И тотчас же пожалел о том, что не остался в темноте, ибо, хотя погруженное во мрак подземелья и вселяло в него страх, на самом деле все было лишь в разыгравшемся воображении. Сейчас же происходило наяву.

Майкл увидел собрание различных предметов, как древних, так и гораздо более современных. Глиняная утварь, средневековые доспехи, резьба по дереву из Африки, восточная пиктография. Каждый предмет был абсолютно не похож на своего соседа, и тем не менее их объединяло одно: все они по природе своей имели отношение к религии. Это была зловещая экспозиция страха, ужаса и страданий. Горы тесно составленных живописных полотен. Нарисованные, вырезанные и вытканные лица, словно заточенные в дереве или на холсте, кажется, молящие о пощаде.

— Ну, что скажете? — с гордостью спросил Финстер.

— Ничего подобного я еще не видел, — только и смог вымолвить Майкл, которому пришлось приложить все силы, чтобы скрыть свой страх.

— Чарльз, мой дворецкий, называет это подземной темницей.

— В каком-то смысле это определение подходит как нельзя лучше. — Надеясь, что неуклюжая шутка поможет ему замаскировать охватившую его тревогу, он крепче стиснул кожаный рюкзачок, в котором лежала шкатулка с ключами. Майкл не мог это объяснить, но эта шкатулка, казалось, была для него единственным успокоением в жутком подземелье, простиравшемся вокруг.

— Благодарю вас. — Финстер указал на проход между экспонатами. — Сюда, пожалуйста.

Весь подвал словно перенесли в настоящее из Средних веков. Он был огромным — в этом Майкл не сомневался, поскольку свет терялся вдалеке, так и не встретив на своем пути стены. Сам особняк насчитывал несколько столетий, но подземелье, похоже, оно было значительно более древним. Абсолютно другой мир, погребенный глубоко под поверхностью. Финстер, объявив все это своими безраздельными владениями, наполнил подвал жутким собранием произведений искусства, которым никогда не суждено быть выставленными на аукционе «Сотби».

Что это, лишь причудливая коллекция, собранная эксцентриком, или нечто худшее? Проходя мимо экспонатов, Майкл пытался уверить себя, что делает скороспелые выводы. Быть может, это просто склад, где хранятся произведения искусства, имеющие сомнительную ценность. Те, которые Финстер не посчитал возможным выставить на обозрение в особняке. Быть может, это нечто вроде бабушкиного чулана: набитый причудливыми диковинками, собранными по всему свету на протяжении жизни, пугающими с виду, но по сути своей совершенно безобидными? Вроде старой фарфоровой куклы с оторванной рукой и без глаза или пыльным котлом, в котором хранятся изъеденные молью старинные платья.

Наконец они подошли к тяжелой деревянной двери в каменной стене. Черный цвет древнего замка был темнее безлунной ночи. Достав из кармана связку ключей, Финстер отпер замок и открыл дверь.

Помещение за ней оказалось небольшим, футов десять на десять; здесь произведений искусства не было. В сплошных каменных стенах на высоте пяти футов над землей виднелись высеченные полки-ниши. Помещение было совершенно пустым, если не считать пьедестала из красного дерева, установленного строго посредине.

— Мои новые приобретения попадают сюда, чтобы я мог спокойно любоваться ими наедине. — Финстер зажег от сигары свечу на полке и улыбнулся. — Создает определенное настроение, вы не находите?

Майкл проследил за тем, как Финстер зажигает маленькие свечи, расставленные по всему периметру помещения. Здесь на него не таращились странные изваяния и картины и он не натыкался на проникнутые страданиями взоры. Теплое мерцающее пламя свечей озарило стены, и после зловещей коллекции, оставшейся за дверью, Майкл ощутил умиротворение. Он молча раскрыл рюкзачок и достал резную шкатулку.

— Какая красота, — с восхищением произнес Финстер, разглядывая его добычу.

Майкл протянул ему шкатулку.

Но Финстер, отшатнувшись, поднял руку, останавливая его.

— Именно вам принадлежит честь положить это на пьедестал.

Немного сбитый с толку, Майкл подчинился. Открыв шкатулку, он развернул ключи и шагнул к Финстеру, показывая их. Финстер взглянул на ключи, но снова отступил назад.

— Что-нибудь не так? — спросил Майкл.

— Дух захватывает. Я поражен… их красотой.

Финстер остановился в дверях. Достав из шкатулки серебряный ключ, Майкл протянул его владельцу особняка. И опять немецкий коллекционер остановил его, подняв руку.

— Нет-нет.

Было видно, что Финстера охватила дрожь. Майкл вспомнил домохозяйку, мать троих детей, которая выиграла в телевизионном шоу главный приз. Как и она, Финстер, казалось, никак не мог поверить в свое счастье.

Майкл улыбнулся.

— Ключ вас не укусит.

— Как знать, — попытался отшутиться Финстер. — Однако лично я предпочитаю наслаждаться своими сокровищами наедине. Не спеша. Когда мне наконец удается достать что-нибудь такое, чего я долго и страстно желал… — Он помолчал. — Чувства меня переполняют.

Майкл отвернулся к пьедесталу, отчаянно надеясь, что Финстер не успел разглядеть его лицо. Ибо внезапно ему стало еще страшнее, чем когда он оказался в подземелье. Финстер нанял его для того, чтобы достать эти ключи, и вот сейчас он не просто их боится, а испытывает перед ними безотчетный ужас. Богач упрямо отказывается прикоснуться к ним, словно они заражены чумой. Майкла захлестнули жуткие подозрения: выполнив поручение Финстера, не навлек ли он на себя беду, которую невозможно даже представить? Не являются ли эти ключи чем-то большим, чем просто два обработанных куска металла? Уж если их так боится Финстер, один из самых могущественных людей на свете, что уж говорить про него самого? Майклу неудержимо захотелось немедленно уйти отсюда, оказаться на улице, увидеть солнечный свет. Вернуться домой к Мэри. Оказаться где угодно, только не здесь.

Положив ключи на бархатную подушечку на пьедестале, Майкл поставил рядом шкатулку. Отступив назад, он еще раз взглянул на ключи, которые теперь находились здесь, в этой комнате, и ощутил в глубине души, что совершил ошибку, попрал нечто более суровое, чем закон, установленный людьми.

— Деньги уже переведены на ваш счет, вместе с премиальными в размере двухсот пятидесяти тысяч долларов, — сообщил Финстер, возвращая Майкла к действительности. — Когда ваша жена поправится, вы не будете чувствовать себя стесненными в средствах.

Обернувшись, Майкл посмотрел в лицо своему заказчику. Он напомнил себе, что, каким бы неправым ни начинал казаться ему этот поступок, именно кража ключей позволила Мэри получить лечение, в котором она так отчаянно нуждалась, которое спасет ей жизнь. И так же в точности, как люди оправдывают перед самими собой еще одну рюмочку, еще одно сладкое пирожное, убеждая себя, что никакого вреда от этого не будет, Майкл, очистив разум и совесть, пожал Финстеру руку.

— Спасибо, — сказал он, принимая от него квитанцию о переводе денег.

— Это вам спасибо. От всего сердца желаю вашей жене скорейшего выздоровления, чтобы вы смогли вместе насладиться жизнью.

Они вышли из комнаты, и Финстер, уже собравшись закрыть дверь, еще раз бросил взгляд на свое новое сокровище. Его тонкие губы изогнулись в слабой улыбке. Это была улыбка не радости и не счастья: так торжествующе улыбается генерал, который только что захватил господствующую высоту и наголову разгромил противника. Так улыбается утомленный сражениями полководец, который, оказавшись на грани поражения, вдруг получил в свои руки чудо-оружие, и теперь это оружие не только спасет его, но и позволит переломить в свою пользу ход всей войны.

ГЛАВА 14

Палата наполнилась утренним светом. Ночь выдалась тяжелой; с момента начала процедур все ночи были такими, но эта прошла особенно мучительно. Постоянная рвота и диарея истощали организм Мэри, лишая ее жизненных сил. Ночь исходила буквально из мозга и костей. Мэри была в полном изнеможении, теряя остатки воли.

Как только солнечный луч коснулся ее век, она зашевелилась. Относительное утешение сна покинуло ее — впереди был новый день, наполненный страданиями. Мэри перекатилась на бок — и тотчас же по всему ее исстрадавшемуся телу разлилась бесконечная радость: она увидела Майкла. Впервые с того момента, как три недели назад ей сообщили диагноз, Мэри почувствовала себя помолодевшей. Теперь, когда он вернулся, она непременно одержит победу над чудовищем, схватившим ее, загонит его обратно в ту страшную дыру, откуда оно появилось.

— Доброе утро, — прошептала Мэри.

Майкл расставлял цветы. Он уже успел убраться в палате, и Мэри показалось, что порядок пришел не только в это унылое помещение, но и во всю ее жизнь. Впервые за несколько дней шторы были раздвинуты, и Мэри снова получила возможность видеть голубое небо.

— Доброе утро, — ответил Майкл и, наклонившись, нежно поцеловал ее.

Мэри мысленно пристыдила себя: сны о мучениях и смерти, одолевавшие ее, были беспочвенными страхами. Майкл вернулся, как и обещал.

— Я по тебе соскучилась, — прошептала она, усаживаясь и подкладывая подушку под спину.

— А я соскучился по твоей улыбке. Как ты себя чувствуешь?

— Гораздо лучше.

— Рад слышать это. — Майкл знал, что Мэри лжет. Но он промолчал, понимая, что делает она это ради него.

Мэри уютно устроилась у него в объятиях. Вот что на самом деле было ей нужно больше всех мыслей и молитв, больше любых лекарство и благих пожеланий. Быть в объятиях Майкла. И обнимать его самой. Для нее любовь заключалась не только в том, чтобы принимать, но и в том, чтобы отдавать. И этот чудодейственный эликсир подействовал на обоих. Тревога, не покидавшая Майкла с тех самых пор, как он уехал из страны, исчезла, оставшись где-то в Германии.

— Я тут подумал… — Отстранив Мэри от себя, Майкл заглянул ей в глаза. — Быть может, мы съездим на недельку на море, в Нантакет, остановимся в гостинице «Корабельный колокол».

— Позанимаемся любовью в дюнах.

— Гм… Поедим суп по-португальски.

— Свежих омаров.

Майкл помолчал.

— Тебе не говорили, долго еще ждать выписки? — Ему не терпелось как можно скорее вырвать Мэри отсюда.

— Еще целую неделю. Завтра врачи снова будут ковыряться и щупать.

— Я бы тоже был не прочь поковыряться и пощупать.

— Это можно устроить, — сказала Мэри, утыкаясь лицом ему в шею. Она всегда любила запах, исходящий от Майкла, находя в нем утешение, чувство безопасности. Как ни старалась она гнать от себя эту мысль, последние семь дней ее не покидало предчувствие, что Майкл больше не вернется. Вот что пугало Мэри по-настоящему: она с ужасом думала о том, что ей предстоит умереть в одиночестве. — Как прошла поездка?

— Работа заняла чуть больше времени, чем я предполагал, и оказалась чуть более сложной. — Майкл принялся растирать жене спину, от лопаток и вниз, так, как она любила.

— Тебя искал Поль. — Закрыв глаза, Мэри положила голову ему на плечо.

— Он не говорил, что ему нужно?

— Он хотел, чтобы ты позвонил ему, как только вернешься. Сказал, что в субботу у вас футбол.

Чушь собачья. Буш собирается содрать с него с живого кожу. Но с этим Майкл как-нибудь справится; после того, через что ему пришлось пройти за эти последние кошмарные недели — болезнь Мэри, Ватикан, Израиль, подземелье Финстера, — он справится с чем угодно. Нет, Бушу он пока что звонить не будет. Буш подождет.

— Ты полностью закончил работу? — спросила Мэри.

Майкл что-то недоговаривал, но она понимала, что он делает все ради нее. И сейчас было не время донимать его расспросами.

— Да. — Майкл крепко прижал ее к груди. — И больше я тебя никогда не покину.

— Знаю.

Впервые за долгое время оба поверили, что наконец все будет хорошо.

Войдя в свою квартиру, погруженную в темноту, Майкл швырнул почту на столик. Просунув голову в спальню, он окликнул:

— Ястреб?

Затем проверил автоответчик. На маленьком табло светилась красное число тринадцать. Он нажал клавишу воспроизведения. «Сообщение номер один», — нудно пробубнил синтезированный женский голос.

— Майкл? Это я, перезвони мне, — послышался голос Поля Буша.

Майкл снова нажал клавишу, переходя к следующему сообщению.

— Майкл, позвони…

Снова Буш. И снова Майкл нажал клавишу.

— Майкл, я знаю, что ты вернулся, не вынуждай меня приходить к тебе и получать…

Майкл резко ткнул клавишу, обрывая сообщение на середине.

— Ястреб?!

Майкл заглянул на кухню. Быть может, миссис Макгинти вывела пса на прогулку. Только тут до Майкла дошло, что Си-Джей тоже нигде не видно. На самом деле он терпеть не мог эту кошку, вообще с детства ненавидел кошек, этих капризных животных, и не понимал, в чем их притягательность. Но это была кошка Мэри, и раз она любит маленькую тварь, он… по крайней мере, будет притворяться, что тоже любит ее. Вероятно, после его отъезда миссис Макгинти забрала Си-Джей к себе домой. Надо будет не забыть подарить ей что-нибудь приятное в знак признательности за хлопоты.

Майкл сгреб почту и, вскрыв первый конверт, направился в свой кабинет. Зажег свет и едва не подпрыгнул от неожиданности.

В его любимом кресле сидел мужчина, крепкого телосложения, с иссиня-черными волосами и глазами цвета сланца. Обветренное лицо и заскорузлые руки — определенно, этот человек многое повидал на своем веку. На незнакомце были черные брюки в обтяжку и черная рубашка; подошва его черных кроссовок была протерта чуть ли не до дыр, но верхняя часть выглядела на удивление чистой и целой. Определить его возраст не представлялось возможным: незнакомцу могло быть как за тридцать лет, так и около пятидесяти. У него на коленях лежала Си-Джей. Незнакомец рассеянно поглаживал кошку, словно свою любимицу. Ястреб спал, растянувшись на полу у его ног.

— Мистер Сент-Пьер? — В голосе прозвучал итальянский акцент.

Майкл тотчас же узнал этот голос.

— Убирайтесь вон! — приказал он.

Мужчина как ни в чем не бывало продолжал сидеть на месте.

Майкл протянул руку к телефону.

— Даю вам тридцать секунд, — сказал он и начал набирать номер.

— И что вы скажете вашему другу-полицейскому?

Майкл остановился.

— Что человек, которого вы обокрали, сидит у вас дома? — Казалось, незнакомец даже не дышит.

Майкл положил трубку на аппарат.

— Неужели вы полагали, что я оставлю вас в покое?

— Кто вы такой?

— Меня зовут Симон, — ответил незнакомец. Напряженность электрическими разрядами искрилась в воздухе. Чувствуя, как в висках стучит кровь, Майкл лихорадочно пытался сообразить, как ему быть, что делать.

— Мне бы хотелось получить назад свои ключи, — снова заговорил Симон.

Майкл прекрасно знал, что ни одно дело нельзя считать полностью доведенным до конца. Всегда оставалась вероятность разоблачения, ареста.

— Не понимаю, о чем это вы, — уклончиво произнес Майкл.

— Правда?

— Правда. — Майкл приблизился к сидящему в кресле незнакомцу и негромко окликнул: — Ястреб! — Его голос наполнился отчаянием и злостью.

Проснувшись, Ястреб посмотрел на своего хозяина и перевернулся на спину, подставляя живот для ласки. Наклонившись, Майкл почесал псу ребра.

— Да уж, хороший из тебя сторож, — пробормотал он, не обращаясь ни к кому конкретно.

Он пытался сосредоточиться и оценить сидящего напротив незнакомца.

— Посмотрим, удастся ли мне освежить вам память, — продолжал Симон. — Итак, у вас туго с деньгами, ваша жена серьезно больна, вы бегаете по Ватикану, разбрасывая дымовые шашки. — Он выразительно взмахнул руками. — Похищаете два муляжа ключей, прыгаете на самолет до Иерусалима, взбираетесь на гору Кефас, похищаете еще два ключа из часовни. — Симон помолчал для большей выразительности. — Мои пули пролетели в считанных дюймах от вашей головы, — добавил он.

— Ты кусок дерьма!

Не отрывая взгляда от лица Майкла, Симон достал из кармана пистолет и положил его на колено. Потом медленно пододвинул так, чтобы дуло уперлось в голову спящей кошки. Его взгляд оставался непроницаемым.

— Насколько я понимаю, это любимица вашей жены.

Ярость Майкла не знала пределов: этот тип в открытую ему угрожает, а он бессилен что-либо сделать.

— Скажите, где ключи. — Симон посмотрел на кошку, на Ястреба и снова остановил взгляд на Майкле. — Вы трое будете жить, если… — Леденящий душу ультиматум остался недосказанным. — Быть может, мне следует навестить Мэри. Какая будет жалость — столько трудов, а ваша жена умрет из-за вашей же собственной глупости.

Своим ремеслом Майкл никогда не навлекал опасность на Мэри; не могло быть и речи о том, чтобы это произошло сейчас.

— Ключей у меня больше нет, — отрезал он. — Я их продал.

— Кому?

— Одному человеку.

Симон шумно вздохнул.

— Его имя? — тихо произнес он.

Особняк Финстера охраняет не меньше двадцати человек — в этом Майкл был уверен. А похищенные ключи спрятаны в подземелье, в комнате, куда невозможно проникнуть. Отобрать их не сможет никто. Ни Симон, ни кто бы то ни было другой.

— Один немецкий промышленник, Август Финстер, — ответил Майкл.

Это признание с легкостью сорвалось у него с языка; он не почувствовал угрызений совести, раскрывая имя своего заказчика. Август Финстер должен был понимать, что, играя с большими ребятами, можно получить ответный удар — хорошо если в челюсть, а то и в сердце.

С изяществом хищника Симон встал. Си-Джей соскочила с его коленей на кресло. Он оказался очень высоким: чуть ли не на целую голову выше Майкла.

— Вы даже не понимаете, что сделали, — сказал Симон.

— Я спас жизнь своей жене…

— …и прокляли мир.

Эти слова повисли в воздухе, лишив Майкла дара речи.

— Что? Что вы имеете в виду, черт побери?

— Мистер Сент-Пьер, вы верите в Бога?

— В настоящий момент не верю.

— То есть раньше верили? Что ж, вам лучше снова поверить в него.

— Когда вы уйдете отсюда, я произнесу благодарственную молитву.

Симон не двигался с места.

— В году тридцать втором от Рождества Господа нашего Иисус сказал одному из своих учеников: «Ты — Петр, и на сем камне Я создам Церковь Мою… а что свяжешь на земле, то будет связано на небесах»[16]. И Он дал Петру два ключа как символ власти отпускать грехи и осуждать. Власти заведовать Вратами рая.

От этого человека веяло таким холодом, с каким Майклу еще никогда не доводилось встречаться. Симон не остановится перед тем, чтобы лишить жизни его, Мэри… Он действует, подчиняясь глубокой вере, какой обладают только террористы и фанатики.

— Полагаю, вам пора уходить, — настойчиво произнес Майкл.

— Вы так ничего и не поняли, да?

— Что я не понял?

— Вы похитили ключи от рая.

Этот человек сумасшедший. Тут не может быть никаких сомнений. Решимость Майкла окрепла. Он думал, что Симоном движет жажда наживы, но нет, перед ним один из одержимых, уверенный в том, что им руководит Господь.

— Знаете, я требую…

— Небеса закрыты, Майкл.

— Немедленно уходите отсюда.

Черте ним, с пистолетом; если этот лунатик не уйдет сам, он вышвырнет его голыми руками.

— И вы до сих пор не понимаете, кому продали ключи, да?

Майкл попытался схватить его за руку, но Симон оказался молнией, заключенной в человеческую оболочку. Он развернул Майкла так стремительно, что тот не успел ничего сообразить, а затем с силой швырнул в кресло. Си-Джей мяукнула и спрыгнула на пол. Нагнувшись к Майклу, Симон отчетливым, спокойным голосом произнес:

— Мы должны вернуть эти ключи.

Развернувшись, он вышел из комнаты.

Вскочив на ноги, Майкл бросился за ним: никто еще не вторгался к нему в дом и не говорил ему, что он должен делать.

— Мы ничего делать не будем. — Он постарался изо всех сил держать себя в руках, но его голос все же дрогнул от нахлынувшего адреналина. — Я должен заботиться о своей жене.

— Вас заботит ее душа? — Симон не стал дожидаться ответа. — Если заботит, тогда вы мне поможете. В противном случае Мэри, как и все мы, будет проклята. — Он открыл входную дверь. — Отправляемся в путь через два дня. — Уже на пороге, обернувшись, он властно спросил: — Ну как вы могли совершить подобную глупость? Неужели вы действительно не отдаете себе отчета, кто такой этот Финстер?

Не оправившись от потрясения, Майкл молчал; за всю свою жизнь ему еще не приходилось видеть человека, способного двигаться столь стремительно.

— Задумайтесь над этим, — сказал Симон и с грохотом захлопнул за собой дверь.

ГЛАВА 15

Дин Макгрегор, закоренелый неудачник, старался исправиться изо всех сил. Поль Буш встречался с ним в третью среду каждого месяца. Дин был одним из тех легкомысленных людей, которые по злому стечению обстоятельств всегда оказываются не в том месте не в то время, причем в обществе плохих приятелей и с плохими намерениями. Первым его делом стало ограбление маленького винного магазинчика. В таком магазинчике наличных в кассе в принципе не могло быть много — уж точно не столько, чтобы отдавать за них пять лет своей жизни. Поэтому Дин и его дружки были очень удивлены, когда продавец, увидев направленные на него пистолеты, протянул им двадцать тысяч долларов. Разумеется, эти двадцать тысяч были выручены за продажу наркотиков; в заведении приторговывали марихуаной, и за ним пристально наблюдали трое сотрудников Управления по борьбе с наркотиками, которые сидели в «форде», стоявшем напротив. Задержав Дина и его непутевых дружков, эти полицейские тем самым пустили по ветру шесть месяцев кропотливой работы; неудивительно, что управление потребовало от прокуратуры самого сурового наказания для незадачливых грабителей.

Не пробыв на свободе и пяти месяцев, Дин попытался обчистить заправочную станцию. Его жена ждала ребенка, и он захотел купить ей что-нибудь симпатичное, потому что она жутко переживала по поводу растущей полноты. Вооружившись, как обычно, пластмассовым игрушечным пистолетом, Дин нагрянул в контору заправочной станции и обнаружил в кассе лишь жалкие крохи — сотни четыре долларов, не больше. Однако он и не подозревал о том, что жена сотрудника заправки также ждала ребенка, а сам этот сотрудник был полицейским, который подрабатывал в свободное от службы время, чтобы обеспечить уютное гнездышко еще не родившемуся малышу. Служебный револьвер лежал под кассой, поскольку полицейский приехал на работу прямо с дежурства — с третьего за эту неделю. Поль Буш достал револьвер, Дин Макгрегор от страха надул в штаны. Буш зачитал ему «права Миранды»[17]. В ожидании патрульной машины, которая должна была забрать Дина, они разговорились о своих будущих малышах. Впервые в жизни Буш почувствовал, что, хотя преступление всегда является злом, побудительные причины, двигающие преступником, порой могут обладать определенной степенью благородства. Разумеется, это ни в коей мере не было оправданием — закон есть закон, — и Дин Макгрегор отправился в тюрьму, получив пятнадцать лет.

И вот так вышло, что шесть лет спустя Буш и Тэл сидели в кафе, задавая стандартные вопросы недавно вышедшему на свободу Дину Макгрегору: отбыв треть наказания, он получил условно-досрочное освобождение за хорошее поведение. Тепло пожав Дину руку, Буш радушно улыбнулся. Этот человек искупил свою вину сполна, отбыл срок, назначенный судом, и для Буша этого всегда было достаточно. Его задача не состояла в том, чтобы творить правосудие, — он лишь следил за соблюдением закона.

Дин протянул руку Тэлу, но тот лишь молча смерил его взглядом. От этого ледяного взгляда Дина охватила нервная дрожь, не унимавшаяся в течение всего разговора.

Следующие полчаса прошли в обычных вопросах и ответах. Как у вас дела? Как семья? Устраивает ли вас та работа, которую мы вам подобрали? Вы приходите на работу вовремя? Обычная проверка того, как происходит возвращение к нормальной жизни. Буш взял разговор на себя, направляя его в нужное русло. Ему не нравилось, когда подопечные, общаясь с ним, нервничают или робеют. Очень важно, чтобы бывший осужденный чувствовал себя уютно, потому что только так он может открыться, честно рассказать, как проходит адаптация в обществе. Именно в тех случаях, когда вышедший на свободу человек охвачен отчаянием и страхом, когда ему кажется, что он не может снова приспособиться к окружающему миру, он возвращается к преступному прошлому. Задача Буша заключалась как раз в том, чтобы не дать условно-досрочно освобожденным сбиться с пути.

У Буша зазвонил сотовый телефон, и он, извинившись, вышел из-за столика. Беседу продолжил Тэл. Его первый вопрос о том, какие сны видит Дин и часто ли ему снятся кошмары, был с виду безобидным, но дальше все покатилось неудержимой лавиной: неприязненные, болезненные, обвинительные утверждения.

— Вам ведь снятся деньги, не так ли, Макгрегор? Признайтесь. Лежа ночью в кровати, вы ведь думаете только о том, как бы найти простой способ накормить свою семью. — Тэл зловеще усмехнулся. — Любопытно, как скоро мы поймаем ваших детей, пошедших по стопам родителя?

Потрясенный Дин молчал, обливаясь потом.

— Когда-то я верил в перевоспитание преступников, — безжалостно продолжал Тэл. — Верил в прощение. Но знаешь что, Дин? Я сомневаюсь в том, что ты перевоспитался, и уж определенно ты не заслуживаешь прощения.

Всего за две минуты разговора с Тэлом нервы Дина оказались измочалены до предела. Молодой полицейский вселил в него такой ужас, какого ему не доводилось испытывать даже в тюрьме. И дело было не столько в словах Тэла: пугал тон, каким они были произнесены, зловещий блеск в глазах.

Тэл положил руку Дину на плечо, словно разговаривая с ребенком.

— Макгрегор, ты вызываешь у меня омерзение. Ты пустое место и только напрасно топчешь землю. Моли Бога о том, чтобы я не поймал твою задницу в прицел, когда ты пойдешь на новое преступление. Потому что в этом случае моя пуля разбрызгает твои мозги по асфальту, после чего я их соскоблю и доставлю твоей жене…

Эту инквизицию прервало возвращение Буша.

— Дин, я снова встречусь с тобой через три недели, — сказал он, делая ударение на «я».

Дружески обняв Макгрегора за плечо, Буш проводил его к двери.

Он вернулся в кабинку. Сел. Пригубил остывший противный кофе. Добавил сахар. Медленно тянулись минуты, и Тэл начал ерзать на месте, предчувствуя предстоящий разнос.

Наконец Буш подался вперед и, подняв палец, негромко произнес:

— Я говорю тебе всего один раз, первый и последний: если ты еще раз посмеешь так себя вести с условно-досрочно освобожденным, подозреваемым, человеческим существом, я не только сочту своим долгом добиться твоего увольнения из правоохранительных органов, но и посажу тебя на скамью подсудимых. Если хочешь знать мое мнение, ты не достоин даже ботинки чистить этому человеку. — Буш помолчал, силясь сдержать себя в руках. — На протяжении еще одного месяца я буду работать с тобой, наставлять тебя. Но после прослежу за тем, чтобы наши жизненные пути больше никогда не пересекались.

— Послушайте, я только пытался его встряхнуть — вдруг он проболтался бы о деле, которое замышляет…

— Мы никогда не «трясем» наших подопечных. Никогда.

— А как же в таком случае убедиться, что этот человек не собирается вернуться к прошлому?

— Поверь мне, если бы он собирался, я бы это узнал.

Собрав бумаги на Дина Макгрегора, Буш положил их в чемоданчик.

— Значит, если вы узнаете, что кто-то нарушил условия досрочного освобождения, вы тотчас же схватите этого человека за шкирку?

— Вне всяких сомнений.

— То есть будете строго следовать букве закона?

Буш поднял взгляд.

— О чем это ты? Закон есть закон. А мы призваны его охранять.

— Не забывайте, в деле надзора за условно-досрочно освобожденными я новичок. И я пытаюсь быть таким, как вы.

Эти слова вывели Буша из себя: он терпеть не мог подхалимства.

— Незнание не является оправданием; если речь идет о нарушении закона, тут двух мнений быть не может, черт возьми.

— Итак, как мы поступим с тем, кто нарушил условия досрочного освобождения? — спросил Тэл.

— Схватим мерзавца за шкирку.

— И отправим его за решетку?

— Это уж решать судье.

Тэл на мгновение задумался.

— И никаких исключений?

— Никаких исключений, — подтвердил Буш.

— В таком случае мы должны немедленно задержать этого типа Сент-Пьера. Он покинул пределы Соединенных Штатов. Так что, говоря вашими словами, мы должны схватить его за шкирку. — Крысиные глазки Тэла сверкнули злорадством.

Буш оказался застигнут врасплох. Осознав, что этот маленький негодяй заманил его в ловушку, он рявкнул:

— Откуда тебе известно?

— Из надежного источника.

— Из надежного источника — вздор! Ни один судья этого не примет. Так что говори начистоту.

Бушу и самому было прекрасно известно, что Майкл покинул страну. Он собственными глазами видел, как Майкл прошел через терминал отлета международных рейсов, и все же у него оставалась надежда, что этому найдется какое-то объяснение и он сможет разобраться со всем сам. Но теперь…

Настал черед Тэла наклониться вперед и, подняв палец, спокойно заявить:

— Я достану доказательства.

— А до тех пор даже не начинай разговор об этом. — Схватив чемоданчик, Буш встал. — Больше я ничему не смогу тебя научить сегодня? — с нескрываемым презрением произнес он.

Тэл остался сидеть на месте; хотя со стороны это, возможно, выглядело по-другому, он считал, что победа осталась за ним, и умирал от желания поставить победную точку.

— А почему вас прозвали Персиком?

Резко шагнув к столику, Буш нагнулся к самому лицу Тэла и раздельно произнес:

— Никогда… не смей… называть… меня… Персиком.

Библиотека в клинике была крошечной, но, несмотря на это, содержала все основные книги, каких только могли пожелать больные. Как и следовало ожидать, атмосфера здесь царила спокойная и по-ученому степенная, однако в воздухе все равно господствовал вездесущий больничный запах, который не позволял ни на минуту забыть о том, где ты находишься. Помимо медицинских книг и журналов в библиотеке была представлена хорошая подборка современной художественной литературы, а также энциклопедий и справочников, пожертвованных меценатом, у которого от болезни сердца здесь скончалась мать.

Майкл возблагодарил щедрость этого человека, отыскав самое последнее издание «Кто есть кто в международном бизнесе». Большинство представленных в справочнике людей были упомянуты максимум двумя строчками; Август Энгель Финстер удостоился целой страницы.

Майкл уже присматривался к Финстеру, перед тем как принять его предложение, и не нашел ничего такого, что ему бы не понравилось. Но вот появился Симон и поставил новые вопросы. Майкл никак не мог определить, кого ему следует бояться: Финстера или Симона. И сейчас, уставившись на ту же самую страницу, которую он уже прочитал внимательно три недели назад, Майкл не смог бы ответить, что именно ищет.

Август Энгель Финстер родился в Восточной Германии. В деловой мир он стремительно ворвался после крушения Берлинской стены. Лихость, с которой Финстер тратил деньги, быстро стала легендарной. Создавая свою империю, он тратил по триста миллионов немецких марок в месяц. Источник происхождения его состояния оставался окутан тайной, однако то же самое можно было сказать про многих финансовых воротил, выходцев из государств восточного блока. Насколько было известно Майклу, многие из них, если не все, в прошлом были так или иначе связаны с коммунистическими правительствами своих стран. И хотя новую элиту подозревали в нечистоплотных связях, разве можно было считать этих людей преступниками в стране, где закон подчинялся прихотям их политических братьев, правящей верхушки?

Финстер сколотил огромную империю, состоящую из текстильных фабрик, горнодобывающих компаний и фирм, которые занимались производством вооружения, — по большей части они были приобретены в процессе приватизации бывшей государственной собственности. Все его предприятия действовали чрезвычайно успешно, что приписывалось исключительно деловой хватке Финстера. Сам он предпочитал работать в одиночку; мало кто был посвящен в стратегию его успеха, а его подчиненные и помощники старались держаться в тени и никогда не обсуждали на людях своего босса. Соперники и исследователи-экономисты неоднократно пытались взломать секрет Финстера, однако пока что никому не удавалось воспроизвести модель его бизнеса. Финстер ни в чем не знал провалов. До сих пор. И оставалось повторять как заклинание: рано или поздно оступается, обжигается на чем-либо каждый. Настанет день, и это произойдет с Финстером. Люди всегда хвалят, подбадривают того, кто поднимается в гору, радуются успехам человека из низов, идущего к вершине, к золотому призу. Но когда этот человек наконец добивается своего, настроения меняются и окружающие начинают искать у него недостатки. Победитель перестает быть одним из них — человеком, которому приходится преодолевать трудности. Победитель добился успеха там, где остальные не смогли, а это не слишком приятно. Зависть является неотъемлемым качеством человеческого характера. Нельзя править миром слишком долго. Такое происходит повсеместно. Билл Гейтс, компьютерный гений, появился ниоткуда и создал свою империю. И тут же государства и правительства набросились на него, стремясь повалить, сломать, растоптать. Майкл Джексон, король поп-музыки, чернокожий парень, завоевал сцену и перестроил заново индустрию развлечений. Неистовая любовь к его песням переросла в неистовую жажду его крови. Даже настоящий король был свергнут своими поклонниками. Элвиса Пресли втоптали в грязь сначала «Битлз», затем фестиваль в Вудстоке, потом наркотики, и вот уже все стали говорить: «Я же предупреждал, что этим все кончится». А сейчас все в точности так же в один голос предрекали близкий конец Финстера.

Не существовало абсолютно никакой информации о том, кем и чем был Финстер до 1990 года. У Майкла в голове не укладывалось, как можно всего за десять лет совершить рывок ниоткуда до тринадцати с лишним миллиардов американских долларов. В пространной статье были перечислены все деловые начинания Финстера, однако ни слова о его личной жизни, о прошлом: кто его родители, есть ли у него братья и сестры, жена, дети или собака. А может быть, вся эта информация существовала, однако Финстеру удалось мастерски ее утаить, точно так же, как он скрыл свою деловую стратегию. На протяжении трех последних лет он вел на глазах широкой публики великосветскую жизнь, задокументированную так же подробно, как жизнь кинозвезды. Галопом с совещания в танцевальный клуб, оттуда на общественное мероприятие. Фотографии представляли Финстера в точности таким, каким его видел Майкл. Длинные седые волосы, забранные назад в хвостик, черные брови, подчеркивающие темные глаза. На фотографиях Финстер редко представал без какой-нибудь очаровательной женщины, вцепившейся ему в руку. Возраст всех этих красавиц, похожих друг на друга как две капли воды, колебался в районе спелых двадцати двух лет. Харизма Финстера чувствовалась даже на фотографиях: Майкл буквально ощущал исходящую от бумаги ауру.

И все же… Абсолютно никакого прошлого.

Полистав справочник, Майкл отыскал данные на других восточногерманских промышленников, и у него на сердце немного полегчало. Ни у одного из них также не было прошлого. Что-то вроде клуба для избранных. Ты никому ничего не говоришь, и я никому ничего не говорю. Все эти люди в прошлом совершили нечто такое, чем заслужили проклятие, и потому предпочитали о нем не вспоминать. Все до одного стремились полностью расстаться с тем, что происходило до падения Берлинской стены. В конце концов, коммунизм в Восточной Германии существовал в самом неприглядном своем виде. Еды было недостаточно, зато насилия — в изобилии; население обрекалось на жалкое существование. Все следили за всеми, страх стал неотъемлемой составляющей повседневной жизни. За неосторожное слово, высказанное против несправедливого правительства, брат доносил на брата. А те, кто поднимал свой голос, бесследно исчезали в тюрьмах Восточного Берлина. По слухам, которые передавались шепотом в темных переулках, даже душам умерших не удавалось перебраться через зловещую стену. А затем стена наконец рухнула под радостные крики… и из ее обломков появился Финстер.

В книге, которая лежала сейчас перед Майклом, была представлена вся информация, когда-либо собранная по этому вопросу, и тем не менее ее было катастрофически мало. Да, немецкий промышленник, добившийся небывалого успеха, имел, скорее всего, каменное сердце — нельзя плавать среди акул, не имея острых зубов, — и не привык кому-либо доверяться, и все же Майкл не мог представить, чтобы от него исходила та угроза, о которой твердил Симон. Несомненно, Финстер был эксцентричным, Майкл убедился в этом на собственном опыте, но, должно быть, это явилось неизбежным следствием его богатства и власти. Причудливая коллекция, собранная в средневековых подземельях особняка Финстера, наводила ужас, однако это были лишь произведения искусства. И таковыми Майкл считал два старинных ключа, которые украл: древняя реликвия, которую надлежит хранить подальше от людских глаз в частном собрании. Быть может, ключи действительно обладают какой-то исторической ценностью, на что намекал Симон, но какое это имеет значение? Никакого волшебства тут быть не может. Нет и речи о чудодейственной власти над душами всего человечества. Пусть Мэри по-прежнему верит в концепцию рая, однако у Майкла с этим все еще оставались проблемы.

— Вы нашли то, что искали?

Подняв взгляд, Майкл увидел сестру Шрайер, коренастую медсестру-немку с того этажа, на котором лежала Мэри.

— Не знаю, — ответил он.

— Ну и кого же вы искали в «Кто есть кто»? — не отставала Шрайер.

— Вообще-то я нашел того, кого искал.

Сестра посмотрела ему через плечо на фотографию седовласого мужчины в годах.

— Финстер?

— Да. Вы его знаете? — в шутку спросил Майкл. Шрайер рассмеялась.

— Лично не знакома.

Закрыв книгу, Майкл поднялся с кресла и поставил ее на полку.

— Фамилия ему очень подходит, вы не находите? — спросила Шрайер. Взяв стопку журналов, она направилась к выходу.

— Чья фамилия?

— Август Энгель Финстер. Много денег, много женщин.

— Кажется, я вас не совсем понимаю.

— Если бы у меня была такая фамилия, я бы ее обязательно переменила. Представляю, сколько бедняге довелось выслушать насмешек в детстве! Однако, полагаю, с годами он с ней свыкся — и сейчас она очень даже ему идет.

— Я вас все равно не понимаю.

— Я имею в виду его фамилию. — Открыв дверь, медсестра улыбнулась. — На немецком «август энгель финстер» — это великий ангел тьмы. То же самое, что сатана.

Майкл медленно шел по коридору, направляясь в палату к Мэри. У него в голове все смешалось. Это что, шутка? Он мысленно прокрутил все с момента встречи с Финстером до загадочных слов, произнесенных Симоном, и откровения, которое только что сделала медсестра-немка. Ангел тьмы? В последнее время у Майкла были проблемы со всей концепцией Бога; и вот теперь ему предложено убедиться, насколько сильна его вера в возможность существования дьявола. Поведение Финстера шло вразрез со всем тем, что понимал под злом Майкл; наоборот, этот человек всеми силами стремился помочь им с Мэри. Нет.

Это лишь случайное совпадение, так кстати подтвердившее мысль, которую заронил ему в сознание безумный Симон. Нет, этого не может быть. И Финстеру достались не ключи от рая — это было бы нелогично. Ключи от рая являются плодом вымысла — чем-то вроде чаши Грааля; все это выдумал какой-то давно умерший священник, стараясь укрепить веру и вселить страх. Разумом Майкл определился.

Иное дело — сердце. Оно неистово колотилось; на лбу у Майкла выступила испарина. Случайных совпадений не бывает. Когда слишком много улик указывают в одну и ту же сторону, это не случайно. Лучше всех это выразил Шерлок Холмс: «Истиной, какой бы невероятной она ни казалась, является то, что останется, если отбросить все невозможное».

Омерзительным чудовищем поднимало голову воспоминанием том, что Майкл испытал, оказавшись в подземелье Финстера. Холодный страх, ледяными щупальцами стиснувший спину. Тогда он не смог определить это чувство, но сейчас все встало на свои места. Ужас скрывался в тенях, в картинах, в человеке, который вел Майкла в зловещую темноту. А единственное утешение Майкл находил в деревянной шкатулке с ключами, которую крепко сжимал в руках. Тогда он этого не понимал, но сейчас, похоже, все начинало приобретать смысл. Майклу доводилось видеть зло — кое в ком из заключенных, начисто лишенных каких-либо чувств, чье единственное желание состояло в том, чтобы мучить, уничтожать других. Но он старался держаться от этого подальше. Однако в подвалах особняка Финстера зло было повсюду; Майкл ощущал его запах, чувствовал его отвратительное прикосновение к коже, слышал его в тишине.

Полностью погруженный в собственные мысли, Майкл столкнулся с доктором Райнхартом.

— Майкл? Очень хорошо, — мрачно произнес тот. — Я могу переговорить с вами?

Дождь, начавшийся в полночь, судя по всему, и не собирался прекращаться. В сочетании с пронизывающим холодным ветром, который задул с севера, дождь опустил температуру на пятнадцать градусов ниже нормы. В довершение ко всему утром разразилась гроза. Мэри смотрела в окно на то, как на горизонте пляшут молнии, и считала секунды до того момента, когда очередной раскат грома сотрясет палату. За последние несколько часов в палате похолодало, а весь мир стал каким-то более унылым и мрачным, и плохая погода была тут ни при чем. Мэри никак не могла решить, как признаться мужу. Майкл трудился изо всех сил, лишая, как она полагала, себя самого необходимого, — лишь бы оплатить лечение. Мэри всегда отличалась неистребимым оптимизмом; именно она поддерживала тех, кто попал в черную полосу в жизни. У нее на плече можно было выплакаться, в ее сердце можно было почерпнуть надежду. Но все это было для других; сейчас, даже копнув в самых сокровенных глубинах души, Мэри ничего не находила. Теперь обнадеживающих слов не осталось.

Майкл зашел в палату, застигнув Мэри врасплох. Не успев подготовиться, она, запинаясь, выдавила:

— М-майкл? — Мэри не могла смотреть ему в глаза, — Извини… я так сожалею…

Майкл взял ее руки.

— Шш… молчи. — Он крепко стиснул ее пальцы. — Врачи сами не знают, о чем говорят. — Его голос прозвучал бодро и уверенно. — Мы получим другое заключение, обязательно найдем выход… Сент-Пьеры никогда не сдаются.

Когда доктор Райнхарт сообщил ему страшную новость, Майклу показалось, его сердце разбилось на тысячу осколков. Однако ему удалось сдержать слезы; не собирался он плакать и сейчас. Мэри не должна это видеть.

— Майкл…

— Послушай, мы прошли через все, выпавшее на нашу долю, не для того, чтобы потерпеть поражение. У нас все всегда получалось. Ты была рядом со мной, и жизнь не потеряла для меня смысл; к такой жизни стоило возвращаться. То же самое верно и в обратную сторону. Я не собираюсь опускать руки и не жду ничего другого и от тебя. Мы прорвемся… — Отступив назад, он положил руки Мэри на плечи и посмотрел ей прямо в глаза. — Ты и я — вместе.

Как всегда, Мэри почерпнула силы в его словах.

— Есть и другие врачи, — постаралась как можно убедительнее произнести она.

— Вот именно. И мы пригласим лучших из лучших.

— Я слышала, разработаны новые методы лечения, которые еще не прошли испытания…

— Мы перепробуем всё.

Настроение менялось, и они оба чувствовали это, подпитываясь оптимизмом друг друга.

— Не надо забывать о травниках, о других новомодных методах, — в шутку добавила Мэри.

— Совершенно верно, хоть они еще и не опробованы, мы обязательно их используем. — Майкл улыбнулся. — Я буду проверять все вместе с тобой. В молодости мы не баловались наркотиками; быть может, стоит сделать это сейчас.

Мэри, не выдержав, рассмеялась — это было именно то, что так нравилось Майклу: улыбка, вернувшаяся на ее лицо, плечи, поднятые чуть выше.

— Во что бы то ни стало мы победим, — решительно заявила она.

— Вот и договорились, дорогая.

Умолкнув, оба задумались об одном и том же: им все время приходили в голову одинаковые мысли, и сейчас было то же самое. Несмотря на эту короткую вспышку веселья, оба прекрасно сознавали, что Мэри может не поправиться. Ее тело поражено раковой опухолью. Смертельная болезнь распустила свои щупальца везде, и надежда победить ее очень слаба. По мере того как молчание затягивалось, каждый проникал в мысли другого, и заговорить первым становилось все труднее.

— А что, если… — Мэри не договорила, не смогла подобрать подходящее выражение, но Майкл понял ее и без слов.

— Ты никуда не пойдешь. — Он произнес это так решительно, словно его слова могли материализоваться в исцеляющее лекарство.

Снова наступила проникнутая болью тишина. Майкл перевел взгляд на детские рисунки, на стоящие повсюду цветы — такие нелепые, не приносящие утешения. Цветы лишь обеспечивали выручку цветочнику, позволяя на мгновение увидеть и ощутить цветущий мир за окном. Они были жестоким напоминанием о том, чего лишен больной. Майкл уставился на упаковку печенья «Орео», которое принес Мэри. Сам не зная почему, он не мог оторвать взгляд от синего пакетика, будто в нем заключалось решение. У него в голове звучала назойливая реклама: «Малыш съест сначала печенье, а шоколадную глазурь оставит напоследок». Майкл поймал себя на том, что начинает злиться.

Мэри увидела зарождающуюся у него в глазах панику.

— Все будет хорошо, — пробормотала она, трогая крестик на шее. Теперь настал ее черед утешать. — Даже если… потом мы снова окажемся вместе.

— Не смей так говорить! — резко бросил Майкл и тотчас же пожалел о своих словах.

Как это нередко случается с мужчинами, он превратил свой страх в ярость, которую выплеснул на любимого человека.

Мэри взяла его за руку. Она уставилась в окно, на дождь, который водопадом струился по стеклу, искажая открывающийся вид в размытые серые пятна. Помолчав, Мэри прошептала:

— Как ты думаешь, на что он похож?

Майкл понятия не имел, что она имеет в виду; его мозг отказывался работать. Все, через что ему пришлось пройти за последние недели, оказалось напрасным. Битва проиграна. Это он потерпел поражение. Подвел Мэри. Снова.

— Рай. — Мэри ответила на невысказанный вопрос Майкла, и ее охватило умиротворенное спокойствие. Продолжая смотреть в окно, она прошептала: — Как ты думаешь, на что он похож? Наверное, там очень красиво…

Майкла как будто током ударило. У него в голове прозвучали слова Симона: «Вы похитили ключи от рая… Небеса закрыты».

В это мгновение Майкл вдруг отчетливо понял, что Мэри не справится с раком. Все, сказанное Симоном, — правда. Повернувшись к жене, он привлек ее к себе, крепко прижал, отчаянно желая защитить от смертоносной заразы, которая разлилась по ее телу, отнимая ее от него. Не в силах смотреть Мэри в глаза, он спрятал свое лицо у нее на плече и прошептал:

— Я уверен в этом…

Полчаса назад доктор Райнхарт рассказал Майклу о состоянии его жены.

Несмотря на удаление яичников и фаллопиевых труб, метастазы распространились на другие области тела и, что самое страшное, проникли в почки и в головной мозг. Пока что симптомов ухудшения не было, но они проявятся в самое ближайшее время. Болезнь, которую изгнали из кустарника, свила себе новое гнездо в лесу. Раковая опухоль прогрессировала, разрастаясь с немыслимой скоростью.

В ближайшие полтора месяца она сведет Мэри в могилу.

ГЛАВА 16

Кафе «Старый город» было забито до отказа. Посетители теснились от стены до стены, сидели плечом к плечу. Мерзкая погода прогнала с улицы всех. Поэтому сегодня вечером никакого тенниса, только выпивка, и спиртное лилось рекой. Единственным средством общения был крик, а о том, чтобы спокойно подумать, не могло быть и речи.

Майкл ждал, забившись в кабинку в конце зала. Он просидел здесь уже больше часа, нянча один и тот же стакан. Дождавшись, когда Мэри заснет, он бесшумно выскользнул из палаты и достал сотовый телефон. Ответив на звонок, Буш извергал ругательства непрерывно в течение двух минут, и громкость его крика лишь немногим уступала нынешним децибелам «Старого города». Майкл выслушал полицейского молча; он испытывал невыносимую боль, обратиться было не к кому, и в друге он сейчас нуждался как никогда. Буш вопил о вере, преданности и дружбе, правде, лжи и предательстве, но больше всего он кричал о законе и о том положении, в которое его поставил Майкл. Когда полицейский наконец умолк, Майкл спросил, могут ли они встретиться. О да, могут. Буш велел Майклу приходить в «Старый город» в девять вечера и не опаздывать.

И вот Майкл ждал. Ему придется откровенно признаться Бушу в том, что им были нарушены условия досрочного освобождения. Он грубо злоупотребил дружбой. Но хотя сознание того, что он предал хорошего человека, давило на Майкла, в десять раз тяжелее была вина перед женой. Снова и снова возникали в памяти слова Симона. Если небеса действительно закрыты — а в течение дня вероятность этого многократно возросла, — тогда он уничтожил надежды Мэри на загробную жизнь, растоптал ее веру. В хаосе бессвязных мыслей, которые кружились у Майкла в голове, тонул даже гул переполненного бара.

Наконец в кабинку втиснулся озабоченный и очень сердитый Буш. Великан-полицейский прилагал все силы к тому, чтобы держать свою ярость в узде. Майкл молчал, потупив взор. Ну вот…

— Черт побери, где ты был?

— Извини.

— Даже не начинай; я не в том настроении, чтобы прощать. Где ты был?

— Мне надо было кое о чем позаботиться.

— Кое о чем? Не вешай мне лапшу на уши, Майкл! Я хочу услышать из твоих собственных уст — где, черт возьми, ты пропадал последние восемь дней?

Майкл молча смотрел на него, не зная, что сказать; ему хотелось поскорее покончить с нагоняем и перейти к разговору о Мэри.

— Ты хоть понимаешь, в какое положение поставил меня? Приятель, я вот уже почти две недели прикрываю твою задницу — но только твоей задницы-то как раз и нет, понимаешь? — Буш начинал выходить из себя; отвернувшись к стене, он сделал несколько глубоких вдохов и выдохов, пытаясь взять себя в руки. Медленно тащились секунды.

— Я только что из клиники, — тихо произнес Майкл. Встрепенувшись, Буш с тревогой посмотрел на него. От былой ярости не осталось и следа.

— И?

Лицо Майкла было красноречивее любых слов. Буш все понял; взгляд Майкла наполнился страданиями больного ребенка. Буш еще никогда не видел друга таким. Да, Майкл очень переживал по поводу болезни Мэри, но тень надежды оставалась всегда.

— Насколько все плохо?

— Опухоль уже везде.

К этому Буш оказался не готов; он был настроен на то, чтобы разорвать Майкла на части. Услышав это признание, полицейский начисто забыл о своем гневе.

— О… Майкл… Я могу чем-нибудь помочь?

Майкл не ответил, лишь молча посмотрел на него, и его глаза наполнились раскаянием и страхом.

— Я понимаю, как тебе больно…

— Я совершил один поступок, — тихо произнес Майкл, понурив голову.

— Что? — Буш уже больше не хотел получить ответ на этот вопрос. — Что ты сделал?

— Я проклял Мэри.

Буш в смятении прищурился. Теперь его мысли были уже не только о Мэри.

— Я уничтожил все, во что она верит.

— О чем ты? Ты не виноват в том, что у нее рак.

— Говорят, тем, кого мы любим, всегда приходится расплачиваться за наши грехи.

— Чушь собачья! Болезнь Мэри никак не связана с тем, кто ты такой, что ты совершил в прошлом.

— Ну почему это не я лежу на больничной койке?

— Слушай, немедленно гони прочь такие мысли. Конечно, все это очень печально, но ты тут ни при чем. Не все в этом мире зависит от нас. Что-то происходит помимо нашей воли.

— Больше всего мне хочется повернуть время вспять…

— Что ты хочешь сказать? — спросил окончательно сбитый с толку Буш. — Майкл, объясни, черт побери, что произошло?

— Я летал в Европу. — Майкл помолчал. — И украл два ключа.

Буш закрыл глаза. Он догадывался о том, что Майкл был за границей. Сегодня он собирался добиться от Майкла этого признания, однако все произошло совсем не так, как предполагалось. Вопреки всему Буш надеялся, что найдется какое-то разумное объяснение, ибо, если целью путешествия Майкла было преступление, полицейский попадал в очень незавидное положение.

— Ничего мне не говори…

— Я украл эти ключи для того, чтобы оплатить лечение Мэри.

— Проклятье, так я и знал. Ты же мне обещал!

— Да, я много чего обещал.

Казалось, гул посетителей бара стал громче. Буш никак не мог поверить в то, что все вокруг веселятся, в то время как жизнь его лучшего друга рассыпается прахом.

— Майкл, это очень серьезно…

— Я продал ключи некоему Финстеру…

— Это гораздо хуже, чем нарушение условий досрочного освобождения. Я…

— Это сам дьявол, Поль. Я продал эти ключи дьяволу, — тихо произнес Майкл, по-прежнему не в силах поверить собственным словам.

— Майкл?

— Я продал их дьяволу. Это были ключи от небес, ключи от Врат рая.

Буш сидел, оглушенный, не зная, как отнестись к нервному срыву, которому стал свидетелем. У него на глазах Майкл буквально развалился на куски, а он понятия не имел, что делать.

— Майкл, ты несешь полную чушь. — Буш подался вперед. — Послушай, я понимаю, каково тебе сейчас приходится…

Майкл посмотрел ему прямо в глаза.

— Я говорю правду.

Буш понял: Майкл верил в то, что говорил. Это его напугало. Ему уже приходилось иметь дело с преступниками, попадавшими в категорию сумасшедших; он знал, что они искренно верят в свой собственный обособленный мирок, в свои собственные понятия добра и зла, справедливости и беззаконии.

— Ты действительно веришь в то, что встретился с…

— Неважно, во что я верю, — оборвал его Майкл. — В это верит Мэри. Я отнял у нее единственное, что она ценит больше всего на свете: веру, загробную жизнь.

Как ни возненавидел себя за это Буш, слова Майкла привели его в ужас: он понял, что его лучший друг окончательно спятил. Буш понятия не имел, как себя вести в такой ситуации; подобными деликатными вещами всегда занималась Дженни. Сам он привык действовать прямолинейно и грубо. Поэтому, торопясь опередить заполняющую сердце панику, он поспешил свернуть туда, где чувствовал себя уверенно. Он еще не потерял надежду вернуть Майкла к действительности.

— Послушай, приятель, у нас другая, гораздо более серьезная проблема.

Майкл подался вперед.

— Ты нарушил условия досрочного освобождения. В первую очередь нам необходимо разобраться именно с этим.

— Это самое последнее, что сейчас меня волнует.

— И напрасно. Не исключено, что тебе предстоит отправиться обратно за решетку.

— Я говорил с тобой как с другом.

— Ты мне друг, Майкл. Но закон есть закон. Если кто-либо прознает про то, что ты покидал пределы страны, а это рано или поздно обязательно произойдет, — добавил Буш, вспомнив угрозу Тэла, — мы оба окажемся в полной заднице. Это закон, Майкл, и ты его нарушил… умышленно.

— Я должен исправить содеянное. — Майкл даже не обращал внимания на собеседника.

— Майкл, у тебя нервное расстройство. Ты винишь себя в болезни Мэри.

— Я должен идти. — Поднявшись на ноги, Майкл бросил на Буша обвиняющий взгляд. — Спасибо за помощь…

Его сарказм больно ужалил Буша.

— Майкл, я не могу отпустить тебя. — В голосе великана-полицейского прозвучали властные нотки; он встал из-за столика, выпрямляясь во весь рост.

— И что ты намереваешься сделать — посадить меня в тюрьму, когда моя жена умирает?

К Бушу вернулось то отвратительное настроение, с которым он входил в бар. Майклу с успехом удалось переложить чувство вины на плечи друга. Буш внутренне кипел.

— Будь ты проклят…

Но Майкл ушел прочь, пробормотав себе под нос:

— Я уже сам себя проклял.

Дети вопили как одержимые. Малыши Буша были привязаны друг к другу гораздо сильнее, чем просто брат и сестра, и практически не разлучались. Они носились по кухне с пластмассовыми томагавками и световыми саблями, демонстрируя энергию, которую можно увидеть разве что у гепарда, преследующего добычу.

Буш, словно окруженный звуконепроницаемым колпаком, молча ковырялся в тарелке с ужином, не обращая внимания на орущее потомство. У него не было настроения говорить; у него вообще не было настроения ни на что. Он терял двух своих самых близких друзей: одна стала жертвой рака, другой — безумия, и Буш ничем не мог им помочь. Еще никогда в жизни он не чувствовал себя таким беспомощным. И, что самое страшное, Майкл его предал. Ну как он мог так поступить после всего того, что было для него сделано? У Буша в душе образовалась зияющая пустота, как будто все, за что он боролся, унесло прочь порывом ветра.

Дженни сидела напротив. Она тоже хранила молчание. Поль часто возвращался с работы в таком состоянии, полностью лишенный жизненных сил. Дженни понимала, что лучше не трогать мужа; когда он захочет поговорить, если такое вообще произойдет, она его выслушает. Как правило, Полю становилось легче после того, как он снимал груз с души; но иногда боль от переживания случившегося заново при рассказе о нем слишком пугала, и тогда приходилось ждать недели, а то и годы, чтобы пелена времени прикрыла ее, лишив остроты. Поль любил свою жену, а она любила его — и это было фундаментом. Иногда определенные вещи бывает лучше пережить врозь.

Дети продолжали носиться по кухне, и звуконепроницаемый колпак, которым окружил себя Буш, потихоньку начинал трескаться. Дженни чутко уловила раздражение мужа.

— Эй вы, двое, нельзя ли чуточку потише, а? — сказала она, надеясь избежать неизбежного.

Но, разумеется, дети есть дети; они лишь стали носиться быстрее, кричать громче, надрывая легкие. И вдруг, пробегая мимо стола, Робби неловко махнул рукой и зацепил стеклянный графин. Графин упал на пол и разбился вдребезги — во все стороны брызнул лимонад.

Разъяренный Буш вскочил с места.

— Почему вы никогда не слушаете мать? Вы не признаёте никаких порядков! У вас нет ни капли уважения к родителям, и мне это надоело. Моему терпению пришел конец; так продолжаться дальше не будет, вы меня слышите?

Перепуганные малыши стояли не шелохнувшись. Объятые ужасом, они не плакали, а только дрожали от ужаса. Отец редко злился на них, но когда это все-таки происходило, наказание бывало настолько суровым, что слезы не просыхали в течение нескольких часов.

Дженни торопливо выпроводила детей с кухни.

— Все в порядке, ребятки, поднимайтесь наверх. Переодевайтесь в пижамы, чистите зубы, и можно будет посмотреть мультики.

Когда она вернулась на кухню, Поль расхаживал взад и вперед, потирая лоб, стискивая руку в кулак и разжимая ее снова и снова, словно накачивая грушу тонометра. Он больше не мог держать в себе причину своего настроения.

— Это Майкл. Он нарушил условия досрочного освобождения. И сам признался в этом. Сам признался! — в негодовании воскликнул Буш.

Он рухнул на стул, полностью истощенный, словно эти десять слов явились марафонским забегом. Помолчав, продолжал уже спокойнее:

— Майкл украл что-то в Европе.

— В Европе? А я думала, он уезжал на юг… — Дженни помолчала. — И что ты собираешься делать?

А что он собирается делать? Буш боялся ответа на этот вопрос.

— Я привлеку его к ответственности.

Буш с самого начала знал, как именно поступит, но только теперь, когда он признался Дженни, это стало реальностью. Слова слетели у него с языка, оставив после себя едкий привкус кислоты.

— Уверена, существует какое-то объяснение.

— Майкл пошел на это для того, чтобы оплатить лечение Мэри.

— О Господи…

Дженни представила себе, какую муку испытывает Поль.

Ему предстоит сурово наказать своего лучшего друга. И не только своего — их общего друга. Мужа лучшей подруги Дженни. А каким ударом это явится для Мэри?

— Правила устанавливаю не я, Дженни. И не мне выслушивать объяснения Майкла, это работа судьи…

— Его снова посадят в тюрьму. И это убьет Мэри.

— Дженни… — Поль помолчал. — Лечение завершилось провалом. Опухоль разрослась. Мэри обречена.

Дженни была женщина сильная, но не настолько. Потрясенная, она застыла. У нее в глазах появились слезы. Мэри была ее лучшей подругой еще со школы.

— Это точно? — Ее голос дрогнул. — Должно же быть что-нибудь…

Буш покачал головой. На этот вопрос у него не было ответа.

