Антология советкского детектива-17. Компиляция. Книги 1-15

Сентябрьским воскресным вечером Гусевы собирались в гости.

Теща, которую Анатолий уговорил посидеть с двухлетней дочерью, пришла вовремя, но Лариса задерживалась в парикмахерской, и он нервничал. К Василию Васильевичу, когда-то учившему Гусева токарному делу, надо было ехать на другой конец города. О награждении его орденом Гусев узнал из городской газеты, а записку с приглашением передали соседи.

Записка была короткая: «Если не придешь с женой отметить мой трудовой орден — обижусь насовсем. Жду к 19.00. Твой дядя Вася».

В субботу Гусев долго ходил по магазинам, выбирал подарок, наконец купил электробритву. Сегодня Лариса после обеда принесла с рынка красивые розы, которые вот уже третий час плавали в тазу с водой.

Дочь, громко бибикая, возила по серому паласу игрушечный паровоз с вагонами. Теща, присев на корточки рядом, улыбалась, спрашивая единственную внучку:

— Куда же мы теперь едем-направляемся?

— В командировку! — громко отвечала дочь, и Гусев по улыбке тещи и по тону ее понимал, что вопрос этот — камешек в его, Гусева, огород: уж слишком часто по делам службы он отлучался из дома.

Часы показывали четверть седьмого. Анатолий совсем приуныл. Теща перехватила его нетерпеливый взгляд на стену, где висели часы, и поднялась, продолжая улыбаться:

— Там ведь очередь, а сегодня воскресенье, — заступилась она за Ларису, — все хотят быть красивыми. Послушай, Анатолий, когда ты собой наконец займешься?

— В каком это смысле? — не понял Гусев.

— Я про твой выбитый зуб говорю. Даже усы отпустил. Несолидно. Вставил бы золотой — и дело с концом.

— Говорят, в очереди надо два года ждать.

— Тебе? — теща возмущенно пожала плечами. — Я бы на твоем месте в данной ситуации не постеснялась использовать служебное положение.

— Римма Николаевна, дорогая, моя работа здесь абсолютно ни при чем.

— А кто сказал, что два года стоять в очереди? У нас в редакции Танюшка из отдела писем за месяц две коронки поставила.

Теща работала корректором в городской газете и причисляла себя к журналистам, возможно, потому, что ее фамилия вместе с фамилиями наборщиков и печатников появлялась в каждом номере на четвертой странице.

— О чем спор? — в комнату из коридора заглянула Лариса. — Мамуля, привет! Толик, а ты все еще не собрался? Ну и ну! Хоть бы розы завернул.

— Мы не спорим. — Теща внимательно посмотрела на пышную прическу дочери и осталась довольна. — Я Толику про зуб сказала, который давно пора вставить.

— Ой, мама, да разве я его не пилила? Он же, как маленький, боится зубных врачей. И не понимает, что с дыркой вместо зуба ходить некрасиво.

— Все, уговорили, сдаюсь! — Гусев шутливо поднял руки. — На следующей неделе схожу в поликлинику.

Лариса завернула розы в газету, положила электробритву в сумочку, критически осмотрела Гусева, надевшего темно-синий костюм, поправила ему узел галстука:

— Между прочим, если бы не усы, ты был бы самый красивый мужчина в нашем городе.

Зуб Гусев потерял два месяца назад на тренировке с другом и сослуживцем Федором Семиным. Анатолий отвлекся на какую-то долю секунды, не успел поставить блок, и этого было достаточно: жесткий кулак Семина пришелся в губы. Рот моментально наполнился кровью. Гусев шевельнул языком, выплюнул на борцовский мат выбитый зуб и приготовился к атаке. Семин, высокий, гибкий, как лоза, выпрямился, в больших синих глазах мелькнула жалость:

— Толя, прости, я нечаянно, — он опустил руки. — Ну, хочешь, стукни меня.

— Иди ты к лешему! — Гусев приблизился и правой ногой сбил Семина на мат, потом протянул ему руку, — Квиты.

— Вытрись, у тебя кровь хлещет.

— Ничего, водой сполосну, и пройдет. А зуб вставлю новый. Буду теперь приметней.

Дома Ларисе он объяснил, что на темной улице разнимал дерущихся мальчишек и кто-то из них случайно ударил его.

— Эх, ты, а еще кандидат в мастера! — усмехнулась она.

— И на старуху бывает проруха, — пробурчал Гусев, осторожно трогая языком набухшую десну.

Город, в котором Анатолий встречал свою двадцать шестую осень, вырос из шахтерских поселков. В пятидесятые годы шахты выработались, и теперь о них напоминали лишь терриконы да ровные улицы одноэтажных домов из красного кирпича с приусадебными участками. Дома эти были просторными, крепкими и чем-то похожими на шахтеров-проходчиков, неторопливых, уверенных, широкоплечих. Таким город был на окраине. В центре же он мало чем отличался от десятков современных, себе подобных. В зданиях бывших шахтоуправлений теперь расположились ремонтные мастерские, филиалы швейной фабрики, автобазы, а на месте самой крупной шахты построили машиностроительный завод. Именно сюда, на этот завод, в механический цех, почти десять лет назад после выпускных экзаменов в школе пришел Анатолий Гусев, и первым его наставником был бригадир токарей Василий Васильевич Филимонов. Через год стал Анатолий студентом политехнического института, а когда вернулся на завод, то попросился мастером на участок, где работала бригада Филимонова.

Василий Васильевич жил в шахтерском доме, калитка во двор в этот вечер была распахнута, дверь открыта, на крыльце и в палисаднике толпились гости. Гусевых увидели издалека, хозяин вышел навстречу — высокий, худой, с совершенно лысой головой и седыми бровями на узком морщинистом лице, с размаху хлестнул свою ладонь в ладонь Анатолия, подставил щеку Ларисе для поцелуя, принял розы, подержал в руке бритву и смущенно хмыкнул:

— Я-то на старости лет мечтал помолодеть, бороду отпустить. Теперь, видимо, не придется, — и повел их в дом.

Хлебосолом Василий Васильевич был известным, и Гусев, которого хозяин посадил рядом с собой, вскоре устал от соленых и свежих помидоров, огурцов, грибов, салатов, винегрета и прочей еды и на вопросительный взгляд жены, звавшей его танцевать, махнул рукой: танцуй сама, повернулся к Филимонову, тем более что Василий Васильевич порывался с ним поговорить, но отвлекали шум и смех. Когда на веранде грохнула музыка и комната почти опустела, Филимонов, подперев узкий подбородок широкой ладонью, с грустной улыбкой посмотрел на Гусева:

— Вот видишь, Анатолий, какой мне вышел почет? А ты от меня ушел. От всех нас ушел, от бригады, от цеха, от завода. Я понимаю, что работа твоя нужная, наверно, рисковая, поскольку ты безопасность государства нашего теперь охраняешь. Но скажи мне прямо: доволен службой? Не жалеешь ни чуточки? Скажи честно, если, конечно, это не секрет?

— Какие у меня секреты от вас, Василий Васильевич? Вы же мне первый на партийном собрании и напутствие давали, и характеристику. А работа интересная. Что в кино иногда показывают, этого нет, шпионов я пока не ловил. А службу свою считаю нужной. Времени, правда, свободного маловато. Лариса моя дуется из-за этого. Но ведь вы помните, что и на заводе я после смены не сразу бежал домой. Нет, не жалею, да и не привык отступать, вы же меня так учили.

— Верно, учил, — Филимонов положил тяжелую руку на плечо Гусеву. — Только я вот что соображаю, Анатолий свет Константинович. Если мы, которые рабочие, ну, рабочий класс, будем вкалывать, как надо, то и вам будет хорошая помощь, тебе легче будет служить, верно? К нам на участок приходил недавно товарищ от вас, высокий такой, Семин фамилия. Беседу проводил о бдительности. Молодец, интересно рассказывал. Мы на другой день в обед в домино играли, про тебя вспоминали. И, знаешь, мне лично как-то тепло на душе стало. Вот, думаю, еще одного хорошего парня напутствовал. Однако послушай, человек хороший, а что же у тебя зуба-то нет? Раньше вроде все были целы. Ай выбил кто?

— Случайно, Василий Васильевич, — Гусев, поморщился. — Вы только меня не ругайте, я уж дома натерпелся. Да и очередь в поликлинике, я слышал, большая.

— Верно, с очередью безобразие, по себе знаю. Однако есть ловкачи. Кстати, вон Гришка, сосед мой бывший, шоферит он. Недавно машину заводил и ручкой трахнул по зубам. И гляди — три коронки мигом поставил. Переплатил, говорит, за скорость, но за неделю все сделал. Я бы таких врачей в три шеи гнал, неужто порядок нельзя навести?

К ним подошла высокая и полная хозяйка дома. Она решительно сбросила руку мужа с плеча Гусева, потащила Анатолия из-за стола:

— А ну пойдем, гость редкий, станцуем. Мой-то увалень совсем тебя заговорил.

— Погоди, мать, у нас разговор деловой. Ты лучше кликни кума. Толику наша помощь нужна, а ты мне про танцы. Пусть его Лариса со своими учениками танцует, они уже выросли. Эй, кум, поди-ка на минуту!

К столу приблизился широкоплечий мужчина с пепельными распадающимися на две стороны волосами, присел:

— Вон он я, Васильевич, зачем понадобился?

— Помощь твоя нужна, консультация. Расскажи моему другу Толику, как ты зубы вставлял. У него такая же беда. Он говорит, что зуб вставить — целая проблема, ждать долго.

— Правильно, долго, — Григорий ослепительно улыбнулся, будто специально демонстрируя три золотых зуба. — Вот они, красавцы мои. Все дела — две сотни. Зато теперь хоть под венец, — он оглянулся на веранду, где стояла жена, — хоть куда.

— В нашей первой поликлинике? — спросил Гусев.

— А то где же? Я сначала в общую очередь записался. Каким-то тысячу тридцать первым. Спасибо люди добрые подсказали. Это что! У меня в августе племянница с мужем гостила, с Севера они, из Воркуты. Так она себе четыре, а ему три коронки поставила. Правда, тоже переплатила. А что делать? Здоровье дороже денег.

Гусев невольно коснулся языком пустого места между зубами.

— Спасибо, Григорий, — он пожал руку мужчине.

— Вот и все, Анатолий, теперь можешь с моей старухой потанцевать, не возражаю! — Филимонов поднялся из-за стола. — Сейчас я пластинку с «Цыганочкой» отыщу, и мы с вами спляшем. А, братцы?

В понедельник, в обеденный перерыв, предупредив дежурного, Гусев пошел в первую поликлинику. Медсестра в регистратуре записала его на прием к врачу и предупредила, что очередь большая, потому что металла поликлиника получает мало, ждать придется года два.

— Так долго? — удивился Гусев. — А мне говорили…

— Льготная очередь только для инвалидов и участников войны, но это тоже не меньше шести месяцев. Записывать вас?

— Пока не надо. — Гусев вздохнул и, отыскав в указателе кабинет главного врача, пошел на второй этаж. На табличке возле кабинета значилась фамилия: «Киселев В. М.». Пока Гусев угадывал его имя и отчество, из кабинета вышла стройная молодая женщина в белоснежном накрахмаленном халате и высоком, точно у повара, колпаке и сказала:

— Хорошо, Виктор Михайлович, я с ним поговорю.

Гусев вошел в кабинет, поздоровался с полным мужчиной в очках и аккуратной седой бородой.

— Извините, Виктор Михайлович, я по личному делу. Хотел вставить зуб, — он улыбнулся, чтобы Киселев мог видеть щербинку. Но главный врач только мельком глянул на посетителя и потянулся к телефону:

— Запишитесь в очередь, оставьте открытку и ждите. Будет металл, мы вас пригласим.

— А долго ли ждать?

— Ну, точно не скажу. Но не меньше полутора лет, — главный врач стал набирать номер.

— А мне говорили, что можно за месяц.

Киселев положил трубку и уже более внимательно посмотрел на Гусева сквозь толстые стекла очков:

— Вас неправильно информировали. Металла у нас немного, очередь, молодой человек, огромная, жалоб хватает, не успеваем отвечать, проверки замучили. Так что, — главный врач развел руки в стороны, — оставьте в регистратуре открытку с домашним адресом и ждите. Вот и все, чем могу помочь.

— Благодарю. Извините за беспокойство, я так и сделаю. — Гусев кивнул, аккуратно затворил за собой дверь и, не останавливаясь у регистратуры, вышел из поликлиники.

«Странно, — думал он, торопясь в столовую, — мне надо ждать в очереди несколько лет. Инвалиду войны — полгода, а Танечке из отдела писем — всего месяц. Тому же Григорию и его племяннице с мужем — еще меньше. Почему?»

Наскоро перекусив, Гусев быстро вернулся на работу. Семин был в кабинете один. Гусев сел за стол напротив него. Федор, полистав папку, захлопнул ее, положил в сейф, прикрыл дверцу:

— Завтра в сборочном цехе читаю лекцию. Ну, как у тебя?

— Ерунда какая-то! Два года ждать надо.

— А если попросить в порядке исключения?

— Вот еще выдумал! Какой-нибудь ветеран ждет не дождется, а я его обойду? Нет, ты лучше скажи, Федя, где у нас еще золотые коронки и зубы вставляют?

— По-моему, только в первой поликлинике и все. А что?

— Ничего. Просто у меня накопилась любопытная информация. Если у тебя есть деньги, то очередь можно ускорить раз в двадцать. Знаешь, сколько я таких скоростных зубов насчитал? Дюжину.

— Ты серьезно?

— Еще бы. Зуб-то мне нужен, а не тебе. Вот смотри: Танечка из городской газеты две коронки поставила. Григорий Чеботарь, водитель из первой автобазы, всего за неделю — запомни срок — три зуба. Его племянница с мужем, приехавшие из Воркуты погостить у нас, — целых семь. Переплатили, правда, но, говорят, здоровье дороже денег. А мне да и другим в очереди стоять надо полтора-два годика. Сколько у нас в городе стоматологов?

— Кажется, десять. И с золотом работает только один — Ковалев. Да, Анатолий, ты прав, какая-то любопытная ситуация получается. Кстати, у меня соседка тоже недавно три золотые коронки поставила. И, кажется, не так долго ждала.

— Значит, кто-то работает тайком. Может, Ковалев?

— Нет, это исключено. Ковалев очень порядочный человек, бывший фронтовик, член партии. А с золотом в принципе любой толковый техник может работать. Было бы с чем и на чем. Давай-ка с шефом посоветуемся, тут есть о чем подумать, — Семин поднял трубку внутреннего телефона: — Петр Васильевич, разрешите, мы с Гусевым на пару минут зайдем? Спасибо. Сказал, что минут через пять освободится.

Семин закрыл сейф, спрятал ключ в карман:

— Мне сейчас жена звонила, взяла четыре билета, послезавтра областной драмтеатр приезжает. Ты свою Ларису предупреди.

— Спасибо, Федор.

— Чует мое сердце, Анатолий, даст нам твой зуб прикурить.

— А я-то здесь при чем? — Гусев усмехнулся, поправляя пальцем усы. — Не будешь выбивать.

Внимательно выслушав обстоятельный рассказ Гусева, Петр Васильевич Матвеев нахмурился и встал. Гусев и Семин продолжали сидеть. За два года работы с Матвеевым они хорошо усвоили эту привычку своего начальника: думать о чем-то и размышлять стоя, сунув руки в карманы пиджака или кителя.

Матвееву было едва за тридцать, но служил он уже седьмой год, и сюда, в город, на повышение, его перевели из областного управления КГБ, где он себя хорошо зарекомендовал.

— Думать, товарищи, здесь есть над чем. Значит, так. В нашем городе в августе в большом количестве появились, скажем, левые золотые зубы. Нужно посмотреть всех стоматологов. Это сделает Гусев. А товарищ Семин еще раз проанализирует работу предприятий, где используются драгоценные металлы. Кстати, Федор Федорович, сколько золота в год расходует машиностроительный?

— Четыреста пятьдесят килограммов. Но утечка оттуда маловероятна. В прошлом году, например, в цехе гальваники, на участке золочения деталей, когда взвешивали анод, не хватило полутора граммов. Сами рабочие обнаружили и подняли шум. Нашли этот кусочек. А мастера, по вине которого он завалился за ванную, уволили за халатность. Там дисциплина дай бог.

— Но лишний раз проверить не мешает. Насколько я помню, на машиностроительном контрольные проверки министерства бывают каждый квартал?

— Да, и еще две: за полугодие и за год. Недавно проводили внеочередную. Что-то не ладится у заказчиков, которые получают заводские приборы. Но и эта комиссия ничего не обнаружила, у ОТК претензий нет.

— Сколько вы насчитали неожиданных зубов и коронок?

— Двенадцать, Петр Васильевич, — ответил Гусев, — только все это требует уточнения. Возможно, кто-то из приезжих или местных решил пустить в дело бабушкино наследство. Например, монеты.

— И это может быть. Словом, товарищи, информация настораживающая, ей надо уделить внимание. Все пока, вы свободны.

Закрыв дверь в кабинет начальника, Семин тронул Анатолия плечом:

— Ну, что я говорил? Твой зуб нам еще даст прикурить.

— И я не отрицал, потому что чекист, Федор Федорович, обязан работать всегда и везде, — усмехнулся Гусев, повторяя любимую фразу Матвеева.

— Да иди ты! — с досадой отмахнулся Семин. — Можно подумать, что я не работаю, а сплю. У меня на заводе с этим делом порядок.

К концу рабочего дня пошел дождь. Гусев уныло посмотрел в окно, вспомнил, что опять не взял с собой зонтик, позвонил домой. Лариса уже пришла, забрала Аленку из яслей, дочь что-то хандрит, кажется, простыла.

— Ты ее малиной, малиной напои и аспиринчику дай полтаблетки, я скоро приду!

Через час он вышел на улицу и, подняв воротник пиджака, побежал, перепрыгивая через пузырящиеся мутные лужи, к автобусной остановке. На ходу оглянулся, увидел свет в кабинете Семина и подумал с завистью о том, что Федору повезло больше: мать у него на пенсии, сидит с внучкой и та, кажется, еще ни разу ничем не болела. А тут крутишься как белка в колесе, только успевай ногами шевелить.

Сзади загудела машина. Гусев отскочил в сторону, но крытый фургон проехал близко и выплеснул лужу прямо на брюки.

— Чтоб ты сломался, паразит! — выругался Анатолий и погрозил вслед машине. Фургон вдруг остановился, из кабины вышел водитель, и Гусев узнал в нем Григория Чеботаря.

— Кого я вижу? Анатолий, ты меня извини, я не хотел, я и так медленно ехал. А ты, между прочим, топал по самой проезжей части. Тебе далеко? Садись, довезу. Здорово я тебя искупал?

— Да уж, баня будь здоров! — сердито ответил Гусев, подумав, что на ловца и зверь бежит. — Если подбросишь домой, обиду снимаю. — Он забрался в кабину, стряхнул с брючины воду. — Ладно, не сахарный. Слушай, Григорий, а ведь ты меня надул. Был я в поликлинике. Ни черта там не могут сделать быстро. Говорят, стой в очереди два года или чуть меньше. Ты, может, не в нашей вставлял? Может, в другом городе? — Гусев посмотрел на Чеботаря и едва удержался от искушения потрогать три крупных золотых зуба.

— Я вру? — Чеботарь побагровел от возмущения. — Да чтоб я сдох в таком случае! Я только девку эту не помню, какой гроши давал. Они там все в белых халатах, а у меня память на лица вообще плохая. Зато врача немного помню. В халате, тоже белом, вежливый был такой и молчал все время. Как его звать? А бог знает. Я не спрашивал. Что мне с ним — детей крестить? Я у него все время сидел с открытым ртом и закрытыми глазами. Боюсь зубной боли хуже всякой смерти.

— Ну, вот и все, бабуля, теперь тревожить не будет, — сказал Николай Одинцов, помогая старушке вызволиться из кресла и провожая ее к выходу. — До обеда не ешьте, потерпите.

— Спасибо, милок, — со стоном ответила женщина, держась темной жилистой рукой за щеку. — Может, тебе молочка или яичек? Мы деревенские, у нас по-простому. — Она покрыла седую голову платком, нагнулась к большой сумке, оставленной у двери. — Мне муж так и приказал, чтоб я гостинец дала.

— Не надо. — Одинцов поднял тяжелую сумку, протянул старухе. — Я за свою работу деньги получаю. Не надо.

— Тогда спаси тебя бог, тогда я на базар пойду. — Она поклонилась, спиной открыла дверь. Одинцов выглянул в коридор:

— Следующий, — и вернулся к столу.

В кабинет вошел высокий широкоплечий парень. Николай мельком взглянул на него, потянулся к стопке карточек:

— Фамилия?

— Я посоветоваться, доктор. — Вошедший улыбнулся. — Я не ваш больной. Фамилия роли не играет. Лучше по имени. Меня, предположим, Виктор зовут, — он подал руку. Одинцов повернул голову, увидел перед собой крупные сильные пальцы, почувствовал характерный запах бензина. Под широкими твердыми ногтями чернела грязь. Не вставая, Николай неохотно, почти брезгливо ответил на рукопожатие:

— На какую тему нужна консультация?

— Тема твоя, доктор, зубная. Мне надо поставить пару коронок. Золотых, — зеленые глаза посетителя смотрели на Одинцова пристально и нагло.

— Но я не работаю с металлом. У нас его нет, — Николай покосился в окно. Широкие тополиные листья блестели под мелким дождем. — Вам, товарищ, надо обратиться в первую городскую поликлинику. Там вас запишут и в порядке общей очереди…

— Ты меня не понял, доктор, — перебил парень. — Я сам принесу металл. У меня есть. Давно валяется. От бабки остался. Небольшой такой кусочек. Мне сделаешь и себе оставишь. Ну, чего ты растерялся? Не бойся, я не из милиции.

— Вижу, что не оттуда, — Одинцов кивнул. Посетитель ему не нравился своей настырностью. Но то, что он не провоцирует, — ясно. Наверно, деньги нужны, а не коронки. Зубы-то у него крепкие, один к одному.

— А почему ты ко мне вдруг обратился? — Николай решил быть с ним поразвязнее, чтобы, если металл действительно есть, не особенно артачился, назначая цену.

— Черт ее знает, — парень пожал плечами. — На удачу. Был в двух поликлиниках, народу к зубным врачам много. А сюда завернули — почти никого, всего минут десять ждал. Ну что, доктор, по рукам, что ли?

— Я должен детали уточнить. Вес, пробу. И цену за грамм.

— За пробу не волнуйся, не поддельная. А вес — примерно пятнадцать граммчиков. Сколько дашь?

Одинцов задумался. Этот парень явно не знает цены. А золото, конечно, не помешает. Тем более что матери давно обещал. Теперь наконец можно будет ей коронки сделать. Пятнадцать граммов?

— Триста рублей. И возьму все.

— Но это же мало!

— Больше не дам. Я ведь рискую. Вдруг у тебя не металл, а ерунда? Не хочешь — ищи дураков.

— Ладно, — посетитель скова протянул руку, которую опять пришлось пожать. — Но чтобы без обмана, доктор.

— Я своему слову хозяин. Садись в кресло, зубы посмотрю.

— Еще чего! — хохотнул парень. — Во-первых, я боюсь боли, а, во-вторых, у меня в жизни ни один зуб не болел. Ты думаешь, мне на самом деле эти фиксы нужны? Черта с два! Мне гроши нужны. Вот так. Значит, договорились? Я жду тебя завтра возле универмага в пять вечера. Запомнил? Ну, будь здоров, доктор! Он повернулся, хлопнул дверью и в коридоре раздался его хриплый голос: — Следующий!

Через два часа, закончив прием больных, Николай Одинцов вышел из поликлиники, сел в стоявший под тополями старенький «Москвич», завел мотор, включил «дворники» и аккуратно выехал на широкую асфальтированную дорогу.

Завтра в пять вечера. Ну что ж, надо будет сейчас заехать домой, взять сберегательную книжку, потом — в сберкассу, снять триста рублей. Даже если матери я поставлю пять коронок, то еще примерно на десять металла хватит. Полсотни за каждую — выручу пятьсот рублей. За вычетом расходов — две сотни. На дороге они тоже не валяются. Наташке можно пока не говорить. Куплю ей хорошие духи — и ладно. А продавец этот, наверно, шофер. И на сто процентов — не Виктор, так, назвал первое пришедшее в голову имя. Наглый, но осторожный. Коронки ему нужны. Как будто не знает, что в нашей поликлинике никто золотом не занимается. А может, и в самом деле не знает, может, просто ему понадобились деньги, а кусочек есть, только девать его, наверно, некуда. И ничего в этом страшного. Может, эти пятнадцать граммов ему и вправду от бабки остались. Конечно, лучше, если бы он предложил старинную монету. Это во всех случаях безопаснее. Но на нет и монеты нет, подумал Одинцов и невольно усмехнулся сложившемуся каламбуру.

Как всегда после принятого решения настроение у Николая улучшилось. И теперь уже ни дождь, основательно промочивший его, когда он, поставив машину в гараж, ожидал городской автобус, ни тревога, охватившая сердце после ухода странного пациента, ни сомнение: правильно ли сделал, что согласился купить металл у совсем незнакомого человека, ни автобусная теснота, которую так неприятно ощущать после своей машины, — ничто не могло выбить Одинцова из колеи. Тем более что вечером по телевизору можно будет посмотреть игру «Спартака» и киевского «Динамо», полистать чивилихинскую «Память» и спокойно выспаться.

Одинцов вышел из автобуса на предпоследней остановке, торопливо пробежал под дождем к хлебному магазину. Покупать хлеб было его ежедневной обязанностью. Одинцов занял очередь за невысоким мужчиной. Тот стоял к нему в профиль, и Николай узнал его: кажется, когда-то он приходил пломбировать зуб. А вот имя и фамилия начисто вылетели из головы. Что-то птичье. Мужчина, почувствовав на себе взгляд, повернулся, карие глаза цепко схватили Одинцова, и тоже узнал его:

— Здравствуйте, доктор.

— Добрый вечер, Гусев, — Николай обрадовался, что вспомнил фамилию пациента. — Ну, как моя пломба?

— Вы знаете, отлично! Изумительная работа. Почти три года прошло, а я словно с ней родился. Вы молодец. И память у вас — позавидуешь.

— Ну, что вы, — смутился Одинцов, — не стоит. Хотя знать, что сработал хорошо, всегда приятно. А что это вы в нашу булочную завернули?

— Вообще-то у меня по магазинам больше жена ходит, а сегодня она не успела.

— Понятно. Заходите, если будет нужно.

— Спасибо за приглашение, до свидания. — Гусев положил в полиэтиленовый пакет батон и половинку черного и вышел из магазина.

Метров за двадцать до своего дома Одинцов заметил, что у окна большой комнаты сидит Танюшка и, сплющив носик о стекло, смотрит на улицу. Она увидела отца и тотчас исчезла, наверняка побежала открывать дверь, а ее место занял пятилетний Сережка, радостно забарабанивший кулачками по стеклу. Когда-нибудь он его расколет, усмехнулся Одинцов, глядя, как над сыном возникла Наталья, махнула ему рукой и оттащила Сережку в глубь комнаты.

— Держи, только не урони, — Николай протянул дочери газетный кулек. — Здесь пирожное. На каждого по одному.

В тесный коридор вышла Наталья в цветастом халате до пят со школьной формой и недошитым белым кружевным воротничком в руках, подставила щеку. Николай чмокнул жену:

— Добрый вечер. Жуткая погода, дождь еще сильней, ну и бабье лето нынче!

— Ничего, Коля, бабье лето впереди, будут светлые дни. — Жена ушла в комнату, присела на диван, склонилась над формой.

— Татьяна, — Одинцов шутливо нахмурил брови, — пора бы самой воротнички пришивать, ты ведь уже первоклассница.

— Зато я стирала грязный, — ответила дочь с полным ртом пирожного. — А сегодня пришить хотела и палец уколола, целая капля крови была. И мама меня поругала.

После ужина Одинцов, смотревший футбол, со вздохом переключил телевизор на вторую программу, и дети тут же утихли, глядя передачу «Спокойной ночи, малыши!». Наталья сидела за столом над тетрадью, сочиняла сценарий очередного вечера в своей музыкальной школе. Одинцов быстро выкурил сигарету на лестничной площадке, вернулся домой, присел около жены:

— Я сегодня триста рублей снял с книжки.

— Но это же последние, — Наталья оторвалась от тетради. — Или что-нибудь сверхнужное?

— Мне один парень предложил пятнадцать граммов золота.

— Ты знаешь этого человека?

— Сегодня первый раз увидел.

— Чудак! — Она посмотрела на детей и понизила голос: — А если он из милиции? Если тебя нарочно проверяют?

— Не похоже. И не похоже, что золото ворованное. Скорее всего наследство.

— Коля, а зачем тебе рисковать?

— А ты послушай меня. Всего пятнадцать граммов. Матери коронки сделаю, и еще останется. Чистая прибыль — двести рублей. Это мой маленький бизнес.

— Ты что, кино не смотришь или «Человек и закон» не читаешь? Таких бизнесменов в каталажку быстренько определяют. И правильно делают.

— Меня? За что? Я же не ворую. Я куплю металл, буду работать с ним, за эту работу получу деньги. Так что все в норме. Если ты, разумеется, не пойдешь и не скажешь, что я занимаюсь золотом.

— Что за глупости, Коля? Никуда я не пойду. Я только не советую тебе его покупать. Ведь у тебя разрешения нет, его надо добиваться.

— Пока нет, но будет со временем, не все сразу. А практика мне нужна. Я, может, тебя как куколку хочу одевать, в ресторан с тобой ходить ужинать. Разве моих ста тридцати и твоих двухсот нам так уж много?

— Ну, знаешь, денег не хватает даже миллиардерам, они из-за этого глотки друг другу грызут. А лично мне на деньги плевать. Одеты, обуты — что еще? Жили мы без этого, и проживем. Обручальное кольцо есть, серьги тоже, цепочку с кулоном купили. Хватит. Ты вспомни, как мы на четвертом курсе жили после свадьбы, на две стипендии. И ничего, живые, счастливые.

— Да-да, ничего. Только если бы мама моя нам из деревни продуктов не подбрасывала, мы бы с тобой недолго протянули. Да и после нашей учебы вон на «Москвича» дала. А ей который год несколько несчастных коронок не могу поставить. Тоже — сын называюсь! Да пусть она хоть на старости лет пожует мясо в свое удовольствие. Неужели это плохо, Наташ?

— Поступай как решил. Я знаю, что муж у меня — человек с головой и очевидных глупостей делать не станет. Только чтобы все у нас было как прежде: открыто и честно. «Малыши» кончились. Смотри свой футбол, а я детей начну укладывать.

Одинцов переключил телевизор на первую программу. «Спартак» проигрывал. Эх, не надо было говорить Наталье про золото. Сама сомневается и меня в тоску вводит. И всего-то ей в жизни хватает, вот чудачка! Другие жены каждый день точат своих: зарабатывай, зарабатывай! А моя хоть бы упрекнула раз, что меньше ее домой приношу. С другой стороны — тоже неплохо, на душе спокойнее. Но я буду просто дурак, если откажусь от покупки. Резина на «Москвиче» совсем лысая, а задаром ее никто не даст. Да и мне пора всерьез с металлом работать. Я же не барахло, у меня же талант есть. Вон у Гусева моя пломба три года держится — и нормально. Да разве у одного этого Гусева? Лени во мне много, вот что! Если бы Наташке побольше злости на меня, а мне самолюбия, ко мне бы давно в очередь на протезирование записывались. Тридцать лет. Хватит баклуши бить. Тем более что случай очень удобный.

В четыре часа дня к одному из домов на улице Октябрьской подъехал красный «Москвич» в грузовом исполнении. Из машины вышел молодой светловолосый человек и, нерешительно постояв, направился к столику, за которым несколько стариков и старушек играли в лото,

— Здравствуйте, — молодой человек развернул в руке клочок бумаги. — Мне нужен Сергей Дементьевич. Где я могу его найти?

Пожилой мужчина, державший на коленях мешочек с фишками, встрепенулся:

— Так это же ко мне, ребята! Марья Алексеевна прислала за телевизором. Слышь, Петровна, — мужчина положил мешочек на стол и взялся за костыль, прислоненный к тонкой липе, — ты покричи за меня, а я пойду. — Он оперся на костыль и, перекинув через скамейку единственную ногу, быстро пошел впереди приехавшего водителя, оглядываясь на него и бормоча: — Вот спасибо, сынок, а то я уж все жданки прождал. Сломался мой телевизор, прах его побери. Всего-то месяц поработал, а потом хлоп, щелк — и ни гугу! Цветной, правда, но ведь жалко, мне его сын на День Победы подарил. Олег у меня офицер, в небе летает. Как же мы, милый, вдвоем такую громадину с пятого этажа понесем? Может, кого из соседей позвать?

— Ничего, Сергей Дементьевич, как-нибудь справлюсь. Если две не очень новые простыни найдете, я и один донесу.

Старик остановился, внимательно посмотрел на молодого человека, на его широкие плечи, кивнул, но сомнение в глазах не исчезло:

— Простыни-то я найду, а вот не грохнул бы ты его на лестнице. Я все-таки позову соседа, он пришел со смены. — Старик позвонил в боковую дверь. На звонок вышел мужчина в майке и брюках:

— Минуточку, только рубаху надену.

С перекурами, отдуваясь и крякая, водитель и сосед старика вынесли телевизор на улицу, с трудом всунули в «Москвич». Старик, держа скомканные простыни под мышкой, шагнул к водителю:

— Тебя как звать-то, парень?

— Павлов Александр. А что?

— Да то, Саша, что хоть и племянница мне Марья Алексеевна, начальница твоя, а ты все равно уважь меня, возьми на бутылочку винца за труды, — он достал три рубля. — А когда из ремонта привезешь, я тебе еще и стопочку налью.

— Ну, что вы, отец, я не пью. — Павлов сел в машину, хлопнул дверцей, завел мотор. — Будь здоров, папаша.

«Москвич» развернулся и быстро набрал скорость. Павлов посмотрел на часы: четверть пятого. Пока он доберется до быткомбината, пока будут выгружать эту бандуру сломанную, можно и опоздать. А Витька, наверно, у проходных торчит. Черт бы побрал Марью Алексеевну и ее дядю. Хотя обижаться на директрису не за что: ни разу за два года работы Павлова в быткомбинате она не отказывала, если он отпрашивался на машине по своим делам на час-другой.

Городской комбинат бытового обслуживания населения занимал просторное двухэтажное здание. «Пирожок», как ласково прозвали «Москвич», на котором работал Александр Павлов, был единственной легковой машиной. Мария Алексеевна была довольна Павловым, он оказался на редкость аккуратным и исполнительным. Поэтому, когда выгрузив с механиками телеателье сломанный «Рекорд», он отпросился на час пораньше, она, разговаривая с кем-то по телефону, кивнула и, прикрыв трубку рукой, напомнила:

— Завтра, Саша, поедем в областное управление.

На совещание вызвали к десяти утра.

— Будет сделано, — Павлов вышел в приемную, порылся в кармане, выложил на стол перед секретаршей Катей пригоршню карамелек: — Грызи, мышка! А я пока другу звякну, — и, придвинув к себе телефон, набрал нужный номер. — Але, вахта? Там у проходных должен Виктор Глазов стоять. Можно его к телефону позвать? Катюша, когда на свадьбу пригласишь? — Павлов линейкой тронул перламутровые пуговки пишущей машинки. Секретарша вскинула на него серые подведенные глаза:

— Саня, Саня! Какая там свадьба! Ты мне сначала найди такого непьющего, как сам, тогда и отгрохаем.

— А ты ищи, девушка, ищи лучше. От тебя зависит, будет он пить или нет. Але, Бинокль? Ладно, не ругайся, дело у меня было. Сейчас без четверти. Через пять минут я у тебя, а еще через пять мы будем на месте. Жди, я лечу! — Павлов бросил трубку и побежал к машине.

Прошло всего три с половиной минуты, а он уже подъехал к проходным автобазы. Глазов увидел его издалека, рванул дверцу, тяжело плюхнулся на сиденье:

— Ну, ты даешь, Саня! Разве так можно? У нас времени в обрез. Жми на педаль, а то покупатель уйдет. Подумает, что я наколол его.

Еще через пять минут они остановились на маленькой площади возле универмага. Закурили в кабине, внимательно огляделись. Старенького «Москвича», о котором в прошлый раз говорил Глазов, пока не было.

— А кусочек с собой? — спросил Павлов.

— Взял, успокойся. Я его в носок положил, ботинок жмет.

— Слушай, конспиратор, а вдруг он испугался и не придет?

— Зубодер-то? — Глазов усмехнулся. — Куда он денется, Саня? Я эту гнилую интеллигенцию насквозь вижу. Три с половиной года якшался с некоторыми на далеком Севере. Ты бы видел его «роллс-ройс», броневик времен царя Гороха, а не машина. Да и костюмчик на нем не очень-то новый. Так что гроши ему нужны. А золото — это хорошие гроши. Ты знаешь, сколько он за него хапнуть может? Вот то-то. И молчи. Он за него рублей семьсот может взять.

— А тогда почему мы отдаем его за триста?

— Э-э, милый, так он — покупатель. Ты думаешь, я не торговался в прошлый раз? Стоп, кажется, приехал. Саня, ты давай за угол, чтобы он машину не засек, а я к нему так выйду. — Глазов хлопнул дверцей, сунул руки в карманы сильно потертых джинсов и неторопливо пошел поперек площади, глядя на витрины универмага. Павлов быстро подал «пирожок» назад. Черт, как хочется посмотреть! Но Бинокль прав, врач может испугаться и удрать. Да и лишний раз маячить перед ним ни к чему. Странно, что за пятнадцать граммов всего триста рублей. А может, Витька соврал и часть денег хочет прикарманить? С него станется. Ему деньги на водку да девчонок нужны. У кого бы точно узнать, сколько золото стоит? Что-то долго Бинокль не возвращается. Хотя нет, прошло всего две минуты. Придется с ним в ресторан идти, отмечать это дело. А Вере дома скажу, что был у Витьки на дне рождения. Он, конечно, третью часть заработал. Я бы один не сплавил песок, да и покупателя нашел бы не так быстро. А Витька догадливый. Ну, наконец-то идет!

— Порядок, Саня, полный ажур! Три стольника в кармане! — Глазов тяжело погрузился в машину, подмигнул. — Ты бы видел, как он трепыхался. Даже зрачки у него дрожали. А я хоть бы что. Разулся, достал кусочек. Он его смотрел, почти нюхал. Я ему говорю: ты кусни его на зуб. А он ножичком таким врачебным…

— Скальпель называется, — подсказал Павлов.

— Ну да, скальпелем так поскреб. Потом говорит: почему пористый? А я ему: это ты у моей бабушки на том свете спроси.

— У какой еще бабушки?

— У такой! Ты думаешь, я сказал, что это ты мне дал порошок, а я сделал слиток? Эх, конспиратор! Я ему лапшу на уши повесил, что у меня от бабки наследство осталось. Чтобы у него подозрения не было. Держи гроши. Шесть бумажек по пятьдесят. Было сразу в руках столько?

— Чужие — да, свои — нет. — Павлов, не считая, положил деньги в карман. — Ладно, Витя, идем в ресторан, гульнем маленько. Но сначала я машину в гараж поставлю и переоденусь. Дома скажу, чтобы не спрашивали лишнего, — у тебя день рождения.

— Вот молодец, учишься конспирации! — Глазов хлопнул Павлова по плечу. — И как тебя в армии на хорошем счету держали, товарищ старший сержант? Да еще в ГДР?

Так получилось, что в свои двадцать три года Александр Павлов был в ресторане два раза, после увольнения из армии, когда возвращался с товарищами в поезде Берлин — Москва домой. Но говорить об этом Глазову не стоило, потому что Витька, который был немного старше, сразу бы обозвал его салагой, а Павлову больше всего на свете хотелось казаться взрослым и самостоятельным, многое повидавшим в жизни. Вот почему через два часа после продажи золота в черном, свадебном еще костюме с белой рубашкой и красным галстуком он со скучающим видом человека, для которого вечернее посещение ресторана так же привычно, как утреннее бритье, вошел в полутемный зал, пропахший табачным дымом, и, остановившись у столика метрдотеля, небрежно похлопал по тучному плечу женщину в синем платье:

— Нам бы отужинать, мамаша, скромно, но со вкусом.

Метрдотель повернулась, встала и оказалась молодой женщиной с мощными формами и низким голосом. Глянув на Павлова сверху вниз, она вспыхнула:

— Я тебе не мамаша, сынок, а ты мне не дедушка. Топай за любой стол и жди!

Павлов передернул плечами, что должно было, по его мнению, означать полную бестактность собеседницы, и пошел в зал. Глазов, чуть нагнувшись к нему, прошептал:

— Саня, не обращай внимания. Они все тут дуры невоспитанные. Не то, что за границей.

— Вот именно! — Александр выбрал столик в самом углу, откуда хорошо просматривался зал, сел, ослабил узел галстука, закинул ногу на ногу, небрежным движением бросил на скатерть пачку сигарет и спички, согнул руки в локтях так, чтобы были видны красивые запонки, подаренные на свадьбу Верой.

— Саня, — Глазов ласково хлопнул его по спине, — ты молодец, это ж мое любимое место. — И громко щелкнул пальцами: — Светик!

К ним подошла худенькая официантка. Глазов подмигнул ей и показал пальцем на Павлова:

— Сегодня это — мой шеф. Знакомься — Александр.

Павлов привстал, тряхнул чубом, пожал официантке руку и хотел поцеловать пальцы. Девушка, смутившись, отступила на шаг:

— Вот еще глупости. Вы случайно не родственник Есенину?

— Точно! — громко засмеялся Глазов. — Прямой внучатый племянник. Ладно, с этим потом. Нам, Шаганэ, для начала двести водочки, поскольку больше Указ не позволяет. К ней салаты, заливное, пару пива. Ну и что-нибудь горячее. А потом видно будет.

— У нас вообще-то ругаются, — сказала официантка Павлову, который чиркнул спичкой и прикурил сигарету.

— Мне, милая, можно, — Александр вздохнул и прикрыл глаза, — я — оттуда, — он показал большим пальцем себе за спину. — Скажите, оркестр будет? «Цыганочку» заказать, к примеру, «Одессу», или «Тонкую рябину»?

— Будет, мальчики, все будет, даже милиция, если напьетесь. — Официантка записала заказ и ушла.

— Ну как? — спросил Павлов.

Глазов тоже достал сигареты, закурил, поглядывая в зал:

— О чем речь, Саня? Ты — высший класс! Сразу видно, что бывалый парень. Пока дама на кухне, скажи, сможем мы с тобой еще раз песочком разжиться? Три сотни — это, сам понимаешь, для нас мелочь. Так, три вечера в кабаке посидеть.

— Не знаю, Витя, не знаю. Теща — человек кристальный, к ней так просто не подступишься. Сразу отрубит.

— Но ведь муж-то у нее в Магадане работал. Неужели он ничего ей не оставил? Почему-то не верится мне.

— С мужем она жила плохо. Он уехал туда после развода. Алименты не присылал, мне Вера говорила, что мать отказалась. А потом она получила извещение, что он умер. Нет, Витя, это — не вариант. Тот порошок, который я случайно нашел, она просто по забывчивости своей из халата не вынула.

— Но если через целую неделю этого песка на заводе не хватились, значит, он там плохо лежит? Значит, еще взять можно?

— Ишь, деловой какой! В тюрьму захотел? Да там такая охрана, что за щекой леденец не пронесешь через проходную. Что я, не знаю? У меня там Вера работает, правда, на другом участке. Хватит об этом. Вот и заливное пожаловало. Давай, Витя, за дружбу. Видимся мы редко, но все-таки не зря на курсах шоферов познакомились.

— Да, Саня, свела нас судьба. Только тебе повезло больше. Ты после этих курсов в армию пошел, за границу попал, а я на Север умчался не по своей воле.

— Дурак потому что был. Кулаками надо было меньше размахивать, не попал бы в колонию. И не платил бы сейчас алименты.

— Спокойно, Саня, — зеленые зрачки Глазова налились злостью. — Ты мои северные три с половиной года лучше не замай. Для меня это тоже школа. Не дай бог тебе ее пройти. А про алименты ты вообще зря вякнул. Прошу больше на эту рану соль не сыпать. Лучше скажи, может, друг твоей тещи что-нибудь умеет? Ну, в смысле песка золотого? Машина-то у него есть?

— А-а, Виктор, брось. Ну, чего пожарники умеют? Спать по двадцать пять часов в сутки. А он в пожарке водителем. Сутки дежурит, трое дома. Он может разве что пятерку на своем старом «Жигуленке» заработать, пассажиров подвезти пару раз из одного конца города в другой. Нет, давай-ка лучше думать, как на уборку поехать. Вот где можно хорошо заработать.

— На целине? А ты там был? Не был. А у меня ребята знакомые были. Ты знаешь, как там вкалывать надо? Сутками! Просто так хорошие деньги нигде не заработаешь. Но подумать можно. Давай еще по одной. Вон уже музыканты садятся. Сейчас кэ-эк врежут!

Странное дело: голова ясная, а ноги почти не идут. Ничего, еще немного, и я буду дома. Я правильно сделал, что попросил таксиста остановиться раньше. Бинокль уехал. Сколько я дал ему на такси? Кажется, пять рублей. Вдвое больше, чем надо. Ничего, пусть знает, что я не жадный, что я для друга на все готов. А он все-таки не понял, что я раньше не был в ресторанах, конечно, не понял. И официантка не поняла. А хорошо ребята из оркестра «Тонкую рябину» играли. Культура: пятерку отдал, и будут играть все, что пожелаешь. И звучит приятно, когда они в микрофон на весь зал объявляют: «По заявкам друзей для Александра исполняется популярная песня «Ах, Одесса, жемчужина у моря». Интересно, пожарник уже ушел или нет? И за что его теща любит? Ну, здоровенный, ну, сильный, но ведь не красавец же и не очень-то умный. Да и женат, кажется. Дети у него взрослые. Впрочем, это не мое дело. Мое дело — моя семья, моя Вера и мой Максим. У-у, Максимка, маленький мой! Что должен сделать мужчина? Как там? Ага, вспомнил. Построить дом, посадить дерево и вырастить сына. Значит, одну треть я уже выполнил: сын у меня есть. И я его ращу, выращиваю. Нет, выращивают всякие овощи, а детей воспитывают. И я тоже воспитываю. Я же не какой-нибудь там бузотер или пьяница. Ну, сегодня — это случайность. Можно было и не ходить в ресторан, а просто дать Витьке пятьдесят рублей, пусть делает с ними что хочет. А так я истратил почти сотню, ну, официантке переплатил пятерку и на такси. Ну и что? Трудом моим, что ли, эти деньги заработаны? Так, шальные. Как пришли, так и уйдут. Это Витька сказал. Нет, шалишь, Глазов. Я не допущу, чтобы они просто так ушли. Я их на какое-нибудь дело истрачу. Ладно, потом видно будет. Зачем мы в конце вечера шампанское заказывали? Это все Глазов. Каких-то девчонок и ребят за стол пригласил, на кой черт? Нам уже уходить надо было. Ничего, пусть знают, что Павлов — человек с размахом. Опять в коридоре лампочка не горит. Наверно, ребята специально вывернули, чтобы целоваться в темноте. Ну, правильно, вон стоят, шушукаются.

