Антология самиздата. Неподцензурная литература в СССР (1950-е - 1980-е). Том 3. После 1973 года

Травля Сахарова и Солженицына

Владимир Войнович (Справку см. т. 2, стр. 685) ОТКРЫТЫЕ ПИСЬМА

т. Б.Д. Панкину в ответ на его интервью, опубликованное «Литературной газетой» 26 сентября 1973 года.

Уважаемый Борис Дмитриевич!

Правду сказать, до появления в газете Вашего интервью я волновался, не понимая, в чем дело. Вдруг какой-то совет учредителей создал какое-то агентство по охране каких-то авторских прав.

Для чего?

Авторские права внутри нашей страны порою своеобразно, но все-таки охранялись и раньше. А за рубежом…

Именно это меня всегда волновало. Кто, думал я, больше всего может беспокоиться об охране своих авторских прав за рубежом? Вероятнее всего, те, кто больше других там издается. Например, А. Солженицын, В. Максимов, академик А. Сахаров и прочие так называемые диссиденты, извините за модное слово. Было бы естественно предположить, что именно они и вошли в совет учредителей. Но, узнав, что председателем совета избран товарищ Стукалин, я сразу отмел это предположение. Нет, сказал я себе самому, товарищ Стукалин такой совет никогда не согласится возглавить.

Ваше интервью кое-что прояснило, а кое-что еще больше запутало. С одной стороны, конечно, приятно, что в совет учредителей от писательской общественности вошли такие крупные творческие индивидуальности, как Г. Марков, Ю. Верченко, С. Сартаков и т. д. С другой стороны, непонятно, почему именно они больше других заботятся об охране авторских прав? Ведь на их авторские права за пределами нашего отечества, думается, никто особенно не посягает.

Мне приходили в голову самые нелепые мысли. Я даже подумал, что, может быть, пока я не следил за творчеством этих писателей, они создали небывалые по силе шедевры, над которыми нависла угроза попасть в Самиздат, в «Посев» или, например, к Галлимару. А может быть, они бросились на защиту чужих авторских прав из чистого альтруизма?

Я попытался уяснить себе цели агентства, которое указанные товарищи учредили, а Вы возглавили.

В своем интервью Вы говорите, что деятельность Вашего агентства будет направлена на «усиление обмена подлинными достижениями в различных сферах человеческого духа». Слово «подлинными» подчеркнуто не было, но я его все же заметил. Я подумал, что определять подлинность достижений в сферах человеческого духа — дело довольно сложное. Иногда на это уходили годы, а то и столетия. Надо надеяться, что теперь подлинность достижений будет определяться немедленно.

Кем же? Вашим агентством?

Хотелось бы знать, по каким признакам. Можно ли считать подлинными достижения А. Солженицына? Или теперь подлинными будут считаться достижения товарища Верченко?

В тексте своего интервью Вы справедливо замечаете, что автору того или иного произведения заниматься охраной собственных прав «хлопотно и неэкономично». В подтексте Вы намекаете, что автору станет и вовсе хлопотно, если он, издаваясь за границей, не возьмет в посредники Ваше агентство. В таком случае автор, видимо, считается нарушителем государственной монополии на внешнюю торговлю и автоматически переходит в разряд уголовных преступников.

Это богатая идея. Она таит в себе ряд любопытных возможностей. Например, такую. Передав свое достижение за границу, автор сам становится объектом охраны. Охрану авторских прав вместе с носителем этих прав следует признать самой надежной. В связи с этим, мне кажется, было бы целесообразно возбудить перед компетентными инстанциями ходатайство о передаче в ведение Вашего агентства Лефортовской или Бутырской тюрьмы со штатом охранников и овчарок. Там же можно было бы разместить не только авторов, но и их правопреемников. А поскольку Ваше агентство обещает гражданам государств — участников Всемирной конвенции те же права, что и собственным гражданам, то такую же форму охраны можно было бы распространить и на них.

Меня, однако, смущает следующее обстоятельство. Ваше агентство, судя по всему, является общественной, а не государственной организацией. Но поскольку монополия на внешнюю торговлю принадлежит именно государству, и только ему, то не грозит ли Вашему агентству риск самому быть подвергнутому уголовному преследованию. Если агентство станет объектом охраны, то как оно сможет охранять что-то другое? Над этим, пожалуй, стоит подумать.

И еще одно предложение.

Поскольку Ваше агентство намерено само определять, когда, где и на каких условиях издавать то или иное произведение или не издавать его вовсе, то эта правовая особенность агентства должна, очевидно, отразиться в его названии. Предлагаю впредь именовать его не ВААП, а ВАПАП — Всесоюзное агентство по присвоению авторских прав.

Всего одна лишняя буква на вывеске, а насколько точнее становится смысл!

Развивая это предложение, можно считать естественным присвоение вместе с авторскими правами и самого авторства. В дальнейшем Ваше агентство должно произведения советских авторов издавать от своего имени и нести ответственность за их идейно-художественное содержание.

Желая внести личный вклад в это интересное начинание, прошу автором данного письма (и, естественно, носителем авторских прав) считать агентство ВАПАП.

Примите мои уверения в совершеннейшем к Вам почтении. В. ВОЙНОВИЧ, 1 октября 1973 г. Москва

* * *

В редакцию газеты «Известия»

Позвольте через вашу газету выразить мое глубокое отвращение ко всем учреждениям и трудовым коллективам, а также отдельным товарищам, включая передовиков производства, художников слова, мастеров сцены, героев социалистического труда, академиков, лауреатов и депутатов, которые уже приняли или еще примут участие в травле лучшего человека нашей страны — Андрея Дмитриевича Сахарова.

28 января 1980 г., Владимир ВОЙНОВИЧ

Москва

Источник: самиздатская рукопись.

Александр Солженицын (Справку см. т. 1, кн. 2, стр. 190) АРХИПЕЛАГ ГУЛАГ Опыт художественного исследования

Как попадают на этот таинственный Архипелаг? Туда ежечасно летят самолеты, плывут корабли, гремят поезда — но ни единая надпись на них не указывает места назначения. И билетные кассиры, и агенты Совтуриста и Интуриста будут изумлены, если вы спросите у них туда билетик. Ни всего Архипелага в целом, ни одного из бесчисленных его островков они не знают, не слышали.

Те, кто едут Архипелагом управлять — попадают туда через училища МВД.

Те, кто едут Архипелаг охранять — призываются через военкоматы.

А те, кто едут туда умирать, как мы с вами, читатель, те должны пройти непременно и единственно — через арест.

Арест!! Сказать ли, что это перелом всей вашей жизни? Что это прямой удар молнии в вас? Что это невмещаемое духовное сотрясение, с которым не каждый может освоиться и часто сползает в безумие?

Вселенная имеет столько центров, сколько в ней живых существ. Каждый из нас — центр вселенной и мироздание раскалывается, когда вам шипят: «Вы арестованы!»

Если уж вы арестованы — то разве еще что-нибудь устояло в этом землетрясении?

Но затмившимся мозгом не способные охватить этих перемещений мироздания, самые изощренные и самые простоватые из нас не находятся и в этот миг изо всего опыта жизни выдавить что-нибудь иное, кроме как:

— Я?? За что?!? — вопрос, миллионы и миллионы раз повторенный еще до нас и никогда не получивший ответа.

Арест — это мгновенный разительный переброс, перекид, перепласт из одного состояния в другое.

По долгой кривой улице нашей жизни мы счастливо неслись или несчастливо брели мимо каких-то заборов, заборов, заборов — гнилых деревянных, глинобитных дувалов, кирпичных, бетонных, чугунных оград. Мы не задумывались — что за ними? Ни глазом, ни разумением мы не пытались за них заглянуть — а там-то и начинается страна ГУЛаг, совсем рядом, в двух метрах от нас. И еще мы не замечали в этих заборах несметного числа плотно подогнанных, хорошо замаскированных двёрок, калиток. Все, все эти калитки были приготовлены для нас! — и вот распахнулась быстро роковая одна, и четыре белых мужских руки, не привыкших к труду, но схватчивых, уцепляют нас за ногу, за руку, за воротник, за шапку, за ухо — вволакивают как куль, а калитку за нами, калитку в нашу прошлую жизнь, захлопывают навсегда.

Всё. Вы — арестованы!

И нич-ч-чего вы не находитесь на это ответить, кроме ягнячьего блеяния: — Я-a?? За что??.. Вот что такое арест: это ослепляющая вспышка и удар, от которых настоящее разом сдвигается в прошедшее, а невозможное становится полноправным настоящим.

И всё. И ничего больше вы не способны усвоить ни в первый час, ни в первые даже сутки.

Еще померцает вам в вашем отчаянии цирковая игрушечная луна: «Это ошибка! Разберутся!»

Всё же остальное, что сложилось теперь в традиционное и даже литературное представление об аресте, накопится и состроится уже не в вашей смятенной памяти, а в памяти вашей семьи и соседей по квартире.

Это — резкий ночной звонок или грубый стук в дверь. Это — бравый вход невытираемых сапог бодрствующих оперативников. Это — за спинами их напуганный прибитый понятой. (А зачем этот понятой? — думать не смеют жертвы, не помнят оперативники, но положено по инструкции, и надо ему всю ночь просидеть, а к утру расписаться. И для выхваченного из постели понятого это тоже мука: ночь за ночью ходить и помогать арестовывать своих соседей и знакомых).

Традиционный арест — это еще сборы дрожащими руками для уводимого: смены белья, куска мыла, какой-то еды, и никто не знает, что надо, что можно и как лучше одеть, а оперативники торопят и обрывают: «Ничего не надо. Там накормят. Там тепло». (Всё лгут. А торопят — для страху.)

Традиционный арест — это еще потом, после увода взятого бедняги, многочасовое хозяйничанье в квартире жесткой чужой подавляющей силы. Это — взламывание, вскрывание, сброс и срыв со стен, выброс на пол из шкафов и столов, вытряхивание, рассыпание, разрывание — и нахламление горами на полу, и хруст под сапогами. И ничего святого нет во время обыска! При аресте паровозного машиниста Иношина в комнате стоял гробик с его только что умершим ребенком. Юристы выбросили ребенка из гробика, они искали и там. И вытряхивают больных из постели, и разбинтовывают повязки [1]. И ничто во время обыска не может быть признано нелепым! У любителя старины Четвертухина захватили «столько-то листов царских указов» — именно, указ об окончании войны с Наполеоном, об образовании Священного Союза, и молебствие против холеры 1830-го года. У нашего лучшего знатока Тибета Вострикова изъяли драгоценные тибетские древние рукописи (и ученики умершего еле вырвали их из КГБ через 30 лет!). При аресте востоковеда Невского забрали тангутские рукописи (а через 25 лет за расшифровку их покойному посмертно присуждена ленинская премия). У Каргера замели архив енисейских остяков, запретили изобретённую им письменность и букварь — и остался народец без письменности. Интеллигентным языком это долго всё описывать, а народ говорит об обыске так: ищут, чего не клали.

Отобранное увозят, а иногда заставляют нести самого арестованного — как Нина Александровна Пальчинская потащила за плечом мешок с бумагами и письмами своего вечно-деятельного покойного мужа, великого инженера России — в пасть к НИМ, навсегда, без возврата.

А для оставшихся после ареста — долгий хвост развороченной опустошенной жизни. И попытка пойти с передачами. Но изо всех окошек лающими голосами: «такой не числится», «такого нет!» Да к окошку этому в худые дни Ленинграда еще надо пять суток толпиться в очереди. И только может быть через полгода-год сам арестованный аукнется или выбросят: «Без права переписки». А это уже значит — навсегда. «Без права переписки» — это почти наверняка: расстрелян [2].

Так представляем мы себе арест.

И верно, ночной арест описанного типа у нас излюблен, потому что в нём есть важные преимущества. Все живущие в квартире ущемлены ужасом от первого же стука в дверь. Арестуемый вырван из тепла постели, он еще весь в полусонной беспомощности, рассудок его мутен. При ночном аресте оперативники имеют перевес в силах: их приезжает несколько вооруженных против одного, не достегнувшего брюк; за время сборов и обыска наверняка не соберется у подъезда толпа возможных сторонников жертвы. Неторопливая постепенность прихода в одну квартиру, потом в другую, завтра в третью и в четвертую, даёт возможность правильно использовать оперативные штаты и посадить в тюрьму многократно больше жителей города, чем эти штаты составляют.

И еще то достоинство у ночных арестов, что ни соседние дома, ни городские улицы не видят, скольких увезли за ночь. Напугав самых ближних соседей, они для дальних не событие. Их как бы и не было. По той самой асфальтной ленте, по которой ночью сновали воронки, — днем шагает молодое племя со знаменами и цветами и поет неомраченные песни.

Но у берущих, чья служба и состоит из одних только арестов, для кого ужасы арестованных повторительны и докучны, у них понимание арестной операции гораздо шире. У них — большая теория, не надо думать в простоте, что её нет. Арес-тознание — это важный раздел курса общего тюрьмоведения, и под него подведена основательная общественная теория. Аресты имеют классификацию по разным признакам: ночные и дневные; домашние, служебные, путевые; первичные и повторные; расчлененные и групповые. Аресты различаются по степени требуемой неожиданности, по степени ожидаемого сопротивления (но в десятках миллионов случаев сопротивления никакого не ожидалось, как и не было его). Аресты различаются по серьезности заданного обыска [3]; по необходимости делать или не делать опись для конфискации, опечатку комнат или квартиры; по необходимости арестовывать вслед за мужем также и жену, а детей отправлять в детдом, либо весь остаток семьи в ссылку, либо еще и стариков в лагерь.

Нет-нет, аресты очень разнообразны по форме. Ирма Мендель, венгерка, достала как-то в Коминтерне (1926 год) два билета в Большой Театр, в первые ряды. Следователь Клегель ухаживал за ней, и она его пригласила. Очень нежно они провели весь спектакль, а после этого он повез её… прямо на Лубянку. И если в цветущий июньский день 1927 года на Кузнецком мосту полнолицую русокосую красавицу Анну Скрипникову, только что купившую себе синей ткани на платье, какой-то молодой франт подсаживает на извозчика (а извозчик уже понимает и хмурится: Органы не заплатят ему) — то знайте, что это не любовное свидание, а тоже арест: они завернут сейчас на Лубянку и въедут в черную пасть ворот. И если (двадцать две весны спустя) кавторанг Борис Бур-ковский в белом кителе, с запахом дорогого одеколона, покупает торт для девушки — не клянитесь, что этот торт достанется девушке, а не будет иссечен ножами обыскивающих и внесён кавторангом в его первую камеру. Нет, никогда у нас не был в небрежении и арест дневной, и арест в пути, и арест в кипящем многолюдьи. Однако, он исполняется чисто и — вот удивительно! — сами жертвы в согласии с оперативниками ведут себя как можно благороднее, чтобы не дать живущим заметить гибель обречённого.

Не всякого можно арестовывать дома с предварительным стуком в дверь (а если уж стучит, то «управдом, почтальон»), не всякого следует арестовывать и на работе. Если арестуемый злоумен, его удобно брать в отрыве от привычной обстановки — от своих семейных, от сослуживцев, от единомышленников, от тайников: он не должен успеть ничего уничтожить, спрятать, передать. Крупным чинам, военным или партийным, порой давали сперва новое назначение, подавали салон-вагон, а в пути арестовывали. Какой же нибудь безвестный смертный, замерший от повальных арестов и уже неделю угнетенный исподлобны-ми взглядами начальства, — вдруг вызван в местком, где ему, сияя, преподносят путевку в сочинский санаторий. Кролик прочувствовался — значит, его страхи были напрасны. Он благодарит, он, ликуя, спешит домой собирать чемодан. До поезда два часа, он ругает неповортливую жену. Вот и вокзал! Еще есть время. В пассажирском зале или у стойки с пивом его окликает симпатичнейший молодой человек: «Вы не узнаете меня, Петр Иванович?» Петр Иванович в затруднении: «Как будто нет, хотя…» Молодой человек изливается таким дружелюбным расположением: «Ну, как же, как же, я вам напомню…» и почтительно кланяется жене Петра Ивановича: «Вы простите, Ваш супруг через одну минутку…» Супруга разрешает, незнакомец уводит Петра Ивановича доверительно под руку — навсегда или на десять лет!

А вокзал снуёт вокруг — и ничего не замечает… Граждане, любящие путешествовать! Не забывайте, что на каждом вокзале есть отделение ГПУ и несколько тюремных камер.

Эта назойливость мнимых знакомых так резка, что человеку без лагерной волчьей подготовки от неё как-то и не отвязаться. Не думайте, что если вы — сотрудник американского посольства по имени, например, Ал-р Д., то вас не могут арестовать среди бела дня на улице Горького близ центрального телеграфа. Ваш незнакомый друг кинется к вам через людскую гущу, распахнув гра-бастые руки: «Са-ша! — не таится, а просто кричит он. — Керюха! Сколько лет, сколько зим?!.. Ну, отойдем в сторонку, чтоб людям не мешать». А в сторонке-то, у края тротуара, как раз «Победа» подъехала… (Через несколько дней ТАСС будет с гневом заявлять во всех газетах, что компетентным кругам ничего не известно об исчезновении Ал-pa Д.). Да что тут мудрого? Наши молодцы такие аресты делали в Брюсселе (так взят Жора Бледнов), не то что в Москве.

Надо воздать Органам заслуженное: в век, когда речи ораторов, театральные пьесы и дамские фасоны кажутся вышедшими с конвейера, — аресты могут показаться разнообразными. Вас отводят в сторону на заводской проходной, после того как вы себя удостоверили пропуском — и вы взяты; вас берут из военного госпиталя с температурой 39 (Анс Бернштейн), и врач не возражает против вашего ареста (попробовал бы он возразить); вас берут прямо с операционного стола, с операции язвы желудка (Н.М. Воробьёв, инспектор крайна-робраза, 1936 г.) — и еле живого, в крови, привозят в камеру (вспоминает Кар-пунич); вы (Надя Левитская) добиваетесь свидания с осуждённой матерью, вам дают его! — а это оказывается очная ставка и арест! Вас в «Гастрономе» приглашают в отдел заказов и арестовывают там; вас арестовывает странник, остановившийся у вас на ночь Христа ради; вас арестовывает монтёр, пришедший снять показания счётчика; вас арестовывает велосипедист, столкнувшийся с вами на улице; железнодорожный кондуктор, шофёр такси, служащий сберегательной кассы и киноадминистратор — все они арестовывают вас, и с опозданием вы видите глубоко запрятанное бордовое удостовереньице.

Иногда аресты кажутся даже игрой — столько положено на них избыточной выдумки, сытой энергии, а ведь жертва не сопротивлялась бы и без этого. Хотят ли оперативники так оправдать свою службу и свою многочисленность? Ведь кажется достаточно разослать всем намеченным кроликам повестки — и они сами в назначенный час и минуту покорно явятся с узелком к черным железным воротам госбезопасности, чтобы занять участок пола в намеченной для них камере. (Да колхозников так и берут, неужели еще ехать к его хате ночью по бездорожью? Его вызывают в сельсовет, там и берут. Чернорабочего вызывают в контору.)

Конечно, у всякой машины свой заглот, больше которого она не может. В натужные налитые 1945-46 годы, когда шли и шли из Европы эшелоны, и их надо было все сразу поглотить и отправить в ГУЛаг, — уже не было этой избыточной игры, сама теория сильно полиняла, облетели ритуальные перья, и выглядел арест десятков тысяч как убогая перекличка: стояли со списками, из одного эшелона выкликали, в другой сажали, и вот это был весь арест.

Политические аресты нескольких десятилетий отличались у нас именно тем, что схватывались люди ни в чём не виновные, а потому и не подготовленные ни к какому сопротивлению. Создавалось общее чувство обреченности, представление (при паспортной нашей системе довольно, впрочем, верное), что от ГПУ-НКВД убежать невозможно. И даже в разгар арестных эпидемий, когда люди, уходя на работу, всякий день прощались с семьей, ибо не могли быть уверены, что вернутся вечером, — даже тогда они почти не бежали (а в редких случаях кончали с собой). Что и требовалось. Смирная овца волку по зубам.

Это происходило еще от непонимания механики арестных эпидемий. Органы чаще всего не имели глубоких оснований для выбора — какого человека арестовать, какого не трогать, а лишь достигали контрольной цифры. Заполнение цифры могло быть закономерно, могло же носить случайный характер. В 1937 году в приемную новочеркасского НКВД пришла женщина спросить: как быть с некормленным сосунком-ребенком её арестованной соседки. «Посидите, — сказали ей, — выясним». Она посидела часа два — её взяли из приемной и отвели в камеру: надо было спешно заполнять число, и не хватало сотрудников рассылать по городу, а эта уже была здесь! Наоборот, к латышу Андрею Павлу под Оршей пришло НКВД его арестовать; он же, не открывая двери, выскочил в окно, успел убежать и прямиком уехал в Сибирь. И хотя жил он там под своей же фамилией, и ясно было по документам, что он — из Орши, он НИКОГДА не был посажен, ни вызван в Органы, ни подвергнут какому-либо подозрению. Ведь существует три вида розыска: всесоюзный, республиканский и областной, и почти по половине арестованных в те эпидемии не стали бы объявлять розыска выше областного. Намеченный к аресту по случайным обстоятельствам, вроде доноса соседа, человек легко заменялся другим соседом. Подобно А. Павлу и люди, случайно попавшие под облаву или на квартиру с засадой и имевшие смелость в те же часы бежать, еще до первого допроса — никогда не ловились и не привлекались; а те, кто оставался дожидаться справедливости — получал срок. И почти все, подавляюще, держались именно так: малодушно, беспомощно, обреченно.

Правда и то, что НКВД при отсутствии нужного ему лица, брало подписку о невыезде с родственников и ничего, конечно, не составляло оформить оставшихся вместо бежавшего.

Всеобщая невиновность порождает и всеобщее бездействие. Может, тебя еще и не возьмут? Может, обойдется? А.И. Ладыженский был ведущим преподавателем в школе захолустного Кологрива. В 37-м году на базаре к нему подошел мужик и от кого-то передал: «Александр Иваныч, уезжай, ты в списках!» Но он остался: ведь на мне же вся школа держится, и их собственные дети у меня учатся — как же они могут меня взять?.. (Через несколько дней арестован.) Не каждому дано, как Ване Левитскому, уже в 14 лет понимать: «Каждый честный человек должен попасть в тюрьму. Сейчас сидит папа, а вырасту я — и меня посадят» (его посадили двадцати трех лет.) Большинство коснеет в мерцающей надежде. Раз ты невиновен — то за что же могут тебя брать? ЭТО ОШИБКА! Тебя уже волокут за шиворот, а ты всё заклинаешь про себя: «Это ошибка! Разберутся — выпустят!» Других сажают повально, это тоже нелепо, но там еще в каждом случае остаются потемки: «а может быть этот как раз?..» а уж ты! — ты-то наверняка невиновен! Ты еще рассматриваешь Органы как учреждение человечески-логичное: разберутся-выпустят.

И зачем тебе тогда бежать?.. И как же можно тебе тогда сопротивляться?.. Ведь ты только ухудшишь свое положение, ты помешаешь разобраться в ошибке. Не то, что сопротивляться — ты и по лестнице спускаешься на цыпочках, как велено, чтоб соседи не слышали [4].

И потом — чему именно сопротивляться? Отобранию ли у тебя ремня? Или приказанию отойти в угол? Или переступить через порожек дома? Арест состоит из мелких околичностей, многочисленных пустяков — и ни из-за какого в отдельности как будто нет смысла спорить (когда мысли арестованного вьются вокруг великого вопроса: «за что?!») — а все-то вместе эти околичности неминуемо и складываются в арест.

Да мало ли что бывает на душе у свеже-арестованного! — ведь это одно стоит книги. Там могут быть чувства, которых мы и не заподозрим. Когда арестовали в 1921 году 19-летнюю Евгению Дояренко, и три молодых чекиста рылись в её постели, в её комоде с бельем, она оставалась спокойна: ничего нет, ничего и не найдут. И вдруг они коснулись её интимного дневника, которого она даже матери не могла бы показать — и это чтение её строк враждебными чужими парнями поразило её сильней, чем вся Лубянка с её решетками и подвалами. И у многих эти личные чувства и привязанности, поражаемые арестом, могут быть куда сильней страха тюрьмы или политических мыслей. Человек, внутренне не подготовленный к насилию, всегда слабей насильника.

Редкие умницы и смельчаки соображают мгновенно. Директор геологического института Академии Наук Григорьев, когда пришли его арестовывать в 1948 году, забаррикадировался и два часа жег бумаги.

Иногда главное чувство арестованного — облегчение и даже… РАДОСТЬ, но бывало это во времена арестных эпидемий: когда вокруг берут и берут таких, как ты, а за тобой всё что-то не идут, всё что-то медлят — ведь это изнеможение, это страдание хуже всякого ареста и не только для слабой души. Василий Власов, бесстрашный коммунист, которого мы еще помянем не раз, отказавшийся от бегства, предложенного ему беспартийными его помощниками, изнемогал от того, что все руководство Кадыйского района арестовали (1937 г.), а его всё не брали, всё не брали. Он мог принять удар только лбом — принял и успокоился, и первые дни ареста чувствовал себя великолепно. — Священник отец Ираклий в 1934 г. поехал в Алма-Ату навестить ссыльных верующих, а тем временем приходили его арестовывать. Когда он возвращался, прихожанки встретили его на вокзале и не допустили домой, 8 лет перепрятывали с квартиры на квартиру. От этой загнанной жизни священник так измучился, что когда его в 1942-м всё-таки арестовали — он радостно пел Богу хвалу.

В этой главе мы все говорим о массе, о кроликах, посаженных неведомо за что. Но придется нам в книге еще коснуться и тех, кто и в новое время оставался подлинно политическим. Вера Рыбакова, студентка-социал-демократка, на воле мечтала о суздальском изоляторе: только там она рассчитывала встретиться со старшими товарищами (на воле их уже не осталось) и там выработать свое мировоззрение. Эсерка Екатерина Олицкая в 1924 году даже считала себя недостойной быть посаженной в тюрьму: ведь её прошли лучшие люди России, а она еще молода и еще ничего для России не сделала. Но и воля уже изгоняла её из себя. Так обе они шли в тюрьму — с гордостью и радостью.

«Сопротивление! Где же было ваше сопротивление?» — бранят теперь страдавших те, кто оставался благополучен.

Да, начинаться ему отсюда, от самого ареста.

Не началось.

И вот — вас ведут. При дневном аресте обязательно есть этот короткий неповторимый момент, когда вас — неявно, по трусливому уговору, или совершенно явно, с обнаженными пистолетами — ведут сквозь толпу между сотнями таких же невиновных и обреченных. И рот ваш не заткнут. И вам можно и непременно надо было бы КРИЧАТЬ! Кричать, что вы арестованы! что переодетые злодеи ловят людей! что хватают по ложным доносам! что идет глухая расправа над миллионами! И слыша такие выкрики много раз на день и во всех частях города, может быть сограждане наши ощетинились бы? может аресты не стали бы так легки!?

В 1927-м году, когда покорность еще не настолько размягчила наши мозги, на Серпуховской площади днем два чекиста пытались арестовать женщину. Она схватила фонарный столб, стала кричать, не даваться. Собралась толпа. (Нужна была такая женщина, но нужна ж была и такая толпа! Прохожие не все потупили глаза, не все поспешили шмыгнуть мимо!) Расторопные эти ребята сразу смутились. Они не могут работать при свете общества. Они сели в автомобиль и бежали. (И тут бы женщине сразу на вокзал и уехать! А она пошла ночевать домой. И ночью отвезли её на Лубянку.) Но с ваших пересохших губ не срывается ни единого звука, и минующая толпа беспечно принимает вас и ваших палачей за прогуливающихся приятелей.

Сам я много раз имел возможность кричать.

На одиннадцатый день после моего ареста три смершевца-дармоеда, обремененные четырьмя чемоданами трофеев больше, чем мною (на меня за долгую дорогу они уже положились), привезли меня на Белорусский вокзал Москвы. Назывались они спецконвой, на самом деле автоматы только мешали им тащить четыре тяжелейших чемодана — добро, награбленное в Германии ими самими и их начальниками из контр-разведки СМЕРШ 2-го Белорусского фронта, и теперь под предлогом конвоирования меня отвозимое семьям в Отечество. Пятый чемодан безо всякой охоты тащил я, в нём везлись мои дневники и творения — улики на меня.

Они все трое не знали города, и я должен был выбирать кратчайшую дорогу к тюрьме, я сам должен был привести их на Лубянку, на которой они никогда не были (а я её путал с министерством иностранных дел).

После суток армейской контр-разведки; после трёх суток в контр-разведке фронтовой, где однокамерники меня уже образовали (в следовательских обманах, угрозах, битье; в том, что однажды арестованного никогда не выпускают назад; в неотклонимости десятки) — я чудом вырвался вдруг и вот уже четыре дня еду как вольный, и среди вольных, хотя бока мои уже лежали на гнилой соломе у параши, хотя глаза мои уже видели избитых и бессонных, уши слышали истину, рот отведал баланды — почему ж я молчу? почему ж я не просвещаю обманутую толпу в мою последнюю гласную минуту?

Я молчал в польском городе Бродницы — но, может быть, там не понимают по-русски? Я ни слова не крикнул на улицах Белостока — но, может быть поляков это все не касается? Я ни звука не проронил на станции Волковыск — но она была малолюдна. Я как ни в чём не бывало шагал с этими разбойниками по минскому перрону — но вокзал еще разорён. А теперь я ввожу за собой смер-шевцев в белокупольный круглый верхний вестибюль метро Белорусского-ра-диального, он залит электричеством, и снизу вверх навстречу нам двумя параллельными эскалаторами поднимаются густо-уставленные москвичи. Они, кажется, все смотрят на меня! они бесконечной лентой оттуда, из глубины незнания — тянутся, тянутся, под сияющий купол ко мне хоть за словечком истины — так что ж я молчу??!..

А у каждого всегда дюжина гладеньких причин, почему он прав, что не жертвует собой.

Одни еще надеются на благополучный исход и криком своим боятся его нарушить (ведь к нам не поступают вести из потустороннего мира, мы уже не знаем, что с самого мига взятия наша судьба уже решена почти по худшему варианту, и ухудшить её нельзя). Другие еще не дозрели до тех понятий, которые слагаются в крик к толпе. Ведь это только у революционера его лозунги на губах и сами рвутся наружу, а откуда они у смирного, ни в чём не замешанного обывателя? он просто НЕ ЗНАЕТ, ЧТО ему кричать. И наконец, еще есть разряд людей, у которых грудь слишком переполнена, глаза слишком много видели, чтобы можно было выплеснуть это озеро в нескольких бессвязных выкриках.

А я — я молчу еще по одной причине: потому, что этих москвичей, уставивших ступеньки двух эскалаторов, мне всё равно мало — мало! Тут мой вопль услышат двести, дважды двести человек — а как же с двумястами миллионами?.. Смутно чудится мне, что когда-нибудь закричу я двумстам миллионам…

А пока, не раскрывшего рот, эскалатор неудержимо сволакивает меня в преисподнюю.

И еще я в Охотном ряду смолчу. Не крикну около «Метрополя». Не взмахну руками на Голгофской Лубянской площади…

У меня был, наверно, самый легкий вид ареста, какой только можно себе представить. Он не вырвал меня из объятий близких, не оторвал от дорогой нам домашней жизни. Дряблым европейским февралем он выхватил меня из нашей узкой стрелки к Балтийскому морю, где окружили не то мы немцев, не то они нас — и лишил только привычного дивизиона да картины трех последних месяцев войны.

Комбриг вызвал меня на КП, спросил зачем-то мой пистолет, я отдал, не подозревая никакого лукавства, — и вдруг из напряженной неподвижной в углу офицерской свиты выбежало двое контрразведчиков, в несколько прыжков пересекло комнату и четырьмя руками одновременно хватаясь за звездочку на шапке, за погоны, за ремень, за полевую сумку, драматически закричали:

— Вы — арестованы!!

И обожженный и проколотый от головы к пяткам, я не нашелся ничего умней, как:

— Я? За что?!..

Хотя на этот вопрос не бывает ответа, но вот удивительно — я его получил! Это стоит упомянуть потому, что уж слишком непохоже на наш обычай. Едва смершевцы кончили меня потрошить, вместе с сумкой отобрали мои политические письменные размышления, и, угнетаемые дрожанием стёкол от немецких разрывов, подталкивали меня скорей к выходу, — раздалось вдруг твердое обращение ко мне — да! через этот глухой обруб между остававшимися и мною, обруб от тяжело упавшего слова «арестован», через эту чумную черту, через которую уже ни звука не смело просочиться, — перешли немыслимые, сказочные слова комбрига!

— Солженицын. Вернитесь.

И я крутым поворотом выбился из рук смершевцев и шагнул к комбригу назад. Я его мало знал, он никогда не снисходил до простых разговоров со мной. Его лицо всегда выражало для меня приказ, команду, гнев. А сейчас оно задумчиво осветилось — стыдом ли за свое подневольное участие в грязном деле? порывом стать выше всежизненного жалкого подчинения? Десять дней назад из мешка, где оставался его огневой дивизион, двенадцать тяжелых орудий, я вывел почти что целой свою развед-батарею — и вот теперь он должен был отречься от меня перед клочком бумаги с печатью?

— У вас… — веско спросил он, — есть друг на Первом Украинском фронте?

— Нельзя!.. Вы не имеете права! — закричали на полковника капитан и майор контрразведки. Испуганно сжалась свита штабных в углу, как бы боясь разделить неслыханную опрометчивость комбрига (а политотдельцы — и готовясь дать на комбрига материал). Но с меня уже было довольно: я сразу понял, что я арестован за переписку с моим школьным другом, и понял, по каким линиям ждать мне опасности.

И хоть на этом мог бы остановиться Захар Георгиевич Травкин! Но нет! Продолжая очищаться и распрямляться перед самим собою, он поднялся из-за стола (он никогда не вставал навстречу мне в той прежней жизни!), через чумную черту протянул мне руку (вольному, он никогда её мне не протягивал!) и, с отеплённостью всегда сурового лица сказал бесстрашно, раздельно:

— Желаю вам — счастья — капитан!

Я не только не был уже капитаном, но я был разоблаченный враг народа (ибо у нас всякий арестованный уже с момента ареста и полностью разоблачён). Так он желал счастья — врагу?..

Дрожали стёкла. Немецкие разрывы терзали землю метрах в двухстах, напоминая, что этого не могло бы случиться там глубже на нашей земле, под колпаком устоявшегося бытия, а только под дыханием близкой и ко всем равной смерти [5].

Эта книга не будет воспоминаниями о собственной жизни. Поэтому я не буду рассказывать о забавнейших подробностях моего ни на что не похожего ареста. В ту ночь смершевцы совсем отчаялись разобраться в карте (они никогда в ней и не разбирались), и с любезностями вручили её мне и просили говорить шофёру, как ехать в армейскую контрразведку. Себя и их я сам привез в эту тюрьму и в благодарность был тут же посажен не просто в камеру, а в карцер. Но вот об этой кладовочке немецкого крестьянского дома, служившей временным карцером, нельзя упустить.

Она имела длину человеческого роста, а ширину — троим лежать тесно, а четверым — впритиску. Я как раз был четвертым, втолкнут уже после полуночи, трое лежавших поморщились на меня со сна при свете керосиновой коптилки и подвинулись. Так на истолченной соломке пола стало нас восемь сапог к двери и четыре шинели. Они спали, я пылал. Чем самоуверенней я был капитаном пол-дня назад, тем больней было защемиться на дне этой каморки. Раз другой ребята просыпались от затёклости бока, и мы разом переворачивались.

К утру они отоспались, зевнули, крякнули, подобрали ноги, рассунились в разные углы, и началось знакомство.

— А ты за что?

Но смутный ветерок настороженности уже опахнул меня под отравленной кровлею СМЕРШа, и я простосердечно удивился:

— Понятия не имею. Рази ж говорят, гады?

Однако сокамерники мои — танкисты в черных мягких шлемах, не скрывали. Это были три честных, три немудрящих солдатских сердца — род людей, к которым я привязался за годы войны, будучи сам и сложнее и хуже. Все трое они были офицерами. Погоны их тоже были сорваны с озлоблением, кое-где торчало и нитяное мясо. На замызганных гимнастерках светлые пятна были следы свинченных орденов, темные и красные рубцы на лицах и руках — память ранений и ожогов. Их дивизион на беду пришел ремонтироваться сюда, в ту же деревню, где стояла контрразведка СМЕРШ 48-й Армии. Отволгнув от боя, который был позавчера, они вчера выпили и на задворках деревни вломились в баню, куда, как они заметили, пошли мыться две забористые девки. От их плохопослушных пьяных ног девушки успели, полуодевшись, ускакать. Но оказалась одна из них не чья-нибудь, а — начальника контрразведки Армии.

Да! Три недели уже война шла в Германии, и все мы хорошо знали: окажись девушки немки — их можно было изнасиловать, следом расстрелять, и это было бы почти боевое отличие; окажись они польки или наши угнанные русачки — их можно было бы во всяком случае гонять голыми по огороду и хлопать по ляжкам — забавная шутка, не больше. Но поскольку эта была «походно-полевая жена» начальника контрразведки — с трех боевых офицеров какой-то тыловой сержант сейчас же злобно сорвал погоны, утвержденные им приказом по фронту, снял ордена, выданные Президиумом Верховного Совета — и теперь этих вояк, прошедших всю войну и смявших, может быть, не одну линию вражеских траншей, ждал суд военного трибунала, который без их танка еще б и не добрался до этой деревни.

Коптилку мы погасили, и так уж она сожгла всё, чем нам тут дышать. В двери был прорезан волчок величиной с почтовую открытку, и оттуда падал непрямой свет коридора. Будто беспокоясь, что с наступлением дня нам в карцере станет слишком просторно, к нам тут же подкинули пятого. Он вшагнул в новенькой красноармейской шинели, шапке тоже новой, и, когда стал против волчка, явил нам курносое свежее лицо с румянцем во всю щеку.

— Откуда, брат? Кто такой?

— С той стороны, — бойко ответил он. — Шпиён.

— Шутишь? — обомлели мы. (Чтобы шпион и сам об этом говорил — так никогда не писали Шейнин и братья Тур!)

— Какие могут быть шутки в военное время! — рассудительно вздохнул паренёк. — А как из плена домой вернуться? — ну, научите.

Он едва успел начать нам рассказ, как его сутки назад немцы перевели через фронт, чтоб он тут шпионил и рвал мосты, а он тотчас же пошёл в ближайший батальон сдаваться, и бессоный измотанный комбат никак ему не верил, что он шпион, и посылал к сестре выпить таблеток — вдруг новые впечатления ворвались к нам:

— На оправку! Руки назад! — звал через распахнувшуюся дверь старшина-лоб, вполне бы годный перетягивать хобот 122-х милиметровой пушки.

По всему крестьянскому двору уже расставлено было оцепление автоматчиков, охранявшее указанную нам тропку в обход сарая. Я взрывался от негодования, что какой-то невежа-старшина смел командовать нам, офицерам, «руки назад», но танкисты взяли руки назад, и я пошел вослед.

За сараем был маленький квадратный загон с еще нестаявшим утоптанным снегом — и весь он был загажен кучками человеческого кала, так беспорядочно и густо по всей площади, что нелегка была задача — найти где бы поставить две ноги и присесть. Всё же мы разобрались и в разных местах присели все пятеро. Два автоматчика угрюмо выставили против нас, низко присевших, автоматы, а старшина, не прошло минуты, резко понукал:

— Ну, поторапливайся! У нас быстро оправляются!

Невдалеке от меня сидел один из танкистов, ростовчанин, рослый хмурый старший лейтенант. Лицо его было зачернено налетом металлической пыли или дыма, но большой красный шрам через щеку хорошо на нём заметен.

— Где это у вас? — тихо спросил он, не выказывая намерения торопиться в карцер, пропахший керосином.

— В контрразведке СМЕРШ! — гордо и звончей, чем требовалось, отрубил старшина. (Контрразведчики очень любили это безвкусно-сляпанное — из «смерть шпионам!» — слово. Они находили его пугающим.)

— Аунас — медленно, — раздумчиво ответил старший лейтенант. Его шлем сбился назад, обнажая на голове еще не состриженные волосы. Его одубелая фронтовая задница была подставлена приятному холодному ветерку.

— Где это — у вас? — громче, чем нужно, гавкнул старшина.

— В Красной Армии, — очень спокойно ответил старший лейтенант с корточек, меряя взглядом несостоявшегося хоботного.

Таковы были первые глотки моего тюремного дыхания.

[1] Когда в 1937 г. громили институт доктора Казакова, то сосуды с лизатами, изобретенными им, «комиссия» разбивала, хотя вокруг прыгали исцеленные и исцеляемые калеки и умоляли сохранить чудодейственные лекарства. (По официальной версии лизаты считались ядами — и отчего ж было не сохранить их как вещественные доказательства?)

[2] Одним словом, «мы живём в проклятых условиях, когда человек пропадает без вести и самые близкие люди, жена и мать… годами не знают, что сталось с ним». Правильно? нет? Это написал Ленин в 1910 году в некрологе о Бабушкине. Только выразим прямо: вёз Бабушкин транспорт оружия для восстания, с ним и расстреляли. Он знал, на что шел. Не скажешь этого о кроликах, нас.

[3] И еще отдельно есть целая Наука Обыска (и мне удалось прочесть брошюру для юристов-заочников Алма-Аты). Там очень хвалят тех юристов, которые при обыске не поленились переворошить 2 тонны навоза, 6 кубов дров, 2 воза сена, очистили от снега целый приусадебный участок, вынимали кирпичи из печей, разгребали выгребные ямы, проверяли унитазы, искали в собачьих будках, курятниках, скворечниках, прокалывали матрасы, срывали с тел пластырные наклейки и даже рвали металлические зубы, чтобы найти в них микродокументы. Студентам очень рекомендуется начав с личного обыска, им же и закончить (вдруг человек подхватил что-либо из обысканного); и еще раз потом прийти в то же место, но в новое время суток — и снова сделать обыск.

[4] Как потом в лагерях жгло: а что, если бы каждый оперативник, идя ночью арестовывать, не был бы уверен, вернется ли он живым, и прощался бы со своей семьёй? Если бы во времена массовых посадок, например в Ленинграде, когда сажали четверть города, люди бы не сидели по своим норкам, млея от ужаса при каждом хлопке парадной двери и шагах на лестнице, — а поняли бы, что терять им уже дальше нечего, и в своих передних бодро бы делали засады по несколько человек с топорами, молотками, кочергами, с чем придется? Ведь заранее известно, что эти ночные картузы не с добрыми намерениями идут — так не ошибешься, хрястув по душегубцу. Или тот воронок с одиноким шофёром, оставшийся на улице — угнать его либо скаты проколоть. Органы быстро бы не досчитались сотрудников и подвижного состава, и несмотря на всю жажду Сталина — остановилась бы проклятая машина!

* Если бы… если бы… Не хватало нам свободолюбия. А еще прежде того — осознания истинного положения. Мы истратились в одной безудержной вспышке семнадцатого года, а потом СПЕШИЛИ покориться, С УДОВОЛЬСТВИЕМ покорялись. (Артур Рэнсом описывает один рабочий митинг в Ярославле в 1921 г. Из Москвы от ЦК к рабочим приехали советоваться по существу спора о профсоюзах. Представитель оппозиции Ю. Ларин разъяснял рабочим, что профсоюз должен быть защитой от администрации, что у них есть завоёванные права, на которые никто не имеет права посягнуть. Рабочие отнеслись совершенно равнодушно, просто НЕ ПОНИМАЯ, от кого еще нужна им защита и зачем еще нужны им права. Когда же выступил представитель генеральной линии и клял рабочих за их разболтанность и лень, и требовал жертв, сверхурочной бесплатной работы, ограничений в пище, армейского подчинения заводской администрации — это вызывало восторг митинга и аплодисменты). Мы просто ЗАСЛУЖИЛИ всё дальнейшее.

[5] И вот удивительно: человеком всё-таки МОЖНО быть! — Травкин не пострадал. Недавно мы с ним радушно встретились и познакомились впервые. Он — генерал в отставке и ревизор в союзе охотников.

Парадоксально: всей многолетней деятельности всепроникающих и вечно бодрствующих Органов дала силу всего навсего ОДНА статья из ста сорока восьми статей не-общего раздела Уголовного Кодекса 1926 года. Но в похвалу этой статье можно найти еще больше эпитетов, чем когда-то Тургенев подобрал для русского языка или Некрасов для Матушки-Руси: великая, могучая, обильная, разветвленная, разнообразная, всеподметающая Пятьдесят Восьмая, исчерпывающая мир не так даже в формулировках своих пунктов, сколько в их диалектическом и широчайшем истолковании.

Кто из нас не изведал на себе ее всеохватывающих объятий? Воистину, нет такого проступка, помысла, действия или бездействия под небесами, которые не могли бы быть покараны дланью Пятьдесят Восьмой статьи.

Сформулировать ее так широко было невозможно, но оказалось возможно так широко ее истолковать.

58-я статья не составила в кодексе главы о политических преступлениях, и нигде не написано, что она «политическая». Нет, вместе с преступлениями против порядка управления и бандитизмом она сведена в главу «преступлений государственных». Так Уголовный кодекс открывается с того, что отказывается признать кого-либо на своей территории преступником политическим — а только уголовным.

58-я статья состояла из четырнадцати пунктов.

Из первого пункта мы узнаем, что контрреволюционным признается всякое действие (по ст. 6-УК — и бездействие) направленное… на ослабление власти…

При широком истолковании оказалось: отказ в лагере пойти на работу, когда ты голоден и изнеможен — есть ослабление власти. И влечет за собой — расстрел. (Расстрелы отказчиков во время войны).

С1934 года, когда нам возвращен был термин Родина, были и сюда вставлены подпункты измены Родине — 1-а, 1–6, 1-г. По этим пунктам действия, совершенные в ущерб военной мощи СССР, караются расстрелом (1–6) и лишь в смягчающих обстоятельствах и только для гражданских лиц (1-а) — десятью годами.

Широко читая: когда нашим солдатам за сдачу в плен (ущерб военной мощи!) давалось всего лишь десять лет, это было гуманно до противозаконности. Согласно сталинскому кодексу, они по мере возврата на родину должны были быть все расстреливаемы.

(Или вот еще образец широкого чтения. Хорошо помню одну встречу в Бу-тырках летом 1946 года. Некий поляк родился в Лемберге, когда тот был в составе Австро-Венгерской империи. До второй мировой войны жил в своем родном городе в Польше, потом переехал в Австрию, там служил, там в 1945 году и арестован нашими. Он получил десятку по статье 54-1-а украинского кодекса, то есть за измену своей родине Украине! — так как ведь город Лемберг стал к тому времени украинским Львовом! И бедняга не мог доказать на следствии, что уехал в Вену не с целью изменить Украине! Так он иссобачился стать предателем).

Еще важным расширением пункта об измене было применение его «через статью 19-ю УК» — «через намерение». То есть, никакой измены не было, но следователь усматривал намерение изменить — и этого было достаточно, чтобы дать полный срок, как и за фактическую измену. Правда, статья 19-я предлагает карать не за намерение, а за подготовку, но при диалектическом чтении можно и намерение понять как подготовку. А «приготовление наказуемого так же (т. е. равным наказанием), как и само преступление» (УК). В общем мы не отличаем намерения от самого преступления и в этом превосходство советского законодательства перед буржуазным! [26].

Пункт второй говорит о вооруженном восстании, захвате власти в центре и на местах и в частности для того, чтобы насильственно отторгнуть какую-либо часть Союза Республик. За это — вплоть до расстрела (как и в КАЖДОМ следующем пункте).

Расширительно (как нельзя было бы написать в статье, но как подсказывает революционное правосознание): сюда относится всякая попытка осуществить право любой республики на выход из Союза. Ведь «насильственно» — не сказано, по отношению к кому. Даже если все население республики захотело бы отделиться, а в Москве этого бы не хотели, отделение уже будет насильственное. Итак, все эстонские, латышские, литовские, украинские и туркестанские националисты легко получали по этому пункту свои десять и двадцать пять.

Третий пункт — «способствование каким бы то ни было способом иностранному государству, находящемуся с СССР в состоянии войны». Этот пункт давал возможность осудить ЛЮБОГО гражданина, бывшего под оккупацией, прибил ли он каблук немецкому военнослужащему, продал ли пучок редиски, или гражданку, повысившую боевой дух оккупанта тем, что танцевала с ним и провела ночь. Не всякий БЫЛ осужден по этому пункту (из-за обилия оккупированных), но МОГ быть осужден всякий.

Четвертый пункт говорил о (фантастической) помощи, оказываемой международной буржуазии.

Казалось бы: кто может сюда относиться? Но, широко читая с помощью революционной совести, легко нашли разряд: все эмигранты, покинувшие страну до 1920-го года, то есть за несколько лет до написания самого этого кодекса, и настигнутые нашими войсками в Европе через четверть столетия (1944–1945 гг.), получали 58-4: десять лет или расстрел. Ибо что ж делали они за границей, как не способствовали мировой буржуазии? (На примере музыкального общества мы уже видели, что способствовать можно было и изнутри СССР.) Ей же способствовали все эсеры, все меньшевики (для них и статья задумана), а потом инженеры Госплана и ВСНХ.

Пятый пункт: склонение иностранного государства к объявлению войны СССР. Упущенный случай: распространить этот пункт на Сталина и его дипломатическое и военное окружение в 1940-41 годах. Их слепота и безумие к тому и вели. Кто ж, как не они, ввергли Россию в позорные невиданные поражения, несравненные с поражениями царской России в 1904 или 1915 году? поражения, каких Россия не знала с XIII века?

Шестой пункт — шпионаж был прочтен настолько широко, что если бы подсчитать всех осужденных по нему, то можно было бы заключить, что ни земледелием, ни промышленностью, ни чем-либо другим не поддерживал жизнь наш народ в сталинское время, а только иностранным шпионажем и жил на деньги разведок. Шпионаж — это было нечто очень удобное по своей простоте, понятное и неразвитому преступнику, и ученому юристу, и газетчику, и общественному мнению [27].

Широта прочтения еще была здесь в том, что осуждали не прямо за шпионаж, а за

ПШ — подозрение в шпионаже (или — НШ — Недоказанный Шпионаж, и за него всю катушку!)

и даже за

СВПШ — связи, ведущие (!) к подозрению в шпионаже.

То есть, например, знакомая знакомой вашей жены шила платье у той же портнихи (конечно, сотрудницы НКВД), что и жена иностранного дипломата.

И эти 58-6, ПШ и СВПШ были прилипчивые пункты, они требовали строгого содержания, неусыпного наблюдения (ведь разведка может протянуть щупальцы к своему любимцу и в лагерь) и запрещали расконвоирование. Вообще всякие литерные статьи, то есть не статьи вовсе, а вот эти пугающие сочетания больших букв (мы в этой главе еще встретим другие) постоянно носили на себе налет загадочности, всегда было непонятно, отростки ли они 58-й статьи или что-то самостоятельное и очень опасное. Заключенные с литерными статьями во многих лагерях были притеснены даже по сравнению с 58-й.

Седьмой пункт: подрыв промышленности, транспорта, торговли, денежного обращения и кооперации.

В 30-е годы этот пункт сильно пошел в ход и захватил массы под упрощенной и всем понятной кличкой вредительство. Действительно, все перечисленное в пункте Седьмом с каждым днем наглядно и явно подрывалось — и должны же были быть тому виновники?.. Столетиями народ строил, создавал и всегда честно, даже на бар. Ни о каком вредительстве не слыхано было от самых Рюриков. И вот когда впервые достояние стало народным, — сотни тысяч лучших сынов народа необъяснимо кинулись вредить. (Вредительство пунктом не предусматривалось, но так как без него нельзя было разумно объяснить, почему поля зарастают сорняками, урожаи падают, машины ломаются, то диалектическое чутье ввело и его.)

Восьмой пункт — террор (не тот террор, который «обосновать и узаконить» должен был советский уголовный кодекс [28], а террор снизу).

Террор понимался очень и очень расширительно: не то считалось террором, чтобы подкладывать бомбы под кареты губернаторов, но например набить морду своему личному врагу, если он был партийным, комсомольским или милицейс-ким активистом, уже значило террор. Тем более убийство активиста никогда не приравнивалось к убийству рядового человека, (как это было, впрочем, еще в кодексе Хаммурапи в 18 столетии до нашей эры). Если муж убил любовника жены и тот оказался беспартийным — это было счастье мужа, он получал 136-ю статью, был бытовик, социально-близкий и мог быть бесконвойным. Если же любовник оказывался партийным — муж становился врагом народа с 58-8.

Еще более важное расширение понятия достигалось применением 8-го пункта через ту же статью 19-ю, то есть через подготовку в смысле намерения. Не только прямая угроза около пивной «ну, погоди!», обращенная к активисту, но и замечание запальчивой базарной бабы «ах, чтоб ему повылазило!» квалифицировалось как TH — террористические намерения, и давало основание на применение всей строгости статьи [29].

Девятый пункт — разрушение или повреждение… взрывом или поджогом (и непременно с контрреволюционной целью), сокращенно именуемое как диверсия.

Расширение было в том, что контрреволюционная цель приписывалась (следователь лучше знал, что делалось в сознании преступника!), а всякая человеческая оплошность, ошибка, неудача в работе, в производстве — не прощались, рассматривались как диверсия.

Но никакой пункт 58-й статьи не толковался так расширительно и с таким горением революционной совести, как Десятый. Звучание его было: «Пропаганда или агитация, содержащие призыв к свержению, подрыву или ослаблению Советской власти… а равно и распространение или изготовление или хранение литературы того же содержания». И оговаривал этот пункт в МИРНОЕ время только нижний предел наказания (не ниже! не слишком мягко!) верхний же НЕ ОГРАНИЧИВАЛСЯ!

Таково было бесстрашие великой Державы перед СЛОВОМ подданного.

Знаменитые расширения этого знаменитого пункта были:

— под «агитацией, содержащей призыв», могла пониматься дружеская (или даже супружеская) беседа с глазу на глаз, или частное письмо; а призывом мог быть личный совет. (Мы заключаем «могла, мог быть» из того, что ТАК ОНО И БЫВАЛО) — «подрывом и ослаблением» власти была всякая мысль, не совпадающая или не поднимающаяся по накалу до мыслей сегодняшней газеты. Ведь ослабляет все то, что не усиляет! Ведь подрывает все то, что не полностью совпадает!

«И тот, кто сегодня поет не с нами, —

Тот

против

нас!»

Маяковский

— под «изготовлением литературы» понималось всякое написанное в единственном экземпляре письма, записи, интимного дневника.

Расширенный так счастливо — какую МЫСЛЬ, задуманную, произнесенную или записанную, не охватывал Десятый Пункт?

Пункт одиннадцатый был особого рода: он не имел самостоятельного содержания, а был отягощающим довеском к любому из предыдущих, если деяние готовилось организационно или преступники вступали в организацию.

На самом деле пункт расширялся так, что никакой организации не требовалось. Это изящное применение пункта я испытал на себе. Нас было двое, тайно обменивавшихся мыслями — то есть зачатки организации, то есть организация!

Пункт двенадцатый наиболее касался совести граждан: это был пункт о недонесении в любом из перечисленных деяний. И за тяжкий грех недонесения НАКАЗАНИЕ НЕ ИМЕЛО ВЕРХНЕЙ ГРАНИЦЫ!!

Этот пункт уже был столь неохватным расширением, что дальнейшего расширения не требовал. ЗНАЛ И НЕ СКАЗАЛ — все равно, что сделал сам!

Пункт тринадцатый, по видимости давно исчерпанный, был: служба в царской охранке [30]. (Аналогичная более поздняя служба, напротив, считалась патриотической доблестью).

Пункт четырнадцатый карал «сознательное неисполнение определенных обязанностей или умышленно небрежное их исполнение» — карал, разумеется, вплоть до расстрела. Кратко это называлось «саботаж» или «экономическая контрреволюция», а отделить умышленное от неумышленного мог только следователь, опираясь на свое революционное правосознание. Этот пункт применялся к крестьянам, не сдающим поставок. Этот пункт применялся к колхозникам, не набравшим нужного числа трудодней. К лагерникам, не вырабатывающим норму. И рикошетом стали после войны давать этот пункт блатарям за побег из лагеря, то есть расширительно усматривая в побеге блатного не порыв к сладкой воле, а подрыв системы лагерей.

Такова была последняя из костяшек веера 58-й статьи — веера, покрывшего собой все человеческое существование.

Сделав этот обзор великой СТАТЬИ, мы дальше уже будем меньше удивляться. Где закон — там и преступление.

[26] «От тюрем к воспитательным учреждениям» — Сборник Института Уголовной Политики. — под ред. Вышинского. М„Изд-во «Советское законодательство», 1934, стр. 36.

[27] А пожалуй, шпиономания не была только узколобым пристрастием Сталина. Она сразу пришлась удобной всем, вступающим в привилегии. Она стала естественным оправданием уже назревшей всеобщей секретности, запрета информации, закрытых дверей, системы пропусков, огороженных дач и тайных распределителей. Через броневую защиту тппиономании народ не мог проникнуть и посмотреть, как бюрократия сговаривается, бездельничает, ошибается, как она ест и как развлекается.

[28] Ленин, 5 изд., т.45, стр. 190.

[29] Это звучит перебором, фарсом — но не мы сочиняли этот фарс, мы с этими людьми — сидели.

[30] Есть психологические основания подозревать И. Сталина в подсудности также и по этому пункту 58-й статьи. Далеко не все документы относительно этого рода службы пережили февраль 1917 г. и стали широко известны. Умиравший на Колыме В.Ф. Джунковский, бывший директор Департамента полиции, уверял, что поспешный поджог полицеских архивов в первые дни Февральской революции был дружным порывом некоторых заинтересованных революционеров.

Попробуем перечесть некоторые простейшие приемы, которые сламывают волю и личность арестанта, не оставляя следов на его теле.

Начнем с методов психических. Для кроликов, никогда не уготовлявших себя к тюремным страданиям — это методы огромной и даже разрушительной силы. Да будь хоть ты и убежден, так тоже не легко.

1. Начнем с самих ночей. Почему это ночью происходит все главное обламывание душ? Почему это с ранних своих лет Органы выбрали ночь? Потому что ночью, вырванный изо сна (даже еще не истязаемый бессонницей), арестант не может быть уравновешен и трезв по-дневному, он податливей.

2. Убеждение в искреннем тоне. Самое простое. Зачем игра в кошки-мышки? Посидев немного среди других подследственных, арестант ведь уже усвоил общее положение. И следователь говорит ему лениво-дружественно: «Видишь сам, срок ты получишь все равно. Но если будешь сопротивляться, то здесь, в тюрьме, дойдешь, потеряешь здоровье. А поедешь в лагерь — увидишь воздух, свет… Так что лучше подписывай сразу». Очень логично. И трезвы те, кто соглашаются и подписывают, если… Если речь идет только о них самих! Но — редко так. И борьба неизбежна.

Другой вариант убеждения для партийца. «Если в стране недостатки и даже голод, то как большевик вы должны для себя решить: можете ли вы допустить, что в этом виновата вся партия? или советская власть? — «Нет, конечно!» — спешит ответить директор льноцентра. «Тогда имейте мужество и возьмите вину на себя!» И он берет!

3. Грубая брань. Нехитрый прием, но на людей воспитанных, изнеженных, тонкого устройства может действовать отлично. Мне известны два случая со священниками, когда они уступали простой брани. У одного из них (Бутырки, 1944 год) следствие вела женщина. Сперва он в камере не мог нахвалиться, какая она вежливая. Но однажды пришел удрученный и долго не соглашался повторить, как изощренно она стала загибать, заложив колено за колено. (Жалею, что не могу привести здесь одну ее фразочку.)

4. Удар психологическим контрастом. Внезапные переходы: целый допрос или часть его быть крайне любезным, называть по имени отчеству, обещать все блага. Потом вдруг размахнуться пресс-папье: «У, гадина! Девять грамм в затылок!» и, вытянув руки, как для того, чтобы вцепиться в волосы, будто ногти еще иголками кончаются, надвигаться (против женщин прием этот очень хорош).

В виде варианта: меняются два следователя, один рвет и терзает, другой симпатичен, почти задушевен. Подследственный, входя в кабинет, каждый раз дрожит — какого увидит? По контрасту хочется второму все подписать и признать даже, чего не было.

5. Унижение предварительное. В знаменитых подвалах ростовского ГПУ («тридцать третьего номера») под толстыми стеклами уличного тротуара (бывшее складское помещение) заключенных в ожидании допроса клали на несколько часов ничком в общем коридоре на пол с запретом приподнимать голову, издавать звуки. Они лежали так, как молящиеся магометане, пока выводной не трогал их за плечо и не вел на допрос. Александра О-ва не давала на Лубянке нужных показаний. Ее перевели в Лефорово. Там на приеме надзирательница велела ей раздеться, якобы для процедуры унесла одежду, а ее в боксе заперла голой. Тут пришли надзиратели мужчины, стали заглядывать в глазок, смеяться и обсуждать ее стати. — Опрося, наверно много еще можно собрать примеров. А цель одна: создать подавленное состояние.

6. Любой прием, приводящий подследственного в смятение. Вот как допрашивался Ф. И. В. из Красногорска Московской области (сообщил И. А. П-ев). Следовательница в ходе допроса сама обнажалась перед ним в несколько приемов (стриптиз!), но все время продолжала допрос, как ни в чем не бывало, ходила по комнате и к нему подходила и добивалась уступить в показаниях. Может быть это была ее личная потребность, а может быть и хладнокровный расчет: у подследственного мутится разум, и он подпишет! А грозить ей ничего не грозило: есть пистолет, звонок.

7. Запугивание. Самый применяемый и очень разнообразный метод. Часто в соединении с заманиванием, обещанием — разумеется лживым. 1924-й год: «Не сознаетесь? Придется вам проехаться в Соловки. А кто сознается, тех выпускаем». 1944-й год: «От меня зависит, какой ты лагерь получишь. Лагерь лагерю рознь. У нас теперь и каторжные есть. Будешь искренен — пойдешь в легкое место, будешь запираться — двадцать пять лет в наручниках на подземных работах!» — Запугивание другой, худшею тюрьмой: «Будешь запираться, перешлем тебя в Лефортово (если ты на Лубянке), в Сухановку (если ты в Лефортово), там с тобой не так будут разговаривать». А ты уже привык: в этой тюрьме как будто режим и НИЧЕГО, а что за пытки ждут тебя ТАМ? да переезд… Уступить?

Запугивание великолепно действует на тех, кто еще не арестован, а вызван в Большой Дом пока по повестке. Ему (ей) еще много чего терять, он (она) всего боится — боится, что сегодня не выпустят, боится конфискации вещей, квартиры. Он готов на многие показания и уступки, чтобы избежать этих опасностей. Она, конечно, не знает уголовного кодекса, и уж как самое малое в начале допроса подсовывается ей листок с подложной выдержкой из кодекса: «Я предупреждена, что за дачу ложных показний… 5 (пять) лет заключения» (на самом деле — статья 95 — до двух лет)… за отказ от дачи показаний — 5 (пять) лет… (на самом деле статья 92 — до трех месяцев). Здесь уже вошел и все время будет входить еще один следовательский метод:

8. Ложь. Лгать нельзя нам, ягнятам, а следователь лжет все время, и к нему эти все статьи не относятся. Мы даже потеряли мерку спросить: а что ему за ложь? Он сколько угодно может класть перед нами протоколы с подделанными подписями наших родных и друзей — и это только изящный следовательский прием.

Запугивание с заманиванием и ложью — основной прием воздействия на родственников арестованного, вызванных для свидетельских показаний. «Если вы не дадите таких (какие требуются) показаний ему будет хуже… Вы его совсем погубите… (каково это слышать матери?) [11] Только подписанием этой (подсунутой) бумаги вы можете его спасти» (погубить).

9. Игра на привязанности к близким — прекрасно работает и с подследственным. Это даже самое действенное из запугиваний, на привязанности к близким можно сломить бесстрашного человека (о, как это провидено: «враги человеку домашние его»!). Помните того татарина, который все выдержал — и свои муки, и женины, а — муки дочерни не выдержал?.. В 1930-м следовательница Рима-лис угрожала так:» Арестуем вашу дочь и посадим в камеру с сифилитичками!» Женщина!..

Угрожают посадить всех, кого вы любите. Иногда со звуковым сопровождением: твоя жена уже посажена, но дальнейшая ее судьба зависит от твоей искренности. Вот ее допрашивают в соседней комнате, слушай! И действительно, за стеной женский плач и визг (а ведь они все похожи друг на друга, да еще через стену, да и ты-то взвинчен, ты же не в состоянии эксперта; иногда это просто проигрывают пластинку с голосом «типовой жены» — сопрано или контральто, чье-то рацпредложение). Но вот уже без подделки тебе показывают через стеклянную дверь, как она идет безмолвная, горестно опустив голову — да! твоя жена! по коридорам госбезопасности! ты погубил ее своим упрямством! она уже арестована! (а ее просто вызвали по повестке для какой-нибудь пустячной процедуры, в уговоренную минуту пустили по коридору, но велели: головы не подымайте, иначе отсюда не выйдете!) — А то дают читать тебе ее письмо, точно ее почерком: я отказываюсь от тебя! после того мерзкого, что мне о тебе рассказали, ты мне не нужен! (А так как и жены такие, и письма такие в нашей стране отчего ж не возможны, то остается тебе сверяться только с душой: такова ли и твоя жена?)

От В.А. Корнеевой следователь Гольдман (1944) вымогал показания на других людей угрозами: «дом конфискуем, а твоих старух выкинем на улицу». Убежденная и твердая в вере Корнеева нисколько не боялась за себя, она готова была страдать. Но угрозы Гольдмана были вполне реальны для наших законов, и она терзалась за близких. Когда к утру после ночи отвергнутых и изорванных протоколов Гольдман начинал писать какой-нибудь четвертый вариант, где обвинялась только уже одна она, Корнеева подписывала с радостью и ощущением душевной победы. Уж простого человеческого инстинкта — оправдаться и отбиться от ложных обвинений — мы себе не уберегаем, где там! Мы рады, когда удается всю вину принять на себя [12].

Как никакая классификация в природе не имеет жестких перегородок, так и тут нам не удается четко отделить методы психические от физических. Куда, например, отнести такую забаву:

10. Звуковой способ. Посадить подследственного метров за шесть — за восемь и заставлять все громко говорить и повторять. Уже измотанному человеку это нелегко. Или сделать два рупора из картона и вместе с пришедшим товарищем следователем, подступая к арестанту вплотную, кричать ему в оба уха: «Сознавайся, гад!» Арестант оглушается, иногда теряет слух. Но это неэкономичный способ, просто следователям в однообразной работе тоже хочется позабавиться, вот и придумывают, кто во что горазд.

11. Щекотка. — тоже забава. Привязывают или придавливают руки и ноги и щекочут в носу птичьим пером. Арестант взвивается, у него ощущение, будто сверлят в мозг.

12. Гасить папиросу о кожу подследственного (уже названо выше).

13. Световой способ. Резкий круглосуточный электрический свет в камере или боксе, где содержится арестант, непомерно яркая лампочка для малого помещения и белых стен (электричество, сэкономленное школьниками и домохозяйками!). Воспаляются веки, это очень больно. А в следственном кабинете на него снова направляют комнатные прожектора.

14. Такая придумка. Чеботарева в ночь под 1 мая 1933 года в Хабаровском ГПУ всю ночь, двенадцать часов — не допрашивали, нет: — водили на допрос! Такой-то — руки назад! Вывели из камеры, быстро вверх по лестнице, в кабинет к следователю. Выводной ушел. Но следователь, не только не задав ни единого вопроса, а иногда не дав Чеботареву и присесть, берет телефонную трубку: заберите из 107-го! Его берут, приводят в камеру. Только он лег на нары, гремит замок: Чеботарев! На допрос! Руки назад! А там: заберите из 107-го!

Да вообще методы воздействия могут начинаться задолго до следственного кабинета.

15. Тюрьма начинается с бокса, то есть ящика или шкафа. Человека, только что схваченного с воли, еще в лете его внутреннего движения, готового выяснять, спорить, бороться, — на первом же тюремном шаге захлопывают в коробку, иногда с лампочкой и где он может сидеть, иногда темную и такую, что он может только стоять, еще и придавленный дверью. И держат его здесь несколько часов, полусуток, сутки. Часы полной неизвестности! — может, он замурован здесь на всю жизнь? Он никогда ничего подобного в жизни не встречал, он не может догадаться! Идут эти первые часы, когда все в нем еще горит от неостановленного душевного вихря. Одни падают духом — и вот тут-то делать им первый допрос! Другие озлобляются — тем лучше, они сейчас оскорбят следователя, допустят неосторожность — и легче намотать им дело.

16. Когда не хватало боксов, делали еще и так. Елену Струтинскую в новочеркасском НКВД посадили на шесть суток в коридоре на табуретку — так, чтобы она ни к чему не прислонялась, не спала, не падала и не вставала. Это на шесть суток! А вы попробуйте просидите шесть часов!

Опять-таки в виде варианта можно сажать заключенного на высокий стул, вроде лабораторного, так чтоб ноги его не доставали до пола, они хорошо тогда затекают. Дать посидеть ему часов 8-10.

А то во время допроса, когда арестант весь на виду, посадить его на обыкновенный стул, но вот как: на самый кончик, на ребрышко сидения (еще вперед! еще вперед!), чтоб он только не сваливался, но чтоб ребро больно давило его весь допрос. И не разрешать ему несколько часов шевелиться. Только и всего? Да, только и всего. Испытайте!

17. По местным условиям бокс может заменяться дивизионной ямой, как это было в Гороховецких армейских лагерях во время Великой Отечественной войны. В такую яму, глубиною три метра, диаметром метра два, арестованный сталкивался, и там несколько суток под открытым небом, часом и под дождем, была для него и камера и уборная. А триста граммов хлеба и воду ему туда спускали на веревочке. Вообразите себя в этом положении, да еще только что арестованного, когда в тебе все клокочет.

Общность ли инструкций всем Особым Отделам Красной Армии или сходство их бивуачного положения привели к большой распространенности этого приема. Так, в 36-й мотострелковой дивизии, участнице Халхин-Гола, стоявшей в 1941 году в монгольской пустыне, свежеарестованному, ничего не объясняя, давали (начальник Особого Отдела Самулев) в руки лопату и велели копать яму точных размеров могилы (уже пересечение с методом психологическим!). Когда арестованный углублялся больше, чем по пояс, копку приостанавливали, и велели ему садиться на дно: голова арестованного уже не была при этом видна. Несколько таких ям охранял один часовой, и казалось — вокруг все пусто [13]. В этой пустыне подследственных держали под монгольским зноем непокрытых, а в ночном холоде неодетых, безо всяких пыток — зачем тратить усилия на пытки? Паек давали такой: в сутки сто граммов хлеба и один стакан воды. Лейтенант Чульпенев, богатырь, боксер, двадцати одного года, высидел так МЕСЯЦ. Через десять дней он кишел вшами. Через пятнадцать дней его первый раз вызвали на следствие.

18. Заставить подследственного стоять на коленях — не в каком-то переносном смысле, а в прямом: на коленях и чтоб не присаживался на пятки, а спину ровно держал. В кабинете следователя или в коридоре можно заставить так стоять 12 часов, и 24 и 48. (Сам следователь может уходить домой, спать, развлекаться, это разработанная система: около человека на коленях становится пост, сменяются часовые [14]. Кого хорошо так ставить? Уже надломленного, уже склоняющегося к сдаче. Хорошо ставить так женщин. — Иванов-Разумник сообщает о варианте этого метода: поставив молодого Лордкипанидзе на колени, следователь измочился ему в лицо! И что же? Не взятый ничем другим, Лордкипанидзе был этим сломлен. Значит, и на гордых хорошо действует…

19. А то так просто заставить стоять. Можно, чтоб стоял только во время допросов, это тоже утомляет и сламывает. Можно во время допросов и сажать, но чтоб стоял от допроса до допроса (выставляется пост, надзиратель следит, чтобы не прислонялся к стене, а если заснет и грохнется — пинать его и поднимать). Иногда и суток выстойки довольно, чтобы человек обессилел и показал что угодно.

20. Во всех этих выстойках по 3-4-5 суток обычно не дают пить.

Все более становится понятной комбинированность приемов психологических и физических. Понятно также, что все предшествующие меры соединяются с

21. Бессонницей, совсем не оцененною Средневековьем: оно не знало об узости того диапазона, в котором человек сохраняет свою личность. Бессонница (да еще соединенная с выстойкой, жаждой, ярким светом, страхом и неизвестностью — что твои пытки!?) мутит разум, подрывает волю, человек перестает быть своим «я». («Спать хочется» Чехова, но там гораздо легче, там девочка может прилечь, испытать перерывы сознания, которые и за минуту спасительно освежают мозг). Человек действует наполовину бессознательно или вовсе бессознательно, так что за его показания на него уже нельзя обижаться…[15]

Так и говорилось: «Вы неоткровенны в своих показаниях, поэтому вам не разрешается спать!» Иногда для утонченности не ставили, а сажали на мягкий диван, особенно располагающий ко сну (дежурный надзиратель сидел рядом на том же диване и пинал при каждом зажмуре). Вот как описывает пострадавший (еще перед тем отсидевший сутки в клопяном боксе) свои ощущения после пытки: «Озноб от большой потери крови. Пересохли оболочки глаз, будто кто-то перед самыми глазами держит раскаленное железо. Язык распух от жажды, и как еж колет при малейшем шевелении. Глотательные спазмы режут горло» [16].

Бессонница — великое средство пытки и совершенно не оставляющее видимых следов, ни даже повода для жалоб, разразись завтра невиданная инспекция [17]. «Вам спать не давали? Так здесь же не санаторий! Сотрудники тоже с вами вместе не спали» (да днем отсыпались). Можно сказать, что бессонница стала универсальным средством в Органах, из разряда пыток она перешла в самый распорядок госбезопасности и потому достигалась наиболее дешевым способом, без выставления каких-то там постовых. Во всех следственных тюрьмах нельзя спать ни минуты от подъема до отбоя (в Сухановке и еще некоторых для этого койка убирается на день в стену, в других — просто нельзя лечь и даже нельзя сидя опустить веки). А главные допросы — все ночью. И так автоматически: у кого идет следствие, не имеет времени спать по крайней мере пять суток в неделю (в ночь на воскресенье и на понедельник следователи сами стараются отдыхать).

22. В развитие предыдущего — следовательский конвейер. Ты не просто не спишь, но тебя трое-четверо суток непрерывно допрашивают сменные следователи.

23. Клопяной бокс, уже упомянутый. В темном дощаном шкафу разведено клопов сотни, может быть тысячи. Пиджак или гимнастерку с сажаемого снимают, и тотчас на него, переползая со стен и падая с потолка, обрушиваются голодные клопы. Сперва он ожесточенно борется с ними, душит на себе, на стенах, задыхается от их вони, через несколько часов ослабевает и безропотно дает себя пить.

24. Карцеры. Как бы ни было плохо в камере, но карцер всегда хуже ее, оттуда камера всегда представляется раем. В карцере человека изматывают голодом и обычно холодом (в Сухановке есть и горячие карцеры). Например, лефортовские карцеры не отапливаются вовсе, батареи обогревают только коридор и в этом «обогретом» коридоре дежурные надзиратели ХОДЯТ в валенках и телогрейке. Арестанта же раздевают до белья, а иногда до одних кальсон и он должен в неподвижности (тесно) пробыть в карцере сутки-трое-пяте-ро (горячая баланда только на третий день). В первые минуты ты думаешь: не выдержу и часа. Но каким-то чудом человек высиживает свои пять суток, может быть, приобретая и болезнь на всю жизнь.

У карцеров бывают разновидности: сырость, вода. Уже после войны Машу Г. в черновицкой тюрьме держали босую два часа по щиколотки в ледяной воде — признавайся! (Ей было восемнадцать лет, как еще жалко свои ноги и сколько еще с ними жить надо!).

25. Считать ли разновидностью карцера запирание стоя в нишу? Уже в 1933 году в Хабаровском ГПУ так пытали С.А. Чеботарева: заперли голым в бетонную нишу так, что он не мог подогнуть колен, ни расправить и переместить рук, ни повернуть головы. Это не все! Стала капать на макушку холодная вода (как хрестоматийно!..) и разливаться по телу ручейками. Ему, разумеется не объявили, что это все только на двадцать четыре часа. Страшно это, не страшно, — но он потерял сознание, его открыли на завтра как бы мертвым, он очнулся в больничной постели. Его приводили в себя нашатырным спиртом, кофеином, массажем тела. Он далеко не сразу мог вспомнить — откуда он взялся, что было накануне. На целый месяц он стал негоден даже для допросов. (Мы смеем предположить, что эта ниша и капающее устройство было сделано не для одного ж Чеботарева.

В 1949-м мой днепропетровец сидел в похожем, правда без капанья. Между Хабаровском и Днепропетровском да за 16 лет допустим и другие точки?)

26. Голод уже упоминался при описании комбинированного воздействия. Это не такой редкий способ: признание из заключенного выголодить. Собственно, элемент голода, также как и использование ночи, вошел во всеобщую систему воздействия. Скудный тюремный паек, в 1933 невоенном году — 300 грамм, в 1945 на Лубянке — 450, игра на разрешении и запрете передач или ларька — это применяется сплошь ко всем, это универсально. Но бывает применение голода обостренное: вот так, как продержали Чульпенева месяц на ста граммах — и потом перед ним, приведенным из ямы, следователь Сокол ставил котелок наваристого борща, клал полбуханки белого хлеба, срезанного наискосок (кажется, какое значение имеет, как срезанного? — но Чульпенев и сегодня настаивает: уж очень заманчиво было срезано) — однако, не накормил ни разу. И как же это все старо, феодально, пещерно! Только та и новинка, что применено в социалистическом обществе! — о подобных приемах рассказывают и другие, это часто. Но мы опять передадим случаи с Чеботаревым, потому что он комбинированный очень. Посадили его на 72 часа в следовательском кабинете и единственное, что разрешали — вывод в уборную. В остальном не давали: ни есть, ни пить (рядом вода в графине), ни спать. В кабинете находилось все время три следователя. Они работали в три смены. Один постоянно (и молча, ничуть не тревожа подследственного!) что-то писал, второй спал на диване, третий ходил по комнате и как только Чеботарев засыпал, тут же бил его. Затем они менялись обязанностями. (Может их самих за неуправность перевели на казарменное положение?) И вдруг принесли Чеботареву обед: жирный украинский борщ, отбивную с жареной картошкой и в хрустальном графине красное вино. Но всю жизнь имея отвращение к алкоголю, Чеботарев не стал пить вина, как ни заставлял его следователь (а слишком заставлять не мог, это уже портило игру). После обеда ему сказали: «А теперь подписывай, что ты показал при двух свидетелях»! — т. е., что молча было сочинено при одном спавшем и одном бодрствующем следователе. С первой же страницы Чеботарев увидел, что со всеми видными японскими генералами он был запросто и ото всех получил шпионское задание. И он стал перечеркивать страницы. Его избили и выгнали. А взятый вместе с ним другой КВЖД-инец Благинин все то же пройдя, выпил вино, в приятном опьянении подписал — и был расстрелян. (Три дня голодному что такое единая рюмка! а тут графин).

27. Битье, не оставляющее следов. Бьют и резиной, бьют и колотушками, и мешками с песком. Очень больно, когда бьют по костям, например, следовательским сапогом по голени, где кость почти на поверхности. Комбрига Карпу-нича-Бравена били 21 день подряд. (Сейчас говорит: «и через 30 лет все кости болят и голова»). Вспоминая свое и по рассказам он насчитывает 52 приема пытки. Или вот еще как: зажимают руки в специальном устройстве — так, чтобы ладони подследственного лежали плашмя на столе — и тогда бьют ребром линейки по суставам — можно взвопить! Выделять ли из битья особо — выбивание зубов? (Карпуничу выбили восемь) [18]. — Как всякий знает, удар кулаком в солнечное сплетение перехватывая дыхание, не оставляет ни малейших следов. Лефортовский полковник Сидоров же после войны применял вольный удар галошей по свисающим мужским придаткам (футболисты, получившие мячом в пах, могут этот удар оценить). С этой болью нет сравнения, и обычно теряется сознание [19].

28. В Новоросиийском НКВД изобрели машинки для зажимания ногтей. У многих новороссийских потом на пересылках видели слезшие ногти.

29. А смирительная рубашка?

30. А перелом позвоночника? (Все то же хабаровское ГПУ, 1933 год).

31. А взнуздание («ласточка»)? Это — метод сухановский, но и архангельская тюрьма знает его (следователь Ивков, 1940 г.). Длинное суровое полотенце закладывается тебе через рот (взнуздание), а потом через спину привязывается концами к пяткам. Вот так колесом на брюхе с хрустящей спиной без воды и еды полежи суточек двое.[20]

Надо ли перечислять дальше? Много ли еще перечислять? Чего не изобретут праздные, сытые, бесчувственные?..

Брат мой! Не осуди тех, кто так попал, кто оказался слаб и подписал лишнее… Не кинь в них камень.

<…>

[11] По жестоким законам Российской империи близкие родственники могли вообще отказаться от показаний. И если дали показания на предварительном следствии, могли по своей воле исключить их, не допустить до суда. Само по себе знакомство или родство с преступником странным образом даже не считалось тогда уликою!..

[12] А теперь она говорит: «через 11 лет во время реабилитации дали мне перечитать эти протоколы — и охватило меня ощущение душевной тошноты. Чем я могла тут гордиться!?».. — Я при реабилитации то же самое испытал, послушав выдержки из прежних своих протоколов. Согнули дугой — и стал как другой. А сейчас не узнаю себя — как я мог это подписывать и еще считать, что неплохо отделался?..

[13] Это, видимо, — монгольские мотивы. В журнале «Нива», 1914 г., 15 марта, стр. 218 есть зарисовка монгольской тюрьмы: каждый узник заперт в свой сундук с малым отверстием для головы или пищи. Между сундуками ходит надзиратель.

[14] Ведь кто-то смолоду вот так и начинал — стоял часовым около человека на коленях. А теперь, наверно, в чинах, дети уже взрослые…

[15] А представьте себе в этом замутненном состоянии еще иностранца, не знающего по-русски, и дают ему что-то подписать. Баварец Юп Ашенбреннер подписал вот так, что работал на душегубке. Только в лагере в 1954 г. он сумел доказать, что в это самое время учился в Мюнхене на курсах электросварщиков.

[16] Г. М-ч.

[17] Впрочем инспекция была невозможна и настолько НИКОГДА ее не было, что когда к уже заключенному министру госбезопасности Абакумову она вошла в камеру в 1953 г., он расхохотался, сочтя за мистификацию.

[18] У секретаря Карельского обкома Г. Куприянова, посаженного в 1949-м, иные выбитые зубы были простые, они не в счет, а иные — золотые. Так сперва давали квитанцию, что взяты на хранение. Потом спохватились и квитанцию отобрали.

[19] В 1918 г. московский ревтрибунал судил бывшего надзирателя царской тюрьмы Бондаря. Как ВЫСШИЙ пример его жестокости стояло в обвинении, что «в одном случае ударил политзаключенного с такой силой, что у того лопнула барабанная перепонка». (Крыленко. «За пять лет». — стр. 16)

[20] И. К. Г.

Источник: Библиотека М. Мошкова (http://www.lib.ru).

Поповский Марк Александрович (1922–2004)

Писатель, журналист.

Родился в Одессе. Учился в Военно-медицинском училище и Военно-медицинской академии. Участник Второй Мировой Войны. Окончил филологический факультет Московского университета. В СССР и на Западе опубликовано около 30 его научно-популярных и биографических книг, посвященных главным образом, деятелям науки. Стремление писателя раскрыть то, что всячески скрывалось советской цензурой, вызывало недовольство власть имущих. В 1977 г. КГБ затеяло против Поповского «дело» и заставило литератора эмигрировать. Но с наиболее яркой частью творчества М. Поповского читатели познакомились лишь после его эмиграции. Именно тогда вышла в свет его книга «Управляемая наука» (Лондон, 1978 г.). Два года спустя YMCA-PRESS (Париж) опубликовала произведение наиболее горячо воспринятое прессой — «Жизнь и житие Войно-Ясенецкого, архиепископа и хирурга». Чтобы воссоздать образ этого необычного человека Поповский годами, тайком от властей, объезжал города, расспрашивал свидетелей и собирал документы. На эту работу ушло двадцать лет напряженного труда. В эмиграции творческий динамизм не покинул Марка Поповского. Вышло в свет и было издано на нескольких языках исследование о сексуальной и семейной жизни рядового советского человека («Третий лишний — Он, Она и советский режим»). Одной из наиболее читаемых книг остается «Дело академика Вавилова».

Основные произведения:

«Когда врач мечтает» (1957), «Путь к сердцу» (1960), «Второе сотворение мира» (1960), «Разорванная паутина» (1962), «По следам отступающих» (1963), «Судьба доктора Хавкина» (1963), «Кормильцы планеты» (1964), «Пять дней одной жизни» (1965), «Дороже золота» (1966), «Надо спешить» (1968), «Над картой человеческих страданий» (1971), «Люди среди людей» (1972), «Панацея — дочь Эскулапа» (1973), «Июньские новости» (1978), «Управляемая наука» (1978), «Жизнь и житие святителя Луки (Войно-Ясенецкого), архиепископа и хирурга» (1979), «Русские мужики рассказывают» (1983), «Дело академика Вавилова» (1983).

«Великий человек интересен не только фактами своей биографии, но и дымом сплетен, клубящихся вокруг него».

В. В. Вересаев

Ходит по России странная молва, будто в советское уже время жил хирург-священник. Положит он больного на операционный стол, прочитает над ним молитву, да йодом и поставит крест в том месте, где надо резать. А уж после того берется за скальпель. И операции у того хирурга отменные: слепые прозревали, обреченные поднимались на ноги. То ли наука ему помогала, то ли Бог… «Сомнительно», — говорят одни. «Так оно и было», — утверждают другие. Одни говорят: «Партком служителя культа ни за что бы в операционной не потерпел». А другие им в ответ: «Бессилен партком, поскольку хирург тот не просто хирург, а профессор, и не так себе священник-батюшка, а полный епископ». «Профессор-епископ? Так не бывает», — говорят опытные люди. «Бывает, — отвечают им люди не менее опытные. — Этот профессор-епископ еще и генеральские погоны носил, а в минувшей войне всеми госпиталями Сибири управлял».

Ходит легенда кругами. Одни говорят, будто жил профессор-епископ в Сибири, другие оспаривают: «Нет, в Крыму», третьи слыхали, что дело было в Ташкенте. И снова — разговоры, рассказы, истории: как и почему он в монахи постригся, как в тюрьме сидел, как с товарищем Сталиным беседовал и награды от генералиссимуса имел. Я и сам в журналистских своих разъездах не раз слыхал про этого человека. Сначала я просто слушал, а потом стал записывать, а записанное в тетрадку сводить. Говорили мне про епископа-хирурга рыбаки и охотники в Туруханске, крестьянки из деревни Большая Мурта, что на Енисее, врачи в Симферополе и Красноярске; верующие женщины из Тамбова; в Ташкенте много интересного добавил тамошний профессор-антрополог. Случилось потом вести разговоры на ту же тему со столичными священниками и епископами. Еще больше прояснили картину ленинградский писатель, бывший министр здравоохранения СССР и два его заместителя и брат афганского короля, проживающий ныне в Москве. Позднее, задумав писать книгу, разыскал я детей своего героя, его близких, учеников, секретаря и тех, кого он сам называл «духовными» дочерьми и сыновьями своими.

