Антология самиздата. Неподцензурная литература в СССР (1950-е - 1980-е). Том 3. После 1973 года

падучая звезда, тем паче — астероид

на резкость без труда твой праздный взгляд настроит.

взгляни, взгляни туда, куда смотреть не стоит.

там хмурые леса стоят в своей рванине

уйдя из точки «а», там поезд на равнине

стремится в точку «б», которой нет впомине.

начала и концы там жизнь от взора прячет.

покойник там не зрим, как тот, кто только зачат.

иначе среди птиц. но птицы мало значат.

там в сумерках рояль бренчит в висках бемолью.

пиджак, вися в шкафу, там поедаем молью.

оцепеневший дуб кивает лукоморью.

там лужа во дворе, как площадь двух америк.

там одиночка-мать вывозит дочку в скверик.

неугомонный терек там ищет третий берег.

там дедушку в упор рассматривает внучек.

и к звездам до сих пор там запускают жучек

плюс офицеров, чьих не осознать получек.

там зелень щавеля смущает зелень лука.

жужжание пчелы там главный принцип звука.

там копия, щадя оригинал, безрука.

зимой в пустых садах трубят гипербореи,

и ребер больше там у пыльной батареи в подьездах,

чем у дам. и вообще быстрее

нащупывает их рукой замерзший странник.

там, наливая чай, ломают зуб о пряник.

там мучает охранник во сне штыка трехгранник.

от дождевой струи там плохо спичке серной.

там говорят «свои» в дверях с усмешкой скверной.

у рыбьей чешуи в воде там цвет консервный.

там при словах «я за» течет со щек известка.

там в церкви образа коптит свеча из воска.

порой дает раза соседним странам войско.

там пышная сирень бушует в палисаде.

пивная цельный день лежит в густой осаде.

там тот, кто впереди, похож на тех, кто сзади.

там в воздухе висят обрывки старых арий.

пшеница перешла, покинув герб, в гербарий.

в лесах полно куний и прочих ценных тварей.

там лежучи плашмя на рядовой холстине

отбрасываешь тень, как пальма в палестине.

особенно — во сне. и, на манер пустыни,

там сахарный песок пересекаем мухой.

там города стоят, как двинутые рюхой,

и карта мира там замещена пеструхой,

мычащей на бугре. там схож закат с порезом.

там вдалеке завод дымит, гремя железом,

ненужным никому: ни пьяным, ни тверезым.

там слышен крик совы, ей отвечает филин.

овацию листвы унять там дождь бессилен.

простую мысль, увы, пугает вид извилин.

там украшают флаг, обнявшись, серп и молот.

но в стенку гвоздь не вбит и огород не полот.

там, грубо говоря, великий план запорот.

других примет там нет — загадок, тайн,

диковин. пейзаж лишен примет и горизонт неровен.

там в моде серый цвет — цвет времени и бревен.

я вырос в тех краях. я говорил «закурим»

их лучшему певцу. был содержимым тюрем.

привык к свинцу небес и к айвазовским бурям.

там, думал, и умру — от скуки, от испуга.

когда не от руки, так на руках у друга. видать,

не рассчитал. как квадратуру круга.

видать, не рассчитал. зане в театрах задник

важнее, чем актер. простор важней, чем всадник.

передних ног простор не отличит от задних.

теперь меня там нет. означенной пропаже

дивятся, может быть, лишь вазы в эрмитаже.

отсутствие мое большой дыры в пейзаже

не сделало; пустяк: дыра, — но небольшая.

ее затянут мох или пучки лишая,

гармонии тонов и проч. не нарушая.

теперь меня там нет. об этом думать странно.

но было бы чудней изображать барана,

дрожать, но раздражать на склоне дней тирана,

паясничать. ну что ж! на все свои законы:

я не любил жлобства, не целовал иконы,

и на одном мосту чугунный лик горгоны

казался в тех краях мне самым честным ликом.