— Это ты, Надька, с Димкой тут затаились? Смотри, матери скажу, она тебе задаст трепку.

— Ладно, ладно, Павлов, — раздался ломкий басок, — выпил, так иди домой и не приставай. Мы тебе разве мешаем?

Александр удовлетворенно хмыкнул, крепко вцепился в поручень, одолел лестничный марш в четыре ступени, позвонил в квартиру. Дверь открылась сразу, как будто его ожидали. В тесном коридоре стояли одетые теща и ее пожарник.

— Добрый вечер, Елена Петровна. Службе тоже привет! — Александр пожал широкую ладонь мужчины и спросил почти шепотом: — А Вера где?

— Спит давно вместе с Максимкой. Ты что это, Саша, так поздно? Ай-яй-яй, зятек, нехорошо! Да еще с запахом!

— Елена Петровна, я был на дне рождения у Витьки Глазова. Вы же его знаете немного. Я и Веру звал, а она отказалась. Да и были там одни ребята. Но я ничего, Елена Петровна, я сам пришел. Голова чистая, только вот ноги подвели. Вы же знаете, что я вообще не пью.

— Знаю, поэтому и не ругаюсь, а только предупреждаю. Раздевайся, чаю крепкого выпей да спать ложись. Завтра рано вставать?

— Ой, чуть не забыл! Конечно, рано. Марью Алексеевну на областное совещание везти надо, на целый день.

— Так это хорошо. Я тебе денег дам, ты в магазине «Сапфир» кулончик мне купишь с цепочкой. Василий подарил. Ну, Вася, пойдем, я тебя провожу немного.

— Будьте здоровы, Василий Митрофанович, живите богато, — Павлов сел на скамеечку для обуви, чтобы развязать шнурки. В коридорчик вышла Вера в ночной рубашке, зябко передернула плечами:

— Ну, Саша, ты молодец! Обещал в десять вернуться, а уже двенадцать. Ничего себе, да ты никак пьяный? — Она удивленно расширила сонные глаза. — Вот смеху-то, муженек! И что мне теперь с тобой прикажешь делать?

Павлов наконец развязал шнурки, скинул туфли, с трудом поднялся на ватных ногах. Вера стояла перед ним, высокая, тонкая, уперев кулачки в бедра, в глазах — и смех, и жалость, и страх.

— Ты понимаешь, у меня голова совсем не болит, а вот ноги не слушаются. Но я все равно тебя люблю. Ты меня прости, ладно? Честное слово, Вер, я больше не буду. Ну, случилось так. Это все Витька. Ты помоги мне дойти в комнату, только тихо, чтобы Максима не разбудить. Как он, все у вас нормально?

Вера молча взяла мужа за руку и повела в спальню. Усадила на кровать, помогла раздеться, легла рядом, а когда Александр потянулся к ней, отстранилась и прошептала, глядя в потолок:

— Еще раз такой заявишься, я тебя прогоню.

— Ты, Вер, не говори этого, потому что я больше не буду. Вот сама увидишь. Потому, что у меня, кроме тебя и Максима, никого на свете дороже нет. Я вот что придумал на дне рождения у Витьки. Я летом поеду на целину, на уборку, куда-нибудь в Оренбургскую область. И хорошо заработаю. И тогда мы с тобой на частную квартиру уйдем, и будет у нас все отлично.

Оказывается, думал Николай Одинцов, сила воли — не что иное, как большое желание. Надо только очень захотеть сделать что-либо, а уж остальное — пустяки. Самолюбие, если, разумеется, оно у тебя есть, довершит остальное.

Эта мысль настолько поразила Одинцова, что он невольно рассмеялся, когда подъезжал к универмагу, где его должен был ждать продавец. Сегодня же вечером, решил Одинцов, надо обязательно сказать Наташе об этом своем маленьком, но таком важном открытии. Только бы не обманул этот парень. Вот сюда, к бордюру, можно прижаться. Здесь видны все подходы к универмагу. Сколько сейчас? Без одной минуты пять. Можно включить радио. Ага, идет. Значит, ждал, потому что идет медленно, не оглядывается. Уверенный парень. Но все равно какой-то неприятный. Глаза у него слишком наглые. Впрочем, к чему мне его глаза? Мне металл нужен. Бабушкино наследство. А на остальное плевать.

Продавец подходит к машине, к правой задней дверце, открывает ее, садится:

— Привет, доктор.

— Здравствуй. Я не опоздал?

— Все нормально. Ты за собой хвост не притащил?

— Какой еще хвост? — недоуменно усмехается Одинцов. — Ах, да! Не бойся, я тоже не из милиции.

— Тогда я сейчас, только ботинок сниму.

— Это еще зачем?

— Не задавай глупых вопросов, доктор. У меня правый ботинок жмет, ты понял?

Одинцов поворачивается и видит, что Виктор снимает ботинок, стаскивает носок и вытряхивает из него себе на ладонь желтый кусочек. Да, опытный парень. Наверно, жулик бывший. Тем более что на руке наколка.

— Деньги не забыл? — Продавец обувается, завязывает шнурок, зажав в кулаке золото.

— Как сказал, при себе.

— Тогда держи, — Виктор бросает на переднее сиденье желтый комочек. Одинцов достает скальпель, берет слиток, внимательно рассматривает его, царапает скальпелем.

— Чем докажешь пробу?

— А ничем, доктор, ты укуси его и узнаешь. Поверь мне на слово, я не трепач. И гони гроши.

— Держи, — Одинцов вынимает из кармана почтовый конверт. Виктор небрежно сует его за пазуху. Николай удивляется: — Не проверяешь даже?

— Если ты меня обманул, доктор, я тебя под землей найду. Усек?

— Договорились. И еще вот что: больше я тебя не видел и не знаю. И вообще забудь, что я есть.

— Э-э, доктор, а ты трусишь. Да я тебя уже давно забыл. Прощай и не пыли! — Продавец хлопает дверцей и так же неторопливо идет за угол универмага, где только что стоял красный «Москвич».

Все! Теперь подальше от этого места! Одинцов резко трогает машину вперед и едва успевает затормозить на красный сигнал светофора. Раздается противный переливчатый свист. У Одинцова замирает сердце. Милиция! Попался! Сейчас меня возьмут. И все узнают. Вот и инспектор. Маленький, с усиками, старшина. Кажется, знакомый. То ли Дима, то ли Гриша. Неужели дырку сделает? Я же ему зубы лечил, дьяволу.

Одинцов выходит из машины, идет к старшине, прижимая руки к груди:

— Товарищ командир, миленький, да это же я, Одинцов.

— Вижу. Добрый день, Николай Иванович! — Старшина держит в пальцах сигарету. — Что же вы так неосторожно? Всегда такой аккуратный водитель. Ай-яй-яй! Ладно, дайте прикурить, у меня зажигалка отказала.

— Пожалуйста, Дима, для вас всегда пожалуйста. — Одинцов торопливо зажигает спичку, подает огонек в ковшике ладоней. Старшина прикуривает, внимательно, почти в упор смотрит холодными глазами на Одинцова. «Хитрюга! — догадывается Николай. — Проверяет, не выпил ли я. Вот тебе и приемчик. А может, он все видел?»

— Что за парень садился к вам в машину?

— Парень? — Одинцов замирает с горящей спичкой в руке. Огонь больно жжет пальцы. — Ой, черт! Да так, Дима, странный какой-то, я его первый раз вижу. Вдруг подошел, сел ко мне и говорит: «Телевизор подвезешь домой?»

— Телевизор, а не ковер? — почему-то улыбается старшина.

— Да-да, верно, ковер! — поспешно соглашается Одинцов, — А вы, значит, все слышали?

— Не только слышал, — на лице старшины вдруг исчезает улыбка, и он сдвигает светлые тонкие брови. — Я все видел, Николай Иванович. Вы меня не обманете. Не телевизор и не ковер просил вас подвезти этот парень. Он продал вам слиток золота за триста рублей, которые вы ему передали в почтовом конверте с рисунком музея-усадьбы Поленова.

— Да, но, товарищ старшина, миленький, я ж не хотел, я сомневался, понимаете, я в первый раз. Мне этот слиток вообще-то не очень нужен. Хотите, я вам его отдам? Вот, пожалуйста, мне не жалко, — Одинцов протягивает инспектору носовой платок, в который тщательно завернул золото.

— Нет, Николай Иванович, я его не возьму. Я вас обязан задержать и отвезти куда следует. Вы разве не знаете, что совершили преступление? Садитесь, гражданин Одинцов, в машину. И поедем, — старшина берет его за локоть.

— Нет! Я никуда не поеду! Люди, товарищи! Я не хотел, я же ни в чем не виноват! — закричал Одинцов, вырываясь, и проснулся.

В комнате было тепло и тихо. На кухне гудел холодильник, билась в стекло ветка рябины с черными горошинами ягод. Одеяло валялось на полу большой белой птицей. Из спальни неслышно появилась Наташа в короткой ночной рубашке.

— Что случилось? Ты почему кричал? — Она шагнула к письменному столу, щелкнула выключателем настольной лампы. — И одеяло на полу. Ты не заболел? — Она укрыла Одинцова, склонилась к его изголовью. — Ой, Коля, да ты весь в поту. Ну, конечно, простыл, Я тебе сколько раз говорила, не ходи легко одетый! — Она вышла на кухню, вернулась с полотенцем, вытерла влажный лоб Одинцова. — Ну, почему ты молчишь? Горло болит?

— Нет, — хрипло прошептал Одинцов. — Я не простыл. Мне снилась какая-то гадость. Ты слышишь, Натка, мне приснилось, что меня забрала милиция. Ведь это неспроста. Ты же знаешь, все мои сны потом сбываются.

— Тебя кто-нибудь видел около универмага?

— Кажется, нет. Я, когда выезжал, выехал на красный свет, мне еще старшина знакомый жезлом погрозил, и я сдал назад. Но это знакомый старшина. Он даже не подошел ко мне. Просто погрозил, что нельзя так. И все. А сейчас приснилось, что меня забрали.

— За нарушение правил?

— За то, что я слиток купил. Он сказал мне, что все видел и слышал. И что это валютная сделка. Кошмар какой-то! Я же почти уверен, что никто не видел. Тот продавец буквально минуту был у меня в машине, потом ушел.

— Коля, отнеси этот слиток куда надо.

— В милицию, что ли?

— Куда угодно, хоть в КГБ, только отнеси!

— А может, лучше выбросить?

— Еще раз глупый ты человек! Ну, выбросишь, и с ним триста рублей. А так тебе хоть что-нибудь вернут. Можешь сказать, что нашел его, например. А тогда, я знаю, по закону четверть стоимости тебе, как за клад, могут возместить.

— Четверть? Но ведь слиток весь мой!

— Тогда почему ты кричишь? Почему среди ночи как ненормальный?

— Наташа, а если я никому ничего не скажу и спрячу его на годик? Все забудется, а потом спокойно начну с ним работать.

— Не будет у тебя спокойствия. Ты просто трус. И можешь не обижаться. Что завтра, что через год — разве не все равно? Вспомни Гришина. Жена умерла, дети от него отвернулись. Ты хочешь меня с ребятами одну оставить?

— Хватит ныть. Гришин монетами увлекался. Ну, погорел, ну и что? Зато пожил всласть. Теперь, правда, в горгазе работает.

— А тебе горько со мной живется? Да ты у меня, как у Христа за пазухой! Нет, Коля, лучше отнеси этот слиток куда надо. И черт с ними, с деньгами. Зато мы с тобой останемся чистыми. Есть поговорка такая: не жили богато, и начинать незачем. Ну, хочешь, я еще двух учеников возьму, буду дополнительно уроки вести? Неужели нам не хватит? А матери своей в крайнем случае из моего кольца коронки поставишь. Мне ведь ничего не жалко, лишь бы у нас все было нормально.

— Может, ты и права. Но я-то какой дурак! И зачем клюнул на эту приманку? Хотя золото хорошее, почти без примесей, и проба высокая.

— Не надо себя успокаивать. Ну-ка подвинься, я побуду с тобой, чтобы тебе больше ничего не снилось. — Наташа легла рядом, заботливо укрыла мужа одеялом, прижала его голову к груди, и Одинцов притих, слушая, как ровно и спокойно стучит Наташино сердце. На какое-то мгновение ему показалось, что он снова маленький и что не жена, а мама взяла его к себе, потому что ему приснилось что-то страшное. И гладит его волосы, и шепчет ему на ухо: «Все будет хорошо, вот увидишь. Только не надо бояться, я же с тобой».

Проснулся Одинцов поздно. Открыл глаза, с удивлением посмотрел на будильник — маленький, как спичечный коробок, заметил, что красная стрелка звонка стоит на цифре девять, хотя он вчера ставил ее на шесть. Наташа возилась на кухне. Странно, почему она не разбудила его? Ведь он должен был отвести сына в ясли. Значит, это сделала она и проводила Светку в школу. А он проспал. И голова тяжелая. Ах, да! Ему же сон приснился. И он, кажется, криком своим разбудил жену. Да, разбудил, она пришла, легла рядом, успокоила, и он забылся.

Что они вчера ночью решили? Что он пойдет и отдаст этот слиток? А как это сделать? Сказать, что нашел? Или признаться во всем? Ведь если скрыть, то все равно рано или поздно обман раскроется и будет хуже. Наверняка у этого Виктора не один слиток. Он, кажется, так и сказал: «До новых встреч!» А у меня больше нет денег. Значит, лучше рассказать все, как было. За это не накажут. Я же сам себя наказал. На триста рублей. Дурак и чурка неотесанная. Тридцать лет, а все как мальчишка, которого первый же встречный может элементарно обвести вокруг пальца.

Только куда идти? Может, к Гусеву? Он, кажется, в КГБ работает, да и знаком хоть немного. Зайти и посоветоваться, как мне быть. А что рассказывать? Ну, приду, ну, сдам это паршивое золото, ну, скажу, что купил его у странного продавца. А меня потом как свидетеля пригласят на очную ставку. И продавец, если узнает, что я пришел сам, мне отомстит. Если не он, так его дружки. Наверняка он был не один. Там их, может, целая шайка. Эти подонки боятся делать свои дела в одиночку.

Как же мне быть? Или просто выбросить куда-нибудь этот кусочек? И дело с концом. А если того продавца арестуют и он скажет, что продал слиток именно мне? Что я тогда буду лепетать в свое оправдание?

Странно! Я не боялся, когда ехал покупать золото, то есть делать плохое мне было почти не страшно. А вот теперь, когда это надо исправить, я чего-то испугался. И Наташа, как назло, не ушла на работу. Сегодня среда, ей в музыкальную школу к двенадцати. Надо собрать волю. В конце концов не преступник же я, тем более что все понял и решил исправить свою ошибку. Сам решил, меня никто не уговаривал. И хватит дурацких сомнений. Разумеется, я пойду к Гусеву, сдам ему этот слиток и расскажу все, как было. И освобожусь от глупого ощущения страха.

В десять утра Одинцов вышел из дома. День обещал быть хорошим; небо чистое, солнце совсем летнее, паутина летает, в плаще жарко. Дворники жгут листья. Дымом пахнет, как в деревне, когда на огородах догорает картофельная ботва. Сейчас у мамы в деревне благодать. На субботу и воскресенье надо всей семьей махнуть к ней. Ребята будут дышать свежим воздухом, а я с Натальей картошку помогу убрать.

Как ни старался Одинцов идти медленно, но все-таки через полчаса ноги привели его к двухэтажному светло-зеленому зданию, перед окнами которого росли голубые ели. Одинцов прошел через высокие двойные двери и оказался в небольшом холле. К нему от стола с телефоном поднялся пожилой прапорщик. Одинцов снял серую шляпу, пригладил волосы:

— Извините, мне надо заявление сделать. Очень важное.

Прапорщик внимательно посмотрел на Одинцова и сказал, что ему надо пройти по коридору в третью комнату. Одинцов гак и сделал, согнул средний палец и осторожно постучал в дверь. Прислушался, хотел постучать еще, но услышал: «Войдите!» и толкнул дверь.

— Здравствуйте, — сказал он, взволнованно глядя на широкое окно, в которое, с трудом пробиваясь через густые ветви елей, светило солнце. Потом Одинцов опустил глаза и невольно попятился. За широким пустым столом сидел Гусев. Тот самый Гусев, что встретился ему недавно в хлебном магазине. Тот самый Гусев, Анатолий Константинович, которому он три года назад ставил пломбу, помог, а теперь ждет от него помощи.

А может, зря я все это затеял, подумал Одинцов и сделал шаг назад:

— Простите, я, кажется, не туда попал… Я хотел…

Гусев поднялся, поправил левой рукой пышные темные усы:

— Добрый день, Николай Иванович, — подошел и как старому знакомому протянул руку. — Вы не стесняйтесь, пожалуйста, проходите, присаживайтесь.

Одинцов опустил глаза, подумав о том, что три года назад Гусев был совсем мальчишкой и, кажется, без усов. Ну, конечно, без усов. А сейчас похудел, и на висках — светлые полоски. Седой? А впрочем, ничего странного. Поседеешь от забот, когда такие, вроде меня, приходят и голову морочат.

Николай Иванович неуверенно прошел к столу, опустился на жесткий стул около окна. Со стены в то же окно на светлый осенний день смотрел с портрета Дзержинский. Все правильно, решил Одинцов, я попал именно туда, куда шел.

Стол, за которым сидел Гусев, был обычным: телефон, карандашница и перекидной календарь.

— Я слушаю вас, Николай Иванович. Что привело к нам? Что встревожило? — Гусев улыбался даже глазами, темными, с золотистыми искрами. И этот улыбчивый взгляд его опечалил Одинцова, потому что он должен был сказать Гусеву неприятные вещи.

— В общем, Анатолий Константинович, я, кажется, совершил преступление, самое настоящее. — Одинцов вздохнул, сцепил на коленях руки и потупился.

— Ну, так уж и сразу? — Гусев достал несколько листов чистой бумаги, вынул из кармана авторучку и положил на стол.

— Да-да, теперь я это хорошо понимаю, — Одинцов покосился на авторучку и бумагу. — Можете записывать мое добровольное признание. Дело в том, что я, Одинцов Николай Ивановну, техник-стоматолог, позавчера купил у какого-то человека, может быть, он спекулянт, слиток золота. Купил за триста рублей. Для того, чтобы поставить коронки и сделать на этом свой маленький бизнес, как говорят некоторые. Кстати, вижу по вашим глазам, что вы не очень-то верите. — Одинцов достал из внутреннего кармана пиджака чистый носовой платок, брезгливо развернул его дрожащими пальцами: — Вот, пожалуйста. Я долго думал. Мне даже сон приснился. А захожу сюда, здесь — вы, мой пациент. Значит, сон был в руку. Значит, я правильно решился. Я в вашем распоряжении. Можете меня задержать. Я не возражаю, потому что заслужил.

— Ну, что вы, Николай Иванович, — Гусев снова улыбнулся, и эта улыбка обеспокоила и разочаровала Одинцова. Неужели он что-то не так сказал? Или все-таки ему надо было идти не сюда с такими пустяками, а в милицию? Может, этот вежливый, улыбчивый молодой человек с седыми висками не имеет никакого отношения к такому серьезному делу, как государственная безопасность?

Одинцов растерянно посмотрел на слиток, прикрыл его уголком платка.

— Николай Иванович, вы совершенно правильно поступили, что пришли к нам. У меня убедительная просьба не волноваться и очень подробно написать на этих листках, как все произошло.

В то же самое время, когда в кабинете у Гусева техник-стоматолог Одинцов красивым убористым почерком писал подробное заявление о покупке у неизвестного лица по имени Виктор золотого слитка, Петр Васильевич Матвеев заканчивал вычитывать отчет о проделанной работе.

Настроение у Матвеева было хорошее. За два года, прошедшие со дня его назначения сюда, в районный центр, на вверенном ему участке не было никаких серьезных ЧП. С другой стороны, Матвееву очень хотелось доказать, что и на периферии он способен на многое, но для этого нужно было раскрыть какое-то, сложное, запутанное, каверзное дело.

Вот почему, когда Гусев без стука отворил дверь и Матвеев увидел его лихорадочно блестящие глаза, он понял: случилось что-то необычное. Однако, как всегда тоном человека, старшего и по званию, и по должности, и по возрасту, он остудил горячечный блеск зрачков Гусева, спросив его как можно более спокойно:

— Что у вас, Анатолий Константинович?

— Золото, Петр Васильевич, честное слово! Вот, посмотрите! — И положил перед начальником три мелко исписанных Одинцовым листа. Матвеев взял заявление. Голубоглазое его лицо с мягким подбородком и чистым, без единой морщинки лбом покраснело. Прочитав заявление, он вдруг сердито поглядел на Гусева:

— Чему вы радуетесь, товарищ лейтенант?

Гусев попытался скрыть улыбку, но усы у него дрогнули. Он развел руки в стороны и пожал плечами: а я здесь при чем?

— Заявитель ушел?

— Нет, пока не отпустил.

— Тогда поблагодарите его и скажите, чтобы он не волновался и что, если понадобится, мы его пригласим. В двенадцать ровно вместе с Семиным придете ко мне.

— Есть! — Гусев вышел.

Матвеев еще раз медленно перечитал заявление Одинцова.

Ну что ж, будем думать, будем работать. Что мы знаем? Три дня назад какой-то парень лет двадцати пяти, врачи редко ошибаются в возрасте, пришел к Одинцову и предложил купить слиток. Официально Одинцов с золотом не работает. А на самом деле? Это предстоит выяснить. Дальше. Почему слиток предложили именно Одинцову? Потому, что его знали раньше? Одинцов утверждает, что человек был незнакомый. Зовут Виктором. Но это может быть и вымышленное имя. Кто он по специальности? Где живет? Приметы? Одинцов пишет: кажется, шофер, руки большие, сильные, пахнут бензином, под ногтями грязь. Но он может быть и слесарем в гараже. Или у него своя машина? Или работает на чьей-то персональной? В конце заявления Одинцов вспомнил, что у продавца есть наколка на левой руке. Что за наколка? Имя или какой-то рисунок? Глаза наглые — это не примета. Рост высокий. Утверждение, что слиток остался от бабушки. А если продавец обманывает? Слиток надо отправить на экспертизу, установить пробу. Откуда может быть это золото?

Стоп, Матвеев. Хватит ломать голову неизвестно над чем. Сейчас самое главное — быстро выяснить все, что можно, о покупателе, продавце и слитке. И, разумеется, доложить руководству.

Михаил Павлович Алексеев уже сегодня спросит, что я предпринял по этому заявлению. А что я смогу ответить? Сделка состоялась возле универмага в машине Одинцова. Продавец был спокоен, ждал, сам назначил место встречи. Очевидно, он не приезжий, а житель нашего города. Значит, искать его надо здесь, среди тех, кто связан с машинами, с техникой. Он может быть и трактористом, может работать на бульдозере, экскаваторе.

Виктор. Высокого роста. Глаза зеленые. На левой руке — наколка. Зубы отличные. По этим приметам иголку в стогу сена с таким же успехом искать можно. Думай, Матвеев, думай.

В нашем городе семьдесят тысяч жителей. Примерно двадцать тысяч взрослых мужчин. Из них двадцати пяти — двадцати семи лет — тысяч пять. Из них отношение к технике могут иметь две-три тысячи. Из них Викторов, ну, предположим, человек пятьсот. Из этих пятисот наколку на левой кисти имеют, допустим, тридцать. Из тридцати высокого роста могут оказаться двадцать. Из двадцати — десять рыжих и зеленоглазых. Значит, один из десяти — и есть тот самый продавец. Такую элементарную арифметику мне предложит Михаил Павлович Алексеев. А потом скажет: ну, парень, какой же ты, к шутам, чекист, если всего из десяти человек не можешь определить, кто продавец золота? Если, разумеется, продавца зовут Виктор, а не Саша, Коля, Володя или еще как-нибудь.

Погоди, Матвеев, ты упустил важную подробность. На вопрос Одинцова, почему Виктор пришел именно к нему, тот ответил, что в других поликлиниках было много народу к зубным врачам. Значит, живет этот Виктор или работает не рядом с поликлиникой Одинцова. Это уже хорошо — автобазу машиностроительного завода из проверки пока можно исключить. С чего нам надо начать поиски продавца? Видимо, составить список тех Викторов, которым 25–27 лет, работающих водителями или механизаторами, которые два-три года назад отбывали срок наказания за какие-то преступления и вернулись в наш город. Это я поручу Гусеву. А что мы знаем об Одинцове? Гусев говорит, что три года назад ставил у него пломбу, а вскоре они были делегатами районной комсомольской конференции. Из комсомола Одинцов выбыл по возрасту. Сейчас беспартийный. Двое детей. Жена — преподаватель музыки. Зарплата нормальная. Золото согласился купить потому, что давно обещал поставить матери коронки. Мать у него живет в деревне, в соседнем районе. Триста рублей снял с книжки, больше у него нет, по его утверждению. Что ж, сам себя наказал. К нам пришел потому, что знает: всякие незаконные операции с золотом караются. Это верно. А мог бы и не прийти. Значит, совесть у него есть, если не побоялся потерять эти триста рублей. «После совета с женой решил пойти и признаться во всем». Выходит, Одинцов, жена у тебя умница.

Итак, работать по трем направлениям: продавец — покупатель — слиток. С продавцом и слитком — полная неясность. С покупателем проще, мы его знаем, почти знаем, если, разумеется, он ничего не скрыл. Теперь можно звонить Михаилу Павловичу и просить его принять меня по неотложному делу во второй половине дня. За это время Гусев должен отработать версию о том, что продавец недавно вернулся из колонии, установить его фамилию и место работы.

Ровно в полдень в кабинет к Матвееву вошли Гусев и Семин. В отличие от Гусева Федор Семин был высок, худ и внешне спокоен. Но Матвеев знал, что спокойствие это напускное и азарта в Семине не меньше, чем у его товарища по службе, однако при всем своем взрывном характере Федор Семин в самых критических ситуациях всегда точно рассчитывал силы и возможности свои и соперника, будь то партия в шахматы или схватка на борцовском мате в спортивном зале.

Матвеев пригласил их к столу, протянул каждому по листку со словом: «Задача». Дано: продавец слитка Виктор, 25–27 лет, рыжеволосый, высокий, наколка на левой руке, под ногтями — въевшаяся грязь, руки пахнут бензином. Глаза зеленые, наглые. Требуется определить фамилию и место работы.

Гусев и Семин быстро пробежали условие задачи и одновременно спросили:

— Какой город?

— Разумеется, наш, — нахмурился Матвеев.

— А можно сразу, без подготовки? — Гусев, как на уроке в школе, поднял руку.

— Попробуйте, Анатолий Константинович.

— Значит, так, — Гусев хлопнул в ладони и потер их друг о дружку. — Искать продавца слитка я буду среди водителей машин, профессионалов.

— Или механизаторов, — добавил Семин, — потому что от любителей бензином так резко не пахнет. Можно, товарищ капитан, мы вдвоем будем отвечать?

— Я тоже не возражаю, — улыбнулся Гусев. — Установили: водитель. А у нас в городе их тысяча сто. Потому что такое количество техники, как мне жаловались ребята из ГАИ, им ежегодно приходится проверять на техосмотре. Это не считая частных машин. Машзаводскую автобазу я пока в расчет не беру.

— Почему? — удивился Семин. — Она же самая большая.

— Потому, что наш Виктор сначала был в других поликлиниках, а не в той, где работает Одинцов. Получается, что ему до тех ближе и от жилья, и от работы.

— Допустим, — сказал Матвеев. — Но ведь это еще не все.

— Зато теперь у нас с Федором остается всего семьсот водителей. Наколка на руке не у каждого. Виктором тоже не всякого зовут, двадцать пять лет не всем. Так что остается несколько человек. Ну, скажем, пятнадцать или двадцать.

— А если учесть, что Виктор с наколкой, то его вообще найти просто. Всей работы на каких-нибудь два часа, — Семин легонько подвинул от себя листок с условием задачи.

— Ты хочешь сказать, Федор, что надо отыскать Виктора, сидевшего недавно в колонии, и предъявить для опознания его фотографию Одинцову?

— Вот именно, — Семин покосился на Матвеева и полез в карман за сигаретами. — Петр Васильевич, разрешите?

— Курите, только по одному, безвольные вы люди.

— Я прошу для верности полдня, — Гусев тоже отодвинул бумагу. — Если, конечно, Виктор — это Виктор, а не Вася или Гриша какой-нибудь.

— Ну что ж, за решение задачи, товарищи, можно ставить четверки. А вам, Анатолий Константинович, даю полдня, как вы просили. В половине шестого уезжаю к начальнику управления с информацией по этому золоту. Так что за дело.

Петра Васильевича Матвеева товарищи по работе прозвали молчуном. Матвеев знал об этом и не обижался. Он не любил многословия, умел внимательно слушать собеседника, отвечал на вопросы либо оспаривал чью-то мысль короткими, четко сформулированными фразами. Создавалось впечатление, что Матвеев не говорит, а читает то, что уже написано, отредактировано и отпечатано на машинке без единой помарки. Прежде чем сказать, он немного медлил, а затем говорил. И его точные, продуманные ответы или вопросы нередко ставили в тупик словоохотливых Гусева и Семина.

К концу дня, когда Матвеев уже позвонил начальнику управления Алексееву, попросив принять его по неотложному делу, Гусев и Семин сидели за приставным столиком в его кабинете и, хмуро поглядывая друг на друга, молчали.

Выяснить за это время им удалось немного. Одинцов действительно за пять последних лет ни разу не имел дело с золотом, среди многих его пациентов не удалось выявить никого, кто бы отдаленно напоминал продавца слитка. Отзывы об Одинцове были самые положительные. У Гусева оказалось тоже мало утешительного. Предполагаемых продавцов набралось двадцать девять. Их фотографии будут готовы только завтра, но предъявить их Одинцову для опознания нельзя, потому что час назад он уехал к матери в деревню Дубки, что за сто километров в соседнем районе.

— С фотографиями поторопите, Анатолий Константинович, — сказал Матвеев, — они должны быть завтра с утра. Видимо, придется вам ехать в эти Дубки и разыскать Одинцова. Я вернусь не раньше двух часов дня. К этому времени вам и Семину надо быть на месте. Если будет что-то новое и срочное, найдете меня у Панкратова по его телефону. Все, братцы, я уехал.

Водитель «уазика» Коля Марков проснулся мгновенно, едва за Матвеевым негромко хлопнула входная дверь. Однако Матвеев по расслабленной позе Маркова понял, что тот спал.

— Теперь, Николай, моя очередь вздремнуть, а тебе — работать. На всю дорогу даю полтора часа. Нас ждут.

— Будет сделано, — чуть обиженно ответил Марков и завел мотор. — Только я, Петр Васильевич, не спал. Я как вы — думал с открытыми глазами.

— Думать всегда полезно, даже во сне. — Матвеев положил папку на заднее сиденье и, чуть откинувшись в кресле, прикрыл веки.

Двадцать девять кандидатов в продавцы слитка. Не так уж и много. Жаль только, что Одинцов в деревню уехал. И Гусев сплоховал, нам надо было уже сегодня к вечеру иметь эти фотографии. Правда, наколка на левой руке только у пяти. Почему вдруг исчез Одинцов? Испугался чего-то? Вряд ли: у главного врача поликлиники лежит его заявление с просьбой предоставить за свой счет субботний день. А завтра, между прочим, у Нины день рождения. Ничего, к обеду я должен вернуться. Надо только не забыть купить ей цветы и хорошие духи.

— Николай, — Матвеев достал бумажник, вынул деньги, — не в службу, а в дружбу — купи для супруги моей розы и какие-нибудь хорошие духи, рижские там или еще какие посимпатичнее. Ты в духах разбираешься?

— Я больше в машинах, Петр Васильевич. Но с духами просто: спрошу молодую продавщицу, что она сама себе выбрала бы для подарка, и порядок. А у супруги вашей день рождения, выходит?

— Выходит, — кивнул Матвеев, глядя на большие, крепкие пальцы Маркова с широкими, чистыми ногтями. — Коля, у тебя руки бензином пахнут?

— У меня? — Николай удивленно посмотрел на Матвеева, понюхал пальцы правой руки. — Понятия не имею. Но, кажется, не пахнут.

— А ну, дай я, — Матвеев нагнулся к баранке, потянул носом воздух, покачал головой. — Странно, тоже ничего не чувствую.

— А почему они должны пахнуть бензином, Петр Васильевич?

— Ну, хотя бы потому, что ты — водитель.

— Кто его знает, — Марков пожал плечами. — Я вообще-то не люблю грязных рук и грязных ботинок. У меня насчет этого какой-то пунктик. А зачем вам понадобились мои руки?

— Так, подумал, что товарищ один мог ошибиться, назвав человека с грязными, пахнущими бензином руками, водителем.

— А может, он автослесарь или на тракторе работает?

— Вот то-то и оно, что может быть, — неохотно согласился Матвеев. — Но уж лучше бы он оказался водителем машины. Кстати, у тебя среди знакомых или соседей нет водителя по имени Виктор? Высокий такой, глаза зеленые, наглые, на левой кисти, где большой палец, наколка. Лет двадцать пять — двадцать семь.

— Виктор есть, брат двоюродный, в автобазе машиностроительного завода работает. Но он маленького роста, глаза, кажется, синие, и наколок никаких, это точно. А больше Викторов, кажется, не знаю. Нет, не знаю. Есть Сережка, Александр, Вячеслав, еще один Вячеслав, Анатолий. А что, очень нужен?

— Если бы не был нужен, не спрашивал.

Марков посмотрел на спидометр и, прибавив газ, пошел на обгон панелевоза. Навстречу, метров за пятьсот до «уазика», на большой скорости мчались красные «Жигули». Марков напрягся, переключил скорость, выжал акселератор до предела и едва успел проскочить мимо «Жигулей» буквально в нескольких сантиметрах от них. Матвеев усмехнулся:

— Коля, нас ждут. А так мы можем и не доехать.

— Извините, Петр Васильевич. — Марков достал сигарету, открыл форточку, закурил. — Вот лихач. Наверняка за сто двадцать шел.

— «Жигуленок»-то?

— Ну да. Наш это, городской. Я его, между прочим, знаю. Стоматологом работает. Зайцев Евгений Александрович. Хороший врач. Два зуба простых мне вставил, никто не отличит.

— На золотые денег не хватило?

— Деньги были. Я вообще-то хотел. А он сказал, что с золотом не работает, надо к другому врачу. А у того очередь огромная. Ну, я и плюнул, не стал ждать, со свадьбой торопился.

Всякий раз, когда Матвеев приезжал в областной центр, он испытывал странное чувство, словно не покидал этого города, а был в длительной командировке, и вот теперь, отчитавшись по ее результатам, привычно выйдет из управления, неторопливо пройдет по ярко освещенному широкому проспекту, заглянет к жене в областную детскую библиотеку, заберет с собой второклассника Алешку и вечером во дворе большого многоэтажного дома будет гонять с ребятишками футбольный мяч, а когда вернется с работы Нина, она ласково будет бранить его и сына за то, что они вымазались, что не помогли бабушке готовить ужин, а мама будет оправдывать сына и внука, звенеть тарелками на столе, и в восемь вечера всей семьей, вчетвером, они будут сидеть за электрическим самоваром, слушать восторженные рассказы сына о школьных новостях, и так будет продолжаться всегда, в однажды заданном ритме. Но вот предложили Матвееву переход в район, на самостоятельную руководящую работу, и он принял это назначение без тени неудовольствия, даже радостно, потому что спокойный, размеренный образ жизни, несмотря на сложность и неординарность вопросов, какие приходилось решать на службе, стал убаюкивать его, причем это заметил не только он сам, но и Панкратов, под началом которого работал в областном управлении Матвеев. Пожалуй, только Панкратову завидовал он и не скрывал этого ни от кого. На невысокого, налитого мускулами светловолосого, всегда стремительного Панкратова он смотрел задумчивыми нежными глазами, в которых каждый внимательный человек без труда мог угадать восхищение. Отец Панкратова, слесарь-сборщик высочайшей квалификации, дал единственному сыну хорошее образование и настоял, чтобы он, несмотря на отцовскую славу и трудовые ордена, пришел в тот же цех. Уже через четыре года Юрия Панкратова выдвинули на должность начальника цеха, в котором было около тысячи человек. И вдруг Панкратов, отказавшись от блестящей перспективы вырасти в большого хозяйственного руководителя, согласился на предложение перейти на работу в органы государственной безопасности. И здесь за короткое время вырос так же стремительно, благодаря неукротимой энергии, уму, воле и собранности. Была в нем какая-то загадка человеческого обаяния, над разрешением которой Матвеев долго бился и наконец с удивлением и раздражением на себя понял, что заключается она в предельной искренности Панкратова, который, не экономя себя в любом, даже незначительном деле, не боялся показаться слабым, не знающим в данный момент того или иного вопроса. Когда Матвеев сделал это открытие, он, перейдя в район, старался буквально во всем следовать Панкратову. А год назад, похоронив мать, он поймал себя на мысли, что после нее самым близким для него взрослым человеком на земле стал вот этот, едва достающий ему до плеча светлой, лысеющей со лба головой мужчина, стоящий с ним рядом на кладбище и шептавший бледными губами: «Ничего, Петр Васильевич, ты держись, пожалуйста!»

До назначенного начальником управления времени оставался еще час, поэтому Матвеев заранее радовался представившейся возможности побыть этот час с Панкратовым, если, разумеется, тот будет свободен. Матвеев почти бегом одолел широкие чугунные лестничные марши старинного особняка, поднялся на третий этаж и, остановившись перед крайней дверью, сделал несколько глубоких вдохов, чтобы успокоить дыхание. Потом приоткрыл дверь:

— Юрий Степанович, разрешите?

Панкратов был не один. Напротив него за приставным столиком сидел молодой, незнакомый Матвееву сотрудник. Большеглазое его лицо было напряжено, как перед прыжком в воду с высоты. Панкратов, сунув левую руку в карман брюк, стоял у окна лицом к двери и рубил правой рукой воздух:

— Скромность и еще раз скромность — вот самая для вас нужная черта характера, которую надо воспитывать постоянно, в любой ситуации. Пока вам этого явно недостает. У меня все, вы свободны, товарищ лейтенант.

— Извините, — Матвеев попятился.

— Ничего, мы закончили, проходите, Петр Васильевич. — Панкратов пошел навстречу Матвееву, крепко пожал руку и, не отпуская ее, посмотрел на сотрудника, закрывающего дверь. — Здравствуй, дорогой, проходи, присаживайся, закуривай. Ах да, ты же бросил. Ну и молодец. А я все никак. — Панкратов закурил, вздохнул, еще раз посмотрел на дверь. Красные пятна на его щеках стали бледнеть. — Завел меня, понимаешь, этот паренек. И дело-то у него было пустяковое, выяснить кое-что в паспортном столе. А он пришел, удостоверением размахивает, я такой-сякой, выньте да положите мне то-то и то-то. Там, конечно, удивились, позвонили. Ну, я и не сдержался чуток. Ничего. Лишний раз о скромности чекиста напомнить не мешает. Ну, рассказывай, как живешь-можешь? Почему меня, своего куратора, обходишь, через голову, сразу Алексееву звонишь?

— Я и вам звонил, Юрий Степанович, — зарделся Матвеев, — вы на сессии горсовета были.

— Ладно, не оправдывайся, не виноват. Что-то серьезное? — Панкратов глазами показал на папку, которую Матвеев держал на коленях.

— Похоже, что да. Суть такая. В августе в нашем городе вдруг в большом количестве люди стали делать золотые коронки и зубы. В поликлинику, где их вставляют, золота поступает немного, обычно очереди ждут несколько лет. В городе десять стоматологов. С золотом работает один, Ковалев, член партии, ветеран войны. Всех врачей внимательно мы посмотреть пока не успели. Некто Одинцов буквально вчера пришел с заявлением. Вот оно, — Матвеев передал три листа, исписанных мелким, но разборчивым почерком.

Панкратов взял остро отточенный карандаш, чистый квадратик бумаги и углубился в чтение. Через несколько минут, что-то черкнув на своей бумаге, он поднял глаза, и Матвеев увидел в них тот же веселый блеск, что и во взгляде Гусева:

— Что сделано по заявлению?

Матвеев коротко доложил.

— Ну что ж, — Панкратов закурил новую сигарету. — Пока мне ясно, что вам на месте ничего не ясно. Направления выбраны правильно. Сейчас надо в первую очередь установить личность продавца и определить пробу слитка. С собой?

— Конечно. — Матвеев вынул коробку из-под обручального кольца, раскрыл и передал Панкратову. Тот осторожно взял слиток пальцами, подержал на весу:

— Граммов четырнадцать?

— Пятнадцать и одна десятая, Юрий Степанович, мы проверяли.

— Это явно не самородок, а самоделка, — Панкратов сощурился, рассматривая слиток, — на какую-то лепешку похож. Знаешь, Петр Васильевич, драники из картошки раньше делали, когда хлеба не хватало. Ел такие?

— Нет, я же молодой еще.

— А? Ну да, ужасно молодой начальник, — засмеялся Панкратов и полез в ящик стола. — У меня где-то лупа была, ага, вот она, — он достал из футляра увеличительное стекло, замер над слитком. — Да, проба высокая, должно быть. Но какая? Ладно, эксперты скажут. Ну что, мил человек, кажется, пора к генералу. С этим золотом шутки плохи. Здесь ухо востро надо держать. Но ты носа не вешай. Доложишь подробно и обратишь внимание на стоматологов и возможные источники золота. Кстати, когда запланировал возвращаться?

— Может, завтра. Дождусь результатов экспертизы и поеду.

— Нет, с утра ты должен быть у себя на месте. У Семина и Гусева наверняка появится новая информация. А я думаю, что послезавтра приеду к тебе, вполне возможно, что Алексеев пошлет. Завтра у меня кое-какие дела будут здесь. Да, чуть не забыл! — Панкратов выдвинул верхний ящик стола и достал авторучку с золотым пером. — Держи подарок для своей Нины от меня и моей жены. Если нам не изменяет память — у нее завтра день рождения. Поздравь и поцелуй ее. И скажи, что я помню ее и ценю. Именно такая жена должна быть у хорошего чекиста, добрая и понимающая.

— Спасибо, Юрий Степанович, — Матвеев смутился, встал.

— Не торопись краснеть, еще успеешь это сделать в кабинете у Михаила Павловича.

На следующий день в восемь утра Панкратов позвонил Матвееву:

— Петр Васильевич, доброго здоровья! Нину поздравил? Молодец. Какие у тебя новости?

— Продавца мы должны выяснить часа через два-три, этим занимается Гусев. А внеочередных зубов становится больше. По городу есть информация, что кто-то из стоматологов за большие деньги незаконно вставляет золотые коронки.

— Поздравляю! Как раз об этом предупреждал нас с тобой вчера Михаил Павлович.

— Не с чем поздравлять, Юрий Степанович. Врачей смотрим заново всех. Пока ничего интересного. А что у вас?

— А у нас в квартире газ, — с легким раздражением ответил Панкратов. — Экспертиза установила, что твой слиток из металла высшей промышленной пробы. Понял? Обрати внимание на завод, возможно, что утечка металла, а может, и не только его, происходит оттуда. Соседи твои получили аналогичные задания. Твоя информация ушла в Москву и в обком партии. Я буду с Андреем Ильичом к вечеру, закажи гостиницу. Сейчас надо сосредоточиться на золоте. Остальное пока потерпит. Это приказ. До встречи.

Матвеев положил трубку и задумался. Значит, Одинцов — не первый и не единственный, кому продавец Виктор предложил золото. Неужели утечка с нашего завода? Кто ворует? Кто продает? Кто вставляет коронки?

Нужен продавец. Больше всего на свете сейчас нужен продавец. Он должен быть связан и с теми, кто крадет золото, и с врачом или врачами. Каждый день кто-то крадет золото, продает его и, возможно, сведения, представляющие государственную тайну. Через продавца легче выйти на всех остальных.

А Гусев молчит. Впрочем, он всего час назад уехал в деревню к Одинцову. Если тот из двадцати девяти фотографий опознает продавца, Гусев вернется с этой вестью не раньше, чем через полтора часа. Панкратов приедет со старшим следователем Андреем Ильичом. Значит, создана оперативная группа. И уже сегодня, к вечеру, Алексеев потребует информацию, которую ждет Москва.

Неужели утечка с машиностроительного? Может, не Семину, а Гусеву надо было поручить эту проверку? Нет, Гусев горяч, кроме того, на заводе его слишком хорошо знают, это может напугать преступников. С другой стороны, Семин — не технарь, а гуманитарий, преподаватель истории. Но парень цепкий. Пусть проверяет завод он.

Да, а пока я здесь рассуждаю, неизвестный врач вставляет очередные внеочередные коронки и берет за каждую от пятидесяти до восьмидесяти рублей. Из заводского золота. Кто? Может, пригласить Ковалева и проконсультироваться с ним? А если, предположим, он это делает сам или кто-нибудь из его знакомых? Нет, Ковалева пока тревожить нельзя. Ведь с металлом может работать любой грамотный зубной техник.

Да, интересная ситуация. И возникла она наверняка не на пустом месте. Если допустить, что предположение Панкратова верное и утечка золота происходит с машиностроительного завода, значит, там нет должного порядка с учетом и контролем за его расходованием. А последние два года на заводе, судя по результатам очередных и внеочередных проверок, — полный порядок. Очевидно, что тот, кто ворует золото, может продавать и секретные сведения. И, видимо, именно с этим связана и последняя, внеочередная проверка, которую проводили по просьбе тех, кто получает и эксплуатирует заводские изделия. Но проверяли-то, как сказал Семин, сборочный цех. А он не имеет отношения к золоту. Проверяли и не обнаружили причин, по которым приборы выходили из строя.

Неужели, если бы на тренировке Семин случайно не выбил Гусеву зуб, мы бы так и сидели, сложа руки?

Нет, неправда. Первоначальная информация была почти ничтожна. Но мы все-таки обратили на нее внимание. И потянули за ниточку. А что там оказалось? А там — узелок! Вот его-то и надо распутать.

С совещания в областном управлении бытового обслуживания Мария Алексеевна возвращалась в хорошем настроении. Александр Павлов понял это сразу, едва только она вышла из здания, окруженная какими-то женщинами. Он открыл дверцу изнутри, Мария Алексеевна села, дала ему подержать грамоту, которую ей вручили за хорошую работу, расправила плащ, посмотрелась в зеркальце и, улыбнувшись Павлову, сказала:

— Ну, Саша, теперь хоть в ресторан, да жалко, что ты у меня непьющий! Кстати, ты сумел пообедать? Нас-то покормили неплохо. Жми домой, я по внуку соскучилась.