Чем больше, однако, узнавал я об удивительном старце, тем очевиднее становилось, что в рассказах современников правда самым причудливым образом сплавлена с легендой, исторические факты — с явными мифами. Порой такое присочиняли мои собеседники, что начинало казаться, что и не было его вовсе, этого хирурга-епископа. Но вступали в фугу новые голоса, выяснялись новые факты, и, освобожденный от легендарного дыма, герой прочно утверждался на почве реальности. В конце концов я составил об этом живо заинтересовавшем меня лице краткую справку, нечто вроде тех заметок, что помещают в энциклопедиях.

Войно-Ясенецкий Валентин Феликсович. Род. в 1877 году в Керчи. Ум. 11 июня 1961 года в Симферополе. Хирург, доктор медицины. До 1917 года медик в ряде земских больниц средней России, позднее — главный врач Ташкентской городской больницы, профессор Среднеазиатского государственного университета. В начале двадцатых годов под именем Луки постригся в монахи, был рукоположен в сан епископа. Многократно подвергался арестам и административным ссылкам. Автор 55 научных трудов по хирургии и анатомии, а также десяти томов проповедей. Наиболее известна его книга «Гнойная хирургия», выдержавшая 3 издания (1934, 1946, 1956 гг.). Избран почетным членом Московской Духовной академии в Загорске. Награды: Премия Хойнатского от Варшавского университета (1916 г.). Бриллиантовый крест на клобук от Патриарха Всея Руси (1944 г.), медаль «За доблестный труд в Великой Отечественной войне» (1945 г.). Сталинская премия первой степени за книги «Гнойная хирургия» и «Поздние резекции при огнестрельных ранениях суставов» (1946 г.). Умер В.-Я. в сане Архиепископа Крымского и Симферопольского.

На фотографиях облаченный в рясу старик с седой бородой. Натруди — крест и знак архиерейского достоинства — панагия. Сурово и проницательно глядит он поверх или чуть сбоку стареньких, с немодной оправой очков. На некоторых снимках видны его руки — крупные, изящной формы руки хирурга.

Таков реалистический портрет нашего современника. Он и впрямь наш современник — прожил при Советской власти более сорока лет; по его книге училось несколько поколений советских хирургов. Он читал студентам лекции, произносил доклады на научных съездах и конференциях и проповеди в церквах. Его хорошо знали раненые в военных госпиталях и ссыльные, отбывавшие ссылку в Архангельске и Красноярском крае. И тем не менее этот хорошо ведомый многим людям человек еще при жизни стал обрастать легендами. Точнее будет сказать, что сама жизнь его превратилась в миф. Почему?

Проще всего предположить, что профессор-епископ, соединивший в своих руках крест и скальпель, поразил современников именно этим необычным сочетанием двух чужеродных сфер деятельности. Многолетняя пропаганда убедила граждан нашего Отечества в том, что наука и религия несовместимы, и даже более того, две эти сферы могут существовать, лишь ведя друг с другом непрерывно ожесточенную войну. И вдруг вот он — епископ и профессор. Невероятно, но факт.

Там, где нет правдивой свободной информации, рождаются мифы. Массы верующих создали не лишенный оттенка мстительности миф о епископе, исцеляющем именем Божьим. Медики, наоборот, развили в легендах образ профессора-чудака, который начинает хирургическую операцию с молитвы.

И все-таки миф о епископе Луке возник не только как «комедия обстоятельств». В нем явственно видится и «драма характеров». Хотя современников поразила ряса хирурга, но еще более удивительным показался несгибаемый, я бы сказал, хирургический характер епископа. Русская православная церковь, столетиями понуждаемая властями к конформизму и компромиссам, выработала тип деятеля уклончивого, дипломатического, избегающего открыто декларировать свои принципы. А тут вдруг епископ с темпераментом протопопа Аввакума, трибун, надевший крест в пору, когда другие в страхе срывали с себя церковные регалии, священнослужитель, ставящий суд Божий выше великокняжеского. Легенда! Тому, кто обратил внимание на эпиграф, которым начата эта глава, я хочу еще раз повторить: «Да! легенда». То, что из уст в уста передавалось и передается о Войно-Ясенецком, никогда не было сплетней. Сплетня коварна и однобока. Она искажает правду в угоду некоему злому умыслу. Мифотворчество, наоборот, тяготеет к апологетике. И хотя министр и замминистра здравоохранения СССР иначе оценивают Войно-Ясе-нецкого, нежели верующие крестьяне, а раненые из военных госпиталей воспринимали его по-другому, чем уголовники из пересыльных тюрем, все они — творцы легенды — создают в своих рассказах личность героическую и обаятельную. Некоторые легенды официозны, в других звучит протест. Но мифический герой — неизменный, как бы застывший во времени (мифы вообще чаще всего носят вневременной характер) — переходит из рассказа в рассказ в ореоле всенародного признания и одобрения. К прямой клевете на него современники обратились лишь однажды. Это произошло в самом начале 30-х годов, очевидно, по рекомендации ОГПУ, когда один эпизод из жизни епископа Луки сделался сюжетом трех пьес и одного романа. О художественной ценности этих произведений речь пойдет ниже. Пока же замечу, что, получив «социальный заказ», четыре литератора создали откровенно клеветнический извод мифа о церковнике, враге научного прогресса — враге народа.

<…>

Летом 1957 года я приехал в Симферополь, чтобы побеседовать с архиепископом Лукой. В том году вышла моя первая книга о людях медицинской науки. Как литератора меня интересовали не столько итоги научных поисков моих героев, сколько нравственные ситуации и конфликты, которые возникают в жизни ученого-врача. Профессор Войно-Ясенецкий показался мне наиболее подходящим героем для следующей книги, в которой я снова собирался вернуться к нравственным аспектам научного творчества. Все это я изложил секретарю епархиальной канцелярии в Симферополе. Старик секретарь выслушал светского просителя без энтузиазма, но тем не менее объяснил, что Владыка отдыхает под Алуштой, и растолковал, как туда проехать. С некоторой дозой надменности секретарь объяснил мне также, что называть архиепископа по имени-отчеству не полагается, что Владыка стар, болен, занят, а посему беседа с ним должна быть предельно краткой.

<…>

Полтора десятка лет прошло с той встречи, но я точно помню ощущение, испытанное в минуту знакомства. Не жалость и не сострадание вызывал этот очень старый человек, а почтительное удивление. За ветхими одеждами старости угадывалась порода и личность незаурядная.

Мы уселись на деревянных скамьях вокруг вкопанного в землю садового стола. Я представился. Сдерживая волнение, объяснил причину своего визита.

Хотел бы услышать от профессора рассказ о его жизни.

— Вам не разрешат включить рассказ обо мне в вашу книгу, — сказал архиепископ. Голос вразлад со стариковским обликом зазвучал басовито, значительно и нисколько не расслабленно.

— Возможно, мне удастся опубликовать очерк в «толстом» литературном журнале. «Новый мир» уже предлагал мне…

— Это вам тоже не позволят сделать. — В его словах не было ни малейшего раздражения или досады. Просто Лука констатировал нечто хорошо и давно ему известное. И тут вдруг мне пришла в голову мысль, которую я по тогдашней своей молодости счел очень удачной: я расскажу о епископе-ученом на страницах одного из тех многочисленных журналов, которые Советский Союз издает для заграницы. В редакциях этих «Sovietland»-ов меня тогда любезно принимали.

— Да, конечно, — откликнулся своим ясным и значительным голосом архиепископ, — рассказ обо мне для заграницы возьмут у вас с большой охотой. Ведь вы тем самым подтвердите, что свобода совести у нас в стране действительно существует. — Легкое движение губ под седыми усами показало, что восьмидесятилетний крымский Владыка отнюдь не утерял чувство юмора.

Войно-Ясенецкий оказался прав: все мои попытки опубликовать его биографию в отечественных журналах вот уже многие годы натыкаются на непреодолимую преграду. И тем не менее в тот августовский день он, будто позабыв о старости, болезнях и неотложных делах, долго говорил со мной о своей жизни. Говорил очень просто, без всякой аффектации. Речь профессора текла свободно и была лишена церковных оборотов. Но в какой-то момент в совершенно светском рассказе слух уловил непривычное словосочетание: «Когда Господь Бог привел меня в город Енисейск…» Из всего предыдущего вытекало, что в город Енисейск привели Войно-Ясенецкого чины Народного комиссариата внутренних дел. Я попытался осторожно обратить на это внимание моего собеседника, но он, опять-таки не проявляя никакого раздражения, сказал, что те, в голубых фуражках, явились лишь орудием, исполнителем Высшей Воли. В его устах эта сентенция звучала так же естественно, как рассказ о хирургических операциях и читанных им университетских лекциях. За первым мистическим эпизодом последовали второй, третий. Архиепископ Лука не актерствовал, не стремился в чем-то убеждать меня. Мистические эпизоды из его автобиографии не служили какому бы то ни было возвеличению его личности в моих глазах. Скорей даже наоборот: Божество в рассказах архиепископа Луки являло себя лишь для того, чтобы наказать или предостеречь его. Явив свою безапелляционную волю, Оно бесследно исчезало до следующего решающего момента в земной биографии епископа-хирурга.

Мы далеко не исчерпали мифические и полумифические рассказы из жизни нашего героя. Наскоро записанные, а чаще существующие лишь в устной традиции, рассказы эти могли бы составить большой том сугубо житийного характера. Создавать такой полный свод мифов не входит в наши задачи. Три десятка приведенных выше свидетельств понадобилось нам лишь для того, чтобы показать, как упорно люди разной культуры, различных взглядов, молодые и старики, атеисты и верующие десятилетиями хранили память об этой странной на первый взгляд личности; как по крупице воссоздавался портрет человека, поразившего людей своей эпохи. За сорок лет, с 1921 года, когда профессор Войно-Ясенецкий постригся в монахи, до его смерти в 1961 году, сколько-нибудь полная биография ученого-иерея появлялась в печати едва ли более трех раз, да и то в таких малодоступных изданиях, как «Журнал Московской патриархии» и журнал «Хирургия». И тем не менее множество людей в разных концах страны помнили и помнят архиепископа-хирурга. Пусть не все фактически верно в легендах и мифах, пусть мифологическая биография его грешит огромными пропусками. И все же «мифография» Войно-Ясенецкого воссоздает портрет цельный, привлекательный и даже героический. Таков vox populi — глас народа об архиепископе-хирурге.

Но прежде чем окончательно расстаться с житием Владыки Луки и перейти к свидетельствам его жизни, выслушаем еще один голос. Майор запаса, офицер-фронтовик и старый член партии Даниил Белкин из Симферополя рассказывает: «В дни моей юности Крым был местом на редкость интернациональным. В нашем классе насчитывали двенадцать национальностей. Но во время войны из Крыма выселили всех нерусских — татар, греков, болгар, турок, немцев, итальянцев, даже некоторых армян, искони живших на этой территории. И вот в одно из тех послевоенных лет архиепископ Крымский и Симферопольский Лука объявил, что в следующее воскресенье в греческой церкви, которая в это время играла роль кафедрального собора, он прочтет проповедь «К иноверцам». Церковь в этот день была полна. Многие не попали внутрь и толпились на паперти. Как потом рассказывали в городе, смысл проповеди сводился к следующему: «Не верьте тем, кто ссорит между собой народы, независимо от того, находятся ли эти народы по разные стороны государственной границы или в одном государстве. От этих ссор выгадывают только наши враги. Для нашей же матери-церкви «несть ни эллина, ни иудея». Иноверцы всегда найдут у истинно верующего православного помощь и приют».

Архиепископ не ограничился тем, что произнес проповедь, которую верующие женщины тут же записали и размножили на пишущей машинке. Он послал секретаря своей епархии в синагогу с наказом повторить там текст проповеди. Интересно, что Лука знал правила поведения верующего в синагоге. Он предупредил секретаря, чтобы при входе тот надел головной убор и должным образом обратился к старосте».

Я уверен, что наступит время, когда и у нас всем и каждому воздастся должное, но нельзя же между тем видеть равнодушно, как современники бесчестно прячут правду от потомства.

Г1.Я. Чаадаев. 1854

Следствие по делу Вавилова Н.И. я вел исключительно объективно. Дело было трудоемкое… Никаких претензий ко мне как к следователю Н.И. Вавилов не предъявлял ни во время следствия, ни при окончании его.

А. Г Хват, полковник, бывший следователь НКГБ. 1954

— Вы арестованы как активный участник антисоветской вредительской организации и шпион иностранных разведок. Признаете ли вы себя виновным?

— Нет, не признаю. Шпионом и участником антисоветских организаций я никогда не был. Я всегда честно работал на пользу Советского государства.

Этими словами утром 12 августа 1940 года в Москве, во Внутренней тюрьме НКВД, начался первый допрос академика Вавилова. Диалог между старшим лейтенантом государственной безопасности Алексеем Григорьевичем Хватом и его подследственным продолжался одиннадцать месяцев. Следственное дело № 1500 донесло до нас не только протоколы допросов и очных ставок, показания заключенного и свидетельства экспертов, но в какой-то степени и личный характер участников драмы, их судьбу, тайные и явные причины, побуждающие каждого из них к тем или иным поступкам.

В 1940 году старшему лейтенанту исполнилось тридцать три. Он находился в возрасте Христа, в поре, когда мужчина, достигнув высшей физической и духовной мощи, нередко оказывается у подножья самых заветных, самых значительных своих свершений. В тридцать три Л. Толстой написал «Казаков» и задумал «Войну и мир», в том же возрасте Ч. Дарвин опубликовал набросок «Происхождения видов», Т. Эдисон изобрел лампу накаливания, а Д.И. Менделеев принялся тасовать карточки с изображением атомных весов элементов, готовясь одарить мир великими научными открытиями. В тридцать три Н.И. Вавилов на съезде селекционеров в Саратове объявил об открытии им Закона гомологических рядов. 33-летний Алексей Хват тоже стоял на пороге своей главной жизненной удачи. Ему поручено задание, которое во многом должно было определить его дальнейшую карьеру. Старшему лейтенанту любыми средствами надо было доказать, что Н.И. Вавилов не выдающийся ученый, не гордость советской науки, не организатор отечественной агрономии, а заклятый враг Советской власти и, как таковой, должен быть уничтожен.

Забегая вперед, замечу, что доверие своих наставников Алексей Григорьевич

полностью оправдал. Вавилова он «оформил» чисто, без сучка, без задоринки. Впоследствии он дослужился до полковника и в расцвете сил на сорок восьмом году жизни вышел в запас с полной пенсией. Покой бывшего следователя был нарушен с тех пор только один раз. В сентябре 1954 года его вызвали в Главную военную прокуратуру и предложили дать объяснение о том, как он вел дело академика Вавилова. Надо полагать, Алексей Григорьевич порядком струхнул. Незадолго перед тем были расстреляны его начальники Берия и Абакумов, в «органах» шла чистка, многих бывших следователей за прежние грехи лишали пенсии, выгоняли из партии. Но полковник Хват выкрутился. Человек аккуратный и понятливый, он через четырнадцать лет из сотен листов десятитомного «дела» Вавилова припомнил и привел в свое оправдание именно ту бумагу, которая одна могла освободить его от всякой ответственности. Это была справка, подтверждающая, что в сентябре 1940 года следователь А.Г. Хват обращался за консультацией в высшие инстанции и там получил подтверждение: «Указанные Вавиловым факты о направлении вредительства в сельском хозяйстве имели место в действительности». Представив этот спасительный для себя документ, Алексей Григорьевич успокоился и уже уверенно дописал в объяснительной записке, что дело Вавилова вел он «исключительно объективно» и никаких претензий подследственный к нему никогда не предъявлял. Ссылка на Высшие Инстанции помогла: хотя прокурор пос-лесталинской эпохи признал «дело» Вавилова грубой фальсификацией, Хват был отпущен с миром. Он и сегодня живет в центре Москвы, в добротном ведомственном доме № 41 и получает свою полковничью пенсию…

Но вернемся к лету сорокового года и попробуем, листая Следственное дело № 1500, проследить, как в действительности складывались отношения следователя и подследственного.

В первые дни после ареста Николай Иванович был полон решимости доказать свою невиновность. Его ответы на допросах звучат твердо и даже резко:

«Категорически заявляю, что шпионажем и другой какой-либо антисоветской деятельностью не занимался…», «Я считаю, что материалы, имеющиеся в распоряжении следствия, односторонне и неправильно освещают мою деятельность и являются, очевидно, результатом разногласий в научной и служебной работе с целым рядом лиц… Я считаю, что это не что иное, как возводимая на меня клевета».

Он продолжает утверждать то же самое и на втором, и на третьем, и на четвертом допросах. «Антисоветской работой не занимался и показаний по этому вопросу дать не могу». Но Хват, заместитель начальника следственного управления Главного экономического управления НКВД, знал, как «раскалывать» таких вот упрямцев. Начиная с 14 августа допросы ведутся десять, двенадцать, тринадцать часов кряду. Хват вызывает подследственного ранним вечером, кончает беседу с ним на рассвете. Сутки отдыха и снова…

Мы почти не знаем о характере этих ночных бдений. Ибо чем дольше длятся допросы, тем короче становятся протоколы. Протокол, помеченный 21 августа, содержит только один вопрос: в каких странах бывал Вавилов. Путешественник перечисляет несколько десятков государств и территорий. Вопрос и ответ заняли от силы пять минут. А что делали эти двое остальные десять с половиной часов? На следующий день (без перерыва!) зафиксировано еще двенадцать часов «выяснения истины», и снова протокольная запись уместилась на трех-четырех страничках…

24 августа после двенадцатичасового допроса следователь в первый раз услышал от своей жертвы слова признания. «Я признаю себя виновным в том, что с 1930 года являлся участником антисоветской организации правых, существовавшей в системе Наркомзема СССР… По антисоветской работе был связан…». Дойдя до этого места, Вавилов принялся перечислять всех расстрелянных к этому времени наркомов и заместителей наркомов земледелия — Яковлева, Чернова, Эйхе, Муралова, Гайстера, объявленных «врагаминарода», вице-президентов Всесоюзной академии сельскохозяйственных наук: Горбунова, Вольфа, Черных, Тулайкова, Мейстера, арестованных сотрудников ВАСХНИЛ Марголина, Ходоровского.

В течение следующей ночи Вавилов продолжал обвинять высокопоставленных мертвецов. Протоколы становятся все более подробными. Подследственный не щадит ни себя, ни тех, чьи кости давно истлели в братских могилах. Он признается в том, что, будучи руководителем ВАСХНИЛ, с вредительскими целями создавал нежизненные узкоспециальные институты. Это приводило к распылению кадров, к злостной растрате государственных средств. Своею властью он, Вавилов, увеличивал посевные площади в СССР и довел до того, что в стране не хватало семян, чтобы засевать эти площади. В результате в 1931–1932 годах поля страны оказались покрытыми сорняками, а севообороты нарушились. Но этого мало: в 1930 году он, академик Вавилов, ратовал за расширение посевов кукурузы и тем нанес родине огромный ущерб…

Следователь Хват любил и понимал толк в документах. Хотя показания были записаны стенографисткой, протоколы перепечатаны на машинке и на каждой странице подследственный ставил личную подпись, следователь пожелал, чтобы свои злодеяния бывший академик записал еще и собственноручно. Так на свет появился трактат, который Николай Иванович назвал «Вредительство в системе Института растениеводства, мною руководимого с 1920 года до ареста (6.8.1940 года)». На двенадцати страницах этого сочинения Николай Иванович снова подтверждает: расширение площади посевов, создание узкоспециализированных институтов, равно как и разведение вредоносной кукурузы было актом вредительства.

Если бы в поисках истины следователь Хват обратился к опубликованным материалам первой и второй пятилетки, к решениям партийных съездов и съездов Советов конца двадцатых — начала тридцатых годов, он мог бы легко убедиться, что подследственный нагло обманывает его. Все то, что Вавилов объявлял своим личным, злонамеренным деянием, было записано в государственных документах, одобрено партийными пленумами и съездами. В том числе и расширение посевов зерновых на 50 миллионов гектаров за три года, с 1931 по 1934-й. Государственная политика, направленная на тотальную централизацию всего управления хозяйством, привела к разрушению опытного дела на местах и созданию отраслевых институтов в центре. ВАСХНИЛу было приказано организовать единое научное управление всеми отраслями сельского хозяйства. И академия, подчиняясь команде сверху, начала плодить узкоспециальные институты вроде Института кофе и цикория, Института сои, Института кролиководства. В те годы находилось немало научных и практических работников, которые пытались протестовать против централизации науки. Они резонно говорили о богатстве почв и климатов в нашей большой стране, о том, что опыты с сельскохозяйственными культурами и породами скота следует вести с учетом местных условий. Таких арестовывали как «врагов народа», подрывающих основы социалистического хозяйства. В тюрьму попали наиболее видные организаторы областного опытного дела: В.Е. Писарев, В.В. Таланов, С.К. Чаянов, А.Г. Дояренко. А уж о малых сих и говорить нечего: в начале тридцатых годов агрономов и селекционеров сажали сотнями. Теперь же, в 1940-м, специализированные институты были объявлены вредительством, а от академика Вавилова требовали, чтобы он взял на себя вину за глупости, подлость и бессмыслицу «периода социалистической реконструкции сельского хозяйства».

Повторяю, старшему лейтенанту Хвату не стоило никакого труда установить абсолютную невиновность своего подследственного. Но его вовсе не интересовали реальная связь исторических событий и участие в них академика Вавилова. Его цель прямо противоположна. Вопреки фактам он должен был доказать: президент ВАСХНИЛ и есть лицо, ответственное за разорение нашего сельского хозяйства, за развал сельскохозяйственной науки. Для этого годилось все: самооговор подследственного, доносы его врагов, фальшивые материалы НКВД.

А сам Николай Иванович? Что его сломило, заставило клеветать на себя и на тех погибших, среди которых были дорогие, близкие ему люди? Можно многое объяснить жестокостью следственного режима. (Даже мы — поколение, не испытавшее ужасов сталинских застенков, узнаем из книг и рассказов очевидцев, какими методами вырывались в те годы самые дикие признания.) Нетрудно представить, что пятидесятитрехлетний ученый не выдержал унижений, угроз, бессонных ночей, побоев и попросту сдался, согласился подписывать все, чего от него требовали. В этом допущении для Николая Ивановича нет ничего оскорбительного. И все-таки я не могу принять такую гипотезу. Ведь под следствием находился Николай Вавилов — бесстрашный путешественник, человек, мужество которого было известно всему миру. Это он в 1924 году, первым среди европейцев, без дорог, без карт, без знающих проводников, рискнул пойти через Кафиристан, неприступный горный район Афганистана. И вышел из этой опаснейшей экспедиции победителем. Потом была ночевка в Сахаре, когда после аварии самолета безоружный летчик и его пассажир-ученый оказались рядом с логовом льва. Была встреча с разбойниками в Абиссинии. А обвал на Кавказе? С тяжелым рюкзаком за плечами исследователь несколько километров полз тогда по каменной осыпи, которая каждую минуту готова была возобновить движение с вершины в ущелье. Спутники Вавилова могли убедиться: в трагических ситуациях ученый находчив, отважен, обладает железной выдержкой, никогда не бросает товарища.

И такой человек сдался, пробыв на Лубянке всего лишь двенадцать ночей? Мне кажется, произошло иное. Своим глубоким аналитическим умом Николай Иванович очень скоро понял, что его арест не случайность, а продуманная, согласованная во всех инстанциях акция. В этом прежде всего убеждали многочисленные показания против него, которые следователь Хват, как опытный игрок, то и дело выбрасывал перед своим партнером. Тут были и наговоры давно расстрелянного наркома Яковлева, и «признания» убитого в тюрьме управделами СНК Горбунова, и письменные показания умершего после трех арестов селекционера Таланова. Тридцать восемь таких выписок из «дел» тех, кто уже давно был осужден и расстрелян, предъявил Хват Вавилову.

Пятнадцать лет спустя, проверяя дело № 1500, военный прокурор Колесников установил, что подавляющее большинство этих выписок и показаний не что иное, как грубые фальшивки. Бывший секретарь Ленина Горбунов, так же как и нарком земледелия Яков Яковлев, ничего не говорил о Вавилове, профессор-селекционер Таланов не привел никаких конкретных фактов; сошедший в камере с ума академик-селекционер Мейстер несколько раз объявлял Вавилова вредителем и столько же раз отказывался от своих слов; впоследствии расстрелянный вице-президент ВАСХНИЛ Бондаренко от своих показаний на суде отказался. В 1955 году фальшивая игра Хвата была полностью разоблачена. Но и в 1940-м Николай Иванович понимал, что карты у следователя крапленые. Обилие наговоров, собранных заранее, подсказывало: арест 6 августа был предрешен заранее и согласован во всех соответствующих инстанциях. А раз так — бессмысленно добиваться справедливости и требовать беспристрастного отношения к себе. Надо играть в ту игру, которую навязывает Хват, играть с наименьшим по возможности убытком. Так возник план: признать себя виновным во вредительстве и взять в сообщники тех, кого уже нет в живых, кто не может пострадать от его показаний.

Полностью отверг Вавилов только обвинение в шпионаже. Да, он бывал за рубежом, посещал иностранные посольства и миссии, но никогда не был завербован, не выполнял никаких заданий западных разведок. Похоже, что аналитический ум исследователя в этом месте дал осечку. Как будто забывая, что он в руках людей, для которых параграфы Свода Законов — пустой звук, Николай Иванович упорно борется со своим следователем против квалификации «шпион». В этих препирательствах явственно видятся остатки наивной веры интеллигента в Закон, в тот Закон, который карает шпиона иностранной державы строже, нежели своего вредителя. Хват со своим средним умом и средним образованием, наверное, снисходительно посмеивался, перечитывая страстные протесты заключенного академика. Чудак! И хотя в «деле» не было ни одного документа, уличающего Николая Ивановича в государственной измене, следователь довел тезис о шпионаже Вавилова до обвинительного заключения и на суде никто не обратил ни малейшего внимания на эту несуразность. Ведь не отрицал же Вавилов, что в 1933 году на вокзале в Париже целовался с белоэмигрантом профессором Метальниковым?..

И все-таки первый круг адской игры Николай Иванович выиграл. В начале сентября 1940 года, после того как он признал себя вредителем, ночные допросы прекратились. Следователь Хват получил свой фунт мяса и занялся подготовкой второго круга…

Теперь мы знаем: арест Первого агронома страны действительно не был случайностью. Отдаленные раскаты будущих громов неслышно прогрохотали над его головой уже в 1931 году, в пору, когда он находился, казалось бы, на вершине признания. Вавилов только что организовал Академию сельскохозяйственных наук, провел Всесоюзную конференцию по борьбе с засухой, привез из Америки очередной транспорт ценнейших культурных растений, возглавил Географическое общество СССР. И как раз в это время в недрах ОГПУ на него было заведено агентурное дело № 268615. Пока Николай Иванович решал проблемы отечественного хинина и каучука, пока занимался полярным и пустынным земледелием, засухоустойчивостью и орошением пшениц, пока выступал на международных конгрессах и всесоюзных съездах, исследовал культурные растения Закавказья, Дальнего Востока и Канады — «дело» его тайно и тихо росло, разбухало, разбрасывало новые и новые метастазы. Ко дню ареста академика Вавилова число заведенных на него агентурных томов выросло до семи.

Летом 1939 года в столице Шотландии состоялся наконец VII Международный конгресс генетиков. В мировой прессе широко обсуждался вопрос о президенте конгресса: должен ли в Эдинбурге председательствовать Вавилов или, в соответствии с правилами, руководство конгресса следует передать виднейшему генетику Шотландии доктору Кру? Николай Иванович получил в связи с этим много писем от своих друзей из Англии, Америки и других стран. Большинство генетиков мира стояли за него и выражали надежду на скорую встречу в Эдинбурге. Когда до начала конгресса осталось два месяца, директор ВИРа обратился за разрешением на выезд. Он написал сначала президенту АН СССР Комарову, потом Молотову и наркому иностранных дел Литвинову. В письмах, написанных с большим чувством, он настойчиво убеждал наркома иностранных дел и председателя Совнаркома, что его поездка носит отнюдь не личный характер, что она поднимает международный престиж страны. Вавилов объяснил, что политически выгодно провести конгресс под эгидой Советского Союза как страны, имеющей блестящие достижения в области генетики. Это привлечет к СССР симпатии западной интеллигенции.

Суля вождям политические выгоды от конгресса, Вавилов действовал, конечно, в соответствии с тогдашними нравами и вкусами. Едва ли мы вправе винить его за эту невинную дипломатическую уловку. Но сегодня, оценивая события пятидесятилетней давности, можно констатировать, что среди интеллигенции европейских демократических стран президентство советского ученого на международном конгрессе несомненно вызвало бы положительную оценку. На пороге войны с фашистской Германией Запад высоко ценил любой шаг СССР, направленный к единству, свидетельствующий об ослаблении сталинского табу в области культуры и науки. Но для Сталина и его окружения понятие «престиж» содержало, очевидно, иной смысл, нежели тот, который вкладывал в эти слова академик Вавилов. Комаров несколько раз ездил в Совнарком, но Молотов с разрешением на выезд тянул, не говорил ни «да», ни «нет». Хитрый политикан, он знал, конечно, какой международный скандал разразится, когда на Западе узнают, что советским генетикам не разрешили ехать на конгресс. Но куда больше его интересовала внутренняя ситуация: как на это посмотрит Сталин.

Внутренняя ситуация прояснилась в июле, когда Молотов получил от Берии письмо, специально посвященное Вавилову и положению в биологической науке. Комиссар государственной безопасности первого ранга сообщал, что, по имеющимся сведениям, после назначения академика Лысенко Т.Д. президентом Академии сельскохозяйственных наук Вавилов Н.И. и возглавляемая им буржуазная школа так называемых «формальных генетиков» организует систематическую кампанию, которая призвана дискредитировать академика Лысенко как ученого. Берия не скрывал цели своего демарша: он ждал от Молотова, ведающего в ЦК наукой, согласия на арест Вавилова. В письме Берии ничего не говорится о троцкистских взглядах Вавилова, о Вавилове-вредителе, пособнике Бухарина и Милюкова. В деловой переписке двух государственных мужей такая мишура была излишней. И Берия, и Молотов знали, что уничтожить академика Вавилова надо потому, что он не приемлет «открытий» Лысенко и тем раздражает товарища Сталина. Такова была голая правда. Облечь же ее в подобающие формы, сфабриковать обвинения против Вавилова — вредителя и шпиона — это уже детали, методика, которой впоследствии займется аппарат НКВД — НКГБ.

…Признав себя вредителем и врагом народа, Николай Иванович обрел покой. С сентября 1940 года по март 1941-го Хват его не вызывал на допросы. Вавилов остался один в камере и мог наконец отдохнуть. Впоследствии он, очевидно, не раз вспоминал эту одиночку добрым словом. Тут было сухо, тепло, камера проветривалась и освещалась. С 11 вечера до 5 утра разрешалось спать на откидной койке. Подследственные не голодали. Им, правда, не давали книг, но зато были бумага и карандаш на тот случай, если охваченный раскаянием заключенный пожелает дать дополнительные показания. Человек деятельный и организованный, Вавилов решил не терять в камере ни дня напрасно. Ему давно уже не терпелось написать книгу, которая подвела бы итоги его раздумий о глобальной эволюции земледелия с древнейших времен. Для работы над такой «узкотеоретической» монографией у директора двух институтов и вице-президента ВАСХНИЛ не хватало времени. Зато у заключенного Вавилова времени оказалось достаточно. Кажется невероятным, чтобы в наше время кто-нибудь писал серьезную научную книгу без помощи энциклопедий, карт, справочников. Николай Иванович Вавилов, может быть, единственный исследователь XX века, который преодолел это «препятствие». Справочной библиотекой для него служила его собственная память. Об этом сочинении мы знаем очень мало. Лишь в одном из писем к Берии Николай Иванович указывает: «Во время пребывания во Внутренней тюрьме НКВД, во время следствия, когда я имел возможность получать бумагу и карандаш, мною написана большая книга «История развития земледелия» (Мировые ресурсы земледелия и использование), где главное внимание уделено СССР». В историю человеческой культуры вошло немало книг, написанных под сводами тюрьмы. Утопия Кампанеллы, романы Достоевского и Чернышевского, труды народовольца Морозова — лишь малая часть того, что подарили потомству великие узники. Книге академика Вавилова была уготована, увы, другая судьба. Но об этом позже.

Пока ученый писал свой последний труд, следователь Хват тоже не бездельничал. С осени 1940 до весны 1941 года он успел арестовать еще четверых «сообщников» Вавилова. В Ленинграде взяли давнишнего, еще со студенческих лет, друга и сотрудника Николая Ивановича — Леонида Ипатьевича Говорова. По воспоминаниям современников, профессор Говоров был очень похож на классический портрет Чехова. В кругах растениеводов его знали как крупнейшего знатока бобовых. О горохе, бобах, фасоли, вике, чине он знал буквально все. Хороший семьянин, серьезный ученый, человек в высшей степени миролюбивый и покладистый, профессор Говоров только однажды дал волю своей горячности. Это произошло в день, когда он узнал об аресте Николая Ивановича. Ни слова не сказав ни домашним, ни сотрудникам, профессор Говоров помчался в Москву искать аудиенции у товарища Сталина. Долгом ученого и гражданина он считал открыть Иосифу Виссарионовичу глаза на то, какого замечательного человека и ученого теряет Россия в лице академика Вавилова. К Сталину его не допустили. Он попытался пройти к Маленкову, и тоже — тщетно. Говорят, что, добиваясь приема в Кремле, Леонид Ипатьевич несколько дней ничего не ел и не спал. А когда физически разбитый, душевно истерзанный добрался он до Ленинграда, его схватили как вавиловского сообщника.

<…>

… в марте 1941 года Вавилова оторвали от работы над книгой. Для него снова началась тяжкая допросная страда.

Смысл «второго круга» следствия состоял, как мне кажется, только в том, чтобы навесить на подследственного как можно больше новых обвинений. Качество обвинений, их доказуемость не имели для Хвата никакого значения. В той бюрократической задаче, которую он выполнял, смысл имело лишь количество показаний, агентурных донесений, протоколов очных ставок, а вовсе не их подлинность. Надо было показать, что академик Вавилов страшный, очень страшный преступник, чье неприятие Советской власти восходит чуть ли не к 1917 году. И следователь напрягал всю свою небогатую фантазию, чтобы придумать, как выглядели эти «преступления». Говорова и Карпеченко он заставил признаться, что Вавилов вовлек их в антисоветскую организацию. Паншин «засвидетельствовал», что Вавилов сорвал решение правительства о ликвидации так называемого «белого пятна». (Речь шла о посеве пшеницы в исконных районах Средней России. Вавилов и его ближайший сотрудник селекционер В.Е. Писарев как раз и были главными организаторами этого важнейшего научно-хозяйственного предприятия, которое принесло стране миллионы тонн пшеничного зерна.) Но какое дело было следователю Хвату до фактов! Он грузил корабль, чтобы утопить его, сочинял небылицы, чтобы придать видимость законности предстоящему убийству.

Особенно охотно Хват фантазировал, когда речь шла о шпионаже, о связях Вавилова с зарубежными разведками. В распоряжении следователя был только перечень стран, в которых бывал ученый, да список европейских и американских генетиков, селекционеров и агрономов, с которыми он когда-либо встречался. Но ведь должен же был Вавилов кому-то и где-то передавать государственные секреты Советского Союза! И вот в «деле» появляется указание на многочисленных «связных». В одном случае это французский разведчик Мазан, в другом — руководители Германского общества сельских хозяев, в третьем — датские дипломаты.

Но старшему лейтенанту Хвату и этого мало. В один прекрасный день он предъявляет подследственному обвинение в том, что директор ВИРа «портил посадочные площадки Ленинградского военного округа, производя засев аэродромов семенами, зараженными карантинным сорняком» (?!). Николай Иванович, с его острым чувством юмора, не мог не посмеяться над этой абракадаброй. Но Алексею Григорьевичу Хвату было не до смеха. 22 июня, в связи с началом войны, следователи получили распоряжение быстрее передавать дело в суд. Возникла реальная опасность: за плохую работу начальство могло отправить провинившегося на фронт. Хват нервничает. В его следовательском почерке начинают проскальзывать истерические нотки. 29 июня он приобщает к следственному «делу» «как изобличительный материал по обвинению Вавилова», якобы обнаруженный при обыске манифест контрреволюционного «Великорусского союза» и фотографию Керенского А.Ф. Новые документы позволяют изобличить троцкиста Вавилова также в контакте с черносотенными монархистами и одновременно в том, что он является сторонником Временного правительства, низложившего монархию. Познания старшего лейтенанта Хвата в области истории общественных отношений не уступали его познаниям в ботанике. Но что за беда! Военная коллегия Верховного суда СССР, в один день осудившая и великого ботаника Вавилова, и известного советского философа, основателя и первого директора Института мировой литературы АН СССР академика Луппола, не нашла никаких недостатков в обвинительных заключениях, которые сфабриковали Хват и его коллеги…

О том, как проходил второй этап следствия, рассказал художник-иллюстратор, член Союза художников СССР Григорий Георгиевич Филипповский. Весной 1941 года он провел несколько месяцев в Бутырках, в двадцать седьмой камере, на втором этаже старого тюремного корпуса. В камере, рассчитанной на двадцать пять человек, сидело более двухсот арестантов. Маленькая форточка почти не пропускала воздуха. Духота и теснота были невообразимые. Заключенные постоянно сменялись: одних увозили на расстрел, других — в лагерь. Но несколько человек пребывали тут уже довольно долго. Среди старожилов выделялись прославленный командарм времен гражданской войны Кожевников, строитель Мончегорского горнорудного комбината Маньян, конструктор советских линкоров Бжезинский. Когда Филипповского втолкнули в камеру, то среди сидящих, лежащих и стоящих заключенных он сразу заметил странную фигуру: пожилой человек, лежа на нарах, задирал кверху опухшие ноги. Это был академик Вавилов. Он лишь недавно вернулся после ночного допроса, где следователь продержал его стоя более десяти часов. Лицо ученого было отечным, под глазами, как у сердечного больного, обозначились мешки, ступни вздулись и показались Филипповскому огромными, сизыми. Каждую ночь Вавилова уводили на допрос. На рассвете стража волокла его назад и бросала у порога. Стоять Николай Иванович уже не мог, до своего места на нарах добирался ползком. Там соседи кое-как стаскивали с его неестественно громадных ног ботинки, и на несколько часов он застывал на спине в своей странной позе.

Всегда общительный, жизнерадостный Николай Иванович после «второго цикла» допросов замкнулся, с однокамерниками почти не разговаривал, о том, что происходит в кабинете Хвата, почти не рассказывал. Но однажды в отсутствие Вавилова Филипповскому передали, какие «диалоги» происходят между вице-президентом ВАСХНИЛ и его следователем. Каждый раз, когда ученого вводили, Хват задавал ему один и тот же вопрос:

— Ты кто?

— Я академик Вавилов.

— Мешок говна ты, а не академик, — заявлял доблестный старший лейтенант и, победоносно взглянув на униженного «врага», приступал к допросу.

<…>

Суд состоялся 9 июля 1941 года.

Готовый приговор уже лежал в портфеле председательствующего.

«Именем Союза Советских Социалистических… Предварительным и судебным следствием установлено, что Вавилов с 1925 года является одним из руководителей антисоветской организации, именовавшейся «Трудовая крестьянская партия», а с 1930 года являлся активным участником антисоветской организации правых, действовавших в системе Наркомзема СССР и некоторых научных учреждений СССР… В интересах антисоветских организаций проводил широкую вредительскую деятельность, направленную на подрыв и ликвидацию колхозного строя, на развал и упадок социалистического земледелия в СССР… Преследуя антисоветские цели, поддерживал связи с заграничными белоэмигрантскими кругами и передавал им сведения, являющиеся государственной тайной Советского Союза.

Признавая виновным Вавилова в свершении преступлений, предусмотренных ст. ст. 58— 1а, 58— 7, 58— 9, 58–11 УК РСФСР, Военная коллегия Верховного суда СССР приговорила:

Вавилова Николая Ивановича подвергнуть высшей мере наказания — расстрелу, с конфискацией имущества, лично ему принадлежащего. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит».

Только одна инстанция еще могла остановить действие приговора — Президиум Верховного Совета СССР, во главе которого стоял в те годы всеми любимый и уважаемый, но не располагающий никакой властью «всесоюзный староста» Михаил Иванович Калинин. Вечером того же 9 июля на узкой полоске бумаги, чернилами (они, видимо, специально выдавались в таких случаях) Николай Иванович написал прошение о помиловании:

«В Президиум Верховного Совета СССР

осужденного к высшей мере наказания — расстрелу бывшего члена Академии наук СССР, вице-президента Академии с.-х. наук им. Ленина и директора Всесоюзного института растениеводства Вавилова Николая Ивановича (статья обвинения 58— 1а, 58— 7, 58— 9, 58–11)

Обращаюсь с мольбой в Президиум Верховного Совета о помиловании и предоставлении возможности работой искупить мою вину перед Советской властью и советским народом.

Посвятив 30 лет исследовательской работе в области растениеводства (отмеченных Ленинской премией и др.), я молю о предоставлении мне самой минимальной возможности завершить труд на пользу социалистического земледелия моей Родины.

Как опытный педагог клянусь отдать всего себя делу подготовки советских кадров. Мне 53 года. 20 часов 9.7.1941 г.

Осужденный Н. Вавилов бывший академик, доктор биологических и агрономических наук».

Ответ на свою мольбу Николай Иванович ждал семнадцать дней. Только 26 июля стало известно: Президиум Верховного Совета СССР в помиловании Вавилову отказал. Осужденного перевезли в Бутырскую тюрьму для приведения приговора в исполнение.

Последователи Л.Н. Толстого в Советском Союзе, 1918–1977. Документальный рассказ о крестьянах-толстовцах в СССР по материалам вывезенного на Запад крестьянского архива. OVERSEAS PUBLICATIONS INTERCHANGE LTD, LONDON 1983.

Я никогда не был литературоведом, знатоком творчества или биографии Льва Толстого. Мои собственные литературные интересы никак не соприкасались с той сферой, что была близка и дорога Толстому. Совсем наоборот. Три десятка лет я писал о людях и проблемах науки. Что может быть дальше от мира Толстого, чем биографии ученых? И тем не менее я приступаю ныне к работе, которая освящена идеями великого писателя и мыслителя. И это не случайно. Я вижу глубинную связь между тем, что я делал как литератор и историк до сих пор, и тем предприятием, за которое берусь.

Размышление над трагическими судьбами лучших людей России открыло мне главную беду эпохи, начавшейся осенью 1917 года. Октябрьский переворот, Гражданская война, коллективизация, индустриализация, террор 30-х и 40-х годов — главным следствием имели массовую деморализацию советского общества. Этический кариес особенно явственно обозначился на личностях крупных, творческих, там, где как будто можно было бы ожидать мощного нравственного иммунитета. Такого иммунитета у большей части советского общества не оказалось. Перед историком нового времени это обстоятельство естественно возводит вопрос: возможно ли вообще устоять перед мощью партийно-государственного давления, которому подвергается советский гражданин? А если можно, то какие именно качества позволяют личности сохранить человеческое достоинство в обстановке массового государственного аморализма? Я попытался ответить на это в своей книге, ныне вышедшей на Западе под названием «Управляемая наука». Хотя речь в ней идет только о миллионе советских деятелей науки, суть проблемы касается целиком всего многомиллионного советского общества и сводится к формуле: «Как остаться человеком, сидя в клетке с обезьянами?» Свои книги, написанные не для печати, я давал читать большому кругу московских, ленинградских и киевских интеллигентов. Люди тайно передавали эти рукописи своим друзьям. Круг людей, знавших о моих исследованиях, постоянно возрастал. В современной России такая известность всегда чревата для автора серьезными опасностями. Доносительство — одна из наиболее распространенных этических болезней на моей родине. И действительно, среди моих доверенных читателей нашелся предатель. КГБ приняло против автора злокозненных рукописей меры, которые закончились для меня эмиграцией.

Но вместе с тем, расширившийся круг читателей принес мне в конце 70-х годов и нечаянную радость. Однажды друзья сообщили мне, что рукописи мои заинтересовали толстовцев, последователей философских взглядов Льва Николаевича Толстого. Я удивился: откуда взялись толстовцы на шестидесятом году советской власти? Однако вскоре я смог убедиться, что толстовцы — личности вполне реальные и даже довольно активные. Незадолго перед новым 1977-м годом мне передали от них два документа. В первом крестьянин Дмитрий Егорович Моргачев, живший в Киргизии, просил Генеральную Прокуратуру СССР о реабилитации, так как, по его словам, он осужден несправедливо и незаконно. Ответной бумагой Прокуратура извещала гражданина Моргачева Д.Е., что в действиях его состава преступления не обнаружено и поэтому дело номер 13/ 3-137804-40 будет прекращено. Обычная вроде бы переписка, обычные формулировки. За два с лишним десятилетия, прошедших после смерти Сталина, миллионы людей подавали в Прокуратуру такие письма и получали такие ответы. И тем не менее письмо из Киргизии нисколько не походило на другие такого же рода прошения. Вчерашние жертвы террора обычно пользуются безучастным, стертым языком канцелярских протоколов. Ужас перед всесилием власти все еще сдавливает им гортани. Так же невнятно, как бы цедя свой ответ сквозь зубы, отписываются и прокуроры. Реабилитационные документы составлены так, что не ясно, кто же в конце концов виноват. Человеку, просидевшему многие годы в каторжном лагере, потерявшему здоровье и силы, советские прокуроры сообщают, что, как удалось выяснить, он — не преступник, и власти отныне к нему претензий не имеют. Заявление Дмитрия Моргачева резко отличается от писем такого рода. Он не просит о снисхождении, а решительно требует признания государственной вины перед ним и его пострадавшими товарищами. Вот этот документ с сохранением стиля и пунктуации подлинника.

Заявление на предмет реабилитации. Заявляю: я Моргачев Дмитрий Егорович — член Толстовской сельхоз. коммуны, оставшийся в живых из немногих друзей и последователей Л.Н. Толстого, был арестован в группе 10–12 человек в апреле 1936 года. В ноябре 1936 г. был осужден на срок 3 года заключения в т/лагерях. В ноябре 1937 г. приговор был отменен «за мягкостью» во время культа личности Сталина. Было вторичное следствие. Состоялся и вторичный суд по этому же делу в апреле 1940 года то есть через 4 года после дня ареста. Срок был увеличен до 7 лет. По отбытии срока (незаслуженного) был закреплен за лагерем по директиве «185», где проработал 3 года. Всего отбыл 10 лет.

Коммуна из друзей и последователей Льва Толстого переселилась в Сибирь на основании решения Президиума ВЦИК в 1930 г. Создали большое сельское хозяйство без «мое», а все общее, не откладывая на будущее, как коммунистическая партия. Мы это делали теперь же в настоящее время, за что очень дорого заплатили жизнями членов коммуны. Мало осталось друзей и последователей Л. Толстого — членов коммуны. Били нас жестоко за этот мирный человеческий идеал. Такую коммуну, единственную в Советском Союзе, надо было взять под охрану закона, как образцовое коммунистическое хозяйство. Но под охрану взяты лишь редкие звери и птицы.

Я — счастливец. Еще живой, арестованный в 1936 г. и дважды осужденный. Все перенес. Арестованные в 1937-38 гг. и в 1941 г. не вернулись к своим семьям, к своим детям. Погибли в неизвестности.

Все «толстовское дело» по обвинению членов коммуны создано во время культа личности Сталина надумано и ложно. Хотя и было написано несколько томов лжи и клеветы, на друзей и последователей Толстого. Я виновным себя не признаю, т. к. не сделал никакого преступления. Я не подписал допросов обвинения.

В 1963 г. спустя 27 лет после ареста и 17 лет после отбытия 10 лет заключения только за то, что я был последователем учения Льва Толстого, я обратился к Вам с заявлением о реабилитации. Мне было уже 71 год от рождения, я инвалид II группы. Я получил безжалостный ответ — отказ.

Я еще живой и также (как прежде — М.П.) разделяю взгляды на жизнь Льва Толстого. Мне 84 года от рождения. Прошло 40 лет после ареста и 30 лет после отбытия срока в лагерях.

Прошу меня реабилитировать перед уходом в вечность. К сему (Д.Е. Моргачев) 24 июля 1976 г.

Перепечатанная на старенькой с разбитым шрифтом машинке, копия письма содержала приписку, сделанную от руки:

«Я теперь не нуждаюсь в реабилитации, но пусть прочтут молодые прокуроры, что было сделано с друзьями и последователями Льва Толстого».

Молодых прокуроров, надо полагать, письмо старого крестьянина не слишком взволновало: их официальный ответ выдержан в обычных для прокуратуры выражениях.

Сообщаю, что Ваша жалоба о пересмотре дела за 1940 г. в Прокуратуре СССР рассмотрена и удовлетворена.

Генеральным прокурором СССР 12 октября 1976 года внесен протест в Пленум Верховного Суда СССР на предмет отмены приговора Новосибирского областного суда от 31 марта — 4 апреля 1940 г. и последующих судебных решений и прекращения дела за отсутствием в Ваших действиях состава преступления. В протесте также будет поставлен вопрос о прекращении дела в отношении других лиц, осужденных по данному делу с Вами (Мазурин Б.В., Тюрк Г.Г., Толкач О.В. и др.). При наличии у Вас данных о месте жительства указанных лиц, прошу сообщить им о вынесении протеста. О результатах протеста Вам будет сообщено дополнительно.

В декабре 1976 года последовала окончательная реабилитация. Справедливость восторжествовала: сорок лет спустя Генеральный прокурор СССР и Пленум Верховного Суда СССР освободили последователей философии Льва Толстого от обвинения в… толстовстве. Более того, пострадавшим было разъяснено, что следование учению Льва Толстого о непротивлении злу насилием в Советском Союзе преступлением не считается. Этот письменный ответ Генеральной прокуратуры СССР — очевидно, единственный документ, которым советская власть признает, что в Советском Союзе людей преследуют за взгляды и философские убеждения. Впрочем, на страницах этой книги читатель найдет немало и других свидетельств, не менее убедительных.

Итак, толстовцы в СССР продолжают существовать. И не только существуют, но даже сохраняют верность своим убеждениям.

Источник: Библиотека А. Белоусенко (http://belousenkolib.narod.ru).

Пименов Револьт Иванович (1931–1990)

Окончил механико-математический факультет Ленинградского университета. В 1949 г. помещен в психбольницу за то, что подал заявление о выходе из комсомола. В августе 1957 г. Пименов был приговорен к шести годам за «антисовесткую агитацию». Верховный суд изменил приговор, осудив Пименова на 10 лет, но в 1963 г. Пименов был условно освобожден с испытательным сроком. В 1963 г. защитил кандидатскую диссертацию в Математическом институте Академии наук, а в 1969 г. — докторскую.

В Самиздате ходила книга воспомнинаний Пименова «Один политический процесс» о суде над ним и его друзьями в 1957 г. и очерк «Как я искал английского шпиона Сиднея Рейдли». В апреле 1970 г. в квартире Пименова в Ленинграде был произведен обыск и изъято более 250-ти произведений Самиздата. Пименов был арестован и приговорен к 5-ти годам ссылки в республике Коми. Там в 82-м против него возбуждается новое уголовное дело, которое было прекращено только в 87-м.

В 90-м избран народным депутатом России от Сыктывкара, работал в Конституционной Комиссии. Умер в декабре 1990 г.

Основной текст этих воспоминаний был написан в 1968, обсужден с участниками событий тогда же, после чего перередактирован. В течение бурных для автора лет 1970-75 он не только не прикасался к этим мемуарам, но даже не имел у себя их текста. В 1975 следователь Барышников, по делу Твердохлебова приезжавший к автору, уверял его, будто неведомо в каком виде часть этих воспоминаний опубликована на Западе [1].

После этого автор с большим трудом достал искаженную многократными перепечатками самиздатную копию своего сочинения, перечел, исправил и сократил ее. Полученный текст воспроизводится ниже. Спасибо всем, кто действовал с автором, кто помогал ему писать, кто хранил и перепечатывал. Как мне грустно, что я не могу вас назвать поименно, — я люблю вас, и мы верим друг в друга.

В марте 1957 г. я был арестован по обвинению в преступной деятельности, предусмотренной статьями 5810-11 ук РСФСР [2]. Юридические основания, приведшие к моему аресту, и деятельность, послужившую основой для этого ареста, можно разбить на три группы. В этом параграфе я буду говорить исключительно о юридической стороне; мотивы и подробности излагаются далее.

Первое. Еще в марте 1956 г. мы перепечатали — раздобыли разными путями и отпечатали на машинке в большом числе экземпляров — доклад Н.С. Хрущева на XX съезде о культе личности Сталина (речь идет о докладе Хрущева на закрытом заседании XX съезда). Кроме того, мы снабдили текст моим послесловием, называвшимся ПО ПОВОДУ РЕЧИ ХРУЩЕВА, и примечаниями к тексту (подстрочными) [3]. Я не главный автор этих примечаний. Если мне в них что и принадлежит, то разве лишь некоторое ухудшение их научности, придание им полемической заостренности и безответственности суждений. Поскольку примечания нам не инкриминировались, а сам автор примечаний согласен, чтобы я назвал его имя, да оно и называлось им в процессе следствия, — автором их был мой друг Эрнст Семенович Орловский. Отпечатанный текст — примерно 30 страниц — мы продавали потом по «себестоимости», т. е. из расчета, сколько стоит перепечатка на машинке. Кстати, этот принцип — продажа самиздатных произведений по стоимости перепечатки — мне кажется реалистичным и весьма правильным и в наше время.

Так вот, первый провал относится к маю 1956 г. На праздники к нам в Ленинград приезжал мой старый приятель Фимка (Ефим) Рохлин, который работал в Медвежьегорске (по распределению). Он застал нас в разгаре работы по перепечатке. Он купил у нас экземпляр. Вспоминаю, что потом он выражал свое неудовольствие, граничащее с возмущением (не мне, а нашему общему знакомому), на предмет моей коммерческой жилки, что я потребовал с него 10 рублей (в нынешних деньгах — один рубль) за этот экземпляр. Вспоминаю и еще одного тогдашнего знакомого, который до сих пор поминает с ехидством, что этот экземпляр принадлежит ему лично, ибо он за него денежки платил. Кстати, этот последний экземпляр остался неразысканным органами, и, как я узнал после освобождения, с него за время моего ареста делались копии, которые сейчас где-то гуляют. Впрочем, это не единственный экземпляр, уцелевший от органов. Вернемся к Рохлину. Свой экземпляр он увез к себе. Там, в Медвежьегорске (Карело-Финская АССР), он, разумеется, давал его читать то тому, та иному. Сослуживец дал сослуживцу, тот дал начальнику, а начальник, прочтя, — в Комитет госбезопасности [4]. Насколько мне известно, этот экземпляр в непродолжительное время лег на стол к одному из членов Карело-Финского ЦК. Надо уточнить только, что он был без моего послесловия (кажется, его мы не успели допечатать до отъезда Рохлина; он-то прочел послесловие в оригинале, а я обещал ему прислать с оказией недостающий, «хвост»), но с примечаниями, расположенными подстрочно. Говорят, чекист весьма похвально высказался о примечаниях. Сразу же Рохлин позвонил мне. Точнее, не мне, а через промежуточное лицо. Некоторые считают, будто в таких случаях ни в коем случае нельзя прибегать к помощи телефона. Я не разделял этой точки зрения. Надо различать два вида телефонных сообщений в случае провала. Если бы он позвонил мне, говоря: «Тот текст, который я брал у тебя, у меня изъяли в КГБ», — то это было бы чистой воды идиотством. Но если бы он вообще не известил меня о провале, это было бы глупостью. Он лишил бы меня той информации, которой ГБ уже обладало. Сведения о провалах, арестах, обысках надо сообщать сразу, молниеносно. Он это и сделал. Он позвонил одному нашему общему знакомому, рассказав в терминах, приемлемых для ГБ, что у него, Фимки, забрали, де, одну очень интересную бумагу, которую он купил в Ленинграде у случайного встречного у Дома Книги; что теперь это грозит ему вызовом в ГБ; что он очень беспокоится и просит почаще поддерживать с ним связь — как бы не стряслось чего плохого с ним. Как видите, задача передать информацию была решена им прямо-таки гениально. Такой разговор не давал ни малейших оснований даже самому подозрительному сыщику заподозрить собеседника Рохлина (а тем более — меня). В самом деле, человек, которому грозит неприятность со стороны ГБ, делится опасениями со своим старым приятелем, который, как явствует из телефонного разговора, вообще-то впервые слышит о каких-то там бумагах. Приятель же этот в тот же день позвонил моей жене Ире Вербловской, сказав, что давно не виделся с нею и хотел бы поболтать за жизнь. В тот день он звонил еще по десяткам разных номеров, ей звонил не первой. Встретившись, он информировал ее о случившемся и договорился о встрече со мною в ближайшие дни. Неподалеку от моего института (я тогда работал ассистентом в Технологическом институте пищевой промышленности; он помещался у Дома Культуры им. Капранова на тогдашнем проспекте Сталина (он же Забалканский, Международный, Московский проспект), а позже, уже после моего ареста, был переведен из Ленинграда в Воронеж) вечерком мы с ним встретились. Он полностью пересказал мне содержание звонка Фимки, и мы с ним обсудили, какие меры следует принять.

Позднее мне стало известно, что в это время — с апреля по ноябрь 1956 г. — действовал какой-то Указ Президиума Верховного Совета СССР о том, чтобы не привлекать к ответственности по статье 5810. Точнее, мне рассказывали об этом указе обычно осведомленные люди, а текста его я не читал. Стало быть, наши страхи были в известном смысле напрасными: арест нам не мог грозить. Но поскольку указ сей никогда не был опубликован, страхи наши были по крайней мере обоснованными. Как бы там ни было, мы (я и Ира Вербловская) убрали все экземпляры речи Хрущева из дому, приостановили размножение их, сменили пишущую машинку в доме (для напечатания речи я специально брал машинку, на которой не печатал ничего другого) и собрали ряд бумаг, которые, по моему мнению, не следовало показывать посторонним глазам, в чемодан. Чемодан же мы отнесли одной знакомой Иры — (Долли, Двойре) Доре Ильиничне Левиной; это мать Жени Грузова. Она в свое время, в начале тридцатых годов, попадала на непродолжительное время в тюрьмы ОГПУ и на допросы к подчиненным Ягоды [5]. Тамошние впечатления оказались столь сильны, что она была готова помочь любому человеку, который боролся с ГБ или с которым боролось ГБ. Сейчас она уже умерла, так что ей не повредит мой отзыв. Она очень остроумно запрятала экземпляры речи Хрущева (теперь я понимаю, что ей помог ее прошлый тюремный опыт), а чемодан, не содержащий с моей точки зрения, особо криминального, поставила в комнате. Это — первый раз, когда они напали на след нашей деятельности. Тогда все происшедшее осталось без последствий. Позже нам и это припомнили: за два месяца до ареста — 20 января 1957 г. — этот экземпляр был приобщен к моему следственному делу.

Следует добавить, пожалуй, что когда Рохлина вызвали в Карельское ГБ, то он дал там показания (впрочем, юридически, наверное, его рассказ там нельзя считать показанием и заданные ему вопросы — допросом: ведь дело не было возбуждено; именно поэтому, как я понимаю, позже ему его ложь не инкриминировалась как лжесвидетельство) в стиле своего телефонного звонка: купил у неизвестного у Дома Книги. Неизвестный — высокого роста, в зеленой шляпе. Других примет не помнит. Его отпустили с миром, и даже по службе никаких неприятностей у него не возникло.

Любопытная подробность, которая годилась бы в мелодраму. Впрочем, автора упрекнули бы в натяжке, подгонке случайностей. В это же время, весной 1956 г. один мой университетский приятель, сокурсник, Юра Волков тоже ненароком помог ГБ. Случилось это так. Вскоре после XX съезда мы с ним много беседовали на политические темы. На него произвела впечатление целостность, убежденность и страстность моей позиции, которую вкратце (подробнее я говорю об этом в § 2) можно описать как полное недоверие тогдашнему ЦК, состоявшему из выучеников Сталина; я требовал, чтобы народу была возвращена власть в своей стране, отнятая у него Сталиным и его приспешниками. Волков не соглашался со мной ни в критических загибах, ни в позитивных требованиях, но относился к моему мнению с интересом. Жена его Зина пригласила однажды на чашку чая и рюмку водки к себе свою сослуживицу (обе работали в школе). Та пришла с мужем. Волков, когда разговор за столом коснулся Сталина (а кто весной 1956 не говорил о нем?), рассказал, что у него есть интересный приятель — Револьт Пименов, — который думает то-то и то-то. Собеседник же его оказался — не отрекомендовавшись в том — капитаном госбезопасности Юрой Меньшиковым. Об этой беседе он сам напомнил Волкову, когда уже в форме ГБ приехал делать обыск в доме Волкова примерно через год. (Обыск был напрасным, ибо у Волкова ничего не было.) Меньшаков и мне похвалялся: «Мы о Вас знали еще в мае 1956-го от Ваших же приятелей. Например, от Волкова». Разговор этот также остался без последствий, если не считать того, что Меньшаков поставил себе «галочку»: есть, де, такой интересный для них человек. Вообще позже высянилось, что, не подозревая того, я был знаком и с другими штатными сотрудниками ГБ. Например, со старшим лейтенантом Валерием Александровичем Кривошеиным мы вместе были на одной комсомольской стройке, куда выезжал году в 1950-51 наш Университет. Он также входил в следственную группу по моему делу и поведал, что обратил на меня внимание именно тогда. Каюсь, я его там и не заметил, хотя он высокого роста.

Второе — Венгрия. «Венгрия» — это слово стало как бы условным кодом, кратким названием целой серии событий. Я не собираюсь здесь излагать события тех дней. И тем более не пытаюсь «правильно» их оценить. Ведь для понимания последующего важна, существенна в моей судьбе не та или иная «правильная» оценка этих событий, даже не то, что случилось «на самом деле», а мое ТОГДАШНЕЕ восприятие этих событий, комплекс тех сведений, которые мне были известны ТОГДА, а не потом. Я хочу воспроизвести свои мысли того периода, даже если не разделяю их сейчас и даже если факты были иными, чем мне они представлялись осенью-зимой 1956 года.

20 октября 1956 г. в Польше произошли некоторые события, которые можно было назвать революцией, которые сами поляки назвали «Наш Пазьдерник» (в переводе — «Октябрь») и которые состояли в том, что сменилось польское правительство (у власти по требованию снизу стал Гомулка, посаженный еще в 1949, но, в отличие от Райка, Костова, Сланского и Дзодзе, не расстрелянный), после чего советские танки, уже двигавшиеся к Варшаве, остановились в результате ряда демаршей, предпринятых этим правительством [6]. Вскоре после этого в Польше резко оживилась общественная жизнь и прекратились преследования за критику правительства. 23 октября в Будапеште состоялась трехсоттысячная демонстрация перед зданием Парламента. Эта демонстрация происходила под впечатлением польских событий. Лозунги ее были довольно невинны: все — за социализм. Насколько они были невинны, видно хотя бы из того; что все главные 10 пунктов требований вошли через некоторое время в программу правительства Яноша Кадара [7]. В частности, я помню, что один из лозунгов касался системы школьных оценок. В Венгрии сложилась традиционная национальная система отметок, отличная от русской. Не помню, то ли она была 12-балльная; то ли там единица означала высший балл, двойка — уже похуже, а пятерка соответствовала нашей двойке. Как бы там ни было, году в 1949 эту национальную систему оценок всюду в обязательном порядке заменили нашей пятибалльной. Так вот, демонстранты-студенты требовали возврата к национальной системе отметок. Но тогдашний генеральный секретарь венгерской компартии (официально — Венгерской Партии Трудящихся — ВПТ) Эрне Гере и в этом провидел происки американской разведки и потаенное желание реставрации капитализма; он был проницательным человеком, как и многие его сослуживцы. Он обозвал демонстрантов «фашистской чернью». В ответ Будапешт покрылся баррикадами, раздались требования отставки Гере. В отличие от Варшавы советские войска находились в самом Будапеште. По приглашению Гере они выступили «наподавление фашистского мятежа». Кстати, среди советских военнослужащих в Ленинграде распространялись единообразные слухи, будто «контрреволюция» в Венгрии началась с массовой резни советских солдат ночью. Я специально проверял тогда же эти слухи и не нашел никаких подтверждающих фактов. Разумеется, рядовые солдаты Советской армии могли воспринимать события как фашистский мятеж; для них восстание могло выглядеть как продолжение полугодового штурма Будапешта в 1944-45 годах, когда нилашис-ты, арестовав Хорти, до последнего человека отстаивали город от Красной Армии. Ведь в годы войны Венгрия была противником СССР, причем особенно сильно сопротивлявшимся на последнем этапе, под властью фашиста Салаши. Когда советские войска вмешались, венгерская армия и полиция выступили в поддержку демонстрантов (а кое-где сохраняли нейтралитет, отказавшись подчиняться требованиям правительства, но и не выступая против него). Не было частей венгерской армии, которые бы выступили против восставших. На стороне правительства Гере-Хегедюша, не считая советских войск, были только войска госбезопасности, которые — надо отдать им должное — отчаянно дрались и не сдавались даже тогда, когда правительство отдало им приказ о сдаче. Здания Горкома и ГБ защищались до последнего. Сил же, чтобы оборонять другие «узловые пункты», вроде радио, вокзалов и т. п., у правительства Гере-Хегедюша не было. Советских войск в городе было мало.

В советских газетах 24 октября были опубликованы сообщения «о провале антинародной авантюры в Будапеште». За два дня до того в «Правде» была помещена статья о польских националистах, об угрозе завоеваниям социализма в Польше и т. и. Статья была за подписью «нашего собственного корреспондента» и называлась АНТИСОЦИАЛИСТИЧЕСКИЕ ВЫСКАЗЫВАНИЯ НА СТРАНИЦАХ ПОЛЬСКОЙ ПЕЧАТИ. В ответ на это я послал в «Правду» письмо, названное АНТИДЕМОКРАТИЧЕСКИЕ ВЫСКАЗЫВАНИЯ НА СТРАНИЦАХ СОВЕТСКОЙ ПЕЧАТИ, где в очень возвышенных, патетических тонах заявлял примерно следующее (копии у меня не сохранилось, но это письмо приобщено к моему следственному делу, которое должны «хранить вечно»; оно мне не инкриминировалось): Ленин был за полную свободу, Ленин полемизировал без угроз танками и штыками, Ленин был за право наций на самоопределение. Поэтому я возмущаюсь писаниями «гражданина собственного корреспондента» и тем, что в «Правде» помещена статья, явно угрожающая польскому народу, если он не будет поступать так-то и так-то. Разумеется, я отдавал себе отчет в том, что большая статья, примерно на четверть листа, в «Правде» за подписью «собственный корреспондент» является редакционной, сиречь выражает мнение ЦК (причем по каким-то причинам ЦК не желает официально выразить это мнение). Следовательно, я сознавал, что выступаю против ЦК и Советского Правительства в этом вопросе. Но выступал я, противопоставляя заявления Ленина нынешней, неверной, по моему мнению, практике правительства. Но явно говорил я не о правительстве и ЦК, а лишь о «гражданине собственном корреспонденте», которого всячески изничтожал в письме. Копию я направил в «Комсомольскую правду» и журнал «Вопросы истории». 7 декабря «Правда», а 26 декабря «Комсомольская правда» переслали эти письма в КГБ. Журнал «Вопросы истории» вернул мне его с выражением «благодарности за сообщение моего мнения по данному вопросу» (на типографском бланке). Не помню точно, никакой день после начала событий в Венгрии премьер-министр Хегедюш и генсек Гере подали в отставку и эти посты заняли соответственно Имре Надь и Янош Кадар. Юридически это было оформлено как решение ЦК и Президиума Государственного Собрания (Парламента). Имре Надь, подобно Гомулке, в тот момент являлся воплощением народных требований, ведь, будучи в июле 1953 г. назначен премьер-министром, он провел целый ряд мер, облегчивших народу жизнь, и в 1955 г. был исключен из партии (генсеком все время до XX съезда оставался Матиас Ракоши). Восстановлен Имре Надь был только в октябре 1956 г., когда политическая жизнь активизировалась (клуб им. Петефи, похороны реабилитированного праха Райка и др.). С его именем связывали надежды на подлинную демократизацию общественной жизни, на построение настоящего, не ракошиевского социализма и — многие — на достижение национальной самостоятельности Венгрии. Так вот, «с корабля на бал», числа 24–25 Имре Надь стал премьер-министром. Советские газеты каждый день уведомляли о «полном крахе контрреволюции», впрочем, иногда проговариваясь, что правительство предоставляет восставшим одну за другой отсрочки для «окон-нательной капитуляции». Парой недель позже я выяснил, что в это время силы повстанцев росли и росли, а Янош Кадар в эти дни публично выступил с речью, в которой указал на лояльность, законность требований повстанцев. Тогда я этого не знал. Дело в том, что по принципиальным соображениям я в то время не слушал иностранного радио (да его и глушили), а все свои сведения черпал исключительно из газет стран социалистического лагеря — польских, югославских и (в меньшей степени за трудностью языка) венгерских, а также из анализа советской прессы. Попутно замечу, что внимательный анализ советской прессы позволяет почти всегда составить совершенно правильное представление о событиях, как бы на первый взгляд ни казалось противоположное. Числа 28–29, не помню точно [8], но скорее 28-го, я разослал ряд писем депутатам Верховного Совета СССР примерно следующего содержания (копии у меня не сохранилось, но в следственном деле копий много):

Уважаемый товарищ депутат такой-то! До сих пор в нашей печати правительство, опирающееся на иностранные штыки, называлось марионеточным правительством, а сами эти иностранные штыки назывались штыками интервентов. Сейчас в Венгрии правительство опирается на советские штыки, как видно даже из советских сообщений, а советская армия там ведет войну против части венгерского народа. Для того, чтобы у советского народа и иностранцев не сложилось мнения, будто венгерское правительство является марионеточным, а Советский Союз интервентом, с целью сохранения престижа Советского Союза, я прошу Вас на ближайшей же сессии Верховного Совета потребовать от Советского правительства вывода советских войск из Венгрии. Кроме того, я прошу Вас потребовать принятия закона, чтобы в дальнейшем такое использование советских войск за границей не допускалось без специальной санкции Верховного Совета либо Президиума Верховного Совета.

Следовала моя полная подпись и мой адрес. Не помню, к сожалению, полного списка адресатов, кому я направил это послание; адреса их были взяты из разного рода справочников. Тут мне помогла энциклопедичность уже упоминавшегося Орловского: у него нашелся и список всех депутатов Верховного Совета, и справочники, по которым можно было установить адреса многих из них. Разумеется, я не рассылал самолично всех писем — меня бы на это не хватило. Мне помогли и напечатать написанный мною текст, и надписать адреса, и опустить конверты в ящики (в последнем, в частности, помогла Эврика Зубер-Яни-кун; в быту ее называли Ирой, как и мою жену). Но оригинал был написан самолично и полностью мною, и на каждом послании я собственноручно расписался. Учитывая вскрывшуюся позднее недобросовестность некоторых лиц, я не уверен, что все те письма, которые были вручены моим помощникам, попали в почтовый ящик, а не в печку. Но часть писем все же дошла до адресатов, как видно из того, что в следственном деле имеются собственноручные заявления в ГБ о «препровождении нижеподписавшимся в органы полученного нижеподписавшимся письма антисоветского содержания»; такие письма направили 10 декабря 1956 академики Палладии, Цицин, Мусхелишвили; между 11 и 19 декабря — писатель Бажан, а 21 декабря — академик Курчатов. В обвинительном заключении мне инкриминировалось это письмо, но суд не признал его преступным, и в приговоре оно мне не инкримировалось. Уточню, пожалуй, что собственноручные заявления я видел лишь первых четырех, а Курчатов поручил какому-то администратору препроводить мое письмо, что тот и сделал со ссылкой на указание академика И.В. Курчатова.

Эренбург получил мое письмо и никуда не пересылал. Единственно, кто мне ответил, был академик Бакулев. Он писал:

Гражданину Пименову Р.И.

Все разъяснения по интересующему Вас вопросу Вы можете найти в письме Председателя Совета Министров СССР Н.А. Булганина Эйзенхауэру, опубликованном в газета «Правда» такого-то числа ноября месяца.

Прошу подтвердить получение моего письма.

Никаких формул вежливости и даже обращения не было. Письмо было датировано, кажется, ноябрем (я его цитирую по памяти; оригинал — в следственном деле, а копия — в канцелярии Президиума Верховного Совета), но получил я его чуть ли не в конце декабря или начале января, ибо адрес я указал тот, где я прописан (у матери, на Серпуховской, около Технологического), тогда как фактически жил у своей жены (Петроградская сторона, ул. Теряева — ныне Вс. Вишневского) и за эти бурные месяцы мне было некогда заглянуть «домой». Последний абзац его письма я понял так: Бакулев думает одно из двух: либо, что это письмо — анонимка, что такого человека быть не может, разве что сумасшедший; или же он желает проверить, не арестован ли отправитель. Именно поэтому я так досадовал, что произошла задержка с его получением. Немедленно я написал ему нечто в следующем роде:

Уважаемый товарищ Бакулев!

Извините, что задержался с ответом. Ваше письмо я получил и им не удовлетворен. События в Венгрии могут иметь такое же роковое значение, как поведение СССР по отношению к Югославии в 1949. Я крайне удручен тем, что депутаты Верховного Совета сейчас, как и тогда, ограничиваются тем, что повторяют слова Председателя Совета Министров, тогда как по Конституции должно быть наоборот — он должен выслушивать их мнение и следовать их воле.

Прошу Вас принять меры к опубликованию нашей с Вами переписки.

С уважением — подпись.

На это я получил ответ — снова в безличной форме:

Нашу с Вами переписку я направил в Президиум Верховного Совета СССР. Бакулев.

Как только КГБ получил письма депутатов [9] и т. и. «голос народа», в частности — бумагу из ОК ЦК КПСС от 28 декабря 1956, оно запросило ленинградский психдиспансер. Это — первая бумажка, официально открывающая дело: не состою ли я на учете в психдиспансере. Ответ гласил: «Нет». Строго говоря, в деле нет самого запроса ГБ, а есть ответ:

В ответ на Ваш запрос сообщаем, что гражданин Пименов Револьт Иванович на учете в психдиспансере не состоит.

Таких справок в деле две: от 2 ноября 1956 и от 19 января 1957.

Наконец, третья группа обстоятельств, которая, в общем-то, уже решила мою судьбу. Это обстоятельства, связанные с Библиотечным институтом (ныне — институт Культуры; расположен на Марсовом поле). В деле есть два формально независимых документа, зачинающих дело с этой стороны. Первый из них:

Мы, нижеподписавшиеся, работники ленинградского почтамта, такие-то три человека, составили настоящий акт о том, что в результате повреждения сортировочной машины 9 числа февраля месяца 1957 г, был поврежден пакет с письмами за номером таким-то. В результате адреса на ряде конвертов пришли в негодность и невозможно было установить, кому они были адресованы. Поэтому для установления адресата по содержанию писем мы вскрыли те из них, которые либо не содержали обратного адреса, либо на которых и он был поврежден. Перечисляются письма. Из этих писем мы сочли необходимым передать Комитету госбезопасности прилагаемое письмо ввиду крайней антисоветскости его содержания. Подписи. Печать.

Речь идет о письме Бориса Вайля из Ленинграда Косте Данилову в Курск. Подробнее о Вайле и Данилове и их месте в нашей организации будет речь далее, а пока ограничусь сказанным, добавив, что это письмо послужило юридической основой для выемки почтовой корреспонденции на курском почтамте на имя Данилова, что в свою очередь, послужило основанием для ареста Данилова 24 марта и ареста Вайля 25 марта.

Второе: пространное заявление некоего Кобидзе от 20 марта 1957 в ГБ (том дела III, лист дела 1):

Я, Кобидзе Коба Петрович, проживающий там-то, считаю нужным сообщить Комитету госбезопасности следующее. У меня есть приятель Вишняков Владимир, студент Библиотечного института. Он неоднократно вел со мной разговоры на политические темы. Недавно он сказал, что даст мне почитать кое-что интересное. Пришел ко мне домой и оставил у меня пакет, который при мне он не разворачивал. Мы разговаривали на другие темы, а содержимое пакета он просил почитать. Когда он ушел, я развернул пакет, прочел и увидел, что в нем содержатся исключительно антисоветские материалы и документы, поэтому я весь этот пакет передаю в госбезопасность с тем, чтобы вы приняли надлежащие меры.

Цитирую, разумеется, по памяти, отсылая за точным текстом к хранимым вечно архивам КГБ. Припоминаю, что в пакете были: ПРАВДА О ВЕНГРИИ (см. § 6), ряд «информации» (см. § 10), несколько стихов, в частности Ольги Берггольц (1940):

Нет, не из книжек наших скудных —

Подобья нищенской сумы — Узнаете о том, как трудно, Как невозможно жили мы.

Как мы любили сильно, грубо, Как обманулись мы, любя, Как на допросах, стиснув зубы, Мы отрекались от себя.

Как в духоте бессонных камер, И дни и ночи напролет, Без слез, разбитыми губами, Шептали «Родина», «Народ». И находили оправданье Жестокой матери своей, На бесполезное страданье Пославшей лучших сыновей. О, дни позора и печали! О, неужели даже мы Тоски людской не исчерпали В беззвездных топях Колымы? А те, что вырвались случайно, Осуждены еще страшней На малодушное молчанье, На недоверие друзей. И бесполезно тайно плача, Зачем-то жили мы опять, Затем, что не могли иначе Ни жить, ни плакать, ни дышать. И ежедневно, ежечасно, Трудясь, страшились мы тюрьмы — И не было людей бесстрашней И горделивее, чем мы! За образ призрачный, любимый, За обманувшую навек — Пески монгольские прошли мы И падали на финский снег. Но наши цепи и вериги Она воспеть нам не дала. И равнодушны наши книги, И трижды лжива их хвала. Но если, скорчившись от боли, Вы этот стих прочтете вдруг, Как от костра в пустынном поле Обугленный и мертвый круг, Но если жгучего преданья Дойдет до вас холодный дым, — Ну, что ж! Встречайте нас молчаньем, Как мы, встречая вас, молчим!

Это стихотворение сопровождалось моей припиской, лучше, чем что-либо иное, выражавшей нашу тогдашнюю «программу»:

Мы не замкнемся в круг молчанья, Развеем призрак давящей стены.

Пусть станет правдой, не мечтаньем, Что мы — хозяева страны!

Заявление Кобидзе открывает дорогу длинным подробным показаниям Вишнякова от 23 марта, касающимся «антисоветской группы в Библиотечном институте» и послужившим юридической основой для ареста меня и Бориса Вайля, произведенного одновременно между 22 и 23 часами 25 марта.

Таковы три группы фактов, приведших меня в тюрьму.

[1] См. Р.И. Пименов. ОДИН ПОЛИТИЧЕСКИЙ ПРОЦЕСС. Серия «Вольное слово», вып. 8, «Посев», 1973. Эту брошюру составили две главы первого варианта воспоминаний: гл. 10-я ПОСЛЕДНИЕ ТРИ МЕСЯЦА и гл. 18 — СУД. (Прим, ред.)

[2] 1) Статья 5810 говорит об антисоветской агитации и пропаганде; 5811 — об организации в этих целях. В ныне действующем Кодексе это статьи 70 и 72.

[3] Текст и подстрочные примечания приводятся в Приложении 1 к мемуарам. В «Памяти» приложения не воспроизводятся.

[4] Боюсь, не подвела бы меня память. Мне-то помнится так, но кое-кто утверждает (из вторых рук), будто Фимку изловили сразу в поезде Ленинград-Медвежьегорск, в котором он-де, разложился читать текст в открытую. Сомневаюсь.

[5] О существе допросов см. М. Булгаков. МАСТЕР И МАРГАРИТА, начиная со слов: «…изредка издавая тяжелое, страдальческое мычание. Тогда Никанора Ивановича посетило сновидение в основе которого, несомненно, были его сегодняшние переживания», — до слов: «Никанору Ивановичу полегчало после впрыскивания, и он заснул без всяких сновидений. Но благодаря его выкрикам тревога передалась в 120-ю комнату…»

[6] 20 октября не менялось «правительство»: это был второй предпоследний день VIII Пленума ЦК ПОРП. Рано утром этого дня покинули Варшаву неожиданно перед тем приехавшие Хрущев, Каганович, Молотов и Микоян. 20 октября Гомулка, еще не избранный в Политбюро, выступал на Пленуме с речью, позднее переданной по радио всему народу. Это был также день многочисленных митингов, требовавших прихода нового партийного руководства. 21 октября Гомулка был выбран в новый состав Политбюро и первым секретарем ЦК. Правительство как таковое не менялось: во главе его стоял Юзеф Циранкевич, занимавший пост премьер-мини-страс 1954по 1970. См. КонрадСыроп. ВЕСНАВ ОКТЯБРЕ. Нью-Йорк, Прегер, 1961. —Прим. Н. Горбаневской.

[7] Демонстрации проходили в знак поддержки польской борьбы за свободу, но в то же время под лозунгом возвращений к власти в партии и государстве Имре Надя и с программой из 16 пунктов, из которых одни вообще никогда не вошли в программу Кадара, а другие остались временным пустым обещанием. 16 пунктов были во многом радикальнее даже того, что был готов принять Имре Надь (многопартийность, немедленный вывод советских войск). Пункта о системе оценок среди принципиальных требований не было. См. Тибор Мераи, ТРИНАДЦАТЬ ДНЕЙ. Нью-Йорк, Прегер, 1961. — Прим. Н. Горбаневской.

[8] Ире помнится, что какие-то конверты опускались в день похорон Доры Ильиничны — 30 октября, но мне помнится, что начал я отправлять их за день-два до временного вывода советских войск из Будапешта, состоявшегося как раз 30 октября.

[9] Переписка с Бакулевым не была Президиумом переслана в ГБ; она попала в следственное дело в результате обыска у меня.

Источник: «Память». Исторический сборник. № 2. / Париж, 1979. Москва, 1977.

Ивинская Ольга Всеволодовна (1913–1995)

Редактор, писательница.

Родилась в Тамбове. Окончила Московский институт редакционых работников. Работала в редакции «Нового Мира», где познакомилась и сблизилась с Б.Л. Пастернаком, посвятившим ей некоторые послевоенные стихи. В образе Лары из «Доктора Живаго» сплелись черты З.Н. Пастернак и О.В. Ивинской. Использовалась КГБ как средство давления на Б.Л. Пастернака. Роль О.В. Ивинской во время нобилиады Б.Л. Пастернака порой кажется двусмысленной. Дважды (1949,1960) арестовывалась и провела в заключении около десяти лет. В 1989 г. реабилитирована. Написала пухлый том мемуаров, объективность которых не всегда на должной высоте: «В плену времени. Годы с Борисом Пастернаком». Москва, 1972.

Первое издание: Artheme Fayard, 1978.

О телефонном разговоре с вождем, как писала Ахматова «… существует бесконечный фольклор. Какая-то Триолешка даже осмелилась написать (конечно, в пастернаковские дни), что Борис погубил Осипа. Мы с Надей считаем, что Пастернак вел себя на крепкую четверку».

Думаю, что об этом надо написать подробнее. И не только о том, что я помню из рассказов Бориса Леонидовича, но и о том, как об этих же событиях вспоминают Анна Ахматова и Надежда Мандельштам.

Я никогда не видела Мандельштама. Но когда вспоминаю рассказы о нем Б.Л., мне кажется очень близким портрет, нарисованный Юрием Олешей: — мужская фигура «неестественно расширившаяся от шубы явно не по росту, да еще и не в зимний день. На пути меж массивом шубы и высоким пиком меховой же шапки светлел крохотный камушек лица… Мандельштам был брит, беззуб, старообразен, но царственной наружности. Голова у него была всегда запрокинута; руки всегда завершали или начинали какой-то непрактический, не житейского порядка жест!».

Мандельштам из всех поэтов очевидно первый разгадал ужас, таящийся в личности героя, которому доступен «Поступок ростом с шар земной», и написал о нем короткое стихотворение — страшный реалистический портрет деспота, и услуги ему полулюдей. Это стихотворение Мандельштам хотел прочитать человеку, которого в поэзии считал себе равным.

В один из вечеров конца апреля 1934 года Б.Л. встретил на Тверском бульваре Осипа Эмильевича, и тот прочитал свое стихотворение:

Мы живем, под собою не чуя страны, Наши речи за десять шагов не слышны, А где хватит на полразговорца, Там припомнят кремлевского горца. Его толстые пальцы, как черви, жирны, А слова, как пудовые гири, верны. Тараканьи смеются усища И сияют его голенища.

А вокруг его сброд тонкошеих вождей —

Он играет услугами полулюдей: Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет — Он один лишь бабачит и тычет. Как подковы кует за указом указ —

Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.

Что ни казнь у него, то малина,

И широкая грудь осетина.

— Я этого не слыхал, вы этого мне не читали, — сказал Б.Л. тогда на бульваре, — потому что знаете, сейчас начались странные, страшные явления, людей начали хватать; я боюсь, что стены имеют уши, может быть, скамейки бульварные тоже имеют возможность слушать и разговаривать, так что будем считать, что я ничего не слыхал.

Говоря о стимуле написания этого стихотворения, О.Э., сказал, что более всего эму ненавистен фашизм во всех его проявлениях.

Каждое слово в этих стихах — реалистическое наблюдение, точная деталь. Вдова Мандельштама Надежда Яковлевна рассказала, откуда взялись некоторые из этих деталей. Демьян Бедный как-то записал в своем дневнике, что не любит давать книги Сталину, так как тот оставляет на листах отпечатки жирных пальцев. Секретарь Бедного, разумеется, донес на него, и Демьян впал в немилость. О.Э., узнав об этом, получил строчку для крамольного стихотворения. А тонкую шею О.Э. приметил у Молотова: «Как у кота», — сказал О.Э. жене.

В ночь на четырнадцатое мая 34 г. пришли с ордером на арест, подписанным самим Ягодой; всю ночь шел обыск. Это было в присутствии Анны Ахматовой, и она вспоминает, что все совершалось под звуки гавайской гитары, мяукающей за стеной из соседней квартиры Кирсанова.

При обыске крамольного стихотворения не нашли (оно не было записано). Б.Л. очень взволновал арест Мандельштама.

Помимо тревоги за судьбу человека волновало еще и то, что кто-то может бросить упрек, будто он не сдержал своего слова и кому-то рассказал о стихотворении.

Б.Л. метался по городу и всем рассказывал, что он тут ни при чем, что он не виноват, заранее оправдываясь и почему-то думая, что кто-то может возложить на него ответственность за исчезновение Мандельштама.

Что сделал Б.Л. для помощи Мандельштаму, я передам словами Ахматовой, а сейчас — как он рассказывал мне сам о своем телефонном разговоре со Сталиным.

Когда в коммунальной квартире номер девять четырнадцатого дома Волхонки раздался звонок из Кремля — «С вами будет говорить товарищ Сталин» — Б.Л. едва не онемел; он был крайне неподготовлен к такому разговору. Но в трубке зазвучал «его» голос — голос Сталина. Вождь говорил на «ты», грубовато, по-свойски: «Скажи-ка, что говорят в ваших литературных кругах об аресте Мандельштама?».

Б.Л. по свойственной ему привычке не сразу подходить к теме конкретно, а расплываться сначала в философских размышлениях, ответил: «Вы знаете, ничего не говорят, потому что есть ли у нас литературные круги, и кругов-то литературных нет, никто ничего не говорит, потому что все не знают, что сказать, боятся» и т. и.

Длительное молчание в трубке, и затем: «Ну хорошо, а теперь скажи мне, какого ты сам мнения о Мандельштаме? Каково твое отношение к нему, как к поэту?».