зато столкнувшись с ним теперь, в его великом

варьянте, я своим не подавился криком

и не окаменел. я слышу музы лепет.

я чувствую нутром, как парка нитку треплет:

мой углекислый вдох пока что в вышних терпят.

и без костей язык, до внятных звуков лаком,

судьбу благодарит кириллицыным знаком.

на то она — судьба, чтоб понимать на всяком

наречьи. передо мной — пространство в чистом виде.

в нем места нет столпу, фонтану, пирамиде.

в нем, судя по всему, я не нуждаюсь в гиде.

скрипи, мое перо, мой коготок, мой посох.

не погоняй сих строк: забуксовав в отбросах,

эпоха на колесах нас не догонит, босых.

мне нечего сказать ни греку, ни варягу.

зане не знаю я, в какую землю лягу.

скрипи, скрипи перо! переводи бумагу.

Кардиналы удалились, королевы спать легли,

Короли на троны сели, — да не встали…

Все — крам-бам-були, крам-бам-були,

Крам-бам-були-були, —

Пузырьками вверх, кустами вверх, крестами…

И в ограде копошится старый бедный человек,

Примириться он не может и не хочет,

Что другой такой же сгинул, словно прошлогодний снег.

Он над ним, как над живым, снует-хлопочет,

А старинный дом кирпичный тянет вверх свои кресты,

Словно там кого-то ищет, не находит…

Говорят, что есть Хозяин высоты и пустоты,

От которого все это происходит…

Если б знать, как беспощадна и бездарна простота,

Простоты мы никому бы не прощали.

На Ваганьковском кладбище никогда бы, никогда

Мы б с тобою, дорогая, не гуляли.

Но ведь мы и знать не знаем, что окажется потом.

Знать не знают все пророки и герои.

Только то и очевидно, что пучина и потоп

Обернулись здешней твердою землею…

Ненавижу я хозяйку,

Эту тонную вдову,

Эту даму — многознайку,

Дуру-паву на плаву!

Мне она сама сказала,

Что великий Кочетков

У нее на антресолях

Погребен среди тюков.

Вы не знаете такого?

Между тем известен он.

Друг поэта Кочеткова —

Златокудрый Аполлон.

А не верите — прочтите,

Не соврал я ничего!

Не достанете — простите:

Не печатали его.

Он лежит на антресолях

Мертвый, стало быть, поэт.

Об него споткнулась кукла,

У которой глаза нет.

Каблучонок женской туфли

Наступает на него.

Этот Кочетков не труп ли?

Труп — не более того!

Каблучонок-татарчонок,

Каблучонок-шебуток…

Слышен битых и ученых

Пыльных шмуток шепоток:

«Ишь, мол, ты, поэт великий,

Все равно, дурак, забыт,

Вместо памятных реликвий

Нами, нами, шкаф забит.

Нас с тобой перемешали,

Жди помойки, наш собрат!

Под крылом облезлой шали

Рукописи не горят!»

Ах, потомки и потемки,

Шмутки, шутки, тишина!

Спи, кифара без поломки,

Чья натянута струна!

И не важно, что там было,

Кто за нас, а кто за них…

..Гаснет дневное светило,

Без вести пропавший стих…

Мне мнилось — будет все не так.

Как Божья милость, наша встреча.

Но жизнь — как лагерный барак,

Которым каждый изувечен.

Мне мнилась встреча наша сном,

Чудесным сном на жестких нарах,

Кленовым трепетным листком,

Под ноги брошенным задаром.

Но ветер кружит серый снег

По тем полям, где мы бродили,

По тем краям, где мы ночлег

И место встречи находили.

Мое пустое ремесло

Слагать слога и строить точки…

Пусть скажут — в жизни не везло,

Все обещания бессрочны.

Пускай грехи мне не простят —

К тому предлогов слишком много,

Но если я просил у Бога,

То за других, не за себя…

Черный снег на фоне белом.

Белом, словно омертвелом, —

вот колымская судьба.

Вот такое поле боя

алкашу — для водопоя,

а Шемяке — для суда.