Одному Богу известно, как долго они просидели молча, не произнося ни слова. Дженни прожила с Полем уже больше пятнадцати лет. Все это время он был незыблемой скалой, более сильным и крепким из них двоих. Ему приходилось бесчисленное количество раз бывать на похоронах. Три года назад меньше чем за два месяца умерли его мать и брат. Брат погиб под колесами грузовика, которым управлял пьяный водитель; мать свела в могилу тоска. А еще были товарищи по работе, друзья, напарник, застреленный при исполнении служебных обязанностей. И за все это время Дженни не видела на лице мужа ни одной слезинки. Вплоть до этого вечера. И когда слезы наконец появились, они хлынули так, словно прорвалось все то горе, которое скопилось за долгие годы. Сейчас Поль не произнес ни слова. Он сидел на кухне, а слезы беззвучно струились по его лицу.

Остановившись в дверях детской, Буш смотрел на своих спящих малышей, разметавшихся в кроватях под тонкими летними одеялами. Такие невинные, полные надежд. Суровая жизнь еще не лишила их мечтаний. Любой родитель всегда хочет оберегать мир своего ребенка от жестоких реальностей взрослой жизни.

Только родитель может понять боль, которая остается в сердце после того, как ты отчитал своего ребенка. Бушу было стыдно за то, что он не сдержался, накричал на сына и дочь. Они провинились лишь в том, что вели себя как и свойственно детям, а это не грех. Буш старался изо всех сил не быть похожим на своего собственного отца. Он стремился стать полноправным участником их воспитания, быть малышам наставником, другом. Он был полон решимости стать для них всем тем, чем не стал для него его отец. И большую часть времени это ему удавалось. Однако именно такие срывы, как теперешний, позволяли Бушу заглянуть в душу своего собственного отца. В жизни бывают обстоятельства, секреты, которые лучше скрывать от детей. Такие, как рак и тюрьма. Теперь Поль понимал: то, что он когда-то считал отцовским безразличием, в действительности было следствием житейских тягот.

Из любой ситуации всегда можно найти два выхода. И Буш сознавал, что именно отсюда приходит дар мудрости… по крупице зараз. Склонившись к детям, он нежно прикоснулся губами к розовым щечкам, мысленно благодаря малышей за то, что они помогают ему укрепить дух.

Схватив два стакана и бутылку виски «Джек Дэниелс», Майкл направился к себе в логово. В комнате царила полная темнота, которую нарушали лишь проникающие в окно отсветы уличного фонаря. Ястреб спал, свернувшись на полу у письменного стола.

— Итак, теперь тебе все известно, — произнес из сумрака голос.

Майкл застыл на месте. Придя в себя, он разлил виски по стаканам и передал один Симону, который сидел за столом. Включив настольную лампу, Майкл тоже подсел к столу.

— Я не знаю, чему верить.

На протяжении последних двух часов Майкл бесцельно шатался по улицам Байрем-Хиллз, близкий к потере рассудка. Никакого другого логического объяснения быть не могло. Напряжение последних недель сломило его. Вся жизнь превратилась в кошмарный сон, а кошмары стали явью.

Майкл оставил Буша в баре, сознавая, что потерял единственного друга. Мэри лежала на больничной койке; Майкл понимал, что разрушил все, во что она верила. «Сойти с ума — это так просто», — размышлял он, блуждая по городу. Безумие подкралось к нему незаметно — как подкрался к Мэри рак; оно пожирало его мозг точно так же, как злокачественная опухоль пожирала тело жены. Однако сумасшедшие не сознают своего безумия — по крайней мере, он слышал о таком.

Ему нужно было получить ответы, и только один человек мог их дать. Один лишь Симон был способен открыть правду.

К тому же теперь Майкл мог обратиться за помощью только к нему. И он ненавидел Симона за это.

— Напомните-ка, — голос Майкла был насквозь пропитан цинизмом, — почему я должен верить вашим словам?

— Ты не веришь самому себе, поэтому как ты можешь верить кому-то другому? Тем более мне?

— А вы все-таки попробуйте, — с вызовом произнес Майкл.

— Иисус Христос проповедовал своим двенадцати ученикам — ты ведь слышал о двенадцати апостолах?

— Да, я учился в католической школе.

— Когда Иисус пришел в страны Кесарии Филипповой, Он спросил своих учеников: «За кого люди почитают Меня?» И те ответили: «Одни за Иоанна Крестителя, другие за Илию, а иные за Иеремию или за одного из пророков». И Иисус сказал: «А вы за кого почитаете Меня?»[18]

И каждый из двенадцати задумался над этим вопросом, но ответ знал только один из них. И этот ученик сказал: «Ты — Христос, Сын Бога Живого»[19]. И Иисус сказал этому ученику: «Ты — Петр, и на сем камне Я создам Церковь Мою». И Он наделил этого ученика, Петра, властью осуждать и прощать всех тех, кто желает спасения, сказав: «Что свяжешь на земле, то будет связано на небесах; и что разрешишь на земле, то будет разрешено на небесах»[20]. Иисус наделил Петра властью заведовать вратами Царства Небесного. И Он дал ему два ключа, символы этой власти, — один золотой, другой серебряный. — Симон помолчал. — Ключи от Врат рая. После смерти, воскрешения и вознесения Иисуса этот ученик, чье имя было Петр — по-гречески «камень», — возглавил Церковь Иисуса Христа, христианство. В историю Петр вошел как первый Папа. Власть, которой Господь наделил Петра, переходит к его преемникам. Вместе с ключами.

Симон откинулся на спинку кресла, давая Майклу возможность осмыслить услышанное, дожидаясь его ответа.

— Итак, эти два ключа, — наконец заговорил Майкл. — Для католической церкви они имеют большое значение?

— Ты до сих пор даже не начинаешь постигать, насколько оно велико.

— И естественно, подобное сокровище, которое имеет такую несказанно огромную ценность, надо хранить в убогой церквушке в самой глуши. Очень умно. Вы хоть представляете, как легко было похитить эти ключи? Если вы говорите правду, если это действительно те самые ключи, которые оставил Иисус… — Майкл остановился. — На самом деле эти ключи не более чем шарлатанская выдумка.

— Возможно, сейчас ты не разделяешь нашей веры. — Вскочив с кресла, Симон принялся возбужденно расхаживать по комнате. — Но не смей насмехаться надо мной! — Он внезапно остановился как вкопанный. — Перед своей смертью Петр оставил эти ключи в том самом месте, где Иисус вознесся на небеса. Как символ связи между землей и небом. Впоследствии на этом месте была построена часовня Вознесения…

— Это же миф! Сказка, приукрашенная на протяжении веков…

— Петр постановил, что ключи должны оставаться там, и с тех пор все Папы свято чтут его завет. Пока ключи находились в собственности Папы и церкви, связь между землей и небом существовала. Врата были открыты.

— Подождите минутку. — Майкл поднял руку. — Эти ключи все-таки охранялись. Их охраняли вы. — Он не мог устоять перед соблазном вонзить словесное лезвие. — И вы не справились со своей задачей.

Симон ничего не ответил. Некоторое время он сверлил глазами Майкла, затем отвел взгляд в сторону.

— И вот теперь вам необходимо прибрать за собой грязь. В Ватикане уже знают? — спросил Майкл. — Я сомневаюсь. В противном случае вам бы придали подкрепление.

Схватив Майкла за шиворот, Симон сорвал его со стула и поднял в воздух.

— Мне следовало бы просто убить тебя! Или, что еще лучше, искалечить и оставить пожинать плоды того, что ты посеял. Знай, Финстер вернется. Он вернется за твоей женой и за тобой. А ты только и можешь, что испытывать мое терпение своими вздорными издевками. Твой объятый ужасом рассудок пытается похоронить как можно глубже тот страх, который ты испытываешь, и ты предпочитаешь колотить себя кулаком в грудь — за мой счет. Ты готов оскорблять меня, вместо того чтобы спасти свою жену от вечного проклятия. Твое высокомерное презрение вызывает у меня отвращение. — Без видимого усилия он швырнул Майкла на кушетку.

— Ну как Финстер может быть тем, кем вы его называете? Я не вижу никаких доказательств…

— Доказательств? Ты сам лучшее доказательство. Август Финстер подрядил тебя похитить ключи; ты был пешкой у него в руках.

— Финстер? Он коллекционер, уважаемый бизнесмен, чьи дела складываются крайне успешно…

— Все это верно, за исключением одного: Финстер — не человек.

— Как вы можете так утверждать? Нет, это же безумие.

— Его имя постоянно всплывает в связи с интересом к самому извращенному искусству, направленному против церкви. Сперва я, как и все остальные, списывал это на нездоровую психику. Но когда на черном рынке начали исчезать определенные раритеты, я решил присмотреться к прошлому Финстера более внимательно. Так вот, судя по всему, у него нет прошлого…

— Как и у большинства выходцев из стран Восточного блока…

— Однако Финстер, в отличие от остальных, никогда не был рожден.

Симон пристально уставился на Майкла. Тот рассмеялся.

— Ты находишь это смешным? — взорвался Симон. — Ты совершенно ничего не знаешь о восточных немцах. Они ведут строгий учет всего, начиная чуть ли не с самого момента зачатия. Многие ошибочно полагают, что все архивы пропали; это не так, надо только знать, где искать. И я искал. О Финстере нет никаких данных — нигде.

— И вы строите свои обвинения на таком зыбком фундаменте?

Симон пропустил его слова мимо ушей.

— Пару лет назад я нагрянул к нашему другу Финстеру в Берлин с неожиданным визитом. Ни одна живая душа на свете понятия не имела о моих намерениях, однако когда я сходил с поезда, Финстер встречал меня на вокзале. Он стоял на платформе, один. Я напрямик спросил его, кто он такой. Вот его дословный ответ: «К чему вы задаете вопрос, ответ на который вам и так известен?» Я намеревался обвинить его в заговоре против церкви и Бога. Финстер отрицал все. Единственная проблема заключалась в том, что его оправдания прозвучали прежде, чем я успел высказать свои обвинения. Ему наперед было известно абсолютно все, что я собирался сказать. И вдруг я уже сидел в поезде, который возвращался обратно в Рим, понятия не имея о том, как я в него попал. И с того дня не проходит ни одной ночи, когда Финстер не являлся бы в мои сны.

— В сны? — покачал головой Майкл. — Все это основано только на снах…

— Финстер — это ангел тьмы, в незапамятные времена изгнанный из рая.

— Очень удобная сказка для того, чтобы запугивать мир. Заставлять маленьких детей прятаться под кроватью. А их матерей — трусливо ежиться, моля о прощении. И все бегут к милостивому боженьке, упрашивая его спасти их. Защитить от злых козней выдуманного сатаны. — Майкл сел прямо, обретая уверенность с каждым словом, слетавшим с его уст. — Август Финстер — самовлюбленный бизнесмен, обладающий чрезмерной властью, под чары которого попала вся Европа и, судя по всему, вы.

Симон сел напротив Майкла.

— Август Финстер необычайно красив и харизматичен; он забавный, обаятельный, теплый. Однако в действительности является исчадием ада. В нем все напускное. Он взывает к самым сокровенным чаяниям и потребностям человека. Ему известны самые глубинные желания; ему ведомо то, что внушает наибольший ужас. И он мастерски использует эти знания. — Симон подался вперед. Теперь настал его черед повернуть нож в ране. — Так, как он использовал тебя. — Его немигающие глаза оставались холодными. — Какая счастливая случайность, что ответ на твои молитвы прибывает в час наибольшего отчаяния, причем предлагается тебе то, что ты не смог получить нигде больше. И все в обмен на простую, но кощунственную работу. Так кто же из нас не справился со своей задачей?

Внезапно в комнате стало еще темнее; внешний мир как будто сомкнулся и сдавил теснее. Майкл вдруг с особенной резкостью услышал окружающие звуки: дыхание пса, шум транспорта на улице, тиканье часов… казалось, все это только усиливало зреющий у него в сердце страх.

— Что ему нужно? — наконец спросил Майкл.

— То же самое, что всегда. Наши души. Выменять одну здесь, украсть другую там. Но теперь в этом больше нет необходимости. Ему достанутся все души, все до одной. Владея ключами, Финстер получил контроль над Вратами рая.

— Но почему бы Богу просто не открыть их снова — я имею в виду эти врата. Один раз он их уже открывал, когда Иисуса распяли на кресте. Кажется, вы верите именно в это?

Симон ничего не боялся с шестнадцати лет, с того мгновения, которое потрясло его до самого основания, перевернув всю жизнь. В тот день умерло его сердце, и вместе с ним чувства. С тех пор ему был неведом страх. До сегодняшнего дня.

— Для этого Богу надо будет вернуться — и тогда наступит конец света, называй это как хочешь. Над всеми странами разнесется трубный глас архангела Гавриила. Знак того, что Бог возвращается и пришел Судный день. Майкл, мы должны вернуть эти ключи.

Майкл не знал, как ему быть: смеяться или кричать. Казалось, все то, что случилось с ним в течение последних нескольких недель, встало на свои места. Каждый его шаг приближал его к этому мгновению. Он не только уничтожил жизнь тех, кого любил, он безжалостно растоптал веру, которая их поддерживала.

— Мы должны трогаться в путь, — продолжал Симон. — Времени у нас мало.

— Моя жена при смерти. Я не могу оставить ее.

— Сожалею. — В голосе Симона не было сочувствия.

— Я не могу оставить Мэри. Ее жизнь…

— Ее жизнь угасает. И ты не можешь этому помешать. Но если ты ценишь вечную жизнь после смерти, время еще есть. Спаси ее, Майкл. Спаси душу своей жены.

Всю ночь Майкл ворочался и крутился в кровати. Не в силах заснуть, он перебрался на кушетку, где ему тотчас же впилась под лопатку вылезшая из матраса пружина. Но Майкл предпочитал это надоедливое покалывание тем мыслям, которые носились у него в голове, пока он мучился без сна один на огромной двуспальной постели. Опустевшее ложе навевало слишком много воспоминаний. Вот что ждет его после того, как Мэри не станет. Майкл не был готов к этому. Мэри все еще жива. В этом он был уверен.

Но это было единственное, в чем он мог быть уверенным.

После ухода Симона Майкл снова отправился бродить по ночным улицам. Он бесцельно слонялся до тех пор, пока не оказался перед клиникой. Остановившись, долго смотрел на темное окно в палате Мэри. Но внутрь не пошел. Если бы он это сделал, если бы увидел ее, горе снова захлестнуло бы его, а ему нужно было подумать на трезвую голову. Если он отправится вместе с Симоном, неизвестно, как долго продлится их отсутствие. Быть может, Мэри умрет в это время, и как он сможет это пережить? Майкл был готов отпустить Симона одного, но в этом случае ему не узнать, удалось ли вернуть ключи. Муки, которые будут терзать Майкла до конца его дней — определенность в том, попала ли Мэри в лучший мир, обрела ли вечный покой, — сойдут вместе с ним в его собственную могилу.

Вера самого Майкла в Бога уничтожена, растоптана. Однако вера Мэри сильна как никогда. Она верит в загробную жизнь, верит в вечность, верит в рай.

Все сводилось к противостоянию его разбитых верований и непоколебимой веры Мэри.

Решение было принято за него.

Он отправится вместе с Симоном.

ГЛАВА 17

— Доброе утро, Майкл.

Над ним маячила здоровенная фигура Буша. Майкл заморгал, вытирая глаза.

— Как ты попал в дом?

— Ты сам дал мне в прошлом году ключи, забыл?

— Кажется, в последнее время я повадился раздавать ключи не тем, кому надо, — измученным голосом простонал Майкл.

Буш отступил в сторону, и Майклу в глаза ударил мстительный солнечный свет. Почувствовав глубоко в голове удары молота, он пожалел о двух последних стаканчиках виски.

— Угостить тебя завтраком? — заплетающимся языком предложил он, накрывая голову подушкой, чтобы защититься от света.

Щелк! Что-то сомкнулось у него на щиколотке. Подняв с головы подушку, Майкл посмотрел на свою ногу… И наткнулся взглядом на ухмыляющееся лицо Денниса Тэла. Новый напарник Буша застегивал защелку металлического браслета, надетого Майклу на лодыжку. Не кандалы, движения не сковывают. Хуже. Теперь у Майкла на ноге было закреплено устройство слежения. Портативный датчик джи-пи-эс[21], сигнал которого отслеживается центральной станцией. Отныне все его передвижения будут известны, и как только он сделает шаг в сторону, последует грозный оклик.

Майкл резко дернул ноги вверх, прочь от Тэла. Молодой полицейский торжествующе усмехнулся — охотник, знающий, что травля закончилась и добыче бежать больше некуда.

— Что это такое, мать вашу?

— Извини. — Буш старался не смотреть ему в глаза.

— Извини?! Что вы делаете?

— Есть опасения, что ты можешь бежать. А я не могу этого допустить.

— Бежать? — Майкл не мог поверить собственным ушам, и это выплеснулось в его голосе. — Бежать от чего?

— Я вынужден был поставить в известность судью.

— Я сказал тебе как другу…

— Мне было очень нелегко.

— Поль, моя жена при смерти. Неужели ты действительно полагаешь, что мне вздумается бежать? Бросить ее?

— Ты сможешь видеться с Мэри столько, сколько пожелаешь. Мы просто хотим знать, где ты находишься. Нам бы не хотелось, чтобы ты уехал из города… — многозначительная пауза зависла в воздухе, — снова.

— Сукин сын! Ты отправляешь меня обратно за решетку!

Вскочив с кушетки, Майкл бросился на Буша, однако Тэл перехватил его. Молодой полицейский ударил Майкла, сильно, несколько раз, в голову и в корпус, прежде чем тот успел опомниться. Майкл рухнул на пол, и Тэл занес правую ногу, чтобы лягнуть его по голове. Однако этого удара так и не последовало. Схватив Тэла за плечи, Буш отшвырнул его в противоположный угол комнаты.

Буш был не в силах трезво рассуждать; в вихре бешеных эмоций он смотрел на распростертого на полу Майкла, корчащегося от боли.

Поднявшись на ноги, Тэл отряхнулся и посмотрел на Майкла.

— Такому отребью, как ты, место в яме шесть футов на два. Ты сгниешь там заживо, а твоя жена умрет в одиночестве…

В мгновение ока Буш очутился лицом к лицу со своим напарником; его голос дрожал от ярости.

— Подожди меня в коридоре, — прорычал он. — Уходи, живо!

После того как Тэл вышел, Буш попытался помочь Майклу встать, но тот с вызовом отстранил его руку.

— Майкл, я ничего не мог поделать. Закон есть закон. Я не могу бесконечно тебя прикрывать. В случае чего мне тоже здорово достанется.

Какие бы теплые чувства ни питал Буш к другу, у него есть жена и дети. Если с ним что-либо случится, кто будет заботиться о них? Но пусть он готов раз в жизни забыть служебный долг ради друга, о том, что Майкл нарушил условия досрочного освобождения, известно, и не только ему. Можно не сомневаться: Тэл заложит их обоих, хотя бы из чистого злорадства.

— Дружище, болезнь Мэри толкнула тебя к самой черте. Я объясню это судье. Уверен, он ограничится самым легким наказанием. Извини.

— Ты даже не представляешь себе, что ты сделал.

Слова Майкла резали Буша, словно острый нож — сливочное масло. Вытерев кровь из разбитого носа, Майкл отвернулся.

У Буша перехватило дыхание. Он стоял и молча смотрел на друга. Наконец, не сказав ни слова, вышел.

Мэри крепко спала, уютно устроившись в объятиях Майкла. Он осторожно скользнул к ней в кровать, вроде бы для того, чтобы утешить, но на самом деле ему отчаянно хотелось в ее присутствии обрести успокоение самому, снова ощутить прикосновение ее тела. Майкл до сих пор еще не придумал, как сказать Мэри о том, что ему предстоит опять уехать. Как объяснить любимой женщине, что ты собираешься ее покинуть?

Майкл спрятал непрошеное украшение на лодыжке под носком и надел самые мешковатые штаны, скрывшие выпуклый нарост. Серая коробочка, размером чуть больше пачки сигарет, была закреплена на ноге с помощью пластмассового браслета и защитной защелки. При каждом шаге устройство напоминало о себе, ерзая по коже. Майкл был волен видеться с Мэри сколько заблагорассудится — при условии, что он каждый раз будет звонить в полицию и предупреждать о своих перемещениях. Именно так он и поступил, выходя из дома.

— Отдел наблюдения за условно-досрочно освобожденными, — ответила женщина-полицейский.

— Говорит Сент-Пьер. — Майкл звонил из квартиры. — Отправляюсь навестить жену в клинику.

— Подтверждаю получение предупреждения, мистер Сент-Пьер. Пожалуйста, позвоните нам, когда прибудете в клинику.

«Все так строго», — мысленно отметил Майкл. Отдел наблюдения отслеживает все его передвижения в границах города. Если он покидает пределы квартиры, ему необходимо ежечасно докладывать о своем местонахождении. А если устройство будет снято или повреждено или же он окажется за пределами города, его немедленно арестуют за нарушение условий досрочного освобождения. Интересно, а что будет, если отдел наблюдения проследит за его передвижениями до борта самолета и за пределы страны?

Майкл приехал в клинику как раз в тот момент, когда у Мэри закончился сеанс радиационной терапии. Они с Майклом решили продолжать курс лечения. В любом случае это позволит выиграть хоть немного времени. К тому же, как знать, каких только чудес не бывает.

Они скромно позавтракали вареными яйцами и колбасой, которые Майкл купил по пути в клинику. Разговор не клеился. Из Майкла никогда не получился бы игрок в покер: Мэри за версту видела у него на лице горе, и это только делало атмосферу между ними еще более натянутой.

— Тебя что-то гложет. Я вижу это по глазам. Что бы это ни было, так сильно переживать не нужно, — Мэри выдавила улыбку, — особенно если вспомнить про все остальное.

— Мне надо будет опять уехать. — Майкл стыдливо потупил голову; никогда еще слова не давались ему с таким трудом. — Всего на несколько дней…

— Так вот что тебя беспокоит? — чуть ли не рассмеялась Мэри. — Не волнуйся, со мной все будет в порядке. Обо мне здесь жуть как заботятся. — Она взяла его за руку. — Только возвращайся.

— Обязательно вернусь.

Облегчение захлестнуло его. Он вернется.

— Знаю.

Мэри поцеловала его. Майкл ощутил, что она дрожит. Сняв спортивную куртку, он набросил ее Мэри на плечи. Та укуталась в куртку, впитывая тепло его тела, вдыхая его запах. Казалось, это придало ей жизненных сил; в последнее время она повадилась надевать рубашки и куртки Майкла, находя их чем-то вроде защитного покрывала.

Майкл мысленно отметил, что за последние двадцать четыре часа Мэри здорово сдала. Казалось, после того как она узнала свой приговор, болезнь набросилась на нее с удвоенной яростью.

Поэтому Майкл провел последний час, лежа рядом с женой.

— Всего на несколько дней, — прошептал он, видя, что она засыпает.

Мэри ничего не ответила, даже не пошевелилась. Возможно, это было и к лучшему. Майкл продолжал тихим голосом:

— Ты мне так нужна… я думал, что спасаю тебя… но в действительности только все испортил. И вот сейчас мне нужно исправить свои ошибки… — Он нежно прикоснулся ладонью к ее лбу. — Я прошу только об одном: верь мне.

Не открывая глаз, Мэри пошевелилась и слабо пожала Майклу руку. Уткнувшись ему в шею, она обвила его руками и едва слышно прошептала:

— Я всегда буду тебе верить.

— Никто ничего не говорил о том, что придется околевать от холода, — проворчала Джейн Арлидж, порывисто потирая руки, чтобы согреться. Никто не предупредил ее о том, что в конце июня может понадобиться свитер. Когда ей на прошлой неделе выдавали новенькую синюю форму, можно было бы добавить и что-нибудь теплое.

— Пятьдесят два градуса по Фаренгейту[22], всего пятьдесят два холодных, ледяных градуса.

Самоуверенная девушка-полицейский сидела перед целой стеной видеомониторов — всего их было не меньше тридцати. Каждый монитор был аккуратно подписан, на каждом экране закреплен лист кальки с подробным планом внутренних помещений, по которым перемещалась маленькая зеленая точка. А внизу статусная строка с фамилией и идентификационным номером.

Джейн Арлидж пришла в управление прямиком из полицейской академии, решив сразу окунуться в работу, в отличие от остальных выпускников, которые, перед тем как посвятить жизнь борьбе с преступностью, устроили себе небольшие каникулы. Она сидела в просторном помещении без окон. Вдоль дальней стены высились ряды компьютерных системных блоков. На полу свивались в кажущемся беспорядке бесчисленные провода, а на терминалах мигали зеленые, голубые и красные лампочки. Здесь имелся в наличии лишь один стол, предоставляющий хоть какую-то степень комфорта, и кожаное кресло с высокой спинкой, в котором сейчас сидела Джейн, закоченевшая до смерти, — оно на целый порядок превосходило по удобству холодные металлические табуреты у рабочих станций. Вычислительный центр полицейского управления Байрем-Хиллз был холодным не только с виду — здесь в буквальном смысле царил ледяной холод. Пятьдесят два градуса по Фаренгейту, температура, предписанная производителями компьютеров и научно-техническим отделом управления полиции. И бедную девушку-новобранца, которой выпало дежурить здесь, неизбежно ждала простуда, которая продлится в течение всего жаркого лета.

Мониторы, на которые таращилась Джейн, были закреплены за преступниками, ожидавшими суда, тюремной камеры или окончания срока наказания. Домашнего ареста, который обеспечивал сексуальный браслет на лодыжке, удостаивались только те, кто представлял наименьшую социальную опасность. Те, кто мучился сознанием вины, кто раскаялся; вероятность того, что они подадутся в бега, была неизмеримо мала. Черт побери, на самом деле в браслете не было никакой необходимости; он служил лишь постоянным напоминанием о том, что за человеком наблюдают. Джейн это прекрасно понимала, поэтому за мониторами следила довольно рассеянно. Она захватила с собой пару детективов, как и посоветовал ее сменщик, — жаль, что он забыл подсказать ей, чтобы захватила самый теплый свитер, — однако пока что все ее внимание было приковано к свежему кроссворду.

Услышав сигнал тревоги, Джейн едва не свалилась с кресла. Пронзительный гудок донесся от двадцать седьмого монитора. Маленькая зеленая точка на нем погасла.

— Нет, нет, нет, нет, нет, нет! Проклятье!

Роняя книги и газету на пол, Джейн сорвала трубку телефона, однако не успела она набрать номер, как точка снова появилась на экране.

Тем не менее Джейн все же решила позвонить.

Ей ответили после трех гудков.

— Алло?

— Мистер Сент-Пьер? — с дрожью в голосе спросила она.

— Да, а в чем дело?

От нахлынувшего адреналина у Джейн все еще кружилась голова. Что это было, компьютерный сбой? Или она в первый же день работы совершила ошибку?

— Отдел наблюдения за условно-досрочно освобожденными полиции Байрем-Хиллз. Кажется, мы на некоторое время потеряли ваш сигнал.

— Извините. Я спускался вниз за почтой.

Джейн облегченно вздохнула.

— Должно быть, связь пропала в кабине лифта, — рассудила она. В ее голос вернулись властные нотки, — Вы должны предупреждать нас каждый раз, когда покидаете пределы квартиры.

— Хорошо. Извините. Для меня все это еще внове. Больше такое не повторится.

— Вот и отлично.

Кризис преодолен. Новобранец-полицейская положила трубку и постаралась отдышаться.

Небольшой черный рюкзачок, собранный и готовый, лежал на столе. Майкл сидел на полу и чесал брюхо Ястребу, продолжая сжимать в руке трубку телефона. И думал. Думал, думал.

Наконец швырнул трубку на диван и стал ласкать собаку обеими руками. Вытянув правую ногу, он внимательно изучил закрепленный на лодыжке монитор. На полу лежали разложенные инструменты. Майкл уже снял крышку с коробки и — проверяя ее возможности — на мгновение убрал один из проводков. Необходимо убедиться, как далеко он может идти, не навлекая себе на голову все полицейские силы Байрем-Хиллз.

— Ну хорошо, дружок, — произнес Майкл вслух, обращаясь к псу. — И как прикажешь избавиться от этого?

Симон, сжимая в руке сумку, сверился с часами. Вдалеке по бетонной полосе выруливал самолет. Майкл сказал, что будет ждать его здесь. Итак, вот и первая ложь — впрочем, чего еще следовало ожидать? Быть может, подумал Симон, нужно было отправляться одному. В прошлом он уже возвратил для церкви множество реликвий, выполнив во имя Господа и более опасную работу. Действительно, почему он погнался за Майклом? Неужели все дело только в ключах? Или тут было замешано раненое самолюбие? Еще никогда прежде он не терпел поражения. Сознание этого терзало Симона. Зачем он пришел сюда? В прошлом ведь всегда обходился без помощи, никогда ее не искал. И почему сейчас обратился к человеку, который его обманул, обокрал? К человеку, которому, как он чувствовал сердцем, нельзя верить? Оставалось только молиться, чтобы эта ошибка не стала первой в череде многих.

Посадку на рейс 1225 до Берлина объявили уже во второй раз.

Джейн Арлидж сидела в кресле, откинувшись назад, и ужинала гамбургером из «Макдоналдса». Ее сердце перестало нестись галопом от страха где-то с час назад. Теперь оно учащенно билось по другим причинам. Шесть футов один дюйм роста, шелковистые волосы цвета спелой кукурузы, а какой подбородок… Джейн обожала волевые подбородки. За время учебы в полицейской академии она видела Дуги лишь один раз — никто не дразнил его за фамилию, он был одним из тех уверенных в себе людей, которые не допускают насмешек над собой, — но эта встреча прожгла дыру у нее в сердце. До тех пор пока Дуги не вошел в зал, Джейн понятия не имела, что они распределены в один и тот же полицейский участок.

— Ну, как тебе здесь? — спросила она панибратски, стараясь быть одним из своих.

— Трудно сказать. Первый день на службе проходит на удивление спокойно. А ты как попала в эту Сибирь, вытянула соломинку?

— Это лучше, чем топтать улицы.

— Да, точно, — сказал Дуги. — Вот только стоило ли для этого учиться?

— Я вызвалась добровольно; мне сказали, следующее место я смогу выбрать сама. Так что очень скоро все мои знания пригодятся.

— Ты это серьезно? — Дуги обвел взглядом ряды компьютеров. — Да, может, тут не так уж и плохо. Начальство не подкидывает разную грязную работенку, сидишь себе в уютном кресле вдали от этого жуткого зноя… Ну как я сам об этом не подумал?

Джейн с умилением смотрела на то, как его лицо сморщилось в гримасе разочарования.

— Думать надо было.

Кивнув, Дуги указал на мониторы.

— И что ты должна делать?

— Я слежу за передвижениями условно-досрочно освобожденных, обвиняемых, тех, кто находится под домашним арестом. Захватывающая работенка.

— Смахивает на плохую видеоигру. Эти точки почти не двигаются. — Он пододвинул табурет.

Джейн решила не расслабляться.

— Эти люди или спят, или смотрят телевизор. Движений мало. Перекусить хочешь? — Она пододвинула пакетик с жареной картошкой.

— Не откажусь. — Дуги протянул руку.

Какие же у него большие руки; Джейн постаралась совладать с собой. Она уже исчерпала все темы для разговора.

— Ну… — неопределенно начала она.

— Наверное, ты здесь много читаешь. — Дуги указал на детективы.

Он явно стремился продемонстрировать свою заинтересованность.

— Ну а чем занимается вот этот тип?

Дуги ткнул пальцем в маленькую зеленую точку, которая, словно обезумевшая, носилась по всему экрану.

Джейн потребовалось какое-то время на то, чтобы очнуться от романтических грез; она не сразу поняла, что он имеет в виду. Но затем увидела. Двадцать седьмой монитор. Опять. На этот раз она, хватая телефон, отправила в противоположный конец помещения свой недоеденный гамбургер.

Буш и Тэл постучали в дверь. Никто им не ответил. Из квартиры донесся грохот, как будто свалилось что-то тяжелое. Тэл занес было ногу, собираясь вышибить дверь, но Буш остановил его взглядом. Достав ключ, он отпер дверь.

— Майкл! — окликнул Буш.

Внутри вроде все было как обычно. Чистота, на столе в прихожей свежие цветы. Пока Буш осматривал гостиную, Тэл направился в кабинет.

Снова грохот, на этот раз в спальне. Буш осторожно приблизился к двери, держа пистолет наготове.

— Майкл! — Опять грохот, звон разбитого стекла. — Прекрати беситься!

Ответа не последовало. Подняв пистолет, Буш распахнул дверь и едва не вскрикнул от неожиданности. Что-то метнулось ему прямо в лицо, и он отшатнулся назад. С бешено колотящимся сердцем Поль убрал пистолет в кобуру.

— Треклятая кошка, твою мать!

Вырвавшись в гостиную, Си-Джей запрыгнула на диван. Через мгновение вслед за ней выбежал Ястреб. Увидев Буша, собака застыла на месте. Буш протянул руку, собираясь ее погладить, но она, принюхавшись, снова учуяла запах и грозно зарычала на забравшуюся на диван кошку. Си-Джей, зашипев, спрыгнула на пол. Животные принялись кружить друг за другом по комнате, и в конце концов кошка запрыгнула на высокий книжный шкаф, а собака залаяла от бессилия, тщетно пытаясь поймать ее за хвост.

Тэл вернулся в гостиную.

— Этого типа нигде нет. Как такое может быть?

И тут они увидели ответ: на ошейнике собаки красовался браслет с устройством слежения.

— Хитрый ублюдок, — пробормотал Буш.

Тэл перебирал бумаги на столе в кабинете Майкла. Он нашел открытую книгу и несколько газетных вырезок. Взяв одну, он углубился в чтение.

Буш разговаривал по телефону, стоя спиной к Тэлу, так как не в силах больше был выносить вид его злорадной физиономии. Он проверил везде: в клинике, в полицейском управлении, в магазине охранных систем. Майкла не видели нигде. В последний раз он дал знать о себе в 17.07, когда новая сотрудница из отдела наблюдения за условно-досрочно освобождёнными позвонила ему домой и отчитала за то, что он без предупреждения спускался за почтой.

Больше всего напугало Буша то, что ответила ему Мэри, когда он связался с ней. Она сказала, что Майкл собирался отлучиться на несколько дней. Этой информацией Буш не намеревался делиться с Тэлом — и вообще с кем бы то ни было. Теперь уже и он оказался в самой настоящей заднице: домашний арест был его идеей, именно он вчера настоял на том, чтобы не забирать Майкла прямо сейчас. И если не отыщет его, причем в самое ближайшее время, то ему и вовсе несдобровать. Ну как Майкл мог так поступить с ним?

Положив трубку, Буш обернулся. Тэл по-прежнему был поглощен чтением. Буш бросил взгляд на поверхность стола, заваленную в беспорядке бумагами. Майкл над чем-то работал, в этом не было сомнений.

— Похоже, у него был гость. — Тэл указал на пустую бутылку из-под виски и два стакана. — По-моему, у вашего друга появилась идея-фикс.

Он бросил на стол номер журнала «Международный бизнес»; на обложке красовался Финстер — дружелюбный взгляд темных глаз, лучезарная улыбка.

Буш ничего не мог возразить на замечание о навязчивой идее. Все на столе имело отношение к этому самому Финстеру: газетные вырезки, журналы, фотографии.

— Это вы, — Тэл ткнул пальцем Бушу в лицо, — позволили ему бежать.

Перехватив его палец, Буш едва не сломал фалангу. Все, хватит, с него достаточно.

— Сделаешь так еще раз — и я переломаю тебе кое-что похуже пальца.

Вскрикнув, Тэл изогнулся к полу, стараясь высвободиться. Буш вдруг осознал: Тэл не может переносить боль. Этот человек получает наслаждение, мучая других, причиняя боль. Но сам не может ее переносить. Однако тут по лицу Тэла разлилась новая эмоция, и он, посмотрев напарнику в глаза, улыбнулся. И Буш понял, что предыдущее заключение было полностью ошибочным. Тэл наслаждался болью, наслаждался, когда причинял ее сам… и когда боль причиняли ему.

Симон грустно смотрел, как рыжеволосая бортпроводница закрывает дверь «Боинга-747». Он уже смирился с тем, что ему предстоит действовать одному. Забросив сумку с вещами на полку над головой, Симон занял кресло у иллюминатора. Дешевый ночной авиарейс через Атлантику был одним из немногих доступных ему удовольствий. Ему предстоит насладиться не только закатом, но и восходом, увиденными с высоты нескольких миль над землей. Симон любил именно этот рейс, который укорачивал ночь. Темнота по-прежнему вселяла в него ужас, хотя он и научился хорошо это скрывать. Ночью житейские заботы отступали, оставляя его наедине со страхами и тревогами, с сознанием того, что оно где-то рядом. И перебороть этот неотвязный ужас не удавалось; он был подобен кашлю, который начинает душить всякий раз, как только ложишься спать. И как ни пытаешься его избежать, кашель все равно нагрянет и не даст пощады.

Поэтому Симон очень ценил те дни, когда ночь оказывалась усеченной. Восход солнца каждый раз становился для него чем-то вроде крещения, смывающего злой мрак. Не случайно в легендах зло является только по ночам: так происходит и на самом деле. Во взаимоотношениях света и тьмы, дня и ночи есть нечто большее, о чем многие даже не подозревают.

И вот сейчас, глядя на клонящееся к горизонту солнце, Симон ловил себя на том, что он пропустил мир, разминулся с ним, словно с кораблем в открытом море ночью. Ни разу ему не представилась возможность остановиться и вкусить его прелести. Вся его жизнь была построена на беззаветной преданности своей работе. И в ней никогда не было места жене, детям, семье. После того страшного вечера, пережитого еще в детстве, он сам избрал для себя этот путь, по которому с тех пор шел с готовностью, по своей воле, никуда не сворачивая. И вот этот путь привел его к тому мгновению, когда он поставил под сомнение всю прожитую жизнь. А не прошла ли она в одном бесконечном отмщении? Ему так и не суждено было познать любовь и дружбу; у него никогда не было возлюбленной или близкого друга, с кем можно поговорить по душам. Его жизнь была жизнью монаха-отшельника, военного. Жизнь, прожитая в полном одиночестве. И умереть ему тоже предстоит одному.

Никогда прежде ему не приходилось искать помощи, почему же это произошло теперь? Он поделился бесценной информацией об истинном смысле ключей с человеком, которому нельзя было доверять. Именно Майкл Сент-Пьер украл у него эти ключи; именно Майкл явился первопричиной всех событий, которые могли привести к самым страшным последствиям. И тем не менее он обратился за помощью к вору. Это была роковая ошибка, и оставалось только радоваться, что она не вылилась в нечто катастрофическое. По чистой случайности этот человек почему-то решил остаться в стороне. Симон подумал, что ему повезло: в кои-то веки…

— Привет.

Симон поднял взгляд.

В проходе стоял Майкл, с сумкой в руках.

Днем, возвращаясь из клиники от Мэри, Майкл на минутку заскочил к себе в магазинчик. Он понимал, что это риск, но без этого было не обойтись. Майкл еще не знал, как избавиться от браслета, однако для того, чтобы решить эту проблему, ему обязательно потребуется его инструмент. Он захватил с собой набор плоскогубцев, маленькую дрель и пилку но металлу, несколько катушек проволоки и набор электроприборов, с помощью которого настраивал системы сигнализации.

Охранный браслет имел достаточно простую конструкцию. Устройство системы джи-пи-эс неплохо работало на улице, однако в помещении оно не обеспечивало необходимую точность, так как слабый сигнал искажался, проходя через толстые железобетонные стены. Как следствие, потребовалась вспомогательная система — специальный ретранслятор, установленный в гардеробе дома у Майкла. Он принимал сигнал устройства слежения и переправлял его в компьютерный центр управления полиции. В результате появлялась возможность точно определить местонахождение Майкла в пределах квартиры. Источником питания являлась крохотная батарейка, провода от которой замыкались через защелку браслета. Для включения устройства достаточно было закрыть замок. При попытке снять браслет цепь разрывалась, что приводило к отключению питания.

Майкл был не только специалистом по системам сигнализации — он был вором, хотя, несмотря на последние события, и считал себя отошедшим от дел. Когда он занимался своим ремеслом, ему пришлось обезвредить множество охранных систем, одолеть множество сигнализаций. Обязательно должен найтись обходной путь. И Майкл нашел решение, просверлив браслет в двух местах. Он проделал два крошечных отверстия размером с острие булавки, друг напротив друга. На глазах у любопытного Ястреба Майкл вставил в отверстия два зачищенных проводка, создав тем самым обходную электрическую цепь. Теперь ток потек по двум ответвлениям, и если одно из них окажется разомкнутым, другое возьмет на себя функцию резерва. Победив браслет, Майкл без труда снял его с лодыжки. После этого осталось только отсоединить вспомогательную цепь и прикрепить устройство слежения на ошейник ничего не подозревающему Ястребу.

Благополучно поднявшись на борт самолета, Майкл не потрудился объяснить свою задержку Симону, в напряжении сидевшему у иллюминатора. Авиалайнер находился в воздухе уже больше часа, а Симона, похоже, больше интересовало зрелище заката, чем то, как Майклу удалось сбежать из-под домашнего ареста.

Капитан Делия расхаживал по кабинету; это выглядело штампом из фильмов про полицию, но он не знал другого способа дать выход своему возбуждению, а кричать, сидя в кресле, у него не получалось.

— И ты позволил ему бежать! — бушевал Делия. Бушу было не привыкать к приступам ярости начальника.

Делия постоянно орал на подчиненных, и Буша это никогда особенно не беспокоило, но сейчас капитан действительно был прав: преступник одержал верх над Бушем.

— Тэл утверждает, что этот тип покинул пределы страны. Это правда? Не угодно ли объяснить, как одному из твоих условно-досрочно освобожденных удалось покинуть пределы страны?

— Сент-Пьер никуда не уехал. Его жена при смерти.

У Буша никогда не получалось лгать, но попробовать все же стоило.

— Тэл божится, что твой Сент-Пьер смылся из города. Или это так, или это не так.

— Этим делом занимаюсь я, а не Тэл.

— Поль, ты устанавливаешь слишком близкие отношения с теми, за кем осуществляешь надзор. Нельзя становиться для них другом. Вот и в данном случае ты относился к этому Сент-Пьеру предвзято. Я начинаю подумывать о том, чтобы передать это дело Тэлу…

— Тэлу?! Да он же психопат, мать его! Предупреждаю, если он только посмеет сунуть свой нос, я сверну ему шею…

Ударив кулаком по столу, Делия повернулся к Бушу, багровый от ярости, с горящими глазами.

— Для твоей карьеры в полиции сейчас это будет очень некстати.

Взяв себя в руки, капитан сел за стол, взвешивая, стоит ли делиться со своим подчиненным конфиденциальной информацией. Наконец он принял решение.

— Тэл из Министерства внутренних дел. И он серьезно вцепился тебе в задницу, друг мой.

Бушу показалось, ему в грудь ударили со всего размаха тридцатифунтовой кувалдой. Этого не может быть. Просто не может быть. Буш почувствовал, что его снова предали, и теперь это сделал свой, полицейский. Его собственный начальник.

— Почему вы меня не предупредили? — Язык отказывался ему повиноваться.

— Как ты там любишь говорить, «закон есть закон»? Что ж, мы работаем в полиции. И у нас свои законы. Если мне приказывают заткнуться, я подчиняюсь. — Во взгляде Делии бурлила ярость.

— А почему вы раскрыли это сейчас?

— Я полагал, в министерстве спятили. Ты всегда был кристально чист. Я даже не придал этому значения, уверенный в том, что за тобой не найдут никаких грехов. Видишь, как ты мне подгадил, в какое положение меня поставил…

— Послушайте, не надо, вы же сами прекрасно знаете, что я ни в чем не виноват. — Буш не предполагал, что ему когда-либо придется вот так оправдываться. — И я повторяю, хоть Сент-Пьер и покинул свою квартиру, все не так однозначно.

— Решать это не нам. И уж точно не тебе. Это дело судьи.

Буш терпеть не мог, когда ему в лицо бросают его же собственные слова.

— Жена Сент-Пьера одной ногой уже в могиле. Он ни за что не совершит какую-нибудь глупость, за которую его отправят за решетку, — ведь в этом случае он не сможет присутствовать при последних мгновениях жизни своей жены.

— У тебя точно что-то с головой. Ты хоть понимаешь, кому все это объясняешь? Ты должен был присматривать за этими ребятами, помогать им возвращаться к нормальной жизни. И поправлять их, если они оступятся. Ну а если они совершат какую-нибудь глупость, должен был докладывать об этом и хватать их за шкирку. Но нет, ты заводил с ними дружбу, нянчился, приглашал их в гости. Прямо-таки святое семейство — Иисус, Дева Мария и Иосиф! Неужели ты не мог выбирать себе друзей не из бывших преступников?

— Вы же понимаете, что это…

— Избавь меня от своих оправданий! — резко оборвал его Делия. — Тэл говорит, это ты позволил Сент-Пьеру бежать.

— Сэр, это полная чушь! Сент-Пьер бежал сам, без моей помощи.

— Ты поместил его под домашний арест, а он прошел через систему наблюдения, как иголка сквозь холст…

— Сэр, я хорошо знаю этого человека. Сент-Пьер полностью перевоспитался…

— Перевоспитавшиеся преступники не нарушают условий досрочного освобождения, не снимают браслеты слежения и не подаются в бега. И больше всего меня пугает вот что: почему Сент-Пьер так поступил? От чего он бежит, Поль? Или… к чему? Ты можешь сказать? Готов поспорить на что угодно, этот человек собирается нарушить закон, и по-крупному. А если это произойдет, мы с тобой окажемся в полной заднице.

— Нет, сэр! Сент-Пьер не пойдет против закона. Я его разыщу. Я за него в ответе…

— Ты уже испортил все, что только можно было испортить. Не понимаю, почему бы мне прямо сейчас не отобрать у тебя полицейский значок?

— Потому что я единственный, кто может найти Сент-Пьера.

Капитан Делия знал Поля Буша столько лет, что уже давно сбился со счета. Как ни паршиво выглядело все со стороны, в глубине души он был уверен, что Буш не из тех, кто станет лгать, рисковать просто так своей карьерой. Делия попытался выведать у Тэла, кто нажаловался на Буша, но тот упорно хранил молчание. Капитану предписывалось оказывать содействие сотруднику министерства, и он был готов это делать — но только до определенного предела. Ему всегда было не по душе, когда одни полицейские расследуют действия других. Ну а Тэл ему просто не нравился.

— Если этот Сент-Пьер что-либо натворит, ты вылетишь из полиции, — откровенно предупредил Делия Буша.

Тот лишь молча кивнул. В данной ситуации большего доверия со стороны капитана он и не ждал.

Буш стремительно вышел из кабинета Делии.

— Где Тэл? — проорал он, обращаясь ко всему миру.

Все, подняв на него взгляд, лишь молча покачали головами. Буш направился прямиком к столу Тэла. Стол был пустым: никаких личных вещей, даже клочка бумаги. Буш повернулся к Джуди Ланджер, сидящей за соседним столом. Они с ней никогда не питали друг к другу особой любви, и сейчас Джуди демонстративно погрузилась в изучение каких-то бумаг.

— Ты не видела Тэла? — спросил Буш.

— Он ушел.

Джуди даже не потрудилась оторвать взгляд от работы.

— Куда?

— Поль, разве я сторож Тэлу? — пробормотала Джуди.

Буш осмотрел стол. Его очистили не для того, чтобы навести порядок, а для того, чтобы больше сюда никогда не вернуться. У Буша голова пошла кругом. Министерство внутренних дел. Что за чертовщина? Всю свою жизнь он прожил по закону — и вот сейчас находится под следствием, подобно преступникам, которых ловил всю свою жизнь. И, что хуже, его изучает под микроскопом этот подонок Тэл. Что-то происходит; тут явно не все чисто, корни тянутся гораздо глубже. Кто продал его Министерству внутренних дел? Для того чтобы это выяснить, чтобы спасти свою карьеру, ему позарез необходимо найти Тэла. Но на первом месте то, что он обещал Делии: нужно разыскать Майкла.

— Я слышала что-то про семейные обстоятельства, — добавила Джуди в надежде, что Буш, получив ответ, оставит ее в покое.

— Ты не знаешь, куда он мог уехать?

— Вроде Тэл говорил что-то про Германию. Кажется, я слышала слово «Берлин».

После сеанса химиотерапии Мэри чувствовала себя обессиленной и разбитой. Она надеялась, что в отсутствие Майкла сможет бороться с последствиями, свернувшись в постели калачиком и заснув, но, возвратившись в свою палату, застала его.

Он так и не объяснил, что именно ему было нужно; Мэри это показалось более чем странным. По его словам, он был новым напарником Поля. Деннис… фамилию Мэри не могла вспомнить. Он якобы просто заглянул проведать ее и задать несколько вопросов об отношениях между ее мужем и Бушем. Сказал, это нужно для каких-то отчетов о надзоре за условно-досрочно освобожденными. Позднее к ней заглянет сам Буш, чтобы поговорить обо всем подробнее. Мэри никому и словом не обмолвилась о странном посещении.

Но в этом госте было что-то такое… Мэри показалось, он залез ей в душу. Этот Деннис напугал ее больше, чем злокачественная опухоль.

Буш не мог прийти в себя, узнав, что в отношении него ведется служебное расследование. Этого просто не может быть. Он не мог припомнить, чтобы хоть когда-нибудь скомпрометировал себя отношениями со своими подопечными. И в особенности с Майклом. Буш восстановил по шагам события последних недель. Тэл появился до болезни Мэри, до того, как Майкл снова вернулся к «той» главе своей жизни. Почему? И зачем Тэл направился в Берлин? Для того чтобы схватить Майкла и предъявить Бушу новые обвинения? Или для чего-то еще?

Буш сидел в отдельном компьютерном кабинете: одна лампа, одно кресло, один стол и один компьютер. Ни окон, ни ковров, ни картин — вообще ничего лишнего. База данных полицейского управления Байрем-Хиллз была огромной. Помимо собственных архивов она предоставляла доступ к множеству других компьютерных библиотек: ФБР, Интерпол, средства массовой информации, агентства новостей.

Отыскать Финстера оказалось совсем не трудно. Хотя преступного прошлого за миллиардером не числилось, он оставил заметный след как в деловом мире, так и в высшем свете. По сути дела, Август Финстер являлся в одном лице Биллом Гейтсом, Тедом Тернером и Дональдом Трампом бывшего Восточного блока. В архиве сети кабельного телевидения Буш нашел кадры видеохроники с Финстером. Одетый с иголочки, тот проводил заседание совета директоров своей компании, посещал свои необъятные земельные владения, появлялся на светских приемах. Внимание Буша привлек фрагмент, в котором промышленник танцевал с самыми красивыми женщинами, какие только бывают на свете. Все как на подбор восхитительны, сногсшибательны, кажется, только что сошли с подиума конкурса красоты.

Закадровый голос вещал: «Практически никому не известный до объединения Германии, Август Финстер с тех пор стал самым богатым из восточных немцев. В каждом деловом предприятии ему сопутствует успех; он не знает, что такое поражение. Его прошлое окутано тайной. Единственной слабостью одинокого, непробиваемого в делах Финстера, похоже, являются женщины». Быстро сменяющие друг друга кадры показали миллиардера в обществе красивых женщин. Если бы не эти красавицы, Буш давно умер бы со скуки.

«Финстер прославился своими ночными похождениями. На каждом приеме он появляется в обществе двух-трех красавиц, причем до сих пор ни с одной из них его не видели дважды. Финстер умудряется принимать участие во всех значительных событиях светской жизни, чем, в сочетании со своей беспощадной деловой хваткой и фамилией…»

Буш передвинул курсор, собираясь закрыть окно с видеокадрами, как вдруг…

«.. заслужил себе прозвище, которое произносят только шепотом: Князь тьмы».

ГЛАВА 18

Август Финстер устраивал «дворцовый прием» в библиотеке своего особняка. Три дамы сидели друг напротив друга в креслах, расставленных вокруг камина, держа в руках бокалы, только что наполненные шампанским. Все три были в самых роскошных вечерних туалетах от лучших берлинских салонов моды.

Финстер находил себе женщин различными путями. Его огромное состояние и личное обаяние всегда были неотразимым возбуждающим препаратом, который притягивал к нему красивых женщин, словно мед — пчел. Элль, красавица с огненно-рыжими волосами, встретила его сегодня утром, возвращаясь со съемок. Известная во всем мире фотомодель обратила внимание на мужчину, который смотрел в ее сторону, и тотчас же была сражена наповал. Прекрасная Джун пришла на собеседование в компанию «Финстер индастриз» — и ушла с приглашением. А Хайди — ну а Хайд и просто заявилась сегодня вечером без приглашения, по совету подруг, вкусивших обаяние миллиардера. Однако помимо денег, помимо обаяния было что-то еще. Все девушки это чувствовали, но никто из них не мог определить, что это такое. Все три стремились к этому загадочному нечто, которое засасывало их, но неизменно оставалось вне досягаемости, — подобно сну, к которому нельзя вернуться, пробудившись, который мучительно маячит у самой границы сознания. Это было какое-то волшебство.

И, несмотря на то что Финстер прославился как король любовной связи, длящейся всего одну ночь, женщины стремились к нему толпами, словно поклонницы, преследующие своего кумира рок-звезду. Финстер был Элвисом, пронзающим пенисом женские сердца.

Зазвонил телефон, но Финстер не обратил на него никакого внимания. После трех звонков аппарат умолк. Финстер не любил, когда его отвлекают, — если только речь не шла о чем-нибудь крайне неотложном.

— Мы отправляемся ужинать в ресторан «Эль-Грочия», — объявил Финстер. Он неизменно посещал только самые новомодные заведения, при этом редко появлялся в одном и том же месте дважды. — Столик заказан на восемь пятнадцать.

Ответом ему стали три очаровательные улыбки. Две из них были полны счастливой признательности: «я просто в восторге от возможности быть рядом с тобой». Но в улыбке Элль читалось нечто большее: Элль знала, что в «Эль-Грочии» все столики забронированы на восемь недель вперед, и жест Финстера произвел на нее впечатление. На ее взгляд, две другие девчонки представляли собой лишь красивую картинку, годную разве что для мимолетного увлечения. Она же была другая.

— Я сочту за честь, милые дамы, если вы сами выберете место для танцев.

Голос Финстера звучал для Элль чарующим дурманом.

В дверях бесшумно возник дворецкий Чарльз, сжимая в правой руке конверт. Почтительно протянув конверт хозяину, он нагнулся и что-то шепнул ему на ухо. По природе своей Элль не отличалась любопытством, и все же ее интересовала жизнь окружающих. Хотя Чарльз говорил очень тихо, ей удалось разобрать большую часть слов. Словно прочтя ее мысли, Финстер бросил на нее молниеносный взгляд. Его мимолетная улыбка осталась теплой, но глаза наполнились ледяным холодом. Элль тотчас же стало стыдно. И страшно.

И не то чтобы она услышала что-то интересное. На самом деле все сводилось только к обрывкам фраз: «они едут сюда… как они смеют… не беспокойтесь, все в порядке… он подготовит достойную встречу…»

С улицы донесся отрывистый гудок «бентли», поданный шофером. Чарльз степенно покинул библиотеку. Финстер повел девушек на улицу, к машине. Когда шофер открыл перед ними двери лимузина, Хайди и Джун захихикали. Финстер, задержавшись, обернулся к Элль и обнял ее за талию.

Быть может, все будет хорошо. Право, ей следует избавиться от дурной привычки подслушивать; вот и сейчас она чуть не попала из-за этого в беду. Но, по крайней мере, во взгляд Финстера снова вернулось тепло. «Слава богу», — подумала Элль. Так страшно ей не было с тех пор, как в парижском бутике ее поймали за кражу блеска для губ.

— Я тут подумал, быть может, нам следует отправить этих… детей вперед, — промолвил Финстер, привлекая ее к себе.

— Я буду только рада, — только и смогла пробормотать дрожащими губами Элль.

— Почему бы тебе не подождать меня в библиотеке? Я только отошлю их и сразу же вернусь. И тогда мы сможем поужинать в милой, уютной обстановке, вдвоем.

Улыбнувшись, Элль проследила взглядом, как он направляется к машине. Затем посмотрела на звезды и, выбрав одну, загадала, как учил ее в детстве отец: «Пусть это счастье продлится до конца жизни».

Три часа ночи. Высота тридцать тысяч футов над землей. Большинство пассажиров спали. Некоторые, надев наушники, смотрели комедию 1948 года «Эббот и Костелло встречают Франкенштейна». Симон, как всегда, не в силах обрести сон, читал Библию. Хотя конец был ему уже известен — больше того, память хранила каждое слово, — он всякий раз находил какой-нибудь новый аспект, какой-нибудь урок, который, если получится, применит к своей жизни, если только ему посчастливится остаться в живых. Майкл устроился на двух соседних креслах, вытянув ноги и положив на колени блокнот. Он рисовал но памяти подробный план внутренних помещений особняка Финстера. В своем прошлом ремесле Майкл отточил до совершенства умение запоминать все с одного раза, и сейчас у него перед глазами стояли живые, отчетливые картины.

— А ты ведь меня уже не ждал, так? — тихо проговорил Майкл, обращаясь не столько к Симону, сколько к самому себе.

Симон посмотрел на него.

— Я не сомневался, что ты придешь.

И он снова углубился в чтение.

Но Майкл не привык к тому, чтобы от него отмахивались так бесцеремонно.

— Ну признайся, твердой уверенности у тебя не было.

— Если честно, была, — ответил Симон, по-прежнему уткнувшись носом в Библию.

— Да я сам не знал, полечу ли, до того самого момента, как поднялся на борт самолета.

— Ты был обречен лететь со мной с того самого момента, как узнал, на что обрек свою жену. Такова твоя натура. Мне не составило никакого труда прочитать твою душу.

— Да ты ровным счетом ничего про меня не знаешь.

Симон не отрывал взгляд от Библии.

— Майкл Эдвард Сент-Пьер, возраст тридцать восемь лет. Сирота. В возрасте двух лет усыновлен Джейн и Майклом Сент-Пьер. Учился в церковно-приходской школе, пел в хоре. Полная оторванность от светской жизни в детстве и отрочестве стала причиной определенных проблем. Кражи: ювелирные украшения и произведения искусства. Специализация на самых рискованных делах. Крал не ради денег, а для того, чтобы пощекотать себе нервы. В тюрьме пришлось несладко — наказание отбывал в «Синг-Синге». Жена: Мэри, возраст тридцать лет. Очень тебя любит, поражена смертельной…

— Достаточно!

Майкл не мог больше слушать, как всю его жизнь уваривают до размеров одного абзаца, подобного некрологу. Он вырос в пригороде Нью-Йорка — в Армонке, небольшом городке в часе езды от Манхэттена. Приемные родители отдали его в католическую школу, где отец Даниил вел уроки так, словно читал проповеди. В детстве Майкл был относительно примерным ребенком. Конечно, за ним водились кое-какие грешки, но ничто даже не намекало на бурное будущее. Пару раз его наказывали за распитие вина и курение, а однажды на целый месяц запретили покидать комнату за то, что он засунул упаковку хлопушек в почтовый ящик миссис Колетт, — возможно, это было прелюдией к тюремному заключению. Когда Майкл поджег бикфордов шнур и просунул хлопушки в щель ящика, то едва сдержал смех. Они с друзьями умчались вихрем, но в этом не было необходимости. Глухая пожилая лама все равно не услышала канонаду хлопков и взрывов. Она вообще ничего не услышала, а обугленные клочки бумаги на полу приняла за остатки очередной газеты, разорванной ее любимой кошкой, поэтому просто открыла дверь и вымела их на лестничную площадку. Майкла ни за что бы не поймали, если бы не его болтливый сообщник Стиви Таусиджен, который вывалил все Кении Кейсу; тот проболтался своей подружке Джен Джиллико, Джен все выложила своей мамочке, а та позвонила миссис Сент-Пьер. Майкл принял свое заточение как настоящий мужчина… Правда, его хватило только на первые два дня. После чего он, возвратившись домой из школы, быстро хватал что-нибудь съестное, удалялся к себе в комнату и вылезал на улицу через окно. Мать ни о чем не догадывалась и даже гордилась тем, что ее Майкл так стоически переносит наказание.

К несчастью, в «Синг-Синг» его отправила не мать, и не за упаковку хлопушек. Нет надобности говорить, что в его камере не было окна, через которое он мог бы удирать на улицу. Тюрьма «Синг-Синг» прячется среди холмов, которые простираются вдоль Гудзона. Тихое, ничем не примечательное исправительное заведение, которое привлекло к себе внимание всего один раз, когда здесь были казнены Этель и Юлиус Розенберг[23]. Три с половиной года, проведенные там Майклом, стали для него сущим адом. Такая длительная разлука с молодой женой была невыносимым мучением. До самого последнего месяца Майкл боялся, что окончит свой жизненный путь за решеткой, оторванный от Мэри. Клятва не нарушать больше закон, которую он дал Мэри, на самом деле была адресована самому себе. Майкл поклялся, что никогда больше не разлучится с женой, не попадет в замкнутый мирок, где она не сможет находиться рядом с ним. Ничто не могло заставить его нарушить данное себе слово. Ничто.