И тут Б.Л. с захлебами свойственными ему сам начал говорить о том, что они с Мандельштамом поэты совершенно различных направлений: — «Конечно, он очень большой поэт, но у нас нет никаких точек соприкосновения — мы ломаем стих, а он академической школы» — и довольно долго распространялся по этому поводу. А Сталин никак его не поощрял, никакими ни восклицаниями, ни междометиями, ничем. Тогда Б.Л. замолчал. И Сталин сказал насмешливо: — «Ну вот, ты и не сумел защитить товарища» — и повесил трубку.

Б.Л. сказал мне, что в этот момент у него просто дух замер: так унизительно повешена трубка; и действительно, он оказался не товарищем, и разговор вышел не такой, как полагалось бы. Тогда крайне недовольный собой, расстроенный, он и начал сам звонить в Кремль и умолять телефонистку соединить его со Сталиным. Это была уже смехотворная сторона дела. Ему отвечали, что соединить никак не могут, «товарищ Сталин занят». Он же, беспомощно и взволнованно доказывал, что Сталин ему только что звонил и они не договорили, а это очень важно!

Взволнованный и возбужденный до крайности, он забегал по своей коммунальной квартире и всем встречным соседям говорил: «Я должен ему (т. е. Сталину) написать, что вашим именем делаются несправедливости; вы не дали мне высказать до конца — ведь все неприятности сейчас происходящие связываются с вашим именем, вы должны в этом разобраться…».

Такое письмо действительно было им отправлено.

В день ареста Мандельштама Пастернак сделал не просто бесповоротный шаг; то, что он сделал, превышало меру сил человеческих, было, по словам Ахматовой, почти чудом:

«Пастернак, у которого я была в тот же день, пошел просить за Мандельштама в «Известия» к Бухарину и я в Кремль к Енукидзе. Тогда проникнуть в Кремль было почти чудом. Это устроил актер Русланов через секретаря Ену-кидзе. Енукидзе был довольно вежлив, но сразу спросил: «А может быть, какие-нибудь стихи?». Этим мы ускорили, и, вероятно, смягчили развязку… Сталин велел пересмотреть дело и… позвонил Пастернаку… Сталин сообщил, что отдано распоряжение, что с Мандельштамом будет все в порядке. Он спросил Пастернака, почему тот не хлопочет. «Если мой друг поэт попал в беду, я бы лез на стену, чтобы его спасти». Пастернак ответил, что если бы он не хлопотал, то Сталин бы не узнал об этом деле. «Почему вы не обратились ко мне или в писательские организации?». «Писательские организации не занимаются этим с 1927 года». «Но ведь он ваш друг?» Пастернак замялся, и Сталин после недолгой паузы продолжил вопрос: «Но ведь он же мастер, мастер?». Пастернак ответил: «Это не имеет значения». Борис Леонидович думал, что Сталин его проверяет, знает ли он про стих и этим он объяснил свои шаткие ответы. «Почему мы все говорим о Мандельштаме и Мандельштаме, я так давно хотел с Вами поговорить». «О чем?» — «О жизни и смерти». Сталин повесли трубку.

Еще более поразительными сведениями о Мандельштаме обладает в книге о Пастернаке X.: там чудовищно описана внешность и история с телефонным звонком Сталина. Все это припахивает информацией Зинаиды Николаевны Пастернак, которая люто ненавидела Мандельштама и считала, что они компрометируют ее «лояльного мужа». Надя никогда не ходила к Борису и ни о чем его не молила, как пишет Роберт Пейн. Эти сведения идут от Зины, которой принадлежит знаменитая бессмертная фраза: «Мои мальчики (сыновья) больше всего любят Сталина — потом маму…».

… Пастернак и я ходили к очередному верховному прокурору просить за Мандельштама, но тогда уже начался террор и все было напрасно». А вот что пишет Н.Я. Мандельштам:

«Пастернака вызвали к телефону, предупредив, кто его вызывает. С первых же слов Пастернак начал жаловаться, что плохо слышит, потому что он говорит из коммунальной квартиры, а в коридоре шумят дети… Б.Л. в тот период каждый разговор начинал с этих жалоб. А мы с Анной Андреевной тихонько друг друга спрашивали, когда он нам звонил — «про коммунальную кончил?» Со Сталиным он разговаривал, как со всеми нами.

Сталин сообщил Пастернаку, что дело Мандельштама пересматривается и что с ним все будет хорошо. Затем последовал неожиданный упрек: почему Пастернак не обратился в писательские организации «или ко мне» — и не хлопотал о Мандельштаме. — «Если бы я был поэтом и мой друг поэт попал в беду, я бы на стену лез, чтобы ему помочь».

Ответ Пастернака: — «Писательские организации этим не занимаются с 27 года, а если бы я не хлопотал, вы бы, вероятно, ничего не узнали». Затем Пастернак прибавил что-то насчет слова «друг», желая уточнить характер отношений с О.М., которые в понятие «дружбы», разумеется, не укладывались.

Эта ремарка была очень в стиле Пастернака, и никакого отношения к делу не имела. Сталин прервал его вопросом: — «Но ведь он же мастер, мастер?» Пастернак ответил — «Да дело не в этом». — «А в чем же?» — спросил Сталин. Пастернак сказал, что хотел бы с ним встретиться и поговорить. — О чем? — О жизни и смерти, — ответил Пастернак. Сталин повесил трубку…

Подобно тому, как я не назвала имени единственного человека, записавшего стихи, потому что считаю его непричастным к допросу и аресту, я не привожу единственной реплики Пастернака, которая, если его не знать, могла бы быть обращена против него! Между тем, реплика эта вполне невинна, но в ней проскальзывает некоторая самопоглощенность и эгоцентризм Пастернака…

… Б.Л. остался недоволен своим разговором со Сталиным и многим жаловался, что не сумел его использовать, чтобы добиться встречи… Б.Л., подобно многим людям нашей страны, болезненно интересовался Кремлевским затворником…

… И вот… удивительная черта эпохи: почему неограниченные владыки, обещавшие организовать, чего бы это ни стоило, настоящий рай на земле, так ослепляли своих современников. Сейчас никто не усомнится в том, что в столкновении двух поэтов с властителем, и моральный авторитет, и чувство истории, и внутренняя правота были у поэтов.

Между тем, Б.Л. тяжело пережил свою неудачу и сам мне говорил, что после этого долго не мог писать стихов… Мне кажется, Пастернак верил, что в его собеседнике воплощается время, история и будущее, и ему просто хотелось вблизи посмотреть на такое живое и дышащее чудо.

Сейчас распространяют слухи, что Пастернак так струсил во время разговора со Сталиным, что отрекся от О.М. Незадолго до его болезни мы встретились с ним на улице и он мне об этом рассказал. Я предложила ему вместе записать разговор, но он этого не захотел. А может, события развернулись именно так, что ему было не до прошлого.

Что можно инкриминировать Пастернаку, особенно если учесть, что Сталин сразу сообщил о пересмотре дела и о своей милости? В нынешних версиях говорится, будто Сталин требовал, чтобы Пастернак поручился за О.М., а он отказался от поручительства. Ничего подобного не было, ни о каком поручительстве речь даже не заходила.

О.М., выслушав подробный отчет, остался вполне доволен Пастернаком, особенно его фразой о писательских организациях, которые «этим не занимаются с 27 года». — Дал точную справку, — смеялся он. Он был недоволен самим фактом разговора: — Зачем запутывать Пастернака? Я сам должен выпутываться, он здесь ни при чем. И еще: — он совершенно прав, что дело не в мастерстве; почему Сталин так боится мастерства, это у него вроде суеверия; думает, что мы можем нашаманить. — И наконец: — А стишки, верно, произвели впечатление, если он так раструбил про пересмотр.

Кстати, неизвестно, чем бы кончилось, если бы Пастернак запел соловьем о мастерстве и мастерах. Может, прикончили бы О.М., как Михоэлса, или уж во всяком случае приняли бы жестокие меры, чтобы уничтожить рукопись… Будь они более высокого мнения о поэтическом наследстве Мандельштама — ни меня, ни стихов не осталось бы. Когда-то это называлось — «развеять прах по ветру».

Заграничная версия разговора со Сталиным совершенно нелепа. Там пишут, будто О.М. прочел стихи у Пастернака при посторонних, а бедного хозяина «таскали в Кремль и мучили». Каждое слово показывает полное незнание нашей жизни…».

В период Воронежской ссылки Б.Л. с Ахматовой ходили к Катаньяну просить о переводе О.Э. в какой-нибудь другой город, но им отказали.

И, наконец, Н.Я. вспоминает: «Единственным человеком, посетившим меня, был Пастернак. Он прибежал ко мне, узнав о смерти О.М. Кроме него никто не решился зайти…».

В беседе с З.А. Масленниковой 7-9-58 (она вела дневник и точно знает даты своих с Б.Л. бесед) концовка разговора с «вождем» выглядела иначе:

— А о чем бы вы хотели со мной говорить? — спросил Сталин.

— Ну, мало ли о чем, о жизни, о смерти, — ответил Б.Л. — Хорошо. Как-нибудь, когда у меня будет больше свободного времени, я вас приглашу к себе, и мы поговорим за чашкой чаю. До свидания. И далее Б.Л. сказал:

— … Когда я впоследствии вспоминал разговор, мне не хотелось изменить в своих ответах ни слова.

Не верю, что Б. Л. успел забыть о мучительном недовольстве собой, об унизительно брошенной Сталиным трубке. Думаю, что не мог он этого забыть, а просто не хотел «ворошить старое» в разговоре с симпатичным ему, но сравнительно мало знакомым человеком. Разумеется, свидетельства Анны Ахматовой и Надежды Мандельштам, чье восприятие было современным разговору и непосредственным, не говоря уже о слышанном мною от Б.Л., гораздо ближе к истине.

Трагическое и смешное часто уживаются рядом.

Я уже говорила, что «Петрунькина жена» — Лидия Петровна исполнила свое обещание: освободившись, она дала знать моей маме, что я скоро должна родить. К этому времени мне устроили «свидание» в морге, и ребенок погиб. Но на воле никто не знал, что нашему с Борей ребенку не суждено было появиться на свет Божий.

И Боря стал метаться по Москве, рассказывать всем знакомым и малознакомым, что я скоро рожу в тюрьме, и искать сочувствия.

Между тем, спустя месяц я вышла из больницы, допросы пошли своим чередом, хотя обвинения следователь уже высасывал из пальца, очевидно нагоняя себе требуемые часы.

Наконец, на допросах мы начали разбирать бумаги, стихи и записки, собранные следователем. Львиная доля шла на уничтожение, в печь, а некоторые возвращались родным. В частности, следователь «постановил» кое-какие книги с надписями «личного характера» вернуть Пастернаку. Для этого его вызвали на Лубянку.

Здесь и начинается фарс. После получения вызова Б.Л. позвонил Люсе Поповой. Вот как она об этом рассказывает:

«Вы знаете, я иду в такое страшное место, — говорил Б.Л., — вы же понимаете, куда я иду, я нарочно не хочу говорить, куда я иду, — глухому бы ясно было, куда именно он идет!

— Вы знаете, они сказали, чтобы я немедленно пришел, они мне что-то отдадут. Наверное, мне отдадут ребенка. Я сказал Зине, что мы его должны пригреть и вырастить, пока Люши не будет.

— Ну, и как Зинаида Николаевна среагировала на это? — спросила я.

— Это был ужасный скандал, но я должен был вытерпеть, я тоже должен как-то страдать… Какая же там жизнь у этого ребенка, и, конечно же, меня вызывают, чтобы забрать его. И вообще, если я там останусь, я хочу, чтобы вы знали, что я вот туда пошел.

— Может быть, мне подъехать и там побыть где-нибудь поблизости, пока вы выйдете? — предложила я.

— Нет, я не знаю, где назначить, я еду прямо сейчас. Если выйду, сразу позвоню».

И вот Б.Л. явился на Лубянку и с ходу начал препираться со следователем Семеновым, требуя от него выдачи «моего ребенка». Но вместо ребенка ему была выдана пачка его же писем ко мне и несколько книг с его надписями, в том числе и злосчастная книжечка в красном переплете, на титульном листе которой стояла дата «4 апреля 1947 года».

Множество следователей находили причину зайти в комнату, где Б.Л. скандалил с Семеновым, чтобы посмотреть на живого Пастернака.

Полный смятения и недоумения от того, что ребенка не отдают, он потребовал бумагу и карандаш и тут же написал письмо Министру госбезопасности Абакумову.

Начальные строки этого письма мне затем и показывал Семенов, заслоняя все остальное, и говорил:

— Вот видите, и сам Пастернак признает, что вы могли быть виновны перед нашей властью.

В действительности Б.Л. писал, что если они считают, что у меня есть вина перед ними, то он готов с этим согласиться, но вместе с тем это вина его; и если есть у него кое-какие литературные заслуги, то он просит, чтобы учли их и посадили бы его, а меня отпустили.

Я понимала, что в этом вполне искреннем письме министру была, конечно, некоторая свойственная ему игра в наивность, но всё, что он ни делал — всё было мило и дорого мне, и всё казалось доказательством его любви.

Он позвонил Люсе Поповой и сказал:

— Мне ребенка не отдали, а предложили забрать мои письма. Я сказал, что они ей адресованы, и чтобы отдали их ей. Но мне все же пришлось взять целую пачку писем и книг с моими надписями.

— Не привезете домой ребенка, — сказала Люся, — так привезете какие-нибудь нежные письма, или что-то еще, что будет не лучше ребенка.

И посоветовала не везти домой всю пачку, а перебрать и перечитать письма и надписи.

— Да, вы всегда трезво смотрите на вещи, — отвечал Б.Л., — с вами одно удовольствие разговаривать, но не будет у меня больше никто ничего читать.

Тем не менее, он вырвал некоторые надписи, а затем после моего возвращения заново их восстанавливал.

Наступил день, когда какой-то прыщавый лейтенант объявил мне заочный приговор «тройки»: пять лет общих лагерей «за близость к лицам, подозреваемым в шпионаже».

Сколько месяцев меня допрашивали, сколько бумаги извели — на одно только единственное лицо — Пастернака.

Подобно тому, как на Пушкина велось досье в Третьем отделении при Николае первом, так и на Пастернака всю его творческую жизнь велось дело на Лубянке, куда заносилось каждое не только написанное, но и произнесенное им в присутствии бесчисленных стукачей слово. Отсюда и «прогресс»: Пастернак попал не просто в число крамольных поэтов — но и попросту в английские шпионы. В этом была своя логика: в Англии жил и умер его отец, остались сестры. Значит — шпион. Значит, если не его самого, то хоть меня нужно отправить в лагерь.

Спустя годы Боря писал обо мне в Германию Ренате Швейцер:

«Её посадили из-за меня как самого близкого мне человека, по мнению секретных органов, чтобы на мучительных допросах под угрозами добиться от неё достаточных показаний для моего судебного преследования. Её геройству и выдержке я обязан своей жизнью и тому, что меня в те годы не трогали…».

И вот — пересыльная тюрьма в Бутырках — истинный рай после Лубянки. А затем этап: в пульмановский вагон нас запихали как сельдей в бочку — весь вредный элемент, попавший на бутыркинский пересыльный курорт из Лефортова и Лубянки. Передох кончился. Поезд тронулся в неизвестность, пока — в духоту и смрад. Я попала на третьи багажные нары и видела как в небе плавает удивительно свежий и свободный молодой месяц. На меня навалилась монархистка Зина и шептала о том, что прорицательница, за которую она села, матушка разогнанного монастыря, предсказала скорый переворот и свободу. Я сочиняла стихи о разлуке и тосковала, глядя на месяц. Очень хотелось верить Зине.

А затем пеший переход с заключенным стариком-генералом; он меня успокаивал, что «скоро всё окончится». И наконец лагерь.

Когда сейчас крутится магнитофонная лента — когда «В милый край плывут, в Колыму» душу раздирающие галичевские «Облака» и освобожденный после двадцати лет лагерей бывший зэк вспоминает, как он «подковой вмерз в санный след», в лед, что он «кайлом ковырял» — у меня перед глазами возникает другая картина. Вспоминается один мой лагерный день тысяча девятьсот пятьдесят второго года…

Знойное, раскаленное небо над сухими мордовскими полями, где «над всходами пляшет кнут…». Всходов, правда, еще нет: серая, растрескавшаяся земля. Ее должны поднять политические, «пятьдесят восьмые», под кнутом и окриками надсмотрщиков и холуев — выдвиженцев из вырождающихся «политических».

Медленно плывут облака над Потьмой. Кипенно-белые, жаркие облака. Над неподъемной, сухой землей. Полдень. Работаем с семи утра. Еще восемь часов стоять под жгучим солнцем до конца рабочего дня. Я в бригаде Буйной, агрономши из зэков. Это сухонькая, маленькая остроносая женщина. Похожа на какую-то хищную птичку. Бригадирша гордится доверием лагерного началь-

ства. Нас, московских «барынь», она ненавидит острой ненавистью. Попасть в бригаду Буйной сущее наказанье. Я к ней попала как разжалованный, не справившийся с обязанностями бригадир. Командные должности мне спервоначалу давали из-за моего пятилетнего срока — такие сроки были редкостью и всегда вызывали недоумение у лагерного начальства. В бригаде Буйной «справлялись» — конечно, не дотягивая до нормы — только дебелые «спидницы» — западные украинки, бандеровки и власовки (правда, одна старуха получила двадцать пять лет за то, что напоила молоком неизвестного мужика, оказавшегося бандеровцем), всю жизнь с детства работавшие на земле.

Буйная орет на всех с утра, меня дергает за руку, сует мне в руки кайло. Я уныло пытаюсь подковырнуть землю — не ковыряется. О норме или «пол-нор-ме» и мечтать нечего.

Дострадать бы день до конца, проклиная солнце, этот раскаленный шар, работающий во всю июньскую мощь и долго-долго не желающий садиться… Хоть бы ветерок! Но если дует — то горячий, не облегчающий… Только бы «домой», в зону!

Буйная имеет десять лет. Что-то неладно у нее было с коллективизацией, два сына сидят в уголовных лагерях на Севере. Она работает вовсю, висит на доске лагерных ударников. Ее обязанность — никому не давать поблажки. Надо покупать себе право ходить в барских барынях, показывая даже конвою, как она умеет издеваться над белоручками. Сдохла потом в лагерной больнице от туберкулеза.

Помню свое отчаяние: норма передо мной — несколько кубометров спрессованной жаром земли, надо поднять, перерыть ее непривычными руками, когда и само-то кайло подымаешь с трудом.

Чтобы окончательно не одуреть от жары, закрываемся нелепыми шляпами из марли, кое-как накрученной на проволоку. Буйная презирает нас за это. Сама она от солнца не закрывается — кожа лица одубела, съежилась, а ведь ей лет сорок, не больше. Мы стоим по рядам, вразброд, на сухой, раскаленной земле.

Серые платья с выженными хлоркой номерами на спинах и подолах сшиты из чортовой кожи, все — на манер рубашек. Ветерка этот материал не пропускает. Пот катится струями, жжет грудь, мухи липнут, на дороге ни тени. Вот когда…

В белом мареве тонет дорога,

И свисает с креста головой Труп от жажды уснувшего Бога…

В висках стучат и стучат какие-то строки. Вспоминаю, твержу из своих тюремных стихов:

… Так бывает, что радужный глаз у орла

Мутной пленкою вдруг заплывает,

И волна превращается в ворох стекла…

Это так… Но чудес не бывает…

Кайло не подымается. Кирзовые башмаки сорок четвертого размера, как бы в насмешку надетые на мои ноги (мне и тридцать шестой был велик) не оторвешь от земли. Бога нет. Чудес не бывает.

Буйная вырывает у меня кайло, шипя от злости. Она напишет рапорт, что я кантуюсь… — «Барыня, москвичка, белоручка! работать надо, а не даром пайку жрать…». Жара, отчаянье, сознание полной безысходности. Сколько таких еще дней впереди? В Мордовии лето безжалостно длинное. Хоть бы осенняя слякоть, топать по месиву мордовских дорог — и то лучше. Хоть бы отсыревший ватник, только бы не зной в чортовой коже! А то просто ад! Так оно и есть, наверное, в аду.

А нормы нет, и полнормы нет, значит, не будет ни писем, ни посылок. Это уже «полторы беды» — прав Галич.

Стихи надо запоминать, записывать их негде — все уничтожают безжалостные ночные шмоны.

Пытаюсь запомнить:

… Я пойду до тени на дороге С твоего высокого креста…

Как Боря — не знаю. Писем нет. Давно уж, как-то случайно, почему-то в предбаннике, на окне нашла открытку. Вижу — моя фамилия… Журавли, летящие с воли, беззаботные Борины журавли.

Случайная, давняя весть. И ничего не понять. День, наконец, кончился. Идем, подымая пыль. В закатном, предвещающем на завтра такой же зной солнце— деревянные ворота. Надзирательницы выбегают «шмонать» — не пронесли ли чего? Ночью лежу и придумываю, как улизнуть с завтрашнего развода! После выкидыша на Лубянке мучают кровотечения. А на жаре и вовсе не вынести, но добром освобождений за кровотечения не дают. И все же решаюсь остаться на свой риск. Заранее вымачиваю в тазу у своих нар единственное платье. Другое в починке у монашек. Мечтаю о дне в зоне, в тени бараков. Вспоминаю, какой мне прислали недавно голубой халатик. Легкий. Пришлось сдать. Ввиду усиления режима собственные вещи все заперты в каптерке без права их брать.

Остаюсь в рубашке. Уж теперь и идти-то не в чем, значит, осталась. Но развод еще не кончен, просто леденею от ужаса. Когда вызывали мою бригаду — хватились меня, и по рапорту Буйной меня вытаскивают на развод, грозят всеми карами, и я стою на разводе в мокром, наскоро отжатом платье. Оно сейчас же покрывается серой мелкой пылью и колдобеет на жестоком солнце. И с утрато жарит! А что будет дальше?

Четырнадцать часов до возвращения в барак. Я никогда не забуду, как стояла мокрая, под насмешливыми взглядами начальства, пропускающего на крыльце вахты полевые бригады. Пошла-таки! Испугалась, что останусь без известий о доме. Завидую монашкам. Они готовы ко всему. Их вытаскивают, как мешки, бросают в грязь и пыль у вахты. Они лежат под жгучим зноем в тех позах, которые принимают при падении. Солдаты равнодушно кидают их по сторонам вахты, одинаково жалких — старух и молодых красивых женщин. На работу монашки не выходят, предпочитают сидеть в штрафных бараках, в клопиных безвоздушных карцерах. Писем им не надо. У них есть вера. Они — счастливые. Своих палачей открыто презирают, поют себе свои молитвы — ив бараке, и в поле, если их туда вытащат силком. Администрация их ненавидит.

Твердость духа истязаемых ими женщин их самих ставит в тупик. Не берут, например, даже своей нищенской нормы сахара. Чем они живут — начальники не понимают. А они — верой. Помню, как бравый молодец, начальник режима, впоследствии разжалованный за связь с заключенной нарядчицей, являлся в штрафной барак, и монашки, не обращая никакого внимания на него, продолжали свои службы. Одна из монашек ехидно советовала ему:

— Сыми, сыми шапочку-то! Люди молятся…

Молодец в кубанке растерянно оглядывается и сдергивая свою кубанку, чертыхается. Добиться — ничего нельзя!

Оставаясь в зоне в период моей работы в КВЧ, я часто была свидетельницей таких издевательств над монашками, что охотно шла за зону… Кто же виноват, что так жжет солнце?!

А этот ужас развода, каменные лица начальства на крыльце и эти брошенные навзничь живые мешки. За руки и за ноги монашек (трудоспособных!) волокут в карцер. А мы слабаки. Нам нужны вести из дому.

Все это описывать ни к чему. Просто надо проклясть негодяев, чьей волей творилось подобное!

И вот вспоминаю, как неожиданно окончился для меня день моего особого позора и униженья, день, когда меня выгнали на развод в мокром, прилипнувшем к телу платье. Итак — багровый мордовский закат, облака зловещего цвета — завтра будет такая же жара. Мы подошли к воротам, насилу дождалась я благословенной команды «Кончай работу», «Становись в строй…». Овчарки охраны вывалили языки от усталости и жары. Перед воротами клубы пыли, еще одна мучительная операция — проверка; просто рвешься к рукам, ощупывающим тебя — скорее в зону, упасть на нары, сполоснуть лицо, а на ужин можно и не идти…

Бросаюсь на матрац, прямо в огромных башмаках, перетянутых белыми тесемками вместо шнурков. Ноги ноют, насилу раздеваюсь, теперь уснуть, и может, приснится птица — к освобождению. Но — кто-то трогает меня за плечо. Вызывает дневальная кума…

Зачем еще?

Одеваюсь под ехидными взглядами соседок. Меня окружают одни «спид-ницы», ненавидящие москвичек с таким смехотворным сроком. Пять лет! Такие, как я, в их представлении чуть получше наших общих начальников. И правда, мы жалкие, не потерявшие надежду на пересмотр, на случай, а не на Бога. Мы продаемся за письма, работаем по воскресеньям. Мы участвуем в жалких лагерных постановках — хор государственных преступников исполняет «Широка страна моя родная!». У нас нет гордости. Ни одна «западница» непой-дет работать ни в воскресенье, ни в другой религиозный праздник — хоть вытаскивай ее как монашку и бросай на землю. Ни одна. А мы идем! Из нас вербуют малое начальство, нарядчиков, старост, дневальных, работников КВЧ — «придурков». Нас правильно презирают «спидницы»!

А тут меня еще ночью вызывают… Ясно — стучать! Выхожу из «купе», стараюсь не смотреть на соседок. А на улице прекрасная мордовская ночь. Низкая луна, освеженные поливкой цветы. Белые бараки. Милые белые домики в цветах — кто узнал бы сверху, какой внутри смрад, духота, стоны… Адские камеры одиночек и отверженных. Николай Асанов, вернувшись из лагеря, писал: — «Оно меня устраивает, братство таких же одиночек, как и я…». А здесь даже это братство поругано. Здесь нет у нас настоящих друзей — их так мало, мы слишком устаем, чтобы искать по зоне друг друга.

Иду под деревьями. В уютном домике с освещенным зеленой лампой окном — змеиное логово кума.

Вхожу. И вдруг, после опроса, кто я и что, кум, приземистый толстяк с бугристым лицом, неохотно бурчит:

— Вам тут письмо пришло, и тетрадь. Стихи какие-то. Давать на руки не положено, а здесь садитесь, читайте. Распишитесь потом, что прочитано…

Он углубляется в какую-то папку, а я читаю:

— Засыплет снег дороги, Завалит скаты крыш… Пойду размять я ноги, — За дверью ты стоишь…

Летят Борины журавли над Потьмой! Он тоскует по мне, он любит меня, вот такую, в платье с номером, в башмаках сорок четвертого размера, с обожженным носом…

… Деревья и ограды Уходят вдаль, во мглу. Одна средь снегопада Стоишь ты на углу…

И много. И евангельский цикл. Наверное, потому и нельзя на руки выдать, но почему-то нужно доказательство, что я читала и письмо на двенадцать страниц, и стихи— всю зеленую книжечку. — На руки нет распоряжения отдавать… — бормочет мне «кум», а я все прошу — отдайте, отдайте…

Значит — чье-то распоряжение? Кто-то занимается нашим делом? Боря пишет — «хлопочем и будем хлопотать!».

Как же меня обокрали, не отдали этого письма, проклятые! Сижу долго, ночь на исходе, возвращаюсь под бледными рассветными звездами. Не ложусь, стараюсь рассмотреть свое лицо в обломок стертого зеркала. Глаза, правда, еще голубые, но так погрубело лицо и с носа слезает три шкуры. Вот так красавица. И зуб сломан сбоку. А ведь Боря пишет мне нежной и прежней:

— «Тебе моя прелесть, в ожидании пишет твой Боря…». А тут еще год — ия старуха.

Боже! Уже скоро развод, впереди жаркий, беспощадный день, конвой, башмаки сорок четвертый, агрономша Буйная…

Но теперь можно терпеть.

Я соображаю, что со мной не так просто. Что Боря не дает им покоя, моим мучителям, а они не знают, что с нами делать. Боря пишет: «Я прошу их, если есть у нас вина, то она моя, а не твоя. Пусть они отпустят тебя и возьмут меня. Есть же у меня какие-то литературные заслуги…».

Вспоминаю, как на каждый стук на дворе Лубянки Семенов говорил с улыбкой:

— Слышите? Это Пастернак сюда стучится.

И уверял, что Пастернак сознает вину перед Родиной, раз уж пишет: «если я виноват, заберите меня!». И сейчас то же пишет. И ясно, что всесильный Комитет делает какие-то нам исключения… Но — в руки стихов не было распоряжения отдавать! А читать было! И все двенадцать страниц любви, тоски, ожиданий, обещаний, и каких стихов — все остается у кума. Но что ж! Пролетели журавли над Потьмой, и можно найти силы после бессонной ночи идти на развод, жаться «стукачкой» под осуждающими взглядами «спидниц». Предстоит счастливый день, а вечером усну, и дай Бог увидеть во сне журавлей!

Большие и всякие птицы снятся к свободе…

Тридцатого октября утром я поехала в Лаврушинский переулок в «Авторские права» — посоветоваться с Г.Б. Хесиным. Хесин всегда казался нам интеллигентным, приятным. Думалось, что он прекрасно относится к Б.Л., да и ко мне. Когда я приезжала по делам в «авторские права», Григорий Борисович целовал мне руку, усаживал в кресло, расспрашивал, весь — доброжелательность и сплошная готовность к услугам.

Увы, на этот раз, когда я больше всего нуждалась в совете и поддержке, Хесин окатил меня ледяным душем. Это был холодный, чопорный, сжатый чужой человек. Корректно поклонившись, он выжидающе на меня уставился.

— Григорий Борисович, я приехала к вам за поддержкой, скажите, ну что нам делать? Вот была я вчера в Союзе, там волновались за Б.Л., говорили мне быть неотступно при нем; я уже успокоилась было, как вдруг — это ужасное выступление Семичастного; что же нам делать?

— Ольга Всеволодовна, — почему-то очень громко и четко выговаривая каждое слово, начал Хесин, — теперь советовать вам мы уже больше не сможем. Я считаю, что Пастернак совершил предательство и стал пособником холодной войны, внутренним эмигрантом. Некоторые вещи ради своей родины нельзя прощать. Нет, советовать тут я вам ничего не могу.

Потрясенная метаморфозой Хесина, я вскочила и, не попрощавшись с ним, вышла в коридор, хлопнув дверью. Невидящими глазами уставилась в вестибюле на какую-то стенгазету с юмористическими картинками, хотела успокоиться, собраться с силами. И почти тотчас же за моей спиной раздался молодой, приятный голос:

— Ольга Всеволодовна, ради Бога обождите! Я так боялся, что Вы ушли.

Это был один из молодых адвокатов. Звали его «Зоренька» (потом я узнала фамилию — Гримгольц) — хорошенький мальчик, знакомый Ириной учительницы Инессы Захаровны. У него было нежное девическое лицо, невинные глаза, словом вполне подкупающая внешность.

— Я всеми силами хочу вам помочь, — говорил Зоренька, — для меня Борис Леонидович святой! Вы сейчас не очень хорошо понимаете обстановку. Давайте условимся, где нам можно встретиться и всё обсудить.

Обрадованная этой нежданной помощью, я дала мамин адрес в Собиновском переулке и попросила Зореньку приехать туда через два часа.

Он был точен.

— Помните, что я люблю Бориса Леонидовича и знайте, что для меня это святое имя, — начал он свою речь на Собиновском; (ну как я могла ему не поверить?) — но время не терпит! Я только одно могу вам посоветовать: надо писать письмо на имя Хрущева, иначе его могут из страны выслать, хотя он и отказался от премии. Текст этого письма я помогу вам выработать сейчас же.

Через много лет я прочитала: «Когда великий миг приходит и стучится в дверь, его первый стук бывает не громче твоего сердца — и только избранное ухо успевает его различить». Это был подобного рода миг. Но я его не различила…

В страхе перед возможностью вынужденной эмиграции (что Б.Л., с его любовью к многолетнему укладу, несомненно убило бы) я попросила нашего доброжелателя сочинить черновик письма к Хрущеву, а сама бросилась звонить на Потаповский Ире, чтобы она собрала ближайших друзей.

И вот сидят в столовой на Потаповском Ира, Митя, Кома, Ариадна. Мы на все лады обсуждаем проект этого письма. У меня шумело в ушах; что-то долго говорила Ариадна; потом Ира настаивала, что не надо посылать это письмо, не надо каяться ни в какой форме.

Теперь ясно, что такая позиция была единственно правильной. Но тогда все выглядело иначе. Даже для меня авторитетные люди, например, Александр Яшин и Марк Живов усиленно советовали обратное. И самое главное — стало уже страшно: погромные письма, студенческая демонстрация, слухи о возможном разгроме дачи, грязная ругань Семичастного с угрозами выгнать «в капиталистический рай» — все это устрашало, заставляло призадуматься. А я просто боялась за жизнь Б.Л.

Надо отступать и мне ясно показалось — иначе нельзя! Я решилась. Мы переписали текст, припасенный Зоренькой, стараясь выдержать тон Пастернака. Ира с Комой поехали в Переделкино за подписью Б.Л.

Сейчас это выглядит дико — мы составили такое письмо, а Б.Л. еще не догадывался о его существовании; но тогда мы торопились, нам всё в этом бедламе казалось нормальным.

Б.Л. подписал письмо, внес одну лишь поправку в конце. Он подписал еще несколько чистых бланков, чтобы я могла исправить еще что-нибудь, если понадобится. Была еще приписка красным карандашом: «Лелюша, все оставляй как есть, только если можно, напиши, что я рожден не в Советском Союзе, а в России».

После этого письмо приобрело следующий вид:

«Уважаемый Никита Сергеевич,

Я обращаюсь к Вам лично, ЦК КПСС и Советскому Правительству.

Из доклада т. Семичастного мне стало известно о том, что правительство «не чинило бы никаких препятствий моему выезду из СССР».

Для меня это невозможно. Я связан с Россией рождением, жизнью, работой.

Я не мыслю своей судьбы отдельно и вне ее. Каковы бы ни были мои ошибки и заблуждения, я не мог себе представить, что окажусь в центре такой политической кампании, которую сталираздуваїпь вокруг моего имени на Западе.

Осознав это, я поставил в известность Шведскую Академию о своем добровольном отказе от Нобелевской премии.

Выезд за пределы моей Родины для меня равносилен смерти и поэтому я прошу не принимать по отношению ко мне этой крайней меры.

Положа руку на сердце, я кое-что сделал для советской литературы и могу еще быть ей полезен.

Б. Пастернак».

Днем в пятницу Ира с Ниной Игнатьевной повезли письмо на Старую площадь в ЦК. Сдали его в окошечко, из которого, как рассказывала Ира, на нее с большим интересом воззрились офицер и солдат.

Итак, иезуитская хитрость наших преследователей удалась полностью: предложение покаяться, выдвинутое в лоб — было бы с негодованием отвергнуто; но когда «поклонник и доброжелатель» дал этот совет, а мы все его поддержали и «освятили» подсунутый нам текст письма — всё получилось.

В дни присуждения Нобелевской премии другому русскому писателю — Александру Солженицыну — я заново переживала те страшные дни конца октября теперь уже далекого пятьдесят восьмого года. И особенно остро поняла нашу нестойкость, быть может даже глупость, неумение уловить «великий миг», который обернулся позорным.

Да, сейчас уже не поймешь чего больше было в отказе от премии — вызова или малодушия; да, только в состоянии паники можно было не раскусить подставное лицо и, поддавшись дешевой провокации, написать это письмо.

И если уж искать оправданий (а их, пожалуй, нет), то можно вспомнить, что Солженицын в момент присуждения премии был почти на двадцать лет моложе Б.Л. и прошел (наверное — как никто в мире) сквозь тройную закалку: четыре года фронтовой жизни, пять лет каторжных концлагерей и раковую болезнь.

С ним ли можно равняться типичному «мягкотелому интеллигенту» Борису Пастернаку? Счастье еще, что он умер у себя в постели, а не на случайной трамвайной остановке, как Юрий Живаго…

Не надо было посылать это письмо. Не надо было! Но — его послали. Моя вина.

<…>

Источник: Ивинская О. В плену времени: Годы с Борисом Пастернаком. Librairie Artheme Fayard, 1978. (На титульном листе издания указано: Москва, 1972. Однако это явно не соответствует действительности.)

Конквест Роберт (Род. 1917)

Дипломат, историк, литератор, писатель-фантаст, поэт. Профессор Гуверского института войны, мира и революции, (Стэнфорд, США).

Родился в 1917 г. Участник Второй мировой войны. Закончил войну в войсках взаимодействия с Советской Армией на Балканах. Затем работал в Софии в качестве сотрудника МИД, позже — в ООН. За заслуги перед родиной награжден Орденом Британской Империи.

С 1956 г. занимался исследовательской деятельностью в Школе экономики в Лондоне, читал лекции по английской литературе в Университете г. Баффало, работал литературным редактором в журнале «Spectator» и старшим преподавателем в Институте по изучению России при Колумбийском университете в Нью-Йорке (США).

Конквест является автором трех поэтических сборников, романа и повести, шести больших исторических исследований. Он дважды побывал в Советском Союзе. Первый раз приезжал студентом в 1937 г. С1965 по 1968 год он пишет книгу «Большой террор: сталинские чистки 30-х годов» (Впервые опубликована в Канаде: Conquest R. The Great Terror: Stalin's Purge of the Thirties. Toronto, 1968). После ее публикации в Америке, Зап. Европе и в Азии ее переводы стали распространяться в Самиздате. Ее переводчики и распространители сурово преследовались.

В 1991 г. в издательстве «Прогресс» (Москва) вышел перевод книги Конквеста «Сталин и убийство Кирова».

Еще одна крупная работа историка — монография «Сталин» (Conquest R. Stalin. Breaker of Nations. London, 1991). В аннотации к книге, в частности, сказано: «Портрет человека, который, возможно, более, чем другие, определил характер XX века».

Работе секретных служб СССР посвящена работа историка «Тайная полиция Сталина» (Conquest R. Stalin's Secret Police: NKVD Politics 1936–1939. Stanford, 1985).

Трагические последствия насильственной коллективизации в Советском Союзе исследуются в книге Конквеста «The Harvest of Sorrow: Soviet Collectivization and the Terrorfamine», вышедшей в Нью-Йорке в 1986 г.

Пока карательные экспедиции, посланные Сталиным и Ежовым, громили провинцию, Москва оставалась эпицентром шторма. Тогдашний ЦК состоял из 71 члена; примерно две трети из них постоянно работали в Москве. В их числе были все члены Политбюро, кроме Косиора, наркомы, заведующие отделами ЦК, высшие руководители комсомола, профсоюзов, Коминтерна. Словом, обычная концентрация высокопоставленных лиц централизованной государственной машины.

Террор среди этих людей вели непосредственно Сталин и Ежов. Когда требовалось, они получали ценную помощь от Молотова и Ворошилова, но в целом Сталин исключительно прочно держал весь процесс в своих руках, работая только через Ежова.

Только за период 1937–1938 годов Ежов послал Сталину 383 списка, содержащих тысячи имен тех лиц, приговоры которым «заготавливались заранее», но требовали личного его утверждения. Поскольку Ежов был у власти лишь немногим более двух лет — а его особенно активная деятельность продолжалась и того меньше, — это значило, что Сталин получал такие списки чаще, чем через день. Число лиц в каждом списке в точности не известно. В списках были имена «лиц, дела которых подпадали под юрисдикцию коллегий военных трибуналов». Советский историк Рой Медведев утверждает, что эти списки охватывали около 40000 имен. Хрущев, не называя определенной цифры, тоже говорил о «тысячах». Мы можем себе представить, как Сталин, приходя в кабинет, находил почти каждый день в секретной папке список из сотни, а то и больше имей осужденных на смерть; как он просматривал эти списки и утверждал их в порядке, так сказать, нормальной кремлевской работы. На XXII съезде КПСС З.Т. Сердюк цитировал одно из писем Ежова Сталину, с которыми посылались списки обреченных:

«Товарищу Сталину,

Посылаю на утверждение четыре списка лиц, подлежащих суду Военной Коллегии:

Сердюк добавил, что «под первой категорией осуждения понимался расстрел. Списки были рассмотрены Сталиным и Молотовым, и на каждом из них имеется резолюция: За. И. Сталин. В. Молотов». Отметим попутно, что в списке № 4 были имена жен Косиора, Эйхе, Чубаря и Дыбенко.

Постановления об аресте тех или иных людей, а часто даже ордера на арест подписывались, бывало, за месяцы до фактического ареста <…>. И случалось, что руководящие работники награждались орденами «за неделю до ареста». Объяснение этому дал однажды высокопоставленный сотрудник НКВД, сказав, что следственные власти информировали о заведенных делах только их непосредственных старших начальников, а Ежов информировал только лично Сталина.

В столице, как по всей стране, новая террористическая волна поднялась в мае 1937 года.

Иностранные наблюдатели, присутствовавшие в 1937 году на первомайском параде на Красной площади и видевшие на трибуне Мавзолея Политбюро во главе со Сталиным, отмечают нервозность и беспокойство членов Политбюро. Этим людям было отчего тревожиться, ибо на трибуне отсутствовал член партии с 1905 года, просидевший 10 лет в царских тюрьмах и ссылках, в прошлом член, а ныне кандидат в члены Политбюро Ян Рудзутак. По-видимому, его только что арестовали. Рудзутак был арестован за ужином, после театра. Сотрудники НКВД арестовали всех, кто присутствовал на этом ужине. Три месяца спустя Евгения Гинзбург встретила в Бутырской тюрьме четырех женщин в растерзанных вечерних туалетах. Эти четыре женщины были в числе других арестованных с Рудзутаком. Его дача перешла к Жданову.

Рудзутака арестовали как якобы «правого». Он будто бы был руководителем «резервного центра», готового продолжать борьбу в случае разоблачения Бухарина. Рудзутак, дескать, особенно подходил для этой цели, ибо, как говорится в показаниях на процессе Бухарина, «никому не было известно о каких-либо его разногласиях с партией». Здесь фактически впервые признается тот факт, что даже сталинцев старой закалки стали арестовывать — особенно (но не только) если они выказывали признаки сопротивления террору. Пятном в биографии Рудзутака было его нежелание рекомендовать смертную казнь для Рютина, когда в 1932 году Рудзутак был председателем Центральной Контрольной Комиссии. По-видимому, Рудзутак придерживался той же линии и на февральско-мартовском пленуме.

И опять, как в прошлом году, волна террора сопровождалась грандиозным отвлекающим спектаклем. Год назад это были перелеты советских летчиков; теперь, в мае 1937 года, газеты были полны сообщениями о высадке на Северном полюсе группы исследователей под командой И. Д. Папанина. Всей операцией по высадке руководил О.Ю. Шмидт. Участники экспедиции, доставившей папанин-цев на льдину, были приняты партийными вождями, награждены и осыпаны почестями. А лагерь на льду тем временем дрейфовал к югу месяцы подряд, посылая время от времени верноподданнические поздравления руководителям и получая от них ответы — как самый дальний форпост партии и государства.

Всю весну и начало лета на газетных столбцах печатались и другие внепо-литические новости. Руководители партии и правительства посетили ряд спектаклей и балетов, после чего были напечатаны длинные списки вновь произведенных народных артистов и театральных награждений.

Ясное, солнечное лето, наступившее на русских равнинах, стало свидетелем новых арестов. Один за другим исчезали бывшие участники оппозиции. Еще в марте 1937 года бывший член Политбюро и секретарь ЦК Николай Крестинский, до того времени работавший заместителем наркома иностранных дел, был переведен в заместители наркома юстиции РСФСР. На состоявшемся при переводе Крестинского партийном собрании он сам одобрил свою перестановку, сказав, что в нынешних обстоятельствах бывшие участники оппозиции не должны работать в Наркомате иностранных дел, где требуется полное доверие высшего руководства и незапятнанное прошлое.

В конце мая Крестинского арестовали. После недели допросов он начал давать показания — около 5 июня. К тому времени только-только начал «признаваться» и Бухарин, с которым Крестинскому предстояло вместе сесть на скамью подсудимых через девять месяцев.

Любая связь с арестованными оппозиционерами теперь сама по себе считалась преступлением. В этом смысле характерен пример члена партии с 1903 года Г.И. Ломова, до революции члена московского бюро большевистской партии, который был вторым человеком (после Троцкого), с энтузиазмом поддерживавшим Ленина на заседании ЦК в его плане захвата власти в октябре 1917 года. История гибели Ломова рассказана на XXII съезде партии А.Н. Шелепиным.

В июне 1937 года один из работников Госплана СССР направил письмо Сталину, в котором указал, что член бюро Комиссии Советского Контроля при Совнаркоме СССР Ломов Г. И. (Оппоков) якобы имел дружеские отношения с Рыковым и Бухариным. Сталин наложил на этом письме резолюцию: «Т-щу Молотову. Как быть?». Молотов написал: «За немедленный арест этой сволочи Ломова. В. Молотов». Через несколько дней Ломов был арестован, обвинен в принадлежности к правооппортунистической организации и расстрелян.

Имя Ломова (который, по-видимому, расстрелян в 1938 году) позже упоминалось на процессе Бухарина-Рыкова, где говорилось, что Ломов состоял в заговоре с Бухариным против Ленина.

Но даже после всего этого оппозиция не была еще полностью раздавлена. В последнюю неделю июня состоялся еще один пленум ЦК — официально он обсуждал вопросы овощеводства. Там разыгрывались сцены с взаимными обвинениями. Член Центральной Ревизионной Комиссии Назаретян, которого Орджоникидзе спас в начале 30-х годов, был арестован по дороге в Кремль, направляясь на этот пленум.

В последующие месяцы Сталин добился возможности натравливать органы безопасности на любых своих противников, уже не придерживаясь политического протокола. На июньском пленуме 1937 года, по имеющимся сведениям, его речь отличалась беспощадностью. В частности, Сталин требовал более сурового обращения с заключенными.

В зале заседаний пленума недосчитывались уже многих — Бухарина и Рыкова, Рудзутака и Чудова, Гамарника, Якира, Ягоды и нескольких других. Однако дух сопротивления был все еще не полностью подавлен. Если верить показаниям на процессе Бухарина, «после февральского пленума ЦК в кругах заговорщиков была поднята кампания против Ежова», была сделана «попытка дискредитировать Ежова и его работу внутри партии, оклеветать его».

<…>

В то время как страна погружалась в тотальный террор, был предпринят еще один отвлекающий маневр. В июне Чкалов с Байдуковым и Беляковым перелетели на самолете АНТ-2 5 через Северный полюс и приземлились в американском городе Фолкленде, в штате Орегон. В июле еще один такой же перелет под командой Михаила Громова закончился в городе Сан Джасинто, штат Калифорния, с новым мировым рекордом на дальность. Эти два перелета (оба, несомненно, отличные достижения) были поводом для новой шумной кампании в прессе. Страницы за страницами в газетах заполнялись поздравлениями, торжественными митингами, биографиями летчиков, фотографиями их и т. д. Когда же, в конце концов, 15 декабря 1938 года Чкалов погиб в катастрофе, Беляйкин, возглавлявший Главное управление авиационной промышленности, Усачев, директор завода, построившего самолет Чкалова, и Томашевич, конструктор этого самолета, были репрессированы за саботаж.

Одновременно газеты продолжали призывать к бдительности и рассказывали о различных методах, применяемых врагом. «Правда» обратила даже внимание на опечатки в местных газетах, которые отнесла за счет вредительства. Например, в одной газете было напечатано «беды» вместо «победы» социализма. Публиковалось много сообщений о судебных процессах на местах. Но основной удар наносился в то время против руководящих кадров режима. Он имел целью уничтожить старый ЦК и тысячи партийных работников, стоящих на одну ступень ниже.

Теперь, начиная с мая 1937 года, под арест пошел цвет административной политической машины, которую Сталин взращивал долгие годы. После Рудзу-така и до конца года не был арестован ни один член или кандидат в члены Политбюро. На свободе оставались некоторое время и высшие сотрудники, непосредственно подчиненные членам Политбюро — до тех пор, пока их всех не забрали в ходе специально подготовленной операции в течение ноября и декабря 1937 года. А пока что, в летние месяцы, шла суровая чистка среди работников, стоявших на ступеньку ниже.

<…>

Вместе с террором господствовал цинизм. Высокопоставленный военный, находясь в тюрьме, рассказывал, как однажды на приеме его весело приветствовала жена Молотова. «Саша, что это? Почему вы еще не арестованы?» Эта женщина стала председателем косметического треста «ТЭЖЭ» после ареста ее бывшего начальника Чекалова. Этот пост она занимала несколько лет. Что касается Чекалова, то он был послан на Воркуту, в лагеря строительства железной дороги. Супруга Молотова была в 1939 году избрана в ЦК, где также заменила кого-то «исчезнувшего». В 1948 году арестовали и ее.

Партийные и правительственные учреждения окутала атмосфера ужаса. Народных комиссаров арестовывали по дороге на работу по утрам. Каждый день исчезал кто-нибудь еще из членов ЦК или заместителей наркомов или других крупных сотрудников.

Радость в тот момент царила только в одной сфере. 18 июля Ежов был награжден орденом Ленина, что послужило предлогом для опубликования его фотографий, передовых статей и всеобщих празднеств.

Ту же самую награду 21 июля получил Вышинский — правда, с меньшим шумом.

<…>

Источник: журнал «Нева»: 1989 г., № 9 — 12; 1990 г., № 1.

Александр Солженицын (Справку см. т. 1, кн. 2, стр. 190) БОДАЛСЯ ТЕЛЕНОК С ДУБОМ

То не диво, когда подпольщиками бывают революционеры. Диво — когда писатели.

У писателей, озабоченных правдой, жизнь и никогда проста не бывала, не бывает (и не будет!): одного донимали клеветой, другого дуэлью, того — разломом семейной жизни, того — разорением или непокойной невылазной нищетою, кого сумасшедшим домом, кого тюрьмой. А при полном благополучии, как у Льва Толстого, своя же совесть ещё горше расцарапает грудь изнутри.

Но всё-таки нырять в подполье и не о том печься, чтобы мир тебя узнал, а чтобы наоборот — не дай Бог не узнал, — этот писательский удел родной наш, чисто русский, русско-советский. Теперь установлено, что Радищев в последнюю часть жизни что-то важное писал и глубоко, и предусмотрительно таил так глубоко, что и мы теперь не найдём и не узнаем. И Пушкин с остроумием зашифровывал 10-ю главу «Онегина», это знают все. Меньше знали, как долго занимался тайнописью Чаадаев: рукопись свою отдельными листиками он раскладывал в разных книгах своей большой библиотеки. Для Лубянского обыска это, конечно, не упрятка: ведь как бы много ни было книг, всегда же можно и оперативников пригнать порядочно, так чтобы каждую книгу взять за концы корешка и потрепать с терпением (не прячьте в книгах, друзья!) Но царские жандармы прохлопали, умер Чаадаев, а его библиотека сохранилась до революции, и несоединённые, не известные никому листы томились в ней. В 20-е годы они были обнаружены, разысканы, изучены, а в 30-е, наконец, и подготовлены к печати Д.С. Шаховским — но тут Шаховского посадили (без возврата), а чаадаевские рукописи и по сегодня тайно хранятся в Пушкинском Доме — не разрешают их печатать из-за… их реакционности! Так Чаадаев установил рекорд — уже 110 лет после смерти! — замалчивания русского писателя. Вот уж написал, так написал!

А потом времена пошли куда вольнее: русские писатели не писали больше в стол, а всё печатали что хотели (и только критики и публицисты подбирали эзоповские выражения). И до такой степени они свободно писали и свободно раскачивали всю государственную постройку, что от русской-то литературы и выросли все те молодые, кто взненавидели царя и жандармов, пошли в революцию и сделали её.

Но шагнув через порог ею же порождённых революций, литература быстро осеклась: она попала не в сверкающий поднебесный мир, а под потолок-укосину и меж сближенных стен, всё более тесных. Очень быстро узнали советские писатели, что не всякая книга может пройти. А ещё лет через десяток узнали они, что гонораром за книгу может стать решётка и проволока. И опять писатели стали скрывать написанное, хоть и не доконечно отчаиваясь увидеть при жизни свои книги в печати.

До ареста я тут многого не понимал. Неосмысленно тянул я в литературу, плохо зная, зачем это мне и зачем литературе. Изнывал лишь от того, что трудно, мол, свежие темы находить для рассказов. Страшно подумать, что б я стал за писатель (а стал бы), если б меня не посадили.

С ареста же, года за два тюремно-лагерной жизни, изнывая уже под грудами тем, принял я как дыхание, понял как всё неоспоримое, что видят глаза: не только меня никто печатать не будет, но строчка единая мне обойдётся ценою в голову. Без сомнения, без раздвоения вступил я в удел современного русского писателя, озабоченного правдой: писать надо только для того, чтоб об этом обо всём не забылось, когда-нибудь известно стало потомкам. При жизни же моей даже представления такого, мечты такой не должно быть в груди — напечататься.

И — изжил я досужную мечту. И взамен была только уверенность, что не пропадет моя работа, что на какие головы нацелена — те поразит, и кому невидимым струением посылается — те воспримут. С пожизненным молчанием я смирился как с пожизненной невозможностью освободить ноги от земной тяжести. И вещь за вещью кончая то в лагере, то в ссылке, то уже и реабилитированным, сперва стихи, потом пьесы, потом и прозу, я одно только лелеял: как сохранить их в тайне и с ними самого себя.

Для этого в лагере пришлось мне стихи заучивать наизусть — многие тысячи строк. Для того я придумывал чётки с метрическою системой, а на пересылках наламывал спичек обломками и передвигал. Под конец лагерного срока, поверивши в силу памяти, я стал писать и заучивать диалоги в прозе, ма-ненько — и сплошную прозу. Память вбирала! Шло. Но больше и больше уходило времени на ежемесячное повторение всего объёма заученного — уже неделя в месяц.

Тут началась ссылка и тотчас же в начале ссылки — рак. Осенью 1953 года очень было похоже, что я доживаю последние месяцы. В декабре подтвердили врачи, ссыльные ребята, что жить мне осталось не больше трёх недель.

Грозило погаснуть с моей головой и всё моё лагерное заучивание.

Это был страшный момент моей жизни: смерть на пороге освобождения и гибель всего написанного, всего смысла прожитого до тех пор. По особенностям советской цензуры никому вовне я не мог крикнуть, позвать: приезжайте, возьмите, спасите моё написанное! Да чужого человека и не позовёшь. Друзья — сами по лагерям. Мама — умерла. Жена — вышла за другого; всё же я позвал её проститься, могла б и рукописи забрать, — не приехала.

Эти последние обещанные врачами недели мне не избежать было работать в школе, но вечерами и ночами, бессонными от болей, я торопился мелко-мелко записывать, и скручивал листы по нескольку в трубочки, а трубочки наталкивал в бутылку из-под шампанского. Бутылку я закопал на своём огороде — и под Новый 1954 год поехал умирать в Ташкент.

Однако, я не умер (при моей безнадёжно запущенной остро-злокачественной опухоли это было Божье чудо, я никак иначе не понимал. Вся возвращённая мне жизнь с тех пор — не моя в полном смысле, она имеет вложенную цель). Тою весной, оживающий, пьяный от возврата жизни (может быть, на 2–3 года только?), вугаре радости я написал «Республику труда». Эту я уже не пробовал и заучивать, это первая была вещь, над которой я узнал счастье: не сжигать отрывок за отрывком, едва знаешь наизусть; иметь неуничтоженным начало, пока не напишешь конца, и обозреть всю пьесу сразу; и переписать из редакции в редакцию; и править; и ещё переписать.

Но уничтожая все редакции черновые — как же хранить последнюю? Счастливая чужая мысль и счастливая чужая помощь повели меня по новому пути: оказалось, надо освоить новое ремесло, самому научиться делать заначки, далёкие и близкие, где все бумаги мои, готовые и в работе, становились бы недоступны ни случайному вору, ни поверхностному ссыльному обыску. Мало было тридцати учебных часов в школе, классного руководства, одинокого кухонного хозяйства (из-за тайны своего писания я и жениться не мог); мало было самого подпольного писания — ещё надо было теперь учиться ремеслу — прятать написанное.

А за одним ремеслом потянулось другое: самому делать с рукописей микрофильмы (без единой электрической лампы и под солнцем, почти не уходящим за облака). А микрофильмы потом — вделать в книжные обложки, двумя готовыми конвертами: США, ферма Александры Львовны Толстой. Я никого на Западе более не знал, ни одного издателя, но уверен был, что дочь Толстого не уклонится помочь мне.

Мальчишкой читаешь про фронт или про подпольщиков и удивляешься: откуда такая смелость отчаянная берётся у людей? Кажется, сам бы никогда не выдержал. Так я думал в 30-е годы над Ремарком («Im Westen nichts Neues»), а на фронт попал и убедился, что всё проще гораздо, и вживаешься постепенно, а в описаниях — куда страшнее, чем оно есть.

И в подполье если с-бухта-барахта вступать, при красном фонаре, в чёрной маске, да клятву какую-нибудь произносить или кровью расписываться, так наверно очень страшно. А человеку, который давным-давно выброшен из семейного уклада, не имеет основы (уже и охоты) для постройки внешней жизни, а живёт только внутренне — тому зацепка за зацепкою, похоронки за похоронками, с кем-то знакомство, через него другое, там — условная фраза в письме или при явке, там — кличка, там — цепочка из нескольких человек, — просыпаешься однажды утром: батюшки, да ведь я давно подпольщик!

Горько, конечно, что не для революции надо спускаться в то подполье, а для простой художественной литературы.

Шли годы, я уже освободился из ссылки, переехал в Среднюю Россию, женился, был реабилитирован и допущен в умеренно-благополучную ничтожнопокорную жизнь — но к подпольно-литературной изнанке её я так же привык, как к лицевой школьной стороне. Всякий вопрос: на какой редакции закончить работу, к какому сроку хорошо бы поспеть, сколько экземпляров отпечатать, какой размер страницы взять, как стеснить строки, на какой машинке, и куда потом экземпляры — все эти вопросы решались не дыханием непринуждённым писателя, которому только бы достроить вещь, наглядеться и отойти, — а ещё и вечно напряжёнными расчётами подпольщика: как и где это будет храниться, в чём будет перевозиться, и какие новые захоронки надо придумывать из-за того, что все растёт и растёт объём написанного и перепечатанного.

Важней всего и был объём вещи — не творческий объём в авторских листах, а объём в кубических сантиметрах. Тут выручали меня ещё неиспорченные глаза и от природы мелкий, как луковые семена, почерк; бумага тонкая, если удавалось привезти её из Москвы; полное уничтожение (всегда и только — сожжение) всех набросков, планов и промежуточных редакций; теснейшая, строчка к строчке, без всяких полей и двусторонняя перепечатка; а по окончанию перепечатки — сожжение и главного беловика рукописи тоже: один огонь я признавал надёжным ещё с первых литературных шагов в тюрьме. По этой программе пошёл и роман «В круге первом», и рассказ «Щ-854», и сценарий «Знают истину танки», не говоря о более ранних вещах [1].

Все эти предосторожности были, конечно, с запасом, но бережёного Бог бережёт. Статистически почти невероятным было, чтобы безо всякого внешнего повода ко мне на квартиру нагрянуло бы ЧКГБ, хоть я и бывший зэк: ведь миллионы их, бывших зэков [2]. Однако это всё пока соблюдается пословица: «Никто в лесу не знал бы дятла, если бы не свой носок».

Безопасность приходилось усилить всем образом жизни, в Рязани, куда я недавно переехал, не иметь вовсе никаких знакомых, приятелей, не принимать дома гостей и не ходить в гости — потому что нельзя же никому объяснить, что ни в месяц, ни в год, ни на праздники, ни в отпуск у человека не бывает свободного часа; нельзя дать вырваться из квартиры ни атому скрытому, нельзя впустить на миг ничьего внимательною взгляда, — жена строго выдерживала этот режим, и я это очень ценил. На работе среди сослуживцев никогда не проявлять широты интересов, но всегда выказывать свою чужесть литературе (литературная «враждебная» деятельность ставилась мне в вину уже по следственному делу — и по этому особому вопросу, остыл я или не остыл, могли за мной агенты наблюдать); наконец, на каждом жизненном шагу сталкиваясь с чванством, грубостью, дуростью и корыстью начальства всех ступеней и всех учреждений и иногда имея возможность меткой жалобой, решительным возражением что-то очистить или чего-то добиться — никогда себе этого не разрешать, не выделяться ни на плечо в сторону бунта, борьбы, быть образцовым советским гражданином, то есть всегда послушным любому помыканию, всегда довольным любою глупостью.

Понурая свинка глубок корень роет.

Это было очень нелегко! Как будто не кончилась ссылка, не кончился лагерь, как будто всё те же номера на мне, нисколько не поднята голова, нисколько не разогнута спина и каждый погон надо мною начальник. Всё негодование могло укипеть только в очередную книгу, а этого тоже нельзя, потому что закон поэзии — быть выше своего гнева и воспринимать сущее с точки зрения вечности.

Но все эти дани я платил спокойно: мне работалось всё равно хорошо, плотно, даже при скудности свободного времени, даже без подлинной тишины. Мне странно было слушать, как объясняли по радио обеспеченные, досужные, именитые писатели: какие бывают способы сосредоточиться в начале рабочего дня и как важно устранить все помехи, и как важно окружиться настраивающими предметами. А я ещё в лагере научился складывать и писать на ходу в конвоируемой колонне, в степи морозной, в литейном цеху и в гудящем бараке. Как солдат засыпает, едва присев на землю, как собаке в мороз вместо печи служит своекожная шерсть, так и я был естественно приспособлен писать всюду. И хотя теперь на воле (закон сжатия и разжатия человеческой души!) я стал попривередливее, мешало мне и радио, и разговоры, — но даже под постоянный рёв грузовиков, наезжающих на рязанское окно, я одолел неведомую мне манеру киносценария. Лишь бы выдался свободный часик-два подряд! Обминул меня Бог творческими кризисами, приступами отчаяния и бесплодия.

Очень устойчивое, и даже радостное, и даже торжествующее настроение было у меня все эти годы подпольного писания — пять лет лагеря до моей болезни и семь лет ссылки и воли, «второй жизни» после удивительного выздоровления. Существовавшая и трубившая литература, её десяток толстых журналов, две литературных газеты, её бесчисленные сборники, и отдельные романы, и собрания сочинений, и ежегодные премии, и радиоинсценировки нуднейших сочинений раз и навсегда были признаны мною ненастоящими, и я не терял времени и не раздражался за ними следить: я заранее знал, что в них не может быть ничего достойного. Не потому, чтобы там не могло зародиться талантов — наверное, они были там, но там же и гибли. Ибо не то у них было поле, по которому они сеяли: знал я, что по полю тому ничего вырасти не может. Едва только вступая в литературу, все они — и социальные романисты, и патетические драматурги, и поэты общественные и уж тем более публицисты и критики, все они соглашались обо всяком предмете и деле не говорить главной правды, той, которая людям в очи лезет и без литературы. Эта клятва воздержания от правды называлась соцреализмом. И даже поэты любовные, и даже лирики, для безопасности ушедшие в природу или в изящную романтику, все они были обречённо-ущербны за свою несмелость коснуться главной правды.

И ещё с тем убеждением прожил я годы подпольного писательства, что я не один такой сдержанный и хитрый. Что десятков несколько нас таких — замкнутых упорных одиночек, рассыпанных по Руси, и каждый пишет по чести и совести то, что знает о нашем времени и что есть главная правда — составляют её не только тюрьмы, расстрелы, лагеря и ссылки, хотя совсем их обойдя, тоже главной правды не выпишешь. Несколько десятков нас таких, и всем дышать нелегко, но до времени никак нельзя нам открыться даже друг другу. А вот придёт пора — и все мы разом выступим из глуби моря, как Тридцать Три богатыря, — и так восстановится великая наша литература, которую мы спихнули на морское дно при Великом Переломе, а может ещё и раньше.

И третье было убеждение: что это лишь посмертный символ будет, как мы, шлемоблещущая рать, подыматься будем из моря. Что это будут лишь наши книги, сохранённые верностью и хитростью друзей, а не сами мы, не наши тела: сами мы прежде того умрем. Я всё ещё не верил, что сотрясение общества сможет вызвать и начать литература (хотя не русская ли история именно это нам уже показала?!). Я думал, что вздрогнет и даже обновится общество от других причин, так появится щель, пролом свободы и туда-то сразу двинется наша подпольная литература — объяснить потерянным и смятенным умам: почему всё это непременно должно было так случиться и как это с 17-го года вьётся и вяжется.

Но вот прошли года — и к тому, кажется, склонилось, что ошибся я по всем трём своим убеждённостям.

Не такое уж бесплодное оказалось поле литературы. Как ни выжигали в нём всё, что даёт питание и влагу живому, а живое всё-таки выросло. Можно ли не признать за живое и «Тёркина на том свете» и крутолучинских мужиков? Как не признать живыми имена Шукшина, Можаева, Тендрякова, Белова да и Солоухина? И какой же сильный и добротный был бы Ю. Казаков, если бы не прятался от главной правды? Я не перечисляю всех имён, сюда это не идёт. А ведь есть ещё — смелые молодые поэты. Вообще: союз писателей, не принявший когда-то Цветаеву, проклявший Замятина, презревший Булгакова, исторгнувший Ахматову и Пастернака, представлялся мне из подполья совершенным Содомом и Гоморрой, теми ларёшниками и менялами, захламившими и осквернившими храм, чьи столики надо опрокидывать, а самих бичом изгонять на внешние ступени. Удивлён же я и очень рад своей ошибке.

Ошибся я и во втором предвидении, но уже на беду: хитрых таких, и упорных таких — и счастливых таких! — оказалось совсем мало. Целая литература из нас никак уже не получится, работала чекистская метла желез-нее, чем я думал. Сколько светлых умов и даже может быть гениев — втёрты в землю без следа, без концов, без отдачи. (Или они ещё упорнее и хитрее нас? — и даже сегодня пишут безмолвно и не высовываются, зная, что час Свободы не достигнут? Допускаю. Потому что и обо мне бы кто-нибудь рассказал в секции прозы годиком раньше — ведь не поверили ж бы?).

Варлам Шаламов раскрыл листочки по самой ранней весне: уже ХХ-му съезду он поверил, и пустил свои стихи первыми ранними самиздатскими тропами уже тогда. Я прочёл их летом 1956-го года и задрожал: вот он, брат! из тайных братьев, о которых я знал, не сомневался. Была ниточка и мне ему тут же открыться, но оказался я недоверчивее его, да и много ещё было у меня не написано тогда, да и здоровье и возраст позволяли терпеть — и я смолчал, продолжал писать.

Ошибся я и в третьем своём убеждении: гораздо раньше, ещё при нашей жизни начался наш первый выход из бездны тёмных вод. Мне пришлось дожить до этого счастья — высунуть голову и первые камешки швырнуть в тупую лбину Голиафа. Лоб оставался цел, отскакивали камешки, но, упав на землю, зацветали разрыв-травой, и встречали их ликованием или ненавистью, никто не проходил просто так.

А дальше, наоборот, замедлилось — потянулось как протяжная холодная весна. Стала петлями, петлями закидываться история, чтобы каждого петлёю обхватить и задушить побольше шей. И так всё пошло неохотливо (да так и надо было ждать), что сейчас и выбора у нас не осталось, и придумать ничего не придумаешь, как в этот лоб непроимчивый швырнуть последние камешки из последних силёнок.

Да, да, конечно, кто же не знает: не проткнуть лозою железобетонных башенных стен. Да вот догадка: может, они на рогоже нарисованы?

* * *

Двенадцать лет я спокойно писал и писал. Лишь на тринадцатом дрогнул. Это было лето 1960 года. От написанных многих вещей — и при полной их безвыходности, и при полной беззаветности, я стал ощущать переполнение, потерял лёгкость замысла и движения. В литературном подполье мне стало не хватать воздуха.

Сильное преимущество подпольного писателя в свободе его пера: он не держит в воображении ни цензоров, ни редакторов, ничто не стоит против него, кроме материала, ничто не реет над ним, кроме истины. Но есть в его положении и постоянный ущерб: нехватка читателей, и особенно литературно-изощрённых, требовательных. Ведь своих немногих читателей (у меня их было около десятка, главным образом бывших зеков, да и то никому из них не удалось дать прочесть все вещи — ведь живем в разных городах, ни у кого нет ни лишних дней, ни лишних средств для поездок, ни лишних комнат для гощения), своих читателей писатель-подпольщик выбирает совсем по другим признакам: политической надежности и умению молчать. Эти два качества редко соседствуют с тонким художественным вкусом. Итак, жёсткой художественной критики со знанием современных литературных норм писатель-подпольщик не получает. А оказывается, что эта критика, трезвая топографическая привязка написанного в эстетическом пространстве — очень нужна, каждому писателю нужна, хоть в пять лет раз, хоть в десять лет разочек. Оказывается, пушкинский совет «Ты им доволен ли, взыскательный художник?» хотя и очень верен, но не до самого полна. Десять и двенадцать лет пиша в глухом одиночестве, незаметно распоясываешься, начинаешь прощать себе, да не замечать просто: то слишком резкой тирады; то пафосного всклика; то пошловатой традиционной связки в том месте, где более верного крепления не нашёл.

Позже, когда я из подполья высунулся и облегчал свои вещи для наружного мира, облегчал от того, чего соотечественникам ещё никак на первых порах не принять, я с удивлением обнаружил, что от смягчения резкостей вещь только выигрывает и даже усиляется в воздействии; и те места стал обнаруживать, где не замечал раньше, как я себе поблажал — вместо кирпича целого, огнеупорного, уставлял надбитый и крохкий. Уже от первого касания с профессиональной литературной средой я почувствовал, что надо подтягиваться.

Из-за полного своего невежества я особенного маху дал в пьесах. Когда стал писать пьесы в лагере, потом в ссылке, я держал в представлении единственно виденные мною театральные спектакли провинциального Ростова 30-х годов, которые уже тогда никак не соответствовали мировому театральному уровню. Уверенный, что главное в творчестве — правда и жизненный опыт, я недооценил, что формы подвержены старению, вкусы XX века резко меняются и не могут быть оставлены автором в пренебрежении. Теперь-то, походив в московские театры 60-х годов (театры, увы, уже не артистов и даже не драматургов, театры режиссёров как почти единственных творцов спектакля) я жалею, что писал пьесы [3].

В 60-м году всего этого я не мог бы точно назвать и объяснить, но ощутил, что коснею, что бездействует уже немалый мой написанный ком, — и какую-то потяготу к движению стал я испытывать. А так как движения быть не могло, некуда было пошевельнуться даже, то я стал тосковать: упиралась в тупик вся моя так ловко задуманная, беззвучная, безвидная литературная затея.

Толстой перед смертью написал, что это вообще безнравственно: писателю печататься при жизни. Надо, мол, работать только впрок, а напечатают пусть после смерти. Не говоря о том, что Толстой ко всем благим мыслям приходил лишь после круга страстей и грехов, — здесь он ошибся даже и для медленных эпох, а уж для быстрой нашей — тем более. Он прав, что жажда повторного успеха у публики портит писательское перо. Но больше портит перо многолетняя невозможность иметь читателей — строгих, и враждебных, и восхищённых, невозможность никак повлиять пером на окружающую жизнь, на растущую молодежь. Такая немота даёт чистоту, но и — безответственность. Суждение Толстого опрометчиво.

Современная печатная литература, до той поры только смешившая меня, тут уже стала раздражать. Появились как-раз мемуары Эренбурга и Паустовского — ня послал в редакции резкую критику, конечно никем не принятую, потому что моего имени никто не знал. По форме статья моя получилась как бы против мемуарной литературы вообще, а на самом деле это было раздражение, что писатели, видевшие большую мрачную эпоху, всё стараются юзом проскользнуть, не сказать нам ничего главного, а пустячки какие-нибудь, смягчающей мазью глаза нам залепливают, чтоб мы дольше не видели истины — а чего уж так они боятся, писатели с положением, неугрожаемые?

В ту осень, мыкаясь в своей норе и слабея, стал я изобретать: не могу ли я всё-таки что-нибудь такое написать, чего пусть нельзя будет печатать — но хоть показывать людям можно! хоть не надо прятать! Так я задумал писать «Свет, который в тебе» — пьесу на современном, но безнациональном материале: о всяком благополучном обществе нашего десятилетия, будь оно западное или восточное.

Эта пьеса — самое неудачное изо всего, что я написал, далась мне и труднее всею. Верней: первый раз я узнал, как трудно и долго может не получаться вещь, хоть переписывай её 4–5 раз; и можно целые сцены выбрасывать и заменять другими, и всё это — сочинённость. Много я на неё потратил труда, думал кончил — а нет, не получилась. А ведь я взял в основу подлинную историю одной московской семьи, и нигде душой не покривил, все мысли писал только искренние и даже излюбленные, с первого акта отказавшись угождать цензуре — почему ж не удалось? Неужели только потому, что я отказался от российской конкретности (не для маскировки вовсе, и не только для «открытости» вещи, но и для большей общности изложения: ведь о сытом Западе это ещё верней, чем о нас), — а без русской почвы должен был я и русский язык потерять? Но другие же свободно пишут в этой безликой безъязыкой манере — и получается, почему ж у меня?.. Значит, и абстрактная форма так же не всякому дана, как и конкретная. Нельзя в абстракции сделать полтора шага, а всё остальное писать конкретно. (Впрочем, главная неудача произошла очевидно от неосязаемости женского образа).

Другую попытку я сделал в 61-м году, но совсем неосознанно. Я не знал — для чего, у меня не было никакого замысла, просто взял «Щ-854» и перепечатал облегчённо, опуская наиболее резкие места и суждения и длинный рассказ кавторанга Цезарю о том, как дурили американцев в Севастополе 45-го года нашим подставным благополучием. Сделал зачем-то — и положил. Но положил уже открыто, не пряча. Это было очень радостное освобождённое состояние! — не ломать голову, куда прятать новозаконченную вещь, а держать её просто в столе — счастье, плохо ценимое писателями. Ведь никогда ни на ночь я не ложился, не проверив, всё ли спрятано и как вести себя, если ночью постучат.

Я уставал уже от конспирации, она задавала мне задачи головоломнее, чем само писательство. Но никакого облегчения ни с какой стороны не предвиделось, и западное радио, которое я слушал всегда и сквозь глушение, ничего не знало о глубинных геологических сдвигах и трещинах, которые скоро должны были отдаться ударом на поверхность. Ничего никто не знал, ничего я радостного не ожидал и взялся за новую отделку и перепечатку «Круга». После бесцветного XXI съезда, втуне и безмолвии оставившего все славные начинания ХХ-го, никак было не предвидеть ту внезапную заливистую яростную атаку на Сталина, которую назначит Хрущёв ХХП-му съезду! И объяснить её мы, неосведомлённые, никак не могли!

Однако, она была, и не тайная, как на XX съезде, а открытая! Давно я не помнил такого интересного чтения, как речи на ХХП-м съезде. В маленькой комнатке деревянного прогнившего дома, где все мои многолетние рукописи могли сгореть от одной несчастной спички, я читал, читал эти речи — и стены моего затаённого мира заколебались как занавеси театральных кулис, и в своём свободном колебании расширялись и меня колебали их разрывали: да не пришёл ли долгожданный страшный радостный момент — тот миг, когда я должен высунуть макушку из-под воды?

Нельзя было ошибиться! Нельзя было высунуться прежде времени. Но и пропустить редкого мига тоже было нельзя!

А тут ещё хорошо выступил на XXII съезде и Твардовский, и такая там была нотка, что давно можно печатать смелее и свободнее, а «мы не используем». Такая нотка, что просто нет у «Нового мира» вещей посмелее и поострее, а то бы он мог.

Твардовского времен «Муравии» я нисколько не выделял из общего ряда поэтов, обслуживающих курильницы лжи. И примечательных отдельных стихотворений я у него не знал — не обнаружил, просматривая в ссылке двухтомник 1954 года. Но со времен фронта я отметил «Василия Тёркина» как удивительную удачу: задолго до появления первых правдивых книг о войне (с некрасовских «Окопов» не так-то много их и всех удалось, может быть полдюжины), в потоке угарной агитационной трескотни, которая сопровождала нашу стрельбу и бомбежку, Твардовский сумел написать вещь вневременную, мужественную и неогрязнённую — по редкому личному чувству меры, а может быть и по более общей крестьянской деликатности. (Этой деликатности под огрубелой необразованностью крестьян и в тяжком их быту я не могу перестать изумляться). Не имея свободы сказать полную правду о войне, Твардовский останавливался однако перед всякой ложью на последнем миллиметре, нигде этого миллиметра не переступил, нигде! — оттого и вышло чудо. Я это не по себе одному говорю, я это хорошо наблюдал на солдатах своей батареи во время войны. По условиям нашей звукоразведывательной службы они даже в боевых условиях много имели времени для слушанья чтения (ночами, у трубок звукопостов, а с центрального читали что-нибудь). Так вот из многого, предложенного им, они явно выделили и предпочли: «Войну и мир» и «Тёркина».

Но потом лагерный, и ссыльный, и преподавательский, и подпольный недосуг не дали мне прочесть ни «Дома у дороги», ни другого чего. (Только «Тёркина на том свете» читал я в списках ещё в 56-м году, Самиздату всегда предпочтение и внимание.) Я не знал даже, что публиковалась в «Правде» глава из «За далью даль», что поэма в том году получила ленинскую премию. Поэму я прочёл гораздо позже, а главу «Так это было» — когда попалась мне в «Новом мире».

По тому времени, по всеобщей робости она выглядела смелой: трудоночь тётки Дарьи, «ура, он снова будет прав!» и даже «Москва высотная вставала как некий странный павильон». И был уже тогда у меня первый толчок: не показать ли чего-нибудь написанного Твардовскому? не решиться ли?

Но всё ту же главу перелистывая и раздумывая, я встречал и «грозного отца» и «правоту» его обок с неправотою, и ему мы «обязаны победой», и родство Сталина с бранной сталью,

«…И в нашей книге золотой

Ни строчки, даже запятой… Чтоб заслонила нашу честь.

Да, всё, что с нами было — было!»

Уж слишком мягко: сорокалетний позор лагерей — не заслонил чести? Уж слишком бесконтурно: «что было — то было», «тут ни убавить, ни прибавить». Так и обо всех видах фашизма можно сказать. Тогда и Нюрнберга не надо? — что было, то было..? философия беспомощная, не вытягивающая на суждение об истории [4]. Поэт трогал ногой рядом с мощёной тропкой, но страшно было ему сходить.

И я не знал, если выдраться к нему из трясины и руки протянуть — сходи! — то пойдёт или упрётся?

И о «Новом мире» я не имел отличительного суждения по тому, чем наполнены были его главные страницы, он для меня мало отличался от остальных журналов. Те контрасты, которые между собою усматривали журналы, были для меня ничтожны, а тем более для дальней исторической точки зрения — спереди ли, сзади. Все эти журналы пользовались одной и той же главной терминологией, одной и той же божбой, одними и теми же заклинаниями — и всего этого я даже ложкой чайной не мог принять.

Но что-нибудь же значил гул подземных пластов, прорвавшийся на XXII съезд! Я — решился. Вот тут и сгодился неизвестно для какой цели и каким внушением «облегчённый» «Щ854». Я решился подать его в «Новый мир». (Не случись это — случилось бы другое и худшее. Уже целый год тошнота моего тупикового положения нудила меня к какому-то прорыву.)

Сам я в «Новый мир» не пошёл: просто ноги не тянулись, не предвидя успеха. Мне было 43 года, и достаточно я уже колотился на свете, чтоб идти в редакцию начинающим мальчиком. Мой тюремный друг Лев Копелев взялся передать рукопись. Хотя шесть авторских листов, но это было совсем тонко — ведь с двух сторон, без полей и строка вплотную к строке.

Я отдал — и охватило меня волнение, только не молодого славолюбивого автора, а старого огрызчивого лагерника, имевшего неосторожность дать на себя след.

Это было начало ноября 1961 года. Я и пути не знал в московские гостиницы, а тут, пользуясь предпраздничным безлюдьем, получил койку. Здесь я пережил дни последних колебаний — ещё можно было остановить, вернуть. (Остался я не для колебаний, а для чтения самиздатского «По ком звонит колокол», полученного на три дня. До той поры я и Хемингуэя ни одной строчки не читал).

Гостиница оказалась в Останкине, совсем рядом с той семинарной шарашкой, где происходит действие моего «Круга» и где, уже с первым лагерным опытом, я по-серьёзному начал писать. Перемежая с Хемингуэем, я выходил побродить мимо забора своей шарашки. Он всё так же стоял, по тому же периметру обмыкая всё то же малое пространство, где когда-то стиснуто было столько выдающихся людей и кипели наши споры и замыслы.

В десятке метров брёл я теперь от того архиерейского домика-ковчега и тех лип, вечных лип, под которыми три года вышагивал-вышагивал-вышагивал утром, днём и вечером, мечтая о далёкой светлой свободе — в иные, светлые, годы и в посветлевшей стране.

А теперь, в пасмурный осклизлый день, по мокренькой ноябрьской слякоти, я шёл по другую сторону забора, по тропинке, где только смена караула от вышки к вышке пробиралась раньше, и думал: что ж я наделал! Ведь я — опять в их руках.

Как мог я, ничем не понуждаемый, сам на себя отдать донос!

<…>

[1] До слёз было жалко уничтожать подлинник сценария, он особенным образом был написан. Но в один тревожный вечер пришлось его сжечь. Сильно облегчалось дело тем, что в рязанской квартире было печное отопление. При центральном сожжение гораздо хлопотливей.

[2] А если бы нагрянули, то — смерть, ничто меньшее не ждало меня при нашей безвестности и незащищённости, — как сможет убедиться читатель, прочтя когда-нибудь ну хоть бы исходный полный текст «Круга» (96 глав).

[3] Проза Шаламова тоже, по-моему, пострадала от долголетней замкнутости его работы. Она могла бы быть совершеннее — на том же круге материала и при том же авторском взгляде.

[4] Лидия Чуковская в «Записках об Анне Ахматовой» вспоминала, как та пятью годами раньше гневалась на Твардовского за тогдашнюю главу «Друг детства»: «Новая ложь взамен старой!»

Страна? При чем же здесь страна!..

Народ? Какой же тут народ!

И поэт вместе с зэком

…ведал всё. И хлеб тот ел.

И зэк

По одному со мной билету Как равный гость бывал в Кремле. Да: для 1956 года удобная лесенка лжи.

Источник: Библиотека А. Белоусенко (http://belousenkolib.narod.ru).

Владимир Буковский (Справку см. т. 2, стр. 65) «И ВОЗВРАЩАЕТСЯ ВЕТЕР…»

Вот он, родился, этот будущий советский человек, человек нового типа. И на первых порах его никак нельзя посчитать диссидентом. Никаких особых свобод он не требует, книг запрещенных не читает, за границу не просится, против места и времени своего рождения не протестует. Он еще, правда, не знает, как уже много он должен советскому государству и родной партии. Не лежать бы ему сейчас в коляске и не сосать мирно соску, если бы не их неустанная забота. Но очень скоро с него этот долг спросят.

Родители, по занятости своей, отдадут его сперва в ясли, потом в детский сад, и если первые слова, которым он обучится, будут МАМА и ПАПА, то уж затем обязательно ЛЕНИН. Будет он, возвращаясь домой, по выходным дням удивлять своих родителей способностями, декламируя:

День Седьмого ноября — Красный день календаря! Посмотри в свое окно — Все на улице красно!

Затем в школе кругозор его еще расширится. Постепенно он узнает, что Бога не было и нет, что вся история человечества есть переход из мрака к свету, от несправедливости и угнетения к свободе и социализму. Что люди во все времена мечтали жить в такой стране, как наша, — ради этого они тысячелетиями шли на восстания, жертвы, на муки и казнь. Что все великие люди прошлого стремились к тому самому обществу, которое мы наконец построили, — даже если они сами не всегда это понимали. Что такое Лев Толстой, например? Зеркало русской революции. И сейчас мир разделен пополам: с одной стороны — силы света, счастья и прогресса у нас, с другой — реакция, капитализм, империализм. И они только и мечтают, как бы уничтожить наше счастье, поработить нас так же, как порабощен народ в их собственных странах. А чтобы этого не произошло, нужно прилежно учиться, а потом вдохновенно трудиться. Чем дальше, тем подробнее и обстоятельнее, сначала в школе, а потом в институте, в армии, на работе — изо дня в день усваиваются эти представления. В явной форме — в виде преподавания истории СССР, истории КПСС, политэкономии, научного коммунизма, научного атеизма, основ марксизма-ленинизма, диалектического материализма, исторического материализма и так далее, и тому подобное. В неявной форме — почти шепотом, как гипноз, — в кино и книгах, в полотнах и скульптурах, по радио и телевидению, в газетах, на лекциях, в учебниках математики, физики, логики, иностранного языка, в плакатах и афишах, и даже в сочинениях, переведенных с других языков мира.

И если, допустим, вы переводите из учебника французского, немецкого или английского языка текст, то это о том, как плохо живется рабочим во Франции, Западной Германии, Англии или США. Или, наоборот, о том, как хорошо живется людям под солнцем социализма. Или эпизоды из жизни великих революционеров прошлого, или о борьбе народов против капитализма. Если же вы откроете учебник логики, то в качестве примера объективной истины вам приведут: «Марксизм-ленинизм — всепобеждающее учение».

Возьмите газетные новости или кинохронику. Вам сообщают или показывают: открыт новый курорт в Болгарии, пронесся тайфун в Японии; уральские рабочие перевыполнили план; многотысячная забастовка во Франции; собирают богатый урожай на Украине; чудовищная статистика автомобильных происшествий в Америке; сдан новый жилой микрорайон в Ташкенте; разгоняют студенческую демонстрацию в Италии… И становится ясно, что там — только стихийные бедствия, катастрофы, демонстрации, забастовки, полицейские дубинки, трущобы и постоянное падение уровня жизни, а у нас — только новые курорты, заводы, урожаи, бескрайние поля, светлые улыбки, новоселы и рост благосостояния. ТАМ — черные силы реакции и империализма угнетают трудящихся и грозят нам войной, ЗДЕСЬ — светлые силы прогресса и социализма строят сияющее будущее и борются за прочный мир. И силы мира, социализма и прогресса неизбежно победят. И все это каждый день, каждый час — в тысячах газет, журналов, книг, кинофильмов, концертов, радиопередач, песен, стихов, опер, балетов и картин. И ничего кроме этого — ничего против. И даже когда вы едете в поезде и рассеянно глядите в окно на проносящиеся пейзажи, взгляд ваш бессознательно пробегает, а мозг фиксирует выложенные вдоль дороги камушками и битым кирпичом лозунги: «Миру — мир!», «Ленин — всегда живой!», «Вперед, к победе коммунизма!»

С восьми-девяти лет почти принудительно тебя заставляют вступить в пионеры, а с четырнадцати-пятнадцати — в комсомол, то есть в молодежные политические организации с соответствующей дисциплиной. Это означает активное участие в идеологической работе — и вот уже не тебе втолковывают, а ты втолковываешь другим насчет всепобеждающего учения и требуешь от них повышения успеваемости или производительности труда во имя светлого будущего. Ведь все мы в неоплатном долгу перед партией и правительством за их заботу.