Лица черные.

Землею обожженные.

Золою ставшие.

Экклезиаст говорил про вещи эти: —

Почернеет все на свете.

Волк не выдаст —

Вошь продаст.

Не хотите — не ходите.

Голубым богам кадите.

Ждите милостей в ответ,

Что в основе негатива?

Люди жили?

Эко диво!

Век в колымских перспективах

пишет свой автопортрет.

Есть воля, есть судьба, есть случай странный,

Есть совпаденье листьев на земле,

И совпаденье мелочи карманной

С ценою на бутылочном стекле.

А власть поэтов, словно прелесть женщин,

Изменчива, и сразу не поймешь,

Чего в ней больше — фальши или желчи,

И что в ней выше — смелость или дрожь.

Ветер красной играет листвой,

Словно карты крапленые мечет,

И березы стоят над душой,

Как стоят над покойником свечи.

Звон протяжный не молкнет в висках.

Может, праведна кровь — не знаю.

Так с отбою звонят в лагерях,

Ржавой рельсой над зоной бряцая.

Только это не крик и не страх,

На словах и стихах не клянутся.

Просто я в подмосковных лесах,

Мне сюда никогда не вернуться.

На панели играет скрипка,

То как всхлипнет, а то как вскрикнет

И последний пятак французский

Дам парню в разорванной блузке,

Ибо если б в смычок ударил

Он в моей дорогой стране

(Без досмотра и всяких правил),

То его бы конвой заставил

Встать как водится — по струне.

— Где же брат твой, — спрашивали Каина…

Ну а если, скажем, спросят нас,

Где могилы братьи неприкаянной,

Что делила с вами горький час?

Что нам шум реклам и телекамеры,

Что вернуться к прошлому запрет,

Ведь о многих даже и не знаем мы,

Есть у них могилы или нет.

Лишь хрипит гармонь про жизнь счастливую,

Слаще спать, мол, без могильных плит…

Как слеза скупа, молчалива,

Безъязыкий колокол дрожит.

В чащах ели ветром зимним сближены,

Лижут лапы, фыркая во тьму,

И везут этапом светлокнижников

Через Пресню Красную в Потьму.

Душа бредет по мутным снам,

Как бы по лужам по осенним…

По воскресеньям в Нотр-Дам

Играют Баха во спасенье.

И раздувает звук орган,

И окрылен листвою ветер,

Но листья падают к ногам,

И бьет закат по крышам плетью…

Среди непризнанных могил

Могила барда есть в предместьи.

Он жил — как пел, и пел — как жил,

И даже смерти не заметил.

Как песни звук по облакам,

Аккорд гитары оборвался…

Играют Баха в Нотр-Дам —

Того, что Галичу являлся.

Знаю — разговоры между пройдами:

«Вот уехал и погиб уже».

Лучше умереть вдали от родины,

Чем прожить без родины в душе.

Самосуд неожиданной зрелости,

Это зрелище средней руки

Лишено общепризнанной прелести —

Выйти на берег тихой реки,

Рефлектируя в рифму. Молчание

Речь мою караулит давно.

Бархударов, Крючков и компания,

Разве это нам свыше дано!

Есть обычай у русской поэзии

С отвращением бить зеркала

Или прятать кухонное лезвие

В ящик письменного стола.

Дядя в шляпе, испачканной голубем,

Отразился в трофейном трюмо.

Не мори меня творческим голодом,

Так оно получилось само.

Было вроде кораблика, ялика,

Воробья на пустом гамаке.

Это облако? Нет, это яблоко.

Это азбука в женской руке.

Это азбучной нежности навыки,

Скрип уключин по дачным прудам.

Лижет ссадину, просится на руки —

Я тебя никому не отдам!

Стало барщиной, ревностью, мукою,

Расплескался по капле мотив.

Всухомятку мычу и мяукаю,

Пятернями башку обхватив.