А сейчас, решив, что лучшим способом скрыть свое поражение будет не обращать на Симона никакого внимания, Майкл вернулся к составлению плана. Он быстро изобразил на трех листах основные подробности особняка Финстера. Первый лист был отведен подходам к зданию: подъездные пути, окна, освещение, охрана. План первого этажа получился достаточно простым, Майкл восстановил в памяти не только прихожую и библиотеку, но и все комнаты, выходящие в коридор, который вел в подвал. Однако, с подземельем, как теперь мысленно называл его Майкл, возникли определенные трудности. Большая часть пути под землей прошла в полной темноте или, в лучшем случае, при минимальном освещении. Леденящий холод в груди, не покидавший Майкла все время, пока он находился внизу, мешал ему воспринимать действительность. Поэтому непонятно было, удалось ли ему запомнить все необходимые подробности. Так, он не смог точно определить расстояние до комнаты с ключами. Может быть, сто шагов; может быть, тысяча.

Майкл повернулся, опустил спинку кресла вниз и протянул три готовых рисунка Симону.

— Как узнать, что ключи по-прежнему там? А что, если Финстер захватил их с собой?

— Ты передавал ему ключи? В смысле, он брал их в руки?

— Нет, я положил их на пьедестал.

— И как Финстер к этому отнесся?

Тон Симона намекал на то, что ответ ему уже известен.

— С благоговейным почтением… — задумчиво промолвил Майкл, анализируя всплывающие в памяти картины. — Но… он также показался мне испуганным. Да, Финстер упорно отказывался прикоснуться к ключам…

— Он не может к ним прикоснуться, — прервал его Симон.

— Почему?

— Он был изгнан из рая. Ему запрещено прикасаться к святыням церкви. Его могущество абсолютно бессильно против творений Господа. Повторяя слова самого Иисуса, он не может сознательно ступить в Святую землю: «на сем камне Я создам Церковь Мою, и врата ада не одолеют ее». — Симон помолчал. Затем добавил: — Это ключи Господа Бога.

Майкл ничего не ответил. У него перед глазами стояло выражение лица Финстера, когда тот впервые увидел ключи.

— Значит, вот где они?

Симон пристально изучил нарисованные от руки планы, обратив особое внимание на схему подвального этажа.

— Именно здесь я видел их в последний раз. — Задумавшись на мгновение, Майкл спросил: — Симон, кто ты? Тебе известно обо мне так много…

— На самом деле рассказ о том, кто я такой, получится очень скучным.

— Нам лететь семь часов — о какой скуке тут можно говорить? Я ради твоих ключей рискую своей головой. Так что валяй, нагоняй на меня скуку.

Мимо прошествовала стюардесса, длинноволосая блондинка с ногами от ушей. О ее молодости можно было судить не только по упругому юному телу, но и по лицу: ей явно было не больше двадцати. Майкл хмыкнул, увидев, как Симон провожает взглядом удаляющуюся по проходу соблазнительную попку.

— Помнишь себя в шестнадцать лет — небось мечтал только о девчонках, не задумываясь, есть ли у них мозги и ответят ли они на твою любовь? — Майклу хотелось добиться от Симона хоть какой-нибудь реакции, но тот хранил молчание.

— Можешь не отвечать — в шестнадцать лет тебя засунули в какой-нибудь монастырь.

— На самом деле, когда мне исполнилось шестнадцать, меня посадили в тюрьму. За убийство.

Красный шар, прокатившись по зеленому сукну, медленно остановился в нескольких дюймах от угловой лузы. Поколебавшись, казалось, целую вечность, он наконец качнулся вперед и свалился в сетку. Элль с трудом сдержала восторг. Она впервые в жизни играла в бильярд, но получалось у нее так, что она уже начинала считать себя прирожденным игроком.

— Мне почему-то кажется, что меня водят за нос, — недоуменно поднял бровь Финстер. — Ты точно никогда раньше не играла в бильярд? — Обвив Элль за талию, он привлек ее к себе.

— Клянусь, просто новичкам везет, — смущенно вспыхнула Элль.

Улыбнувшись, она урвала быстрый поцелуй и повернулась к столу, чтобы сделать следующий удар. Распластав свое длинное тело над столом, молодая женщина отвела кий назад и разбросала шары во все стороны.

— Тебе нравится? — спросил Финстер, вешая смокинг на спинку стула.

— Вечер просто восхитительный, — заверила его Элль. И это действительно было так.

Они поужинали запеченной до румяной корочки уткой, восседавшей на гарнире из дикого риса и тушеных овощей. Бутылка розового «Триано» 1945 года была принесена из личного погреба Финстера. На десерт — шоколадное суфле и коньяк — они удалились в библиотеку, со смехом обсуждая ремесло фотомоделей, в котором приходится продавать себя даже ради того, чтобы добиться самого скромного успеха. Невидимый Чарльз бесшумно появлялся по первому зову. Дворецкий, казалось, шестым чувством узнавал, когда пора снова наполнить бокалы. «Значит, вот как живет высший класс», — не переставала поражаться Элль.

Она сама не смогла бы ответить, является ли легкое головокружение следствием вылитого вина, или же она просто опьянена бесконечным счастьем. С каждым мгновением она все сильнее влюблялась в стоящего рядом мужчину. Его взгляд пленил ее сердце, рассудок, душу.

— Скажи, Элль, ты любишь искусство?

От неожиданности она выпрямилась — во все свои шесть футов.

— Без искусства я не представляю себе жизни.

— Вот как?

— Я два года училась в Париже в мастерской Франсуа Делакруа. Акварели и масляные краски были для меня всем. — Ее взгляд зажегся гордостью. — Именно так я пришла в фотомодели.

— Расскажи.

— Одна из наших натурщиц неожиданно исчезла, никого не предупредив, и Делакруа настоял на том, чтобы я позировала классу. Сначала я очень волновалась и робела, но мне удалось пересилить себя. Случайно один из набросков попался на глаза известному фотографу, ну а дальше… — Элль задумалась. — В общем, все получилось не совсем так, как я предполагала. — В ее голосе прозвучала тень сожаления.

— Ты продолжаешь заниматься живописью? — спросил Финстер.

— У меня больше нет на это времени. — Помолчав, она добавила: — И денег тоже.

— Я бы с удовольствием посмотрел твои работы; можно будет устроить выставку.

Элль рассмеялась.

— Все это уже в прошлом; уверяю, от моих былых способностей не осталось ни капли.

— Надо будет изменить такой порядок вещей. У меня в восточной части имения есть художественная студия. Надеюсь, тебе понравится жить там.

Элль не могла поверить своим ушам. Обосноваться в поместье — для нее это означало только одно: эта восхитительная ночь продлится на дни, недели… быть может, даже годы. От восторга у нее чуть сердце не выскочило из груди.

Поставив кии к столу, Финстер стиснул ее руки.

— А ты не хотела бы посмотреть мою коллекцию? Я показываю ее только истинным ценителям, способным понимать прекрасное.

— Сочту за честь.

Схватив подсвечник с пятью зажженными свечами, Финстер повел Элль по длинному коридору. Открыв массивную дверь, он без колебаний направился вниз по лестнице, поднимая свечи высоко над головой.

— Здесь так темно, — пробормотала Элль, надеясь, что дрожь в ее голосе останется незамеченной.

— Не отставай.

Удлиненные тени, поплясав на каменных стенах лестницы, быстро растворялись в темноте. Мерцающая лужица света от пяти свечей озаряла лишь небольшой пятачок прямо перед ногами. Спустившись вниз, Финстер провел молодую женщину к простой деревянной скамье. Смахнув какой-то старинный инструмент, он взял со скамьи длинную веревку и перекинул ее через спинку.

— Пожалуйста, присаживайся, — учтиво предложил Финстер.

Вручив Элль свечи, он скрылся в темноте. Молодая женщина судорожно вцепилась в тяжелый серебряный подсвечник, молясь о том, чтобы он не выскользнул из ее мокрых от пота рук. Сердце у нее снова заколотилось.

Вскоре Финстер вернулся. Прислонив к скамье восемь холстов, он наклонился к Элль и припал к ее губам. Она тотчас же покорилась ему, привлекая его к себе. Затем открыла глаза и ахнула.

Финстер смотрел ей прямо в лицо, и его глаза были такими пленительными, такими властными, такими… Было в них еще что-то, но прежде чем Элль успела разобрать, что именно, прежде чем ее лихорадочно мечущиеся мысли хоть чуточку успокоились, Финстер снова ее поцеловал. На этот раз безжалостно, страстно. Элль откликнулась на его страсть, чувствуя, как в ней вскипает кровь. И вдруг, без предупреждения Финстер оторвался от нее. От неожиданности она судорожно глотнула воздух.

Пока молодая женщина приходила в себя, дрожа от восторженного предвкушения, Финстер расставил картины, окружив ими Элль.

— А теперь я хочу услышать твое искреннее мнение.

Элль подняла свечи и посмотрела на полотна. Сперва ей показалось, что Финстер шутит. Определенно, произошла какая-то ошибка.

— Ты со мной играешь?

Подняв канделябр выше, молодая женщина обернулась к Финстеру и тотчас же в ужасе отпрянула. Со всех сторон ее окружали творения мрачного искусства, существование которого она даже не могла себе представить: с каждого холста кричали искаженные лица несчастных, раздавленных смертью. Картины были повсюду, но Финстера и след простыл.

— Август?

И вдруг Элль заметила, что свечи догорели, превратившись в огарки. Первый из маленьких огоньков, моргнул, погас у нее на глазах. Казалось, терзаемые муками души, сойдя с полотен, набросились на молодую женщину; сгущающийся мрак окутал ее ошеломленный рассудок.

Стремительно возвратились детские страхи — боязнь темноты, замкнутых помещений, чудовищ, которые скрываются под кроватью.

— Август! Пожалуйста, где ты? — проскулила Элль, поднимаясь со скамьи.

Подняв затухающие огоньки высоко над головой, она осторожно ступила туда, где, как ей казалось, должен был быть выход. Постепенно ее шаги стали чаще, и вдруг Элль, споткнувшись, упала. Свечи разлетелись по полу. Все, кроме одной, мгновенно погасли. Вцепившись в эту последнюю так, словно в ней было ее сердце, молодая женщина в отчаянии принялась нащупывать остальные. Отыскав два огарка, она зажгла их от горящей свечи и вставила в затейливые резные гнезда подсвечника.

Почему Финстер так поступил? Элль снова дрожащей рукой высоко подняла свечи, лихорадочно пытаясь сориентироваться. Она не могла поверить своим глазам. Повсюду, куда проникали дрожащие отсветы свечей, простирались произведения искусства. Все худшее, что заключено в человеке, ужас и боль, немыслимая жестокость. Кому могло прийти в голову собрать все это… и с какой целью?

Элль оставалась наедине со своими страхами. И вдруг до нее дошло, что именно она увидела в завораживающих глазах Финстера. Осознание нахлынуло неудержимой волной: где она находится, кто хозяин всего этого.

Это было уже слишком.

Рассудок Элль не выдержал.

ГЛАВА 19

Симон молча смотрел в иллюминатор. У него в голове крутились тяжелые мысли. Если они с Майклом будут работать вместе, им потребуется довериться, открыть друг другу душу. Симон заговорил, тихо и медленно, словно на исповеди:

— Моя мать была монахиней. Только об этом она и мечтала: посвятить всю свою жизнь служению Богу. Ей никогда не хотелось иметь мужа или семью. Сирота, она сама не знала отцовской и материнской любви; единственной любовью, с которой она когда-либо сталкивалась, была любовь к Богу. Она мыкалась по римским приютам, не зная привязанности, не видя смысла в жизни, до тех пор, пока не попала в приют Святого Кристофера. Этим приютом заведовала женщина, которая относилась к сиротам как к своим родным детям, помогая им найти себя. С годами мать все больше времени проводила, ухаживая за больными, неизменно ласковая и улыбающаяся. Ночами она читала все, что попадало ей под руку, но в основном посвященное Богу. Она научилась разбираться в его учениях так, словно Священное Писание предназначалось именно ей. И чем больше она читала, тем крепче становилась уверенность в том, куда должен привести ее жизненный путь; наконец сердце матери нашло себе пару. Когда ей исполнилось шестнадцать, она стала послушницей. Мать любила, и ее возлюбленным была церковь…

Так продолжалось четыре года, пока она не встретила моего отца — бухгалтера и атеиста. Отец верил только в числа. Роман получился очень скоротечным — по крайней мере, родители говорили, что поженились через полгода после того, как познакомились. Мама осталась в Ватикане, даже уйдя из монастыря. Она работала в архиве и подчинялась самому Папе. Заведовала историей церкви: хранила ее тайны. Мы жили в Ватикане, вели приятное, хотя и однообразное существование. Все крошечное государство принадлежало мне — мне и восьмистам другим. Детство мое было самым обыкновенным — у меня были друзья, я много играл в футбол.

Симон уставился в иллюминатор, словно над горизонтом одно за другим поднимались воспоминания. Решительно прогнав остатки чувств, он продолжал:

— Однажды, когда мне уже исполнилось пятнадцать, мать не вернулась домой с работы. — Симон помолчал. — Я предположил, что ей пришлось задержаться сверхурочно. Прошел следующий день. Отец и словом не обмолвился об отсутствии жены: казалось, страх потерять ее лишил его дара речи. По прямому приказу Папы швейцарская гвардия обыскала не только весь Ватикан, но и, призвав на помощь римскую полицию, весь Рим. Наконец мать нашли…

Симон закрыл глаза. Он уже много лет не говорил об этом. Ему нужно было подавить боль, отступить в сторону и взглянуть на все глазами постороннего, будто это произошло с кем-то другим.

— Меня не пускали навестить мать в больнице. В конце концов она возвратилась домой через месяц. Я пришел домой с футбола, а мать сидела в гостиной. Вместе с ней был Папа Римский. Они вполголоса беседовали на латыни, и его присутствие, казалось, хотя бы на время успокоило мать. Ее лицо — то, что не скрывали бинты, — было покрыто страшными синяками и ссадинами, и, хотя раны уже почти зажили, они по-прежнему сохраняли нездоровый желтоватый оттенок. Распухшее, оно было неузнаваемым. До сих пор, думая о матери, я не могу отделаться от этого воспоминания. Она говорила только о прощении. О том, что мы, если хотим остаться людьми и не опуститься до уровня зверей, должны простить того, кто так с ней обошелся. Все упорно отказывались объяснить мне, что же произошло. Мой отец словно спрятался в свою раковину. Он почти ничего не говорил, редко появлялся дома и старался не находиться с матерью в одной комнате. А мать погрузилась в мир фантазий. Она снова повадилась надевать длинную черную рясу, которую носила в монастыре, и даже накрывать волосы монашеским платком. В моем присутствии у нее на лице застывала фальшивая, словно нарисованная улыбка. Мои родители стали холодными и замкнутыми в отношениях как между собой, так и со мной. Я пытался их утешить, но они неизменно спешили укрыться в своих иллюзиях. — Симон помолчал. — С тех пор я больше ни разу не познал тепла родительских объятий.

Откупорив очередную бутылку бурбона, которым бесплатно угощали пассажиров первого класса, Симон наполнил пластмассовый стаканчик и осушил его залпом.

— Однажды, где-то через полгода после того, как мать выписалась из больницы, я вернулся домой из школы раньше обычного. Наверное, мать не услышала, как я пришел. Она вышла из своей спальни обнаженная, закутавшись в полотенце. Когда она меня увидела… Я никогда не забуду ее взгляда. Только тогда я наконец понял, почему она все время тщательно скрывала свое тело, почему ходила в длинных монашеских одеяниях. Мать стремилась пощадить мои чувства. Ее туловище, ноги — все было покрыто жуткими шрамами; ее кожа стала холстом, на котором нарисовало свою картину зло. Устыдившись меня, она убежала к себе и больше не вышла, сколько я ни просил. Отчаявшись, я отправился на поиски отца и нашел его в одной из соседних пивных. Я кричал на него до тех пор, пока он не рассказал мне всю правду. Отец заливался слезами, объясняя, как у него из самых потаенных глубин души поднялось нечто порочное и извращенное. В пьяном угаре этот человек — мужчина, которого мать любила, — осквернил ее так, что это даже невозможно было себе представить.

Помню, в тот момент я чувствовал себя каким-то отрешенным — словно наблюдал со стороны за посторонним человеком. Я впитывал слова, но их смысл стал мне понятен лишь значительно позже. Немыслимо, как можно было быть таким омерзительным, таким безжалостным. Эта тварь, это животное, скрывалось под маской… Мать так и не увидела его лица, но, тем не менее, все равно его узнала. Впоследствии она не выдала отца, заявив, что случившееся, несомненно, являлось частью замысла Господа Бога и нам не дано постичь его великие помыслы. Полиция объявила, что чудовище исчезло. Отец, открыв мне все это, больше не возвращался домой.

Майклу хотелось остановить это самоистязание. Симон убивал себя, рассказывая о прошлом. Но Майкл не мог подобрать нужные слова, от сострадания у него перехватило горло.

— Следующие четыре месяца я потратил на то, чтобы выследить сукина сына, который изуродовал мою мать. В конце концов, я отыскал его в одной дыре в Риме, где он спрятался. Я связал его и пытал до тех пор, пока он не объяснил мне причину своего поступка. Он сказал, что хотел узнать тайну. Якобы он тогда как раз обрел своего бога и решил посвятить ему всю жизнь, как это сделала мать. И ему нужно было выведать у нее секрет, который сделал бы его «божество» великим.

Мать отказалась ему отвечать, и тогда он ее изнасиловал. Она продолжала молчать, и он схватил нож и изрезал ее перевернутыми крестами. Мать все равно не издала ни звука — поэтому он стал выжигать кресты. Снова и снова, пока не покрыл ими все ее тело. Число его бога: шестьсот шестьдесят шесть.

Майкл не мог прийти в себя от ужаса. За свою жизнь ему довелось повидать немало страшного, но только со стороны. А это… Впервые он видел, какое действие жуткие события оказали на близких жертвы, на тех, кто остался в стороне.

— Меня не остановило то, что чудовище когда-то нянчило меня в своих руках. Оно перестало быть моим отцом, человеком, который меня воспитал, единственным мужчиной, которого любила моя мать. Его обуяли силы, понять которых я не мог, да и не хотел. Я мог думать только о том, что этот человек сделал с моей матерью, с женщиной, которую называл своей женой. Меня арестовали за убийство. Мне тогда было всего шестнадцать лет, судья сжалился надо мной, заявив, что у меня случилось кратковременное помутнение рассудка. Однако на самом деле ни о каком безумии не могло быть и речи. — Впервые за весь вечер Симон посмотрел Майклу прямо в глаза. — Я полностью сознавал, что именно делаю.

Когда я вышел из тюрьмы, мне было девятнадцать. Отца моего не было в живых, моя мама… Она предпочла семью Богу и была наказана за это. Когда я попал за решетку, ее рассудок рассыпался, точно так же, как и ее семья. Мать могла думать только о бегстве из этого мира, чтобы можно было обрести мир на небесах. Она повесилась перед самым моим освобождением.

Известно ли тебе, что самоубийство является тягчайшим грехом? Церковь отказывается хоронить самоубийц. Мать была погребена как нищенка, без благословения церкви. Всю свою жизнь она посвятила служению церкви, а церковь отказала ей в вечной жизни после смерти.

У меня не осталось ничего: ни семьи, ни дома. Я отправился забирать свои пожитки из того места, которое когда-то называл своим домом…

— В Ватикан, — вставил Майкл.

— Священники сжалились надо мной, — продолжал Симон так, словно Майкл его не прерывал. — Предложили мне остаться у них, искать утешения в Боге. Но я решил по-другому. Завербовался в итальянскую армию, прошел специальную подготовку. По словам офицеров, у которых я обучался, у меня имелись прирожденные способности, нужно было лишь отточить их до безупречности. Мне пришлось много поколесить по свету во имя мира, но то, чем я занимался, было отнюдь не мирным. Каждое совершенное мной убийство становилось очередным очищением рассудка, души. Всякий раз, нажимая на спусковой крючок или вонзая нож, я видел перед глазами лишь отца, а не лицо жертвы. Командиры уверяли, что я убиваю, защищая свою родину, но они ошибались: на самом деле я занимался этим для того, чтобы спастись от безумия. Но после двух лет службы в армии все осталось как прежде; убийства, которые я совершил, не принесли избавления от нескончаемого кошмара. Я ни на минуту не мог забыть изуродованное тело матери, ее покалеченную душу. Я попросил об отставке, и моя просьба была удовлетворена.

Наступившую тишину нарушал лишь монотонный вой реактивных двигателей.

— Я вернулся в квартиру матери в Ватикане. Меня разыскали священники, с которыми мать была когда-то близка. Они хотели узнать, не требуется ли мне какая-нибудь помощь. Им было прекрасно известно все, что я совершил — не только со своим отцом, но и во время службы в армии. Они чувствовали себя в ответе за меня — в свете того, что церковь отвернулась от моей матери, и ей пришлось обрести покой в неосвященной могиле. Отпустив мне все грехи, эти церковники начали встречаться со мной все чаще и чаще. Они стали моими единственными друзьями. С их помощью я обрел работу, дом и то, что заменило мне семью.

Эти священники в течение многих лет работали с моей матерью. Они входили в небольшую группу людей церкви, которые подчинялись непосредственно Папе Римскому. Хотя это не предается огласке, в последнее время резко возросло количество преступлений против церкви. Причем не только тех, что порождены алчностью и ненавистью, но и таких, целью которых является разрушение самих основ католицизма. Так вот, эти священники сделали мне одно предложение, предупредив, что от меня потребуется полная отдача на протяжении всей жизни. Они предостерегли, что с этой дороги, для которой я подходил как никто другой, свернуть будет уже нельзя. Я дал согласие принять на себя эти обязанности, но при одном условии: моя мать должна была получить особое прощение…

Ее перезахоронили по христианскому обычаю. В церкви. Панихиду отслужил сам понтифик.

Симон повернулся к Майклу: он больше не смотрел внутрь себя, переживая заново все страдания своей мученической жизни, а обратился лицом к окружающему миру. Показав себя человеком ранимым, вызывающим жалость, Симон теперь снова стал тем, кого Майкл впервые увидел в своем доме: уверенным в себе, решительным, непоколебимым.

— В моем новом ремесле мне позволяется пользоваться любыми методами, которые требуются для достижения цели — для защиты церкви. Я стал человеком, которому доверены самые сокровенные тайны, Майкл. Хранителем всего того, о чем ты не хочешь знать.

Реактивный лайнер вспарывал ночное небо, а далеко внизу его черная тень стремительно мчалась по залитым лунным светом океанским волнам. Близился рассвет. В полумраке салона гул двигателей звучал подобно завыванию сирен. Симон крепко спал, судя по всему измученный рассказом о своем страшном прошлом. Майклу, напротив, сон не шел: он боялся кошмаров, в которых ему вернутся ужасы, только что увиденные глазами Симона. Неужели можно было сохранить рассудок после такого чудовищного детства? Но по крайней мере, ему стал понятнее человек, который сейчас сидел рядом с ним. Подозрения насчет того, что Симон способен совершить убийство, получили подтверждение. Однако вопрос о здравости рассудка Симона оставался открытым. Майкл и прежде уже задумывался о том, как воспринимает реальность его новый товарищ; и сейчас, не только судя по поступкам Симона и его прошлому, но и принимая в расчет очевидное психическое расстройство обоих его родителей, он приходил к выводу, что сумасшествие Симона является более чем вероятным.

Устремив взгляд на необъятный океан, черный, глубокий и загадочный, Майкл задумался об опасностях, которые таятся прямо под чарующей сверкающей поверхностью. Эта картина заставила его вспомнить о Финстере. Майкл открыл шкафчик над креслом, ища одеяло. Не найдя его, он вынужден был довольствоваться своей спортивной курткой. Съежившись в кресле, Майкл крепко укутался в куртку: она до сих пор хранила едва различимый аромат Мэри. Вспоминая улыбку жены, он вдруг нащупал что-то в кармане. Достав конверт, он вскрыл его.

Судя по всему, Мэри незаметно положила эту записку в карман куртки, когда Майкл выходил из палаты, чтобы позвонить и принести холодной воды. Даже несмотря на болезнь, она смогла найти в себе силы продолжать то, что так ему нравилось.

Майкл вытряхнул на ладонь содержимое конверта. И тотчас же его захлестнуло с головой — вся та боль, все чувства, которые он пережил за последний месяц. Слезы обожгли щеки. Майкл полностью отдался своему горю, находя утешение в том, чего не позволял себе до настоящего момента, надеясь, что это поможет ему очистить рассудок и приготовиться к тому, что ждет впереди.

Наконец — не из страха, который поселил у него в душе своим рассказом Симон, не из-за новообретенной веры в Бога и религии, но потому, что он верил Мэри, — Майкл надел на шею ее маленький золотой крестик как напоминание о данном им обещании вернуться. Стиснув этот маленький символ так, как много раз делала у него на глазах Мэри, Майкл отпустил его. Кусочек холодного металла упал ему на грудь, и он не смог не подумать о грустной иронии происходящего. Они с Мэри не обмолвились ни словом о том, с чем ему предстояло столкнуться, и тем не менее она каким-то образом обо всем догадалась. Вместе с этим крестиком, который теперь висел у Майкла на шее, Мэри послала ему свою веру. Покидая ее, он не услышал от нее ни слова укора или возражения. Мэри напутствовала мужа лишь одной простой фразой, призванной поддержать во всем, через что ему предстояло пройти: она сказала, что всегда в него верила. Только ради нее одной Майкл сейчас летел в противоположный конец земли, для того чтобы спуститься в преисподнюю.

ГЛАВА 20

«Боинг-747» катился по взлетно-посадочной полосе, разрезая густой утренний туман, опустившийся на берлинский аэропорт Тегель. Летнее солнечное утро отражалось в хрустальных капельках росы, покрывающих траву вдоль бетонной дорожки. Сегодня Симон встретил восход над океаном; солнце зажглось, приветствуя новый день, и прогнало туман над водой, как проснувшийся ребенок стряхивает с себя воспоминания о ночном кошмаре. В эту ночь чувства, давным-давно загнанные в самые потаенные глубины души, всплыли на поверхность, напомнив Симону, кто он такой, кем он стал. И долгожданный рассвет не принес того очищения, на которое Симон рассчитывал сегодня как никогда. Он понял, что кошмары скоро вернутся. И теперь это произойдет при свете дня.

Таможенный контроль они с Майклом прошли без происшествий. К удивлению Майкла, оказалось, что Симон бегло говорит по-немецки; он объяснил таможеннику, что они с Майклом прилетели в Германию по делам и отдохнуть. Декларировать им нечего, и Симон попросил поскорее покончить с формальностями, поскольку они торопятся на важную встречу.

В последние часы трансатлантического перелета Майкл наконец заснул. Сон не принес ему отдыха, но, по крайней мере, позволил хоть на время забыть об услышанном признании. Майклу было жаль Симона, однако при этом он его боялся. Несомненно, потеря матери, да еще при таких жутких обстоятельствах, должна была стать сильнейшим ударом для любого ребенка, тем более если повинен в этом был его родной отец; в то же время именно эта потеря и сделала Симона таким, какой он есть. Несмотря на то, что Симон вроде бы прикрывался мантией церкви, определенно до спасения души ему было еще дальше, чем Майклу. Этот человек представлял собой загадку, которая Майкла ставила в тупик. С его точки зрения, церковь была подобна государству. Религия, которая обладает миллиардом последователей, сосредоточивает в своих руках огромную власть, и эту власть она стремится оберегать любой ценой и любыми средствами. И Симон стал орудием в руках церкви. Для того чтобы ее поддержать, он без колебаний нарушит любую заповедь; этот человек защищает закон, постоянно его нарушая.

— Встретимся в гостинице, — бросил Симон, вручая Майклу конверт. Сам он при этом усаживался в такси на практически пустой площади перед аэропортом. — Мне нужно забрать кое-какие материалы.

— Только не задерживайся, — предупредил Майкл.

Ничего не ответив, Симон захлопнул дверь, и такси тронулось. «Материалы», подумал Майкл. Одному Богу известно, что имелось в виду. Определенно, не требник. Закинув сумку на плечо, Майкл упругой походкой двинулся по Лертер-штрассе. Все его измученное тело ныло после перелета, после шести часов, проведенных в скрюченном состоянии. И сейчас оказалось так приятно размять затекшие члены.

Машин на улицах встречалось мало, поэтому не обратить внимания на лимузин было нельзя: он медленно ехал навстречу, ярдах в ста от Майкла. Майкл не придал этому особого значения, продолжая идти по Вистерн-Хаген-плац. Лимузин, черный вытянутый «мерседес», продолжал сокращать расстояние. Майкл свернул налево на Слибзильбер-штрассе, улицу маленьких магазинчиков. Возможно, он напрасно делает из мухи слона. Вероятно, все дело в недосыпании и чрезмерном стрессе. И он просто стал жертвой мании преследования.

Лимузин повернул следом за ним. Случайное совпадение. И больше ничего. Майкл постарался выбросить из головы пугающие мысли. Машина еще больше сбросила скорость, но продолжала приближаться. Замедлив шаг, Майкл принялся разглядывать витрины. Все магазинчики еще были закрыты, но за витринами просматривались суетящиеся владельцы, которые готовились к началу рабочего дня. Лимузин поравнялся с Майклом, и тот увидел его темное отражение в стеклянном фасаде мясной лавки: заднее стекло поползло вниз. Майкл постарался разобрать черты лица того, кто сидел в машине. И ускорил шаг.

Автомобиль тоже прибавил скорость. О случайном совпадении не может быть и речи.

Майкл побежал.

Лимузин с визгом рванул следом за ним, разбрасывая задними колесами камешки. Запахло горелой резиной, из-под покрышек вырвался черный дым. Ноги Майкла бешено мелькали, по мышцам разлился адреналин. Он понятия не имел, куда бежит; все указатели были на немецком. Сверкающий черный лимузин, стремительно настигая его, расплылся в темное пятно. Майкл понял, что машина попытается его сбить. Рев двигателя становился все громче. Майклу показалось, что где-то вдалеке послышался испуганный крик. Нужно было срочно что-то делать. От смерти его отделяли считанные мгновения. Черная машина немецкого производства уже почти его настигла. И тут Майкла вдруг пронзила мысль: если он погибнет, что станется с Мэри?

Резко свернув направо, Майкл оказался в переулке, заставленном мусорными баками, темном, словно оставшемся от средневековья. Слишком тесном для лимузина. Послышался визг покрышек, цепляющихся за мостовую. Майкл не обернулся. Через мгновение по узкому переулку раскатился скрежет сминаемого, рвущегося металла. Спугнув двух котов, Майкл запрыгнул на мусорный бак и перескочил на соседний забор. И только оказавшись наверху, рискнул оглянуться назад. В противоположном конце переулка лишь яркое пятно солнечного света. Лимузин исчез.

Майкл спрыгнул на полоску диких цветов, растущих на краю, судя по всему, большого парка. В самом сердце этого оазиса сверкала гладь озера, слева зеленела сочная лужайка, вдалеке виднелась детская площадка. И здесь были люди. Много людей. Любители рано вставать, которые пришли сюда ради утренней пробежки, покатать в колясках малышей, насладиться прогулкой со своими возлюбленными. Люди, занятые повседневными делами. Здесь можно легко раствориться. Бесследно затеряться.

Майкл перешел с бега на шаг и, наконец, остановился у берега озера, обессилено прислонившись к большой плакучей иве. О лучшей наблюдательной позиции нечего было и мечтать. Отсюда прекрасно просматривались оба выхода в город, расположенные в противоположных концах парка: массивные чугунные ворота на мраморных столбах и бетонная стена высотой двадцать футов, окружающая всю территорию. Майкл невольно задался вопросом, какую цель ставил перед собой архитектор парка, спроектировавший эти неприступные стены и могучие ворота: не впускать людей внутрь или не выпускать их наружу? Он не смог стряхнуть ощущение, что, если кованые ворота запрутся, парк превратится в причудливый природный заповедник и окружающий мир сможет вдоволь любоваться заточенными в нем человеческими созданиями.

Немного отдышавшись, он мысленно прокрутил последние две минуты. Лимузин «мерседес» с немецкими номерами. Машина ждала его у самого аэропорта. То есть о его прилете было известно заранее. Неизвестные дождались, когда Симон уедет, и начали преследование только тогда, когда Майкл остался один. В опустившееся стекло он успел мельком разглядеть сидящего сзади пассажира. Мужчина в годах, лица разобрать не удалось, оно сливалось с густыми тенями салона. Но у Майкла не было сомнений. В лимузине находился Финстер.

Было всего без одной минуты десять утра, а Лина Рехтшаффен уже собиралась закрывать лавку до конца дня, а то и недели. Десять минут назад сюда вошел высокий, смуглый, неотразимый мужчина, вылитый герой последнего прочитанного ею любовного романа, и Анна готова была поклясться, что, если бы не ее семьдесят семь лет, она набросилась бы на незнакомца всеми своими ста восьмьюдесятью фунтами и утащила на сеновал. На шесть тысяч марок она не торговала за один день с тех пор, как в 1986 году в Берлин приезжал Папа Римский.

Незнакомец не объяснил зачем — он просто сказал, что забирает все до одного, всё, что у нее есть. Золотые, серебряные, старинные и деревянные, даже дешевые пластмассовые, купленные два года назад у того коротышки-испанца, которых не брал никто. И не имело значения, должны ли они висеть на стене или на шее. Незнакомец купил все, что имелось в лавке. Анна не спрашивала у него, зачем это ему нужно, а он не предложил никаких объяснений. Больше того, покупатель вообще почти ничего не сказал, ничего достойного внимания, за исключением последнего вопроса. Того, который незнакомец задал, расплатившись наличными и поблагодарив Анну. Этот человек, не назвавший себя, поинтересовался, далеко ли отсюда до Фройденшафт-штрассе — квартал или два. А когда Анна уточнила у него, что именно ему нужно, он, улыбнувшись, ответил: магазин Штинглине. Анна объяснила, как добраться до этого магазина, и помогла отнести коробки с покупками в машину. А когда незнакомец уехал, задумалась, зачем человеку, который только что скупил у нее в лавке все кресты, все до последнего, нужен оружейный магазин.

Всем остальным они казались двумя друзьями, которые совершали пробежку в парке, — затерявшиеся среди volk[24], они приближались к озеру со стороны южных ворот. Но при виде этих двоих у Майкла в груди что-то перевернулось, а он уже давно научился доверять своим чувствам. В обоих мужчинах было больше шести футов росту. Оба были в спортивных костюмах, оби выглядели силачами, оба бежали как профессионалы, с военной четкостью. Они направлялись к Майклу, не отрывая от него взгляда, двигаясь размеренно и четко, ему показалось, что они смогут вот так обогнуть весь земной шар, даже не запыхавшись. Они были уже в четверти мили от Майкла. Вдвое ближе, чем было от него до северных ворот.

Рванув с места, Майкл побежал к воротам. Зная, что так делать нельзя, он все же оглянулся. Мужчины перешли на спринт; четыре ноги продолжали двигаться в слаженном ритме. И у ублюдков еще даже не сбилось дыхание!

Майкла отделяли от свободы лишь пятьдесят футов, когда на улице вновь появился черный лимузин. Решетка радиатора была смята, но это, судя по всему, никак не сказалось на ходовых качествах, прекрасный немецкий двигатель рычал, словно лев, готовый к прыжку.

Припустив, Майкл выбежал за ворота. Заднее стекло лимузина снова опустилось, но на этот раз Майкл не стал терять время на то, чтобы заглянуть внутрь. Он помчался наискосок через торговые ряды, еще совершенно пустынные, ограниченные со всех сторон административными зданиями из стекла и бетона. У него во рту стоял горький привкус желчи. Легкие, казалось, готовы были вот-вот разорваться.

Через несколько мгновений из ворот выбежали близнецы в спортивных костюмах и понеслись следом за Майклом, широко размахивая руками, — это хорошо: оружия у них нет, пока нет. Майкл решил, что все должно будет произойти бесшумно: его запихнут в лимузин, швырнут на пол и прикроют брезентом, после чего убьют без свидетелей.

Лимузин двигался по внутреннему проезду, а двое бегунов не отставали от него ни на шаг. Выскочив из торговых рядов, Майкл бросился наперерез через улицу, запруженную транспортом в утренний час пик. Загудели клаксоны, завизжали тормоза. Майкл добежал до противоположного тротуара, а у него в голове крутилось без остановки: «Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста!» — словно заклинание в такт бешено колотящемуся сердцу.

Поток машин не остановил близнецов в спортивных костюмах. Они пересекли транспортный поток, перепрыгивая через бордюры и бамперы машин так, словно это были лишь кочки на ровном поле, и оказались всего в десяти ярдах за спиной у Майкла.

Задыхаясь, судорожно глотая воздух, он огляделся по сторонам, ища спасения. И нашел его. Собрав последние остатки сил, Майкл рванул налево… теперь ему уже даже было слышно дыхание близнецов — нет, как и он, они сейчас пыхтели, словно два паровоза.

Преследователи настигали его. Майкл приготовился получить удар в спину, но этого так и не произошло. Истратив последние крохи иссякающих сил, он перепрыгнул через двухметровую каменную стену — близнецы попытались схватить его за ноги, но не достали каких-нибудь несколько дюймов.

Лимузин тотчас же остановился, взвизгнув тормозами. Просто застыл на месте. Близнецы не стали тратить силы на забор, хотя без труда могли бы перескочить через него одним махом. Их лица оставались холодными и бесстрастными, руки были опущены вниз. Не произнеся ни слова, они безучастно проводили взглядом Майкла, вбегающего в распахнутую настежь дверь небольшой каменной церкви.

ГЛАВА 21

Лучи утреннего солнца, струящиеся в раскрытое окно, заливали хрустящее белое постельное белье и падали на закрытые глаза Буша. Он уже проснулся, однако ему всегда нравилось по утрам, перед тем как встать, еще немного поваляться в кровати, чтобы отойти от сна и собраться с мыслями. От запаха свежего морского воздуха у него, как от рюмки текилы, неизменно начинала быстрее течь в жилах кровь. Буш перепланировал и перестроил дом так, чтобы максимально полно использовать его прибрежное расположение. Свою кровать он поставил ногами к восточному окну, поэтому когда сейчас он наконец открыл глаза, то увидел перед собой океан, пленивший его еще в детстве. Его отец, рыбак старой закалки, избороздил всю южную часть пролива Лонг-Айленд, а для ловли сезонно мигрирующих косяков рыбы выходил и в открытый океан к Атлантическому шельфу. Поль готовился, когда вырастет, стать помощником капитана, матросом, юнгой — кем скажет отец. В детстве его притягивал не столько океан, сколько именно отец. Хэнк Буш был мужчина крупный, с могучими руками, а кожа его напоминала выдубленную шкуру. Он носил гриву длинных соломенно-светлых волос и окладистую бороду — Поль никогда не мог определить, где заканчивались волосы и начиналась борода, — всегда растрепанную ветром и спутанную. Поль беззаветно любил отца и смертельно боялся тех долгих недель, которые тот проводил в море. Двенадцатилетним детям неведомо чувство беспокойства, однако Поль был исключением. Он знал об опасностях, которыми грозит море, понимал, что его никогда нельзя укротить или задобрить; время от времени оно забирает себе какой-нибудь корабль, напоминая всем мореплавателям, что они всецело зависят от его милости. Каждый раз, когда отец возвращался домой, Поль крепко прижимался к нему и долго не отпускал, обретая утешение в тепле отцовских объятий.

Буш-старший обучил Поля всем приемам и хитростям рыбного промысла, надеясь когда-нибудь передать ему свою шхуну «Белокурая Байрам»: сын должен был пойти по стопам отца. У Поля никак не хватало решимости сказать отцу, что его совершенно не привлекает рыбацкий труд; он понимал, что этим признанием разобьет старику сердце. Что ж, если для того, чтобы быть рядом с отцом, приходится терпеть вонючую рыбу и пьяных матросов, пусть будет так. Улыбаться ему в лицо, а когда он отвернется, извергать за борт содержимое желудка. По крайней мере, так они будут вместе.

Конец апреля. В воздухе все еще пощипывающий холодок ушедшей зимы, который еще долго держится над морем. Выход в море был рассчитан на четыре дня. На борту пятеро: Поль с отцом, Шон Рирдон, двадцатилетний матрос, полный недовольства и желчи, Джонни Джи, великан с Ямайки, рядом с которым тушевался даже немаленький Хэнк Буш. Низкий, глубокий голос Джи напоминал пение. За все те годы, что Поль был с ним знаком, он так и не узнал его настоящую фамилию. И Рико Либерторе, мнящий себя настоящим мафиози — все свои пять футов пять дюймов, из которых целый дюйм приходился на блестящие черные волосы. Рико говорил хорошо, а дрался еще лучше. Каждому, кто осмеливался шутить с ним, приходилось расстаться с пинтой крови. Шхуна вышла из пролива Лонг-Айленд, обогнула остров Блок и направилась к Атлантическому шельфу в поисках косяков трески. Двенадцатилетнему Полю впервые предстояло провести ночь в море; это должно было стать своеобразным ритуалом посвящения в моряки.

По возвращении домой он будет уже настоящим мужчиной. Забросили сети, и все сели ужинать: сосиски с бобами, готовится просто и съедается вмиг. Взрослые запивали еду пивом, а Поль тянул кока-колу. Четверо взрослых относились к подростку как к своему напарнику, обмениваясь скабрезными шутками и ругаясь так цветисто, что завяли бы уши у тюремного охранника. В девять вечера погасили огни; вставать предстояло в четыре утра. Температура воздуха резко понизилась до промозглых тридцати градусов по Фаренгейту[25]. В открытом море холод проникает сквозь кожу и вгрызается в кости; от него не может спасти никакое количество одеял. Поль ворочался на койке, не в силах согреться. Все храпели, немыслимо громко, непрерывно. Когда Поль соскочил с койки, никто этого не заметил: каждый из взрослых выпил перед сном по шесть бутылок пива. Обогреватель был похож на примус, с которым Поль уже научился обращаться дома. Чего тут сложного: подкачать бензин, зажечь огонь, закрыть дверь и насладиться теплом. С год назад отец категорически запретил ему даже прикасаться к обогревателю, но ведь тогда он был еще маленьким. А теперь уже мужчина. Поль рассудил, что сейчас, поскольку все спят, именно он должен разжечь обогреватель. Десять раз качнув насосиком, он чиркнул спичкой. Ничего. Он снова подкачал бензин. Зажег новую спичку, однако как раз в это мгновение в каюту ворвался порыв ветра; пламя погасло до того, как Поль успел поднести спичку к окошку горелки. Он сделал еще двадцать качков. Ну вот, с третьего раза обязательно получится. Поль чиркнул спичкой и прикрыл огонек ладонью. Теперь не погаснет. Он сунул спичку в окошко.

И тут словно разверзлась преисподняя. Огненный шар, вырвавшись наружу, поглотил обогреватель. Пламя, выбежав из дверцы горелки, понеслось по полу. Поль в ужасе вскрикнул, девчачьим голосом, как это бывает с мальчиками до того, как они становятся мужчинами. Его крик был пронизан безотчетной паникой. Каюта стремительно наполнилась оранжевым сиянием. Внутри быстро стало очень жарко. Спрыгнув с койки, Рико бросился на камбуз за огнетушителем.

Коротышка-итальянец направил сопло на пылающий обогреватель, отчаянно нажимая на рычаг, но огнетушитель не работал. Пробежав по палубе, пламя поползло по ноге Рико.

Поль отлетел к стене. Крики звучали повсюду; он лихорадочно оглянулся вокруг, не сознавая, что они вырываются из его собственного горла. Огонь окружил его со всех сторон подобно стае хищных зверей, сжимая кольцо, готовый наброситься. Поль успел мельком увидеть Рико, который катался по палубе, тщетно пытаясь сбить пламя с ноги. Огненные языки уже заплясали на переборках. Поль застыл в ужасе, не зная, куда обратиться, куда бежать, и кричал, кричал и кричал.

До тех пор пока его наконец не схватили и не вытолкнули в дверь на ночной воздух. Отец, схватив объятый пламенем обогреватель, что есть силы забросил его в море. Поль проводил взглядом, как пылающий шар плюхнулся в воду. Страшное светящееся пятно быстро погрузилось в черные глубины. В иллюминатор каюты было видно, как Джонни Джи воюет с пожаром, сбивая одеялом языки пламени. Хэнк Буш вернулся в каюту, чтобы помочь Рико. До той жуткой ночи Полю еще никогда не приходилось видеть, чтобы взрослый мужчина плакал. Во взгляде Рико застыла невыносимая боль, по лицу струились слезы. Захлестнутый стыдом и раскаянием, Поль зарыдал, переживая по поводу того, что по его вине случилось с Рико. Он заливался слезами, потому что, парализованный огнем, едва не погубил всех.

Выбежав на палубу, Джонни Джи укутал мальчика в одеяло и на руках отнес обратно на камбуз, снова и снова ласково повторяя его имя своим знакомым низким голосом. Пламя было побеждено, однако почерневшие, обугленные переборки и палуба еще дымились. Выплеснув на палубу несколько ведер забортной воды, Шон взял швабру и начал сгребать мусор. В воздухе висел тошнотворный запах мокрого, обгорелого дерева. Поль в беспомощном отчаянии наблюдал за тем, как его отец ухаживает за Рико. Когда все обожженные места были наконец надежно перебинтованы, Буш-старший подошел к сыну и, не сказав ни слова, крепко обнял. Поль на всю жизнь запомнил прикосновение сильных отцовских рук, сжимающих его. Черные от копоти, они были покрыты ожогами; кожа на пальцах свернулась и начала облезать, на ладонях вскочили свежие волдыри. Но Хэнк Буш, казалось, ничего не замечал; он просто сидел, прижимая сына к себе, качая его, до тех пор, пока на горизонте не забрезжил рассвет.

С восходом солнца «Белокурая Байрам» вернулась в порт. Джонни Джи, Рико и Шон остались на шхуне, а отец повез Поля домой. За всю дорогу они не обмолвились друг с другом ни словом. Мальчик, до сих пор не оправившийся от потрясения, молча сидел, уставившись в туманное утро, до самого дома. Отец не убирал руку с его плеча.

Они приехали домой, и отец на руках отнес Поля наверх и уложил в кровать. Когда он выходил из комнаты, Поль прошептал:

— Папа, я так виноват…

На подушку капнули слезы. Отец обернулся.

— Произошел несчастный случай. — И потому, как он это произнес, Поль понял, что отец говорит искренне. — Я испугался, что сегодня ночью потеряю тебя. Если бы это произошло, я бы не пережил. Море не прощает ошибок. Мой отец научил меня, как до того его научил его отец, что каждый раз, выходя в море, нельзя знать наперед, удастся ли тебе вернуться домой. Но каждый раз, когда тебе посчастливилось снова ступить на берег, ты должен благодарить Бога не только за благополучное возвращение, но и вообще за все то, что он тебе дал. И, ощущая под ногами твердую землю, необходимо помнить, что завтра, возможно, удача отвернется от тебя. Однако сегодня тебе удалось обмануть смерть еще раз. Это сознание поможет больше радоваться жизни. — Нагнувшись, отец поцеловал мальчика в лоб. — Сегодня нам посчастливилось остаться в живых, и только это имеет значение. Я люблю тебя, сынок. И изменить это не сможет ничто.

В то же утро «Белокурая Байрам» снова вышла в море. Шторма никто не ждал, но он обрушился, и в полную силу. Дождь стеной, огромные волны высотой сорок футов. Отец Поля не вернулся домой; «Белокурую Байрам» объявили затонувшей. В церкви отслужили панихиду по Джонни Джи, Шону, Рико и отцу Поля, но их тела так и не были обнаружены.

И вот сейчас, семнадцать лет спустя, как и каждое утро, Поль стоял у окна своей спальни, глядя на прибой, с грохотом обрушивающийся на берег. До сих пор он каждый день методично обследовал прибрежный песок в поисках обломков шхуны.

В спальню с радостными криками ворвались Робби и Крисси; забравшись на кровать, они дружно прыгнули отцу на шею.

— Папа, ну почему ты не можешь остаться? — недовольно спросил сын.

— Как только вернусь, обещаю, мы проведем вместе целую неделю — ни работы, ни телефона, ни гостей. — Буш мог пересчитать по пальцам одной руки те дни, которые провел вдали от малышей. Давным-давно он дал себе слово никогда не разлучаться с детьми так, как разлучался с ним его отец; он постарается всегда быть рядом с ними. И вот сейчас ему предстоит нарушить это обещание. Боль, которую увидел Поль в глазах дочери при прощании, была лишь крохотной частичкой той боли, которую испытывал он сам.

Когда он загружал вещи в машину, к нему подошла Дженни и протянула заграничный паспорт.

— А я-то надеялась, что мы с тобой будем заполнять эти странички вместе, — с грустью произнесла она, листая синюю книжечку.

— У нас на это будет еще много времени.

Поль упорно избегал смотреть ей в глаза. Дженни схватила его за лацканы пиджака.

— Послушай меня, Поль Буш: ты находишь Майкла, и вы сразу же возвращаетесь домой, ты слышишь?

Они неловко обнялись.

— И поторопись, — добавила Дженни.

Ей всегда становилось страшно, когда Поль уходил из дома. Она была женой полицейского: от каждого телефонного звонка у нее начинало щемить сердце. Дженни боялась, что однажды, открыв дверь, увидит на пороге двух полицейских, коллег Поля, понурых, с фуражками в руке.

— Я тоже тебя люблю, — сказал Буш.

— Знаешь, я думаю, хорошо бы чего-нибудь перекусить. — Дженни сжимала в руках бесчисленные сумки с покупками.

— Все в порядке, кофе придал мне сил, и я продержусь еще немного, — ответила Мэри. — Пожалуйста, дай я понесу что-нибудь.

— Твое дело — наслаждаться прогулкой.

На протяжении последнего часа подруги бродили по «Вестчестеру», огромному скоплению дорогих магазинов и бутиков, которое почему-то скрывалось под псевдонимом «торговые ряды», хотя в Америке так принято называть доступные семейные супермаркеты. Доктор Райнхарт посоветовал Мэри совершить экскурсию по магазинам, чтобы хоть на время оторваться от выматывающего душу лечения. Время близилось к полудню; коридоры были заполнены пожилыми домохозяйками и мамашами с колясками. Подруги бродили по бесчисленным переходам и катались на эскалаторах, болтая и смеясь, словно школьницы. Но хотя они провели в магазине всего час, Мэри уже выглядела так, словно пробежала марафонскую дистанцию. Она была очень слаба. Сочетание химио- и радиационной терапии боролось не только со злокачественной опухолью, но и со всем организмом. «Боролось» — не самое подходящее слово. Точнее — «убивало». Убивало раковую опухоль, а заодно и жизнь Мэри, ее дух. Волосы у нее еще не выпали полностью, но там, где месяц назад красовалась пышная рыжая грива, которая сделала бы честь льву, сейчас остались лишь блеклые редеющие пряди. Первоначально Дженни собиралась устроить Мэри турне по салонам красоты, но затем передумала. Она не могла избавиться от маячившей в воображении картины того, как в парикмахерской ее лучшей подруге смывают с головы остатки волос. Мэри и без того приходилось несладко; Дженни решила не усугублять положение.

— Разреши, я возьму, — сказала Дженни, пытаясь отобрать у подруги сумку.

— Эй! — отдернула руку Мэри. — Я не инвалид!

— Я вовсе не хотела…

Мэри улыбнулась.

— Знаю. Извини. Просто когда болеешь, большинство людей начинают относиться к тебе иначе. И от этого чувствуешь себя каким-то уродцем. Как будто у меня отросли длинные уши и хвост. Возможно, снаружи что-то немного изменилось, но внутри все по-прежнему на месте. — Она похлопала себя по груди.

— Знаю. — Дженни обхватила подругу за плечо.

— Жуткий способ разобраться в том, кто тебе настоящий друг. Ты знаешь, что Поль каждое утро заглядывает ко мне в клинику и приносит цветы и всякие вкусности? — Мэри помолчала, задумавшись. — Не пропустил ни одного дня. Держись за этого мужчину, Дженни: это незыблемый оплот семейной жизни.

— Весьма спорное утверждение, — со смехом ответила Дженни. — Поль Буш не знает, что такое настоящие трудности. Целый день напролет ловить преступников — это ничто в сравнении с воспитанием двух малышей.

Мэри тихо промолвила:

— Я обязательно выздоровею, будь уверена.

— Не сомневаюсь.

И хотя Дженни было отрадно слышать в голосе Мэри убежденность, ложь далась ей с трудом. Она сделала над собой усилие, тщетно стараясь сдержать подступившие к глазам слезы.

— Но я очень беспокоюсь о Майкле, — продолжала Мэри. Чем больше она размышляла о внезапном отъезде Майкла, тем сильнее становилась охватившая ее тревога. Мэри не сомневалась в его любви. Она знала, что Майкл ни за что не покинет ее, если только… Если только речь не идет о чем-то более страшном, чем ожидающее ее впереди. А ее впереди ждет смерть. — Я не знаю, где он и когда вернется. Он попал в беду, Дженни…

Схватив подругу за руку, Дженни не удержалась и сообщила:

— Поль поехал за ним. Не сердись, Мэри.

За те долгие годы, что они знали друг друга, между ними возникла прочная связь. Подобно родным сестрам, они обрели способность понимать друг друга без слов. После того как Дженни вышла замуж, Поль стал для Мэри чем-то вроде брата. Как и Дженни, он всегда был полностью открыт перед ней. И то, что их мужья, полицейский и вор, стали лучшими друзьями, несказанно грело сердца подруг.

— Дженни, ну как я могу сердиться? — слабо улыбнулась Мэри.

— Все будет замечательно. Пожалуйста, не беспокойся, Поль обо всем позаботится.

Мысли Мэри неуклонно возвращались к клятве, произнесенной во время венчания. Она снова и снова повторяла эти слова, когда длился суд над Майклом: «Через счастье и невзгоды, через счастье и невзгоды…» Эта фраза стала ее девизом. Мэри считала, что им с Майклом сначала выпали невзгоды. И они вынесли все. Разумеется, сейчас настала пора «через здоровье и болезни», хотя обычно она приходит в гораздо более позднем возрасте. Но у них все произошло иначе. Все их обеты подверглись испытанию слишком рано.

— Меня мучают кошмары, — призналась подруге Мэри. — Жуткие кошмары. Мне страшно, Дженни. Я не могу избавиться от предчувствия, что Майкл не вернется.

— Если Поль сказал, что вернет Майкла, он его обязательно вернет. Разумеется, на обратном пути они могут задержаться, чтобы сыграть партию в гольф, но потом обязательно приедут.

Мэри улыбнулась, однако в душе у нее все застыло от страха. Майкл в беде, она была в этом уверена, и в голове у нее крутилось: «…до тех пор, пока смерть нас не разлучит».

ГЛАВА 22

Улочка, на которой стояла маленькая церквушка, была относительно пустынной и спокойной. Стоя у одного из витражных окон, Майкл размышлял о том, какую шутку сыграла с ним судьба. Находясь в полном одиночестве в этом тихом зале, пронизанном ароматами благовоний и воска, он не мог удержаться от воспоминаний о том времени, когда все это имело для него большой смысл. Когда он читал мессу с таким увлечением, словно это была тактическая схема футбольного матча, беззвучно повторяя губами молитвы отца Дамико, сгорбленного старого священника, питавшего слабость к клецкам и анисовому ликеру. То было время, когда Майкл, войдя в приходскую церковь, ощущал чувство облегчения, успокоения, зная, что здесь можно помолиться, попросить о помощи или просто поговорить по душам. Здесь он разговаривал с Богом. И Бог его слушал. А когда Майкл был еще совсем ребенком, он мог поклясться, что Бог даже ему отвечает. Это было маленькое чудо, дарованное ему одному.

Но, взрослея, Майкл стал приходить к выводу, что Бог его больше не слушает. Больше того, оглядываясь вокруг, он убеждался в том, что Бог вообще никого не слушает. Открывая для себя большой мир, познавая его таким, какой он есть, Майкл чувствовал, что его предали: чудес больше не было. А то, что он когда-то принимал за голос Бога, на самом деле было его собственным подсознанием, которое подсказывало ответы, и так уже кроющиеся у него в мозгу.

Все, чему его учили в детстве, все, во что он верил, оказалось вымыслом, вроде титанов из древнегреческой мифологии или скандинавских сказок о Торе и Одине. И Бог представлял собой такую же сказку, за которую цепляются в тяжелую годину слабые духом. Вера дает им фальшивый якорь, за который якобы можно удержаться, предлагает уклончивые разгадки необъяснимого. Помпезные церковные церемонии, высокомерные священники — для Майкла все это стало олицетворением лицемерия, внешним проявлением великой лжи, жестоким мифом, одним из многих, какими наполнен этот бессердечный мир. Все так уверены, что именно их Бог истинный, что именно их вера правильная, что только они и их последователи из всех живущих на свете обретут мир и спокойствие в загробной жизни.

Но затем Майкл познакомился с Мэри; он с уважением отнесся к ее вере, так и не решившись открыть свою душу. Он любил, а на что только не пойдет человек во имя любви. Каждое воскресенье Майкл отсиживал мессу, не слушая слов молитвы, а погрузившись в размышления, — для него это стало своеобразным ритуалом, возможностью подумать спокойно о будущем, о жизни, о Мэри, о детях, о работе. Он механически повторял все те действия, которые так хорошо затвердил еще в детстве, при этом оставляя при себе свое мнение. Но, узнав о страшном диагнозе, Майкл не смог больше притворяться. Он был прав. Бога не существует.

И, тем не менее, сейчас Майкл находился здесь, в церкви. Он бежал сюда от кого-то или чего-то необъяснимого. Сунув руку за пазуху, он нащупал золотой крестик Мэри. В этом прикосновении для него не было ничего духовного, но он почувствовал ее. Эта маленькая золотая вещица принадлежала Мэри; жена попросила его носить ее и никогда не снимать. И Майкл выполнит ее просьбу — не потому, что исполнен веры, а во имя того, что значит для него эта вещица. Она принадлежит Мэри. И может быть, крестик действительно его защитит, и не вследствие какой-то своей чудодейственной сущности, а просто потому, что будет служить напоминанием о том, ради чего предпринята поездка в Германию, — о любви. Майкл здесь не потому, что верит сам, а потому, что он верит Мэри.

Полдень. За все утро в церкви побывала лишь горстка истово верующих, которые зажигали свечи и преклоняли колени в молчаливой молитве. Обойдя алтарь, Майкл нашел красный неоновый указатель выхода, показавшийся ему совершенно неуместным в этом двухсотлетнем святилище. Он медленно приоткрыл дверь. Поблизости никого. Он начал спускаться по лестнице.

На углу уличный торговец предлагал прохожим пирожки с яблоками и газированную воду. Только сейчас Майкл ощутил, что с того момента, как съел последний пакетик с орешками, еще на борту самолета, прошло уже больше десяти часов. Он почувствовал голод, жажду и усталость. Сон подождет, но вот желудок ждать не может. Небольшой крюк надолго не задержит.

Майклу так и не удалось дойти до противоположной стороны улицы. Перед ним с визгом затормозили с десяток полицейских машин, выгружая возбужденных до предела полицейских — Polizei — всех видов и размеров. Они окружили Майкла, выкрикивая что-то по-немецки и угрожающе размахивая девятимиллиметровыми «зиг-зауэрами»[26]. Переводить их приказания не было необходимости. Майкл и так понял, что им нужно. Он покорно поднял руки.

Гостиница «Фриденберг» выходит фасадом на площадь Тиргартен. Построенная всего шестьдесят лет назад, она пришла в полный упадок в 1961 году. Возрождение началось только после падения Берлинской стены. В начале девяностых гостиницу выкупила финансовая корпорация «Омега групп», потратившая на ремонт почти десять миллионов марок. В итоге ничего из ряда вон выходящего, но очень мило: просторные номера, большой плавательный бассейн, оздоровительный центр, хорошее обслуживание. Мини-бары забиты разнообразной выпивкой, орешками и крошечными бутылочками кока-колы по пять долларов, которые с таким удовольствием откупориваешь в три часа утра и о которых так жалеешь, когда приносят счет.

Номер бизнес-класса, достаточно просторный, мог служить и спальней, и кабинетом. У дальней стены размещались две двуспальных кровати, а ближе к двери — небольшой стол для совещаний, письменный стол и диван. Для гостиницы номер был украшен со вкусом, однако узоры из бледных бордовых, желтых и бурых листьев забывались через пять минут после того, как постоялец выезжал.

— Майкл? — окликнул Симон, бросая на кровать пять больших брезентовых сумок; даже двойные чаевые не смогли компенсировать коридорному надорванную спину.

Раздвинув шторы, Симон урвал мгновение, чтобы насладиться солнечным светом, хлынувшим ему в лицо. Он проверил телефон: ни одна лампочка не мигала, никаких сообщений нет. Схватив с кровати чемоданчик, Симон сел за стол и разложил планы особняка Финстера, над которыми трудился в полете Майкл. Ему с огромным трудом удалось сосредоточить взгляд. Он был измучен до предела; последние сутки ему пришлось провести без сна. Впереди его ждет море работы; если не получится собраться, успеха не видать. Эта неудача станет для него первой, однако в его ремесле ошибаются только один раз. А последствия этой ошибки придется пожинать не ему одному.

Симон застыл в нерешительности. Что делать? Изучать планы? Разобрать вещи? Лечь спать? Он сделает все это, но не обязательно в такой последовательности.