— Я поел, спасибо, Мария Алексеевна, — Павлов вырулил на проспект и, переключив передачу, прибавил скорость.

За этот день в областном центре он не только успел пообедать, купить теще симпатичного олененка на золотой цепочке, но и посмотрел в кинотеатре, который был поблизости от управления бытового обслуживания, фильм про шпионов. А после фильма, выбежав на улицу и увидев, что добрый десяток автомобилей все еще стоит на прежнем месте, неторопливо завернул на главпочтамт, поглазел на симпатичных девчат за высоким барьером, вернулся в машину и часок вздремнул. Голова после вчерашнего посещения ресторана все-таки побаливала. Да и утром, когда он собрался пораньше на работу, Вера молча одела Максимку и повела в ясли, не пожелав удачной дороги и не попросив ничего ей купить. Это не страшно. Павлов все равно купил ей шелковый японский платок, прошитый золочеными нитками. Платок стоил дорого: восемьдесят рублей. И Павлов ни за что бы не решился взять его, если бы перед прилавком высокая красивая женщина с мужем не примерила такой же. Павлов стоял чуть в стороне, смотрел на женщину в платке и думал о том, что неплохо бы и своей Вере сделать подарок. Деньги, оставшиеся после ресторана, были с собой в удостоверении водителя, и он, решив, что объяснит дорогую покупку премией, без колебаний двинулся к кассе и пробил чек. В «Детском мире» Максиму он купил большой красный самосвал и теперь представлял, как обрадуются все они: и теща, и Вера, и Максимка.

Домой Павлов пришел в начале седьмого. В большой комнате на деревянном коне качался взад-вперед и размахивал пластмассовой саблей Максим. Вера готовила на кухне ужин. Павлов подошел к жене, заглянул в ее большие шоколадные глаза:

— Ты перестала на меня дуться?

— Почти, — усмехнулась Вера. — Но только я все помню, какой ты вчера заявился.

— Да ладно тебе, сказал же — не буду! — Павлов прошел в большую комнату, расстелил на диване платок, полюбовался им. Потом поставил перед сыном самосвал. Максимка моментально соскочил с коня и прижал игрушку к груди:

— Моя!

— Твоя, твоя, только не поцарапайся! — засмеялся Павлов и, присев на диван, разгладил платок. Под платком пальцы нащупали что-то твердое. Павлов откинул шелк и увидел похожий на небольшой патрон кусочек желтого металла. Он взял его, прохладный, необычно тяжелый, и чуть не вскрикнул: да это же золото! От неожиданности он закашлялся и быстро спрятал находку в карман, потому что из кухни на крик Максимки: «Моя!» — вышла Вера.

Павлов вскочил с дивана. Лицо его стало красным.

— Ой, это мне? — Вера подошла к дивану, протянула руки к платку, не решаясь потрогать его.

— Конечно, тебе, кому же еще? — Павлов легонько подтолкнул ее. — Бери, не бойся, он не кусается.

Вера осторожно взяла платок, сложила его вдвое и робко набросила на плечи:

— Послушай, это же японский, самый модный сейчас, у нас тут все с ума сходят. Он же дорогой!

— Ну и что? А мне премию дали, девяносто рублей, — громко сказал Павлов. — Мы план-то за август выполнили, а нам еще за второй квартал премию задержали. И вот получил все вместе. И на платок хватило, и на самосвал.

— Санечка! — Вера обняла мужа, чмокнула в щеку. — Какой ты у меня внимательный. Спасибо!

— Не за что. Я все-таки глава семьи, а не просто так.

— Ой, да я в халате. Я сейчас платье надену, — Вера убежала в спальню.

— Давай-давай, наряжайся, я пока покурю в ванной. Вера, а где Елена Петровна? Я ей кулон с цепочкой купил. Сто семьдесят рублей стоит. Тридцать сдачи.

— Она в кино пошла с Василием Митрофановичем на семь часов. Они прямо перед тобой ушли. У нее опять желудок заболел, лежала на диване, а как пришел кавалер, так быстренько поднялась. Не хочет перед ним хворой выглядеть. Как ты думаешь, Саша, женится он на ней? — Вера вышла из спальни в новом зеленом платье с черно-золотистым платком на плечах. — Не очень он меня старит?

— Что ты! Бесподобно! — Павлову не терпелось уйти в ванную комнату, закрыться и получше рассмотреть находку с дивана. — А насчет женитьбы я не уверен. Я чувствую, что он обманывает ее. Мужик он, ничего не скажешь, солидный, но только грубый какой-то, глаза у него злые, недобрые. Если он женится, я не знаю, как мы все вместе здесь будем жить. Придется нам уходить на квартиру.

— Так у него же свой дом в Пионерском поселке. Может, мама туда переедет.

— Ну да, и работу свою бросит? Вряд ли. Она сейчас получает двести с лишним, ее уважают, на Доске почета. А там по ее специальности и нет ничего, только филиал швейной фабрики. Да и Василий Митрофанович еще с первой женой, по-моему, не развелся. Так, врет он все. Ты уж не обижайся.

— А я не обижаюсь, Саша. Только я своей матери тоже счастья хочу. Ну, ты сам посуди, ей тридцать девять лет, она одна, отец мой где-то в Магаданской области умер на приисках, так матери оттуда и не прислал ни копейки за все пять лет, что там работал. Я маме трудно досталась. Разве она теперь не имеет права на личное счастье? Ведь в ее возрасте особенно выбирать не приходится. А она его все-таки любит. Да-да, не улыбайся, любви на самом деле все возрасты покорны. Она с ним знакома всего ничего, а помолодела лет на десять.

— Да я что, разве против? — Павлов пожал плечами, покрутил сигарету в пальцах. — Только чует мое сердце, что все у него как-то фальшиво. Ты не вздумай матери говорить это, ладно? Кстати, Вер, неужели от твоего отца, когда он умер, ничего не осталось? Ну, вещи какие-нибудь или сбережения? Ты не подумай, я просто так спрашиваю. Не может же человек за сорок лет не нажить ничего хотя бы на черный день. Тем более, ты говоришь, что он тебя все-таки любил. Ну, мать — это дело другое. А ты ведь единственная дочь была у него.

— Не знаю, Саша, — Вера повертелась перед трюмо, сняла платок, про себя решив, что все-таки он старит ее и, возможно, придется отдать его маме, переоделась и ушла на кухню, где варилась картошка. — В отцовское наследство я верю мало. Пьяница он был в общем-то крепкий, и мама говорит, что, кроме фотографии с его могилы, у нее ничего не осталось. И я ей верю. Ведь она у меня не жадная, не скупая. Я еще в десятом училась, ну, когда ты в армию пошел, а ее тогда на курсы гальваников повышать квалификацию послали куда-то под Москву. На два месяца. Так она всю зарплату мне с бабушкой отсылала, а сама жила на талоны, у них на обед талоны давали, она раз в день ела. Так что я ей благодарна, она меня вырастила, выучила, замуж отдала, а недавно, между прочим, намекнула, что, может быть, вместе с Василием Митрофановичем кооперативную квартиру нам купит. А ты говоришь, что он не любит, ее. Нет, Саша, у них любовь самая настоящая.

— А-а, ерунда, на какие такие шиши они купят квартиру?

— Да очень просто. Василий Митрофанович, кроме пожарки, еще на какой-то работе вкалывает. Кроме того, у него дом свой, сад есть, огород, в этом году одних яблок на базар он уже отвез на тысячу рублей. И «Жигули» у него, хоть и старые, но от сада, между прочим.

— Ты намекаешь, что я мало получаю? — Павлов сжал зубы и нахмурился.

— Нет, зачем ты, Саша, все на себя примеряешь? Вот будет тебе сорок пять лет, как Серегину, тогда посмотрим, может, ты еще больше, чем он, будешь зарабатывать. А сейчас нам хватает и на Максимку, и на нас двоих. Одеваемся не хуже других. Девчонки в бригаде от зависти лопнут, что ты мне такой платок подарил. Ладно, давай ужинать, потом курить будешь. И Максима бери, только руки ему с мылом помой.

Павлов взял сына за руку, повел в ванную, открыл воду, дал кусочек мыла:

— А ну, покажи, какой ты большой, мой руки сам.

Сын стал плескаться под тонкой струей воды, а Павлов, закрыв дверь на шпингалет, достал из кармана золотой патрончик и поднес его близко к глазам. Точно, это золото! Такого же цвета, как слиток, который продали Одинцову. Вот тебе и наследство отцовское! Ишь, Елена Петровна, хранила до поры до времени, а как дочь определила и сама замуж собралась, так и достала из тайничка. Интересно, сколько в этом кусочке? Тяжелый, граммов пятьдесят, не меньше. В том, какой мы с Витькой из песка сплавили, было пятнадцать. И его купили у нас за триста рублей. Значит, за этот могут дать… Батюшки, целую тысячу!

Горло перехватила спазма. Ну и дела! Неужели тысячу? А ведь можно, наверно, и больше. Ведь тот зубодер минимальную цену дал, потому что у него больше денег не было.

— Папа, я уже! — Сын протянул вверх мокрые руки.

— Вот и молодец, умница ты у меня. — Павлов машинально взял полотенце, вытер сыну руки и открыл дверь. — Иди садись за стол, а маме скажи, что я сейчас, через две минуты приду.

Он снова закрыл дверь, сел на край ванны, закурил и лихорадочно затянулся дымом. Интересно, знает про это золото Василий Митрофанович? Не должен знать. Иначе давным бы давно прибрал его к своим рукам. Значит, теща не говорила ему про слиток. Значит, она боится. Как же он оказался на диване? Почему никто не заметил? Не специально же его подбросили. Вера говорит, что у тещи опять желудок заболел. Ну да, и она, как обычно, в халате, который до пяток, прилегла. А слиток возьми и выкатись. И она ничего не заметила, она же полная, а он такой маленький. Тем более что тут пришел Серегин.

Что же мне делать? Говорить или нет про то, что я слиток нашел? При Серегине она спрашивать вряд ли будет, побоится. При Вере тоже, тем более Вера убеждена, что от отца ничего не осталось. И мне она признаться не захочет. С какой стати? Что я ей, сын родной? Она вон замуж надумала и то ничего своему жениху про это золото не сказала. Так тебе и надо, Серегин, Митрофанушкин сын. Но искать слиток Елена Петровна, конечно, кинется, это без сомнения. А мне надо сделать вид, что я ничего не знаю, не видел, не слышал и не догадываюсь. Что пропало? Пулька какая-то? Патрончик? Понятия не имею. Может, Максимка ее куда-нибудь задевал? Вон в полу щелей сколько, вдруг туда закатилась? Пусть ее жених пол перебирает, может, и повезет ему, еще что-нибудь найдет. Интересно, где она золото прячет? Ведь быть того не может, чтобы этот патрончик был единственный. Значит, решено: не признаюсь даже под пыткой. Не видел, не брал, мне это сто лет не надо. И Глазову я ничего не скажу. Он же, паразит, сразу половину потребует. А мне тоже деньги пригодятся, целая тысяча! И продавца я найду сам, не маленький, тому же Одинцову предложу, он за это время как раз свои семьсот рублей от нашего слитка заработает. А я ему тут же второй: будьте любезны, гоните монету. И положу на книжку. Или нет, скажу, что выиграл в «Спринт». Скажу не сразу, а через полмесяца. Сначала привезу для затравки десять билетов, все вместе дома их откроем, будет там по рублю или по трояку. И тут как раз я вспомню, что один знакомый рассказывал, как его двоюродный брат в такую лотерею машину выиграл. А на другой день привезу эту тысячу. И все будет в ажуре, ни один Шерлок Холмс не подкопается.

Вот так-то, Глазов, Бинокль ты рыжий! Пора идти, а то Вера кричит, что картошка стынет.

В половине девятого, когда Вера повела Максимку спать, в коридоре загудел звонок.

— Саша, это мама из кино вернулась, открой.

— Я к бабушке и дедушке хочу, я играть с ними буду! — взбунтовался Максимка и побежал следом за Александром.

Вот чудак, дедушку нашел, подумал Павлов и открыл дверь.

— Внучек, милый ты мой, не спал, дожидался свою бабулю! — Елена Петровна быстро сняла плащ, оставила его на руках у Серегина и, подхватив с пола Максимку, прошла в комнату. Серегин протянул Павлову огромную руку, как всегда, с ухмылкой сжал пальцы, но Александр выдержал это железное рукопожатие.

— Василий Митрофанович, — донесся из комнаты голос тещи, — извините, пожалуйста, опять забыла для вас тапочки купить, совсем закрутилась по дому.

— Ничего, и так хорош, тапки-то сорок седьмого размера нужны, — Серегин протянул три конфетки Максиму. — Держи, парень. Ну, Елена Петровна, хвались обновкой, какую зять привез. — Он сел к столу, откинул крупную гривастую голову.

— Сейчас, Василий Митрофанович. — Она присела перед трюмо и застегнула цепочку. Потом выпрямилась с румянцем на щеках и счастливой улыбкой: — Ну, как?

— Годится! — Серегин жестом хозяина пригласил Павлова, Веру и Елену Петровну к столу, на котором стоял пузатый самовар. — Каждый из нас знает, как приятно получать подарки. А я еще знаю, что их так же приятно дарить, особенно такому замечательному человеку, как Елена Петровна, за счастье и здоровье которой я предлагаю сейчас выпить чаю, поскольку спиртное в вашем доме — гость редкий.

— А мне Саша, между прочим, тоже подарок сделал, — вспомнила Вера и, убежав в спальню, тут же вернулась с платком на плечах.

Серегин изумленно посмотрел на платок, потом на Павлова и перевел взгляд на Елену Петровну:

— Ну, Саня, ты на глазах растешь. Прекрасный подарок. Просто молодец! С учетом твоих молодых лет и твоей зарплаты ты меня сейчас обогнал на полной скорости, честное слово, обогнал!

— Ба, Вера, да ты красавица в нем! Мне будешь давать иногда пофорсить, ладно? — Кудрявцева привстала и потрепала зятя по светлой шевелюре. — Умница, Саша. А деньги откуда? Ведь он же стоит дай бог.

— Он премию получил, мама. И еще Максиму машину купил.

— Тоже ничего, — улыбнулся Серегин. — Пока игрушечную, а там, глядишь, и на настоящую заработает. Верно, Саня?

— Может быть, — Павлов неуверенно пожал плечами. — Но пока нам с Верой нужно твердо на ноги встать. А машина на крайний случай у меня и служебная есть, я от нее устаю.

— Вот видишь, Елена Петровна, какие интересные рассуждения. — Серегин снова налил себе чаю из самовара.

Павлов опустил левую руку на ногу и едва не вздрогнул, почувствовав золотой патрон. Покосился на спокойную, улыбающуюся Елену Петровну. Странно, неужели она ни о чем не догадывается, не вспоминает? Серегин заметил его пристальный взгляд:

— Ты чего, Саня?

— Так, — смутился Павлов, — устал немного.

— Бывает, особенно у вас, молодых, — сказал Серегин. — Быстро вы устаете. Я хочу продолжить свою мысль. Саня сказал сейчас не совсем искренне, что свою машину ему иметь вовсе не хочется. И я скажу, почему он так говорит. Потому, что теперь молодежь неискренняя пошла. Да, неискренняя. Я знаю, что вам, молодым, больше всего на свете хочется. Вам самостоятельности хочется, вот чего. А без денег этой самостоятельности не видать, как своих ушей. Вот и получается, что больше всего на свете вам хочется денег. Много денег. Ведь чем их больше, тем человек свободнее, самостоятельнее: захотел — машину купил, или дачу, или в турпоездку в какую-нибудь там Францию или Японию съездил. А разве вы, молодые, заслужили право на такую самостоятельность? Нет, ни на грош. Это вот мы, я и Елена Петровна, наше поколение, заслужили ее. Мы заслужили, чтобы у нас было много денег. Почему? Потому, что мы — дети войны, мы не участники, а только дети, но это, сами понимаете, тоже чувствительно. Мы голодали, мы холодали, наши отцы с фронтов не повозвращались. А вы все — сытые, одетые, довольные, обученные в разных школах управляться с разными сложными машинами. Так что мы имеем полное право на счастье в первую очередь. А уж вы, молодые, уж вы, миленькие, потерпите, вы подождите, пока мы не насытимся. Я правильно говорю, Елена Петровна? Подтвердите!

Кудрявцева слушала Серегина зачарованно, не шевелясь, а когда он закончил свой монолог, резко поднялась и прерывающимся голосом, взволнованно блестя темными глазами, сказала:

— Василий Митрофанович, я вам так благодарна, так благодарна за эти слова, вы даже представить себе не можете. Особенно за детей войны. Верочка, Саша, вы послушайте старшего и более опытного человека. Ведь он по-настоящему прав. Может, Василий Митрофанович немного погорячился, но ведь это на самом деле: и недоедали, и недосыпала, и отцов не дождались. — Елена Петровна крепко зажмурила глаза, чтобы удержать подступившие слезы, отчаянно покачала головой. Потом села, потерла виски руками и вдруг удивленно посмотрела на них: — Ничего не понимаю. А где мое колечко? Маленькое такое, ну, помните, вы мне его совсем недавно подарили? Василий Митрофанович?

— Может, там, в серванте? — безразлично сказал Серегин, довольный, что Кудрявцева его безоговорочно поддержала, а Сашка и Вера не посмели возразить.

Кудрявцева подошла к серванту, пошарила на полках:

— Знаете, не вижу. Но я точно помню, что еще сегодня днем, до кино, оно было у меня на руке. Постойте, а что я делала перед тем, как вы пришли?

— Мама, да ты на диване лежала.

— Ах да, правильно, я была в халате и прилегла на диван. Знаете, просто так, расслабиться. А может, оно в халате? Ну-ка, я посмотрю, — она ушла в спальню.

— Да оставьте вы это колечко, братцы! — Серегин махнул рукой. — Потерялось — новое купим. Что мы, голодаем или мало кому должны? — Он подмигнул Павлову, который моментально понял, о чем вспомнила и что сейчас кинулась искать Елена Петровна.

— Нет, в халате ничего, — Кудрявцева вернулась в большую комнату. — Странно. А может, на диване? — Она раздвинула диван, подняла обе половинки по очереди, посмотрела внутрь. Потом оглянулась на Серегина, Веру и Павлова, сидевших за столом, и всплеснула руками. — Да помогите же мне! Василий, дорогой, это же твой первый подарок, ну, как я без него теперь? Может, оно закатилось куда-то? — Елена Петровна опустилась на колени и посмотрела под сервантом, потом под диваном. — Ведь было оно, было!

— Елена Петровна, — вздохнул недовольно Серегин, — а Максим не мог его взять? Оно же красивое, блестит. Не дай бог, проглотил если.

Кудрявцева подбежала к Максимке и, медленно выговаривая каждое слово, спросила:

— Внучек, ты маленькое колечко, такое красивое, блестящее, не видел? Ты его не брал? Ты его кушал? Зубками пробовал? Ты на горшок не хочешь?

— Да что ты, мама! — спохватилась Вера, возмущенная монологом Серегина. — Как он мог его проглотить? Он бы задохнулся. Оно же у тебя рифленое. Сынок, ты ведь не ел колечко? Ну, что ты молчишь, маленький? Оно же противное, невкусное!

— А в щель на полу оно не могло упасть, Елена Петровна? — спросил, с трудом выдавливая из себя слова, Павлов. Он тоже встал из-за стола и присел на корточки, ощущая бедром страшную тяжесть маленького патрона.

— Не дай бог, если туда упало, — причитала Кудрявцева, заворачивая красный палас. — Это же конец. Всему конец. Это такая примета существует. Нет, его надо обязательно найти.

— Елена Петровна, — Серегин раздраженно усмехнулся, — ну, хватит из-за ерунды так убиваться. Закатилось — и черт с ним, новое купим. Не стоит нервов. В крайнем случае на следующий год с Саней полы у вас перестелем, и отыщется.

— Нет, я должна, я обязана его найти, — бормотала Елена Петровна, ползая по полу, заглядывая за тумбочки и кресла. И вдруг она быстро поднялась с протянутой правой рукой. — Вот оно, нашлось! Ах ты, господи! Нашлось! Вон там, под правым креслом, лежало. Ой, как хорошо-то! А то у меня аж сердце закололо! — Она вернулась за стол, посмотрела на дочь тревожными глазами, в которых стояли испуг и недоумение.

Серегин взял Елену Петровну за руку, долго с улыбкой смотрел на кольцо, которое она надела, потом сдул с него невидимые пылинки и громко поцеловал:

— Знать, похудела, Елена Петровна, раз колечко велико стало. А еще недавно было впору. Да ты не смущайся, потому что это к лучшему: худые, говорят, дольше живут. Верно, Саня?

Четвертый час по сельским дорогам и проселкам, заросшим сочной травой, разбрызгивая лужи, застревая и одолевая грязь, натужно ревя мотором, взбираясь на крутые склоны балок и спускаясь с них, мотался по большому соседнему району в поисках деревни Дубки Анатолий Гусев.

— Ну, а теперь куда? — спросил его уставший и оттого мрачный Коля Марков, останавливаясь посреди широкого, уходящего к горизонту луга на развилке дорог, по которым, если судить по густой непримятой траве, давно никто не ездил.

— Думаешь, я знаю, черт возьми! — выругался Гусев и посмотрел на часы: половина второго. — Давай вправо. Не провалились же эти Дубки в тартарары в самом-то деле? Давай, Николай, жми, сейчас от тебя жизнь зависит!

— Я жму, Анатолий Константинович. А жизнь от всего, даже от пустяка зависит. Один скат мы с вами уже поменяли. Сейчас второй пропорем и, будем клеить, а туча вон какая на нас заходит.

Вдали показалось стадо, а правее его — березовая роща. Гусев повеселел:

— Эх, Коля-Николай, а ты начал киснуть. Сейчас мы у пастуха спросим, где эти самые Дубки.

— У двух спрашивали, а толку мало.

— Те пастухи были приезжие, они сами ничего не знают. Это как шабашники, понимать надо. Дерут с колхозов по пятьсот рублей в месяц и еще на полном довольствии. Кроме того, заметь, постоянно на свежем воздухе.

— Выйду на пенсию, тоже в пастухи подамся, — устало усмехнулся Марков.

— А что, товарищ Коля, неплохая идея. Только меня не забудь в напарники взять.

— Вы все шутите, товарищ лейтенант. А это, между прочим, никакой вовсе не пастух, а женщина, старуха. Но пасет она, вон и палка у нее, и собака.

— Пусть будет пастушка. Давай рули прямо к ней, только пса не задави. Ох, дьявол, какой же он злющий, того гляди колесо откусит.

— А может, он машину первый раз в жизни видит, — Марков остановился. Гусев выпрыгнул в мокрую траву, шагнул вперед и замер, с опаской поглядывая на исходившую слюной собаку:

— Но-но, милая, я же тебя не кусаю, и ты отойди. Пшла, пожалуйста, вон!

Пожилая женщина с веселым морщинистым лицом и любопытными глазами неторопливо приблизилась, махнула на собаку толстой палкой, и собака примолкла, прижалась к ее ногам, совсем дружески глядя на Гусева. Даже хвостом завиляла.

— Здравствуйте, бабуся, гражданочка милая! — громко сказал Гусев, почему-то решив, что женщина плохо слышит.

— Добрый день, молодой человек, чего изволите?

— Мы ищем деревню, Дубки называется.

— Дубки? — переспросила женщина. — Такой деревни в нашем совхозе нет. Дубики — есть, но они совсем в другую сторону будут. Это, значит, за рощей, если на машине, и сразу налево, там большой овраг будет, и аж в самом конце его, на таком крутом склоне, Дубики и есть. Только это уже и не деревня, а так, почти одно название.

— Это почему? — насторожился Гусев.

— А в стороне от дороги потому что. Там всего не то пять, не то семь домов осталось. Ферму оттуда еще позапрошлой весной перевели, не с руки, стало быть, корма возить, а бабки еще остались. Электричество у них есть, автолавку трактором привозят, а дорогу туда тянуть дорого, это наш директор сказал. Дешевле, значит, им всем новые дома на центральной усадьбе построить.

— Спасибо вам, бабушка! — Гусев захлопнул дверцу. — Ну, Коля, последний рывок, и мы будем у цели. Ай да пастушенция-старушенция! Значит, не Дубки, а Дубики! Ну и дела! Запомним надолго!

— Эт точно, товарищ лейтенант, особенно я, — кивнул Марков.

Через двадцать минут Гусев увидел деревню, приютившуюся под огромными умирающими дубами на склоне оврага, по дну которого бежал ручей. На другой стороне оврага, не защищенной от ветра, с лопатой в руке стоял мужчина и смотрел на приближающийся «уазик».

«А он и вправду картошку копает», — усмехнулся своим мыслям Гусев.

— Тормози, Коля, у крайнего дома.

Гусев вышел из машины и пошел навстречу Одинцову. Николай Иванович был в синем шерстяном костюме, резиновых сапогах и белой кепочке с надписью: «Одесса — город-герой».

— Какими судьбами, Анатолий Константинович? Или случилось что?

— Добрый день, Николай Иванович, — Гусев заставил себя улыбнуться. — Как вы сюда добираетесь?

— Очень просто. Кстати, здесь через овраг пешком всего полтора километра, а там шоссе, автобусы рейсовые каждые полчаса ходят. Пойдемте в дом, чаем угощу, картошка есть, огурцы, помидоры.

— Так это ж рядом, — Гусев рассмеялся. — Вы извините, мы вас несколько часов искали. — И немного помедлив, достал пакет с фотографиями: — Николай Иванович, мы вот тут подобрали несколько фотографий. Я их сейчас вам покажу, вы внимательно посмотрите и постарайтесь сказать, нет ли среди них Виктора, который вам продал слиток. Ведь вы его хорошо запомнили?

— У меня зрительная память приличная, это я не хвастаюсь. А вот на имена немного похуже. Так, это не он, слишком молодой. Этот, наоборот, старый.

Гусев по одной показывал фотографии, и волнуясь и одновременно радуясь, что их остается мало.

— Этот! — вдруг подскочил Одинцов и ткнул пальцем в фото. — Ну точно — он! Только лохматый был. Ага, понимаю, это он в колонии. Значит, все-таки жулик. Чуяло мое сердце, что он врет. Точно — он, честное слово, могу поклясться, что он. Даже глаза такие же наглые.

Фотографий оставалось еще шесть. Но Одинцов, просмотрев их, покачал головой:

— Нет, Анатолии Константинович, не запутаете. Вот этот, я же его моментально узнал. Он мне даже, подлец, снова приснился недавно. Верите?

— Конечно, верю, — с трудом сдерживая радость, ответил Гусев и посмотрел на оборот фотографии, она по счету была двадцать третья. — Извините, — он достал записную книжку, раскрыл ее, нашел № 23: Глазов Виктор Захарович, водитель самосвала ремонтно-строительного управления.

— Послушайте, Анатолий Константинович, мне почему-то показалось, что первый раз, да и второй, этот Виктор был не один. Ну, правильно, не один. С ним около поликлиники был еще какой-то парень на таком красном «Москвиче»-грузовичке, на нем еще надпись была: «Бытовое обслуживание населения».

— Николай Иванович, а что же вы раньше не вспомнили? — едва не чертыхнулся Гусев.

— Ну, знаете, — Одинцов поежился, — если бы я был опытным в этих делах. А то ведь я волновался. Да и времени не так уж много прошло. Так что вы эту шайку мародеров быстро найдете. Да, красный «Москвич» в грузовом исполнении. И паренек такой плечистый, на голове шапка волос, красивые волосы, сейчас такие мало кто носит. Может, перекусим, ведь обед самый.

— Нет, мы опаздываем, ехать пора.

— Ну, как хотите, мое дело предложить. Если вы желаете побыстрее назад добраться, рискните через овраг, что за дубами. Машина у вас хорошая, и через десять минут, даже меньше, вы на трассе будете. А в объезд часа два.

— Спасибо за подсказку. Рискнем. Да, и еще раз прошу о нашей этой и прошлой встрече не рассказывать никому, даже супруге.

— Что вы, что вы! Да она вон в том, самом крайнем доме помогает печку белить бабусе, а мама с внуками в соседнюю деревню ушли. Я все понимаю, это и в моих интересах. Если мое свидетельство будет нужно, вы не думайте, я их не боюсь, я им в глаза скажу, что они подонки. А насчет вашего визита сюда совру, что грибники заблудились и дорогу спрашивали.

Марков дремал, положив на баранку руки, а на них голову. «Сон — это тоже еда», — подумал Гусев и открыл дверцу:

— Все, дорогой товарищ Коля! Все дела сделаны, и мы в выигрыше. Сейчас махнем через овраг, поэтому включай второй мост. Полный вперед! Ай да Николай Иванович, ай да молодец! И продавца опознал, и его напарника вспомнил. Молоденького водителя «Москвича» из городского комбината бытового обслуживания. Вот это подарок! Ради этого стоило столько трястись на ухабах!

Федор Семин родился в шахтерском поселке в семье учителей. Поэтому дома не удивились, что он после школы подал заявление в педагогический институт. После его окончания Семин служил в пограничных войсках, а когда вернулся домой, его пригласили в райком партии и предложили работу не в школе, а в райкоме комсомола. Федор подумал, посоветовался с родителями, отец, преподаватель физики, одобрил:

— Я бы пошел. Тем более что дело тебе это знакомо, в школе два года был секретарем комитета комсомола.

Ровно через год, вскоре после того, как Федора избрали вторым секретарем райкома комсомола, он за ужином, оглядев мать, отца и Раю, молодую жену, улыбнулся:

— Так вот, дорогие мои, ухожу я в школу.

Раиса посмотрела на Федора с недоумением:

— Директором, что ли? Интересно, в какую? Вроде бы нигде вакансий нет.

— Не директором, а курсантом, дал согласие пойти в школу КГБ, — ответил Федор.

Учебный год пролетел быстро. И с местом службы, и с товарищами Семину, на его взгляд, повезло. Город он любил сравнивать с большой рабочей семьей, где глава — машиностроительный завод, где мать — швейная фабрика, а дети их — остальные три десятка небольших промышленных предприятий. И в том, что в городе и районе за последние два года не было никаких чрезвычайных происшествий, была, по убеждению Федора, заслуга не столько его товарищей, сколько здоровой нравственной атмосферы рабочей среды.

— А что скажешь насчет левых зубов? — спросил его Гусев.

— Ну, Толик, сам знаешь, в семье не без урода.

В то утро, когда Гусев чуть свет уехал на поиски Одинцова, Семин пошел на завод к заместителю директора.

— Яков Денисович, здравствуйте!

Заместитель директора поднял седую, коротко остриженную голову, легко встал навстречу Семину. Просторный кабинет сразу стал меньше.

— Федор Федорович, дорогой, проходите, присаживайтесь.

Семин знал, что уроженец здешних мест Яков Денисович Рыбак, отслужив почти тридцать лет в танковых войсках и получив звание подполковника, ушел в отставку, но на пенсии дома усидел всего два месяца — дольше не выдержала его деятельная натура, пришел в горком партии и попросился на какую-нибудь живую работу. Дело ему предложили более чем живое и не ошиблись: за несколько лет на машиностроительном заводе резко уменьшилась текучесть кадров, сократилось количество жалоб из микрорайона, где жили рабочие завода. Предприятие перестали склонять на совещаниях и в газетах за малоэффективную помощь подшефным колхозам. Хозяйство у Рыбака было огромное, проблем и забот множество, поэтому Семин, чтобы не отрывать время, сказал коротко:

— Я к вам, Яков Денисович, на несколько дней. Вопросы те же: дисциплина, пропускной режим, повышение бдительности. Мне нужен кто-нибудь из отдела кадров и очень желателен свободный кабинет с телефоном.

— Так, кабинет с телефоном. Сейчас, сейчас. Ага, нашел. Заместитель начальника отдела кадров как раз в отпуске. У него, кстати, и курить можно. Я его никак не отучу. И дам-ка я вам старшего инженера Кузнецову, она из отдела кадров. Обаятельная женщина, умница, дело знает. Вы с чем-то серьезным к нам?

— У нас, Яков Денисович, пустяков в общем-то не бывает, — скупо улыбнулся Семин.

— Понял, объяснять дальше не надо. Технология тоже будет нужна?

— В общем — да. Если конкретнее, то — гальванический цех. Надо освежить кое-что в памяти.

— Будет сделано, Федор Федорович. Я только с вашего разрешения директора поставлю в известность. — Рыбак снял трубку белого телефона. — Виталий Прокофьевич, здравствуйте. У меня товарищ от Матвеева Петра Васильевича, его интересует… Ах, Матвеев вам уже звонил? Ну, хорошо. Тогда с вашего разрешения я предоставлю нужные документы. Спасибо, — Рыбак положил трубку, посмотрел на Семина с оттенком недоумения. — Оказывается, я ломился в открытую дверь. Оперативный у вас начальник, заботливый.

Пока Рыбак говорил по телефону, Федор смотрел на встроенный шкаф-стеллаж. На второй его незастекленной полке стоял небольшой телевизор. Странно, подумал Семин, зачем Рыбаку этот второй телевизор в кабинете, если уже есть большой «Рекорд»?

— Яков Денисович, простите, а вы что, два телевизора смотрите одновременно?

Рыбак весело глянул на Семина и потянулся к пульту с красными кнопками:

— Я этот маленький телевизор, Федор Федорович, предпочитаю всем футболам и хоккеям. Это моя голубая мечта. Две недели назад пустили. Упэтэшечка моя — установка промышленного телевидения. Девять телекамер. Наши умельцы заводские кое-что в ней модернизировали, и такие точно экранчики стоят у главного инженера и у директора. Вот вам, пожалуйста, центральные проходные, — Рыбак нажал кнопку, и на экране появилось изображение центральных проходных. Семин увидел два потока: один — с завода, другой — на завод. — Здесь две камеры, первая, она сейчас работает, стоит за проходными. Вторая, вот я ее включаю, перед ними. По одной камере на южных и северных проходных, две камеры стоят вдоль забора, остальные по цехам. Вот, будьте любезны, сборочный, это конвейер, вот механический. Вот цех гальваники, там, вдали, слева, участок золочения. Ну, как вам моя радость?

— Хорошо, честное слово. А рабочие не обижаются, что за ними, как бы это сказать…

— Подсматривают? — Рыбак решительно махнул рукой. — Ну, нет. Во-первых, любая камера дает только общий план, а не следит за действиями конкретного человека. А во-вторых, обидеться могут те, у кого совесть нечиста, кто любит волынить, а не работать. Вот вы сказали — хорошо. А меня сначала, когда я пробивал эту установку, заводские финансисты расточителем назвали. Установка же дорогая. Но и экономить надо с умом, не так ли? Я считаю, что моя упэтэшечка окупится полностью. Люди как-то подтянулись, они знают, особенно мастера, что руководители завода в любую минуту могут включить любую камеру. Поэтому пустых хождений стало меньше, праздных разговоров — тоже. А начальники крупных цехов уже кричат: нам на участки давайте такие же штуки. Вот решаем вопрос, пробиваем потихоньку через снабженцев. Планируем к концу следующего года такие установки на каждом участке. А вот и товарищ Кузнецова, знакомьтесь.

Семин встал и шагнул навстречу невысокой седой женщине, назвал себя и мягко пожал руку.

— Так что, отпускница, включайся в работу. Директор в курсе. Все, что попросит показать Федор Федорович, обеспечить впереди паровозного дыма. — Рыбак вышел из-за стола. — А я помчался на оперативку в горком партии по шефской помощи селу.

Кабинет, который занял Семин, сказался маленьким, но зато с большим столом, телефоном и широким окном. Кузнецова раскрыла перед собой блокнот и приготовила авторучку:

— Я слушаю вас, Федор Федорович, — она категорически отказалась присесть на стул, зажатый между столом и шкафом.

— Вначале мне хотелось бы посмотреть личные дела всех работников гальванического цеха, а конкретно — участка золочения.

— Их больше шестидесяти.

— Ничего, у меня будет время, я их полистаю. Затем по этому же участку, если можно, — карту-схему старой и новой технологии золочения деталей. Ну а завтра, видимо, мы с вами поговорим о режиме работы, как день строится, о системе пропусков на завод, приказы полистаем о нарушителях дисциплины. Да, и еще вот что хорошо бы посмотреть: акты контрольных проверок по гальваническому цеху и отдельно — по участку золочения. Квартальные и годовой.

— Батюшки, Федор Федорович, такое количество документации вам и за полгода не пересмотреть. Как вы справитесь?

— Ничего, я постараюсь. Да и вы мне поможете, и Яков Денисович.

В середине сентября, в разгар бархатного сезона, солнце над Золотыми песками поднимается со стороны моря в начале восьмого. В это время неширокие дороги курорта еще просторны, на пляжах пустынно, легкий ветер прохладен, а море у берега ласковое и теплое. По асфальтированным дорожкам дома отдыха по двое, по одному в разных направлениях мелкой трусцой бегают отдыхающие.

Распахиваются двери палат, на лоджиях появляются дети, взрослые.

Вилли Кларк любит эти утренние минуты, когда можно в одиночестве спуститься мимо виноградника по каменным ступенькам к пляжу, который от малолюдья кажется бесконечным, сделать несколько резких, разогревающих мышцы движений без боязни, что на тебя, пятидесятилетнего, с брюшком, седого, но подвижного мужчину, с улыбкой сожаления будут смотреть молоденькие девушки, скинуть голубой спортивный костюм и с разбегу броситься в воду. Пожалуй, лет десять подряд, да, ровно десять лет, Вилли Кларк каждый сентябрь вырывается сюда, в Варну, хоть на неделю, хоть на пару дней, чтобы отвлечься от мыслей о прошедшем и предстоящем.

Но сегодня трудный день. Сегодня, несмотря на отличное утро, на то, что совсем неподалеку от него бросила на полотенце легкий пестрый халатик и осталась в изящном купальнике маленькая стройная белокурая журналистка с Братиславского телевидения, с которой он познакомился в баре, куда вчера в полночь зашел за сигаретами и подумал, что хорошо бы провести вечер вдвоем, несмотря на прекрасное настроение — предстояла работа. Предстоял разговор с этим неуклюжим и сердитым мамонтом Ирвином Гроу. Ровно в восемь он должен, как условлено, появиться на пляже под крайним тентом. Ирвин, к сожалению, точен до тошноты. Однако у Кларка есть еще в запасе четверть часа, и он может по-настоящему размяться в море, в хорошем для его лет темпе проплыть до буя и обратно и выйти не там, где он оставил свой спортивный костюм, а как раз к тенту, где будет ждать Ирвин.

Когда Кларк повернул от буя к берегу, он старался не смотреть на пляж. Но одного взгляда сквозь желтые под молодым солнцем брызги воды оказалось достаточно, чтобы заметить высокого грузного Ирвина, спускавшегося к морю по каменной лестнице от еще закрытого пляжного кафе. Ногами Кларк коснулся песчаного дна и, осторожно обходя темневший под водой острый ракушечник, приклеил к губам широкую улыбку, приветливо махнул рукой: мол, вижу, салют, черт бы тебя побрал!

Ирвин уже разделся, аккуратно сложил белые брюки на сандалии, стянул с себя синюю рубашку и, сев на холодный песок, раскинул толстые ноги, чтобы они не мешали большому животу, чуть подальше назад, опершись руками о землю и подняв к солнцу тупой, выбритый до синевы подбородок.

«Чистый бык», — подумал Кларк, подходя к нему и присаживаясь рядом на корточки лицом к морю. Ирвин, не глядя, протянул пачку сигарет, щелкнул зажигалкой:

— Как отдыхается?

— Вы же знаете, в Варне мне достаточно двух дней, чтобы полностью восстановить силы на целый год.

— Девочка, которая разделась там, около вашего костюма, она чья?

— Ничья. Это случайность. — Кларк подумал, что не стоит говорить о вчерашнем мимолетном знакомстве. — Хотя довольно мила, кажется, чешка с Братиславского телевидения.

— Стареете, Кларк? Братислава — это Словакия, а не Чехия.

— Но я же на отдыхе, Ирвин, у меня еще двое суток.

— У нас не бывает отдыха.

— Вы, как всегда, правы, извините. С вашего разрешения я перейду к делу. Я понимаю, что Вернер Штольц не смог выполнить задание. В этом моя вина. Но кое-что сделать нам все же удалось.

— Конкретнее попрошу.

— Штольц вышел на контакт с зубным врачом, использующим для своего бизнеса золото именно с того предприятия, которое нас интересует.

— Кларк, — Ирвин закурил, — золото — это приятно, но информация о предприятии для нас намного дороже. Нам срочно нужны данные о технологии, о продукции этого завода, о тех, кто использует ее, адреса потребителей, их профиль работы. Руководство нашей фирмы недовольно вашей медлительностью. Подумать только, почти год мы с вами топчемся на месте, вокруг да около!

— Ирвин, вы же знаете, как трудно заполучить надежного агента. Но нам это почти удалось. В самый последний момент к Вернеру Штольцу приехала по туристической путевке жена с маленьким сыном. У мальчика неожиданно разболелись зубы. Вернер обратился в поликлинику и познакомился с врачом, который вылечил малыша, а отцу поставил коронку.

— Дьявольщина! — нахмурился Ирвин. — Зачем мне все эти подробности? Что в них примечательного?

— В общем-то ничего, если не считать пустяка: с врачом Штольц расплачивался с глазу на глаз долларами, а потом в знак благодарности пригласил к себе на ужин, и тот за доллары продал ему вот такую штучку, — Кларк вынул из карманчика плавок желтый предмет, похожий на небольшой патрон. Ирвин осторожно взял его, подержал на ладони и вернул:

— Да, это, кажется, золото. Ну и что?

— Вернер Штольц сразу же по возвращении на родину пригласил русского врача в ФРГ на неделю. Тот приехал и продал еще шесть таких же патрончиков. Оказалось, парень любит деньги.

— Может, вы их не любите? Дальше!

— А дальше ничего. Он погостил в Западной Германии и уехал.

— Как? Уехал без следов?

— За кого вы меня принимаете, Ирвин? У меня есть несколько фотографий этого врача, я могу их вам показать. Снимки сделаны у Вернера Штольца и, разумеется, в ночном заведении, когда русский врач развлекался с милой девушкой.

— Фу, как примитивно, Вилли! На дворе конец века!

— Зато безотказно! Врач об этих снимках понятия не имеет, да их и не надо будет ему показывать.

— Почему вы так уверены в этом?

— Потому, что он чертовски жаден.

— Кларк, вы ушли далеко в сторону. Что может ваш врач знать о заводе?

— Нет, Ирвин, не ушел. И здесь же — у нас вторая зацепка. В этом году к одному из наших сотрудников, женатому на русской, в Данию приезжал некто Константин Белов, инженер-технолог, живет в том же городе, что и врач. Анализ стенограмм его болтовни еще раз подтвердил, что интересующее нас предприятие имеет прямое отношение к оборонной промышленности. И врача, и инженера Белова мы можем использовать на полную мощность. У одного брать золото, чтобы расплачиваться с некоторыми нашими постоянным информаторами в России, среди которых есть такие, которые не верят ни рублю, ни доллару, ни черту с дьяволом, а предпочитают металл. У второго — информацию о предприятии и его филиалах.

— Очень уж вы усложнили задачу, Кларк. Сначала врач, потом — инженер. Не проще ли сразу выйти на Белова и работать с ним?

— Ирвин, прямой выход на Белова возможен только через наше датское отделение. Это значит, и навар, и вся заслуга по приобретению информации будут чужими, нам достанутся в лучшем случае крохи. Кроме того, действуя через Вернера Штольца — врача — инженера, мы ничем не рискуем. Русские должны сами покупать и предавать друг друга.

— А если у вашего врача ничего не получится? Или Белов не захочет говорить?

— Ирвин, землякам легче договориться друг с другом. Дело еще в том, что Белов второй раз в Данию сможет попасть не скоро, через год, и в принципе его еще надо обрабатывать, а врач — почти готовый агент, он быстрее подберет ключи к земляку, который тоже любит деньги.

— Логика в этом есть, Кларк, но уж очень опосредованно вы предлагаете действовать.

— Зато у врача обширная клиентура. У нас будет самая объективная информация.

— Как мы сумеем ее получить?

— И это продумано. Врач пошлет письмо до востребования на любое почтовое отделение в Москве. Предположим на имя Разгуляева Петра Федоровича.

— Еще одно звено?

— Нет, Ирвин, я в Московском метро нашел удостоверение на это имя.

— Забавно. Однако и врачу, и инженеру надо платить.

— С вашего разрешения — десять тысяч советских рублей. А Вернер Штольц пообещает открыть на имя врача счет в Гамбурге, в банке.

— Ну, что же, пробуйте. Но, если честно, не по душе мне эта многоступенчатость. В случае провала, Кларк, вам придется думать об отставке. Да и мне достанется.

— Ирвин, дорогой, я верю в Вернера Штольца, как в самого себя. Значит, вы даете «добро» на организацию встречи в Москве Вернера Штольца с врачом?

— У вас есть гарантии, что врач — не подсадка?

— Убежден на сто процентов. Я все-таки психолог по образованию, слушал его разговоры с Вернером и при этом смотрел на его фотографии. Нет, я не ошибаюсь. Режь палец — кровь не пойдет! Это в России есть такая поговорка. И еще. Я понимаю, что не золото здесь главное, но и не хочу упустить возможность прибрать источник к нашим рукам.

— А может, к своим, Кларк? — Ирвин усмехнулся и посмотрел на собеседника в упор. — Сколько вы берете себе из той суммы, какую выделяет вам фирма на подарки нашим московским друзьям, покупающим у нас оборудование?

Кларк покраснел, отчего белый ежик волос на голове стал еще светлее:

— Ирвин, разве так можно? Я честен и беден, как церковная крыса! Я беру ровно двадцать пять процентов и столько же отдаю вам.

— Ладно, не обижайтесь, я пошутил. Но, разрабатывая золотую жилу, Вилли, прошу вас, не забудьте про старину Ирвина Гроу. Я ведь моложе вас всего на два года. И мне тоже надо думать о будущем.

— Я понял, дорогой Ирвин, можете на меня положиться. Мы же не раз выручали друг друга. Ну что, будем купаться?

— Спасибо, не хочу. Вы сейчас пойдете в море, а я поеду к себе в отель. Кстати, сколько вам еще здесь отдыхать? Целых два дня? Вилли, мне их вполне хватило бы для хорошего знакомства с этой смазливой словачкой, которая, пока мы с вами беседовали, успела окунуться и теперь не сводит с нас глаз. Встречаемся через месяц в Праге. Желаю успеха!

— Спасибо, Ирвин. — Кларк резко поднялся и быстро пошел, потом побежал к морю. Отплыв метров пятьдесят, он лег на спину и увидел, что Ирвин Гроу, уже одетый в белые брюки и синюю рубашку, тяжело, по-слоновьи поднимается по каменным ступеням лестницы, выводящей к пляжному кафе.