Для чего мне досталась в наследие

Чья-то маска с двусмысленным ртом,

Одноактовой жизни трагедия,

Диалог резонера с шутом?

Для чего, моя музыка зыбкая,

Объясни мне, когда я умру,

Ты сидела с недоброй улыбкою

На одном бесконечном пиру

И морочила сонного отрока,

Скатерть праздничную теребя?

Это яблоко? Нет, это облако.

И пощады не жду от тебя.

Что-нибудь о тюрьме и разлуке,

Со слезою и пеной у рта.

Кострома ли, Великие Луки —

Но в застолье в чести Воркута.

Это песни о том, как по справке

Сын седым воротился домой.

Пил у Нинки и плакал у Клавки —

Ах ты, Господи Боже ты мой!

Наша станция, как на ладони.

Шепелявит свое водосток.

О разлуке поют на перроне.

Хулиганов везут на восток.

День-деньской колесят по отчизне

Люди, хлеб, стратегический груз.

Что-нибудь о загубленной жизни —

У меня невзыскательный вкус.

Выйди осенью в чистое поле,

Ветром родины лоб остуди.

Жаркой розой глоток алкоголя

Разворачивается в груди.

Кружит ночь из семейства вороньих.

Расстояния свищут в кулак.

Для отечества нет посторонних,

Нет, и все тут — и дышится так,

Будто пасмурным утром проснулся —

Загремели, баланду внесли, —

От дурацких надежд отмахнулся,

И в исподнем ведут, а вдали —

Пруд, покрытый гусиною кожей,

Семафор через силу горит,

Сеет дождь, и небритый прохожий

Сам с собой на ходу говорит.

Россия, ты моя!

И дождь сродни потопу,

и ветер в октябре, сжигающий листы…

В завшивленный барак, в распутную Европу

мы унесем мечту о том, какая ты.

Чужим не понята. Оболгана своими

в чреде глухих годин.

Как солнце плавкое в закатном смуглом дыме

бурьяна и руин,

вот-вот погаснешь ты.

И кто тогда поверит

слезам твоих кликуш?

Слепые, как кроты, на ощупь выйдут в двери

останки наших душ.

…Россия, это ты

на папертях кричала,

когда из алтарей сынов везли в Кресты.

В края, куда звезда лучом не доставала,

они ушли с мечтой о том, какая ты.

Сверчок в изголовье, что мелешь, скажи?

Бессмысленно песен твоих миражи

встают от жемчужин — до гнили домов,

обмоченных впрок мужиками с углов.

Я весь истаскался, в родимых краях,

как цуцик, живу с нищетой на паях.

На что уж — и то капитальней меня

сверчок супротив темноты и огня.

Никто не пытает: о чем он поет,

как любит, сколь долго на свете живет

и где умирает — все в том же углу?

— пока из печи выгребают золу…

Каприз роговицы в минуту труда

ловесного, впрочем и то не беда,

светла, что горошина в спелом стручке,

слеза — о сменяемом братом сверчке.

Сын, мужавший за семью замками

от моих речей,

все равно когда-нибудь глазами,

честный книгочей,

пробежишь хоть по диагонали

эти горбыли —

жидкие парижские скрижали

бати на мели,

писанные, точно бороною,

шедшей под углом,

кто там вспомнит — под какой звездою

за каким столом…

Но когда полакомит пороша

горку и межу,

высохшее сердце потревожа,

— землю, где лежу,

и упруго в крест ударит ветер,

я пойму, что так

ты впервой увидел и приветил

мой словесный знак.

Словно ветка выделила иней

из себя самой.

Потому, чем дольше — тем чужбинней

праху под сырой.

Добивались мать и сестра

гроба белого и креста,

и пристойно себя вели

посторонние.

Милость, Господи, доверши

и куток для его души

хоть на первое время найди

поспокойнее.

Потому что здесь рвы да львы,

жил он гостем у ласки-Москвы,

а потом к свинье под бочок,

и в Мордовию.

Что он видел? — немое кино

про любовь, да и то давно.