Скупив все кресты в крошечной церковной лавке, Симон без труда отыскал магазин Штинглине именно там, где тот и должен был находиться, судя по объяснениям любезной продавщицы. Несколько лет назад ему частенько приходилось пользоваться услугами этого магазина, когда требовалось достать «определенное» снаряжение. И вот сегодня такая необходимость возникла опять. Магазин Штинглине был не просто оружейным магазином, а Оружейным магазином с прописной буквы. Таким, куда обращаются, когда во всех остальных продать нужный товар не могут или не хотят. Витрины были заполнены охотничьими ружьями, арбалетами и луками со стрелами, а для любителей поиграть в войну имелся большой выбор камуфляжной формы всевозможных расцветок. Однако настоящий товар был укрыт от случайного взгляда. Герр Штинглине объявлял, что за его плечами членство в итальянских «Красных бригадах», группе «Баадер-Майнхофф»[27] или Ирландской республиканской армии, в зависимости от того, кто оказывался его клиентом. Он всем говорил, что ему пятьдесят два года. Симону было достоверно известно, что в действительности Штинглине уже стукнуло шестьдесят восемь; перед тем как иметь дело с незнакомыми людьми, он всегда наводил о них подробнейшие справки. Но сколько бы лет ни было Штинглине — пятьдесят два, шестьдесят восемь или восемьдесят пять, — он без труда мог вышибить из человека дух до того, как тот успеет сделать вдох. Говоривший негромким и мягким голосом, немец отличался полным отсутствием растительности на голове. Лихорадка лишила его всех волос еще в восьмилетнем возрасте, и последовавшие за этим издевки обусловили то, что к девяти годам Штинглине был уже закален, словно бродячий пес. Свою деятельность он начал еще в 1986 году, из чего следовало, что у него имелась какая-то договоренность с бывшим правительством Восточной Германии и его правоохранительным органом «Штази». Тайная полиция «Штази», восточногерманский аналог КГБ, бесцеремонно совала свой нос в жизнь каждого. В бывшей Германской Демократической Республике ни о какой конфиденциальности личной жизни речь и не шла; ее просто не существовало… ни в чем. То есть правительство знало о деятельности Штинглине и, возможно, даже поощряло ее. Однако с тех самых пор, как Симон познакомился с ним — а это произошло вскоре после падения Берлинской стены, — этого человека ни разу не уличили в стукачестве.

Симон не стал спрашивать, как Штинглине это удалось, но он полностью удовлетворил заказ меньше чем за пятнадцать минут: четыре портативных радиопередатчика, четыре девятимиллиметровых «Глока» со сделанными на заказ глушителями, пятьдесят коробок патронов, два пистолета-пулемета «Хеклер и Кох», способных выпустить восемнадцать пуль в секунду, две штурмовые винтовки «Галил» израильского производства, четыре закрепляющихся на голове прибора ночного видения, четыре длинных охотничьих ножа, шесть шоковых гранат и коробка полосок пластида. Симон всегда закупал товар по две или по четыре единицы и всегда расплачивался наличными евро — в настоящий момент именно эту валюту было труднее всего отследить. Запасшись всем необходимым, он покинул магазин Штинглине, не задав ни одного вопроса и не ответив ни на один вопрос.

Его вернул к действительности стук в дверь.

— Да? — Симон быстро шагнул к лежащим на кровати сумкам.

— Коридорный.

Симон вытащил из сумки «Глок» и коробку с патронами. Проверять пистолет не было времени; он просто вставил в обойму пару патронов и произнес мысленную молитву. Прижимаясь к стене, Симон осторожно подобрался к двери. Связываться с глазком он не стал: нет смысла превращать свой глаз в яблочко мишени. Медленно распахнув дверь, Симон увидел…

Мальчишку-коридорного с сервировочной тележкой. Лет восемнадцать, «Клерасил» не может до конца справиться с юношескими угрями.

— У нас в гостинице принято каждого гостя, который впервые остановился здесь, угощать бесплатными напитками и закусками, — с сильным акцентом произнес подросток, нервно хватая рукоятку тележки. Его вспотевшие ладони оставили на хромированной стали влажные отпечатки.

Не отрывая от мальчишки взгляда, Симон засунул пистолет сзади за пояс. Жестом пригласив коридорного войти, он не стал закрывать дверь.

— Извините. Я немного устал. Право, в этом нет необходимости.

— Сэр, предлагаю вам на выбор марочные вина и сыры.

Вкатив поднос в номер, коридорный убрал салфетку, открывая тарелочки с несколькими сортами твердых и мягких сыров, копченой колбасой и фруктами, а также две бутылки красного вина, которое при ближайшем рассмотрении оказалось весьма приличным. У Симона мелькнула мысль, что, разобрав вещи, не помешает выпить бокал; по крайней мере, это поможет уснуть.

— Позвольте откупорить вино.

Мальчишка улыбнулся, гордясь тем, что гость понимает его английский.

— Не стоит беспокоиться. Сначала я должен выполнить кое-какую работу; я сам займусь этим.

Сунув коридорному в руку пару евро, Симон проводил его к открытой двери.

Именно тут это и произошло. Дверь захлопнулась. Ставни с грохотом закрылись. Шторы скользнули вниз. Комната в одно мгновение потонула в темноте. Ругая свои глаза, Симон огляделся по сторонам, пытаясь привыкнуть к недостаточной освещенности. Пригнувшись, он отскочил вбок, прочь от того места, где в последний раз видел коридорного. Не уловив, вошел ли в номер кто-нибудь еще, Симон затаил дыхание, напрягая органы чувств. Сколько здесь человек? Он прислушался: никакого движения. Его зрачки медленно расширились, один за другим начали появляться неясные образы: стол для совещаний, диван… В противоположном конце номера, у письменного стола, через ставни пробивалась полоска света. Скрытый в тени, коридорный смотрел на Симона так, словно помещение было залито светом двухсотваттных ламп. Мальчишке было прекрасно известно, где именно находится Симон, однако он стоял не шелохнувшись.

Тянулись секунды, длинные, словно часы. Никто не произносил ни слова. Теперь Симон различал уже не только смутные силуэты; освоившись в полумраке, он уже мог спокойно передвигаться, видел лицо мальчишки. И вдруг — игра света и тени — оно превратилось в лицо Финстера.

Сработал рефлекс. Симон выстрелил дважды, разряжая пистолет. Обе пули поразили Финстера в левый глаз.

Симон отступил от дивана. Финстер истекал кровью, в этом не было сомнения. Кровь, смешанная с мозговым веществом, струилась по его лицу крупными алыми слезинками. И, тем не менее, он продолжал стоять на ногах. Больше того, даже не шелохнулся.

Затем небрежным движением Финстер поднял руку… и нащупал глазницу. Указательным и большим пальцами он вытащил из раны сначала одну, затем и другую пулю. Там, где когда-то был глаз, смотревший на Симона, теперь не осталось ничего, кроме разорванной плоти и расщепленной кости. Зияющее отверстие быстро наполнилось кровью. Из красной массы выделилась мутная жидкость; скрывающийся в ней зрачок до сих пор реагировал на свет. Несомненно, обе пули попали в головной мозг, но Финстер по-прежнему как ни в чем не бывало держался прямо.

На глазах пораженного Симона раненый положил на край стола две девятимиллиметровые пули и пододвинул их к нему.

— Пожалуйста, — вежливо промолвил Финстер, — оставьте их себе.

Помещение наполнилось тихим гулом. Этот тошнотворный, мокрый звук трущихся друг о друга кусков живых тканей доносился откуда-то изнутри Финстера. Это был его глаз — он заживлялся сам собой, а Финстер вел себя так, словно речь шла о чем-то обыденном — о волосах, отрастающих на бритой наголо голове, о новом хвосте, который вытягивается у ящерицы вместо отвалившегося.

И вдруг глаз уже оказался здоровым. Финстер устремил на Симона взгляд двух глаз, немигающий, внушающий ужас.

— Ну, Симон, как тебе нравятся эти трюки?

Разряженный пистолет вылетел у Симона из руки, вырванный какой-то невидимой силой. Она была повсюду, заполняя всю комнату. Симон чувствовал ее, нарастающую, разливающуюся по всему его телу электрическим зарядом высокого напряжения. Он в отчаянии оглянулся вокруг, ища свою сумку, большую синюю, ту, которая была наполнена крестами. Надо было сначала разобрать вещи…

— Совершенно правильно. Надо было сначала разобрать вещи, — словно прочтя его мысли, сказал Финстер. — А ты расслабился, начал клевать носом.

— Ты не получишь мою…

— Душу? — со смехом оборвал его Финстер. — Но она уже принадлежит мне, Симон. Ты давным-давно ее потерял. Все эти человечишки в белых воротничках с Библиями не смеют даже мечтать о том, чтобы дать отпущение грехов такому человеку, как ты. — Он поднял палец, словно собираясь поделиться с Симоном чем-то очень важным. — Симон, в знак чистой дружбы даю одну маленькую подсказку, в своем роде секрет ремесла: для того чтобы получить прощение, необходимо раскаяться… Но я отклоняюсь от главного; я здесь не за этим. Твоя душа меня нисколько не интересует. Мое царство и так переполнено жалкими человеческими душонками. Я собираюсь вернуться туда, откуда ушел. Я возвращаюсь домой.

Симон набросился на Финстера, обрушившись на него всем своим весом, нанося удар за ударом в лицо, в корпус. Финстер отвернулся, а когда снова посмотрел на Симона, то уже был пожилым мужчиной, одетым в лохмотья, с руками, связанными окровавленными путами. Его лицо покрывали страшные белые шрамы, некоторые только-только успели затянуться. Симон резко оборвал град ударов и в ужасе отшатнулся от старика. Судорожно глотнул воздух, словно пораженный в грудь могучим кулаком.

— Симон, я умолял тебя о прощении. Я сам не знаю, что на меня нашло; рассудок покинул меня, когда я напал на мать. Однако она меня простила, почему же не можешь простить меня ты? Почему сын не может простить отца?

Сжав кулаки, Симон обрушил на старика дождь ударов.

— Ты изнасиловал мою мать, ты лишил ее жизни. Ты оставил меня одного! — Он продолжал избивать старика, и тот начал оседать на пол. — Ты — лишь страшный сон, жуткий кошмар!

И вдруг без какого-либо предупреждения старик, которого Симон молотил кулаками, исчез. А там, где он был, возникла черноволосая женщина в простом черном платье, со страшными шрамами, покрывающими алебастрово-белую кожу. Женщина отпрянула от Симона, беспомощно отшатнулась назад, тщетно пытаясь защититься от ударов.

— Сынок, пожалуйста… — взмолилась она.

По спине Симона пробежала леденящая дрожь: он осознал, что ударил собственную мать, жестоко поверг ее изувеченное тело на пол.

— Симон, твое сердце заледенело. Присоединяйся к нам, и мы снова объединимся в одну семью. — Подобрав с пола упавший пистолет, она протянула его Симону. — Я совсем рядом, сын мой. Иди ко мне… — На ладони левой руки лежал одинокий сверкающий патрон.

Симон обессилено опустился на колени, не отрывая взгляда от матери, державшей пистолет. Он почувствовал, как рассудок ускользает от него. Его собственная мать, учившая его быть сильным, говорит, что пора остановиться, сложить руки, последовать ее примеру и лишить себя жизни. Симон был в смятении. Но затем он поднял взгляд, посмотрел матери прямо в глаза, после чего вырвал пистолет из ее бледной руки. Его наполненные слезами глаза сверкнули ненавистью.

— Каждое твое слово — ложь! Тебя надо остановить!

Стоявшая перед ним фигура стала таять, меняя облик изувеченной матери на черты чудовища-отца, словно изображение, которое тщетно пытается сфокусироваться. Но глаза оставались теми же: безжизненными, холодными. Наполненными злом.

— До сих пор тебе не удавалось остановить меня. С чего ты взял, что сможешь сделать это теперь? — слетел с уст старика зловещий шепот.

Внезапно Симон отлетел назад, больно ударившись спиной о стену. Старик-отец исчез, и на его месте снова стоял Финстер. Симон болтался в восемнадцати дюймах над полом, его лицо было искажено от боли. Глубоко под кожей у него словно начали лопаться пузырьки, подобные тем, которые возникают в закипающей воде. Вся его плоть вздыбилась, стала разрываться изнутри. Маленькие пузыри сливались воедино, разрастаясь, поднимаясь к самой коже, искривляя лицо в жуткую гримасу. Симон мысленно вопил от боли, упрямо не желая дать Финстеру удовольствие услышать его крик.

Подобрав пистолет, Финстер осмотрел его, затем шагнул к Симону.

— Ты полагаешь, мне будет трудно отыскать душу твоей матери? — Он пощупал пальцами бурлящие в плоти Симона пузырьки, довольный своей работой. Потом пристально оглядел пистолет, изучая его, ощущая его вес, заключенную в нем смертоносную силу. — Я люблю игрушки. — Подняв «Глок», Финстер навел его на Симона… но затем передумал. Подойдя ближе, он нагнулся к самому уху Симона и прошептал мягким отеческим голосом: — Я обязательно вернусь в рай, из которого меня изгнали. Зачем довольствоваться лишь властью над всем миром, когда я могу повелевать вечностью?

Симон, сидевший за столом, резко выпрямился. У него бешено колотилось сердце, по лбу струился пот. Шторы были подняты, ставни открыты, но за окном уже чернела ночь. Симон огляделся вокруг. Все сумки по-прежнему лежали на кровати, нетронутые. Его лицо было целым и невредимым.

— Майкл? — окликнул он.

Потом бросил взгляд на часы: половина девятого вечера. Симон не помнил, как заснул. Шея у него ныла после нескольких часов, проведенных в скрюченном положении над планами. Он встал из-за стола; затекшие мышцы откликнулись болью на сон за столом и долгий перелет. Симон распахнул дверцу мини-бара. Лишь полдюжины крохотных двухунцевых бутылочек виски — не хватит, чтобы понюхать. Он сорвал трубку телефона.

— Дежурный по этажу слушает, — ответил голос. — Чем можем вам помочь?

— Мне нужна бутылка виски «Джек Дэниелс». И немного льда.

— Будет исполнено, сэр, — последовал ответ. — Сыр вам понравился, сэр?

Симон бросил взгляд на поднос на колесиках. Вино оставалось закупоренным, к еде никто не притронулся.

— Да, очень.

Он положил трубку, все еще смотря на поднос. Провел ладонями по лицу — ни опухоли, ни ссадины. Да, сны становятся все хуже. Но затем Симон перевел взгляд в сторону, и у него екнуло сердце. Раскрыв брезентовую сумку, он вытряхнул на кровать коробки с патронами: все запечатанные. Это был лишь страшный сон, леденящий душу кошмар. Но как в таком случае объяснить происхождение этих предметов на столе? Там, на самом краю, лежали две смятые девятимиллиметровые пули.

ГЛАВА 23

До падения Берлинской стены в Берлине было одно здание, куда входили многие, а обратно выходили единицы. Прозванное в народе «Dunkel Gefangnis[28], это шестиэтажное каменное строение словно сохранилось со времен мрачного Средневековья. Громадные ворота, обшитые железом — каждая створка весила добрых три тонны, — открывались на тяжелых двенадцатифутовых петлях. Они по праву заслужили свое прозвище: «врата вечных мук». Здание было окружено железной оградой, поднимающейся до второго этажа, по верху которой проходила в несколько рядов ржавая колючая проволока. Но хотя само строение имело устрашающий вид, настоящий ужас, сосредоточенный на семи уходящих под землю этажах, был скрыт от посторонних глаз.

В зените своего царствования «Штази», кровожадная служба безопасности Восточной Германии, была известна всем, однако о ее деяниях, которые она безжалостной рукой осуществляла за этими серыми каменными стенами, ходили только слухи. А когда люди перешептываются о невыносимых пытках, издевательствах и мучительной смерти, их трясет страх — на то и расчет. Здание «мрачной тюрьмы», олицетворение ужаса, являлось эффективным рычагом воздействия на народ, с помощью которого коммунистические власти Восточной Германии добивались беспрекословного повиновения. И для обывателей даже было лучше, что они не знали правды, ибо правда о том, что происходило в подвалах тюрьмы, затмевала самые страшные рассказы.

В 1996 году бывшая штаб-квартира «Штази» была переоборудована в объединенное управление полиции и исправительной системы Берлина. И хотя вокруг здания посадили деревья и установили красивые фонари, а внушительную железную ограду разобрали, оно по-прежнему оставалось «мрачной тюрьмой», зловещим подземельем, в чьих коридорах навечно поселились призраки замученных.

Помещения для заключенных остались на подземных уровнях, и Майкл, попав туда, сразу же понял, что деньги на переоборудование предназначались только тем этажам, на которые проникал солнечный свет. Холодный, сырой воздух пятого подземного уровня, блока номер шесть, был пропитан запахом человеческой мочи. Майкл как мог пытался защитить свои органы чувств от жестоких внешних воздействий, но тщетно. Он лежал на гранитном полу в сером спортивном костюме, который ему выдали взамен отобранной одежды. Камера размером восемь футов на восемь — три сплошные бетонные стены и решетка из толстых стальных прутьев спереди — походила скорее на клетку для содержания опасного хищника. Повсюду царил леденящий холод, и единственным способом согреться, который смог придумать Майкл, стали напряженные физические упражнения, лишившие его сил. Он уже успел полностью потерять ощущение времени, а ему до сих пор еще не задали ни одного вопроса. «Синг-Синг», нью-йоркская тюрьма, ставшая ему домом на долгих три с половиной года, в сравнении с этим казалась дворцом.

Майкл подумал было о том, чтобы попросить разрешения связаться с американским посольством, но в конце концов решил, что там в первую очередь проверят его прошлое, после чего тотчас же станет ясно, что он нелегально покинул пределы Штатов. К тому же кто сказал, что местная полиция уже не связалась с посольством или, больше того, он не был задержал по просьбе Соединенных Штатов? Нет, звонить нельзя. Да ему и не предложили воспользоваться телефоном.

Наружная дверь блока с грохотом распахнулась. В коридоре появился тот самый свирепый тюремщик, который до этого молча обыскал Майкла, раздев его донага, после чего швырнул ему спортивный костюм. Но на сей раз надсмотрщик пришел не один. Майкл различил шаги двоих человек. И действительно, вслед за тюремщиком показался второй мужчина, который, впрочем, предпочитал держаться в тени.

— К вам гость.

Майкл поднялся на ноги, стараясь разобрать черты лица второго посетителя. Тюремщик удалился, и незнакомец шагнул в пятно тусклого света.

— Добрый день, Майкл.

Майкл онемел от неожиданности.

— Как ты сюда попал? — Оглядевшись по сторонам, Финстер зябко поежился. — Здесь так холодно. А я готов был поклясться, что на дворе лето.

Теперь Майкл посмотрел на него с подозрением.

— Я попытался добиться твоего освобождения под залог, но мне ответили, что тебя должны выслать из страны.

— Зачем вы сюда пришли? — резко спросил Майкл.

— Но ты ведь мой друг…

— Чтобы меня убить? — оборвал его Майкл. Финстер недоуменно посмотрел на него сквозь решетку, затем рассмеялся.

— С чего ты взял?.. Ах да, ну конечно, во всем виноват этот помешанный на религии ублюдок Симон! Это он вбил тебе в голову подобную чушь? Он сумасшедший, вот уже несколько лет сочиняет небылицы о том, что я вроде как демон. Я похож на демона? — В его голосе прозвенело веселье. — Все дело в деньгах, Майкл. — Финстер приблизился к решетке. — И в женщинах, — доверительным тоном добавил он. — Почему-то люди склонны связывать богатство и секс со злом. По-моему, это в высшей степени нелепо, ты не согласен? По тому, как некоторые боятся всего этого, можно решить, что мы живем в Средние века. Если бы я заплатил хотя бы грош каждому, кто называет меня воплощением порока… А что касается твоего нового дружка Симона — это фанатик. Подобные глупые сплетни он распускает уже долгие годы. Майкл, почему ты молчишь? Разве ты не рад меня видеть?

— Зачем вы сюда пришли? — повторил Майкл.

— До меня дошло, что ты вернулся за ключами. Но ты ведь не собираешься забрать их у меня… ведь так, Майкл?

Финстер говорил голосом родителя, который увещевает упрямого ребенка.

Майкла охватили сомнения. А что, если он ошибается, что, если Симон действительно сумасшедший? Быть может, он слишком быстро поверил ему…

— Я знал, Майкл, что ты не будешь пытаться меня обмануть. — Финстер потер руки, стараясь согреться, затем в скорби потупил взор. — Я слышал про твою жену…

Майкл тотчас же ощетинился.

— …ее состояние ухудшилось…

Тревога болезненным спазмом стиснула внутренности Майкла.

— Я очень сожалею, Майкл, — продолжал Финстер. — Я знаю, как страстно ты желал быть рядом с Мэри в ее последние минуты. Постараюсь сделать все возможное, чтобы ускорить твое возвращение домой. Ты сам знаешь — надавлю кое на какие рычаги…

— Мне от вас ничего не нужно.

— О чем ты? Я действительно очень сожалею, что с твоей женой все получилось именно так. — Никогда еще голос Финстера не звучал так искренне и проникновенно. — И еще, Майкл… мне и тебя очень жаль. Нет ничего хуже, чем потеря любимого человека.

— Ты проклял мою жену. Почему ты не сказал мне?

— О чем?

— О том, кто ты такой.

Майкл с вызовом посмотрел на него.

Финстер ответил не сразу. Он долго разглядывал Майкла, изучая его.

— Ты нашел Бога? — наконец тихо промолвил он. — Я тебя не боюсь.

Майкл шагнул к двери камеры.

Лицо Финстера оказалось в нескольких дюймах от прутьев решетки, в нескольких дюймах от лица Майкла. Майкл стоял не шелохнувшись. Они долго смотрели друг на друга, словно встретились впервые в жизни.

— Майкл, а кто я, по-твоему?

Майкл ничего не ответил.

— Бойся за свою жену, Майкл. Если ты будешь продолжать так и дальше, она умрет в одиночестве, призывая тебя, а ты до конца жизни останешься гнить здесь. — Финстер обвел рукой мрачные своды. — И все из-за одного глупого решения. Я могу тебе помочь, но если ты хотя бы приблизишься к моим ключам…

— Твоим ключам?

— Я заплатил тебе сполна, мы заключили сделку.

— Сделку, твою мать! Ты скрыл от меня все обстоятельства!

— И ты говоришь — ты, человек, не имеющий веры, — что предпочитаешь верить этому итальяшке, помешанному на религии придурку, а не мне? Симон утверждает, что я дьявол, и ты тотчас же обращаешься в его веру. Аллилуйя. А он чем-нибудь подкрепил свое слово? Это Симон заплатил за лечение твоей жены? Это он выложил четверть миллиона долларов? Я щедро заплатил тебе, а Симон даже не помолился за твою жену! Он рассказал тебе душещипательную историю про своих мамочку и папочку? Про то, как папаша выпотрошил мамашу во имя дьявола? Все это чушь, полная чушь. Симон хочет сделать тебя своим подручным, украсть с твоей помощью ключи, чтобы потом продать их на черном рынке. И он еще смеет говорить о спасении рая! Кому ты веришь, Майкл? Тому, кто тебе помог? Или тому, кто пытался тебя убить?

Майкл молча смотрел на Финстера, раздираемый сомнениями. Неужели он так ошибался? Несмотря на все, что говорил Симон, несомненно, правда в словах человека, который сейчас стоит перед ним. Неужели он действительно стал пешкой в руках Симона и теперь гоняется за бесполезными религиозными безделушками, в то время как его жена умирает в одиночестве? Со стороны Финстера он получал только хорошее: деньги, доброе слово, предложение помощи. Симон же не дал ему ничего.

Кому верить? Симону? Финстеру? Своим собственным подозрениям? Он здесь не ради Симона, не ради себя — только ради Мэри. И ради того, во что она верит. Вера — способность полагаться на то, что невозможно осязать, отбросить все ради надежды на что-то большее. Главное для него — верить Мэри; она всегда верила ему. И он тоже доверится ей. Мэри — это его вера.

— Да пошел ты! — сказал Майкл Финстеру. Их лица разделяли считанные дюймы.

Глаза Финстера зажглись хищным огнем. Майкл непроизвольно вздрогнул: пожилой немец просунул руку сквозь толстые прутья и легонько прикоснулся длинными ухоженными ногтями к его щеке.

— Если бы я был тем, кем ты меня считаешь, неужели ты полагаешь, что я потерпел бы подобную дерзость от такого ничтожества, как ты? Нет. Задумайся над этим. Если бы я был тем, кем ты меня считаешь, я бы нанес тебе удар в самое болезненное место. И душа Мэри была бы для тебя навсегда потеряна. Я превратил бы ее в свою вечную наложницу. О, какая это была бы радость — затрахать твою Мэри до бесчувствия. Майкл, она хороша в постели?

Наклонившись вперед, насколько позволяла решетка, Финстер зловеще прошипел:

— Если бы… я был тем, кого ты боишься больше всего.

Майкл стоял не шелохнувшись, не в силах вымолвить ни слова, бледный как полотно, побежденный.

Зловоние снова обрушилось на обоняние Майкла, пробудив его от сна. Он не мог сказать, сколько времени прошло: в подземелье не было ни часов, ни окон. В тюремном блоке царила полная тишина, не было слышно даже возни грызунов. Двум тусклым лампочкам без плафонов с трудом удавалось хоть как-то рассеять темноту. Все сны и мысли Майкла вернулись к Мэри. Сколько времени прошло с тех пор, как он последний раз виделся с ней? Майкл уже не мог сказать. Ему нужно выбраться отсюда, поговорить с Мэри, заключить ее в объятия. Нет: сначала необходимо довести до конца то, ради чего он пришел.

Майкл вздрогнул, услышав грохот отпирающихся ворот; металлический лязг гулкими отголосками отразился от холодного камня. Скрипнула другая дверь и тотчас же захлопнулась. Десять быстрых шагов, и перед решеткой остановился Иван Крузик, сотрудник Интерпола, препроводивший сюда арестованного Майкла. Крузик достал гремящую связку ключей, отыскал нужный и отпер камеру.

— Документы на вашу экстрадицию готовы, — по-английски с сильным акцентом произнес он.

— Вы очень любезны, — язвительно заметил Майкл. Крузик ничего не ответил.

Майкл проследовал за ним по длинному сырому коридору к первой из многочисленных дверей. Он понятия не имел, о каких бумагах говорил Крузик. Но поскольку эти бумаги должны были вытащить его отсюда, он ничего не имел против; по своей камере он точно скучать не будет. По пути Майкл смотрел по сторонам и отметил, что все до одной остальные камеры были пусты. Он готов был поклясться, что ночью слышал голоса других заключенных. А громкий лязг отпирающихся дверей с тех пор не звучал ни разу: пропустить этот звук было нельзя, так что если бы его собратьев по несчастью освободили, ему стало бы известно об этом. Майкл не ведал, какая судьба их постигла. Он мысленно пожелал им всего самого хорошего, какими бы ни были их преступления. Это не место для того, чтобы держать здесь человеческое существо.

Следуя за лучом света от фонарика, который держал в руках Крузик, они поднялись по лестнице. Проход был узким — свидетельство древности здания. Освещение отсутствовало; вероятно, камень оказался слишком толстым, чтобы протягивать электропроводку. Подъем получился долгим; лестничных пролетов оказалось гораздо больше, чем ожидал Майкл. Прошло не меньше двух минут, прежде чем вверху забрезжил свет. Наконец Майкл и его безмолвный охранник оказались в светлом помещении, наполненном кипучей деятельностью. Какими бы старыми ни были подземные уровни, здесь все возвращало к современности: компьютеры, видеомониторы, электрические замки, и всем этим заведовали полицейские двадцать первого века.

Майкла проводили к столу дежурного. Там ему вернули одежду и немногие личные вещи, отобранные при задержании. Он расписался за все, после чего ему позволили переодеться в отдельной комнатке. Затем в сопровождении Крузика Майкл прошел еще через несколько дверей и остановился перед последними, которые отделяли его от свободы.

— Будьте добры, повернитесь лицом к стене.

Майкл подчинился, и его тщательно обыскали. У него не было никакой возможности раздобыть за последние тридцать секунд хоть что-нибудь, похожее на оружие; это являлось лишь обычной мерой предосторожности.

— Повернитесь лицом ко мне, — распорядился охранник. Майкл развернулся.

— Вытяните руки перед собой.

На запястьях у Майкла защелкнулись наручники, холодная сталь вгрызлась в кожу. Крузик отпер последний остававшийся замок и безмолвно вытолкнул Майкла в длинный узкий вестибюль, после чего захлопнул за ним дверь. Не сказав ни слова, он отправился обратно в чрево полицейского управления.

Если до этого Майкл недоумевал, то сейчас оказался полностью сбит с толку. Вот он стоит, скованный наручниками, на пороге центрального управления полиции, в самом сердце Берлина. Протокол требовал, чтобы его проводили до аэропорта, откуда он вылетел бы назад в Соединенные Штаты. Опять же протокол требовал, чтобы ему сообщили, что происходит. Из вестибюля вели только две двери: железная решетка за спиной и дверь главного входа впереди. Если преисподняя осталась позади… Майкл решил немного прогуляться, по крайней мере до двери, — и тут она распахнулась. Весь проем загораживал своей массивной тушей Поль Буш.

Шел проливной дождь. Буш повел скованного наручниками Майкла по обширной открытой автостоянке. Зонта у них не было, и оба мгновенно промокли насквозь. Видимость ограничивалась несколькими футами — впрочем, ни тот ни другой не любовались окружающими красотами; они даже не смотрели друг на друга. Оба молчали.

— Почему ты подался в бега? — наконец спросил Буш. Майкл лишь молча посмотрел на наручники. До свободы было так же далеко, как если бы он оставался в тюрьме.

— Я собирался тебе помочь.

Голос Буша был пропитан усталостью. Единственный рейс на Берлин оказался с пересадкой в Лондоне; в общем перелет продолжался больше двенадцати часов.

— Слушай, избавь меня от своих нравоучений, Коджак[29]. Тоже мне блюститель закона!

Снова наступило молчание. Буша и без того раздирали противоречивые чувства: ради этого человека он поставил на карту все — работу, совесть, жизнь, а тот еще смеет обрушиваться на него с упреками!

— Как ты мог вывалить на Мэри такое?

— Оставь Мэри в покое.

— О, я буду говорить о ней, нравится тебе это или нет. Мэри сражается изо всех сил за свою жизнь, а ты за тысячи миль от нее по уши вляпался в неприятности. Очнись, приятель, — ее жизнь ускользает у тебя из рук.

— Убирайся ко всем чертям! — огрызнулся Майкл. — Ты понятия не имеешь, с чем я столкнулся.

С силой ударив Буша скованными руками, он толкнул его на машину. Первый удар Буш принял своей огромной тушей, но они последовали градом. В конце концов полицейский не выдержал — Майкл его друг, но все же. Он нанес ему прямой удар в челюсть, отбросив на «фольксваген-жук» модели 1999 года.

Майкл беспомощно отлетел на автомобиль; дождь хлестал ему в лицо.

— У меня не было выбора. Неужели ты не понимаешь? Не было выбора. Я ее люблю.

И тут, промокший до нитки, скованный, он побежал.

Буш остался стоять на месте, провожая взглядом Майкла, скрывающегося в темноте за сплошной пеленой дождя.

Внезапно прозвучали выстрелы.

Кто-то разрядил всю обойму, быстро и умело. Пули отразились рикошетом от мокрого асфальта, от машин.

Разглядев впереди, за двумя рядами машин, Майкла, быстро идущего с опущенной головой, Буш стремительно рванул за ним. Выстрелы зазвучали снова. Стрелок находился где-то слева. Догнав Майкла, Буш повалил его на землю, прикрывая своим телом.

Выстрелы тотчас же прекратились. Сквозь шум ливня не пробивались никакие звуки. Буш оттащил Майкла в промежуток между двумя машинами, затем всмотрелся через залитую дождем стоянку в ту сторону, где скрывался убийца, но ничего не смог разглядеть за плотным занавесом дождевых струй. Никого. Ничего. После первого выстрела Буш машинально потянулся за своим пистолетом, но вспомнил, что безоружен, — не могло быть и речи о том, чтобы пронести пистолет на борт самолета.

— Майкл, черт побери, что происходит?..

— Сними, — потребовал Майкл, протягивая скованные руки. — Сними наручники! В них я неподвижная мишень.

Буш лихорадочно пытался разобраться в сложившейся ситуации. Если стрелявший профессионал, он переменит позицию, оценит жертву и довершит начатое, сделав смертельный выстрел.

— Ты снова убежишь, — неуверенно произнес Буш.

— А если ты их не снимешь, меня убьют. — Взгляд Майкла наполнился отчаянием. — Пожалуйста… ради Мэри.

Схватив Майкла за плечо, Буш заставил его пригнуться и потащил между рядами машин, используя их в качестве прикрытия.

— Вижу, тебе, как обычно, удалось здорово насолить кому-то, — пробормотал он на бегу.

Увидев впереди, ярдах в десяти, мелькнувшую тень, Майкл распластался на асфальте около БМВ; Буш плюхнулся рядом с ним. Похоже, нападение было тщательно спланировано. Расправиться с Майклом в тюрьме не решились, это породило бы слишком много вопросов. Так почему бы не выпустить его на свободу, не вытолкнуть в охотничьи угодья прямо под пулю убийцы? Он скован наручниками и совершенно беспомощен. А Буш, скорее всего, был лишь подсадной уткой и не знал про отведенную ему роль.

— Нам нужно вернуться обратно в полицейское управление, — сказал Буш.

Его слова потонули в шуме ливня.

Выстрелы зазвучали снова, на этот раз справа. Буш и Майкл, низко пригибаясь, метнулись влево, шлепая по лужам. Дорогу им освещали редкие вспышки молний. Вдруг выстрелы раздались с другой стороны, теперь уже слева.

Стрелявших двое.

Они в ловушке, и невидимые убийцы гонят их, словно баранов на убой. Буш попытался открыть дверь серого «ситроена», за которым притаились они с Майклом. Тщетно — машина была заперта. А разбивать стекло нельзя: сработавшая сигнализация выдаст преследователям их местонахождение и лишь ускорит кровавую развязку.

Выстрелы опять прекратились. Майкл не смог бы сказать, что хуже: частый треск пистолетов или тишина, наполненная дождем. Когда над головой свистели пули, его тело двигалось, подчиняясь инстинкту, а все мысли были только о том, чтобы остаться в живых. Но тишина… Тишина порождала напряженное ожидание, терзавшее Майкла страшнее медленной, мучительной смерти. Ужас неведомого парализовывал его. Убийцы понимали это и максимально использовали психологическое давление на жертву. И их замысел работал.

Буш и Майкл переглянулись; безвыходность их положения не вызывала сомнений. Буш пришел сюда не для того, чтобы умереть, и о том, чтобы допустить смерть Майкла, речь тоже не шла. На пороге смерти он пересмотрел жизненные ценности. Инстинкт самосохранения очистил рассудок, помог ему сосредоточиться. Теперь Буш понимал, что Майкл прав. В наручниках у него нет шанса остаться в живых.

Полицейский достал ключ…

Как только наручники упали на асфальт, выстрелы возобновились снова, на этот раз ближе. Смертельная петля сжималась. Майкл ткнул пальцем в сторону узкого прохода между машинами, и они оба одновременно рванули с места. Тут же запели пули, рикошетом разбивая вдребезги стекла машин, взрывая покрышки. «Наверное, вот так чувствуют себя солдаты на войне», — успел подумать Буш. Они спрятались за пустым билетным киоском. Частый треск выстрелов резко оборвался. Пять секунд тишины…

…и гулким эхом раскатился еще один выстрел.

Вдруг у Буша мелькнула мысль, что для них с Майклом проливной дождь является благословением. Нет сомнения, что убийцы — профессионалы. Если бы не ливень, они уже давно расправились бы с обеими жертвами. Но сплошная пелена не только защищала беглецов, скрывая их из виду, — она непредсказуемо меняла траекторию пуль.

— Надо держаться как можно дальше от обоих, — угрюмо заметил Майкл. — Если это получится, быть может, нам удастся выбраться отсюда.

— Nein[30].

Буш стремительно обернулся. Меньше чем в пяти футах на него смотрело дуло «магнума» 44-го калибра. Темно-синий спортивный костюм убийцы промок насквозь. Длинные светлые волосы прилипли к голове; губы были искривлены в гротескную гримасу. Бушу почему-то подумалось, что у этого человека отсутствуют мышцы, отвечающие за улыбку. Он прицелился в Майкла, но, прежде чем прогремел выстрел, Буш заслонил Майкла собой, став живым щитом.

— Моя пуля продырявит сердца вам обоим, — пообещал убийца. Не оборачиваясь, он окликнул: — Андерс?!

У него за спиной раздались шлепающие шаги — приближался напарник. Они в ловушке.

— Мой брат будет очень расстроен. Мы с ним поспорили на пять евро, кому выпадет честь пристрелить вас.

Убийца поднял руку, прицеливаясь, и…

Ему в висок уткнулось дуло пистолета, рука сделала удушающий захват шеи. Убийца закашлял, судорожно пытаясь вздохнуть.

— Nein, — прошептал ему на ухо голос.

— Мой брат пристрелит тебя до того, как ты успеешь нажать на курок, — угрожающим тоном произнес блондин.

— Nein. Твой брат больше никого не пристрелит. — Развернув немца, Симон заставил его посмотреть вниз. На асфальте лежал Андерс, у него во лбу чернело отверстие от пули. — Брось пистолет.

Убийца не подчинился, и Симон без колебаний, невозмутимо выстрелил ему в висок, после чего осторожно опустил мертвое тело на мокрый асфальт. Тоненькая струйка крови тотчас же смешалась с ручейками дождевой воды, растворившись в них. Симон поднял взгляд; хотя сердце и душа его принадлежали Господу, глаза у него были холодными и жесткими, как у наемного убийцы.

— Пошли, — бросил он, обращаясь к Майклу и Бушу.

— А как быть с трупами? — спросил верзила-полицейский.

Не оборачиваясь, Симон молча шагнул в серую, дождливую ночь.

— Как быть с трупами?! — снова окликнул его Буш. Но Симон уже скрылся из виду, поглощенный хлещущими струями дождя и туманом.

Можно сказать одно: даже после объединения в Берлине остался лабиринт глухих переулков. Узких и темных. Время от времени здесь пробегала в поисках пищи крыса, но никакое другое живое существо не появлялось здесь но своей воле. Вот почему один из таких переулков был самым подходящим местом для того, чтобы спрятать взятую напрокат машину. Симон не мог рисковать тем, что оставленная машина привлечет внимание какого-нибудь любопытного полицейского. Правда, оглядываясь назад, он пришел к выводу, что эта предосторожность оказалась излишней: на пустынной стоянке перед управлением полиции не было видно ни одного человека в синем мундире. Поэтому расправа с двумя убийцами не произвела того шума, которого можно было бы ожидать. Узнав об аресте Майкла, Симон тринадцать часов пролежал в засаде у ворот тюрьмы. Ворваться в здание и освободить Майкла из камеры было невозможно; Симон просто собирался убить того, кто заберет его для экстрадиции, после чего снова заняться Финстером.

Дождь наконец утих, оставив повсюду лужи размером с небольшие озера. Симон сидел за рулем машины, прогревая двигатель, а Майкл и Буш стояли посреди переулка, поглощенные спором. Хотя дождь смыл всю скопившуюся здесь грязь, он не оказал никакого влияния на гнилостное зловоние: казалось, им были пропитаны даже кирпичные стены соседних домов.

После того как Симон расправился с двумя убийцами, они без дальнейших происшествий быстро покинули стоянку на взятой напрокат машине. Всю дорогу царило молчание; каждый из троих внутренне кипел, но сдерживал себя, чтобы не выплеснуть на остальных свою ярость. И вот, наконец, все это прорвалось, когда Майкл и Буш вышли из машины, угодив прямо в лужу.

— Что ты собираешься делать? — обрушился на Буша Майкл.

— А что я должен делать?

Симон, стиснув руками рулевое колесо, тихо проговорил:

— Ты должен уйти.

Буш вихрем развернулся.

— А вас я не спрашивал, — огрызнулся он, затем снова посмотрел на Майкла, ожидая ответа на свой вопрос.

— По моей милости тебе и так уже досталось изрядно, — пробормотал Майкл.

— Я притащился в такую даль не для развлечений.

— То, что я рассказал тебе об этом Финстере…

— …является правдой, — закончил за него Симон, нетерпеливо барабаня пальцами по рулевому колесу.

— Ах так, значит, именно вы вбили ему в голову весь этот бред?

Голос Буша задрожал от переполняющей его ярости. Симон вышел из машины.

— Это не бред.

— Кто вы такой? Помешавшийся на Библии фанатик?

— Если быть кратким…

Буш не дал ему договорить.

— Если быть кратким — нет, даже очень кратким, — всего три слова: заткнись, твою мать!

— Я священник.

Буш растерянно осекся. Он был человеком верующим, поэтому вряд ли для него могло стать неожиданностью то, что кто-то другой так же крепок в вере, тем не менее слова Симона его ошеломили. И дело было не только в том, что он минуту назад оскорбил этого человека резким словом; на глазах у Буша священник застрелил двоих человек, с механической неумолимостью пустив каждому пулю в голову. У убийц в спортивных костюмах не было никаких шансов, хотя и они сами не собирались давать пощады своим жертвам. С этим священником шутки плохи. Буш повернулся к Майклу.

— Я пришел сюда не для того, чтобы тащить тебя силой.

— Вот как? Это по твоей просьбе меня арестовали.

— Ты ошибаешься. И в предыдущий раз, и сейчас я постарался скрыть от всех, что ты покинул пределы страны. Да, кстати, тогда я от изумления разинул рот, проводив тебя до международного терминала. Как ты мог, черт возьми? Ты солгал мне в глаза. — Взгляд великана-полицейского снова горел. Буш медленно сделал вдох и выдох, стараясь взять себя в руки. — Я не имею к твоему задержанию никакого отношения; мой новый напарник меня подставил. Помнишь того задиристого типа, который избил тебя в твоей квартире?

Майкл кивнул.

— Его фамилия Тэл, и, как выяснилось, он из Министерства внутренних дел. Одному Богу известно, почему этим ребятам вздумалось вцепиться мне в задницу, а теперь вот Тэл считает, что это я дал тебе бежать. Он хочет вернуть тебя в Штаты, чтобы меня можно было вздернуть под самую перекладину. Уверяю тебя, этот парень знает свое дело. Ему было известно о том, куда ты направляешься, еще до того, как ты тронулся в путь. Он связался с Интерполом и сообщил твое точное местонахождение за час до того, как тебя скрутили.

— Тогда чем объясняются наручники, приятель? — все еще злясь, язвительно поинтересовался Майкл.

— Ну как же, приятель, если человека задерживают по международному ордеру, наручники являются обязательными. Тэл должен был сегодня вечером забрать тебя и переправить обратно в Соединенные Штаты. Если хочешь, я могу отвести тебя обратно. И послушай, — Буш шагнул к нему, — наручники были нужны для твоей же пользы. Я хотел, чтобы ты меня выслушал, вник в то, что я скажу.

— Ты ничем не сможешь нам помочь, — потеряв терпение, вмешался Симон. — Майкл, у нас нет времени.

Буш перевел взгляд на священника.

— Вижу, святой отец, мы с вами споемся.

Симон сверкнул глазами, но Буш оставался невозмутимым; не обращая внимания на священника, он снова повернулся к Майклу.

— Я не верю в этот бред, Майкл, но… — Достав папку, Буш швырнул ее на капот машины. — Здесь все об этом вашем Финстере. — Полицейский повернулся к Симону. — И он не дьявол, он обычный человек. — Буш снова обратился к Майклу: — Здесь все о его делах, привычках, вкусах, его предпочтениях в женщинах. Конечно, это досье неполное, но, готов поспорить, здесь гораздо больше, чем есть на Финстера у вас.

И, словно его гнев внезапно испарился, великан-полицейский широко улыбнулся. Раз уж он здесь, надо этим воспользоваться. Хлопнув ладонями, Буш с силой потер их друг о друга.

— Итак, ребята, у вас есть план?

— Работаем, — сказал Майкл.

— Работаете? — Улыбка исчезла с лица Буша. — Отличная команда. И что же вы собирались сделать — осенить Финстера крестным знамением и сказать: «верни нам ключи»?

Гроза разразилась снова; проливной дождь смыл остатки тумана. Симон, читая молитвы, раскладывал бесчисленные кресты по гостиничному номеру. В одном углу горели свечи с вырезанными на них изречениями по-латыни, окруженные пятном мерцающего света, которое создавало впечатление, что они находятся в центре своеобразного священного силового поля. Спартанское убранство номера уступило место готической суровости, что Буш нашел бы смешным, если бы Майкл и Симон не оставались совершенно серьезны.

— Можно поинтересоваться, чем ты занимаешься? — спросил Буш, вытягиваясь на кровати с бутылкой пива в руке. В свете царящего вокруг него безумия он решил на время отказаться от моратория на спиртное.

— Оберегаю нас, — тихо промолвил Симон.

— От кого?

— Когда есть свет, мрак не виден. Зло избегает святого.

— Только не там, откуда я родом. Кого ты хочешь отогнать — Дракулу? — Буш закатил глаза, Симон даже не оторвался от своего занятия.

— Скажем так: то, с чем нам пришлось столкнуться, гораздо страшнее.

— И ты действительно веришь, что эти свечи нам помогут? Защитят от чудовищ?

Симон кивнул. Буш вздохнул.

— Да, но только теперь мы заперты здесь. Словно в ловушке. — Встав с кровати, он обошел номер, изучая кресты; ему еще никогда не приходилось видеть их в таком многообразии. — А что, если ты ошибаешься? Что, если этот богач Финстер вовсе не тот, за кого ты его принимаешь? Что, если он просто крепкий промышленник, почему-то помешавшийся на этих ключах и не привыкший, чтобы ему перечили?

— В таком случае у нас не возникнет особых проблем, — ответил Симон. — Но на всякий случай… — Подойдя к своей кровати, он вытащил из одной сумки пистолет-пулемет «Хеклер и Кох».

— Отлично. — Буш бросил взгляд на Майкла, ища у него поддержки, но тот молча сидел в кресле, застывший словно изваяние. — И что же ты за священник? — спросил он Симона.

Тот продолжал раскладывать кресты.

— Одни священники заботятся о больных, другие исповедуют, служат мессу, распространяют слово Божье. Они призваны туда, где их способности находят лучшее применение, где церкви требуется их служба. Ну а я? Мои дарования лежат в другой области. Я оберегаю Бога. Если бы тогда, в Израиле, я убил вот его, — Симон указал на Майкла, — когда у меня была такая возможность…

— Убил бы его? — в гневе спросил Буш. — Ты пытался убить Майкла?

— Ты сам слуга закона. Ты стоишь на страже законов своего общества. Что ж, я тоже слуга закона — того, который установлен Господом Богом. Я стою на страже законов Бога, и если возникает необходимость предать кого-либо смерти, я… — Он пожал плечами. — Чем я отличаюсь от тебя?

— Не смей нас сравнивать, — процедил сквозь стиснутые зубы Буш.

— Ты собирался арестовать Майкла лишь за то, что тот уехал из страны, отправить его за решетку за попытку спасти жену. Он твой друг, и ты был готов так с ним обойтись? — Повернувшись к Бушу спиной, Симон продолжил раскладывать кресты. — Очевидно, закон значит для тебя больше, чем дружба. — Положив последний крест, священник взял бутылку виски. — А для меня мой закон значит больше, чем жизнь. Если бы я лишил Майкла земной жизни, у него все равно осталась бы вечная загробная жизнь; она ждала нас всех. Но теперь… Однако отнял ее у Майкла не я. Это сделал Финстер.

Необъяснимо, но Буш понимал Симона, знал, о чем именно говорит этот сумасшедший. Он не был согласен с методами священника, однако это ничего не меняло.

— Ты хочешь сказать, это сделал сатана? — со смехом спросил Буш, отмахиваясь от Симона.

Тот не стерпел открытой издевки.

— Ты здесь для того, чтобы помогать? В таком случае тебе лучше поверить в мои слова. Август Финстер является олицетворением тьмы.

— Вот как? — В голосе Буша прозвучала снисходительность. — Ты носишься со своими бредовыми сказками, мой друг для тебя — просто пешка. Чьи заказы выполняет сейчас Майкл, а, падре? Ты играешь на его чувствах, используешь и своих целях то тяжелое положение, в котором находится его жена. Ведешь себя в точности так же, как Финстер. — Грозный палец Буша остановился в опасной близости перед носом Симона. — Финстер, по крайней мере, ему заплатил.

— Поль! — вскочил на ноги Майкл.

Ему уже не раз приходилось видеть, как Буш взрывается, теряя контроль над собой, и хотя ему было приятно, что друг встал на его защиту, он не мог допустить новых конфликтов. Им нужно работать вместе, полностью сфокусировать внимание на стоящей перед ними задаче.

— Он обводит тебя вокруг пальца, как дурачка, разве ты не видишь? — воскликнул Буш.

— Я отдаю отчет в своих действиях, — резко ответил Майкл.

— Ой ли? Ты нужен Мэри, ты очень ей нужен. Я понимаю, что ты сейчас не можешь трезво соображать, зато я могу. Я должен вернуть тебя домой живым и невредимым.

— Поль, поверь, я делаю то, что нужно. И прошу тебя как друга: доверься мне.

Буш не находил себе места; он понимал, что все его уговоры напрасны. Их с Майклом чуть не убили; теперь они торчат в этом номере, без всяких планов на будущее, а где-то рядом бродит кто-то или что-то, жаждущее их смерти. Но он увидел в глазах друга всепоглощающую убежденность.

— Ну хорошо… Но я все равно не верю в эти разговоры про дьявола, преисподнюю, вечное проклятие…

— А ты веришь в рай? — тихим голосом прервал его Симон.

— Это тут ни при чем.

— Ты веришь в рай? — проревел Симон.

— Да! — выкрикнул в ответ взбешенный Буш.

— В таком случае почему же тебе так трудно поверить в ад? Это две стороны одной и той же монеты. — Симон помолчал, успокаиваясь. — Ты шутишь о том, чего не понимаешь. Ад — это реальность, и он вечен. — Теперь уже Симон ткнул пальцем в лицо Бушу. — Ад — это не картинка на стене, не кинотрюк. Мне бы очень хотелось, чтобы мы имели дело лини, с рогатым зверем на копытах. — Священник все больше возбуждался, каждое его слово было проникнуто убежденностью. — Человек создавал образ сатаны и ада, исходя из собственного опыта: ад Данте, девять кругов преисподней, огонь и сера — все это полный вздор. Плод человеческого воображения. Точно так же, как мы не можем постичь красоту рая, нам не дано постичь муки и боль ада. Это мрак, бесконечно злобный, не дающий прощения. Ад, — Симон мрачно рассмеялся, — не заслуживает никакого названия. Невозможно представить себе концепцию чистого зла, но вам это предстоит… Когда мы осуществим то, что нас ждет, вы лучше всех живущих на земле будете знать, что такое настоящее зло.

ГЛАВА 24

Приблизительно в то самое время, когда продолжался спор Буша и Симона, Деннис Тэл вошел в здание Объединенного управления берлинской полиции. Он предъявил документы на экстрадицию Майкла Сент-Пьера, но по цепочке немецких полицейских, к которым он последовательно обращался, электрическим разрядом пробежала растерянность. Каждому из них вдруг начинали требоваться услуги переводчика, что выводило Тэла из себя, особенно если учесть, что ответ в конечном счете оказывался одним и тем же. Сент-Пьера нет, его забрали, все бумаги подписаны, это уже не их забота. Раз за разом Тэл вежливо кивал, после чего просил разрешения поговорить со следующим по старшинству. Получив окончательный ответ от начальника управления полиции, он, скрыв переполнявшую его ярость, ушел. Описания человека, забравшего Майкла, были смутными, но одна подробность позволяла однозначно определить его личность: все немецкие полицейские сходились в том, что за Майклом приходил «ein riesig grosse bar», невероятно огромный медведь.

Когда Тэл вышел на автостоянку, дождь прекратился. Итак, ставки повысились. Несомненно, Полю Бушу удалось опередить его на шаг. Теперь Тэлу предстояло иметь дело не с одним противником, а уже с двумя, и чем больше он об этом думал, тем сильнее его охватывало возбуждение. Майкл будет его работой, ну а Буш явится чистым наслаждением. Расправа над каждым из них должна была принести удовлетворение, но завалить сразу обоих — с этим просто ничто не сравнится.

Тэл оторвался от приятных размышлений, увидев два трупа; белые полоски на спортивных костюмах покраснели от крови. Один из убитых продолжал сжимать в руке девятимиллиметровый пистолет. Тэл огляделся по сторонам: кажется, вокруг никого. Нагнувшись, он ощупал трупы. Они еще не успели окоченеть. Тэл мысленно выругался: Буш получил над ним серьезное преимущество. Несомненно, убитые были подкреплением, которое ждало Тэла в Европе. Разумеется, его привело в ярость то, что ему, Деннису Тэлу, потребовалось подкрепление — что заказчик мог усомниться в успехе. Он мысленно взял на заметку переговорить на этот счет после того, как дело будет сделано. Тэл изучил трупы внимательнее, осмотрел входные и выходные пулевые отверстия. Эти ранения нанес профессионал: оба были убиты выстрелом в голову. Значит, у Майкла есть защитник. Что ж, это и к лучшему: азартная охота выходит на новый уровень.

Первоначально перед Тэлом не стояла задача убивать Майкла Сент-Пьера. Он должен был лишь наблюдать за ним, следить за каждым его шагом. Выяснив, что Майкл освобожден условно-досрочно, Тэл просто организовал внутреннюю проверку полицейского, который осуществлял надзор за бывшим заключенным. В результате оказалось до нелепого легко занять место рядом с ближайшим другом Майкла.

На протяжении пяти лет Тэл скрывался под личиной сотрудника Министерства внутренних дел. Это прикрытие обеспечивало ему полную свободу передвижений и позволяло без предупреждения исчезать на какое-то время, ссылаясь на необходимость проводить конфиденциальное расследование. На работе Тэл показал себя прилежной посредственностью — к чему именно и стремился. В нашем мире посредственность остается незамеченной. В ней нет ничего любопытного. Внимание привлекают либо люди выдающиеся, знаменитые, добившиеся успеха, либо законченные неудачники. Поэтому Тэл умышленно затерялся в серединке, сливаясь с серой толпой: иначе он рисковал лишиться любимого дела. Убивать.

Этим искусством Деннис Тэл владел в совершенстве, за что ему платили очень щедро. Он находил мир скучным местом, но его несказанно веселила возможность неплохо зарабатывать на жизнь единственным занятием, к которому он испытывал влечение. Посредник, через которого Тэл получал заказы, потребовал, чтобы тот подобрал себе подходящую работу, которая позволила бы ему оставаться вне подозрений. Министерство внутренних дел оказалось именно тем, что требовалось. Переодетый полицейский, работающий среди полицейских. Это позволяло Талу следить за ходом любого интересующего его расследования и при необходимости вмешиваться в него, подправляя в нужную сторону. Он даже по-своему полюбил свою работу: копаться в чужом грязном белье. В его власти было разрушать человеческие жизни. Что может быть лучше? И все же настоящее удовлетворение Тэл получал, выполняя заказы безымянных клиентов, которые нанимали его для выполнения специфических услуг. Платили за это по-царски; наслаждение было ни с чем не сравнимым. Он нашел свое призвание в жизни и преуспел в нем.

Тэл проник в управление полиции Байрем-Хиллз под предлогом изучения системы надзора за условно-досрочно освобожденными, которое проводило Министерство внутренних дел, — причем особенно его интересовал Поль Буш. Капитан Делия настолько опешил от неожиданности и так испугался за собственную шкуру, что в мгновение ока выложил о своем лучшем полицейском все: прошлое, послужной список, подробности личной жизни. И, что самое главное, Тэл среди всего прочего получил доступ к одному досье, ради которого и затеял все это: к досье Майкла Сент-Пьера.

Тэл присматривал за Майклом; в его задачи не входило убивать — только наблюдать. Однако, будучи тем, кем был, он жаждал большего. Он сразу же проникся ненавистью к Бушу, к его спокойной, уютной жизни, к его безупречным моральным принципам. С самой первой встречи Буш резко отшил его, отказавшись работать вместе. Тэл стал копаться в прошлом Буша, ища какую-нибудь зацепку, чтобы свалить этого человека и разрушить его безоблачную жизнь. В конце концов, его работа состояла в том, чтобы осуществлять надзор за действиями полицейских. Ему принадлежала прерогатива изгнать из правоохранительных органов любого, обвинив его в коррумпированности. И как это здорово, что своим падением Буш будет обязан собственной глупой честности! Он решил помочь другу, который нарушил условия досрочного освобождения; а Тэл тут как тут, будет первым, кто схватит его за руку. Сначала он разобьет Бушу карьеру. Затем отнимет у него жизнь.

И вот сейчас, стоя у дверей управления полиции Берлина, Тэл размышлял о том, что ему следовало бы подчиниться первому порыву и убить Буша, когда у него была такая возможность. А теперь ситуация вышла из-под контроля. Буш освободил Майкла, и они скрылись. Тэл понимал, что о неудаче не может идти речи. В этом случае он лишится работы и, весьма вероятно, — а об этом совсем не хотелось думать — жизни.

Майкл умудрился ускользнуть от Тэла и покинуть Соединенные Штаты. После чего Тэл получил новые указания. В тот момент он ощутил, как сердце на секунду сбилось с ритма. Теперь можно выбросить сдержанность ко всем чертям. Тэл терпеть не мог нянчиться, следить, наблюдать. Он предпочитал быть акулой, которой требуется беспрерывно быть в движении, постоянно охотиться, утоляя ненасытную жажду крови; скованный ограничениями, неподвижный, он быстро терял упругость мышц и шел на дно.

Но теперь перед ним стояла задача не наблюдать за Майклом: он должен был его убрать. И не только Майкла — Тэл решил, что Буш тоже должен умереть. А если кто-нибудь из них перед смертью к тому же выкинет какой-либо фортель, после того как с ними будет покончено, можно будет навестить их родственников. И милой Мэри больше не придется беспокоиться о раковой опухоли…

Шаги гулкими отголосками отражались от кирпичных стен. Пламя зажженной спички вспороло темноту; толстая сигара на мгновение вспыхнула, отправляя клубящийся дымок к сводам пещеры, где он заплясал среди свисающих с высоты пятидесяти футов сталактитов. Огонек размножился, перебегая на фитили сотни свечей, выстроившихся вдоль стен. Окунув свежую кубинскую сигару в коньяк, Финстер с удовлетворением осмотрел свою причудливую коллекцию произведений искусства, связанных с религией. Он прошел мимо шедевров, удостаивая их почтения, подобающего особам королевской крови. Появлению каждого из них здесь предшествовали кропотливые исследования и поиски. Затем очередной шедевр приобретался, заносился в каталог, проходил реставрацию. Из всех смертных грехов самым любимым у Финстера была гордыня. В действительности гордость является не чем иным, как чувством собственного достоинства, подкрепленным достижениями в жизни, а Финстер был доволен тем, чего ему удалось добиться.

Всего коллекция насчитывала три тысячи двести восемьдесят одну работу; самые любимые занимали почетные места в первых рядах. Многие шедевры были приобретены непосредственно на аукционах и в художественных галереях, В тех случаях, когда какое-либо произведение искусства, без которого Финстер не мог жить, оказывалось в частном собрании, приходилось прибегать к другим методам. Всего таких в коллекции было тринадцать, и из этих тринадцати девять были добыты из различных храмов.

Особое очарование Финстер находил во второстепенных божествах и демонах ранних верований, на которых «современные» религии смотрели как на мифологию. Аид и Персефона, боги загробного мира древних греков; Анубис, древнеегипетский бог смерти; Прозерпина, римская богиня подземного мира; Локи и Сигин, коварные скандинавские божества. И больше всего Финстера поражало то, что эти «боги мрака» считались неотъемлемой частью уравновешенной системы древних пантеонов. С ними никто не сражался, их никуда не изгоняли. Хотя их боялись, к ним относились с уважением — и даже восхищением; они были незаменимы в повседневной жизни. И то, что «современные верования» делали все возможное, чтобы очернить своего единственного Князя тьмы, выводило Финстера из себя и ставило в тупик.

В честь индуистского бога Шивы, одного из самых жестоких божеств, в котором объединяются мужское и женское начала, были воздвигнуты храмы и святилища, почитаемые до сих пор. Верующие ублажают божество, приносят ему подношения. Имя божества произносят с почтением, и многие просят у него помощи. К его поклонникам не относятся с презрением. Когда кто-то совершает страшный поступок, этого человека не обвиняют в том, что он продал свою душу Шиве; считается, что он поступил так по своей воле. Финстер остановился перед шедевром, который обожал: эта скульптура была извлечена на свет из темноты храма в Джайпуре — Шива протягивает шесть рук к своим кричащим подданным, которые корчатся у него под ногами, объятые пламенем.

А вот «Влад Колосажатель», восхитительный холст кисти Рукаи, похищенный из коллекции семейства румынского диктатора Чаушеску. Трансильванский князь всегда вызывал у Финстера особые чувства. Влад Цепеш, прототип графа Дракулы, не был богом — лишь человеком, в котором зло сконцентрировалось в самом гнусном своем виде. Военный гений, вселявший ужас в сердца не только врагов, но и своих подданных. Граф, свалившийся как снег на голову из северных горных районов, Дракула отличался неуемным стремлением к власти и ненасытной жаждой крови. Победоносный полководец получал бесконечное наслаждение, тысячами сажая жертвы на колья. Кровь замученных в буквальном смысле текла рекой, предостерегая живых. И когда в мире живут такие люди, как Дракула, — обычные люди, обладающие тягой к насилию, готовые творить зло просто ради удовольствия, — нет никакой необходимости изобретать сверхъестественное происхождение сил тьмы. Человек и сам по себе способен на любое зло.