Ну что ж, день начался не так уж плохо. Беседа, как любят писать журналисты, несмотря на опасения, прошла в дружественной и деловой обстановке. А теперь в самом деле почему бы не воспользоваться советом Ирвина и не приударить за словацкой журналисткой, которая знаками показала, что хочет курить, а сигарет с собой у нее нет.

Вилли Кларк помахал ей рукой, улыбнулся и с легким сердцем медленно поплыл к берегу.

«Начальникам управлений КГБ СССР по…….. краям и…….. областям.

По полученным данным в одной из областей страны в больших количествах происходит утечка промышленного золота высокой пробы.

Противник изыскивает возможность установления контактов с расхитителями золота с целью получить информацию о предприятии и использовать золото для оплаты услуг различного рода отщепенцев, возможно, своей агентуры.

Примите срочные меры по установлению расхитителей и выявлению каналов их преступной связи внутри страны и за рубежом.

Особое внимание просим обратить на промышленные предприятия, использующие драгоценные металлы при выпуске изделий для высокоточных приборов…»

В три часа дня Матвееву позвонила жена и спросила, почему он снова не пришел на обед.

— Закрутился и не успел. Послушай, Нина, я, кажется, задержусь сегодня. Да, и на день рождения опоздаю. Как без меня? Ну, как обычно. Объяснишь гостям, что работаю. Я понимаю, что у тебя праздник, но действительно не могу. Начальство приезжает. Нет, голос у меня не грустный. Не ругайся, ты же умница. Ну, вот и хорошо. До свидания. — Матвеев положил трубку и угрюмо посмотрел на стол, где аккуратной стопкой лежали выписки из трудовых книжек и производственные характеристики стоматологов города.

— Скромен. Общителен. Хороший специалист. Пользуется авторитетом. Пользуется уважением. Любопытно, как это можно пользоваться авторитетом или уважением? Это что — инструмент какой или инструкция? Так, идем дальше. Ведет большую общественную работу. И никто не написал — маленькую, все пишут только «большую». Выступает перед населением с плановыми лекциями, — шептал Матвеев, листая характеристики.

Сплошные общие фразы. А ведь каждый человек — индивидуальность. Хитрый, добродушный, злой, умный, ленивый, работящий, инициативный, замкнутый, способный, настойчивый, инертный. Неужели о людях, которые рядом с тобой работают по многу лет, нельзя написать как-то теплее? Когда же мы научимся по-настоящему любить человека? Не вообще народ, а конкретного своего соседа по лестничной площадке, по станку, по кульману, по школьной парте, по кабинету, по письменному столу? Все эти характеристики — на одну колоду. Поставь сверху сразу десять фамилий, а под ними печатай любой текст. Вот дьявольщина какая.

А выписки из трудовых книжек куда интереснее. Ковалев, например. В семнадцать лет — санинструктор стрелковой роты с сорок третьего года. После войны закончил медицинское училище, работал фельдшером на «скорой помощи». Потом курсы стоматологов. И вот уже двадцать лет в нашем городе. Так, а что отличительного в характеристике? Дважды ранен. Член КПСС с 1945 года. Орден Красной Звезды, медаль «За взятие Вены». Медаль «Ветеран труда».

Вот Одинцов. Тридцать лет, беспартийный, из комсомола выбыл по возрасту. В поликлинике был секретарем комсомольской организации. Общительный. Работу знает и любит. К больным относится с уважением. Ясно. А что в трудовой? Ага, медучилище, два года после него в Курской области. Потом у нас. И все. Небогато.

Вот Зайцев Евгений Александрович. 36 лет. Характеристика. Отличный специалист. Скромен. О, даже застенчив. Ведет общественную работу, заместитель председателя профкома поликлиники. Наставник молодежи. Беспартийный. Дальше — общие слова. А что в трудовой? Любопытно. Техническое училище. Слесарь-инструментальщик. Шофер третьего класса, целина, Кустанайская область. Так, водитель «скорой помощи» уже первого класса, медицинское училище, техник-стоматолог нашей поликлиники. Да, помотала судьба мужика по белу свету.

Следующий Емельянов Виктор Николаевич.

В дверь постучали, и возник Гусев. Глаза у него сияли, как в прошлый раз, когда он заходил с заявлением Одинцова.

— Ну, наконец-то, Анатолий Константинович! Садись, докладывай! — Матвеев положил бумаги в папку и прикрыл ее.

— Товарищ капитан, все в порядке! — Гусев торопливо выложил перед Матвеевым фотографию. — Вот он, продавец. Глазов Виктор Захарович. Двадцать шесть лет, водитель самосвала ремонтно-строительного управления. Девять месяцев назад освободился из мест заключения, наказание отбывал по 206-й, часть вторая, на Севере. Холост, проживает вдвоем с матерью, отца нет. Любит выпить, часто бывает в ресторанах. На работе пока не прогуливает, знакомых у него много всяких. Мать работает в железнодорожной столовой, моет посуду. Так что вот он, продавец, можно брать. Золото наверняка привез с Севера.

— Не спеши, Анатолий Константинович, с выводами и предложениями. Ну, возьмешь ты Глазова этого, а он скажет, что нашел слиток и продал Одинцову. И все, круг твой замкнулся. Даже не круг, а так, колечко, воробью на нос. Одинцов же ни одного зуба никому не поставил.

— А если и он обманывает? Если он для отвода глаз выдал этого Виктора с головой, вот, мол, какой я замечательный. А сам продолжает нам зубы заговаривать, а другим вставлять?

— Всякое может быть, Гусев, не отрицаю. Но нужны факты, а не фантазии. Сегодня вечером приезжает Панкратов. Предупреди домашних, что можешь задержаться.

— Хорошо.

— Ну а что-нибудь Одинцов вспомнил новенькое?

— Так, пустяки. Глазов приезжал к нему в поликлинику на красном грузовом «Москвиче» из горбыткомбината. Ну, я думаю, здесь ничего особенного: попросил водителя подвезти, дал рублевку, и все дела. Я, кстати, срочно запросил характеристику Глазова и его дружков оттуда, из колонии.

— Только на Глазова, и все?

— У меня таких, как он, с наколкой на левой руке, набралось пятеро. Я на всякий случай решил всех проверить.

— Правильно. Сейчас задача такая: выяснить связи Глазова в колонии и здесь, а к восьми вечера быть на месте.

Стрелки маленького будильника на столе у Матвеева показывали без четверти восемь, когда в кабинет не вошел, а вихрем ворвался Панкратов в темно-синем плаще и серой шляпе. Следом за ним — невысокий полный мужчина в легком осеннем пальто без головного убора. Мужчину Матвеев узнал сразу по огромному шишковатому лбу. Это был старший следователь Андрей Ильич Гирин.

— Здравия желаю, товарищ майор!

Панкратов крепко пожал Матвееву руку и усмехнулся одними глазами:

— Потом, капитан, козырять будешь, когда преступников поймаем. А сейчас давай работать, теперь на тебя вся Россия смотрит. Не понял? Очень просто. — Панкратов открыл шкаф, протянул вешалку Гирину. Другую взял себе, разделся. — Зубы твои не только в соседнем районе обнаружили, но даже в Архангельской области. Похоже, что работает один и тот же мастер. А вот еще новость — ориентировка, — он открыл папку, протянул Матвееву лист с несколькими строчками машинописного текста.

Матвеев пробежал его глазами и побледнел: соседний район, Архангельская область, а теперь вот и заграница…

— Юрий Степанович, разрешите доложить, что сделано?

— Докладывай. Только сядь, пожалуйста, на свое место или можешь вот сюда, за приставной столик, сейчас не до субординации. Что ж у тебя кабинет-то маленький? И походить негде. — Панкратов заметил, что Матвеев расстроился. — Да ты, Петр Васильевич, очень не переживай. Я ведь не только тебя, но и себя больше в данный момент ругаю. Понимаешь, о чем речь? У нас с тобой, у нашего государства преступники воруют золото, продают его за границу вместе с информацией, представляющей государственную тайну, а мы с тобой хлопаем, прости за выражение, ушами. Плохо мы работаем. И ты, и твои ребята, и я, и Алексеев, который всеми нами руководит, тоже плохо работаем. Так получается. Это его, кстати, слова. И они будут справедливы до тех пор, пока мы не обезвредим преступников. Москва взяла это дело на контроль, просила информировать через день. А Михаил Павлович ждет от нас ежедневных докладов. Я вас слушаю, Петр Васильевич.

— Первое, что мы сделали, — начал Матвеев тихо, как провинившийся школьник, — это установили продавца слитка.

— Ну, вот и молодец! — похвалил Панкратов и скупо улыбнулся. — С этого бы и начинал. Дальше.

— Пожалуй, это главное. Продавец — Глазов Виктор Захарович, вот его фотография. Девять месяцев назад освободился из колонии, работает водителем самосвала в РСУ.

— С Севера? — переспросил Панкратов. — Уже теплее. А что по врачам? По заводу?

— Врачей у нас десять, вот характеристики и анкетные данные. На первый взгляд пока все в порядке. По заводу работает Семин. Зарылся по локти в архивы и акты ревизий. У него тоже пока ничего интересного. В восемь и он, и Гусев, который занимается продавцом, будут на месте.

— Так, — Панкратов посмотрел на часы, — через пять минут мы их пригласим. — Он на мгновение остановился и снова заходил взад-вперед по кабинету. — Если это все, Матвеев, то очень мало. Во-первых, не проработай Глазов. Я понимаю, времени было немного, но это вас не извиняет. Во-вторых, у вас отсутствует необходимая уже сегодня, сейчас информация о стоматологах. То, что их десять, известно всем. То, что разрешение на работу с золотом есть только у Ковалева — тоже. А остальные? Официально они не работают с золотом. А на самом деле? Я допускаю, что преступники могут продавать золото врачам соседних районов. Но на месте расхитителей я бы не поехал в незнакомый район и не стал бы рисковать. Если я работаю на заводе, значит, я живу в этом городе несколько лет и хорошо знаю местных врачей. И предложу золото не первому встречному, а только тому, в ком уверен. Логично? Мне кажется, что Глазов во всем этом деле — лицо случайное. А то, что он отбывал наказание на Севере, — просто совпадение. Как вы думаете, Андрей Ильич?

Гирин, внимательно слушавший разговор, оживился:

— У меня к Петру Васильевичу несколько вопросов, на которые я бы хотел получить ответы. По стоматологам. Я бы узнал, поинтересовался, сколько из них имеют машины в личном пользовании. Кто, может быть, купил недавно, за последние два-три месяца, новую? А если не машину, то, например, дорогой магнитофон «Шарп» или «Грюндик», словом, сделал покупку на деньги, вырученные от изготовления золотых коронок. Не будет же он складывать их в кубышку. Может, дачу приобрел, катер, да мало ли! Колье для любимой женщины. Соблазнов-то при таких деньгах достаточно. Во-вторых, я бы уточнил до мельчайших подробностей все связи Глазова. Что он сделал с деньгами, которые получил от Одинцова? Судя по фотографии, Глазов любит выпить. Возможно, он обмывал сделку в ресторане. В-третьих, надо внимательно посмотреть всех, кто на заводе имеет доступ к золоту, выяснить все тонкости технологии. Эксперты предполагают, что проба у коронок и слитка Одинцова одна и та же. Но точно это установить нельзя, потому что при изготовлении зубов проба золота меняется из-за добавления меди. Пока все.

— Согласен с вами, Андрей Ильич. — Панкратов посмотрел на часы, потом на Матвеева. — Давай, дорогой, приглашай своих орлов.

Первым в кабинет вошел Гусев, следом за ним Семин. Панкратов поздоровался с ними, представил Гирина, пригласил сесть.

— Начнем с вас, товарищ Гусев, поскольку сегодня вы самый удачливый.

Гусев встал, одернул пиджак, расправил плечи. Панкратов сощурил глаза:

— Можно сидя. Я, например, если вот так, по струнке, перед начальством стою, обязательно какой-нибудь важный момент могу упустить. Садитесь и рассказывайте. Сначала о Глазове.

— Характеристика, полученная из колонии, подтверждает: тип скользкий. В колонии приворовывал, пытался спекулировать. Авторитет создал себе солидный. Из приятелей, с которыми особенно был близок, двое из Магаданской области, но сроки у них значительно больше. Некто Мальков и Плюсин.

— Как вы думаете, могли они ему подсказать, у кого купить или взять золото вне колонии?

— Вполне. Или сами, или через знакомых. Золото могло быть и в слитке, и в виде песка. Могли, тем более что Глазов после освобождения месяц болтался неизвестно где. В милиции у нас его только поругали, и все, дали направление на работу.

— Какой образ жизни он ведет? — спросил Гирин.

— Сильно не шикует, но раз в неделю обязательно проводит вечер в ресторане «Север». Правда, в самых разных компаниях, постоянных друзей у него нет. Живет вдвоем с матерью, платит алименты. Ну, и прочие мелочи.

— Минуту, товарищ Гусев. Мелочи нередко бывают важнее, чем то, что нам кажется главным.

— Это еще не проработано, товарищ майор, только догадки. Ну, например, Глазов любит нанимать легковые машины. То такси, то частника. Кстати, к Одинцову он первый раз ездил на грузовом «Москвиче» из горбыткомбината.

— И возвращался на нем же?

— Этого Одинцов не утверждает.

— Кто водитель «Москвича»?

— Сейчас, — Гусев достал записную книжку, — извините, за день всего столько, боюсь ошибиться. Его фамилия Павлов. Зовут Александр. Член ВЛКСМ. Два с лишним года назад вернулся из армии, служил в группе советских войск в Германии. Уволился в запас старшим сержантом. Говорят, парень отличный.

— Кто говорит?

— Его начальство, директор горбыткомбината.

— Что еще? — спросил Панкратов.

— Пока все. Отправил запрос на Малькова и Плюсина, работаю по продавцу и его знакомым.

— Ну что ж, направление верное. — Панкратов вопросительно посмотрел на Матвеева, тот кивнул: дополнений нет.

— Теперь слушаем вас, товарищ Семин.

Федор поднялся:

— Простите, товарищ майор, мне лучше, когда я стою. На участке золочения в цехе гальваники работают шестьдесят четыре человека. В основном женщины. Пятеро сейчас в отпуске, две — в декретном, остальные — в очередном. По актам ревизий отраслевого министерства за прошлый год и два квартала этого года расход золота соблюдается строго в соответствии с технологическими картами. Месяц назад участок золочения перешел на новую технологию.

— А можно о ней чуть подробнее? — попросил Гирин.

— Пожалуйста. По прежней технологии гальваники готовили электролит, то есть в ванну наливали дистиллированную воду, в ней растворяли цианистый калий, специальную соль, содержащую золото, и еще несколько компонентов. В результате получался раствор, содержащий золото. Получив детали, гальваники их обезжиривают, промывают и взвешивают. Потом закладывают в ванну. Время золочения определяет мастер-технолог. От часа до часа двадцати минут. Потом детали вынимают, смывают электролит и взвешивают на электронных весах с точностью до тысячной доли грамма. Так было раньше. Теперь технологию несколько изменили, и процесс золочения ускорился почти в три раза. Изменение заключается в том, что состав электролита стал другим, а вместо золотосодержащей соли используют золотые аноды в виде пластин, которые в первоначальном виде весят шесть килограммов. В конце каждой смены технологи взвешивают аноды и учитывают вес золота на деталях после гальванизации.

— Расхождения бывают? — насторожился Панкратов.

— Мизерные, не больше одной сотой грамма.

— Да, этим не разживешься, — поморщился Гирин, — а что по людям?

— Народ на участке этом в основном довольно опытный, люди работают здесь без замечаний по пять-пятнадцать лет. Впрочем, однажды был случай, когда электрик, его фамилия Голтяков, опустил в работающую ванну медную цепочку.

— Обнаружили? — спросил Панкратов.

— Да, быстро. Его схватила за руку Елена Петровна Кудрявцева, она тогда бригадиром работала. Кстати, по ее настоянию Голтякова уволили. Принципиальная оказалась женщина.

— Федор Федорович, вы сказали, что Кудрявцева работала бригадиром. А сейчас? — Матвеев отложил карандаш в сторону.

— У нее, Петр Васильевич, что-то со здоровьем. Сама отказалась от бригадирства. Ее портрет на Доске почета. Дочь у нее в этом же цехе работает, но на другом участке, учеников много. Я, к сожалению, только шестнадцать человек успел подробно посмотреть, завтра познакомлюсь с остальными. У меня все.

— Как? — удивился Панкратов. — А система охраны, вахтеры на проходных? Вы разве этим не интересовались?

— Только мельком. Это тоже на завтра. Но вот деталь интересная. В кабинетах директора, главного инженера и заместителя по кадрам и быту недавно поставили промышленные телеустановки. В любое время можно посмотреть и проходные, и забор вокруг завода, и главные цеха. А еще запомнилось вот что. Пожилая женщина, стрелок вневедомственной охраны, Миронова Полина Павловна. Я забыл в отделе кадров отметить пропуск, так пришлось возвращаться. Она и потом мой пропуск и паспорт только разве на зуб не пробовала.

— Юрий Степанович, — вдруг встрепенулся Гусев, листая свою записную книжку, — извините, можно я кое-что спрошу у Семина?

Панкратов кивнул.

— А может быть, это пустяки, мелочь, — он нашел нужную страницу. — Как ты, Федор, назвал эту женщину? Ну, передовика, бригадира, которая электрика с цепочкой задержала?

— Кудрявцева Елена Петровна. А что?

— И ты же сказал, что у нее есть дочь. А как ее зовут? Сколько ей лет? Замужем? Как фамилия мужа?

— Ну ты, Анатолий, даешь, — Семин улыбнулся. — Целый водопад вопросов.

— Сможете ответить? — нахмурился Панкратов.

— Попробую. Значит, так. Дочь у нее есть, сколько ей лет, не знаю, но знаю, что она замужем, потому что кадровичка сказала мне, что была у нее на свадьбе, что Кудрявцева стала бабушкой, самой молодой в цехе, и жалко, что она отказалась от бригадирства, потому что замену трудно найти. А кто тебя интересует: Кудрявцева или ее дочь?

— Меня пока интересует фамилия ее дочери, — сказал Гусев, — потому что, кажется, у меня есть ниточка.

— Какая? — Панкратов остановился напротив него.

— Если мне не изменяет память, Анатолий, то кадровичка назвала какую-то балетную фамилию.

— Ну, Федор, милый, какую? — Гусев резко повернулся к товарищу, даже за рукав его схватил.

— Женскую. Мне тогда по аналогии вспомнилось, что была такая балерина, причем не старая, а молодая, современная. Я, правда, балет не очень люблю.

— Надя Павлова, что ли? — спросил из угла Гирин.

— Точно, Павлова. Но только не Надя, честное слово.

— Правильно! — едва не закричал Гусев, и все посмотрели на него с недоумением.

— Извините, товарищ майор, — Гусев смутился. — Дело в том, что я сейчас… сейчас я соображу, — он потер лоб рукой, — дело в том, что водитель красного «Москвича», с которым Глазов приезжал к Одинцову, — Павлов и зовут его Александр. Вот.

— Ну и что? — Гирин пожал плечами.

— Минуту, товарищи, минуту! — Панкратов протянул левую руку вперед, словно возражая Гирину. — Есть цепь. Есть цепочка. Пожалуйста, посмотрите. Матвеев, дай лист бумаги! — Он наклонился над столом и карандашом быстро написал: «Одинцов (???) — Глазов — Павлов — Павлова или Кудрявцева — врач X». — Теперь понимаете?

На какое-то время в кабинете воцарилась тишина. Все напряженно вглядывались в лист, на котором были крупно написаны фамилии. Первым не выдержал Матвеев. Он медленно опустился на стул и прихлопнул ладонью по столу:

— Юрий Степанович, нашли. Честное слово — нашли!

— Не спеши, мил человек, — задумчиво произнес Панкратов. — Потому что это, — он показал на бумагу, — всего лишь версия. Одна из многих, какие могут быть и каких у нас просто пока нет. Кстати, эта — слишком уж облегченная. Я сам в нее не очень-то верю.

— Ну и правильно, — подал голос Гирин. — Во-первых, еще неизвестно, Одинцов ли? Во-вторых, Семин сказал, что эта Кудрявцева на Доске почета. В-третьих, ее дочь работает на участке, который не имеет отношения к золоту. А в-четвертых, тот же Глазов любит брать напрокат такси или частников. Вот вам и цепочка.

— Погоди, Андрей Ильич, — прервал его Панкратов, — ты своими тяжелыми снарядами наш бумажный кораблик в два счета под воду пустишь. Дай хоть посмотреть, как он плавать будет. Мы по этой версии завтра должны очень плотно поработать. Тем более, Андрей Ильич, как я понимаю, у тебя других предложений пока нет, не так ли? Тогда распределим обязанности. Гусев занимается Глазовым и водителем «Москвича». Семин — заводом и Кудрявцевой. Мы с Петром Васильевичем — врачами. А товарищ Гирин будет готовить нам свои контрпредложения и вопросы. И еще деталь. Товарищ Семин, вы упомянули об установке промышленного телевидения. А можно ли, например, с ее помощью посмотреть на проходные во время окончания второй смены?

— Сейчас половина одиннадцатого. Рыбак, разумеется, дома. Это заместитель директора завода по кадрам и быту. Минуту, Юрий Степанович, я ему из своего кабинета позвоню и договорюсь.

— Да, пожалуйста. Кстати, Анатолий, вы, кажется, работали на машиностроительном?

— Так точно, Юрий Степанович, в механическом цехе, токарем.

— Скажите, как во вторую смену от завода добираться в город?

— Очень просто, на автобусе. Их, правда, мало, а народу полно, так что тесно. А вы это к чему спрашиваете?

— К тому, что в мутной воде руками легче рыбу ловят. Во вторую смену, какая бы вахтерша Миронова Полина Павловна строгая ни была, а с толпой, которая мчится через проходные к автобусам, она ничего не поделает.

— Вы хотите сказать, — Матвеев глубоко вздохнул, — что золото выносят с завода именно в это время?

— Я не утверждаю это категорически, а просто ставлю себя на место преступника. Днем через проходные я не пойду с золотом, слишком большой риск. А вот вечером, в толчее, с удовольствием. Сколько, Петр Васильевич, на машиностроительном во вторую смену работает людей?

— Несколько тысяч.

— Тогда сам бог велел нам посмотреть на заводские проходные в это время. А вот и Семин вернулся. Ну как, лейтенант?

— Все нормально. Через полчаса Рыбак ждет нас на заводе. Я предупредил, что буду не один. И сказал, чтобы он не волновался и не начал в спешном порядке наводить дисциплину.

— Разумно. Кстати, и гальванический цех посмотрим на экране. Петр Васильевич, насчет гостиницы не забыл?

— Юрий Степанович, — Матвеев покачал головой, — вы меня решили совсем застыдить. Два отдельных номера, можно хоть сейчас ехать.

— Ладно, прошу прощения, — Панкратов положил руку на плечо Матвееву. — Уж и пошутить нельзя. Сейчас на завод поедем. Нас здесь пятеро. Едут трое. Я, Матвеев и Семин. Андрей Ильич, вы, может, отдохнете? Вас Гусев в гостиницу проводит. А?

— Так мне, Юрий Степанович, тоже интересно, да и по ходу дела я должен ознакомиться с местом предполагаемого преступления. А Гусева, как автора единственной версии, я бы взял с собой. — По возрасту Гирин был самым старшим из присутствующих в кабинете, имел звание капитана, а пятнадцать лет его работы в органах государственной безопасности давали ему право на эту подсказку.

— Хорошо, едем все вместе. Выходите, товарищи, я только на минуту с Петром Васильевичем задержусь.

Когда они остались вдвоем, Панкратов подошел к телефонам:

— Этот у тебя городской? Я обещал позвонить Алексееву. Алло, добрый вечер, Панкратов говорит. Мне нужен Михаил Павлович. Жду. Не отвечает? Товарищ дежурный, а он давно уехал? Минут семь назад? И мне ничего не передавал? Понятно. Я в течение часа, примерно до половины первого, буду у Матвеева по телефону… Секунду, — он прикрыл трубку и шепнул: — Дай телефон этого Рыбака.

Матвеев написал несколько цифр на листе бумаги, на котором Панкратов нарисовал цепочку возможных преступников. Панкратов продиктовал номер телефона и положил трубку:

— Бумажку-то спрячь, может, в дело подшивать придется, — и, подмигнув Матвееву, легонько толкнул его в плечо. — Ну, пойдем, Петр, догонять ребят. Домой звонить Алексееву не совсем удобно. Наверно, ругает меня. А что бы я ему в восемь вечера мог доложить? Что мы установили продавца? Так он в этом и не сомневался. Мы нашу версию нащупали только что. Слышь, Петр Васильевич, а Гирин-то — психолог. Как тактично он меня поправил насчет Гусева. Учись у старших, Матвеев, всегда пригодится.

Коля Марков знал, что из области приедет начальство, поэтому сразу после возвращения из поездки в соседний район быстро перекусил и тщательно вымыл свой «уазик», заменил проколотое колесо, заправил бак бензином.

Панкратов, который отказался сесть рядом с водителем, уступил это место Гирину и, теснясь за спиной Маркова, спросил, внимательно глядя на пустую, хорошо освещенную улицу:

— Анатолий Константинович, а вы так и не записались в общую очередь к стоматологу?

— Нет, Юрий Степанович, в этой очереди ждать надо почти два года. Лучше я простой зуб вставлю, как наш Коля. И быстро, и недорого, и красиво.

— Это чистая правда, — кивнул Марков и покосился на спидометр. Стрелка его дрожала около цифры «90».

День был такой долгий и трудный, что Алексеев, отпустив машину, вошел в подъезд, посмотрел на лестничный марш, потом махнул рукой и нажал кнопку вызова лифта. Тот сразу открылся, и через две минуты Алексеев, стараясь не шуметь, снял ботинки, надел тапочки и медленно пошел на кухню мимо спальни. Ее окно выходило во двор, поэтому Алексеев, подъезжая к дому, не видел, что в спальне горит бра. Он нерешительно постоял около широкой зашторенной застекленной двери, пошел на кухню. Включил свет, положил кожаную папку с бумагами на стол, тронул стоящий на плите чайник — горячий. Значит, его, как всегда, ждали. Едва слышно скрипнула дверь, и на кухню вошла жена:

— Миша, добрый вечер.

— Здравствуй, Валя, — Алексеев подошел к жене, поцеловал ее в щеку. — Почему Ирина не спит? — спросил он про невестку. — Читает?

— Тамарочка, кажется, простыла, температура у нее.

— Вот те раз! Почему мне не позвонили, почему врача не вызвали? — Алексеев обиженно вскинул брови и чуть повысил голос. Его внучке было четыре месяца. — А может, не простыла, а животик разболелся?

— Ты, дед, особенно-то не шуми, заснула она. Врач был, сказал, что ничего страшного. — Валентина Ивановна налила чаю в стакан с подстаканником. — Миш, или супчику разогреть?

— Конечно, при моей талии на ночь глядя только суп хлебать. — Алексеев расстегнул на широкой груди «молнию» спортивного костюма, щурясь, отхлебнул чай. — Сахару один кусочек положила?

— Успокойся, один, или я не помню? — Валентина Ивановна села напротив мужа и с улыбкой посмотрела на него сонными глазами.

— Ты чего, мать? — нахмурился Алексеев. Он не любил, когда его так в упор разглядывали. — Опять выгляжу плохо?

— Ничего, — Валентина Ивановна вздохнула, не гася улыбку на тонких губах, — вспомнила, как мы с тобой, когда поженились, чаи гоняли. Ох и худющий ты был, кожа да кости, лейтенантик безусый.

— Почему? У меня и борода была, не только усы, — Алексеев погладил пальцами полные щеки, которые к вечеру покрывались жесткой, колючей, как проволока, седой растительностью.

— Помню-помню. Это когда ты в болотах четыре месяца сидел, бандитов ловил.

— Не бандитов, а фашистских пособников, — уточнил Алексеев.

— Какая разница между ними?

— Маленькая, — усмехнулся он, — бандиты с ножами да кастетами, а у этих автоматы были и пулеметы.

— Ой, да что же я сижу-то, Миша? — спохватилась Валентина Ивановна. — От Славика письмо пришло. Ой, надо же, самое главное забыла! — Она легко поднялась и неслышно ушла в большую комнату, а вернулась с распечатанным конвертом, протянула мужу. — Опять он в поход идет на несколько месяцев, — она всхлипнула и прильнула к тугому плечу Алексеева, глядя в письмо влажными глазами.

— Ну, чего ты расстраиваешься? Лучше мои очки принеси.

Валентина Ивановна сунула руку в карман халата, отдала свои очки:

— Опасно же это, Миша.

— Не хнычь, он не мальчик, а капитан третьего ранга, боевой командир. — Алексеев прочитал письмо, тоже вздохнул. — Вот видишь, к Новому году, возможно, приедет. Осталось всего ничего, три месяца с хвостиком. Это все новости? Звонков не было?

— Ой, да что это я сегодня? — Валентина Ивановна виновато посмотрела на мужа. — Был звонок, перед самым приходом врача был. Дмитрий Гаврилович тебе звонил. Про Тамарочку я сказала, он спрашивал, как она. И Славику просил привет передать.

— И все? — насупился Алексеев.

— Еще спросил, где ты пропадаешь, а я ответила, что, как обычно, на работе.

— Когда это было? — Алексеев посмотрел на часы: стрелки показывали четверть двенадцатого.

— Минут двадцать назад. А что?

— Эх, Валя, ты со своей памятью меня до инфаркта довести можешь. Ведь мы с тобой почти сорок лет женаты, а ты все никак не привыкнешь, что такие звонки очень важны. Это ж секретарь обкома, значит, что-то срочное. — Алексеев в сердцах отодвинул недопитый стакан с чаем, пошел в свой кабинет, включил настольную лампу с зеленым стеклянным колпаком. С минуту постоял, хмуро глядя на телефонный столик с разноцветными аппаратами. Звонить или не звонить? Может, уже спать лег? Двадцать минут назад. А что сегодня по телевизору? Ага, международный матч по боксу. Еще идет. Была не была.

Он поднял трубку и машинально посмотрел на циферблат часов. Секундная стрелка пробежала шесть маленьких делений, и на том конце провода раздался знакомый голос.

— Простите, что поздно, Дмитрий Гаврилович. Это Алексеев.

— А-а, полуночник? Не спится тоже?

— Только что с работы вернулся.

— Как там внучка? Врач был?

— Спасибо, был. Сейчас она уснула.

— Михаил Павлович, может, мне позвонить, чтобы дежурную медсестру прислали? Чтобы подежурила, а? По своему опыту деда знаю, что четыре месяца — возраст нежный.

— Спасибо, Дмитрий Гаврилович, не стоит. Тут и невестка, и жена. Справятся.

— Ну, смотри. А если что — сам вызывай, не стесняйся. У тебя телевизор работает?

— Сейчас включу, — Алексеев нагнулся к тумбочке, на которой стоял маленький телевизор. — Вот, уже работает.

— Объясни мне, дорогой Михаил Павлович, почему, когда наши спортсмены, я сейчас имею в виду боксеров, выступают на международных соревнованиях в капиталистических странах, то судьи, если бой почти равный, обязательно дают победу нашему противнику?

— Я думаю, Дмитрий Гаврилович, что всякий бой, маленький или большой, надо выигрывать не по очкам, а нокаутом или за явным преимуществом. Тогда противнику никакие судьи не помогут.

— Что ж, убедительно, молодец. Я на прошлой неделе в Москве был на совещании. И встретился там с твоим большим-большим начальником. Ну, ты знаешь, с кем. В разговоре он Алексеева, между прочим, похвалил. А я на тебя пожаловался.

Алексеев медленно сел в жесткое кресло, потянулся к левому нижнему ящику, открыл его, достал полупустую пачку сигарет, вынул одну и пошарил глазами по столу в поисках спичек. Но их не было.

— Чем же я провинился, Дмитрий Гаврилович?

— Я твоему начальству сказал, что ты, Михаил Павлович, вместе со своими чекистами в некоторых вопросах часто идешь не рядом с областной партийной организацией. Понял?

— Как же так, Дмитрий Гаврилович? — Алексеев повернулся к окну и на подоконнике за прозрачной занавеской увидел спичечный коробок. Но дотянуться до него, не прервав разговора, было невозможно.

— Да-да, не рядом идешь. — Наступила небольшая пауза. — А чуть-чуть впереди. Алле, ты что молчишь, Михаил Павлович?

— Я не молчу, Дмитрий Гаврилович, я слушаю. — Алексеев смял сигарету и облегченно кинул ее в корзинку для мусора. — Я как раз на той неделе курить бросил. И сейчас удержался от соблазна.

— Вот видишь, даже в этом ты — пример своим подчиненным. У меня почти все, Михаил Павлович. Осталось немного. Как там насчет зубной боли? Не скоро вылечим?

— Продавца установили, Дмитрий Гаврилович. Источник тоже. А кто берет и кто вставляет — пока нет. Но работаем. Я взял это под контроль.

— Под строгий контроль, Михаил Павлович, под самый строгий. Завтра в семнадцать часов позвоните мне, а еще лучше приезжайте, расскажете подробности. Ну все, полуночник, отдыхай!

— До свидания, Дмитрий Гаврилович. — Алексеев опустил трубку, выключил телевизор, оглянулся на подоконник, взял спички, сигареты и вышел на кухню, где жена гладила пеленки.

— Валя, я вот опять нашел сигареты.

— Ба, откуда? Ты же все выбросил.

— Из стола. Возьми и спрячь подальше. Когда сильно-сильно попрошу, тогда дашь, но только одну.

— Ты звонил? — догадалась Валентина Ивановна. — Что-нибудь снова не так?

— Все так, все нормально. Он ведь давний поклонник бокса, не спал, телевизор смотрел. Все нормально, шагаем не рядом, а чуть-чуть впереди, — Алексеев засмеялся и покачал головой. — Разыграл!

— Как? — спросила жена.

— Когда-нибудь потом расскажу. Ты ложись, а я еще поработаю.

Он ушел в кабинет, прикрыл дверь и сел за стол. Почему молчит Панкратов? Он же знает, что я жду от него вестей.

— Дежурный? Это Алексеев. Скажите, Панкратов не звонил? А почему мне не доложили? Да мало ли что я уехал домой! При чем здесь полночь? Ну, когда я вас приучу к порядку? Через пять минут найдите мне Панкратова. Хорошо, я буду ждать.

Алексеев положил трубку на аппарат и вспомнил, как тринадцать лет назад его вызвали в Москву и предложили новую, более высокую должность — возглавить управление в области, где первым секретарем обкома работал Дмитрий Гаврилович.

Наследующий день, к вечеру, Алексеев приехал на новое место службы и позвонил в приемную первого секретаря. Его попросили подождать, потом строгий женский голос вежливо сказал:

— Товарищ Алексеев, Дмитрий Гаврилович передал, что он в течение трех дней будет занят, а завтра с утра вас примет второй секретарь обкома.

— Спасибо, — Алексеев записал в рабочем дневнике время приема. Минут пять курил, глядя в окно, во двор управления, где под унылым сентябрьским дождем тоскливо и громко кричали вороны, сидевшие на толстых ветках высоких деревьев. Потом затушил сигарету, надел китель с погонами полковника, одернул его и вызвал заместителей для знакомства.

Через полмесяца во второй половине дня вдруг ласково зазвонил красный аппарат, Алексеев удивленно посмотрел на него. Он знал, что это прямой телефон с первым секретарем. Но две недели телефон молчал, две недели Алексеева никто не вызывал в обком партии — и вдруг.

Он помедлил еще секунду, потом взял трубку:

— Полковник Алексеев слушает.

— Добрый день, Михаил Павлович. Простите, что отрываю от дел, но я хотел бы с вами посоветоваться.

— Хорошо, выезжаю.

— Нет, не надо. Я приеду к вам сам. Знакомиться будем. Очно.

Домой он вернулся тогда позже обычного. Жена разогрела ужин:

— Что-нибудь случилось?

— Случается только плохое, Валюша. А хорошее приходит своим чередом. У меня сегодня три часа был Дмитрий Гаврилович. Интереснейший человек. С таким руководителем работать можно только хорошо.

— Поздравляю, Миша, — жена улыбнулась и вздохнула. — Раньше ты тоже неплохо работал. Приходил, правда, не всегда так поздно. А теперь, товарищ начальник управления, я тебя вообще сутками не вижу.

— Полно тебе, Валентина! Или ты не жена чекиста? — Алексеев взял ее руку, прижал к щеке. — Ты ведь не хуже меня знаешь, что фронт без налаженного тыла — это не фронт, а видимость.

В половине двенадцатого ночи в кабинете заместителя директора завода по кадрам и быту шестеро мужчин пили чай, жевали бутерброды из дежурного буфета и смотрели телевизор.

Яков Денисович Рыбак лишних вопросов не задавал.

Кадровый военный, он хорошо понимал, что каждая работа имеет свои особенности, тем более такая сложная, как у чекистов. Лишь одно несколько смущало — возраст собравшихся у него в полночь людей. Только, пожалуй, Гирин по представлению Якова Денисовича соответствовал хотя бы внешне сотруднику Комитета государственной безопасности.

Под левой рукой Рыбака негромко зазвонил городской телефон. Жена беспокоится, с нежностью подумал Яков Денисович и, сняв трубку, сказал приглушенно:

— Я слушаю.

Незнакомый мужской голос просил пригласить к телефону Панкратова. Рыбак на мгновение удивился, потом вспомнил его имя и отчество:

— Юрий Степанович, это вас.

Панкратов подошел к телефону с таким видом, словно ждал этого звонка, сказал в трубку: «Хорошо, я вас понял» — и посмотрел на Рыбака:

— Яков Денисович, извините, у вас где-то поблизости есть отдельный пустой кабинет и телефон? Я должен позвонить.

— Только в приемной параллельный стоит. А можно из кабинета, где товарищ Семин сегодня работал. Я сейчас быстро на первый этаж схожу, ключ возьму у дежурного. — Рыбак вышел.

— Михаил Павлович ждет моего звонка, — бросил на ходу Панкратов и поспешил за Рыбаком.

В кабинет заместителя директора он вернулся вовремя.

— Все нормально, — шепнул он Матвееву. — Сначала, когда про телевизор услышал, чувствую, аж закипел, а потом, когда я ему про версию сказал, отошел. Но в два часа он ждет от нас уже чего-то реального, а не шаткую версию.

Гусев и Семин почти вплотную подошли к экрану. Гирин сидел возле стола, а Рыбак, подперев голову рукой, хмуро бормотал, поглядывая на экран:

— Черт знает что! Напролом идут! Как на штурм.

Здесь хоть сотню вахтеров ставь — бесполезно.

— Это точно! — кивнул Гусев. — Я в такой толпе барана могу пронести, и никто не заметит.

— Люди наработались, домой спешат, а автобусы ходят через пень-колоду. Ты еще скажи: слона пронесу! — огрызнулся Семин.

— Тихо, не ссориться, — прервал их Панкратов и подошел к Рыбаку. — Яков Денисович, может, вы в курсе, сколько автобусов обслуживает в это время маршрут «завод — город»?

— Точно не помню, но хорошо знаю, что мало. Звонил я в автохозяйство, ругался с ними, да проку нет.

— Ясно, — Панкратов повернулся к Матвееву. — Петр Васильевич, а вы как депутат горсовета можете поставить этот вопрос на ближайшей сессии? Депутатский запрос сделать, в горкоме товарищам порекомендовать?

— Учту, — в который раз за сегодняшний вечер смутился Матвеев. — И в горкоме поговорю обязательно.

— Ну, что ж, Яков Денисович, спасибо вам большое за чай и бутерброды, вы нас от голода спасли. Еще раз извините за беспокойство, за то, что оторвали от дома. Но иначе было нельзя — работа. — Панкратов пожал Рыбаку руку, но отпускать ее медлил. — И маленькое пожелание в конце нашей сегодняшней встречи. Здесь у моих товарищей сложилось мнение, что в гальваническом цехе неплохо было бы еще одну камеру поставить.

— На участке золочения, верно? — воскликнул Рыбак.

— Правильно, для укрепления дисциплины. Там ведь случаются нарушения?

— Ну, что вы! Если бы весь завод был таким, как этот участок, мы бы и горя не знали и все знамена навечно нашими стали. Вы меня, товарищ Панкратов, простите великодушно, я знаю, что есть тайны в вашей работе, государственные секреты. Но хоть что-то мне как руководителю, отвечающему за свой участок, под честное слово офицера и коммуниста с тридцатилетним стажем доверить можно?

— Я ждал этого вопроса, Яков Денисович. А то, что вы так долго терпели и задали его в самом конце, говорит в вашу пользу. По нашим предположениям, с одного из промышленных предприятий области происходит утечка золота. Вот это пока все, что я могу вам сказать.

— Понял, вопросов больше нет. Но только у нас подобное вряд ли возможно.

В час ночи вернулись в апартаменты Матвеева.

В этот момент зазвонил телефон. Панкратов машинально, как у себя в кабинете, левой рукой снял трубку:

— Слушаю. Да, Михаил Павлович. Какое образование у Глазова? Девять классов, У Павлова? Секунду, сейчас уточню. Десять. Почему так уверенно отвечаю? Ребята проверяли. А у всех нас? У нас высшее. Как получить из раствора золотой слиток? — Панкратов поднял глаза на Матвеева, потом перевел взгляд на Семина. Те пожали плечами. — В данный момент я на этот вопрос точно не могу ответить. Как вы говорите? Проконсультировались уже? Слушаю. Так, сначала получить песок, а из него сплавить слиток. Но, Михаил Павлович, то, что принес нам Одинцов, по данным экспертизы, получено в домашних условиях. Есть, хорошо. Согласен, специалисты и ревизоры из министерства обязательно нужны, их надо пригласить. Понял, искать лабораторию дома. Да, и слитки эти делает не Глазов, а кто-то другой. Но, Михаил Павлович, а что, если тот же Павлов на школьной олимпиаде по химии к физике получал призы? Разве он не сможет? Есть отставить фантазии. Спокойной ночи! — Панкратов положил трубку, сел за стол, выпятил губы. — Ну и слышимость у тебя, Петр Васильевич, как будто с Сахалином разговаривал. Наш генерал, братцы, абсолютно прав. Пока что наша версия написана вилами на воде. Нужны факты, нужны конкретные, неопровержимые доказательства. И добычей этих доказательств, подчеркиваю — доказательств, а не плодов фантазии, даже самых гениальных, мы с вами займемся завтра. Вернее, уже сегодня, после того как вздремнем. В половине второго соберемся снова и обсудим новости. Времени немного, но выхода нет. Всем за минувший день спасибо, спокойной ночи. А к семи утра быть здесь. Так, Петр Васильевич?

— Так точно, — ответил Матвеев,

Поселок Пионерский, спрятавшийся в тени огромных серебристых тополей, посаженных строителями шахты еще до войны, в этот тихий, солнечный, ласковый день в который раз за прожитые сорок четыре года показался Василию Серегину земным раем. В самом деле: здесь было все, что надо для безбедного существования человеку самостоятельному и предприимчивому. Шахта, пока не кончились запасы угля, давала работу; детский сад и школа воспитывали и учили детей; Дворец культуры развлекал людей. И даже когда вместо шахты открыли филиал швейной фабрики, бывший слесарь внутришахтного транспорта Василий Серегин не приуныл, как многие, не подался на машиностроительный завод, а остался жить в Пионерском, в просторном трехкомнатном коттедже с большим приусадебным участком прямо за окнами, с кирпичным гаражом и старенькими «Жигулями», с высоким забором, женой Клавдией, сыном и дочерью, которых он после восьмого класса определил в городское профессионально-техническое училище, с огромным цепным кобелем Тарзаном, до безумия влюбленным в хозяина, потому что только ему Серегин отдавал всю свою угрюмую нежность. Клавдию он никогда не любил, и до свадьбы, и после нее у Василия Серегина, сильного, высокого, а значит, по мнению большинства девчат, красивого парня, подружек было хоть отбавляй, да и Клавдия, которую он взял в соседней деревне из большой семьи, где были одни девки, искренне считала, что ей повезло: муж есть, двух детей она ему родила, работа в городском детском саду до самой пенсии, а что еще человеку надо?

Василий думал иначе. Он был убежден, что ему, мужику грамотному, получившему среднее образование, недостаточно двухсот рублей в месяц, поэтому из бригадиров слесарей по ремонту швейных машин он перешел водителем в военизированную пожарную часть в городе, правда, на оклад вдвое меньший, но зато теперь Серегин после суточного дежурства трое суток был свободен, а свобода — такой товар, который дороже любых денег, который сам по себе при должной сообразительности может обернуться немалыми деньгами. И, недолго думая, Василий оформился на полставки сразу в два детских городских сада: в один дворником, в другой — сторожем и оператором газовой котельной. Работу дворника он возложил на Клавдию, и она безропотно согласилась. Во время суточных дежурств в пожарной части обязанности сторожа и оператора газовой котельной сразу, как только поступил в техническое училище, стал исполнять шестнадцатилетний сын Вовка. В свободное от основной работы время, которое составляло трое суток, Серегин копался на даче, к вечеру мчался в город, объезжал оба детских сада, забирал несколько ведер отходов с кухни и возвращался домой, кормил четырех поросят, каждый из которых, забитый к концу года и реализованный на рынке, приносил семьсот-восемьсот рублей чистой прибыли. Прибыльным был и урожай с десяти соток земли: ранней весной под пленкой быстро росли лучок, редиска, земляника. Потом подходил черед огурцов, помидоров, яблок, наконец, картошки. Словом, почти все было отлично, если бы сын был такой же сообразительный и трудолюбивый. Но, к великому огорчению Серегина, Вовка вырос вялым, ленивым, пристрастился к книжкам и даже, дуралей, пописывал стихи. На дочь Зину, хоть и выбрала она, поддавшись его уговорам, торгово-кулинарное училище, надежда была слабая: в пятнадцать лет Зина вымахала высоченной красивой девахой, признавала только тряпки, в училище хватала тройки, зато вовсю крутилась с парнями, за что однажды Серегин, ждавший ее на машине, чтобы отвезти домой помочь матери, и не дождавшийся, на следующий день приехал в общежитие и на глазах у подружек высек ремнем. Зинка не кричала, только кусала в кровь губы, брызгала слезами из синих глаз и фыркала: «Подумаешь, а мне не больно!»