Что делать родителям? Пытаться с самого начала объяснить детям, что их обманывают? Но это опасно: дети расскажут своим друзьям, а те — своим родителям, учителям. И что посоветовать детям? Говорить открыто о своем несогласии? Или молчать, скрывать взгляды, лгать, жить двойной жизнью? Да и поверят ли дети вам, а не тому, чему учат их школа и пропаганда? Да к тому же вся эта идеология существует не только в чистом виде — она заложена во все школьные предметы: историю, литературу, ботанику, географию и т. д., а ученик обязан знать и отвечать их так, как написано в учебнике. И чаще всего родители машут рукой: э, черт с ним, вырастет — сам поймет.

Рано или поздно он понимает, ибо в жизни почти каждого жителя СССР наступает этот момент просветления. Рассказывают такой анекдот. Воспитательница в детском саду проводит беседу. Повесила на стену карту мира и объясняет: «Вот это, дети, Соединенные Штаты Америки. Там люди живут очень плохо. У них нет денег, и поэтому они не покупают своим детям конфеты и мороженое и не водят их в кино. А вот это, дети, Советский Союз. Здесь все люди счастливы, и живут хорошо, и покупают своим детям конфеты каждый день, и мороженое, и водят их в кино». Вдруг маленькая девочка плачет. «Что ты, Таня, плачешь?» — спрашивает воспитательница. «Хочу в Советский Союз!» — всхлипывает она.

Но это только первый импульс, первое недоразумение. Обыкновенно человек долгое время ощущает гордость и радость от того, что он живет в такой замечательной, единственной стране. В самом деле, надо же, чтобы человеку так повезло — родиться именно здесь и теперь! Всего каких-нибудь три тысячи километров на запад или 50 лет назад, и столько несчастий, столько горя и угнетения. И только одно слегка беспокоит: зачем так много об этом кричать? Ну, хорошо, знаем уже, слышали, рады и счастливы, самая лучшая, самая первая, самая прогрессивная! Будем помнить, спасибо, разве такое забудешь? Да неужели еще кто не усвоил? Постепенно вы начинаете различать, что не все так гладко в жизни, как в газетах. Живут все, за исключением большого начальства, от получки до получки. А перед получкой уже несколько дней еле-еле концы сводят, норовят друг у друга занять. А уж одежду купить, или мебель, или телевизор — так надо извернуться, сэкономить или на стороне приработать. Опять же все время какие-то нехватки — то мяса нет, то масло пропало, то картошка не уродилась. Очереди всюду — их уже почти не воспринимаешь, только отстаиваешь часами.

Потом уж очень раздражает человека бесхозяйственность, нерациональность. Вот привезли вам под окна какую-то кучу бревен или кирпича. Везли, торопились, разгружали, а потом лежит себе эта куча и год, и другой, пока не сгниет. Никому не нужно. То вдруг раскопают улицу — ни пройти, ни проехать. Полгода что-то чинят — говорят, водопровод. И точно, перестает идти из крана вода. Наконец починят, закопают улицу. Привозят асфальт, и бабы, обычно вручную, этот асфальт укатывают. Не успел застыть — глядь, опять приехали и раскопали, опять месяца три-четыре ни пройти, ни проехать. Теперь, говорят, газ чинят — и точно, перестает идти газ. Ну чего бы, казалось, сразу его не чинить, пока раскопано было? Или вот еще бедствие: крыша в доме протекла. Это уж форменное бедствие, потому что добиться ее ремонта — дело почти невозможное. Ходят целые делегации жильцов — ив райсовет, и в горсовет, и к депутатам, пишут жалобы, собирают петиции, приезжают какие-то комиссии — крышу обследуют, устанавливают, что точно, течет крыша. Но нет денег на ремонт, не запланировано. И так иногда годами. А пока что собирают жильцы старые корыта, тазы и ведра, подставляют на чердаке под течь и с тревогой смотрят по утрам на небо — будет дождь или нет. Казалось бы, совсем незначительный факт, но врезался мне в память с детства. Невдалеке от нашего дома был магазин, куда мне часто приходилось бегать то за хлебом, то за сахаром. Магазин был на другой стороне улицы, метрах в двухстах от перекрестка, где обозначен переход. Большинству людей, чтобы попасть в магазин, не нарушая правил перехода, нужно было пройти эти 200 метров до угла, а затем еще 200 метров — по другой стороне до магазина. Естественно, что все норовили перейти улицу напротив магазина, не делая крюка. Но именно здесь, затаясь в засаде, поджидал их милиционер и нещадно штрафовал. И, видно, получал неплохой доход для государства, так как никакая опасность быть оштрафованным или попасть под машину — не могла заставить людей идти лишних 400 метров.

Не только мы, пацаны, но и взрослые люди, даже старые бабки в валенках и с кирзовыми кошелками в руках рысцой бежали через эту улицу под свист милиционера. Вроде бы чего проще: разреши людям переход, раз им это удобней. Нет, десятилетиями, на моей памяти, стоял там милиционер, собирая дань.

Трудно сказать, что двигало властями — экономическая ли выгода или желание отстоять свой авторитет, но эпизод этот очень типичен. Порядки, вводимые властями на моей памяти, всегда были противоестественны, противоречили здравому смыслу и всегда вводились под угрозой наказания. Не сказать, чтобы это меняло психологию людей или приучало их к повиновению, но зато все оказывались виновными перед государством, любого можно было наказать. Стояла за этим и типичная философия порядка, государственной власти. Дескать, разреши людям делать, что они хотят, и что получится? Совсем никакого порядка не будет в государстве. Все эти мелочи, накапливаясь, затуманивают, конечно, счастье советского человека, его веру в светлое будущее. Но тысячеустый хор газет и журналов, кинофильмов и радиопередач, лекторов и просветителей уже готов ему все объяснить:

— Зачем же так сразу обобщать, товарищи! Да, есть у нас отдельные недостатки и временные трудности. Местные власти часто работают еще недостаточно четко. Мы их критикуем, поправляем. Не нужно забывать, что мы идем, так сказать, по нехоженой тропе, первые строим новое общество, подсказать нам некому, порой и ошибаемся. Но посмотрите, сколько уже достигнуто, сколько сделано по сравнению с 1913 годом! Конечно, частично, во имя создания в будущем самого совершенного общества, мы должны пойти на определенные жертвы. Если сейчас и не всегда легко, то потом наши дети будут благодарить нас. Ведь как бы мы ни ошибались в отдельных случаях, в целом-то мы идем правильным путем, идеи-то наши светлые. Не нужно забывать и о капиталистическом окружении, которое нам вредит и будет вредить. Они только и ждут, чтоб мы расслабились, усомнились в своей правоте. Враг не дремлет! И чтобы с ним успешно бороться, тоже нужно приносить определенные жертвы. (И так далее, и тому подобное, и прочее, и прочее.)

И что ты тут скажешь? Ну, нельзя же в самом деле утверждать, что если у меня крыша течет, то и коммунизм плох или строить его не нужно. Или если мяса сейчас не хватает, то не нужно было делать революцию.

А годы идут, складываются в десятилетия, и уже знает советский человек, что самое постоянное в его жизни — это временные трудности. Но что ж, если в моем районе или области или у меня на работе, в той отрасли хозяйства, где я работаю, бесхозяйственность, неустроенность и обман, то это же не доказывает, что везде плохо и никогда не будет лучше. Ведь вот, запускаем людей в космос, балет наш едет за границу с большим успехом, строим огромные заводы, плотины, значит, не везде и не все плохо, в чем-то и мы сильны. И уж, по крайней мере, не так плохо, как там, на Западе. У них что ни месяц — забастовка. Это уж, должно быть, совсем скверно жить людям, если на такое решаются. И безработицы у нас нет, с голоду не умираем.

А годы идут, и ничего не меняется, и возникает уже сомнение: да строим ли мы этот коммунизм? Может, еще и не начинали? Ведь вот с 17-го по 22-й год, ясное дело, никакой советской власти не было, была гражданская война. Потом, до 30-го года, — нэп, а это, известно, было отступление. Затем до 53-го — культ личности, тоже никак не советская власть. Дальше, до 64-го, Хрущев, оказывается, все не так делал — вовремя спохватились, сняли. Выходит, с 65-го только и начали правильную жизнь? Да еще подождать надо — может, и этого снимут или после смерти объяснят, что все было неправильно.

Нестойкое это состояние неуверенности быстро сменяется убеждением в полной лживости пропаганды. Как ни сложно получить информацию, а все-таки и мы не совсем изолированы. И выясняется, что в других областях и районах ничуть не лучше, а порой — хуже, чем у нас, что в других отраслях хозяйства такой же бардак, что космос — сплошная туфта, а крупнейшие эти заводы и плотины строили зэки за пайку хлеба. Вот только насчет балета ничего не выясняется — как он, этот балет, не разваливается? Ну да и черт с ним, с балетом, не тем живы.

Более того, просачивается к нам, что и на Западе не все так(все не так), как нам пели. И безработным, оказывается, платят за то, что они не работают. Вот фантастика — у нас бы в Сибирь сослали, а там деньги платят. У каждого автомобиль, колбаса в магазине всех сортов, и никаких очередей — рай, сказка! И — кончилась вера в светлое будущее.

Один мой знакомый, еще в 50-е годы, провел такой забавный эксперимент. Был он в магазине, стоял в очереди за молоком. Очередь была громадная, продавцы работали медленно, лениво. Начала очередь роптать, как водится, что не всем хватит да что медленно отпускают. В одну из пауз между взрывами народного гнева знакомый мой возьми да и скажи, громко и внятно: «Безобразие развели! Очередь на полдня. Совсем как в Америке!» И обрушилось на него народное негодование: «Да что вы, гражданин, какая Америка? Такое только у нас возможно!» Долго еще поглядывали на него укоризненно и с сожалением.

Дальше — больше. Стало, например, выясняться, что, пока у нас у всех временные трудности, у них там, в обкомах-горкомах да в Кремле, уже давно коммунизм построен. Тайно промеж себя распределяют икру, колбасу, всякие импортные товары. Понастроили себе виллы, огородили заборами, поставили охрану, чтоб никто не увидел, как они эту икру лопают. Наплевать им на нас, хоть сдохни!

И это еще самый долгий путь размышлений и прозрений у самого благополучного человека. Обычно же все происходит быстрее. Рано или поздно сталкивается человек с такой вопиющей несправедливостью или ложью, что уж молчать не может. Толчок может быть любой, лишь бы привел он к прямому столкновению с властью. Очень это полезно, когда трудящийся общается со своею рабоче-крестьянской властью в качестве просителя или протестующего. По вопросам ли прописки, протекающей крыши, бесхозяйственности на работе или получения квартиры, а ясней всего, когда твоего родственника посадили в тюрьму ни за что, ни про что. И начинает трудящийся добиваться правды, искать, писать жалобы, петиции, ходить на приемы, начинают ему приходить ответы один другого наглее — или вообще никаких ответов.

Как же так, в моем рабоче-крестьянском государстве? — ярится трудящийся. — А ну, в «Правду», а ну, в ЦК! И опять ничего. А на приемах, если он их добьется, смотрит на него бревно в очках и губами чмокает — и опять ничего! Аж зайдется трудящийся! Куда только не пишет: и в комитет советских женщин, и в общество защиты животных, и космонавтам, и даже в ООН. И чем дальше, тем свирепее. Таких вещей понапишет про советскую власть, что и сам удивляется, откуда у него взялись такие мысли. Особенно если он участник Великой войны или еще чем заслуженный.

А зэки — те додумались даже в Мавзолей Ленину жалобы писать! Вы ж говорите, он вечно живой — пусть разбирается. И ничего, аккуратно извещает комендатура Кремля, что жалоба переслана по принадлежности. Ответ обычно приходит из районной прокуратуры. Обычный ответ, что все по закону и жаловаться не на что.

Вообще же все жалобы стекаются именно к тому бревну в очках, на нечувствительность которого ты жалуешься. И приходит самый успокаивающий ответ — сочувствуем, все понимаем, помочь, правда, не можем. И светлеет трудящийся. Поразительно, как быстро вспоминает он все, чему учили его в школе, всю историю Советского Союза, всю литературу с географией, всю эту пропаганду, что с пеленок твердила ему про отдельные недостатки и временные трудности, про светлое будущее и капиталистическое окружение, и про зеркало русской революции, и даже стишки про Ленина из детского сада.

А пропаганда — знай себе наяривает как ни в чем не бывало: и про тайфун в Японии, и про курорт в Болгарии, про урожай на целине, про забастовку в Англии, про светлые дали, про силы мира и прогресса. И так день и ночь, день и ночь со всех сторон. И сатанеет трудящийся. Вокруг ходят люди, миллионы людей, выполняют планы, принимают трудовые обязательства, отвечают на заботу партии повышением производительности труда и ничего не знают. Как только они узнают, как только я им объясню, они остановятся, все изменится, все станет другим. Эй, люди! Стойте! Дайте мне микрофоны! Пустите меня к микрофонам! Чтоб — ГОВОРИТ МОСКВА И ВСЕ РАДИОСТАНЦИИ СОВЕТСКОГО СОЮЗА’

Да что там Москва! Надо, чтоб весь мир, вся планета! В таком состоянии трудящийся совершает некоторые стандартные поступки. Он пытается выступить на собрании с разоблачительной речью, распространить листовки, передать через иностранцев послание в ООН или президенту США. И уж, как минимум, широко и открыто высказываться в кругу знакомых. Его не оставляет необыкновенное чувство свободы и всемогущества. Простое человеческое слово кажется ему мощным оружием, способным двигать горы и поворачивать реки. Но замечает трудящийся, что никто не жаждет его выслушать. Напротив, создается вокруг него некоторый вакуум, точнее сказать — духота. На собрании ему слова не дают, знакомые смотрят в сторону, стараются свести разговор в шутку и поспешно вспоминают о каких-то срочных делах. Жена с утра в слезах, бранит его эгоистом, себялюбцем, разбившим ей жизнь. Внезапно приезжает из Калуги теща, которой уже пять лет слышно не было, и решительно уговаривает дочь уехать к себе.

А на работе, ближе к обеду, вызывают его зачем-то срочно в отдел кадров. И там вежливый, но настойчивый человек лет сорока, в сером хорошем костюме, аккуратно причесанный, по имени Николай Иваныч, или Владимир Иваныч, или, в крайнем случае, Сергей Петрович предлагает ему проехаться — тут недалеко, к нему на службу. Нет-нет, вещей никаких брать не нужно, жене звонить тоже не нужно и заезжать домой незачем — это ненадолго. И даже переодеваться не нужно. Далее Николай Иваныч, Владимир Федорыч или, на худой конец, Петр Сергеевич провожает его к машине, и вместе они едут — действительно не слишком далеко. Поднимаются по лестнице обычного с виду многоквартирного дома, заходят в одну из дверей, которая оказывается коридором с рядом дверей. За одной из них, в служебном кабинете, за столом, сидит человек лет пятидесяти, седоватый, в сером костюме, которого зовут Николай Петрович, или Сергей Иваныч, или, в худшем случае, Владимир Федорович.

— Присаживайтесь, — говорят ему вежливо, — как жизнь, как на работе? — А за окном пылко дышит лето или, наоборот, добрый морозный день, а то и зрелая румяная осень. И так бы хорошо сейчас где-нибудь пройтись по лесу, где-нибудь далеко-далеко, где не слышно цивилизации.

Начинает трудящийся излагать свои открытия — хоть и с некоторым напором, но уже без того накала. Пытается даже раззадорить себя, но как-то не ощущает больше мировой трагедии, бурления страстей и порыва к микрофонам. Сами собой как-то смягчаются выражения и выводы, напрашиваются обтекаемые формулировки и уменьшительно-ласкательные эпитеты. А Владимир Николаич, Сергей Петрович, а может, и Иван Иваныч слушает молча, по-отечески, изредка кивая головой, помечает что-то в блокноте и, дождавшись паузы в сбивчивом рассказе, говорит:

— А кому еще вы об этом рассказывали? Тааак… А кто еще при этом присутствовал? Так-так. А письмо в ООН вы кому показывали? И уж за границу собрались бежать? Так-так-так! Что ж это получается? Родина о вас заботилась, сил не жалела, вырастила вас, воспитала, ни в чем не отказывала, а вы? И это в то время, когда наши враги так и ищут, как бы нам навредить! Ну, а если бы вы оказались за границей? Вас бы там в контрразведке стали спрашивать — где работали, да где в армии служили, да какой номер части, да какое оружие…

От такого предположения трудящегося аж в пот бросает — нет-нет, только не это! Тут Владимир Иваныч, он же Николай Петрович, он же Сергей Михалыч достает из стола довольно объемистую папку, открывает ее, и трудящийся, к ужасу своему, видит, что все его жалобы, заявления и протесты, в том числе в ООН, уже лежат там с какими-то пометками синим карандашом.

Господи, много ль человеку надо? Ну, нет мяса — можно картошки купить, кефиру, наконец. Ну, течет крыша, так подставь ведро, только-то и дел. Ну, где-то что-то не так — может, и неправильно, да разве все зло в мире исправишь? Мало платят? Так можно вечером подработать или еще как. А что врут — так оно везде врут, и всегда врут, и будут врать, и во все века врали. Разве я за это отвечаю, разве я что-то изменить могу?

Звонит телефон, и Владимир Николаич или черт его знает кто берет трубку: — Да? — И вдруг весь подбирается, выпрямляется в кресле, — Да, товарищ генерал. Да, у меня. Вот, беседуем. Я думаю, пока не будем, товарищ генерал. Нет, я думаю, не стоит. Ну, устал человек на работе, бывает. Конечно. Да. Слушаюсь. Есть!

Ну, что же, распишитесь здесь и здесь. И вот тут. Можете теперь идти… домой. Если понадобитесь — вызовем. До свиданья.

И если он не успел натворить слишком много, его не арестуют, нет. Если б всех таких сажать, пришлось бы переловить полстраны, а это теперь не требуется — достаточно одного на десять тысяч таких прозревших упрятать, самого нахрапистого, чтобы другие боялись. Раньше — другое дело. Еще бы и рта не успел раскрыть — уже ехал бы этапом. Теперь времена другие. Никто не требу — ет, чтобы ты любил эту власть или верил в нее, — достаточно, чтобы ты ее боялся, был покорным, выполнял план, поднимал руку на собрании, единодушно одобрял и гневно осуждал…

И бежит наш трудящийся по весенним или осенним, зимним улицам легким галопом домой — к жене и теще из Калуги. Только что приоткрылась для него тяжелая дверь и пахнуло на него подвальной сыростью, какой-то гнилью и безнадежностью, но, слава Богу, обошлось. Через недельку-другую соберут общее собрание трудящихся, выступят парторг, комсорг и представитель месткома, гневно осудят, будут клеймить позором, старенький мастер Петрович заявит, что, по его мнению, таким не место в рабочем коллективе. Сам он выступит, покается и пообещает исправиться. Где-нибудь с краешку, незаметно, будет сидеть Николай Иваныч, Петрович, Сергеич. Нет-нет, он не хочет в президиум, выступать он не собирается, он хочет поприсутствовать, послушать, как товарищи выступают. Под конец собрание трудящихся, вдоволь навысту-павшись, поручится за своего заблудшего, пообещает коллективно его исправить, проголосует и удовлетворенно разойдется по домам. И где-нибудь вечерком, у пивного ларька, старый мастер Петрович, более всех распинавшийся днем, скажет нашему трудящемуся за кружкой пива:

— Так-то, голубок, ПЛЕТЬЮ ОБУХА НЕ ПЕРЕШИБЕШЬ!

Посмотри, трудящийся, посмотри пристально в глаза своим сослуживцам, посмотри на толпы людей, текущих по улицам, в кинотеатрах, на стадионах или даже во Дворце Съездов — и ты увидишь: подавляющее большинство их уже знает все насчет плети и обуха. Ну, что ты мог сказать им? Каждый из них пережил или переживет еще эту судорогу прозрения. Подергается, подергается и затихнет — и ничем ты их больше не выведешь из равновесия. Что ты можешь сказать им в коротенькой листовке или даже по всем радиостанциям Советского Союза? Они-то знают, помнят еще то лихое время, когда каждую ночь кружили по улицам воронки и собирали свою дань. Они и войну помнят. Уж какая, казалось бы, силища перла, а и та не перешибла обуха. Они оттого молчат, что знают, а не оттого, что не знают. Можно ли упрекать их в этом?

Помню, в Сибири, в экспедиции, на одной из наших лесных стоянок где-то под Читой, я поймал трех муравьев и бросил их в кружку — хотелось мне посмотреть, насколько муравьи лучше людей. Естественно, они попытались выбраться, но я стряхнул их на дно. Они опять попытались — я опять стряхнул. В общей сложности они сделали около ста восьмидесяти попыток — и все, конечно, безрезультатно. Потом они затихли на дне, сползлись и уселись в кружок. Интересно, о чем они думали или говорили? Я долго смотрел за ними, но они больше не попытались убежать. Кружка с муравьями простояла в траве почти три дня. Несколько раз моросил дождь, садилось и вставало солнце, но они так и сидели в кружок и шевелили усами — должно быть, анекдоты рассказывали.

А что им остается делать? Они уже все поняли, им больше ничего не надо. Им бы и хотелось сузить свой мир до пределов семьи, квартиры, жить тихими муравьиными радостями, весенним теплым днем вылезти на солнышко, выпить на троих. Радоваться минуте, пока она солнечная, пока так уютно где-нибудь на бочках за пивнушкой и каждая минута состоит из шестидесяти блаженных секунд, а выпивка еще растягивает каждую секунду. Да не оставляют, не дают человеку жить его маленьким миром. Всюду его настигает пропаганда, вездесущий крикливый голос, заглушая весеннее чириканье. Словно горное эхо, несется этот глас со всех сторон, порождая странное существо, которое бродит между нами, — анекдот. И, выпив в укромном уголке, не может советский человек насладиться моментом, прет из него то, что он весь день сдерживал. Анекдот выглядывает из-за плеча, вечный «четвертый». И, закусывая плавленым сырком, говорит:

— А знаете, как добиться изобилия? Включи холодильник в радиосеть — всегда будет полон.

Потому что хочет того или не хочет советский человек, но происходит в его душе постоянный диалог с советской пропагандой.

Включает человек телевизор, придя с работы: на экране Брежнев. Переключил на вторую программу — опять Брежнев. На третью — опять. На четвертую, учебную, — ас экрана кулак и голос: «Ты у меня докрутишься!»

В воображении советского человека вечный истошный пропагандный крик воплощается в наглую морду, которая расталкивает и отталкивает его мысли. Морду-то мы эту видим, да нельзя в нее ни долбануть, ни харкнуть. И человек пытается ей хоть ответить: да ты посмотри по сторонам, о чем ты говоришь, ничего же этого нет! А морда знай свое вопит, точно и не слышит тебя. И не выключишь ее, сколько ни крути, сколько ни выключай телевизор.

В психиатрической спецбольнице в Ленинграде был у нас такой больной, который целый день вел бесконечный спор с пропагандой. Сидит у себя на кровати и возмущается: «Ну вот, опять завели, вот бред, вот сброд проклятый! Электрификация, индустриализация, химизация! Хи-ме-ри-зация все это!» Постепенно расходясь, он до крика доходил: «Тьфу, бред! Вот сброд, тьфу!»

Как-то в минуту внутреннего затишья рассказал он мне свою невероятную историю. Признался, что спор с пропагандой ведет лет с двадцати (а было ему тогда уже под пятьдесят), только спорил не вслух. Однажды его наконец прорвало, и на каком-то собрании он высказал все, что у него накопилось. Посадили.

— Сижу я в камере и, как обычно, спорю. С ними же не спорить — совсем обнаглеют, житья не будет. Заспорились за полночь — больно спор горячий был, это когда Никита заявил, что у нас нет политзаключенных. Я уже до мата дошел, а тот сидит себе с невозмутимым видом и знай свое повторяет. К утру я аж охрип. Подошел завтрак, открыли кормушку и суют пайку. Одну! Точно не видят, что нас двое. Я в дверь стучать, скандалить, приходит начальник тюрьмы: «Как фамилия?» — говорит. Называюсь. «А второго?» Тот, сволочь, за мной повторяет. «Ничего не знаю, — говорит начальник тюрьмы, — у меня здесь один такой числится. Не положено». Сколько я ни скандалил, и прокурора вызывал, и самому Хрущеву писал — бесполезно. А тот все норовит первый к кормушке подлететь и мою паечку зацапать, и сахарок. Так и пришлось мне его кормить. И баланду, и кашу — хлебаем из одной миски и все спорим, спорим, есть у нас политзаключенные или нет. Наглая морда — вместе же сидим в тюрьме, на одних нарах спим, одним бушлатом укрываемся, а он все свое. Вот сброд проклятый, тьфу! Повезли нас на экспертизу — обоих. Профессор, умный такой, в очках, еврей между прочим, спрашивает: «Ваша фамилия как? А ваша?» Называем хором. «А, — говорит понимающе так, — раздвоение личности? Бывает… И давно это у вас нача-

лось?» Видим, человек сочувствующий, мы ему про пайку. Он опять головой кивает, прописал две пайки, каждому отдельную койку. «Не волнуйтесь, — говорит, — вам обоим все это только кажется, подлечитесь — пройдет». А потом начал про взгляды выспрашивать. Тот ему как завел свое обычное — профессор головой закивал и даже записывать не стал. Я ж только рот открою — хмурится и строчит. Ему, гаду, таблетки слабенькие прописал, а мне уколы — вот ведь бред! Каким-то чудом узнали про нас за границей, крик подняли — ишь, говорят, советская власть держит в заточении двух братьев — борцов за свободу. Сам Арагон, говорят, статью в «Юманите» написал, а «Дейли уоркер» выразила сожаление: зря, мол, московские товарищи нарушают ленинские нормы. Так наши что придумали, сволочи? Выпустили, сброд проклятый! Его, а не меня. Сидит он теперь, мерзавец, в Париже и по березкам тоскует. По вечерам московское радио ловит, в посольство ходит, назад просится, в советские газеты пишет: «Не хочу больше жить на гнилом Западе». Они его печатать печатают, а обратно не впускают. Наших туристов водят на него посмотреть: вот оно как тошно без советской родины. Пьет горькую, а с похмелья Арагону звонит: «Черта лысого ты меня сюда вытащил? И метро у вас грязное, и похмелиться не на что. Лучше б я в родной тюряге сидел». Тот ему сразу чек на опохмелку. А про меня и забыли. Сброд собачий! Ну, бред, тьфу… — И опять зашелся.

Вот они, советские люди, валят толпой по переходам в метро, по бульварам, молча, мимо газетных стендов, только выловит глазами заголовок в газете и ощерится. Все молчат — каждый ведет свой диалог. И за целую жизнь накипает такая злоба — весь свет им не мил.

Тащится интеллигентный старичок по Арбату, в «Прагу» за продуктами, тихий такой старичок, никого не трогает. «Ага, — рассуждает он сам с собой, — солнце светит, солнышко вызверилось, опять скажут — достижение социализма». Ненавистно ему небо — советское; листочки зеленые — и те будто с первомайского плаката. Газета висит — свежая, а ну, чего еще они там наврали? И ведь знает, что наврали, и противно читать, ан нет — станет, проглядит, чтобы душу растравить. «Ага, урожай! Опять небывалый, опять в рекордные сроки. Опять, значит, в Канаду за хлебушком. Студенты на колхозных полях. Ну да, как обычно: колхозники, поможем студентам наполнить государственные закрома. Забастовка во Франции. Ничего, добастуетесь, покажут вам забастовки. Разгон студенческой демонстрации. Сюда бы их, этих студентов, на картошку, живо отучились бы демонстрировать». Один только товарищ Пиночет радует его сердце: «Взвыли, голубчики, когда ваших прижали? Жми и дальше, дорогой, на тебя одна надежда, везде бы так». Нет, так уж устроен советский человек, что не может пройти мимо этого, отгородиться — как наркотик, как допинг нужно ему травить душу этим ядом. Этот вот самый старикашка всю жизнь до пенсии работал в той же самой газете, всю жизнь писал про те же небывалые урожаи. Или пусть не писал, пусть был наборщиком или печатником, мастером на заводе или школьным учителем. Почему, в самом деле, производить колючую проволоку — не преступление, а надзирателем работать — преступление? Так или иначе, все вовлечены в преступления власти, все работают на государственных предприятиях, укрепляя этим систему, создавая ей ценности. Все поднимают руки на собраниях, голосуют на выборах и — самое главное — не протестуют. Что бы ты ни сделал, объявляется достижением системы.

Научное открытие, новая симфония, победа на Олимпийских играх — все новая победа социализма, доказательство его прогрессивности. Так почему же тогда делать открытия, писать музыку, играть в хоккей или перевыполнять план на заводе можно, а создавать советскую пропаганду — нельзя?

Почему нельзя быть членом партии или комсомола? Там же ничего особенного не делают, от рядового члена ничего и не требуется — только взносы плати. А дальше никто твоего согласия и не спросит — пошлют ли тебя работать в КГБ или в милицию, какая разница? Не меня, так другого. Работа как работа — приказы выполнять, У нас ведь все чиновники, все служащие государства. И там люди не хуже других, просто работа у них такая. Ну, а те, что отдают приказы, те, что на самом верху? Но и они лишь чиновники, рабы системы, рабы внутренней борьбы за власть. И если сейчас в Москве провести суд наподобие Нюрнбергского, никакие судьи и прокуроры виновных не найдут. Сверху донизу уже никто не верит в марксистские догмы, но продолжает ими руководствоваться, ссылаться на них и ими бить друг друга — это доказательство лояльности, хлебная карточка.

Так как же эта таинственная душа примиряет в себе — думать одно, говорить другое, а делать третье? Одними анекдотами здесь не отделаешься, и даже муравьям, чтобы оправдать свою покорность, нужно развить целую теорию. — Плетью обуха не перешибешь.

— Что я могу сделать один? (Если бы все, тогда и я.) — Не я, так другой. (И я лучше, я сделаю меньше зла.) — Ради главного следует идти на компромиссы, уступки и жертвы. (Так и Церковь считает, что ради самосохранения надо идти на уступки, — уступкам конца не было, и вот уже священников назначает КГБ, а с амвона возглашают здравицу советской власти. Так и писатель, стремясь напечатать свое нужное читателям произведение, соглашается там вычеркнуть строчку, здесь добавить абзац, изменить конец, убрать действующее лицо, пересмотреть название, и глядишь — главное-то уже потерялось! Все равно — гордится писатель: на такой-то странице намек, а отрицательный герой и вообще чуть не открыто ВСЕ говорит — правда, потом перевоспитывается и говорит совсем другое).

— Служить надо России, коммунисты когда-нибудь сами собой исчезнут. (Это особенно распространено у ученых и военных).

— Служить надо вечному, создавать непреходящие ценности науки и культуры, а «мышиная возня» протестов отрывает от этого служения.

— Ни в коем случае не протестовать открыто — это провокация, это только озлобит власти и обрушит удар на невинных.

— Открытые протесты играют на руку сторонникам твердого курса в Политбюро и мешают «голубям» проводить либерализацию. — Открытые протесты мешают успехам либерализации, которых можно достичь с помощью большой политики и тайной дипломатии.

— Протестовать по мелочам — только раскрывать себя. Нужно затаиться. Вот когда придет решающий момент, тогда да! — а пока замаскируемся.

— Только не сейчас, сейчас самый неподходящий момент: жена рожает, дети болеют, сначала надо диссертацию защитить, сын в институт поступает… (И так далее — до конца жизни).

— Чем хуже — тем лучше. Нужно сознательно доводить все нелепости системы до абсурда, пока чаша терпения не переполнится и народ не поймет, что происходит. — Россия — страна рабов. Никогда у русских не было демократии и не будет. Они к ней не способны — нечего и пытаться. С нашим народом иначе нельзя!

— Народ безмолвствует. Какое право имеет кучка недовольных высказываться — кого они представляют, чье мнение выражают? Слышал я даже такое рассуждение:

— Ваши протесты вводят в заблуждение мировое общественное мнение: люди на Западе могут подумать, что у нас есть возможность говорить открыто или что-нибудь изменить, — следовательно, это на руку советской пропаганде.

— Надо спокойно сделать карьеру, проникнуть наверх и оттуда пытаться что-то изменить — снизу ничего не сделаешь.

— Надо войти в доверие к советникам вождей, воспитывать их и поучать в тишине — только так можно повлиять на государственный курс.

— Вы протестуйте, а я не буду — должен же кто-то остаться живым свидетелем. (Это я слышал в лагере перед голодовкой.)

— Была бы новая теория вместо марксизма, чтобы увлечь людей, — а на одном отрицании ничего не построишь.

— Коммунизм ниспослан России за грехи, а Божьему наказанию и противиться грешно.

И так все — от членов политбюро, академиков и писателей до рабочих и колхозников — находят свое оправдание. Причем чаще всего люди искренне верят, что это их подлинные чувства. Редко кто сознает, что это лишь отговорка, самооправдание. И уж совсем мало кто открыто и честно признается, что просто боится репрессий. Всего один за всю мою жизнь сказал мне, что его устраивает коммунистическое государство: оно позволяет ему зарабатывать деньги, печатая всякую демагогическую чушь в газетах.

— В нормальном государстве, — говорил он, — меня бы на пушечный выстрел не подпустили к печати! Что бы я делал? Грузчиком работал?

В сущности, только так называемые истинно-православные, секта, отколовшаяся от Православной Церкви и не признающая советского государства, считающая, что оно от дьявола, — только они и не поддерживают эту систему насилия. Но их немного, и сидят они все по тюрьмам, потому что отказываются работать на государство. Они не читают газет, не слушают радио, не берут в руки официальных бумаг, а чиновников, в том числе и следователей, крестят — сгинь, Сатана! На воле живут они тем, что подрабатывают у частных людей.

Ну, может, еще бродяги, питающиеся подаянием, живут вне советской системы (в лагерях они, однако, работают). Остальные же — хотят они этого или не хотят — строят коммунизм. Государству наплевать, какими теориями они оправдывают свое участие в этом строительстве, что они думают и что чувствуют. До тех пор пока они не сопротивляются, не протестуют и не высказывают публично несогласия, они устраивают советское государство. Любви никто не требует, все просто и цинично: хочешь новую квартиру — выступи на собрании; хочешь получать на 20–30 рублей больше, занимать руководящий пост — вступай в партию; не хочешь лишиться определенных благ, нажить неприятности — голосуй на собраниях, работай и молчи. Все так делают — кому охота плевать против ветра? На том и стоит это государство, продолжает морить людей по тюрьмам, держать всех в страхе, порабощать другие народы, угрожать всему миру.

Чего же требовать от капитана Дойникова? Однажды он мне сказал: «Вот освободитесь — будете вспоминать меня с ненавистью, так ведь?» — «Зачто?» — спросил я. «Ну как же, тюремщик, в тюрьме вас держал, морил голодом, не давал писем».

Нет, за те одиннадцать лет, что просидел я в общей сложности по разным лагерям да тюрьмам, не стал я ненавидеть надзирателей, особенно тех, кто сам от себя зла не делал. В тюрьме же и подавно надзирателю не позавидуешь. Большую часть своего времени он сам в тюрьме, сам заключенный. А ну-ка, походи целый день по коридору, да еще если в ночную смену — взвоешь. Все время мат, жестокость, ненависть. За день зэки в кормушку тебе столько насуют, что на всю жизнь хватит, — звереют люди. Иной надзиратель настолько привыкает к ругани, что сам не свой, пока не обложат его из какой-нибудь камеры. Ходит, задирается, вызывает на ругань — душа болит. Один старшина, старый уже, так зверел от скуки в ночную смену, что мяукал, лаял, ослом кричал, — заедало его, что вот зэки спят, а ему спать нельзя. Другой ходил по коридору и громко орал: «Кто здесь начальник, а? Я спрашиваю, кто здесь начальник?» — «Ты начальник, так тебя и эдак!» — кричали зэки из камер. «То-то же, туда вас и сюда!» И через две-три минуты опять: «Кто здесь начальник, а? Я вас спрашиваю, кто здесь начальник?»

Молодые же надзиратели проявляли к нам как минимум интерес, если не симпатию. На обыске с любопытством разглядывали наши книги, листали, даже спрашивали тайком, что за книга да о чем в ней написано. Теперь вот, после статьи Сухарева в «Литературной газете», во время очередного шмона внимательно прочли мой приговор, незаметно для офицера передавали его друг другу, посмеивались. Очень бы я хотел, чтобы замминистра юстиции посмотрел на их усмешки.

За что же их ненавидеть? Уж если кого и ненавидеть, так тех, кто там наверху дерется за портфели, забыв обо всем на свете, тех, кто от имени всего народа вещает с высоких трибун, да тех, кто за хорошую плату их восхваляет в стихах и прозе. Тех, по чьему приказу затопляют кровью страну вот уже скоро 60 лет. Но и их я не мог ненавидеть. Презирать мог так же, как все их общество, так же, как их идеологию и самооправдания, психологию рабов и поработителей одновременно. Презирал я советского человека. Не того, который изображен на плакатах или в советской литературе, а того, который существует на самом деле, у которого нет ни чести, ни гордости, ни чувства личной ответственности, который может один на медведя с рогатиной ходить, а мимо милиции идет — робеет, аж пот его прошибает. Который предаст и продаст отца родного, лишь бы на него начальник кулаком не стучал. Трагедия же заключалась в том, что сидел он в каждом из нас, и пока мы не преодолеем в себе этого советского человека — ничего не изменится в нашей жизни. Он-то и держал меня в тюрьме. Таким образом, и с этой стороны выходило, что сидеть мне еще много, видимо, до конца жизни.

Источник: Владимир Буковский. «И возвращается ветер…». Письма русского путешественника. — М.: НИИО «Демократическая Россия», 1990.

Баррон Джон

Американский публицист, писатель.

Родился и вырос в Техасе. Окончил факультет журналистики Миссурийскго Университета. Во время Корейской войны служил во флоте. С 1965 г. сотрудник «Ридерс Дайджест», возглавлял исследовательскую работу по сбору материалов о деятельности КГБ, результатом которой явилась книга «КГБ сегодня», ставшая бестселлером в США и Западной Европе. В 80-е годы ходила в Самиздате.

<…>

Основное назначение Комитета госбезопасности — сохранение и расширение власти советской партийной олигархии. Эта олигархия стремится распространить свою власть на весь мир и пользуется, как правило, тайными средствами.

За последнее десятилетие КГБ подвергся организационным преобразованиям. Изменились цели ряда операций. Советская госбезопасность стремится действовать более эффективно, к тому же КГБ извлекает из прошлого выводы. Эти преобразования будут происходить и в дальнейшем. Но рассмотреть сегодняшнюю структуру КГБ важно хотя бы потому, что это позволит лучше понять нынешние и перспективные задачи советской тайной полиции.

Штаб КГБ подразделен на пять главных управлений, которые в свою очередь делятся на службы и отделы. Первое главное управление занимается операциями за рубежом. Второе отвечает за контрразведку и контролирует гражданское население в пределах Советского Союза, Управление погранохраны ведает пограничными войсками и формирует отборные воинские части. Пятое главное управление отвечает за подавление идейного инакомыслия, Восьмое занимается иностранными линиями связи, перехватывает и пытается дешифровать идущую по ним информацию.

Кроме того, в состав КГБ входят менее крупные самостоятельные управления, выполняющие свои специфические задачи.

ПЕРВОЕ ГЛАВНОЕ УПРАВЛЕНИЕ

В состав Первого главного управления входит три самостоятельных подразделения.

Самое крупное из них — Управление С, в ведении которого находятся нелегальные агенты КГБ, разбросанные по всему миру. Одно из подразделений этого управления занимается вербовкой таких агентов из числа советских граждан и их подготовкой к деятельности за рубежом. Другое подготавливает им легенды и снабжает фальшивыми документами. Третье руководит уже внедренной агентурой, четвертому подчинены работники зарубежных резидентур, занимающиеся нелегальными агентами.

КГБ предпочитает направлять за рубеж на нелегальную работу супружеские пары. Нередко это ведомство само устраивает браки.

Будущий агент проходит трехлетний индивидуальный курс обучения в Москве и ее окрестностях. В дальнейшем его могут послать на несколько лет за границу для адаптации к местным условиям и упрочения своей легенды. И уже после этого направляют в страну, для работы в которой его предназначали с самого начала.

Для разработки правдоподобных легенд и подделки документов КГБ накапливает массу информации и аутентичных образцов из всех стран. Используются туристские путеводители, планы городов, телефонные справочники, расписания движения поездов и автобусов, паспорта, метрики, образцы почерков чиновников и т. и. Если, например, служащий тайваньского консульства в той или иной стране будет уволен или уйдет на пенсию, КГБ должен об этом знать: подпись его преемника, ставящаяся на визе, будет уже другой.

В сборе этой информации деятельно участвуют сотрудники зарубежных резидентур, занимающиеся нелегальными агентами (эти сотрудники относятся к так называемой линии Л), но главная их задача заключается в обеспечении связи между нелегальной агентурой и центром. Для этого они подыскивают тайники и используют их как важнейшие каналы связи. Обычно эти сотрудники находятся в той или иной стране под видом служащих советских консульств, где по роду службы постоянно имеют дело с иностранными паспортами и документами.

Управление С в 70-х годах включило в свой состав действовавшее до того независимо Управление В, занимавшееся диверсиями и организацией покушений.

После бегства на Запад (1971) Олега Лялина, оказавшегося британским агентом, КГБ перетряхнул все Управление В, к которому относился Лялин, уволив или понизив в должности руководящих работников этого Управления и отозвав всех его представителей из зарубежных резидентур.

Со временем Управление В было восстановлено в качестве Восьмого отдела Управления С. К 1982 году Восьмой отдел уже можно было считать процветающим, и, если учесть масштабы подготовки террористов и диверсантов, осуществляемой в Балашихинском учебном комплексе, принадлежащем этому отделу, едва ли можно сомневаться в его блестящем будущем.

Управление Т, второе по величине в Первом главном управлении, отвечает за сбор научно-технической информации, включая кражу передовой технологии всех видов. Его сотрудники владеют иностранными языками, методикой секретных операций. Как правило, это квалифицированные научные работники или инженеры, многие из которых имеют ученую степень. Сотрудников и агентов Управления Т можно встретить во всех советских ведомствах, ведущих дела с зарубежными странами по линии науки, техники или коммерции. Они входят в состав советских делегаций, посылаемых на научные симпозиумы, конференции и т. и.

В резидентурах, действующих на территории промышленно-развитых стран, сотрудники Управления Т менее заметны, чем прочие. Они относятся за рубежом к так называемой линии X и замаскированы под членов торговых миссий, служащих Аэрофлота и так далее.

Управление К (оперативное обозначение — линия КР) отвечает за проникновение в иностранные разведывательные органы и службы безопасности. Оно также следит за советскими гражданами, работающими за рубежом. Это управление помогает Министерству иностранных дел обеспечивать физическую безопасность персонала советских посольств.

Управление К подразделяется по географическому и функциональному признакам: часть его отделов пытается вербовать сотрудников иностранных разведок и других секретных служб в определенных географических районах мира.

Один из отделов отвечает за внедрение советских агентов в террористические и вообще подрывные организации. Еще один следит за моряками советского торгового флота, экипажами самолетов Аэрофлота и советскими туристами, оказавшимися за рубежом. На самый засекреченный отдел, подчиненный непосредственно заместителю начальника Первого главного управления, возложена деликатная задача: следить за сотрудниками самого Управления.

Значительная часть кадров Управления К пришла сюда из Второго главного управления, где они усвоили образ мышления, характерный для тех, кто борется с инакомыслящими. Их знание языков, степень интеллигентности и общий уровень подготовки — ниже, чем у сотрудников Первого главного управления в целом

Оказавшись в сложных условиях работы за рубежом, они стоят в стороне от рискованных операций и стараются сосредоточиться на слежке за советскими гражданами, попавшими за границу, а также на обеспечении безопасности советских колоний в иностранных государствах. Конечно, встречаются исключения. Так, Левченко знал в токийской резидентуре нескольких блестящих работников, относящихся к линии КР.

В Первом главном управлении созданы три важных подразделения, именуемых службами.

Служба I анализирует разведывательную информацию, тайно собираемую всеми подразделениями Управления. Она также составляет ежедневную сводку текущих событий для Политбюро и регулярно поставляет прогноз развития ситуации в мире.

Два раза в месяц Служба I передает зарубежным резидентурам обзор всех докладов и донесений, полученных за минувшие две недели, а также делает ежегодную оценку деятельности каждой резидентуры.

Служба I старается быть осторожной в своих долгосрочных прогнозах, чтобы избежать претензий в случае, если они не оправдаются. Правда, у нее бывают и удачи в этом смысле. Так, в середине 70-х годов она рискнула предсказать возрождение политического консерватизма в США и Западной Европе, которое наступит с начала 80-х годов, — и оказалась права.

Служба А (Служба активных мероприятий) выделилась из бывшего Отдела А, известного на протяжении длительного времени как Отдел дезинформации. Эта служба выросла в одно из самых важных подразделений КГБ, что отражает то значение, которое придает КГБ активным мероприятиям для распространения советского влияния.

Служба работает в тесном контакте с отделами ЦК КПСС — Международным, Пропаганды, а также с Отделом соцстран. Заметим в скобках, что в самом КГБ пропагандисты и дезинформаторы из этого подразделения приобрели устойчивую репутацию хронических алкоголиков. Не располагает ли к этому сам характер их работы?

Иностранцы, добровольно или по принуждению переселившиеся в СССР, консультируют Службу А относительно тонкостей того или иного языка и деталей образа жизни своих стран. Служба фабрикует разного рода фальшивки, подделки и литературу, происхождение которой скрывается.

Идея любого нового активного мероприятия может родиться в пределах самой Службы А, в какой-либо из зарубежных резидентур, в Международном отделе ЦК и даже в Политбюро. После одобрения Политбюро идея обрастает планами, графиками, исполнителями.

В настоящее время Служба А не держит за границей собственных сотрудников, и проведение активных мероприятий возлагается на Линию ПР (Политическая разведка) в резидентурах, на иностранные компартии и на всякого рода организации, так или иначе связанные с СССР.

Служба А периодически составляет строго секретный бюллетень, предназначенный для Политбюро и характеризующий ход проведения и результаты самых важных активных мероприятий. Советское руководство, как известно, само принимает участие в наиболее крупных пропагандистских мероприятиях, а также кампаниях по дезинформации общественного мнения.

Служба Р постоянно осуществляет детальный анализ операций КГБ за рубежом для лучшей организации дела. К концу 60-х годов сеть советской агентуры во всем мире настолько разрослась, что централизованные управление, контроль, планирование и координация ее действий сделались нецелесообразными.

По примеру ЦРУ КГБ учредил собственный Отдел оперативного анализа и планирования, который в 70-е годы и был преобразован в Службу Р. К настоящему времени эта Служба стала вполне дееспособной, в частности, благодаря тому, что ее укомплектовали первоклассными работниками (многие из них в прошлом — резиденты или руководители групп зарубежных резидентур). Дело дошло до того, что Служба Р пытается уже фиксировать любой замеченный контакт советского гражданина и иностранца, происшедший за границей. Резидентуры по всему миру относятся к этой службе с опаской и почтением: от нее в конечном счете зависит оценка деятельности зарубежных сотрудников и агентов.

Как бы ни были важны отдельные службы, оперативным ядром Первого главного управления являются одиннадцать отделов, сформированных по географическому признаку. Каждый из них отвечает за работу в узком круге стран:

Первый: Соединенные Штаты и Канада;

Второй: Латинская Америка;

Третий: Великобритания, Австралия, Новая Зеландия, Скандинавия;

Четвертый: ФРГ и Австрия;

Пятый: Франция, Италия, Испания, Нидерланды, Бельгия, Люксембург, Ирландия;

Шестой: Китай, Вьетнам, Корея, Камбоджа;

Седьмой: Япония, Индонезия, Филиппины, Таиланд, Сингапур;

Восьмой: арабские страны, Турция, Греция, Иран, Афганистан, Албания; Девятый: страны Африки с преобладанием французского языка, Десятый: страны Африки с преобладанием английского языка;

Семнадцатый: Индия, Пакистан, Бангладеш, Шри Ланка (эти страны относились прежде к компетенции Седьмого отдела, но чтобы интенсифицировать операции, направленные и против Японии, и против Индии, КГБ разделил ответственность за них между двумя отделами).

Наряду с отделами, образованными по географическому признаку, в составе Первого главного управления имеются отделы, созданные по функциональному признаку.

Так, Одиннадцатый отдел осуществляет связь с разведывательными службами государств-сателлитов СССР и внедряет свою агентуру в эти службы. Их иностранные операции неизменно контролируются КГБ. Наибольшим доверием у КГБ пользуются службы Болгарии, ГДР и Кубы. Болгары неплохо показали себя в области терроризма, контрабанды наркотиков, оружия и вообще в области силовых нелегальных операций. Восточные немцы специализируются на шпионаже против Западной Германии и на подрывной работе в Африке, где их акции оказались более успешными, чем советские. Кубинцы проявили себя в качестве эффективных проводников советского влияния в США и в странах Третьего мира.

Двенадцатый отдел представляет собой любопытное новшество в системе КГБ. Он образован, видимо, исходя из андроповской убежденности в том, что все области человеческой деятельности должны стать ареной сражения двух политических систем. Отдел укомплектован главным образом ветеранами КГБ, много лет проработавшими за границей и благодаря этому знакомыми с языками и складом мышления иностранцев. Они считаются сотрудниками Академии наук СССР, Института США и Канады и прочих солидных учреждений и поэтому, как научные работники соответствующего профиля, широко общаются с иностранцами. Эти люди выезжают за границу в порядке научного обмена, на различные международные конференции и конгрессы и таким образом могут проникнуть почти всюду. Двенадцатый отдел зарекомендовал себя настолько эффективным, что, вероятно, будет развернут в самостоятельное управление.

Тринадцатый отдел, по-видимому, временно упразднен. Долгие годы он занимался диверсиями и покушениями. Затем был преобразован в Отдел В и, наконец, в Восьмой отдел Управления С. Если Тринадцатый отдел и воскрешен, то из тех источников, к которым имел доступ автор этой книги, его функции установить не удалось.

Четырнадцатый отдел разрабатывает технические средства тайных операций, в том числе средства связи, оружие, фотокамеры специального назначения, принадлежности для тайнописи и пр. Его лаборатории изготовляют специальные яды и другие средства, с помощью которых Восьмой отдел Управления С проводит покушения. Этот же отдел отвечает за обеспечение резидентур устройствами, парализующими действие посторонних систем подслушивания.

Пятнадцатый отдел представляет собой архивную службу Первого главного управления.

Шестнадцатый отдел, один из наиболее засекреченных, руководит операциями, объектом которых являются шифровальщики и персонал связи всех иностранных государств. По данным Левченко, на протяжении 70-х годов этот отдел заметно вырос.

Наконец, в Первом главном управлении есть собственный отдел кадров, партийный комитет и секретариат, т. е. канцелярия, в состав которой входит и экспедиция, отвечающая, в частности, за спецпочту.

ВТОРОЕ ГЛАВНОЕ УПРАВЛЕНИЕ

Это главное управление руководит обширным аппаратом подавления на территории СССР. Его подразделения именуются направлениями: одно из них занимается так называемыми экономическими преступлениями, другое отвечает за охрану промышленных объектов, третье определяет, кому из советских граждан может быть разрешен выезд за границу и т. д. Часть подразделений отвечает за слежку за иностранными журналистами, студентами и туристами на территории СССР.

УПРАВЛЕНИЕ ПОГРАНОХРАНЫ

Этому управлению подчинены специальные вооруженные силы, оснащенные артиллерией, броневиками, патрульными судами и пр. и располагающиеся вдоль государственной границы СССР. Их численность составляет 300–400 тысяч человек.

ТРЕТЬЕ УПРАВЛЕНИЕ

Сотрудники и агенты Третьего управления существуют во всех подразделениях советских вооруженных сил, вплоть до роты. Они шпионят даже за работниками Генерального штаба и Главного разведывательного управления (ГРУ). Наряду с политработниками они несут ответственность за устранение из военной среды любого инакомыслия и за ее полное подчинение режиму.

ПЯТОЕ ГЛАВНОЕ УПРАВЛЕНИЕ

Диссидентское, или идеологическое. Образовано при Андропове для выявления и радикального искоренения инакомыслящих. Персонал других управлений относится к Пятому главному управлению с известным презрением, ибо они прибегают к таким методам, как избиение диссидентов, заточение их в психиатрические лечебницы, направление им писем, содержащих разного рода угрозы. Впрочем, руководство КГБ считает работу этого управления эффективной.

СЕДЬМОЕ УПРАВЛЕНИЕ

В 70-е годы Седьмое управление, занимающееся наблюдением за персоналом иностранных посольств и миссий в Москве, получило известную автономию, в частности право по собственной инициативе начинать слежку и создавать свои аналитические группы.

Управление насчитывает более трех тысяч сотрудников, большинство которых — выпускники двухгодичной спецшколы в Ленинграде. Они вооружены инфракрасными биноклями, фотоаппаратурой с мощными телеобъективами, миниатюрной радиоаппаратурой и имеют безграничные возможности для маскировки под работников невинных городских служб. Их автомашины выглядят как обычные «Волги», однако снабжены мощным мотором «Чайки» и способны догнать любой другой автомобиль из числа имеющихся в Москве.

Седьмое управление — одно из немногих в КГБ, в котором оперативной работой занято много женщин. Ввиду частых несчастных случаев, связанных с исполнением служебных обязанностей, работа в этом управлении считается опасной. При начислении пенсионного стажа каждый год работы здесь считается за два.

Иностранные посольства, находящиеся в Москве, и в первую очередь американское, находятся под непрерывным наблюдением переодетых агентов. Работники этого управления могут в считанные минуты стянуть вокруг подозреваемого лица многочисленную группу сотрудников, образующих невидимый подвижный кордон.

ВОСЬМОЕ ГЛАВНОЕ УПРАВЛЕНИЕ

У этого управления — две основные функции: во-первых, разработка шифров и систем криптографии для КГБ и Министерства иностранных дел; во-вторых, обеспечение надежности и безопасности правительственных линий связи на территории СССР. Кроме того, персонал его перехватывает и пытается расшифровывать радиообмен между иностранными правительственными учреждениями, используя искусственные спутники Земли, специальные суда и аппаратуру, размещенную в зданиях советских посольств.

ДЕВЯТОЕ УПРАВЛЕНИЕ

Девятое управление обеспечивает персональную безопасность высшего партийно-государственного руководства, а также охрану жизненно важных центров государственного аппарата, в том числе КГБ.

ШЕСТНАДЦАТОЕ УПРАВЛЕНИЕ

Существование и назначение этого управления не удалось подтвердить с помощью источников, доступных автору этой книги. Однако в 1974 году, будучи в отпуске, Левченко познакомился с офицером КГБ, который как-то признался ему, что работает в Шестнадцатом управлении. Когда Левченко сказал, что не имеет представления, чем оно занимается, тот ответил: Мы работаем под землей, как кроты. В буквальном смысле слова, роем туннели.

Источник: Барон Дж. КГБ сегодня: Невидимые щупальца. СПб.: МГП «Петрополис», 1992.

Зиновьев Александр Александрович (Род. 1922)

Философ, писатель.

Родился в Пахтино около Чухломы. Воевал в ВВС. После войны окончил философский факультет МГУ. Работал в Институте философии АН СССР. Доктор философских наук. Участник правозащитного движения. После опубликования на Западе (1976) едкой сатиры на социалистическую действительность под названием «Зияющие высоты» под давлением КГБ эмигрировал в ФРГ (1978). Опубликовал еще ряд сатирических произведений, ярко описывающих абсурдный характер «реального социализма». В 1990 г. восстановлен в советском гражданстве и вскоре вернулся на родину. Перипетии постперестроечного периода резко поменяли направленность критики Зиновьева, превратив его в одного из главных адептов т. н. «патриотического крыла».

Публикации:

«Гибель русского коммунизма», «Глобальное сверхобщество и Россия», «Глобальный человейник», «Гомо советикус», «3апад», «Затея», «Зияющие высоты», «Коммунизм как реальность», «Кризис коммунизма», «Очерки комплексной логики», «Русская судьба», «Исповедь отщепенца», «Русская трагедия: Гибель утопии», «Светлое будущее», «Сталин — нашей юности полет».

Эта книга составлена из обрывков рукописи, найденных случайно, т. е. без ведома начальства, на недавно открывшейся и вскоре заброшенной мусорной свалке. На торжественном открытии свалки присутствовал Заведующий с расположенными в алфавитном порядке Заместителями. Заведующий зачитал историческую речь, в которой заявил, что вековая мечта человечества вот-вот сбудется, так как на горизонте уже видны зияющие высоты социзма. Социзм есть вымышленный строй общества, который сложился бы, если бы в обществе индивиды совершали поступки друг по отношению к другу исключительно по социальным законам, но который на самом деле невозможен в силу ложности исходных допущений. Как всякая внеисторическая нелепость, социзм имеет свою ошибочную теорию и неправильную практику, но что здесь есть теория и что есть практика, установить невозможно как теоретически, так и практически. Ибанск есть никем не населенный населенный пункт, которого нет в действительности. А если бы он даже случайно был, он был бы чистым вымыслом. Во всяком случае, если он где-то возможен, то только не у нас, в Ибанске. Хотя описываемые в рукописи события и идеи являются, судя по всему, вымышленными, они представляют интерес как свидетельство ошибочных представлений древних предков ибанцев о человеке и человеческом обществе.

Ибанск, 1974 г.

Как утверждают все наши и признают многие не наши ученые, жители Ибанска на голову выше остальных, за исключением тех, кто последовал их примеру. Выше не по реакционной биологической природе (с этой точки зрения они одинаковы), а благодаря прогрессивным историческим условиям, правильной теории, проверенной на их же собственной шкуре, и мудрому руководству, которое на этом деле собаку съело. По этой причине жители Ибанска не живут в том пошлом устарелом смысле, в каком доживают последние дни там у них, а осуществляют исторические мероприятия. Они осуществляют эти мероприятия даже тогда, когда о них ничего не знают и в них не участвуют. И даже тогда, когда мероприятия вообще не проводятся. Исследованию одного такого мероприятия и посвящается данный труд.

Исследуемое мероприятие называется ШКХБЧЛСМП. Название это составлено из первых букв имен видных его участников. Составил название Сотрудник, а в науку впервые ввел Мыслитель, опубликовавший по этому поводу цикл статей на другую, более актуальную тему. Статьи были написаны на высоком идейно-теоретическом уровне, так что их не читал никто, но все одобрили. После этого термин ШКХБЧЛСМП стал общепринятым и вышел из употребления.

Мероприятие было придумано Институтом Профилактики Дурных Намерений, проводилось под надзором Лаборатории Промывания Мозгов при участии Установочного Журнала и было подхвачено инициативой снизу. Мероприятие было одобрено Заведующим, Заместителями, Помощниками и всеми остальными, за исключением немногих, чье мнение ошибочно. Цель мероприятия — обнаружить тех, кто не одобряет его проведения, и принять меры.

В мероприятии участвовали две группы: испытаемая и испытающая. Эти группы состояли из одних и тех же лиц. Испытаемые знали, что за ними ведется наблюдение. Испытающие знали о том, что испытаемым это известно. Испытаемые знали о том, что испытающие знали о том, что это им известно. И так до конца. При этом испытающая и испытаемая группы были автономны и не оказывали друг на друга влияния. Между ними не было никаких информационных контактов, благодаря чему было достигнуто полное взаимопонимание. Испытаемые руководствовались такими принципами: 1) а что поделаешь; 2) а что изменится, если; 3) наплевать. Как доказал Сотрудник, из этих принципов логически следуют производные принципы: 4) все равно этого не избежать; 5) в конце концов, пора; 6) пусть они катятся в. Испытающие, напротив, придерживались таких принципов: 1) все равно никуда не денутся; 2) сами все выложат; 3) сами все прикончат. Упомянутый Сотрудник вывел из них производный принцип: 4) сами во всем сознаются. Вопрос о том, доказуем в этой системе принцип «сами все придумают» или нет, остался до сих пор нерешенным. Но он в принципе не принципиален, ибо выдумывается все само собой, так как выдумывать нечего, ибо и без того все есть. Благодаря изложенным принципам удалось увеличить приток ненужной информации и сократить сроки. Мероприятие стало полностью самонеуправляемым и, как всякое хорошо задуманное и последовательно проведенное мероприятие, кончилось ничем. В мероприятии участвовали достижения науки и техники. В частности, Инструктору с помощью синхрофазоциклобетатронного пролазыра удалось проколоть пространство в районе туалета Шизофреника и зарегистрировать его намерение, начать сочинение квазинаучного социологического трактата, которое пришло ему в голову в тот момент, когда он, страдая приступом запора, добился желаемого результата и подверг острой критике существующее устройство. Это выдающееся открытие совершенно не освещалось в Журнале, и потому останавливаться на нем здесь нет надобности.

После исторических мероприятий поселок Ибанск преобразился. Бывшее здание Школы передали под филиал Института. Сортир надстроили и одели в сталь и стекло. Теперь со смотровой площадки туристы, неудержимым потоком хлынувшие в Ибанск, могут воочию убедиться в том, что просочившиеся к ним ложные слухи суть клевета. Назначили нового Заведующего. Старого после этого за ненадобностью где-то спрятали. Новый был такой же старый, как и старый, но зато не менее прогрессивный и начитанный. Рядом с сортиром построили гостиницу, в которой разместили Лабораторию. Чтобы туристам было что посмотреть в свободное от посещений образцовых предприятий время, вокруг гостиницы воздвигли десять новеньких живописных церквей десятого века и ранее. Стены церквей древними фресками разукрасил сам Художник, создавший портрет Заведующего на передовой позиции и удостоенный за это премии, награды и звания. Художник изобразил трудовой героизм свободолюбивых потомков, их боевые будни и выдающихся деятелей культа той далекой, но начисто позабытой эпохи. На главной фреске Художник изобразил Заведующего и его Заместителей, которые за это были удостоены премии, а сам Заведующий — дважды: один раз за то, другой раз за это. В результате цены на продукты были снижены, и потому они выросли только вдвое, а не на пять процентов, как там у них. Речку Ибанючку вдоль и поперек перегородили. Она потекла вспять, затопила картофельное поле, бывшее гордостью ибанчан, и образовала море, ставшее гордостью ибанчан. За это все жители, за исключением некоторых, были награждены. Заведующий зачитал по этому поводу доклад, в котором дал анализ всему и обрисовал все. В заключение он с уверенностью сказал: погодите, еще не то будет. Доклад подготовил Претендент с большой группой сотрудников. Это обстоятельство осталось в тени, поскольку оно было известно всем, кроме Заведующего, который был за это награжден и потом был удостоен награды за то, что был награжден за это.

На том берегу вырос новый район из домов, одинаковых по форме, но неразличимых по содержимому. Случайно получивший в этом районе отчасти изолированную смежную комнату Болтун говорил, что тут настолько все одинаково, что у него никогда нет полной уверенности в том, что он у себя дома и что он есть именно он, а не кто-то другой. Полемизировавший с ним Член утверждал, однако, что это есть признак прогресса, отрицать который могут только сумасшедшие и враги, ибо разнообразие рождает естественное неравенство. Погодите немного, говорил он, построят тут продовольственные и другие культурно-просветительные учреждения, и тогда Вас отсюда палкой не загонишь.

В центре нового района раскинулся старый пустырь. На нем сначала хотели соорудить пантеон, потом решили построить озеро и населить его паюсной икрой. Построили молочный Ларек. Ларек завоевал огромную популярность. Около него всегда собирается много народу независимо от того, есть в Ларьке пиво (что бывает редко) или нет (что тоже бывает редко). Выпивку приносят с собой. Располагаются группами на бочках, ящиках и кучах мусора. Группы складываются на более или менее длительное время. Некоторые сохраняются месяцами и даже годами. Недавно одна из них отметила пятидесятилетний юбилей. За это все посетители Ларька были удостоены награды, а сам Заведующий дважды: один раз за непричастность, другой раз за участие. В полном составе долговременная группа собирается редко. Обычно встречаются два-три-четыре члена группы в различных комбинациях. Прочно сохраняется место сбора группы.

Однажды Сотрудник, давший себе задание выявить и устранить, оказался в районе Ларька. Имея полное право брать без очереди все то, что есть, и брать все то, чего нигде нет, он к удивлению собравшихся встал в длинную очередь и прислушался. Разговаривающие выглядели людьми интеллигентными, но обращались друг к другу почему-то на «вы» и не употребляли нецензурных (в старом смысле) слов, беседуя на нецензурную (в новом смысле) тему. Очереди, дефицит продуктов, халтура, хамство и все такое прочее отрицать бессмысленно, говорил Член. Это факт. Но это же бытовые мелочи, не вытекающие из сущности нашего изма. При полном изме этого не будет. Он как раз и задуман лучшими людьми для того, чтобы ничего подобного не было. Вы правы, сказал Болтун. Но изм — это не только торжественные заседания и шествия — это есть и определенная форма организации и воспроизводства быта. Остальное — разговорчики для слепоглухонемоглупых. Сотрудник сказал, что он с ними обоими согласен, и рассказал общеизвестный анекдот о том, что полный изм можно построить в одном поселке, но жить лучше в другом. Член сказал, что в его время за такие анекдоты по головке не гладили. Сотрудник сказал, что теперь не ваше, а наше время. Болтун сказал, что не видит принципиальной разницы.

Место для выпивки нашли на краю пустыря в уютной мусорной яме. Член произнес обличительную речь и занялся уборкой. Сотрудник укатил от Ларька бочку, заодно договорившись с продавщицей о встрече. Болтун увел у кого-то ящик. На ящик заявил права Карьерист, уходивший повторить пятую кружку. Но был осмеян Сотрудником и примкнул к группе. Член вытащил из бокового кармана чекушку. Болтун проронил слезу и сказал, что он никогда не терял веры в Человека. После третьей кружки наступил момент, ради которого человечество готово примириться с вытрезвителем. Болтун выложил все, что думал о своем секторе. Ваши жалобы — детские игрушки, сказал на это Сотрудник. Подумаешь, у них в секторе десять паразитов, пять склочников, три стукача и два параноика. Считайте, что Вам крупно повезло. У меня в отделе двести сотрудников. Работают мало-мальски прилично двое. Один по глупости, другой по привычке. Остальные — паразит на паразите и паразитом погоняет. Бездарность вопиющая. Грызня. Доносы. Разносы. Подсиживание. Только и думают о том, чтобы побольше урвать. Вон там, видите, присосался тип с гнусной рожей? Наш. Инструктор. Предупреждаю, редкостная сволочь. И к тому же выдающийся кретин. Даже в самых примитивных случаях не может толком различить, что наше и что антинаше. Болтун сказал, что это не так уж плохо, что у них работают плохо, так как если бы у них работали хорошо, то было бы совсем плохо. Карьерист сказал, что все равно хуже не бывает. Сотрудник по сему поводу вспомнил старый общеизвестный анекдот об оптимистах и пессимистах и уличил Карьериста в пессимизме. Можно подумать, сказал Карьерист, что у вас там коллекционируют анекдоты. Впрочем, сказал Болтун через пару кружек, в каком-то смысле не так уж хорошо, что у них плохо, и было бы лучше, если бы у них было лучше. А вообще говоря, закончил он мысль еще через пару кружек, это не играет роли. Никто не знает, что хорошо и что плохо. Кроме Литератора, может быть. Карьерист сказал, что везде одно и то же. Сломалась как-то у нас одна хреновина. Дело у нас сверхважное и сверхсрочное. Зеленая улица. Звоню главному, так мол и так. Говорит, пустяк, позвоню в соответствующий отдел, мигом сделают. Вечером звоню в отдел. Говорят, первый раз слышим. Утром звоню главному. Занят, совещание. А дело стоит. На другой день иду к главному. Жду два часа. Говорит, не волнуйся. Дело сверхважное и сверхсрочное. Сейчас все провернем. Вызывает начальника отдела и приказывает при мне немедленно сделать. Прошло два дня. Ничего нет. Только через неделю после письменного распоряжения изготовили чертежи, разработали технологию, произвели расчеты. Через пару недель хреновина была готова. Но совсем не та и не так. Иду к главному. Ничего, говорит, поделать не могу. Сам видишь. Руки опускаются. Выкрутись как-нибудь сам. Купил поллитра, пошел к слесарям, говорю, выручайте, братцы, сделаете, еще пол-литра подкину. Через полчаса сделали отличную хреновину. И еще пару штук про запас. Начальнику отдела потом премию за это дали. Болтун спросил, как же они с такой великолепной организацией дела ухитрились сотворить то самое дело. Карьерист пожал плечами. Сотрудник сказал, что это тривиально. Неограниченные средства. Неограниченные полномочия. Заинтересованность. Деловые люди. В общем, нестандартная ситуация. Потом это стало обычным массовым делом, выгодным для паразитов и проходимцев. Член сказал, что в его время ничего подобного не было. Болтун сказал, что в то время просто еще не было ничего такого, из-за чего могло бы быть нечто подобное. Сотрудник сказал, что всегда и везде так. Хорошо только там, где нас нету. Болтун сказал, что это верно, хорошо там, где их нету. Сотрудник сказал, что ему пора, плюнул в недопитую кружку, сказал, что не понимает, как такую гадость пьют люди, и ушел по своим делам. Большой человек, подумал Член, и решил через Сотрудника переслать вверх материал, обличающий и предлагающий меры по исправлению.

В свободное от вынужденного безделья время Шизофреник сочинял социологический трактат. Делал он это чреватое известными последствиями дело по просьбе старого приятеля Мазилы. Писать он не любил и не хотел. Ему приходилось делать невероятные усилия, чтобы хватать исчезающие с молниеносной быстротой беспорядочные мысли и приколачивать к бумаге. Кроме того, он был убежден в том, что об этом рано или поздно узнают все, и ему опять придется отправляться в Лабораторию. И от этого становилось тоскливо. Но и не писать он уже не мог. Им овладело смутное ощущение тайны, известной только ему одному или во всяком случае очень немногим, и он не мог окончить свою бесплодную жизнь, не сделав последней попытки сообщить эту тайну людям. Он знал, что людям его тайна глубоко безразлична. Но это уже не играло роли. Он чувствовал моральный долг не перед людьми, людям он не должен абсолютно ничего, а перед самим собой. Человечество содержалось в нем самом. На глазах этого человечества протекала его примитивно прозрачная жизнь. Перед ним он и будет держать ответ в последний час. Самым неприятным в работе сочинителя, однако, для Шизофреника было отсутствие стола и хорошей ручки. Когда-то Со диалог привез ему оттуда отличную ручку, но она куда-то исчезла тогда.

Толчком к написанию трактата послужил разговор с Мазилой. Твои прогнозы и оценки поразительным образом подтверждаются, сказал Мазила. В чем тут дело? Очень просто, ответил Шизофреник. Надо предсказывать лишь то, что предсказуемо, и оценивать лишь то, в отношении чего имеют смысл оценки. А как отделить предсказуемое от непредсказуемого и оцениваемое от нео-цениваемого, спросил Мазила. Для этого у меня есть своя теория, сказал Шизофреник. Расскажи мне ее, попросил Мазила. Попробую, сказал Шизофреник. Только предупреждаю, она заведомо не научная. Пусть, сказал Мазила, лишь бы она была верная. Кроме того, продолжал Шизофреник, для применения моей теории нужны не столько размышления, сколько терпение. Приняли, допустим, у тебя заказ, намекнули на новый, напечатали пару строчек о твоей работе без упоминания имени. Кажется, наступают новые веяния. А по моей теории новых веянии для тебя не может быть. Потерпи немного, и сам в этом убедишься. Я в этом убеждался много раз, сказал Мазила. Верно, сказал Шизофреник. Но для тебя это каждый раз выступает как случайный факт, а не как нечто такое, что неизбежно и предсказуемо теоретически. Наконец, моя теория, как и любая другая теория, тривиально проста, а научиться ею пользоваться очень сложно. Подобно тому, как трудно обучиться ибанцу есть рис палочками. Твоя теория меня интересует как чисто интеллектуальное явление, сказал Мазила, а не как пособие для благоразумного поведения. А для поведения у меня есть интуиция. В армии я играл в очко. И неплохо. Один раз выиграл получку чуть ли не у всего летного состава эскадрильи. Целую наволочку денег набил. Потом три дня пропивали. Метод у меня был простой. Выделяю десятку, которую не жаль продуть. Проигрываю — ухожу. Выигрываю — бью на двадцать. Проигрываю — ухожу. Выигрываю — бью на сорок. И так далее в случае удачи. Когда выигрыш достаточно велик, бью на весь банк. Иногда процесс игры затягивался достаточно долго, и я выигрывал. Здорово, сказал Шизофреник. У тебя голова настоящего ученого, а не художника. Твой метод, как и моя теория, эффективен лишь при одном условии: чтобы где-то играли регулярно в течение достаточно длительного времени. А времени нам отпущено не так уж много.

И Шизофреник начал писать. Писал экспромтом, без исправлений. Написанный кусок отдавал Мазиле и о дальнейшей судьбе его больше не думал. Мазила отдавал кому-то перепечатывать на машинке, и трактат расползался по Ибанску неисповедимыми путями, проникая во все учреждения, в особенности в те, для которых он не был предназначен. В конце концов он попал в Институт, где его случайно обнаружил Сотрудник в столе одного нерадивого инструктора. Свой трактат Шизофреник назвал «Социомеханика» по соображениям, которые изложил в тексте.

Источник: персональный сайт А. Зиновьева (http://www.zinoviev.ru).

Владимир Буковский[3], Семен Глузман ПОСОБИЕ ПО ПСИХИАТРИИ ДЛЯ ИНАКОМЫСЛЯЩИХ

Общие сведения о психиатрии

В целом, в современной психиатрии нет обоснований к применяемой системе категорий, даже классификации болезней психики. Так, на диагностическом симпозиуме в Ленинграде двадцать ведущих психиатров страны одному и тому же больному поставили двенадцать диагнозов.

Все психиатрические заболевания можно разделить на две группы: 1) псев-доопределенные, условно выделенные в самостоятельные формы из хаотического багажа фактов, накопленного за века; 2) истинные, с известной науке причиной и характерной динамикой. Если модель первых чисто риторическая, то вторые обоснованы конкретными научными открытиями, и модели их «демонстративны».

Основным методом психиатрического клинического исследования до сих пор остается субъективное наблюдение за испытуемым, за его поведением, речью, памятью и т. п. Наряду с этим используются опять же субъективные сведения об испытуемом, полученные от его окружающих, знакомых, родственников, официальные документы и прочее. Другие методы (лабораторные анализы, электроэнцефалографические исследования) имеют второстепенное значение.

Аморфность границ психической болезни не очень занимает практических врачей, так как лечение чаще определяется не диагнозом, а отдельными болезненными проявлениями.

В психиатрической теории нет общепризнанных эталонов «здоровья» и «болезни». Существует масса абстрактных концепций, от философских… до кибернетических, абсолютно непригодных для психиатрической практики. И все же ежедневная деятельность врача невозможна без применения пусть условного эталона здоровья. Поэтому в практической психиатрии пользуются условным эталоном психического здоровья, удобным, простым и понятным, т. н. эталоном «рантье, стригущего купоны». «Рантье» — это человек «невысокого интеллекта, буржуа по своим вкусам; скорее цивилизованный, чем культурный, не желающий рисковать…, довольствующийся невысоким, но прочным общественным положением («с высоты больно лететь»), не увлекающийся; лишенный способности к какому-либо творчеству, оплот любой власти; путеводным маяком ему в жизни служит инстинкт самосохранения. Жизнь его однообразна, но зато спокойна: он считает свой жизненный стиль единственно правильным, самым мудрым и безопасным в океане невзгод, рытвин и катаклизмов нашего существования.

Концепция «рантье» не является научной, в советской психиатрической литературе ее не упоминают вообще. А практические врачи, хотя и не всегда сознательно, пользуются ею в своей ежедневной деятельности; разумеется, не как жестким, раз и навсегда определенным эталоном. (Ниже вы поймете, почему концепция «рантье» близка так называемому «среднему психиатру»).

Согласитесь, при аморфности категорий, при наличии множества «психиатрических научных школ» вполне возможно неправомерное расширение психиатрической компетенции.

А в условиях «социального заказа», практикуемого тоталитарным режимом того или иного государства, границы психиатрической нормы определяются скорее сиюминутной необходимостью, нежели по научным и историческим мотивам (сравните у «антипсихиатров»: психиатрия, выполняя заказ классового общества, всегда превращала революционеров в психопатов).

Использование в СССР в качестве карательной меры психиатрии зиждется на сознательном толковании инакомыслия (в известном смысле этого слова) как психиатрической проблемы. В монографии «Теория и практика судебно-психиатрической экспертизы» проф. Д.Р. Лунц утверждает, что любое противоправное деяние, именно в силу одной противоправности своей, подлежит психиатрическому анализу (чем не концепция «рантье»), обосновывая это тем, что в условиях социализма нет социальных причин для преступных действий. Капитализму Лунц оставляет преступность как явление, вытекающее из его социальной дисгармоничности.

Эскульпация, т. е. признание невменяемости инакомыслящих, в той или иной форме выражающих свое несогласие с отдельными моментами внутренней и внешней политики советского правительства, проводится целенаправленно. Для этого используются, в основном, для психиатрических диагнозов: вялотекущая форма шизофрении и паранойяльное развитие личности. Остальные диагнозы почти не выставляют, т. е. в них инакомыслие не вписывается даже теоретически (к вашему счастью, иначе пришлось бы знакомиться с психиатрией в более полном объеме).

Вялотекущая шизофрения. Цитируем опытного эксперта профессора Тимофеева: «Трудностей в диагностике становится больше по мере изучения мягких и стертых форм шизофрении (т. е. вялотекущей шизофрении — Б. и Г.). Эти вопросы до сих пор остаются дискуссионными, т. к. некоторые психиатры не признают названной формы заболевания, другие говорят об их относительной самостоятельности». В другой работе Тимофеев утверждает: «Инакомыслие может быть обусловлено болезнью мозга, когда патологический процесс развивается очень медленно, мягко (вялотекущая форма шизофрении — Г.), а другие его признаки до поры до времени (иногда до совершения криминального поступка) остаются незаметными». Итак, проф. Тимофеев признает существование вялотекущей шизофрении: «Поскольку именно этому возрасту (20–29 лет — Б. и Г.) свойственны повышенная конфликтность, стремление к самоутверждению, неприятие традиций, мнений, норм и т. д., это является предпосылкой создания мифа о том, что некоторые молодые люди, которые в действительности больны шизофренией, напрасно помещаются в психиатрические больницы, что они содержатся там якобы потому, что думают не так, как все».

Под вялотекущей имеют в виду шизофрению, где все проявления болезни выражены в степени «едва», «мало». А таких явных симптомов, как наличие галлюцинаций, нет вообще. Вот наиболее характерные для нее симптомы (дано по учебнику для студентов медицинских институтов): замкнутость, вялость, снижение интереса к жизни, стертые явления пессимизма и меланхолии, сосредоточенность на внутренних переживаниях, неадекватные мысли и поступки, косность и несгибаемость убеждений, подозрительность и т. п. А если вы замкнутый человек, склонны к самоанализу, некоммуникабельны, если вы не желаете менять своих убеждений, т. к. не считаете их «беспочвенными», если объективно существующая за вами слежка, прослушивание телефонных разговоров оценивается как «подозрительность», а то и «бред преследования», — вывод ясен… Не спасет вас и то, что вы успешно справляетесь со служебными обязанностями, с творческой работой, проявляете интерес к ней и даже «растете» в профессиональном отношении. Хотя формально наличие психической патологии не исключает вменяемости, ваша эскульпация будет предрешена.

По данным Института судебной психиатрии им. Сербского, примерно половина больных вялотекущей шизофренией признается дееспособной. Но нам не известны случаи признания шизофреника вменяемым. Опытнейший эксперт проф. Лунц считает целесообразным введение в гражданское законодательство понятия «ограниченной» или «частичной» дееспособности и сознательно совершает преступные эскульпации здоровых людей, ибо «каждый класс, каждая профессия имеет свою моральную этику». (Справка: ограничение дееспособности и вменяемости действительно необходимо; существуют как законодательные положения в юриспруденции всех культурных государств).

Паранойяльное развитие личности. Диагноз столь же спорный и неконкретный. Чтобы понять, что кроется за этой терминологической шапкой, необходимо знать следующее: 1) в психиатрии различают 3 вида идей (кроме обычной идеи): а) доминирующая идея — наблюдается у здоровых людей, охваченных каким-либо стремлением и всецело поглощенных вынашиваемой мыслью; б) сверхценная идея (патологическая) — это умозаключение, обычно рационального содержания, но необоснованно переоцениваемое в его значении. Объективно значение сверхценной идеи ничтожно в сравнении с субъективной оценкой ее индивидом; в) бредовая идея (патологическая) — это ошибочное умозаключение, не имеющее под собой реальной основы, не поддающееся переубеждению. Совокупность бредовых идей называют бредом.

2) Среди нескольких видов бреда нас интересуют два: А) бред реформаторства — улучшение условий жизни может быть достигнуто только путем пересмотра сложившихся взглядов соответственно его идее о перестройке действительности;

Б) бред сутяжничества — не соответствующее действительности убеждение, что его личные права индивида нарушаются, попираются; мотивы становятся «понятными», направляется много жалоб и заявлений с требованием восстановить «справедливость».

3) Психопатией называют патологическое развитие характера. Наряду с этим существуют и крайние варианты нормального характера — границы их с психопатией неопределенны, границы расплывчатые. В динамике психопатий рассматривают период компенсаций (в социальном отношении) и декомпенсаций.

Из всех групп психопатии нас интересует одна — паранойяльная психопатия. Она характеризуется подозрительностью, мнительностью, высокой степенью готовности к образованию сверхценных и бредовых идей; ригидным, односторонним, тугоподвижным (?) мышлением; длительным застреванием на переживаниях, связанных с незначительным событием. В конфликтной ситуации у паранойяльных психопатов возникают паранойяльные реакции. Из них со временем формируется паранойяльное развитие личности, то есть стройная система бреда, в нашем случае, сутяжничество или реформаторство.

Схема: возникает доминирующая идея, затем сменяется сверхценной, наконец — бредовой; развивается стройная (то есть внешне убедительная, но абсурдная) бредовая система, затем образуется систематизированный бред преследования с тенденцией переоценки собственной личности (все трактовки даны в соответствии с курсом психиатрии для студентов мединститутов СССР). Как видите, доказательность этого вида психической патологии весьма относительна. И наоборот: попробуйте доказать, что ваши суждения об оккупации Чехословакии или об отсутствии в СССР демократических свобод — не ошибочные суждения, но имеющие под собой реальные основания… И что не является «бредом преследования» слежка за вами и вашими близкими. И субъективная ваша оценка внутриполитической жизни в СССР отнюдь не ничтожна в сравнении с действительными фактами… И «освобождение» вас от занимаемой должности после того, как вы в числе других подписали «заявление протеста», является попиратель-ством ваших прав… Эксперты из Института судебной психиатрии доктор мед. наук Печерникова и Косачев прямо указывают: «Наиболее часто идеи борьбы за правду и справедливость формируются у личностей паранойяльной структуры», или: «Сутяжно-паранойяльное состояние возникает после психотравмирующих обстоятельств, затрагивающих интересы испытуемых, и несет на себе печать ущемленности правовых положений личности»; или: «Характерной чертой этих (сверхценных— Б. и Г.) образований является убежденность в своей правоте, охваченность отстаиванием «попранных прав», «значительность переживаний для личности больного»; или: «Судебное заседание они используют как трибуну для речей и обращений». А как оценить психиатрам психическое состояние Георгия Дмитрова, выступающего с речью на суде?.. И многих других общественных деятелей с их всепоглощающей верой в идеал и отказом от личной жизни?.. Быть осторожным, не очень умным, «себе на уме» — значит быть здоровым. А горе — от ума. Остается ввести в психиатрию официально новый вид психической патологии под названием комплекса Чацкого.

И последнее. Сам по себе диагноз паранойяльной психопатии и паранойяльного развития личности отнюдь не означает необходимость эскульпации. Так, по официальной статистике Института судебной психиатрии 95,5 % признают вменяемыми. Но это — в теории. С инакомыслящими — статистика иная, она не публикуется. Печерникова и Косачев, подробнейшим образом описав «картину» сутяжно-паранойяльного развития, «забыли» сообщить проценты эскульпированных «параноиков-сутяг».

Психиатр — это врач, большую часть времени проводящий в стенах психиатрического учреждения, среди душевнобольных. Он привык видеть страдания, буйства, самые неприятные извращения, горе. Его пациенты — безумцы-дети и безумцы-взрослые, женщины и мужчины. Поэтому само по себе желание человека выбрать именно эту профессию и успешно выдерживающего в психиатрии «испытательный срок» (для многих критический) предполагает некоторые первичные особенности личности. Годы ежедневного пребывания на этом «кладбище погибших рассудков» накладывают свой отпечаток на личность врача, необратимо меняют его.

Вот наиболее характерные типы врачей-психиатров.

Начинающий психиатр: искренне любит психиатрию, считает ее полноценной научной дисциплиной. Из-за недостатка жизненного и профессионального опыта и малого объема знаний усматривает психическую патологию там, где ее заведомо нет. Не понимает искусственности психиатрических концепций. Поэтому в работе легко внушаем, может искренне «выявить» у вас психическую патологию. В судебно-психиатрических экспертных комиссиях участия не принимает, неопасен, так как не он будет решать вашу судьбу.

Типы зрелых психиатров следует рассмотреть более подробно. Именно они предрешат ваше будущее.

Ученый: сохранил «юношескую» страсть к психиатрии, считает ее своим призванием. Для него психиатрия — научная дисциплина (хотя и с оговорками). Как правило, относит (или: «не относит» — в подлиннике неясно, — переписчик) инакомыслие к психиатрической компетенции. Не любит участвовать в экспертизе невменяемости: «Я врач, а не следователь»… Достаточно трезв, чтобы понять конъюнктуру, но постарается «не пачкаться»: помогите ему своей правильной тактикой.

Диссертант: главная особенность: бессознательно расширяет границы заболевания, описываемого в диссертации. Убедите его своим поведением, что в качестве «материала» вы не подходите.

Вольтерьянец: умный, опытный человек и психиатр. Давно разочаровался в психиатрии как науке. Высокий интеллект, любит искусство, литературу, может помногу говорить о них. Социально инертен, т. к. не верит в успех каких-либо социальных преобразований (мудрость экклезиаста); не исключается внешняя общественная позиция по «курсу». Трусоват, циничен. Прекрасно понимает конъюнктуру, но даже под «давлением» признает вас психически здоровым, причем в силу своей трусости сделает это убедительно наглядно, чтобы снять с себя подозрение в «симпатиях» к вам; «чтобы комар носу не подточил».

Обыватель: интеллект и специальные знания не выше среднего. Себя считает умным и опытным врачом, а свой жизненный стиль — желательным эталоном для других. В рамках «общего курса» социально активен, хорошо развита приспособляемость к внешним условиям («социальная мимикрия»). Не понимает таких явлений, как сюрреалистическая живопись («разве лошади летают?»), современная поэзия («а где же рифмы?») и т. п. Искренне считает анормальной вашу социальную позицию, основные аргументы: «Ведь была квартира, семья, работа. Зачем же вы?» С этим современным «рантье» не рекомендуем говорить об абстрактных предметах, философии, физических теориях и т. п., о современном искусстве, — старайтесь оставаться на его уровне. Опасен, может выявить психическую патологию, легко поддается давлению свыше, себя всегда оправдает (в своих глазах) ссылкой на авторитеты, психиатрическую «школу».

Профессиональный палач: сознательно совершает эскульпацию психически здоровых людей. Обычно грамотный специалист. Поэтому единственная ваша возможность — не дать ему ни одного «симптома». В этом случае из своеобразного профессионального самоуважения может не захотеть пачкаться «явной липой».