Люди всегда находят зло более чарующим, чем добро. Молодую девушку неизменно тянет к бунтарю и хулигану, к парню в кожаной куртке на мотоцикле, который бросил вызов закону. Ну что привлекательного может быть в пай-мальчике, в очкарике-компьютерщике, прилизанном и правильном? И так повсюду: актеры стремятся воплощать на экране и на сцене отрицательных героев; в литературе злодей — более притягивающий персонаж. Попросите любого человека назвать десять интересных положительных личностей и десять отрицательных. Десять изгоев, бандитов, отщепенцев будут перечислены меньше чем за двадцать секунд, но уже после пяти героев начнется замешательство.

Финстер все чаще ловил себя на том, что он устал. Люди стали такими предсказуемыми. Помахать у них перед носом пачкой купюр, поманить их сексом, и они согнутся, словно былинка на ветру. Финстер неизменно выступал лишь в роли соблазнителя; его палец никогда не нажимал на спусковой крючок.

Продолжив прогулку по своему сумрачному Лувру, он, наконец, подошел к двери комнаты, в которой хранились ключи. К двери была прислонена картина, изображающая Врата рая. По лестнице спустился Чарльз, с большим черным пластиковым мешком на молнии и длинным ножом.

Не отрывая взгляда от полотна, Финстер рассеянно пробормотал:

— И посмотрел он, и увидел, что это хороню.

Чарльз остановился в углу у висящего тела. Положив мешок на пол, он расстегнул молнию, чтобы уложить очередного гостя. От трупа исходил запах смерти; гниение уже началось. С большим трудом Чарльз опустил тело на землю. Смахнув рыжие волосы с когда-то красивого лица Элль, он освободил от петли ее распухшую, покрытую странгуляционными бороздами шею.

Финстер продолжал разглядывать изображение Врат рая, погруженный в размышления. Наконец у него на лице заиграла легкая улыбка.

— Я возвращаюсь домой, — прошептал он.

ГЛАВА 25

Кресты покрывали окна, двери, стены — тысячи крестов, повсюду, куда только падал взгляд. Ни одного квадратного дюйма поверхности не осталось не охваченным работой священника. Буш почему-то вспомнил серийного насильника, которого задержал восемь лет назад: все стены комнаты психопата были завешаны фотографиями, вырезанными из журналов и газет. Молоденькие девочки, едва достигшие половой зрелости. А извращенец, сам девятнадцати лет, тупо смотрел на арестовавшего его Буша и бормотал, не понимая, в чем его вина:

— Но это же сказал мне Зевс…

Буш и Симон сидели на полу посреди номера, а на ковре между ними стояла бутылка «Катти Сарк». В только что откупоренной бутылке на дне оставался слой виски высотой не больше дюйма. Наконец эти двое нашли что-то общее: оба были близки к тому, чтобы отключиться.

— Итак, святой отец, чем ты занимаешься, когда не сражаешься с дьяволом и никого не убиваешь, — одним словом, в свободное от священных занятий время? — заплетающимся языком произнес Буш.

— Я?.. Играю в шахматы. — Симон говорил более отчетливо, но и он, несомненно, пребывал не в лучшем состоянии.

— Шахматы — это хорошо. Но для меня слишком заумно.

Симон задумался, наморщив лоб, и, наконец, выпалил:

— Футбол!

— Ага… это уже что-то, — удовлетворенно встрепенулся Буш.

— Не ваш американский футбол. Настоящий футбол!

Воодушевление Буша тотчас же улетучилось.

— Вот мы с ним, — он указал на Майкла, который сидел на кровати, судя по всему, полностью поглощенный пасьянсом, — играем в футбол. В добрый старый американский футбол.

— И хорошо у вас получается?

— Да, у нас получается хорошо, — бросил в ответ Буш.

— Для этого надо быть сильным.

— Да, сильным. — Буш даже приосанился.

— И шустрым?

— Чем шустрее, тем лучше.

— Умным?

— Ум нужен острый, как бритва. — Подумав, Буш поправил себя: — Ну, умным должен быть полузащитник.

— А ты полузащитник?

Буш рассмеялся.

— Нет, я просто шустрый и сильный.

Симон улегся на живот и с вызовом протянул руку.

— И насколько ты силен?

Усмехнувшись, Буш покрутил руками, разминая их, затем распластался на полу перед Симоном.

— Ну хорошо, падре. Ты уверен в своих силах?

— Уверен. — Симон подвинул руку, выбирая лучшее положение.

— В таком случае добавим интереса. Скажем, сто американских долларов.

— Сто зеленых, — пьяно согласился священник. Достав деньги, они швырнули их на пол.

Майкл то и дело поглядывал на двоих пьяных, поглощенных своей мальчишеской бравадой. Наконец он встал с кровати и подошел к подносу с едой. Взяв два бокала на высоких ножках, откашлялся для пущего эффекта и повернулся к разлегшимся на ковре великанам.

— Это все чушь собачья, ребята. Хотите выяснить, кто из вас сильнее? Тогда давайте подойдем к этому действительно серьезно.

С этими словами он поднял бокалы и резко опустил их на край металлического подноса. Тонкий хрусталь разлетелся вдребезги, остались только ножки. Острые, зазубренные.

Подойдя к спорщикам, Майкл поставил ножки им под руки. Рука проигравшего будет насажена на острый как кинжал хрусталь. Майкл усмехнулся.

— Эта мотивация будет посильнее, чем сотня зеленых.

Симон и Буш переглянулись.

— Ну же, — подначивал Майкл. — Вы оба настолько уверены в собственных силах. Если у вас нет веры в себя…

Ни Буш, ни Симон не шелохнулись.

— Все это слишком хорошо. — Майкл тщательно перетасовал карты, обращаясь с ними словно настоящий шулер. В молодости он научился двум карточным фокусам, из которых запомнил только один; к счастью, это был тот самый, что нужно. Подобно Мандрейку-фокуснику[31], Майкл мастерски разложил колоду веером и предложил:

— Выберите по одной карте.

Симон и Буш, снова переглянувшись, разом протянули руки. Каждый взял по карте, не зная, чего ждать дальше. Спиртное сильно ударило в голову обоим, и они сидели, оглушенные, сжимая в руке карту.

— Посмотрите на свою карту… — наставлял их Майкл. Буш с трудом сфокусировал взгляд, но определенно у него в руке был трефовый король. Симон, мельком взглянув на пикового валета, быстро прижал карту к груди, скрывая ее от окружающего мира.

— А теперь положите карты обратно.

Майкл протянул колоду, и Симон и Буш засунули в нее свои карты. Майкл несколько раз перетасовал колоду, для пущего эффекта строя карты «мостиком» и рассыпая их по руке, затем положил на пол.

— Будь так любезен, — обратился он к Бушу, — сними.

Буш сделал, как было сказано.

Майкл повернулся к Симону.

— Передай мне две верхние карты.

Симон послушно протянул ему две перевернутые «рубашками» вверх карты; Майкл разложил их по одной под каждый из разбитых бокалов.

— Я положил карту победителя под бокал проигравшего. — Майкл достал из кармана сотенную бумажку и бросил ее на ковер. — Я тоже в игре.

Симон и Буш с опаской посмотрели на острые стеклянные иглы, покрывшие карты, задаваясь вопросом, есть ли смысл продолжать дальше это безумство.

— Что, боишься, святой отец? — пьяным голосом с издевкой произнес Буш.

— Только не тебя, Персик.

Буш вспыхнул. Мужчины сплели правые руки, стараясь как можно крепче ухватить соперника, Левые руки они для упора прижали к полу и…

— Давай команду! — хором крикнули Симон и Буш. Майкл обхватил ладонями их стиснутые руки, проверяя, стоят ли они на одной линии и, что гораздо важнее, прямо над смертоносными хрустальными иглами. Затем едва слышным шепотом подал команду:

— Начали…

Оба противника отличались недюжинной силой; вздулись буграми накачанные мышцы, глаза зажглись решимостью. Переплетенные руки застыли на месте, чуть дрожа, словно работающий на холостых оборотах двигатель. Постепенно чаша весов стала склоняться в пользу Буша — почти незаметно, на волосок, но стиснутые руки начали клониться вбок. Буш сосредоточенно сморщил лоб, все его тело задрожало, но вдруг… так же незаметно преимущество перешло к Симону. Буш до сих пор никогда, просто ни разу не проигрывал единоборство на руках. И тем не менее этот пьяный священник определенно начинал одерживать над ним верх. Истекла минута.

Противники схлестнулись взглядами, лица покрылись потом; напряжение нарастало. Ничего подобного Майклу еще не приходилось видеть. Дыхание вырывалось судорожными волнами. Два человека, не привыкшие к поражению, оба полны отчаянной решимости победить. И хотя все началось как пьяная бравада, пары виски быстро испарились в обоюдном жаре поединка, исходящем от обоих противников, которые теперь были трезвы как стеклышко.

И тут чаша весов потихоньку снова начала склоняться в пользу Буша. Сначала совсем незаметно, но, по мере того как шли секунды, рука Симона дюйм за дюймом неуклонно приближалась к заостренному хрустальному шпилю. Буш готов был умереть, но только не потерпеть поражения. Рука священника была уже на полпути к страшной ране, но, несмотря на близость кровавой развязки, Буш, стиснув зубы, продолжал давить. Противники по-прежнему смотрели друг другу в глаза; никто не решался бросить взгляд на острое стекло.

Внезапно рука Симона прекратила двигаться вниз. На шее у священника канатами вздулись сухожилия. Его рука неподвижно застыла в леденящей душу близости от разбитого бокала. Противники собирали последние капли воли для решающего броска к победе.

Медленно истекли две минуты. Боевой дух начинал угасать.

Но тут Буш заглянул в самые потаенные глубины своей души и, отыскав там еще какие-то крохи, снова стал клонить руку Симона. Дюйм за дюймом, медленно, но неумолимо.

Рука Симона уже была над самым острием отбитой хрустальной ножки; он чувствовал, как бритвенно-острый край щекочет волосики на тыльной стороне ладони. Однако в глазах священника не было страха — только упрямая решимость. Боль от раны побледнеет рядом с неведомой пока агонией поражения.

Когда поединок начинался, Майкл был уверен, что ни один из противников не пойдет до конца, но вот сейчас у него на глазах противостояние приближалось к кровавой развязке.

Первым отвел взгляд Буш, хотя и только на мгновение. Его глаза неудержимо притянуло к смертоносному хрустальному острию, после чего он тотчас же снова сцепился взглядом с противником.

Симон даже не вздрогнул, его взгляд был тверд. Стекло уже прикоснулось к его руке, еще совсем немного — и оно разрежет кожу. Рука священника была почти нанизана на стеклянный шпиль, но тут…

Буш вышел из борьбы. Рука Симона взметнулась вверх, словно пружина, освобожденная из безжалостных тисков. Никто не произнес ни слова. Буш, уставившись в ковер, потирал руку. Симон переводил взгляд со своей руки на разбитый бокал.

— Что ж, — наклонившись, Майкл подобрал три сотенные бумажки, — это было просто.

Он убрал деньги в карман.

Буш и Симон недоуменно посмотрели на него. Буш опомнился первым; выхватив свою карту из-под разбитого бокала, он перевернул ее. Пятерка пик. Симон перевернул свою карту… Восьмерка червей. Это были не те карты, которые они вытянули. Оба вопросительно посмотрели на Майкла, начиная злиться.

— Ты что, считаешь себя круче всех? — недовольно спросил Буш.

— Я не сомневался, что человечность у вас пересилит честолюбие, — отрезал Майкл.

— Подожди-ка минутку. Подожди минутку, черт побери. Ты ни хрена не выиграл, друг мой. Пусть ты считаешь себя умником, но нарушил условие спора, поскольку не назвал правильно ни одной карты. — Буш протянул руку. — Отдавай деньги назад.

Майкл пропустил его слова мимо ушей.

— Дай мне свой нож, — попросил он священника. Симон, поколебавшись, задрал правую штанину, достал из ножен, пристегнутых к лодыжке, длинный нож и протянул его Майклу.

Тот передал Бушу колоду карт.

— Швырни их в воздух.

Буш сверкнул глазами. Если бы его рассудок не был затуманен виски, он точно отвесил бы Майклу затрещину.

— Ну же, швырни карты вверх, — настаивал Майкл.

Обреченно вздохнув, Буш подбросил карты вверх. Облачко из пятидесяти кружащихся красных и черных листков бумаги зависло в воздухе, и вдруг… с молниеносной быстротой Майкл метнул нож прямо в середину оседающего бумажного тумана.

Тук! Острое лезвие пригвоздило две карты к стене. Пикового валета и трефового короля. Карты, которые загадали Буш и Симон, красовались у всех на виду; нож от удара все еще продолжал дрожать. В номере воцарилась тишина; затем лицо Буша растянулось в широкой улыбке, и он громко рассмеялся.

— Вот почему в полузащите играет он, — сквозь смех выдавил полицейский.

— Сукин сын, — пробормотал Симон.

И впервые за долгое время его угрюмое лицо озарилось улыбкой.

Майкл плюхнулся на кровать и подобрал под себя ноги. Его лицо расплылось в улыбке чеширского кота. По глазам Майкла было видно, что он счастлив так, словно ему удалось подобрать код к Форт-Ноксу[32]. Пока Симон и Буш в пьяном угаре пытались сломать друг другу руки, Майкл наконец нашел ответ, который искал, который искали все трое. Теперь он знал, как достать ключи.

Два часа ночи. Дождь по-прежнему и не думал прекращаться. В вестибюле гостиницы было пустынно. Торре Эрикеон приехал в Берлин из Швеции, чтобы поработать здесь в летние каникулы. Торре еще никогда, но путешествовал по Европе, но он дал себе слово объездить весь Старый Свет до следующей осени, когда ему исполнится двадцать один год. В качестве отправной точки Берлин был ничуть не хуже других городов, и, кроме того, гостиница «Фриденберг» оказалась единственным местом, где ему предложили работу с двумя выходными подряд. Разумеется, потребовалось какое-то время, чтобы привыкнуть к «мертвым» ночным сменам, но Торре на самом деле не имел ничего против. Потому что эти смены действительно были «мертвыми» — гостиница словно вымирала, и лишь изредка какой-нибудь постоялец-полуночник отправлялся искать шлюху, выпивку или и то и другое сразу, От полуночи до шести утра в гостинице «Фриденберг» нс происходило абсолютно ничего.

Поэтому Торре удивился, когда в вестибюль, шатаясь, вошел промокший насквозь мужчина. Неудержимо кашляя, незнакомец огляделся по сторонам, пытаясь сообразить, где он. Торре решил, что этому парню определенно требуется чашка крепкого кофе и койка, чтобы отоспаться после принятого на грудь. Он не ощутил и тени страха; его шестифутовое тело было крепким как гранит, закаленное регби и скалолазанием. Ему уже не раз приходилось вышвыривать за дверь пьяных, и этот тип не будет последним. Однако сначала надо попробовать обойтись без применения силы.

— Я могу вам чем-нибудь помочь? — на безукоризненном немецком вежливо поинтересовался Торре.

Пьяный, пошатываясь, приблизился к стойке, судя по всему, не расслышав вопроса.

Торре перешел на английский:

— На улице сильный дождь, да?

И снова пьяный ничего не ответил. Доковыляв до стойки, он навалился на нее всей своей мокрой тушей, промочив газеты и реестр посетителей.

— Мне нужен Джон С-смит, — заплетающимся языком произнес он.

— Сожалею, все гости уже спят, — ответил Торре, и а его голосе прозвучало неприкрытое раздражение.

— Смит меня ждет.

«Ну да, как же», — подумал Торре. Он сразу же понял, что незнакомец все выдумал.

— Быть может, вы оставите записку; мистер Смит свяжется с вами завтра утром.

Торре не успел заметить, как это произошло; все его мысли были заняты тем, как бы пьяного не вырвало на стойку. В мгновение ока пьяный выхватил пистолет и приставил дуло ко лбу ошеломленного Торре, в дюйме над глазами.

— Если не возражаете, мне бы хотелось ознакомиться с реестром гостей, — четким и внятным голосом произнес лже-пьяный.

У молодого шведа не возникло никаких сомнений в том, что стоящий перед ним человек без колебаний лишит его жизни, если ему немедленно не повиноваться. Но когда тебе всего двадцать, когда ты полон задора и считаешь себя бессмертным, твои решения не так однозначны. К тому же Торре тоже умел действовать быстро.

Не успел пьяный, который был вовсе не пьяным, глазом моргнуть, как рука Торре, появившись из ниоткуда, вышибла пистолет.

— Наставил на меня пистолет, да, долбаный ублюдок? — Опьяненный успехом, молодой администратор ощутил прилив адреналина. — Тебе повезло, что я не пристрелил тебя на месте.

Он навел отобранный пистолет незнакомцу прямо в сердце.

— А ты прыткий, — усмехнулся незнакомец.

Его похвала вызвала на лице Торре смущенную улыбку.

— Когда шутишь с лучшим…

Но Торре так и не успел договорить. Его тело отлетело назад, а затылок взорвался, забрызгав кровью и мозговым веществом стену. Он так и не увидел, как незнакомец достал второй пистолет и нажал на курок.

Перепрыгнув через стойку, Деннис Тэл пролистал реестр гостей и остановился на записи «Иуда Искариот».

«Как примитивно», — подумал он.

В пятнадцать минут третьего Майкл и Буш заснули, на диване и на полу соответственно. Поглощенное виски не позволило им сделать три шага до кровати. Иное дело Симон: он слишком много ночей провел в ожидании неизбежного, и эта ночь не обещала стать исключением. Священник беспокойно расхаживал взад и вперед по номеру. Предыдущий час он потратил на многократную перепроверку оружия. Все заряжено, все готово к действию. Майкл изложил свой замысел. План реальный, выполнимый, но осуществить его удастся только в том случае, если все трое будут действовать слаженно. Симон занялся вопросами снабжения, мысленно перебирая все возможные варианты развития ситуации и решая, что именно понадобится в том или ином случае. Возможности для ошибки не будет… как и второго шанса.

Тэл вышел из лифта. В коридоре было пусто. На дверях всех номеров вместе с заказом завтрака висели таблички «Не беспокоить». Тут и там в коридоре стояли сервировочные столики на колесиках, дожидаясь, когда их заберет коридорный.

Номер 1283. До конца коридора и налево. Тэл снова проверил оба пистолета. Мальчишка-портье даже не заметил, что тот пистолет, который ему удалось отобрать, поставлен на предохранитель. Какая глупость. Если бы ему не вздумалось играть в супермена, он остался бы в живых, хотя у него и болела бы голова после оглушающего удара. Но нет, сейчас каждому хочется стать героем.

Убрав «глок» в кобуру, Тэл шел по коридору, помахивая зажатым в левой руке «магнумом». В номере трое: Сент-Пьер, Буш и какой-то священник. Лично он эту информацию не проверял, но она поступила напрямую от заказчика. «Берегись священника», — предупредил тот. Что очень позабавило Тэла.

Номер 1283. Тэл остановился перед дверью, внутренне собравшись. Дыхание его стало неглубоким, плечи расслабились. Он занес ногу, чтобы вышибить дверь.

Симон лежал на кровати, ощущая последствия выпитого. Ему нужно отдохнуть, но покой может прийти только тогда, когда у него открыты глаза. Продолжали гореть лишь две свечи, озарявшие темноту дрожащими отсветами. После этого дела с ним все будет кончено. Симон больше не мог лгать самому себе: он уже перешел предел внутреннего истощения. Воздвигнув вокруг себя стену, он на протяжении стольких лет не искал дружбы; он не мог позволить себе друзей. И вот сегодня вечером на мгновение увидел, что, возможно, настанет день, когда все будет по-другому. Он найдет для себя жизнь, в которой не будет одинок; отыщет спутников, а может быть, даже женщину, с которой разделит кров, вместо того чтобы вести замкнутое, отчужденное существование монаха. После стольких лет страданий, отмщения за мать, быть может, боль наконец утихнет. Быть может, он даже сможет простить себя.

Вдруг Симон резко уселся на с кровати. Его что-то спугнуло. Он посмотрел на своих спящих товарищей — те лежали не шелохнувшись. Соскочив с кровати, Симон схватил с тумбочки пистолет и навел его на дверь. У него в висках гулко стучала кровь. Тишина была оглушительной. Неужели всему виной разыгравшееся воображение? У него начинается мания преследования, которая неизбежно приведет к поражению. Симон понимал, что никогда нельзя ставить под сомнение себя и свои суждения. Он привык действовать в одиночку, однако теперь вынужден иметь дело с двумя напившимися до бесчувствия помощниками.

Но вот Симон снова услышал этот звук — тихое, крадущееся движение. Он напрягся. Подняв пистолет, священник навел его на дверь, на уровне головы. Эту дверь он увешал крестами — кажется, целую вечность назад, — но священные реликвии нисколько не помогут ему сейчас.

Тэл достал оба пистолета. Потребуется сделать всего три выстрела, в этом он был уверен. Особого шума, скорее всего, не будет; пистолеты оснащены глушителями, коридоры пустынны. Меньше чем через минуту он тронется в обратный путь. Успеет на шестичасовой утренний самолет и к вечеру вернется в Штаты. Заказчик согласился, что, если он избавит мир от троих, находящихся за этой дверью, ему можно будет удалиться на покой, получив гонорар, который не потратить и за десять жизней.

Одним молниеносным движением Тэл обрушил ногу на дверной замок. Дверь провалилась внутрь. Тэл прыгнул вперед, сжимая пистолеты.

ГЛАВА 26

Прошло уже два дня. А от Майкла до сих пор ни слова. Несмотря на заверения Дженни, Мэри было страшно. Нутром она чувствовала, что с Майклом случилась беда. Если бы он мог, то обязательно позвонил бы.

А она умирает. Теперь все быстрее и быстрее. Злокачественная опухоль распространяется со скоростью лесного пожара. Невыносимая боль мучит ее все чаще, и она — хоть ей и не хотелось признаваться в этом — начинает зависеть от морфия.

Сегодня утром Мэри выписалась из клиники — вопреки советам и даже приказаниям врачей. Она хотела оказаться дома, в окружении своих вещей. И ждать здесь возвращения Майкла. Мэри забрала у миссис Макгинти Ястреба и Си-Джей. Пожилая женщина принесла ей кастрюлю супа и салат с зеленью и ни словом не обмолвилась о ее болезни. Миссис Макгинти уже приходилось присутствовать при страданиях умирающего, и опыт у нее имелся.

Зайдя в кабинет Майкла, Мэри тотчас же обратила внимание на бумаги, которыми был завален письменный стол: газетные вырезки, журналы, фотографии, причем все это имело отношение к какому-то немецкому промышленнику… На столе царил настоящий хаос, что никак не вязалось с врожденным стремлением к порядку, свойственным Майклу. Несомненно, ему пришлось покинуть дом в спешке. Мэри уже давно подозревала, что он решил отступиться от своего слова. Несколько лет назад, столкнувшись с правдой о тайной жизни мужа, Мэри пришла в ярость от того, что ее предал самый близкий человек. И хотя прощение она нашла быстро, путь к доверию выдался долгим. И вот сейчас, когда Мэри увидела все эти бумаги, ее подозрение окрепло. В то же время она не сомневалась в том, что Майкл ее любит и ни за что не предаст. Она была уверена, что, чем бы он ни занимался, его намерения честны.

— Эй, есть кто дома? — послышался из прихожей голос Дженни.

— Уже иду.

Мэри поспешно сгребла бумаги Майкла и запихнула их в нижний ящик стола. Обернувшись к двери, она заметила какой-то предмет, лежащий на стуле. Не зная, что это такое, Мэри подняла его. У нее замерло сердце, когда она прочитала отчеканенную на охранном браслете надпись: «Собственность управления полиции Байрем-Хиллз». Судя по всему, у Майкла гораздо более серьезные неприятности, чем она думала.

— Я принесла тебе кое-что поесть, — сказала Дженни, заходя в кабинет.

Мэри растерялась; она не могла открыть подруге всю правду о Майкле — по крайней мере, пока не могла. Затем у нее мелькнула мысль, что Дженни, возможно, все знает и именно поэтому Поль отправился за Майклом. Но, отмахнувшись от этой мысли, Мэри сунула браслет в карман.

Кухня была одним из самых любимых мест Мэри. Не слишком просторная, ей она подходила в самый раз. Мэри любила отделанные натуральным дубом разделочные столы и полки и блестящий металл мойки. Ей нравилось готовить; она относилась к стряпне как к искусству: подобно живописи или скульптуре, оно оттачивается со временем, требует таланта и терпения. Кроме того, на кухне нельзя обойтись без основ различных наук, и в первую очередь химии — избыток того или недостаток этого может привести к катастрофе. Мэри испытывала ни с чем не сравнимую радость, готовя ужин к возвращению Майкла с работы. И пусть эта старомодная привычка шла вразрез с современными тенденциями женского движения, Мэри было все равно. Ей это доставляло наслаждение.

— Господи, — ахнула Дженни. — Откуда все эти яства?

Мэри провела за плитой все утро, найдя в готовке успокоение, которого не испытывала уже целый месяц. Поэтому холодильник буквально лопался от разнообразных кулинарных излишеств.

— Я же говорила тебе, что наготовила на целую армию.

— И кто же все это съест? — поинтересовалась Дженни. Мэри хотела было ответить: «Майкл», но имя мужа умерло у нее на устах.

Дженни тотчас же спохватилась.

— Звонил Поль, — сказала она, беря Мэри за руку.

— Он разыскал Майкла?

— Да, я говорила с ним сегодня рано утром. Они остановились в гостинице в Берлине.

— В Берлине? И что он сказал?

— Да, почти ничего. Поль куда-то очень спешил; он сказал, что у них все в порядке и они вернутся домой через пару дней, вот и все.

— У тебя есть номер телефона этой гостиницы?

— Поль мне его не назвал, — хитро улыбнулась Дженни.

— И?

Мэри слишком хорошо знала подругу, поэтому поняла: она что-то недоговаривает.

— Ну, скажем так, в нашей семье не один Поль умеет вести расследования.

— Какая же ты хитрая! — Мэри улыбнулась. — Мы можем им позвонить?

— Сейчас в Берлине глубокая ночь.

Мэри посмотрела на Дженни, несколько разочарованная, но заметно успокоившаяся.

— Ладно, позвоним, как только там наступит утро, — решила она. — По крайней мере, теперь нам известно, что они живы и невредимы.

Однако Дженни вовсе не была в этом уверена. Поль действительно заверил ее, что у них с Майклом все в порядке, но затем добавил, что им надо еще провернуть одно маленькое дельце, а это Дженни уже совсем не понравилось. Её муж отправился в Германию только для того, чтобы вернуть Майкла. Ему нечего там «проворачивать», если только…

Мэри накрыла стол в обеденном зале: ростбиф на ребрах под чесночным соусом, жареная молодая картошка и зеленый салат, который принесла миссис Макгинти. За ужином женщины по большей части молчали; беседа в основном шла о детях Буша и жаре, недавно накатившейся на город.

Было всего восемь часов вечера, однако Мэри чувствовала, себя так, словно уже далеко за полночь. Усталость навалилась стремительно; теперь сил у нее было меньше, чем даже неделю назад. Но и то немногое, что оставалось, истощали наркотики.

Дженни, уловив состояние подруги, перенесла беседу на диван в гостиную, где был накрыт десерт. Мэри с трудом поддерживала разговор; ей так хотелось говорить с Майклом, и хотя Дженни обнадежила ее, сказав, что они с Бушем вместе и у них все в порядке, окончательно рассеять тревогу могли только звуки его голоса.

Ее беспокойство становилось все более очевидным. Повинуясь порыву, Дженни открыла сумочку и, достав клочок бумаги, потянулась за телефоном.

— Но ведь сейчас звонить слишком поздно, — начала было возражать Мэри.

— Да? — склонила голову набок Дженни. — Не знаю, как у вас, но мой муж будил меня среди ночи из-за куда менее важных дел. Ничего, как-нибудь переживет. — Набрав номер, она передала трубку подруге. — Это прямой номер к ним в апартаменты.

У Мэри от волнения засосало под ложечкой; она почувствовала: как только убедится в том, что ее муж жив и здоров, так сразу же сможет спокойно заснуть, впервые за последние несколько дней. В трубке послышался непривычный сдвоенный гудок, какой принят в Европе. Затем второй. Мэри чувствовала себя как ребенок, который с нетерпением ждет, когда на Рождество откроется дверь в гостиную. Раздался третий гудок. Мэри посмотрела на Дженни. Ее улыбка стала натянутой; беспокойство возрастало. Каких размеров гостиничный номер? В Берлине сейчас пятнадцать минут третьего ночи. Почему Майкл не отвечает?

Дженни посмотрела на бумажку с телефонным номером, которую держала в руке, абсолютно уверенная в том, что набрала его правильно.

— Вероятно, они вышли в бар, чтобы пропустить стаканчик-другой на сон грядущий, — солгала она.

Сердце Мэри стиснул страх. Помимо воли на глазах навернулись слезы. Что-то случилось, определенно случилось что-то очень серьезное.

А в трубке продолжали звучать безответные гудки.

Жизнь в танцевальном клубе «Ди хюле дер хэрте» («Логово беззакония») начинала бить ключом после полуночи. Этот один из старейших и самых известных берлинских клубов полюбился европейской элите. Заповедник для избранных, «Ди хюле дер хэрте» мог предложить все, от милого до омерзительного. Клуб располагался в одном из немногих зданий, которым посчастливилось пережить обе мировые войны. Когда-то, еще во времена кайзера Вильгельма Первого, здесь был оперный театр. Впоследствии многочисленные ярусы зрительного зала были переоборудованы в танцевальные площадки и комнаты отдыха. Сердцем клуба являлась большая сцена, чье оформление менялось каждую ночь, подобно декорациям к спектаклю. То она превращалась в бескрайнюю лужайку, то становилась угрюмой средневековой деревней. Сегодня сцена изображала улицы древнего Рима: на заднем плане величественный Колизей, гладиаторы, построившиеся в каре, чтобы отразить нападение стаи свирепых львов, закутанные в тоги женщины, падающие в обморок на руки торжествующим воинам. Огни стробоскопов, прожекторов и цветомузыки плясал и на декорациях и посетителях, озаряя сюрреалистическую оргию двух столкнувшихся тысячелетий. О таком упадке и разврате древнеримские императоры даже не мечтали.

Галерку оккупировали фотокорреспонденты в надежде запечатлеть интимный момент, который можно будет продать и растиражировать на весь мир. Молодые парочки всех убеждений и ориентации утопали в глубоких плюшевых диванах, сплетенные в безумстве страсти. Здесь жизненные ценности стоили очень мало, а мораль не стоила вообще ничего.

Музыка, навязчивым ритмом пульсирующая из подвешенных под сводами колонок размером с грузовые прицепы, представляла собой эклектичную смесь диско, новой волны и технопанка, — но до нее не было никакого дела Финстеру, который танцевал с двумя сногсшибательными красавицами, Одри и Воэнн. Они познакомились у дверей клуба и с тех пор не отходили друг от друга ни на шаг. Но хотя Воэнн понятия не имела, кто такой этот пожилой господин в сшитой на заказ куртке от Армани, Одри застолбила его, еще когда он только подходил к клубу. Август Финстер: обходительный, необычайно удачливый в делах и, что больше всего грело ей душу, баснословно богатый. Девушки, лучшие подруги еще с детства, проведенного в Лондоне, были просто абсолютно неотличимы друг от друга: черные с синим платья от «Прада», туфли на высокой шпильке от «Джино», колье с бриллиантовыми подвесками от «Картье» — они были одинаковы во всем, за исключением волос, ниспадающих длинными волнами. У Одри волосы были черные как ночь; у Воэнн — светлые, словно солома.

Сейчас девушки могли думать только о том, сколько им удастся выжать за страстную ночь любви «на троих». Они никогда не думали о себе как о продажных девках; они считали себя охотницами, чьей добычей являются состоятельные мужчины. Одри и Воэнн любили мужчин, обладающих деньгами и властью, так называемых хозяев вселенной, но и сами они тоже обладали властью: первобытной, животной, перед которой не мог устоять ни один мужчина из тех, с кем они встречались. Эти двое владели искусством заставить самого могущественного мужчину ползать на коленях и умолять, словно маленький ребенок.

Однако этот мужчина отличался от всех остальных. Большинство сильных мира сего выставляют свою власть напоказ, скрывая за ней свои слабости. В этом же чувствовалась неброская, спокойная уверенность, какая встречается нечасто: он знал о своем могуществе, но готов был демонстрировать его только в случае крайней необходимости. И какое-то время Воэнн даже начала подумывать о том, что сегодня ей придется отступить. В животе ощущалась странная тяжесть, но это не имело отношения к тем «колесам», которые она купила в туалете у Филиппа. Этот человек так отличался от других; его взгляд проникал сквозь все обольстительные уловки Воэнн в самое ее сердце. Казалось, его глаза обладали способностью просвечивать плоть и заглядывать в душу.

Однако мысль эта была мимолетной: подумать только, сколько стоят в наши дни хорошие шмотки и наркотики. К тому же с желудком у Воэнн с детства было не все в порядке.

Финстер двигался с изяществом, опровергавшим его возраст, ничем не уступая своим молодым партнершам. Это был танец победы; по его жилам мощными ручьями струился адреналин, порожденный предчувствием успеха. Он танцевал, ни о чем не заботясь, потому что цель была уже видна; скоро все препятствия будут устранены. Он отдал приказ убить — скрепя сердце, однако рисковать дальше было нельзя. Финстер презирал Симона, и если бы мог — если бы ему было позволено, если бы он был способен на это, — то с радостью лично спустил бы курок. В прошлом их пути пересекались уже не раз, и именно этот служитель церкви, похоже, почему-то возомнил своим священным долгом стереть Финстера с лица земли. Что ж, теперь это останется в прошлом.

Другое дело Майкл — по правде говоря, Финстер успел проникнуться к нему симпатией. Большинство людей, столкнувшись с непреодолимыми препятствиями, съеживаются от страха. Но Майкл оказался не таким; он обладал напористостью под стать той, какой отличатся сам Финстер. К несчастью, Майкл превратился в соперника, причем самого странного — такого, которым движет нечто помимо жадности или страсти. Майклом Сент-Пьером двигала любовь. И поэтому Финстер приказал его убить.

Финстер не имел ничего против верзилы-полицейского, однако Тэл так настойчиво требовал включить его в кровавый список, что он уступил. Тэл представлял собой одно из самых совершенных орудий зла, какое только доводилось встречать Финстеру среди людей. Абсолютно никакого почтения к другим и к жизни вообще. Наслаждение он получал только от человеческих страданий. До сегодняшнего дня Тэл был идеальным исполнителем: аккуратный, дотошный и беспощадный. Финстеру захотелось узнать, как отреагирует Тэл, узнав истинную личность своего заказчика.

Его нисколько не беспокоил отданный приказ. В конце концов, смерть — это этап жизни, пройти его суждено каждому. Этих троих надо рассматривать не как человеческие существа, а, скорее, как мух, которых надо раздавить. В конечном счете единственным существенным последствием их смерти станет устранение последнего препятствия, которое мешает Финстеру возвратиться домой.

Музыка продолжала оглушительно пульсировать. Одри принесла всем коктейли. Не прекращая ритмичных движений, все трое выпили по четвертому коктейлю за вечер.

— Девочки, а вы опасные, — заметил Финстер, с улыбкой наблюдая, как Одри и Воэнн трутся друг о друга.

— Практика — верный путь к совершенству, — крикнула Воэнн, перекрывая гул музыки.

— А у вас много практики?

Девушки разом улыбнулись.

— Полагаю, надо будет проверить, какого совершенства вам удалось достичь, — прокричал Финстер.

И они продолжили танцевать.

ГЛАВА 27

Дверь распахнулась внутрь и расщепилась, налетев со всей силой на стену. Тэл прыгнул в темную комнату, заполненную гелями; указательный палец правой руки напрямую подключился к головному мозгу. Нe прекращая движения, наемный убийца метнул взгляд вправо и влево, выискивая цели.

Но в номере не оказалось никого. Ни души. Более пустых помещений нельзя было представить. Тэл, оставаясь настороже, методично обыскал комнату, шкафы, ванную, заглянул под кровати, проверил все щели и закутки. Однако в номере никого не было. Причём впечатление было такое, словно сюда вообще никто не вселялся. Куда исчезли эти трое? Как они узнали? Тэл мысленно прокрутил последние десять минут. Администратор: убит до того, как успел предупредить кого бы то ни было. Коридор: пуст. Вообще Тэл не видел в гостинице ни одной живой души, кроме того задиристого молокососа внизу. Смириться с неудачей нельзя. Для заказчика это будет означать серьезные проблемы. А для него самого — страшный кошмар, ставший явью. Тэл слишком хорошо знал цену провала и платить ее не собирался. Один раз он уже выследил эту троицу. И выследит их снова.

Тишину темного помещения разорвал телефонный звонок. Телефон трезвонил в спящей гостинице в два пятнадцать ночи, где-то в другом номере… но рядом.

Услышав грохот вышибленной двери, Симон перекатился вправо, вскидывая пистолет. Его правая рука застыла неподвижно. Он был готов без колебаний разрядить всю обойму в того, кто ворвется в номер. Симон не намеревался разбираться, друг это будет или враг; ни один друг не станет ломиться в номер в четверть третьего ночи.

Однако стрелять ему так и не пришлось. В комнату никто не ворвался; больше того, дверь даже не открылась… Звук донесся с соседнего этажа.

Симон снял в гостинице три номера, на три разные фамилии. Как выяснилось, эта предосторожность оказалась нелишней. Вероятность — один из трех. Тот, кто их выследил, купился на очевидный религиозный псевдоним: Иуда Искариот. Эта хитрость была стара как мир. Снять два номера, один на достаточно бросающееся в глаза имя, а другой — на какое-нибудь столь же безликое, как лист в лесу.

Симон опустил пистолет. Времени у них немного. Обманный ход позволил выиграть от силы пару минут.

Когда зазвонил телефон, у Симона едва не выскочило из груди сердце. Майкл и Буш, оба спавшие как убитые, разом очнулись и уселись. Майкл метнулся к телефону. Но Симон перехватил его, не дав ответить. Положив руку на трубку, он отрицательно покачал головой. Телефон продолжал звонить.

Наконец Майкл и Буш обратили внимание на пистолет в руке Симона.

— Это еще что такое? — прошептал Буш.

Прижав палец к губам, Симон покачал головой. Телефон зазвонил в третий раз. Буш протянул руки ладонями вверх, ожидая ответа. Указав на потолок, Симон прошептал:

— Нам надо уходить.

Полностью сбитые с толку, не пришедшие в себя от сна и алкоголя, Буш и Майкл беспрекословно повиновались. Схватив свои вещи, они помогли Симону собрать сумки с оружием.

Симон мчался по автостраде, разгоняя машину до максимальной скорости на одной из немногих гоночных трасс, официально открытых для всех желающих. За последний час их обогнала лишь одна БМВ восьмой серии, а так их «ауди-турбо» оставляла позади весь мир.

— Куда мы едем? — спросил с заднего сиденья Буш, с опаской глядя на мелькающую за окном Германию.

— Остановимся в каком-нибудь мотеле за городом.

Взгляд Симона был словно приклеен к дорожному полотну.

— А почему ты уверен, что нас не выследят?

— А я в этом не уверен.

Бушу никогда не приходилось смотреть на закон с такой точки зрения. И это ему совсем не нравилось. Хотя, надо признать, все эти уловки насытили его кровь адреналином. Просто он предпочел бы быть охотником, а не добычей — неблагоприятные последствия действий охотника всегда минимальны.

— Значит, вот так ты и жил? — обратился Буш к Майклу, который с закрытыми глазами сидел, съежившись, на заднем сиденье рядом с ним.

— Это звонила Мэри, точно говорю, — не ответив на вопрос, сказал Майкл, в первую очередь самому себе.

— Достаточно скоро ты сам увидишься с ней. «Через сорок восемь часов мы будем дома». Это были твои собственные слова.

Открыв глаза, Майкл повернулся к Бушу. У него на губах заиграла усмешка.

— А ты никогда не думал, что нам с тобой придется удирать вместе, правда?

Оба вынуждены были признать грустную иронию сложившейся ситуации.

— Ты уверен, что предугадал шаг Финстера? Уверен, что знаешь, где он будет завтра ночью? — спросил Симон.

— Даю стопроцентную гарантию, — убежденно ответил за друга Буш. Он повернулся к Майклу. — Когда меня выставят из полиции, у тебя найдется для меня работа в твоем магазине?

— Заткнись! Никого ниоткуда не выставят. Я просто хочу, чтобы ты мне полностью доверял.

— Ну да, один раз я тебе уже доверился, и вот куда это меня привело. — Буш развел руками, ссылаясь на нынешние сто девяносто километров в час.

— Значит, я перед тобой в долгу.

— Не волнуйся, счет я тебе обязательно пришлю. — Буш наклонился вперед к Симону. — У тебя есть какие-нибудь мысли насчет того, кто пришил дежурного администратора в гостинице?

— Никаких.

— Надеюсь, ты отдаешь себе отчет, что полиция здорово повеселится в гостиничном номере, из которого мы так поспешно бежали. Крестов там больше, чем на Вселенском церковном соборе.

— Ммм… гмм…

— И теперь, когда фараоны, вероятно, нас ищут…

— Но они понятия не имеют, кто мы такие.

— Понятия не имеют… — с сомнением повторил Буш.

— У меня есть кое-какой опыт в подобных делах и, не сомневаюсь, у твоего друга тоже.

Буш вопросительно посмотрел на Майкла, и тот, поколебавшись, поднял брови, подтверждая слова священника.

— Этот Финстер очень жаждет твоей смерти, — заметил очевидное Буш.

— Обилие внимания с его стороны меня ласкает и согревает, — усмехнулся Майкл.

— Не мни о себе слишком много. Смею предположить, Финстер жаждет убрать нас всех троих, — сказал Симон, крепко сжимая рулевое колесо и утопив педаль газа в пол.

— Очень утешительная мысль. — Буш снова уставился па проносящийся за окном ночной пейзаж.

— Ищи утешение в мелочах, — пошутил Симон. — Нам удалось выбраться из гостиницы живыми.

Для человека веселого Буш растерял чувство юмора слишком быстро. Кто-то вынес ему смертный приговор — еще три дня назад он это и представить себе не мог. Ради друга Буш был готов на многое — не он ли сам всегда повторял, что готов положить свою жизнь? Но то, что происходило сейчас, было чересчур реально. Никогда раньше Бушу не приходилось спасаться бегством.

В 2.17 ночи Тэл стоял посреди номера, уставившись на огромное собрание всевозможных крестов, разложенных повсюду. Он крепко сжимал в каждой руке по пистолету, а тем временем его мозг пытался осмыслить увиденное. Звонивший без конца телефон, к которому никто и не думал подходить, явился наводящим сигналом; звук этот привел Тэла сюда, на соседний этаж, в этот номер, заполненный символами веры. Телефон наконец умолк.

— Это еще что за хренотень? — только и смог вымолвить Тэл.

Но, по крайней мере, на этот раз он был уверен, что попал и нужный номер. Вот только зачем эти нелепые кресты? Как будто крест мог его остановить. Затем у него мелькнула мысль, а не призваны ли были кресты остановить кого-то или что-то другое? Дракулы и оборотни являются плодом фантазии, но кресты-то эти были настоящие, они покрывали все поверхности. И предназначались не для молитвы — Тэл помнил это с детства, проведенного в лоне англиканской церкви. С верой он расстался давным-давно — Бог нужен лишь слабым; это старший брат, герой, к которому обращаются, когда за углом ждет мрак. Но тем не менее сотни распятий должны были защитить от чего-то такого, с чем человек не может справиться при помощи обычного оружия. Но от чего именно?

Однако прежде чем Тэл успел разобраться и своих мыслях, у него за спиной раздался истошный оклик:

— Halt![33]

Тэл и не думал подчиняться. Немецкий полицейский умер еще до того, как его сбитая с толку голова упала на ковер.

Когда пороховой дым двух пистолетов рассеялся, Тэл отчитал себя за то, что, погрузившись в размышления, отключился от окружающей действительности.

Теперь времени для тщательного обыска номера уже не было. Прихватив несколько крестов в надежде разобраться с ними позже, Тэл покинул комнату.

Он промчался по коридору, на бегу засовывая пистолеты сзади за пояс, и ткнул кнопку вызова лифта. Если внизу уже есть полиция, лучше вести себя как ни в чем не бывало в надежде, что все внимание поглощено убитым администратором. Однако когда двери лифта открылись, события приняли драматичный оборот: такое несколько дней не сойдет с первых полос газет и останется в памяти на долгие-долгие годы.

Трое полицейских, выскочив из кабины, направили пистолеты на Тэла. Тот поднял дрожащие руки вверх, изображая безотчетный страх.

— Он убит… убит! — дрогнувшим голосом пробормотал по-английски Тэл, указывая туда, откуда только что прибежал.

Двое полицейских с пистолетами наготове бросились к номеру с крестами и встали по обе стороны от двери.

— Я американец… они убежали вниз по лестнице… — По щекам Тэла текли слезы. — Вниз по лестнице…

Тэл гордился тем, как умеет перевоплощаться в соответствии с любой ситуацией, мастерски изображая подходящее настроение. Однако в данный момент больше всего его возбуждало жжение на спине в районе пояса, где его тело жгли два раскаленных докрасна пистолетных ствола. Он даже готов был поклясться, что чувствует запах паленой плоти.

Полицейский, стоявший перед ним, — зеленый новичок по фамилии Шмидт, вызвал по рации подкрепление.

— Перекройте лестницу, предположительно преступники спускаются вниз, — сказал он по-немецки. Затем шагнул к Тэлу. — Как они выглядели?

У Тэла мелькнула было мысль дать описание Симона, Майкла и Буша, но потом он решил, что в этом случае беглецы залягут на дно. Нет, ему было необходимо, чтобы они расслабились; он не мог допустить, чтобы за его добычей охотился еще кто-нибудь. Тэл начал бормотать что-то невнятное; вслед за руками задрожало все его тело.

— Можете опустить руки… — произнес возбужденный молодой полицейский.

Его слова оказались прерваны восклицаниями напарников, вошедших в номер, в котором лежал убитый полицейский. Любопытство неумолимо потянуло Шмидта вдоль по коридору, однако он по-прежнему держал пистолет направленным на Тэла. Заглянув в номер, молодой полицейский увидел своего товарища по учебе Иона Райберга распростертым на полу, в луже крови. Левая нога Райберга продолжала судорожно дергаться. Как ни старался Шмидт, ему потребовалось добрых пятнадцать секунд на то, чтобы оторвать взгляд от этого жуткого зрелища. А когда он наконец обернулся, то заметил, что поджарый американец держит в правой руке крест, непроизвольно поглаживая его большим пальцем, а сам, заливаясь слезами словно ребенок, стоит прямо напротив двери, прислонившись к стене. Снова заглянув в номер, Шмидт увидел, что один из его напарников забился в угол, сотрясаемый рвотными позывами. Потрясенному новичку показалось, все это происходит словно во сне: третий полицейский вдруг сделал пируэт и растянулся на полу.

Шмидт так и не почувствовал, как пуля пробивает ему сердце; выстрел прозвучал так далеко. Время растянулось до бесконечности; Шмидт успел увидеть, как его напарники дергаются и падают под градом пуль, выпущенных из двух пистолетов, которые держит в руках застывший в дверях американец. Ему показалось странным, что этот человек молниеносно нажимает на спусковые крючки двух пистолетов чудовищных размеров, а у него на щеках блестят слезы. И куда подевался крест, который он держал в руке? Шмидт повалился на колени, внезапно совершенно обессилев, но не чувствуя никакой боли. И только тут их заметил: они были повсюду, заполняли весь номер. Почему он сразу не обратил на них внимания? Не важно. Шмидт упал на пол, и последние капли жизни покинули его тело через пулевые отверстия в груди. Он умер, окруженный тремя тысячами крестов.

Сорвав с трупа Райберга полицейский значок, Тэл бегом поднялся по лестнице на три этажа вверх. Пробежав в конец коридора, до одной из немногих дверей с вывешенной табличкой «Не беспокоить», он заколотил в номер 1474.

Через какое-то время изнутри послышался голос с английским акцентом:

— Господи Иисусе, это еще что за чертовщина?

Тэл молчал, дожидаясь, когда разбуженный среди ночи постоялец прошлепает босиком через весь номер. Через полминуты дверь приоткрылась на дюйм, и Тэл сунул в лицо постояльцу полицейский значок Райберга.

— Прошу прощения, сэр, — сказал он по-английски, мастерски имитируя сильный немецкий акцент.

— Гром и молния, что здесь происходит? Пожар, что ли?

— Я побеспокою вас совсем ненадолго.

ГЛАВА 28

Рассвет. Сельская местность в Баварии; за полем ячменя одеяло тумана высотой по колено только начало выгорать на утреннем солнце. Майкл и Буш сидели на ограде, глядя на стадо пасущихся коров. На сочном зеленом лугу их было не меньше трехсот голов мясной породы «Черный Энгус»; они безмятежно щипали траву, не подозревая о своей близкой кончине. Майкл не мог избавиться от мысли, что коровы прожили всю жизнь, не догадываясь о том, какое будущее их ждет, не подозревая, что оно во власти неких высших сил.

В половине четвертого ночи Симон снял номер в крохотном мотеле на краю луга. Древний сморщенный администратор и священник довольно долго рассуждали по поводу общего падения нравственности в современном мире и о том, что целое поколение стало жертвой телевидения. Немецким Симон владел безупречно, и вкупе с белым воротничком священнослужителя — судя по всему, Симон надевал его только в случае крайней необходимости — это развеяло все подозрения, которые мог бы пробудить путник, пожаловавший в это захолустье в столь ранний час. Тесный кабинет администратора не видел кисти маляра уже лет двадцать, и это было даже к лучшему: чем менее притязательно место, тем меньше любопытства в отношении постояльцев. Взяв ключ, Симон мягко прикрыл за собой входную дверь.

Номера мотеля располагались вдоль дорожки, окаймленной молодыми бегониями, которые посадила супруга администратора, такая же древняя и сморщенная. Под предлогом того, что ему нужны тишина и спокойствие для молитвы и размышлений, Симон попросил самый дальний от шоссе номер. Убедившись в том, что остался один, священник быстро проводил в помещение Буша и Майкла, прятавшихся в машине, и запер за ними дверь. Обстановка оказалась спартанской: две односпальные кровати, шкаф и ванная.

Буш и Симон легли спать, а Майкл взял на себя первую смену дежурства. На этот раз крестов не было — одни пистолеты.

Поспешное бегство перед лицом неминуемой гибели не внесло никаких корректив в планы троих друзей. Они намеревались похитить ключи в течение ближайших суток. У каждого была своя задача, но, как только операция начнется, главным станет Майкл. План созрел у него в голове, и двое товарищей должны были полностью положиться на его опыт.

Утро выдалось ясным и прохладным; Майкл дышал медленно и размеренно, наслаждаясь текущим моментом. Если не считать слабого коровьего запаха, ему еще не приходилось вдыхать такой чистый воздух. Всю ночь Майкл снова и снова прокручивал в голове свой план, рассматривая все мыслимые варианты; он никогда ничего не оставлял на волю случая, но всегда надеялся на везение.

— Тебе удалось связаться с Мэри? — спросил Буш. Он сидел на ограде, зацепившись ногами за среднюю жердь.

В широкополой фетровой шляпе на голове он запросто мог бы сойти за актера Джона Уэйна в роли ковбоя, присматривающего за стадом.

— Она выписалась из клиники.

— Замечательно. Она дома?

— Думаю, да. Но у нас сейчас час ночи; видит Бог, Мэри нужно выспаться. Попробую позвонить ей еще раз после обеда.

— Ты точно не хочешь бросить все и вернуться домой? Пошлем священника ко всем чертям и к вечеру уже будем в Нью-Йорке.

В последнее время эта мысль донимала Майкла слишком часто. Впервые она посетила его, еще когда он только приехал сюда, три дня назад. Чем он здесь занимается? Гоняется за тенями и мифами. Какой от этого может быть толк? Они с Бушем могут бросить все и возвратиться домой, и пусть Симон выкрадывает ключи один. Его интересует одна только Мэри. У них осталось совсем мало времени, чтобы быть вместе на этом свете, а он проводит день за днем в тысячах миль от нее. Чувство вины было невыносимым. Это несправедливо. Он нужен Мэри, и она нужна ему. Но то же самое, что поддерживало Майкла ночью, когда он нес дежурство, бодрствуя в одиночку, придало ему силы и сейчас. Он не мог допустить, чтобы Мэри после смерти навеки застряла в чистилище, лишившись загробной жизни, чтобы ее вера была растоптана, — и все по его вине. Сомнения по поводу того, обрела ли Мэри вечный покой на небесах, будут опустошать Майкла до конца его дней.

И виноват в этом будет он сам.

Наконец Майкл повернулся к Бушу.

— Если ты хочешь выйти из игры, я пойму.

— Назвался груздем…

Буш усмехнулся. Несмотря ни на что, сейчас, столкнувшись со смертельным риском, он ощущал себя как никогда живым. Только теперь ему стало понятно, что чувствовал его отец каждый раз, выходя в море: трепетное предвкушение того неведомого, что ждет за горизонтом. Именно этот риск позволяет человеку чувствовать себя по-настоящему живым.

Мэри проснулась на рассвете. Не в силах больше заснуть, она заставила себя подняться с кровати и отправиться в душ. Струи теплой воды, скользнувшие по спине, горячий пар, наполнивший воздух, помогли очистить рассудок от кошмаров. Жуткие, мрачные сны вернулись, чтобы отомстить. И хотя Мэри не хотела признаться в этом даже себе самой, именно кошмары явились одной из главных причин, по которым она выписалась из клиники. Ей нужно было возвратиться в мир, который был ей подвластен, туда, где ее рассудок сможет успокоиться, где она разделается с подсознательными образами страха и ужаса, терзающими ее.

Начало у них всегда было одно и то же: они с Майклом вместе, еще в те счастливые времена, когда она была здорова. Смеются и танцуют в «Сельском доме», любимом ресторане Мэри. Образы такие живые; ее сердце поет от близости Майкла. Вот они возвращаются домой, прыгают в кровать, одежда разбросана повсюду, она в объятиях Майкла, они сливаются в порыве страсти под негромкую, приятную музыку, которая звучит из стереокомплекса. Мэри на вершинах счастья, неведомых доселе… но за этим следует падение вниз, в самую черную и бездонную пропасть.

И хотя там царит полный мрак, она чувствует, что он где-то рядом. Тот самый человек. Кружит, принюхивается к ее волосам, опаляя своим зловонным дыханием затылок. И нашептывает ей на ухо вкрадчивым, коварным голосом: «Мэри, Мэри, а куда все-таки уехал твой муж?»

Рассудок Мэри кричит, однако ее уста остаются бессильными, наглухо сшитые черными, окровавленными швами, и поэтому голос не может вырваться. Она парализована, не в силах оказать сопротивление, ударить тварь, которая рыскает вокруг. И тут Мэри ощущает присутствие еще одного человека. Того полицейского, чьи слова заботы и сочувствия были такими пустыми, такими лживыми. Того самого, который навещал ее в клинике три дня назад: Денниса. (Он так и не сказал, что ему было нужно, разве это не странно? Представился новым напарником Поля, сказал, что просто заглянул к ней, чтобы ее проведать, узнать, на чем основываются отношения ее мужа с Бушем. Так почему же она испытывает перед ним такой безотчетный ужас?)

Деннис где-то на заднем плане, ждет, выжидает, готовый выполнить его волю. Они злорадно смеются. И этот презрительный хохот, подобный насмешливому кашлю гиен, обволакивает Мэри, затопляя ее рассудок. Острый словно нож, смех его и его приспешника льется, неумолимый и смертоносный, стремясь выполнить то, что не грезилось Мэри даже в самых жутких кошмарах. Этот смех отрывает ее душу от тела.

Мэри чувствует, как они отделяются друг от друга, а насмешливый хохот становится все более громким и жестоким. Он полностью опустошает ее, и ее тело словно увядает, превращаясь в стаю кишащих насекомых. На глазах у Мэри ее душа улетает прочь, тускло сияя, будто неясный свет фар, рассеянный густым туманом. И он жадно проглатывает ее душу, словно хищный зверь, пожирающий плоть маленького ребенка. Этот невидимый человек, который на самом деле вовсе не человек.

И каждую ночь Мэри вырывала из черной бездны молниеносная вспышка света где-то высоко вверху. От этой вспышки, на мгновение озаряющей темную спальню, она открывала глаза. Луч света пробегал по твари, которая пожирала душу Мэри, по человеку, вроде бы такому знакомому, но чье лицо, однако, она никогда не могла вспомнить, очнувшись от сна. Яркий свет продолжал двигаться, выхватывая из мрака увядшее тело Мэри, пораженное злокачественной опухолью, и наконец останавливался, озаряя картину, которая неизменно потрясала бедняжку до глубины души, Майкл лежит ничком на полу, глядя на нее, но только у него нет глаз — пустые глазницы наполнены кровью. Его рот разинут в жутком безмолвном крике.

Ночь за ночью Мэри просыпалась и вскакивала в кровати, обливаясь потом. И смыть ужас ей удавалось лишь струей горячей воды.

И вот сегодня утром, выйдя из душа, Мэри укуталась в огромное банное полотенце и халат, ставший ей не по размеру большим. Она всеми силами старалась не смотреть на свои руки, ноги, тело. Все зеркала в доме Мэри сняла или завесила, предпочитая любой ценой избегать своего угасающего отражения.

На завтрак она набросилась с голодом, которого не испытывала уже много дней, — вчера вечером она едва притронулась к еде. Затем оделась и вышла из дома.

Намереваясь к возвращению Майкла украсить дом свежими цветами, Мэри заглянула в оранжерею «Троя», где купила несколько букетов. Несмотря на то что вчера вечером ей не удалось дозвониться до Майкла, она не испытывала по этому поводу паники, уверяя себя в том, что отсутствие новостей — это уже сама по себе новость хорошая. Дженни убедила ее, что с Майклом и Полем все в порядке. Вероятно, они просто перебрались в другую гостиницу. Через два дня они вернутся домой — Дженни заявила об этом так уверенно, а она никогда не лжет.

Направляясь по Мейпл-авеню, Мэри по необъяснимым причинам вдруг почувствовала себя полной сил, готовой в одиночку сразиться со всем миром, с тем, что ей противостоит. Только сейчас она стала обращать внимание на такие мелочи, которых не замечала все те годы, что жила здесь. Ровные ряды елей вдоль пруда, где плавают утки. Чарующая прелесть белого бельведера. Красота старинной церкви с устремленным прямо в небеса шпилем. И повсюду люди, улыбающиеся, приветливые. Их взгляды светились надеждой, которая передалась и Мэри. Несмотря на все, через что ей пришлось пройти, надежда остается всегда.

Говорят, человеческий дух является самой могучей силой на свете. Ему приходилось преодолевать все препятствия, известные человеку: физические, умственные, душевные. Именно он всегда был движущей силой прогресса. Он вывел человека из пещеры и отправил его на Луну. Мать-природа ставила перед человеком все мыслимые преграды, пускалась на самые изощренные уловки, однако снова и снова терпела поражение. Человеческий дух наполняет оптимизмом, дарит силы, придает волю жить и стремиться к успеху. Но самое главное, он вселяет надежду. Человеческий дух влечет вперед, и он еще никогда не знал поражения.

Также говорят, что перед последним, решающим противостоянием приходит спокойствие, буре всегда предшествует затишье, лампочка вспыхивает ярче перед тем, как перегореть.

В четыре часа дня Мэри в последний раз вернулась в клинику Байрем-Хиллз.

Финстер смотрел в переплетчатое окно своего величественного особняка. Многие называли это строение замком, однако своей конструкцией оно нисколько не напоминало те причудливые древние сооружения. Скорее здание подходило баронам эпохи «дикого» капитализма конца XIX века. Взгляд Финстера проникал через многие мили лесистых угодий, через долину до самых гор, которые поднимались так высоко, что их вершины терялись за тучами. Финстер наблюдал за тем, как садовники и рабочие ухаживают за огромным поместьем, обрабатывают кустарники, стригут траву. Никто из этих людей не находил кобуру с пистолетом на поясе и наушник портативной рации в ухе чем-то обременительным. В конце концов, на предыдущей службе им приходилось таскать шестидесятифунтовые рюкзаки по джунглям и пустыням, в то время как над головой свистели пули, а вокруг рвались снаряды и мины. По большому счету, эта работа была самой мирной из всего того, чем им только приходилось заниматься в жизни. Финстер неизменно соблюдал строжайшие меры предосторожности. Всегда опасающийся нападения, он избегал любого риска. И сегодня вечером все будет как всегда: больше того, он уже попросил Чарльза проследить за тем, чтобы все двадцать сотрудников службы безопасности несли дежурство. Приказал выставить часовых у ворот, отправить многочисленные патрули к наружным стенам поместья, разместить на крыше снайперов, вооруженных приборами ночного видения. Подобных мер безопасности не знает ни одна тюрьма. Ошибки, неудачи быть не должно. Никто не отнимет у него то, что принадлежит ему по праву. Ничто не будет оставлено на волю случая в эту, его последнюю ночь.