Единственный родной человек, которому Василий мог бы открыть душу, был младший брат Костя. Но и он после армии, поддавшись соблазнам, рванул в Москву и устроился там рядовым милиционером охранять метрополитен. Приезжал он, правда, почти каждый год, но какой может быть откровенный разговор с милиционером, даже если это родной брат! Нет, отец бы не одобрил Костин выбор. Отец и его, а особенно Василия, старшего сына, долго и тщательно приучал к тому, чтобы уметь зарабатывать денежку, и радовался, что Василий точь-в-точь — копия своего деда, который благодаря своему усердию, смекалке и предприимчивости имел шесть коров, четыре лошади, два десятка баранов, а уж птицы всякой, вроде кур, гусей и уток, у него было без счета. Перед арестом дед держал даже мельницу, и, если бы не проклятые перегибы власти, так и не давшие деловым людям расправить плечи, развернуться в полную силу, наверняка, думал Василий, остался бы ему от того наследства добрый кусок, и не вкалывал бы отец на шахте проходчиком, не гнул бы спину, а других заставлял, не ушел бы так рано из жизни, да и сам бы Василий Серегин сейчас не крутился, как белка в колесе.

А тут еще встретилась на пути Елена Петровна Кудрявцева, и совсем одиноко стало на душе у Серегина. И вовсе не потому, что влюбился в нее, какая там, к черту, любовь к ней, почти сорокалетней бабе, если Клавдия — такая же, только привычная. Да, конечно, Кудрявцева и симпатичней, и пышней, но только дурак меняет шило на мыло. Дело было в другом. В том, что свою заведенную тугой пружиной жизнь в эти последние месяцы Серегин увидел как бы со стороны. Увидел — и стало ему за себя обидно: как же можно так мелко суетиться, считать себя счастливым и независимым, имея на сберкнижке несколько несчастных тысяч рублей, когда есть к этому и даже более прекрасному счастью и свободе совсем иные пути, совсем другие дороги, не требующие от тебя стольких физических сил, траты нервов и унижения!

Первый раз он встретил Кудрявцеву ровно год назад в колхозе соседнего района, куда в сентябре его уговорили поехать на уборку картофеля. Серегин хорошо помнил, как он ломался, не хотел, как его уговаривали, и он согласился лишь тогда, когда составил для жены и детей почасовой график жизни без него и прикинул, что пользу из его пребывания в колхозе тоже можно извлечь немалую: привезти и ссыпать в подвал пару машин колхозной картошки для поросят.

В первый же день работы в колхозе Серегин сделал вместо положенных шести двадцать рейсов на спирт-завод, и председатель, худой жилистый татарин с темным от солнца и пыли лицом, долго тряс его руку:

— Да, парень, если бы все так вкалывали, мне и трех машин, а не пятнадцати из города хватило бы с избытком.

— А я бы сейчас пожрал и выспался. Только не в общежитии. Шума не люблю, — сказал Серегин.

— Перекусить? — Председатель посмотрел на часы и покачал седой головой. — Ах ты, елки-палки, уже девять почти. Но ты попробуй. На бугре, напротив правления, наша столовая. Она, правда, сейчас закрывается, но хоть чайку попьешь. А насчет постоя — там две наши старушки мойщицами посуды работают. Одна из них тетя Маруся. Скажи ей, что я просил тебя взять, она одна живет, а дом просторный.

Колхозная столовая помещалась в кирпичном доме, разделенном пополам: на кухню и обеденный зал с пятью столиками. Серегин ввалился в нее без всякой надежды на горячую еду, с единственной мыслью съесть кусок хлеба и выпить чаю.

— Закрыто, гражданин! — громко сказали ему из кухни неожиданно звучным молодым голосом. — Там написано, что столовая до девяти.

— Да я грамотный. Мне бы чаю с хлебом, больше и не надо ничего, — откликнулся Василий.

— Грамотный? — в окне раздачи появилась моложавая женщина в белом халате, светловолосая, чуть полноватая, с веселыми темными глазами и ямочками на круглых щеках. Эта меня покормит, подумал Серегин, встал, улыбнулся и подошел к раздаче. С широкой плиты, заставленной кастрюлями, головокружительно пахло жареным мясом.

— Не шибко ученый, но дважды два — помню. Послушай, красивая, накорми ударника. Целый день вкалывал, не жрамши, честное слово. А голодного девки любить не будут. — Серегин наклонился к раздаче и посмотрел в темные зрачки поварихи. Она отпрянула, словно он плеснул в нее кипятком, и повернулась в профиль:

— Ладно уж, ударник. Мой руки.

— Руки? — Серегин удивленно посмотрел на свои широченные ладони. — Ух ты, гигиена! — и пошел к умывальнику около входа.

— Надолго к нам, ударник? — спросила из кухни повариха.

— Это как меня здесь приветят. Недельки на две от силы. — Серегин сел за стол, почему-то чувствуя, что она сама подаст ему. И точно: уже шла с большой глубокой тарелкой, в которой были вкусно уложены мясо и мятая картошка с луком. Серегин даже зажмурился от удовольствия, но краем глаза уловил, что повариха высокая и стройная. — А если так кормить будут, то, может, вообще останусь. Ты местная?

— Нет, из города, — повариха принесла металлическую кружку и горячий чайник, подвинула ближе хлеб.

— А почему сказала «к нам»? — Василий взял ложку и наклонился над тарелкой.

— Так я здесь уже второй месяц. Устала, как черт. И не знаю, что там дома творится.

— А как тебя величать? — спросил Серегин и подумал, что у этой симпатичной бабы здесь, в колхозе, видимо, от городских мужиков отбою нет.

— Величать меня, молодой человек, красиво — Елена Петровна, — ответила повариха и неторопливо пошла на кухню.

Серегин едва не подавился от неожиданности. И потому, что его назвали молодым человеком, и потому, что уж очень по-царски представилась ему повариха. Он с минуту молча уминал картошку с мясом, потом повернулся к раздаче:

— А меня, Елена Петровна, еще никто не звал Василием Митрофановичем. Все больше Вася да Серегин. — Он налил до краев кружку темного чаю, отхлебнул — сладкий. — И где ж ты, Елена свет Петровна, в нашем городе каши варишь? В какой столовой такая вкуснота бывает?

Повариха выключила плиту и вытерла полотенцем руки:

— Я на машиностроительном заводе бригадиром работаю. А вкусно готовить — это мое хобби, Василий Митрофанович. Когда-то в юности пришлось в столовой котлы ворочать. А вы — шофер?

— Ага, — Серегин допил чай, собрал посуду, отнес к раздаче. — Сколько я вам должен, хозяюшка?

— Сорок семь копеек.

— Всего-то? — удивился Серегин. — Накормила, понимаешь, на неделю и так дешево? Ну, прямо коммунизм настоящий. — Он порылся в кармане, достал рубль.

— У меня сдачи нет, я всю мелочь уже сдала. И потом здесь талоны, платить надо в бухгалтерию колхоза.

— Елена Петровна, — Василий прилег на широкий подоконник раздаточного окна. — Извините, конечно, но у меня появилось желание отблагодарить вас по-настоящему за вашу доброту.

— Это как? — Она уже сняла белый халат и осталась в легком голубом платье.

Серегин отвел глаза от поварихи в темно-синее окно.

— Очень просто. Вы говорите, что давно не были дома. Отсюда до города всего-то полста километров по хорошей трассе. Какой-нибудь час. Я могу вас подбросить.

— Правда? — обрадованно вспыхнула Елена Петровна и улыбнулась так открыто и беззащитно, что у Серегина приятно дрогнуло сердце. — Нет, спасибо, Василий Митрофанович. Я не успею назад, а мне в пять утра надо быть уже здесь, мы ведь в шесть открываемся. Так что извините.

— И это не проблема! Я вас и обратно отвезу. Вы долго будете дома?

Елена Петровна нерешительно прижала палец к губам, посмотрела на Серегина исподлобья:

— Вообще-то мне только платья сменить да внука проведать. Ну, час, не больше.

— Боже мой! — воскликнул Василий. — И вы еще сомневаетесь? Да мы с вами к двенадцати ночи уже вернемся. Даю слово! Дорога отличная, дождя нет. Ну, решайтесь!

— Но вы же целый день работали, устали, вам отдыхать надо.

— Елена Петровна, я человек железный, вот увидите!

Это была не поездка, а чудо. Когда он бросил, словно игрушечные, три полных мешка картошки, выписанные Еленой Петровной в колхозе, за высокий борт машины, а она села в кабину и сразу наполнила ее запахом каких-то нежных духов, всю дневную свинцовую усталость Серегина сняло как рукой.

— Елена Петровна, признайтесь, что вы меня обманули, когда сказали про внучка? Муж ждет — это я поверю. Внук — неправда!

— Ну, почему же? — наивно и мило удивилась она, подставив в открытое окно руку упругому теплому ветру. — Моей дочери девятнадцать, мне тридцать восемь и только в конце года будет тридцать девять. Так что я уже бабушка. И внука зовут Максим.

— Великолепно! Просто поразительно! А муж намного старше вас? — Серегин, внимательно глядя на пустую дорогу, ловко закурил и опустил руку за дверцу, спрятав от ветра огонек в кулаке.

— Муж у меня был. Но я развелась с ним давным-давно. Он умер в Магаданской области, — Елена Петровна вздохнула высокой грудью.

— Срок отбывал? — невольно вырвалось у Василия.

— Нет, сам уехал на прииски. Мы развелись, потому что он пил и изменял мне. А когда я его не простила и прогнала, сказал, что вернется из Магадана и озолотит свою Елену Прекрасную. А сам через год простыл и умер.

— Вам изменял? Что-то не очень верится, — Василий покосился на Елену Петровну и покачал головой. — Слепой он был, что ли?

— Знаете, есть такая пословица: что имеем — не храним, потеряем — плачем.

— Да, история. Вы меня простите, что я вот так, с расспросами.

— Ничего, Василий Митрофанович, дело это прошлое, почти все забылось. Да и не одна я теперь, у меня дочь, зять и Максимка. И на работе ценят, зря у нас бригадиром не ставят.

— О-о, я и забыл, что вы начальство. И хорошо платят?

— У нас на участке очень прилично. Двести и даже больше в месяц получаем.

— Ого! — Василий присвистнул. — Это где же на машиностроительном женщины так много зарабатывают? С такой зарплатой никакой муж не понадобится.

— Что вы, Василий Митрофанович! Разве муж нужен только для того, чтобы деньги приносил? Для души человек нужен. А в наше время умная женщина сама в состоянии прокормить и себя, и семью. Работаю я в гальваническом цехе, на участке золочения.

— Ах, если так, то конечно. А странно: муж уехал в Магадан за золотом, а вы работаете на участке золочения. Нескладуха какая-то.

— Он за деньгами уехал, ему их всегда не хватало. А я тогда в столовой была. Это теперь за свою работу хорошо получаю, она у нас сложная и ответственная.

— Понимаю, понимаю, Елена Петровна. — Серегин щелчком выбросил окурок на обочину. — Но неужто вы прямо вот так с живым золотом дело имеете?

— Как вам сказать, Василий Митрофанович, — Кудрявцева пожала плечами, — мы сначала детали никелем покрывали. Потом у нас на участке серебро ввели. А несколько лет назад — золото. Это чтобы всякие точные приборы лучше и больше работали. Да вы лучше про себя расскажите. А то все я да я.

— А что про себя говорить? — Серегин снова закурил, помолчал, пока навстречу, ярко светя фарами, шла колонна машин. Когда шоссе снова стало пустынно, он оглянулся на Елену Петровну. Она задумчиво разглядывала его руки, небрежно лежавшие на баранке.

— Что вы так на мои руки смотрите?

— Мне кажется, вы отличный водитель. И руки у вас очень красивые, настоящие руки мужчины, сильные. Вы вон как легко мои мешки с картошкой, как резиновые шарики, раз — и в машину.

— Водитель я обычный, первого класса, таких много, — улыбнулся Серегин. — Разумеется, профессионал. Раньше работал на шахте «Пионерской». Слышали?

— Конечно, это недалеко от города. На шахте трудно работать?

— Ну, хорошо работать везде нелегко. А потом я тоже, кстати, бригадиром был на швейной фабрике, у нас третий филиал. Да ушел, очень уж там соблазнов много.

— Вы про женщин? — Кудрявцева посмотрела на темный, мужественный профиль Серегина.

— Вот именно. Не то, чтобы проходу не было, но как-то мужчиной себя перестал чувствовать, да и не особенно я приветствую это дело. Я, Елена Петровна, однолюб. К слову, в личной жизни не такой уж везучий. Жена болеет, прямо скажу, некрасивая, с вами, конечно, не сравнить. Меня отец женил. Строгий у меня батя был, крутой. Говорит, нашел тебе девку, немного рябая, но с лица воду не пить, зато тебя уважать будет. Есть у меня сын Вовка, ему семнадцатый год, дочери шестнадцатый. Оба в училище поступили, сын — на слесаря-монтажника, а Зинка на продавца учится. Вот и вся моя биография. Говорят еще соседи, что я хороший хозяин. Но это у меня наследственное, черта такая. Машиненка своя есть, потрепанная, правда, но бегает еще неплохо. Дом практически свой, знаете, коттеджи такие раньше в шахтерских поселках строились. Участок земли приличный, живность кое-какая имеется. Дел, короче, хватает. Кручусь белочкой. На нескольких работах, между прочим. По основной я, только не улыбайтесь, пожарник. На пожарной машине водителем. Режим меня устраивает: сутки дежурю, трое свободен. Короче, все, что другие считают за счастье, есть.

— Другие считают, а вы сами?

— А мне, Елена Петровна, к счастью довесок хочется.

— Интересно, какой же?

— Так, пустяки, — Серегин снизил скорость, потому что они въехали в город. — Чтобы меня ценили и любили. Ну вот, Елена Петровна, кормилица-поилица моя, мы и приехали.

— Василий Митрофанович, миленький, я вам так благодарна!

— Благодарить после будете, когда вовремя вернемся. Сейчас половина одиннадцатого. Вам куда дальше-то?

— Да здесь рядом, на Индустриальной, дом пять. Живу я на первом этаже. Дом наш старый, зато подвал есть. Вы мне только снимите мешки, а уж в подвал их зять отнесет, Саша.

— Хорошо. — Серегин осторожно проехал по тенистой от густых зарослей акации дороге к дому, остановился у подъезда, вышел из машины, забрался в кузов, выбросил на газон мешки с картошкой, потом поставил их один к одному, отряхнул ладони и посмотрел на сияющую от радости Кудрявцеву: — Значит, Елена Петровна, договорились: ровно через час, в половине двенадцатого, я вас здесь жду. Я тоже домой загляну, проверю, как они там без меня.

— Вы же только сегодня утром уехали.

— Все равно душа не на месте. — Он сел в машину и уехал.

Кудрявцева задумчиво посмотрела ему вслед, потом на свои часы, на мешки с картошкой и тряхнула головой:

— Надо же, как мне повезло! И мужчина такой симпатичный!

Она открыла дверь. Вера и Максимка спали. Саша сидел перед немым телевизором, смотрел футбол. Увидев Кудрявцеву, он обрадованно вскочил:

— Елена Петровна, вы насовсем? Вам покушать разогреть?

— Спасибо, Саша, я сыта. Я всего на часок и поеду назад, в колхоз. Ты вот что, дружок, иди на улицу, я там три мешка картошки выписала, отнеси их в подвал. Картошка отменная, сухая, по одной отбирала. А я пока ванну приму да новые платья возьму.

Надену-ка я обнову, шерстяное, подумала Елена Петровна. А что? Вечерами становится прохладнее, недели две еще быть в колхозе придется, да и в кабине у этого Серегина чисто. И вообще, он очень приятный, обходительный. И профиль у него благородный. Сразу видно, гордый мужчина. И сильный. Ишь, какой! Нежности ему не хватает, чтобы любили его и ценили. А кому этого вдоволь? Мне, что ли? С ним даже поговорить приятно. Он совсем не такой, как эти мужики из автобазы. Те просто откровенные хамы. А этот искренний, спокойный. Ой, да что это я на старости лет раскудахталась? Мало ли красивых мужиков на свете? Они вон все заняты рябыми. А этот, кажется, и не пьет. Ну, конечно, не пьет, он же крутится со своим хозяйством. Впрочем, такому здоровенному да работящему и выпить не помеха. Сколько он в колхозе будет? Кажется, две недели. Интересно, в холодильнике у нас водка есть? Впрочем, откуда? Кудрявцева открыла холодильник, вынула пузатую медицинскую бутылку с широкой резиновой пробкой. Открыла, понюхала. Кажется, спирт. Капнула на газовую плиту, поднесла горящую спичку. Капля вспыхнула синим прозрачным пламенем. Кудрявцева пошла в спальню, на цыпочках приблизилась к дочери, которая лежала на краешке кровати, прижав к груди Максимку.

— Вера, — прошептала Елена Петровна. — Привет, это я. Ты не вставай, я всего на полчасика. Картошку привезла. Саша ее в подвал носит. Вера, у тебя в холодильнике медицинский спирт, что ли? Так много? А, это для Максимки? Слушай, я половинку отолью, мне надо. Хорошо? Ты в случае чего у Ольги Киреевой в консультации возьмешь, дашь рублей семь, она нальет. Ну ладно, спи!

Ровно через час, приняв ванну и напившись чаю, Елена Петровна сидела на кухне и смотрела в темное окно на улицу. Футбол кончился, и Саша стелил себе на диване. Во дворе вдруг возник яркий горизонтальный столб света, потом второй, и послышалось негромкое урчание мотора. Молодец, Василий Митрофанович, не обманул!

— Саша! — Елена Петровна вышла в большую комнату. — Машина уже пришла, я поехала. Поаккуратней здесь, хорошо?

Ночь была теплая, звездная. И звезды эти, как из огромного мешка, пошитого из синего полотна неряшливой портнихой, сыпались и сыпались то у самого горизонта, то совсем близко, за черным гребнем леса, то рядом, и казалось, что машина, мчавшаяся по шоссе с огромной скоростью, успеет к месту падения, и Елена Петровна вместе с Серегиным остановятся, выбегут на сверкающую под чистой большой луной траву и увидят догорающую звезду, услышат, как шипит она в обильной росе.

— Вам не холодно? — спросил Серегин, поднимая боковое стекло на своей стороне.

— Нет, что вы! — беспечно засмеялась Елена Петровна. — Мне жарко, смотрите, сколько падает звезд, я даже не успеваю загадывать желания.

— А вы не спешите и загадайте только одно, и тогда оно сбудется.

— Вы так думаете?

— Конечно, вот я загадал только одно, и больше не надо.

— И вам его хватит? Одного-единственного.

— Наверно. — Серегин задумался. — А может, и не хватит. Тогда я загадаю еще раз. Хотя загад не бывает богат. Это все писатели выдумали в книжках про звезды, про любовь и всякое такое.

— Вы что, Василий Митрофанович! Разве любви не бывает?

— Не знаю, мне некогда было об этом размышлять. — Серегин сбавил скорость, потом остановил машину на обочине, повернулся к Кудрявцевой, которая смотрела на него широко раскрытыми глазами. И было в этих глазах столько искренней незащищенной радости, удивления и нежности, что он опешил и прошептал, подавляя в себе вдруг неизвестно откуда появившиеся робость и смятение:

— Вы как хотите, Елена Петровна, можете обижаться, а я вас все равно поцелую, — и правой рукой осторожно притянул ее плечи, запрокинул голову и прижался к ее горячим вздрагивающим губам. Потом, словно испугавшись чего-то, отпрянул, положил тяжелые руки на баранку и сказал глухо, провожая взглядом яркую летящую к горизонту звезду:

— Между прочим, мы почти приехали. Вон за тем поворотом будет наша деревня.

— Так быстро? — не поверила она, рассеянно глядя в густую, влажную, теплую темноту впереди.

— Тебе когда вставать?

— В пять часов. А что?

— Ничего, — усмехнулся он, — я свое слово сдержал. Только на постой к тетке Марусе, как председатель советовал, определиться не успел.

— Я отпустила ее сегодня, то есть вчера, пораньше. А может, поедем ко мне? Моя хозяйка к дочери на неделю в город уехала, ключ оставила, так что я одна.

— И не боишься? — Серегин собрал в горсть у нее на затылке пышные волосы, пахнущие душным сеном.

— С тобой мне ничего не страшно, Василий Митрофанович, — медленно и нежно произнесла она его имя и отчество. Как будто погладила горячей рукой.

— А разговоры?

— Плевать! Плохая та женщина, о которой сказать нечего.

— Гляди-ка! — засмеялся Серегин и завел мотор. — Ну тогда, Елена Петровна, полный вперед!

Тот прошлогодний сентябрь действительно был счастливым. Серегин хорошо запомнил, как председатель, узнав, что он так и не стал жить у тетки Маруси, однажды подошел и спросил с завистью:

— Откуда ты такой взялся, Василий Митрофанович?

— Такого прислали! — хохотнул Серегин, забираясь в кабину.

Две полные машины с ворованной картошкой он сумел отвезти домой, а Кудрявцевой сказал, что выписал ее у председателя. С работы Серегин возвращался за полночь. Елена Петровна ждала его с нетерпением и жадностью, потому что в столовой во время обеденного перерыва ничем не выделяла среди других, но водители, которые раньше пытались заигрывать с ней или шутить, все поняли сразу и, едва Серегин появлялся в столовой, тут же примолкали, лица их становились подчеркнуто равнодушными, мужики ели наскоро и, отрывая талоны и отдавая их поварихе, вежливо благодарили, без обычных намеков и словечек.

В избе она поливала ему на руки теплой водой из чайника, усаживала за стол и, положив подбородок на кулачки, зачарованно смотрела, как неторопливо, уверенно он берет ложку, хлеб и ест, глядя на нее задумчиво и спокойно. Временами ей казалось, что так было всегда, что не было никакого замужества, не было Кудрявцева, который и пил, и бил ее, и пропадал ночами, а возвращался только под утро, просил на коленях прощения, чтобы через неделю повторить все сначала. Ей казалось, что не было и ее поездки в Магаданскую область, и не видела она могилы Кудрявцева — серого песчаного холмика с фанеркой на палке, не было ужаса от сознания того, что она теперь осталась совсем одна. Ей казалось, что теперь в этой деревенской избе с низким для Василия Митрофановича потолком навсегда поселилось ее счастье, которое столько лет бродило неизвестными дорогами по белу свету, пока не устало и не нашло ее. Елена Петровна понимала, что на самом деле обманывает себя, но память о том, что у Серегина есть дом, жена, дети, своя, чужая ей жизнь, — эту память Кудрявцева гнала прочь, как назойливую муху, потому что память эта казалась ей несправедливостью: ну, почему всяким рябым и больным столько счастья, а вот ей, и не старой еще, и симпатичной, и нежной, и умной, так мало его? Кто говорит, что в ее возрасте не бывает любви, тот никогда не любил сам и не был любим, тому просто-напросто неизвестно, неведомо это чувство, когда весь смысл твоей жизни и вся ты сама наполнена вот этим большим, умным, красивым, спокойным мужчиной, который хочет взять и берет у судьбы как можно больше радости, удовольствия, нежности!

Елена Петровна с ужасом считала дни, оставшиеся Серегину в колхозе, но, переполненная счастливой благодарностью за радость, которую он принес ей, не спросила ни где он живет, не взяла с него слова, что они встретятся в городе. А когда вернулась домой, помолодевшая, поверившая в себя и свою звезду, дочь заметила в ней перемену и сказала удивленно:

— Ты, мама, раньше из колхоза приезжала такая разбитая, а теперь вернулась словно с курорта. Что это с тобой?

— Со мной? — Кудрявцева улыбнулась, и глаза ее счастливо заблестели. — Ничего особенного. Просто влюбилась.

— Ты? — обомлела Вера и вдруг рассмеялась так звонко и весело и этим смехом так больно ударила Елену Петровну в самое сердце, что она сникла, глаза потухли, руки опустились, и маленькая фарфоровая чашка, которую она мыла над раковиной, упала в нее и разбилась.

— Ох, Вера, ну что ты своим смехом наделала? Последнюю красивую чашку разбила из-за тебя.

— К счастью, мамочка, к счастью посуда бьется. Примета такая. — Вера распахнула халат и дала Максиму грудь. — Ну, сыночек, маленький, ты что, испугался?

Кудрявцева собрала осколки, выбросила в ведро и присела к окну на то самое место, где всего две недели назад в половине двенадцатого ночи она ждала машину еще совсем чужого, неизвестного ей Василия Митрофановича Серегина.

Так пролетел почти год. И Кудрявцева, завертевшись на работе и дома, уже перестала ждать и звонка, и письма, и даже нечаянной встречи на улице. В памяти сохранился только золотой сентябрь, единственный счастливый месяц в ее жизни. Когда в цехе повесили объявление о предстоящей уборке в подшефном колхозе, Елена Петровна пошла в профком и отказалась. Ей не хотелось возвращаться туда, где она нашла и спрятала далеко в сердце свое короткое счастье.

И вдруг два месяца назад, тогда она возвращалась с рынка с тяжелыми сумками в руках, ее обогнал и перегородил дорогу автомобиль. Елена Петровна, занятая своими мыслями, замерла от испуга, подняла глаза и ахнула: за рулем «Жигулей» сидел Серегин. Сетки вдруг стали невесомыми, и она, стоя перед машиной, поднимала и опускала их: вот, мол, иду с базара. День был будничный. Елена Петровна работала в ночь, в третью смену, зять был где-то в районе на своем «пирожке», а продукты в будний день на рынке стоили дешевле.

Серегин открыл ей переднюю дверцу, и она, мысленно ругая себя за то, что накупила столько всего, что даже в машину не сядешь, с трудом забралась на сиденье, стыдливо одернула юбку. Серегин перехватил у нее сетки и положил их назад.

— Здравствуй, поилица-кормилица! — улыбнулся он, помогая ей застегнуть ремень безопасности. — В какую смену работаешь?

— В третью, с ноля, а что? — едва перевела дух Елена Петровна и на всякий случай оглянулась: нет ли поблизости знакомых? Кажется, нет.

— Поехали ко мне домой, — Серегин включил скорость, и за окном замелькали люди, деревья, дома.

— Но ведь у тебя… — хотела сказать она, а он перебил ее:

— Не волнуйся, жена до двенадцати ночи будет на работе, а ребята в училище. Ты меня еще помнишь? Еще не забыла?

— Нашел о чем спрашивать! — Она засмеялась. — Я даже в колхоз отказалась в этом году ехать, потому что тебя там не будет. А что мне в колхозе без тебя делать?

— Разве других мало? — Серегин усмехнулся.

— Дурачок, не говори так, — моментально обиделась Кудрявцева и прижалась лбом к его плечу. — Я ведь ждала тебя. Каждый день, каждую ночь.

— А сегодня как?

— И сегодня. Всегда. Мне только чуточку страшно, что мы к тебе едем, да еще днем.

— Ничего, я окно закрою шторами. И забор у меня высокий, метр семьдесят. — Правой рукой он поправил ремень безопасности и коснулся ее груди. Елена Петровна вздрогнула, побледнела и прикусила губу. — Неужели ждала? — искренне удивился Серегин. — Это ж надо! Ну, молодец! Хвалю, Елена Петровна. Тогда полный вперед. А как у тебя на работе? Без изменений?

— А-а, — отмахнулась она, — и не спрашивай! Из бригадиров я ушла, надоело за каждого отвечать, опытных рабочих не хватает, вкалываем мы, ветераны.

— И все там же?

— Конечно. Меня все уговаривали оставаться в бригадирах, я ж самая опытная. А мне надоело нервы трепать. Так спокойнее.

— Это хорошо. Послушай, Лена… — Серегин въехал во двор своего дома, закрыл ворота, цыкнул на Тарзана, зарычавшего на чужую женщину. — У меня вот тут, — он порылся в кармане, — колечко есть. Так, ерунда, медное. Я вообще-то обручальное не покупал. Нищий был тогда, сама понимаешь. Ты у себя на заводе сможешь его позолотить? Чтобы мне на память, а?

— Ой, Вася, ну о каких пустяках ты спрашиваешь! Разумеется, — она обиженно посмотрела ему в глаза. — Завтра днем могу и отдать, если ты опять не исчезнешь на целый год. Ты ведь как ясно солнышко.

Он загородил ее от угрюмо ворчавшего Тарзана, быстро и крепко поцеловал в губы:

— Даю тебе честное мужское слово, что теперь я тебя ни за что не потеряю. Не для того снова отыскал. Пошли домой, чтобы собаку не дразнить.

На работе Кудрявцева привязала к проволочке кольцо, которое ей дал Серегин, и продержала в ванне с золотосодержащим раствором вдвое больше, чем надо. Потом незаметно вынула его вместе с деталями, промыла и спрятала в халат. Василий будет доволен.

Утром он встретил ее у центральных проходных, и она на глазах изумленных подруг сделала им ручкой и быстро села к нему в машину:

— Ну, Василий Митрофанович Серегин, ты совсем с ума сошел. Кругом же одни знакомые.

— А что, нельзя? — улыбнулся он и, вырулив на трассу, рванул машину вперед. — Я же сказал, что ты — моя самая большая радость, и теперь я тебя ни за что не потеряю.

Вспомнив о сувенире, она достала кольцо и протянула Серегину:

— Вот, держи.

— Что это? — он покосился на кольцо.

— Чудак! То, что ты мне вчера давал. — Она счастливо засмеялась.

— Не может быть! — Он надел кольцо на безымянный палец левой руки. — Ну, ты молодец! Оно ведь как настоящее.

— Почти так и есть. Я его в два раза дольше в ванне держала. В нем теперь половина золота, а половина меди. Это мой сюрприз. Василий, а куда мы сейчас едем?

— Мы-то? Ко мне нельзя, моя Клавдия сегодня дома. Давай куда-нибудь ближе к лесу. Ты, наверно, устала. А там, кстати, и выспаться можно. Я тебе тоже подарок приготовил. Пожалуйста, — он достал из перчаточного ящика маленькую горбатую коробочку. Она открыла ее и замерла: в ней было кольцо.

— Надевай на правую руку, не бойся, это настоящее, не медное.

— Василий, — Кудрявцева с трудом проглотила слезы, подступившие к самому горлу, дрожащими пальцами надела кольцо. — Значит, ты меня на самом деле любишь? — и прильнула к его плечу.

— Сиди прямо, сейчас за поворотом пост ГАИ, — он отстранился. — Конечно. Стал бы я дарить, если такого даже у Клавдии нет. Между прочим, я перекусить с собой взял. А картошку мы в костре печь будем. Не возражаешь?

— С тобой я на все согласна, — Кудрявцева тронула кольцо на пальце губами. — Только я устала страшно после смены.

— Ничего, отдохнем, время у нас есть. Леночка, а ты сможешь мне пару щепоток золотого песка принести с работы?

— Песка? А для чего? — рассеянно удивилась она.

— Я бы из него сделал какой-нибудь перстень. Сейчас многие мужики носят. Мне нравится. Конечно, если тебе разрешат. У вас, наверно, с этим строго. Да?

— Мне разрешат? — Она на секунду растерялась. — Вообще-то у нас нельзя, но если ты просишь, я попробую. У нас там сплошная анархия, все на честном слове, хотя каждый делает вид, что строгость. Даже весы стоят электронные и прочая мура. Попробовать можно. Ведь никто в точности не знает, сколько я золотого песка на графитах осадила после отработки ванны. Даже я иногда сама не знаю. Если надоедает сидеть у ванны или сильно спать хочется, я взвешиваю этот песок, сходится, ну и хорошо, а остальное в растворе в канализацию идет. А песок соскребу в тряпочку, в узелок завяжу и отдаю технологам.

— А если не отдать?

— Ну, что ты, так нельзя!

— Каким же технологам ты его отдаешь?

— А разным, какие дежурят. Там хлыщ один, правда, не с нашего участка, старается со мной в одну смену попасть, давно ухаживает. Все рассказать обещает, как он в Данию к каким-то родственникам ездил. Если, значит, я женщина одинокая, то обо мне можно думать все что угодно. Как будто нужны мне его датские сувениры-побрякушки. Он уже второй раз женатый, у-у, ненавижу его. Лицо такое сальное, руки вечно потные. Ты его не знаешь, Белов Константин.

— Будет еще приставать этот Белов, скажи мне, я ему голову оторву, поняла? Или, может, сомневаешься? — Серегин расправил плечи. Кудрявцева посмотрела на него затуманившимися от нежности глазами и отрицательно покачала головой. — Давай вот здесь тормознем, на опушке, — он свернул к березовой роще. — Здесь и видно со всех сторон, и кусты близко, мы за ними костер запалим. Так ты говоришь, что можешь взять песок, да? Выходит, Лена, ты прямо миллионерша.

— Да ну тебя, откуда у меня лишние деньги?

— Здрасьте! На золоте сидит и говорит, что ей есть нечего!

— Ну, вообще-то я голодной не сижу, — робко возразила Кудрявцева.

— Ах, не сидишь? — Серегин грозно сдвинул густые брови. — Ой, Лена, какая же ты есть наивная женщина! Вот ты скажи мне: машину имеешь?

— Нет! Откуда?

— А квартира трех- или четырехкомнатная с цветным телевизором, с двумя-тремя хорошими коврами, с импортной стенкой, в которой чтоб хрусталь в прозрачных местах просматривался, у тебя есть?

— Нет.

— А сапожки финские или югославские, чтобы на осень, на зиму, на весну? А костюмы на четыре времени года? А вечерние платья? А верхняя всякая одежда? Почему другие шастают в дубленках, а ты в перелицованном пальто ходишь?

— Откуда ты знаешь, что я его перелицовывала? — ужаснулась она. — Я же тебе не рассказывала.

— Милая, это и так ясно! Да ты посмотри на себя, Елена Петровна! Неужели такая современная, красивая и умная женщина, как ты, должна толстеть в доме отдыха на какой-нибудь Волге или Оке? Почему бы тебе не поехать на Черное море или, как там называют, в круиз по разным всяким странам? Почему? Или ты древняя старуха и тебе ничего не надо? Или ты мало пережила? Или мало досталось твоей матери и твоим старшим сестрам, которые в блокаду в Ленинграде умерли? Или ты мало вкалываешь?

Елена Петровна впервые видела Серегина таким серьезным, увлеченным и красивым. На все его вопросы она отрицательно качала головой, а когда он сделал паузу, чтобы набрать воздуха, то отважилась и робко возразила:

— Но где же я возьму столько денег? У меня их просто нет.

— Черт побери! — вскричал Серегин, ломая толстую сухую ветку и кладя ее в горящий костер. — Ты же сама мне только что про золотой песок говорила. Или мне послышалось, может, я придумал?

— Да, говорила. А что дальше? — растерянно спросила она.

— А дальше будешь слушать меня, и все у тебя будет, все, что я тебе сейчас говорил. Давай из багажника припасы, ведь я тоже не ел, а сил, чтобы тебя убедить, вон сколько потратил.

Она послушно ушла к машине, открыла багажник, вынула тяжелую сумку, принесла к костру.

— Знаешь, Вася, а дома я скажу, что на работе задержалась. У нас так бывает. Кстати, Вера во вторую смену, так что ничего не узнает. Она, правда, на другом участке, но я иногда к ней прихожу, все-таки дочь родная. А ты можешь не кипятиться и не ругать меня. Ты не думай, что я какая-нибудь болтушка. Я попробую тебе для хорошего перстня песок принести.

— Ну, спасибо. А вахтеров не побоишься? Вдруг найдут?

— Во-первых, не побоюсь, а во-вторых, не найдут. Вахтеры смотрят хозяйственные сумки. У нас на заводе по предварительным заказам колбасу привозят, мясо. Мы покупаем. А песок я могу и сюда положить, — она показала на грудь, — и за пояс юбки спрятать. Давай картошку бросать в костер, я тоже есть захотела. А ты бутылку открывай. Я вижу, что ты мне не очень-то насчет песка веришь? Ладно, я докажу, что у меня слово с делом не расходится. Можешь завтра меня так же встретить, и будет у тебя песок.

— Слепой сказал: «Посмотрим!» А завтра я дежурю сутки подряд.

— Ничего, еще больше песка будет послезавтра.

— Хорошо, я потерплю. Но если обманешь, не прощу. Ладно, не дуйся, давай я тебя поцелую. Вот так. Режь хлеб.

С той самой поры, с того дня, когда Серегин встретил Елену Петровну второй раз у центральных проходных и тут же поехал с ней на опушку березовой рощи, где после трех часов усилий ему удалось на длинной металлической ложке сплавить золотой песок в грязный желтый слиток, а часть песка осталась, потому что не хватило кокса да и времени не было, Василий понял, что вся его прежняя беготня за длинным рублем, все его свиньи, яблоки, вишни, земляника, несколько должностей, — все это ничего не стоящий мусор по сравнению с теми возможностями, которые могут представиться, если найти умного, толкового покупателя тех нескольких слитков золота, которые он сплавил из песка, принесенного Кудрявцевой, напуганной его обещанием бросить ее, безоглядно поверившей в его любовь к ней, в то, что ей, такой молодой и красивой, жизнь дала так мало, что она имеет полное право взять это, недоданное кем-то, себе с его, Василия Серегина, помощью и подсказкой.

Первые дни он со страхом ждал, что однажды встретит Елену, а та скажет, что все пропало, что нехватку песка обнаружили и что выхода нет. Но прошла неделя, десять дней, была на заводе ревизия из министерства, и все оставалось спокойно.

Значит, решил Серегин, он оказался прав: не надо ехать куда-то к черту на кулички, во всякие там Магаданы, когда источник, настоящая золотая жила — вот она, под боком, теплая, живая, симпатичная, ненадоедливая. Теперь лишь одна забота мучила Серегина: где найти покупателя?

Когда в очередной раз, возмущенная его неверием в ее смелость, Кудрявцева принесла очередную порцию песка, завернутого в белую тряпицу, Василий, подержав его в руке, со вздохом вернул:

— Лена, а на кой черт он мне нужен, этот песок?

— Как это на кой? — обомлела она. — Но ведь ты же сам просил, почти умолял. Это же золото! Я рисковала.

— Ну и что? Что от него толку? — еле сдерживая себя, чтобы не закричать, спросил он. — Ты что, на этот песок машину купишь? Или турпутевку за границу? Нам с тобой, в конце концов, даже не песок нужен, а деньги, ты хоть это понимаешь, голова садовая?

— Да, понимаю, — поникла она. — Но кто у нас его купит? Может, в магазин отвезти? В ювелирный?

— Господи, какая же ты наивная баба! — Серегин закатил глаза. — В том магазине принимают не песок и слитки, тем более из такого золота, как у нас, а ювелирные изделия.

— А чем наше золото хуже?

— Чем? Чем? Не знаю, чем. Только его нигде не примут, кроме милиции или КГБ. А ты как думала? И денег там за него не дадут. Срок могут дать, ясно?

— Вася, — Кудрявцева взяла руку Серегина, прижала к груди, — поцелуй меня, а то я соскучилась по ласке твоей. Ты меня все ругаешь и ругаешь.

— Я не ругаю, — Серегин обнял ее, приподнял от земли, обеими руками сжал так сильно, что у нее перехватило дыхание и она, бледнея, приникла к его груди:

— Васенька, милый, мы что-нибудь придумаем, вот увидишь.

— А что тут долго думать? Врачам зубным его продать надо. Я слышал от верных людей, что один мужик купить может. Ты сходи в поликлинику, разузнай. Но только потихоньку, чтобы никто не догадался. Ясно?

— Хорошо, я попробую.

На следующее утро она встретила его у себя дома так радостно, что он поразился происшедшей в ней перемене и подумал, что ему надо было давно подсказать ей этот вариант. Он выпил водки, хорошо поел, потом она закрыла дверь на два замка и увела его в спальню.

— У тебя вообще-то неплохо дома, — сказал он, — жаль только, что курить нельзя.

— Ты уж потерпи, Вася, у нас ведь Максимка. Да и Саша курит только в ванной или в общем коридоре.

— Нашла, с кем меня сравнивать! — Серегин усмехнулся. — Нет, я так не привык. Давай-ка я на кухне возле форточки. И не дрожи, никто меня из соседей не увидит. А если и увидит, что тогда? Разве ты, взрослая женщина, не имеешь права пригласить в дом мужчину? Тем более днем. Да, может, я кран ремонтирую.

— Вот именно! — сказала Елена Петровна и тоже поднялась. — Пошли в самом деле на кухню. Сейчас я тебе расскажу, что узнала. Вот слушай, — она села напротив Серегина, запахнула халат. — Я разузнала. Ты молодец, правильно подсказал. В поликлинике есть врач, который потихоньку вставляет зубы из старых золотых монет. Он их покупает за деньги, а потом как-то обрабатывает и делает коронки. Для пробы можно пойти к нему.

— Ты думаешь, не откажется?

— Не должен. Он же берет деньги за монеты, значит, золото ему нужно.

— В крайнем случае, Лена, ты тогда пойдешь к другому врачу.

— Но ведь золото у нас грязное, с графитом, я боюсь.

— А тебе какое дело? Лишь бы он купил. Зато у нас будут деньги вместо песка. Или ты не согласна?

— Нам, Вася, все время твердят, что это золото вроде как ядовитое.

— Врут, Лена, ты не верь, это специально, чтобы его не брали.

— Может быть. Но раствор — точно ядовитый, даже смертельный.

— Дуреха, как золото может быть ядовитым? Я тебе говорю, что ерунда все это. Но если тот врач спросит, откуда у тебя оно, ты ему скажи, что осталось от мужа, который работал на приисках в Магаданской области. Видишь, я все продумал до мелочей. А муж твой там на самом деле работал и на самом деле мог оставить своей любимой жене наследство. Ничего страшного, и очень похоже на правду. Пусть этот врач проверяет, если захочет, был у тебя там муж или нет. Ему каждый скажет, что был. Вот так-то, товарищ Кудрявцева.

— Молодец, ловко придумал.

— Между прочим, у меня эта мысль мелькнула еще в прошлом году, так что я о тебе, как видишь, не забывал. Пошли отсюда, у нас в запасе еще целых два часа.

— Вася, а ты сможешь меня понести на руках?

— Я-то? — Серегин усмехнулся. — Запросто! — Он взял ее на руки. — И еще вот что, Лена. Золото продавать будешь ты. Ведь ты его хозяйка, это во-первых. А во-вторых, меня, мужика, врач испугаться может. А ты женщина, к тому же симпатичная, тебе и карты в руки.

— Хорошо, я попробую, — она обняла его за шею. — Василий, дай мне твердое мужское слово, что сразу, как только Клава твоя умрет, ты женишься на мне. И мы поедем на юг, в свадебное путешествие. Да? Помнишь, ты мне обещал?

— Лена, — Серегин сделал обиженное лицо, — девочка моя, ну, когда и в чем я тебя обманывал? Ей и жить-то осталось всего ничего. Хорошо, если до весны дотянет, а ведь может и к Новому году помереть. У нее это, забыл, как называется…

— Саркома груди, — напомнила Кудрявцева.

— Точно, она самая. А по-простому — рак. Ее из больницы выпустили, ничего не сказали прямо. Ну а мне, как самому близкому человеку, так и заявили: не выживет. Так что надо ждать. И все об этом. А завтра пойдем продавать золото. Возьмем тот, самый первый кусочек.

— Вася, а я его в магазине на контрольных весах взвешивала.

— При народе? С ума сошла!

— Не волнуйся, я это сделала незаметно. В нем примерно граммов двадцать пять. Сколько за него можно получить? Ну, с учетом того, что немного грязный, с графитом?

— Понятия не имею. Двадцать пять граммов — это ж соринка, и на ладони не почувствуешь. Рублей бы триста для начала. У нас всего сейчас сколько?

— Я остальные не взвешивала. Но первый самый маленький. Всего, может быть, граммов триста или даже триста пятьдесят.

— Учти, Лена, оптом его продавать нельзя. Оптом всегда дешевле, чем поштучно, это закон рынка, на себе проверял сколько раз. Так что готовься, завтра поедем.

— Тебе не страшно, Вася?

— Мне? — искренне удивился Серегин и улыбнулся. — А при чем здесь я? Продавать-то будешь ты, хозяйка.

— А за меня?

— Ну, за тебя я, конечно, волнуюсь.

Утро следующего дня было пасмурным. Дождь — он к удаче, подумал Серегин, останавливая «Жигули» метров за сто от поликлиники возле деревьев с желтыми листьями.

— А почему ты меня к самому подъезду не подвезешь? — капризно надула губы Кудрявцева.

— Ты что, обалдела, милая? — хмыкнул Серегин. — Ни в коем случае нельзя, чтобы здесь нас видели вместе, ясно?

— Поняла-поняла, — кивнула она, — только я зонтик забыла.

— Ничего, не сахарная, — прошептал Серегин, кусая губы, — давай иди, первый раз нам ни с чем возвращаться нельзя, примета плохая. А дождик — к удаче.

— Ну, я попробую. — Кудрявцева открыла дверцу и, подняв воротник плаща, побежала к поликлинике, смешно семеня полными ногами на высоких каблуках.

«Ох и дура! Ох и дура! — подумал Серегин, напряженно глядя ей вслед. — А вдруг повезет? Чем черт не шутит!»

С гулко бьющимся сердцем Елена Петровна вошла в поликлинику. Кажется, на втором этаже. Она поднялась по красной ковровой дорожке. «Окулист» — было написано на табличке возле первой двойной двери. Нет, ей не сюда. Окулист — это по глазам. Ага, вот сюда — «Стоматолог». Она постучала и в ответ на женский голос, сказавший «пожалуйста!», вошла.

В кабинете за столом сидела худая темноволосая красивая женщина с серьгами в ушах, что-то писала. Она повернула голову и пристально посмотрела на Кудрявцеву серыми глазами:

— Что вам угодно?

— Извините, — Елена Петровна хотела улыбнуться, но из-за волнения это ей не удалось. — Мне порекомендовали обратиться к Евгению Александровичу.

— Простите, а кто вам порекомендовал? — спросила женщина, поднимаясь, и Кудрявцева увидела, что она высокая и очень стройная.

— Оля из консультации, — у Елены Петровны дрожал голос, она никак не могла унять вдруг охватившую ее дрожь.

— Ольга Николаевна? — переспросила женщина, кокетливо поднимая длинные тонкие брови.

— Да, Ольга Николаевна рекомендовала мне обратиться только к Евгению Александровичу. Я по личному вопросу, — вспомнила Кудрявцева и облегченно вздохнула.

— Ну, так бы сразу и сказали, что по личному. — Женщина поправила ослепительный халат и показала рукой на деревянную кушетку, застеленную простыней. — Вы присядьте на пару минут, я его сейчас приглашу. — Она скрылась в правую, боковую дверь, и через минуту из нее вышел невысокий темноволосый мужчина с большими залысинами и широкими бакенбардами. Руки его были в карманах халата. Елена Петровна обратила внимание на блестящие коричневые туфли на довольно высоком каблуке и идеально отглаженные брюки. Мужчина внимательно смотрел на нее добрыми карими глазами:

— Вам д-действительно нужен Евгений Александрович? — спросил он, чуть заикаясь, мягким, располагающим голосом.

— Да, — почему-то так же медленно ответила Кудрявцева, словно подчинилась его неторопливому ритму. — Я к вам, Евгений Александрович, по личному делу. Оно заключается в том, что у меня нет монет, но есть…

— Вы хотите сказать, что у вас есть металл? — перебил ее мужчина, подходя ближе. — Г-говорите, пожалуйста, не так громко, я прекрасно слышу. Вас как зовут?