Карательные службы имеют перед инакомыслящими одно важное преимущество: они активно аморальны. Принцип «цель оправдывает средства» используется государством против граждан, уподобившихся мальчику из известной сказки Андерсена о голом короле. Наукообразные положения о классовости морали позволяют быть откровенно безнравственным по отношению к «врагам советского народа и социалистического строя». А что — мораль? — моральна правда, но не ложь, моральна искренность, морально сочувствие и т. п. Инакомыслящие, как правило, признают именно такую «внеклассовую» мораль.

Вот что это означает в условиях предварительного следствия, суда, психиатрической экспертизы: 1) давать правдивые показания на все интересующие КГБ или суд вопросы, заведомо пагубные для себя как экспортирующегося; 2) «наталкивать» КГБ и суд на неизвестные им обстоятельства и мотивы, давать эксперту необходимую ему «симптоматику»; 3) позволять: непозволительную слабость по отношению к следователю, которому «крайне необходимо успешно вести следствие», к свидетелю, струсившему «из боязни потерять должность», и т. п. К сожалению, это факты. Лгать — скверно, но учтите: от вашего желания и умения быть неморальным по отношению к лицам и организациям, исповедующим мораль готентота, зависит ваша судьба. На опыте сотен товарищей и собственном мы утверждаем: абстрактная моральность, определяющая поведение подследственного, подсудимого и экспортирующегося, противоречит его жизненным интересам. Ваше правильное поведение в период психиатрического исследования (как и следствия, суда) включает в себя не только необходимые элементарные знания из теории и практики психиатрии, но и «заземленную моральность». Все наши рекомендации рассчитаны на некоего «усредненного диссидента». Понятно, мы не можем учитывать все многообразие индивидуальных обстоятельств, интересов, судеб. Вовсе не обязательно следовать какой-либо конкретной рекомендации, если это объективно противоречит ре-альности. Мало того, это вредно. Бессмысленно, например, отрицать травму головного мозга в прошлом, если об этом имеются указания в документах; заикание, если вы заикаетесь, и прочее. Желательно, чтобы ваши потенциальные свидетели сумели дать столь же правильные и «чистые» показания о вашем психическом облике. Сведения, сообщаемые вами врачу, могут не совпадать с материалами следственного дела. Во-первых, закон не воспрещает подозреваемому или обвиняемому заведомо ложных показаний; во-вторых, сведения, имеющиеся у экспертов, не будучи тайной [для] КГБ (в советском праве врачебная тайна существует как чисто формальная категория), не могут быть использованы в материалах следственного и судебного расследования. Однако следует твердо помнить, что при даче эксперту каких-либо сведений о конкретных интересующих КГБ обстоятельствах следует быть осторожным, т. к. со временем эти сведения могут быть «оперативно разработаны».

Общие сведения о вашей жизни. Беременность вами и роды прошли нормально. Вы родились здоровым ребенком, сидеть, ходить, разговаривать научились вовремя. В детстве проявляли интерес к сверстникам, с удовольствием контактировали с ними. Не было предпочтения играм наедине с самим собой, чрезмерного фантазирования, лживости, упрямства; все привычки, поступки, суждения соответствовали возрасту и полу. К чтению проявляли умеренный или несколько повышенный интерес, предпочитали книги, соответствующие возрасту. Не было ночных страхов, снохождения, расстройств сна, заиканий, чрезмерно выраженного страха темноты, животных, высоты и проч. Не было неустойчивости настроения, слабоволия, повышенной обидчивости, неожиданных реакций агрессии, побегов из школы и дома, в занятиях успевали, на «второй год» не оставались, проявляли интерес к жизни класса, школы, двора, не самоустранялись из нее, пользовались расположением товарищей (однако не были излишне «примерными», безынициативными), ваши друзья всегда соответствовали вам по возрасту. В подростковом возрасте не было «особенностей» и «трудностей» поведения. Неудачи переживали спокойно, но не безучастно; не испытывали тяги к уединенным тихим занятиям, отвращения к спорту, к большим скоплениям людей, массовым зрелищам. Жили интересами своего возраста и круга: любили кино, книги (но не одну «фантастику»), игры; к членам семьи относились с любовью, жили интересами семьи, ее заботами, переживали за близких, их болезни, печали, их радости; не были скрытны, делились в семье своими интересами и новостями. Интерес к противоположному полу возник своевременно; к выбору профессии не были безучастны; всегда проявляли живые, яркие и адекватные эмоции, искренне сочувствовали горю и неудачам близких вам людей. По характеру не вспыльчивы, контакты с людьми не «поверхностные»; не ограничиваете себя интересами круга «семья-служба». Если вы человек скрытный, замкнутый, то виной тому робость, а не отсутствие потребности в общении, к профессиональным обязанностям не без-раличны, не испытываете к ним отвращения; если только того не требуют ваши занятия или профессия, не проявляете (и не проявляли) интереса к философским проблемам (ибо есть такой термин: «метафизическая интоксикация»), психиатрии, парапсихологии, математике. Учитывая уже известную вам психологию психиатра, не проявляйте интереса к современному «модерному» искусству и, особенно, понимания его. Свободное время вы не посвящаете одним аутистическим занятиям: чтению, садоводству, созерцанию природы и произведений искусства. Вы имеете «хобби», интересуетесь спортом (хотя бы зритель, болельщик). Если вы холосты, не объясняйте это отсутствием влечения к противоположному полу или отвращением к семейной жизни, найдите какую-либо иную причину (отсутствие квартиры, малая зарплата, собирался, но помешал арест…). В сексуальном отношении вы всегда были в границах «приличий». У вас никогда не было склонности к «непререкаемости суждений», вы понимаете и понимали, что «в жизни кривая линия зачастую короче прямой», у вас не было немотивированных, с точки зрения окружающих, поступков. Если объективно известно о некоторых особенностях вашего характера, например, о «срывах», то проявляйте критичность к себе. У вас никогда не было травм мозга, судорожных состояний, потерь сознания, галлюцинаций, расстройств памяти, заболеваний нервной системы (мозга); алкоголем не злоупотребляете, если и пили когда, то предпочитали сухие вина. Ваши социальные взгляды менялись с возрастом, корректировались окружающими людьми, событиями, книгами и т. п. Ваши реакции на несправедливость по отношению к вам не были излишне яркими, бурными, экспансивными и длительными. Инакомыслие зародилось под влиянием книг, рассказов очевидцев и жертв репрессий, воспитания в семье и школе (если обстоятельства позволяют безболезненно сообщать такие сведения), в результате трезвого объективного осмысливания реальности. Как это ни неприятно, но наилучшей мотивировкой вменяемых в вину деяний является: «Хотел прославиться, стать известным; не понимал серьезности последствий, не посмотрел на себя со стороны; не понял, что зашел слишком далеко» и тому подобное. К сожалению, именно такие (некрасивые) мотивировки положительно воспримутся на экспертизе. Мы не настаиваем на использовании этого совета всеми и всегда; но помните: иногда обстоятельства могут потребовать и такой меры защиты, тем более что нравственная ваша позиция (отказ «топить» товарищей, «чернить» свое прошлое и т. п.) не пострадает от этого вынужденного тактического приема.

В период следствия по делам инакомыслящих, как правило, имеет место лишение свободы в качестве меры пресечения. Лишенные возможности общения с близкими, друзьями, вырванные из первичной обстановки и «жизненного стереотипа», вы становитесь участником заведомо проигранной вами схватки с КГБ. Именно в следственный период ваше поведение и обстоятельства дела предрешат: быть или не быть вашей невменяемости. Самый простой способ гарантировать себя от последующей эскульпации таков: давать все интересующие КГБ сведения о всех интересующих его лицах; не жалеть ни близких, ни товарищей, ни посторонних; отречься от своего «преступного прошлого» и т. д. и т. п. Как правило, это гарантирует от психбольницы, даже если вы психопат, хронический алкоголик. История знает тому примеры. К счастью, такую объективно и субъективно аморальную защиту своих интересов принимают немногие. Надеемся, что этот элементарно простой метод неприемлем и для вас.

В период следствия на вас будут воздействовать следующие факторы: 1) глухая изоляция от внешнего мира; 2) тревога за будущее; 3) психологическое давление следователя; 4) почти обязательное соседство по камере заключенного — «наседки», прямо или косвенно оказывающего на вас психологическое давление. «Наседка» — специально подсаженный в вашу камеру человек, цель которого любым способом воздействовать на вас в благоприятную для КГБ сторону. Его методы включают уговоры дать показания, чистосердечно раскаяться, чтобы заслужить прощение; при этом «наседка» ссылается на свой личный пример или примеры своих знакомых. Иногда он «случайно» находит общих с вами знакомых в прошлом и, с ссылкой на их слова, сообщает известную ему «правду» об «изменах» вашей супруги или невесты. «Наседка» выуживает из вас необходимую следствию информацию, создает в камере совершенно нетерпимою психопатическую обстановку, мешает вам спать, есть, читать и т. п. Следователь, как вы сами убедитесь, органически не может придерживаться закона в своих действиях, он будет вас уговаривать, запугивать, шантажировать, нарушать процессуальные нормы оформления следственной документации и т. п.

Широко известная самиздатовскому читателю Памятка А. Вольпина о поведении на следствии имеет, как сейчас выяснилось, существенный недостаток: предлагаемая А. Вольпиным «юридическая позиция» на следствии (требование от следователя соблюдать букву закона, четкое знание и отстаивание своих юридических прав) мешает следователю «чисто» вести ваше дело, запугивать на очных ставках ваших свидетелей, подтасовывать показания в протоколах допросов и т. д. Это выводит из сил следователя и вынуждает его обратиться к поискам у вас психических изъянов, ходатайствовать о направлении вас на психиатрическое исследование. Особенно «экспертогенен» для вас отказ от дачи показаний вообще (законом не воспрещаемый). Поэтому рекомендуем обращаться к подобным методам ведения своего дела только в крайних случаях.

Если позволяют обстоятельства, не ведите со следователем разговоров на «эмоциональные» для вас темы; зачастую следователь сознательно ведет подобные беседы на небезразличные для вас темы в таком «ключе», чтобы вызвать у вас эмоциональную реакцию. Таким образом, например, «готовили» к экспертизе Леонида Плюща, чтобы документально оформить его «фантазии».

Будьте заранее готовыми к ложным заявлениям следователя об имеющихся против вас «уликах», «изобличающих вас показаниях». Помните: вы не сможете доказать следователю (как и суду), что имели место слежка за вами, провокации против вас и прочее, именно потому, что это очевидно. А эксперты на этом основании присоединят к вашему «диагнозу» и «бред преследования». По этой же причине не настаивайте на данных аспектах, если позволяют обстоятельства дела. Старайтесь аргументировать свои мнения не личным опытом или анализом действительности, но ссылкой на литературные источники, утверждения авторитетов и т. п. (Иначе в экспертном заключении появится положение о «переоценке ваших данных»). Не стесняйтесь выражать беспокойство о семье, близких, друзьях. Это необходимо для аргументирования в пользу вашей «эмоциональной сохранности».

Голодовки в качестве протеста желательно применять только при крайней необходимости: при желании отказ от приема пищи может быть истолкован как патология психики (это случилось с Петром Григорьевичем Григоренко).

Ни в коем случае нельзя упоминать о разочаровании в жизни, нежелании дальше жить, планах покончить с собой. Это немедленно навлечет на вас подозрение в психической болезни и может быть веским аргументом в пользу эс-кульпации. О мыслях, о планах покончить с собой нельзя говорить даже.

Не бойтесь воздействия на вас фармакологическими веществами, вводимыми посредством воды или пищи; не отказывайтесь от лечения, если больны, — факты подобных воздействий, как правило, не подтверждаются. Мы полагаем, что подобные методы воздействия не практикуются вообще, т. к. сопряжены с определенными чисто техническими трудностями и на самом деле были бы мало эффективны.

Никакие «научные» методы не смогут заставить вас поступать против собственной воли и совести. То же касается и гипнотического внушения, в подобных ситуациях вообще неэффективного.

Период психиатрического исследования и собственно экспертизы мы рассматриваем на примере стационарного экспертирования, как наиболее сложного случая.

Конвоем вы доставлены в приемный покой психиатрического учреждения, где уже с первых минут находитесь под наблюдением медицинского персонала. В приемном покое происходит санитарно-гигиеническая обработка испытуемого и первая беседа с врачом. Не отказывайтесь от гигиенических процедур, беседы и врачебных манипуляций, т. к. это может быть расценено как «психический негативизм». В палате (или камере) вы встретитесь с иными исследуемыми. В их числе могут быть и психически больные люди, к присутствию которых вам придется привыкать. Не бойтесь их, даже агрессивные больные не столь опасны, как утверждает молва, тем более в условиях больницы, психиатрического стационара, с практикуемыми методами «устрашения». Помните, что и здесь не исключено присутствие «наседки». Как правило, в каждой палате постоянно находится санитар или фельдшер, в его функцию входит непрерывное наблюдение и, при необходимости, купирование, с помощью инъекций медикаментов или различных видов «фиксаций», агрессивности, повышенного возбуждения и проч.

Средний медицинский персонал в психиатрических учреждениях ведет журнал наблюдений, где подробнейшим образом фиксируются все особенности поведения больных и исследуемых, их высказывания, просьбы и т. п. Поэтому: контролируйте каждый свой поступок, каждое слово — все будет доложено «ведущему» вас врачу (т. н. «докладывающему врачу», представляющему вас экспертной комиссии). Беседы с «докладывающим врачом» во многом определяют заключение комиссии. Будьте достаточно вежливы с ним (как бы ни относились к нему); по возможности отвечайте на все вопросы; некоторые вопросы могут показаться «глупыми» («Какое сегодня число? день? год? Сколько останется, если из ста вычесть тринадцать? В чем смысл пословицы «Не в свои сани не садитесь»?» и т. д.). У вас будет возможность определить интеллектуальный уровень психиатра, его манеру вести беседу, ваша задача говорить с ним «на одном языке, на одном понятийном уровне».

Многие советы о тактике беседы с психиатром и ее содержании изложены выше, в иных разделах нашей работы. Старайтесь не пользоваться выражени-ями, которые могут быть расценены как «символические ассоциации» (например, из опыта(?) Григоренко: ему был задан вопрос о «мотивах» его «антисоциальной деятельности». Григоренко ответил так: «Нечем было дышать»).

Не утверждайте категорически о слежке за вами, преследованиях, подслушиваниях, провокациях и т. п. (Печерникова и Косачев: «По мере развития и перерастания параноидных реакций в патологическое развитие личности основные патологические образования постепенно начинают обрастать бредовыми идеями преследования, отношения, «интерпретации»).

Голодовки следует объявлять только в крайних случаях, т. к. они тоже будут расценены как проявление «психопатического негативизма». Убедить психиатра в объективности и социальной обусловленности своих убеждений вы не сумеете (именно потому, что он и сам это понимает); ввиду этого не рекомендуем углубляться в дискуссию на социально-политические темы, иначе может быть констатирована «переоценка своих данных». (Печерникова и Косачев: «Сверхценные представления сменяются интерпретативным бредом, который приобретает черты некорректируемости, убежденности, паралогичности, появляется переоценка своих данных».) Может быть отмечена и «обстоятельность мышления» (так случилось с Григоренко).

Разумеется, если психиатр задался целью выявить у вас патологию, любой ваш ответ и поступок может быть расценен соответствующим образом. У Жореса Медведева, например, было констатировано «расщепление личности» на том основании, что он по профессии биолог, а пишет стихи…

Ваше поведение должно быть максимально естественным, не скрывайте тревоги о будущем, о семье, близких, друзьях, чтобы не выявили у вас «эмоциональную сглаженность» или «холодность».

Отрицайте знакомство с нашей работой, не сообщайте, что когда-либо интересовались психиатрией, парапсихологией, философией, религией (если это возможно, исходя из объективных данных обстоятельств).

Помните, что советский врач не может гарантировать вам соблюдение профессиональной тайны. Не сообщайте ему «оперативных» сведений, которые могут быть использованы против вас или ваших знакомых.

Спустя определенное время, «докладывающий» врач представит вас комиссии, сообщит ей о своих наблюдениях, характере и содержании бесед с вами, сделает предварительный анализ и даст заключение о вашей вменяемости (или невменяемости).

И последнее: молва о «фармакологических» допросах в психиатрических учреждениях не беспочвенна. Существует метод так называемого «ами-талового интервью», посредством внутривенного введения амиталиатрия. Через короткое время (секунды) после введения у испытуемого наступает непродолжительное состояние опьянения, сходного с алкогольным, затем переходящее в глубокий сон. Принцип довольно банален: «у пьяного развязывается язык». Метод «растормаживания» (так его называют официально) применяется в случаях, когда у испытуемого или больного хотят выявить скрываемый бред, галлюцинации и т. п. Компетентно заявляем: метод малоэффективен, не бойтесь его, контролируйте свое состояние (это возможно), и эффект «развязывания» вашего языка не удастся.

Может случиться худшее: несмотря на полное следование нашим рекомендациям, вы будете признаны невменяемым и определением суда направлены на принудительное психиатрическое лечение.

Бесправное положение психически больного незавидно. Вы не должны отчаиваться! Многие десятки ваших товарищей долгие годы находятся на принудительном лечении без значительного ущерба для здоровья. Несмотря на весь арсенал психофармакологических средств, шоковую терапию, современная наука, к счастью, пока не в состоянии необратимо изменить человеческую индивидуальность, убить личность в человеке.

Каждые шесть месяцев вас должны представлять на очередную психиатрическую экспертизу, этого требует закон. Кто знает, может быть, одна из таких комиссий признает вас «излеченным». Нет никаких оснований надеяться на совесть врачей; к сожалению, малоэффективно и давление мирового общественного мнения по поводу преступного использования психиатрии в СССР.

Практика показывает, что для создания себе более или менее сносных условий существования в психиатрической больнице (менее выраженный «режим притеснения», разрешение на чтение книг, более мягкое «лечение» с более продолжительными перерывами между курсами) необходимо сообщать врачам о «переоценке своих прежних болезненных убеждений». Отдавая должное мужеству Леонида Плюща, сознательно отказывающегося в спецбольнице г. Днепропетровска от любых «тактических приемов», мы настоятельно рекомендуем все же пользоваться ими. В этом и только в этом единственная надежда на спасение.

Экспортировавший одного из авторов данной работы профессор Ушаков так пишет в своем учебнике, рассчитанном на студентов-медиков: «Научные идеи, доминирующие в сознании ученого, фанатические идеи верующего представляют собой варианты переоценки (т. е. сверхценных, патологических) идей».

Стоит ли удивляться после этого широкой практике эскульпации инакомыслящих?

Знание элементарных положений психиатрической практики, умение сознательно и грамотно вести себя при встрече с психиатром — необходимо сегодня многим. Известные обстоятельства нашей жизни помешали нам ранее письменно обобщить наш опыт и предложить его читателям.

Наша работа рассчитана и на тот случай, когда вам придется выступать на следствии в качестве свидетеля. Тогда от ваших показаний будет зависеть судьба других людей.

Столь сжатый объем не позволил достаточно глубоко и серьезно осветить некоторые вопросы теории психиатрии и взаимоотношение права и психиатрии, поэтому для тех, кто желает ознакомиться с проблемами, затронутыми в нашей работе, рекомендуем следующую литературу.

Рекомендуемая литература

1. Уголовный кодекс (комментарии).

2. Уголовно-процессуальный кодекс (комментарии).

3. Основы законодательства Союза ССР и союзных республик о здравоохранении (стр. 36).

4. Закон РСФСР о здравоохранении (стр. 54–56).

5. Инструкция о неотложной госпитализации психических больных МЗ РСФСР.

<…>

8. Медведев Ж. «Кто сумасшедший?», Самиздат.

9. Григоренко П. Воспоминания, Самиздат.

11. Гиляровский В.А. Психиатрия, М., 1964.

12. Ганнушкин Н.В. Избранные труды, М., 1964.

13. Тимофеев Н.Н., Тимофеев Л. Н. Вопросы медицинской деонтологии в судебно-психиатрической клинике. Журнал «Невропатология и психиатрия» им. Корсакова, 1973, № 5.

14. Печерникова Т. П., Косачев А. А. Некоторые особенности становления и диагностики паранойяльных синдромов при психопатиях. Судебно-медицинская экспертиза за 1973 год., № 4.

15. Тимофеев Н.Н. Деонтологический аспект распознавания больных шизофренией. Журнал «Невропатология и психиатрия» им. Корсакова, 1974 г., № 7.

16. Шманова Л.М. Клиника вялотекущей шизофрении по данным отдаленного катамиеза (докторская диссертация), М., 1968.

Наряду с этим убедительно просим опубликовать за именем Глузмана «Заочное судебно-психиатрическое исследование по делу Григоренко».

Если необходимо, дайте в конце работы словарь терминов. Буковский В. Глузман С.

Владимирская тюрьма — Пермский политлагерь

Источник: «Хроника защиты прав в СССР». Январь-февраль 1975 года. Вып. 13. Изд-во «Хроника», Нью-Йорк.

Подрабинек Александр Пинхосович (Род. 1953)

Медицинский работник, публицист, редактор.

Александр Подрабинек, главный редактор еженедельной правозащитной газеты «Экспресс-Хроника», родился в 1953 г. в Москве. После получения среднего медицинского образования работал на станции скорой медицинской помощи в Москве. С начала 70-х годов принимал участие в правозащитном движении в Советском Союзе. К 1977 г. закончил книгу «Карательная медицина» — об использовании психиатрии в СССР в политических целях. В том же году реферат рукописи был представлен Amnesty International в качестве одного из документов на Международном конгрессе психиатров в Гонолулу. В 1979 году книга была напечатана в США.

Подрабинек — один из четырех (В. Бахмин, И. Каплун, А. Подрабинек, Ф. Серебров) учредителей образованной в январе 1977 г. Рабочей комиссии по расследованию использования психиатрии в политических целях, которая была создана при Московской Хельсинкской Группе. Участвовал в издании неподцензурного бюллетеня «Хроника текущих событий».

В 1978 г. арестован по обвинению в клевете на советский строй (за книгу «Карательная медицина») и осужден на 5 лет ссылки в северо-восточной Сибири. В 1980 г., в ссылке (Оймякон, Якутия) вновь арестован по аналогичному обвинению за статьи в зарубежной прессе, переиздание «Карательной медицины» на английском языке и распространение самиздатской литературы. Приговорен к 3,5 годам лагерей.

После освобождения из заключения жил в городе Киржаче (Владимирская область), работал на скорой медицинской помощи.

С1 августа 1987 по 26 апреля 2000 г. — главный редактор еженедельной правозащитной газеты «Экспресс-Хроника». С 2000 г. — главный редактор Правозащитного информационного агентства ПРИМА.

Эта книга обращена к общественности, прежде всего к тем, кому небезразлична судьба людей, чьи гражданские права грубо попираются в нашей стране.

О психиатрическом насилии как средстве подавления инакомыслия в СССР стало известно из воспоминаний бывших узников психбольниц, из информационных сообщений, из писем и заявлений диссидентов.

Нами предпринята попытка обобщить эти материалы и, дополнив их новыми, разобраться в сути проблемы, попытаться отразить различные ее сторо-

ны — историческую, правовую, медицинскую. Мы, безусловно, не претендуем на то, что эта попытка нам целиком удалась. Возможно, иные места грешат дилетантизмом. Некоторые стороны карательной медицины отражены слабо, другие совсем упущены (например, случаи заключения здоровых людей в психбольницы не по политическим мотивам). Некоторые сведения «Белого списка» нуждаются в дополнительной проверке.

Тем не менее мы решили предать эту работу гласности. Мы не можем больше ждать, совершенствуя стиль и уточняя детали. Не могут больше ждать около тысячи заключенных спецпсихбольниц, которым каждый новый день несет новые страдания, болезни, гибель.

Мы призываем все заинтересованные организации — английскую «КАРА», Международный Красный Крест, «Международную Амнистию», Всемирную Организацию Здравоохранения, все ассоциации психиатров и юристов — всех людей доброй воли принять участие в судьбе этих заключенных.

Только совместными усилиями юристов, психиатров, журналистов, общественных и политических деятелей, профессиональных и гуманитарных ассоциаций можно добиться успеха в борьбе с использованием в СССР психиатрии в политических целях.

Причины

Причины, породившие столь необычные карательные методы, кроются в политическом состоянии нашей страны в настоящее время.

Репрессии против инакомыслящих проводились во все времена существования России, которая не имеет традиций гражданской свободы и честной политической борьбы. Только четыре месяца (с марта по июнь 1917 г.) существовала в России политическая свобода и не существовало политических заключенных. Во все же остальные времена режим мог быть мягче или жестче — это зависело от его устойчивости. Русское общественное мнение редко играло сколько-нибудь серьезную роль в политической жизни страны. Гораздо большее влияние на Россию оказывало общественное мнение Запада. Но опять же, это влияние было сколько-нибудь заметным только в дни политических неудач, военных поражений, раздробленности — одним словом, в дни неустойчивости режима. Это всегда был вынужденный шаг, и чтобы уменьшить действенность общественного мнения, подчинить его политическим интересам, в России были изобретены две системы, чрезвычайно ее характеризующие, — это камуфляж общественной жизни и «железный занавес». И то и другое — изобретения не XX века. Возьмем, к примеру, время, когда русское государство находилось на грани развала, — «смутное время», междуцарствие в конце XVI — начале XVII веков. В начале 1600-х годов в России были небывалые неурожаи, ливни, эпидемии холеры, страшный голод. Бедствия были настолько велики, что, по свидетельству путешествующего по России иностранца Бера, людоедство стало обыденным явлением. В одной только Москве от голода погибло свыше 500 тысяч человек. И вот, в разгар бедствия, в июне 1604 года в Россию прибыл императорский посланник из Праги. «До приезда его было отдано царское повеление, чтобы ни один нищий не встречался ему на пути и чтобы все рынки, которые мог он видеть, изобиловали жизненными потребностями: Борис (Годунов — А.П.) хотел истребить и малейший след дороговизны… угощали посла с роскошью удивительной: изобилие яств и напитков, богатство одежд — все скрывало дороговизну, которая таилась в одних сердцах и жилищах. Ни один царский подданный не смел, под опасением телесного наказания, рассказывать кому-либо из посольской свиты о великой нужде народной; надобно было говорить, что все дешево, всего в изобилии» [1]. Так удалось дезинформировать зарубежное общественное мнение, а «железный занавес» (тогда в качестве многочисленных застав на западных дорогах) не позволил просочиться на Запад истинной информации.

Другой великолепный пример камуфляжа приведен в романе А.И. Солженицына «В круге первом» (глава «Улыбка Будды»).

Эти две системы, действовавшие веками, — камуфляж и «железный занавес» — используются и в наше время.

Режим ведет работу по дезинформации общественного мнения в двух направлениях:

1. чтобы Запад получал из СССР только информацию об успехах коммунистического рая;

2. чтобы население СССР получало только информацию об ужасах капиталистического ада и не имело правдивой информации о положении в собственной стране.

Однако все труднее сдержать поток правдивой информации, все труднее приукрашивать ложь, а насилие выдавать за милосердие, так как в нашей стране появились граждански честные люди, которые не мирятся с ложью и готовы страдать за правду. Их очень немного, но для режима они страшнее всех воров, убийц, насильников и прочих уголовников вместе взятых, ибо их оружие — это правда, а как писал В. Шекспир: «Кто прав, тот трижды вооружен» [2].

Вот тут-то и приходит на службу карательная медицина. За рубежом не должны знать, что в СССР есть сопротивление, наши сограждане не должны воодушевляться примером этих единиц, и ни за границей, ни внутри страны не должна звучать правда об СССР. Но устраивать процессы — слишком шумно, убивать без суда — слишком скандально. И был найден другой выход — объявлять политических противников психически больными. В самом деле, можно ли серьезно относиться к сопротивлению со стороны шизофреников, велика ли цена информации, которую сообщают слабоумные, и какой, наконец, здоровый человек будет подражать сумасшедшим?

Кроме политической выгоды, на наш взгляд, использование карательной медицины объясняется существованием соответствующей психологической основы.

Обвинение диссидентов в психической неполноценности имеет в некоторой степени подсознательный, априорный характер. Кому из нас не приходилось, увидев поступок человека, мотивы которого нам не ясны, воскликнуть: «Сумасшедший!» Социальное поведение диссидентов выходит за рамки строго очерченных норм общественного поведения советских людей. Это поведение диктуется иными нравственными категориями, не нормальными по советским стандартам. Советские власти и, надо признать, значительная часть нашего общества если и не считают диссидентов буйными умалишенными, то во всяком случае расценивают их как людей необычных, странных, отклоняющихся от нормы. Здесь кроется возможность незаметного перехода от понятия необычности или нетривиальности к понятию сумасшествия. Если сумасшедшие оцениваются медицинскими категориями, то необычность, ненормальность — общечеловеческими, бытовыми. С легкой руки снежневских и лунцев эти критерии, да и сами понятия стали почти адекватными, равноценными.

Непонятным и необычным кажется обывателю поступок, например, генерал-майора П.Г. Григоренко. Человек, имеющий материальный достаток, твердое положение в обществе, устроенный быт, вдруг встает на путь активного сопротивления социальной несправедливости.

Озадаченный обыватель воскликнет: «Ненормальный!»

Бдительный коммунист прошипит: «Враг!»

Психиатр констатирует: «Душевнобольной. Социально опасен».

Так совершается этот переход. Так происходит обесценивание медицины в угоду власти. Так торжествуют примитивизм понятий и нетерпимость.

Совсем диким кажется обывателю поступок Ильи Рииса — в знак политического протеста принявшего решение умереть. Это выше обывательского понимания, это выходит за установленные им рамки нормального социального поведения. Эгоизм, трусость, рабская покорность — характерные черты среднего советского человека. Те, кто осмеливаются вести себя иначе, ненормальны по советским нравственным меркам.

И П. Григоренко, и И. Риис, и многие другие, отошедшие от советских норм общественного поведения, поплатились за это принудительным лечением в психиатрических больницах. Возможно, если бы общественное мнение не расценивало этих людей как ненормальных, психиатры не решились бы объяснять их поведение как следствие психической болезни. Пренебрегши медицинским долгом и профессиональной порядочностью, они сделали своей опорой дилетантизм и невежество, отождествляя нетривиальность, нравственную необычность с психической неполноценностью.

Эти психиатры к тому же настолько недобросовестны, что не утруждают себя даже поисками общепризнанных диагнозов. Они пишут то, что кажется им ненормальным по их непрофессиональным, обывательским меркам: «мания правдоискательства», «мания марксизма» и т. д. Действительно, какому нормальному человеку в СССР придет в голову искать справедливость? Вполне возможно, что у многих карателей от медицины действительно где-то гнездится мысль: «А не сумасшедший ли он в самом деле?» Настолько сильны у нас традиции несвободы и пропаганда единомыслия, что далеко не всякий решится признать за другим право на общественную позицию, отличную от официальной.

У психиатров-карателей существует некий переводной термин, связывающий девиацию поведения с психической патологией, — «неправильное поведение». Правила поведения вырабатываются традицией и укрепляются законом, но кара за нарушение этих правил стала прерогативой психиатрии.

Этот подход характерен для замкнутого, несвободного общества с установившейся формой единомыслия, с чертами тоталитаризма. Свободное плюралистичное общество допускает широкий нравственный выбор, возможность естественного поведения людей с различными нравственными позициями. Свобода и терпимость учат уважать чужие мнения, не допускают возможности огульного обвинения в психической неполноценности из-за несогласия или даже непонимания.

В советском обществе несогласие одиночек вызывает непонимание масс и властей. Не имея культуры свободы и, больше того, желая сохранить тоталитаризм, власти обвиняют инакомыслящих в сумасшествии.

Корни карательной медицины — в отчуждении, в непонимании, огульности, самоуверенности, нетерпимости. Это ее психологическая основа. Следующий шаг — наказание за несоответствие традиционным нормам. Тоталитарная политическая власть карает тех, кто несет людям мысль о свободе и плюрализме, об открытом противоборстве идей. Изобилие лозунгов «Народ и партия едины», «Еще теснее сплотимся вокруг родной ленинской партии», «Дело партии — дело народа» указывает, насколько власть дорожит монолитностью и единообразием общества. На наших глазах происходит попытка осуществления «Проекта о введении единомыслия в России» Козьмы Пруткова [3].

Таковы, на наш взгляд, более глубокие причины существования карательной медицины в СССР.

Слава Богу, «ненормальные» все-таки существуют в нашей стране. Это не только психически, но и нравственно здоровые люди, несущие нашему духовно больному обществу культуру свободы и демократии, за что их и обрекают на заточение в психиатрических больницах.

Принципы содержания психически больных складывались в течение длительного времени. Методы изоляции душевнобольных от общества всегда соответствовали господствующим в данное время представлениям о психической болезни, уровню экономического развития государства и систем социального презрения и обеспечения, всему нравственному облику общества. Отношение к больным вообще характеризует моральную атмосферу и материальное благосостояние государства, а отношение к душевнобольным как самой отверженной части общества — тем более. Общество, не обремененное идеологией ненависти или борьбой за физическое выживание, всегда выделяло значительную часть общественных фондов на призрение больных и неимущих.

Даже примитивные социальные системы автократического или тоталитарного типов проявляют известную заботу о душевнобольных. Впрочем, скорее всего она диктуется не столько мотивами сострадания к больным, сколько стремлением обезопасить здоровую часть общества. Но как бы то ни было, институты психиатрической помощи существуют уже не одну сотню лет. Посмотрим, как изменились условия содержания психически больных за это время.

У читателя может возникнуть закономерный вопрос — зачем нам смотреть на условия содержания больных людей, если карательная медицина занимается здоровыми? Это правильно, но не забудем, что в советских психбольницах содержатся и душевнобольные, судьба которых хотя и не связана с карательной медициной, но нам небезразлична. Кроме того, рассмотреть этот вопрос нас обязывает близость тематики. К нашим инакомыслящим в СПБ применяются некоторые меры, распространенные в практике домедицинского периода психиатрии. Это свидетельствует либо о действительном чудовищном отставании советской психиатрии в вопросах диагностики и лечения, либо о преднамеренном использовании средств средневековой медицины с целью подавления инакомыслия. Мы склоняемся к последнему.

Первые убежища для больных появились на Ближнем Востоке у арабов в VII веке от Р. X.

В X веке такие убежища появились в Древнерусском государстве.

В 1377 году в Лондоне открылась первая больница для психически больных — Вифлеемский госпиталь. Вслед за этим подобные приюты начали открываться и в других городах Европы. Располагались они, как правило, в зданиях аббатств, тюрем или заброшенных солеварен. Помещения были сырые и холодные, питание отвратительное. Больные приковывались цепями к стенам. Лишенные наблюдения врача, находясь в ужасных условиях, они умирали от соматических заболеваний.

Мероприятия медицинской направленности сводились в основном к ограничению физической свободы. Для этого применялись смирительные, «горячечные» рубашки, смирительные кровать и стул (насильственная фиксация к кровати или стулу). Считалось, что терапевтическое значение имеет принудительное стояние и принудительное вращение в специальной «вращательной машине», обливание головы больного струей воды или монотонно падающими каплями. Все это дополнялось грубым, часто издевательским отношением надзирателей.

Такое положение повсеместно продолжалось до Великой Французской революции. В 1792 году французский врач Филипп Пинель (1745–1826 гг.), заведующий психиатрическими убежищами Бисетр и Сальпетриер в Париже, впервые снял с душевнобольных цепи, чем положил начало практическому осуществлению принципа нестеснения. В 1796 году английский врач Тьюк (W. Тике) открыл «Йоркскоеубежище», основанное на нестеснении психически больных и трудотерапии.

Принцип нестеснения был впервые сформулирован английским врачом Джоном Конолли в 1842 году и до сих пор не потерял своей актуальности. В 1839 году один из родоначальников петербургской школы психиатров И.Ф. Рюль писал: «Никто не имеет права подвергать больных телесному или другому какому-либо наказанию…» В России идеи Конолли были поддержаны выдающимся русским психиатром С.С. Корсаковым (1854–1900 гг.) и его школой.

Один из самых известных и почитаемых советскими психиатрами учеников Корсакова В.П. Сербский вспоминает о своей деятельности в Тамбовской земской психиатрической больнице:

«Вся моя деятельность в Тамбове была направлена к тому, чтобы вкоренить самые простые мысли и в земстве, и в больнице, и в Тамбовском обществе: что душевнобольных надо кормить, надо одевать — по крайней мере не хуже, чем других больных, что с ними надо обращаться по-человечески…, что можно больных не связывать…» [4]

Послереволюционная советская эпоха официальной проповедью насилия смела обычные представления о доброте и гуманности. Принцип нестеснения был на долгое время забыт.

Но не навсегда. Вот что можно прочесть в официальном советском учебном пособии по психиатрии (В.Ф. Матвеев. М., 1975, стр. 326):

«Основной организационный принцип работы психиатрических учреждений — режим нестеснения, что предусматривает недопустимость мер, стесняющих личную свободу и унижающих достоинство человека».

Казалось бы, теоретически вопрос решен — принцип нестеснения победил! Но буквально тут же следует оговорка: «Однако в связи с особенностями психического состояния больных в подавляющем большинстве психиатрических стационаров нашей страны существует система «закрытых дверей». Режим «закрытых дверей» есть элемент стеснения больных, существенное ограничение их личной свободы.

То, что режим СПБ строже, чем в обычных психбольницах, можно было бы понять, так как они в принципе предназначены для особо социально опасных больных. Однако методы воздействия переходят всякие разумные границы. Насильственные меры, применяемые в спецпсихбольницах, часто принимают форму возмездия больничных властей за неподчинение установленному режиму, или наказания за прошлую криминальную деятельность на свободе, или характер наглядной профилактики.

Большинство бывших узников СПБ заявляют, что в случае свободного выбора они предпочли бы лагеря, где, может быть, они потеряли бы физическое здоровье, но сохранили бы при этом способность мыслить и чувствовать.

Те, кто побывал и в лагерях, и в спецпсихбольницах, отмечают некоторую схожесть в режимах этих учреждений.

Большинство специальных психиатрических больниц расположено на территории ныне действующих или в здании бывших тюрем. Территория СПБ отгорожена от посторонних взоров пяти-шестиметровой стеной, поверху которой натянута колючая проволока и провода под током. Около стены, с внутренней стороны, прогулочная дорожка часового, за ней — двух-трехметровая запретная зона. По углам территории расположены вышки с установленными на них прожекторами и постоянным караульным постом.

Случаи побегов из СПБ бывали. По свидетельству В.Е. Борисова, в Благовещенской СПБ при попытке к бегству были убиты два заключенных. К сожалению, нам неизвестны их имена и их психическое состояние. Дважды пытался бежать, сначала из Ленинградской, а затем из Орловской СПБ, капитан ВМС Сергей Сергеевич Алексеенко, но оба раза неудачно. Известны и другие случаи удачных и неудачных побегов.

Охранную службу в СПБ, как и в тюрьмах, несут офицеры и солдаты внутренних войск. Они же организуют стукачество, проводят политбеседы, травят бдительность. Таким образом, в спецпсихбольницах по существу два начальства — военное и медицинское. Соответственно тому есть и два руководителя — начальник спецпсихбольницы и главврач.

Спецпсихбольницы состоят обычно из нескольких (порядка десяти) отделений. Как уже говорилось, в СПБ заключенному за время его пребывания там предстоит пройти от самого тяжелого до самого легкого «выписного» отделения. Режимы в этих отделениях различны, и мы дадим характеристику некоего среднего режима — не самого легкого, но и не самого тяжелого.

Но прежде несколько слов о терминологии. По советскому законодательству принудительное лечение не является наказанием, и поэтому узники СПБ именуются больными, а не заключенными. Мы не видим в этом существенного различия, а учитывая, что в СПБ попадают не только больные, но и здоровые люди, считаем, что термин «заключенный» больше соответствует их фактическому положению. Кстати, как мы уже писали, в 50-х годах власти были менее щепетильны, и СПБ тогда назывались ТПБ — тюремнопсихиатрические больницы, а их узники — б/з/к: больничные заключенные. То же самое и с камерами, которые власти СПБ предпочитают называть палатами. Однако эти «палаты» находятся в бывших тюремных корпусах. Такие «палаты» в Ленинградской СПБ, например, являются, по свидетельству В.Е. Борисова, точной копией камер Петропавловской крепости. Мы будем называть вещи своими именами: камеры — камерами, а заключенных — заключенными, невзирая на то что они «освобождены от уголовной ответственности»[5] и попали туда не по приговору, а по определению суда.

Обычно в камере СПБ находится около десяти человек. Это в основном психически больные люди, совершившие тяжкие уголовные преступления. В Казанской СПБ, например, по свидетельству Н. Горбаневской, до 90 % заключенных имеют в деле 102 статью УК РСФСР — убийство с отягчающими обстоятельствами. (Отнюдь не все они психически больны. Не таким ли путем органы юстиции пытаются выполнить план по снижению преступности? Ведь деяние душевнобольного не есть преступление). Политических заключенных, особенно здоровых, или, как их еще называют, «сознательных», стараются вместе в одну камеру не помещать. Больные сокамерники бывают беспокойны, агрессивны, ночью разговаривают, бредят, мешают спать. Камерное общество — важный фактор в жизни заключенного. Постоянное окружение душевнобольных трудно переносимо для любого психически полноценного человека. Среди заключенных попадаются и симулянты, переигрывающие сверх необходимого. Они тоже доставляют здоровым много неприятностей.

Стены камер — голая штукатурка. Окна маленькие, зарешеченные, да и те часто закрыты деревянными щитами — намордниками.

Ночью в камере, как и в тюрьме, горит свет. Лампочка окружена проволочной сеткой, иногда на нее надевают красный плафон. Новички с трудом привыкают к этому — при свете, особенно красном, спать трудно. Спят заключенные на металлических нарах или кроватях.

Баня и смена постельного и нательного белья — один раз в десять дней. Одежда больничная. Зимой в камерах и на прогулках бывает холодно, но иметь свою одежду часто не разрешают.

Клозет находится иногда в самих камерах, иногда в коридорах, куда выходить часто запрещается (в разных отделениях по-разному). Тогда приходится каждый раз особо просить надзирателя открыть камеру. Количество табачных изделий может быть ограничено или вовсе отменено в виде наказания.

Свобода передвижения чаще всего ограничена стенами камеры. Еду подают через кормушку в двери. В некоторых отделениях выводят в общую столовую.

Качество питания отвратительное даже на неприхотливый вкус. Процветает воровство. Продукты воруют многие врачи, медсестры, фельдшера, санитары, надзиратели, не говоря уж о работниках пищеблока. Кроме того, весь персонал СПБ в рабочее время питается в общей столовой, и это практически тоже за счет заключенных. Режим питания иногда организован, мягко говоря, неразумно.

Единственное, что может улучшить положение заключенных, — это посылки. Кто не получает их, часто страдает от голода. Правда, многие заключенные делятся продуктами с товарищами. Количество посылок и передач в большинстве СПБ ограничено, в некоторых вовсе запрещены, а в некоторых — без ограничений. Вес посылки или передачи, как правило, не должен превышать 5 кг. Некоторые продукты запрещены.

Письма разрешается отправлять ограниченного формата два раза в месяц и только родным. Получать письма можно без ограничения количества и от кого угодно. Вся корреспонденция подвергается цензуре и в случае надобности подшивается к истории болезни. Поэтому многие письма заключенных пропадают. Не доходят и многие письма с воли. В качестве наказания могут запретить отправку корреспонденции из СПБ.

Свидания предоставляют только родным и, как правило, не чаще одного раза в месяц в течение двух часов. Тем, кто живет далеко от места заключения, может быть предоставлено одно четырехчасовое свидание в два месяца. Свидания происходят в присутствии надзирателя. Пришедшие на свидание и заключенные разделены столом, отгороженным внизу до пола деревянным щитом. Иногда стол разделен вверху полуметровым оргстеклом. Как и в тюрьме, здесь запрещены многие темы для разговоров. При нарушении этих правил или в порядке наказания заключенного свидание могут сократить или даже вовсе отменить.

Поездка на свидание часто представляет для родных известные материальные трудности, особенно если СПБ далеко, а заключен в нее отец многодетного семейства, основной кормилец семьи. Даже те, кто получает денежную помощь от западных благотворительных организаций, Русского фонда и частных лиц, испытывают определенные затруднения. А как же быть тем, кто, живя в провинции, не связан с этими организациями? Они часто находятся в атмосфере моральной изоляции, когда прежние друзья боятся не только одолжить деньги для поездки на свидание, но даже протянуть при встрече руку. Положение этих семей особенно тяжелое.

Заключенный может получать с воли деньги, которые перечисляются на его личный счет. В большинстве СПБ сумма денег на счету не ограничена и на них можно покупать продукты из больничного ларька. Правда, там никогда ничего хорошего не бывает. В некоторых СПБ личный денежный счет ограничен 10 рублями, а покупки в ларьке можно делать не более чем на 3 рубля в месяц. Кстати, этих денег заключенный в руки не получает, так что нелегально в СПБ между заключенными бытуют примитивные формы товарообмена.

Прогулки — один раз в день, полтора-два часа. Зимой длительность прогулок уменьшают, но многие этому даже рады — в больничной одежде холодно. Иногда прогулки бывают принудительными, и за отказ от них грозит наказание. Если же заключенный рвется на прогулку, то в наказание можно ему ее запретить. Это действительно серьезное наказание, особенно летом, когда в камерах невыносимая духота от раскаленных стен и испарений из часто засоряющихся унитазов.

Трудотерапия в некоторых СПБ является обязательной, в некоторых просто поощряется администрацией. Многие здоровые заключенные работают с радостью, и тогда у властей СПБ есть лишний козырь — они могут наказывать их, запретив работать. Однако большинство работать не желает, так как эта работа не соответствует их интересам и профессии. Работают заключенные в картонажных, ткацких, переплетных, швейных и других мастерских, получая за это нищенскую заработную плату. За месяц можно заработать от 2 до 10 рублей, которые перечисляются на личный денежный счет. Администрации спецпсихбольниц этот труд очень выгоден. Изготовленная руками больных и здоровых узников СПБ продукция приносит немалый доход, ибо цена сбыта в десятки раз превышает стоимость оплаты труда. Беззастенчивая эксплуатация совершенно бесправных заключенных стимулируется таким образом и официальными медицинскими показаниями, и очевидной экономической выгодой.

Бывший заключенный Сычевской СПБ М.И. Кукобака пишет:

«Так называемая «трудотерапия» превратилась в доходное коммерческое предприятие для властей. Станки расставлены без учета санитарных норм, теснота. Вся вентиляция — это несколько форточек. Больных под прямым или косвенным давлением вынуждают работать с утра и до вечера. В летние месяцы практикуются работы и после ужина. Разумеется, все это формально на добровольных началах. Но попробуй не пойти! Тут же обнаружат у тебя «изменение состояния», и начнется истязание различными уколами, травля со стороны санитаров-уголовников и т. д.»

Не забывает администрация спецпсихбольниц и про политико-воспитательную работу с заключенными, хотя это выглядит нелепо в отношении настоящих душевнобольных. Для этой цели используются доступные средства массовой пропаганды. Во многих отделениях есть телевизоры, регулярно бывают просмотры фильмов, и хотя в кинокартинах и по телевизору показывают ту же чушь, что и на воле, многие заключенные рады этим мероприятиям, рады на время забыться и почувствовать себя во внебольничной обстановке. Однако, по свидетельству П. Старчика (Казанская СПБ), просмотры кино могут быть принудительными. Это очень угнетает тех, чьи требования к искусству не удовлетворяются советской кинохалтурой.

Больничные библиотеки заполнены в основном такой же макулатурой. Единственное спасение читающих заключенных в том, что некоторые советские издания разрешается получать с воли.

Спецпсихбольницы обслуживают военный, медицинский, гражданский и уголовный персонал. Ряд вопросов (охрана, контроль врачей и др.) находится исключительно в ведении военных — служащих МВД, внутренних войск и госбезопасности. Все заведующие отделениями и многие лечащие врачи аттестованы офицерами. Старшим сестрам и фельдшерам отделений во многих СПБ также присвоены воинские звания. В качестве младшего медицинского персонала— санитаров— используются, как правило, уголовники (чаще «бытовики»), иногда сами душевнобольные. Многие функции не разграничены четко между военной и медицинской администрацией. Это легко понять, учитывая, что в спецпсихбольницах происходит процесс военизации старшего и среднего медперсонала. Трудно определить, кто это — профессиональный военный, занявшийся медициной, или профессиональный медик, нацепивший погоны?

Если по назначению врачей заключенный получает инъекции, то от санитаров ему достаются издевательства и побои. Ожесточенные, прошедшие лагерную школу уголовники, получив маленькую власть, максимально используют ее, издеваясь и над больными, и над здоровыми.

М.И. Кукобака вспоминает о санитаре Сычевской СПБ:

«Некий Дворенков Саша, возраст чуть больше 20 лет, крепыш, пониже среднего роста, ясные голубые глаза, черты лица приятные, почти детские. Всегда весел, немного шумлив. Обыкновенный советский человек, комсомолец, в лагере член СВП (секция внутреннего порядка — А.П.).

Саша вовсе даже не уголовник — работал на тракторе и сделал аварию по недосмотру. В его негласные обязанности входило вводить в «курс дела» вновь поступающих на работу санитаров. Делал он это с большой охотой, весело и непринужденно.

К примеру, входил он в палату с новеньким санитаром. «Ну, как, братцы, поживаете?» Подходит к одному из больных: «Ты почему левую ногу положил на правую? А ну, встать! Подойди ко мне!» Больной с опаской подходит. Саша ласково, с улыбкой: «Ближе, браток, не бойся». И, не меняя выражения лица, хлесь! Оплеуху, другую. Больной инстинктивно подносит руки к лицу, закрывается. «Куда руки поднимаешь, опустить!» — зло кричит Саша, и лицо его как-то заостряется, становится маленьким, крысиным. «А ну, Витя, — к новенькому, — подай полотенце». Накидывает петлей больному на шею. Обращаясь к напарнику: «Держи крепче!» Лицо человека багровеет, и он мешком валится на пол. Резкий удар «под дых». Из груди вырывается протяжный, какой-то неестественный стон, больной без сознания. Саша удовлетворенно улыбается. Дав несколько оплеух и пинков подвернувшимся по дороге больным, они выходят из палаты. Новенький «введен» в курс дела. Теперь он хорошо знает свои права и возможности. К сожалению, подобных этому садисту с голубыми глазами было большинство.

«…Некий Чуприн со своим дружком любил отрабатывать «удар правой». Выстраивали людей в палате и соревновались, кто эффектнее сумеет сбить с ног человека одним ударом.

Среди контролеров садизмом отличался капрал Пушкин. В его присутствии один больной что-то выкрикнул против власти, так он сдернул его с кровати и стал топтать ногами».

А вот что пишет бывший заключенный Ленинградской СПБ Сергей Разумный: «Во втором корпусе есть своя достопримечательность — Виктор Валерьянович или просто Валерьяныч. Валерьяныч — фельдшер по образованию, садист по призванию. Имя его окружено легендами. Когда он приходит на дежурство, стон стоит по всему отделению. Не было случая, чтобы он, проходя мимо больного, не ткнул его ключом под ребра. Но это «так», «ласка». Главная забава Валерьяныча — вызвать двух больных в ванну и заставить одного избивать другого. Вот это потеха! Валерьяныч хохочет, упершись руками в бока. Обычно Валерьяныч это делает каждый день с утра. Не брезгует Валерьяныч и собственноручной расправой. Бьет в кровь. Бьет до потери сознания.

Бьет отнюдь не тех, кто «нарушает режим» или противоречит ему, напротив, бьет слабых и бредовых больных, которых ведь бить безопасно, они не отомстят. О «художествах» Валерьяныча хорошо известно и врачам, и главврачу… Что же касается начальника больницы полковника Блинова, то Валерь-яныч его протеже, любимец» [6].

Слышали мы об этом Валерьяныче и от других бывших узников Ленинградской СПБ. Слышали и то, что недавно, сговорившись, заключенные избили его в той самой ванной, после чего он стал как будто потише. Надолго ли?

Такие валерьянычи — фельдшера или санитары — есть в каждой спецпсих-больнице. Они бьют, обкрадывают, а если физически слабы, то пользуются средствами карательной медицины — инъекциями, шоками, фиксациями и другими наказаниями. Стоит санитару, медсестре или фельдшеру пожаловаться врачу на «неправильное поведение больного» или записать это в «журнал наблюдений», ежедневно проверяемый лечащим врачом, тотчас последуют карательные меры.

В.Л. Гершуни рассказывает, что наказание может последовать за отказ разговаривать с врачом или даже за брошенный на него недовольный взгляд.

В. Буковский в интервью корреспонденту Ассошиэйтед пресс 13 мая 1970 г. рассказывал о спецпсихбольницах:

«Они избивали украинца каждый день, связывали его и пинали ногами в живот. Иногда они помещали пациентов в обитые войлоком камеры-изоляторы и били их почти беспрерывно. Я знаю несколько человек, умерших после этого избиения, и эти изоляторы никогда не пустовали».

Вот что пишет о Сычевской СПБ М.И. Кукобака:

«Была у нас палата № 3, самая большая в отделении. Там находились больные с наибольшими нарушениями психики. В наказание могли поместить туда любого. Несколько раз и я попадал в эту палату. Помню, находясь там впервые, я обратил внимание, что нередко среди ночи заходят санитары — будят некоторых больных (обычно самых безответных) и выводят в туалет. Я заинтересовался этим и сначала не поверил услышанному. Тогда решил сам проследить и, когда привели очередного больного из туалета, внимательно рассмотрел его и расспросил. В результате убедился, что санитары используют больных для удовлетворения своих извращенных половых прихотей. И это ни для кого не было секретом — ни для медсестер или «контролеров», ни для врачей. Нередко шутили по этому поводу».

О зверствах в Сычевской СПБ свидетельствует и Юрий Белов. В новогоднюю ночь с1974на1975 год здесь в IV отделении (заведующий А. Зеленеев) был убит политзаключенный Георгий Васильевич Дехнич. Дехничу было тогда двадцать лет, он попал в психбольницу за распространение антисоветских листовок на Украине. Сначала он был избит двумя санитарами по просьбе медсестры Маргариты Владимировны Деевой, которую Дехнич обозвал «коммунистической шлюхой». Незадолго до этого Дехнич был прооперирован по поводу язвы желудка, и после жестоких побоев у него разошлись швы. Врача, однако, не вызвали, а «медсестра» Деева, которую заключенные Сычевской СПБ прозвали Эльзой Кох, сказала: «К утру мы от него отмучаемся». Утром Дехнич умер.

За замечание о воровстве медперсонала по просьбе той же Деевой был зверски избит Геннадий Ефремов. (Он попал в СПБ за «распространение заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй» — статья 190-1 УК РСФСР).

За православие, за веру в Бога неоднократно подвергался избиениям заключенный Сычевской СПБ Владимир Алексеевич Соловьев. Ему сломали челюсть, ребра, руки, выбили зубы.

24 июля 1975 года при попытке к побегу из Сычевской СПБ был убит Анатолий Иванович Левитин. Побег оказался неудачным с самого начала. Левитин запутался в колючей проволоке, и поймать его охране уже не составляло никакого труда, она и не собиралась убивать его. Однако подошедший к месту происшествия заведующий II отделением врач-психиатр Николай Петрович Смирнов приказал охране стрелять в Левитина. Охрана выполнила этот приказ, стреляла почти в упор.

В той же Сычевской СПБ в 1976 году заведующий VII отделением Виктор Ефимович Царев натравил буйных психически больных на шестидесятилетнего политзаключенного Алексея Никифоровича Котова — православного мирянина, внештатного корреспондента «Вестника РСХД». Котов был убит.

Арсенал карательных мер велик.

Назначение инъекций галоперидола, сульфозина, аминазина, трифтазина, мотиден-депо, инсулина и других препаратов. Увеличение дозы уже получаемых препаратов.

Просто избиение.

Фиксация. На языке советской психиатрии это называется «принудительной иммобилизацией» (сюда же относится и «укрутка»). Заключенного привязывают за руки и за ноги к спинкам или раме кровати. В таком положении его могут держать от нескольких часов до нескольких месяцев. Вязку не снимают и не ослабляют даже для оправки. Известны случаи, когда зафиксированному в одиночной камере заключенному санитары не давали судна. В течение нескольких недель, пока заключенный распят на кровати, у него образуются пролежни, развивается атрофия мышечного и вестибулярного аппарата. Только заботы товарищей по камере (если они есть) спасают его от невыносимых мучений и возможной гибели.

Влажная укрутка. Заключенного плотно пеленают в мокрую простыню, виток за витком накручивая ее на тело. Медленно высыхая, простыня постепенно сдавливает тело. Боль настолько велика, что заключенные кричат. Крики эти разносятся на все отделение, как бы предостерегая тех, кто осмелится выступить в защиту истязуемого или возмутиться произволом больничных властей.

Режимные меры

Лишение прогулок.

Лишение работы или, наоборот, принуждение к работе, в зависимости от того, как настроен заключенный.

Запрещение смотреть телевизор и кинофильмы.

Запрещение пользоваться больничной библиотекой.

Запрет на курение, изъятие табачных изделий.

Лишение права на переписку.

Лишение свиданий.

Перевод в тяжелое, буйное отделение.

Отмена представления на выписку.

Возможно, мы перечислили не все виды наказания, но наверняка самые основные. В различных спецпсихбольницах превалируют те или иные виды наказаний — это зависит от традиций больницы, руководства СПБ, конкретных лечащих врачей.

Самым мягким режимом отличаются вновь открывшиеся спецпсихбольни-цы. Они еще не имеют достаточного опыта карательной медицины. Затем режим, отношение к заключенным начинают ужесточаться. Этому способствуют и милитаризация персонала СПБ, и общая тенденция отношений к заключенным.

<…>

[1] В. Шекспир. Генрих VI, ч. II, ак. III, сцена 2.

[2] Г.П. Георгиевский. История смутного времени. М., 1902.

[3] Козьма Прутков. Проект: о введении единомыслия в России. М.: «Художественная литература», 1955, стр. 152.

[4] В.П. Сербский. По поводу организации сельского попечения о душевнобольных Московской губернии. М., 1893.

[5] Стандартная формулировка суда.

[6] С. Разумный. Еще об одном преступлении советского режима. Журнал «Посев», 1971, № 2.

Источник: Библиотека А. Белоусенко (http://belousenkolib.narod.ru).

Бородин Леонид Иванович (Род. 1938)

Писатель, публицист, редактор.

Родился в 1938 г. в Иркутске в семье учителя. Учился в спецшколе МВД, откуда ушел после 20 съезда партии (1956), затем в Иркутском государственном университете (исключен в 1957 г. за «политическое фрондерство»). В 1962 г. окончил заочное отделение педагогического института в Улан-Удэ, до ареста работал директором и преподавателем истории средней школы пос. Серебрянка Лужского района Ленинградской области. В 1964 г. создал Демократическую партию, а 18 ноября 1965 г. вступил во Всероссийский Социал-Христианский Союз Освобождения Народа. Арестован КГБ 18 февраля 1967 г. Приговорен к 6 годам лишения свободы в лагерях строгого режима. Находясь во Владимирской тюрьме, принимал активное участие в различных акциях протеста. После освобождения жил в провинции, был рабочим. Занялся писательской деятельностью. Выступал как религиозный публицист.

За рубежом в издательстве «Посев» были опубликованы рассказ «Вариант» (1978), повести «Правила игры» (1978), «Третья правда» (1981) и «Чудо и горе», роман «Расставание». Печатался в самиздатских журналах «Вече», «Земля», «Московский сборник». Был арестован 13 мая 1982 г. Признан особо опасным рецидивистом. Приговор -10 лет лагерей особого режима с ссылкой на 5 лет. После освобождения в 1987 г. опубликованы романы «Божеполье» (1993), «Ловушка для Адама» (1994), повесть «Царица смуты» (1996) и др. С 1992 г. главный редактор журнала «Москва».

Произведения Л. Бородина отмечены многими отечественными и зарубежными премиями — журналов «Юность», «Наш современник», «Роман-газета», премией правительства Москвы, итальянской премией «Гринзане Кавур» («Расставание»), премией французского Пен-клуба («Повесть странного времени»).

По распространенному мнению самиздат, в лучшем случае, переживает состояние кризиса, если вообще не вырождается, как явление, выполнившее свою задачу. Доступность публикаций на Западе понизила интерес к самиздату и выявила у нас целое сословие работающих исключительно на Запад, причем у этой группы наших пишущих диссидентов произошла известная переориентация на западного читателя, в иных случаях даже поставившая под сомнение бескорыстность творчества, так выгодно отличавшую самиздат от официальной прессы.

У нас появились своеобразные «баре от оппозиции», которые ныне не снисходят до отечественного читателя, очевидно, считая его неспособным оценить по достоинству их таланты, и предпочитают пусть через год, пусть через два, но поставить на книжной полке свои откровения в изящной обложке «Имка-Пресс» или «Посев». Не существенно, что, дойдя до России с таким огромным опозданием и в минимальном количестве, эти труды морально устаревают и практически не поступают в обращение, зато как приятно удивить близкого друга или случайного гостя своей фамилией, выполненной типографским способом, небрежным жестом уронив книжку на стол к восхищенному взору собеседника!

Расширение каналов «тамиздата» оказалось для наших писателей-публицистов в некотором смысле проверкой искренности их творчества, подлинности тревоги за судьбу страны, отделив боль творчества от желания высказаться и авторитетно зафиксироваться высказыванием. Попробуйте уговорить сегодня кое-кого из наших «теоретиков» написать статью на актуальную тему! Что вы! Сохрани Бог! Ему некогда! Он заканчивает глубокомысленное исследование с глобальным замахом, которое уже ждут «там»! Через два года действительно оттуда приходят два экземпляра с приговоркой, что получен сей труд из самиздата. Этак и Шолохова можно записать в самиздатчики! Сам создал, сам отправил! Мы имеем дело с чистым фактом спекуляции словом! Вырождается не самиздат, вырождаются самиздатели!

* * *

Есть, однако, более существенный аспект этой проблемы. Самиздат возник как рупор либерально-демократических настроений, и если бы и до сих пор был причастен только этому явлению, то справедливо было бы говорить о его вырождении. Демократическое движение выдохлось в идеях и переродилось в явление эмоционального характера. Это ныне полезное филантропическое единение людей, несомненно мужественных, но не сумевших искренний пафос протеста оплодотворить позитивной позицией по отношению к факту существования государства, именуемого Советским Союзом. Демократический самиздат, в той мере, в какой он был эхом протеста и критики, сформировал в своей среде плеяду блестящих литераторов, виртуозов стилистики, чей талант, при всем том, оказался в большей части бесплодным по причине подчас демонстративной беспочвенности их обладателей. Создав себе имя в западной конъюнктуре, многие из них отбыли из России, и нет пока никаких свидетельств в пользу того, что свобода что-либо прибавила к их достижениям. Последнее слово демократического самиздата, сборник «Самосознание», производит скорее удручающее впечатление по поводу несоответсвия названия сборника его содержанию. Это всё те же упражнения Померанца по составлению мертворожденных схем истории русской культуры, это блестящие по стилю переживания Мейрсона и Шрагинана «интеллигентские темы», это «плюрализмы» и «толерантности» Литвинова, это почему-то [?] — самосознания нет. Не состоялось. Получился сборник более или менее талантливых эссе на актуальные темы. Предназначенный для заявки на положительную программу, сборник лишь подтвердил бесплодие демократического сознания и, тем самым, действительный кризис его, ибо негативная настроенность сегодня — пройденный этап.

* * *

Национальная тематика впервые робко заявила о себе тогда, когда демократическая находилась в самом расцвете. Статьи в первых номерах журнала «ВЕЧЕ» выглядили форменным гадким утенком, робость в них была не только литературная, но и тематическая, необходимое для существования позиционное балансирование журнала вызывало фу! в среде охмелевших от смелости демократов. И тем не менее, «ВЕЧЕ» — в перспективе сегодняшнего дня явление не просто замечательное, это — веха в развитии национального самосознания. «ВЕЧЕ» — это уже наша новая история, в то время как демократическое движение — лишь необходимая предпосылка для этого начала.

Особенность пребывания в полулегальности не могла в итоге не отразиться на самом деле, и трагически-скандальный конец «ВЕЧЕ» — горькая расплата за противоречивость условий, в которых журнал отвоевывал себе право на существование. Эта противоречивость сказалась на подборе людей, на их характерах, на системе их взаимоотношений, к сожалению, это сказалось и на том сроке, который Осипов получил за свои заслуги и ошибки. Новая редакция «ВЕЧЕ», сделав громкий свисток десятым номером, похоронила журнал теперь уже навсегда, и на прощанье значительно утяжелив обвинительное заключение своему бывшему редактору, распалась окончательно. Осипов не без оснований утверждает, что 70-й статьей он обязан своей главной соратнице.

За выпуск «Московского сборника» я взялся с ясным сознаванием, что мне это дело не по силам. Но убежденность в необходимости журнала как известного центра формирования национального самосознания подсказала надежду на возможность перманентного издания. Однако арест Осипова лишил меня возможных преемников, и хотя круг авторов и сотрудников расширялся с каждым номером, все три номера были подготовлены, по сути дела, в одиночку. Третий номер был конфискован на стадии брошюрования вместе со всеми техническим средствами.

Есть смысл рассказать о судьбе третьего номера подробнее, ибо она воистину поучительна. Группа авторов взялась восстановить номер по сохранившимся архивам, с использованием резервных материалов, разумеется, с моим же редакторством. На восстановление ушло два месяца, и номер вышел бы непременно. Но чего не смогла сделать сила, то сделало тщеславие. Уже упомянутая соратница Осипова развила активную деятельность по предотвращению выхода «Сборника». Установив некоторых участников выпуска, она ринулась в отговоры и запугивание, в ход были пущены все средства, какими может располагать человек, знающий чего он хочет. В итоге один из составителей был вызван в КГБ с предложением сдать «архив Бородина». «Архив» сдан не был, но и «Сборник» в таких условиях выйти не смог.

В свое время дело Красина и Якира с неожиданностью для большинства вскрыло тенденцию бесовщины в демократическом движении. Всякое крупное политическое явление, пребывающее в условиях подполья и даже полулегальности, чревато бесовщиной в силу противоестественного бытия людей, вынужденных таиться, скрываться, маскироваться, т. е. устраивать свою личную жизнь по законам, противоречащим природе, сотворенной в свободе и для свободы. В подпольщине много элементов игры, подпольщина — чрезвычайно удобная среда для реализации тщеславия и властолюбия людей обездуховленных, бездарных, но жаждущих самоутверждения. Подпольщина способствует моральной дезориентации увлеченных ею.

Национально-религиозному движению, лишь поднимающемуся на ноги, особенно следует опасаться бесовщины. Бес с крестом на шее и с именем Христа на устах — явление чудовищное, способное принести непоправимое зло самому благому делу. И потому легализация слова и действия для национальнорелигиозного движения — задача первостепенной важности. В силу этих же причин издание непериодических сборников, обобщающих тематическую литературу, способствующих ее популяризации, ускоряющих ее оборот, повышающих ее уровень, и главное, создающих для авторов имитацию легальности, издание таких сборников, на мой взгляд, чрезвычайно нужно дело, ради которого стоит рисковать, если, разумеется, есть для того способности и возможности. Легальность издания таких сборников относительна. Судьба Осипова выявила эту относительность со всей очевидностью. Тем не менее, круг проблем, стоящих сегодня на повестке дня национально-религиозного движения оставляет надежду на возможность существования именно такой формы общения, формы, на мой взгляд, эффективной и результативной.

Поэтому с радостью и удовлетворением приветствую инициативу продолжения нужного и полезного дела.

[1976 или 1977 г.]

Источник: самиздатская рукопись.

Свободный профсоюз — СМОТ

25 ноября 1977 г. в Москве состоялась пресс-конференция, на которой было объявлено, что группа рабочих и инженерно-технических работников из разных городов, уволенных с работы в результате конфликтов с начальством (часто — за критику), образовала ассоциацию, названную ими «Свободным профсоюзом». Руководитель группы Владимир КЛЕБАНОВ и другие члены группы рассказали журналистам о недовольстве многих рабочих своим положением, о нарушениях трудовых прав, увольнениях и других преследованиях, которым подвергались они сами или другие рабочие.

В Международную организацию труда была направлена просьба о регистрации Свободного профсоюза. Написан проект устава.

В декабре представители Свободного профсоюза провели еще одну пресс-конференцию. В течение декабря-марта члены Свободного профсоюза более или менее регулярно встречались в Москве на Центральном телеграфе.

* * *

Нескольких членов Свободного профсоюза подвергли принудительной психиатрической госпитализации.

19 декабря был задержан милицией и помещен в Московскую психиатрическую больницу № 7 В. КЛЕБАНОВ. Главврач больницы М.С. РУБАШОВ отказался сообщить жене КЛЕБАНОВА какие бы то ни было сведения о его состоянии. При поступлении в больницу ему записали диагноз «паранойяльное развитие личности». Через 4 дня КЛЕБАНОВА перевели в Макеевскую психиатрическую больницу, оттуда выписали 28 декабря. 7 февраля КЛЕБАНОВА снова задержали в Москве и отправили в Донецкую психбольницу.

Известно, что в январе-феврале две недели держали в больнице рабочего-москвича Гавриила ЯНЬКОВА, 3 дня — Варвару КУЧЕРЕНКО.

Также в феврале некоторых членов Свободного профсоюза задержали и отправили в спецприемник.

* * *

Один из откликов на создание Свободного профсоюза — заявление Михаила КУКОБАКИ (Хр.47), посланное им 11 февраля на имя БРЕЖНЕВА.

смот

М.И. КУКОБАКА пишет, что ему как рабочему близки и понятны заботы В.КЛЕБАНОВА и его товарищей; он приводит примеры грубого нарушения техники безопасности и других ущемлений прав рабочих, с которыми он сталкивается в своей практике (КУКОБАКА работает сейчас грузчиком в Бобруйске). КУКОБАКА заявляет, что «государственный профсоюз покрывает злоупотребления властей», и протестует против преследований организаторов Свободного профсоюза, проводимых с целью «запугать наиболее сознательных рабочих, выступающих в защиту своих прав».

Свое мнение о создании Свободного профсоюза высказала Московская группа «Хельсинки» (документ № 36 от 16 февраля 1978 г.). Группа пишет:

Мы заинтересованно следим за этой деятельностью и ожидаем сообщения о целях и задачах ассоциации. Мы надеемся, что создание свободного профсоюза будет иметь значение в развитии правосознания в нашей стране. В этой связи Группа содействия считает необходимым напомнить советской и мировой общественности, что создание его является правомерным и основано на законе. Последнее утверждение конкретизируется ссылкой на ст.225 раздела XV КЗОТ, где, в частности, сказано, что «профессиональные союзы действуют в соответствии с принимаемыми ими уставами и не подлежат регистрации в государственных органах».

После того как Свободный профсоюз (Хр.48) фактически оказался уничтоженным (Хр.48, 49), была предпринята попытка организовать новую ассоциацию такого типа.

28 октября на пресс-конференции, состоявшейся на квартире Марка МОРОЗОВА (см. «Аресты, обыски, допросы»), было объявлено о создании Свободного межпрофессионального объединения трудящихся (СМОТ). В Совет представителей СМОТ вошли В. БОРИСОВ, Л. ВОЛОХОНСКИЙ, Н. НИКИТИН, А. ЯКОРЕВА, Л. АГАПОВА, А. ИВАНЧЕНКО (Хр.43), Е. НИКОЛАЕВ (Хр.48, 49), В. НОВОДВОРСКАЯ и В. СКВИРСКИЙ (Хр.43).

1 ноября был арестован Марк МОРОЗОВ.

2 ноября В. БОРИСОВА, Л. ВОЛОХОНСКОГО и Н. НИКИТИНА вывезли в Ленинград.

13 ноября В. СКВИРСКИЙ был арестован по обвинению в краже библиотечных книг.

24 ноября принудительно госпитализировали В.НОВОДВОРСКУЮ (см. «В психиатрических больницах»).

А. ИВАНЧЕНКО в КГБ предупредили (сначала через отца, а потом лично), что если он не прекратит своей «деятельности», то его арестуют.

В ночь с 3 на 4 августа два милиционера и семь в «штатском», сломав дверь, ворвались в квартиру В. КУВАКИНА (Хр.48, 51) и задержали находившихся там членов СП СМОТ Николая НИКИТИНА, Владимира БОРИСОВА и Альбину ЯКОРЕВУ. Их отвезли в 101 отделение милиции (о НИКИТИНЕ см. дальше «Суд над НИКИТИНЫМ»),

Утром 4 августа жена БОРИСОВА Ирина КАПЛУН была вызвана в это отделение. Когда БОРИСОВ и КАПЛУН попытались подойти друг к другу, дежурный милиционер с силой оттолкнул КАПЛУН (она была на восьмом месяце беременности). БОРИСОВ с момента ареста объявил голодовку, требуя вызвать прокурора, — ему отказали.

6 августа судья приговорила БОРИСОВА и ЯКОРЕВУ к 15 суткам ареста за «неповиновение работникам милиции» (отказ открыть дверь). Вовремя суда милиционер снова сильно толкнул КАПЛУН — у нее начались преждевременные роды, ее пришлось госпитализировать.

7 августа заболевшую ЯКОРЕВУ на «Скорой помощи» увезли в больницу.

* * *

30 сентября В. БОРИСОВ, А. ЯКОРЕВА и Е. НИКОЛАЕВ были задержаны в Москве на улице, поблизости от дома НИКОЛАЕВА, куда они шли, чтобы принять участие в заседании СП СМОТ (Хр.51). Трое в штатском и один милиционер, не предъявившие никаких документов, доставили их в 137-е отделение милиции. По дороге НИКОЛАЕВ кричал прохожим, что милиция и КГБ задерживают ни в чем не повинных граждан, и просил известить его жену. Кто-то исполнил его просьбу, и вскоре в отделение явилась жена НИКОЛАЕВА Т.ЗАОЧНАЯ с сыном, а затем В. КУВАКИН, В. НОВОДВОРСКАЯ и Л. АГАПОВА.

БОРИСОВА и ЯКОРЕВУ, продержав в отделении три часа, отпустили, взяв подписку о выезде к месту прописки. Еще через полчаса прибыл вызванный милицией дежурный психиатр по городу, однако никаких оснований для госпитализации НИКОЛАЕВА он не нашел.

Источник: сайт «Мемориала» (http://www.memo.ru)

Вознесенская Юлия Николаевна (Род. 1940)

Родилась в Ленинграде. Училась в Театральном институте, после рождения сына учебу прекратила. В 1960-70-е — видная участница неофициального культурного движения, поэт. Участвовала в организации акции 14 декабря 1975 г. на пл. Декабристов (Сенатской), в ряде демонстраций и голодовке протеста художников-нонконформистов.

Проводила литературные вечера в своей комнате в коммунальной квартире. В июня

1976 года участвовала в подготовке первого номера журнала «Часы» (стр. 303). Стихи публиковала в журналах «Часы», «37» (стр. 297), «Мария», в тамиздатскихжурналах «Грани» (стр. 261), «Третья волна», «Вестник РХД» (см. т. 2, стр. 438), «Посев» (в т. ч. и статьи).

Впервые была арестована в 1976 г. за изготовление антисоветских надписей в Ленинграде, отпущена. В декабре того же года была вновь арестована и приговорена к 5 годам ссылки в Коми. За нарушение режима ссылки (посещение Ленинграда) получила в

1977 г. два года лагерей. В 1979 г. участвовала в издании первого в СССР феминистского альманаха «Женщина и Россия», в подготовке журнала «Мария».

В 1980 г. эмигрировала. В настоящее время живет во Франции, печатается в России.

Статья написана к годовщине образования независимого женского клуба «Мария».

Женское движение в нашей стране началось с выхода в сентябре 1979 г. самиздатского альманаха «Женщина и Россия» под редакцией Татьяны Гори-чевой, Наталии Малаховской и Татьяны Мамоновой, при участии Наталии Мальцевой, Софьи Соколовой и других, в том числе автора этих строк.

Инициатором создания альманаха была Татьяна Мамонова. Убежденная феминистка, хорошо знакомая с феминистической литературой Запада, она еще в 1975 году предложила мне начать издание такого журнала. Я отказалась, так как в тот момент не видела необходимости выделения женской оппозиции из общего демократического движения. Мне понадобилось пройти через женские лагеря и тюрьмы, чтобы убедиться в том, что положение женщины в нашей стране требует особого разговора. К тому же, по замыслу Татьяны Мамоновой, журнал должен был быть феминистическим именно в западном понимании этого движения, — а это смущало и казалось несерьезным в трагических условиях нашей страны.

В августе 1979 года Т. Мамонова повторила свое предложение Татьяне Гори-чевой. Философ, известный в самых широких кругах оппозиционной интеллигенции, редактор самиздатского журнала «37», человек церковный в самом глубоком смысле этого слова, Татьяна была всеми своими помыслами обращена к российской действительности. Мысль готовить журнал только для выхода на Западе ее не могла заинтересовать, но сама по себе идея создания женского журнала ей понравилась. Она тотчас предложила издавать его не на Западе, а в самиздате, объяснив, что «работа на экспорт» вряд ли сможет увлечь ленинградских женщин. Новое решение сразу же нашло поддержку среди наших подруг.

Выход альманаха в самиздате был подобен взрыву. Если в среде Второй культуры он был встречен с большим сочувствием, читался нарасхват, то в диссидентских кругах его приветствовали в основном мужчины, женщины же встречали недоуменно и даже насмешливо. Психологически это объясняется очень просто: вырвавшись за пределы рутинного сознания, наши демократки зачастую отбрасывали при этом и свою женскую природу, перестраивая себя по образу и подобию мужчины в этакого несгибаемого революционера, лишенного даже и морального права на личную жизнь — очередной парадокс очередной революции! А в альманахе говорилось о таких простых вещах, как Церковь, роды, детские сады, семейный быт… Шаг в глубину многим показался шагом назад — отсюда нарочитое непонимание…

На мой взгляд, именно непривычность темы и подхода породила те обидные пророчества, которые поначалу слышались со всех сторон: «Ваш альманах никому не интересен. Женское движение в России невозможно и никому не нужно». Понадобилась волна репрессий КГБ и небывалый успех альманаха на Западе, чтобы отношение к нему переменилось. Но и по сей день, когда в нашей стране существует уже четыре женских журнала, когда уже год успешно действует первый в стране независимый женский клуб, иногда доводится услышать кажущийся теперь диким вопрос: «А возможно ли женское движение в Советском Союзе?»

Выход журнала на Западе, придав нам уверенности, породил и множество серьезных проблем. Необходимо было четко определить нашу политическую ориентацию, выяснить общую теоретическую платформу. В конце 1979 — начале 1980 года, во время олимпийско-афганского кризиса, произошло первое разделение внутри группировки, сложившейся вокруг журнала «Женщина и Россия». Татьяна Мамонова и ее ближайшие единомышленницы, из которых наиболее известна Наталия Мальцева, продолжали оставаться приверженцами западной модели феминизма. Остальные редакторы и авторы альманаха искали свой особый путь, исходя из полной непохожести российского самосознания и российской ситуации. Эти женщины в основном были православными христианками и не мыслили себе никакой деятельности вне Церкви. Все они стояли на антимарксистских позициях.

Отказавшись под давлением КГБ от продолжения выпуска альманаха, Татьяна Мамонова ускорила разделение первой женской группировки: уже в декабре 1979 года на смену альманаху «Женщина и Россия» начинает готовиться новый альманах «Мария». Оставшиеся в редакционном портфеле материалы Т. Мамонова издала уже на Западе отдельным сборником «Россиянка». Дальнейшую работу она продолжала в подполье, решив переждать некоторое время, чтобы в будущем быть готовой к возобновлению выхода альманаха, если будет такая возможность. Ей активно помогала Наталия Мальцева (ее очерки подписаны псевдонимом Вера Голубева).

Специфика и направление альманаха, задуманного первоначально Татьяной Мамоновой, не удовлетворяли искания большинства наших женщин. Но это не значит, что они полностью шли вразрез с духовными потребностями женщин в России. Россия велика, а советская империя — еще больше. В крупных городах и столицах есть много женщин, стремящихся вырваться из мучительных рамок убогого бытия через конфликт с противоположным полом и только в разрешении этого конфликта видящих решение женской проблемы. В определенных социальных кругах, уже живущих по западным меркам, эта ориентация представляется вполне оправданной и жизнеспособной. Но радикальный феминизм несет в себе большую разрушительную энергию, и в этом мне представляется опасность избранного традиционными феминистками пути, который может привести к «выплескиванию с водой и ребенка», то есть к разрушению многих и многих отнюдь не временных ценностей. Однако это уже тема наших специфических женских споров и поисков, и я ее переношу на страницы наших журналов. Кому интересно — читайте. А сейчас важно, чтобы эти журналы различных направлений существовали, не пытались заглушить один другой и спорили только на теоретическом уровне. Вот почему мы, представительницы клуба «Мария», рады что Татьяна Мамонова решила возобновить выпуск альманаха «Женщина и Россия» и с нетерпением ждем его выхода.

К весне 1980 года созрела идея создания независимого женского клуба. Мы пришли к выводу, что нельзя сосредоточивать всю работу на выпуске более или менее периодических изданий: рукописи не горят, но пропадают при обысках, а мы не могли существовать от журнала до журнала, делая ставку только на отсутствие бдительности у КГБ. Жизнь требовала новых форм.

Мысль о создании клуба возникла у нас в феврале прошлого года. Я не приписываю эту идею целиком себе: меня к ней подвели наблюдения за развитием оппозиционного движения в стране. Я заметила, что наиболее жизнестойкими оказываются те сообщества инакомыслящих и инакоделающих, которые связаны не только общей деятельностью, но связаны человечески, всей жизнью и прежде всего — любовью членов таких сообществ друг к другу. Там, где группа строится по партийно-организационным признакам, мы зачастую наблюдаем всю ту же большевистскую модель — лидеры и масса. Другой тип жизни, общинный, сложился издавна в самом многочисленном ленинградском движении — в движении Второй культуры. Правда, внутри движения были самые различные группировки, но связывало их чисто человеческое тяготение друг к другу, основанное не только на общности интересов и духовных устремлений, но и на чувстве дружбы, доходящем порой до высот самоотверженности и преданности.

Вторым примером общины является ленинградкая группа СМОТ. Собравшись с целью создания свободного профсоюза, эти диссиденты взамен неудавшегося начинания создали нечто, на мой взгляд, более ценное: маленькую, но крепкую и верную семью единомышленников, готовых на любые лишения друг за друга. Их романтические и трогательные отношения, их полное переключение с расплывчатых и нереальных замыслов возглавить рабочее движение на защиту репрессированных товарищей — все это не могло не вызвать желание создать нечто подобное, поставить в основу нашего союза женщин такой же христианский принцип любви.

Еще более близким нам по духу было объединение, сложившееся вокруг журнала «Община». Все долгое время процесса над Владимиром Порешом я наблюдала отношение людей из круга «Общины» к семье Пореша и друг к другу. Но здесь уже и рассказывать нечего — такой и должна быть христианская община.

Увлеченные этими примерами и поисками новых форм работы, мы готовились к созданию клуба. С этой целью были составлены и размножены анкеты для женщин, составленные из вопросов типа: «Каким вы хотели бы видеть независимый женский клуб? Какие можете предложить формы работы?» Основную работу по подготовке клуба мы вели вместе с Татьяной Горичевой и Софьей Соколовой. После месяца подготовки клуб заявил о себе 1 марта 1980 года. Первым документом клуба было «Обращение к матерям» по поводу агрессии в Афганистане. Первым мероприятием — дискуссия о марксизме. Таким образом клуб сразу же заявил о своей политической направленности и четко обосновал свою духовную ориентацию на Церковь.

1 марта при обыске у нас забрали макет первого номера журнала «Мария», но уже в мае он был полностью восстановлен. В июле был сделан второй самиздатский номер. Дополненный материалами, собранными у афганских беженцев на Западе, он в ближайшее время должен выйти в Париже на русском языке. Третий номер готовится параллельно в Ленинграде и в Германии — силами ленинградского клуба и его филиала на Западе.

В Ленинграде власти начали преследовать клуб немедленно — в день его открытия было три обыска на квартирах наших женщин. Весной и летом были вынуждены покинуть родину Вознесенская, Горячева, Малаховская (в это же время власти изгоняют и Татьяну Мамонову). Но работа в клубе продолжается, расчет на удаление из страны тех, кого принимали за лидеров не оправдался. Мне думается, что причина как раз в том, что мы в своем клубе приложили немало сил к тому, чтобы отказаться от пресловутой системы лидерства. У нас все были с самого начала равно ответственны за все и равно любимы всеми. Каждая новая участница клуба уже через короткое время работала вместе со всеми и чувствовала себя родной среди родных. Незаметно к нам пришло обращение «сестры», — как нельзя более уместное в нашем содружестве.

Летом-осенью 1980 года клуб окончательно определился как религиозный. Это привело к выходу нескольких женщин, менее связанных с религиозной проблематикой и желавших видеть свой журнал более социальным или более связанным с общими литературными проблемами Ленинграда. Образовалась редакция нового журнала «Далекие-близкие», по инициативе Софьи Соколовой. Журнал задуман как объединение женщин Ленинграда и Запада, выходить он будет в Ленинграде и в Париже (первый самиздатский номер уже вышел). Отход этой группы не был столь болезненным, как раскол редакции «Женщина и Россия». Группа «Далекие-близкие» продолжала участвовать в конференциях клуба «Мария». Когда она расширилась, стало традицией раз в два месяца проводить совместные заседания этой группы с клубом «Мария».

Четвертый наш женский журнал — «Надежда» (не смешивать с возникшими ранее православными самиздатскими сборниками «Надежда». — Ред.), но о нем пока мало известно, на Запад еще не попало ни одного самиздатского номера. Его редактор сообщила нам, что журнал в основном посвящен проблемам участия женщин в культурной жизни страны, в литературе, и искусстве (имя редактора мы пока не сообщаем).

Особую группу создала наша молодежь, совсем юные девушки, только познакомившиеся с движением. Они также задумали издание своего собственного журнала — молодежного. Мне думается, что это одно из самых ценных начинаний последнего времени, так как именно молодежь труднее всего переносит тотальное идеологическое оболванивание и информационный голод, и ее бунтарство часто принимает нелепые и даже уродливые формы. Кроме того, мы надеемся, что наши молодые девушки, обретя прочные связи с западной молодежью, повлияют на левые круги этой молодежи в сторону более критического отношения к марксизму. Слава Богу, наша молодежь в большинстве своем всеми болезнями левизны уже переболела.

Клубу «Мария» удалось реализовать некоторые из идей СМОТа. При клубе создан «Союз матерей» с детским садом на общественных началах и фондом взаимопомощи.

Расширяются зарубежные связи клуба. 19 января 1981 г. во Франкфурте создан немецкий филиал клуба «Мария» при Немецком Обществе защиты прав человека. Его основная задача — оказывать помощь движению женщин в России и способствовать обмену информацией между немецкими и русскими женщинами. Немецкий филиал клуба будет проводить в религиозных и феминистических обществах лекции о положении женщин в СССР, а также берет под свое особое покровительство женщин-политзаключенных в СССР. Ведется работа по организации такого же филиала клуба «Мария» во Франции.

Рассуждая о росте и перспективах женского движения, никак нельзя забывать о том, в каких условиях и какой ценой оно растет. Наши женщины дорого платят за право жить и говорить так, как они считают нужным и необходимым. Репрессии властей носят откровенно подлый и циничный характер: с самого начала «психологи» застенков учли, что перед ними женщины. Поэтому они редко запугивали их самих — женская сила и способность к самопожертвованию им хорошо известны. Нет, они били в самое уязвимое место, — начали угрожать их детям. Арестовав Наташу Мальцеву (представитель альманаха «Женщина и Россия» в Ленинграде), они спекулировали судьбой ее единственного ребенка и вынудили ее таким образом к даче показаний. Наташа мать-одиночка, принадлежит к самой бесправной и самой бедствующей категории советских женщин. У нее нет близких, родители от нее отказались, и никто ничего не знает о судьбе ее ребенка, семилетней дочери. Ожидается серьезный судебный процесс: Наташе предъявлено обвинение по статье 70 УК РСФСР.