Погляди же теперь на него

с любовию.

Увы, дряхлеет Рим,

как пишет имярек,

истаивает дым

и истекает снег

и иссыхает грязь

и истлевает пыль

и океан гноясь

смердит на сотни миль.

Так издыхает миг,

язвим покоем гвязд,

и только воет, дик,

язык-экклезиаст.

О времени прохожий сожалеет

не прожитом, но пройденном вполне,

и музыка подобна тишине,

а сердца тишины печаль не одолеет,

ни шум шагов, бесформенный и плоский…

Над площадью, заросшею травой, —

гвардейского дворца высокий строй,

безумной флейты отголоски.

Бегут козлоподобные войска

и Марсий-прапорщик, играющий, вприпрыжку…

Вот музыка — не отдых, но одышка.

Вот кожа содранная — в трепете флажка!

Прохожий — человек партикулярный —

парада прокрадется стороной…

Но музыка, наполнясь тишиной,

как насекомое в застылости янтарной,

движенье хрупкое как будто сохраняет,

хотя сама движенья лишена.

Прохожему — ремни и времена,

а здесь возвышенная флейта отлетает!

И зов её, почти потусторонний,

её игла, пронзающая слух,

в неслышном море бабочек и мух,

на грядках рекрутов, посаженных в колонны,

царит и плачет — плачет и царит…

И музыки замшелый черный ствол

в прохожего занозою вошел,

змеей мелодии мерцающей обвит.

Обряд прощания. Стеклянного дворца

текут под солнцем тающие стены.

Всё меньше нас, всё тоньше перемены

в погоде и в чертах лица.

Я вынужден принять условия игры

И тактику условного пейзажа.

Почти не ощутимая пропажа,

но память задаёт прощальные пиры.

С красивостью, настолько явной,

что бессильны обвинения в безвкусьи,

воссоздаётся мир, куда вернусь я,

не сняв сапог, не расстегнув пальто.

Витиеватый парк. Ограда. Жар холмов

и пиршественный стол длиной до горизонта,

где синий город облачного фронта

или далёких гор истаявший дымок.

Итак, мотив прощанья окружён

приличествующим — и даже слишком — фоном.

Но стол уставлен звяканьем и звоном

невидимых стаканов. Но смешон

обычный жест: округлена ладонь,

приподнят локоть. Воздух полусогнут.

Цилиндрик пустоты сжимают пальцы.

Дрогнут, как декорация, едва их только тронь.

Фанерные деревья, чуть задень,

на луг досчатый валятся со стуком,

и холм уходит, пожираем люком,

и пиршественный стол скрипя втекает в тень.

Земную жизнь пройдя до середины,

споткнулась память. Опрокинулся и замер

лес, погруженный в синеву.

Из опрокинутой корзины

струятся ягоды с туманными глазами,

из глаз скрываются в траву…

Черника — смерть! твой отсвет голубиный

потерян в россыпях росы, неосязаем

твой привкус сырости, твой призрак наяву.

Но кровоточит мякоть сердцевины —

прилипла к нёбу, стала голосами,

с какими в памяти раздавленной живу.

Среди сознательных предметов,

среди колодцев тайной красоты

свободно сердце от порабощенья

и зрительные колбочки чисты.

Убогая хромая мебель,

блаженная одежда в желваках,

немые книги, мертвые газеты —

всё созданное здесь витает в облаках.

В уродливых стенах сокрыта бездна света.

Лишенные уюта, мы согреты

иным теплом — о, этот жар целебен —

вещей, напоминающих о небе.

Они молитва и надежда на прощенье —

немая церковь мироосвященья.

Пахнет гарью. Четыре недели

Торф сухой по болотам горит.

Даже птицы сегодня не пели

И осина уже не дрожит.

Отравленный ветер гудит и дурит,

Которые сутки подряд.

А мы утешаем своих Маргарит,

Что рукописи не горят!

А мы утешаем своих Маргарит,

Что — просто — земля под ногами горит,

Горят и дымятся болота —

И это не наша забота!