— Елена Петровна.

— Очень приятно. — Мужчина повернул ключ в замке входной двери и повернулся к Кудрявцевой. — И сколько у вас его?

— Достаточно. — Елена Петровна мысленно похвалила себя за то, что захватила на всякий случай еще два кусочка. Они были вдвое больше, чем первый.

— М-можно полюбопытствовать?

— Пожалуйста, — она протянула ему белую тряпочку, в которую был завернут первый кусочек. — Но это еще не все.

— Интересно, — мужчина развернул тряпочку, подошел к окну, но не вплотную, а на метр от него, достал из нагрудного кармана халата что-то блестящее — Кудрявцева догадалась: скальпель — и несколько раз царапнул им по кусочку.

— Вы знаете, в самом деле похоже на металл. Остальное то же самое?

— Да, только кусочки больше.

— Л-любопытно. И сколько у вас всего рыжья?

— Чего-чего? — переспросила Кудрявцева.

— Я г-говорю, сколько у вас всего металла?

— А вы возьмите да взвесьте, — она вынула вторую тряпочку, где были сразу два слитка, протянула врачу. Тот взял, подержал в руке, распахнул дверцу стеклянного шкафа, достал маленькие медицинские весы:

— С-сейчас мы взвесим, — он положил все три кусочка на правую чашечку весов, пинцетом взял блестящие гирьки и положил на левую. — Т-та-ак, у нас п-получается сто двадцать два грамма. Так-так. — Он спрятал весы, закрыл шкаф, подошел к Кудрявцевой, и на нее пахнуло какими-то странными, очень приятными духами. «Неужели французские?» — удивленно подумала она. — В-вам, Елена Петровна, придется еще н-немного подождать. Я должен определить пробу, подойдет ли она мне для работы? Пока не з-знаю. На глаз, как специалист, м-могу сказать, что м-металл хороший, но грязный, с примесями чего-то. Поэтому больше двадцати рублей за грамм предложить не м-могу. Подождите меня здесь, — он скрылся в боковую дверь.

Кудрявцева осталась одна. Посмотрела на стол, где была раскрыта какая-то тетрадь и лежала авторучка, потом перевела взгляд на стеклянный шкаф с весами и стальными щипцами, посмотрела на высокое зубное кресло, бормашину с черной кишкой и стальным наконечником, передернула плечами. Прошла еще минута, врач не выходил. Наконец он появился, чуть улыбнулся, показав чистые белые зубы. Халата на нем уже не было, вместо него Евгений Александрович надел коричневый костюм, рубашка тоже была светло-коричневого цвета с однотонным галстуком. Ничего не скажешь, подумала Кудрявцева, хорошенький. Но уж больно маленький.

— Елена Петровна, я беру у вас металл. По той цене, что договорились. Б-больше дать не могу, м-металл с примесями, но думаю, что мне он п-подойдет. Т-так, я сейчас должен отлучиться за некоторой суммой для в-вас. Вы не волнуйтесь, я не подведу. А вы пока можете присесть в кресло, вас посмотрит м-моя супруга. С ней о нашем деле не говорите ни слова.

— Но у меня не болят зубы, — Елена Петровна пожала плечами.

— Н-ничего, — мягким движением руки успокоил ее мужчина. — Это как п-профилактика. Вам просто почистят зубки мягко и с-совершенно безболезненно. Н-настенька, — чуть повысил приятный баритон Евгений Александрович, — будь умницей, посмотри у Елены Петровны зубы, почисть камни, я вернусь минут через десять. — Он быстро вышел из кабинета.

В боковую дверь вошла Настенька и так же, как раньше, почти равнодушно посмотрела на Кудрявцеву: — Пожалуйста, снимите плащ и садитесь, я почищу вам зубы. Это и в самом деле не больно.

Елена Петровна села в кресло, раскрыла рот и, пока Настенька чистила ей зубы, мысленно считала, сколько же денег сейчас должен принести ее муж. Если по двадцать рублей за сто двадцать два грамма? Ну, лучше сто двадцать, так удобней считать, тем более что два грамма он может скинуть на грязь от графита. Значит, сто двадцать граммов умножить на двадцать рублей. Получилась такая сумма, что Кудрявцева вдруг выпрямилась и невольно закрыла рот.

— Неужели вам больно? — удивилась Настенька.

— Нет, — смутилась Кудрявцева, — у меня челюсть устала, простите.

— Ничего, я в общем-то уже закончила, сполосните рот и сплюньте вот сюда. Вот и все. Кстати, Евгений Александрович уже вернулся.

— Откуда вы знаете? Ведь он еще не зашел в кабинет.

— А я в окно вижу, у нас машина всегда под окном стоит, когда мы на работе.

— Понятно, — кивнула Елена Петровна и провела языком по зубам. На самом деле, стало как-то приятнее. — Спасибо вам, — она подошла к вешалке и стала надевать плащ. В это время вошел Евгений Александрович, требовательно посмотрел на свою жену, и она исчезла в боковую дверь. Он снова щелкнул ключом в замке и, открыв маленький дипломат, вынул газетный сверток:

— Прошу вас, можете проверить, две тысячи четыреста.

— Ну, что вы, — Кудрявцева растерянно взяла сверток и, подняв глаза на врача, не удержалась: — Скажите, а откуда у вас столько денег?

Мужчина приподнялся на носках новеньких туфель и снисходительно улыбнулся:

— Пардон, мадам, но я же не спрашиваю, откуда у вас столько металла, верно?

— А я могу сказать: у меня от мужа осталось. Он в Магадане на приисках работал. Простыл там и умер. А мне вот завещал.

— И много, извиняюсь, он вам завещал?

— Если поискать, то можно еще найти, — Елена Петровна тоже засмеялась, но очень тихо. Ей было сейчас совсем не страшно, наоборот, даже приятно беседовать с этим симпатичным мужчиной, таким умным и вежливым.

— Н-ну что же, если так, то ищите и к-как-нибудь заходите. А что касается д-денег, уважаемая Елена Петровна, то они у меня от отца, от п-папочки моего. А у него п-пчелки, полсотни ульев. Так что д-денежки, слава богу, у нас водятся. И я, Елена П-петровна, не бездельничаю, на полторы ставки работаю — это не такой уж пустяк. У вас больше н-нет вопросов? Ну и замечательно, Я желаю вам всего наилучшего. Н-надумаете, приходите. По четным дням в п-первую смену, по нечетным — во вторую. Только, пардон, а к-ак вы сверток держите? Это ж не пряники мятные, это ж б-банковские б-билеты. У вас с собой разве дамской с-сумочки нету? Ах ты, господи, какая простота и н-непредусмотрительность. Вот вам сегодняшняя «Правда», в нее хоть заверните. И не потеряйте кулечек, — он неслышно открыл дверь и распахнул ее. — Через минуту можно заходить следующему.

Кудрявцева вышла из кабинета и, с трудом сдерживая себя, чтобы бегом не броситься вниз по лестнице, пошла медленно, даже сделала такую гримасу, какая бывает у людей, побывавших у зубного врача. И тут же похвалила себя за находчивость.

Дождь еще не перестал, хотя стало светлее. Сто метров, которые Елена Петровна шла к тополям, где ее ждал Серегин, она одолела с трудом. Ноги у нее дрожали от усталости.

— Ну? — прошептал Василий, хлопая за ней дверцей. — Рассказывай, как дела?

— Во! — Кудрявцева показала большой палец, закрыла глаза, прижимая левой рукой к груди кулек из газеты. — Все получилось отлично! Давай поедем и, как ты говоришь, напряжение снимем, а то у меня сердце выскочит из грудной клетки.

— Куда ехать-то?

— Куда хочешь, хоть в ресторан, но только в соседний город, где нас не знают. Жми, Василий Митрофанович. У меня в этом кульке почти две с половиной тысячи.

— Сколько? — ахнул Серегин, невольно сбавляя скорость. — Ты не шутишь?

— В том-то и дело, что не шучу! — закричала вдруг Елена Петровна и громко захохотала. — А я-то, дура, боялась, а я боялась! А получается, что ничего страшного. Милые, симпатичные люди. На, — она протянула кулек Серегину, — проверь на всякий случай, посчитай. Вежливые да интеллигентные, они тоже, я думаю, бывают еще те подлецы, им обмануть что раз плюнуть.

Серегин уже выехал за город. Он свернул на обочину, взял кулек, положил на колени. Потом развернул сверток, и глаза у него засветились от радостного волнения. Он посмотрел на Елену, словно задремавшую в кресле, притянул к себе и крепко поцеловал:

— Все правильно, молодец. Бери деньги, прячь.

— Зачем? Ты что? — Она посмотрела на него туманными глазами. — Давай дели пополам. Даже на три части, две тебе и одну мне. Дели, не стесняйся. Тут две трети твои. За идею, за то, что песок плавил, за поддержку. Я бы ни в жизнь одна не осмелилась. Знаешь, как в кино.

— Ничего, пройдет. — Серегин разделил деньги и хотел снова их завернуть в газету, но Кудрявцева остановила его движением руки:

— Погоди, Вася. Возьми себе еще триста рублей. Это тебе за то, что ты меня сейчас поцеловал. Чтобы ты запомнил: каждый твой поцелуй для меня дороже любых денег и всякого золота. А теперь поехали, полный вперед, Василий Митрофанович!

— Ты хоть расскажи, — попросил Серегин, выезжая на трассу, — как было дело. Мне ведь тоже интересно.

— Очень просто, — оживилась после минутного расслабления Кудрявцева. — Зашла я на второй этаж во второй справа кабинет, а там сидит женщина. Шикарная, между прочим, лет тридцать, тонюсенькая, как оса, вся в кольцах и серьгах, короче — вся из себя. Но тоже, между прочим, врач. И спрашивает, на меня не глядя: кого вам, гражданочка? Ну, я так скромненько: мне такого-то товарища, у меня к нему личное дело. Кстати, если бы я не вспомнила твою подсказку про личное дело, ничего могло не получиться, я думаю. Ну, она вышла и его привела. Такой весь из себя чистенький, напомаженный, даже духами от него французскими пахнет. А я, Василий Митрофанович, как ты советовал, взяла, не забыла, с собой еще два кусочка. На всякий случай. Вдруг, в самом деле, ему наш первый не понравится? Тогда я ему второй или третий предложу. Короче, как ты говорил мне, так я и сделала. Все три взяла. А он первый сначала поцарапал, видит, что все без обмана. И взял.

— А откуда у тебя золото, спросил?

— Нет, я ему сама все сказала.

— Как?! — Серегин повернулся к Кудрявцевой, и «Жигули» моментально выскочили на левую сторону дороги. Елена Петровна вскрикнула, прижалась к дверце, но встречная машина была далеко, и Серегин успел вывернуть вправо, — Ты что, с ума сошла? — закричал он.

— Нет, Вася! Я ему сказала, что от мужа осталось, из Магадана, — пролепетала побледневшая Кудрявцева. — И что еще есть, если поискать.

— Ну, девка, и шуточки у тебя, — в сердцах сплюнул Серегин. — Так ведь человека можно под колеса встречного грузовика загнать.

— Прости, Васенька, я как-то не подумала, — протянула она.

— Да уж ладно, — он вздохнул, — что дальше было?

— А дальше он переоделся в коричневый костюм, наверно, дорогой и импортный, и куда-то умчался. Как я теперь понимаю, за деньгами. А его Настенька — это жену у него так зовут, мне в это время зубы чистила.

— Пастой, что ли? — зло засмеялся Серегин. Он устал ждать возвращения Кудрявцевой и решил, что если она не выйдет из поликлиники через пять минут, — уехать.

— Глупенький, — она шутливо толкнула его в бок. — Это профилактика такая, камень зубной удаляют. Вот гляди, если не веришь, — Елена Петровна зажмурилась и широко раскрыла рот.

Евгений Александрович и сам не мог объяснить, почему с первого взгляда на женщину, пришедшую к нему неделю назад по личному делу, он сразу определил, что она никем не подослана. Скорее всего потому, что глаза у нее были искренние и растерянные. И раньше, и теперь Евгений Александрович старался быть предельно осторожным и аккуратным с клиентами, у которых приобретал золотые монеты, кольца, серьги, — все, что представляло для него интерес и ценность. В свои тридцать шесть Евгений Александрович считал, что достаточно умудрен жизнью, чтобы понимать и догадываться, что движет поступками того или иного пациента. Он называл себя человеком слова и дела, никогда не врал, старался говорить только правду, пусть не всю, но зато никто не мог уличить его во лжи, а ему не надо было забивать голову всякой чепухой. И если он ловил себя на том, что в разговоре с кем-то повторяется, то сам признавался в этом и тут же приводил любимую поговорку, что повторенье — мать ученья.

И все-таки три слитка у совсем незнакомой женщины Евгений Александрович решился купить потому, что именно к этому дню оказался почти в безвыходном положении. Две золотые монеты девятнадцатого века не давали ему покоя. В последних числах августа Ольга вывела на него некую Олимпиаду Антоновну. С первых ее слов Евгений Александрович понял, что эта сгорбленная, костлявая женщина с сухими прозрачными глазами, в которых временами вспыхивал какой-то странный огонь, — клиент непростой, человек старорежимной закалки, и наверняка две монеты, которые она показала ему на узкой, как нос модных туфель, морщинистой, почти невесомой ладони, достались ей в наследство от родителей.

Олимпиада Антоновна вскоре подтвердила это дрожащим, с едва уловимыми нотками металла голосом:

— Я, молодой человек, долго размышляла, прежде чем решила расстаться с этими дорогими для меня реликвиями. Тем более что сейчас на дворе не тридцать третий год и не война. Тогда их у меня было достаточно, чтобы не умереть с голоду. А сейчас чувствую, что пора собираться, господь призывает. Но хочу, чтобы и там, — она подняла маленький острый пальчик к белому потолку, — они были со мной. Спрятать я их не могу, обмывать будут — все равно найдут и взять могут, а изо рта, — она вдруг засмеялась тонким и страшным смехом, — не достанут! Здорово я придумала?

Евгений Александрович внутренне передернулся от возмущения, но, сделав над собой усилие, улыбнулся как можно ласковее и ответил, что хорошо понимает совершенно естественное желание Олимпиады Антоновны, тем паче, что и господу такая искренняя душа будет весьма угодна.

— А вы разве не партийный, батюшка? Что это вы о боге вспомнили вдруг?

— Мой отец — священнослужитель, — с гордостью, но негромко сообщил Евгений Александрович, и на этот раз улыбка у него получилась застенчивая.

— А я прямо сердцем почуяла, что вы человек хороший. Тем более без робости и сомнения отдаю вам эти монетки. Куда мне садиться-то? Ах, вот сюда! У меня, батюшка, зубы хорошие, грех жаловаться, да, всего два корешка болят, а остальные ничего, еще укусить могу, так что мне коронки желательно.

— Сделаем в лучшем виде, дорогая Олимпиада Антоновна, не волнуйтесь, вот сейчас я посмотрю, снимем размеры, потом с монетками поработаем, разумеется, жаль их, но что поделаешь? Коли желание заветное — надо, чтобы оно исполнилось. Вы ко мне зайдите через неделю. Работа будет стоить недорого, вполовину той цены, когда у клиента нет металла.

— Я, батюшка, человек отсталый, задержавшийся на этом свете, ты уж мне сразу цену скажи, я с книжки сниму, у меня там про черный день тоже имеется, а как же?

— Обычно я беру сорок, но с вас, учитывая ваш возраст и происхождение, только тридцать пять.

— Это, милый, ты верно заметил, из дворян. Только уж я не говорю никому, потому что смеются. Бог с ними. Ну а рубликов пятьсот для тебя я приготовлю. Хватит?

— Вполне, Олимпиада Антоновна, вполне! — Евгений Александрович, собрав всю свою волю, поцеловал старухе руку, проводил из кабинета, сказал очередному клиенту, чтобы зашел через пять минут, вернулся к столу, вынул лупу и тщательно рассмотрел монеты с обеих сторон. Да, им цены, конечно, не было! Только и золото в данный момент на исходе. Что же делать? Что делать? Может, кольца в долг попросить у Ольги? Нет, в долг она никому не дает. Придется собрать все остатки разных проб, добавить побольше меди. Старушка долго не протянет, это понятно. Получше отполировать, и год-другой они будут сверкать у нее во рту, что твое солнышко.

И все-таки как хорошо, что в жизни появилась эта розовощекая вдовушка из Магадана! Нет, что бы там ни говорили, а есть господь, есть! Он все видит! Какая она была растерянная, какая наивная поначалу. Ну, просто дура дурой. И деньги не пересчитывала, и даже сумку с собой не взяла. А как легко удалось ее убедить, что двадцать рублей за грамм — красная цена ее патрончикам! Неужто она не знает настоящей цены? Впрочем, что удивительного? Бабы — они все дуры, прости меня, господи! Да, все-таки в этих блестящих операциях со вдовой есть элемент настоящего риска. Она могла быть подослана для провокации. Разве мало завистников? Ничего, кто не рискует время от времени, тот не живет. А вдова утверждает, что запасы у нее не скоро кончатся. Жаль, я не спросил ее адрес и фамилию. А то ведь, чего доброго, к кому-нибудь другому пойдет и продаст, если меня не застанет. Нет, надо сделать так, чтобы я был у нее единственным покупателем. Настенька толком ничего про наши отношения не знает. С нее довольно, что у меня есть деньги. Зачем ей детали? Достаточно и того, что я не бездельничаю, а вкалываю, тружусь, как пчелка. И хорошо, что для нее важен не метод, а результат. Другая бы то и дело совала нос, а Настенька у меня умница.

Настроение было прекрасное. Утром, позвонив заведующей зубным отделением, что берет вместе с Настенькой отгул, Евгений Александрович, наслаждаясь свежестью воздуха, в котором плавно летали серебряные платки паутины, неторопливо прошел каштановой аллеей в тупик улицы, где были гаражи, открыл свой, внешне ничем не отличавшийся от соседних, но более просторный, с двумя капитальными пристройками, включил свет, тщательно протер фланелью ветровое стекло и капот новеньких «Жигулей», купленных два месяца назад на имя сестры, и поехал за Настенькой. Она знала, что больше всего нравится мужу в костюме из белого вельвета, который он привез ей в подарок из ФРГ, и надела именно его. На юг в этом году она ездила одна, Евгений Александрович отпустил ее, потому что у него было очень много хорошей работы, зато она каждый вечер звонила ему и со смехом рассказывала о неуклюжих поклонниках, какие, впрочем, все вместе не стоят его, Евгения Александровича, мизинца с левой ноги. Почему именно с левой, а не с правой, да еще ноги — Настенька не могла объяснить, просто ей так понравилось, и все. Бледнея, краснея, вытирая платком высокие залысины, Евгений Александрович слушал ласковый говорок жены и твердил одно и то же:

— Только, ради бога, поосторожней в море и не отказывай себе ни в чем, на цены не смотри, главное — здоровье.

Через двадцать дней пришла телеграмма: «Встречай!» Когда Евгений Александрович примчался за ней в московский аэропорт на «Жигулях», она плавным движением загорелой руки показала на движущийся транспортер, и он ловко перехватил ремешком два тяжелых ящика с виноградом и персиками, вскинул их на плечо, взял в правую чемодан, а левой коснулся ее локтя:

— Н-ну, как ты, Н-настенька?

Она глубоко вздохнула и, глядя на него чуть сверху, произнесла мило и непосредственно:

— Бог ты мой, Женечка, как же устала отдыхать без тебя.

— Ничего, Н-настенька, на следующий год мы махнем с тобой вместе, не расстраивайся.

Загорала Настенька всегда быстро и хорошо, и даже сейчас, через два месяца после Крыма, шоколадную ее кожу с серебряно-желтыми блестками волос еще лучше оттенял белоснежный вельвет.

Только она с таким изяществом могла садиться в машину, и Евгений Александрович хорошо понимал мужчин, которые всякий раз, наблюдая, как она захлопывает дверцу, долго смотрели вслед, и, наверное, не у одного из них шевелилась в груди зависть к сидящему за рулем невысокому, полнощекому мужчине с густыми темными бакенбардами и большими итальянскими солнцезащитными очками.

Водить машину Настенька не умела, да и не стремилась к этому. Ей нравилось, что он водил автомобиль легко, как бог, часто взглядывая на нее, Настеньку, говорил всегда что-нибудь интересное и поучительное.

Они познакомились всего четыре года назад на дне рождения у друга Евгения Александровича Эдгара Пашутина, которого он сразу спросил о красавице: кто?

— Настенька, — загадочно ответил Эдгар, почти не шевеля губами, — коллега, стоматолог, разведена, двадцать пять лет. Существо капризное и очень дорогое.

— Плевать, зато божественное! — загорелся Евгений Александрович и на первый же танец пригласил именно ее. Когда он назвал себя, Настенька, которой тогда на вид можно было дать чуть больше девятнадцати лет, ослепила его улыбкой:

— Я ненавижу мужчин, которые не в состоянии оплатить мои капризы.

Через месяц Евгений Александрович, похвалив себя за то, что к тридцати двум годам не поторопился с детьми, развелся с первой женой, взял у Эдгара под небольшие проценты семь тысяч рублей с условием, что вернет их через год, сыграл свадьбу и увез Настеньку в круиз по странам Северной Европы. И Настенька покорилась ему. Отец ее был директором школы-интерната, но свою единственную позднюю дочь баловал умеренно, насколько позволяли зарплата и совесть. Первого зятя, учителя физики, он терпеть не мог, а про Евгения Александровича сказал дочери так:

— Хоть и метр тридцать со шляпой, но, по всему видать, парень толковый, живи пока, а дальше видно будет…

Месяцев через шесть, когда Настенька шутливо обронила первую часть фразы, Евгений Александрович без большого труда догадался, кому она принадлежит, и, затаив на тестя смертельную обиду, решил, что, кроме тихой ненависти, размениваться на иные чувства к тому не стоит, да и некогда. Деньги улетучились моментально, и Евгению Александровичу для того, чтобы поддерживать свое реноме на должном уровне, пришлось трудиться и приворовывать в поте лица. Про долг Настенька, разумеется, не имела ни малейшего понятия и однажды вечером, лежа в постели и гладя тонкими горячими пальцами глубокие залысины мужа, удивилась:

— Евгений, как-то странно получается. Ты работаешь как одержимый, а денег у нас даже на видеомагнитофон нет. Я уже не говорю о катере, который ты обещал еще летом.

— Л-лапочка, — растерялся Евгений Александрович, у которого до восьми тысяч, какие он должен был через месяц отдать Эдгару, не хватало всего восьмисот рублей. — Видеомагнитофоны пока не поступили на базу. Я ведь хочу не ерунду купить, а что-нибудь стоящее, причем с приличными записями.

— С самыми-самыми? — прошептала Настенька и немного покраснела.

— Н-ну, разумеется, моя прелесть. А насчет катера — что ж его на зиму глядя покупать? Домик на берегу водохранилища готов, он тоже кое-каких денег стоит. А катер будет весной. Ты д-довольна?

— До весны еще надо дожить.

На следующий день Евгений Александрович отправил письмо отцу и заказал телефонный разговор со старшим братом. Владислав, кандидат медицинских наук, жил и работал в Сибири. После подробного разговора он пообещал перевести на расчетный счет Евгения две с половиной тысячи, но предупредил, что делает это с большим для себя усилием, потому что деньги ему тоже нужны на ремонт совсем старого «Москвича».

— Б-братишка, милый, я тебе и так благодарен на всю жизнь за то, что ты д-для меня сделал. А долг этот я обязательно верну, ты меня з-знаешь. Кстати, твое п-пожелание. пятнадцатилетней давности — игрушку с м-малышами — я тебе достал. Почтой, сам п-понимаешь, такие вещи не высылают, нельзя. Вот поедешь в Москву, п-предупреди телеграммой, и я тебе лично ее вручу. Это мой п-подарок.

— Напрасно, Женя, ты это сделал. Все было в детстве, мы теперь с тобой люди достаточно взрослые. Так что игрушку и малышей выбрось от греха подальше и забудь место, куда она упала. Это я тебе не советую, а приказываю. Ты понял?

— Х-хорошо, — улыбнулся Евгений Александрович и подумал, что его скорей заставят отречься от Настеньки, чем он выбросит наган и сотню патронов к нему, которые он выкрал из квартиры одинокого старика, часто вызывавшего «Скорую помощь». Это было несколько лет назад, тогда Евгений Александрович в поисках старого золота еще не брезговал дежурствами на «скорой помощи», смысл которых заключался в том, чтобы установить, у кого есть ценное старинное рыжье. У таких пациентов тут же фиксировались плохие зубы, с улыбкой назначался день приема, а когда человек приходил в поликлинику, Евгений Александрович пускал в ход свое обаяние и профессиональное мастерство.

Своему отцу Евгений Александрович написал, что на старые «Жигули», которые отец помог ему купить сразу после окончания медицинского училища, на обочине наехал пьяный водитель ЗИЛа и смял их в лепешку. Восстанавливать нет смысла, а без машины он как без рук. Тысяча рублей у него есть, и если бог дал в этом году хороший медосбор, то, может, отец пришлет еще хотя бы четыре тысячи, да Владик поможет. Деньги от отца и брата пришли через десять дней. Евгений Александрович взял отгулы, съездил в Москву, привез видеомагнитофон с десятью кассетами, но прежде, чем демонстрировать их Настеньке, внимательно посмотрел без нее. Три самые непристойные спрятал в гараже, а остальные, от почти невинных до более менее откровенных, показал жене. Несколько дней она была в шоке, даже дулась на него, но потом непонятная ее обида прошла, и Настенька привыкла.

Эдгар Пашутин работал в соседнем городе, который почти вдвое был крупнее, чем тот, где жил Евгений Александрович, в большой, солидной поликлинике, имел официальное разрешение, через его руки золото проходило быстрее и свободней. Ему завидовали многие, но только не Евгений Александрович. Он скорее недолюбливал Пашутина за его излишнюю самоуверенность, которой не обладал сам, и был убежден, что тот рано или поздно кончит плохо.

Евгений Александрович после обеда, когда закончил смену, позвонил Эдгару на работу и сказал, что хочет вернуть долг.

— Приезжай в ресторан к четырем часам, — ответил Эдгар, — заодно обмоем новый мотор на моем драндулете, сегодня пригнал со станции техобслуживания. Между прочим, твоему «Жигулю», хоть он у тебя и новенький, могу дать фору пару километров.

— П-проверим, — улыбнулся Евгений Александрович и, захватив с собой коричневый дипломат с деньгами, поехал к другу.

Эдгар ждал его в «Москвиче» на пятнадцатом километре, почти на середине пути между городами. Евгений Александрович увидел его издалека, притормозил, потянулся к дипломату, хотел выйти, но Пашутин левой рукой из машины показал ему: езжай вперед, и крикнул:

— Фора два километра!

— Ч-чудак! — пробормотал Евгений Александрович, рванул машину с места, поглядывая в зеркальце. Через полминуты «Москвич» превратился в маленькую точку, но потом вдруг неожиданно стал приближаться с непонятной бешеной скоростью.

— Вот это да! — прошептал Евгений Александрович и, сев поудобнее, переключил скорость. Посмотрел на спидометр. Стрелка его, дрожа, приблизилась к цифре 120. Дорога была свободная, но часа два назад прошел дождь, асфальт еще не просох, и Евгений Александрович, вспомнив о близком левом повороте, чуть сбросил газ. Поворот показался через минуту, он был довольно крутой, поэтому правая нога автоматически ослабла. Прямо за поворотом, в нескольких метрах, торцами к дороге лежали друг на друге десятка полтора больших полуметровых труб, за ними виднелся аккуратный барханчик желтой земли, вынутой экскаватором. Водопровод тянут, подумал он, и в это мгновение мимо него, победно сигналя от восторга, таким метеором промчался Эдгар, что у Евгения Александровича создалось впечатление, будто его автомобиль стоит на месте. Он успел посмотреть на спидометр, дал тормоз, потом поднял глаза и ахнул. «Москвич» Эдгара, не вписавшись в поворот, юзом пошел по асфальту, левой стороной на большой скорости ударился о торцы труб, отскочил от них почти к самой дороге, перевернулся и замер с крутящимися вверху колесами.

— Эдгар! — цепенея от ужаса, закричал Евгений Александрович, останавливаясь и пытаясь выскочить из машины. Но в испуге он забыл отстегнуть ремень безопасности и дергался, как пойманный в сетку глухарь, потом больно стукнулся головой о солнцезащитный щиток и откинулся в кресле.

— Что ж ты наделал, Эдгар? — прошептал Евгений Александрович, медленно отстегивая проклятый ремень и с трудом выходя из машины. На дрожащих, ватных ногах он двинулся к «Москвичу», из-под которого в его сторону текло что-то темно-красное. Кровь! — догадался Евгений Александрович, приседая от страха и стараясь понять, откуда она течет. Почти в упор на него смотрели, наверно, еще живые, но уже кроваво-мутные глаза Пашутина, оказавшиеся почти у асфальта, потому что ни лба, ни шапки густых русых волос не было — половину черепа словно кто-то срезал огромной бритвой.

— Н-нет! нет! — зашептал Евгений Александрович, икая и давясь, опустился на четвереньки и попятился к своим «Жигулям». Уткнувшись в бампер, он вздрогнул, вскочил на ноги, посмотрел вперед на пустую дорогу, потом оглянулся назад, постоял, словно ожидая, что эта картина исчезнет, и вдруг решительно сел в машину, завел мотор, вывернул на левую сторону шоссе и, не оглядываясь, дал полный газ.

Через полчаса после аварии, покружив по городу, он заехал в поликлинику, у нескольких врачей спросил, где можно найти Пашутина, куда он скрылся, а потом окружной дорогой вернулся домой и спрятал в тайнике гаража восемь тысяч.

Эдгара похоронили через два дня. В черном костюме, легком черном свитере и темно-синем плаще, Евгений Александрович стоял у его могилы рядом с Людочкой Пашутиной, миниатюрной красавицей, державшей на руках трехлетнего сына.

— Прощай, друг незабвенный! — сказал Евгений Александрович и следом за Людочкой бросил в могилу ком точно такой же светло-коричневой глины, какая маленьким барханом еще долго лежала возле труб, о которые разбился Эдгар. Большого труда стоило Евгению Александровичу уговорить Настеньку не ездить с ним на похороны, чтобы не травмировать душу. У Эдгара, оказывается, оставалось на книжке еще почти тысяча рублей, завещанных Людочке, так что Евгений Александрович с чистым сердцем помог ей поставить на могилу мужа красивую ограду и памятник.

Некоторое время он напряженно ждал повестки от следователя, но экспертиза ГАИ, вызванная через час водителем междугороднего автобуса, установила, что происшествие случилось по вине погибшего, и дело закрыли.

Людочка пригласила на сороковины только узкий круг товарищей мужа, в том числе и Евгения Александровича. С сухими от горя глазами она рассказывала ему, что в тот роковой день Эдгар позвонил ей и предупредил, что домой вернется к шести, потому что задержится по делу. А по какому делу и почему он вдруг оказался за городом на скользкой трассе — об этом теперь никто никогда не узнает.

Евгений Александрович хмурил широкие брови, вытирал влажные от слез глаза чистым платком, который Настенька непременно по утрам трогала спичкой, смоченной во французских духах, и молчал.

С того времени прошло без малого три года, и странное дело: из памяти Евгения Александровича, которая была уникальной и фиксировала даже мельчайшие события десяти-пятнадцатилетней давности с такими подробностями, словно это было вчера, из этой феноменальной машины он смог без какого-то усилия воли вычеркнуть события того дня и свою причастность к ним. Сейчас он был убежден, что катастрофу, гибель Эдгара видел кто-то другой, кто очень детально рассказал, как это случилось, а он просто запомнил.

И теперь, проезжая с Настенькой тот самый поворот, Евгений Александрович без труда сделал скорбное лицо и нажал на клаксон. О чем-то задумавшаяся Настенька вздрогнула и посмотрела на него с удивлением:

— Что ты, Женя?

— Так положено, — назидательно сказал он и кивком головы показал на поворот, где сбавлял скорость. — На этом месте разбился Эдгар.

— Да-да, я помню, — равнодушно покачала головкой Настенька, — ты мне как-то говорил. Но разве обязательно именно сегодня было ехать мимо этого поворота? — Она капризно искривила губы.

— Извини, я почему-то не придал этому значения, — пробормотал Евгений Александрович, — просто отсюда ближе до моего заветного места. — Он свернул вправо на проселочную дорогу и минут через десять спустился с довольно крутого склона оврага в маленькую долину, которую надвое разрезала серебряная полоса безымянной речки. Левый ее берег был скрыт со стороны поля высоким склоном, а на правом, более пологом, всего в полусотне шагов стояли на прочных, стройных золотистых ногах высокие сосны.

— Боже мой! — ахнула Настенька, выходя из машины. Она тут же сбросила туфли, расстегнула костюм и осталась в купальнике, который без труда Евгений Александрович мог спрятать в своем небольшом кулаке. — Какой райский уголок!

Повизгивая от восторга, она побежала к речке пробовать воду, а Евгений Александрович, потянувшись, словно со сна, быстренько расстелил одеяло, поставил на него портативный магнитофон, нажал клавишу. Прозрачная, медленная мелодия догнала Настеньку, окутала ее и соединилась с ласковым, чуть грассирующим говорком речки.

— А пить ее можно? — спросила жена, черпая ладошкой воду. — Она такая прозрачная.

— Можно, — разрешил Евгений Александрович, — это грунтовая, из отработанных шахт понемногу откачивают. — Он достал из машины две сумки с надписью «Мальборо», стал раскладывать завтрак, приготовил две изящные мельхиоровые рюмочки, поставил около них высокую коробку коньяка с именем любимого полководца. Однажды, разглядывая себя в зеркало, он обнаружил с ним сходство и был приятно удивлен и обрадован.

— Фи, — сказала Настенька, глядя на его приготовления, — опять твой «Наполеон»?

— П-понимала бы, — бормотнул Евгений Александрович и махнул рукой. — Иди, хозяйка, хватит п-прохлаждаться, не дома, чай.

Настенька вернулась к нему, прохладными влажными ладонями полезла под рубашку к груди и спине, он шутливо поежился и чмокнул ее в подбородок.

— А можно я без купальника плескаться буду?

— Попозже, пусть солнце нагреет воздух.

— А это твое место и больше ничье? А почему ты раньше меня сюда не привозил? Признавайся!

— Я н-недавно его обнаружил, совсем случайно, когда возвращался окружной дорогой, — ответил Евгений Александрович, и слукавил, потому что это место он отыскал давно и не раз приезжал сюда и до, и после знакомства с Настенькой. Но разве можно было огорчать ее такими пустяками? Разве у него нет сердца?

Давно не было у Евгения Александровича так хорошо на душе, так беззаботно и радостно, словно не он, а кто-то другой, похожий на него человек, воровал и скупал золото и по ночам просыпался в холодном, липком от страха поту…

Они купались в ледяной речке, ловили вилками огольцов под камнями, собирали маслята в бору, жарили их на костре. А потом он попросил Настеньку повесить на сосне две банки.

— А это еще зачем? — Она брезгливо посмотрела на пустые консервные банки.

— Фокус покажу, — загадочно улыбнулся Евгений Александрович, решив продемонстрировать жене меткость глаза и твердость руки, а заодно показать ей наган.

Она чуть обиженно пожала плечами и неохотно пошла через ручей на тот берег. Когда Настенька подошла к сосне, такая же бронзовая под теплым солнцем, и, повернувшись боком, спросила: «Повыше или пониже?», он крикнул: «Повыше!» и подумал о том, что, если вдруг она изменит ему с кем-то, если это прекрасное тело будет принадлежать не ему, а кому-то другому, он застрелит ее.

Настенька вернулась поскучневшая, вытерлась махровым полотенцем, надела купальник и стала собирать посуду:

— Вода уже совсем холодная. Собираемся, что ли?

— Сейчас, — ответил Евгений Александрович, — успеем. Вот теперь я покажу тебе настоящий фокус, — он шагнул к машине, зачем-то полез под сиденье и достал оттуда наган. Настенька видела такие в кинофильмах о гражданской войне.

— Ух ты, — удивилась она, — как настоящий!

— Вот именно, — Евгений Александрович ласково погладил наган, посмотрел на противоположный берег, прищурился. — Здесь до сосны метров тридцать, так? Теперь смотри, — он картинно заложил одну руку за спину, другой поднял оружие и дважды подряд выстрелил.

Настенька, зажав уши руками, увидела, что обе банки, которые она повесила на маленькие сучки, подпрыгнули и слетели в траву.

— Здорово, молодец! — она захлопала в ладоши. — А можно, я тоже попробую, Женечка?

— Можно, — он вложил наган ей в правую руку, повернул Настеньку к сосновому бору боком и, поддерживая револьвер своей левой рукой, предупредил: — Не спеши нажимать курок, придержи дыхание, целься спокойнее. Давай!

Настенька выстрелила, снова сказала «Ух, ты!», сбегала к соснам и разочарованно вернулась:

— Промазала. А ты здорово стреляешь. Значит, он настоящий?

— Конечно, — Евгений Александрович показал ей маркировку, и Настенька медленно прочитала вслух:

— «Тульский Императора Петра Великого оружейный завод, 1916 год». Смотри-ка, и даже номер есть — 159326. Надо же! Такой старый, а стреляет здорово.

— Да, умели в России делать чудеса. Работает, как часы. А вот немецкий — б-барахло. «Вальтер» сорок второго года. Им даже я стреляю плохо.

— Значит, у тебя еще один есть? А зачем столько?

— Как зачем? Хотя бы для милиции. Таких, как я, она не охраняет.

— Ты любишь мнить о себе как о крупном преступнике.

— Но-но, — нахмурился он, — аккуратней с т-терминами. Я не преступник, а д-деловой человек. Это большая разница. Поняла?

— Поняла. — Настенька вдруг снова стала скучной, и Евгений Александрович даже удивился, как быстро она потеряла интерес к оружию, а потом подумал: женщина, чего с нее взять?!

Собрались быстро. Солнце уже золотило только верхушки сосен, стало прохладнее. Выехали на проселочную дорогу. Настенька молчала.

— Ты что, устала?

— Нет, просто надоело все, скучно.

— Н-не понял. Это тебе скучно? — опешил Евгений Александрович.

— Вот именно. Ну что мы с тобой никуда не ходим и к себе никого не зовем?

— У меня работы много. А ты, пожалуйста, приглашай.

— Я свою работу ненавижу. Неужели тебе не надоело в гнилых зубах ковыряться?

— Может, и надоело, так что из того? Это я умею лучше, чем в-все остальное. И, кажется, неплохо з-зарабатываю. Почему тебе скучно? Чего тебе н-не хватает? Дача — есть, яхта — есть.

— Не яхта, а катер, — возразила она.

— Ну да, к-катер двухпалубный, ну и что? Тряпок полно, видеомагнитофон е-есть. Р-разве этого мало?

— А кто об этом знает? Кто мне завидует? Я же всегда одна, ни подруг, ни друзей.

— П-позволь, а я? — обиделся Евгений Александрович.

— Ты — муж, куда от тебя денешься, хочешь не хочешь — всегда под боком.

— Ах, т-тебе уже надоело? Н-ну сходи, залейся в гости куда-нибудь. Подергайся в так н-называемом танце среди нищих интеллектуалов, которые глушат б-бормотуху, потому что ни на что другое у них в-вечно нет денег, перекинься в покер, а потом заночуй с кем-нибудь. Так, что ли, ты понимаешь веселье? — Евгений Александрович чувствовал, что его понесло, но не мог остановиться.

— А что ты на меня разорался? — хищно прищурилась Настенька. — Если мне этого захочется, ты думаешь, я буду спрашивать твоего разрешения?

— Ах, д-даже так? — у него от возмущения перехватило дыхание.

— Да, Женечка, мне не пятнадцать лет, а двадцать девять, и я, слава богу, обрела право на самостоятельность желаний.

— Тогда выходи отсюда! — Он резко остановил машину и распахнул ее дверцу. — На все четыре!

— Пожалуйста! — Она дернула плечиком, изящно вынырнула из машины и, плавно покачивая бедрами, прошла метров тридцать, обернулась, подняла руку.

— К-как же, дожидайся! — прошипел Евгений Александрович, закуривая сигарету. — Ножками дотопаешь, здесь рядом, километров десять.

И вдруг его обогнали голубые «Жигули» и ткнулись носом почти в самые колени Настеньки. Она моментально, не успел Евгений Александрович даже вытолкнуть дым из легких после первой глубокой затяжки, села в них, хлопнула дверцей, и они рванулись с места в карьер.

Евгений Александрович побледнел. Чего другого, но такой прыти от Настеньки он не ожидал.

— Ах, так? К первому встречному? — Он сильным щелчком швырнул на обочину сигарету, выжал сцепление и переключил скорость. Но голубой похититель жены шел ходко, и пришлось сделать усилие, чтобы вместо волнения, внезапно охватившего сердце, наступила спокойная, привычная уверенность в собственной силе и превосходстве. Через несколько километров Евгений Александрович легко достал «Жигуленка», обогнал его метров на двести, резко развернул машину поперек дороги и вышел на асфальт. Водитель голубых «Жигулей» едва успел среагировать. Прохладную предвечернюю тишину словно скальпелем вспорол резкий и короткий визг неплохих тормозов. Из голубых «Жигулей» выскочил невысокий паренек в потертых джинсах и белой кепочке с красным пластмассовым козырьком:

— Ты что, дядя, белены съел? Или в морду хочешь?

— А ну, верни жену, салага! — зарычал на него Евгений Александрович и, сжав кулаки, сделал полшага к открытой левой передней двери своих «Жигулей».

— Жену? Значит, это жена ваша? — Парнишка оторопел, вернулся к машине, распахнул правую дверцу. — Пожалуйста, забирайте, — он показал рукой на асфальт. Но Настенька не торопилась, и парень крикнул: — Эй, ты, вылазь к чертовой матери!

— Дурак! — бросила ему Настенька, вышла на дорогу, поправила на плече белую замшевую сумочку и вернулась в машину мужа. Парень в джинсах и его голубые «Жигули» исчезли за поворотом.

Евгений Александрович молча застегнул ее ремень безопасности. Закурил.

— Н-ну, как? Теперь веселее стало? Р-развлеклась?

— Это уже кое-что, — загадочно и незнакомо улыбнулась Настенька. — Только уж больно молоденький. Цыпленок совсем.

Евгений Александрович в это время напряженно смотрел на дорогу, по которой навстречу шел панелевоз. При последних словах жены он едва не задохнулся от гнева, сбавил скорость и тут увидел мчащийся прямо в лоб ему темно-зеленый «уазик». Евгений Александрович дрогнул, но все же догадался прибавить скорость и успел проскочить, чудом не зацепив нахальный «уазик». Кажется, за его рулем был Коля Марков, которому он в прошлом году поставил два простых зуба, хотя тот жаловался, что на золотые большая очередь. Но Евгений Александрович краем уха слышал, что Марков возит какое-то начальство не то из милиции, не то из КГБ, и не стал рисковать.

— Свежатинки з-захотелось? — Евгений Александрович поднял правую руку и сверху вниз резко хлестнул Настеньку по щеке. Та охнула, сжала зубы и замерла в кресле неестественно прямо. Оставшееся время, пока он подъезжал к дому, она плакала беззвучно, только слезы скатывались к острому подбородку, и Евгений Александрович видел, как падают они и пачкают синей тушью с подведенных ресниц белый вельвет пиджака. Дура, потом не отстирает, подумал он и нахмурился. Ничего, пусть знает, что моему терпению тоже есть предел.

У дома она молча вышла. Он наклонился, чтобы закрыть дверцу, и сказал вслед:

— Я буду работать, вернусь поздно.

В будни Евгений Александрович по вечерам работал на квартире у сводной сестры Ольги. Вот где был рай, где и душа, и тело отдыхали по-настоящему. Ольга жила с мужем и пятнадцатилетней дочерью Алкой в двухкомнатной квартире, где на кухне Евгений Александрович оборудовал вполне приличную мастерскую со всем необходимым для работы с золотом. Ключ от кухни был у него свой, туда он никого не пускал, а муж Ольги — Валентин, вечно хмельной механик птицефабрики, завтракал и ужинал через стенку, в однокомнатной квартире своих престарелых родителей, за которыми требовался постоянный уход.

Евгений Александрович позвонил как обычно: три коротких звонка и два длинных. Открыла Ольга, маленькая, полная, чернявая. Ткнув указательным пальцем в дужку золоченых очков, она посмотрела на него снизу вверх и, шмыгнув курносым носом, хмыкнула:

— Привет, братишка! Ты что такой сердитый?

— Господи! — воскликнул Евгений Александрович, воздев руки. — Такой день испортила, д-дура! Такой день!

— Настя, что ли?

— А т-то кто же?

— Вот, Женя, — сестра взяла у него связку ключей и открыла кухонную дверь. — Я тебе еще когда говорила, не женись на этой красивой стерве, не будет у тебя с ней счастья и любви.

— М-можно подумать, что ты за своего алкаша по л-любви выходила, — огрызнулся Евгений Александрович и включил плитку, чтобы разогреть металл.

— А я, Женя, вообще замуж не собиралась, хотя в институте столько предложений делали. Мне одна хорошая подруга не раз говорила, что все мужики — дерьмо, вот я и выбрала то, что поменьше и поглупее. А ты? И Владик тебе не советовал разводиться с Галей. Мало ли баб красивых? Да, мужики одинаковые. А разве мы, бабы, уж все такие разные? Или ты, Женя, еще не убедился в этом?

— Ох, и циничная ты, Ольга! — Евгений Александрович неодобрительно покачал головой.

— Я? — громко захохотала Ольга. — Век циничный, и я такая. Ну что, будешь мои монетки брать? Только чтобы вес на вес.

— Буду, — Евгений Александрович вынул из кармана аккуратный сверток. — Я захватил. Давай взвешивать. — Он снял с кухонного буфета фотографические весы. — Неси свои монеты.

— Сейчас. — Ольга вышла в большую комнату, где на диване полулежала дочь с журналом «Сэкс Дэлигнт».

— Дядь Женя пришел? — зевнула она.

— Ага. Ты бы хоть поздоровалась, — ответила Ольга и поморщилась, как от зубной боли. — Когда ты уроки учишь будешь? Могла бы журнал со словарем читать, все-таки на иностранном языке.

— Ха, здесь и без словаря все понятно, — фыркнула дочь и посмотрела на мать, которая склонилась к письменному столу и долго ковырялась ключом в Замке. — Опять монеты отдаешь?

— Не твое дело, мала еще меня учить. Собираешь кулоны и собирай. — Ольга наконец открыла замок, достала из тайника две золотые монеты, снова закрыла средний ящик, прихватила общую тетрадь с авторучкой и пошла на кухню.

— Держи, брат, здесь ровно двадцать один грамм.

— Хоть бы на грязь граммчик скинула, — сказал Евгений Александрович, внимательно глядя на стрелку весов. На одной чашечке горкой лежали кольца и золотой лом, а на другой — гирьки.