В последнюю минуту избежала ареста поэтесса Кари Унксова. Ей удалось скрыться, когда ордер на арест был уже подписан. Сейчас Кари скитается по другим городам, гостя поочередно у друзей, а дома, в Ленинграде остались ее двое сыновей, 13 и 6 лет. Она талантливая и известная в самиздате поэтесса и давняя активистка Второй культуры, пришедшая в женское движение с большим опытом организационной работы и множеством свежих идей и замыслов.

Тяжелое положение у Галины Григорьевой и Татьяны Беляевой. Из-за не-прекращающихся обысков и постоянной слежки они почти лишены возможности жить у себя дома. Обе со дня на день ждут ареста, обе предупреждены работниками КГБ о том, что дело на них уже готово и будет пущено в ход в удобную для властей минуту. Обе имеют маленьких детей.

Последняя жертва антиматеринского террора — Софья Соколова. Пять лет понадобилось властям на то, чтобы принудить ее к выезду. Соня пережила самое страшное, что может выпасть на долю матери в нашей стране: для оказания давления на нее ее сына Андрея месяц держали в психобольнице тюремного типа на Арсенальной — в одной палате с Владимиром Борисовым, старым приятелем Сони. Каково было ей видеть их рядом — своего ни в чем не повинного мальчика и старого диссидента, отбывшего в этих стенах почти девять лет!

1 февраля покинула СССР мать В. Борисова — Елена Павловна, всеобщая любимица в нашем клубе, «диссидентская мама», как мы ее звали. Все знают героическую судьбу ее сына, но мало кому известно о ее собственной героической судьбе, о ее бесконечной войне с КГБ и психотеррористами, об ее участии в женском движении, о постоянном риске, которому она себя подвергала ради ближних. Выехал добровольно ее младший сын, был насильственно выдворен старший, она же покинула родину последней, вместе со своим мужем, фотографом и организатором выставок Валентином Смирновым, когда на него было открыто дело.

Уже осуждена и находится в заключении художник нашего журнала Наталия Лазарева. Срок у нее небольшой, осталось отбывать еще полгода, но состояние ее здоровья заставляет нас о ней очень тревожиться.

Ну вот, таково положение в женском движении на сегодняшний день, как пишут в отчетах. А в общем, так же, как и во всей России: за победами — поражения, за страданиями — новые открытия. И неистребимая вера в возрождение поруганной России и в свое особое участие в этом возрождении.

Источник: «Посев», № 4, 1981.

Андрей Сахаров (Справку см. т. 2, стр. 318) ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО

Президиуму Верховного Совета СССР, Председателю Президиума Верховного Совета СССР Л.И. Брежневу

Копии этого письма я адресую Генеральному секретарю ООН и главам государств — постоянных членов Совета Безопасности

Я обращаюсь к Вам по вопросу чрезвычайной важности — об Афганистане. Как гражданин СССР и в силу своего положения в мире я чувствую ответственность за происходящие трагические события. Я отдаю себе отчет в том, что Ваша точка зрения уже сложилась на основании имеющейся у Вас информации (которая должна быть несравненно более широкой, чем у меня) и в соответствии с Вашим положением. И тем не менее вопрос настолько серьезен, что я прошу Вас внимательно отнестись к этому письму и выраженному в нем мнению.

Военные действия в Афганистане продолжаются уже семь месяцев. Погибли и искалечены тысячи советских людей и десятки тысяч афганцев — не только партизан, но главным образом мирных жителей — стариков, женщин, детей, крестьян и горожан. Более миллиона афганцев стали беженцами. Особенно зловещи сообщения о бомбежках деревень, оказывающих помощь партизанам, о минировании горных дорог, что создает угрозу голода для целых районов…

Также не подлежит сомнению, что афганские события кардинально изменили политическое положение в мире. Они поставили под удар разрядку, создали прямую угрозу миру не только в этом районе, но и везде. Они затруднили (а может, сделали вообще невозможной) ратификацию договора ОСВ-2, жизненно важного для всего мира, в особенности как предпосылки дальнейших этапов процесса разоружения. Советские действия способствовали (и не могли не способствовать!) увеличению военных бюджетов и принятию новых военнотехнических программ во всех крупнейших странах, что будет сказываться еще долгие годы, усиливая опасность гонки вооружений. На Генеральной Ассамблее ООН советские действия в Афганистане осудили 104 государства, в том числе многие, ранее безоговорочно поддерживавшие любые действия СССР.

Внутри СССР усиливается разорительная сверхмилитаризация страны (особенно губительная в условиях экономических трудностей), не осуществляются жизненно важные реформы в хозяйственно-экономических и социальных областях, усиливается опасная роль репрессивных органов, которые могут выйти из-под контроля.

Я не буду в этом письме анализировать причины ввода советских войск в Афганистан — вызван ли он законными оборонительными интересами или это часть каких-то других планов, было ли это проявлением бескорыстной помощи земельной реформе и другим социальным преобразованиям или это вмешательство во внутренние дела суверенной страны. Быть может, доля истины есть в каждом из этих предположений… По моему убеждению, необходимо политическое урегулирование, включающее следующие действия:

1. СССР и партизаны прекращают военные действия — заключается перемирие.

2. СССР заявляет, что готов полностью вывести свои войска по мере замены их войсками ООН. Это будет важнейшим действием ООН, соответствующим ее целям, провозглашенным при ее создании, и резолюции 104 ее членов.

3. Нейтралитет, мир и независимость Афганистана гарантируются Советом Безопасности ООН в лице его постоянных членов, а также, возможно, соседних с Афганистаном стран.

4. Страны — члены ООН, в том числе СССР, предоставляют политическое убежище всем гражданам Афганистана, желающим покинуть страну. Свобода выезда всем желающим — одно из условий урегулирования.

5. Афганистану предоставляется экономическая помощь на международной основе, исключающей его зависимость от какой-либо страны; СССР принимает на себя определенную долю этой помощи.

6. Правительство Бабрака Кармаля до проведения выборов передает свои полномочия Временному совету, сформированному на нейтральной основе с участием представителей партизан и представителей правительства Кармаля.

7. Проводятся выборы под международным контролем; члены правительства Кармаля и партизаны принимают участие в них на общих основаниях….

Я также считаю необходимым обратиться к Вам по другому наболевшему для страны вопросу. В СССР за без малого 63 года никогда не было политической амнистии. Освободите узников совести, осужденных и арестованных за убеждения и ненасильственные действия… Такой гуманный акт властей СССР способствовал бы авторитету страны, оздоровил бы внутреннюю обстановку, способствовал бы международному доверию и вернул бы счастье во многие обездоленные семьи…

Горький, 1980 г.

Источник: А.Д. Сахаров. Тревога и надежда. ИНТЕР-ВЕРСО, 1990.

Украинская общественная группа содействия выполнению Хельсинкских соглашений

Друзья!

Сотни тысяч людей в странах, подписавших Хельсинкские соглашения, поверили в гарантии, обещанные этим важным международным документом, — гарантии свободы, человечности и ПРАВОСУБЪЕКТНОСТИ. Вот почему начали возникать Общественные группы содействия выполнению Хельсинкских соглашений, ибо все честные люди с обостренным правосознанием сочли это своим кровным делом, зная по опыту, что государственные структуры часто нарушают обязательства, которые сами декларируют.

Возникла такая группа и на Украине. Но не успели мы обнародовать свою Декларацию и Меморандум о развитии правосознания в Украине, как посыпались удары КГБ и репрессивных органов власти.

За три месяца участники группы прошли через несколько обысков, во время которых были безжалостно ограблены литературные, эпистолярные и прочие архивы, и наконец, 5 февраля 1977 года арестованы руководитель группы поэт Микола РУДЕНКО и член группы учитель А.ТИХИЙ. (В добавление мы иллюстрируем методы КГБ, которые возвращают нас к темным временам СТАЛИНА и БЕРИИ!)

Те же сведения приходят к нам из Москвы: там арестован член Московской группы содействия А. ГИНЗБУРГ, преследуется руководитель группы Юрий ОРЛОВ, под беспрерывным прессом угроз и грязных инсинуаций в печати академик А. САХАРОВ, член Московской и Украинской групп содействия Петр ГРИГОРЕНКО и другие борцы за права человека

С чем же думает придти СССР к Белградскому совещанию 1977 года? Неужели с черным хвостом репрессий, судов и обысков?

Тогда кто же вы, остальные УЧАСТНИКИ ХЕЛЬСИНКСКОГО ФОРУМА, безразлично взирающие на бесчеловечные расправы над горсткой смельчаков, поднявших голос против деспотии бюрократических самодуров, кичащихся своей милитарной мощью?! Вы становитесь сообщниками терзателей Групп содействия Духу Хельсинки, поскольку, подписав вышеупомянутые документы, гарантировали для миллионов людей выполнение основных прав Человека! Вы практически спровоцировали пробуждение правосознания многих порабощенных душ, которые поверили в рождение Нового Духа в мире — Духа Человечности и Права!

Если вы промолчите в эти критические дни, если вы отдадите на съедение беззаконию и произволу защитников Прав Человека — то будете пригвождены к позорному столбу истории как пособники деспотии, давно уже поправшей Закон, Человечность и Любовь.

Мы провозглашаем SOS из глубин социального инферно, из ада беззакония, какого еще не знала история. Дело не в масштабах насилия и не в методах (мы знали более жестокие методы СТАЛИНА и БЕРИИ). Дело в том, что мы приблизились к деградации человеческой души, когда исчезает вера в Слово, Закон, Честь, Разум, Любовь. Мир становится ВЕЛИКОЙ ПУСТЫНЕЙ, и среди этой пустыни слышно лишь рычание шакалов и свист гадов.

Друзья! Неужели по всей Земле остывают души, втянутые в лживую суету современности? Неужели вы не откликнитесь на наш призыв: СПАСИТЕ НАШИ ДУШИ?

Члены Украинской общественной группы содействия выполнению Хельсинкских соглашений

О. БЕРДНИК, И. ГРИГОРЕНКО, Л. ЛУКЬЯНЕНКО, О. МЕШКО, М. МАРИ-НОВИЧ, М. МАТУСЕВИЧ, И. КАНДЫБА, Н. СТРОКАТОВА

9 февраля 1977 года

Подписанный экземпляр в архиве группы — О.БЕРДНИК

Источник: АС (Архив самиздата) № 2957

Орлов Юрий Федорович (Род. 1924)

Ученый-физик, правозащитник.

Родился в Смоленской области в 1924 г. Работал токарем. Воевал. Закончил физфак МГУ (1952), работал в Институте теоретической и экспериментальной физики. В 1956 г. исключен из КПСС и уволен с работы за выступление на партийном собрании института с требованием политических реформ. Работал в Армении, где в 1968 г. был избран членом-корреспондентом АН Армении. Вернулся в Москву в ИТЭФ, но снова был уволен после написания письма Брежневу в защиту А. Сахарова. Один из основателей Хельсинкской группы.

В 1973 г. вошел в советскую группу Международной Амнистии. Арестован в 1977 г. и приговорен к 7 годам лагерей и 5 ссылки за правозащитную деятельность (см. «Хронику текущих событий», № 44). В октябре 1986 г. обменен на советского разведчика в США. В годы перестройки приезжал на родину. Автор воспоминаний, вышедших в 1996 г. в Москве.

Возможен ли социализм не тоталитарного типа? Для многих западных (и немногих советских) интеллигентов этот вопрос неуместен: для них такая возможность является аксиомой. Но аксиома — это лишь одна из гипотез. Что касается фактов, то, не опровергая гипотезы «социализма с человеческим лицом», они пока что убедительно доказывают возможность и значительную устойчивость лишь тоталитарного социализма.

Как известно, в социалистическом Советском Союзе постановка и серьезная разработка таких проблем действительно уместна: за это можно получить до 7 лет строгого режима в концлагере или специальное лечение в психиатрической больнице. Можно ли это обстоятельство рассматривать как случайное для социализма?

Не является ли шприц или что-нибудь в том же роде, исправляющее критически настроенные мозги, как и многолетние исправительные лагеря, как и отнятие детей у членов независимых религиозных общин, — такими же естественными спутниками социализма, как, например, пресловутое «отсутствие тревоги за завтрашний день», вытекающее из отсутствия деловой конкуренции? Конечно, я имею в виду отсутствие тревоги у того молчаливого большинства, которое поняло раз и навсегда, что нерегламентированная критика чего бы то ни было есть опасный буржуазный пережиток!

Было бы нелепо, однако, думать, что отношения между большинством и государством описываются здесь простой формулой принуждения. Тоталитарный социализм можно описать следующей формулой отличительных признаков.

1. Глобальная монополизация экономической инициативы. При этом

2. Владение этой инициативой не является пожизненным и не передается по наследству.

3. Глобальная монополизация политической инициативы — с тем же примечанием.

4. Развитие тотального репрессивно-идеологического аппарата.

5. Наличие одной государственной идеи или мифа.

6. Компенсация экономической, политической и духовной несвободы специфическими правами и привилегиями.

Последние четыре пункта этой формулы характерны для тоталитарных режимов вообще. Первые два относятся к социализму того тоталитарного типа, который здесь, в СССР, считают истинным социализмом.

Я намерен в этой статье показать, что первая пара признаков имеет исключительно сильную, хотя и не однозначную связь с остальными. Однозначных связей в человеческом обществе, думаю, не существует. Однако очевидно, что тоталитаризм, став социалистическим, сильно повышает свою устойчивость и степень необратимости. С этой (и только с этой!) точки зрения тоталитарные режимы, сохраняющие частную капиталистическую инициативу, менее опасны, чем режимы тоталитарно-социалистические, которым, так сказать, «принадлежит будущее».

Чтобы уже не возвращаться затем к последнему, шестому, пункту формулы, я остановлюсь на специфических правах граждан СССР. Это прежде всего право на труд (для лояльного гражданина). На практике оно заключается в том, что гражданин освобождается от значительной доли ответственности за результативность своего труда. Это не значит, конечно, что таким правом стараются пользоваться все граждане. Но они им обладают, и средний уровень ответственности на своем рабочем месте здесь ниже, чем на Западе. Человек не может стать безработным в силу низкой квалификации, слабого чувства ответственности или хронической низкой продуктивности.

Таким образом, здесь появляется новый, весьма специфический сорт внутренней свободы, которая даруется, однако, только лояльным гражданам.

Эта свобода есть, безусловно, завоевание социализма, причем именно социализма со сверхцентрализованной экономикой. Здесь нет хозяина, кровно и конкретно заинтересованного в результативности труда каждого работника. И так как это соображение справедливо по отношению ко всем звеньям социалистической экономики, за исключением самой ее верхушки управления, то здесь возникает даже своеобразная круговая порука, взаимная снисходительность к безответственности в деловой сфере.

Я приведу отдельные примеры. Всем известно, как работают в сельском хозяйстве, я бы добавил — ив научных учреждениях тоже, т. е. там, где имеет -

ся известная свобода выбора темпов и качества работы. Я знаю случаи, когда научные сотрудники месяцами безнаказанно не появляются на работе или годами выдают липовые, не конкурентоспособные результаты. В столицах многие научные сотрудники со степенями тратят немалую долю времени на подработку частными уроками для школьников — ситуация, совершенно недопус-каемая в США.

В индустрии этой свободы меньше. Однако инженер одного большого горьковского завода рассказал мне: в последнее время они вынуждены мириться с тем, что, бывает, до 6 % рабочих приходят на работу нетрезвыми!

Каждый научный сотрудник знает, что в институтах России за «аккордную», т. е. нормальную, скорость выполнения заказов приходится доплачивать механикам спиртом (!) из институтских запасов.

Частые явления — это оформление работников на несоответствующие их квалификации, но выше оплачиваемые должности, завышение проделанных работ в отчетах, нарядах и т. п., причем это делают начальники по соглашению с подчиненными.

Длительное наблюдение показывает, что отсутствие хозяина — не единственная причина возникновения этих любопытных явлений. Современный человек, гражданин индустриально развитой страны, не может не иметь уж совсем никаких прав. Лишенный возможности повышать свой жизненный уровень посредством таких честных и прямодушных действий, как забастовка, демонстрация, публичный протест в печати и т. п., он присваивает себе право работать хуже, иногда намного хуже, чем он мог бы, прибегает к неосознанной и скрытой итальянской забастовке, к обманам и полуобманам. Все это так или иначе повышает его зарплату на единицу реально затраченного труда. В результате — чтобы вернуть его к более нормальной работе — повышают его абсолютную зарплату. Так своеобразно протекает здесь процесс неистребимой борьбы человека за повышение своего жизненного уровня.

Этот процесс можно было бы признать нормальным, если бы он не приводил или, точнее, не был связан с определенным уровнем деморализации общества, типичной для тоталитарного социализма и имеющей отношение к интересам тоталитарной власти.

Здесь, в СССР, некоторые думают, что деморализация в экономической сфере приведет к распаду этого общества, но это ошибка. Диктатуре полезно, если средний гражданин обладает некоторым комплексом вины и благодарности за снисхождение. Заработок населения все же повышается, хотя и остается на достаточно низком уровне, обеспечивающем свободу игры монопольных владельцев инициативы. Повышается и производительность труда — за счет всемирного технического прогресса. Правда, это происходит в большой степени за счет притока информации из наиболее развитых стран, в меньшей — за счет собственных усилий, но все же происходит! В общем, эта система работает.

Здесь нетрудно усмотреть тесную связь этого пункта с пунктом 4 приведенной выше таблицы признаков тоталитарного социализма. Ведь для того, чтобы доля безответственности в деловой сфере была вам прощена, необходима идеологическая лояльность, за которой следит репрессивно-идеологический аппарат, а чтобы эта доля не стала слишком большой — за этим следит тот же вездесущий аппарат. Постоянное число отбывающих наказание в лагерях — 1,5 (или, по другим оценкам, 3) миллиона человек. Таков сегодня «естественный уровень деморализации».

Все основные свойства тоталитарного социализма сплетены в крепкий узел. Даже, казалось бы, простая проблема — «право на труд» — отнюдь не столь элементарна. Эта структура требует внимательного и осторожного анализа.

Компактность тоталитарно-социалистической структуры, взаимозависимость ее свойства, которая еще будет детально обсуждаться ниже, говорит об ее исключительной устойчивости. Это само по себе является достаточным основанием, чтобы считать эту структуру ямой, в которую могут скатываться народы при неосторожном к ней приближении.

Как мы знаем по своему опыту, в эту яму гораздо легче попасть, чем из нее выбраться. Эта цивилизация исключает свободную духовную деятельность с таким многократным запасом, что кажется идеальной для консервирования на многие века. В этом коварном смысле можно говорить об «исторической правоте» апологетов этого симбиоза тоталитаризма и социализма. Только совершенно исключительные и нетривиальные усилия противников этого режима могли бы здесь изменить ситуацию.

Конечно, те, чьим идеалом является «мягкий» социализм, должны избегать радикальных путей к своему идеалу. Однако я утверждаю, что ситуация гораздо более драматична, чем это кажется на первый взгляд. В яму тоталитарного социализма можно скатиться, даже идя путями мягких, но безостановочных социальных преобразований. Не любые преобразования, в частности экономические, здесь допустимы, даже если их удается проводить постепенно и гуманными средствами.

Кроме того, мы должны быть уверены, что помимо указанной неприятной ямы существуют другие устойчивые общественные образования, так сказать, «мягкие ямы», более приемлемые для нас. Устойчивыми я называю такие структуры, которые способны существовать в течение многих поколений под руководством не гениальных, а вполне рядовых лидеров. Ведь если человеческий мир развивается по некоему более или менее однозначному «историческому закону», то рассуждать не о чем, положение безнадежно, и с каждого из нас снимается всякая ответственность.

Вера в неоднозначность общественного развития, с одной стороны, и надежда на то, что исторические альтернативы поддаются некоторому приближенному анализу — с другой, — ключевые пункты моего подхода к проблеме личной ответственности.

Я стою на той точке зрения, что при данном уровне культуры всегда существует целый набор альтернативных вариантов общественных структур, более или менее устойчивых. Далее, кажется очевидным, что не всякие общества возможны. Из этих двух посылок вытекает, что в общем случае допустимые общественные альтернативы образуют хотя и сильно расплывчатый, но все же дискретный набор. Политик-реалист должен изучать то, что можно назвать «формулами устойчивых альтернатив».

Каждый из нас обладает свободой выбора воздействовать на общество так, чтобы оно остановилось на том или другом из возможных альтернативных вариантов. Эта свобода является следствием существенной неоднозначности развития, начисто отрицаемой советской марксистской теорией. Марксистский детерминизм, утверждающий, что «свобода есть познанная необходимость», предписывает нам следовать единственному (предсказанному, разумеется, Марксом) закону развития — иначе будем раздавлены.

Неполитик имеет право следовать идеям и чувствам, не имеющим ко всему этому ровно никакого отношения. Однако политик обязан с чрезвычайным вниманием выслушивать тех критиков, которые утверждают, что его вариант идеального общества на самом деле невыполним из-за принципиальной несовместимости задуманных им признаков. К сожалению, сегодня в мире немало таких последователей Маркса, которые, вероятно, уже сомневаются в единственности пути к идеальному будущему — иначе им пришлось бы оправдывать многое из того, что оправдывать не хочется, но которые все еще верят, что марксистский вариант демократического и гуманного социализма с централизованной плановой экономикой реально выполним. Но это — иллюзия, миф, который не становится «научнее», становясь более массовым. Мы, между прочим, знаем сегодня разные мифы, которые по разным причинам овладевали широкими массами, например, миф национал-социализма; правильность теории не доказывается голосованием.

Я утверждаю, и этому посвящена статья, что централизация в руках государства всей экономики с правом единого централизованного планирования несовместима с точки зрения долговременной устойчивости с демократическими и интеллектуальными свободами, хотя на короткое время их совместить возможно. Но если это верно, то для сохранения «человеческого лица» необходимо держаться на почтительной дистанции от такой реформы, как полная национализация всех средств производства, — она слишком хорошо подходит к тоталитарной структуре, слишком легко сцепляется с ней, чтобы можно было надеяться долгое время удерживать общество от этого сцепления: любая хорошая встряска приведет к образованию устойчивого симбиоза.

Попытаемся оценить устойчивые альтернативы тоталитарному социализму. Общество можно анализировать в его разных сечениях. Попробуем учитывать здесь лишь следующие параметры: степень централизации экономической инициативы; наследуемость собственности и инициативы; доля прибыли, идущая в личное пользование владельца.

Если ограничиться лишь самым грубым приближением, то современный западный капитализм характеризуется сравнительно децентрализованной экономической инициативой, еще более децентрализованным распределением собственности, сравнительно небольшой долей прибыли, идущей в личное потребление владельцев инициативы. Важно, что число независимых владельцев, среди которых находится и государство, а также муниципалитеты, существенно больше единицы. Большая часть собственности передается по наследству, сохраняя инициативу внутри одной семьи. Социализм современного тоталитарного типа в СССР не следует путать с рабовладельческим социализмом сталинской эпохи, когда рабы-заключенные представляли примерно четверть индустриальной рабочей силы. При возможности абсолютной изоляции от внешнего мира рабовладельческий социализм весьма устойчив.

Современный социализм в СССР связан с максимальной монополизацией инициативы, в частности, экономической инициативы. Коллективный владелец этой инициативы — верхушка государственного аппарата — является владельцем временным, которому, так сказать, «доверено» право игры с собственностью. Формальным же владельцем собственности, средств производства, недр и т. д. является «общество в целом», оно же — единственный наследник. Это последнее обстоятельство могло бы ограничивать свободу произвола истинных владельцев инициативы — но лишь при наличии политических свобод в полном объеме: независимых партий, представляющих различные взгляды на цели и методы независимых профсоюзов, действительно выборного парламента и т. д. Тогда это и был бы демократический социализм с централизованной экономикой, реальную возможность которого в долговременном плане я оспариваю.

В советском варианте доля прибыли, идущая в личное пользование коллективного владельца — верхушки государственного аппарата, может быть признана сравнительно небольшой, хотя тридцатикратное превышение доходов элиты над минимальным уровнем не вызывает сомнений. Действительно, огромные суммы расходуются на другое — на содержание всей иерархической пирамиды, поддерживающей сложившуюся структуру, в частности, на содержание необъятного аппарата репрессий и идеологического воспитания.

Какова могла быть устойчивая структура промежуточного, мягко-социалистического типа? Если мои соображения о неустойчивости демократического социализма с монополизированной экономикой окажутся убедительными, то следует признать, что искомая структура должна характеризоваться прежде всего определенной децентрализацией, демонополизацией ненаследуемой (т. е. временной) собственности и инициативы и более или менее однозначно регламентированной (и малой по величине) долей прибыли, идущей в личное потребление временных владельцев инициативы. В дальнейшем этот вариант будет рассмотрен более подробно. Однако вначале следует несколько глубже проанализировать свойства тоталитарного социализма.

Сверхмонополизация экономики приводит к колоссальной бюрократизации управления со всеми вытекающими отсюда последствиями для отдельного человека. Хотя это еще не есть тоталитаризм и тоталитаризм не есть просто власть бюрократии, нельзя отрицать, что такая всеобъемлющая бюрократизация служит хорошим фундаментом тоталитаризму. Но в чем, собственно, заключена связь этих двух явлений, каков ее механизм?

В обыденном понимании бюрократизацию связывают с бумажной волокитой, равнодушием к людям. Это верно — вся эта огромная машина управления, согласования, учета, статистической обработки, планирования, обслуживающая необъятное хозяйство, обладает слишком большим внутренним трением и работает часто на себя, имея дело с фикциями, создаваемыми ею самой. Но, увы, таков естественный коэффициент полезного действия таких машин. Их КПД зависит от размеров системы, и можно с уверенностью сказать, что национализированная экономика огромной страны слишком велика для современного оптимального размера. Тем не менее бюрократия выполняет — в этих заданных условиях — свою необходимую работу, она здесь не только неизбежна, но и необходима. Если бы мы имели дело только с этим морем служащих разного ранга, мы могли бы надеяться, что постепенное проникание культуры и постепенное улучшение нравов сведет к минимуму духовную несвободу. В сфере бюрократии этот процесс фактически происходит — не без влияния социально-этической пропаганды советских инакомыслящих. Но этот процесс наталкивается на исключительно упорное сопротивление партийной верхушки и, соответственно, репрессивно идеологического аппарата. Полновластные владельцы инициативы не желают терять свои права — но не только в этом дело!

Централизованное планирование и отсутствие свободного рынка создают целый комплекс проблем, с которым бюрократический аппарат не только не способен справиться, но, наоборот, он сам создает новые проблемы. В частности, эта система, взятая сама по себе, без учета волевой шоковой терапии, применяемой время от времени высшим партийным аппаратом, не способна воспринимать достаточно эффективно новые научные и технические достижения. Эта проблема слишком хорошо известна, я мог бы привести бесконечное количество примеров. Конкретные руководители производства, связанные планом, жесткими ограничениями в расходовании средств, лишенные права личной экономической инициативы, не имеющие материальных возможностей для такой инициативы, знают, что для инициативного развертывания нового производства нужно проходить хлопотливый путь «пробивания в верхах». Новый крупный проект обычно может быть внесен лишь в планы последующих пятилеток. Малейшие изменения в проекте, если они связаны с новыми затратами, приходят в противоречие с рамками уже расписанного плана и связаны с новыми оттяжками сроков. Все эти хлопоты и связанный с ними риск «потерять доверие» при неудаче не очень выгодны конкретным руководителям производств. Они стараются «проявлять инициативу» на более проторенных путях, идя по пути скорее количественных, чем качественных изменений производства. Это, конечно, не владельцы инициативы, это, скорее, бюрократы. С некоторыми оговорками эта оценка справедлива также и по отношению к организаторам научных исследований. Нужно признать, что централизация планирования имеет свои законы.

Но как же спутники, ракеты, ядерные боеголовки и прочее? Несмотря на бюрократизацию, несмотря на большую долю безответственности на рабочих местах, экономика развивается сравнительно динамично, пожалуй, не уступая дореволюционным темпам роста, которые с 1885 г. составляли в среднем 5,72 % в год. Как это происходит?

Здесь и прослеживаются главные связи. Сверхцентрализация экономики автоматически сцеплена с сверхбюрократизацией, с известной вялостью известных руководителей. Это, однако, частично компенсируется наличием волевой диктатуры центрального владельца инициативы. Этот коллективный владелец, таким образом, не только заинтересован в сохранении своих привилегий истинного владельца, но и видит свою важную роль в этой системе, и видит правильно. Круг, следовательно, замыкается. Вот почему я уверен, что осуществить сочетание монополизированной в руках государства экономики с демократией трудно. Сможет ли демократия, скажем, Советы, заменить существующий аппарат в его роли активного, инициативного руководителя и надзирателя? Как это конкретно будет выглядеть? Будет ли, например, решение о развертывании нового производства приниматься большинством голосов в каких-либо Советах или с помощью референдума? Кто будет принимать ключевые решения, требующие немедленного принятия? К чему приведет ликвидация целеустремленного репрессивно-идеологического аппарата в условиях слабого стимулирования? Если сохранятся рамки жесткого центрального планирования, то каким будет механизм принятия решений по качественному, а не просто количественному изменению производства? Какова вообще компетентность народных советов в вопросах научного и технологического прогресса?

Столкнувшись с этими деловыми вопросами, демократия либо примет разумное решение о децентрализации экономической инициативы, об отделении от себя сферы трудных научно-производственных вопросов, сохранив за собой лишь вопросы сохранения интересов трудящихся, либо вернется к централизованной диктатуре технократов со всеми вытекающими отсюда последствиями, в сущности, к самоликвидации демократии. Но стоит ли идея централизованного планирования такой жертвы?

Зачем нужно сохранять такую махину, которую демократия реально переварить не сможет, которая по желудку только железному тоталитарному режиму?

Эти соображения менее справедливы в условиях малых стран. Совокупность малых стран с централизованными экономиками образует в целом децентрализованную систему, внутри которой условия для тоталитаризации оказываются ослабленными.

Итак, социализация современной экономики на практике означает не что иное, как передачу всей инициативы в единые руки не наследственных, однако сверхмонопольных собственников. Она дает большое количество эффектов, не все из которых отрицательны. Но в некоторых отношениях, особенно в плане психологическом, она оказывается возвратом к феодальному абсолютизму. В совокупности со всей системой тоталитаризма это неприятно намекает на возможное начало поворота эволюции к обратному ходу, к деградации. Может быть, не случайно слаборазвитые страны, перескакивая через капитализм (вершину эволюции?), попадают прямо в социализм. Правда, в человеке заложено много еще не известных нам возможностей, и нужно надеяться, что западный капитализм — бесспорно «капитализм с человеческим лицом» — не есть абсолютная вершина человеческого развития.

Национализация частично ликвидирует то ощущение несправедливости, которое связано с существованием чужой собственности и власти денег. Взамен, правда, возникает власть как таковая, чистая власть, но современное понимание справедливости легко справляется с этим обстоятельством. По-видимому, многие люди с трудом переносят бремя свободы, необходимости деловой конкуренции и личной ответственности за свою судьбу. Они хотели бы передать это бремя куда-нибудь наверх, не всегда понимая, сколь ужасна цена такой передачи. Основной уровень духовной жизни таков, что политическая активность в условиях свобод стимулируется экономическими интересами. Плохо это или хорошо, я не знаю. Однако так как национализация притупляет до предела экономическую активность, то вместе с ней пропадает и интерес к политической игре и к общественной активности. В результате массы предоставляют карт-бланш центральной власти, к которой рвутся немногие, но истинные игроки. Создаются благоприятные условия — не только материальные, но и психологические — для то-талитаризации всех сторон жизни. Так, абсолютная власть над экономикой уже по одной этой причине естественно расширяется до власти политической и в силу тотальности той и другой — до власти духовной. Вакуум не остается незаполненным. Тут в высшей степени легко задушить независимые средства получения и распространения информации и уморить инакомыслие даже просто голодом, недопущением до определенных сфер деятельности — ведь все сферы деятельности контролируются и планируются государством.

Правда, нужно заметить, что в настоящее время в СССР, благодаря распространению транзисторов, живучести буржуазного окружения и росту числа заграничных командировок, мы получаем возможность знакомиться с неофициальной информацией. Еще большую роль играют героические усилия инакомыслящих. При сталинизме же большинство граждан жило в совершенно фантастическом мире.

В этой системе репрессивный аппарат работает в таком тесном содружестве с идеологическим, что их иногда трудно отделить друг от друга, да они переплетены и в кадровом отношении. Можно приводить бесконечное количество примеров. В Киеве секретарь парторганизации Союза писателей продержал в милом разговоре писателя Миколу Руденко, давно исключенного и из Союза писателей, и из партии, как оказалось, только для того, чтобы за эти четыре часа бессодержательного разговора КГБ успело вмонтировать подслушивающее устройство в комнате писателя. Но плохое качество работы выдало их (о, святая безответственность!). Когда Руденко пришел домой, он обнаружил развороченный потолок и что-то металлическое в дыре, просверленной из комнаты верхнего соседа. По дороге домой милиция держала его такси еще около часа по пустой придирке; испуганный шофер даже не взял с Руденко плату за такси!

Я знаю, что западные интеллигенты нередко утешаются надеждой, что наиболее отрицательные свойства советского тоталитаризма не смогут привиться на европейской почве, что русский народ обладает якобы особенной привязанностью к тоталитарным формам жизни. Это опасная иллюзия. Когда тоталитаризм одерживает победу, он затем формирует себе нацию с нужными качествами и тем продлевает свое существование. В русскую исключительность вообще можно было бы поверить, если бы в Западной Европе не было, и совсем недавно, национал-социализма и фашизма.

Дореволюционная Россия не была ни тоталитарной, ни отсталой страной. Она занимала общее пятое место в мире по промышленной продукции, быстро догоняя конкурентов, занимала первое место по темпам промышлен-ного развития. Например, авиационная промышленность в России выпустила к 1916 г. 1100 отечественных самолетов. Эти факты грубо искажались советской пропагандой. «Мы не имели своей авиационной промышленности, — говорил Сталин, — теперь мы ее имеем». Действительно, кровавый спуск революции и гражданской войны довел экономику страны до уровня петровских времен… Дореволюционная фундаментальная наука дала открытия, не превзойденные советской наукой, и такие имена, как Лобачевский, Менделеев, Павлов, Мечников и др. В сфере политических свобод можно указать хотя бы на то, что центральный орган большевиков «Правда» издавался с 1912 г. в легальной российской типографии.

С другой стороны, ясно, что в результате эгоизма, негибкости и недальновидности правящей верхушки социальное развитие искусственно задерживалось в течение слишком длительного времени, так что проводившиеся после 1905 г. реформы уже не ослабляли, а развязывали накопившиеся силы ненависти. Чего действительно не умели и не умеют делать в России — это вовремя проводить реформы.

Большую роль в укреплении престижа тоталитарно-социалистической идеи играет распространение одного мифа, идущего со времен Маркса: что «научная» организация общества требует в качестве одного из важнейших предварительных условий передачи всех средств производства в руки государства — для организации «научного» планирования. Это одна из основ «научной» веры советских коммунистов и множества сочувствующих им в стране и за рубежом.

Здесь обнаруживается, во-первых, непонимание сущности науки. Наука сама в своих основах не поддается научному планированию, ее фундаментальные открытия, способные кардинально изменить лик общества при любой исходной социальной структуре, непредсказуемы. Внутри социалистического общества наука оказывается сферой частной инициативы! Социалистическому государству, в сущности, приходится бороться с этим пережитком буржуазных свобод — и мы здесь, в СССР, являемся свидетелями этой борьбы. При сталинизме подвергались жестокому преследованию все кардинальные научные направления, не вытекающие из задач, поставленных «научным» планированием. И только тогда, когда Запад показал, как эти направления преобразуют те самые производительные силы, которые, если их «научно» не планировать, вроде бы должны развиваться из рук вон плохо, — только тогда эти направления были реабилитированы. Планирование самих научных исследований в Советском Союзе во многих случаях носит характер планирования научного отставания. Разумеется, полная картина отношений между государством и наукой более сложна и содержит один неожиданный для марксистской «науки» элемент. Дело в том, что поле деятельности государственного владельца также оказывается сферой его частной инициативы! И в той мере, в какой полезность новых научных направлений становится ему понятной, — и только в этой мере — он может дать свое хозяйское «добро» этим направлениям. Но зато этим направлениям может быть обеспечена «зеленая улица». Беда в том, что для понимания полезности даже специалисту нужно видеть перед собой готовые, т. е. кем-то приготовленные, варианты приложений. Отсюда и возникает, если оценивать в целом, «бег вдогонку» в фундаментальных, да и во многих других науках.

Вторая и главная ошибка этого «научного» мифа заключается в том, что любое планирование предполагает предварительную формулировку целей и методов их осуществления — в соответствии с принятыми моральными принципами. Однако и цели, и методы, и мораль — это вещи, которые не поддаются научному обоснованию, они вообще находятся вне науки. Может быть, большинство народа простым голосованием определит и цели, и методы? Но тогда при чем здесь «научный социализм»? Это будет просто «буржуазная» демократия!

Отношения между тоталитарной властью и большинством обычно более чем «гармоничны». Это одна из характерных особенностей этого режима, в отличие от «буржуазной» демократии с ее более или менее свободной конфронтацией различных общественных сил. Куда бы ни шарахалось советское правительство — мы всегда с ним. Такая власть имеет огромную свободу выбора — и она ее осуществляет.

В том-то и дело, что централизация экономики для ее «научного» планирования оборачивается прежде всего фантастической концентрацией возможностей полного произвола. Такое общество в принципе гораздо более волюнтаристично, чем общества с децентрализованными, разнонаправленными инициативами, где хотя бы частично действует закон усреднения сил. И тем не менее «научная» идея «научного социализма» или «научного» коммунизма гипнотизирует миллионы людей! Слишком многим в мире кажется, что единственной альтернативой частной собственности должна быть собственность «общегосударственная».

Я считаю, что мир приближается к опасной черте полной тоталитаризации. На это имеются весьма общие и глубокие причины.

Прежде всего, нравственные требования в отношении насилия над духовной жизнью у подавляющего большинства народов мира очень невысоки и легко вытесняются другими интересами. Но как раз глобальное насилие над духовной жизнью, даже в ее небольших проявлениях, является особенным отличительным признаком тоталитарного социализма. У большинства современных людей тоталитаризм сам по себе не встречает серьезного протеста, если ему удается удовлетворить хотя бы какую-то часть их взаимно противоречивых потребностей.

Далее, желание перемен, особенно перемен в социалистическом направлении, является буквально болезнью эпохи. Конечно, это желание часто опирается на справедливые эмоции в отношении капиталистической эксплуатации и эгоизма богатых классов. Но кроме эмоций оно также опирается на общую ложную идею, что люди могут разрешить все свои проблемы с помощью социальных преобразований, и на еще более ложный миф «научного социализма». Я не хочу этим сказать, что социальные реформы нигде не нужны, наоборот, их надо проводить вовремя, так как большие запаздывания таят в себе потенциалы насилия. Но, во-первых, если все же значительная часть человечества не умирает сегодня от голода и болезней, то это не столько от справедливого распределения своих богатств, сколько от великих научных и нравственных достижений западных цивилизаций. Во-вторых, я уверен, что при данном уровне культуры и морали существует некий оптимальный уровень социальных преобразований, за пределами которого ситуация с человеческим счастьем может только резко ухудшиться.

Этого последнего обстоятельства не понимают нигде, в том числе в странах Запада, где это особенно непростительно: ведь они не умирают от недоедания. Бесконечная лента социальных преобразований может неожиданно сбросить Запад в пропасть тоталитарного социализма. Запад вообще не вполне ощущает опасность, идущую от растущего тоталитарно-социалистического окружения. Все еще господствует мнение, что тоталитаризм — лишь временная оболочка социализма, принципиально чуждая ему, которую он по мере развития сбросит. Нет понимания того, что в варианте, так сказать, «полного» социализма социализм и тоталитаризм подходят друг другу как левый сапог правому.

Западная демократия, если она не укрепится высоким нравственным потенциалом и более ясным пониманием своих целей, не сможет эффективно противостоять натиску тоталитарного социализма. Если говорить о внешних причинах, то они здесь, по существу, те же, что обеспечивают исключительную устойчивость этого режима. Если, например, более высокие научные и технологические результаты Запада легко переходят в лагерь социализма, то научная и техническая информация последнего может быть закрыта в любой момент, как и любая другая информация. Наоборот, гуманитарные достижения Запада остаются неизвестными на Востоке, да и почти не могут быть там использованы, тогда как поток пропаганды, дезинформации и особым образом ограниченной информации свободно течет в обратном направлении. Наконец, капиталы стран рыночной экономики не могут маневрировать на территориях стран с плановой экономикой, тогда как обратное вторжение возможно. Мировая система социализма по мере своего расширения и укрепления будет в принципе способна целенаправленно влиять на кризисные ситуации в капиталистической системе, тогда как обратная возможность существенно ограничена: при тоталитарном социализме даже очень крупные кризисы, результаты просчетов, экономического произвола или стихийных бедствий — демпфируются тем, что очень быстро распределяются на плечи всего населения или его большей части. Население при этом не протестует, потому, во-первых, что для людей вообще более важна разница в уровнях потребления, чем его абсолютная величина, во-вторых, тотальные средства дезинформации, включая полное сокрытие информации, не позволяют им разобраться, что и где происходит; наконец, и репрессивный аппарат не дремлет.

Тоталитарный социализм является исключительно удобной и заманчивой системой для тех лидеров, которые хотели бы вести крупную и азартную игру. Он позволяет довольно быстро получать некоторые положительные результаты, например, в индустриализации отсталой или разрушенной страны, т. е. в чрезвычайных обстоятельствах, которые, между прочим, можно создавать искусственно. Это кажется более привлекательным, чем терпеливое постепенное развитие. Но затем оказывается, что этот путь является тупиковым для очень многих сфер человеческой интеллектуальной, духовной, эстетической жизни, вообще для активной человеческой жизни.

Потенциалы насилия, всегда существующие в человеческом обществе, используются государством для целенаправленного подавления личности. Личность может проявить себя лишь в сфере государственной игры. Чувство коллективизма, также всегда присутствующее в людях, направляется государством на подавление малейших проявлений индивидуальности. Это происходит не столько по злой воле, хотя и без нее не обходится, сколько по внутренним свойствам структуры.

На Западе немало людей, искренне думающих о счастье человечества. Хочется поскорее избавить людей от физических и даже нравственных страданий. То, что нравственные страдания формируют личность, а ограниченные по величине физические трудности необходимы для развития, кажется, вообще перестает приниматься во внимание. Здесь что-то напутано и требует упорядочения.

По совокупности причин зона тоталитаризма нового типа медленно, но неуклонно расширяется, причем происходит незаметная идеологическая и психологическая инфильтрация стран с устойчивыми демократическими традициями. Существует ли выход из складывающейся ситуации?

Я не считаю положение безнадежным. При этом я, разумеется, не считаю для себя допустимым обсуждать выходы, связанные с насилием, и не только по моральным соображениям. Никакое насилие не сможет сейчас изменить к лучшему ту психологическую ситуацию, которую я описал выше, — только к худшему. В сегодняшнем мире сильные встряски могут только увеличить вероятность тоталитаризации именно потому, что существует и апробирован устойчивый симбиоз описанного выше типа. Он имеет слишком глубокие корни, чтобы с ним можно было бороться с помощью примитивного насилия.

На мой взгляд, необходимо пытаться, не рассчитывая на скорый успех, но и не считая эту программу утопичной, постепенно изменять общую нравственную атмосферу, очень остро поставив вопрос о насилии в сфере духовной жизни человека.

Я настаиваю на том, что преследование независимой интеллектуальной, духовной, нравственной жизни в системах социалистического тоталитаризма, проводимое с применением жестокого и унизительного физического насилия, есть современная форма каннибализма, эквивалентная уничтожению «неполноценного» меньшинства в не столь далеком прошлом европейской истории. С этим должно быть покончено. Удивительное равнодушие, которое иногда проявляет западная общественность к ответственным сообщениям советских борцов за гражданские права — об арестах и спецпсихушках за убеждения (а не за насилия или призывы к насилию!), о крайней жестокости концлагерей и тюрем, о беспрецедентной для новейшей истории несвободе печати, мысли, совести, об отнятии детей у «слишком» религиозных родителей, — аморально и недальновидно.

Учитывая исключительность ситуации, я бы предложил всем, кто осуждает тоталитаризм, исходя из нравственных побуждений, организационно объединиться в единое этическое антитоталитарное движение.

Такое движение не ставило бы своей целью слишком всеобъемлющую нравственную проповедь; из всей иерархии нравственных принципов оно выделило бы, может быть, один, но обладающий бесспорным приоритетом с точки зрения поставленной цели. На мой взгляд, этот принцип должен гласить: категорически осуждается и признается тяжким преступлением физическое насилие над людьми, не виновными в физическом насилии.

В сущности, это и есть тот принцип, та нравственная вера, которой придерживается большинство советских инакомыслящих.

Всякая мораль, как сформулированный кодекс поведения, лишь частично опирается на реальные возможности человеческой души. В основном же — на веру в этот кодекс, который сам по себе недоказуем. Хотя человеческая мораль есть продукт мысли гениальных пророков, «доказательства» иногда «содержатся» лишь в их страданиях. Удивительным и обнадеживающим прецедентом светской религии, основатель которой, по-видимому, не принял дозы страданий, является конфуцианство.

Помимо этической программы мы должны предложить людям — тем, кого это волнует, — также положительную социально-экономическую программу. Следует учитывать растущее отвращение к частной собственности, придав ему конструктивные формы.

Мы должны позаботиться о том, чтобы та модель, которую мы предлагаем, была устойчива. В то же время в ней должны быть обеспечены свободы идеологического плюрализма. Как ясно из предыдущего, это, во всяком случае, должно быть общество без абсолютизма государственного планирования и государственной собственности на подавляющую часть средств производства — необходимое, хотя и недостаточное условие.

Выше я показал, что так называемая общегосударственная собственность легко оказывается на практике, в условиях современной индустриализации, особым типом временной монопольной собственности в руках немногих руководителей, обладающих монопольным правом инициативы. Особый характер этой собственности состоит в том, что прибыль, нажива не являются стимулами деятельности руководителей, и это, между прочим, дает большой психологический эффект «доверия к руководителям». Именно в этом смысле эта собственность может быть названа социалистической.

Советский вариант социализма мог быть назван «централизованным социализмом с централизованной частной инициативой», но без частной собственности.

Частичный сдвиг стимулов из сферы накопления богатств для себя и своего потомства в сферу творческого интереса к экономической игре произошел уже в рамках современного капитализма — не без давления общественной морали. Однако при соответствующих условиях творческий стимул поглощается стимулом проявления власти надлюдьми. Предельная монополизация собственности является одним из таких условий.

Так или иначе, современная психология руководства крупным хозяйством такова, что при соблюдении определенных границ, запрещающих сверхмонополизацию собственности, патриархальный стимул личной наживы и передачи собственности по наследству мог бы быть заменен стимулом интереса к игре. Это значит, что постепенное лишение крупных предпринимателей права передачи собственности по наследству, лишение их права изъятия капитала для целей личного потребления, перевод их на заработную плату, зависящую от прибыли, с полным сохранением всех остальных существующих прав свободной экономической игры, следовательно, с сохранением рыночной экономики — сохранит достаточно высокий уровень экономического стимулирования, характерный для капиталистической системы, но отсутствующий на этом уровне руководства в системе монополистического социализма. В то же время это частично удовлетворит современному чувству справедливости.

Несомненно, югославский вариант децентрализованного социализма удовлетворяет этому чувству больше; однако я считаю его недостаточно динамичным для современной экономики и, что хуже, недостаточно освобожденным от черт тоталитаризма: самые ответственные решения и в этом варианте принимает партийное руководство. И это естественно, так как рабочее самоуправление — слишком рыхлая система для принятия таких решений. В варианте, который я здесь предлагаю, рабочие советы должны заниматься не управлением производства, а защитой интересов рабочих.

Аналогичная программа, но с движением в обратном направлении, т. е. от социализма тоталитарного к социализму децентрализованному, выдвигается частью советских инакомыслящих, в частности А.Д. Сахаровым. Это есть программа передачи экономической и производственной инициативы в руки непосредственных руководителей, децентрализация инициативы. Необходимость частичного введения сфер свободной инициативы именно в том аспекте, как это описано выше, я формулировал в своем письме Л.И. Брежневу в 1973 г.

При этом имеется в виду, что определенная часть экономики в известных отраслях будет управляться по-прежнему непосредственно государством. Государственный сектор необходим уже хотя бы для того, чтобы демпфировать кризисные ситуации.

Должны быть, кроме того, сняты всякие ограничения на частную собственность обычного типа, если ее хозяин не эксплуатирует наемных работников.

Косвенным указанием на то, что предлагаемый здесь режим децентрализованного социализма почти автоматически сцеплен с демократическими свободами, является следующее. Несколько лет назад советские руководители начали экономическую реформу как раз в указанном направлении, пытаясь таким образом уменьшить вялость непосредственных организаторов производства, повысить их инициативу и ответственность. Но они остановились и отступили. Стало, по-видимому, ясно, что на этом пути полумерами не обойдешься, одна реформа потянет за собой другую, т. е. возникнет опасность сползания в нежелательную для них структуру, в которой децентрализация экономической инициативы смыкается с децентрализацией инициативы политической.

Источник: Самиздат века. Минск-М.: Полифакт, 1997.

Н.Д. Солженицына В ЗАЩИТУ АЛЕКСАНДРА ГИНЗБУРГА[4]

Сегодня исполнилось 8 лет, отнятых из жизни Александра Гинзбурга советскими тюрьмами и лагерями.

Я знаю Александра Гинзбурга 14 лет. Мы познакомились в 1964, когда ему было 28, и он уже отсидел 2 года в лагере. Он привлекал своей открытостью, острым вниманием к несправедливости и чужому горю, светлой душой, чётким умом. Вскоре его снова арестовали и дали 5 лет лагерей строгого режима. Александр Гинзбург — из тех редких людей, для кого собственные страдания кажутся ничтожными в сравнении с морем горя вокруг. В лагере его сердце вместило трагические судьбы сотен друзей-заключённых, бедствия их жён и детей. Я была очень дружна с его женой Ириной и хорошо помню, как он писал ей из тюрьмы незадолго до освобождения: пойми и прими, — я никогда не смогу забыть тех, кто останется здесь, я должен отдать им все силы. Это значило: и после освобождения не будет покоя и благополучия. Верная Ирина приняла это.

Когда в 1972 он, после второго срока, тяжело больным вышел из тюрьмы, он познакомился с Александром Солженицыным и вызвал его глубокое уважение неизменной верностью узникам Архипелага и спокойным мужеством, с которым готов был на новые лишения и новый арест. Они стали друзьями. Тогда же у них возникла идея наладить систематическую помощь семьям зэков. Для этой цели А. Солженицын предложил свои литературные гонорары на Западе. Тогда же, в 1973, эта помощь начала осуществляться.

Тотчас после насильственной высылки из СССР в 1974 году, А. С-н основал в Швейцарии Русский Общественный Фонд, куда отдал все гонорары от книги «Архипелаг ГУЛаг», во всех странах и на всех языках. Главным распределителем средств Фонда на территории СССР стал Ал-др Гинзбург и оставался им бессменно 3 года, вплоть до ареста. За это время фонд помог сотням семей заключённых, не делая никаких национальных, политических и религиозных различий. Среди тех, кто получил нашу помощь — русские, украинцы, литовцы, евреи, немцы, армяне, грузины, эстонцы, татары; православные, мусульмане, иудаисты, баптисты. Единственным критерием при распределении средств Фонда является степень нужды данной семьи. Ал-др Гинзбург обладал исключительными качествами для этой трудной и опасной работы: доброта, бесстрашие, спокойствие, редкая память: он помнил, сколько у кого детей, какой мальчик болен и какое лекарство ему нужно, у какой девочки нет тёплой одежды, чья жена не имеет денег на посылку мужу, кому не под силу купить билет, чтоб поехать в лагерь на свидание. Тяжело больной, он находил время для всех. Он работал в условиях постоянной слежки, подслушивания, перехвата писем, многократных грабительских обысков.

В феврале 1977 Ал-др Гинзбург был арестован органами Государственной Безопасности. Мне хотелось бы привлечь внимание присутствующих к тому яркому факту, что именно Госбезопасность занимается этим делом: в нашей стране милосердие всегда считалось опасным для государства. Коммунисты ведут войну с милосердием уже 60 лет. Ещё в 20-х годах естественное право благотворительности было запрещено и отобрано не только у Церкви, но у любой общественной организации или группы лиц. Был разгромлен Политический Красный Крест, оставшийся по традиции от дореволюционной России, его работники арестованы и уничтожены. При коллективизации (1930) вместе с главой семьи уничтожались все члены её вплоть до младенцев! — вот тактика коммунистов. Так было уничтожено 15 миллионов душ! Во время 2-й Мировой войны Советский Союз был единственным из союзников, кто запретил Международному Красному Кресту помогать своим пленным воинам: в лагерях советских военнопленных умирало 90 %, а живые варили подметки обуви, ели летучих мышей. В наши дни конвой спускает собак на того, кто осмелится подойти к колонне заключённых, чтоб кинуть голодным кусок хлеба, а может и открыть огонь — «гуманный» советский закон позволяет это. Раньше в России ни одна бедная вдова не садилась за пасхальный стол, не отнеся в городскую тюрьму угощенья для неизвестных ей узников, такова была традиция, — сейчас заключённый имеет право на одну 5-килограммовую посылку в год, и то отсидев половину срока.

Наш Фонд — это попытка помочь возрождению глубоко укоренённого в нашем народе чувства сострадания. Попытка помочь выжить узникам сегодняшнего Архипелага и их измученным семьям. Показать им, что они не одни перед лицом страшной коммунистической машины уничтожения. Именно поэтому деятельность Фонда вызывает ярость советских властей. Арестован А. Гинзбург. Расправились с его преемниками: Мальва Ланда сослана в Сибирь, Татьяна Хо-дорович и Кронид Любарский принуждены к эмиграции. Разыскивают и преследуют семьи заключённых, кто получает помощь Фонда. КГБ перенесло борьбу с Русским Общественным Фондом и на Запад. Сейчас советская разведка пытается добыть в Швейцарии фамилии советских граждан, получавших помощь, и старается опорочить Фонд, рассылая в западную печать анонимные письма. Ни один фонд в мире не работает в столь тяжелых и опасных условиях. И тем не менее — он действует! Его помощь нужна тысячам советских зэков. К их скорбному списку теперь добавились мужественные члены Хельсинкских групп, уже сообщалось о попытке КГБ арестовать рабочих, заявивших о своём намерении создать независимый профсоюз, ещё многих упрячет в тюрьмы режим людоедов, смеясь над любыми договорами. Сейчас Фондом руководит жена Гинзбурга Ирина вместе с Сергеем Ходоровичем. Подумайте: жена человека, арестованного за милосердие, встаёт на его место — что может ярче доказать чистоту и праведность его дела?

Людям свободного мира нелегко понять, как можно преследовать за милосердие? Почему так? Потому, что коммунизм по самой сути своей — враг гуманизма, враг любой религии, враг милосердия. Потому что протянутая рука ближнего лишает государство тотальной власти на телами и душами его граждан-рабов. Вот этой протянутой руки власть не простила Александру Гинзбургу. За это — он арестован. За это — его держат год без суда, в полной изоляции. Об этом — допрашивают сотни людей, угрозами принуждая их лжесвидетельствовать. За это — его будут судить. Какие бы вздорные обвинения ни выдвинули власти на суде, какой бы спектакль ни поставили, — это будет суд коммунизма над милосердием.

Я призываю всех, кто услышит меня, — помочь отстоять растоптанное коммунизмом человеческое право помогать и принимать помощь, помешать расправе над Александром Гинзбургом.

Я прошу всех верующих молиться за этого человека, истинно положившего «жизнь свою за други своя».

3.2.1978

Нью-Йорк

Наталья Солженицына

Президент Русского Общественного

Фонда помощи преследуемым и их семьям

Источник: Вестник русского христианского движения. № 124, 1 — 1978. (Париж-Нью-Йорк — Москва).

Хроника текущих событий[5] № 40

С 11 по 13 марта в Одесском облсуде слушалось дело о применении мер медицинского характера к Вячеславу ИГРУНОВУ. Его действия квалифицировались по ст.187-1 УК УССР (соотв.190-1 УК РСФСР).

Согласно «Постановлению органов следствия о направлении дела в суд» (аналог обвинительного заключения):

ИГРУНОВ Вячеслав Владимирович, родился 28 октября 1948 г., русский, образование среднее, работавший до ареста электриком облбытуправления, арестованный 1 марта 1975 г., — занимался в течение 1972–1975 гг. изготовлением и распространением «антисоветских клеветнических произведений».

В 1972–1974 гг. ИГРУНОВ распространял клеветнические произведения: более 10 выпусков «Хроники текущих событий», статью Л. ВЕНЦОВА «Думать!», работы АМАЛЬРИКА, САХАРОВА, книги СОЛЖЕНИЦИНА «В круге первом», «Раковый корпус», «Август Четырнадцатого» и «Архипелаг ГУЛаг».

В 1974–1975 гг. распространял, размножал или пытался размножить произведения АВТОРХАНОВА «Происхождение партократии» и «Технология власти» и СОЛЖЕНИЦИНА «Письмо вождям Советского Союза» и «Архипелаг ГУЛаг».

Ознакомил с «Архипелагом ГУЛаг» свидетеля МИРОЛЮБОВА. В беседах с МИРОЛЮБОВЫМ допускал клеветнические измышления, порочащие советский строй.

С целью распространения хранил у себя дома статью В. МОРОЗА «Репортаж из заповедника им. Берия», которая в августе 1974 г. была передана в КГБ женой ИГРУНОВА С. АРЦИМОВИЧ.

С целью распространения хранил 32-й выпуск «Хроники текущих событий», ознакомил с ним С. АРЦИМОВИЧ. Совместно с АРЦИМОВИЧ составил картотеку (именной указатель) к этому выпуску на 616 листах, куда перенес часть клеветнических сведений из «Хроники». И «Хроника», и картотека были изъяты у ИГРУНОВА на обыске 1 марта 1975 г.

С целью распространения хранил на квартире у родителей экземпляр «Технологии власти» АВТОРХАНОВА, а также антисоветские клеветнические произведения: «Проект основного закона России», автором которого является психический больной В. ХАРИТОНОВ, «Три русских революции», «Дисангелие от Марии Дементной».

Выступление прокурора САДИКОВОЙ

Установлено, что на протяжении длительного времени ИГРУНОВ занимался изготовлением, хранением и распространением клеветнической литературы, порочащей советский строй. Частью это была литература, изданная за рубежом, частью — произведения Самиздата. Все они содержат клевету на наш строй, на марксистско-ленинское учение, на историю СССР. ИГРУНОВ хранил, распространял, размножал или пытался размножить «Технологию власти» АВТОРХАНОВА, его же «Происхождение партократии», «Письмо вождям» и «Архипелаг ГУЛаг» СОЛЖЕНИЦЫНА. Во всех упомянутых произведениях содержится клевета на советский строй, «на возникновение советской власти». Вина ИГРУНОВА подтверждается показаниями РЕЗАКА, КУЛАКОВОЙ, ШКОРБУТА, МИРОЛЮБОВА. Из показаний МИРОЛЮБОВА также следует, что ИГРУНОВ распространял клеветнические сведения в устной форме.

В 1972-74 гг. ИГРУНОВ распространял клеветнические антисоветские материалы, в том числе так называемую «Хронику текущих событий», с 32-м выпуском которой ознакомил жену и привлек ее к работе по созданию картотеки к этому выпуску. Из сопоставления протокола осмотра «Хроники» с протоколами уголовных дел, упоминаемых в ней, обнаруживается клеветнический характер этого бюллетеня. Кроме того, в нем содержится клевета на внутреннюю политику СССР, «на места лишения свободы», пропагандируется антисоветская литература.

Указанные факты подтверждены данными как предварительного, так и судебного следствия. Распространение «Архипелаг ГУЛаг», более чем 10 номеров «Хроники» подтверждается показаниями ПАВЛОВСКОГО (хотя он и отказался давать показания в суде), а также АЛЕКСЕЕВА-ПОПОВА. Показаниями ПАВЛОВСКОГО также подтверждается распространение статьи ВЕНЦОВА «Думать!», где «с клеветнических позиций освещаются вопросы культуры, идеологической мысли».

ИГРУНОВ хранил дома статью МОРОЗА, клевещущую на национальную политику СССР и на деятельность советской администрации. К делу приобщено определение суда о направлении на принудительное лечение в психбольницу В. ХАРИТОНОВА, автора одного из клеветнических материалов, хранимых ИГРУНОВЫМ у родителей. Известно, что МОРОЗ за свою статью также привлечен к уголовной ответственности.

Итак, доказано, что ИГРУНОВ совершил преступление. Однако следует выяснить еще ряд вопросов:

— было ли вменяемым лицо, совершившее преступление;

— если нет, то следует ли применить меры медицинского характера и какие именно.

Стационарная экспертиза показала, что ИГРУНОВ страдает душевным заболеванием в форме шизофрении и инкриминируемые деяния совершил в состоянии невменяемости. ИГРУНОВ нуждается в принудительном лечении. При этом следует учесть, что совершенное ИГРУНОВЫМ преступление не отнесено законом к категории тяжких и не представляет большой опасности для общества.

ИГРУНОВ совершил деяния, предусмотренные ст.187-1 УК УССР, и нуждается в принудительном лечении в больнице общего типа.

Выступление адвоката НИМИРИНСКОЙ

Прежде всего надо выяснить, имели ли место все те общественно-опасные деяния, о которых идет речь в «Постановлении», и подпадают ли они под признаки диспозиции ст.187-1 УК УССР.

По эпизодам:

1) Эпизод передачи ПАВЛОВСКОМУ произведений СОЛЖЕНИЦЫНА, ВЕН-ЦОВА, «Хроники» не подтвержден в судебном заседании. Мы лишены возможности перепроверить в суде его показания, данные на предварительном следствии.

ПАВЛОВСКИЙ заявил, что вводил следствие в заблуждение, и отказывается от показаний. Показания АЛЕКСЕЕВА-ПОПОВА не проясняют дела — получил «Архипелаг ГУЛаг» от ПАВЛОВСКОГО, а где взял эту книгу ПАВЛОВСКИЙ, не знает. Эти показания касаются только ПАВЛОВСКОГО, но не ИГРУНОВА.

2) Показания В. РЕЗАКА о том, что летом 1974 г. ИГРУНОВ передал ему через О. КУРСУ фотопленки с «Технологией власти», не убедительны и противоречивы. В суде выяснилось, что, вопреки показаниям на предварительном следствии и «Показанию о совершенном преступлении» от 16 февраля 1975 г., РЕЗАК не знал, что он получил, сколько и от кого. РЕЗАК утверждает, что обо всем этом узнал от следователя. О том, что пленки с «Технологией власти» получены КУРСОЙ от ИГРУНОВА, РЕЗАК знал лишь со слов КУРСЫ. С ИГРУНОВЫМ он об этом не говорил. Пленки изъяты у КУРСЫ. Здесь же рассматривается дело ИГРУНОВА, а не КУРСЫ. Если КУРСУ не сочли нужным даже вызвать в суд, значит, показания РЕЗАКА, виновного в общественно-опасной деятельности, отражают лишь мнение следствия, а не установленные факты.

3) Эпизод передачи фотопленок РЕЗАКУ в феврале 1975 г. защитой не оспаривается.

4) Необходимо исключить из обвинения эпизоды хранения «Репортажа из заповедника им. Берия» В. МОРОЗА, «Хроники» № 32, а также обнаруженных у родителей ИГРУНОВА «Технологии власти», «Трех русских революций» и т. д.

Хранение не является преступлением, предусмотренным ст.187-1. Ответственность за хранение антисоветской литературы предусматривает ст.62 УК УССР, но не 187-1.

Материалы, изъятые на обыске у родителей ИГРУНОВА, не могут иметь отношения к данному делу, ибо нет прямых показаний, что они принадлежат Вячеславу ИГРУ НОВУ.

О 32-м выпуске «Хроники». Обвинение утверждает, что «ИГРУНОВ ознакомил с ним жену». Жена ИГРУНОВА С. АРЦИМОВИЧ, начав давать показания в суде, внезапно отказалась продолжать. Но даже из сказанного ею ясно, что «Хроникой» она и муж владели вместе. Записи в картотеке частично исполнены ее рукой. Этот эпизод также надо снять.

5) Эпизод, связанный с передачей книги «Архипелаг ГУЛаг» МИРОЛЮ-БОВУ, защита не оспаривает. Факт устных высказываний также доказан.

О заключении судебно-медицинской экспертизы. Защита не может спорить с диагнозом, поставленным специалистами. Но следует отметить, что данный случай достаточно сложен. К 25 мая врачи не смогли прийти ни к какому заключению и дали, так сказать, заключение о невозможности дать заключение. «Клиническая картина неясна. Необходимо продлить наблюдение». Но 29 мая врачи почему-то отказались от дальнейшего наблюдения и от дачи заключения — из-за сложности случая. Правда, эксперт ЛЯМИНА сообщила нам о колебаниях некоторых членов комиссии и о том, что были «сторонники» шизофрении, — нов акте сказано лишь о психопатической структуре личности. В Институте им. Сербского также не смогли сразу поставить диагноз — в акте от 28 июля был приведен ряд признаков, но диагноз поставлен не был. И лишь 1 сентября появилось категорическое заключение о невменяемости с диагнозом «шизофрения».

Уже и в этом заключении необходимость направления в больницу специального типа не была строго мотивирована, и по этому пункту защита и раньше готова была спорить с заключением. Дело в том, что ст. 187-1 карает не за особо опасные преступления; деяния, подпадающие под признаки этой статьи, не представляют большой опасности для общества. Но — в суде эксперт АЗАМАТОВ сам отказался от этого пункта; он считает, что достаточно помещения в больницу общего типа. Мнение эксперта, конечно, не обязательно для суда, но оно должно быть учтено.

Защита просит вынести определение о принудительном лечении в больнице общего типа.

* * *

Суд удаляется на совещание.

Объявляется перерыв, длившийся около двух часов.

После перерыва зачитывается Определение суда:

ИГРУНОВ в течение 1974-75 гг. распространял клеветнические измышления, порочащие советский государственный и общественный строй. Суд счел доказанными: эпизоды, связанные с МИРОЛЮБОВЫМ; факт ознакомления С. АРЦИМОВИЧ с «Хроникой» № 32 и составление совместно с ней картотеки.

Сняты обвинения в передаче ПАВЛОВСКОМУ книги «Архипелаг ГУЛаг», выпусков «Хроники» и статьи Л. ВЕНЦОВА «Думать!» — за невозможностью перепроверить в судебном следствии показания ПАВЛОВСКОГО.

За недоказанность намерения к распространению сняты обвинения в хранении у родителей «Технологии власти» АВТОРХАНОВА, «Дисангелия от Марии Демен-тной», статей «Три русских революции» и «Проект основного закона России».

Исключено обвинение в хранении «Репортажа из заповедника им. Берия» В. МОРОЗА.

Судебно-следственной психиатрической экспертизой установлено, что ИГРУНОВ страдает душевным заболеванием — хронической шизофренией.

Суд определил:

ИГРУНОВА Вячеслава Владимировича подвергнуть принудительному лечению в психиатрической больнице общего типа.

Суд вынес частное определение в отношении свидетеля Г.О. ПАВЛОВСКОГО — о привлечении его к уголовной ответственности за отказ от дачи показаний в суде. (Санкция соответствующей статьи УК УССР — до трех месяцев исправительных работ — Хр.)

* * *

Нетрадиционной юридической корректности суда (если не принимать во внимание почти полного отсутствия доказательств криминальности рассматриваемых текстов) и необычному факту пересмотра экспертом рекомендаций психиатрической экспертизы — соответствовал тон ведения процесса. Судья МЕШКОВА придерживалась установлений УПК (вплоть до того, что С. АРЦИМОВИЧ, по паспорту литовке, и А.И. ПОЛЯНСКОЙ, по паспорту польке, предлагались переводчики. Впрочем, украинцам МИРОЛЮБОВУ и ШКОРБУТУ переводчиков не предлагали). И судья, и прокурор не обрывали свидетелей и не угрожали им (ср. с процессами ТВЕРДОХЛЕБОВА и ДЖЕМИЛЕВА, наст. вып. «Хроники»). Процесс велся, в основном, в спокойном и деловом тоне. Всех желающих пропускали (и даже приглашали!) в зал суда. Работников КГБ и оперативников почти не было ни в зале, ни в коридорах суда. В последний день суда зал оказался заполнен молодыми людьми, назвавшимися студентами-медиками, и друзьям и родственникам ИГРУ НОВА негде было сесть. Тогда председатель Одесского обл-суда предоставил для слушания дела большой зал, где всем хватило места.

* * *

Кассационная жалоба не подавалась, и 25 марта В. ИГРУНОВ был перевезен из тюрьмы в Одесскую областную психиатрическую больницу № 1. Вплоть до этого момента ИГРУНОВ не знал ни о прошедшем суде, ни об окончании следствия, ни даже о результатах судебной экспертизы.

С момента ареста ИГРУНОВ последовательно отказывался от какого-либо участия в следствии и экспертизе.

* * *

В защиту Вячеслава ИГРУНОВА за рубежом выступали Королевская ассоциация психиатров (Англия), Международная комиссия психиатров против злоупотреблений психиатрией (Швейцария), некоторые представители эмиграции — Наталья ГОРБАНЕВСКАЯ, Леонид ПЛЮЩ, Александр СОЛЖЕНИЦЫН, Марина ВОЙХАНСКАЯ, Виктор ФАЙНБЕРГ. В СССР имя ИГРУНОВА упоминалось в заявлениях Инициативной группы, обращениях А. САХАРОВА, интервью Т.С. ХОДОРОВИЧ и М.Н. ЛАНДА.

В январе была создана Группа содействия выполнению Хельсинкских соглашений в Грузии. В нее вошли 6 человек: Беглар БЕЖУАШВИЛИ, лаборант при кафедре искусствознания в Тбилисском университете; Звиад ГАМСАХУРДИА (сейчас он — старший научный сотрудник Института истории грузинской литературы); евреи-отказники братья Исай и Григорий ГОЛЬДШТЕЙНЫ; Теймураз ДЖАНЕЛИДЗЕ, преподаватель пения в музыкальном техникуме г. Рустави; Виктор РЦХИЛАДЗЕ, начальник инспекции по охране памятников при Министерстве культуры ГССР.

В начале марта В.РЦХИЛАДЗЕ был снят с работы.

* * *

5 января в Московскую группу «Хельсинки» вошел Юрий МНЮХ, 14 января — Наум МЕЙМАН.

* * *

После ареста Н. РУДЕНКО в Украинскую группу «Хельсинки» вступил сын Георгия ВИНСА Петр ВИНС.

* * *

Летом 1976 года пятидесятники г. Находка (приморский край) обратились в Московскую группу «Хельсинки» с просьбой привлечь внимание мировой общественности к их проблеме. По поручению Московской группы в декабре 1976 г. Лидия ВОРОНИНА побывала в двух общинах пятидесятников — в г. Находка и в станице Старотитаровской (Краснодарский край).

Многие материалы, привезенные ВОРОНИНОЙ, пропали на январских обысках у членов Группы (см. выше). Поэтому ее отчет дает лишь общую картину жизни пятидесятников и почти не содержит цифр и конкретных фактов (см. раздел «Преследования верующих»).

* * *

В начале января при Московской группе «Хельсинки» была создана рабочая комиссия по расследованию использования психиатрии в политических целях. В нее вошли москвичи Вячеслав БАХМИН, Ирина КАПЛУН, Александр ПОДРАБИНЕК, Феликс СЕРЕБРОВ и ленинградка Джемма БАБИЧ (КВАЧЕВСКАЯ). Представителем Московской группы «Хельсинки» в Рабочей комиссии является П.Г. ГРИГОРЕНКО. По правовым вопросам Рабочую комиссию консультирует С.В. КАЛЛИСТРАТОВА. Почтовый ящик Рабочей комиссии: 117334, Москва, Воробьевское шоссе 5, кв.37, Ирине КАПЛУН. Телефон: 137-69-32. О деятельности Рабочей комиссии см. раздел «Освобождение Владимира Борисова».

* * *

8 января руководитель Московской группы «Хельсинки» Ю. ОРЛОВ опубликовал «Предложение о международной конференции по рассекречиванию информации». На первом этапе ОРЛОВ предлагает запретить засекречивание информации о стихийных бедствиях, эпидемиях, преступности, условиях жизни и нарушениях обязательств по правам человека.

* * *

Московская группа «Хельсинки» в январе составила и передала общественности и главам правительств документы №№ 16–19:

№ 16 — о преследованиях Групп содействия выполнению Хельсинкских соглашений в СССР. В приложении протоколы обысков.

№ 17—«Об узниках совести, нуждающихся в срочном освобождении по состоянию здоровья». В приложении дан список тяжело больных политзаключенных (51 фамилия).

№ 18 — «О положении месхов» (см. Хр. 41, 43).

№ 19 — «О срыве советскими властями международного симпозиума по еврейской культуре» (см. Хр.43). Далее приводится ряд фактов из этого документа, не вошедших в «Хронику» 43.

Всем иностранным ученым, приглашенным на симпозиум, было отказано во въездных визах. Туристы, которые были заподозрены в интересе к симпозиуму, также получили отказы. Трое граждан США, сообщивших о своем намерении посетить симпозиум официальным советским лицам, были высланы из СССР. В связи с симпозиумом у 21 человека был обыск, среди них 15 из 30 членов Оргкомитета (10 из 13 московских членов), причем у председателя Оргкомитета Вениамина ФАЙНА было 4 обыска, у зам. председателя Леонида ВОЛЬ-ВОВСКОГО, Владимира ПРЕСТИНА и Павла АБРАМОВИЧА — по 2 обыска. На допросы в прокуратуры Москвы, Ленинграда, Таллина, Кишинева, Вильнюса, Тбилиси, Риги, Минска были вызваны, кроме членов Оргкомитета, еще 6 человек. 21 декабря 1976 г., в день открытия симпозиума, в Москве были задержаны все члены Оргкомитета и еще 7 человек. Члены Оргкомитета из других городов не были допущены в Москву. Братья Исай и Григорий ГОЛЬДШТЕЙНЫ, приехавшие в Москву заранее, были арестованы и вывезены в Тбилиси. Александр СМЕЛЯНСКИЙ, сумевший приехать из Киева и принять участие в однодневном симпозиуме, был уволен с работы. Письменные предупреждения КГБ в связи с симпозиумом получили двое, устные — помимо членов Оргкомитета —4 человека. У 17 человек отключили телефон. Члены Оргкомитета и еще 5 человек трое суток находились под домашним арестом.

* * *

В связи с предстоящим в июле Белградским совещанием Московская группа «Хельсинки» 20 февраля обратилась к правительствам стран-участниц Хельсинкских соглашений с предложением «создать заблаговременно международную комиссию по проверке нарушений Хельсинкских соглашений в гуманитарной области. В комиссию должны войти представители правительств стран-участниц, а также представители независимых групп. Комиссии должны быть гарантированы все возможности проверять факты на местах и получать необходимую информацию…

Выполнение международных соглашений не есть внутреннее дело той или иной страны. Это дело нуждается в действенном международном контроле.

* * *

В марте Московская группа «Хельсинки» опубликовала документ «Затри месяца до Белграда». В первом разделе «Общая оценка» говорится:

Развитие событий с августа 1976 года, когда группа содействия выполнению Хельсинкских соглашений опубликовала обзор «Год после Хельсинки», показало всю справедливость тогдашнего взгляда на проблему прав человека в СССР. В частности, подтвердилась высказанная тогда оценка: «Советское правительство не намерено выполнять свои международные обязательства по правам человека», а также сформулированный нами в августе 1976 года вывод, что Заключительный Акт европейского совещания воспринимается все большим числом людей как юридическая основа в борьбе за права человека…

В СССР также продолжает расти активность отдельных лиц и групп населения, опирающихся в борьбе за гражданские права на Заключительный Акт Хельсинкского совещания. Увеличивается поток писем от граждан СССР в различные советские органы, в общественные группы содействия выполнению Хельсинкских соглашений, а также письма в международные организации о положении политзаключенных, о психиатрических преследованиях, о нарушениях в вопросах свободы совести, свободы вероисповедания, свободы обмена информацией, о нарушении права на эмиграцию.

Во втором разделе рассказывается о репрессиях советских властей против группы «Хельсинки». В разделе «Дальнейшая деятельность Группы содействия выполнению Хельсинкских соглашений» сказано:

Со своей стороны, члены московской группы содействия, несмотря на репрессии, будут по-прежнему информировать мировую общественность о всех нарушениях международных обязательств о правах человека, взятых на себя правительством СССР. Плодотворность инициативы Ю.Ф. Орлова в создании Московской группы содействия подтверждена многими фактами, в частности — возникновением аналогичных групп на Украине, в Литве, в Грузии. В ответ на давление со стороны властей и арест двух ведущих ее сотрудников Группа объявляет о кооптации двух новых членов: кандидата физико-математических наук Ю.В. Мнюха, профессора, доктора физ. — мат. наук Н.Н. Меймана. Член Группы Л.М. Алексеева, в связи с ее отъездом из СССР, будет выполнять обязанности представителя Группы содействия за границей. Таким образом, несмотря на репрессии последних месяцев, Группа продолжает работать…

В связи с опасностью, которая нависла сейчас над арестованными членами Группы, а также в связи с кампанией клеветы, проводимой органами массовой информации, Группа содействия предложила находящимся за рубежом Людмиле Алексеевой, Андрею Амальрику, Владимиру Буковскому, Льву Ква-чевскому, Леониду Плющу, Валерию Чалидзе разъяснить истинные цели и характер работы Группы во время личных встреч как с официальными представителями стран, подписавших Заключительный Акт, так и с представителями западной общественности и политических партий.

18 декабря — обмен В. БУКОВСКОГО и Л. КОРВАЛАНА

24 декабря — обыски у членов украинской группы «Хельсинки»

25 декабря — «психиатрический» арест В. БОРИСОВА

4 января — обыски у членов Московской группы «Хельсинки»

— сообщение ТАСС о связи группы «Хельсинки» с НТС

5 января — создана Рабочая комиссия по расследованию использования психиатрии в политических целях

— в Московскую группу «Хельсинки» вступил Ю. МНЮХ

— допрос Ю. ОРЛОВА

10 января — сообщение ТАСС о взрыве в метро 8 января

— статья Виктора ЛУИ в «Лондон ивнинг ньюс» о взрыве

11 января — вызов в прокуратуру члена Литовской группы «Хельсинки»

О. ЛУКАУСКАЙТЕ-ПОШКЕНЕ

12 января — обращение А.Д. САХАРОВА по поводу взрыва

14 января — в Московскую группу «Хельсинки» вступил Н.МЕЙМАН

— создание Грузинской группы «Хельсинки»

20 января — пресс-конференция К. ЛЮБАРСКОГО

25 января — вызов А.Д. САХАРОВА в Прокуратуру СССР

1 февраля — допрос Ю. ОРЛОВА

2 февраля — статья А. ПЕТРОВА (АГАТОВА) в «Литературной газете»

3 февраля — арест А. ГИНЗБУРГА

4 февраля — представителями Фонда помощи политзаключенным в СССР стали М. ЛАНДА, К. ЛЮБАРСКИЙ, Т. ХОДОРОВИЧ

5 февраля — арест Н. РУДЕНКО и А. ТИХОГО

— обыск у О.Я. МЕШКО

6 февраля — обыск у Н.А. СТРОКАТОВОЙ

— в Украинскую группу «Хельсинки» вступил Петр ВИНС

7 февраля — обыск у Ю. МНЮХА

— обыски в Литве

10 февраля — арест Ю. ОРЛОВА

12 февраля — в «Правде» напечатана редакционная статья «Что скрывается за шумихой о «правах человека». Начало ежедневной компании в советской прессе

14 февраля — В. ТУРЧИНУ сделали «последнее предупреждение»

22 февраля — Л. АЛЕКСЕЕВА покинула СССР

25 февраля — обыск в тарусском доме ГИНЗБУРГА

1 марта — президент КАРТЕР принял В. БУКОВСКОГО

2 марта — обыски в Одессе и арест В. БАРЛАДЯНУ

3 марта — арест И. БЕГУНА

4 марта — освобождение В. БОРИСОВА из психбольницы

— статья С. ЛИПАВСКОГО в «Известиях»

— обыски у еврейских активистов в Москве

14 марта — освобождение М. ШТЕРНА

— обыск у ПОДРАБИНЕКА

15 марта — арест А. ЩАРАНСКОГО

Арест ГИНЗБУРГА, ОРЛОВА, РУДЕНКО, ТИХОГО, ЩАРАНСКОГО

В конце декабря 1976 г. обысками у члена Московской группы Владимира СЛЕПАКА и у членов Украинской группы Николая РУДЕНКО, Олеся БЕРДНИКА, Ивана КАНДЫБЫ, Льва ЛУКЬЯНЕНКО, Алексея ТИХОГО (Хр.43) власти начали атаку против групп «Хельсинки».

4 января 1977 г. в Москве были проведены обыски у членов Московской группы содействия выполнению Хельсинкских соглашений в СССР (группы «Хельсинки»), Обыски проводились по уголовному делу № 46012/18-76. Постановления об обыске были подписаны старшим следователем по особо важным делам А.И. ТИХОНОВЫМ (Московская прокуратура).

Обыск у Александра ГИНЗБУРГА

Утром 4 января в московской квартире Александра ГИНЗБУРГА раздался звонок в дверь. Попросили Алика. Жена ГИНЗБУРГА Ирина ЖОЛКОВСКАЯ открыла.

Встав на пороге, проситель быстро оглядел коридор и с возгласом «За мной, товарищи!» вбежал в квартиру. За ним ворвалось еще шесть человек. Обыск начался.

Руководил обыском старший следователь прокуратуры БОРОВИК. Понятые — А.М. НАТАНЗОН и С.Л. ГРИШИН. Кто были четверо остальных, осталось неизвестным.

Сначала в квартире была только И. ЖОЛКОВСКАЯ с двумя маленькими детьми.

Первым делом БОРОВИК начал обыскивать уборную. Он потребовал, чтобы ЖОЛКОВСКАЯ при этом находилась рядом. Повернувшись к ней и к понятым спиной, следователь открыл дверцу стенного шкафа в уборной, порылся (где именно, из коридора не было видно) и извлек конверт с иностранной валютой. Какой именно и в каком количестве, БОРОВИК не показал. Затем, еще порывшись в шкафу, извлек конверт из-под книжной бандероли из Америки. Побывал в ванной, на кухне и вернулся в большую комнату, где его ждали остальные оперативники.

После «поисков в уборной» БОРОВИК сам ничего не искал, а только просматривал отобранные книги и бумаги и составлял протокол.

Валюта и конверт от бандероли вошли в протокол под одним номером (бандероль прислала знакомая ГИНЗБУРГОВ, живущая сейчас а Нью-Йорке). Стандартный стенной шкаф назван в протоколе тайником.

Жолковскую после этого эпизода оставили в покое и не настаивали на ее присутствии даже при вскрытии письменного стола и шкафов. Однако, когда она ушла переодеваться в детскую комнату, за ней следом отправились двое. На просьбу ЖОЛКОВСКОЙ выйти они никак не отреагировали и оставались в комнате, пока Ирина Сергеевна переодевалась.

Через полчаса после начала обыска домой пришел А. ГИНЗБУРГ и его друг Юрий МНЮХ. После этого в квартиру больше никого не пускали. Долгое время не удавалось передать еду для маленьких детей. В конце концов еду разрешили оставлять под дверью, а затем, когда друзья уходили, обыскивающие заносили ее в квартиру.

Во время обыска у жены ГИНЗБУРГА был тяжелый приступ гипертонии, но скорую помощь разрешили вызвать только ночью.

В результате обыска были изъяты:

— журналы «Континент», «Вестник РСХД», «Посев», номера газеты «Русская мысль», вырезки из советских и иностранных газет;

— выпуски «Хроники текущих событий», «Архива Хроники», «Хроники защиты прав в СССР»;

— номера «Бюллетеня Совета родственников узников ЕХБ», «Братского листка», «Вестника спасения»;

— документы Комитета прав человека, Группы содействия, «Международной Амнистии»;

— сочинения СОЛЖЕНИЦЫНА, НАБОКОВА, КОНКВЕСТА, САХАРОВА, АМАЛЬРИКА, ОРЛОВА, ТУРЧИНА, ПОДЪЯПОЛЬСКОГО;

— книги по русской и советской истории, изданные в СССР;

— религиозная литература;

— квитанции на почтовые переводы, бандероли и посылки, переписка с заключенными;

— картотека, содержащая сведения о советских политзаключенных;

— личная переписка ГИНЗБУРГОВ, фотографии, записные книжки;

— два японских приемника, три японских магнитофона, магнитофонные кассеты, пишущая машинка, четыре самостирающиеся дощечки для рисования и для письма, названные в протоколе «клише».

Забрали также:

— сертификаты на сумму около 150 рублей;

— все извещения из Внешпосылторга, а также таможенные лицензии о содержимом полученных из-за границы посылок;

— сберегательные книжки семьи СОЛЖЕНИЦЫНЫХ и генеральная доверенность ГИНЗБУРГУ на ведение их дел в СССР, заверенная в Московской нотариальной конторе;

— две сберегательные книжки на имя ГИНЗБУРГА;

— 4700 рублей, принадлежащих Фонду помощи политзаключенным;

— 300 рублей полученного накануне заработка ГИНЗБУРГА и ЖОЛКОВСКОЙ, лежавшие в отдельной коробке.

После ухода оперативников в доме осталось 38 копеек. ЖОЛКОВСКАЯ и ГИНЗБУРГ отказались подписать протокол обыска, но ГИНЗБУРГ записал в протокол следующее:

«Я протестую против изъятия денег, денежных почтовых документов и материальных ценностей, ибо они по своей природе не могут быть ни клеветническими, ни порочащими что-либо. В правовом государстве это называется грабежом. Я протестую против провокационной затеи с иностранной валютой, которой никогда в этом доме не было…»

Обыск продолжался с 8:45 4 января до 3:40 5 января.

В тот же день, 4 января, был проведен обыск в квартире матери ГИНЗБУРГА, Людмилы Ильиничны.

Обыск у Людмилы АЛЕКСЕЕВОЙ

Утром 4 января к мужу АЛЕКСЕЕВОЙ, И.И. ВИЛЬЯМСУ, пришел знакомый, визит которого был согласован с ВИЛЬЯМСОМ заранее по телефону. Вслед за гостем в квартиру ворвалось семь человек. (Знакомый ВИЛЬЯМСА потом рассказывал, что на лестничной площадке никого не было видно.)

Обыск проводил советник юстиции СМИРНОВ. Обыскивающие не теряли времени на поиски и уверенно подходили к шкафам и столам, где лежали интересующие их бумаги. В стол Н. ВИЛЬЯМСА, где лежали его математические рукописи, никто ни разу не заглянул.

Изымали самиздат и «тамиздат», материалы Группы содействия (вплоть до чистых бланков), письма политзаключенных и их родственников.

Когда прошло около 9 часов и в протокол было занесено уже 169 наименований, СМИРНОВ стал не глядя запихивать оставшиеся бумаги в большой конверт. На вопрос АЛЕКСЕЕВОЙ он ответил, что этот конверт опечатает.