Такое уж время — весна не красна,

И право же, просто смешно,

Как «опер» в саду забивает «козла»,

И смотрит на наше окно,

Где даже и утром темно.

А «опер» усердно играет в «козла»,

Он вовсе не держит за пазухой зла,

Ему нам вредить неохота,

А просто — такая работа.

А наше окно на втором этаже,

А наша судьба на виду…

И все это было когда-то уже,

В каком-то кромешном году!

Вот так же, за чаем, сидела семья,

И гость, опьяненный пожаром,

Пророчил, что это недаром!

Пророчу и я, что земля неспроста

Кряхтит, словно взорванный лед,

И в небе, серебряной тенью креста

Недвижно висит самолет.

А наше окно на втором этаже,

А наша судьба на крутом рубеже,

И даже для этой эпохи —

Дела наши здорово плохи!

А что до пожаров — гаси не гаси,

Кляни окаянное лето —

Уж если пошло полыхать на Руси,

То даром не кончится это!

Усни, Маргарита, за прялкой своей,

А я — отдохнуть бы и рад,

Но стелется дым, и дурит суховей,

И рукописи горят.

И опер, смешав на столе домино,

Глядит на часы и на наше окно.

Он, брови нахмурив густые,

Партнеров зовет в понятые.

И черные кости лежат на столе,

И кошка крадется по черной земле

На вежливых сумрачных лапах.

И мне уже дверь не успеть запереть,

Чтоб книги попрятать и воду согреть,

И смыть керосиновый запах!

Здесь в окне, по утрам, просыпается свет,

Здесь мне все, как слепому, на ощупь знакомо…

Уезжаю из дома!

Уезжаю из дома!

Уезжаю из дома, которого нет.

Это дом и не дом. Это дым без огня.

Это пыльный мираж или Фата-Моргана.

Здесь Добро в сапогах, рукояткой нагана

В дверь стучало мою, надзирая меня.

А со мной кочевало беспечное Зло,

Отражало вторженья любые попытки,

И кофейник с кастрюлькой на газовой плитке

Не дурили и знали свое ремесло.

Все смешалось — Добро, Равнодушие, Зло.

Пел сверчок деревенский в московской квартире.

Целый год благодати в безрадостном мире —

Кто из смертных не скажет, что мне повезло?!

И пою, что хочу, и кричу, что хочу,

И хожу в благодати, как нищий в обновке.

Пусть движенья мои в этом платье неловки —

Я себе его сам выбирал по плечу!

Но Добро, как известно, на то и Добро,

Чтоб уметь притвориться и добрым, и смелым,

И назначить, при случае, черное — белым,

И веселую ртуть превращать в серебро.

Все причастно Добру,

Все подвластно Добру.

Только с этим Добрынею взятки не гладки.

И готов я бежать от него без оглядки

И забиться, зарыться в любую нору!..

Первым сдался кофейник:

Его разнесло,

Заливая конфорки и воздух поганя…

И Добро прокричало, гремя сапогами,

Что во всем виновато беспечное Зло!

Представитель Добра к нам пришел поутру,

В милицейской (почудилось мне) плащ-палатке…

От такого, попробуй — сбеги без оглядки,

От такого, поди-ка, заройся в нору!

И сказал Представитель, почтительно строг,

Что дела выездные решают в ОВИРе,

Но что Зло не прописано в нашей квартире,

И что сутки на сборы — достаточный срок!

Что ж, прощай, мое Зло!

Мое доброе Зло!

Ярым воском закапаны строчки в псалтыри.

Целый год благодати в безрадостном мире —

Кто из смертных не скажет, что мне повезло!

Что ж, прощай и — прости!

Набухает зерно. Корабельщики ладят смоленые доски.

И страницы псалтыри — в слезах, а не в воске,

И прощальное в кружках гуляет вино!

Я растил эту ниву две тысячи лет —

Не пора ль поспешить к своему урожаю?!

Не грусти!