— Перетопчешься, Женя, они у меня старинные. Если бы я не любила тебя, ни за что бы не отдала. — Ольга сгребла с чашечки кольца, положила на краешек стола тетрадку. — Я тут посижу, посчитаю. Я не буду тебе мешать.

— Сиди уж, — буркнул хмуро Евгений Александрович, пряча монеты и наливая соляную кислоту в чашку, куда опустил два слитка, купленных у магаданской вдовушки.

— А я все-таки завидую тебе, твоему терпению и таланту. — Ольга подперла голову рукой. — Ты ведь самый настоящий талант. А разве твоя дура ценит его?

— Не трожь Н-настеньку!

— Нужна она мне, как рыбе зонтик, жадюга эта. И правильно ты сделал, что ни одной машины на нее не записал. И сюда я ее больше никогда не пущу. А то ведь сразу, как первый раз пришла, так к письменному столу: ой, а что там у тебя, Олечка? Фу, так я ей и сказала-показала! Ладно, работай, я запишу в свой гроссбух эти новые колечки. А ничего, Женя, список-то мой растет потихоньку, уже семьдесят девятый номер.

— И куда тебе столько? — улыбнулся Евгений Александрович, вспомнив старушку Олимпиаду Антоновну.

— Мне? Да никуда. Это все ей, — Ольга кивнула на дверь, за которой в большой комнате лежала на диване дочь. — Ей, лентяйке, все и достанется. Даже обидно. Вот талдычу ей — учи хоть английский язык. А она мне — я в Англию не собираюсь. Ну, не глупая? На гнилом Западе каждый сопляк в ее возрасте знает два или три языка, а эта дубина один как следует выучить не может. Эх, была бы я стоматологом.

— Тебе разве плохо? За один аборт берешь полсотни рублей.

— А ты за свою коронку все равно больше. Разве можно сравнивать?

— Извини, Оленька, я головой рискую. Это ж золото. И я за работу беру. А у тебя все просто: скальпелем чик — и никаких станков и приспособлений. Чтобы коронку сделать, мне попотеть надо.

— Надоело мне все это.

— А мне, сестренка, совсем не надоело. Деньги не пахнут. Это еще какой-то римский император сказал, когда ввел платные туалеты.

— Иди ты? Ну, молодец был мужик. Да, выручила тебя эта женщина. А то бы ты совсем закис.

— Она, между прочим, вчера еще золото принесла. Так что твоя главная задача — мне клиентов поставлять. Лучше приезжих, так безопаснее. Чтобы сразу мотали отсюда и никаких следов.

— Не волнуйся, когда я тебя подводила? Будут клиенты. Кстати, почем эти слитки покупал?

— Так же, по двадцать. У нее, кажется, еще есть.

— Откуда столько?

— Черт ее знает, — он пожал плечами. — Говорит, что из Магадана от мужа остались.

— А по-моему, — усмехнулась Ольга, — врет. Ворует она его в объединении.

— Ну а мне-то что? Мне безразлично. Я ведь не ворую.

— Слушай, Женя, а вдруг оно ядовитое? Ты же загремишь, если людей потравишь?

— Не волнуйся. Здесь порядок. Если бы я не стал врачом, я бы химиком был. Я его полностью от всяких примесей очищаю. Проба, кстати, уникальная, у меня еще такой не было. Но вот почему-то хрупкое оно, приходится медь для прочности добавлять.

— А не засекут клиенты?

— Так я ведь совсем немного, процентов десять для прочности.

— Да, Женя, остался ты без Эдгара совсем один.

— Такие, как он, — Евгений Александрович помешал палочкой в чашке, — долго не живут, к сожалению. Слишком он риск любил.

— А ты? Разве ты не рискуешь?

— Рисковать, Оля, надо обдуманно, наверняка. Надо знать, во имя чего рискуешь. Я считаю себя коммерсантом. Я не ворую рыжье, я его п-покупаю. Правда, вдвое дешевле, чем оно стоит, но где эта вдова его еще м-может продать? Я почти не спекулирую, заметь, я с м-металлом работаю, свой личный и немалый труд вкладываю в свободное от службы время. А любой т-труд, даже по Конституции, должен оплачиваться.

— Ты еще Уголовный кодекс вспомни.

— И вспомню, — Евгений Александрович уперся руками в бока. — Т-тунеядство у нас наказуемо, так-то! А я делаю свой бизнес. С моими знаниями и моим даром, Оля, мне в какой-нибудь Англии или Франции ц-цены бы не было!

— Даже без золота?

— Пардон, м-мадам! Без золота или долларов никак нельзя. На пустом месте н-ничего не растет — всякий знает. Ты помнишь Вернера Штольца?

— Того фээргэшника, который к тебе с сыном Клаусом приходил, а ты мальчику операцию делал? Ну и что?

— Какую там операцию? Т-так, пустяки, удалил дырявый молочный зуб. Ты д-думаешь, он меня за красивые глаза к себе приглашал? Правда, всего на н-неделю. Но вот где, Оля, деловые люди ценятся! Не то, что у нас. Кстати, Вернер письмо п-прислал. Приезжает как турист. Предлагает в Москве встретиться. Обязательно поеду, увижу его. Подарок приготовлю. Д-долг вежливости.

— Фу, Женя, но ты же к западным немцам не поедешь жить, правда? Особенно с таким прицепом, как твоя Н-настенька?

— Не передразнивай меня, Оля, это н-некрасиво. Мне еще рано куда-то собираться. За границей король тот, у кого доллары. А у меня их пока маловато. Если уж ехать, то с приличным багажом.

— Чтобы багаж появился, Женечка, тебе надо в первую очередь убрать в другую поликлинику Настю. Она же каждый твой шаг контролирует. Ты у нее под башмаком.

— А вот и нет. Про мои монеты и патрончики она вообще ничего н-не знает. Она г-глупа, ленива и нелюбопытна. То, что надо!

— Тогда чего проще? Разведись с ней к черту. Возьми вон жену Эдгара. И умная, и одна.

— Не-ет, — Евгений Александрович стал прокатывать золотую пластинку, — она не п-пойдет.

— Почему? Ты же симпатичный, чудак-человек!

— С-слишком правильная. Она ведь даже член партии. А я — вор и поповский сын. Я же п-после загса ее в церковь приглашу. И вообще, она чистая, как родник. Она ничего не знала про наши с Эдгаром дела. Впрочем, и д-дел-то особых не было, так, по мелочи.

— А кстати, он тебе много остался должен?

— Пустяки, — усмехнулся Евгений Александрович, вспомнив, как повезло ему с плохой погодой в тот день, когда погиб Эдгар, — рублей четыреста.

— Эх, Женя, бескорыстный ты мужик, даже долг с Людмилы не потребовал. Знаешь, что я подумала? Тебе ребенок нужен. Не улыбайся! С ним бы Алка нянчилась. Слышь, Алла, — Ольга приоткрыла дверь. — Стала бы ты нянчиться с сыном дяди Жени? С племянником своим?

— Еще чего! — ответила с дивана дочь. — Сами задаром с ним сюсюкайте, а мне и за деньги неинтересно.

— У-у, зараза! — нахмурилась Ольга. — И в кого она только растет такая? — И закрыла дверь.

— Она уже выросла, — усмехнулся Евгений Александрович, — и вся в тебя, больше не в кого.

— Нет, твоя Настя не захочет рожать. Скорее мой пенек Валентин это сделает, чем она, — Ольга вздохнула, сложила руки под большой грудью. — Да и Людочка Пашутина тоже в возрасте и с сыном. Лучше, братишка, я тебе молоденькую найду, чтобы и симпатичная была, и умная, и добрая, чтобы тебя любила.

— Найдешь после того, как она у тебя побывает?

— Тю-ю, можно подумать, что ты свою Настю невинности лишил! Ишь, какой разборчивый! Да у твоей Насти до тебя мужиков было-перебывало!

— Ты, к-кончай! — побледнел Евгений Александрович. — Н-настенька у меня самая красивая. И я все-таки ее л-люблю. А что сильно капризная, это со временем п-пройдет.

— Ну и люби на здоровье. Только по-хорошему надо, чтобы не ты любил, а за тобой на цыпочках бегали. Глупый ты, да, глупый, хоть и талантливый человек.

В коридоре хлопнула дверь, пришел от родителей муж Ольги — Валентин. Заглянул на кухню, с трудом повел хмельными глазами:

— Мастеру Самоделкину боевой привет!

— Иди, иди отсюда, морда пьяная, — Ольга вскочила и, подталкивая мужа, довела его до дивана. — Вот здесь сиди и смотри свой телевизор, футбол идет как раз. И мычи здесь.

— Погрязли, сволочи, в богатстве, в разврате. И я вместе с вами погряз, — муж обхватил руками всклокоченную голову. — Но я плюю на ваши ковры с хрусталями и ваши драгоценности. Я пропиваю ваш образ жизнедеятельности. — Он раскрыл глаза и увидел в руках дочери журнал. — Алка, ты опять эту парнуграфию смотришь? — и потянулся к журналу. — Ну-ка, отдай!

— Не парну, а порнографию, алкаш несчастный, — дочь легко отбежала и села в кресло.

— Ты как с отцом разговариваешь, дрянь? — он стукнул кулаком по боковой стенке дивана.

— Как заслужил. Ма-а, че он ко мне опять пристает?

Ольга моментально прибежала из кухни:

— Ну ты, воспитатель, опять за свое взялся? Раньше надо было дочерью заниматься, а теперь без тебя обойдусь.

— Тогда выпить давай! — закричал тот.

Ольга достала из-за серванта бутылку, поставила перед, мужем стакан и наполнила его до краев:

— Пей, ирод!

— А где закуска?

— Закусить — это для тебя через стенку, хотя жрать — дело свинячье. Пей, а то отниму. И молчи, как рыба!

Алла, глядя поверх журнала на отца зелеными глазами, видела, как, скривив от отвращения лицо, он пьет самогонку, потом хватает ртом воздух и медленно валится на диван. Когда-нибудь он умрет от этой гадости, но мать, кажется, будет только рада.

— Эх, предки, — шепчет Алла, — глаза бы мои на вас не смотрели! Убегу, убегу от вас в училище. Ненавижу! — Она опускает голову, сдвигает брови. Ей хочется плакать, но слез почему-то нет. На кухне противно воет маленький мотор. Это дядя Женя начал полировать коронки. Одну из таких он однажды поставил ей, и коронка эта такая великолепная, что девчонки в восьмом, да и в девятом классе от зависти аж языки прикусили. И вообще, дядя Женя добрый: то десять, то двадцать пять рублей даст, но так, чтобы мама не видела. Это, наверное, потому он такой, что своих детей у него нет, а маму мою он любит, как родную сестру, хотя на самом деле никакая она ему не родная, а сводная.

Петр Васильевич Матвеев нервничал. День кончался, а докладывать, собственно, было нечего.

Гусев, проверяя связи Глазова, выяснил, что Мальков и Плюсин, отбывавшие срок наказания вместе с продавцом слитка, никакого отношения к золоту не имели, попались они на квартирных кражах, были в этой колонии всего полгода, затем за плохое поведение их перевели еще дальше на Север. Не удалось выяснить Гусеву и место пребывания Глазова в течение месяца после того, как он вышел из колонии. Список тех, с кем Глазов на Севере поддерживал хорошие отношения, вскоре перевалил за сорок, но кто-то из этих сорока человек еще не вышел на свободу, а многие разъехались и срочные запросы на них пришлось направить во все концы страны. Ответы могут прийти не раньше, чем через неделю.

И снова Панкратов не вошел, а почти ворвался к Матвееву, бросил шляпу на стул у окна, крепко пожал руку:

— Где твои орлы?

— Работают на объектах.

— Ладно, пусть пока работают. — Панкратов закурил и сквозь прищур серых глаз весело посмотрел на Матвеева. — Да ты садись. Вот, так лучше. У меня есть новости. Первая. С выяснением связей Глазова в колонии надо закончить. Алексеев сделал и мне, и тебе вполне справедливый упрек: не там копаем. Из-за пятнадцати граммов, которые он, вполне возможно, где-нибудь нашел или украл, отрывать от дела десятки людей по всей стране нерентабельно. В конце концов, проще пригласить его и спросить напрямую. Но дело не только в этом. Вторая новость очень любопытная. В областное управление внутренних дел пришло письмо от некоей гражданки Поляковой, которая работает в вашем городе стоматологом.

— Да, есть у нас такая, — Матвеев потрогал папку у себя на столе, но не стал открывать ее. — Вместе с мужем работает в одной поликлинике, с Зайцевым Евгением Александровичем. Вот о нем некоторые данные. Кстати, он с женой ездил несколько лет назад в круиз по Северной Европе.

— Ну-ну, — загадочно протянул Панкратов, — вот видишь, Петр Васильевич, уже совсем интересно. Дальше что?

— Ну и все, — Матвеев пожал плечами, — накопил денег и съездил. Да, еще он, уже один, был неделю в ФРГ, совсем недавно. По приглашению Вернера Штольца, это заместитель руководителя группы шеф-монтажников по общим вопросам. Нам известно, что Зайцев, как отличный специалист, зубы его ребенку лечил. У нас, Юрий Степанович, в круизы по Дунаю, по разным странам каждый год три-четыре семьи едут. А что? Народ хорошо зарабатывает, ничего особенного. И за этим Вернером вроде ничего такого не числится. Жена к нему сюда с сыном приезжала по туристической путевке. Вели они себя нормально. А что за письмо?

— Письмо любопытное весьма, — Панкратов расстегнул «молнию» на папке, вынул фотокопию. — Начальнику УВД такому-то, но это преамбула. Вот главное. «Мой муж, Зайцев Евгений Александрович, зубной техник, имеет незарегистрированное ружье с двумя стволами, а недавно он купил вторую машину, купил также гараж и дачу, моторную лодку на озере. Но со мной делиться ничем не хочет». И все.

— Та-ак! Неужели Зайцев?

— Не спеши с выводами. Где наш знаменитый версионщик Гусев? Поручи ему выяснить, откуда у товарища Зайцева вдруг появились такие широкие возможности? Пусть посмотрит круг его знакомых, друзей, родных. Поездка в ФРГ — тоже факт любопытный. И Вернера бы иметь в виду не мешало. Словом, как обычно, информация должна быть полная и объективная. Кстати, Алексеев догадался о том, о чем мы с тобой должны были додуматься в первую очередь: надо точно установить, кто в вашей городской поликлинике вставлял официально простые зубы, а на самом деле — золотые.

— Так это же сотни человек надо проверять, Юрий Степанович!

— А хоть бы и тысячи, товарищ Матвеев. Речь о государственной безопасности идет. И мы с тобой каждого, если понадобится, будем с извинениями просить показать, какие он вставил зубы: простые или из золота. Это приказ. У Алексеева чутье, недаром он столько лет в органах государственной безопасности работает, сколько я на свете живу. Ну а что по заводу выяснили, по ударнице, у которой Павлов, водитель грузового «Москвича», живет?

— Выяснили. Нормальная женщина. Характеризуется исключительно хорошо. Единственная зацепка, но уж больно непрочная: муж, с которым она давно развелась, работал в Магадане рыбаком, слесарем на драге. Четыре года назад он умер.

— Опять Магадан? — Панкратов улыбнулся. — Ну что же, будем думать и над этим вариантом.

— А на заводе Семин, как крот, роется в бумагах. Я ему сказал, чтобы он сам предложил несколько вариантов, как вынести золотосодержащий раствор. Должен придумать.

— Выходит, Петр Васильевич, все-таки работаешь, а вид почему-то кислый. Ничего, дорогой мой, пробьемся!

Из всех технических работников управления трудно было найти человека более пунктуального и аккуратного, чем секретарь-машинистка Лидия Константиновна. Панкратов и Матвеев появились в просторной приемной без пяти десять, поздоровались с ней и вопросительно посмотрели на широкие светло-желтые двойные двери.

— Он по телефону разговаривает с домом. Присядьте, пожалуйста, у вас в запасе четыре с половиной минуты, — она повернулась в кресле к электрической машинке, и приемная наполнилась непрерывным стрекотом, который напомнил Матвееву скошенный августовский луг с оркестром невидимых кузнечиков.

— Вот шпарит, — восхищенно шепнул Панкратов, — и ни одной ошибки не найдешь.

Они присели в углу на два больших низких зеленых кресла, положили на колени папки.

Блестящая медная ручка на входной двери в кабинет начальника управления повернулась, и в приемную выглянул Алексеев. Панкратов и Матвеев, увидев генерала, моментально вскочили.

— Лидия Константиновна, будьте добры, пригласите ко мне Кабанова, он, видимо, вышел из гаража.

— Хорошо, Михаил Павлович, — секретарь посмотрела на застывших Матвеева и Панкратова. Начальник управления перехватил ее взгляд, повернулся:

— Здравствуйте, товарищи!

— Здравия желаем, товарищ генерал! — вместе ответили Матвеев и Панкратов. Часы в приемной начали негромкий перезвон.

— Заходите, — Алексеев пропустил их в кабинет, закрыл дверь и показал налево, на длинный стол для совещаний, на котором стоял письменный прибор с календарем и вмонтированными часами, — поговорим здесь, чтобы телефоны не отвлекали.

— Михаил Павлович, Кабанов в приемной, — раздался по переговорному устройству ровный голос Лидии Константиновны.

Алексеев наклонился над пультом:

— Пусть зайдет. Минут сорок я буду занят.

— Поняла, — ответила секретарь. В кабинет вошел и остановился у двери пожилой водитель машины.

— Григорий Иванович, не в службу, а в дружбу, отвези, пожалуйста, на своей личной машине невестку и внучку в областную детскую больницу. Малышка моя приболела, температуру никак не собьют.

Водитель молча кивнул и вышел.

Генерал вернулся к столу для совещаний, снял китель, повесил его на спинку стула, расстегнул под галстуком верхнюю пуговицу рубашки:

— Чего стоите? Садитесь, в ногах правды нет, — подвинул к себе несколько листов чистой бумаги и карандаш.

— Может, мы не вовремя, Михаил Павлович? — спросил Панкратов. — Может, потом?

— Не выдумывай. Потом у меня другие вопросы, — Алексеев на чистом листе бумаги написал крупно: «СТАРАТЕЛИ», взял его в кавычки и лукаво прищурился: — Старатели стараются. А мы что-то не очень. Или я ошибаюсь?

Панкратов раскрыл папку:

— Михаил Павлович, у нас есть новые данные. Проверяя письмо Поляковой в УВД, мы установили, что ее муж, Зайцев Евгений Александрович, техник-стоматолог, за последний год сделал несколько довольно крупных покупок. В том числе приобрел на имя своей сестры Ольги Николаевны Киреевой «Жигули», вторые по счету.

— Николаевна — сестра? — спросил Алексеев.

— Да, она не родная ему, а сводная. Кроме того, купил еще один гараж, дачу на берегу водохранилища, катер. Официального разрешения на работу с золотом не имеет. Но, по нашим сведениям, золотые коронки он вставляет родственникам и хорошим знакомым. Зайцев в свое время был в дружеских отношениях со своим коллегой Эдгаром Пашутиным, тот в соседнем городе работал с золотом официально. Три года назад Пашутин разбился на машине. Возможно, что он, пока был жив, снабжал Зайцева золотом. И последнее, Зайцев недавно был в ФРГ семь дней по приглашению некоего Вернера Штольца, который в составе группы шеф-монтажников работал на химическом заводе. Зайцев лечил зубы его маленькому сыну.

— Интересно. А что мы еще знаем о Зайцеве? Мы знаем сейчас, сколько человек у него вставили зубы, скажем, за два месяца?

— Обычная нагрузка врача в месяц — двадцать человек. А у Зайцева, который работает на полторы ставки, около сорока. По отзывам руководителей поликлиники, Зайцев — редкий специалист, талант.

— Сколько врачи обычно берут за то, что вставляют левый золотой зуб?

— Трудно сказать, но мы прикидывали. Если у пациента нет своего металла, то до восьмидесяти рублей.

— Ничего у вас, друзья, не получается с Зайцевым, — Алексеев записал столбиком две цифры: 80 и 80. — Видите, всего-то вышло шесть тысяч четыреста. На них не купишь и машину, и дачу, и гараж в придачу. Так? Так. А его сестра? Где там у вас, Петр Васильевич, информация? Ага, вот она. Ну, пожалуйста, она работает гинекологом, заработок приличный, муж на птицефабрике. Наконец, у Зайцева отец — священник, держит солидную пасеку в пятьдесят ульев, а это, знаете ли, очень солидный доход при хорошем медосборе, смею вас заверить! К тому же родной брат Зайцева — кандидат наук, тоже прилично зарабатывает. Тем более что Зайцев получал от них крупные денежные переводы: две тысячи рублей, пять тысяч, еще тысяча. Вот вам и деньги на машину, на дачу, на что угодно. Нет и еще раз нет. Здесь у вас концы с концами не сходятся. Что мы можем инкриминировать Зайцеву? Что он сделал такие покупки на нетрудовые доходы? Да он нас с вами разобьет в пух и прах вот по этим самым пунктам: сам работает на полторы ставки, жена тоже врач, отец помогает, брат поддерживает, наконец, сестра может выручить. И нам с вами в общем-то нечего будет ему возразить. А настоящего старателя мы можем напугать и упустить. Он затаится и исчезнет. Давайте хорошенько еще раз повторим для себя вслух эту истину и будем придерживаться ее всегда: никто не виновен, пока вина его не доказана. В конце концов ни один прокурор не даст пока санкцию на арест Зайцева, За что? — спросит оп. — Вы хоть один золотой зуб, хоть одну золотую коронку, которую он вставил в обход закона, установили, выявили? Ах, нет? Тогда при чем здесь Зайцев? Вон биография у него какая богатая: и на целине был, и на «скорой помощи» работал водителем первого класса. Ну, допустим, что он хранит незарегистрированное оружие. За это его оштрафует милиция. А дальше что? Жена заявление написала? Но ведь на это могут быть самые разные причины. Может, она сделала это из ревности?

— Вряд ли, Михаил Павлович, — возразил Матвеев, — она у него такая красавица, что хоть на международный конкурс посылай.

— Тогда тем более непонятна причина, которая заставила ее написать это письмо. Догадки догадками, а нам нужны факты. И пока их нет, мы не имеем права подозревать человека, тем более что он труженик. А врачи — это, как правило, великие труженики, смею вас заверить.

— Михаил Павлович, — Матвеев покраснел и поднял голову, — мы гут заметили такую закономерность. Большинство пациентов, которые пользовались услугами Зайцева, — женщины.

— Ну и что? По-моему, вполне естественно, что женщины больше, чем мужчины, следят за своей внешностью. И наверняка этот Зайцев симпатичный мужчина.

— Нет, товарищ генерал, он далеко не красавец. Дело здесь, мне кажется, в том…

— Кажется или уверен? — перебил Алексеев.

— Я так думаю, Михаил Павлович, что Зайцев, загруженный работой до предела, а может быть, и левым заработком, сам не может искать для себя пациентов. На это у него просто не остается физического времени.

— Вы хотите сказать, что пациентов ему поставляют, и они в основном женщины?

— Так точно, товарищ генерал. А сестра Зайцева — Ольга Киреева, вы помните, работает гинекологом в женской консультации.

— Как дважды два, — Панкратов с нежностью посмотрел на своего товарища.

— Согласен, — удовлетворенно кивнул Алексеев, надел тонкие, в светлой металлической оправе очки, что-то записал на листке бумаги, потом посмотрел поверх очков на вздохнувшего Панкратова. — Курить хочется?

— Пустяки, Михаил Павлович, я потерплю.

— Ладно уж. Чтобы еще раз себя убедить, что табак — это гадость, разрешаю. Возьми пепельницу, только пересядь на пару кресел подальше. — Алексеев поднялся, вразвалку подошел к большому окну, включил кондиционер, вернулся к столу, взял карандаш. Панкратов догадался, что он специально сделал паузу, потому что обдумывал слова Матвеева.

— Значит, так, — Алексеев нарисовал на листке бумаги женскую шляпку. — Это — Киреева, — потом провел от шляпки стрелку и штрихами набросал что-то, напоминающее одновременно ножницы и пассатижи. — Это ее брат, Зайцев. Первая добывает пациентов, второй вставляет коронки. Прелесть! А где старатели? И при чем здесь они? Кто приносит тому же Зайцеву золото? Пациенты? Ну, допустим, принес я ему монетку, и он сделал мне пару коронок. А откуда у Зайцева промышленное золото? Где он делает коронки? Когда, в какое время? Мы знаем? Металл, насколько я понимаю, надо обработать, раскатать, отшлифовать, для этого нужны какие-то приспособления. Где они? Мы этого не знаем. Мы с вами, братцы мои, пока очень мало знаем. Теперь давайте о машиностроительном заводе.

— Вчера, Михаил Павлович, — Панкратов погасил сигарету, — приехали эксперты из нескольких министерств: и поставщики сырья, и производители продукции, и те, кто ее использует. Мы успели с ними поговорить, разумеется, без прямых вопросов, которые нас интересуют. Сегодня с утра они начали внеочередную проверку всей технологии и документации.

— Хорошо, это оперативно. А как может происходить утечка песка или золотосодержащего раствора?

— Скорее всего, — ответил Матвеев, — это возможно в конце второй смены. Тем более что вахтеры к двенадцати ночи устают, а рабочие торопятся, к автобусам через проходные идет сплошной поток. Мы это видели по промышленному телевидению.

— А почему нет дополнительного, вернее, специального вахтера на участке золочения? Почему там до сих пор не установлена телекамера? Почему вы, Петр Васильевич, до сих пор, зная, что с автобусами во вторую смену тяжело, как депутат горсовета, не пришли с этим вопросом в горисполком?

— Последнее, Михаил Павлович, уже сделано. Но люди еще не привыкли. А насчет вахтера на участке золочения и специальной телекамеры мы говорили с руководством завода. Ставку стрелка ВОХР уже согласовали, а телекамеру поставят со дня на день.

— Мы предложили ввести эти меры не сразу, чтобы не напугать тех, кто крадет золото, — сказал Панкратов.

— А меня все-таки интересует не в последнюю очередь вопрос: можно ли вынести так, чтобы никто не заметил, золотой песок? — Алексеев нетерпеливо пристукнул ладонью по светлой полировке стола. — Сейчас участок, как вы говорите, перешел на новую технологию, и песка как такового нет, а есть только золотосодержащий раствор.

— Можно и раствор вынести, — потупился Матвеев.

— Предположим, — согласился Алексеев. — Вот я вынес раствор, а что мне дальше с ним делать?

— Михаил Павлович, если я работаю на участке золочения несколько лет, имею дело с раствором, с технологией, то уж дома наверняка соображу, как из него получить песок, а потом слиток.

— Ух, какой догадливый! — удивился генерал. — Ну-ка, честно скажи, сейчас придумал или раньше?

— Сейчас, Михаил Павлович, — Матвеев опять покраснел.

— Ну, не сотрудники у меня, а прямо-таки Шерлоки Холмсы, — Алексеев рассмеялся и, положив очки на листы бумаги, откинулся на спинку стула. — Я сейчас вас отвлеку немного, вот послушайте. Примерно в том году, в котором родился Панкратов, а точнее, за два месяца до его рождения и за шесть лет, если не ошибаюсь, до того, как родились вы, товарищ Матвеев, сидел я, молодой и безусый семнадцатилетний выпускник десятого класса, в приемной заместителя начальника по кадрам городского отдела НКВД. Явился, как человек призывного возраста, по повестке. Между прочим, ужасно хотел попасть в десантники, сила была, рост небольшой, так что в самый раз. Тем более что старший брат на фронте был десантником, а я ему до слез завидовал. Но убедили меня в райкоме комсомола, что хоть война уже и кончилась, а всякого сброда и тех, кто с фашистами сотрудничал, пока хватает. Так что будут тебе и стрельба, и погони. Имей только выдержку. Ну а какой мальчишка скажет, что у него нет выдержки? Выходит заместитель начальника, седой такой капитан, здоровается со мной за руку и говорит: «Вот что, парень, я пока занят, а здесь жарко. Ты выйди в скверик, подожди на скамейке, подыши свежим воздухом, а я тут отъеду ненадолго». Ну, я и пошел. Сел на скамейку, улицу городскую рассматриваю. Я-то в селе жил, хоть и немаленькое оно, а все-таки не город с деревянными тротуарами и двухэтажными домами. Сижу так полчаса, полтора, потом три, а уж потом и четыре. И есть захотел, и пить, а меня никто не зовет. Не возвращается мой капитан. Что делать? Сижу еще полчаса. И тут наконец выходит ко мне мужчина: «Вас приглашают». Поднялся я на второй этаж, захожу в кабинет, а там накурено, значит, капитан давно сидит. Глянул я краем глаза в окно и чуть не ахнул: скамейка, на которой я эти четыре с половиной часа ерзал, вот она, как на ладони. Вот так меня на выдержку проверяли. Через год это пригодилось, когда в болотах сидели, фашистских пособников вылавливали, — закончил Алексеев, с улыбкой и лукавым прищуром глядя на Панкратова и Матвеева. — Я после вашей догадки интересной подумал, Петр Васильевич: а может, домой вас, такого догадливого, не пускать, а где-нибудь здесь оставить в гостинице, а? И вы, вот так посидев и порассуждав малость, назовете мне всех старателей. Ну, что?

— Спасибо, Михаил Павлович, за комплимент, но у меня не получится.

— За комплимент? — Алексеев снова надел очки и посмотрел поверх них на Матвеева. — Да разве вы барышня, Петр Васильевич? Я вас, можно сказать, в такой форме отругал за то, что вы раньше об этом не догадались, а вы — комплимент!

— Извините, товарищ генерал.

— Ладно уж, — проворчал Алексеев, — не краснейте, а то и впрямь барышней прозовут. Давайте заканчивать сегодня. Зайцева надо смотреть еще раз и очень внимательно. Специалисты, к сожалению, к нам тоже разные приезжают. Слишком подходит к нашей ситуации ориентировка из Москвы. Но уж очень быстро мы все раскрываем. Что-то я не верю в такой молниеносный успех. Семин на заводе пусть раскладушку ставит, пусть ищет. Комиссию из министерств особенно не торопите, но работать она должна в том направлении, которое нас интересует в первую очередь. И хорошо бы побеседовать с женой Евгения Зайцева. Найдите повод пригласить ее в отделение милиции, чтобы поговорить насчет заявления о том, что муж незаконно хранит дома незарегистрированное ружье. Только заранее спланируйте эту беседу, продумайте все детали, чтобы у Поляковой не возникло ни малейшего подозрения. Нам нужно знать настоящие мотивы, которые побудили ее написать это письмо. А вдруг это ложный ход? Все, золотки мои, работайте. И держите меня в курсе. Если что-то появится срочное и важное — сообщайте немедленно.

Панкратов и Матвеев вышли из кабинета.

Алексеев проводил их задумчивым взглядом, вернулся к широкому рабочему столу, нажал кнопку:

— Лидия Константиновна, Кабанов не вернулся?

— Минут пять назад, Михаил Павлович.

— Спасибо, — Алексеев поднял трубку телефона и набрал домашний номер. — Алло, Валя, это я. Ну, как там, положили? Так. Какой этаж и номер палаты? Погоди, запишу в календаре. Понятно, второй этаж, четвертая палата. Они с собой все взяли, ничего дополнительно не надо? Ты не расстраивайся, Валя, я вечерком после работы заеду к ним, навещу. Ну, будь здорова, — он положил трубку.

За минувшую неделю Евгений Александрович Зайцев так устал, что вчера, просмотрев аккуратные записи и подсчитав доходы: получалась тысяча четыреста рублей, — решил, что сегодня имеет полное право на один вечер отдыха.

Вернувшись с работы вместе с Настенькой, он, не говоря ей ни слова, включил «Шарп» с записью концерта Ивана Реброва, приготовил бутерброды, распечатал коробку шоколадных конфет, достал из серванта предпоследнюю коробку «Камю», налил себе и вопросительно посмотрел на жену.

— За что пьем? — спросила Настенька, стоя перед ним.

— За мечту.

— Глупый тост, — Настенька сморщила носик, неохотно откусила шоколадную конфету и положила ее на поднос.

Евгений Александрович сделал вид, что не расслышал определение своего тоста, прикрыл глаза и стал подтягивать певцу, кассету с записью концерта которого подарил Вернер Штольц:

— Ямщик, не гони лошадей!

Ах, Вернер, Вернер! Знал бы ты, какую радость доставил своим приглашением и своим гостеприимством. Это хорошо, что скоро ты приезжаешь в Москву. Ты, Вернер, неглупый мужик, хоть и немец, я помню, как загорелись твои светлые глазки, когда ты увидел патрончики. Ничего-ничего, я посмотрю на тебя в Москве, когда ты увидишь два десятка патрончиков. Хватило бы у тебя долларов. Интересных таких, необычных зеленых бумажек, перед которыми открываются любые двери любых магазинов и баров. Их много, этих дверей, правда не здесь, в России. Но какая разница? Важно, что эти двери существуют. Так что, Вернер, готовь доллары! А мы спешить не будем, мы еще не до конца выкачали магаданскую вдовушку.

— Ямщик, не гони лошадей!

— Шаляпин? — лениво спросила жена, у которой при всех ее прочих достоинствах не было даже намека на музыкальный слух.

— Иван Ребров, живет в ФРГ.

— Почему? Эмигрант?

— Понятия не имею. Мне политика до фонаря, я беспартийный. Я, может, в б-бога верую, как отец. А господь п-помогает мне, рабу своему Евгению, в личной жизни. Еще х-хочешь? А я выпью.

— Ты разве сегодня работать не будешь? — удивилась Настенька.

— Пардон, если нарушил твои п-планы, но я сегодня отдыхаю. Могу я позволить себе т-такую роскошь?

— Пожалуйста, только я к Зое собиралась.

— Перезимует твоя Зоя, д-дома побудешь. В кои-то веки муж рядом.

— Могу и дома, — равнодушно согласилась Настенька.

Пощечину, полученную от Евгения Александровича, она не могла ни забыть, ни простить. Обида затмевала здравый смысл. В тот вечер пришел отец, и она разревелась у него на груди. Отец, растерявшийся, дрожащий, когда понял, в чем дело, истерически крикнул:

— Я его изобью!

— Ничего ты с ним не сделаешь, у него ружье есть и даже пистолеты. И физически он сильнее тебя, — Настенька вдруг перестала плакать, глаза ее хищно вспыхнули. — Я ему сама отомщу. Я его напугаю. Он же милиции боится как огня. Это будет гениально!

— Что гениально? — не понял отец.

— Очень даже просто. Я напишу письмо в милицию, что у него есть незарегистрированное ружье. Его тогда вызовут, спросят, так ли это. Он испугается, и деваться ему будет некуда, он все перепишет на меня: и машины, и дачу, и катер. Он мне все отдаст, все!

— А про машину и дачу зачем писать-то? — поморщился отец. — Его же судить могут, а все имущество конфискуют, дура!

— Ты не волнуйся, о подробностях я писать не собираюсь, я так, намекну, что он накупил всего, а со мной не делится. Пусть, пусть его вызовут и припугнут. Он же трусливый, папа, да, ты даже не представляешь, до чего он трусливый. Он тут же приползет ко мне на коленях, сам предложит. Разве я его не изучила?

— Смотри, тебе видней. Но я бы не стал рисковать, — вздохнул отец.

— Рисковать? — снова вспыхнула злобой Настенька. — Да он унизил меня, понимаешь? Он ударил меня по щеке. Это все равно, что тебя ударил. Ты же меня за всю жизнь пальцем не тронул. А этот метр тридцать со шляпой думает, что ему все можно. Да еще не пускает меня никуда: в гараж нельзя, там бензином воняет, к Ольге на кухню нельзя, там у него какая-то работа, в старую квартиру, которую он продал за пять тысяч и все взял себе, тоже меня не пускал. А сам, наверное, туда девок водил! Нет, папа, я должна ему отомстить. А когда у меня будут деньги, хотя бы половина, тогда пусть он катится на все четыре стороны. Сморчок с залысинами!

— Гляди, доченька, тебе жить.

— Дай мне конверт и бумагу! — Настенька тут же, мстительно улыбаясь, написала письмо, а в конце поставила свою подпись.

— Ты с ума сошла! Надо было анонимно! — ахнул отец.

— Еще чего? Пусть знает, что именно я это сделала. Сговорчивее будет. А если выкрутится, я пригрожу ему, что напишу про его махинацию со старой квартирой. И еще что-нибудь разведаю.

— Он же псих, он может убить тебя или даже застрелить.

— Ерунда! Прежде всего он трус!

С того дня она с улыбкой наблюдала за поведением мужа, за его уверенными жестами, взглядами, походкой.

— Ты что постоянно улыбаешься? — спросил он, заметив в ней странную перемену. — Ты больше не обижаешься на меня?

— Конечно, нет, я простила тебя, потому что сама в прошлый раз вела себя неправильно.

— Вот и умница, давай я тебя поцелую, — Евгений Александрович приподнялся на цыпочках, потому что был в домашних тапочках, чмокнул ее в горячую тугую щеку и что-то замурлыкал, собираясь к Ольге работать.

В этот вечер, когда он неожиданно остался дома, Настенька хотела пойти к давней своей подруге Зое, посидеть у нее, посплетничать, потанцевать. К Зое должны были прийти гости, а Настеньке так мечталось снова, как четыре года назад, почувствовать себя в центре внимания мужчин. Но что поделаешь — дома так дома. Она позвонила Зое, сказала, что не придет, потому что плохо себя чувствует, забралась с ногами в кресло и уткнулась в роман «Фаворит», который Евгений Александрович достал за бесплатно поставленную коронку.

Часам к семи пришел отец, и Настенька ахнула, вспомнив, что именно сегодня день рождения мамы-покойницы, а этот день она всегда проводила с отцом. Евгений Александрович к приходу тестя был уже навеселе, пил редко — и обрадовался ему, как родному отцу.

— О-о, кого мы видим, кого мы имеем счастье лицезреть!

— Что это вы, Евгений, нынче до вечера и уже? — удивился Поляков.

— А просто так, без повода, потому что отдыхаю. Могу я отдохнуть, когда мне хочется? Имею на это право? В Конституции, между прочим, есть специальная статья, что человек имеет право на отдых.

— В Конституции много статей, — согласился Поляков и выразительно посмотрел на дочь. Она едва заметно отрицательно качнула головой. Значит, письмо или еще не дошло, или на него не обратили внимание.

Евгений Александрович наполнил рюмки:

— Знаю, знаю, будете спрашивать, как жизнь? Отлично! Как у графа Монте-Кристо после побега. Вы читали этот великий роман? Так вот, я, между прочим, тоже в некотором роде Монте-Кристо.

Поляков охотно съел два бутерброда с икрой и налил себе еще, недоверчиво качая головой.

— Ах, вы не верите мне? — засмеялся нервно Евгений Александрович. — Сейчас я вам докажу! — Он ушел в спальню и вскоре вернулся с белой тряпочкой в руках, развязал узелок, вытянул вперед правую руку. — Это знаете что? Это новая «Волга», тридцать первая модель. Вот захочу и куплю. Или «мерседес», — на руке у Евгения Александровича, на широкой ладони, лежали кучкой рыжие, похожие на небольшие патроны слитки золота.

Поляков вытаращил глаза и теперь уже одобрительно кивал головой.

— То-то, миленькие мои! — счастливо хохотнул Евгений Александрович.

Поляков куснул бутерброд и, глядя на патрончики, спросил:

— Но, простите, Евгений, зачем вам «Волга», если у вас уже есть пара «Жигулей»?

— Пара? — Евгений Александрович расставил ноги пошире, чтобы не качаться. — А почему вы думаете, что пара? У меня, м-между прочим, и третьи есть. Да, есть. И стоят они в столице нашей Родины в уютном месте. Зачем, спросите? А мне т-так хочется. А потому, что я номер сделал на них м-московский. И когда приезжаю отсюда, то эту машину ставлю, а ту беру. Чтобы все было на крайний случай тип-топ. Ясненько? Тип-топ!

— Значит, у тебя есть и третья машина? — Настенька даже побагровела от возмущения.

— Да мало ли что у меня есть, л-лапочка! Ты еще не знаешь всего. Я же тебе сказал, что я — граф Монте-Кристо. А ты мне, по глазам вижу, не поверила. — Евгений Александрович завязал концы тряпочки в узелки и ушел в спальню.

Поляков посмотрел на дочь и негодующе выдохнул:

— Это ж надо, какой наглец!

Евгений Александрович вернулся в большую комнату с записной книжкой в красном переплете, куда он записывал свой доход:

— Пардон, конечно, но где вы видели, д-дорогой тесть, который любит честь, а я вам ее, м-между прочим, оказываю, так где вы видели или слышали, чтобы в н-наших условиях, в нашем городе человек всего за шесть календарных дней зарабатывал тысячу четыреста рублей? Не слышали? Не видели? Так послушайте и п-посмотрите! Я хоть и молодой против вас, но с-соображаю, что вы обязаны чувствовать и питать ко мне, т-так сказать, самые искренние симпатии. Потому что я осчастливил в-вашу дочь, мою Н-настеньку.

— Это чем же? — нахмурился Поляков. — Чем же вы, Евгений Александрович, осчастливили мою единственную дочь? Тряпок ей за границей накупили? Да ерунда все эти ваши тряпки, они изнашиваются. И телевизоры цветные, и видеомагнитофоны, не знаю, не смотрел, как он работает, тоже уценяются. Вот джинсы, к примеру, раньше на рынке с рук двести пятьдесят стоили, а сейчас этого дерьма в каждом магазине полным-полно, и американских, и всяких, и никто не берет.

— И что вы хотите этим сказать?

— А то, что вы сделали мою дочь несчастной. Вы, Евгений Александрович, имея столько всего, ни одной машины не записали на ее имя, ни одного гаража, я уже не говорю про дачу, про эти вот патрончики, которые, видимо, тоже кое-чего стоят.

— Они стоят, д-дорогой тестюшка, немало пота, а может, и крови. Но позвольте, уважаемый, с какой стати я д-должен переводить все это на имя Настеньки? Она что, работала? Она их вот этим своим горбом заслужила? Нет, свой г-горб ломал тот скромный т-труженик, которого вы н-называете метр тридцать со шляпой, д-да, не отпирайтесь, н-называете, это ваша терминология. А Н-настенька себя утруждает? Она свои несчастные ставочные в-восемьдесят рублей в месяц приносит, а я столько же за один зуб п-получаю, за какой-нибудь час. Но мой час против ее месяца — золотой! А ее так н-называемой зарплаты даже на хорошую прическу с маникюром в г-гостинице «Москва» не хватит, это вам известно? Так чем же, к-каким местом она заработала машину, дачу, яхту, серьги, кольца, перстни? Тем, что она принадлежит мне по з-закону, по отметке в паспорте? Так она, извините, просто жена мне, она обязана это д-делать, она ведь не д-девка с панели, которую я сам выбираю и плачу, сколько мне захочется — трояк или триста!

— Да вы наглец и жулик, милостивый государь! — визгливо закричал Поляков, доедая бутерброд и от волнения не замечая, что пьет коньяк из рюмки зятя. — Вы должны знать, что у нас в государстве не деньги и золото, а человек — самая великая ценность.

— Ах, даже так? Человек? К-какой же? Покажите мне его? Может быть, вы имеете в виду Н-настеньку? Пожалуйста, она, видимо, тот самый ч-человек. Ну и берите ее, эту ценность, берите одетую или обнаженную, и цените ее д-дороже золота и д-денег, которых у вас никогда не было и нет.

— У меня нет? Как бы не так!

— Разве это деньги? Разве можно назвать те куски хлеба, те л-ложки и тарелки меченые, которые у вас дома, и которые вы набрали как списанные из интерната, д-деньгами? И я еще, выходит, ж-жулик? Да я ни одной копейки таким манером не взял, а у вас хватает совести м-меня упрекать? Я-то сплю спокойно, у меня все тип-топ. У меня на каждую покупочку есть квитанция из магазина, я н-ничего не выбрасываю, кроме туалетной бумаги, да и то использованной. А вы меня упрекать? Нет, не будет вам ни машин, ни дач, ни катеров на ваше имя. Вот, п-пожалуйста, проеденные молью ковры, которые мне некогда, а моей драгоценной Н-настеньке просто лень выбить да вычистить, вот эти хрустальные рюмки — пожалуйста, но остальное, извиняюсь, м-мое, да, мое, до самого последнего дня, до последнего д-дыхания, а я собираюсь долго жить, у меня здоровье б-богатырское, товарищ интендант третьего ранга, понял? И пока я не увижу, что вы оба искренне, со слезами на бесстыжих глазах просите у меня п-прощения, пока вы не будете п-ползать передо мной на коленях и целовать мои ноги — н-ничегошеньки вы не получите, ни п-пылиночки!

— А мы, а мы… — закричал Поляков, задыхаясь, — а мы напишем на вас в милицию!

— Ха-ха! Тогда вы тем б-более ничего не получите! Тогда все это, покрытое пылью и сожранное молью, опишут, конфискуют, а вам останутся т-только голые стены. А у меня н-ничего не найдут, у меня все записано на других, все спрятано, я об этом д-давно уже позаботился. Так что вы не посмеете донести. А донесете — п-пеняйте на себя. А ты, Н-настенька, если еще хоть раз пойдешь к этой развратной Зойке, если мне кто-то намекнет или скажет, что ты была у нее вечером или утром, или даже забегала к ней на м-минуту, получишь пулю в сердце. П-поняла? Вот тогда вам и будет з-золото. Я эту пулю из золота отолью. Я не п-пожалею для тебя, моя ненаглядная, такой малости, запомни! И вы, Поляков, з-запомните! — Евгений Александрович убежал в спальню, надел костюм, взял «дипломат», схватил в прихожей коричневый плащ и шляпу, проверил, на месте ли тяжелая связка ключей, и, хлопнув дверью, выбежал на улицу. «Жигули» стояли у подъезда. Он сел в машину, завел мотор и поехал.