В знак протеста АЛЕКСЕЕВА ушла на кухню. Вместе с ней ушли ее мать, муж и двое друзей — Лидия ВОРОНИНА и Анатолий ЩАРАНСКИЙ, пришедшие во время обыска.

Оперативники находились в доме еще более часа. Приходили и уходили помощники СМИРНОВА. Одну из понятых отпустили за 50 минут до конца обыска.

В 7 часов вечера СМИРНОВ и его люди ушли, оставив копию протокола обыска на столе.

Арест Александра ГИНЗБУРГА

2 февраля в «Литературной газете» была напечатана статья «Лжецы и фарисеи» за подписью А. ПЕТРОВА (АГАТОВА). Появление этой статьи вызвало серьезную тревогу за судьбу Александра ГИНЗБУРГА и Юрия ОРЛОВА.

В тот же день на квартире у ГИНЗБУРГА была созвана пресс-конференция. Александр ГИНЗБУРГ заявил корреспондентам, что в связи с опасным обвинением, выдвинутым против него в газете, он решил впервые сообщить детали своей работы в качестве представителя Фонда помощи политзаключенным и их семьям.

Фонд был основан А. СОЛЖЕНИЦЫНЫМ в апреле 1974 года на гонорар за «Архипелаг ГУЛаг». Часть денег была оставлена семьей СОЛЖЕНИЦЫНА перед отъездом, часть была получена в 1974-75 годах в виде сертификатов. Сам ГИНЗБУРГ с начала 1976 года перестал получать переводы из-за границы на свое имя. ГИНЗБУРГ рассказал, что единственная форма получения им денег из-за границы, начиная с 1976 года, была такая: люди приносили ему советские деньги и говорили: «Это деньги, которые Солженицын просил передать Вам для помощи политзаключенным». Кроме того около 70 тысяч рублей было собрано в Советском Союзе. Деньги Фонду дали примерно 1000 человек. За три года было получено и распределено 270 тысяч рублей. В 1974 году помощь была оказана 134 политзаключенным и их семьям, в 1975 — более чем 700 семьям, в 1976 — 629 семьям. Уменьшение числа семей в 1976 году частично объясняется тем, что многие люди, пользующиеся помощью Фонда, подвергались угрозам (в частности, ссыльным угрожали ухудшением их положения). Кроме регулярной помощи политзаключенным и их семьям, оказывалась разовая помощь выходящим из заключения.

«Если меня теперь арестуют, — сказал, обращаясь к журналистам, А. ГИНЗБУРГ, — то я прошу вас отнестись к работе тех, кто меня заменит, с большим вниманием, в чем они безусловно будут нуждаться».

* * *

На следующий день, 3 февраля, Александр ГИНЗБУРГ был арестован. Об аресте ГИНЗБУРГА рассказала его жена в письме в «Международную Амнистию»:

«…Вечером 3 февраля мой муж в легкой одежде вышел позвонить по телефону-автомату (наш квартирный телефон давно отключен властями). Вышел — и не вернулся. Его схватили у подъезда нашего дома и сочли лишним известить меня об этом. Бросив дома двух маленьких детей, сама больная, с температурой, я вместе с друзьями весь вечер ездила по милициям, пока, наконец, в приемной КГБ, уже ночью, мне не сказали, что по их распоряжению мой муж «задержан». На следующий день выяснилось, что «задержание» означает арест.

В тот же вечер, 3-го февраля, сотрудники КГБ, прекрасно зная о болезни мужа, отвезли его в Калужскую тюрьму (Калуга находится в 200 км от Москвы)…»

А.И. ГИНЗБУРГ содержится по адресу:

Калужский следственный изолятор, ул. Клары Цеткин, д.110, п/я ИЗ 37/1. Дело ведет старший следователь по особо важным делам УКГБ по Калужской области подполковник Оселков.

* * *

На следующий после ареста день ТАСС сообщило для заграницы:

«…Гинзбург арестован с санкции прокурора г. Калуги за деятельность, противоречащую законодательству. Это лицо без определенных занятий, тунеядец, начавший свою карьеру со спекуляций и скупки икон. В 1961 году был осужден за мошенничество, в 1968 — на 5 лет за антисоветскую деятельность. Уже тогда были вскрыты связи с профашистской эмигрантской организацией НТС, которая, как известно, связана с Западными секретными службами.

После освобождения продолжал активно заниматься антисоветской деятельностью, конкретное содержание оторой, надо полагать, будет вскрыто в ходе следствия. Как уже сообщалось, на квартире Гинзбурга был произведен обыск, в результате которого изъяты материалы, свидетельствующие о его прямой связи с НТС, антисоветские брошюры, сионистские пасквили, а также большое количество советской и иностранной валюты…»

* * *

4 февраля начался сбор подписей под коллективным заявлением в защиту Александра ГИНЗБУРГА. В заявлении говорится об огромной деятельности ГИНЗБУРГА как распорядителя Общественного фонда помощи и члена Хельсинкской группы. Указывается, что деятельность ГИНЗБУРГА постоянно сопровождалась клеветой со стороны советских органов информации.

«Суд, если только он состоится, будет местью властей мужественному человеку за милосердие и доброту. Приговор, если только он будет вынесен, будет равносилен убийству отца двух маленьких детей».

Письмо требует немедленного освобождения Александра ГИНЗБУРГА. Под письмом 321 подпись. Среди подписавших — жители различных городов Советского Союза: это — друзья и знакомые ГИНЗБУРГА; бывшие политзаключенные и ссыльные; представители религиозных общин; независимые художники.

Кроме того, в защиту ГИНЗБУРГА появилось много других писем (см. раздел «Письма и заявления»).

* * *

4 февраля была созвана пресс-конференция. Группа содействия и Инициативная группа сообщили, что преемниками Гинзбурга по Фонду помощи стали Татьяна ХОДОРОВИЧ, Мальва ЛАНДА и Кронид ЛЮБАРСКИЙ.

Журналистам было передано совместное заявление Групп. В нем говорится о тревожной обстановке, сложившейся в последнее время, сообщается, что теперь КГБ охотится за Орловым.

* * *

Вечером 6 февраля в Тарусе у члена Украинской группы «Хельсинки» Н.А. СТРОКАТОВОЙ был проведен обыск по делу Гинзбурга. Обыском руководил подполковник ОСЕЛКОВ. Документы никто из обыскивающих, кроме ОСЕЛКОВА, не предъявил. Сам ОСЕЛКОВ заявил, что это «его ребята» и понятые, а глядеть на их документы не положено.

Бригада обыскала дом СТРОКАТОВОЙ и личные вещи ее гостей: Елены ДАНИЕЛЯН, Галины САПОВОЙ и Кронида ЛЮБАРСКОГО. Протокол обыска велся крайне небрежно и после протестов был переписан наново.

Во время обыска ОСЕЛКОВ грубил, а когда его попросили соблюдать нормы вежливости, стал угрожать вызовом милиции и удалением гостей из дома.

САЛОВА и ДАНИЕЛЯН пытались внести в протокол замечания, но ОСЕЛКОВ запретил им это, заявив: «Мне и так ясно, кто вы такие».

На обыске изъяли самиздат, Декларацию Украинской группы содействия, письма в защиту ГИНЗБУРГА.

* * *

9 февраля П. ГРИГОРЕНКО, 3. ГРИГОРЕНКО, В. ТУРЧИН, С. КАЛЛИ-СТРАТОВА, А. САХАРОВ, Л. ЧУКОВСКАЯ, Л. КОПЕЛЕВ, А. КОРЧАК, Е. БОННЭР обратились к прокурору Калужской области с просьбой изменить меру пресечения А. И. ГИНЗБУРГУ и освободить его до суда из-под стражи под личное поручительство или под денежный залог.

Хотя по закону власти обязаны отвечать в течение двух недель, ответа не последовало вообще.

* * *

25 февраля был проведен обыск в тарусском доме ГИНЗБУРГА. В ордере на обыск, подписанном 2 февраля 1977 г., указывалось, что дело ведется по 2-й части статьи 70 УК РСФСР (до этого статья, по которой обвиняют ГИНЗБУРГА, не была известна).

Проводил обыск подполковник ОСЕЛКОВ. В обыске участвовали подполковник НИКИФОРОВ, лейтенант ДАНИЛОВ, лейтенант ПУСТОШИНС-КИЙ, лейтенант ПЕТРАЧЕНКО и КЛИМЕНКО. Обыск проводился в присутствии Кронида ЛЮБАРСКОГО и Олега ВОРОБЬЕВА, которых привели в дом (они были в нем прописаны).

Обыск продолжался с 12 часов 25 февраля до 6 часов 50 минут 26 февраля. Обыскивающие грубили и не особенно утруждали себя соблюдением юридических формальностей.

Бригада оперативников изъяла учебники иностранных языков, словари, книги на иностранных языках (в том числе американского поэта Алена ГИНЗБЕРГА со стихами против вьетнамской войны). Забрали чистую кинопленку, записные книжки, старую копировальную бумагу, отдельные записи о политзаключенных. Унесли два письма ГИНЗБУРГА из Владимирской тюрьмы, его кассационную жалобу прокурору и речь адвоката ГИНЗБУРГА ЗОЛОТУХИНА на суде в 1968 году. В мастерской ГИНЗБУРГА изъяли нож.

В косяке над кухонной дверью нашли коробку, в которой были самиздат времен 1968-70 гг. и копии отдельных приговоров и заявлений в официальные инстанции (в том числе заявления самого ГИНЗБУРГА). Коробочку назвали тайником и долго фотографировали.

С протестами против ареста ГИНЗБУРГА на Западе выступили А. АМАЛЬРИК, В. БУКОВСКИЙ, Н. ГОРБАНЕВСКАЯ, П. ЛИТВИНОВ, Н. СОЛЖЕНИЦЫНА, В. ЧАЛИДЗЕ.

А.И. СОЛЖЕНИЦЫН обратился к крупному американскому адвокату Эдуарду Беннету УИЛЬЯМСУ с просьбой взять на себя защиту Александра ГИНЗБУРГА на предстоящем судебном процессе.

В письме к УИЛЬЯМСУ СОЛЖЕНИЦЫН пишет, что Александр ГИНЗБУРГ, являясь представителем Общественного фонда, оказал помощь сотням заключенных в советских лагерях и тюрьмах и их измученным семьям; в условиях постоянного противодействия советских властей эта работа требует проявления необыкновенно высоких человеческих качеств. СОЛЖЕНИЦЫН выразил уверенность, что, будучи не в силах прямо обвинить Гинзбурга за дело милосердия, советские власти возведут на него ложные обвинения. В конце СОЛЖЕНИЦЫН пишет, что обязуется постоянно ставить адвоката в известность обо всех деталях дела.

Э.Б. УИЛЬЯМС ответил СОЛЖЕНИЦЫНУ, что берет на себя это дело и подаст в советское посольство просьбу о визе, чтобы повидаться со своим клиентом. При этом УИЛЬЯМС считает, что надежд на въездную визу и допуск к делу у него мало, хотя некоторые пункты Хельсинкского соглашения дают юридическое основание для такой просьбы.

(Эдуард Беннет УИЛЬЯМС в 1961 году по просьбе советского посольства брал на себя защиту советского сотрудника при ООН Г. МЕЛЕХА, обвиненного в шпионаже. Дело до суда не дошло — удалось договориться о высылке МЕЛЕХА из США.)

Арест Юрия ОРЛОВА

1 февраля Юрий ОРЛОВ был вызван в прокуратуру Черемушкинского района Москвы к следователю ПОНОМАРЕВУ. ОРЛОВ записал в протокол допроса заявление:

Мне было объяснено, что дело № 46012/18-76 возбуждено против информационного журнала «Хроника текущих событий». Я отказываюсь участвовать в этом деле. «Хроника текущих событий» выполняет огромную общественно полезную работу, распространяя информацию о нарушениях прав человека. Аналогичная информация распространяется — в отношении Запада — многими западными изданиями, в чем можно убедиться, читая советские газеты.

Право распространения гуманитарной информации, в частности, о нарушениях прав человека, зафиксировано в Заключительном Акте Совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе и в других международных пактах, действующих на территории СССР. Преследование «Хроники» ставит СССР в положение страны нецивилизованной, отсталой в гуманитарном плане.

Итак, я не участвую в этом деле.

1.2.77 Ю. Орлов

2 февраля на квартиру Ю. ОРЛОВА принесли повестку с вызовом в прокуратуру на 3 февраля. ОРЛОВА в этот день дома не было. Повестку вручили его жене. После этого наружное наблюдение, видимо, потеряло ОРЛОВА.

За квартирой установили слежку. Возле дома стояли машины, на улице — агенты.

* * *

7 февраля, в половине двенадцатого, два милиционера из 27 о/м пытались вручить повестку для ОРЛОВА его жене И. ВАЛИТОВОЙ. ВАЛИТОВА не взяла повестки и не разрешила им произвести осмотр квартиры, потребовав постановление на обыск. Один из милиционеров все же осмотрел квартиру. Свои фамилии милиционеры не назвали.

Через два часа милиционер принес И. ВАЛИТОВОЙ повестку с вызовом ее в прокуратуру на 15 часов 7 февраля. Допрашивал ее следователь ПОНОМАРЕВ, который допрашивал ОРЛОВА 1 февраля.

На вопрос ВАЛИТОВОЙ, по какому делу ее вызвали, следователь ответил: «По делу «Хроники»…»

На вопрос, был ли дома ОРЛОВ 2 февраля и знает ли он о повестке, ВАЛИТОВА отказалась отвечать «по этическим соображениям». На вопрос, нет ли дома мужа сейчас, она ответила, что об этом лучше известно работникам милиции, осмотревшим ее дом.

Далее вопросы касались материалов, изъятых на обыске 4 января. ВАЛИТОВА отвечала: «Не видела, не знаю, не читала».

* * *

9 февраля ОРЛОВ появился в доме Л. Алексеевой и созвал пресс-конференцию. Пришедшие журналисты предложили ОРЛОВУ, чтобы не обнаруживать своего присутствия, делать заявления письменно. Тот отказался и во время пресс-конференции говорил вслух.

Орлов сказал, что в случае ареста ему, вероятно, дадут слабое наказание, а ГИНЗБУРГА, РУДЕНКО и ТИХОГО выставят рецидивистами и дадут максимальные сроки.

Корреспонденты задали ОРЛОВУ вопрос, не скрывается ли он от властей. ОРЛОВ ответил, что специально не скрывается, но идти к ним сам не намерен. Последние несколько дней его не было в Москве, так как перед возможным арестом он решил съездить на родину, в деревню.

Пока шла пресс-конференция, дом Л. АЛЕКСЕЕВОЙ был обложен. Агенты стояли на лестничных клетках, в подъездах и на чердаках. Около дома стояли машины. Другие машины подъезжали к выходящим из дома людям и освещали фарами.

ОРЛОВ заночевал в квартире у Л. АЛЕКСЕЕВОЙ.

* * *

Утром 10 февраля в квартиру Л. АЛЕКСЕЕВОЙ явились шестеро людей в милицейской форме. Ордера на обыск у них не было. Они сказали, что хотят посмотреть, кто в квартире.

«У вас в доме могут быть ваши единомышленники».

«Ну, уж, конечно, не ваши».

Милиционеры попросили провести их в комнату — неудобно, мол, в коридоре стоять. Провели. Там никого не было. Гости стали шнырять по коридору, заглядывать в стенные шкафы. АЛЕКСЕЕВА протестовала, говорила, что у них нет ордера на обыск…

Милиционеры зашли во вторую комнату, где находился ОРЛОВ. «Этот человек нам и нужен».

ОРЛОВУ сказали, что он задержан за неявку в прокуратуру, и увели.

* * *

Л. АЛЕКСЕЕВА и несколько приехавших к ней друзей поехали в городскую прокуратуру. Им сказали, что с ними разговаривать не станут.

Около двух часов дня в прокуратуру приехала И. ВАЛИТОВА. Следователь ПОНОМАРЕВ сказал, что за сведениями о муже она может прийти завтра.

11 февраля жену ОРЛОВА принял ТИХОНОВ.

ВАЛИТОВА спросила, на каком основании арестован ее муж.

ТИХОНОВ ответил, что он подозревается в совершении преступления, но отказался сообщить, какие статьи предъявлены ОРЛОВУ. Он сказал, что Ю.Ф. ОРЛОВ находится в Следственном изоляторе КГБ в Лефортове.

Для получения дальнейших справок ТИХОНОВ предложил ВАЛИТОВОЙ звонить в справочные прокуратуры и Лефортовской тюрьмы.

* * *

10 февраля ТАСС сообщило:

Клеветник задержан.

Недавно с санкции прокурора был произведен обыск у некоего Орлова, изъято большое количество антисоветских и клеветнических материалов. Первого февраля Орлов, как стало известно корреспонденту ТАСС, был вызван надопрос. Вел себя вызывающе, оскорблял представителей прокуратур. На повторный вызов не явился, что наказуемо по закону. В связи с этим Орлов 10 февраля, в соответствии с действующим в стране процессуальным законодательством, задержан.

* * *

10 февраля через посольство США была направлена телеграмма КАРТЕРУ и ВЭНСУ об аресте ОРЛОВА. Телеграмму подписали АЛЕКСЕЕВА, БОН-НЭР, ВЕЛИКАНОВА, ГРИГОРЕНКО, ТУРЧИН, ХОДОРОВИЧ, ЩАРАНСКИЙ.

* * *

Вечером 10 февраля в квартире ОРЛОВА старший следователь ПАНТЮХИН произвел обыск. Понятые — АЛЕКСЕЕВ и ОСИПОВ. ОРЛОВА на обыск не возили, постановление предъявили Ирине ВАЛИТОВОЙ. Она от участия в обыске отказалась.

После январского обыска в доме почти ничего не было. Нашли кое-какой самиздат и несколько материалов группы «Хельсинки».

Забрали документы ОРЛОВА и характеристики с места работы.

* * *

Арест Юрия ОРЛОВА вызвал еще одну волну писем протеста (см. раздел «Письма и заявления»).

Под коллективным письмом в защиту ОРЛОВА с требованием его немедленного освобождения подписалось более 90 человек. В письме подчеркивается, что деятельность ОРЛОВА носила законный и конструктивный характер и находилась в полном соответствии с Хельсинкскими соглашениями.

Ниже полностью приводится письмо руководителя советской группы «Международной Амнистии» Валентина ТУРЧИНА:

Арест Юрия Орлова отозвался болью и возмущением в сердцах всех его друзей — как тех, кто может сказать об этом открыто, так и тех (и их, конечно, большинство), кто не решается выразить свои чувство вслух. Основная черта Юрия Орлова как человека — это спокойное глубокое чувство собственного достоинства и не менее глубокое уважение человеческого достоинства других. С этим качеством, которое проявляется как железная твердость в соблюдении этических принципов, у Орлова сочетается большая доброта и отзывчивость — можно даже сказать нежность — по отношению к друзьям. Общение с такой личностью облагораживает, придает душевные силы.

Юрий Орлов — выдающийся физик, один из крупнейших в Советском Союзе специалистов по ускорителям элементарных частиц. Он окончил физический факультет Московского университета в 1952 г. и до 1956 г. работал в Институте теоретической и экспериментальной физики в Москве. После доклада Хрущева на XX съезде партии Орлов вместе с несколькими своими товарищами выступил на партийном собрании Института (он был тогда членом КПСС) с программой демократических реформ в партии и государстве. Это было бы дерзостью и сегодня, а по тем временам было просто неслыханно. Орлов был исключен из партии и уволен с работы. Прошло около года, пока он смог найти работу — для этого ему пришлось уехать в Ереван — столицу Армянской ССР. До 1972 г. Юрий Орлов работал в Ереване, наезжая время от времени в Москву, чтобы принять участие в запуске новых ускорителей. К этому периоду относится ряд его замечательных работ, за которые он получил степень доктора наук, звание профессора, а затем был избран членом-корреспондентом Армянской Академии наук.

Приехав в Москву в 1972 г., он некоторое время работал в Институте земного магнетизма и распространения радиоволн Академии наук СССР, а в конце 1973 г. былуволен: формально по сокращению штатов, апосуществу — за письмо Брежневу, в котором он снова поставил ряд вопросов о необходимости демократических реформ и указал, что эти вопросы связаны с недавней кампанией против академика Сахарова.

С тех пор он не мог найти работу. Вынужденный зарабатывать на жизнь уроками, Орлов тем не менее продолжал научную работу.

За последние два года он написал несколько работ, в которых заложил основы нового подхода к проблемам теоретической физики, названного им «волновой логикой». Возможно, эти интереснейшие работы явятся в дальнейшем началом перестройки самого фундамента естественных наук.

В мае 1976 г. Юрий Орлов организовал «Группу содействия выполнению Хельсинкских соглашений в СССР», целью которой было наблюдать за тем, как осуществляются на деле гуманитарные статьи Заключительного Акта, и тем способствовать их выполнению. Группа проделала большую работу, собрав около 80 отдельных материалов, относящихся к этому вопросу, и разослав их правительствам стран-участниц Хельсинкского соглашения. Увы, подавляющее большинство этих материалов оказалось свидетельством о грубых нарушениях Заключительного Акта. Но виноваты в этом, конечно, не те, кто регистрирует нарушения, а те, кто их совершает.

Деятельность Орлова не носила антигосударственного и вообще политического, в узком смысле слова, характера. Заключительный Акт Хельсинкского соглашения провозгласил права человека международной проблемой. В соответствии с этим группа Орлова предавала международной огласке конкретные факты о нарушении гуманитарных статей Заключительного Акта. Это — благородная и самоотверженная деятельность, без которой невозможно претворение в жизнь высоких идеалов, так часто провозглашаемых на бумаге.

Мне совестно за страну, в которой таких людей, как Юрий Орлов и другие члены группы «Хельсинки», сажают за решетку.

На Западе началась широкая кампания в защиту преследуемых в СССР диссидентов.

Через несколько дней после ареста ГИНЗБУРГА Государственный Департамент США сделал заявление, в котором выражалось беспокойство в связи с происшедшим арестом. При этом оговаривалось, что заявление согласовано с самыми высокими сферами.

Конгрессмены и сенаторы США неоднократно обращались с протестами к КАРТЕРУ и БРЕЖНЕВУ.

Американский представитель в Комиссии по правам человека при ООН сделал запрос о четырех арестованных в СССР. Советский представитель расценил это как вмешательство во внутренние дела СССР. Запрос был снят.

Свое возмущение событиями в СССР выразили канадский парламент, различные деятели и организации в Англии, Голландии, Швейцарии, Швеции.

Источник: сайт «Мемориала» (http://www.memo.ru)

Из-под глыб

Самосознание

Сборник статей, изданный за рубежом под редакцией Павла Литвинова, Михаила Меерсона-Аксенова и Бориса Шрагина (Нью-Йорк: Хроника, 1976,- 320с.). Составители сборника недавно эмигрировали из СССР, двое из них были известными инакомыслящими (физик П. Литвинов подготовил в СССР два сборника о политических процессах 1967–1968, участвовал в демонстрации на Красной площади с протестом против советской интервенции в Чехословакии, искусствовед и философ Б. Шрагин был известнейшим правозащитником и автором Самиздата). «Самосознание» было задумано его составителями как ответ на сборник «Из-под глыб», как демонстрация существования в российской независимой мысли направления, отстаивающего плюралистические, либерально-демократические ценности (в противоположность авторитарнонациональным, защищаемым Александром Солженицыным и его сторонниками). В сборник вошло 10 статей восьми авторов, большинство из них (Евгений Барабанов, Григорий Померанц, Валентин Турчин, Лев Копелев, Юрий Орлов) жили в это время в СССР. В статье «Правда гуманизма» Е. Барабанов обсуждал возможность соединения христианских и гуманистических ценностей. Л. Копелев в статье «О новой русской эмиграции» резко критиковал наметившийся в произведениях некоторых эмигрантов третьей волны отказ не только от идей социализма, но и от основополагающих принципов демократии. Г. Померанц в статье «Модернизация незападных стран» говорил о роли «чужого», «иностранного» элемента в развитии цивилизаций Востока. Ю. Орлов дал для сборника свою широко циркулировавшую в Самиздате статью «Возможен ли социализм нетоталитарного типа?» (стр. 191). Валентин Турчин, руководитель советской секции «Международной Амнистии», в статье «Что такое беспристрастность?» защищал принципы, на которых базировалась деятельность «Международной Амнистии», которую упрекали в излиш ней толерантности к коммунистическим режимам. Меерсон-Аксенов поместил в сборнике статью «Рождение новой интеллигенции», где анализировал взаимоотношения между церковью и интеллигенцией в дореволюционной и советской России. Борис Шрагин в статье «Тоска по истории», ведя полемику со статьей А.И. Солженицына («Образованщина») обсуждал проблему роли интеллигенции в истории России. В сборнике была помещена распространявшая в Самиздате работа «Идеократическое сознание и личность», подписанная псевдонимом Дмитрий Нелидов (ранее была опубл, в журн. «Вестник РХД», Париж, 1974, № 111), в ней давался анализ человеческой психологии в условиях тоталитарного режима, ведущего к отчуждению, приспособленчеству и двоемыслию.

Сборник распространялся в СССР в основном в тамиздатской версии, изымался на обысках (Хроника текущих событий № 46, 54, 56, 64). Отдельные статьи из сборника были опубликованы в СССР в период перестройки и в постсоветской России, сборник в целом до сих пор не переиздан.

Примечание: см. отклик на этот сборник в статье Л. Бородина «Судьбы самиздатские», т. 3, стр. 174.

Грани 1976

С 1946 г. — русский журнал литературы, искусства и общественной мысли, с 1949 г. — журнал литературы, искусства, науки и общественной мысли, с 1955 г. — журнал литературы, искусства, науки и общественно-политической мысли, периодичность до 4 номеров в год.

Журнал основан Евгением Романовичем Романовым (настоящая фамилия Островский) (1914–2001). Советский гражданин, он в 1943 г. покинул страну вместе с отступающей немецкой армией. С 1944 г., уже в Германии, был членом руководства НТС (Народнотрудового союза). Впоследствии — руководитель НТС.

Первые три номера журнала вышли в Менхегофе — лагере для перемещенных лиц под редакцией Е.Р. Романова, С.С. Максимова (настоящая фамилия Пашин), Б.В. Серафимова (наст, фамилия Прянишников). Все — члены НТС. Впоследствии Е. Романов вспоминал: «Ручной набор в еле освещенном бараке, нехватка бумаги, истощенные войной люди — его (журнала — Л.П.) первые авторы и редакторы. А вокруг лагеря бродят чекисты». Продавался журнал за сигареты и кофе, служившие в послевоенной Германии своеобразной валютой, которой «перемещенных лиц» снабжали американцы.

Название журнала придумано его основателем — Е.Романовым. В своеобразном манифесте, открывающем первый номер, говорилось: «Легко и радостно жить тому, кто ищет в другом хорошее, ищет и находит. Исканиями своими он помогаеттем, в ком ищет раскрыть и проявить светлые грани души. Но для этого он прежде всего в самом себе должен раскрыть их, должен стремиться к совершенствованию».

Официально «Грани» никогда не были органом НТС, но справедливо говорилось в одном из писем, напечатанных журналом: «Как в общественном сознании, так и практически «Грани» неизбежно останутся журналом НТС. Делать «Грани» возможно только совместно с НТС и в опоре на него».

«Грани» также, как выходивший с 1945 г. журнал «Посев», издавались издательством «Посев» (начинавшим свою деятельность в лагере Менхегоф.)

После третьего номера журнал был запрещен оккупационными властями, а в начале 1947 г. практически ликвидирован лагерь Менхегоф. Однако в том же 1947 г. журнал был возобновлен в г. Лимбурге. До 1951 г. редактором был Е.Р. Романов. «В двух маленьких комнатках при типографии было тогда все наше издательство («Посев» — Л.П.) и оба журнала… В это время журнал выходил нерегулярно из-за материальных трудностей». (Е. Романов).

Среди первых авторов «Граней» почти не было профессиональных писателей. Пожалуй, единственное исключение — поэт и переводчик Д.И. Кленовский, печатавшийся с 1914 г. Но и он все наиболее значительное написал уже в эмиграции. Из тех, чьи имена впоследствии вошли в историю литературы — поэт И. Елагин, прозаик и литературовед Л. Ржевский (опубликованная в журнале в 1950 г. его повесть «Девушка из бункера» была высоко оценена И. Буниным; с момента переезда журнала во Франкфурт на Майне, в 1952 г., Л. Ржевский стал главным редактором «Граней»), а один из первых соредакторов — С.С. Максимов. Его роман «Денис Бушуев», действие которого разворачивается в сталинской России, появился в журнале в 1949 г. и не только привлек к себе внимание русской эмиграции, но и был переведен на немецкий, английский и испанский языки.

«Грани» печатали много публицистики (отделом ведал Б. Прянишников) и мемуарной литературы. Но художественные достоинства произведений, публикуемых в литературных отделах, как правило, оставляли желать лучшего. Понимая это, руководство журнала сделало все для привлечения в «Грани» писателей «первой волны» эмиграции. В 1950-е гг. стараниями Е. Романова и нового главного редактора Л. Ржевского на страницах «Граней» появились имена И. Бунина, Б. Зайцева, Тэффи, поэтов Ю. Терапиано, С. Рафальского и др. Составленный Ю. Терапиано сборник «Муза диаспоры» — избранные стихотворения 70-ти поэтов русской эмиграции с 1920 г. по 1960 г. был полностью опубликован в № 44, после чего вышел отдельной книгой.

«Грани» сыграли неоценимую роль в деле слияния очень высокой культуры первой волны эмиграции и культуры послереволюционного поколения, из которого и состояла «вторая волна». Однако деятели первой эмиграции в послевоенные годы один за другим уходили в небытие. Нужно было искать и новых писателей, и новых читателей — и те и другие находились в России.

С 1955 г. главным редактором вновь становится Е. Романов. В 1956 г., в № 32 было опубликовано Обращение издательства «Посев» к деятелям литературы, искусства и науки России, в котором предлагалось присылать для публикации труды, выходящие за рамки советской цензуры, определялись условия и давались гарантии сохранения тайны авторства, указывались пути пересылки.

«Первыми ласточками» стали стихи А. Есенина-Вольпина повесть М. Нарицы «Неспетая песня» (под псевдонимом М. Нарымов) и «Сказание о синей мухе» Валерия Тарсиса (без указания имени автора). Но постепенно все больше и больше авторов решались печататься под своими фамилиями. В 60-е~70-е гг. на страницах «Граней» впервые вышли к читателю такие произведения, как первая часть Нонкина В. Войновича, «Все течет» В.Гроссмана, «Семь дней творенья» В. Максимова (не полностью), «Крохотки» и глава из «Ракового корпуса» А. Солженицына, «Гадкие лебеди» А. и Б. Стругацких, рассказы В. Шаламова, стихи И. Бродского, Наума Коржавина, Н. Горбаневской, Б. Окуджавы, А. Галича и др. Публиковались и произведения умерших писателей. Именно «Грани» впервые напечатали «Собачье сердце» М. Булгакова, были опубликованы «Четвертая проза» О. Мандельштама, «Котлован» А. Платонова, «Наводнение» Е. Замятина, «Елка» у Ивановых В. Введенского, стихи Д. Хармса и др. Как заметил один из сотрудников журнала, список авторов звучит как энциклопедия советской литературы.

Перепечатывались и «самиздатские» журналы: «Синтаксис» (редактор-составитель А. Гинзбург), «Феникс» и «Феникс-66» (редактор-составитель Юрий Галансков), «Сфинксы» — журнал СМОГа.

Переводились произведения иностранных авторов, например «1984» Дж. Оруэлла. Отдел критики и литературоведения регулярно освещал все наиболее значительное как в современной советской литературе, так и литературе прошлых лет. Стоит назвать хотя бы статьи Ю. Карабчиевского о песнях Б. Окуджавы, Н. Оцупа о сб. «Литературная Москва», Л. Ржевского о Докторе Живаго Б. Пастернака.

В постоянных рубриках «Очерки современности», «Дневники. Воспоминания», «Документы», «Философия и богословие», «История» в разные годы были опубликованы: воспоминания В. Ардова о встрече А. Ахматовой и М. Цветаевой, И. Шейна о последних днях С. Михоэлса, Л. Ржевского о Тэффи, главы из книг А. Авторханова «Происхождение партократии» и «Загадка смерти» Сталина, «Письмо Советскому правительству» М. Булгакова, письма О. Мандельштама к Чуковскому, Письмо А. Солженицына IV всесоюзному съезду советских писателей, Открытое письмо священников Н. Эшлимана и Г. Якунина Патриарху Алексию, статьи Г. Померанца и многие другие тексты Самиздата. Журнал подробно освещал процесс А. Синявского и Ю. Даниэля, провел пресс-конференцию в Париже по «Белой Книге» (материалы процесса, собранные Ю. Галансковым и А. Гинзбургом).

Журнал начал издавать «Письма "Граней"», которые посылались советским писателям. И многие отзывались. Появилась даже рубрика «Отклики из Советского Союза». Две трети тиража (примерно 2000 экз.) нелегально переправлялось в Россию. Б. Окуджава вспоминал: «В 50-ые гг. попал мне в руки этот маленький запретный плод, и жизнь моя перевернулась. Я стал учиться по-новому мыслить, я начал с горечью понимать, что я раб, а надо быть Человеком. Этот маленький журнал постепенно стал средством борьбы. Да, это была борьба, но не только с советской властью, а за излечение наших душ и нашего сознания…».

Начиная с 60-х гг. сотрудники НТС (их называли «курьерами») все чаще и чаще, рискуя свободой, а то и жизнью, приезжали в страну — связь журнала с оппозиционно настроенными советскими литераторами все больше и больше принимала форму личных контактов. А инициатива пересылки в «Грани» рукописей все больше и больше исходила из России. Всего из страны было вывезено около полутора тысяч рукописей и документов. Они возвращались в Россию печатными текстами — «тамиздатом». Журнал помогал преследуемым в СССР писателям не только словом. Так, именно «Грани» часто добивались приема того или иного опального литератора в члены ПЕН-клуба, посылали приглашения на различные конференции и т. д.

Успехам журнала много способствовала Н.Б. Тарасова, которая 20 лет (с 1962 по 1982 г.) была главным редактором журнала.

С середины 70-х гг., с момента массовой высылки из страны крупных литераторов и появлением журнала «Континент», «Грани» перестают быть практически единственным свободным массовым литературным журналом на русском языке. Для поддержания высокого авторитета издания принимается решение: искать главного редактора среди советских писателей. (Выбор падает на автора «Граней», пользующегося большой популярностью в России — Г. Владимова. В 1984–1986 гг. (10 номеров) журнал редактируется автором «Верного Руслана». Он покидает свой пост, «хлопнув дверью»: объявив, что цензура НТС ничем не лучше цензуры ЦК КПСС и КГБ. В ответном материале («Необходимое объяснение») руководство издательства «Посев» отвергает все обвинения Г. Владимова в свой адрес, как и вообще какую-либо политическую подоплеку конфликта, объясняя его исключительно личными качествами Г. Владимова, неподходящими для руководителя коллектива.

Значительная часть русской эмиграции приняла сторону Г. Владимова, и авторитет журнала несколько пошатнулся, хотя и оставался достаточно высоким. Пост главного редактора заняла Е.А. Самсонова-Брейтбарт (1986–1995).

В1991 г. редакция «Граней» переезжаете Москву. Сбылось то, о чем мечтали (и не смели мечтать) зачинатели журнала. В редакционной статье говорилось: «И в новых условиях, уже в самой России журнал будет следовать прежним принципам, в первую очередь способствуя публикации произведений, помогающих освобождению от остатков тоталитаризма в душах людей и восстановлению прерванных традиций русской культуры». В1992 г. тираж журнала достигает немыслимой ранее цифры -10 ООО. «Грани» по-прежнему печатают как известных писателей (живых и умерших, живущих в России и за ее пределами), так и литературную молодежь: М. Амелина, И. Кузнецову и др. Однако конкурировать с «толстыми» российскими журналами удается недолго. В 1996 г. издательство «Посев» прекращает выпуск «Граней». Но журнал не прекратил свое существование. С1996 г. он издается Т.А. Жилкиной. Выпускница филологического факультета Иркутского университета, ныне проживающая в Америке, она совмещает обязанности издателя и редактора. Журнал, в прежнем формате, с прежней периодичностью — 4 раза в год — верный принципам «старых» «Граней», выходит в Москве, но распространяется только по подписке (примерно 750 экз.).

Континент

Ежеквартальный литературный, общественно-политический и религиозный журнал, выходящий на пяти языках: русском, немецком, французском, итальянском, английском с 1976 г. Основан Владимиром Максимовым, который был главным редактором до 1992 г. С этого времени журнал возглавляет И.И. Виноградов.

Начал журнал издаваться в Европе (в Берлине — Мюнхене, редакция находилась в Париже). С 1991 г. выходит в Москве.

Первый состав редакции журнала:

Главный редактор — Владимир Максимов;

Ответственный секретарь — Игорь Голомшток;

При сотрудничестве — Дж. Бейли, А. Галич, Е. Гедройц, Г. Герлинг-Грудзинский, М. Джилас, В. Зидлер, Э. Ионеско, Н. Коржавин, Р. Конквест, Л. Пахман, А. Сахаров, И. Силоне, А. Синявский, Странник (архиепископ Иоанн Сан-Францизсский, князь Шаховской), И. Чапский, 3. Шаховская, А. Шмеман, К.-Г. Штрем.

Первоначальная цель журнала — противостояние большевистской идеологии и тоталитарной системе в СССР и восточноевропейских странах. Название «Континент» предложено Александром Солженицыным, который на протяжении ряда лет оставался идейным вдохновителем издания.

Круг постоянных авторов журнала включал как русских писателей-эмигрантов «второй» (после 1945) и «третьей» (1960-1970-е гг.) волны, так и литераторов, оставшихся в СССР, однако лишенных возможности публиковаться на родине. «Континент» систематически публиковал и произведения оппозиционно настроенных литераторов из стран соцлагеря. Наиболее заметными стали публикации прозы В. Некрасова, Г. Владимова, В. Аксенова, В. Корнилова, В. Войновича, Саши Соколова, Ф. Горенштейна, стихов И. Бродского, Н. Коржавина, Н. Горбаневской, И. Лиснянской, Г. Айги, а также многочисленные материалы под рубриками «Литература и время», «Литературный архив», «Прочтения», «Писатель о писателе», «Критика и библиография».

Сточки зрения оппонентов «Континента» (в частности, редакции «Синтаксиса»), журнал носил несколько почвеннический характер, с выраженными тенденциями православного догаматизма. «Континент» действительно много внимания уделял религиознофилософскому наследию России. В нем регулярно появлялись редакционные материалы, посвященные интерпретации идей русских философов Серебряного века (Сергея Булгакова, Николая Бердяева, Павла Флоренского и др.). В нем также публиковались архивы таких великих русских писателей, как Иван Бунин, Марина Цветаева, Владимир Набоков и пр.

Кроме того, в журнале много места отдавалось литературе с ясно выраженной социальной тенденцией. В отделе критики публиковались статьи, посвященные именам и книгам, оставившим след в истории оппозиционных движений, возникавших на разных этапах развития тоталитарного общества.

После переезда редакции в Москву характер издания изменился. Главное внимание стало уделяться современной русской литературе и проблематике, связанной с демократическими преобразованиями в бывшем СССР.

В годы советской власти журнал принадлежал к числу запрещенной в СССР литературе и распространялся подпольно.

Слово к журналу — Александр Солженицын, Эжен Ионеско, Андрей Сахаров.

Иосиф Бродский — Стихотворения.

Вл. Корнилов — Без рук, без ног. Повесть.

Странник — Два стихотворения.

Александр Солженицын — Неопубликованные главы из «В круге первом».

Россия и современность:

Абрам Терц (А. Синявский) — Литературный процесс в России.

Игорь Голомшток — Парадоксы Гренобльскй выставки.

Александр Пятигорский — Заметки о «метафизической ситуации».

Восточноевропейский диалог:

Милован Джилас — Беседа.

Людек Пахман — Новая «Пражская весна» — вопрос и задача.

Редакция журнала «Культура» — «Как я понимаю “Письмо вождям”». Вниманию читателей: Справка о журнале «Культура».

Восток-Запад:

Карл Густав Штрем — Россия, Германия и будущее Европы.

Зинаида Шаховская — Общность надежды опасности.

Истоки:

Кардинал Миндсенти — Мемуары.

Колонка редактора:

Комментарий на тему года.

Книжные новинки.

Коротко об авторах.

Рождение нового журнала — событие одновременно радостное и мучительное. Радостное, потому что открывает новые перспективы, вселяет новые надежды, создает новую общественно-историческую ситуацию. Мучительное же, в силу множества сомнений, возникающих в процессе своего идейного и творческого оформления, тревожных предчувствий предстоящей борьбы, той высокой ответственности, которую берут на себя основатели такого издания.

В подобных случаях, как правило, проводится обычно параллель с «Колоколом». К сожалению, в нынешних условиях она — эта параллель — едва ли правомерна. Журнал Герцена был чисто политическим, а не литературным изданием по той простой причине, что в «темные времена реакционного царизма» в России родилась и беспрепятственно развивалась одна из лучших литератур человечества. В ту «рабскую» пору никому, начиная от Пушкина и Гоголя, кончая Толстым и Достоевским, не приходилось искать себе издателя за рубежом. Все сколько-нибудь заметные отечественные писатели, мы подчеркиваем, все печатались у себя на родине.

Впервые в истории на земле возникла ситуация, когда во всех странах «победившего социализма» от Китая до Кубы, где наконец-то восторжествовали «свобода, равенство, братство», художественная литература, идущая вразрез с идеологическими установками правящего аппарата, преследуется, как уголовное преступление. Книга становится здесь уликой, доказательством вины, криминалом и причиной для наказания. За книгу ссылают, как Иосифа Бродского, за книгу годами гноят в лагерях, как Андрея Синявского, за книгу запирают в сумасшедший дом, как Михаила Нарицу. Ни один из существующих ныне диктаторских режимов на Западе не может похвастаться тем, что сумел на протяжении своей истории физически уничтожить, затравить до смерти, довести до сумасшествия и нищеты, отправить в изгнание стольких блистательнейших представителей своей литературы, включая сюда и двух Нобелевских лауреатов, сколько числится их в мартирологах стран с самым «революционным» и «прогрессивным» строем.

Именно поэтому мы видим задачу нашего журнала не только в политической полемике с тоталитаризмом, но прежде всего в том, чтобы противопоставить ему — этому воинствующему тоталитаризму — объединенную творческую силу художественной литературы и духовной мысли Восточной Европы, обогащенных горчайшим личным опытом и вытекающим из него видением новой исторической перспективы.

Каковы же цели и принципы нашего журнала, в чем его пафос и чем он руководствуется в своей повседневной практике?

Мы формулируем их для себя следующим образом:

1. БЕЗУСЛОВНЫЙ РЕЛИГИОЗНЫЙ ИДЕАЛИЗМ,

то есть, при главенствующей христианской тенденции, постоянный духовный союз с представителями других вероисповеданий.

2. БЕЗУСЛОВНЫЙ АНТИТОТАЛИТАРИЗМ, то есть борьба против любой разновидности тоталитаризма: марксистского, национального, религиозного.

3. БЕЗУСЛОВНЫЙ ДЕМОКРАТИЗМ, то есть принципиальная поддержка всех демократических институтов и тенденций в современном обществе.

4. БЕЗУСЛОВНАЯ БЕСПАРТИЙНОСТЬ, то есть категорический отказ от выражения интересов какой-либо из существующих политических группировок.

Нам думается, что эти четыре, так сказать, символа веры могут стать достаточно широкой, но в то же время и принципиальной основой для объединения и сотрудничества всех антитоталитаристических сил Восточной Европы в их диалоге с Западом.

Возникает естественный вопрос: почему именно «Континент»? Прежде всего нас привлекла смысловая емкость этого названия. Мы говорим от имени целого континента культуры стран Восточной Европы. За нашей спиной раскинулся огромный континент, где господствует тоталитаризм с бескрайним архипелагом жестокости и насилия на всем своем протяжении. И, наконец, мы стремимся создать вокруг себя объединенный континент всех сил антитоталитаризма в духовной борьбе за свободу и достоинство Человека. К тому же мы, Восточная и Западная Европа, есть две половины одного континента, и нам надо услышать и понять друг друга, пока не поздно.

Имеющий уши да слышит!

Александр Солженицын

Появление нового журнала «Континент» вызывает и новые надежды. С тех пор, как в СССР были в зародыше удавлены попытки выпускать самиздатские журналы, никак не подчиненные и не согласованные с официальной идеологией, и был разгромлен единственный честный и глубокий журнал «Новый мир», — русская интеллигенция в первый раз пытается объединить свои мысли и произведения, пренебрегая и волею официальных лиц и своей разделенностью государственными границами. Не лучшая форма и не лучшая территория для появления свободного русского журнала, куда б на сердце было светлей, если бы и все авторы и само издательство располагались на коренной русской территории. Но по нынешним условиям, очевидно, это невозможно.

Однако, проспект журнала открывает нам и новую сторону его задачи: для начала он будет выходить на русском и немецком языках, очевидно, можно ожидать прибавления и других европейских. Так наша стесненность и разбросанность оборачиваются новою надеждой: журнал хотел бы стать международным, объединить усилия писателей не только русских и внимание не только русских. Сегодня, когда все общественные опасности и задачи не умещаются в национальных границах, такое направление естественно и плодотворно.

Вчитываясь же в проект еще внимательнее, мы видим там весьма почтенные и широко известные имена из Восточной Европы, так что по составу почетных членов или редакционного совета можно ожидать перевеса голосов и мнений из Восточной Европы. Это открывает нам еще более интересную перспективу журнала: он, может быть, станет истинным голосом Восточной Европы, обращенным к тем ушам Западной, которые не заткнуты от правды и хотят воспринять ее. Еще 40 лет назад было бы невозможно представить, что русские, польские, венгерские, чешские, румынские, немецкие, литовские писатели имеют сходный жизненный опыт, сходные горькие выводы из него и почти единые желания о будущем. Сегодня это чудо, столь дорого нам обошедшееся, свершилось. Интеллигенция Восточной Европы говорит слитным голосом страдания и знания. Почет «Континенту», если он сумеет этот голос внушительно выразить. Горе(иблиз-кое) Западной Европе, если слух ее останется равнодушен.

Пожелания нередко превосходят то, что сбывается потом на самом деле. Пусть в этом случае произойдет иначе.

Июнь 1974 года

Эжен Ионеско

Дорогой Максимов, приветствую Вас. Для меня является большой честью быть в числе Ваших сотрудников, рядом с великим Солженицыным и другими.

Действительно, дело заключается в том, чтобы найти новые основы, на которых можно было бы строить общество, более приемлемое, чем те, которые создавались до сих пор. Мы очень хорошо знаем, что общество выгоды осуждается и осуждено. Мы знаем, что общества, называемые «социалистическими», хуже обществ, называемых «либеральными»: во имя справедливости и свободы власть забрали тирания, коррупция, произвол, несправедливость, цензура, преступление.

Начинают об этом знать. Но интеллектуалы западных стран, или многие из них, не хотят это признавать.

Во Франции часть интеллектуалов — «левая». Другая часть — «правая» или «центристская». Это означает, что страна потенциально находится в состоянии гражданской войны. Мы зависим от какого-нибудь экономического кризиса — и все может опрокинуться. Между тем, «левые» буржуа настолько ненавидят «правых» буржуа, что они хотели бы покончить с этими последними. После этого все может случиться — им это все равно: диктатура, тюрьмы, репрессии, удушение всех свобод и даже — тем хуже — коллективное уничтожение.

В действительности ясно, что каждый человек ненавидит самого себя в другом. Конечно, в наше время человек не очень красив духовно, и для того, чтобы не ненавидеть самих себя, нам нужно сделать большое усилие преодоления и мужества.

То, чего нам недостает, так это новой доктрины, левой немарксистской (как этого хотели Эммануэль Мунье и Дени де Ружемон, как того еще хотят участники журнала «Эспри» вокруг Домена-ка). Эта религия могла бы быть основана на любви или дружбе — Эрос, а не Танатос.

Мне пришлось преодолеть самоцензуру, чтобы написать слово «любовь». Говорить о любви и дружбе во Франции, так же как о религии или гуманизме, значит вызвать насмешку, издевательства. И правда, эти слова настолько обесчещены, что никто не знает, что они обозначают, что хотят ими сказать, или разоблачают «лицемера», который их произносит.

Если не говорят о «любви», то о «справедливости» говорят в наши дни. На самом же деле, то, что люди понимают под этим словом, это не справедливость, а взыскание, наказание, каторга, гильотина. Как только одна революция захватывает власть, как было во все времена от 1789 до Сталина, тут же вместе с ней идут трибуналы.

Что мы можем делать, если все провалилось? Себя мы не очень любим. Любить другого, как самого себя, это значит его ненавидеть. Возможно ли еще возрождение тогда, когда мы чувствуем себя так близко от апокалипсической катастрофы?

Такие, как Солженицын, Буковский, Амальрик, как Вы сами, как те сотни тысяч героев, мучеников, может быть, святых, которые погибают в большевистских тюрьмах, только вы и они могут еще что-то сделать для этого мира. Мы же — я хочу сказать, те из нас, которые открыты вашему обращению — которые жили в условиях свободы и удобства, пока вы умирали и воскресали поминутно, чтобы снова умереть, мы не имеем ни вашего опыта, ни вашего авторитета. И кто знает, окажись мы на вашем месте, не сдались бы мы страху, боли, соблазну жить удобно и безопасно в вашей стране, которая так дорого платит людям, готовым послушно служить режиму?

Да, именно вам следует нас просвещать, только вы еще можете это делать. 29 июля 1974 года

Андрей Сахаров

Создание нового литературно-общественного журнала кажется мне очень нужным и своевременным. Его задача сейчас дать как можно больше фактической информации о социалистических странах и обо всем мире.

От литературной и литературно-критической части «Континента» я жду освещения более глубинных сторон жизни, доступных интуитивному видению искусства. Я уверен, что журнал внесет свой вклад в важнейший общечеловеческий процесс формирования и воссоздания философских, моральных и этических ценностей, которых так недостает современному человечеству, озабоченному сегодняшним днем и разочарованному.

Я надеюсь, что все разделы нового печатного органа будут интересны, талантливы, разнообразны по жанру и содержанию и принесут читателю не только знание, но и непосредственную радость.

У «Континента» есть одна особенность, о которой мне хочется сказать несколько слов. В нем принимают участие люди, значительная часть жизни которых прошла в социалистических странах. Действительность этих стран — это исторический феномен, очень плохо понимаемый на Западе. Его социальные, экономические и духовные черты нельзя постигнуть из окна туристского автобуса или из официальной социалистической прессы. Поэтому этим людям есть что сказать миру и эту возможность трудно переоценить.

Я надеюсь, что родившийся в трудных условиях новый журнал найдет своего читателя, поможет людям и будет любим ими.

К сожалению, я могу только мечтать, чтобы этот журнал был доступен не только на Западе, но и многим людям на Востоке. Но все же будем надеяться!

1 сентября 1974 года, Москва

Память

Исторические сборники, выпускавшиеся в СССР в Самиздате в 1976–1981 гг. (вып.1–5).

Инициатором и главным редактором издания был ленинградский историк и филолог Арсений Рогинский. В редколлегию сборников (ее состав не объявлялся) входили молодые московские и ленинградские исследователи (учителя, научные работники), не связанные с официозной исторической наукой (Александр Даниэль, Александр Добкин, Сергей Дедюлин, Дмитрий Зубарев, Алексей Коротаев). В анонимном предисловии к первому выпуску (написанном А. Рогинским при участии С. Дедюлина, А. Даниэля и известного московского историка Михаила Гефтера, ставшего консультантом издания) говорилось: «…главные наши исторические тайны — особого рода. В эти тайны посвящены миллионы людей… Первоочередной своей задачей редакция ставит сбор исторических свидетельств и последующую публикацию их… Редакция считает своим долгом спасать от забвения все обреченные на гибель, на исчезновение исторические факты и имена, и прежде всего имена погибших, затравленных, оклеветанных, а также имена тех, кто казнил, шельмовал, доносил». За пять лет было подготовлено 5 томов (каждый объемом около 800 машинописных страниц). В сборниках публиковались мемуары и исследования по различным аспектам отечественной истории XX века (история политических партий — прежде всего некоммунистических — в СССР после 1917, история репрессий, история советской науки, история дипломатии, история крестьянства и т. д.), документы из государственных и частных архивов, которые не могли быть опубликованы в СССР в официальной печати. Впервые на страницах сборников «Память» предметом научного исследования стала история послесталинского инакомыслия в СССР (мемуары и рецензии бывших политзаключенных Револьта Пименова, Вениамина Иофе и Кирилла Успенского (Косцинского), статья В. Иофе о молодежных подпольных группах 1950-1960-х гг., подборка материалов к 10-летию со дня выхода книги Анатолия Марченко «Мои показания»). Большинство статей и исследований (и даже некоторые мемуары живых людей) были подписаны псевдонимами (в целях конспирации члены редколлегии постоянно их меняли), однако некоторые мемуаристы и исследователи (Евгений Гнедин, Александр Храбровицкий, Марк Поповский, Револьт Пименов) принципиально печатались под своим именем.

Все публикации в сборниках «Память» были тщательно откомментированы, каждый выпуск был снабжен именным указателем. Сборники переиздавались за рубежом (вып.1 — Нью-Йорк, изд-во «Хроника», 1978; вып.2–5 издал в Париже в 1979–1982 гг. Владимир Аллой). Зарубежным представителем редакции «Памяти» была известная правозащитница и поэтесса Наталья Горбаневская, жившая в Париже. С1977 г. органы КГБ начали преследование (обыски, допросы, увольнение с работы) членов редколлегии, пытаясь прекратить выход сборников (хотя уголовное дело по факту издания «Памяти» никогда не возбуждалось). В 1981 г. от Рогинского и Дедюлина потребовали эмигрировать из СССР. Отказавшийся это сделать Рогинский был в том же году арестован и приговорен к 4 годам лишения свободы по надуманному обвинению (его причастность к изданию «Памяти» упоминалась обвинением на суде, однако в приговоре сборник не фигурировал). После его ареста был подготовлен (под руководством А. Добкина) шестой выпуск сборника, в 1985 г. он уже был набран в Париже, однако ввиду угрозы КГБ продлить срок заключения Рогинского было решено прекратить издание «Памяти». Собранные материалы вошли в исторические сборники «Минувшее», которые стали выходить в Париже с 1986 г. под редакцией В. Аллоя.

Многие мемуары и исследования, опубликованные в сб. «Память», неоднократно перепечатывались и вошли в оборот современной исторической науки, однако целиком сборники никогда не переиздавались.

Московский сборник

Периодический машинописный религиозно-философский и литературный альманах, выпускавшийся в Москве в 1975 г. под редакцией Леонида Бородина. Его составитель — педагог и писатель, бывший политзаключенный, отбывший 6 лет (1967–1973) в мордовских лагерях и Владимирской тюрьме за членство в подпольной организации ВСХСОН (Всероссийский социал-христианский союз освобождения народа).

Сборник продолжал традиции «почвеннической» русской национально-православной периодики, заложенные в Самиздате журналом «Вече» (1971–1974), активным автором которого был Бородин. Составитель использовал для альманаха название издания, выпускавшегося в конце XIX века под редакцией виднейшего идеолога русского консерватизма, обер-прокурора Синода Константина Победоносцева.

Первый выпуск «Московского сборника» (январь 1975 г.) был посвящен памяти публициста и правозащитника, редактора самиздатских альманахов «Феникс» Юрия Галанскова, умершего в ноябре 1972 г. в мордовском лагере, ему же была посвящена открывавшая сборник статья редактора.

Основной раздел «Московского сборника» — «Проблемы нации и религии». Здесь была закончена публикация исследования А. Скуратова (псевдоним историка и публициста Анатолия Иванова, одного из активистов собраний на площади Маяковского 1960–1961 гг.) «Триумф самоубийц», начатая в журнале «Вече». Известный публицист национально-православного направления Геннадий Шиманов продолжил в этом разделе публикацию цикла своих статей о семье и браке с христианской точки зрения, начатую в журнале «Земля» (1974), статьей «О доверии и ответственности в браке». В разделе помещены также статья «Л.М. Лопатин и Московский университет в 20–80 годах» о виднейшем русском философе-идеалисте конца XIX-начала XX веков (подписана криптонимом АПВ) и анонимная статья «О положении Православной Церкви в Грузии». В разделе «Неизвестные работы русских писателей» опубликовано богословское исследование «О молитве Господней» Льва Платоновича Карсавина, выдающегося русского историка и религиозного философа, высланного из Советской России в 1922 гг., «возвращенного» в 1940 г. в СССР вместе с Литвой, арестованного в 1949 г. и через три года умершего в ГУЛАГе. Публикацию предварял биографический очерк, написанный С. Глебовым.

В разделе «Переводы» помещен перевод статьи архимандрита Мефодия «Отец Иоанн Кронштадтский и Лев Толстой». Последний раздел сборника — «Проза и поэзия». Там была опубликована анонимная повесть «Отчизна неизвестная», рассказ А. Березовского «Посещение» и стихи С. Васильева.

Бородин собирался выпускать сборник периодически. Однако уже в апреле1975 г. на обыске у его знакомого были конфискованы рукописные материалы к 3-му выпуску и его частично перепечатанный экземпляр. Втотжедень Бородин был вызван в КГБ, где «Московский сборник» был назван «антисоветским» изданием, а самому редактору сделано «последнее предупреждение». В этих условиях выпуск «Московского сборника» был прекращен.

Ныне Леонид Бородин — видный литератор и общественный деятель, редактор журнала «Москва».

Сахаровский сборник

Машинописный альманах, составленный в Москве Александром Бабенышевым, Раисой Лерт и Евгенией Печуро, к 60-летию академика Андрея Дмитриевича Сахарова, который вынужден был встречать свой юбилей (21.05.1981) в ссылке в Горьком. Сборник, в котором приняли участие 33 человека, был задуман как коллективный подарок великому ученому и правозащитнику от его друзей и единомышленников (составителям много помогала жена академика Елена Боннэр). Открывался «Сахаровский сборник» приветственным словом Лидии Чуковской, стихотворением Владимира Корнилова «Вечера на кухне» и кратким эссе писателя Георгия Владимова «Сослав его в Горький…». Первый раздел «Сахаров говорит» включал автобиографию ученого, написанную в Горьком по просьбе составителей, выдержки из его статей и интервью, а также его последнюю (на момент составления сборника) статью «Ответственность ученых». Кроме того, в разделе «Письма из Горького» опубликованы 5 писем и заявлений Сахарова 1980–1981 гг. В сборник вошли художественные произведения (стихи Семёна Липкина, Инны Лисянской, Виталия Помазова), художественная проза (отрывок из повести С. Липкина «Декада», рассказ Виктора Тростникова «Смерть Ивана Ивановича»), эссе Григория Померанца «Цена отречения». Большинство авторов посвятили свои произведения личности юбиляра и трагической судьбе (Мария Петренко-Подъяпольская «В переплете событий», Софья Каллистратова «Беззаконие», Е. Печуро «Человек из будущего», Мальва Ланда «Совершенно прекрасный человек», Р. Лерт «Человек для людей». В сборнике были опубликованы письмо псковского священнослужителя и правозащитника Сергея Желудкова, адресованное составителям сборника, и открытое письмо в защиту Сахарова Анатолия Марченко. Один из составителей сборника А. Бабенышев поместил там свое социологическое исследование «Что вы думаете о Сахарове» (опрошено более 800 респондентов — представителей различных социальных и возрастных групп советского общества). К участию в сборнике были приглашены советские диссиденты, недавно покинувшие страну (Владимир Войнович, Виктор Некрасов, Раиса Орлова, Лев Копелев). Сборникзавершался краткой научной и общественной биохроникой Сахарова и списком преследуемых по политическим мотивам, в защиту которых выступал ученый (перечень фамилий занял целую страницу). Работа над сборником шла в обстановке строгой конспирации, несмотря на постоянную слежку и обыски, которым подвергался А. Бабенышев, сборник удалось выпустить. И он не стал анонимным — все составители и авторы указатели свои имена. КГБ, по мнению Бабенышева, решило проигнорировать выпуск сборника и жестких преследований против составителей и авторов не последовало. Для юбиляра был изготовлен подарочный экземпляр, включавший в качестве приложения родословное дерево Сахарова, составленное А. Бабенышевым.

Сборник в том же 1981 г. был опубликован за границей на русском языке и вскоре был переведен на пять иностранных языков: английский, французский, немецкий (2 издания), итальянский, шведский (Сахаровский сборник / Сост. А. Бабенышев, Р. Лерт, Е. Печуро. — Нью-Йорк: Хроника, 1981.- 263 с.; On Sakharov / Ed. by A. Babenyshev, Transl. by G.Daniels.-New York: Vintage books: A Division of Random House, 1982.- 284 p.). В английском издании были добавлены статьи двух американских ученых и статья Валерия Чалидзе «Андрей Сахаров и русская интеллигенция», предисловие к немецкому изданию написал лауреат Нобелевской премии писатель Генрих Белль. На излете горбачевской перестройки, уже после смерти Сахарова, сборник был переиздан в СССР с послесловием А. Бабенышева с рассказом о составлении сборника и приложением «Последние десять лет», содержащим биохронику Сахарова за 1981–1989 (Сахаровский сборник / Сост. изд. 1981 г.: А. Бабенышев и др.; Сост. прил.: Е. Печуро, Б. Альтшулер. — [Репр. изд., доп.] — М.: Книга, 1991.- 351 с.).

Поиски «свободный московский журнал»

Сумма

Самиздатский машинописный журнал, выходивший в Ленинграде в 1979–1982 гг. Первый номер «Суммы» предварялся своего рода декларацией: «Скромная цель этого издания — способствовать ориентации в бурной и противоречивой духовной жизни нашей страны, нескромная — искать пути к СИНТЕЗУ. Это стремление и составляет главный содержательный принцип журнала». Его создатели ставили целью издания рецензирование и популяризацию сам- и тамиздатской неподцензурной литературы, распространявшейся в СССР (форма журнала напоминала специализированные научные реферативные журналы). «Сумма» была задумана ленинградским математиком Сергеем Масловым, круг авторов журнала состоял в основном из участников руководимого Масловым семинара по общей теории систем, среди них — математики (соредактор журнала — профессор ЛГУ Анатолий Вершик, бывший политзаключенный Револьт Пименов, Эрнст Орловский), медики (москвич Николай Каверин), историки (Валентин Алексеев), журналисты (Борис Иванов), химики (бывший политзаключенный Вениамин Иофе, Сергей Дедюлин). Всего в «Сумме» печатались 18 человек, некоторые из них активно сотрудничали и в других самиздатских изданиях-С. Дедюлин («Память», «Северная почта»), Вячеслав Долинин («Информационный бюллетень СМОТ»), Б. Иванов («Часы»), Вышло 8 номеров (№ 5/6 и 7/8 — сдвоенные), каждый содержал около 50 материалов — рецензии, рефераты, обзоры, критические заметки. Кроме сам- и тамиздата (включавшего книги как на русском, так и на иностранных языках), реферировались и рецензировались также отечественные книги и журнальные статьи разных лет (в том числе и редкие дореволюционные издания). Каждый номер «Суммы» состоял из трех разделов: «Рефераты и выписки», «Точки зрения. Рецензии» и «Содержание свежих номеров» (туда включалась библиографическая роспись самиздатских журналов). Круг охваченных «Суммой» вопросов был исключительно широк (философия, экономика, русская и мировая история, естественные науки), но приоритет отдавался материалам по правам человека в СССР, широко освещались события вокруг польской «Солидарности», зарубежная дискуссия о русском национализме, материалы по современной французской философии и т. д. В «Сумме» реферировалось более 20 журналов: «Поиски» (стр. 277), «Континент» (стр. 265), «Вестник РХД» (см. т. 2, стр. 438), «Евреи в СССР» (см. т. 2, стр. 454), «Синтаксис» (см. т. 1, кн. 2, стр. 349), «Посев», «Хроника текущих событий» (см. т. 2, стр. 429) и т. д. Журнал выпускался анонимно, все без исключения авторы выступали под псевдонимами (у некоторых их было несколько — так, у самого Маслова — 9 собственных и 4 коллективных, у Пименова -4), некоторые псевдонимы были неизвестны даже главному редактору (это помогало журналу выходить три года, несмотря на преследования его авторов — Долинин был арестован, а Дедюлин вынужден эмигрировать из СССР). «Сумма» задумывалась как своеобразный путеводитель по самиздату, но журнал преследовал и другую — чисто историческую — цель: собрать и сохранить тексты, повлиявшие на формирование взглядов образованной части поколения 1970-1980-х гг. Журнал печатался ограниченным тиражом (не более 20–30 экз.), распространялся в Ленинграде и Москве, а также в некоторых других городах СССР (в Сыктывкаре — жившим там Пименовым, в Горьком — привозился А.Д. Сахарову в ссылку). Издание журнала прекратилось после гибели Маслова в автокатастрофе летом 1982 г. «Сумма» осталась единственным реферативным изданием в истории советского Самиздата.

В 2002 г. в Санкт-Петербурге вышла книга ««Сумма» — за свободную мысль», в которой перепечатаны все номера журнала, помещены указатели к нему (именной, географический, хронологический итематический), а также биографические справки о его авторах («Сумма»: За свободную мысль / Ред. А.М. Вершик, сост. вспом. указателей Б. Маслов. — СПб.: Изд-во журн. «Звезда», 2002. - 719 с.).

37

«37» — литературно-философский самиздатский журнал Ленинграда, наряду с журналом «Часы» — один из центров неофициальной культуры второй столицы.

Вышел 21 номер. В 1976 г. — 9, в 1977 г. — 4, в 1978 г. и 1979 г. по 3, в 1980 г. и 1981 г. — по одному номеру.

В редколлегию входили Виктор Кривулин (1944 — 2001) (отделы поэзии, прозы, публикаций, литературоведения, хроники); Татьяна Горичева (род. в 1947) (отдел религия и философии, позже этот отдел стали редактировать Евгений Пазухин (род. в 1945 г.) и Виктор Антонов (род. в 1938 г.); Лев Рудкевич (род. в 1946 г.) (отдел науки, до эмиграции Л. Рудкевича летом 1977 г.). С конца 1976 г. по конец 1978 г. — Наталья Шарымова (род. в 1946 г., псевд. Кононова, взяла на себя отделы публикаций и прозы, она же с № 3 по № 10 — ответственный секретарь). Техническим редактором, переплетчицей многих номеров, а с лета 1977 г. и ответственным секретарем была Н. Малаховская.

37- номер квартиры, которую снимали супруги В. Кривулин и Т. Горичева пополам с Л. Рудкевичем и где проводился философско-религиозный семинар под руководством Т. Горичевой. Но название имело и другой, скрытый смысл. В математике есть число Е-гармоническая постоянная, возможность оптимального выбора. Единица, деленная на Е, = 0,37. «Для меня Е остается метафорой творчества», — писал впоследствии В. Кривулин. Кроме того цифра 37 напоминала о 1937 годе. Таким образом, многозначность, многоплановость, свойственная почти всем материалам журнала, была заложена уже в названии.

Объем журнала колебался от 5 до 25-ти авторских листов, тираж — от 15-ти до 200 и более экземпляров. Журнал распространялся бесплатно. (Разумеется, ни сотрудники, ни авторы, ни даже машинистки не получали никакого вознаграждения). Все «работали с крайнем напряжением. Будущие номера обсуждали до хрипоты, доходило до ссор. Атмосфера… была накаленной, на грани истерики, но такое напряжение есть, на мой взгляд, необходимое условие существования человека в культуре».(В. Кривулин).

Журнал читали во многих городах СССР, он переправлялся за границу; некоторые материалы перепечатывались в западных изданиях.

Первые номера имели следующую композицию: диалоги на основе Евангелия, затем художественная часть, затем богословская и научная (последняя не в каждом номере), и в конце — хроника культурной жизни: сообщения о выставках (официальных и квартирных), литературных чтениях, семинарах, в частности — доклады или тезисы докладов неофициального религиознофилософского семинара Т. Горичевой (семинар, как и журнал, отличался широким диапазоном тем и терпимостью к инакомыслию, в нем участвовали не только православные, но и представители других конфессий и сектанты). (См. «Евангельские диалоги»)

В №№ 3 и 4 — переписка на темы «Современное христианство»: статья Т. Горичевой «Анонимное христианство и философия», религиозная проза и стихи А. Миронова. «37» сразу зарекомендовал себя как журнал религиозно-философской ориентации. Здесь публиковались статьи о соотношении западной и русской религиозно-философской традиции, о конкретном религиозном опыте и др. Однако здесь можно было найти и критический взгляд на религию (например, статья Л. Рудкевича «О вере»). Свою главную задачу члены редколлегии понимали широко — «создание атмосферы, в которой живет человек культуры» и «включение русской культуры в контекст современной планетарной культурной ситуации» (В. Кривулин). Журнал всегда «вибрировал на достаточно подвижной, но всегда опасной идеологической границе». (В. Кривулин). После выхода первых номеров члены редколлегии попытались изменить структуру не только собственного журнала, но и вообще традиционную структуру русского «толстого» журнала, с ее четким делением на отделы поэзии, прозы, публицистики ит.д. Каждый номер стал создаваться какзаконченное художественное произведение. Появились номера, посвященные той или иной проблеме, рассматриваемой с разных точек зрения. Так, № 5 был целиком посвящен недавно скончавшемуся философу экзистенциалисту М. Хайдеггеру.

Часто в журнале были большие (до 10 авторских листов) поэтические книги: Е. Шварц, О. Седаковой, Вс. Некрасова, С. Стратановского или обширные подборки — В. Кривулина, Б. Куприянова и др. Для авторов этого отдела характерны сложные интеллектуальные метафоры, обилие косвенных цитат, постоянное обращение к религиозной лексике и символике. Вот отрывок из стихотворения С. Стратоновского:

(«Колыбельные стихи»)

Поэтические книги и подборки, как правило, были окружены теоретическим материалом, который подбирался согласно с их тематикой.

Эпистолярные и мемуарные тексты разных авторов, но близкие тематически, печатались в рамках одной публикации, сопровождаемой солидным комментарием по типу академических изданий. Так, в одном номере появились открытки Б. Пастернака к К. Локсу из Марбурга и отрывки из воспоминаний самого К. Локса о марбургском периоде жизни Б. Пастернака. Соотнесение этих материалов позволило автору статьи «Романтическая трансформация реальности в поэзии Б. Пастернака» аргументировать совершенно новую точку зрения на творчество поэта. В № 5 были опубликованы случайно найденные на чердаке 3 письма подпоручика Петровского с фронтов Первой мировой войны и записка его денщика.

Были напечатаны полемические статьи об Иосифе Бродском, «Тайна русской души сквозь белый экран» В. Дмитриева — о фильме А. Тарковского «Андрей Рублев», этимологические этюды К. Косицкого о воровском жаргоне.

Отдел прозы не занимал главенствующее место, однако в первых двух номерах — главы из романа Г. Сомова о Пушкине, с «крученой», изощренной фразой, прерывистой, ритмически усложненной манерой повествования в духе Андрея Белого. Далее последовали — рассказы Э. Буряковской с графическими иллюстрациями А. Аксинина; автобиографическая повесть М.Козыревой «Девочка перед дверью», о детстве, совпавшем с годами «ежовщины»; «Подонок» Б. Иванова — о ленинградской неофициальной культуре 60-х гг.; «Альбиносы» Б. Улановской — «проза потока сознания».

Была в журнале и переводная проза. Так, именно в № 37 впервые на русском языке появился Х.Л. Борхес (в переводе Б. Гройса) — состоялось знакомство русскоязычного читателя с дотоле неизвестной ему прозой пост-модернизма. Переводилась не только художественные произведения, но и тексты Кришнамурти, статьи Дж. Оруэлла, в которых великий антиутопист сравнивал возможные последствия краха гитлеризма и свержения сталинизма и многое др. Публикация Оруэлла могла вызвать серьезные неприятности и привела к расколу в редакции. В 1980 г. из нее вышли В. Антонов и Е. Пазухин. Незадолго до этого вынуждена была эмигрировать Т. Горичева, и в редакции появились Борис Гройс (род. в 1947), Леонид Жмудь (род. в 1956), Сурен Тахтаджян (род. в 1956). По словам, Виктора Кривулина, начиная с 19-го номера «37» — по существу другой журнал с прежним названием, скорее позитивистский нежели религиозно-философский. В отделе поэзии стали преобладать московские авторы: И. Жданов, Г. Сапгир, Д. Пригов, Л. Рубинштейн и др. Была напечатана документация (с фотографиями) перфомансов группы «Коллективные действия» Андрея Монастырского, видеоперфомансы Франциско Инфантэит.д. В двух последних номерахбыли опубликованы главы из книги В. Паперного «Культура-2», «К пониманию контррельефов В. Е. Татлина» А. Раппопорта, исследование Б. Гройса «Истоки и смысл русского структурализма», работа К. Бутырина, посвященная поэзии С. Стратановского и др. В № 21 была напечатана рецензия на повесть Э. Лимонова «Это я, Эдичка».

Из материалов журнала был составлен самиздатский сборник «Церковь, культура, идеологи» (1980).

Журнал прекратил свое существование под давлением КГБ и в связи с эмиграцией многих его авторов и читателей.

Номера «37» хранятся в частных архивах.

Ниже помещен текст «Евангельских диалогов», вошедший в первый номер журнала «37».

(«37», № 1)

«Пилат спросил его: Ты царь Иудейский? Он сказал ему в ответ: Ты говоришь»

Лк., 23.3.

а) Социофания зла

В. К. — Вопрос, заданный Иисусу, имеет целью отнести существование Богочеловека в план социальный. Пилат видит — и для него очевидна только эта сторона личности Иисуса — только законную или незаконную (это не существенно) попытку занять некое запретное место в земной иерархии. И он не спрашивает: «Ты называешь себя царем иудейским?…» — но: «Ты Царь Иудейский?», не ожидая встретить пропасть между самовыявлением Иисуса и Его подлинным человеческим существом. Читая строку эпиграфа, мы попадаем в мир слова, еще не ставшего объектом спекуляции и сокрытия реальности (маской): слова в том мире, где встречаются Пилат и Христос, существенны, т. е. не означают что-либо в реальности, а являются ею.

Т. Г. — Христос не отвечает Пилату. Вопрос Пилата наталкивается на непреодолимое препятствие, его суетность поедает сама себя. «Ты говоришь», а не Я, монолог, а не диалог, немота и безответность ожидают всякого, рискнувшего сделать «мудрость мира сего» знанием о мире горнем. Поэтому-то мы и не входим здесь в мир Слова, как и не входим в мир маски, поскольку Слово принадлежит лишь молчанию Христа, а маска — только мнимой откровенности Пилата.

В. К. — И все-таки за «безответностью» Пилата стоит огромная, налаженная государственная машина — проводник и орудие зла, направленного против человека. Отсылая Пилата к заданному вопросу, Иисус не молчит — или, если молчит, то и молча отвечает, предоставляя злу саморазоблачаться. Он как бы зеркало Истины перед лицом Пилата. И в этом смысле есть диалог, а не только монолог, произносимый колесиком и винтиком имперского механизма. Суд социальности перед лицом человеческим становится заведомо неправым не только потому, что вторгается не в свою сферу, но и потому, что обнаруживает в себе противоречие. Сами принципы, объявляющие правосудие истинным, основаны на соответствии слова делу. «Государево слово и дело!» — лозунг пыточных учреждений — предполагает полное тождество слова делу, уравнивает мыслимое и содеянное. Это тождество для Пилата несомненно, и, утверждая его, он как бы провоцирует Иисуса на выбор: отказаться от Себя или сознаться в преступлении. Иисус же показывает, что преступник сам Пилат.

Т. Г. — Есть ли у нас враг, должно ли любить его, гордиться им? Нужно ли, подобно Ницше, оценивать свою силу силой своего противника? Ложь, царство путаницы и абсурда, скучные парадоксы социального бытия не могут противостоять драматизму смысла, который мы иногда чувствуем, иногда созерцаем, иногда смутно сознаем, но никогда не забываем. «Социофания» Пилата и его двойников — наших современников — сама продукт Духа и Духом обнаруживает себя. Ее существование призрачно, в глубоком обмороке она цепляется за все, что еще не омертвело, — она навязывает миру культуры и Духа свои двусмысленные определения, свои однозначные мотивы. В этом истеричном подслушивании, подсматривании и подозрении — глубочайшее недоверие ко всему подлинному и здоровому. Социофания открыта вечному в искаженном садизме и в своей неразделенной любви к люмпен-интеллигентному миру неофициальной культуры.

б) Молчание Иисуса

Т. Г. — Вопрошающий уже знает ответ. Есть вопросы, которые задаются в суете, весь смысл которых в автоматизме, связующем общим шаблоном вопрос-ответ, стимул-реакцию, судью-подсудимого, — подать — Кесаря. Вопрос о власти принадлежит к подобным вопросам. Все в мире относится к «веку сему» и его скоропреходящим истинам. Все мирские противоречия не диалектичны по существу — в них тезис живет за счет антитезиса, а антитезис — за счет тезиса. В них раб и Господин — одинаково рабы, а существующее и не существующее одинаково не существует. Наша, еще совсем молодая и…

В. К. —.. и едва только оформляющаяся в нерасчлененном потоке бытия, культура (которую и культурой-то назвать как-то стеснительно) обнаруживает себя существующей лишь перед лицом социального судилища — до последнего времени было так.

Она находила свое существование только там, где начиналось царство общественного не-бытия, она сама иначе не видела себя как неким антибытием — и была мертва, как тело, не одушевленное еще разумом. Но наступает такой миг, когда требуется утверждение или, по крайней мере, двойное отрицание: небытия нет! — ситуация, прообраз которой дан в диалоге Понтия Пилата и Иисуса, где Христос отсылает заданный из духовного небытия вопрос — обратно, в небытие же. Ситуация, когда мы отчетливо обнаруживаем границу двух сфер: социального небытия и духовного бытия.

Т. Г. — Небытия нет, это значит, что Дух наконец стал бытием, утратив инфантильные замашки и «радость» одинокого риска. Анекдоты и недоверие отошли в прошлое вместе с манией величия и преследования. Фрейдизм, марксизм и павловская теория условного рефлекса не образуют более всеобъемлющей парадигмы, лежащей в основе и объясняющей нас. Мы живем под другим небосводом. Провинциальная «боязнь события» до сих пор фабрикует мифы. Но очень скоро мы перестанем быть «злым» городом, и всякая подозрительность будет парализована нашим: «Ты говоришь». Научившись видеть нечто непреходящее и бесконечное, мы стали «младенцами на зло», хотя и не помудрели еще в Добре.

В. К. — Единственная, кажется, функция культуры, которая до сих пор позволяет подозревать в ней живой процесс, а не просто вереницу музейных залов и книжных стендов, — это возможность подлинных явлений культуры быть совестью, быть образом Истины перед уродливым лицом современности. Участник культурного дела — не «совопросник века сего», с охотой и доверчивостью вступающий в диалог с силами, чуждыми какой бы то ни было человечности, — он может легко утратить свое божественное право ответить: «Ты говоришь». Он рискует попасть в положение разбойника, повествующего Пилату о своих злодеяниях с тайной надеждой на то, что его преступления не будут сочтены настолько тяжкими, чтобы наказание пресекло возможность рецидива. Диалог с «властями предержащими» как одна из целей культурного движения ставит нас — его участников — в позу кающегося разбойника. Желание доказать, что ты действительно царь иудейский по видимости полярно отказу от своих убеждений — «Не я, Господин, не я!» — но по существу обличает в отвечающем преступника, который, устав запираться, спешно саморазоблачается.

Источник: Вестник РХД, № 118, II — 1976.

Часы

«Часы» ^_ ленинградский литературно-философский самиздатский журнал.

Всего вышло 80 номеров. Редактор — издатель Борис Иванов (род. в 1928 г.).

Титул «журнал» закрепился, начиная с № 12 (до этого — «альманах»), после того как в издании появился раздел хроники.

«Часы» выходили с четкой периодичностью -6 номеров в год (точно, как часы, — отсюда и название), объемом 250–300 страниц (похоже на «толстый» журнал) и распространялись по подписке, стоимость которой устанавливалась исходя из стоимости машинописных работ (12–15 рублей за номер).

Концепция журнала сложилась отчасти еще до его выхода, отчасти на опыте издания первых номеров: журнал не должен «заказывать» материал, нонконформизм и профессионализм — единственные критерии отбора. Редакторская политика была очень демократичной: каждый автор имел право, по крайне мере, на одну публикацию. Решено было не стремиться к передаче номеров за рубеж, рассчитывать только на моральные силы и возможности неофициальной культуры (этот принцип был назван «новым почвенничеством»),

В первых номерах использовались материалы, собранные Б. Ивановым для альманаха «Лепта», который задумывался как официальное издание, но вышел только в Самиздате. Здесь были повести Рида Грачева «Адамчик», «Представление» А. Севостьянова, рассказы Андрея Арьева, Нины Катерли, стихи Виктора Кривулина, Бориса Куприянова, Роальда. Мандельштама, аналитические материалы «О живописи М. Рогинского» М. Шейнкера, «Две ориентации. Общество» Б. Иванова и др. Солидную часть площади занимали переводы: «Миф о Сизифе» А. Камю, пьеса Э. Ионеско «Урок», главы из книги «Философская вера» К. Ясперса, статья «О феноменологии языка» М. Мерло-Понти.

1-ый номер был составлен и отпечатан Б. Ивановым при участии Юлии Вознесенской (составитель поэтической подборки) в июне 1976 г. Впоследствии почти все материалы журнала перепечатывались Викторией Аптер. Переплетчиком был Б. Иванов.

В № 4 были опубликованы афоризмы Бориса Останина (род. в 1946 г.), который сталь принимать активное участие в выпуске журнала. Именно Б. Останин установил контакты с Г. Померанцем, О. Седаковой, Е. Шифферсом и др. представителями московской неофициальной культуры. Он же взял на себя раздел переводов. «Я называл себя «мотором» журнала, своего коллегу — душой «Часов», — писал впоследствии Б. Иванов о Б. Останине.

С № 11 с «Часами» стал сотрудничать Юрий Новиков (род. в 1938 г.). Из номера в номер стали публиковаться его статьи об изобразительном искусстве, публицистические реплики, обзоры выставок а в разделе «хроника» — информация о жизни художественного андеграунда Ленинграда.

В 1978 г. сформировалась редколлегия. Формальных обязанностей у ее членов не было. Собирались раз в два месяца, чтобы обсудить вышедший номер и поговорить о новом. Наиболее постоянными участниками этих обсуждений были И. Адамацкий, А. Дра гомощен ко, Ю. Новиков, С. Коровин, в разное время заседания посещали С. Шефф, С. Завьялов, С. Стратановский, Д. Волчек, В. Долинин и др. Все они были первыми читателями, критиками и советчиками журнала.

Разделы прозы, поэзии, литературной критики, переводов остались профилирующими во всех последующих номерах (кроме того существовали разделы изобразительного искусства, религии, философии, драматургии, публикаций, полемики, проблем современного искусства). Журнал опубликовал оригинальные произведения более 300-х авторов. Можно сказать, что на страницах «Часов» появились практически все независимые поэты и прозаики Ленинграда. Здесь были напечатаны повести М. Иосселя «Знаменосцы», «Приближаясь и становясь все меньше и меньше» С. Коровина, «Рюмка свинца» Б. Кудрякова, «Что говорит профессор» Б. Дышленко, «Жизнь в заброшенном лесу» Т. Григорьева, «Поезд» А. Ковалева; рассказы Б. Иванова, Н. Катерли; пьеса Е. Харитонова; стихи О. Бешенковской, Т. Берковского, А. Драгомошенко, Е. Шварц, С. Стратановского,

B. Уфлянда, С. Гандлевского, Б. Кенжеева, В. Алейникова, О. Седаковой, Э. Лимонова, А. Парщикова; статьи и исследования Г. Померанца, Д. Зильбермана, А. Янова; переводы более 100 иностранных авторов — произведения А. Арто, К. Барта, М. Бубера, Э. Гуссерля, Ж.-П. Сартра, А. Кестлера, С. Беккета (переводчики В. Антонов, М. Хазин, М. Иоссель, С. Хренов, В. Кучерявкин, В. Молот, Д. Волчек, Т. Горичева) и многое, многое другое. Каталог произведений, опубликованных в «Часах» за 14 лет существования, насчитывает более 100 страниц.

В качестве приложений к журналу (22 тома) были опубликованы романы А. Драгомощенко «Расположение среди домов и деревьев», «Отражение в зеркале с несколькими снами» М. Берга, собрания стихов Е. Игнатовой, Е. Шварц, В. Кривулина,

C. Стратановского, «Избранное» Л. Аронзона (составитель Е. Шварц), сборник «Памяти Аронзона» (составители Вл. Эрль и А. Степанов), «Статьи о Достоевском» Г. Померанца, биобиблиографический словарь «Художники России за рубежом» Д. Северюхина и О. Лейкинда (в 3-х т.), сборник статей о неофициальном изобразительном искусстве «Галерея», переводы «Тибетской книги мертвых», трилогия С. Беккета «Моллой», «Мэлон умирает» и «Безымянный», книги «Учение дона Хуана» и «Особая реальность» К. Кастанеды и др.

«Часы» ставили своей задачей не только отражать состояние культуры, но и способствовать ее развитию. С этой целью в 1978 г. была учреждена премия имени Андрея Белого, которая вручалась поэтам и прозаикам, критикам и философам. (Премия существует до сих пор — теперь уже вполне официально). Материальное выражение премии -1 рубль и бутылка водки. Однако это не было ни насмешкой, ни иронией (как может показаться сегодня). «Мы учили своих ближних (и учились у них)… не преувеличивать тяготы своей жизни… не лезть в «высшие сферы», на поверку оказывающиеся плодом политической (сейчас — торговой) спекуляции и пропаганды, приучали видеть, что в очень больших числах (тираж, гонорар) преобладают нули, а не единицы и настраивать себя и свой труд на единицы, а не нули. История премии Андрея Белого доказывает, что это возможно» (Б. Останин). Лауреатами премии в разные годы стали: поэты В. Кривулин, Е. Шварц, О. Седакова, Г. Айги, И. Жданов; прозаики Саша Соколов, Е. Харитонов; исследователи Б. Гройс, Е. Шиффере; за особые заслуги в развитии русской литературы награждены К. Кузьминский, Ры Никонова и др. С той же целью — способствовать развитию культуры — проводились конференции культурного движения, а в 1981 г. по инициативе «часовщиков» в Ленинграде был основан «Клуб-81» — по существу первое в стране неформальное и легализованное объединение.

Сразу после выхода первых номеров журнал оказался в поле зрения КГБ. Первые два номера были изъяты во время обыска у московской правозащитницы Т. Ходорович. Позже журнал нередко изымался во время обысков в Ленинграде. Авторы журнала неоднократно получали предупреждение о незаконном характере своей деятельности и вызывались для «бесед» в КГБ.

После отмены цензуры многие произведения, впервые появившиеся в «Часах», вышли в типографском виде.

Наиболее полные комплекты журнала хранятся в библиотеке НИЦ «Мемориал» (Санкт-Петербург), в отделе рукописей РНБ и в собрании Б. Иванова.

МетрОполь

Литературный альманах.

1979, выпущен Самиздатом в Москве, затем вышел на Западе.