Те же самые соображения двигали Финстером, когда он приказал Тэлу прибрать за собой. Наемный убийца не давал о себе знать вот уже два дня; и в газетах не было сообщений о безвременной кончине троих наглецов, дерзнувших бросить вызов Финстеру. В новостях упоминалось о кровавой перестрелке в гостинице «Фриденберг», из чего можно было сделать вывод, что Тэл приступил к работе, но Финстеру требовались доказательства. Ему были нужны трупы. Тэл явился для него настоящей находкой; этот человек на голову превосходил всех своих предшественников. Последние пять лет Тэл выполнял распоряжения безликого голоса Финстера. Большая часть порученных заданий касалась деловых интересов; таким образом исправлялись последствия предательства. И хотя Август Финстер предпочел бы осуществить возмездие лично, это было не в его силах.

Ему было запрещено.

Всемогущий во всем остальном, он был лишен этой способности: Финстер не мог самостоятельно отнять человеческую жизнь. Выторговать душу — да; совершить чудодейственный поступок — без проблем; однако напрямую оборвать жизнь выходило за рамки его возможностей. Ну да ладно, он все равно будет рядом, чтобы пожинать плоды смерти, А смерть неизбежно придет, рано или поздно. И к тому же, если бы в его власти оказалось уничтожать людей в бесчисленных количествах, какая бы в этом была радость? Тогда не осталось бы тех, кого можно искушать, тех, кто готов продать душу.

Перед Финстером стояла более великая цель, последствия которой должны оказаться неизмеримо серьезнее.

И тут на сцену выходил Тэл. Вот в чем заключалось простейшее решение проблемы, стоявшей перед Финстером: человек мог убить человека. И если кому-нибудь приходило в голову отказаться от практически заключенной сделки или взять назад свое слово, появлялся Тэл, беспощадный судья, следивший за тем, чтобы сократить срок пребывания виновного на бренной земле.

Они ни разу не встречались лично; Финстер не собирался идти на подобный риск. Но он внимательно следил за действиями подручного. На его взгляд, Тэл был максимально близок к тому, кого можно считать человеком без души. Он не ведал угрызений совести и без колебаний брался за любую работу. Его дух был захоронен в самых глубоких недрах первобытно-жестокой области человеческой натуры. Однако совсем недавно Финстер вдруг обнаружил, что у Тэла есть одна слабость. И имя этой слабости — Поль Буш, американский полицейский. Тэл стал буквально одержим этим человеком; его захлестнули личные страсти, подобных которым Финстер в бессердечном и равнодушном подручном еще никогда не видел. И эти чувства глодали рассудок Тэла, что не могло не сказываться на эффективности его работы. Финстер был вне себя. До сих пор у него ни разу не возникало повода усомниться в действенности наемного убийцы, однако сегодня прозвенел первый тревожный звонок. Простейшая операция по устранению трех нежелательных человек должна была давно завершиться, и Финстер рассчитывал уже получить подтверждение тому. Но тем не менее, хотя вера Финстера в Тэла и пошатнулась, она не пропала совсем. Тэл непременно добьется успеха, однако даже в случае худшего сценария, если этим троим удастся дожить до завтрашнего утра, он все равно не даст им ни минуты покоя, и одного этого будет достаточно. Ибо завтра Финстер исчезнет.

Он ни с кем не простится, никому не скажет «adieu»[34] и «Auf Widersehen»[35]. Нет, завтра он просто бесследно испарится. И никто не будет знать, куда он подевался. Несомненно, его исчезновение явится одной из величайших мировых загадок. Подобно Амелии Эрхарт[36] абсолютно никаких следов. Не будет ни наследников, ни завещания, как распорядиться огромным состоянием, созданным меньше чем за десять лет. Не удастся раскопать ни родственников, ни близких, ни метрических записей. Ни друзей детства, ни близких товарищей, ни жены и детей. Разумеется, всплывут многочисленные претенденты-самозванцы, но ни один законный наследник так никогда и не сможет предъявить свои права. Никаких ответов. Одни только вопросы.

ГЛАВА 29

Леса, окружающие Вальдберг, были темнее ночи. То были леса братьев Гримм, где Гензель и Гретель бродили по тем же тропинкам, что и Красная Шапочка, а в густых кустах скрывался волк. Сплошной полог листьев и хвои полностью скрывал небо. Огромные ветви древних исполинов тянулись, стремясь вынуть из человека душу. Призрачная тишина порождала первобытный страх, который навевал мысли о ведьмах, троллях и лесных гоблинах. Особняк Финстера приходился тут как нельзя более кстати. Въездные ворота располагались в пяти километрах от развилки шоссе — и в десяти от следующего очага цивилизации.

Поль Буш вышел из «мерседеса», излюбленной машины немецкой полиции. Съемная мигалка, установленная на крыше над передней левой дверью, отбрасывала зловещие красноватые отблески на вечнозеленые деревья. Буш не спеша приблизился к ярко-алому кабриолету. За рулем спортивной машины сидела очаровательная женщина в черных солнцезащитных очках от «Вуарне». Как ни удивительно, ее черные волосы почти не растрепались от ветра. Вблизи женщина оказалась не просто очаровательной — она была потрясающе красивая.

— Guten Abend, Fräulein[37], — старательно выговорил по-немецки Буш.

Одри, не поднимая взгляда, раскрыла сумочку, чтобы достать права и документы на машину.

— Guten Abend, Herr Kommissar. Gibt es sie Problem?[38]

— Sprechen sie Englisch?[39]

— Как это ни странно, говорю… — Но тут слова застряли у нее в горле: Одри наконец узнала «господина комиссара». — Вот мои права. — Одри протянула их, стараясь скрыть отвращение.

— Ну, как все прошло? — спросил Буш.

— Он уехал вместе с Воэнн. До сих пор от нее никаких известий.

— Он ничего не заподозрил?

— Послушайте, я знаю свое дело. Вы попросили меня только встретиться с ним, раздразнить его, довести до нулевой кондиции, после чего оставить несолоно хлебавши.

— И как вам это удалось?

— Он ведь пригласил меня на новое свидание, разве не так? Я заставила его возжелать того, в чем ему было отказано вчера вечером. Как вы и просили.

— Я вам за это хорошо заплатил, — поправил Буш. Взглянув на фамилию на правах, он усмехнулся. — Мисс Шарм?

— Избавьте меня от своих шуток.

— А разве это не преступление — выдавать себя за другого?

— То же самое я собиралась спросить у вас, — парировала Одри, но взгляд Буша снова отправил ее в нокдаун.

Ее настоящее имя действительно было Одри, но вот фамилия… Увы, ей приходилось нести на своих плечах тяжкое бремя фамилии Липшиц, однако Одри не собиралась делиться этим несчастьем с кем попало.

Буш подцепил ее вчера, прямо перед тем, как забрать Майкла из тюрьмы. Одри удостоилась лучших рекомендаций не только со стороны берлинской полиции, но и от председателя сети ночных клубов, некоего Кристиана Круа. Впрочем, на самом деле Буш не мог со всей определенностью сказать, кто скрывается под этим именем, парень или девушка. Это было бесполое существо, нечто среднее между качком и смазливой мордашкой, мускулистый торс, растягивающий футболку из ангоры. А главным было то, что Кристиан заправлял (или заправляла) завсегдатаями клубов, молодыми немцами от двадцати до тридцати, которым принадлежала ночь. Заведение, которое они одобряли, получало постоянную клиентуру, но если им что-то не нравилось, это место можно было считать конченым, вычеркнутым, списанным со счетов. Одри и Воэнн были известны в этих кругах, где их боготворили за умение танцевать, за безупречный стиль, за таланты обольстительниц и за умение жить за счет чужих слабостей. Кристиан дала Бушу номер телефона Одри — предварительно обрушив ей на голову настоящую бурю и пригрозив арестом за хранение сильнодействующего препарата мескалина.

Встретившись с Одри в пивной, Буш объяснил положение дел и сказал, как она сможет заработать быстрые деньги тем, что у нее получается лучше всего, и при этом избежать тюрьмы. Разумеется, к прямым угрозам он не прибегал: область его юрисдикции осталась по ту сторону Атлантики. Буш тщательно изучил привычки и вкусы Финстера. В самолете он еще раз просмотрел досье на него; все было так хорошо задокументировано. Из Одри получится бесподобная приманка. Буш заплатил ей тысячу евро только за то, чтобы она приманила Финстера, но сразу не сдавалась. Причем у нее даже не должно было возникнуть проблем с тем, чтобы его найти. Финстер обожал посещать ночные клубы, и завсегдатаи всегда знали, какое именно заведение он почтит своим присутствием в ближайший вечер.

Одри ни словом не обмолвилась ни о чем Воэнн, которая была весьма удивлена, когда подруга вчера ночью после жарких танцев откланялась, отказавшись от продолжения. Она сказалась больной, однако сохранила до конца обольстительные манеры, чем добилась редчайшего — промышленник пригласил ее на следующее свидание.

— Кажется, вы забыли выписать мне штраф, — напомнила Бушу Одри.

— Настала пора переходить ко второй части, — ответил тот. — Мне нужна от вас еще одна любезность, теперь уже последняя и окончательная.

— Чем мне работать — ртом или рукой?

— Попытка подкупа? Это очень серьезное преступление. Хуже превышения скорости, хуже занятия проституцией.

— Любезности закончились. — Одри выразительно потерла пальцы, намекая на необходимость оплаты.

— Мне бы очень не хотелось, чтобы эту ночь вы провели за решеткой.

— Что вам нужно?

— Я хочу, чтобы вы его куда-нибудь вывезли.

— Кого? — спросила Одри, прекрасно понимая, о ком идет речь.

— Хватит игр. — Буш показал ей пухлую пачку купюр.

— Куда? — устало спросила Одри, не отрывая взгляда от денег.

Буш молча протянул ей листок бумаги.

Одри взглянула на рекламную листовку клуба.

— Что, вы собираетесь нагрянуть туда с облавой?

— Ничего подобного. Полиция остается в стороне, никто не пострадает. Это новое заведение, оно принадлежит моему другу, — солгал Буш. — Сейчас оно на пике моды, попасть туда невозможно, но перед этим человеком откроются любые двери.

— А если я откажусь?

— У вас будут большие неприятности.

— И что вы сделаете — посадите меня за решетку?

— Я сообщу ему о том, что вы за ним шпионили. Почему-то мне кажется, что ему это совсем не понравится. — Буш выразительно умолк, позволяя Одри полностью обдумать его ответ.

Та действительно задумалась. Если сложить то, что заплатит Буш, и то, что можно вытянуть из Финстера, она сможет до конца лета отправиться в Ниццу, а в этом есть свои прелести. Одри понимала, что этот полицейский платит слишком много, чтобы тут все было чисто, — если он вообще полицейский, в чем она сомневалась. Но мать всегда говорила, что, танцуя с дьяволом, надо быть готовым за это платить.

— Как мне уговорить его отправиться в этот клуб?

— Не думаю, что у вас возникнут с этим какие-то проблемы. Просто воспользуйтесь своими женскими чарами. — Буш протянул пачку банкнотов. — Это вам за труды.

Даже не взглянув на него, Одри завела двигатель кабриолета и рванула к поместью Финстера.

В четырех с половиной километрах дальше по этой дороге в лесу стоял спрятанный черный «ауди»; двигатель остыл, кузов был прикрыт наваленными сосновыми ветками. Симон расположился за откосом дренажной канавы, нацелив бинокль на внушительные черные ворота. Створки ворот имели классическую конструкцию: массивный кованый чугун, подвешенный на прочных петлях к каменным столбам. Орнамент восходил к готике: в чугунных садах резвились херувимы, а на верхних балках восседали горгульи. Каменные столбы венчали две пары газовых фонарей. Их тусклое пламя отбрасывало на изгибающуюся дорогу длинные дрожащие тени. Ничего подобного этим воротам Симон еще не видел. Они действительно надежно защищали вход — во всех смыслах этого слова.

Прошло уже два часа с тех пор, как створки ворот распахнулись, впуская огненно-красный «фиат», за рулем которого сидела красавица с черными как смоль волосами. Симону удалось совладать с собой с огромным трудом. Хотя он ни разу не нарушил обет целомудрия, ему неоднократно приходилось часами твердить покаяние за свои мысли. Ворота быстро захлопнулись за стремительной итальянской машиной. Путь к особняку оставался открытым какие-то секунды, однако пока что пользоваться этим не было необходимости. Буш клятвенно обещал, что брюнетка окажет содействие; ей предстояло выманить Финстера из дома. Так что теперь оставалось только ждать. И в любом случае они не собирались проникать внутрь через ворота.

Поместье было обнесено каменной стеной высотой пятнадцать футов, проходившей вдоль всего периметра. Когда Майкл всего неделю назад первый раз приезжал к Финстеру, он отметил, что по внутренней стороне стены установлены лазерные мониторы «Хиэнсен». Обмануть такие очень нелегко, но возможно. Майкл также выяснил, что особняк оснащен охранными системами корпорации «Хьюсэркрафт» — теми самыми, которые используются для защиты самых строжайших секретов американской армии. Кодовые комбинации меняются ежедневно. Чертовски сложная штуковина, но, опять-таки, обмануть ее можно. И все же к одному элементу безопасности Майкл не был готов; он не имел никакого опыта общения с ним и, больше того, всегда тщательно его избегал. В свое предыдущее посещение поместья Финстера Майкл обратил внимание на тех, кто здесь работал. Широкие плечи, узкие бедра, тела, накачанные и закаленные армией. И все эти люди были вооружены до зубов.

И вот сейчас Майкл терпеливо ждал, устроившись с Симоном за «ауди». Хотя вдоль дороги дул теплый летний ветерок, его колотил озноб. Вокруг простирался дикий, первозданный лес, в котором, однако, недоставало чего-то очень важного: жизни. Воздух не оглашался щебетом птиц. Летняя ночь, обычно наполненная треском цикад, оставалась мертвенно беззвучной. Среди деревьев не сновали дикие зверьки, в траве не извивались ужи. Но самым жутким было отсутствие насекомых. В земле не копошились жучки, в воздухе не кружились мухи, не висели комары, ищущие крови. В лесной чаще всегда можно встретить паука, крошечного ткача, притаившегося у своих сетей, однако здесь их не было. Мир насекомых присутствует повсюду. В годы изобилия и голода, войны и мира они с незапамятных времен неизменно присутствуют на планете, единственные из всех живых существ. Ничто не в силах прогнать или уничтожить их. И, тем не менее, в лесах Августа Финстера насекомые отсутствовали.

Услышав тихий свист, Майкл обернулся и успел увидеть, как по длинной подъездной дороге к воротам приближается черный лимузин — тот самый, который преследовал его от аэропорта. Ночной мрак вспорол свет галогенных фар, озаривших даже самые сокровенные закутки леса. Огромные ворота бесшумно распахнулись, и «мерседес», выехав за пределы поместья, быстро набрал скорость и скрылся в темноте.

Сорокапятиминутная дорога пролетела незаметно благодаря тонизирующему действию спиртного. Бар лимузина, только что пополненный, содержал лишь первоклассные напитки: «Дом Периньон», «Чивас регал», «Вдова Клико», «Грей гус». Шампанское и виски. И никакого пива. Кубики льда позвякивали в хрустальных бокалах от «Тиффани», а за окнами со скоростью сто восемьдесят километров в час бесшумно проносился сельский пейзаж. Вскоре за тонированными стеклами показались мутные огоньки пригородов Берлина, подобные звездам в туманном небе. На просторном заднем сиденье разместились четыре пассажира. Все смеялись — все, кроме одного. Финстер оставался задумчивым; он сидел, уставившись в мелькающую за окном ночь, но мысли его витали где-то в другом месте. Его переполняла смесь радости и грусти. Приближающееся осуществление самых сокровенных чаяний может очень печалить.

Однако это настроение держалось недолго; Финстер быстро вернулся в настоящее и обнял Джой, ту, что с рыжими волосами. Его правая рука ощутила ее теплую полную грудь, которая стремилась вырваться из тесного выреза простенького льняного платьица. Силикон. Однако Финстера это нисколько не беспокоило; он прекрасно сознавал, что жизнь полна иллюзий и все люди носят маски. Зоя, белокурая красавица, сидела напротив, вытянув длинные босые ноги так, что они буквально лежали у Финстера на коленях. Пловчиха из олимпийской сборной Германии. Финстеру нравилось, как ее плечи натягивают блузку с серебристым люрексом.

Он намеревался сегодня вечером вкусить эти плоды: Джой, рыжую, Зою, блондинку, и Одри, черноволосую красавицу, сидевшую слева от него. Три различных аромата на прощальный вечер.

— Куда мы направляемся? — спросила Джой.

— Прекрасные дамы, предоставляю выбирать вам.

— Разрешите мне! — стала упрашивать, как ребенок, подвыпившая Зоя.

— Нет, мне! Мне! — взмолилась Джой.

Одри погладила пальцем щеку Финстера, прижимаясь к нему всем телом.

— Я знаю одно замечательное местечко. Совершенно новое, чувственное, абсолютно декадентское. Настоящий рай на земле.

— Как раз то, что я люблю, — согласился Финстер.

— «Наслаждение»? — зажглись глаза у Джой.

— «Наслаждение»? — с надеждой произнесла Зоя.

— Как ты полагаешь, ты сможешь провести нас? — нежно проворковала Финстеру на ухо Одри, прекрасно понимая, что он сможет и, конечно же, не устоит перед вызовом.

Финстер молча обвел взглядом свой крошечный гарем: красавицы расслабились, их соблазнительные тела налились предчувствием страсти. Сам он никак не мог определиться, куда направиться. Определенно, «Наслаждение» — это то, что надо, место, где нужно побывать обязательно; вот только Финстер сомневался, хочет ли он, чтобы именно этот клуб остался его последним воспоминанием о Германии, стране, которую он успел полюбить. Заведение совсем новое, и у него еще не было случая вкусить его прелести. Так какой же станет эта ночь: ночью новых впечатлений или ночью ностальгических воспоминаний?

Доктор Райнхарт бежал по коридору; две медсестры изо всех сил старались не отстать от него. За ними неуклюже спешил санитар, везущий грохочущую каталку. Они ворвались и отдельную палату, оглашенную пронзительным воем сигналов тревоги и писком аппаратуры интенсивной терапии. На стоящем у изголовья кровати мониторе кардиографа застыла зеленая прямая. Сердце Мэри Сент-Пьер остановилось; ее тело неподвижно застыло на кровати.

Четыре часа назад она на своей машине возвращалась из оранжереи, намереваясь на обед вернуться домой. Однако по пути Мэри завернула в церковь Святого Пия, где погрузилась в молитвы. Она поблагодарила Господа за друзей и за прожитую жизнь, за любовь, которая наполняла ее сердце. Поблагодарила за своего мужа, человека, который отказался от прежней жизни, чтобы завоевать ее сердце. Попросила у Бога силы. Не для себя, а для Майкла, чтобы он смог пережить то, чего не миновать, чтобы нашел мужество жить дальше, после того как ее не станет. Мэри просила у Господа, чтобы Майкл снова нашел любовь. У него слишком большое сердце, чтобы он до конца своих дней жил в одиночестве, его душа переполнена любовью, которую необходимо с кем-нибудь разделить. Мэри пожелала мужу детей, счастья и терпения. Ей страстно хотелось жить вместе с Майклом, быть рядом, но теперь она уже твердо знала, что этому не суждено осуществиться. И мечтала о том дне, который настанет не скоро, через много-много лет, когда они с мужем соединятся вновь, уже навсегда.

Мэри чихнула, всего один раз, беззвучно, аккуратно прикрывая рукой рот, как ее научили еще в детстве. Роясь в сумочке, она мысленно обругала себя за то, что не захватила бумажные носовые платки. Похоже, возвращался насморк, донимавший ее вчера вечером, и Мэри чувствовала, что даже легкое недомогание может стать страшным ударом по ее подорванному иммунитету. А сейчас ей не хватало только этого.

Мэри поспешила обратно к машине; в бардачке всегда имелся солидный запас всего необходимого. На руку свою она обратила внимание только тогда, когда, открыв дверцу машины, потянулась к ручке маленького ящика. Мелочь, которую не сразу и заметишь. Крошечные красные пятнышки, похожие на веснушки, уже начавшие темнеть. Это была правая рука, та самая, которой Мэри прикрывала рот.

Она поехала прямо в клинику. Ей с огромным трудам удалось совладать с собой; на затылке у нее выступил холодный пот, руки тряслись. Страхи вернулись, теперь уже с удвоенной силой. Ей нужен Майкл, прямо сейчас. Доктор Райнхарт принял Мэри, устроил ее в отдельную палату. Сказал, что результаты анализов будут готовы через несколько часов. Заверил, что причин для беспокойства нет. Просто при чиханье сжатие мышц вызвало разрыв мелких кровеносных сосудов в легких. Пока что никакие другие симптомы осложнений не проявились, но доктор Райнхарт настоял на том, чтобы подержать Мэри в клинике до завтрашнего утра, на всякий случай. Он снова повторил, что причин для беспокойства нет, что, судя по всем признакам, состояние остается стабильным и утром она сможет отправиться домой.

Но вот сейчас, три часа спустя, доктор Райнхарт подключил к груди Мэри автоматический дефибриллятор. Щелкнул тумблером. Из аппарата донесся монотонный безликий голос: «Три… два… один… ПУСК!» Раздался предупредительный сигнал, после чего в тело Мэри был выпущен мощный заряд электричества. Безжизненное тело выгнулось дугой, правая рука свалилась с матраса.

Через мгновение Мэри рухнула обратно на кровать; глаза ее оставались закрыты, краска схлынула с лица. Райнхарт нагнулся, прижимая к ее груди стетоскоп. Ничего. На мониторе тихо гудящего кардиографа по-прежнему зеленела ровная линия.

Доктор Райнхарт снова щелкнул тумблером. «Три… два… один… ПУСК!»

И снова тело Мэри, оторвавшись от кровати, подлетело вверх, на этот раз чуть выше.

Но пока Мэри лежала с полностью остановившимся сердцем, ее рассудок лихорадочно работал. Только она находилась не в ставшей уже классической белой комнате, где впереди сиял яркий свет, а, наоборот, в темном, глухом подземелье.

Мрачном и тихом. Мэри не чувствовала ничего — ни боли, ни радости. Абсолютно ничего. Она смутно слышала доносящийся откуда-то издалека встревоженный голос доктора Райнхарта. Врач бился как одержимый, спасая кого-то, — Мэри хотелось надеяться, что его старания окажутся не напрасны. Она пошла по коридору, дергая за ручки дверей, но все они были заперты. Где-то совсем близко звучали голоса, приглушенные и неразборчивые. Мэри направилась на их звуки, и по мере ее приближения интонации и ритмика становились все более отчетливыми. Наконец она дошла до конца коридора, который упирался в другой коридор. Люди — а, судя по голосам, их собралась целая толпа — находились за каждой дверью. Их были тысячи и тысячи. Мэри застыла в нерешительности, не зная, куда повернуть — направо или налево, как вдруг ее пронзила невыносимо сильная, резкая боль, разлившаяся по всем жилам. Подобно раскаленному пруту, боль проникла сквозь кожу в самое сердце.

И так же стремительно боль прошла. Мэри стояла на распутье. Налево или направо? Гул голосов нарастал, подобный реву толпы на стадионе: голоса мужчин и женщин, плач перепуганных детей. Все эти люди, объятые страхом, взывали к Мэри о помощи, словно город, населенный заблудшими душами. Повернув направо, она блуждала, казалось, несколько часов. Проникнутые ужасом голоса не позволяли ей собраться с мыслями; всеобщее смятение разрывало ее рассудок на части. Наконец Мэри добралась до двери, стоящей особняком; черной, словно из эбенового дерева, древней, как сама земля. Она протянула руку к ржавой ручке, открыла дверь и вошла.

Лицо, которое увидела Мэри, потрясло ее, повергло в ужас. Даже впервые увидев его, она сразу же поняла, кто это.

Ее тело снова ощутило пронзительную боль, настолько сильную, что Мэри буквально поднялась в воздух, а перед глазами у нее вспыхнули ослепительные белые огни.

Над ней стоял, склонившись, доктор Райнхарт. Его губы были тронуты легкой улыбкой.

— Так просто я тебя не отдам.

Мэри лежала на кровати, без сознания, но живая; ее сердце снова работало в нормальном ритме. Врач поднял взгляд.

— Дайте мне знать, когда она придет в себя, — сказал он медсестре, которая осталась дежурить в палате Мэри.

Доктор Райнхарт повернулся к медсестре Шрайер, чей взор затуманивала тонкая пелена слез. Взяв грузную женщину за руку, он отвел ее в сторону.

— Мне наплевать, как вы это сделаете, но вы должны разыскать ее мужа. — Доктор Райнхарт направился к двери. — Ее организм сдает очень быстро. Я не знаю, как долго она еще продержится.

ГЛАВА 30

Симон и Майкл сидели на корточках в густых зарослях в двадцати пяти ярдах от чудовищных черных ворот поместья Финстера. Так они просидели уже два часа. Положение у них было невыгодное, что очень не нравилось Симону, впрочем, как и Майклу. Они понятия не имели, сколько противников встанет у них на пути, прежде чем они доберутся до особняка. По грубым прикидкам получалось человек двадцать. Основывались эти предположения на том, что успел разглядеть Майкл во время предыдущего посещения. Все основные жизненно важные центры охранялись. Но это был необходимый минимум, призванный удовлетворить того, кто стеснен в средствах. А Финстера никак нельзя отнести к этой категории.

Ну а если ключей в подземелье нет? Что ж, если количество охранников сокращено до минимума, это будет самым красноречивым ответом. А вот если ключи по-прежнему здесь, Симону и Майклу придется иметь дело с целой армией. Вся хитрость заключалась в том, чтобы подобраться к зданию незамеченными. Это то же самое, что захват флага: вся соль игры в том, чтобы не пойманным оказаться вблизи трофея.

— Времени у нас в обрез, — прошептал Симон. К наушнику, торчащему у него в ухе, был подсоединен ларингофон, подключенный к сотовому телефону.

— Терпение, — ответил по сотовому Буш. Его голос был слабым, далеким; связь постоянно прерывалась вследствие редкой сети ретрансляторов сотовой связи в сельских районах Германии. — Он обязательно появится.

Теперь уже Симон совсем не был в этом уверен — прошло слишком много времени. Однако признавать свое поражение он не собирался.

Была уже половина первого ночи, а очередь у дверей клуба все продолжала расти. Цепочка, обтянутая коричневым бархатом, сдерживала сотни безликих посетителей, в то время как тех, кто что-то из себя представлял, радушно встречали и проводили внутрь. Возбужденная толпа напомнила Бушу «золотой век» Нью-Йорка. «Студия 54», «Тоннель», «Палладий». Тогда все было иначе, музыка была лучше — впрочем, каждое поколение считает именно музыку своей эпохи лучшей, — снобизма меньше, и для того, чтобы приятно провести время, не требовалось выкладывать двухнедельное жалованье.

Буш стоял у самой двери. Вышибалам он представился нью-йоркским полицейским, который в сотрудничестве с Интерполом разыскивает дезертира. Не будет ни облавы, ни поисков наркотиков, ни охоты на несовершеннолетних, ни полиции нравов. Буш будет тихо наблюдать за своим подопечным, а когда наступит подходящий момент, аккуратно выполнит все, что требуется. После таких заверений вышибалы с готовностью пошли навстречу. Впрочем, не помешали и пятьсот евро, которые вручил им Буш.

Буш вовсе не стремился попасть внутрь. Он ненавидел современные технические навороты сцены, грохочущую музыку, бессмысленные тексты песен, произнесенные скороговоркой. Для него вопрос стоял так: или Брюс Спрингстин, или ничего. Ему нужно было, чтобы Финстер вошел в клуб, ничего не заподозрив, не имея понятия, куда он попал. Только в этом случае Майкл и Симон смогут рассчитывать на успех.

— Буш? — послышался у него в наушнике голос Симона.

— Да?

— А почему тебя прозвали Персиком?

— Ты что, никак не можешь успокоиться, да? — Буш прислонился к дверному косяку.

— Да так, просто убиваю время.

— Когда-то давно была у меня одна подружка из Джорджии. Так вот, она была без ума от альбома братьев Оллмен «Съешь персик» и называла меня нью-йоркским персиком.

— Вот как? — В голосе Симона явственно слышалось подозрение.

— Он наплел тебе про братьев Оллмен? — шепотом спросил Симона Майкл.

Он лежал в траве, наблюдая в бинокль за воротами. Симон молча кивнул. Майкл покачал головой.

— Жена Буша так ласково называет определенную часть его тела.

Симон едва подавил смешок.

Буш был вне себя. Хотя у Майкла и не было наушника, он услышал доносящийся из уха Симона гневный голос:

— Что он сказал? Он сказал, что…

— Послушай, успокойся, — попытался унять его Симон.

— Сам успокойся, придурок…

И вдруг наступила тишина. Отчетливая тишина, которую нельзя было ни с чем спутать.

— Буш? Да Майкл просто пошутил. — Молчание. — Поль, ты меня слышишь? — Симон постучал по наушнику. — Поль, ответь. — Майкл вопросительно посмотрел на него. — Прекрати дуться из-за пустяков. — Голос Симона стал совершенно серьезным.

Наконец, после того как прошла, казалось, целая вечность, в наушнике послышался голос Буша, отчетливый и мрачный:

— Он здесь.

Лимузин плавно остановился напротив входа, и из него вышли три очаровательные красавицы, Одри, Зоя и Джой, чувственные, сногсшибательные, с длинными волосами трех разных цветов, слегка растрепанными летним ветерком. На глазах толпы три женщины застыли у двери лимузина. Из машины появился Финстер под восторженные ахи и охи, каких обычно удостаиваются только знаменитости, съезжающиеся на вручение премии «Оскар». Толпа расступилась перед великолепной четверкой, словно Красное море перед Моисеем. Финстер в сопровождении дам прошел по красной ковровой дорожке. Шепот, крики, свист слились в одобрительный гул, а те счастливчики, кто стоял у самого бархатного ограждения и еще не расстался с надеждой попасть внутрь, выкрутили шеи, провожая взглядом промышленного магната и его красавиц.

Оставив свой пост у двери, Буш незаметно проскользнул внутрь, устроился в углу и проследил, как вышибала поднял бархатный канат, пропуская знаменитость и его сопровождение. Все четверо направились прямо на танцплощадку. Казалось, впереди них двигался невидимый барьер: танцующие уважительно расступались, освобождая дорогу. На Финстера или таращились во все глаза, опьяненные его близостью, или полностью не замечали. И слепота эта была следствием алкоголя, наркотиков или чрезмерного честолюбия. Обаяние, Финстер источал всепоглощающее обаяние: казалось, ему принадлежат и клуб, и те, кто в нем находится, и вообще весь мир.

Заняв место в дальнем конце стойки, Буш заказал двойное виски «Джек Дэниелс» со льдом. Здесь он был не в своей стихии; в простых брюках цвета хаки и джинсовой рубашке он бросался в глаза, словно «яблочко» мишени. Еще никогда в жизни Бушу не доводилось видеть столько сережек. Они висели в ушах, носах, губах и бровях; на животах, в пупках, на щеках и даже на подбородках. Мысленно наведавшись в уборную, Буш без труда представил себе еще несколько частей тела, которые могут быть проколоты. Ну а татуировки… за время службы в полиции ему пришлось вдоволь насмотреться на преступников, чьи тела были покрыты росписью. В целом ничего впечатляющего; сюжеты рисунков сводились к матерям, возлюбленным и фантастическим образам. Но здесь деньги струились полноводной рекой: эти люди для украшения собственного тела могли купить хоть «Мону Лизу».

Раскрыв сотовый телефон, Буш сунул в ухо наушник и ткнул кнопку повторного набора номера. Индикатор показал, что связь установлена, однако сквозь оглушительную музыку голос Симона был едва слышен. Потягивая виски, Буш произнес громким и отчетливым голосом:

— У нас веселье в полном разгаре.

Не дожидаясь ответа, он захлопнул телефон и убрал его в карман. Прислонившись спиной к стойке, Буш задрал подбородок. Потолок уходил вверх на сотню футов; с трудом различались в полумраке массивные деревянные брусья, уложенные двести лет тому назад. Сизое облачко табачного дыма было наверху особенно густым. Буш попытался представить себе, какое потрясение испытал бы зодчий этого здания, если бы дожил до наших дней и увидел свое творение таким оскверненным. Музыка колотила по ушам, тела извивались в сладострастной оргии. Алкоголь лился рекой. Наркотики были в изобилии. Современные Содом и Гоморра. Гедонизм в неприкрытой форме.

Буш оставался у стойки: не из-за стакана с виски, а потому, что так он располагался прямо между Финстером и выходом. Единственным выходом. Буш ужасался тому, сколько народу набилось сюда: не меньше пятисот человек, и вдвое больше ждали своего часа за дверями. В случае пожара — смертельная ловушка, что могло бы заставить полицейского призадуматься, вспомнить его страхи перед огнем, однако сейчас ему было не до этого. И все же выход был единственным. Финстер не сможет покинуть клуб незамеченным. Теперь, когда все шло по плану, Буш даже позволил себе немного надежды. Симон и Майкл знают свое дело. Конечно, определенный риск существовал. Сегодня ночью Финстер мог бы отправиться куда угодно, но только это место, клуб «Наслаждение», полностью отвечал потребностям троих друзей.

Финстер был здесь. И, насколько мог определить Буш, он не собирался никуда уходить.

Эл Грехэм отслужил в Национальной гвардии и принимал участие в операции «Буря в пустыне», хотя в Ирак он прибыл только 28 февраля 1991 года, в последний день боевых действий, и повоевать так и не успел. Больше того, Элу до сих пор еще ни разу не доводилось сделать хоть один выстрел в боевой обстановке. В армии он служил под началом полковника Т. С. Робертса, сурового, беспощадного морского пехотинца, который своим взглядом способен был убить скорпиона. И вот всего четыре недели назад полковник позвонил ему и уговорил согласиться на эту непыльную работенку, за которую платили умопомрачительные деньги. К тому же, если повезет, Элу представится возможность для разнообразия пострелять по живой мишени.

Вместе с Джавидом Уаквимом Эл занимал позицию на дороге в двадцати пяти ярдах от ограды. Они должны были охранять ворота, которые, на их взгляд, были и сами по себе неприступны, поэтому двое часовых не обращали на них особого внимания. Еще никто не покушался на их хозяина, мистера Финстера, да и у кого хватит глупости бросить вызов самым совершенным системам безопасности и вооруженной охране? Сегодня вечером полковник Робертс предупредил своих людей, что эта ночь станет для них последней и в награду за безупречную службу завтра утром каждый получит премию в размере пятисот тысяч американских долларов. В довершение всего полковник также предложил им службу «миротворцев» при каком-то африканском военном диктаторе, который собрался устроить переворот. Жалованье за шесть месяцев вперед и гарантия, что уж теперь-то у них обязательно будет возможность пострелять из своего оружия. Однако Элу и Джавиду так и не пришлось ни разу выстрелить. Оба были мертвы еще до того, как упали на землю.

Майкл быстро разобрался с лазерными мониторами «Хиэнсен», смастерив обходные цепи. Они с Симоном перебрались через пятнадцатифутовую стену и перетащили трупы в заросли у дороги. Сорвав с головы Эла переговорное устройство, Симон стряхнул капли крови. Затем отстегнул от пояса охранника рацию и положил ее на землю рядом с рюкзаком. Раскрыв рюкзак, Симон достал маленькую черную коробку размером с книгу в мягком переплете, с динамиком и индикаторами на светодиодах. Пользоваться сканером радиочастот и глушителем ему не приходилось уже несколько лет, однако обращаться с этим прибором было проще простого. Надев на голову окровавленные наушники Эла, Симон нажал кнопку. Послышался треск атмосферного электричества: рация перешла в режим передачи. Слава богу, она осталась в рабочем состоянии. Раскрыв черную коробку, Симон выдвинул антенну и снова нажал кнопку передачи. Черная коробка переключилась в режим сканирования. Примерно через три секунды вспыхнул зеленый светодиод, а на экране высветилась частота, на которую была настроена рация. Симон закрепил коробочку на поясе.

В густом лесу, которым заросло поместье Финстера, было темно хоть глаз выколи. Надев на левый глаз прибор ночного видения, Симон медленно двинулся вперед, то и дело оглядываясь по сторонам и назад. Майкл шел следом, думая только о том, как бы не потерять его из виду. Чем ближе они подходили к особняку, тем больше ныло у него в животе. Неприятное ощущение, родившееся в тот момент, когда Майкл совершил свое первое в жизни убийство, усиливалось с каждым шагом. Оба были вооружены пистолетами-пулеметами МП-5 фирмы «Хеклср и Кох»; Симон позволил себе вольность усовершенствовать ствольную коробку и оснастить оружие глушителями. Эти пистолеты-пулеметы немецкого производства могли работать в двух режимах, стреляя одиночными выстрелами или, при полностью нажатом спусковом крючке, выпуская по четырнадцать пуль в секунду. Почти весь день священник потратил на то, чтобы научить Майкла обращаться с богатым арсеналом. Как добиться того, чтобы при стрельбе очередями ствол пистолета-пулемета не уходил вверх, как держать пистолет, как прицелиться в жертву и без колебаний нажать на спусковой крючок. Девятимиллиметровые пистолеты «глок», которыми были вооружены оба, имели в обойме по семнадцать патронов, и плюс еще один уже был дослан в патронник. Симон не стал терять время на то, чтобы обучить Майкла обращению с израильской штурмовой винтовкой «галил»: метким стрелком можно стать только через годы тренировки. Ну а для того, чтобы достичь верха совершенства, нужно иметь природный дар. Симону в ухо запищала рация:

— Проверка.

— Альфа, — произнес низкий голос.

— Браво, — послышался следующий ответ.

— Чарли… Дельта… Эдвард… Френсис… Гэри… — Каждый позывной произносился другим голосом, в установленном порядке. — Хупер… Исаак… Джек… — Последовала короткая пауза, затем: — Люк… Марк… Натан… Оскар… — Еще одна пауза. — Куинт… Ричард… Стивен… Томас.

Снова прозвучал первый голос, проникнутый властными нотками:

— Кевин, Поль, прием.

Симон тотчас же нажал радио глушитель, посылая в эфир две короткие последовательности шума.

— Повторите еще раз.

Симон снова включил глушитель радиочастоты, на этот раз одновременно сказав в ларингофон:

— Проблемы со связью.

Разумеется, в эфир ушло: «…блем… сосвя…»

— Оставайтесь на месте. Я пришлю к вам кого-нибудь.

Симон ответил, еще раз ткнув кнопку глушителя. Схватив Майкла за руку, он потащил его к дороге. Вдалеке послышалось громкое тарахтенье мотоциклетного двигателя.

— Итак, осталось восемнадцать человек плюс старший, — доложил Симон, занимая позицию на обочине дороги. Священник приготовил снайперскую винтовку «галил» с громоздким мощным прицелом ночного видения.

— Итого девятнадцать охранников, — заключил Майкл. — И как мы с ними справимся?

Вместо ответа Симон молча навернул на дуло винтовки длинный глушитель.

Мотоциклист приближался. Симон распластался в траве. Откинув складывающийся приклад, он раскрыл двуногую сошку и закрепил ее на стволе на расстоянии одной трети от дула. Свет фары вспарывал темноту между деревьями. Симон вставил в винтовку магазин емкостью двадцать патронов и навел ее на дорогу.

— Девятнадцать человек, — снова сказал Майкл.

Вой мотоцикла нарастал с каждой секундой, изменяясь по высоте благодаря доплеровскому эффекту. Симон сосредоточил все свое внимание на дороге. Фара светила уже чуть ли не прямо в него. Мотоциклист был совсем рядом. Симон повел плечами, размял пальцы, покрутил головой и снова прильнул глазом к окуляру прицела. До мотоциклиста оставалось двадцать ярдов. Он ехал со скоростью не меньше шестидесяти километров в час. Симон сделал глубокий вдох и задержал дыхание. И совершенно спокойно нажал на спусковой крючок.

Раздался приглушенный хлопок, похожий на выстрел из детского духового ружья. Пуля попала мотоциклисту в лоб, и он, слетев с седла назад, покатился по земле, словно мешок с костями. Оставшись без седока, мотоцикл еще немного проехал вперед, будто сумасшедший виляя из стороны в сторону, затем свернул с дороги и врезался в густые кусты. Тело докатилось до расстояния в несколько футов от Симона и Майкла; от одежды мотоциклиста остались лохмотья, туловище было покрыто кровавыми ссадинами. Не медля ни секунды, Симон закинул винтовку за плечо и подхватил труп. Вдвоем с Майклом они оттащили его в заросли.

В воздухе висел густой дым; у Буша мелькнула мысль, что от его одежды еще несколько дней будет вонять табаком и прочей дрянью, которую курили в клубе. Происходящее вокруг вызывало у него глубокое омерзение: оглушительная музыка с бессвязными словами казалась ему грохотом отбойного молотка; от мигающей светомузыки в глазах плясали черные пятна. Неужели со времен его молодости все так сильно изменилось? Здесь, в этом ублюдочном потомке чинных немецких пивных и «Студии 54», Буш как никогда остро чувствовал пропасть, разделяющую поколения.

Прошел уже целый час, а седовласый магнат как ни в чем не бывало с молодецкой удалью продолжал отплясывать в обществе трех своих подруг. За все это время ни минуты передышки, ни капли прохладительных напитков. Определенно, этот тип чем-то накачался; ни один человек на свете не смог бы без перерыва двигаться столько времени с подобной интенсивностью. Впрочем, и его спутницы, судя по всему, нисколько не устали, оставаясь такими же свежими, какими пришли сюда.

Буша подмывало позвонить Майклу и узнать о развитии событий, но он опасался, что звонящий телефон может стать помехой. Его единственная задача заключалась в том, чтобы любыми средствами не дать Финстеру уйти отсюда. До тех пор пока Финстер будет оставаться в стенах клуба, он будет бессилен. Судя по тому самозабвению, с каким танцевал богач, в ближайшее время он уходить отсюда не собирался. У Майкла и Симона будет достаточно времени осуществить задуманное. Нянча стакан виски, разглядывая роскошных женщин, Буш думал о том, что ему в этот вечер, похоже, выпала самая простая задача.

Финстер и девушки продолжали танцевать. Двигаясь в толпе. Перемещаясь по танцевальной площадке. Умышленно натыкаясь на окружающих. Финстер время от времени поворачивался к другим танцующим, чтобы потереться о какую-нибудь красотку, соблазнительно покачивающую бедрами. И вот что больше всего поражало Буша: женщины неизменно подпадали под его чары; забывая на время о своих кавалерах, они все как одна полностью переключали свое внимание на этого седовласого мужчину в годах. Причем и их спутники никак не реагировали на подобные заигрывания; казалось, полуночники Германии окружают Финстера аурой благоговейного почтения. Впрочем, быть может, окружающие просто надеялись, что своим прикосновением могущественный промышленник передаст им частицу своих чудодейственных сил. И вдруг до Буша дошло, в чем источник неиссякаемой энергии миллиардера: Финстер подпитывался именно этим — восхищением, завистью, вожделением, которые вселяло в людей его присутствие.

Музыка нарастала до неистовой пульсирующей какофонии. Все те, кто танцевал, кто пил или что-то курил, нюхал или колол, — все до одного стекались к Финстеру как к магниту, который беспрестанно притягивал к себе всеобщее внимание. Наблюдая за этими необъяснимыми причудами в поведении людей, Буш ломал голову, не в силах найти объяснение. Лишь одно не вызывало сомнения: Финстер жаждал этого преклонения. Он наслаждался своей властью, своей способностью подчинять окружающих, — бесконечно убежденный в собственных силах. Из него мог бы получиться самый страшный идол; его харизма притягивала людей тысячами, и в сравнении с ним Джим Джонс[40] и прочие основатели фанатичных культов покажутся невинными младенцами. Быть может, именно это качество обеспечивало Финстеру успех во всех его деловых начинаниях: обаяние помогало ему вести переговоры, заключать сделки; его чары становились смертоносным помощником, ножом, который вонзался в спины, устраняя любые препятствия.

Музыка достигла самых пронзительных нот, и затанцевали все, вплоть до тех, кто находился в боковых коридорах и на балконах. В центре этой безумной оргии находился Финстер, подобный вождю племени. На него были обращены взоры всех, и Финстер это чувствовал. Смотрели официанты, диджеи, посетители. Все, за исключением одной девушки.

Одри смотрела в сторону стойки бара. Замедлив танец, Финстер проследил за ее взглядом. И сразу же заметил Буша, который выделялся так резко среди этой ретроарийской толпы.

Чары разрушились, общие связи оказались разорваны, все вернулись в свои обособленные мирки. Финстер повернулся к Одри, и та затрепетала так, словно увидела перед собой саму смерть. Ее прекрасное лицо покрылось бисеринками холодного пота. Финстер понял, что его предали, обманом заманили сюда, вселив лживое ощущение безопасности. Ему не нужно было представлять незнакомца: он понял, что это Поль Буш. Финстер понятия не имел, что делает здесь этот американский фараон, но он определенно был жив, а значит, живы также Майкл и этот проклятый священник.

С Тэлом, допустившим такой просчет, можно будет разобраться позже.

А сейчас главное — вернуться к ключам.

Одри съежилась, приготовившись получить удар, ожидая смерти. Зоя и Джой как ни в чем не бывало продолжали танцевать, не замечая ужаса, объявшего их подругу. Схватив Финстера за руки, они попытались вовлечь его обратно в танец. Грубо выругавшись, он оттолкнул девушек и бросился к выходу, расталкивая всех у себя на пути. Однако, на этот раз расступающегося моря не было; наоборот, людская стена смыкалась при приближении Финстера. Его глаза пылали, гнев разгорался спичкой, от которой вот-вот мог вспыхнуть пожар ярости. Он был готов броситься с кулаками на любого, кто попробует ему помешать. Ему нужно любой ценой выбраться отсюда и вернуться домой.

Застигнутый врасплох, Буш чувствовал нарастающую панику. Застыв у стойки, он как зачарованный смотрел на противника, ловко пробирающегося сквозь толпу. Музыка, которая еще мгновение назад сокрушала барабанные перепонки, вдруг, казалось, затихла, сменившись мертвенной тишиной. Весь тщательно продуманный план рушился. Если Финстеру удается добраться до выхода, Майкл и Симон ни за что не смогут довести дело до конца.

Они вошли в английский сад, разбитый к югу от особняка, который виднелся вдалеке, залитый светом прожекторов. В первое свое посещение Майкл не смог по-настоящему оценить исполинские размеры строения. Оно простиралось во все стороны, подобное распластавшемуся на земле ископаемому чудовищу. На каменных стенах танцевали резко очерченные тени от безукоризненно подстриженных кустов. Внезапно Майкл осознал, чем это место привлекательно для такой твари, как Финстер: оно было не только символом его могущества, но и вызовом тем безумцам, кто дерзнет проникнуть сюда.

Снова раздвинув сошку снайперской винтовки, Симон установил ее на каменное основание стены, погруженной в темноту. Все вокруг казалось вымершим. Включив глушитель радиочастоты, священник начисто оборвал связь между восемнадцатью оставшимися в живых наемниками. Пройдет совсем немного времени, и среди них начнется паника полной изоляции, напасть, которой подвержены даже самые опытные солдаты. Им требуется постоянно поддерживать связь с командиром; совершенства в военной области они достигают, только выполняя прямые приказы. Но как только командир умолкает, эти люди становятся подобны кораблю, который, лишившись руля, начинает беспомощно кружиться на одном месте, готовый пойти ко дну.

Симон водил прицелом из стороны в сторону, осматривая фасад здания, внимательно изучая все подробности — окна и двери. Разобравшись с первым этажом, он перешел ко второму, затем к третьему. Его внимание привлекло какое-то движение на скатах крытой голубоватой черепицей крыши. Один движущийся объект, еще один, еще. Всего три. Укрытые за декоративным фризом и невысоким парапетом. Снайперы. Все трое постукивали себя по уху и что-то вполголоса говорили друг другу, судя по всему, обеспокоенные внезапной потерей связи.

Симон навел винтовку на самого дальнего, безмозглого глупца в белой бейсболке, повернутой козырьком назад. Внезапно бейсболка слетела назад, казалось, сорванная порывом ветра, но только вот цвет ее изменился на алый. Меткая пуля прошила наемнику голову.

Симон быстро прицелился в среднего снайпера, который обернулся на шум. Второй снайпер успел увидеть смерть своего товарища, после чего присоединился к нему. Но с третьим снайпером удача отвернулась от Симона. Осознав, что крыша особняка оказалась под прицельным огнем врага, наемник укрылся за каменным парапетом и стал водить винтовкой из стороны в сторону, высматривая цели.

Как раз в этот момент перед домом стали собираться остальные охранники. Скучившись словно бараны, сбитые с толку, они хлопали себя по уху, переговариваясь друг с другом приглушенными голосами. Увидев внизу своих товарищей, снайпер перегнулся через парапет, чтобы их предупредить, однако не успел произнести ни слова. Священник беспощадно нажал на спусковой крючок. Перевалившись через парапет, снайпер полетел вниз, сжимая в руке винтовку, кувыркаясь в полете. Его труп безжизненной массой шлепнулся под ноги остальным охранникам, и те в ужасе отпрянули назад. Но тотчас же, ругаясь, бросились врассыпную.

Симон не терял времени. Пока объятые паникой охранники бежали к укрытиям, выпущенные священником пули настигали их, прошивали насквозь, уходили дальше в землю или в каменные стены. Убитые упали на землю, обливаясь кровью.

Вне всякого сомнения, кто-то из охранников имел опыт выживания под пулями. Быстро разнеслись слова команды. Определив местонахождение Симона по пламени, которое вырывалось из дула «галила» при каждом выстреле, охранники рассредоточились за стеной и машинами и открыли ответный огонь.

Майкл сидел на корточках за стеной, а вокруг свистели пули, выбивая каменную крошку, впиваясь в деревья. Только теперь он испытал на себе, что чувствует попавший под вражеские пули солдат, парализованный страхом, не имеющий сил пошевелиться, открыть ответный огонь. И какую бы подготовку ни прошел новобранец, оценить его храбрость можно только после того, как он побывает в бою, Майкл бросил взгляд на товарища: Симон невозмутимо продолжал свою кровавую расправу. Священник был похож на подающего в бейсболе, которому удалось поймать свою игру. Он с неумолимой точностью выпускал пулю за пулей, четким движением руки досылая очередной патрон в патронник еще до того, как стреляная гильза успевала упасть на землю.

Мысли Майкла вращались вокруг рыцарей Храма Господня. Воины Господа, тамплиеры, в эпоху Крестовых походов первыми шли в атаку и последними выходили из боя. Впрочем, не так ли обстояли дела во все времена? Моисей, погубивший полчища фараона Рамсеса в волнах Красного моря, рыцари, которые отправлялись в Святую землю сражаться за христианство, испанская инквизиция… На протяжении всей истории человечества церковь молящаяся и церковь действующая демонстрировали полную противоположность друг другу, И тем не менее все это делалось во имя Господа. Во имя высшего блага. И те, кто сражался за церковь, верили всеми фибрами души, что воюют за правое дело. А сейчас Майкл видел то же самое рвение в Симоне, безжалостно уничтожавшем одного врага за другим. Без колебаний, без пощады. Перед Симоном стояла одна, и только одна, цель: вернуть ключи, принадлежащие церкви.

Вдруг внимание Майкла привлекла красная точка, неестественное светящееся пятнышко, которое блуждало в темноте, выискивая цель, подобное яркой рассеянной мухе, ищущей место для посадки. Вот точка упала Симону на спину, поползла вверх к затылку. Не догадываясь о посланнице смерти, Симон продолжал вести стрельбу. От страхов Майкла мгновенно не осталось и следа. Вскинув «Хеклер и Кох», он выпустил длинную очередь в темноту, в сторону невидимого противника, водя стволом из стороны в сторону. В воздух полетели щепки, выбитые из деревьев градом пуль. Разрядив весь магазин в притаившегося в укрытии стрелка, Майкл вставил новый, чувствуя, как ему в нос ударил резкий запах бездымного пороха. Красная точка исчезла. Дым рассеялся. Симон даже не оглянулся. Прильнув глазом к окуляру прицела, он продолжал производить выстрел за выстрелом. На лужайке уже лежали восемь трупов.

— Вероятно, их больше, — прошептал священник, не отрываясь от прицела.

Майкл всмотрелся в лес. Он всегда любил темноту, которая обнимала, обволакивала, защищала его. Но сейчас темнота защищает врагов, укрывает их, затаившихся, готовых нести смерть. Проверив оружие, Майкл с неохотой пополз по-пластунски в сторону деревьев.

— Считай, скольких завалишь, — услышал он прощальное напутствие Симона.

«Считай, скольких завалишь, — подумал Майкл, поднимаясь на ноги. — Ну конечно. Вот только не пополню ли этот список и я сам?» Огни особняка скрылись за деревьями. Сжимая пистолет-пулемет так, как учил Симон, — от напряжения у него побелели костяшки пальцев, — он оглядывался по сторонам, осторожно продвигаясь вперед вдоль мысленной прямой, проведенной от священника до исходной точки красного луча.

— Два, — пробормотал Майкл, наткнувшись на второго убитого.

Он склонился к трупу, не зная, что именно хочет найти, и вдруг дерево справа от него буквально взорвалось под градом смертоносного свинца. Одна из щепок до крови ободрала ему щеку. Метнувшись влево, Майкл укрылся за большим дубом и выпустил длинную очередь приблизительно в ту сторону, откуда раздались выстрелы. Ответом ему стала новая яростная вспышка пальбы. Правую руку обожгло скользнувшей пулей. Не имеющий опыта, Майкл оказался пригвожденным к земле. Это была не его стихия: он разбирался в электронике и системах сигнализации, он был вором и вряд ли мог преуспеть в открытом бою.

Майкл прижался спиной к дереву, надеясь, что сами внушительные размеры дуба послужат хоть какой-то защитой. Симон научил его стрелять в алюминиевые банки. В маленькие банки из-под пепси и кока-колы, застывшие неподвижно. Но сейчас цели были неуловимыми, они двигались. И вели ответный огонь. Майкл не мог сказать, подтягиваются ли сюда остальные охранники. Однако он понимал, что, если не разберется с засевшими здесь стрелками, Симона убьют.

Майкл закинул пистолет-пулемет за спину, вслушался в темноту и, ничего не услышав, выпрямился и полез наверх.

Двенадцать. Симон испытывал необъяснимое спокойствие, подобного которому не ощущал вот уже много лет. Как это ни чудовищно, он чувствовал себя как дома. И хотя должен был бы испытывать самые противоречивые чувства, ничего этого не случилось. Перед ним люди, которые защищают зло. Худшие из солдат, продающие себя тому, кто больше заплатит. Убивая их, Симон не чувствовал сострадания. Пусть об их деяниях будут судить в загробной жизни — если после сегодняшней бойни о загробной жизни можно будет говорить.

Перестрелка полностью очистила рассудок Симона, обострила его чувства, заставив их откликаться, повинуясь инстинкту. Прошло уже пятнадцать лет с тех пор, как он оставил службу в итальянской армии, однако ему казалось, что это было только вчера. За всю свою жизнь Симону лишь трижды приходилось бывать в подобной переделке, и, как это ни странно, он ощущал прилив энергии: опасность придавала ему дополнительные силы. Ну а уж если это не опасность, тогда неясно, что вообще понимать под этим словом. И еще Симон ни на минуту не забывал о своем призвании, о том, что является священником. Человеком, которому поручена особая миссия: защищать церковь и веру — любой ценой. Каждое нажатие на спусковой крючок сопровождалось молитвой благодарности, возрождения и прощения. Эту молитву Симон произносил всегда, когда лишал жизни человека. Он произнес ее уже столько раз, что давно сбился со счета.

Симон изо всех сил старался не обращать внимания на боль в правом плече. Пуля прошла навылет; раскаленный металл в значительной степени оплавил ткани в месте входного отверстия, однако выходное отверстие — это уже совсем другое дело. Он чувствовал, как из раны вытекает кровь, пропитывая рубашку. Стрельба прекратилась, вокруг воцарилась полная тишина. Его замысел, состоявший в том, чтобы выманить охранников на себя, увенчался успехом. Ему удалось изрядно уменьшить их количество, но теперь оставшиеся в живых были начеку, и сейчас охоту вели уже они. Эти наемники показали, что справиться с ними непросто, а самое сильное сопротивление оказывает последний противник.

Из дома вышел полковник Т. С. Робертс: это был громадный человек ростом добрых шесть футов и немногим меньше в плечах. Оглядевшись по сторонам, он увидел мертвые тела; определить, сколько из его людей убито и сколько осталось в живых, не было возможности. Проклятое радио вышло из строя; кто-то мастерски поставил помехи.

Расставшийся с морской пехотой Соединенных Штатов, Робертс тем не менее упорно не желал расставаться со званием, поскольку оно помогало ему мгновенно добиться от подчиненных уважения и повиновения. Разумеется, на самом деле звания его лишили по приговору суда военного трибунала. Начальству пришлось не по душе, как Робертс обошелся с тем дурачком-солдатом, особенно если учесть, что наказание завершилось его смертью. Тот факт, что он нанес молодому южанину смертельный удар в висок прикладом автоматической винтовки, а затем попытался свалить всю вину на сержанта, не снискал снисхождения Робертсу во время суда. Однако бежать из армейской тюрьмы оказалось легко, а навербовать солдат удачи — еще легче. По операции «Буря в пустыне» Робертс знал тех, кто служил под его началом, знавал многих, кого не устроила быстрая развязка. Не всегда это были самые способные и опытные, но всеми двигало одно: неуемная жажда. Более сильная, чем страсть к деньгам, — жажда крови.

Робертс почесал шрам на носу. Рубец, проходивший от переносицы через всю правую щеку, доставлял ему много неприятностей, — это было напоминание о стычке с уличным бродягой два года назад. Разумеется, больше этот бродяга никого не поранит, и все же Робертс ежедневно поминал последними словами негодяя за то, что тот изуродовал ему лицо.

Никто не проникнет в этот дом — так Робертс обещал Финстеру, и он свое слово сдержит. Он подумал было о том, чтобы связаться с хозяином по сотовому телефону, но затем решил этого не делать. Взять ситуацию под контроль, минимизировать ущерб, отбить нападение. А уже потом будет достаточно времени для донесений.

Включив в доме охранную сигнализацию, Робертс остановился на крыльце, глядя на ярко освещенную местность вокруг. Однако дальше пятна света взгляд не проникал, и полковник мысленно обругал своих людей за тупость. С таким же успехом они могли завязать себе глаза и повесить на грудь неоновые мишени. Достав кольт, Робертс быстро убрал освещение — по одной пуле на прожектор оказалось достаточно. Большие лампы разлетались снопом искр и гасли. Поместье погрузилось в темноту. Что ж, вот он и уравнял шансы. Теперь настал черед переломить ход игры в свою пользу.

ГЛАВА 31

Буш побежал через толпу танцующих; ему в уши била музыка, он продвигался вперед медленно, словно брел по топкой трясине. Молодые и красивые не уступали ему дорогу. Не замечали его нарастающей паники. Кое-кто даже отталкивал плечом или локтем надоедливого американца, неизвестно как попавшего сюда.

Финстер, раскусив обман, устремился к выходу, без труда расчищая себе путь. Еще немного — и он покинет клуб и устремится домой. Миллиардер позволил себе забыться в настоящем, насладиться последней ночью. Переполненный похотью, вожделением, жадностью, Финстер стал таким же, как и те, кем он манипулировал. И хотя его дом охраняла команда из двадцати одного вооруженного до зубов человека, Финстер не сомневался, что они потерпят неудачу. Но он не собирался лишиться в одночасье всего, ради чего столько боролся. Эти ключи являются его судьбой.

По сравнению с полицейским-американцем у Финстера было преимущество; он уже покинул танцевальную площадку и находился всего в двадцати метрах от входной двери. Он потерял Буша из виду, хотя это не имело никакого значения. Ни один человек не вызывал у Финстера серьезного беспокойства: он был абсолютно уверен в себе и своих способностях. Сейчас его заботили только ключи и то, как уберечь их от рук вора и священника. Но когда до двери оставалось десять метров, Финстер налетел на стену. На человеческую стену. Перед ним стоял Буш, все его двести шестьдесят фунтов.

— Прочь с дороги! — крикнул Финстер, перекрывая рев музыки, и его голос прозвучал словно дребезжание разбитого стекла.

Буш не произнес ни слова. Он молча смотрел на человека, внушавшего благоговейное почтение тысячам, десяткам тысяч. На человека, который породил такой страх в душе Майкла.

— Ты отдаешь себе отчет, кто я такой? Да я ослеплю тебя быстрее, чем ты успеешь глазом моргнуть! — Финстер едва сдерживал в своем голосе бешенство, однако не двигался и оставался внешне невозмутимым.

Буш наконец увидел этого человека — не фотографию, не кадры телевизионной хроники; перед ним стоял сам Финстер. Было что-то пугающе неестественное, устрашающее в его полной неподвижности, которая так резко контрастировала с кипящей в нем яростью. И вдруг Буш, посмотрев Финстеру в глаза, осознал, что в них что-то не так. Они были не похожи на все то, что он видел до сих пор. Буш не мог это объяснить, но глаза Финстера не лгали. Они не были глазами человека, в них сконцентрировалось само зло. Вопреки здравому смыслу, вопреки логике Буш наконец поверил в то, в чем его так отчаянно силились убедить Майкл и Симон. Какого бы вероисповедания он ни придерживался, перед ним сейчас стояло олицетворение сил тьмы. Однако в данный момент Буша это не пугало.