Я всего лишь навек уезжаю

От Добра и из дома —

Которого нет!

То было в прошлом феврале

И то и дело Свеча горела на столе…

..Мурка, не ходи, там сыч,

На подушке вышит!

Не жалею ничуть, ни о чем, ни о чем не жалею,

Ни границы над сердцем моим не вольны,

Ни года!

Так зачем же я вдруг при одной только мысли

шалею,

Что уже никогда, никогда…

Боже мой, никогда!..

Погоди, успокойся, подумай —

А что — никогда?!

Широт заполярных метели,

Тарханы, Владимир, Ирпень —

Как много мы не доглядели,

Не поздно ль казниться теперь?!

Мы с каждым мгновеньем бессильней,

Хоть наша вина не вина,

Над блочно-панельной Россией,

Как лагерный номер — луна.

Обкомы, горкомы, райкомы,

В подтеках снегов и дождей.

В их окнах, как бельма тархомы

(Давно никому не знакомы),

Безликие лики вождей.

В их залах прокуренных — волки

Пинают людей, как собак,

А после те самые волки

Усядутся в черные «Волги»,

Закурят вирджинский табак.

И дач государственных охра

Укроет посадских светил

И будет мордастая ВОХРа

Следить, чтоб никто не следил.

И в баньке, протопленной жарко,

Запляшет косматая чудь…

Ужель тебе этого жалко?

Ни капли не жалко, ничуть!

Я не вспомню, клянусь, я и в первые годы

не вспомню,

Севастопольский берег, Почти небывалую быль.

И таинственный спуск в Херсонесскую

каменоломню,

И на детской матроске —

Эллады певучую пыль.

Я не вспомню, клянусь!

Ну, а что же я вспомню?

А что же я вспомню?

Усмешку

На гладком чиновном лице,

Мою неуклюжую спешку

И жалкую ярость в конце.

Я в грусть по березкам не верю,

Разлуку слезами не мерь.

И надо ли эту потерю

Приписывать к счету потерь?

Как каменный лес, онемело,

Стоим мы на том рубеже,

Где тело — как будто не тело,

Где слово — не только не дело,

Но даже не слово уже.

Идут мимо нас поколенья,

Проходят и машут рукой.

Презренье, презренье, презренье,

Дано нам, как новое зренье

И пропуск в грядущий покой!

А кони?

Крылатые кони,

Что рвутся с гранитных торцов,

Разбойничий посвист погони,

Игрушечный звон бубенцов?!

А святки?

А прядь полушалка,

Что жарко спадает на грудь?

Ужель тебе этого жалко?

Не очень…

А впрочем — чуть-чуть!

Но тает февральская свечка,

Но спят на подушке сычи,

Но есть еще Черная речка,

Но есть еще Черная речка,

Но — есть — еще — Черная речка…

Об этом не надо!

Молчи!

Когда я вернусь — ты не смейся, — когда я

вернусь,

Когда пробегу, не касаясь земли, по

февральскому снегу,

По еле заметному следу к теплу и ночлегу,

И, вздрогнув от счастья, на птичий твой

зов оглянусь,

Когда я вернусь, о, когда я вернусь…

Послушай, послушай — не смейся, — когда я

вернусь,

И прямо с вокзала, разделавшись круто с

таможней,

И прямо с вокзала в кромешный, ничтожный,

раешный

Ворвусь в этот город, которым казнюсь и

клянусь,

Когда я вернусь, о, когда я вернусь…

Когда я вернусь, я пойду в тот единственный дом,

Где с куполом синим не властно соперничать небо,

И ладана запах, как запах приютского хлеба,

Ударит меня и заплещется в сердце моем…

Когда я вернусь… О, когда я вернусь…

Когда я вернусь, засвистят в феврале соловьи

Тот старый мотив, тот давнишний, забытый,

запетый,

И я упаду, побежденный своею победой,

И ткнусь головою, как в пристань, в колени твои,

Когда я вернусь… А когда я вернусь?