Составители: Василий Аксенов, Андрей Битов, Виктор Ерофеев, Фазиль Искандер, Евгений Попов. В Альманахе были опубликованы, кроме того, произведения Юза Алешковского, Джона Апдайка, Аркадия Арканова, Беллы Ахмадулиной, Леонида Баткина, Давида Боровского, Бориса Бахтина, Андрея Вознесенского, Фридриха Горенштейна, Юрия Карабичевского, Петра Кожевникова, Юрия Кублановского, Семена Липкина, Инны Лиснянской, Бориса Мессерера, Евгения Попова, Василия Ракитина, Евгения Рейна, Марка Розовского, Генриха Сапгира, Виктора Тростникова.

Первая публикация на родине:

МетрОполь, литературный альманах. М.: «ПОДКОВА», «ДЕКОНТ», 1999.

Ниже приводится сокращенная статья В. Ерофеева об истории альманаха, написанная уже в наши дни. По нашему мнению, она может служить вполне исчерпывающей справкой о «МетрОполе».

(Вместо справки)

«МетрОполь» был попыткой борьбы с застоем в условиях застоя. Так я думаю, вспоминая о нем сегодня. В этом смысл его и значение. Но не менее важно, что благодаря «МетрОполю» можно понять тонкую роль местоимения мы, освобожденного от замятинских, слишком знакомых нам коннотаций, силу и слабость творческой солидарности. Эту историю я прожил и пережил, как редкостный идеалист, — может быть, потому я ее и пережил.

Составляли «МетрОполь» в однокомнатной квартире на Красноармейской, раньше принадлежавшей уже покойной тогда Евгении Семеновне Гинзбург, автору «Крутого маршрута». Есть символика в выборе места.

Звонил в дверь Владимир Высоцкий, на вопрос «кто там?» отзывался: «Здесь делают фальшивые деньги?» Мы хохотали, понимая, что получим за свое дело по зубам, но что те, наверху, совсем озвереют, и в сравнении с нами, «литературными власовцами», настоящие фальшивомонетчики будут для них социально близкими, почти родными, не предполагали.

Каждый вносил что-то свое. Высоцкий посвятил «МетрОполю» песню, он как-то спел из нее несколько куплетов. Потом все это куда-то исчезло, как и многое другое. Или Фридрих Горенштейн, который живет теперь в Берлине. Как-то зимой он пришел к нам в рейтузах. Аксенов немного удивился и сказал:

— Фридрих, ты, кажется, забыл надеть штаны…

— Вася! — вскричал Фридрих. — Я не забыл. Я просто утеплился.

ватманскую бумагу наклеивались по четыре машинописных страницы. Такой макет разработал Давид Боровский из Театра на Таганке. Это похоже на двенадцать зеленоватых могильных плит. Вот, опять похоронная тема… Борис Мес-серер придумал фронтиспис и марку альманаха — граммофон. Сначала хотели наклеить фотографии авторов. Горенштейн заранее принес две: анфас и профиль. Но потом поняли, что они быстро отклеются, и отказались. Название принадлежит Аксенову. «МетрОполь» — это литературный процесс здесь, в метрополии. В предисловии, тоже написанном в основном Аксеновым (там чувствуется его стиль), сказано, что альманах — шалаш над лучшим в мире метрополитеном.

Мы не хотели складывать гору рукописей и сделали альманах в виде готовой книги. Один экземпляр собирались предложить Госкомиздату, другой — ВААПу. Для издания здесь и за рубежом. То есть мы собирались предложить переиздание того, что мы уже издали. Так и написано в предисловии: «Может быть издан типографским способом только в данном составе. Никакие добавления и купюры не разрешаются». Это требование особенно взбесило наших оппонентов.

Началом кампании против «МетрОполя» стал секретариат Московской организации Союза писателей. Он состоялся 20 января 1979 года. Во-первых, мы не думали, что их там будет так много. А их было человек пятьдесят. Во-вторых, мы получили от них какие-то очень возбужденные повестки с нарочными: вам предлагается явиться… в случае неявки… Дальше шли угрозы. В-третьих, это «заседание парткома» было накануне нашего предполагаемого вернисажа, который их особенно напугал и стал основной темой заклинаний. Они были уверены, что после вернисажа о «МетрОполе» заговорят по «голосам», потом выйдет книга на Западе. «Предупреждаю вас, — заявил председатель собрания Ф. Кузнецов, — если альманах выйдет на Западе, мы от вас никаких покаяний не примем».

Все было заранее срежиссировано. Вставал один деятель за другим, кричали, возмущались, пугали. Кто-то даже всплакнул от ненависти. Грибачев сказал мне в коридоре с блатной доверительностью: «Что бы вы там ни говорили, все равно вам, ребята, хана». Нас было пятеро — составителей. Все было так мерзко, так подло, что нам ничего не оставалось, как вести себя «героически». Искандер сказал, что в своей стране мы живем как под оккупацией. На Попова разозлились за то, что он записывал их же выступления. Аксенов назвал Союз писателей детским садом усиленного режима.

Позже нас обвиняли в том, что мы задумали «МетрОполь» с тем, чтобы опубликовать его на Западе. Это фактически неверно. Мы отослали — через знакомых, которые с огромным риском для себя взялись вывезти альманах за границу, — два экземпляра во Францию и Америку, но не для того, чтобы печатать, а на сохранение, и в этом оказались предусмотрительны. Когда же случился большой скандал и наши планы напечатать «МетрОполь» в стране рухнули, авторы дали согласие на публикацию альманаха на русском языке в американском издательстве «Ардис», которым тогда руководил Карл Проффер, друг многих из нас, напечатавший много хороших русских книг. Это он поспешил объявить по «Голосу Америки», что альманах находится в его руках. После этого отступать было некуда. Некоторое время спустя альманах вышел на английском и французском.

Первоначально было задумано так: мы устраиваем вернисаж «МетрОполя», то есть знакомим с ним публику. Сняли помещение. Праздник должен был состояться в кафе «Ритм» возле Миусской площади. Пригласили человек триста. Дальше началась детективная история.

КГБ отреагировал по-военному: квартал оцепили, кафе закрыли и опечатали по причине обнаружения тараканов, на дверь повесили табличку «Санитарный день», а нас стали таскать на допросы в Союз писателей.

Всячески пытались расколоть. Говорили, что нам не по пути с Аксеновым — у него на Западе миллион! Мерзко шутили по поводу фамилии Липкина: Лип-кин — Влипкин. Искандера старались «отбить», но он не «отбивался»… Начались репрессии, бившие почти по всем «метрОпольцам»: запрещали книги (уже вышедшие не выдавались в библиотеках), спектакли, выгоняли с работы.

Теперь тогдашние начальники СП и организаций позначительнее валяют дурака и даже оправдываются, растерявшись от резкой перемены погоды, но в 1979 году они были настоящими палачами. Один пример: моего отца, занимавшего в то время крупный дипломатический пост в Вене, срочно вызвали в Москву, и секретарь ЦК Зимянин от имени Политбюро, где решили, что «МетрОполь» — начало новой Чехословакии, предложил ему поистине нацистский ультиматум: либо твой сын подпишет отречение от «МетрОполя», либо не поедешь обратно в Вену… Зимянин не пожелал говорить с моим отцом наедине, так как воспринимал его уже как противника. Присутствовал Альберт Беляев, в ту пору «центровой» гонитель культуры, и заведующий Отделом культуры ЦК Шауро, с которым отец был знаком со студенческих лет. Когда Зимянин показал на отца и спросил: «Вы знакомы?» — Шауро протянул руку и представился: «Шауро». Так проходил водораздел. Такой был страх… Зимянин зачитал из альманаха наиболее «острые» куски, обозвал Ахмадулину проституткой и наркоманкой, а насчет меня заметил:

«Передай сыну, не напишет письма — костей не соберет». Я не написал — они выбросили отца с работы… Я никогда не жалел об участии в «МетрОполе», это хорошая школа жизни, но палачей альманаха за такую школу не благодарю.

Они заявляли о «пошлости» песен Высоцкого накануне его смерти, расправились с Аксеновым, лишив его в конце концов советского гражданства, много лет не печатали исключенного из СП Попова, травили Липкина и Лиснянскую, вышедших из Союза в знак протеста против исключений.

Кампанию травли «МетрОполя» со всей решительностью, отражавшейся на неустанно потеющем лице, возглавил Феликс Кузнецов. Когда он выдыхался, то распахивал двери кабинета, и в него врывались, чтобы продолжить с нами борьбу, бледнолицый Лазарь Карелин и румяный, в комиссарской кожанке Олег Попцов. В статье «Конфуз с «МетрОполем» («Московский литератор», 9 февраля 1979 г.) Кузнецов писал: «Эстетизация уголовщины, вульгарной «блатной» лексики, этот снобизм наизнанку, да по сути дела и все содержание альманаха «МетрОполь», в принципе противоречат корневой гуманистической традиции русской советской литературы… Не надо варить пропагандистский суп из замызганного топора и представлять заурядную политическую провокацию заботой о расширении творческих возможностей советской литературы».

Разгром «МетрОполя», с одной стороны, — пик, кульминация застоя; с другой — все уже было на излете, при последнем издыхании. Отсюда особенная злоба и ярость «осенних мух». Ходили, конечно, слухи, что нас исключат, но мы легкомысленно не верили. Отстрелявшись, уехали втроем в Крым: Аксенов, Попов и я. На выставке голографии в каком-то южном городке в книге отзывов написали: «Мы, редакторы альманаха «МетрОполь», приветствуем зарождение нового искусства голографии…» Где-то, мне потом говорили, сохранилась эта запись. В Коктебеле встретили Искандера, пошли выпить кальвадосу. Когда уже пропустили пару рюмок, Фазиль спохватился: «А я анонимку получил! «Радуйся, сволочь! Двух ваших сукиных сынов исключили наконец из Союза писателей».

Анонимщик оказался прав. Нас исключили в наше отсутствие. Это была, по сути дела, литературная смерть. Кого исключали, того уже никогда не печатали. Мы с Поповым в один миг оказались диссидентами. Замечательная бандитская логика — ударить по молодым, чтобы запугать и разобщить всех. Наши товарищи — Аксенов, Битов, Искандер, Лиснянская, Липкин — написали письмо протеста: если нас не восстановят, они все выйдут из Союза. Такое же письмо послала и Ахмадулина. Об этом не замедлил сообщить «Голос Америки». Страсти накалились.

12 августа 1979 года «Нью-Йорк тайме» опубликовала телеграмму американских писателей в Союз писателей СССР. К. Воннегут, У. Стайрон, Дж. Апдайк (по приглашению Аксенова участвовавший в альманахе), А. Миллер, Э. Олби выступили в нашу защиту. Они требовали восстановить нас в Союзе писателей, в противном случае отказывались печататься в СССР. В СП, кажется, сильно струсили. Во всяком случае, после этой телеграммы мною с Поповым занялся Юрий Верченко, который «поработал» не с одним диссидентом. Добродушный и одиозный, Верченко был похож на крупного чикагского гангстера. Раз зашел к нему в кабинет Георгий Марков — поглядеть на нас. Верченко подтянулся и принялся кричать: «Вот я и говорю, что ваш «Мет-рОполь» — это куча говна!» Марков походил, понюхал воздух и ушел, не сказав ни здрасте, ни до свидания.

Вообще меня тогда поразила атмосфера в СП — атмосфера всеобщего низкопоклонства и холуйства. С нами вели себя довольно вежливо — мы были враги, а с подчиненными, и с Кузнецовым и с другими, разговаривали крайне пренебрежительно. И те не только не обижались, но почитали это за ласку. Однажды, когда мы были у Верченко, входит Лазарь Карелин. Слово за слово, мы с ним сцепились. Верченко наслаждался этой сценой, а потом сказал: «Ну ладно, Карелин, ты здесь Лазаря не пой…» — и тут же стал обещать восстановить нас в Союзе («Вот погодите, примем вас обратно, первыми людьми станете — знаете все начальство»), но потребовал от нас различных уступок и компромиссов. Он очень боялся сумки Попова, полагая, что в ней спрятан магнитофон.

На телеграмму американцев ответила «Литературная газета», статьей Кузнецова с приблатненным названием «О чем шум?». Он уверял «дорогих коллег», что Союз писателей «ничуть не меньше кого-либо другого» беспокоится за творческую судьбу своих писателей и верит, что «глубокие и органические связи, которые связывают подлинных писателей с родной литературой и родной землей, неразрывны». «Эти надежды, — продолжал Кузнецов, — распространяются и на начинающих литераторов В. Ерофеева и Е. Попова… Прием в Союз писателей — это уже настолько внутреннее дело нашего творческого союза, что мы просим дать ему возможность самому определить степень зрелости и творческого потенциала каждого писателя».

Итак, 6 сентября нас с Поповым вновь пригласил к себе Кузнецов. Он сказал, что состоялся секретариат Московской писательской организации, где решили нас восстановить. Попов — сразу: «Дайте справку!» — «Нет, справки не дадим». — «Мы члены СП?» — «Нет». — «Так кто же мы?» — «Вы члены Московской писательской организации…» Мы оказались в уникальном положении принятых-непринятых. Пишите заявление, сказал Кузнецов, и вас полностью восстановят на секретариате РСФСР. Имелось в виду, чтобы мы написали о «шумихе на Западе». Мы отказывались. В игру вступил Сергей Михалков, секретарь российского Союза. В тиши огромного кабинета на Комсомольском проспекте он сообщил, что от нас требуется минимум политической лояльности. Политическое заявление нужно для товарищей из провинции, которые не в курсе. Мы не поддавались. Написали просто заявление о восстановлении.

В декабре последовал вызов на секретариат РСФСР. Мы решили не идти: пусть восстанавливают заочно. Но накануне Верченко заверил, что все с кем надо согласовано и нам нужно явиться для проформы. В тот же день мы встречались с Аксеновым. Это важно, потому как есть версия, будто он сделал «МетрОполь» только для того, чтобы уехать на Запад. Василий сказал: «Если вас восстановят, будем жить нормально». Он даже собрался пойти через день на какое-то собрание Ревизионной комиссии, членом которой был.

На следующее утро состоялся наш полный разгром. Мы понимали, что предстоит борьба. Думали, что нас будут унижать, принуждать к раскаянию, чтобы потом в «Литературной газете» напечатать наши «признания», что нас вымажут дерьмом, но в конце концов примут, а, значит, Союз изменит своей советской сущности. Мы рассматривали восстановление как победу.

Нас заставили долго ждать, а потом стали пускать по одному. Первым пошел Попов: считалось, что он из народа, сибиряк и потому в известном смысле сможет смягчить ситуацию. Трудно сказать, был ли заранее запланирован результат. Возможно, они получили сначала одно указание свыше, а после другое. Дело было буквально накануне оккупации Афганистана, и верхам уже не требовались либеральные игры в «разрядку». Во всяком случае, кто-то побывал в «высших сферах». Может быть, Кузнецов, ибо именно он начал собрание зажигательной речью против «МетрОполя».

Присутствовал весь секретариат, от мала до велика. Они сидели за длинным столом и возмущенно шевелили руками: казалось, копошится множество змей. За председательским столом сидели Сергей Михалков и Юрий Бондарев. Бондарев не произнес ни слова, но свое негодование выражал мимикой — то за лоб схватится, то руки возденет. Главным спикером был Шундик. Валентин Распутин с половины ушел на другое заседание. Михалков изображал бесстрастие. Когда начинали орать: «Да хватит их слушать!», — он возражал: «Нет, товарищи, мы должны во всем разобраться…» То, что нас вызывали порознь, никакого значения не имело. Мы потом смеялись: отвечали абсолютно одинаково.

Вопросы были обычные, гнусные: как додумались до такого мерзостного дела? понимаете, какой ущерб нанесли стране? как относитесь к тому, что ваше имя используется на Западе реакционными кругами? кто вас на это подвигнул? Они хотели свалить все на Аксенова. Попов сказал, что ему тридцать три года, он может сам отвечать за свои поступки и никто его не «двигал», он не шкаф, чтобы его двигать.

Мы договорились, что как только Женя выйдет, то подаст мне знак: хорошо, так себе или плохо… Попов вышел и только рукой махнул: совсем плохо… Меня сразу спросили: считаете ли вы, что участвовали в антисоветской акции? Я понял — шьется дело: участие в антисоветской акции — это 70-я статья, а не прием в Союз писателей. Кузнецов сказал: «Как же вы, пишущий про всяких Сартров, не понимали, что вас используют как пешку в большой политической игре!» Совсем по-другому вели себя Расул Гамзатов, Му-стай Карим, Давид Кугультинов. В какой-то момент Гамзатов встал и сказал Попову: «Хорошо отвечаешь! Принять их, и все!» Когда Попов вышел, за ним последовал Карим и сказал: «Вы все правильно говорили, но кому вы это говорили!»

После секретариата кое-кто из участников погрома подходил к нам, пожимал руки. Потом мы узнали, что голосовали единогласно. Был очень долгий перерыв, они совещались, мы болтались по коридорам. Затем нас опять вызвали, и Шундик зачитал решение (в редакции Д. Гранина): мы исключаемся из Союза писателей на неопределенное время. Когда все уже расходились, Михалков нам шепнул: «Ребята, я сделал все, что мог, но против меня было сорок человек…» Может быть, в тот раз он действительно не был главным погромщиком?

Все это было за два дня до столетнего юбилея Сталина. Когда к нам подошел корреспондент «Нью-Йорк тайме» Крег Уитни, мы сказали ему, что таким вот образом Союз отметил день рождения Вождя. Липкин и Лиснянс-кая вышли из Союза писателей. Им пришлось хуже всех: они лишились почти всех средств к существованию. Мы всегда относились к ним как к героическим личностям. Аксенов тоже вышел из Союза, но его «игра на отъезд» ослабила наше единство. Вскоре он получил приглашение от американского университета, уехал и лишился гражданства. Надо добавить, что мы с Поповым написали письмо друзьям с призывом не выходить из Союза, не обнажать левого фланга литературы. Битов, Искандер и Ахмадулина нас осмотрительно послушались.

«МетрОполь» оказался рентгеном, просветившим все общество. Мы увидели власть воочию: она уже не перла вперед на своем идеологическом бульдозере, как прежде, она едва ползла — маразматическая, деградирующая, разваливающаяся, — но при этом готовая губить все живое, лишь бы ей не мешали догнивать.

И в то же время эпопея «МетрОлоля» показала, что той власти можно было сопротивляться и следовало сопротивляться. Более того, стало понятно, как сопротивляться ей.

Для нас год «МетрОполя» — страшный и веселый год: дружно, стараясь не терять чувства юмора, мы (как неоднозначно я оценил в тот год смысл этого местоимения!) шли против течения, против низвергавшегося на нас потока помоев. Нам кричали, что мы пособники спецслужб, что нас надо поставить не то к стенке, не то лицом к народу. Нас не сломили, нам просто попортили биографии. И сейчас я думаю и говорю не о мести — о памяти: в социальной беспамятности залог катастрофических повторов.

Те «былинные» времена прошли. Возникло новое испытание: что делать, когда все можно делать?

От намордника — к свободе выбора — к выбору свободы.

Виктор Ерофеев

Источник: МетрОполь, литературный альманах. М.: «ПОДКОВА», «ДЕКОНТ», 1999.

Венедикт Ерофеев (Справку см. тп. 2, стр. 681) МОЯ МАЛЕНЬКАЯ ЛЕНИНИАНА

Для начала — два вполне пристойных дамских эпиграфа: Надежда Крупская — Марии Ильиничне Ульяновой: «Все же мне жалко, что я не мужчина, я бы в десять раз больше шлялась» (1899).

Инесса Арманд (1907): «Меня хотели послать еще на 100 верст к северу, в деревню Койду. Но во-первых, там совсем нет политиков, а во-вторых, там, говорят, вся деревня заражена сифилисом, а мне это не очень улыбается».

Впрочем, можно следом пустить еще два дамских эпиграфа, но только уже не вполне пристойных:

Галина Серебрякова о ночах Карла Маркса и Женни фон Вестфалей: «Окружив его заботой, Женни терпеливо писала под диктовку Карла. А Карл с сыновней доверчивостью отдавал ей свои мысли. Это были счастл ивые минуты полного единения. Случалось, до рассвета они работали вместе. Но только люди, жившие за стеной, жаловались на то, что у них ночами «не прекращаются разговоры и скрип ломких перьев» (в серии ЖЗЛ).

Инесса Арманд — Кларе Цеткин. «Сегодня я сама выстирала свои жабо и кружевные воротнички. Вы будете бранить меня, за мое легкомыслие, но прачки так портят, а у меня, красивые кружева, которые я. не хотела бы видеть изорванными. Я все это выстирала сегодня утром, а теперь мне надо их гладить. Ах, счастливый друг, я уверена, что Вы никогда не занимаетесь хозяйством, и даже подозреваю, что Вы не умеете гладить. А скажите откровенно, Клара, умеете Вы гладить? Будьте чистосердечны, и в вашем следующем письме признайтесь, что Вы совсем не умеете гладить!» (январь 1915).

Ну а теперь к делу. То есть к выбранным местам из частной и деловой переписки Ильича с того времени, как он научился писать, и до того (1922) времени, как он писать разучился.

В1895 году он еще гуляет по Тиргартену, купается в Шпрее. Посетив Францию, сообщает: «Париж — город громадный, изрядно раскинутый».

Но уже в 96-ом году Ильич помещен на всякий случай в дом предварительного заключения в Санкт-Петербурге:

«Литературные занятия заключенным разрешаются. Я нарочно справлялся об этом у прокурора. Он же подтвердил мне, что ограничений в числе пропускаемых книг нет».

Оттуда же он пишет сестрице:

«Получил вчера припасы от тебя, (…) много снеди (…) чаем, например, я мог бы с успехом открыть торговлю, но думаю, что не разрешили бы, потому что при конкуренции с местной лавочкой победа осталась бы несомненно за мной.

Все необходимое у меня здесь имеется, и даже сверх необходимого. Свою минеральную воду я получаю и здесь: мне приносят ее из аптеки в тот же день, как закажу».

Одна только просьба: «Хорошо бы получить стоящую у меня в ящике платяного шкафа овальную коробку с клистирной трубкой» (1896).

А дальше, разумеется, Шушенское.

«В Сибири вообще в деревне, очень и очень трудно найти прислугу, а летом просто невозможно» (1897).

«Я еще в Красноярске, стал, сочинять стихи:

В Шуше, у подножия. Саяна…

но дальше первого стиха ничего, к сожалению, не. сочинил».

Младший братец его, Дмитрий Ульянов, тоже угодил в тюрьму, и вот какие советы из Шушенского дает ему старший брат:

«А Митя? Во-первых, соблюдает ли он диету в тюрьме? Поди, нет. А там, по-моему, это необходимо. А во-вторых, занимается ли он гимнастикой? Тоже, вероятно, нет. Тоже необходимо. Я по крайней мере по своему опыту знаю и скажу, что с большим удовольствием и пользой занимался, на сон грядущий гимнастикой. Разомнешься, бывало, так, что согреешься даже. Могу порекомендовать ему и довольно удобный гимнастический прием (хотя, и смехотворный) — 50 земных поклонов» (1898).

И, сверх того, ожидание невесты Надежды Константиновны и будущей тещи Елизаветы Васильевны. Наконец приезжают. Вот как он сообщает об этом приезде своей матушке:

«Я нашел, что Надежда Конс-на выглядит неудовлетворительно. Про меня же Елизавета Васильевна сказала: «Эк Вас разнесло!» — отзыв, как видишь, такой, что лучше и не надо» (1898).

«Мы с Надей начали купаться».

А когда закончились купальные сезоны — «катаюсь на коньках с превеликим усердием и пристрастил, к этому Надю» (1898).

Европа после Шушенского, само собой, дерьмо собачье. «Глупый народ — чехи и немчура» (Мюнхен, 1900). «Мы уже несколько дней торчим в этой проклятой Женеве. Гнусная, дыра, но ничего не поделаешь» (1908). «Париж — дыра скверная» (1910).

Блистательные сентенции вроде: «Я вовсе не. нахожу ничего смешного в заигрывании с религией, но нахожу много мерзкого» (1909).

«Мы все ездим с Надей на велосипедах кататься» (1909). «Ехал я из Жювизи, и автомобиль раздавил мой велосипед (я успел соскочить). Публика помогла мне записать номер, дала свидетелей. Я узнал владельца автомобиля (виконт, черт его дери) и теперь сужусь с ним через адвоката. (…) Надеюсь выиграть». (Париж, 1910).

«Погода стоит такая хорошая, что я надеюсь снова взяться за велосипед, благо процесс я выиграл и скоро должен получить деньги с хозяина автомобиля» (Париж, 1910). «Я не верю, что будет война» (Краков, 1912). «А насчет женского органа пусть напишепг Надежда Константиновна» (Краков, 1914).

И драгоценные добавления в письмах Надежды Константиновны:

«Новый год мы встречали вдвоем с Володей, сидючи над тарелками с простоквашей» (январь 1914).

«Собираемся взять прислугу, чтобы не было большой возни с хозяйством и можно было бы уходить на далекие прогулки» (Краков, 1914).

«Сегодня Володя ездил на велосипеде довольно далеко, только шина у него лопнула» (Краков, лето 1914).

О своем друге Максиме Горьком Ильич помнит неизменно: «Горький изнервничался и раскис» (1910). «Горький всегда был архибесхарактерным человеком». Или: «Бедняга Горький! Как жаль, что он осрамился!» И несколько позднее: «И это Горький! О, теленок!»

Однако началась война. Бегство из Кракова. И, «сидючи» в нейтральной Швейцарии, тов. Шляпникову: «Лозунг мира — это обывательский, поповский лозунг» (17 октября 1914 года).

А милой Инессе Арманд: «..Даже мимолетная связь и страсть поэтичнее, чем поцелуи без любви пошлых и пошленьких супругов». Так Вы пишете. И так собираетесь писать в брошюре.

Логично ли противопоставление? Поцелуи без любви у пошлых супругов грязны. Согласен. Им надо противопоставить…что?… Казалось бы, поцелуи с любовью? А Вы противопоставляете «мимолетную» (почему мимолетную) «страсть» (почему не любовь?). Выходит, по логике, будто поцелуи без любви (мимолетные) противопоставляются поцелуям без любви супружеским».

Странно. Не лучше ли противопоставить мещански-интеллигентски-кре-стъянский брак без любви пролетарскому браку с любовью» (24 января 1915).

И ей же: «Требование «свободы любви» советую вовсе выкинуть. Это выходит действительно не пролетарское, а буржуазное требование. Дело не в том, что Вы хотите субъективно понимать под этим. Дело в объективной логике классовых отношений в делах любви» (17 января 1915).

И опять ей: «Если уж непременно хотите, то мимолетная связь — страсть может быть и грязная, может быть и чистая» (24 января 1915). «У нас опять дожди. Надеюсь, небесная канцелярия выльет всю лишнюю воду к Вашему приезду, и тогда будет хорошая погода» (4 июня 1915). «Крепко, крепко жму руку, мой дорогой друг».

И необходимость постоянно печатать свои очередные брошюры с очередными тезисами. Спустя два с лишним года, уже будучи вождем болыпевистко-го правительства, он будет давать такие распоряжения: «Реквизировать 30000 ведер вина и спирта в винных складах. Есть ли бумажка от Военно-Революционного Комитета, чтобы, спирт и вино не выливалось, а ТОТЧАС же были проданы в Скандинавию? Написать ее тотчас» (9 ноября 1917). А пока он не вождь, тов. Карпинскому:

«Дорогой товарищ! Мы ужасно обеспокоены отсутствием от Вас вестей и корректур (моей брошюры). Неужели наборщик опять запил?» (20 февраля 1915).

Тов Зиновьеву: «Не помните ли фамилию Кобы? Привет, Ульянов». (3 августа 1915).

Тов. Карпинскому: «Большая просьба: узнайте фамилию Кобы» (9 ноября 1915).

Все. Февральский переворот в России. Ленин: «Нервы взвинчены сугубо, нужно скакать, скакать». «Мы боимся, что выехать из проклятой Швейцарии не скоро удастся». «Нужен отдельный вагон для революционеров». «Я могу одеть парик». «Хорошо бы попробовать у немцев пропуска — вагон до Копенгагена». «Почему бы и нет? Я не могу этого сделать. А Трояновский и Рубакин и К' — могут. О, если бы я мог научить эту сволочь!» (март 1917).

Инессе Арманд: «Вы скажете, может быть, что немцы не дадут нам вагона. Давайте пари держать, что дадут». «Нет ли в Женеве дураков для этой цели?» (19 марта 1917).

«Германское правительство лояльно охраняло экстерриториальность нашего вагона. Привет, Ульянов!» (14 апреля 1917).

В письмах послезалповских, послеавроровских — нет ничего триумфального. Напротив того: «Республика в опасности. Необходимы срочные меры. Например, такие:

«Нужно запретить Антонову называть себя Антоновым-Овсеенко. Он должен называться просто тов. Овсеенко» (14 марта 1918).

«Аресты, которые должны быть произведены по указанию тов. Петерса, имеют исключительно большую важность и должны, быть произведены с большой энергией».

Тов. Зиновьеву в Петроград:

«Тов. Зиновьев! Только сегодня мы. узнали в ЦК, что в Питере рабочие хотят ответить на убийство Володарского массовым террором и что Вы их удержали.

Протестую решительно! Мы компрометируем себя: грозим даже в резолюциях Совдепа массовым террором, а когда до дела, тормозим революционную инициативу масс, вполне правильную.

Это не-воз-мож-но! Надо поощрить энергию и массовидность террора!» (26 ноября 1918).

Тов. Сталину в Царицын: «Будьте беспощадны против левых эсеров и извещайте чаще». «Повсюду надо подавить беспощадно этих жалких и истеричных авантюристов» (7 июля 1918).

Тов. Сокольникову:

«Я боюсь, что Вы ошибаетесь, не применив строгости. Но если Вы абсолютно уверены, что нет сил для свирепой и беспощадной расправы, то телеграфируйте» (24 сентября 1918).

В Пензенский губисполком: «Необходимо произвести беспощадный массовый террор против кулаков, попов и белогвардейцев. Сомнительных запереть в концентрационный лагерь вне города. Телеграфируйте об исполнении». (9 августа 1918).

Тов. Федорову, председателю Нижегородского губисполкома: «В Нижнем явно готовится белогвардейское восстание. Надо напрячь все силы, навести тотчас массовый террор, расстрелять и вывезти сотни проституток, спаивающих солдат, бывших офицеров и т. п. Ни минуты промедления» (9 августа 1918).

Не совсем понятно, кого же убивать. Проституток, спаивающих солдат и бывших офицеров? Или проституток, спаивающих солдат, а уже от… будьте образцово — беспощадны.

Тов Шляпникову, в Астрахань:

«Налягте изо всех сил, чтобы поймать и расстрелять астраханских взяточников и спекулянтов. С этой сволочью надо расправиться так, чтобы на все годы запомнили» (12 декабря 1918).

Телеграмма в Саратов, тов. Пайкесу:

«Расстреливать, никого не спрашивая и не допуская идиотской волокиты» (22 августа 1918).

Тов. Сталину в Петроград:

«Вся обстановка белогвардейского наступления на Петроград заставляет предположить наличность в нашем тылу, а может быть и на самом фронте, организованного предательства. Только этим можно объяснить нападение [Юденича] со сравнительно незначительными силами, стремительное продвижение вперед.

Просьба обратить усиленное внимание на это обстоятельство, принять экстренные меры для раскрытия заговоров» (27 мая 1919).

«Предупреждаю, за это председателей губисполкомов буду арестовывать и добиваться расстрела их» (20 мая 1919).

Тов. Зиновьеву: «Вы. меня зарезали!» (7 августа 1919).

В отдел топлива Московского Совдепа:

«Дорогие товарищи. Можно и должно мобилизовать московское население поголовно и на руках вытащить из леса достаточное количество дров (по кубу, скажем, на взрослого мужчину).

Если не будут приняты героические, меры, я лично буду проводить в Совете Обороны и в ЦК не только аресты всех ответственных лиц, но и расстрелы. Нетерпимы, бездеятельность и халатность.

С коммунистическим приветом, Ленин» (18 июня 1920).

В Президиум Московского Совета рабочих и красноармейских депутатов: «Дорогие товарищи! Вынужден по совести сказать, что ваше постановление так политически безграмотно и так глупо, что вызывает тошноту. Так поступают только капризные барышни и глупенькие русские интеллигенты.

Простите за откровенное выражение своего мнения и примите коммунистический привет от надеющегося, что вас проучат тюрьмой за бездействие» (12 октября 1918).

Глебу Кржижановскому:

«Мобилизовать всех без изъятия инженеров, электротехников, всех кончивших физико-матем. факультеты, и пр. Обязанность: в неделю не менее 2-х лекций. Обучить не менее 10-и (50-и) человек электричеству. Исполнить — премия. А не исполнить — тюрьма», (декабрь 1920).

Тов Чичерину:

«Пусть Сталин поговорит начистоту с турецкой делегацией».

Получает донос на врачей, комиссующих раненых красных солдат, когда те еще «вполне способны воевать»:

«…организовать тайный надзор и слежку за поведением этих врачей, чтобы изобличить их, собрав свидетелей и документы, а потом предать суду» (20 ноября 1918).

В ответ на жалобу М.Ф. Андреевой относительно арестов интеллигенции: «Нельзя не арестовывать, для. предупреждения заговоров, всей этой около-кадетской публики. Преступно не арестовывать ее. Лучше, чтобы, десятки и сотни интеллигентов посидели деньки и недельки. Ей-ей, лучше» (18 сентября 1919).

Максиму Горькому о том же: «Короленко ведь почти меньшевик. Жалкий мещанин, плененный буржуазными предрассудками. Нет, таким «талантам» не грех посидеть недельки в тюрьме». «Интеллектуальные силы. рабочих и крестьян растут и крепнут в борьбе за свержение буржуазии и ее пособников, интеллигентиков, лакеев капитала, мнящих себя, мозгом нации. На деле это не мозг, а говно» (15 сентября 1919).

Тов. Крестьянскому:

«Брошюра напечатана на слишком роскошной бумаге. По-моему надо отдать за эту трату роскошной бумаги и типографских средств под суд, прогнать со службы и арестовать кого следует» (2 сентября 1920).

«Неумный человек или саботажник редактировал ее?»

Тов. Сталину в Харьков:

«Пригрозите расстрелом этому неряхе, который, заведуя связью, не умеет и добиться полной исправности телефонной связи со мной» (16 февраля

1920).

Тов. Каменеву:

«По-моему, нужен секретный циркуляр против клеветников, бросающих клеветнические обвинения под видом «критики» (5 марта 1921).

Смольный, Зиновьеву:

«Знаменитый физиолог Павлов просится за границу. Отпустить за границу Павлова вряд ли рационально, так как и раньше он высказывался в том смысле, что, будучи правдивым человеком, не сможет, в случае возникновения соответственных разговоров, не высказаться против советской власти и коммунизма в России.

Ввиду этого желательно было бы, в виде исключения, предоставить ему сверхнормативный паек» (25 июня 1920).

Каменеву и Сталину:

«Опасность, что с сибирскими крестьянями мы не сумеем поладить, чрезвычайно велика и грозна, а тов. Чупкаев несомненно слаб, при всех его хороших качествах, — он совершенно незнаком с военным делом» (9 марта 1921)

Шмидту, Троцкому, Цурюпе, Шляпникову, Рыкову, Томскому:

«Прошу Вас собрать совещание наркомов — об оздоровлении фабрик и заводов путем сокращения- количества едоков» (2 апреля 1921).

В Совет Труда и Обороны:

«Перетряхнуть Московский гарнизон, уменьшив количество и повысив качество».

Тов. Брюханову:

«Сейчас же начать кампанию беспощадных арестов за нерадение (…). НКпрод должен установить по губерниям и уездам ответственных лиц, чтобы знать, кого сажать» (25 мая 1921).

Тов. Пеображенскому:

«Что он реакционер, охотно допускаю. Но их надо иначе изобличать. Изоб-личина точном факте, поступке, заявлении. Тогда посадим. Надо выработать приемы ловли спецов и наказания их» (19 апреля 1921). Очень мило.

В. Молотову:

«Прелагаю уволить Абрамовича тотчас. Федоровскому предоставить объяснения, как он мог принять на службу Абрамовича. Федоровского за это наказать примерно» (10 июня 1921).

И шуточки:

«Тов. Цурюпа! Не захватите ли в Германию Елену Федоровну Размиро-вич? Крыленко очень обеспокоен ее болезнью. Здесь вылечиться трудно, а немцы. выправят. По-моему, надо бы ее арестовать и по этапу выслать в германский санаторий. Привет! Ленин» (7 апреля 1921).

И без шуток:

«Если после выхода советской книги ее нет в библиотеке, надо, чтобы Вы (и мы) с абсолютной точноспгъю знали, кого посадить» (Тов. Литкенсу, 17 мая 1921).

Тов. Горбунову:

«Ведь есть ряд постановлений СТО об ударности Гидроторфа. Явно они забыты. Это безобразие! Надо найти виновных и отдать их под суд» (10 февраля 1922).

Тов. Каменеву:

«Почему это задержалось? [имеется в виду печатание ленинских «Тезисов о внешней торговле»] Ведь я. давал срока 2–3 дня! Христа ради, посадите Вы за волокиту в тюрьму кого-нибудь!.. Ваш Ленин» (11 февраля. 1922).

«Наши дома загажены подло. /…/ Надо в 10 раз точнее и полнее указать ответственных лиц и сажать в тюрьму беспощадно» (8 августа 1921).

«От Центропечати требуйте быстрой рассылки «Наказа СТО», иначе я. их посажу».

«Позвоните Беленькому и скажите, что я зол».

А Брюханову и Потяеву:

«Если еще раз поссоритесь, обоих прогоним и посадим» (август 1921).

«Медленно оформляли заказ на водные турбины! В коих у нас страшный недостаток! Это верх безобразия и бесстыдства! Обязятельно найдите виновных, чтобы мы этих мерзавцев могли сгноить в тюрьме» (13 сентября

1921).

«Если у Вас в Баку еще есть следы. (хотя бы даже малые) вредных взглядов и предрассудков (среди рабочих и интеллигентов). пишите мне тотчас. Беретесь ли Вы сами разбить эти предрассудки и добиться, лояльности или нужна помощь?» (2 апреля 1921).

«Либо дурак, либо саботажник злостный мог пропустить эту книгу. Прошу расследовать и назвать мне всех ответственных за редактирование и выпуск этой книги лиц» (7 августа 1921).

О Прокоповиче и Кусковой:

«Газетам дадим директиву завтра же начать на сотню ладов и изо всех сил их высмеивать и травить не реже одного раза в неделю в течение 2-х месяцев».

Наркому почт и телеграфа:

«Обращаю Ваше серьезное внимание на безобразие с моим телефоном из деревни Горки.

Посылаемые вами лица мудрят, ставят ни к чему какие-то особенные приборы. Либо они совсем дураки, либо очень умные саботажники».

Бедняга профессор Тихвинский, управляющий петроградскими лабораториями Главного нефтяного комитета. Одной фразы Ильича было достаточно: «Тихвинский не случайно арестован: химия и контрреволюция не исключают друг друга» (сентябрь 1921). Расстрелян в 1921 году.

В Главное управление угольной промышленности:

«Имеются некоторые сомнения в целесообразности применения врубовых машин. Тот производственный эффект, который ожидает от применения врубовых машин тов. Пятаков, явно преувеличен. Киркой лучше и дешевле» (август 1921).

В комиссию Киселева:

«Я решительно против всякой траты картофеля на спирт. Спирт можно и должно делать из торфа. Надо это производство спирта из торфа развить» (11 сентября 1921 года).

Это напоминает нам деловую записку от 26 августа 1919:

«Сообщите в Научно-пищевой институт, что через три месяца они должны предоставить точные и полные данные о практических успехах выработки сахара из опилок».

Ну, это ладно. Воображаю, как вытягивалась морда у наркома просвещения Анатолия Луначарского, когда он получал от вождя такие депеши:

«Все театры советую положить в гроб» (26 августа 1921).

Или телеграммы: «Какие вопросы Вы признаете важнейшими, а какие — ударными! Прошу краткого ответа» (8 апреля 1921).

Для Политбюро ЦК РКП(б): «Узнал от Каменева, что СНК единогласно принял совершенно неприличное предложение Луначарского о сохранении Большой Оперы и Балета» (12 января 1922).

Раздражение еще вызывают поэт Маяковский и Народный комиссариат юстиции.

Тов. Богданову:

«Мы еще не умеем гласно судить за поганую волокиту, за это весь Нарко-мюст сугубо надо вешать на вонючих веревках. И я еще не потерял надежды, что всех нас когда-нибудь за это поделом повесят» (23 декабря 1921).

Тов. Сокольникову:

«Не спит ли у нас НКЮст? Тут нужен ряд образцовых процессов с применением жесточайших кар. НКЮст, кажись, не понимает, что новая экономическая политика требует новых способов, новой жестокости кар. С коммунистическим приветом. Ленин» (11 февраля 1922).

Начинается изгнание профессуры.

Каменеву и Сталину:

«Уволить из МВТУ 20–40 профессоров. Они нас дурачат». (21 февраля

1922).

Ф.Э. Дзержинскому:

«К вопросу о высылке за границу писателей и профессоров. Надо это подготовить тщательнее. Обязать членов Политбюро уделять 2–3 часа в неделю на просмотр ряда изданий и книг. Собрать систематические сведения, о политическом стаже, работе и литературной деятельности профессоров и писателей. Поручите все это толковому, образованному и аккуратному человеку в ГПУ.

Не все сотрудники «Новой России» — кандидаты на высылку за границу. Другое дело питерский журнал «Экономист». Это, по-моему, явный центр белогвардейцев. В № 3 напечатан на обложке список сотрудников. Все это явные контрреволюционеры, пособники Антанты, организация ее шпионов, слуг, растлителей учащейся молодежи. Надо поставить дело так, чтобы этих вредителей изловить и излавливать постоянно и систематически высылать за границу.

Прошу показать это секретно, не разглашая, членам Политбюро с возвратом. Вам и мне.» (19 мая 1922).

А тов. Кржижановский, которому было поручено 10–50 человек обучить электричеству, надорвался и тоже захотел в Европу.

Тов. Сталину:

«Прошу немедленно поручить НКИнделу запросить визу для въезда в Германию Глеба Максимилиановича Кржижановского и его жены Зинаиды Павловны Кржижановской.

Речь идет о лечении грыжи.

С коммунистическим приветом. Ленин» (25 апреля 1922).

А тов. Иоффе обязан лечить в Европе свой невротический недуг, который заключается вот в чем.

Тов. Иоффе: «Во-первых, Вы ошибаетесь, повторяя, (неоднократно), что

ЦК — это я. Такое можно писать только в состоянии большого нервного раздражения и переутомления.

Зачем же так нервничать, что писать совершенно невозможную, совершенно невозвожную фразу, будто ЦК — это я? Это переутомление. Отдохните серьезно. Обдумайте, не лучше ли за границей. Надо вылечиться вполне». (17 марта 1921).

И тут же следом — Г.М. Кржижановскому:

«Я должен тыкать носом в мою книгу, ибо иного плана серьезного нет и быть не может». (5 апреля 1921).

А тов. Чичерин вовсе и не просил о лечении, но получилось так: тов. Чичерин представлял нашу державу на Генуэзской конференции с только недавно опубликованным напутствием Ленина:

«Ноту по поводу отсрочки Генуэзской конференции следует составить в самом наглом и издевательском тоне, так, чтобы в Генуе почувствовали пощечину. Действительное впечатление можно произвести только сверхнагло-стъю. (…) Нельзя упускать случая» (25 февраля 1922).

В. Молотову:

«Сейчас получил 2 письма от Чичерина. Он ставит вопрос о том, нельзя ли на Генуэзской конференции за приличную компенсацию (продовольственная. помощь и пр.) согласиться на маленькие изменения нашей Конституции, именно представительство других партий в Советах. Сделать это в угоду американцам.

Это предложение Чичерина показывает, по-моему, что его надо лечить, немедленно отправить в санаторий» (23 января 1922).

И через день тому же Молотову:

«Это и следующее письмо Чичерина явно доказывают, что он болен, и сильно болен. Мы будем дураками, если тотчас и насильно не сошлем его в санаторий» (24 января. 1922).

И в заключении — два негромких аккорда. Первый из них вызывает слезы, второй — тоже.

Тов. Уншлихту:

«Гласность ревтрибуналов (уже) не обязательна. Состав их усилить Вашими людьми, усилить их всяческую связь с ВЧК, усилить быстроту и силу их репрессий. Поговорите со Сталиным, покажите ему это письмо» (31 января 1922).

Тов. Каменеву:

«Не можете ли Вы распорядиться о посадке цветов на могиле Инессы Арманд?» (24 апреля 1921).

Москва, 5–6 февраля 1988.

Источник: сайт erofeev.com.ru

Медведева-Томашевская Ирина Николаевна

Литературовед.

Жена известного пушкиниста Б.В. Томашевского. По просьбе Солженицына занялась литературоведческо-криминалистическим анализом романа М. Шолохова «Тихий Дон», на предмет выяснения подлинности авторства последнего, о чем с конца 20-х годов ходили смутные толки. Результатом этой исследовательской работы явилась книга «Стремя "Тихого Дона"», опубликованная за границей в 1974 году с предисловием Солженицына под псевдонимом, который был раскрыт только через 15 лет. Ходила в Самиздате.

Мы не имеем оснований считать окончательно решенной проблему авторства романа, однако ознакомление читателя сточкой зрения известного литературоведа вполне допустимо.

С самого появления своего в 1928 году «Тихий Дон» протянул цепь загадок, не объясненных и по сей день. Перед читающей публикой проступил случай небывалый в мировой литературе. 23-х-летний дебютант создал произведение на материале, далеко превосходящем свой жизненный опыт и свой уровень образованности (4-х-классный). Юный продкомиссар, затем московский чернорабочий и делопроизводитель домоуправления на Красной Пресне, опубликовал труд, который мог быть подготовлен только долгим общением со многими слоями дореволюционного донского общества, более всего поражал именно вжитостью в быт и психологию тех слоев. Сам происхождением и биографией «иногородний», молодой автор направил пафос романа против чуждой «иного-родности», губящей донские устои, родную Донщину, — чего, однако, никогда не повторил в жизни, в живом высказывании, до сегодня оставшись верен психологии продотрядов и ЧОНа. Автор с живостью и знанием описал мировую войну, на которой не бывал по своему десятилетнему возрасту, и гражданскую войну, оконченную, когда ему исполнилось 14 лет. Критика сразу отметила что начинающий писатель весьма искушен в литературе, «владеет богатым запасом наблюдений, не скупится на расточение этих богатств» («Жизнь искусства», 1928, № 51; и др.) — Книга удалась такой художественной силы, которая достижима лишь после многих проб опытного мастера, — но лучший 1-й том, начатый в 1926 г., подан готовым в редакцию в 1927-м; через год же за 1-м был готов и великолепный 2-й; и даже менее года за 2-м подан и 3-й, и только пролетарской цензурой задержан этот ошеломительный ход. Тогда — несравненный гений? Но последующей 45-летней жизнью никогда не были подтверждены и повторены ни эта высота, ни этот темп.

Слишком много чудес! — и тогда же по стране поползли слухи, что роман написан не тем автором, которым подписан, что Шолохов нашел готовую рукопись (по другим вариантам — дневник) убитого казачьего офицера и использовал его. У нас, в Ростове н/Д. говорили настолько уверенно, что и я, 12-летним мальчиком, отчетливо запомнил эти разговоры взрослых.

Видимо, истинную историю этой книги знал, понимал Александр Серафимович, донской писатель преклонного к тому времени возраста. Но, горячий приверженец Дона, он более всего был заинтересован, чтобы яркому роману о Доне был открыт путь, всякие же выяснения о каком-то «белогвардейском» авторе могли только закрыть печатание. И, преодолев сопротивление редакции «Октября», Серафимович настоял на печатании романа и восторженным отзывом в «Правде» (19 аир. 1928 г.) открыл ему путь.

В стране с другим государственным устройством всё же могло бы возникнуть расследование. Но у нас была в зародыше подавлена возможность такового — пламенным письмом в «Правду» (29.3.29, прилагается к нашей публикации) пяти пролетарских писателей (Серафимович, Авербах, Киршон, Фадеев, Ставский): разносчиков сомнений и подозрений они объявили «врагами пролетарской диктатуры» и угрожали «судебной ответственностью» им — очень решительной в те годы, как известно. И всякие слухи — сразу смолкли. А вскоре и сам непререкаемый Сталин назвал Шолохова «знаменитым писателем нашего времени». Не поспоришь.

Впрочем, и по сегодня живы современники тех лет, уверенные, что не Шолохов написал эту книгу. Но, скованные всеобщим страхом перед могучим человеком и его местью, они не выскажутся до смерти. История советской культуры вообще знает немало случаев плагиата важных идей, произведений, научных трудов — большей частью у арестованных и умерших (доносчиками на них, учениками их) — и почти никогда правда не бывала восстановлена, похитители воспользовались беспрепятственно всеми правами.

Не укрепляли шолоховского авторитета, не объясняли его темпа, его успеха и печатные публикации: о творческом ли его распорядке (Серафимович о нем: работает только по ночам, так как днем валом валят посетители); о методе ли сбора материалов — «он часто приезжает в какой-нибудь колхоз, соберет стариков и молодежь. Они поют, пляшут, бесчисленно рассказывают о войне, о революции…» (цит. по книге И. Лежнева «Михаил Шолохов», Сов. пис. 1948); о методе обработки исторических материалов, о записных книжках (см. далее нашу публикацию). А тут еще: не хранятся ни в одном архиве, никому никогда не предъявлены, не показаны черновики и рукописи романа (кроме Анатолия Софронова, свидетеля слишком характерного). В 1942 г., когда фронт подошел к станице Вешенской, Шолохов, как первый человек в районе, мог получить транспорт для эвакуации своего драгоценного архива предпочтительнее перед самим райкомом партии. Но по странному равнодушию это не было сделано. И весь архив, нам говорят теперь, погиб при обстреле.

И в самом «Тихом Доне» более внимательный взгляд может обнаружить многие странности: для большого мастера необъяснимую неряшливость или забывчивость — потери персонажей (притом явно любимых, носителей сокровенных идей автора!), обрывы личных линий, вставки больших отдельных кусков другого качества и никак не связанных с повествованием; наконец, при высоком художественном вкусе места грубейших пропагандистских вставок (в 20-е годы литература еще к этому не привыкла). Да даже и одноразовый читатель, мне кажется, замечает некий неожиданный перелом между 2-м и 3-м томом, как будто автор начинает писать другую книгу. Правда, в большой вещи, какая пишется годами, это вполне может случиться, а тут еще такая динамика описываемых исторических событий. Но вперемежку с последними частями «Тихого Дона» начала выходить «Поднятая целина» — и простым художественным ощущением, безо всякого поиска, воспринимается: это не то, не тот уровень, не та ткань, не то восприятие мира. Да один только натужный грубый юмор Щукаря совершенно несовместим с автором «Тихого Дона», это же сразу дерёт ухо, — как нельзя ожидать, что Рахманинов, сев за рояль, станет брать фальшивые ноты.

А еще удивляет, что Шолохов в течение лет давал согласие на многочисленные беспринципные правки «Тихого Дона» — политические, фактические, сюжетные, стилистические (их анализировал альманах «Мосты», 1970, № 15). Особенно поражает его попущение произведенной нивелировке лексики «Тихого Дона» в издании 1953 г. (см. «Новый мир» 1967, № 7, статья Ф.Бирюкова): выглажены многие донские речения, так поражавшие при появлении романа, заменены общеупотребительными невыразительными словами. Стереть изумительные краски до серятины — разве может так художник со своим кровным произведением? Из двух матерей оспариваемого ребенка — тип матери не той, которая предпочла отдать его, но не рубить…

На Дону это воспринимается наименее академично. Там не угасла, еще сочится тонкою струйкой память и о прежнем донском своеобразии и о прежних излюбленных авторах Дона, первое место среди которых бесспорно занимал ФЕДОР ДМИТРИЕВИЧ КРЮКОВ (1870–1920), неизменный сотрудник коро-ленковского «Русского богатства», народник по убеждениям и член I Государственной Думы от Дона. И вот в 1965 г. в ростовской газете «Молот» (13.8.65) появилась статья В. Моложавенко «Об одном незаслуженно забытом имени» — о Крюкове, полвека запретном к упоминанию за то, что в гражданскую войну он был секретарем Войскового Круга. Что именно хочет выразить автор подцензурной пригнетенной газетной статьи, сразу понятно непостороннему читателю: через донскую песню связывается Григорий Мелехов не с мальчишкой-продкомиссаром, оставшимся разорять станицы, но — с Крюковым, пошедшим, как и Мелехов, в тот же отступ 1920 года, досказывается гибель Крюкова от тифа и его предсмертная тревога за заветный сундучок с рукописями, который вот достанется невесть кому: «словно чуял беду, и наверно не напрасно»… И эта тревога, эта боль умершего донского классика выплыла через полвека — в самой цитадели шолоховской власти — в Ростове-на-Дону!.. И не так-то скоро организовали грубое «опровержение», опять партийный окрик, опять из Москвы — через один год и один день. («Советская Россия», 14.8.66, «Об одном незаслуженно возрожденном имени»).

Конечно, на шестом десятке лет всякое юридическое расследование этой литературной тайны скорее всего упущено, и уже не следует ждать его. Но расследование литературоведческое открыто всегда, не поздно ему произойти и через 100 лет и через 200, — да жаль, что наше поколение так и умрет, не узнав правды.

И я был очень обнадежен, что литературовед высокого класса, назовем его до времени Д*, взялся, между многими другими работами, еще и за эту. Западу, где не принято выполнять никаких работ бескорыстно, будет особенно понятно, что Д* не мог слишком много времени тратить на работу, которая его не кормила. Поймет и Восток хорошо: на работу, которая могла обнаружить Д* и привести к разгрому всей его жизни. Работая урывками, хотя и не один год, Д* сперва вошел в материалы, открыл общий план возможной работы, создал гипотезу о вкладе истинного автора и ходе наслоений от непрошенного «соавтора» и поставил своей задачей отслоить текст первого от текста второго. Д* надеялся окончить работу реконструкцией истинного первоначального авторского текста с пропуском недописанных автором кусков или утерянных в «соавторской переработке».

Увы, он написал лишь то, сравнительно немногое, что публикуется сегодня здесь — несколько главок, не все точно расставленные на места, с неубранными повторениями, незаполненными пробелами.

В самые последние месяцы тяжелой болезни работа Д* разогналась, и за месяц до смерти он писал мне:

«За весну и лето, несмотря на всевозможные помехи, сделал три новые главы, которыми, наконец, завершилась (удовлетворяя) часть историческая. Эти главки нужно сейчас только подтесать и угладить, к чему, надеюсь, уже помех не будет. Тогда срочно начинаю приводить в порядок часть вторую (поэтику). Исподволь в простом карандаше делаю задуманную реставрацию, пока только композиционную. Фразеологический и лексический отслой сам собою сделается после поэтики. Исторический комментарий получает другое назначение. Он будет не так, как я раньше полагал — лишь опорой моего исследования. Он явится необходимым добавлением к самому произведению.

Верю, что к весне завершу задуманное, и, как никогда раньше, понимаю важность именно этой первой части моей работы. Дело ведь не в разоблачении одной личности и даже не в справедливом увенчании другой, а в раскрытии исторической правды, представленной поистине великим документом, каким является изучаемое сочинение. Это дело я уже не могу не довести до конца. Верю, что доведу.

Что касается детектива, то я решил составить краткий конспект этой второй своей книги с приложением собранной документации (библиографии и т. п.), а также и написанных глав — двух. Это, равно как и резюме, будет «Приложением» ввиду кончины автора. В кратком сообщении издателя будет сказано, что есть надежда найти 2-ю часть в завершенном виде. Вдруг мой век продлит — ся, и эта книга окажется написанной? Посмертно найденная рукопись составит вторую книгу. Таковы планы». Но не только всего этого не выполнил Д*, а умер среди чужих людей, и нет уверенности, что не пропали его заготовки и труды последних месяцев.

В который раз история цепко удержала свою излюбленную тайну. Я сожалею, что еще сегодня не смею огласить имя Д* и тем почтить его память. Однако, придет время.

Но даже по этим, приносимым читателю, разновременным и разночастным осколкам, уже многое ясно. Добросовестному и способному литературоведу открыт путь довести этот замысел до того состояния, о котором мечтал умерший исследователь и которое так необходимо читателям: читать эту великую книгу наконец без сумбурной наслоенности вставок, искажений, опусков — вернуть ей достоинство неповторимого и неоспоримого свидетеля своего страшного времени.

Цель этой публикации — призвать на помощь всех, кто желал бы помочь в исследовании. За давностью лет, за отсутствием вещественных рукописей нынешняя постановка вопроса — чисто литературоведческая: изучить и объяснить все загадки «Тихого Дона», помешавшие ему стать книгой высшей, чем она сегодня есть — загадки его неоднородности и взаимоисключающих тенденций в нем.

Если мы не проанализируем эту книгу и эту проблему — чего будет стоить всё наше русское литературоведение XX века? Неужели уйдут все лучшие усилия его только на казенно-одобренное?

Январь 1974 г.

Анализ структуры произведения, его идейной и поэтической сути устанавливает в нем наличие двух, совершенно различных, но сосуществующих авторских начал.

Эталон для отслойки одного от другого устанавливается по первым двум книгам романа, которые в целом принадлежат перу автора — создателя эпопеи.

Здесь характернейшим является поэтическая интерпретация фольклорной темы, определившей самое «сцепление мыслей» (Толстой), т. е. поэтический замысел-образ и героев произведения. Четко выраженным качеством данной исторической хроники является та живая и документальная точность, которая дается хорошим пониманием истории, а здесь и явным, авторским соучастием в событиях и органической связью с изображенным бытом.

Если говорить о духовной сути эпопеи, то здесь наличие несколько расплывчатого, но высокого гуманизма и народолюбия, которые характерны для русской интеллигенции и русской литературы 1890–1910 годов. Что касается политических воззрений, то сепаративизм здесь очевиден, но идея его, если так можно выразиться, размыта, облагорожена поэтическим источником эпопеи, понятиями о свободе, заключенными в фольклоре (исторических песнях). Для стиля (в узком смысле) характерно соединение бытописательской манеры, ее этнографической достоверности — с импрессионизмом свободной живописности. Своеобразие языка определено органичностью для автора донского диалекта, свободно применяемого как в прямой речи персонажей, так и в авторском слове с умелой ассимиляцией диалектной лексики и фразеологии. Этот народный язык (без малейшего признака нарочитой стилизации) мастерски сочетается с интеллектуальной речью писателя.

Применение эталона поэтики автора легко отслаивает речь «соавтора», не имеющую ни одного из перечисленных признаков (а потому и не могущую быть принятой, как авторская).

Сочинения «соавтора» разительно отличаются от написанного автором-создателем. Для сочиненного «соавтором» прежде всего характерна полная независимость от авторского поэтического замысла-образа, причем никакое другое поэтическое «сцепление мыслей» не перекрывает этого исконного замысла. Здесь нет поэтики, а есть лишь отправная, голая политическая формула, из которой исходит «соавтор» в своих сюжетах и характеристиках. Эта формула (великие идеи коммунизма в России должны уничтожить косный сепарати-визм) — прямо противоположна мыслям автора-создателя.

В той мере, в какой автор является художником, — «соавтор» — публицистом-агитатором. «Соавтор» не изображает события, а излагает их, не живописует движение мыслей и чувств героев, а оголенно аргументирует. Язык «соавтора», даже безотносительно к своеобразию лексики и фразеологии автора, — отличается бедностью и даже беспомощностью, отсутствием профессиональных беглости и грамотности. Характерно, что в своей попытке стилизоваться под автора «соавтор» особенно выдает себя. Он не владеет диалектом, а тем самым персонажи его говорят на каком-то вымученном языке, в состав которого входят и диалектные речения, характерные для быта и газетной литературы 1920–1930 гг. Стилизуя описания природы и обстановки под описательные эскизы автора, «соавтор» зачастую создает нечто карикатурно безграмотное или нелепое, а главное — не имеющее связи с героями и событиями, меж тем как у автора эти картины являются своеобразной символикой происходящего. «Соавтор» настолько не задумывается над своей фразеологией, что даже когда цитирует народные речения или поговорки, не может их переосмыслить или перевирает их. Уникальная коллекция «соавторских» безграмотностей занимает в данном исследовании ряд страниц, чтение которых дает полное представление о литературной беспомощности «соавтора». Таковы данные — результат анализа текста.

В части текста, принадлежащего автору-создателю, анализ приводит к следующим выводам:

Книги первая и вторая представляют собой свершенную часть романа, дошедшую до нас, однако, с некоторыми изъятиями (несколько глав), о чем можно судить по некоторым лакунам в ходе повествования, в целом отличающегося медленным и глубоко взятым разворотом эпическим. Наряду с лакунами в тексте повествования имеются и вставные главы, сюжеты, персонажи и стиль которых резко выделяются на фоне основных глав, как текст инородный, автору не принадлежащий.

Ряд основных, наиболее впечатляющих и художественно полноценных глав и фрагментов третьей и четвертой книг романа также принадлежат автору-создателю, из чего следует, что историческая хроника событий охватывает время 1911 — начало 1920-х гг. Однако метод обработки этих глав, монтаж третьей и четвертой книг, сделанный «соавтором», свидетельствует о том, что в руках его были лишь отдельные куски, наброски и материалы из принадлежащего замыслу, который полностью осуществлен не был. О том, что связующие звенья и вся финальная часть романа написаны «соавтором», говорит редкий разнобой между главами, катастрофическая непоследовательность написанного «соавтором», в отношении к основному поэтическому замыслу-образу. Непоследовательность эта исказила художественный замысел всей эпопеи.

Необходимость монтировать произведение (все его части) в соответствии с иной идеологией, противоположной идее автора-создателя, побудила «соавтора» ко многим изъятиям и вставкам, а следовательно не только к сочинительству, но и к использованию накопленных ценнейших материалов исторической хроники, связанных с местным бытом, событиями русско-германской войны, двух революций и гражданской войны. Однако ни изъятия, ни вставки не лишили произведения того «сцепления мыслей», которое в художественном создании выражено не прямыми высказываниями, а всем изображением в целом.

Деятельность «соавтора», как выясняет анализ текста, заключалась в следующем:

а) в редактировании (идейном) авторского текста, с изъятиями глав, страниц, отдельных строк, не соответствующих идейной установке «соавтора», б) во вклинивании в текст ряда глав собственного («соавторского») сочинения, составившего в романе особую идеологическую зону, в) в компиляции глав и фрагментов авторского текста путем скрепления их текстом соавторского сочинения, г) в использовании в соавторском тексте материалов автора (исторических документов и сводок событий, а также различных записей-заготовок).

Детективная часть данного исследования прямо вытекает из аналитической. Причем, дальнейший розыск определяется безусловными факторами. Здесь выясняется, что первые две книги, наиболее сложные: по наблюдениям психологическим, по работе над исторической документацией (ход и обстоятельства войны с Германией, развала фронта и причин обеих революций), а также по предварительному изучению быта, этнографических и фольклорных данных и изучению диалекта — написаны в срок меньший, чем два года. Это со всей подготовительной работой! Причем написаны и подготовлены не многоопытным литератором, а юношей в возрасте 20–22 лет (рожд. 1905 г.). Думается, что эти сведения, свидетельствующие о сверхгениальности, достаточно хороший толчок к дальнейшим розыскам детективного характера.

Источник: Загадки и тайны «Тихого Дона»: Итоги независимых исследований текста романа. 1974–1994. Самара: P.S. пресс, 1996.

Паперный Зиновий Самойлович (1919–1996)

Литературовед, критик, пародист, доктор филологических наук.

Основная сфера интересов: русская литература 19 и 20 вв. Книги: «О мастерстве Маяковского» (1953), «Самое трудное» (1963), «А.П. Чехов» (1964), «Записные книжки Чехова» (1976), «Единое слово» (1983), «Стрелка искусства» (1986), «Музыка играет так весело» (1990) и др.

В начале 70-х годов после опубликования в «Октябре» романа В. Кочетова «Чего же ты хочешь?» в Самиздате ходили пародии 3. Паперного («Чего же он кочет?», «Чего же ты хохочешь?»).

Советская девушка Лера Васильева вышла замуж за итальянца Спада, тезку Муссолини. Вначале ее муж назвался просто Беном, и она, ни о чем не подозревая, поехала с ним в Италию к Бениной матери. Все там было не как в Москве. В магазинах были товары. Это было пугающе непривычно. «Что-то тут не так», — насторожилась Лера.

Антонин Свешников писал картины стилем рюс.

— Мистер Свешников, — спросил его один иностранец, — вас устраивает метод соцреализма?

— Нет! — ответил Свешников, густо окая.

У рабочего человека Феликса Самарина не было конфликтов отцов и детей с отцом.

— Давай, отец, потолкуем, — сказал сын.

— Изволь, — согласился отец, — но только если о заветном. Размениваться на пустячки не намерен. Что тебя заботит, сынок?

— Две заботы сердце гложут, — чистосердечно признался Феликс, — германский реваншизм и американский империализм. Тут, отец, что-то делать надо. И еще одна закавыка. Давно хотел спросить. Скажи, пожалуйста, был тридцать седьмой год или же после тридцать шестого сразу начался тридцать восьмой?

— Тридцать седьмой! Это надо же! — уклончиво воскликнул отец. Его взгляд стал холодней, а глаза потеплели.

— Уравнение с тремя неизвестными, — сказал он молча, — икс, игрек, зек.

Оборудованный по последнему стону запкаптехники шпион-фургон был рассчитан на демонтаж советской идеологии, психологии и физиологии. В нем ехали:

германский немец штурмбанфюрер Клауберг, хитро сменивший свою фамилию на Клауберга же, итальянский русский Карадонна-Сабуров, Юджин Росс и — многоразнопестроликонациональная мисс Порция Браун.

Росс — это бокс, Браун — это секс. Она была крупнейшей представительницей модного сейчас на Западе сексистенциализма. Ее постель имела рекордную пропускную способность. В сущности, это была не постель, а арена яростной борьбы двух миров. Мисс Порция Браун не просто отдавалась — она наводила мосты.

Наш выдающийся (в правую сторону) писатель Василий Булатов приехал в ихнюю Италию. Булатов был даже не инженер, а офицер человеческих душ. Ему было мало их изваевывать — он хотел их завоевывать.

— Зовите меня просто Сева, — удивительно просто и демократично сказал Василий Петрович Булатов Лере Васильевой. «Он похож на горного кочета, расправляющего свои орлиные крылья, — подумалось Лере Васильевой, и что-то где-то в ней радостно екнуло. — А как просто держится: вот уж ни за что не скажешь, что талантливый».

Порция Браун приступила к работе.

— Можно я буду вас звать просто Фелей? — тихо спросила она, прижимаясь к Феликсу Самарину бедром со вделанным микрофончиком.

— Я назван Феликсом в честь железного Феликса, — наотмашь отрубил Феликс.

Порция прикусила свой лживый язычок, в ее бедре что-то щелкнуло.

— Опять короткое замыкание, — грубо выматерилась мисс на одном из иностранных языков. Ей, космополитке, было все равно на каком.

Василий Булатов был человек слова. И дела. Его девизом было «Слово и дело». Он помог Лере Васильевой вернуться домой из итальянской глуши. Взволнованная, она ходила по московским улицам.

— Ну и что с того, что в магазинах нет товаров, — спорила она с Бенито, — но ведь нету наших советских товаров, а не их показной трухи.

Стоило Василию Булатову столкнуться с людьми с законченным высшим образованием — его жизнь становилась невыносимой: сразу же насмешки, желание сказать ему побольней, покомпрометационней. Если бы не встречи с неискушенным в литературе читателем — совсем бы пропал.

Людей он называл ласково-уменьшительно: винтики. Себе отводил роль отвертки. Вернее — завертки.

Булатов не терпел Булатов — тех, что бренчат о последних троллейбусах.

— Ну почему последний? — искренно недоумевал он под одобрительный гул и сочувственный хохот рабочего класса. — Что у нас, троллейбусов мало, что ли?

Булатов неудержимо рвался в будущее. Его любимым выражением было: осади вперед!

Антонину Свешникову стало душно в стиле рюс, и он, порвав со своим рюс-ским прошлым, написал широкоформатное полотно — рабоче-крестьянская мать. Счастливая, она родила двойню: рабочего и крестьянина.

— Как вы назовете вашу картину? — ехидно спросил его один иностранец.

— Гегемона Лиза! — с ходу рубанул Свешников.

А между тем мисс Порция Браун, как все враги, не дремала. На этот раз она собрала в комнате Ии советских парней и девушек и с маху бросилась в диверсию. Испытанное средство: индивидуальный половой террор. Напоив гостей антисоветским джином, мисс начала раздеваться под ритмично и мелодично растлевающую молодые и неопытные души музыку.

— Разрешите стриптиз считать открытым, господа! — весело закричала мисс, привычно расстегивая пуговицы на блузке из поддельной искусственной ткани.

— Товарищи! — раздался голос Ии. — За что боролись? Наша правда выше голых фактов. Порция неотвратимо расстегивала блузку.

— Товарищи! Братья и сестры, к вам обращаюсь я, друзья мои! — набатно гремел голос Ии. — Вспомним взятие Зимнего, раскулачивание кулака, обед-нячивание бедняка, пять в четыре, мир во всем мире…

Но мисс Порция Браун уже выходила за пределы своей юбки. Еще минута, и наши парни и девушки увидят то, чего…

«Скорей! К своим! Этого не должен увидеть каждый!»— задыхалась Ия.

…Узнав, в чем дело, Феликс посерел, осунулся и возмужал. Когда он, только что вышедшая за него замуж Лера Васильева и Ия ворвались в стриптизную, раздевалась девица с лошадиным лицом, не понимая, что она троянский конь мировой реакции. Ее белье лежало на полу как белый флаг политической капитуляции.

Да, Порция Браун честно отрабатывала свой хлеб, свою порцию, или, по-нашему, пайку.

— Караул устал ждать, — произнес Феликс сурово, но грозно.

Заливаясь слезами, мисс стала одеваться.

Такого поражения многие годы не знал Пентагон.

— Прости, отец, опять я к тебе, — сказал Феликс, входя. — Так как же все-таки — был тридцать седьмой год или нет? Не знаю, кому и верить.

Не был, — ответил отец отечески ласково, — не был, сынок. Но будет…

Источник: 3. Паперный. Музыка играет так весело. М.: Советский писатель, 1990.

Гумилев Лев Николаевич (1912–1992)

Историк, географ, востоковед.

Сын великих поэтов «Серебряного века» А.А. Ахматовой и Н.С. Гумилева. Арестован в 1934 г. после убийства Кирова и отправлен в ГУЛАГ. Второй арест последовал в 1937 г. Во время войны воевал в штрафбатах. В 1949 г. вновь арестован. Освобожден в 1956 г. Доктор исторических (1961) и географических (1974) наук. Создатель теории этногенеза — учения о человечестве и этносах как биосоциальных категориях, развивающихся по определенным законам, управляемым биоэнергетической доминантой, названной им пассионарностью.

Переработанная докторская диссертация Л. Гумилева «Этногенез и биосфера земли» в 1979 г. была депонирована в ВИНИТИ (Всесоюзный институт научной и технической информации), что формально приравнивалось к публикации, так как любой гражданин мог заказать себе за деньги (и не малые) ксерокопию депонированного текста. Копии этих текстов и попали в Самиздат, пока через десять лет не появились в открытой печати.

Основные произведения:

«Этногенез и биосфера Земли» (1989).

«Древняя Русь и Великая степь» (1989).

Вот он, «фактор икс»!

<…>

Под психологией на организменном уровне ныне понимают физиологию высшей нервной деятельности, с учетом гормональных воздействий, которая проявляется в поведении людей. Индивидуальная психология часто интегрируется в системы высших порядков: социальную и этническую психологию, но при нашей постановке вопроса размеры системы дела не меняют. Поэтому для нашего анализа небезразличны мотивации поступков отдельных людей, ибо из них слагаются этнические стереотипы поведения.

Этнопсихология в отличие от психологии изучает мотивы поведения систем на популяционном уровне, т. е. на порядок выше организменного, который тоже система, и достаточно сложная. В прямом наблюдении этнопсихология для нас недоступна, но ее функция — этническое поведение легко воспринимаемо и ощущаемо.

Как писали К. Маркс и Ф. Энгельс: «Никто не может сделать что-нибудь, не делая этого ради какой-либо из своих потребностей и ради органа этой потребности»[1]. Потребности человека поддаются классификации, для коей предложено много ступеней дробности, нам не нужных [2]. Для целей нашего анализа целесообразно ограничиться делением на две группы, имеющие разные знаки. Первая — это комплекс потребностей, обеспечивающих самосохранение индивидуума и вида — «потребности нужды»; вторая — мотивы иного рода, благодаря которым происходит интеллектуальное освоение непознанного и усложнение внутренней организации — «потребности роста»[3], то, что Ф.М. Достоевский описал в «Братьях Карамазовых» как «потребность познания», ибо «тайна человеческого бытия не в том, чтобы только жить, а в том, для чего жить», и при этом «устроиться непременно всемирно», потому что человеку нужна общность идеалов — то, что мы бы назвали этнической доминантой. Но ведь последняя не возникает сама по себе, а появляется и меняется вместе с фазами этногенеза, т. е. является функцией искомого «фактора икс». Теперь мы почти у цели.

Условия, в которых начинаются процессы этногенеза, весьма вариантны. Но вместе с тем всегда наблюдаются более или менее единообразное их дальнейшее протекание, иногда нарушаемое внешними воздействиями. Если же мы, стремясь вскрыть глобальную закономерность, используем постоянную фазовую схему процесса и пренебрежем внешними точками как случайными помехами, то неизбежно придем к выводу о наличии единой причины происхождения всех этносов на земном шаре. Это будет тот самый «фактор икс», который следует вынести за скобки как искомый инвариант.

Чтобы убедиться, что нами обнаружена именно та величина, которая является импульсом этногенеза, мы должны показать, что при учете ее укладываются в одну схему три отмеченные выше классификации: а) этнологическая, учитывающая деление на «антиэгоистов» и «эгоистов»;Ь) географическая, описывающая отношение к ландшафту и с) историческая, характеризующая закономерное умирание этнического сообщества, прошедшего фазы подъема и упадка. Совпадение трех линий корректирует правильность предложенной концепции и раскрытия «фактора икс».

Станем на путь «эмпирического обобщения». Посмотрим, какой момент присутствует во всех началах этногенеза, как бы разнообразны они ни были. Как мы видели, формирование нового этноса всегда связано с наличием у некоторых индивидов необоримого внутреннего стремления к целенаправленной деятельности, всегда связанной с изменением окружения, общественного или природного, причем достижение намеченной цели, часто иллюзорной или губительной для самого субъекта, представляется ему ценнее даже собственной жизни [4]. Такое, безусловно, редко встречающееся явление есть отклонение от видовой нормы поведения, потому что описанный импульс находится в оппозиции к инстинкту самосохранения и, следовательно, имеет обратный знак. Он может быть связан как с повышенными способностями (талант), так и со средними, и это показывает его самостоятельность среди прочих импульсов поведения, описанных в психологии. Этот признак до сих пор никогда и нигде не описывался и не анализировался. Однако именно он лежит в основе антиэго-истической этики, где интересы коллектива, пусть даже неверно понятые, превалируют над жаждой жизни и заботой о собственном потомстве. Особи, обладающие этим признаком, при благоприятных для себя условиях совершают (и не могут не совершать) поступки, которые, суммируясь, ломают инерцию традиции и инициируют новые этносы.

Особенность, порождаемую этим генетическим признаком, видели давно; больше того, этот эффект даже известен как страсть, но в повседневном словоупотреблении так стали называть любое сильное желание, а иронически — просто любое, даже слабое влечение. Поэтому для целей научного анализа мы предложим новый термин — пассионарность [5] (от лат. Passio, ionis, f.), исключив из его содержания животные инстинкты, стимулирующие эгоистическую этику и капризы, являющиеся симптомами разболтанной психики, а равно душевные болезни, потому что хотя пассионарность, конечно, — уклонение от видовой нормы, но отнюдь не патологическое. В дальнейшем мы уточним содержание понятия «пассионарность», указав на ее физическую основу.

Ф, Энгельс о роли страстей человеческих

Энгельс ярко описывает силу страстей человеческих и их роль в истории: «…цивилизация совершила такие дела, до каких древнее родовое общество не доросло даже в самой отдаленной степени. Но она совершила их, приведя в движение самые низменные побуждения и страсти людей и развив их в ущерб всем их остальным задаткам. Низкая алчность была движущей силой цивилизации с ее первого до сегодняшнего дня; богатство, еще раз богатство и трижды богатство, богатство не общества, а вот этого отдельного жалкого индивида было ее единственной определяющей целью. Если при этом в недрах этого общества все более развивалась наука и повторялись периоды высшего расцвета искусства, то только потому, что без этого невозможны были бы все достижения нашего времени в области накопления богатства» [6].

Эта мысль пронизывает ткань работы Энгельса «Происхождение семьи, частной собственности и государства». Он указывает, что именно «алчное стремление к богатству» привело к возникновению антагонистических классов [7]. Говоря о падении родового строя в обществе (в том обществе, где функционирующие этносы находятся, по нашему мнению, в фазе гомеостаза), Энгельс писал: «Власть этой первобытной общности должна быть сломлена, — и она была сломлена. Но она была сломлена под такими влияниями, которые прямо представляются нам упадком, грехопадением по сравнению с высоким нравственным уровнем старого родового общества. Самые низменные побуждения — вульгарная жадность, грубая страсть к наслаждениям, грязная скаредность, корыстное стремление к грабежу общего достояния — являются восприемниками нового цивилизованного классового общества; самые гнусные средства-воров-ство, насилие, коварство, измена-подтачивают старое бесклассовое родовое общество и приводят его к гибели» [8].

Так смотрел Энгельс на прогрессивное развитие человечества. Алчность же — эмоция, коренящаяся в сфере подсознания, функция высшей нервной деятельности, лежащая на грани психологии и физиологии. Равноценными эмоциями являются жадность, страсть к наслаждениям, скаредность, корысть, упоминаемые Энгельсом, а также властолюбие, честолюбие, зависть, тщеславие. С обывательских позиций, это «дурные чувства», но с философских — «дурными» или «хорошими» могут быть только мотивы поступков, причем сознательные и свободно выбранные, а эмоции могут быть только «приятными» или «неприятными», и то смотря какие поступки они порождают. А поступки могут быть и бывают самые различные, в том числе объективно полезные для коллектива. Например, тщеславие заставляет артиста добиваться одобрения аудитории и тем совершенствовать свой талант. Властолюбие стимулирует активность политических деятелей, подчас необходимую для государственных решений. Жадность ведет к накоплению материальных ценностей и т. д. Ведь все эти чувства — модусы пассионарности, свойственной почти всем людям, но в чрезвычайно разных дозах. Пассионарность может проявляться в самых различных чертах характера, с равной легкостью порождая подвиги и преступления, созидание, благо и зло, но не оставляя места бездействию и спокойному равнодушию.

Столь же категорично высказывался и Гегель в своих лекциях по философии истории: «Мы утверждаем, что вообще ничто не осуществлялось без интереса тех, которые участвовали своей деятельностью, и так как мы называем интерес страстью, поскольку индивидуальность, отодвигая на задний план все другие интересы и цели, которые также имеются и могут быть у этой индивидуальности, целиком отдается предмету, сосредоточивает на этой цели все свои силы и потребности, — то мы должны вообще сказать, что ничто великое в мире не совершается без страсти» [9].

В цитированном описании социопсихологического механизма, несмотря на всю его красочность, есть немаловажный дефект. Гегель сводит страсть к «интересу», а под этим словом в XIX в. понималось стремление к приобретению материальных благ, что заранее исключает возможность самопожертвования. И не случайно, что некоторые последователи Гегеля стали исключать из мотивов поведения исторических персон искренность и бескорыстную жертвенность ради предмета своей страсти. Такая вульгаризация, к сожалению, ставшая общим заблуждением, вытекает из нечеткости формулировки немецкого философа.

Но классики марксизма преодолели этот рубеж. В ответ на воинствующую банальность филистеров, усмотревших во всех поступках людей только бескрылый эгоизм, они выдвинули концепцию опосредованной детерминированности, оставляющей место разнообразию проявлений человеческой психики.

Вспомним еще раз, что писал Ф. Энгельс в письме к И. Блоху от 21–22 сентября 1890 г.: «согласно материалистическому пониманию истории в историческом процессе определяющим моментом в конечном счете является производство и воспроизводство действительной жизни. Ни я, ни Маркс большего никогда не утверждали. Если же кто-нибудь искажает это положение в том смысле, что экономический момент является будто единственно определяющим моментом, то он превращает это утверждение в ничего не говорящую, абстрактную, бессмысленную фразу» [10]. Да, идеи — это огни в ночи, манящие к новым и новым свершениям, а не вериги, сковывающие движения и творчество. Уважение к предшественникам состоит в том, чтобы продолжить их подвиг, а не забывать о том, что они сделали и для чего.

Наполеон

Поручик артиллерии Наполеон Бонапарт в молодости был беден и мечтал о карьере. Это банально, и потому понятно. Благодаря личным связям с Огюстеном Робеспьером он был произведен в капитаны, после чего взял Тулон и, став в результате этого генералом, в октябре 1795 г. подавил мятеж роялистов в Париже. Карьера его была сделана, но богатства она ему не принесла, равно как и брак с красавицей Жозефиной Богарне. Однако уже итальянская кампания сделала Бонапарта богачом. Так что остальную жизнь он мог бы прожить не трудясь. Но что-то потянуло его в Египет, а потом толкнуло на стремительный риск 18-го брюмера. Что? Властолюбие, и ничто иное! А когда он стал императором французов, разве он успокоился? Нет, он принял на себя непомерную тяжесть войн, дипломатии, законодательной работы и даже предприятий, которые отнюдь не диктовались истинными интересами французской буржуазии, вроде испанской войны и похода на Москву.

Конечно, Наполеон всякий раз по-разному объяснял мотивы своих поступков, но действительным источником их была неуемная жажда деятельности, не оставившая его даже на острове Св. Елены, где он написал свои мемуары только потому, что не мог находиться без дела. Для современников стимул деятельности Наполеона оставался загадкой. И недаром парижские буржуа приветствовали русскую армию, вступавшую в Париж в 1814 г., возгласами: «Мы не хотим войны, мы хотим торговать».

И действительно, король-буржуа Луи Филипп, выполнявший социальный заказ растущего французского капитализма, прекратил ставшую традицией войну с Англией и перенес деятельность своих воинственных подданных в Алжир, ибо это было выгоднее, безопаснее и не затрагивало большинства французов, желавших мира и покоя. Но почему Наполеон после Амьенского мира не поступил так же? Поскольку он был не Луи Филипп, то парижские лавочники не могли ему ничего приказать. Они только удивлялись, зачем император вечно стремится воевать. Точно так же Александра Македонского не понимали даже его «друзья», как называли ближайших сподвижников царя-завоевателя.

Александр Македонский

Александр Македонский имел по праву рождения все, что нужно человеку: пищу, дом, развлечения и даже беседы с Аристотелем. И тем не менее он бросился на Беотию, Иллирию и Фракию только потому, что те не хотели помогать ему в войне с Персией, в то время как он якобы желал отомстить за разрушения, нанесенные персами во время греко-персидских войн, о которых успели забыть сами греки [11]. А потом, после победы над персами, он напал на Среднюю Азию и Индию, причем бессмысленность последней войны возмутила самих македонян. После блестящей победы над Пором «те, кто посмирнее, только оплакивали свою участь, но другие твердо заявляли, что они не пойдут за Александром…» (Арриан. V. 26). Наконец, Кен, сын Полемократа, набрался смелости и сказал: «Ты видишь сам, сколько македонцев и эллинов ушло с тобой и сколько осталось. Эллины, поселенные в основанных тобой городах, и те остались не совсем добровольно… Одни погибли в боях, другие… рассеялись кое-где по Азии. Еще больше умерло от болезней; осталось немного, и у них уже нет прежних сил, а духом они устали еще больше. Все, у кого еще есть родители, тоскуют о них; тоскуют о женах и детях, тоскуют по родной земле, и тоска по ней простительна им: они ушли бедняками и теперь, поднятые тобой, они жаждут увидеть ее, став видными и богатыми людьми. Не веди солдат против их воли» (Арриан. V. 27). Это точка зрения умного и делового человека, учитывающего и выражавшего настроения войска. Нельзя не признать, что по всем соображениям реальной политики Кен был прав, но не его разум, а иррациональность поведения Александра сыграла важную роль в возникновении того явления, которое мы называем «эллинизм» [12] и роль которого в этногенезе Ближнего Востока не вызывает никаких сомнений.

В этой связи для нас любопытна речь самого царя, доводы, которыми он соблазнял воинов продолжать поход. Перечислив свои завоевания, Александр заявил: «Людям, которые переносят труды и опасности ради великой цели, сладостно жить в доблести и умирать, оставляя по себе бессмертную славу… Что совершили бы мы великого и прекрасного, если бы сидели в Македонии и считали, что с нас хватит жить спокойно: сохранять свою землю и только отгонять от нее соседей… которые нам враждебны?» (Арриан. V. 26–27). Вот программа человека, ставящего славу выше собственного благополучия и интересов своей страны. При этом «сам он пренебрегал усладами, на деньги для собственных удовольствий был очень скуп, но благодеяния сыпал щедрой рукой» (Арриан. VII. 28). И пирушки он, по словам очевидца Аристобула, устраивал ради друзей, а сам пил мачо (Арриан. VII. 29). Да ведь ради удовольствия на войну не ходят! А его солдатам совсем не хотелось воевать с индусами, тем более что награбленное добро при тех средствах транспорта было невозможно доставить домой. Однако они воевали, да еще как!

Вряд ли стоит искать причину, толкнувшую македонского царя в поход, в стремлении к приобретению рынков для торговых городов или к уничтожению финикийской конкуренции. Афины и Коринф, которые только что были покорены силой оружия, продолжали оставаться врагами Македонии, а жертвовать собой ради врага уж вовсе бессмысленно. Так что мотивы поведения Александра приходится искать в его собственном характере. Два качества, доведенные до крайности, отмечают у Апександра и Арриан, и Плутарх: честолюбие и гордость, т. е. проявления описанной нами пассионарности. Этого избытка энергии оказалось достаточно не только для победы, но и для того, чтобы принудить своих подданных вести войну, которая была им не нужна

[1] Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 3. С. 245.

[2] Подробнее см.: Симонов П.В. Высшая нервная деятельность человека. Мотивационно-эмоциональные аспекты. М., 1975. С. 27–29

[3] Там же.

[4] Подробнее см.: Гумилев Л.Н. 1) Этногенез и этносфера //Природа. 1970. № 1. С. 46–56; № 2. С. 43–50; 2) Этногенез— природный процесс //Там же. 1971. № 2. С. 80–82.; 3) О соотношении природы и общества согласно данным исторической географии и этнологии //Вестник ЛГУ. 1970. № 24. С. 39–49.

[5] Английский эквивалент термина drive (см.: Soviet Geography. 1973. Vol. XIV. № 5. Р. 322).

[6] Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 21. С. 176.

[7] Там же. С. 165.

[8] Там же. С. 99.

[9] Гегель Ф. Соч.; В 14 т. Т. 8. М., 1935, С. 23.

[10] Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 37. С. 394

[11] Арриан. Поход Александра /Пер. М. Е. Сергиенко. М.; Л., 1962. II. 14.4; III. 18.12 — Далее сноски на это издание даются в тексте.

[12] Эллинизмом принято называть культуры, возникшие вследствие походов Александра, где эллинские элементы смешались с восточными.

Источник: Библиотека Gumilevica (http://gumilevica.kulichki.net)