— Нет, ты не сможешь меня ослепить, — спокойно произнес он. — Только не здесь.

Финстер, ничего не понимая, попытался отпихнуть его с дороги. Однако великан стоял не шелохнувшись.

— Ты даже не представляешь себе, где находишься, — с убежденностью произнес Буш.

Финстер шагнул вперед, очутившись с ним лицом к лицу.

— Освободи дорогу, пока я не…

— Ты находишься на священной земле, — оборвал его Буш. — Здесь, — он обвел вокруг рукой, — раньше была церковь. Освященная именем Господа. Святилище.

Озадаченный Финстер огляделся по сторонам, начиная кипеть. Да, не может быть никаких сомнений: это церковь. Пятнадцатифутовые окна, забранные витражами, на которых в поразительных подробностях были воспроизведены остановки Христа на крестном пути. А в дальнем конце на приподнятом постаменте находился мраморный алтарь, на котором сейчас диск-жокей крутил пластинки. Места для сидения — старинные деревянные скамьи. Балкон — хоры. И теперь становилось очевидно, что в плане клуб имеет форму креста.

— Лично я считаю это кощунством, однако сегодня это устраивает меня как нельзя больше, — сказал Буш, и его лицо начало медленно расплываться в улыбке чеширского кота.

— То есть? — Наконец переполнявшая Финстера ярость выплеснулась на поверхность: у него побагровело лицо, его начала бить дрожь.

Схватив руку Финстера своей лапищей, Буш сжал ее, подчеркивая свои слова.

— Ты останешься здесь, ослепший и бессильный. — Финстер попробовал было вырваться, но тщетно. — Ты в ловушке: ты оказался там, куда вход тебе запрещен… и… и дороги отсюда для тебя нет.

Рот Буша растянулся до ушей. Ему удалось победить того, кто считается непобедимым.

Майкл находился в пятидесяти футах над землей и перемещался по деревьям. Движения давались ему легко, без усилий, однако о скрытности нечего было и думать. Для того чтобы сохранять бесшумность на гибких ветвях, Майклу приходилось бы тратить слишком много сил. Пользуясь прикрытием темноты и звуков отдаленной перестрелки, он перебирался с одного дерева на другое. Рана оказалась пустяковой: из небольшой царапины на руке вытекла лишь капелька крови. И тем не менее пальцы его болели, ноги были на грани бесчувственности, и его все чаще беспокоила мысль, успеет ли он добраться до ключей раньше, чем Финстер возвратится домой.

С земли донесся хруст веток. Майкл застыл. В темноте внизу двигался силуэт человека, пригнувшегося, перебегающего от дерева к дереву. Один из наемников Финстера. Майкл бесшумно замер, устроившись между двумя толстыми ветвями. Сняв с плеча пистолет-пулемет, он навел его вниз. Все должно быть решено одним выстрелом. Ни в коем случае нельзя выдать свое местонахождение остальным преследователям. Если его обнаружат, ему не жить; теперь, когда он забрался наверх, больше прятаться негде. У Майкла мелькнула было мысль пропустить охранника, а затем спуститься. Только сейчас до него дошло, насколько невыгодно его положение. Сидя на дереве в пятидесяти футах над землей, он превратился в отличную мишень.

Охранник остановился прямо под ним. Внутренне собравшись, Майкл прицелился ему в темя.

Охранник рухнул как подкошенный. Пуля прошла ему сквозь мозг, вниз по горлу и далее через все тело. Майкл оглянулся по сторонам.

— Три, — прошептал он. Счет его личных побед.

Выждав немного, он начал спускаться. Ему очень нравилось карабкаться по вертикальным препятствиям, но он так привык к кирпичным стенам зданий, что начисто забыл о том, с каким наслаждением лазал по деревьям в далеком детстве. Как же удобно хвататься за ветки руками, как легко опираться на них ногами! Майкл рассеянно подумал, какое же это счастье — быть ребенком. По крайней мере, ему не пришлось бы торчать здесь. Когда до земли оставалось восемь футов, он прыгнул, приземлившись рядом с убитым охранником. И нагнулся, чтобы его проверить.

— Не двигайся! — Майкл не мог определить, откуда донесся голос. — Руки вверх. — Кто-то приблизился к нему сзади и сорвал с плеча пистолет-пулемет. В затылок врезался приклад автоматической винтовки, и Майкл отлетел вперед. — Сколько вас? — рявкнул наемник.

Майкл ничего не ответил, за что был вознагражден новым ударом в затылок.

— Отвечай, сукин сын! — Охранника звали Джекс, но он не собирался представляться.

Тяжелая винтовка обрушилась Майклу под поясницу, и он повалился на колени. Острая боль прошила почки. У него перехватило дыхание. Послышался громкий металлический лязг передернутого затвора. Наемник приставил дуло винтовки Майклу к уху, вжимая его в землю. В нос Майклу ударил запах опавшей сосновой хвои.

— Даю тебе десять секунд, — рявкнул охранник.

— Хорошо. — Мозг Майкла лихорадочно работал. — Я тебе покажу, где остальные.

— Поднимайся!

Это далось ему с трудом, но Майкл встал на ноги и побрел, как надеялся, в нужном направлении.

— Да, дружище, а тут идет самая настоящая война, — сказал он, стараясь разрядить обстановку.

Наемник молчал.

— Наверное, у вас здесь целая армия, а? — продолжал Майкл, держа руки высоко поднятыми вверх.

У него в ушах звучали гулкие шаги охранника. Майкл не сомневался, что наемник в случае чего без колебаний выстрелит ему в спину. Наконец они вышли на поляну, где первоначально прятался Симон, но, разумеется, его здесь больше не было. В воздухе висела плотная гарь пороховых газов, повсюду на земле валялись стреляные гильзы. Сразу бросался в глаза опаленный выстрелами камень, на котором стояла винтовка священника.

— Ну? — бросил Джекс, начиная подозревать, что его провели.

Майкл огляделся вокруг, не имея понятия, куда подевался его напарник по кровавой бойне. Он посмотрел в сторону особняка, который, погруженный в темноту, теперь представлял собой лишь огромное пятно, заслонившее ночное небо.

— Шагай дальше. — Наемник стволом винтовки подтолкнул Майкла в направлении особняка.

Когда они добрались до дороги, из теней появились остальные. Всего пятеро, вооруженные до зубов: пистолеты, автоматические винтовки, на щиколотке ножны с ножом.

— Нашли еще кого-нибудь? — окликнул товарищей Джекс.

— Больше никого, — ответил охранник с «ежиком» на голове. — Ты думаешь, он был один?

— Их было по крайней мере двое, — угрюмо пробурчал Джекс.

Майкл не видел говоривших, но ни один из них, судя по всему, не был командиром. У него в сердце затеплился огонек надежды: наверное, Симону удалось ускользнуть. Впрочем, быть может, священник сейчас плавает в луже собственной крови.

— Где полковник? — спросил Джекс.

— Последний раз я видел его еще до того, как началась пальба.

— А с этим ты что собираешься делать? — спросил один из наемников, указывая на Майкла.

— Прижмем его маленько, выясним, чего ему было надо, после чего поупражняемся на нем в стрельбе по живой мишени. — Джекс повернулся к Майклу. — Итак, что в этом доме такого важного, что вас не остановил двадцать один охранник?

— Ну, теперь вас уже не двадцать один, ведь так? — ответил Майкл.

Ударившись лицом об асфальт, он тотчас же пожалел о собственной дерзости. Майкл не мог сказать, кто его бьет, однако теперь это уже был не один человек. Под градом ударов он сжался в комок. Самыми страшными были пинки в бок; Майкл буквально чувствовал, как с хрустом смещаются ребра, а каждый вдох заставлял его снова и снова пережить мучительную боль. Рот наполнился металлическим привкусом крови. Майкл изо всех сил цеплялся за остатки сознания. Наемники окружили его стаей голодных гиен, с хохотом расправляясь с беззащитной добычей. На грани потери чувств, Майкл тем не менее рассеянно отметил, что глупые вопросы охранников говорят о них самих больше, чем они могут узнать о нем.

— Сколько вас?

— На кого вы работаете?

— Что вам нужно?

— Зачем нападать на законопослушного бизнесмена?

«Они ничего не знают», подумал Майкл. Этим людям о Финстере не известно абсолютно ничего; они считают его безобидным промышленным магнатом. Охранники понятия не имеют о том, что находится в подвалах особняка. Вывернув шею вверх, Майкл с вызовом посмотрел на Джекса, того, кто задавал больше всех вопросов. Он увидел холодное, безжизненное лицо, редкие волосы, жидкими прядями спадающие на уши. И глаза… судя по глазам, Джекс находился на грани безумия. Майкл успел разобрать что-то про веревку и свою шею, но затем слова Джекса превратились в белый шум и он отключился.

ГЛАВА 32

Буш и Финстер стояли грудь в грудь, лицом к лицу. Улыбка Буша сделала бы честь его зубному врачу. Никто из присутствующих в клубе не обратил внимания на это противостояние. Музыка продолжала грохотать, танцующие судорожно дергались. В свое время Буш не поверил заверениям Симона и нашел план Майкла глупым. Однако сейчас он стоял, крепко схватив Финстера за руку, а тот лишь безуспешно вырывался.

Финстера охватила паника, ничего подобного он не испытывал уже много лет. Его мысли лихорадочно носились, тщетно пытаясь найти выход. Еще никогда он не чувствовал себя таким слабым, таким бессильным. Он попал в западню в этом губительном месте. Образы с витражей терзали его черное сердце, мраморные стены, казалось, смыкались, готовые раздавить. А презрительная улыбка стоящего перед ним великана душила его, лишая жизни.

Но тут Финстера осенило. Торжествующе вскинув голову, он всмотрелся в душу Буша… и усмехнулся. И тотчас же вскипел. В буквальном смысле. Его глаза, сверкнув, закатились, остались одни белки. Руки судорожно затряслись, рот раскрылся, обмякшая нижняя челюсть упала вниз, на губах выступила пена. Тело его неистово задрожало, словно в танце, граничащем с эпилептическим припадком. Голова начала раскачиваться из стороны в сторону. И он повалился на пол. Неистово дергаясь, словно рыба на раскаленной сковороде, со стиснутыми кулаками, колотясь головой об пол. Наконец окружающие обратили на него внимание, испуганно попятились в стороны, принимая происходящее за следствие очередной передозировки наркотиков.

У Буша на лице выражение надменного торжества сменилось бесконечным страхом. Глядя на Финстера, который бился у его ног в неудержимых конвульсиях, он не знал, что и думать. Вокруг них начинала скапливаться толпа; одни смотрели на корчившегося на полу магната в ужасе, другие зачарованно. Рев музыки прорезал пронзительный женский крик. Трое здоровенных вышибал, отпихнув Буша, подхватили Финстера и понесли его к кушетке в одном из альковов. Судя по всему, для них это было чем-то обычным: каждый вечер им приходилось иметь дело с перебравшими наркоманами. Их задача заключалась в том, чтобы в стенах клуба никто не умер. Учитывая то, какие формы отдыха практиковались здесь, полицейского расследования нельзя было допустить любой ценой.

Толпа с мрачным любопытством последовала за вышибалами, завороженная зрелищем глупого бедолаги, который еще совсем недавно отрывался по полной. Эти люди находились рядом со знаменитостью, и, если им повезет, они даже смогут впоследствии рассказывать, что миллиардер умер у них на глазах. Буша оттесняли все дальше и дальше, прочь от места событий.

Не успел он ничего сообразить, как появились носилки. Вышибалы без усилий подняли Финстера и уложили его на каталку. Толпа к этому времени собралась огромная; не меньше половины тех, кто находился в клубе, глазели на Финстера, окружив его двадцатью плотными кольцами. Буш оказался в двадцать первом кольце. Он кричал, чтобы его пропустили, но, даже если кто-нибудь и слышал это сквозь грохочущую музыку, на него не обращали внимания. Американский полицейский бессилен был что-либо предпринять в этой чужой стране; его юрисдикция сюда не простиралась, он действовал здесь без разрешения, без санкции. Финстера покатили к выходу, а Буш мог лишь беспомощно наблюдать за этим издали. Появившиеся словно ниоткуда дополнительные вышибалы сдерживали зевак, а к знаменитому промышленнику уже спешили санитары.

С трудом пробравшись через море народа, выплеснувшееся на улицу, мимо журналистов, слетевшихся на сенсацию, мимо толпящихся в очереди за обтянутыми бархатом цепочками, Буш наконец оказался на тротуаре и успел заметить, как задние габаритные огни кареты «скорой помощи», за которой следом устремился лимузин Финстера, скрылись в темноте.

Придя в себя, Майкл обнаружил, что находится в самом центре кровавого побоища. По дорожке тонкими алыми ручейками струилась кровь. Тело и рассудок Майкла онемели от боли. Не в силах определить, его ли это кровь, он не смел пошевелиться, вслушиваясь в свист пролетающих над головой пуль. Сфокусировав зрение, Майкл определил, что рядом с ним появились свежие трупы: из пятерых охранников двое лежали на земле, убитые; в живых оставались лишь трое. И эти трое как одержимые палили во все стороны.

Справа от Майкла укрывался за зеленым «пежо» Джекс. С широко раскрытыми обезумевшими глазами наемник поливал длинными очередями лес, и все его тело содрогалось от частой отдачи автоматической винтовки. Вдруг один из охранников, отлетев назад, бесформенной грудой растянулся на земле. Майкл успел услышать его последний хриплый вздох, который вырвался из отверстия размером с десятицентовую монетку в шее.

— Где полковник? — прокричал второй охранник, перекрывая шум перестрелки.

— Не знаю, — ответил тот, что взял Майкла в плен.

— Чуть начали стрелять, и он спрятался? А я думал, это храбрый и доблестный командир.

Развернувшись, Джекс направил винтовку на своего товарища.

— Лучше следи за врагом. — Он указал в темноту вокруг.

Майкл молча наблюдал за разгорающейся ссорой. Эти люди не были профессиональными военными. Отторгнутые армией, «паркетные» вояки с нездоровой психикой, они тем не менее были вооружены. Симон скрывался где-то рядом, подстреливая их одного за другим. Вот только, на взгляд Майкла, недостаточно быстро.

Обернувшись, Джекс увидел, что Майкл, лежащий среди трупов, пришел в себя, и его скудное серое вещество лихорадочно заработало.

— Смотрите-ка, кто у нас проснулся! — Схватив Майкла за волосы, он рывком поднял его на ноги.

— Вот те на, черт меня побери… — пробормотал второй охранник, поднимаясь с земли.

— Молчи! — остановил его Джекс. — Лежи и не шевелись!

— Послушай, с каких это пор ты стал Господом Богом? — отрезал второй наемник.

Выпрямившись во весь рост, он прищурился, всматриваясь в темноту. Где-то во мраке прозвучал сухой треск выстрела, отголоски которого раскатились по всей долине.

— Проклятье! — выругался охранник и на глазах Майкла и Джекса замертво рухнул на землю.

Симон лежал, притаившись за старым каменным колодцем. Он был сосредоточен до предела. У наемников не оставалось никаких шансов; один за другим они падали на землю. Для того чтобы задуть огоньки их жалких жизней, хватало одного выстрела. Симон не расслаблялся ни на мгновение.

По его подсчетам, в живых к настоящему времени оставались лишь двое: командир и один из охранников. Охранник с жидкими светлыми волосами, падающими на уши, прятался за «пежо», но вот где находился второй, Симон понятия не имел. Изучив дорогу в прицел ночного видения, он обнаружил Майкла. Тот стоял на подкашивающихся ногах рядом с «пежо». Судя по виду, его здорово избили; один глаз полностью заплыл. Охранник с жидкими космами поднялся у Майкла за спиной и ткнул ему под подбородок дуло автоматической винтовки. Симон отчаянно пытался взять его на мушку, но охранник знал свое дело; он толкал Майкла из стороны в сторону, не давая прицелиться. Дистанция сто ярдов, умеренный боковой ветер, движущаяся мишень небольших размеров. Симон не мог рисковать. Священник пополз вперед, сокращая расстояние до пятидесяти ярдов.

Оказавшись на открытом месте, он убрал пистолеты и раздвинул сошку винтовки. Согнул и разогнул пальцы, разминая затекшие мышцы. Затем обхватил правой рукой приклад, уперся им в плечо, обвил указательным пальцем спусковой крючок и прильнул глазом к окуляру. Чуть поводив дулом из стороны в сторону, Симон наконец навел перекрестие прицела на зеленую французскую машину. Затем взял немного выше, целясь в точку в нескольких дюймах слева от правого плеча Майкла. Голова охранника, дернувшись, на добрых полторы секунды застыла на линии прицеливания, затем сместилась в сторону и снова ее пересекла. Оценив силу ветра, Симон сделал поправку… Чуть сместил прицел… Сделал вдох… И начал молитву. Как только голова охранника стала опять двигаться к линии прицеливания, Симон напряг палец.

Удар ногой пришелся ему прямо в висок. Вылетевшая из рук винтовка выстрелила, и пуля ушла куда-то в лес. Симон откатился в сторону, инстинктивно пытаясь смягчить удар. Не обращая внимания на раскалывающийся от боли череп, он вскочил на ноги. Перед ним стоял человек, чье лицо было изуродовано самым страшным шрамом из тех, что доводилось видеть Симону. Напавший был в армейском офицерском камуфляже — но какой именно армии, оставалось только гадать. Однако на Симона произвело впечатление не это, а бесконечная уверенность его противника. Полковник был вооружен — в кобурах на бедрах лежали пистолеты; однако его руки оставались пустыми. Этот человек не сомневался в том, что расправится с врагом, не прибегая к помощи оружия.

Некоторое время противники стояли неподвижно, словно изучая друг друга сквозь невидимый барьер. Полковник нанес удар первым — жесткий удар ногой в ребра. Симон, отшатнувшись назад, устоял на ногах и успел увернуться от продолжения. Он выдал серию мощных ударов кулаками, однако все они были встречены умелыми блоками. Казалось, полковник читает его мысли и знает наперед каждый его шаг. Симон понял, что имеет дело с превосходящим противником. Последовал новый ураган ударов ногами и кулаками, нанесенных стремительно, на едином дыхании. Каждый новый удар последовательно оттеснял Симона назад, дальше от его оружия. Пригнувшись, священник устремился вперед, обрушившись на ноги и пах полковника. Наемник попятился, в его взгляде мелькнула усталость. Симон усилил натиск, вкладывая в каждый удар всю энергию, словно в последний. И только тут, словно в шахматной партии, он запоздало осознал, что совершил ошибочный ход. Полковник умышленно заставил его растратить впустую силы, изображая боль и усталость, тогда как в действительности именно он оставался атакующей стороной. И как только до Симона это дошло, полковник с удвоенной силой снова обрушился на него, поливая градом ударов.

Симон начал заметно сдавать. Он старался отбивать все, что мог, но удары полковника пробивали блоки, жестоко терзая ему лицо и грудь. Симон пятился назад, прочь от соперника и прочь от оружия, до тех пор, пока не остановился, упершись спиной в стену. Он ощутил поясницей прохладу каменной кладки; это был колодец. В воздухе чувствовалась поднимающаяся снизу сырость.

Без предупреждения полковник ринулся вперед; его руки сомкнулись на горле священника. Симон отчаянно пытался освободиться, однако был слишком слабым и уставшим. Он столкнулся с противником, который превосходил его не только в силе, но также в стратегическом мышлении. Полковник навалился всем своим весом на Симона, опрокидывая его через край колодца. Симон увидел прямо перед глазами страшный шрам, белесую кожу, уходящую в глубь тела до самой кости. Могучие пальцы беспощадно стискивали ему горло, не давая сделать вдох; в ушах слышался бешеный стук, к которому примешивались далекие всплески камешков, срывавшихся с края колодца и падавших вниз, на глубину семьдесят пять футов. Темнота перед глазами стала непроницаемой; Симон чувствовал, как окружающий мир ускользает прочь.

И вдруг смертельная хватка ослабла. Жадно глотнув воздух, Симон почувствовал, как полковник валится на него, словно куль муки. Кровь его снова наполнилась кислородом, и он испытал ни с чем не сравнимую головную боль. Оглушенный, растерянный, Симон выбрался из-под придавившей его туши. Полковник лежал на краю колодца, а в спине у него торчал нож.

Рядом стоял Майкл, окровавленный, в синяках и ссадинах. Превозмогая боль, он улыбнулся. Обессиленный Симон сполз вдоль покрытой мхом холодной стены на землю. Майкл подошел к командиру наемников и выдернул из спины длинный нож. На буром камуфляже уже расплылось темное пятно. Не раздумывая, Майкл схватил полковника за ноги и поднял их высоко в воздух, а остальное доделала сила тяжести, увлекая мертвое тело вниз. Майкл успел мысленно досчитать до пяти, прежде чем тело главы службы безопасности Финстера упало в воду.

Симон не стал спрашивать Майкла, как ему удалось освободиться от второго охранника, однако проникся уважением к этому человеку, которого он еще неделю назад собирался убить.

Майкл убрал нож в ножны на лодыжке, которые забрал у одного из убитых охранников. Тем же самым ножом он убил Джекса, мерзкого наемника, который на протяжении последнего получаса был его навязчивым спутником.

Когда Джекс держал его перед собой, дергая из стороны в сторону, раздался одинокий выстрел. Повалив Майкла на землю, наемник снова укрылся за зеленым «пежо», придавив своего пленника каблуком. Майкл, обессиленный и изможденный, огляделся вокруг, пытаясь найти оружие убитых охранников, однако тяжелый ботинок на шее не позволял ему двигаться. И тут он вспомнил. Это было у всех. На ноге. Джеке с силой вдавил ботинок Майклу в шею, прижимая его к асфальту. Майкл протянул руку, нащупал колено, икру… Вот оно. Выдернув нож из ножен, он трижды полоснул своего противника. Первый удар, направленный вверх, рассек Джексу подколенное сухожилие правой ноги и бедренную артерию; второй сделал то же самое с его левой ногой. Охранник с жидкими космами рухнул на землю, обливаясь кровью. Алые струйки из обеих ног быстро превратились в маленькие фонтанчики. Поднявшись на ноги, Майкл нанес третий, завершающий удар.

Буш еще никогда не ездил быстрее ста двадцати миль в час. А сейчас стрелка спидометра просто зашкаливала. Ему потребовалось десять минут на то, чтобы добраться до машины, и еще пять, чтобы поплутать по берлинскому предместью, при этом он как одержимый звонил по сотовому телефону. Но ему неизменно отвечал по-немецки любезный женский голос, говоривший, надо полагать: «Вызываемый абонент недоступен или находится вне зоны действия сети. Пожалуйста, оставьте сообщение после сигнала».

Буш оставил сообщение, не зная, прослушает ли его кто-нибудь. Оно было простым: «Убирайтесь, убирайтесь немедленно! Он едет домой!!!»

За какие-то минуты тщательно разработанный план провалился ко всем чертям — в буквальном смысле. Буш не сомневался в том, что Симону удастся преодолеть сопротивление охраны и проникнуть в особняк. После чего Майклу оставалось только схватить ключи, и, прежде чем кто-либо успеет опомниться, они домчатся до аэропорта и поднимутся в воздух. А Бушу нужно было лишь не дать Финстеру покинуть стены клуба, выполненного под церковь.

Он нажал кнопку повторного вызова.

— Ну же, ну же, ну же…

— Еs tu mir…

— Черт! — Он захлопнул крышку сотового. Ну почему они отключили телефон?

Буш словно сумасшедший перестраивался из одного ряда в другой, выскакивал на встречную полосу, мигал фарами, гудел клаксоном. В пяти километрах за городом он увидел на обочине машину «скорой помощи». Двери были раскрыты, мигалка продолжала работать. Останавливаться не имело смысла; Буш понял, что водитель и санитары мертвы.

У него осталась только одна мысль: Финстер на свободе, он взбешен и направляется домой.

ГЛАВА 33

Дженни Буш несла дежурство у постели Мэри. Монотонное гудение кислородного аппарата в сочетании со стерильным больничным запахом вызвало у нее мучительную головную боль, и началось все это больше двух часов назад. Последние лучи заходящего солнца окрасили маленькую палату в оранжевый цвет; Дженни, которая столько времени видела перед глазами только антисептическую белизну реанимационной, радовалась любой краске.

Мэри забылась глубоким сном под действием наркотиков. Лекарства не только сдерживали боль, но и затуманивали сознание. Бледное лицо Мэри распухло, выцветшие волосы сохранили лишь воспоминание о былом блеске. Бедняжка увядала на глазах у Дженни. Врач не решался оценить, как долго ей еще осталось, но, несомненно, конец был близок. Дженни знала, что больше всего мучит подругу: Мэри боялась умереть в одиночестве. Но если Майкл не может выполнить последнее желание ее лучшей подруги, это сделает она сама. Оставив малышей своей сестре, Дженни не собиралась покидать клинику до тех пор, пока не вернется Майкл — сколько бы ни пришлось его ждать.

Она еще раз позвонила в гостиницу, про которую упомянул Поль. Ее опасения вспыхнули с новой силой, поскольку Дженни переключили на чересчур пытливого полицейского, запугавшего ее своими вопросами. Известно ли ей, с кем путешествует ее муж? Потом что-то про выстрелы и убитых. Не знает ли она, куда он направился? Повергнутая этими вопросами в ужас, Дженни бросила трубку. Поль и Майкл уже должны были вернуться — по крайней мере, так уверял ее Поль. Он обещал, что только слетает туда и обратно. Жена полицейского, всю жизнь прожившая с такими тревогами, Дженни научилась отодвигать их на задний план. Сейчас она нужна Мэри.

Частота сердцебиений Мэри стала увеличиваться; кардиограф запищал быстрее. Мэри зашевелилась, вытянула ноги, вжала затылок в подушку. Дженни заметила, как у подруги задергались веки: Мэри что-то снилось. Она застонала, потом бессвязно забормотала. У нее на лбу высыпали крупные градинки пота.

Сон оказался кошмарным. А Дженни знала, какие кошмары снятся подруге; та не раз делилась с ней. Они неизменно вращались вокруг Майкла: он возвращается к своему преступному прошлому и расплачивается за это жизнью на глазах у беспомощной Мэри. Дженни знала, что кошмары заканчивались только тогда, когда Мэри, от страха очнувшись, усаживалась в кровати. Взяв мокрое полотенце, Дженни склонилась над подругой, вытирая ей лицо.

— Ш-ш-ш, — прошептала она, словно успокаивая ребенка. — Все хорошо, я здесь, я рядом.

Она мысленно прокляла лекарства, заточившие подругу в плену кошмаров.

Тело Мэри напряглось. Дженни осторожно взяла ее за руку, все острее ощущая собственное бессилие. Она ничем не может облегчить страдания подруги. Мэри металась на кровати из стороны в сторону, словно пытаясь ускользнуть от ужасов, терзающих ее сознание. Но выхода из царства страхов, в которое она попала, не было. Мэри рассказывала подруге, что кошмарный сон никогда не доходит до завершения; в самый последний момент она неизменно просыпалась, приходила в себя, оказывалась в реальности, благословенно избавленная от зловещего апофеоза. Сегодня, однако, у Мэри не было выхода: она вынуждена была пережить кошмар до конца, увидеть его опустошительный финал.

Уже много лет жизнь Дженни была неразрывно связана с супругами Сент-Пьер; сейчас она чувствовала, как весь ее мир рушится. Мэри при смерти, Майкл в беде, а теперь еще и Поль пропал. Она любила мужа за грубоватую резкость, за то, что он полностью посвятил себя детям, за его моральные принципы, которые все остальные похоронили уже десятки лет назад. Вопреки всему Дженни верила, что Поль и Майкл живы и здоровы, но при этом чувствовала, что им еще предстоит пройти главное испытание.

Дженни наблюдала за тем, как судорожно вздымается грудь Мэри. Тело подруги корчилось в конвульсиях, постельное белье промокло насквозь от пота; кошмарный сон приближался к апогею. «Господи, пусть у них все получится», — мысленно молилась Дженни, прося Бога не оставить всех ее друзей.

Входная дверь особняка распахнулась настежь. Откуда-то изнутри донесся громкий писк, раздававшийся с интервалом в одну секунду.

— Нельзя ли поторопиться? — прошептал Симон.

— Успокойся. У меня есть шестьдесят секунд.

— Теперь уже пятьдесят восемь.

Майкл шагнул в просторный холл; весь свет был выключен, и дом погружен в полный мрак. Включив крохотный фонарик, Майкл открыл шкаф из красного дерева, стоявший у самой двери, и выбросил лезвие ножа. Раздвинув в разные стороны несчетное количество плечиков с костюмами и плащами, он добрался до небольшого белого ящика сигнализации и посмотрел на дисплей: мигающие красные светодиоды дошли уже до цифры сорок пять. Клавиатуры нс было: лишь щель считывающего устройства магнитной карточки. А карточки у Майкла не было.

— Отлично, — пробормотал он.

— Что именно отлично? — окликнул стоявший у него за спиной Симон.

Майкл помолчал, шумно выдохнув. У него оставалось тридцать восемь секунд.

— Видишь, вот эта штуковина…

— Не надо объяснений, — оборвал его Симон.

Сейчас им недоставало только приезда местной полиции. Спрятать двадцать один труп будет очень нелегко, а объяснить свое присутствие — еще труднее. Еще немного — и здесь все будет кишеть сотрудниками правоохранительных органов. О том, чтобы раздобыть ключи, придется забыть.

Взяв фонарик в зубы, Майкл сосредоточился. Повернув нож, он просунул лезвие за панель. Открыл крышку и уставился на содержимое. Беспорядочное сплетение проводов казалось скорее тарелкой спагетти, чем охранной системой. Двадцать девять секунд. Теперь пронзительный писк зазвучал вдвое чаще.

Майкл достал из кармана два провода с зажимами на концах. Он перебрал большим пальцем двадцать с лишним проводов — конечно, никаких пресловутых синего и красного не обнаружилось; система была защищена кодом, и каждый цвет имел строго определенное значение. Вероятность выбрать наугад нужную пару равнялась одному из трехсот восьмидесяти. И, к несчастью, времени оставалось в обрез. Девятнадцать секунд. Теперь писк уже звучал частым градом. Майкл застыл, задумчиво глядя на провода.

— Гм… я, конечно, понимаю, что мы никуда не торопимся, но все же… — напомнил ему Симон. В голосе священника прозвучала тень тревоги.

Девять секунд. Если бы у него был час… возможно, он и смог бы расколоть эту систему. И вдруг Майкла осенило. Он проследил провода, которые вели от дисплея таймера, проводил их через разноцветный лабиринт до маленькой черной микросхемы. Закрепил зажимами один провод. Четыре секунды.

— Послушай, мы не можем торчать здесь весь день. — Такого напряжения Симон не испытывал и под пулями наемников.

— На самом деле… — Майкл ловко закрепил второй зажим, — теперь можем.

Таймер замигал, и на дисплее, где оставалось всего две секунды, обратный отсчет начался снова, теперь уже от десяти часов.

— Если не удается сбросить сигнализацию, надо сбросить часы, — облегченно вздохнув, объяснил Майкл.

Он повел Симона в сердце особняка. По мере того как они удалялись от входа, проходя мимо библиотеки в глубь дома, слабый свет, пробивавшийся из боковых комнат и с лестницы, становился все сильнее. Конечно, ярким его назвать было нельзя, и все же он позволил выключить фонарики. Майкл не терял времени на то, чтобы заглядывать во все комнаты; теперь все приобрело другой смысл. В предыдущий раз при виде этих несметных сокровищ, собранных владельцем дома, он испытывал любопытство, но сейчас… Майкл не ощущал ничего, кроме отвращения.

Наконец они дошли до старой массивной деревянной двери. Она была чуть приоткрыта. Майкл взялся за большую потемневшую чугунную ручку. Протестующий скрип петель резанул слух хуже любых сигналов тревоги. Выхватив пистолет, Симон развернулся, готовый дать отпор тому, кто прибежит на этот звук.

Затхлый сырой воздух, вырвавшийся из каменного подземелья, тотчас же ударил Майклу в нос, пробуждая его былые страхи. Они с Симоном начали спускаться вниз; священник держал пистолет перед собой на уровне пояса. Чтобы не стать легкой мишенью, фонарики они погасили, и теперь им пришлось преодолевать больше двухсот футов вслепую, ориентируясь лишь по скользким ступеням и расщепленным перилам. Майкл не мог не сравнить это подземелье и камеры берлинской тюрьмы; и там, и здесь в воздухе висело почти осязаемое чувство страха.

Шагнув с последней ступени, они оказались на утрамбованном земляном полу. Майкл попытался сориентироваться; перил больше не было. Они постояли, слепые в непроницаемой иссиня-черной темноте, которая плотной повязкой закрывала им глаза. Воздух был насыщен зловонием гниения.

— Как насчет того, чтобы зажечь… — начал было Майкл, но внезапно Симон резким толчком повалил его на землю.

Выстрел прогремел ниоткуда, оглушительный треск, который ударил по барабанным перепонкам многократными отголосками, отразившимися от каменных сводов. Майкл и Симон распластались на полу, не в силах определить местонахождение невидимого охранника, встретить которого здесь они никак не ожидали.

— Я отползу вправо, — прошептал в темноте Симон. — А ты постарайся отвлечь на себя его огонь.

— Ну спасибо.

Симон бесшумно скрылся во мраке, оставив Майкла одного в этом подземелье, ставшем причиной всех его кошмаров.

«Отвлечь огонь на себя. Замечательно».

Ощупывая стену, Майкл, пятясь, отошел на несколько шагов назад. Вдруг его пальцы провалились в полость в шести футах над землей, где известь раскрошилась. Достав нож, Майкл принялся бесшумно расширять углубление, затем вставил туда фонарик. Высоко, в стороне — отличная мишень; этой же самой уловкой он воспользовался, обманув Симона на кладбище. Все дело в перспективе, в ловкости рук, в волшебстве: пусть люди увидят то, что они хотят увидеть.

Пригнувшись как можно ниже, Майкл зажег фонарик, и его тонкий луч упал на собрание зловещих произведений искусства. Майкл постарался остаться в стороне от пятна света, но, прежде чем он успел сделать хоть шаг, снова загрохотали выстрелы. Пять выстрелов, один за другим, казалось, донесшиеся отовсюду.

Разбитый пулей фонарик погас. Снова опустилась удушливая темнота. Наступившая тишина сводила с ума. И никаких признаков Симона. Откуда-то из глубины подземелья донесся шорох. Напрягая память, Майкл осторожно двинулся вперед. Сжимая перед собой «глок», он шел на эти тихие звуки. Казалось, они раздавались внизу, на уровне земли: кто-то царапал ногтями по камню. Майкл сделал еще один шаг, и вдруг темнота ожила еще одним звуком, похожим на свистящее бульканье. Быстро присев, Майкл поводил пистолетом вокруг. Ствол на расстоянии вытянутой руки наткнулся на что-то мягкое, податливое. Чье-то тело. Дыхание человека было слабым, неровным. Пошарив, Майкл нащупал голову и опустил пистолет на землю. Его пальцы продолжали изучать: короткий «ежик» жестких волос, кожа, похожая на пергамент. Он вздрогнул, ощутив прикосновение руки к плечу. Бесшумно приблизившийся к нему сзади священник зажег фонарик. Майкл стоял на коленях перед распростертым на земле стариком лет девяноста, а то и больше. Майкл поднял взгляд.

— Вот кто стрелял, Симон опустил пистолет.

— Кто он?

— Чарльз… дворецкий Финстера, — только и смог вымолвить Майкл.

Старик испустил последний вздох.

Выпрямившись над трупом, Симон осенил себя крестным знамением и прочитал короткую молитву по усопшему. От Майкла не укрылась жуткая ирония происходящего: священник почтил погребальным обрядом человека, которого только что сам убил.

Они двинулись дальше, углубляясь в подземелье. Вокруг плясали угрюмые тени, повсюду висел сырой, терпкий запах гниения. Симон, водя лучом фонарика по сторонам, поражался тому, что открывалось его взгляду. Кричащая от ужаса мать, прижимающая к себе окровавленных детей. Воитель, потрошащий внутренности тем, кто сложил оружие. Гобелены прославляли смерть, полотна изображали разлагающиеся трупы: человечество, безжалостно порабощенное злом. Тысячи произведений искусства, каждое последующее более жуткое, чем предыдущее, — Симону казалось, что он попал в преисподнюю.

У него мелькнула мысль, что, покидая это страшное место, надо будет здесь все уничтожить. Это не искусство; ничего подобного он не мог себе даже представить. Ни один взор не должен будет упасть на это собрание; все эти страшные произведения были сотворены человеком, а не демонами зла. Они родились в руках художников, одержимых мыслями, постичь которые Симон не мог.

— Поторопись! — окликнул его Майкл, двигаясь вперед. Он украдкой взглянул на отблески, лижущие стены: потемневшая каменная кладка, окрашенная естественной ржавчиной, создавала ощущение струящейся по камням крови. Сталактиты, едва различимые под сводами, свисали подобно кинжалам, готовым обрушиться на незваных гостей. — Я не собираюсь оставаться здесь дольше, чем потребуется.

Оторвав взгляд от окружающего ужаса, Симон последовал за Майклом, но тут же остановился, привлеченный последним живописным полотном. Оно стояло впереди, у двери, водруженное на другие холсты. Высотой четыре фута, картина резко выделялась среди всех остальных. Ее присутствие в этом заповеднике зла было необъяснимым. Единственный луч света в темноте. Великолепно исполненные Врата рая. Симон в благоговейном почтении уставился на полотно — напоминание о том, что надежда есть всегда, каким бы безысходным ни казалось положение. II он вспомнил…

Финстер больше не собирался довольствоваться тем, что похищал одну душу здесь, другую — там; он хотел получить всё, хотел возвратиться туда, откуда был изгнан в незапамятные времена. В груди Симона вскипели новые силы, и он устремился дальше по коридору.

Майкл стоял перед дверью комнаты с ключами. Отполированное до блеска сырой нефти, эбеновое дерево сияло; низкая притолока на высоте шести футов вынуждала входящего пригнуться. Без труда справившись с древним замком, Майкл ухватился за ржавое железное кольцо, служившее ручкой. Дверь со скрипом отворилась. Симон посветил фонариком внутрь.

Посреди маленькой комнаты на пьедестале из красного дерева в небольшой дароносице лежали на кроваво-красной подушке ключи, с виду такие же простые и безобидные, как и тогда, когда Майкл их похитил. Резная деревянная шкатулка, в которой они хранились, стояла в стороне на каменной полке рядом с сотнями свечей, в основном обгоревших до маленьких огарков. Майкл ощутил прилив надежды. Наконец он близок к тому, чтобы исправить то зло, которое причинил жене.

Майкл и Симон подошли к пьедесталу и остановились перед ним друг напротив друга. Помещение было настолько тесным, что спины их касались стен, Майкл осмотрел пьедестал, пытаясь найти сигнализацию или ловушки, провел пальцем по каменному основанию и деревянной колонне, вверх до самой красной подушки. Все чисто. И тут его внимание привлек мигающий огонек. Он посмотрел на Симона, затем снова на сотовый телефон у него на поясе. На нем мигала маленькая зеленая лампочка. Симон раскрыл телефон; дисплей озарился светом: «1 сообщение, 19 неотвеченных звонков. Сигнал отсутствует». Номер этого телефона был только у Буша.

Они находились в двухстах футах под землей, у них над головой возвышались тысячи тонн камня и породы, однако оглушительный грохот проник в самые недра. С таким пугающим звуком, от которого сотрясается земля, разбивается реактивный истребитель, врезавшийся в горный склон. С потолка и стен посыпались пыль и мелкие осколки, и в воздухе тотчас же повис удушливый туман. У Майкла мелькнула мысль, что рушится весь мир.

Массивная входная дверь слетела с петель и рухнула на парадную лестницу; сила удара мгновенно превратила мраморные ступени в груду обломков. Объятый бесконечной яростью, Финстер ворвался в дом. Казалось, впереди себя он гнал невидимую волну: деревянные стены дрожали и выгибались, словно тонкая резина воздушных шариков, картины срывались вниз, скульптуры падали на пол. Все, что встречалось ему на пути, подвергалось уничтожению.

Пробыв пять минут в карете «скорой помощи», Финстер полностью пришел в себя. Еще никогда он не становился жертвой такого чудовищного обмана, усугубленного собственными тщеславием, вожделением и жадностью. И он клятвенно обещал себе, что впредь такое не повторится. На глазах остолбеневшего санитара Финстер разорвал ремни, которыми был пристегнут к носилкам, распахнул задние двери и выпрыгнул из машины «скорой помощи», несшейся на полной скорости по автостраде. Его водитель, правильно оценив ситуацию, мчался следом. Он с улыбкой проследил за тем, как Финстер вылетел на дорогу. Лимузин вильнул в сторону, на волосок разминувшись с кувыркающимся телом. Затем машина догнала «скорую помощь» и вытеснила ее на обочину. Тем временем Финстер как ни в чем не бывало поднялся с земли и отряхнулся.

С санитарами расправился не Финстер; это сделал водитель. Они умерли, так и не получив ответа на бесчисленные вопросы о своем последнем клиенте.

Как только лимузин пробил ворота, сорвав их с каменных столбов, Финстер сразу же увидел первых двух убитых. Он понял, что недооценил Майкла и священника и переоценил своих наемников. За те годы, что Финстер изображал из себя преуспевающего промышленника, он забыл, какой силой обладает человек перед лицом смерти. А еще сильнее решимость того, кто хочет спасти своих близких. Когда лимузин проехал по дороге до самого особняка, перед Финстером открылась картина безжалостной бойни. Повсюду убитые охранники, кровавые мазки, словно нанесенные гигантской кистью. Переполняющая Финстера ярость нарастала по экспоненте с каждым шагом к дому; ворвавшись в каменный особняк, он наконец дал волю своему бешенству, безжалостно расправившись с входной дверью, а затем принявшись крушить все на своем пути.

За считанные секунды добравшись до двери в подвал, Финстер сорвал ее с петель. В одно мгновение он спустился вниз; свет ему не понадобился, дорогу он знал наизусть. Он был у себя дома.

Финстер, уже не человек, а скорее дикий зверь, крадучись пробирался по подземелью. Пригнувшись, он ступал бесшумно, озираясь вокруг, принюхиваясь. Ощутив что-то в кромешной темноте справа от себя, за стендом русских батальных полотен, Финстер прошел мимо. Он наслаждался охотой, когда добычу нужно найти, спугнуть, поиграть с ней, дать ей почувствовать себя более хитрой, более ловкой. Пусть жертва блаженно верит, что ей удалось провести охотника; на самом деле она движется прямиком в расставленную ловушку.

Продвигаясь во мраке к двери комнаты с ключами, Финстер прошел мимо картины, изображающей Врата рая: вот что двигало им. Картина придавала ему силы, звала вперед, заставляла полностью сосредоточиться на главной цели, — так заключенный вешает на стену своей камеры горный пейзаж, чтобы тот не позволял ему забывать о свободе. Это живописное полотно олицетворяло для Финстера то, к чему надо стремиться; можно даже сказать, картина вселяла в него надежду. Никто не отнимет у него Врата рая, а тому, кто только попытается это сделать, придется дорого заплатить за свою дерзость. Взявшись холодной рукой за ржавое чугунное кольцо, Финстер потянул дверь, и та со скрипом, неохотно отворилась.

И тотчас без предупреждения Финстер молниеносно обернулся и резко выбросил вперед левую руку, как будто хватая темноту. Стены подземелья задрожали, воздух насытился электричеством, непроницаемый мрак озарился голубыми молниями. Скульптуры задрожали на постаментах, картины стали падать на пол; подвал, только что совершенно безжизненный, внезапно наполнился смятением и страхом. Из темноты поднялись вверх два человеческих тела: Симон и Майкл. Они взмыли в воздух, словно сметенные невидимым ураганом. Все выше и выше, на двадцать футов над землей, пока наконец не врезались в свод подземелья, в опасной близости от острых как кинжалы сталактитов. С распростертыми руками и ногами Симон и Майкл оказались распластаны на потолке, как будто сила земного притяжения в один миг изменила свое направление на противоположное. Через мгновение все оружие, которое было у них, оторвалось от зависших в воздухе тел. Пистолеты, ножи с грохотом упали на пол.

— Как вы посмели? — бушевал Финстер. — Неужели вы действительно решили, что сможете одолеть меня? — Встав под ними, он поднял взгляд, направляя своих пленников рукой, словно беспомощных марионеток, висящих на невидимых нитях.

Если до этого у Майкла в сердце еще оставались сомнения относительно истинной личности того, на кого он работал, теперь там прочно поселился безотчетный ужас. У него на глазах по всему периметру подземелья вспыхнули свечи и факелы, озарив все ярким светом. Только сейчас ему открылись полные масштабы коллекции извращенного искусства, собранной Финстером: в призрачном оранжевом сиянии факелов он разглядел вдесятеро больше того, что успел увидеть во время первого посещения. Размерами превышающее футбольное поле, подземное помещение было заполнено целым морем зловещих реликвий, простиравшихся всюду, куда только проникал свет, — величайшая пещера из всех тех, что когда-либо открывались человеческому взору. Своды бешено тряслись, сталактиты вгрызались в темноту подобно острым клыкам хищного зверя. Финстер расхаживал внизу из стороны в сторону. Его дорогой костюм, сшитый на заказ, был помят и разорван в клочья; напряженность позы ассоциировалась с туго сжатой пружиной. Даже на расстоянии Майклу было видно, как пылают злобным красноватым огнем глаза Финстера, отражая в себе пламя свечей.

— Отдайте то, что принадлежит мне! — ревел Финстер. — Отдайте… мне… мои… ключи!

Симона терзала мучительная боль. Правая половина его лица была распорота сталактитом; кровь, стекая по щеке, алым дождем проливалась на утрамбованный земляной пол. Однако во взгляде священника не было страха; он ни на минуту не прекращал борьбы с невидимой рукой, которая пригвоздила его к потолку.

— Эти ключи никогда не были твоими! — с презрением бросил он.

— Но теперь они мои, священник! Как и все, что с ними связано. А сейчас отдайте мне ключи, иначе я вырву ваши сердца.

Лицо Майкла исказилось от невыносимых страданий. Задыхаясь, он пробормотал:

— Вы… мне… обещали. — Симон недоуменно посмотрел на товарища, сбитый с толку его словами. — Вы говорили, что никогда не нарушаете условий соглашения.

— К чему это ты клонишь? — презрительно фыркнул Финстер.

— Вы обещали, что никогда не причините мне вреда.

Финстер усмехнулся.

— Подумать только, как умно. Откуда такая дальновидность? — Он перевел взгляд на Симона. — Зато с тобой мы никаких соглашений не заключали. — Грудь Симона словно сдавили невидимые тиски, еще сильнее вжимая его в потолок, выталкивая воздух из легких.

— Итак, отдавайте ключи, — прорычал Финстер голосом, в котором не осталось ни тени былого тембра и изящества. Отойдя прочь, он задержался перед дверью комнаты с ключами и, обернувшись, насмешливо произнес: — Ты прав, Майкл. Я действительно дал слово не делать тебе ничего плохого, но именно поэтому на меня работает вот он. Я что-то не припоминаю, чтобы он давал тебе какие-либо обещания.

На погруженной в темноту лестнице появился водитель Финстера, тот самый, который подобрал его на автостраде. В левой руке он сжимал пистолет, из которого убил санитаров.

Деннис Тэл был готов оправдаться в глазах своего босса.

Он приехал рано вечером. Финстер находился у себя в библиотеке, наслаждаясь прелестями Джой; он не сказал ни слова, лишь молча посмотрел на Тэла, одним взглядом обвиняя его в провале. Тэл даже представить себе не мог, что все эти годы его, словно марионетку, дергал за нитки знаменитый на весь мир миллиардер, что именно его голос отдавал ему распоряжения по телефону. Взгляд Финстера поверг наемного убийцу в такой ужас, что Тэл не осмелился признаться вслух в своей неудаче, испугавшись, что умрет еще до того, как с его уст успеет слететь последнее слово.

Поэтому Тэл сказал единственное, что, на его взгляд, способно было сохранить ему жизнь:

— Они мертвы.

Когда Финстер услышал это, его глаза смягчились. Устранены последние препятствия к окончательному торжеству: Майкл Сент-Пьер и этот безумный священник. Однако, проницательный и осторожный, он привык никогда не полагаться на волю случая. Свой дом Финстер защитил, используя все имеющиеся у него в распоряжении силы и средства, задействовав всех своих людей. Вся его маленькая личная армия, включая водителя, была мобилизована на то, чтобы продолжать охрану ключей. Поэтому на этот вечер Финстер приказал Тэлу стать его личным водителем.

Сидя за рулем лимузина, Тэл слушал за спиной пустую болтовню и смех искательниц легкой добычи и со страхом ждал, что ему в затылок вопьется пуля. Но выстрела так и не последовало. Тэл полагал, что бесстыдная ложь об успешной расправе написана у него на лице; он не сомневался, что Финстер его раскусит. Однако время шло, и Тэл стал успокаивать себя тем, что его хозяин, возможно, так никогда и не узнает правды, или… или, быть может, он сам убьет Финстера.

Подобные размышления были прерваны в тот момент, когда его верховного главнокомандующего пронесли на носилках. Бегом вернувшись к лимузину, Тэл последовал за каретой «скорой помощи». Когда Финстер вывалился на проезжую часть, Тэл, стремясь поверить в желаемое, списал его со счетов. Догнав машину, он отомстил за своего хозяина, двумя выстрелами расправившись с двумя санитарами. Вернувшись назад, ошеломленный Тэл увидел, как Финстер, не получивший ни царапины, спокойно поднялся с асфальта и отряхнулся. Только тогда он вдруг осознал, что у его хозяина есть такие стороны, о существовании которых он и не подозревал. Пока лимузин несся по автостраде, мысли Тэла лихорадочно работали. А когда у него на глазах массивные ворота слетели с петель, подчиняясь едва уловимому движению руки Финстера, когда он увидел дорогу перед особняком, усеянную трупами, — что ж, Деннис Тэл буквально влюбился в своего хозяина.

Тэл стоял, глядя на двоих человек, вжатых в каменный свод высоко над головой; теперь наконец ему стало понятно, чьи поручения он выполнял в течение последних пяти лет. У него в груди не поднялось щемящее чувство страха; его сердце не сбилось с ритма.

— Тебя остановят, — пробормотал Симон.

Распластанный на потолке, с побагровевшим лицом, с вздутыми сухожилиями шеи, священник стонал от невыносимой боли. Его стоны сопровождались тихим скрежетом, и было неясно, то ли это тело Симона трется о каменистый потолок, то ли хрустят его кости.

— Ты не сможешь…

— Ну, конечно же, — насмешливо произнес Финстер, толкая дверь в комнату с ключами.

— Ты не сможешь похитить рай! — задыхаясь, промолвил Симон.

— Он уже мой. Итак, верните мои ключи…

Финстер остановился на середине фразы. Дверь со скрипом распахнулась настежь. В темноте мерцали огни. Финстер заглянул внутрь. Его взгляд привлекло что-то блестящее, что лежало на алой бархатной подушечке. Прищурившись, он склонил голову набок, и его лицо расплылось в торжествующей улыбке.

И в то же самое мгновение Симон и Майкл, оторвавшись от потолка, с высоты второго этажа рухнули на плотный земляной пол.

Финстер был зачарован ключами: как оказалось, воры не успели добраться до них; он застал их врасплох, не дал довершить начатое. Финстер выпрямился во весь рост и поднял руки, смахнув назад длинные седые волосы. К нему вернулась его прежняя элегантность.

— Убери их отсюда, — приказал он Тэлу, даже не взглянув на тела двух смельчаков, дерзнувших бросить ему вызов. Его торжествующий голос снова прозвучал сладкоголосой мелодией. — И поступи с ними так, как сочтешь нужным.

ГЛАВА 34

Держа Симона и Майкла под прицелом двух пистолетов, Тэл вывел их на улицу через главную дверь и дальше, мимо распростертых на асфальте трупов охранников к длинному черному лимузину. Его пленники, окровавленные, в синяках и ссадинах, до сих пор не могли опомниться, постичь умом ту страшную силу, свидетелями которой только что стали.

Достав две пары наручников, Тэл сковал Майклу и Симону руки за спиной, открыл переднюю правую дверцу машины и затолкал их внутрь. Двигатель продолжал тихо ворчать на холостых оборотах. Тэл сел за руль и, направив пистолет Симону в голову, двинул автомобиль в темноту, мимо обширного сада, вдоль высокой каменной стены. Свернув с дороги, он направился прямо через луг. Яркие лучи фар, вспарывая мрак, наконец, выхватили старый каменный колодец. Тэл остановил лимузин в двадцати футах от него.

Выйдя из машины, он распахнул правую переднюю дверцу, нагнулся внутрь и, схватив Майкла за волосы, резким рывком выдернул его из салона и толкнул на каменную кладку колодца. Майкл беспомощно растянулся на земле в слепящем свете фар, чувствуя себя словно на сцене в лучах софитов. Тэл снова пошел к лимузину и через считанные секунды вернулся, толкая перед собой Симона; к горлу его он приставил устрашающего вида нож.

— Мне еще ни разу не приходилось убивать священника.

Тэл швырнул Симона лицом вниз на землю. Священник не сопротивлялся, лишенный сил после столкновения с Финстером.

Беспощадные галогенные фары лимузина слепили ярче солнца, отбрасывая длинные, резкие тени. Казалось, страшная драма разыгрывалась в залитом светом анатомическом театре, окруженном безмолвной аудиторией темноты. Засунув пистолет за пояс, Тэл разложил на мокрой от росы траве зловещий ассортимент ножей; зазубренные и обоюдоострые, для нарезки филе и эскалопов, пилки для костей. Эта коллекция смотрелась бы естественно в лавке мясника, однако здесь приобретала иной, жуткий смысл.

— Тебе когда-нибудь доводилось видеть, как свежуют только что убитого оленя? — рассеянно спросил Тэл у Майкла.

Майкл беспомощно молчал, чувствуя, что слова застряли у него в горле.

— Нет? Что ж, сейчас я объясню, чего тебе ждать. — Тэл взял нож для нарезки филе. — Вот у этого с виду безобидного ножика лезвие самое острое. Разрезает кожу, словно шелк. Оно такое острое, что ты даже не почувствуешь его прикосновения. Что ткани отрезаны, ты поймешь лишь тогда, когда холодный воздух соприкоснется с обнаженными нервными окончаниями. — Тэл надавил коленом Симону на затылок, полностью лишив его возможности шевелиться. — Итак, я услышал рассказ про твою мамочку, и, должен признаться, он меня вдохновил.

— Подумай о своей душе, — невнятно пробормотал Симон, вжатый лицом в мокрую траву.

— Это стандартная фраза, которой вас учат в духовной семинарии?

— Ты вступил в союз с…

— Подумать только, какой ужас. Ну вот, поехали. Аллилуйя, аминь, господи Иисусе, сохрани меня Бог и так далее, и так далее… — Тэл закатил глаза. — Избавь меня, хорошо? Ты мешаешь мне сосредоточиться. — С ловкостью опытного хирурга он срезал со спины Симона рубашку.

Майкл забился, распростертый на каменной кладке колодца. Из самой глубины его груди вырвался стон.

— Этот нож можно сравнить с кистью художника. Его нужно держать осторожно, зажав между большим, указательным и средним пальцами. — Тэл продемонстрировал, как это делается.

И тут взгляд Майкла привлекла одна деталь. Розовый безымянный палец Тэла торчал неестественно прямо, не сгибаясь в фалангах. Раньше он не обращал на это внимания, но сейчас… У него внутри все оборвалось. Эти страшные орудия пытки он уже видел. Теперь Майкл вспомнил этот самый нож, то, как лезвие вонзилось ему в плечо, глубоко, до самой кости, то, как безумный маньяк таскал его по полу, схватившись за рукоятку. Боль оставалась и по сей день, притихшая, вспыхивая к перемене погоды. И еще Майкл вспомнил, что тогда у него впервые в жизни возникло желание убить человека, существо настолько омерзительное и злобное, мужчину, который бесчеловечно истязал женщину.

— Ну, как плечо? — ухмыльнулся Тэл. Нахлынувшие воспоминания затопили сознание Майкла.

Так вот кто такой на самом деле Тэл… Вот как Финстер прослышал о Майкле и его способностях… Вот почему Тэл с самой первой встречи проникся к нему такой лютой ненавистью.

Ножи, разложенные сейчас на траве, были теми самыми, которые пять с половиной лет назад Майкл уже видел на подоконнике квартиры в многоэтажке на Пятой авеню. Это Деннис Тэл издевался над Хелен Стейтен, это он собирался надругаться над ее обнаженным телом. Именно из-за Тэла Майклу, покидавшему посольство Акбиквестана, пришлось остановиться. Это он был тем неизвестным, с кем Майкл дрался в квартире Хелен Стейтен. Именно из-за него Майкла схватили и отправили за решетку.

— Теперь ты понимаешь, почему я испытываю к тебе такой интерес, — весело произнес Тэл, снова принимаясь за работу. — Я сейчас немного разомнусь, ну а ты получишь некоторое представление о том, что будет дальше. На мой взгляд, предвкушение чего-либо — чувство гораздо более сильное, чем практическое осуществление, ты не находишь? Я уже в течение довольно длительного времени обдумывал детали твоей кончины. Еще когда я рекомендовал тебя Финстеру в качестве похитителя ключей, то надеялся, что в конечном счете меня будет ждать награда. Ты станешь моей Сикстинской капеллой.

Скованный наручниками, Майкл беспомощно извивался, прижатый к каменной кладке колодца. У него к горлу подступала тошнота.

— Будь добр, сиди смирно, — строго одернул его Тэл. — Ты можешь меня напугать. В этом случае моя рука дрогнет и вот этот стальной красавец вонзится в сердце твоего друга.

Симон постарался полностью отрешиться от всех чувств, спрятавшись вглубь себя. У него перед глазами стояли жуткие картины того, как его отец проделывает то же самое с матерью. И той пришлось терпеть нечеловеческие мучения без всякой подготовки, без закалки, которую дает служба в армии. Симон представил себе все, через что пришлось пройти матери, и зауважал ее с большей силой, ибо сейчас ему предстояло испытать то же самое. Он приготовился к насилию над своей плотью, над своей душой.

Поглощенный размышлениями, Тэл склонился над Симоном, готовясь отрезать кусок мышечных тканей. Он полностью погрузился в настоящее, упиваясь им, — и это предопределило его падение. Тэл не услышал свиста ноги, рассекающей воздух, не увидел огромную тень разъяренного великана.

Подкованный сталью каблук попал Тэлу в ухо. От мощного удара он повалился на землю, скользя по мокрой траве. Из рассеченного уха хлынула кровь. Тэл не мог удержать в голове ни одной связной мысли и все же понял одно: эта громадина в человеческом обличье убивала его. Подпитанный адреналином загнанного в угол зверя, Тэл вскочил на ноги; его рука метнулась к поясу. Однако каким бы проворным он ни был, быстроты ему не хватило. Двое полицейских, один настоящий, другой убийца, схлестнулись взглядами. Каждый держал в руке пистолет, каждый целился в противника. Патовая ситуация.

— Кажется, ты несколько превысил свои полномочия, — насмешливо заметил Тэл.

— К закону это не имеет никакого отношения. — Зажатый в огромной лапище Буша «зиг-зауэр», направленный в грудь Тэлу, не дрожал.

Второй раз в жизни Тэл глядел в лицо страху, настоящему страху, от которого по спине пробегает холодная дрожь и леденеет сердце. Разлившись по всему телу, этот страх наконец дошел и до его глаз. Тэл питался страхом, который он вселял в других, для его чувств это было самым сладостным деликатесом, однако до этого мгновения сам он не испытывал ничего подобного. И это ощущение его сокрушило: колени у него обмякли, мысли беспорядочно смешались. Тэл сделал единственное, что пришло ему в голову. Резко пригнувшись, он метнулся влево, одновременно несколько раз пальнув из пистолета.

Упав на землю, Буш перекатился в сторону, отвечая выстрелом на выстрел. Тэл скрылся в темноте за светом фар. Майкл и Симон, скованные наручниками, оставались неподвижными мишенями, а этого Буш допустить не мог. Схватив друга за руку, великан-полицейский увлек его в темноту за колодцем и тотчас же вернулся в ослепительный свет фар за Симоном. Вокруг свистели пули, выбивая фонтанчики земли у него под ногами, но Буш, не задерживаясь ни на мгновение, снова откатился вбок и поднялся на ноги. Схватив священника за ноги, он потащил его из-под огненного шквала, разбуженного Тэлом. Развернувшись, Буш схватил наручники, которыми были скованы за спиной руки Майкла. Прижав их к каменной стенке колодца, он шепотом приказал:

— Не дыши!

Приставив дуло пистолета к цепочке наручников, Буш выстрелил, превратив металл в пыль. Затем таким же образом освободил Симона.

— Оставайтесь здесь, — бросил он и скрылся в темноте.

Буш полз по лугу, держась мест потемнее. Ночная тишина нарушалась лишь негромким ворчанием двигателя лимузина. Если ему удастся добраться до водительской двери, можно будет сесть за руль, развернуться, схватить друзей и скорее уносить отсюда ноги. Даже если Тэл прострелит колеса, все равно они успеют оторваться от наемного убийцы на достаточное расстояние. Буш осторожно приближался к машине сзади, памятуя о том, что в любой момент его может настигнуть смертоносная пуля. Его мозг лихорадочно работал. Тэл не случайно копал под него, не случайно связан с Финстером. Интуиция никогда не подводила Буша, и сейчас он запоздало ругал себя за то, что не прислушался к ее предостережениям относительно нового напарника. Однако на сей раз не будет ни колебаний, ни гневных речей. Он просто пристрелит Тэла как бешеную собаку, и к черту закон.

Когда Буш был уже у самого лимузина, прогремели выстрелы; пули впились в железный кузов. Буш распластался на земле. У него в обойме осталось пять патронов, но от них не будет никакого толку, если Тэлу удастся его завалить. Рывком поднявшись с земли, Буш подбежал к лимузину и распахнул переднюю левую дверь.

Пуля попала ему в правое плечо. Рука тотчас же повисла безжизненной плетью, а сила удара, развернув Буша, швырнула его на машину. Поскользнувшись на мокрой траве, Поль упал, судорожно пытаясь нащупать левой рукой пистолет. Не обращая внимания на боль, он шарил по траве, и ему уже почти удалось схватить пистолет…

Тяжелый башмак с силой опустился на кисть. Два пальца тотчас же вспыхнули болью, сокрушенные жестоким ударом. Нагнувшись, Тэл подобрал с земли пистолет Буша и забросил его подальше в темноту.

— Привет, Персик. — Из разбитого уха Тэла ручьем струилась кровь. — Ошибки, ошибки и снова ошибки. Одни легко можно исправить, другие оказываются смертельными. Но что же случилось с законом? — ехидно поинтересовался он. — Ты забыл про закон? Никаких компромиссов, никаких окольных путей?

Это обвинение ужалило Буша физической болью. Он по-прежнему остается полицейским. И хотя Тэл обвиняет его в том, что он нарушил закон, на самом деле этого не произошло. Он просто на время отложил своды правил на полку, освобождая место другому, высшему закону дружбы и верности. Пошел на сделку с совестью. Порой обстоятельства вынуждают человека закрыть глаза и переждать, пока жизнь вильнет в сторону. Правда, потом за это обязательно придется платить.

С силой вжав каблук Бушу в руку, освещенный задними габаритными огнями лимузина, которые отбрасывали ему на лицо кровавые тени, Тэл вставил в пистолет новую обойму и дослал патрон в патронник. Крепко схватив пистолет обеими руками, он прицелился в голову человеку, которого успел так сильно возненавидеть, и усмехнулся.

— Твоя смерть будет быстрой, но смерть твоей жены растянется надолго.

Буш побледнел, объятый худшими опасениями.

Тэл крепче стиснул рукоятку. Пистолет в его руках не дрожал. Промаха не будет.

И вдруг воздух вырвался из груди Тэла, словно из лопнувшего воздушного шарика. Он повалился назад на лимузин, не имея времени опомниться, защититься от второго и третьего ударов. Майкл и Симон набросились на него с молниеносной быстротой и вдруг так же стремительно отпрянули назад.

Тэл с трудом держался на ногах. Пистолета у него больше не было, он получил страшные раны. Второй раз за эту бесконечно долгую ночь Тэл внутренне приготовился к несущему смерть выстрелу. Но его так и не последовало. Они стояли и молча смотрели на него — Буш, Симон и Майкл, не шелохнувшись, не издав ни звука, смотрели и ждали. Тэл не знал, чего они ждут. Но он не мог дышать. И не понимал почему. Он зажал рукой живот. И его ладонь скользнула по чему-то липкому. У него перед глазами вихрем воспоминаний пронеслись лица всех его жертв. Хелен Стейтен, Джеймс Стейтен, женщины, мужчины, десятки жертв, все безмолвно смотрели на него, немые свидетели его гибели.

Тэл не почувствовал разреза — таким острым был скальпель, — не увидел, как Симон вспарывает ему живот, но теперь он ощущал свои вывалившиеся внутренности; Тэл отчаянно пытался запихнуть их обратно, а они скользили у него между пальцами извивающимися угрями. Выплеснувшись из распоротого живота, внутренности упали на землю. Он тщетно попробовал поймать их, чтобы заполнить образовавшуюся в груди пустоту. И тут наконец холодные щупальца смерти стиснули его, и Тэл, пошатнувшись, упал. И расстался с жизнью.

ГЛАВА 35

Тень Финстера плясала на стене его маленького личного кабинета; последние свечи догорали. Снова превратившись в спокойного, сдержанного, воспитанного человека, он любовался лежащими на подушечке ключами. Его минутные страхи утихли; ключи снова у него в руках, и в самое ближайшее время предстоит возвращение домой.

Что бы он ни говорил, на самом деле у него так и не было времени насладиться своей добычей, если не считать той первой ночи, когда эти вожделенные предметы только попали к нему. Больше того, в действительности ему было наплевать, как они выглядят; имело значение только то, что за ними стоит. Однако теперь в нем взыграло тщеславие, его распирало самодовольство. Финстер стоял, с благоговейным почтением взирая на ключи. Теперь у него на пути больше не осталось никаких препятствий.

В глубине пещеры, в части, посвященной индуистскому богу Кали, в углу за составленными у стены холстами виднелось тусклое красноватое свечение таймера, который отсчитывал последние секунды до нуля. Всего таких таймеров было пять, расставленных в противоположных концах подземелья, настроенных с тридцатисекундными интервалами один относительно другого. Их установил сам Финстер. Зажигательные бомбы, компактные, но очень мощные, настоящие творцы пламени. Никакой ударной волны; скорее их можно был о сравнить с распылителями удобрений. Когда настанет нужный момент, бомбы подпрыгнут в воздух на высоту десять футов и разбрызгают вокруг вязкое гелеобразное вещество, которое мгновенно воспламенится, вступив в контакт с воздухом.

Финстер не обратил никакого внимания на громкие хлопки, которые донеслись сквозь массивную дверь, и на грозный шелест разгорающегося пламени. Он шагнул к пьедесталу и наклонился, впервые внимательно разглядывая ключи. Хрустя лакированными ботинками по земляному полу, он снова и снова обходил пьедестал. Из-под двери послышалось громкое шипение; из крохотной комнаты жадными глотками высасывался воздух, чтобы кормить разгорающийся в подвале ад. Последние свечи начали гаснуть от нехватки кислорода. Немногие оставшиеся освещали драгоценный трофей, бросая дрожащие отблески на стены. И на лицо Финстера, внезапно исказившееся от недоумения.

Тут что-то не так. И дело не в том, что происходит за дверью. Майкл и Симон были на волосок от успеха. Такие целеустремленные люди никогда не сдаются без боя. Любовь, которую Майкл испытывает к своей жене, превосходит всё то, с чем когда-либо приходилось сталкиваться Финстеру; в таком случае почему же он так легко пошел на попятную, отдал ключи? Разве что…

Финстер присмотрелся внимательнее. Неуверенно протянул руку к серебряному ключу, прекрасно сознавая, что ему запрещено вступать в непосредственный контакт со святыми реликвиями. Его пальцы приближались к ключу. Это был единственный способ узнать наверняка. Единственное средство. Внезапно преодолев остатки страха, Финстер накрыл ладонью ключи. И тут это произошло. Он словно взорвался, превратившись в бешеный ураган. Из его груди вырвался крик — проникнутый не болью, а яростью. Финстер понял, что его провели. Ибо на золотом ключе, полустёртое, но все еще различимое, виднелось клеймо: «585».

Развернувшись, Финстер распахнул дверь. Его встретил огненный шар, взметнувшийся вверх, устремивший к потолку багрово-алые щупальца. Все подземелье было объято пламенем. Горящие холсты наполнили помещение маслянисто-черным грибовидным облаком; жар накатывался волнами, плавя бронзовые скульптуры. Взорвалась последняя зажигательная бомба, разбрасывая вокруг подобный напалму гель, который тотчас же воспламенил все, что могло гореть. Рев пламени был оглушительным, но даже он не мог перекрыть нечеловеческий пронзительный вопль, сорвавшийся с уст Финстера.

ГЛАВА 36

На Буша было страшно смотреть. Симон и Майкл, как могли, перебинтовали ему руку и обработали рану в плече. Буш неуклюже стоял, опираясь на капот лимузина, однако настроение у него было лучше некуда. Он остался жив, и сейчас это являлось главным.

— Гм, вижу, вам все же удалось их стащить, — едва слышно промолвил он.

Симон молча кивнул, с восхищением разглядывая ключи. Священник почтительно держал их на ладони так, словно они были стеклянными и могли рассыпаться от одного неосторожного дуновения.

— Все оказалось так просто…

— Да.

— Господа, нам пора трогаться в путь, — вмешался Майкл. Но Буш продолжал смотреть на ключи, не в силах оторваться.

— Можно?

Осторожно, очень осторожно Симон положил ключи ему на ладонь. Они оказались больше размерами, чем предполагал Буш, и на вид самыми обыкновенными. Он ожидал, что, прикоснувшись к ним, ощутит божественное просветление, если можно так выразиться, что с ними в него войдет Господь, однако ничего подобного не произошло. На самом деле Буш лишь удивился, что такие маленькие предметы могут иметь столь огромное значение в общем порядке вещей. Майкл рисковал всем: свободой, жизнью — ради того, чтобы получить назад эти два куска обработанного металла. И Буша поразило не то, символом чего являлись ключи, а то, какой силой они наполняли сердце. Вера в неосязаемое, такая могущественная, что люди готовы ради нее воевать, умирать, жертвовать всем. И движет ими надежда, убежденность в том, что обещанное сбудется. Это было настоящее чудо, чудо веры, которое Буш прекрасно понимал, однако до настоящего момента не мог испытать в полной мере. Но сейчас он почему-то не сомневался, что все будет хорошо.

— Пошли скорее. — Нетерпение Майкла нарастало.

Буш вернул ключи Симону, и тот, плотно завернув их в кусок бархата, убрал в карман. Буш ощутил прилив блаженного облегчения. Несмотря на все, через что им пришлось пройти, они с Майклом возвращаются домой.

Стеклянные двери библиотеки распахнулись. Огонь вырвался наружу. Огромный каменный особняк превратился в преисподнюю. Оконные стекла лопались от жары, и из проемов вырывались языки пламени, озаряя ночную темноту. В небо поднимались густые клубы дыма. Одинокая фигура, выпрыгнув из огненной бури, устремилась к троим друзьям, стоявшим у лимузина. Подобно злобному хищному зверю, она в считанные мгновения преодолела две сотни ярдов.

— Вы ничего никому не вернете! — Казалось, рев донесся ото всюду, и не успели они опомниться, как Финстер уже стоял перед ними.

От его одежды остались одни обугленные обрывки, что резко контрастировало с его телом. Чистая и гладкая, его кожа не была испорчена ни ожогами, ни хотя бы красным пятном, что было совершенно невозможно для человека, только что выбежавшего из раскаленного до тысячи двухсот градусов[41] горнила.

Майкл решительно шагнул вперед, готовый к бою.

— С чего ты взял…

Однако не успел он договорить, как Финстер едва заметным движением кисти отправил его на землю.

— Я обреку тебя на такие страдания, о которых ты даже не подозревал…

— Ты дал мне слово, — простонал распростертый в траве Майкл.

— Я разговаривал не с тобой. — Финстер повернулся к Бушу. — Святой… защиты… больше… нет! — проревел он, обращаясь к раненому полицейскому.

Буш судорожно съежился, тщетно пытаясь бежать. Скользнув по капоту лимузина, он рухнул на землю, и его простреленное плечо, по ощущениям, разбилось на тысячу осколков. Ему удалось сдержаться и не издать ни звука, однако мысленно он испустил леденящий душу крик. Сбылся кошмар, мучивший его во снах: он горел, его тело пылало, однако пламени не было. Он снова оказался на шхуне своего отца; огненные языки плясали но палубе, бежали вверх по ногам, жадно лизали туловище. Буш опять превратился в беспомощного ребенка, бессильного перед лицом чудовища. Полицейский повалился в траву, корчась в невыносимых муках.

— Прекрати! — крикнул Майкл, поднимаясь на ноги.

— Отдай… мне… ключи! — Финстер сверлил взглядом Майкла; его голос был таким же жутким, как и зарево, поглотившее каменный особняк.

Глаза Финстера оставались холодными, мертвыми, черными, словно глубины океана. Майкла охватил бесконечный страх, не только за себя и за Мэри, но также за Буша, за Симона, за всех людей. Он повернулся к священнику, растерянный, требуя ответа. Симон выразительно покачал головой.

— Отдай ключи, или я заставлю страдать всех, кого ты знаешь и любишь, — прорычал Финстер.

— Ни за что! — выкрикнул Симон.

Майкл беспомощно смотрел на Буша, который метался в сырой траве, извиваясь, шлепая себя ладонями по лицу, отчаянно пытаясь сбить невидимое пламя.

— Нет! Остановись! — воскликнул Майкл, не в силах вынести страдания своего друга. — Если я верну тебе ключи, ты обещаешь, что прекратишь вот это? Даешь слово, что не заставишь страдать…

— Никакого слова я тебе не дам! — взревел Финстер.

— В таком случае и ты от меня ничего не жди, — почти беззвучно прошептал Майкл, понимая, что своими словами подписал другу смертный приговор.

Собрав остатки сил, заговорил Буш:

— Майкл, не вздумай ни о чем с ним договариваться!

— КЛЮЧИ! — Финстер остановился перед Майклом лицом к лицу; от его жаркого дыхания к горлу Майкла подступила тошнота.

Буш, корчась, откатился в сторону.

— Я не стану… разменной фишкой… ставкой в вашем споре… — И тут он увидел в траве один предмет. Превозмогая боль, Буш протянул к нему руку.

Краем глаза Майкл видел друга.

— Поль, не надо! Господи Иисусе…

— Его здесь нет, — презрительно напомнил Финстер. Крепко обхватив пальцами рукоятку пистолета, Буш поднял его, наводя на Финстера.

— Этим ты не сможешь причинить мне никакого вреда, — прошипел Финстер, даже не потрудившись обернуться к пистолету, нацеленному ему в спину.

Однако Буш и не собирался стрелять в Финстера. Великан-полицейский приставил дуло пистолета к своему виску.

— Обещай, что ты позаботишься о Дженни и малышах…

— Поль!!! — пронзительно вскрикнул Майкл.

— Пусть все ваши усилия и моя жертва не будут напрасными …

Еще никогда в жизни сознание Буша не было таким ясным. Казалось, боль, которую обрушил на него Финстер, явилась крещением огнем, невыносимым, но в то же время очищающим. Он верил в Майкла, верил в Симона. И, что самое главное, верил в ключи.

— Поль, не надумай…

— Обещай, — взмолился полицейский, глядя Майклу в глаза.

Майкл разрывался, терзаемый муками; сердце его отчаянно сопротивлялось, пытаясь помешать рассудку произнести эти слова, но он все же их произнес.

— Обещаю, — прошептал Майкл, понимая, что тем самым дал согласие на смерть лучшего друга.

Указательный палец Буша обвил спусковой крючок. Сделав над собой нечеловеческое усилие, полицейский надавил на него, но вдруг уронил руку. Пистолет оставался безмолвным. Огромное тело Буша выгнулось дугой, глаза выкатились из орбит. Судорожно глотнув воздух, он повалился на землю.

— Ты его убил! — закричал Майкл.

— Нет, — равнодушно бросил Финстер. — Но разве тебе не хотелось, чтобы все произошло именно так? Всем было бы гораздо удобнее… Нет, его организм просто не выдержал. У него сердечный приступ. Полагаю, если в самое ближайшее время не отвезти его в больницу, он умрет… Майкл, отдай мне ключи, и я вас отпущу. Отдай мне их, и вы еще сможете спасти вашего друга. Время у вас есть. Неужели ты готов заплатить его жизнью? Ведь в этом случае его смерть будет на твоей совести.

Майкл оцепенел: жизнь Поля или душа Мэри? Финстер прав; каким бы ни был его выбор, до конца своих дней ему придется нести невыносимое бремя вины.

И тут его рассудок захлестнула бешеная ярость, смывшая весь здравый смысл. Майкл бросился на Финстера. Ответом ему явился лишь презрительный хохот. Переполненный гневом, Майкл схватил Финстера, стиснул ему горло…

И вдруг перед ним оказалась она.

Там, где только что стоял Финстер.

Мэри Сент-Пьер.

Майкл, опомнившись, понял, что душит свою жену.

— Майкл… пожалуйста… не убивай меня… — сдавленно промолвила Мэри.

Отдернув руки, Майкл застыл в ужасе. Его жена закашляла, пытаясь отдышаться.

— Мэри! Мэри, прости, я не…

— Майкл, закрой глаза. Это уловка, — тихим голосом предостерег его Симон. — Сердцем своим ты понимаешь, что это не Мэри. Не сдавайся. — Впервые Майкл заметил в священнике тень сочувствия.

Опустив руки, он уронил голову и, всхлипывая, рухнул на землю — побежденный. Мэри ласково положила руку ему на плечо, но когда Майкл поднял на нее взгляд, она снова превратилась в Финстера.

— Майкл, если ты отдашь мне ключи, ты еще сможешь спасти своего друга, а я пущу твою жену на небеса. Именно этого она хочет, именно поэтому ты здесь. Обещаю, ее душа обретет вечный покой. — Финстер помолчал. — Даю слово.

Еще никогда в жизни Майкл не пребывал в такой растерянности. Он посмотрел на Симона.

— Его слово ничего не значит, — напомнил священник. Майкл молча поднялся на ноги. У него по лицу текли слезы.

Приблизившись к Симону, он властным тоном произнес, стараясь не смотреть священнику в глаза:

— Отдай мне ключи.

— Что? — Симон не мог поверить собственным ушам. — Я столько прошел не для того, чтобы… — Он с трудом сдерживал себя в руках. — Майкл, то, что произойдет с нами, не имеет никакого значения. Мы делаем это ради Господа…

Майкл наконец дал выход переполнявшему его отчаянию.

— Мы проделали этот долгий путь сами! Никто нам не помогал! Где твой Бог? Если он хочет вернуть эти ключи, почему не пришел к нам на помощь? Почему он не подает мне знак? — Его голос наполнился презрением. — Пусть забирает их сам. Мне этот Бог не нужен. Он ничего не сделал для меня, ничего! И ничего не сделал для моей жены…

— Майкл, не надо…

— Ты совершенно прав, Майкл, — ухватился за открывшуюся перед ним возможность Финстер. — Бог давным-давно бросил тебя.

— Нет, Майкл, не бросил. Вспомни свою фамилию: Сент-Пьер. Святой Петр. Неужели ты думаешь, это случайно? Тебе предопределено стать спасителем ключей.

— Нет! — гневно воскликнул Финстер. — Неправда! Майкл, подумай, — его голос пролился вкрадчивым бальзамом, — если это правда, значит, Господь сам навлек на тебя страдания. А если это неправда… — Шагнув ближе, он тихо закончил: — Значит, Бог тебя бросил.

Слова Финстера оглушительным проклятием звенели у Майкла в ушах. Он повернулся к Симону.

— Отдай ключи.

— Сначала тебе придется меня убить.

— Не вынуждай меня прибегать к крайним мерам…

— Позволь, я помогу, — вдруг предложил Финстер. Тело Симона внезапно содрогнулось в агонии. Его руки раскинулись в стороны, образовав крест.

— Кого-то ты мне напоминаешь, — насмешливо произнес Финстер, приставив палец к подбородку. — Гм, кого же именно?

Слова Симона прозвучали увядающим шепотом:

— Майкл, ты предал Бога. Ты не увидишь Врат рая.

— Как и ты, — усмехнулся Финстер.

Протянув руку, Майкл достал из кармана священника кусок бархата.

Обернувшись к Финстеру, он развернул ключи.

— Если я верну тебе эти ключи, душа моей жены будет принадлежать Богу, она упокоится с миром и обретет вечную жизнь на небесах. — Повернувшись к распростертому телу Буша, Майкл добавил: — И ты не будешь мешать нам спасти его. Ты оставишь Симона в покое. И не навлечешь страдания на моих близких. До тех пор пока ты не пообещаешь мне все это, я не отдам тебе ключи.

Финстер алчно протянул руку.

— Обещай! — рявкнул Майкл, отдергивая ключи.

— Даю… тебе слово, — сдался Финстер.

Симон рухнул на землю, словно мертвый… Но он был жив.

Шагнув вперед, Майкл вытянул руку. Два ключа лежали у него на ладони.

Съежившись, Финстер поспешно попятился назад.

— Подожди! Я не могу к ним прикоснуться.

— В таком случае я помещу их в надежное место.

— Майкл, одумайся! — простонал Симон. — Прощение! Майкл, не забывай, надо всегда уметь прощать.

— В таком случае, Симон, прости меня.

И, к ужасу Финстера и Симона, Майкл подошел к каменному сооружению, освещенному светом галогенных фар, и, не раздумывая…

…швырнул ключи в колодец.

— Что ты наделал?! — Опомнившись, Финстер бросился к колодцу.

— Это твой колодец. Не сомневаюсь, ты найдешь способ достать ключи.

— Но я не могу к ним прикоснуться, — стиснув зубы, проскрежетал Финстер.

— А это уже не моя проблема.

Вернувшись, Майкл открыл дверь лимузина. Он протянул Симону руку, предлагая помочь подняться с земли, но тот гневно отстранил ее. Не сказав ни слова, Майкл подошел к Бушу и, подхватив своего друга-великана под мышки, потащил к машине. Симон молча присоединился к нему, схватив Буша за ноги. Вдвоем они уложили бесчувственное тело на заднее сиденье и скрылись в ночи.

ГЛАВА 37

В горах Баварии леса сохранились в своем первозданном виде. Неудивительно, что именно здесь оживают великие немецкие легенды о Зигфриде, Победителе Драконов. Лишь в самые ясные дни солнечный свет проникает сквозь сплошной полог до земли, да и то такой, что с трудом можно разобрать печатный текст. Толстый слой гниющей листвы и мха образует мягкую подстилку, дом для бесчисленных насекомых, птиц и волков. Следы цивилизации здесь встречаются редко, а во многих местах вообще нога человека не ступала ни разу с тех пор, как перестала вестись массовая заготовка дров. Заросшие мхом древние грунтовые дороги, по которым когда-то вывозили поваленные деревья, служат единственными путями сообщения между крохотными первобытными деревушками, живущими натуральным хозяйством, — всем, что осталось от эпохи бума лесозаготовок.

На юго-западной опушке леса, в двадцати километрах от ближайшего городка, сгрудилась горстка старых домов. Вокруг они обнесены оградой из дерева и камня, увитой буйным диким виноградом и плющом, которая тянется на полмили. Примитивные постройки из бревен и камня, насчитывающие несколько столетий, теснятся вокруг большого строения из булыжника, которое возвышается над землей на четыре этажа, соревнуясь с вершинами деревьев. Это похожее на замок здание стоит на вышедшей на поверхность гранитной скале, и невозможно сказать, где заканчивается естественный камень и начинается творение человеческих рук. Легенды гласят, что вся деревушка выросла прямо из земли, сотворенная на заре мироздания матерью-природой. Однако здесь не видно ни единой души; все давно собрали свои нехитрые пожитки и бежали к цивилизации, устав от непрерывной борьбы с диким, неукрощенным миром.

На краю брошенной деревушки, прячась в вечерних тенях, стояла каменная таверна. Прохудившаяся крыша, выложенная дранкой, давно заросла мхом и пучками травы. Подступивший лес стремился поглотить приземистое строение. Над дверью покосившаяся, потемневшая от непогоды вывеска приглашала усталого путника отведать кружку пива.

Внутри царила та же древняя простота, что и снаружи. На каменном полу — несколько грубых столов и скамей, переплеты старых окон рассохлись, и краска на них облупилась. На стенах средневековые гобелены с рыцарями, драконами и пейзажами. Майкл сидел в одиночестве за простым деревянным столом, угрюмо потягивая пиво. Кроме него здесь был один только хозяин, который, повернувшись к посетителю спиной, сосредоточенно тер кружки. Некоторое время назад Майкл, переполненный тревогой, попытался дозвониться в Штаты до Мэри, чтобы сказать ей, что он возвращается домой. Однако услышанное повергло его в шок. Сердце сбилось с ритма, после того как коммутатор соединил Майкла с палатой Мэри и незнакомый женский голос ответил:

— Реанимационное отделение. Чем могу вам помочь?

Узнав, кто звонит, медсестра попросила его поторопиться с возвращением. Она сказала, что Мэри постоянно справляется о муже, а времени у нее осталось совсем немного. Пятнадцать часов назад она снова впала в кому.

Майклу очень хотелось передать Мэри, что у него все в порядке. Но вместо этого он лишь сказал медсестре, что будет дома через двадцать четыре часа. Здесь у него еще оставалось одно дело.

Дверь с грохотом распахнулась. В крохотную таверну ворвался ураган. Майкл крепче стиснул кружку. Порыв ветра задул огонь в камине, поднял в воздух клубы пыли. И тут вошел он. Кипя от ярости, прожигая взглядом Майкла насквозь, он прошел к столу и уселся напротив. Одетый во все черное, с забранными в хвостик серебристо-седыми волосами; кулаки его были стиснуты. Казалось, весь свет в помещении исчез, затянутый в тело Финстера, словно оно было черной дырой. От него исходил зловещий мрак, который разливался вокруг подобно чуме.

— Отдай мои ключи, — прошипел он.

Майкл сидел неподвижно, чувствуя, как бешено колотится сердце. Он наивно предположил, что Финстер не полезет в колодец, что весь кошмар можно будет оставить в прошлом. Однако теперь ему было очевидно, как же он ошибался. Майкл рискнул и проиграл. С его стороны этот шаг явился бессмысленной глупостью, которая только чуть отдалила неизбежное. Он умчался из поместья Финстера. Симон читал отходную молитву его лучшему другу Полю Бушу, который лежал на заднем сиденье лимузина. Жизнь едва теплилась в нем. Доехав до больницы в пригороде Берлина, они отнесли Буша в приемный покой. Как только врачи занялись великаном, Майкл и Симон вернулись к машине и поехали на юг. В течение двенадцати часов они мчались по автостраде, сознавая, что своим бегством лишь отдаляют судьбу.

— Прошу прощения? — Майкл не нашелся, как еще ответить. Он крепче стиснул кружку, словно это было спасательное устройство, от которого зависела его жизнь.

Лицо Финстера приобрело отвратительный багровый оттенок; он положил руки на стол, раскрытыми ладонями вверх. Его взгляд буравил Майкла насквозь. Майкл смотрел Финстеру в глаза, ему не нужно было переводить взгляд, он и так прекрасно знал, что протягивает ему стоящий напротив человек. В каждой руке Финстер держал по ключу, один был золотым, другой серебряным.

Майкл кивнул.

— Ага… Вижу, кто-то все-таки слазил в колодец.

Финстер сверкнул глазами; в нем все сильнее разгоралась ярость. Наконец он швырнул бесполезные металлические подделки в Майкла.

— Я хочу получить назад мои ключи. Немедленно!

Майкл не шелохнулся.

Перегнувшись через стол, Финстер схватил Майкла за горло и без видимых усилий поднял в воздух.

— Душа твоей жены принадлежит мне!

Его хватка была смертельной. Майкл пробовал вырываться, но тщетно.

— Я вырву душу Мэри из тела и буду подвергать ее надругательству каждый день до скончания века. Ты понимаешь? — Финстер неистово встряхнул Майкла. — Отдай мне мои КЛЮЧИ!

Майкл отлетел к стене подобно тряпичной кукле. Оглушенный, окровавленный, задыхающийся, он сполз на пол. У него не было сил, чтобы пошевелиться. Ему показалось, у него сломано еще одно ребро. Он поискал взглядом хозяина таверны, мысленно моля о помощи, но тот, судя по всему, при первых признаках неприятностей куда-то скрылся. Уверенный в себе, Финстер прошел через зал. Не вызывало сомнений, что в самое ближайшее время он получит то, ради чего пришел, и исчезнет.

— Хитер, сукин сын. — Финстер взял кружку Майкла. — Майкл, никогда не отступай от условий сделки. Разве мать не учила тебя этому? Ну а если все же отступишь, будь готов к последствиям. — Одним залпом жадно проглотив пиво, он тыльной стороной руки отер с губ пену. — Я дал тебе то, что ты просил. Ты получил деньги на лечение жены, и не моя вина, что оно не помогло. Ты знаешь, что я в этом не виноват. Несмотря на все сказки обо мне, такое не в моих силах. Дарить жизнь не может никто. Но вот ее отнять… — Недосказанная угроза повисла в воздухе. — Я тебе помог, Майкл, а ты меня предал. Я согласился на твои условия, сохранил жизнь этому полоумному священнику, обещал, что твоя жена обретет-таки вечную жизнь. Но ты предал меня второй раз; ты нарушил свое слово, Майкл, которое дал мне. Так что теперь Мэри моя.

В глазах Майкла вспыхнула ненависть; он попытался подняться на ноги.

— Не трудись. — Финстер жестом велел Майклу оставаться на полу. — С тобой все кончено. — Мановением руки он опрокинул стол, придавив Майкла. — У тебя было два комплекта ключей, — с негодованием бросил Финстер.

— На самом деле три, — донесся из-за стойки веселый голос. — Впрочем, ты никогда не славился сообразительностью, не так ли?

Стремительно развернувшись, Финстер увидел хозяина таверны, который стоял, опершись на стойку. Он был весь в бинтах, правая рука висела на перевязи. Пройдет немало времени, прежде чем заживут страшные раны у него на лице, однако шрамы останутся на всю жизнь. Не раздумывая, Финстер схватил Симона за волосы и ударил головой о стойку, затем поднял в воздух и швырнул в полки с бутылками.

Из противоположного конца зала донесся голос Майкла:

— Ты настолько разъярился, что не мог хорошо соображать…

— Мне нужны настоящие ключи, и немедленно! — взвизгнул Финстер. Черной молнией он вмиг оказался рядом с Майклом и, грубо оторвав его от пола, привлек к себе. — Ключи могут быть только у одного из вас, значит, только один из вас может находиться под их защитой, — Он отшвырнул Майкла в угол.

Финстер закрыл глаза. Его охватила дрожь. Теперь он походил уже скорее на разъяренного зверя, чем на человеческое существо. По мере того как в нем нарастала бешеная злость, он терял последнее сходство с человеком. В маленькой таверне продолжал бушевать ветер, беснующиеся языки пламени в камине преломлялись в битой стеклянной посуде сломанными радугами. На потолке судорожно дергались тени. Финстер ярился все сильнее.

Оглушенный, Симон с трудом поднялся на ноги, пытаясь прийти в себя. Навалившись здоровым плечом на стойку, он надавил что было силы. И стойка сдвинулась с места, поползла, медленно-медленно. Дюйм за дюймом, но она скользила по полу, повинуясь священнику, который обрушил на нее всю свою силу.

Некоторое время озадаченный Финстер смотрел на него, затем, схватив, снова поднял в воздух.

— Что ты…

— Тебе никогда не приходилось слышать высказывание: «Ты обманул меня один раз, позор тебе», — донесся из противоположного угла голос Майкла. — «Ты обманул меня дважды, позор мне»?

Не обращая на него внимания, Финстер стиснул Симону горло и прорычал:

— На этот раз тебя не спасет ничто — ни ножи, ни пистолеты. Никакой Бог не придет сюда и не вырвет тебя из рук смерти. А когда ты умрешь, тебе будет некуда податься — не будет рая, не будет вечной награды за жизнь, состоявшую из одних жертв Богу — Он с силой бросил Симона в стену. — Буду один только я.

Майкл с трудом поднялся на колени.

— В любом случае я с полным основанием могу сказать, что обманул тебя трижды…

Финстер протянул руку, и Майкл полетел к нему, словно кусок железа к магниту. Пальцы Финстера стальными клещами впились ему в горло.

— Четырежды, — поправил задыхающегося Майкла Симон.

— Да, я обманул тебя четырежды, — согласился Майкл, теряя дар речи вместе с сознанием. Окровавленный, избитый, он тем не менее выдавил сквозь стиснутые зубы: — Я заманил тебя в танцевальный клуб, который на самом деле являлся церковью. Это раз. — Его слова превратились в едва слышный шепот. — Обманул первым комплектом ключей, оставленных в подземелье. Два.

— Обманул вторым комплектом ключей, бросив их в колодец, — подхватил Симон.

— Три, — согласился Майкл, оглядываясь на священника. — И наконец, номер четыре…

Терпению Финстера пришел конец. Никто не играет со смертью, особенно со страшной, мучительной, а он был ее олицетворением. Ему уже надоели представления Майкла и Симона, и это станет последним, которое разыграет эта парочка.

— Никакого номера четыре для тебя не будет. Я прикую твою душу себе к ноге, чтобы ты каждый день лицезрел муки, на которые я обреку твою жену. — Финстер снова швырнул Майкла в стену, но на сей раз тот не упал, а остался висеть, словно картина. Из разбитого носа и рассеченной головы потекли струйки крови.

Финстер протянул левую руку, и нож, вырвавшись из ножен у Майкла на поясе, пролетел через весь зал. Когда до протянутой руки оставались какие-то дюймы, нож сам собой развернулся и плавно опустился в нее рукояткой. Финстер покрутил его в руке, восхищаясь блеском отточенного лезвия. И снова протянул руку. Рубашка на Майкле лопнула, пуговицы разлетелись в разные стороны. Его грудь осталась обнаженной, совершенно беззащитной.

Шагнув к Майклу, Финстер поднес нож ему к лицу.

— Ты сам лишишь себя жизни.

Майкл молчал, у него дрожали губы.

— Я не могу сделать это, — насмешливо продолжал Финстер. — Я способен лишить тебя воли, довести до порога смерти, мучить так, что ты сам станешь молить об избавлении, но перевести тебя через эту грань не в моих силах. Кажется, эту тайну ты успел хорошенько усвоить от своего умирающего дружка. — Финстер указал лезвием на Симона. — Я не могу совершить заключительное действие, поэтому ты сам сделаешь его за меня. Ты отдашь мне ключи. После чего возьмешь вот этот нож и вонзишь его себе в сердце. А если ты не отдашь их по своей воле живым, я без труда заберу их у тебя после твоей смерти.

У Майкла в глазах сверкнул безотчетный ужас. Его тело отказывалось повиноваться приказам рассудка. Все ответы на угрозы Финстера уступили место страху — он боялся, что подвел Симона, еще больше боялся навредить жене. И — наконец Майкл признался себе в этом — самый сильный страх охватывал его при мысли о том, что он подвел Бога.

Финстер провел кончиком лезвия по обнаженной груди Майкла. Острие остановилось прямо напротив сердца. Протянув руку, он стиснул левую руку Майкла и без усилий привлек ее к себе. Против воли пальцы Майкла разжались, подчиняясь невидимой силе. Финстер вложил нож ему в руку, и Майкл крепко сжал рукоятку. У него на груди, под острием ножа выступила капелька крови. Финстер отступил назад, наслаждаясь зрелищем противника, распятого на стене, на грани самоубийства.

Майкл сопротивлялся изо всех сил. Его рука дрожала от напряжения, лоб покрылся испариной, но ему не удавалось оторвать нож от тела. Всей энергии вздувшихся мышц не хватало на то, чтобы противостоять убийственному лезвию, которое, казалось, обладало собственной волей.

И вдруг его рука резко отдернулась, словно освобожденная катапульта. Кисть с зажатым ножом ударилась о стену. Ошеломленный Майкл не сразу осознал, что рука снова повинуется ему. Он медленно сполз по стене, совершенно сбитый с толку, не понимая, что происходит. Все встало на свои места, когда он посмотрел на Финстера. Тот не отрывал взгляда от Майкла, точнее, от нагрудного кармана его рубашки. Настроение его изменилось, и смерть Майкла его больше не интересовала. У него на лице появилась самодовольная усмешка. Ибо из кармана торчал крестик Мэри, на длинной золотой цепочке. А рядом с ним висели два ключа.

Финстер протянул к ним руку.

Майкл побледнел.

— Ты не сможешь к ним прикоснуться!

— Глупец, — рассмеялся Финстер.

Шагнув ближе, он без раздумий вытянул ключи из кармана за длинную цепочку. Когда они заболтались в воздухе, Финстер ощутил знакомую тошноту. Все его тело содрогнулось от близости запретных предметов. Да, это были те самые ключи. И несмотря на боль, затопившую его, Финстер почувствовал прилив торжества.

— Мои! — с неприкрытым удовлетворением пробормотал он.

Майкл опустил взгляд на свою грудь, где до этого висел крестик Мэри. Теперь его уже там не было. Майкл носил крестик, отдавая дань уважения не Богу, а Мэри. Это она настояла на том, что крестик отвратит от него опасности, защитит и поможет возвратиться домой. Тогда Майкл ей не поверил. Но сейчас он верил.

— Твои, твои, — сказал Майкл.

И с этими словами он вырвал цепочку с крестиком Мэри и ключами у Финстера из руки и накинул ее через голову ему на шею. Финстер попытался было уклониться, но было уже слишком поздно. От близости истинных ключей его рассудок был затуманен, силы покинули тело.

Как только цепочка оказалась у Финстера на шее, ключи упали ему на грудь. Раздался жуткий крик, вырвавшийся из самых мрачных глубин преисподней. Терзаемый невыносимой болью, Финстер заметался по тесной таверне, налетая на столы и стены, неистово крутясь на месте, падая на пол, корчась в страшных мучениях. Его черная рубашка вспыхнула, покрываясь кровью; ключи прожгли ему кожу, обуглили плоть.

Майкл отпрянул назад, изо всех сил стараясь держаться подальше. Симон следил за происходящим бесстрастным взглядом; наконец он стал свидетелем того, к чему так долго стремился. В конце концов Финстер затих, застыл, неподвижно, беззвучно. Из его опаленной груди шел дым, глаза закатились. Вокруг валялись опрокинутые столы и скамьи, на полу остались царапины, как будто сделанные когтями. Миллиардер расстался с жизнью.

Майкл посмотрел на Симона. Священник находился на грани сознания. Обоим пришлось пролить немало крови, обоим изрядно досталось ссадин и переломов. И Майкл подумал, что для Симона, наверное, подобное давно стало привычным, но для него все в первый и последний раз. Приблизившись к Финстеру, Майкл посмотрел на ключи, словно вплавленные в грудь, на страшные ожоги. Никто не поверит в то, свидетелем чему он только что стал. Ему довелось увидеть столько, что хватит и на десять жизней. Но в конце концов он получил то, ради чего пришел, и даже с поощрительной премией: сам остался в живых.

Майкл склонился над телом, стараясь не обращать внимание на зловоние паленого мяса. Прикоснувшись к ключам, он обнаружил, что они горячие. Майкл обернул их в тряпку и потянул — ключи не шелохнулись. Они прожгли плоть и намертво застряли в грудине Финстера. Упершись ногой, Майкл схватил ключи крепче и дернул что есть силы.

Финстер открыл глаза. Потрясенный Майкл застыл. Вскочив на ноги, Финстер развернулся, судорожно хватаясь за грудь. Пальцами проникая в тело. Отчаянно пытаясь избавить его от смертного приговора. Он силился вырвать ключи из своего тела, и с его пальцев облезала кожа. И вдруг это произошло — в последней неистовой попытке Финстер дернул цепочку и освободился от ключей. Пролетев через весь зал, они упали на пол под стол.

Финстер бросился вперед. Его рука стиснула Майклу горло. Майкл стал задыхаться, терять сознание. Он мог думать только об обугленной плоти перед собой, о черных следах, которые оставили у Финстера на груди ключи.

— Больше никаких фокусов не будет! — Теперь голос Финстера был проникнут бесконечной злобой; в нем не осталось и следа от вкрадчивости и легкого немецкого акцента, с которыми за последние десять лет успели познакомиться все мировые финансовые воротилы.

Майкл судорожно глотал воздух. У него перед глазами все расплывалось, взор застилала черная пелена. Он силился собрать последние крупицы энергии, чтобы сделать всего одно движение и положить конец этому безумству. Теряя сознание, он пробормотал:

— Номер четыре…

Протянув руку, он сдернул со стены гобелен. На нем был изображен рыцарь верхом на черном жеребце, вонзивший копье в сердце огромному огнедышащему дракону. Расшитая вручную ткань упала на пол, открывая алтарь, расположенный в нише. На нем стоял лишь один предмет: распятие. Простое, сделанное из дерева и камня, насчитывающее уже несколько столетий.

У Финстера округлились глаза.

Майкл продолжал с новообретенными силами:

— На этот раз уносить тебя отсюда некому. И тебя долго еще никто не хватится.

Не в силах совладать с терзающей его болью, Финстер упал на пол и съежился в позе эмбриона. Перед тем как его рассудок превратился в пепел, у него успела мелькнуть последняя связная мысль: его ослепила собственная ярость. Он был так близок к осуществлению мести тому, кто низвергнул его. Финстер проклял себя за то, что принял человеческое обличье, за то, что предавался человеческим наслаждениям и порокам. Пав жертвой человеческих слабостей, он пристрастился к алчности и вожделению, поражающим многих. В эту церковь его удалось заманить, только сыграв на слабостях его тела. Его чувства оказались усыплены, он ослеп, не в силах разглядеть правду. И вот теперь, когда человеческая оболочка вокруг распадалась и дух переставал быть защищенным плотью, по нему разливалась пылающая боль горнила преисподней. Его душа купалась в ярком свете — казалось, он помимо воли смотрит на солнце, не в силах оторвать взгляд. Его тело съеживалось, дымилось, кое-где вспыхивали маленькие язычки пламени.

Оболочка, то, что было Августом Финстером, горела.

С трудом поднявшись на ноги, Майкл помог встать Симону. Вдвоем они начали наводить порядок в скромной часовне. Выставив фальшивую стойку за дверь, они принесли из задней части сложенные скамьи и снова расставили их ровными рядами. С особой тщательностью Симон и Майкл восстановили алтарь, установили потир и свечи, приготовив его к богослужению, которому никогда не суждено было начаться.

Подобрав с пола гобелен, изображающий доблестного рыцаря, Симон протянул один конец Майклу. Они остановились над тем немногим, что осталось от тела Финстера. Когда Майкл наклонился, чтобы прикрыть Финстеру голову, с пола поднялась рука, схватив его за запястье. Черная, обугленная, похожая скорее на лапу хищной птицы.

То, что с трудом можно было назвать глазами, сверкнуло в темноте на полу. Кроваво-красные, мстительные, они смотрели с исчезнувшего лица, черного, как самый непроницаемый мрак, какой только доводилось видеть Майклу. Оболочка, известная как Август Финстер, исчезла; выявился истинный облик чудовища.

Голос слетел не с уст; не достиг он и ушей Симона. Он прозвучал только в голове у Майкла: «Я никогда не умру». Голос доносился отовсюду: «Без темноты не может быть света». Майкл смотрел в глаза существа, а голос продолжал звучать: «Я буду всегда».

Не раздумывая, Майкл освободил свою руку от обуглившихся пальцев Финстера, прошел в угол зала и подобрал ключи. Почтительно взяв их, он провел кончиком пальца по древнему металлу. Как и крестик Мэри, эти предметы имели самую простую форму, однако сила и вера, которую они излучали, превосходила все, что только мог представить Майкл. Для всего мира они являлись символами веры; для Мэри они олицетворяли надежду. А для Майкла — воплощали любовь.

Он снял ключи с цепочки, оставив на ней лишь крестик. Передав ключи Симону, Майкл вернулся к Финстеру и опустился на корточки. Князь тьмы лежал неподвижно; его жуткие глаза застыли открытыми, над обугленным телом продолжал подниматься дым. Майкл осторожно надел цепочку трупу на шею и уложил крестик на обгорелую грудь.

ГЛАВА 38

Пять минут спустя два человека вышли из часовни. Опустилась ночь, самая глубокая и ясная, какую им только доводилось видеть. Лес вокруг ожил: заухали совы, застрекотали сверчки, затрещали древесные лягушки и цикады. Над вершинами деревьев вскарабкался узкий ломтик луны, и стало можно рассмотреть хоть что-то.

Симон помог Майклу укрыть средневековым гобеленом обугленные останки Финстера, после чего они вдвоем оттащили их к алтарю. Затем они загасили огонь в камине и расставили столы и скамьи, вернув порядок, который здесь застали.

Майкл вышел в лунную ночь. Симон снял со стены фальшивую вывеску таверны, нарисованную наспех, и достал из кустов ту, подлинную. Выведенная угловатыми готическими буквами надпись была на немецком, но Симон перевел ее Майклу:

План был составлен наскоро, в спешке, от полного отчаяния, — Майкл привык действовать не так, но за последнее время он успел неплохо набить руку в подобного рода мистификациях. Добровольные помощники, к которым они обратились, с готовностью оказали всяческое содействие, преобразив часовню в таверну еще за несколько часов до появления Майкла и Симона.

Когда священник вернул на дверь часовни вывеску, вокруг, в соседних домах, началось какое-то движение. Вымершая деревушка ожила. Люди, десятки людей выходили из домов и зарослей и стекались к часовне. Они двигались бесшумно, подметая рясами землю. Из темноты появились другие, с тачками и лопатами. Какой-то монах прикатил большую древнюю тележку; она была нагружена кирпичом и песком.

В считанные часы были возведены новые стены; через несколько дней старинная часовня оказалась полностью заключена в прочную кирпичную кладку. В новом сооружении не было ни окон, ни дверей, никаких входов и выходов. С землей пришлось работать дольше — около месяца. Ее привозили на тачках вручную, и когда все было закончено, сооружение скрылось под огромным рукотворным холмом. Засаженный травой, цветами, деревьями и кустарником курган быстро слился с окружающим лесом. На его вершине была установлена мраморная скульптура. Ее прислали из Ватикана, из Сикстинской капеллы. Высеченная рукой Микеланджело в 1530 году и получившая благословение Папы Римского, она почиталась церковью за яркость образа: Иисус вручает ключи апостолу Симону Петру.

ГЛАВА 39

Влажный воздух конденсировался на окнах больничной палаты. Времени было только семь часов утра, а столбик термометра уже поднялся до девяноста пяти градусов[42]: поистине наступили самые жаркие дни лета. Менялись ночная и дневная смены: место одних невнятных врачей и медсестер занимали другие невнятные врачи и медсестры. Покрытый синяками и ссадинами Майкл шел по пустынным белым коридорам, мимо пустых палат и пустых операционных. У него крепло ощущение, что он единственный пациент во всей клинике.

На рассвете он сел в Мюнхене на первый же рейс, вылетающий в Штаты, и помчался вдогонку за солнцем; он пересек океан, видя за иллюминатором непрерывный восход. Вся восточная сторона мира купалась в ослепительном сиянии. Смертельно уставший, проведший на ногах больше трех суток подряд, Майкл тем не менее не мог заставить себя заснуть ни на минуту. Его взгляд был неизменно устремлен на бесконечную водную гладь, над которой поднималось чистое небо того розовато-голубого цвета, с которым пробуждается мир. Усилием воли Майкл заставлял самолет лететь быстрее.

Он бесшумно вошел в палату, ожидая застать Мэри лежащей недвижно, в глубокой коме. Но она была в сознании, лежала и ждала, словно знала, что он придет. Если ее изможденность и поразила Майкла, он не подал виду. При виде Мэри его глаза наполнились слезами облегчения. Не сказав ни слова, Майкл заключил ее в объятия и прижал к груди. Какое-то время они молча наслаждались этим чудом: оба остались в живых.

— Извини, я задержался, — наконец пробормотал Майкл, поглаживая Мэри по щеке.

— Ты вернулся, — тихо промолвила она. — И это главное.

— Я забираю тебя домой.

Мэри улыбнулась, не выпуская мужа из объятий.

— Я тут подумал… может быть, нам смотаться на недельку на Кейп-Код? Остановимся в таверне «Корабельный колокол», позанимаемся любовью среди дюн, — прошептал Майкл, уткнувшись лицом ей в шею.

— М-м-м. Поедим супа по-португальски, со свежими омарами. — У Мэри запело сердце.

— Побегаем голышом по песку, поплещемся в волнах. Погреемся на солнышке… — Майкл нежно держал Мэри в объятиях, любуясь ее лицом, освещенным лучами утреннего солнца, которые вливались в окно.

ГЛАВА 40

К всеобщему удивлению, Поль Буш остался жить.

Немецкие врачи объяснили, что он должен считать себя счастливчиком, поскольку сердечный приступ его не прикончил с первого раза, и настоятельно посоветовали отказаться от жареного мяса и вообще от всей пищи, богатой холестерином. Они зашили Бушу правое плечо и наложили гипс на два раздробленных пальца. Все вопросы по поводу происхождения этих ран остались невысказанными, после того как Симон дал врачам пять тысяч евро. Уже через неделю Буш пришел в себя настолько, что смог вылететь домой. Сойдя с трапа самолета, Поль угодил прямо в объятия встречавшей его Дженни. Она десять минут молча тискала мужа, и только после этого принялась отчитывать за все то беспокойство, какое ей довелось пережить по его милости.

И вот Буш сидел в кабинете капитана Делии, выслушивая грандиозный разнос.

— И ты хочешь сказать, что отзываешь обвинение в нарушении условий досрочного освобождения? — бушевал Делия.

— У этого парня жена при смерти, и он, пытаясь ее спасти, выполнил кое-какую честную работу, — объяснил Буш.

— Тогда из-за чего весь тот шум, который ты поднимал раньше? — Капитан возбужденно расхаживал по кабинету. — Почему понадобилось сажать этого Сент-Пьера под домашний арест?

— Я перестарался. Майкл мой хороший друг, и мне показалось, он злоупотребил нашей дружбой. Но все встало на свои места, как только я узнал обстоятельства. Майкл Сент-Пьер не нарушил ни единого закона Соединенных Штатов, если не считать одного мелкого проступка: он без разрешения покинул пределы штата. Я не смогу жить спокойно, если отправлю человека за решетку за подобную мелочь. Разве вы со мной не согласны?

— Поль, чтобы больше никакой дружбы с условно-досрочно освобожденными не было! Заруби это себе на носу. — Сняв пиджак, Делия бросил его на спинку и тяжело опустился в кресло. Он подозрительно посмотрел на забинтованные пальцы Буша. — А вот это не желаешь объяснить?

— Ребята баловались, захлопнули дверь машины. Боль была жуткая.

Делия усмехнулся.

— Слушай, ты буквально рассыпаешься на части. Тут у нас ходят упорные слухи, что у тебя были серьезные нелады с сердцем. Как ты думаешь, при таких темпах протянешь еще хотя бы год?

— Да со мной все в порядке. Подумаешь, ел слишком много жареного. Но вот Дженни действительно пилит меня, требует, чтобы я ушел на пенсию.

— Ну а ты сам что думаешь?

— Если честно, мне уже приходили мысли о том, чтобы пойти по проторенной дорожке и открыть бар. Не знаю. Пока мне кажется, я не переживу, если не смогу каждый день лицезреть ваше улыбающееся лицо.

Встав, Буш направился к выходу. Но Делия его остановил.

— Ты Тэла давно не видел?

— Тэла? — обернулся Буш.

— Да, Тэла. Помнишь, того типа из министерства. Который вел дело против тебя.

— Да по мне пусть он сдохнет.

— Эй, такими вещами шутить нельзя.

— Ладно, если я его увижу, то дам вам знать. — Буш спокойно вышел из кабинета капитана.

ГЛАВА 41

Жилые покои находятся в восточном крыле Ватиканского дворца и выходят многочисленными окнами на площадь Святого Петра. Укрытые от окружающего мира, они являются тем местом, где Папа может остаться наедине с самим собой, где глава католической церкви может хоть на краткий миг обрести какое-то подобие нормальной жизни. В библиотеке на полках из красного дерева стоят пять тысяч томов. В этом помещении Папа в одиночестве читал книги, знакомился с журналами и газетами светского мира. Три больших телевизора в углу были настроены на выпуски всемирных новостей. Свободно владеющий восемью языками, понтифик чувствовал себя как дома в любом уголке земного шара. Он получал удовольствие, наблюдая за тем, как выпуски новостей формируют общественное мнение.

Симон сидел, потупив взор, в приемной, отделанной в багровых тонах. Диваны и кресла, обитые потертым красным бархатом с золотой окантовкой, восходили к эпохе Возрождения, когда это место являлось центром не только духовной, но и политической жизни мира. Строгая черная ряса и белый воротничок Симона резко контрастировали с богатой обстановкой. Сам он всегда чувствовал себя неуютно в такой одежде, словно у него не было права ее носить; однако, надо признать, облачение священника неизменно действовало на него успокаивающе. Казалось, он впитывает духовную составляющую раскроенной и сшитой по особому фасону ткани. Положив руки на колени, Симон торжественно держал деревянную шкатулку с ключами, которую неизвестный мастер вырезал две тысячи лет назад. Открыв крышку, священник в последний раз насладился видом ключей.

Открылась дверь, ведущая во внутренние покои.

— Его святейшество сейчас вас примет, святой отец, — произнес по-итальянски невысокий лысый мужчина. Архиепископ Баптисте, личный секретарь Папы Римского, был в обычной для своего сана пурпурной сутане.

— Благодарю вас, ваше преосвященство. — Симон преклонил колени. — Вы передали его святейшеству мою просьбу?

На его взгляд, для этих ключей существовало единственное действительно надежное место: их должен был постоянно держать при себе самый охраняемый человек на земле.

— Наш святой отец нашел это весьма забавным, — ответил кардинал. — Ему еще никогда не приходилось носить связку с ключами.

Они вошли во внутренние покои, где их ожидал Папа.

ГЛАВА 42

Листва радовала свежей зеленью последние дни; осень была уже не за горами. Зеленое однообразие скоро превратится в мозаику багрянца и золота, как происходит каждый год на памяти человечества. Цветы, посаженные в прошлом месяце, только что распустились: это были ее любимые маргаритки. Майкл опустился на колени и, ласкаемый теплым сентябрьским ветерком, в тысячный раз перечитал слова, высеченные на простом надгробии:

Они провели вместе три недели. Их счастью не мешал никто. Мэри словно расцвела вновь. Ее улыбка стала ослепительной, зеленые чистые глаза светились. Время проходило в полном безделье. Они отключили телефон, выбросили телевизор и компьютер. Еду и все необходимое привозили им на дом. Жизнь заключалась в том, чтобы говорить, есть, смеяться и находить утешение во взаимной близости. Любовь выражалась не словами, а взглядами и поступками. В настоящей любви есть успокоение, познать которое могут только те, кто ее пережил. Теплое и надежное, оно свободно от злости и ревности. Эта эйфория, превосходящая все то, что способны дать наркотики, делает человека неуязвимым перед жестокой жизнью.

И затем, совершенно внезапно, без боли, Мэри умерла. Во сне, рядом с мужем.

Майкл еще много часов лежал рядом с ней, сжимая ее руку, и беззвучно плакал.

ГЛАВА 43

Майкл сидел за столом, уставившись на банковскую расписку. На его счету в одном из банков на Каймановых островах лежало двести семьдесят шесть тысяч долларов. Но все впустую. Мэри больше нет; все усилия, весь риск оказались напрасны. Деньги нужны были Майклу только для того, чтобы спасти ее, но ради них он совершил то, что поставило под сомнение спасение ее души. Симон пытался заверить его, что они все исправили. Но сомнения оставались.

Как и деньги. Это были деньги Финстера. Порочные, страшные, плата за то, чтобы унизить Бога и церковь. Они принесли одни лишь страдания.

Залаял Ястреб, и Майкл вздрогнул. Раздался звонок в дверь, и собака выбежала из комнаты. Сунув банковскую расписку в карман, Майкл выбрался из своего логова. Открыл входную дверь. На пороге стояла высокая женщина неопределенного возраста.

— Мистер Сент-Пьер? — произнесла женщина с акцентом, определить который Майкл не смог.

Майкл оглядел ее с ног до головы. Возраст гостьи не угадывался: ей могло быть и тридцать, и лет на двадцать больше. Возможно, она просто хорошо сохранилась.

— Я очень сожалею по поводу вашей жены. — Женщина протянула Майклу украшенный золотым вензелем конверт. — Ватикан присылает глубочайшие соболезнования в минуту вашей скорби. Ваша жена будет упомянута в молитвах.

Майкл отвел взгляд; после тех бед, которые навлек на церковь, он не знал, в каких они теперь отношениях.

Женщина улыбнулась, судя по всему почувствовав его смущение.

— Мистер Сент-Пьер, пожалуйста, поверьте, церковь понимает коварства соблазна. И, что гораздо важнее, церковь всегда верит в прощение.

Майкл посмотрел на конверт.

— Вы монахиня?

Женщина рассмеялась.

— Нет. Меня зовут Женевьева. Симон — мой старинный друг. Я возглавляю детский приют в Италии; сюда я приехала, чтобы собрать пожертвования.

Майкл молчал, разглядывая конверт с гербом Ватикана. Женщина снова улыбнулась.

— Разумеется, не от вас. В Нью-Йорке должен состояться благотворительный аукцион. Просто Симон попросил меня проведать, как вы.

— У меня все замечательно, — угрюмо ответил Майкл. Но оба понимали, что это неправда.

— Если я могу чем-нибудь вам помочь… — Женщина протянула руку. — Каждый пытается справиться с горем по-своему. Иногда помощь другого человека приходится очень кстати.

Майкл пожал протянутую руку; она оказалась теплой и удивительно нежной. На мгновение он ощутил в присутствии этой женщины необъяснимое спокойствие. Майкл не мог сказать, что его тронуло — мягкие манеры гостьи или то, что она заведовала приютом. Хотя самого его усыновили и воспитали заботливые родители, он всегда испытывал сострадание к сиротам. Вот кто действительно совсем одинок в этом мире. А эта женщина, стоящая перед ним, заботится о брошенных детях, помогает им почувствовать, что они не одиноки, наполняет их мир силой любви.

Сунув руку в задний карман, Майкл нащупал банковскую расписку и подумал: «Быть может, от этого все-таки будет какая-то польза». Он понял, как он распорядится деньгами.

Однако это не принесет ему успокоения. Ничто не поможет ему обрести душевный покой. Ни эта женщина, ни Симон, ни Буш, ни даже церковь, какой бы могущественной она ни была. Ибо никто не сможет дать ответ на вопрос, который продолжал терзать Майкла в кошмарных снах. Он не знал, обрела ли Мэри вечный покой. Попала ли в рай, о котором молилась.

ГЛАВА 44

Это случилось поздно ночью. Майкл сидел, съежившись в клубок, в любимом кресле Мэри. Ястреб храпел у его ног, Си-Джей устроилась у него на коленях. Совершенно вымотанный, Майкл наконец забылся глубоким сном, в котором так отчаянно нуждался. Днем он помогал Бушу тренировать футбольную команду его сына. С начала нового сезона прошло уже несколько недель, и сегодня они снова одержали победу со счетом восемнадцать — двенадцать. Пока что без поражений.

Майкл надеялся на то, что повседневные заботы, мелочи, из которых состоит жизнь, помогут заполнить пустоту. Работа и футбол. Пока это было все, что ему удалось придумать. Но это должно было стать началом.

Несмотря на то что серебряный и золотой ключи вернулись к законному владельцу, несмотря на то что он стал свидетелем необъяснимого, Майкла по-прежнему продолжали терзать сомнения. Они не давали ему покоя днем и обрушивались с удвоенной силой ночью. Неразрешимый вопрос «а что, если» терзал его сердце.

Вопрос о последствиях.

И Майклу отчаянно требовалось получить ответ: на протяжении последних нескольких недель страшные мысли буквально разрывали его на части. Он не мог даже представить себе, к каким последствиям привела пропажа ключей.

Майкл проспал как убитый девять часов подряд, не пошевелив ни одним мускулом; так долго он не спал уже много месяцев. И вдруг в комнату бесшумно вошла Мэри. Ее волосы снова превратились в восхитительную гриву, кожа напоминала алебастр, зеленовато-серые глаза лучезарно сияли. Она остановилась перед спящим Майклом, с улыбкой глядя на него. Затем села за письменный стол, выдвинула ящик, и ее рука скрылась внутри. Наконец Мэри достала то, что искала. Она подошла к книжной полке с памятными сувенирами, разглядывая их, и ее взгляд зажегся счастьем.

Мэри повесила этот предмет на стену — гвоздь по-прежнему оставался на месте, — погладила его на прощание, затем отступила назад, наслаждаясь ощущением завершенности, которое заполнило пустоту, так долго зиявшую здесь.

Простенькое распятие висело на стене, наполненное особым смыслом.

Вернувшись к Майклу, Мэри наклонилась и ласково поцеловала его.

Он медленно открыл глаза, словно ожидая увидеть ее здесь, и какое-то мгновение они оба улыбались, пока в комнату не проникли первые лучи утреннего солнца и Мэри не растаяла в световых бликах.

Майкл потянулся, полностью проснувшийся. Потревоженная Си-Джей спрыгнула на диван. Встав, Майкл подошел к стене.

Поправил распятие и улыбнулся…

…ибо теперь он знал, что Мэри обрела покой.

Ответом на его вопрос стало чудо.

ГЛАВА 45

В Баварии, в самом сердце Черного леса, в местах, куда отваживаются заглянуть немногие, на территории одного заброшенного в прошлом, но затем снова возродившегося монастыря есть уголок, который находится под тщательной охраной. Его постоянно стерегут пятеро швейцарских гвардейцев, присланных сюда из Ватикана. Смешавшись с монахами, послушниками и священниками, эти солдаты не носят своих коричнево-сине-золотых мундиров. Они охраняют скульптуру, которой пятьсот лет. Точнее, они оберегают могилу под ней.

За пределами Ватикана это единственное место, где несет службу швейцарская гвардия.