Он еще не знал, куда едет, но ему вдруг захотелось умчаться подальше из этого города, где его никто не любит и не жалеет, туда, где его никто не знает, где он может доказать, на что способен. Хотя бы туда, где жил Эдгар, ведь он же несколько раз звал его к себе в большую поликлинику, а Евгений Александрович с улыбкой отказывался: «Ну, что ты, дружище, двум медведям в одной берлоге будет тесно!» А теперь медведь остался один. Да и Эдгар был, в сущности, не медведь, а так, медвежонок, у него не было железной хватки и расчетливости, он был в общем-то наивным малым, доверчивым простаком и за это поплатился жизнью. Но, между прочим, в том городе осталась Людочка-красавица, это ничего, что она на полгода старше Настеньки, что у нее есть маленький сын, который, кажется, ходит в первый класс. Он, Евгений Александрович, предложит Людочке руку и сердце, отдаст всего себя ей, умной, милой, красивой, застенчивой, скромной, он бросит копить деньги и рыжье, бросит левую работу, у него уже сегодня хватит на безбедную жизнь до ста лет. А мальчишку можно усыновить. И будет сын, а потом второй, уже точно свой, и будут эти ребята братья. Людочка запросто может родить, это даже психологически будет нужно, чтобы быстрее забыть Эдгара, она ведь говорила однажды, что жалеет о том, что не успела родить от Эдгара второго ребенка, девочку, например. А можно и девочку, раз мальчик уже есть. Только бы они бегали, пищали, резвились вокруг твоих ног, оттягивали тебе руки, катались бы на тебе верхом по квартире, только бы счастливо смеялись твоим шуткам, радовались твоим подаркам, потому что если их, детей, нет, то за каким дьяволом тогда жить на свете? Кому оставить накопленное, заработанное? Кто закроет веки твои в последний миг? Кто всплакнет о тебе, шагая за гробом на погост? Кто вспомнит, что ты был, что любил жить, любил жить красиво и вольно, ни в чем себе не отказывая? Ведь ты умный человек. Но зачем весь твой ум и талант, если ты не можешь передать их своим потомкам? К чему тогда вся эта суета глупая, зависть, подлость, трусость, унижение, предательства, подлоги? Неужели только для того, чтобы вечером за закрытыми на три замка дверями и зашторенными окнами дышать на пачки долларов и слитки золота и потеть от удовольствия, взвешивая его на весах и записывая, как Ольга, в тетрадочку? Нет, чушь все это. Единственный счастливый миг жизни твоего ребенка, твоего сына или дочери, стоит больше. Вот почему сейчас ты едешь к Людочке Пашутиной, вот почему тебе не стыдно будет упасть перед ней на колени и сказать, чтобы она приняла тебя и спасла от самого страшного — от одиночества, а уж ты сумеешь отблагодарить!

Но Людочки не оказалось дома. Евгений Александрович с полчаса беспрерывно нажимал на кнопочку звонка, наконец открылась дверь соседней квартиры, и худая светлоглазая старуха сказала, подозрительно глядя на него:

— Их никого нет, они в отпуске, гражданин.

— А как же Игорек? — растерялся Евгений Александрович. — Он же в первом классе должен учиться.

— Что вы, ему только на следующий год в школу. Людмила Васильевна должна приехать в конце недели. Что ей передать?

— Скажите, что приезжал… Впрочем, я сам ей позвоню. — Евгений Александрович понуро вышел из подъезда. Завтра нечетный день. На работу во вторую смену. А куда ехать сейчас?

И он неторопливо выехал на трассу в сторону дома. Накрапывал дождь. Навстречу, слепя фарами, шли машины. Почти беззвучно и однообразно работали на ветровом стекле дворники: влево — вправо, влево — вправо. Евгений Александрович подумал, что его судьба чем-то напоминает дождь и эти щетки. Сначала впереди ничего не видать, мутные очертания предметов, движущихся навстречу, а потом небольшое усилие, и все становится отчетливым, ясным, чтобы через определенный кем-то свыше промежуток времени снова стать на ветровом стекле расплывчатым и неясным. Да, жизнь, как африканская зебра, — вся в черную и белую полоску. Надо только поскорее перебираться через черную полосу и не торопиться, когда попадаешь на светлую. Сегодня у него черная полоса, к которой он просто не подготовился, успокоенный тем, что все шло нормально: магаданская вдовушка регулярно приходит со слитками и каждый раз приносит все больше. Последний визит оказался очень внушительным: слитков в виде симпатичных патрончиков оказалось триста семьдесят граммов. Евгений Александрович, внутренне приготовившись к схватке за цену, предложил не как прежде двадцать рублей за грамм, а в половину меньше, поскольку товара было много. Он ожидал, что вдовушка начнет возражать, но она неожиданно легко согласилась. Вначале он заподозрил что-то неладное в этом легком согласии ее, а потом догадался, что, во-первых, ей срочно нужны деньги, а, во-вторых, она наверняка не имела другого покупателя. В этот раз вдовушка была одета куда наряднее, чем раньше: в симпатичном плаще, на голове совсем неплохой японский платок, прошитый золотистой ниткой, в руках — изящная кожаная сумка с торчавшим из нее складным зонтиком. В ушах — серьги, на левой руке — забавный перстенек, который явно тянул рублей на пятьсот. Ну, все понятно: почуяла баба вкус к хорошим вещам, а деньги кончились, вот и согласилась.

Ай да Евгений Александрович, ай да Зайцев, ай да молодец! Золото, которое по государственным ценам стоит без малого пятнадцать тысяч, он сумел купить всего за четыре. Вот это навар, вот это коммерция! А что? Разве он украл у бедной вдовушки рыжье? Нет, он купил его по добровольному ее согласию. И колебалась-то она всего двадцать минут, пока он быстренько, сам еще не веря в такую сумасшедшую удачу, слетал на машине в гараж, взял из тайника деньги и привез Елене Петровне. На ее лице еще можно было прочитать следы недолгих раздумий, даже растерянности, но когда она увидела аккуратную пачку двадцатипятирублевок, глаза ее заблестели счастливым, почти благодарным блеском. Ну, разумеется, она должна быть благодарна Евгению Александровичу. Интересно, много ли у нее осталось от мужа этого наследства? И зачем ей столько денег? Была бы она помоложе хотя бы лет на пять, да чуть стройнее, можно было бы попытаться войти с нею в более дружественный контакт, ведь наверняка она одинока, иначе не согласилась бы так легко на предложенную минимальную цену, иначе бы кто-то ее научил, надоумил, что одиннадцать рублей за грамм — это почти что задаром. Впрочем, контакт может и не потребоваться, если золото у нее подошло к концу. Хотя по внешним признакам это было неясно. Вела себя вдовушка в этот раз даже несколько вызывающе, сама попросила ее отвезти домой, что Евгений Александрович с удовольствием сделал. Они подъехали к какому-то дому, и вдруг вдовушка показала пальцем на окна второго этажа:

— Здесь ворожея живет, самая настоящая. Она мне однажды предсказала, что муж мой умрет от простуды. И на самом деле он через два месяца умер. Извините, вы мне как-то говорили, что молитвы знаете?

— Кое-какие, — Зайцев усмехнулся. — А вам-то они к чему? Грешны?

— Да так, — вдовушка почему-то покраснела и кокетливо опустила глаза. — Вы уж мне хоть маленькую напишите на бумаге, ладно?

— Хорошо, в следующий раз, когда придете в гости, я приготовлю.

— Тогда через пару дней, ага? — Она взялась за ручку дверцы и озорно блеснула темными глазами. — А вы небось думаете, я здесь живу? Нет, я живу отсюда неподалеку. А сюда попросила подвезти для конспирации. Понятно? — И вышла.

Зайцев покачал головой и быстро вернулся на работу.

Металла у него скопилось достаточно, на много лет беззаботной работы. И не граммами паршивых колечек, гражданин Поляков, измеряется этот запас, а килограммами. В Москву для Вернера Штольца возьму побольше. Интересно, сколько он запросит теперь за грамм? Я начну свой торг с пятидесяти рублей. Но меньше, чем за двадцать, не уступлю. Надо будет все продать, до последнего грамма. А потом, когда будет тысяч сто, можно будет попросить политического убежища где-нибудь. Или нет, сначала надо очень аккуратно на эту тему с Вернером поговорить. Так-то, Поляков! Только попробуйте написать анонимку! Я все спрячу, все до единой пылинки. Вам ничего не останется. Да и мне ничего не будет, не найдут. Ну, потрепят нервы. А разве мне их мало кто трепал? Доказать эти сыщики ничего не смогут. Клиенты мои разлетаются по белому свету, однако в отличие от пчел мед с них собираю я. И все ужасно довольны. И никакого шума. А Поляковы — не в счет. Бог мой, да я когда-нибудь, когда буду за границей жить, и имен-то их не смогу вспомнить!

Елена Петровна Кудрявцева возвращалась с работы рейсовым автобусом. Настроение у нее было неважное. И причины на то были веские. Опять начал побаливать желудок, в нем словно поселился маленький ежик, который вдруг ни с того, ни с сего начинал распрямлять там, внутри, свои колючки, и от боли ей хотелось плакать. Она торопливо доставала порошок соды, высыпала на язык и бежала в комнату приема пищи, запивала холодной водой. Подруги молча жалели ее, а технолог Нина Борисовна Костылева прямо сказала:

— Ты, Ленка, не жалеешь себя совсем. Тебе надо переходить на другой участок, работать только в первую смену и лечиться. Напиши заявление в цехком, получишь путевку в какой-нибудь Пятигорск или Кисловодск, и лечись. Тебе, как передовику, путевку должны выделить в первую очередь, и бесплатную в придачу.

— Вы правы, Нина Борисовна, — улыбалась, бледнея от боли, Кудрявцева. — Я на следующий год в санаторий обязательно возьму путевку, мы вдвоем с Василием поедем.

— Счастливая ты, — вздыхала Костылева. — В такие-то годы найти себе мужчину, да еще красивого, да с головой. Наши девки в двадцать пять лет горе мыкают, все выбирают, перебирают, а тебе он такие подарки делает, и машина у него есть. Да и сама ты еще в соку, хоть Верка и сделала тебя бабушкой.

— Мужика хорошего найти — это уметь надо, — Елена Петровна прикрывала глаза, думала о Серегине, и боль постепенно отпускала. — Мы с ним на Новый год или весной распишемся. Жена у него совсем плохая, а дети, считай, выросли, так что он будет скоро свободен.

— Ой, девка, а не жалко тебе его жену-то?

— А с чего это мне вдруг должно быть ее жалко? — удивилась Кудрявцева, — Она свое взяла, пусть теперь посторонится. По-человечески, конечно, мне ее жалко. Но, с другой стороны, Нина Борисовна, если жалеть всех, то разве когда-нибудь сама будешь счастливой? Меня разве кто жалел, когда я со своим алкоголиком мучилась? То-то! Ну, вот и полегче мне стало.

— Да ты посиди, посиди, девчонки там за тебя детали вынут. Ты свое наверстаешь. Мы на обед пойдем, а ты поработаешь.

— Ну, спасибо. И правда, минут пять еще посижу, отдышусь как следует. Слышь, Нина Борисовна, а что это у нас на участке какую-то ерунду поставили, крутится во все стороны, как прожектор в театре?

— Это камера такая, Лен, телевизионная, такие уж давно в цехах стоят, месяца полтора. И на проходных. Они для начальства. Начальство включает эту камеру, а у себя в кабинете по телевизору смотрит, как, работаем мы или стоим болтаем. У камеры тогда маленькая красная лампочка загорается.

— Вот дают, бюрократы, совсем разленились. Теперь они с нами, рабочими, вообще разговаривать перестанут, подглядывать будут. Можно подумать, что мы не сдельщики, что я вместо того, чтобы заработать на жизнь, прохлаждаться буду.

— Ну, ты же сама видишь, что расценки теперь, как мы на новую технологию перешли, снизились. Раньше-то мы детали два-три раза золотили, полтора часа тратили, а сейчас двадцать минут — и все готово. Только успевай поворачиваться.

— А намного мы больше получать будем?

— Намного, Лена, рублей на тридцать. У тебя чистыми будет выходить почти двести пятьдесят. Где ты еще столько заработаешь?

— Вот именно! — подхватила Кудрявцева. — А ты, Нина Борисовна, говоришь, чтобы я на другой участок переходила. Нет, не пойду.

— Но здоровье-то дороже, а всех денег не заработаешь. Пошла я, девчонки, наверно, заждались. — Костылева поднялась. — А ты посиди, посиди. В обед наверстаешь, — она прикрыла за собой дверь.

Елена Петровна с минуту сидела неподвижно, потом закрыла на двери шпингалет, быстро распахнула свой шкаф, вынула из кармана юбки высокую плоскую бутылку из-под шампуня, вернулась к умывальнику и над ним аккуратно перелила в широкое горлышко из банки золотосодержащий раствор. Закрыла бутылку, спрятала в сумку, но, подумав секунду, перепрятала ее в глубокий карман джинсовой юбки, тщательно сполоснула банку, вымыла руки и пошла на участок.

По широкому коридору, освещенному лампами дневного света, навстречу шел Константин Белов. Елена Петровна, увидев его, усмехнулась, потому что ей на секунду показалось, что Белов чем-то похож на Евгения Александровича, только у врача больше лоска, элегантности, и, пожалуй, глаза у него добрей, не такие наглые.

— Кого я вижу? — воскликнул Белов, протягивая обе руки и пожимая неохотно поданную Еленой Петровной руку. — Голубушка моя, ну, когда же вы сжалитесь надо мной? Когда же я вам наконец расскажу о своих датских впечатлениях? Кстати, уважаемая Елена Петровна, сувениры вас ждут, как я обещал. Претендентов на них много, но вы же знаете, что я однолюб. Сейчас был у вас на участке, смотрю — вас нет, спросил, а мне сказали, что вы себя неважно чувствуете. Что-то серьезное? Может, лекарство достать какое?

— Нет, — нахмурилась Кудрявцева, — просто устала, работы много, да и дел дома хватает, не до свиданий мне, товарищ Белов. Так что извините, не смогу выслушать ваши замечательные рассказы о Дании. Пусть уж кто-нибудь другой или другая.

— Жаль, очень жаль, Елена Петровна, — Белов вплотную подвинулся к ней, и Кудрявцевой показалось, что от него пахнет вином. — Ну, если вам некогда ко мне в гости, то, может, я к вам нагряну? Разумеется, с коньячком, с плиткой шоколада, а? — Он взял ее под руку, прижал локоть к своему боку и заглянул в глаза.

Елена Петровна вдруг неожиданно для себя резко оттолкнула Белова, и он отпрянул к стене, испуганно оглядываясь. Но коридор был пуст.

— Извините, я не хотела так, — Кудрявцева усмехнулась, — мне работать надо. А вы, кажется, пьяный, так что не приставайте больше ни к кому, идите куда-нибудь, проспитесь. А то ведь в два счета вас выгонят с завода. — И, заметив, как Белов хищно раздул ноздри толстого носа, бросила на ходу: — Не бойтесь, я не скажу. А ко мне больше не приставайте, у меня есть защита. Надежная.

Вторая причина испорченного настроения тоже была уважительная. Несколько дней назад гальваникам объявили, что участок золочения полностью переходит на новую технологию. А это означает, что отрабатывать золотосодержащий раствор, осаждать золото на анодах будут только технологи, а гальваники займутся лишь покрытием деталей золотом. Единственная надежда оставалась на то, что технологов не хватает и Кудрявцевой, как и прежде, в порядке исключения разрешат отрабатывать ванны и сдавать в конце смены золотой песок старшему мастеру.

Василий Митрофанович, узнав обо всем этом, тоже огорчился. Но Кудрявцева тут же успокоила его, пообещав, что расскажет, как из раствора получать песок, а как из песка делать патрончики, он и сам знает, О встрече с Беловым она промолчала.

— Но я же в химии этой самой ни бум-бум, — поморщился Серегин, — я по электрической части еще туда-сюда, а в этом деле слаб.

— Ничего, Васенька, — Кудрявцева покрыла поцелуями его лицо, — я тебя научу, я же у тебя умница. Вот увидишь. Я только наловчусь побольше раствора выносить, и все будет как раньше. Ты веришь мне, ну, скажи, веришь?

— А что мне еще делать? — Серегин подумал о том, что пора ему самостоятельно продавать слитки этому врачу и тогда вовсе не придется делить выручку. Правда, Кудрявцева всегда отдавала ему две трети вырученных денег, но у Василия к нынешнему дню накопилось около трехсот граммов золота, которые он выплавил из песка один, когда Елена была на работе.

Только вот какой найти повод для того, чтобы самому напрямую законтачить с этим стоматологом? Как сделать так, чтобы Елена ни о чем не догадалась? А, черт, опять она со своими нежностями. Надоела, как горькая редька. Старуха уже, бабка, а строит из себя восемнадцатилетнюю!

Потрясение, испытанное Серегиным, когда он, затратив на переплавку золотого песка в слитки всего несколько часов, получил за них тысячу рублей, не проходило. Оно было настолько сильным, что он сразу же почувствовал удивительное равнодушие к свиньям, которых надо было кормить два раза в сутки, а для этого мотаться в город за отходами из столовых детских садов, к яблоням, как назло принесшим в эту осень черт знает какой урожай, к крыжовнику, который осыпался и гнил, к картошке, которую надо было быстренько выкопать и отвезти на рынок в областной центр, пока на нее окончательно не упала цена. Голодные, злые поросята своим визгом так вывели однажды его из терпения, что он в один день заколол сразу двух и к великому изумлению Клавдии отвез ее на рынок и разрешил самой продавать мясо. Она вернулась в воскресенье поздно вечером, едва держась на ногах, но довольная и улыбающаяся. Высыпала на стол из карманов рубли, трешки, пятерки и десятки и, ожидая похвалы и благодарности, сказала, что выручила аж тысячу двести рублей. А если бы Василий потерпел и дождался конца декабря, этих поросят, набравших к той поре еще больше веса, можно было бы продать куда выгоднее.

Серегин, тупо и равнодушно глядя на кучу мятых денег и гору мелочи, мысленно твердил: «Дурак! Дурак!! Дурак!!!». А когда Клавдия собрала деньги, сложила их по купюрам, перехватила черной резинкой от бигуди и положила в сервант на заветную полочку, он очнулся и скупо процедил:

— Ладно, порядок.

Она удивленно посмотрела на него, промолчала, переоделась в чистое платье. Серегин, глядя на ее стройное, крепкое и по-мужицки сильное тело, привыкшее к физической работе, хмыкнул, вспомнив, как сказал Кудрявцевой, что жена больна и, видимо, скоро помрет. Нет, Елена Петровна, эта лошадка еще нас с тобой переживет, а когда мы помрем, то второй раз замуж выйдет.

— Мне теперь двое суток подряд в саду работать придется, — зевнула жена, укладываясь спать. — За субботу. Ты отвезешь меня завтра к семи утра в город?

— Отвезу, — буркнул Серегин, косясь на тугую грудь жены под тонкой рубашкой и хмурясь.

— Чем ты такой недовольный? Иль мало привезла?

— Нормально. Я тоже устал, кручусь, как заводной волчок, будешь недовольным. Вовка котел чуть не взорвал, заснул, паразит, все стишки сочиняет. Пришлось отругать.

— Ты хоть не бил его?

— Нет, просто поматерил. Да он сам испугался, книгочей чертов, теперь понял, что к чему. А Зинка в этот раз молодец, все перестирала, только погладить не успела, опаздывала, билеты у нее на какую-то дискотеку были. Отвез я ее прямо к Дому культуры.

— А ты по мне соскучился? — вдруг спросила жена.

— И что тебе, старой, неймется? — удивился Серегин. — Ну, соскучился. Спи, завтра вставать в половине пятого, поросят кормить. Надоели они мне, сволочи. Наверно, и этих прирежу недели через три-четыре.

— А кто продавать поедет?

— Понравилось в области? — Серегин усмехнулся, представив, как жена бегала по магазинам, глазела на наряды. — Ладно, бог с тобой, поедешь опять. Проветришься заодно, купишь себе чего-нибудь, платье там какое или туфли. А то на тебя, на одетую, смотреть тяжело стало. Заслужила.

— Ой, Васенька, вот хорошо-то! Я и тебе что-нибудь куплю новенькое! — счастливо заскулила жена и ткнулась носом ему в подмышку.

Утром он отвез Клавдию на работу, проверил сына в котельной и ровно в восемь, как было условлено, заехал к Кудрявцевой.

Елена Петровна приготовила две чашечки растворимого кофе, который он терпеть не мог, села напротив, торжественная и довольная.

— А я, Василий Митрофанович, за эти три дня, что тебя не видела, без дела не сидела. Почти полтора литра раствора принесла и еще вот, — она показала бутылку из-под шампуня.

Серегин отвинтил пробку, издалека осторожно понюхал:

— Гадость какая-то. Вроде кислоты. Небось ядовитая?

— Ага, — сказала Кудрявцева и засмеялась, видя, как резко выпрямился Серегин и вытянул в сторону руку с бутылкой. — Да не бойся, дурачок, мы же все время с таким раствором работаем. И ничего, как видишь, живые.

— Ну да, — он недоверчиво покачал головой, — у самой вон желудок болит.

— Это ерунда, — смутилась Елена Петровна. Она хотела сказать, что это у нее с детства, но решила скрыть. — Это я съела что-то несвежее на работе. Да, Вася, у нас теперь на участке поставили камеру, как на телевидении.

— Это еще зачем? — насторожился Серегин.

— Чтобы мы работали, а начальство прямо из кабинета проверяло, может, мы лясы точим. И еще говорят, что специального вахтера на нашем участке поставят.

— Ничего себе! — Василий нахмурился. — Ты, Лена, теперь поосторожней. — А то еще засыпешься, тогда пропадем.

— Не волнуйся! Песка золотого у нас теперь не стало, технологи будут сами ванны отрабатывать. А что касается раствора, я уже все придумала, как его брать. Не полезут же вахтеры мне под юбку. Я уже проносила за поясом, хоть бы что. Самое главное — банкой из ванны зачерпнуть, а потом в бутылку перелить. Бутылка-то плоская, я живот втяну, на пояс ее, а сверху кофточку. И шагаю себе как ни в чем не бывало. Вот смотри, — Елена Петровна продемонстрировала Василию, как она это делает, и прошлась перед ним.

— Понятно, — угрюмо кивнул он. — А как все-таки из этой ерунды мы с тобой слитки сделаем?

— Патрончики? Очень просто, — Кудрявцева махнула рукой. — Сейчас поедем к тебе, и я по дороге все объясню. Дома никого?

— Целых два дня. — Он приоткрыл форточку, закурил и задумчиво посмотрел на бутылку с маслянистой, почти прозрачной жидкостью. Черт знает что!

Но все его опасения оказались напрасными. Кудрявцева умело объяснила ему что к чему: вскоре, когда раствор забулькал, закипел, на одной из опущенных в него пластинок появились желтые крупицы золота. Одно только было плохо: от кипящего раствора исходил едкий, удушливый запах. Серегин открыл окна, запах был устойчивый, и Василий было испугался отравления, но в этот момент Елена Петровна сказала, что можно вынимать, и в его дрожащих руках возникла вся покрытая тонким слоем золотых крупинок пластинка. Остальное не представляло труда. Серегин счистил ножом золотой налет в кастрюлю с водой, высушил песок, а к вечеру, когда солнце село за дальним лесом, в руках у него было девять золотых патрончиков.

Выходит, что ничего не потеряно, обрадовался Серегин. Вот, Ленка, молодец баба! Девять слитков из половины раствора, который она принесла. Пусть это дольше, чем сразу из готового песка, но все равно — результат есть. Завтра ее не будет, значит, можно все сделать самому, а ей сказать, что слитков получилось в два раза меньше, потому что раствор нечаянно пролился. Только бы она побольше его притащила. Здесь уж я буду полный хозяин. Она говорит, что раствор бывает разный, в одном много золота, в другом мало. Я могу ей сказать, что раствор был плохой, и слитков вышло немного. Надо ее еще раз предупредить, чтобы была поосторожней. На заводе тоже небось не дураки сидят, не зря же и камеру поставили, и вахтера на этот участок придумали.

— Василий, — Елена Петровна вымыла посуду, протерла ее полотенцем. Она всегда так делала, чтобы никто не мог заподозрить, что Серегин был дома не один. — Ты мне можешь дать взаймы рублей пятьсот?

— Сколько? — Серегин поперхнулся дымом. — Пятьсот? А зачем?

— Понимаешь… — она замялась, отвела глаза в сторону. — Я хочу в Москву поехать, мне адрес платной поликлиники дали на работе. Я тебе соврала, что грибы ела. У меня правда что-то в последнее время желудок, побаливает. Я проконсультироваться хочу.

— Но у тебя же есть деньги, Лена.

— Откуда? Я вот купила дубленку, отдала Вере за платок, ну, еще джинсовую юбку, телевизор цветной и пару колечек. У меня ничего не осталось.

— Пятьсот в Москву много. Ты же не на такси поедешь, а на поезде.

— Почему много? Я еще по магазинам похожу, может, куплю что.

— Слушай, Лена, ты и так последнее время накупила себе всего. Разве нельзя чуть тормознуть, остановиться? Ну а что твои знакомые и подруги на работе скажут? И это у нее, и другое, и третье. А откуда?

— Я всем говорю, что ты мне подарки делаешь. А что в этом плохого?

— Извини, разве я миллионер? Мы с тобой по-честному делимся, ну, иногда я больше себе беру, но ведь ты только выносишь песок, а сейчас раствор. Вынесла, и все. На этом твоя миссия кончается. Ведь это я, а не ты, плавлю песок, я тружусь. Нет, не могу я тебе столько дать.

— Василий, да ты с ума сошел! — Кудрявцева растерянно захлопала короткими ресницами. — Это ж все мое золото, это ж я, а не ты, его приношу. В конце концов, если на то пошло, то все до последнего рубля деньги мои, а не твои. Ты — это просто так.

— Просто так? — закричал Серегин и поднялся. — Просто так? А твои слова, что я тебе самый дорогой, дороже всяких денег и золотого песка, они что — мне приснились, почудились, или я их придумал? Может, сейчас ты скажешь, что не любишь меня?

— Нет, Вася, что ты? — испуганно пролепетала Елена Петровна. — Что ты? Успокойся, я случайно оговорилась, я не подумала, просто не подумала. Я тебя, честное слово, люблю и даже еще больше. Ну, хочешь, я себе вообще брать ничего не буду? Хочешь, ты сам будешь слитки продавать?

— Это давно пора сделать, Лена, — Серегин едва не вскрикнул от радости, но сдержался, протянул руку и погладил Кудрявцеву по голове. — Я насчет этого тоже немало думал. Ты на работе имеешь дело с золотом, верней, с песком, а теперь с раствором. Поэтому тебе самой нельзя его продавать. Ты должна оставаться в стороне, чтобы никто ничего не смог заподозрить. А мне это делать проще. Ладно, не плачь, поезжай в свою Москву, консультируйся. Я дам тебе триста рублей взаймы. Договорились?

— Да, — всхлипнула Елена Петровна, прижимаясь к Серегину, — я согласна. Спасибо тебе, Василий.

Вернер Штольц ехал в Москву со смешанным чувством радости и недовольства. Радость была понятной: ему по-прежнему доверяют, верят в его силы, и он, разумеется, сделает все, чтобы на этот раз доказать, что обыкновенный успех есть не что иное, как продолжение неудачи. А недоволен он был потому, что Вилли Кларк не верил в успех его затеи — взять в оборот русского врача и заставить его собрать и передать нужную информацию об оборонном заводе, расположенном в городе, где три месяца Штольц, включенный в состав группы шеф-монтажников, безуспешно пытался наскрести хоть какие-то данные о предприятии, так заинтересовавшем отдел Ирвина Гроу. Оборудование, монтаж которого контролировала группа, ставили совсем на другом заводе, в другом конце города, и дни пребывания в России на этот раз были похожи, как мыши: завод — автобус — гостиница. На прямые контакты выходить было опасно: велик риск. А знакомство с Зайцевым — чистая случайность. Если бы не приехала Берта, если бы у Клауса не разболелся зуб, очевидно, ничего бы не было. Впрочем, результат первого знакомства с Зайцевым был не таким обнадеживающим: обыкновенный жулик, мошенник, которого интересуют доллары и порнография. Жаль, конечно, что встреча с ним состоялась буквально накануне отъезда. Единственная надежда была на то, что Зайцев приедет в Западную Германию, где его удастся завербовать по-настоящему. Впрочем, в его приезд удалось сделать не так много: разве что еще больше подружиться, больше узнать его и лишний раз убедиться, что врач в будущем сможет работать на фирму. В каком направлении? Разумеется, продавать золото. Это уже потом, когда у Штольца состоялся довольно неприятный разговор с Вилли Кларком, пришла вдруг спасительная идея: у врача многочисленная клиентура, наверняка многие из его пациентов связаны с этим заводом. Да, к сожалению, эта информация будет не из первых уст, но что делать? И тут полная реабилитация и надежда засветили Вернеру Штольцу после того, как Вилли Кларк сказал о Константине Белове. Именно в нем было спасение. Штольц даже предложил обойтись без Зайцева, как промежуточного звена, сразу выйти на Белова. Но Кларк резонно возразил: во-первых, Белова можно будет пригласить в Данию только на следующий год, во-вторых, торопит Ирвин Гроу, наконец, в-третьих, Белов может и отказаться, может донести в КГБ. И датский сотрудник будет засвечен. А так почти никакого риска, потому что Зайцев созрел для работы на фирму и уже достаточно подготовлен Штольцем же, и потому (ох, уж это кажущееся Кларку превосходное знание психологии загадочной русской души!) русские сами должны предавать и уничтожать друг друга. Ведь в случае провала сгорят они, врач и инженер, а мы останемся в стороне.

Впрочем, к чему он сказал тогда о провале? Все будет хорошо! Жаль только, что торопится Кларк, а его подгоняет Ирвин Гроу, неприметный руководитель неприметного шестнадцатого отдела. Впрочем, это для других неприметного, но не для Вернера Штольца, которому в случае удачи с Зайцевым был обещан перевод на новую должность в этот отдел.

План операции безупречен: врач входит в доверие к Белову и получает от него самую полную информацию. Разумеется, не задаром. В крайнем случае Белова можно будет прижать старым, но практически безотказным приемом: показать две-три фотографии, узнав о которых, начальство вычеркнет его из списка благонадежных, выгонит с завода, распадется вторая семья, и перспектива представится не из лучших.

Конечно, думал Вернер Штольц, все это грубо и, может быть, примитивно, но приказ о быстрейшем получении необходимой информации есть приказ. Тут ничего не поделаешь. Из туманных намеков скрытного Кларка Штольц сделал вывод, что русские изобрели какие-то новые, уникальные приборы, связанные с изучением космоса. А это дело нешуточное, здесь не только деньгами, здесь и людьми жертвовать можно, лишь бы не дать опередить себя противнику.

Зайцев — человек деловой, хватка у него есть. Кроме того, он, по всему видно, достаточно осторожен. Не один год занимается золотым бизнесом и до сих пор не попался. Десяти тысяч советских рублей ему, разумеется, будет много, хватит и половины, чтобы заставить говорить Белова. А на остальные я куплю у него золотые патрончики. Не такой уж он наивный парень, чтобы не захватить их с собой на нашу встречу. Единственная трудность — это прямо сказать ему, почему меня интересует этот завод. Если у Зайцева ничего не получится с Беловым, есть еще один вариант: информация от тех, кто берет с завода золото и продает его Зайцеву. Хорошо, если бы среди них оказались технологи. Вор — спекулянт — предатель. Цепочка единая, короткая, проверенная. Кто тащит с завода золото и продает его, тот вполне созрел для того, чтобы за деньги продать технологию. Зайцеву нужно внушить, что это безопаснее. Да, и здесь Вилли Кларк рассчитал точно. Не зря он каждый раз подчеркивает, что знает людей как профессиональный врач-психиатр. Впрочем, сейчас он такой же врач, как я — сапожник.

Вернер Штольц посмотрел на часы. До прихода Зайцева оставалось сорок минут. Пора заказывать ужин, решил он и позвонил по телефону. Эту старую и, пожалуй, лучшую в русской столице гостиницу «Москва» он любил больше других за ее почти домашний уют, роскошь, за вежливость обслуживающего персонала.

Через полчаса в номер постучали. Вернер крикнул: «Да, пожалуйста!», и симпатичная синеглазая официантка вкатила столик с коньяком и закусками.

Штольц поблагодарил, сразу же расплатился, на секунду огорчившись, что девушка не взяла щедрые чаевые, и, включив телевизор, закурил сигарету. Внимательно оглядел номер, переставил журнальный столик в центр комнаты. Говорить, разумеется, надо вполголоса, чтобы беседа не была зафиксирована. Ну, кажется, все. Без трех минут. Надо идти встречать Зайцева.

Вернер вышел из номера, закрыл дверь, с ключом в руке прошел мимо дежурной по этажу, улыбнулся ей:

— Я сейчас же вернусь, только гостя встречу, — и легко сбежал по широкой лестнице на первый этаж. Как точно он рассчитал время встречи: дежурная сменится в восемь, так что визит Зайцева не задержится в ее памяти, тем более что сейчас она занята, готовится сдавать смену. А другая дежурная пока остынет от приема, пройдет час-полтора, и также не зафиксирует надолго, что ко мне приходил гость. Вот так-то, уважаемый Кларк! Мы хоть и не специалисты, но кое-что в психологии человеческой понимаем!

Евгений Александрович Зайцев любил пунктуальность и уважал это качество в других людях. Поэтому ровно в семь часов у входа в холл, когда он, еще не успев поправить после долгого сидения в машине коричневый плащ, взялся за блестящий поручень и с некоторым усилием открыл стеклянную дверь, когда навстречу ему с ослепительной улыбкой устремился Вернер Штольц в строгом сером, видимо, английском костюме, в белоснежной рубашке с золотыми запонками, с золотым зажимом на тонком, переливающемся сиреневой искрой галстуке, стройный, подтянутый, с едва заметной сединой на висках, — Зайцев вспомнил поговорку о немецкой точности.

— Это мой гость! — беря Евгения Александровича под левый локоть, объяснил с улыбкой Штольц пожилому швейцару, который внимательно посмотрел на Зайцева и разрешающе кивнул.

— Как дорога, как машина, мой друг? — Штольц чуть наклонил голову к невысокому своему спутнику. — И вообще, как ваша жизнь, молодая, кипучая?

— У меня такое чувство, Вернер, что вы за эти три месяца, что мы не виделись, с утра до вечера только тем и занимались, что изучали русский язык, — Евгений Александрович с удовлетворением отметил, что изящные коричневые французские туфли, которые он неделю назад купил в областном центре, выглядят, пожалуй, симпатичнее, чем остроносая черная обувь Штольца. — Акцент исчез абсолютно. Вас, наверно, п-принимают за русского?

— Скорее за прибалтийца, — усмехнулся Вернер. — Как доехали?

— От Серпухова дорога отличная, м-машина новая, работает как часы, грех жаловаться. А вы опять на своем л-любимом втором этаже?

— Представьте себе, мне повезло. И даже в том же номере. Вы, правда, у меня в Москве не были.

— Зато я был у вас дома, Вернер, и прекрасно п-помню ваше гостеприимство.

— Спасибо. К сожалению, сегодня у нас только деловое свидание. Но, надеюсь, вы будете довольны.

— Вы тоже, дорогой Вернер.

Штольц открыл номер, пропустил Зайцева вперед, вошел сам, закрыл дверь:

— Может, с дороги примете ванну?

— Благодарю, я только руки и лицо освежу, — Евгений Александрович посмотрел на журнальный столик с закусками, улыбнулся, щелкнул замками «дипломата», вынул бутылку коньяка, поставил на столик:

— Армянский. Не очень п-плохой! — потом снял пиджак, повесил на спинку кресла, ослабил узел галстука.

Все идет нормально, подумал Вернер, усаживаясь в кресло, пока Зайцев умывался. Настроение и вид у него бодрый, значит, дела по-прежнему в порядке.

— А вы, Евгений, совсем не изменились со времени нашей встречи, — Вернер жестом показал Зайцеву на кресло: — Прошу, — и налил из своей бутылки в маленькие рюмки. — Это французский. Я знаю, вы любите «Камю», я привез вам в подарок лишнюю бутылочку. За встречу! — он поднял перед собой рюмку.

— Ага, — кивнул Евгений Александрович, — со свиданьицем, к-как говорят у нас, — и лишь пригубил коньяк. — Прошу прощения, Вернер, но я з-за рулем. Наши автоинспекторы теперь, после указа о пьянстве, особенно строги.

— Да, — засмеялся Вернер, — наслышан о вашем указе. Как по-вашему, действует он хорошо? Прошу, ужинайте, вы с дороги.

— Благодарю, с удовольствием! — Евгений Александрович взял вилку и нож. — Указ действует. Явного пьянства стало м-меньше. Но меня этот указ не касается. Я ведь не большой любитель выпить. Разве что иногда с устатку, раз в н-неделю сто граммов.

— С чего? — не понял Вернер.

— С устатку, — повторил Евгений Александрович. — Так у нас говорят, к-когда человек устает.

— Понятно, понятно, — кивнул Штольц и наполнил свою рюмку снова. — А меня, как подданного другой страны, я думаю, ваши ограничения не касаются, поэтому позволю себе еще одну с вашего разрешения, — он выпил и подвинул к себе тарелку. — Евгений Александрович, мне кажется, что музыка, — Штольц повернулся к телевизору, — нам не помешает, тем более симфоническая. Кстати, я не очень люблю современную эстраду.

— Я тоже, Вернер. А это «Русская симфония» к-композитора Калинникова.

— О, да вы еще и меломан? Замечательно! Чувствуется удаль, ширь и мощь русской души. Но я не слышал о таком композиторе. Впрочем, мы столького еще не знаем, да и не сможем узнать. Мир огромен, а человек, между тем, мал и слаб, несмотря на чье-то глупое утверждение, что он — царь Вселенной. И заметьте, каждый хочет быть счастливым. И вы, и я, и тот швейцар, и та дежурная на этаже. А кто знает, Евгений, как быть счастливым?

— А вы меня спросите п-прямо, и я вам отвечу: я знаю. Потому что главное качество, которое необходимо умному человеку для счастья, — это в-воля.

— Может быть, настойчивость? И еще, конечно, случай.

— Да, но лучше и главнее — воля. Надо сильно з-захотеть, и тогда все сможешь. Можно быть первоклассным зубным врачом, но всю жизнь работать на ставке, на двух ставках, а денег не иметь. Вы говорите, Вернер, случай? В-возможно. Только дорогу осилит идущий. Надо идти, несмотря ни на что, ни на какие препятствия, по своей дороге, и тогда к тебе п-придет и случай, и удача, и успех. Но все это будет закономерно.

— Что ж, Евгений, это меня убеждает. Кстати, о случае. Вы случайно не захватили на нашу встречу те симпатичные рыжие штучки?

— Вернер, за кого в-вы меня держите? Так говорят в Одессе, — Евгений Александрович тронул салфеткой губы, протянул правую руку к коричневому «дипломату», вынул коробочку из-под набора авторучек, открыл ее и протянул собеседнику. В коробочке, выстроившись один за другим, лежали десять золотых патрончиков, по два в каждом ряду.

— Да вы прелесть, Евгений Александрович! — воскликнул Штольц, бережно принимая коробочку. — Вы просто молодчина. И не зря господин великий случай у вас в подчинении. Сколько здесь всего?

— Ровно сто пятьдесят граммов. По п-пятьдесят за грамм.

— По пятьдесят? — Вернер собрал морщины на лбу, в светлых глазах мелькнула растерянность. — Дорогой мой друг, но это же на десять рублей выше государственного курса. Так, кажется?

— Не знаю, Вернер, честное слово. Однако я з-знаю, что я — не государство.

— Понимаю, понимаю. Но дело в том, что я могу предложить вам не только рубли. Разумеется, в разумных пределах. Речь о долларах, один за пять рублей. Вас это устроит?

— Вы будете брать все? — Евгений Александрович подумал о том, что вторую коробочку доставать рано, иначе Штольц увидит, что товару много, а оптом выманит совсем за бесценок.

— Да, это я возьму все. Значит, — Штольц на секунду закрыл глаза, — пятьдесят на сто пятьдесят, получится семь с половиной, минус пять. С такой арифметикой я могу согласиться. Итак, Евгений, с меня тысяча долларов и две с половиной тысячи рублей. Вы согласны?

«Видимо, у него больше с собой нет наличных», — решил Евгений Александрович и, чуть помедлив, неохотно кивнул.

— Ну, тогда хорошо, тогда — мой ход, — Вернер встал к тумбочке, возле которой, блестя никелем, стоял его «кейс», покрутил цифры замков, открыл, достал одну пачку, завернутую в бумагу, бросил на тумбочку, потом еще, захлопнул чемоданчик и, повернувшись к креслу, положил перед Зайцевым сверток, а рядом три десятирублевых пачки:

— Ваше! — Он сел в кресло, закинул ногу на ногу, взял рюмку, пригубил, сверкая запонками, — Вы видите, Евгений, я не люблю мелочей, я иду вам навстречу. Здесь не две с половиной, а три тысячи плюс доллары.

Евгений Александрович сглотнул тревожно-радостный комок ожидания:

— С в-вашего разрешения я их уберу, — он с аккуратной небрежностью взял деньги и спрятал их в «дипломат».

— Обмоем, как говорят у вас? — усмехнулся Штольц, заметив, что на этот раз в отличие от первого, когда Зайцев принимал гонорар за лечение зубов Клаусу, и второй, дома у Вернера, в ФРГ, когда продал шесть патрончиков за пятьсот долларов, — на этот раз Зайцев был удивительно спокоен, почти равнодушен, а ведь это не сто, а тысяча долларов. Да, непростой у парня характер, быстро привык он к долларам. Только что он может купить на них здесь, в России? Зачем они ему здесь? Впрочем, это его дело.

— Разумеется, — Евгений Александрович наполнил рюмку хозяина, себе добавил невесомую каплю и снова только пригубил коньяк.

— Впрочем, это все пустяки, — Вернер показал глазами на коробку с патрончиками и на «дипломат» у ног Зайцева. — И я бы, дорогой друг, не стал бы вас тревожить, срывать вас из вашего города в Москву по таким пустякам. Я хочу вам предложить дело, более достойное такого человека, как вы. Но дело не совсем обычное. Забегая вперед, могу сказать, что ваш бизнес может быть намного крупнее, на очень много больше.

«Куда он клонит?» Евгений Александрович взял бутерброд с паюсной икрой:

— Вы извините, я еще н-немного поем. Я вообще люблю поесть.

— Бога ради, сытый человек добрее, не так ли? — засмеялся Штольц. — Кстати, я могу заварить для вас кофе, настоящий, бразильский. Желаете?

— С удовольствием!

— Тогда воспользуемся услугами вот этого самовара. — Вернер подошел к серванту, снял с него самовар. — Знаете, Евгений, давно мечтаю привезти моей Берте из России вот такой сувенир. Но в самый последний момент забываю. Теперь думаю, что не забуду. А дело в том, что наша фирма хотела бы заключить контракт, очень выгодный и для вас, и для нас, с объединением, которое находится в вашем городе, и его филиалами. Заметьте, Евгений, не с заводом, где мы монтировали оборудование, а с объединением. У вас ведь сейчас началась новая эпоха, эпоха настоящего прогресса, ускоренного внедрения новой техники и технологии. Я вам как-то говорил еще у себя дома, что наша фирма специализируется на выпуске компьютеров, промышленных роботов.

— К сожалению, Вернер, я в этом н-ничего не понимаю. Автомобили — другое дело.

— Нет, Евгений, автомобили — не наш профиль. Мы занимаемся выпуском компьютеров, которые во много раз сокращают ручной труд. А ведь у вас не хватает рабочих рук.

— Это точно. Везде н-народ требуется.

— Ну, вот мы и хотим заключить крупный контракт на изготовление, поставку и монтаж своей продукции.

— А в чем же дело? Кто мешает?

— Бог мой, Евгений, да вы, оказывается, очень нетерпеливый, или, может быть, лучше — торопливый? — человек. Дело в том, что у нас есть конкуренты, другие фирмы. Они не должны ничего знать об этом контракте. Но и мы не имеем права рисковать. К слову, это моя инициатива — заключить контракт с вашим объединением. Ведь оно достаточно крупное, не так ли?

— Черт его знает, — Зайцев пожал плечами, — я там н-никогда не был, но знаю, что там работает уйма народу.

— Вот видите, а нам нужен солидный заказчик. И если контракт состоится, ваш покорный слуга получит хорошее повышение, возможно, мне предложат место заместителя директора фирмы. А это значит, что в следующий раз я смогу принять вас у себя дома по-королевски.

— А я-то здесь при чем? — Зайцев недоуменно развел руками.

— Снова торопимся, мой друг, — Вернер открыл крышку самовара, — скоро будет закипать. А речь идет о том, что мы, то есть фирма, не можем рисковать, мы должны иметь твердые гарантии. Я поясню, фирма должна быть уверена, что ее заказчик, во-первых, надежный, то есть он постоянно выполняет план и эти самые, как они у вас называются? Обязательства перед социализмом.

— Социалистические обязательства! — рассмеялся Евгений Александрович.

— Вот-вот! — закивал Штольц. — Во-вторых, фирма должна знать, что ваше объединение выполняет план по всем пунктам, по поставкам своей продукции, по договорам, по реализации, по прибыли, по номенклатуре. В-третьих, если это так, то у нас будет уверенность, что с приобретением нашего оборудования у вас в объединении резко поднимется производительность труда, а это главное, это наша реклама. Это значит, что наша продукция отличная и ее могут заказывать и покупать другие заводы, объединения и вашей страны, и по всему миру.

— Черт побери! — не выдержал Евгений Александрович. — Это все, к-конечно, замечательно, только я-то здесь при чем?

— А при том, что фирма рискует. Мы же не знаем ничего о вашем объединении. А вдруг там плохая дисциплина? Вдруг продукция или технология, по которой эту продукцию получают, не на том уровне, который требуется для второго и третьего поколений наших компьютеров? Вдруг ваше объединение подводят поставщики сырья? Или филиалы заваливают план? Правильно я сказал — заваливают? Или, например, предприятия, которые получают продукцию вашего объединения, бракуют ее? Ведь все это надо знать до тонкостей, обязательно, чтобы вкладывать миллионы марок и долларов не в гиблое дело. Понимаете мою основную идею? Конечно, проще сделать официальный запрос. Но! Во-первых, это сразу же станет известно нашим конкурентам, у нас было немало подобных случаев. А во-вторых, скажите мне, кто лучше знает положение дел: министр или директор объединения? Директор или начальник цеха? Начальник цеха или технолог? Конечно же, в каждом случае — второе лицо. Фирма уже не раз горела, как говорят у вас, была на краю гибели из-за того, что доверялась официальной информации. К слову, она нам достаточно хорошо известна. В объединении вашем все нормально, все просто замечательно. Однако есть официальные справки, и есть жизнь, а она конкретна, как кофе. Вам сделать покрепче?

— Да, я люблю крепкий.

— Я тоже. У нас одинаковые вкусы, Евгений. Но я люблю кофе без сахара.

— Ничего, можно и так, — махнул рукой Евгений Александрович. От долгого монолога Штольца, в который он тщательно вслушивался, пытаясь разгадать тайный смысл, у него заболела голова. — Я, Вернер, все понимаю, к-кроме одного: как могу я, который не имеет н-ни малейшего понятия о предмете нашего разговора, н-не имеет отношения к объединению, помочь вашей фирме и вам лично?

— Очень просто: у вас же есть пациенты.

— Верно, есть. Так что же, мне всех п-подряд расспрашивать?

— Зачем всех? Зачем подряд? Зачем расспрашивать? Достаточно одного толкового работника объединения, который все это знает.

— Директор, что ли? — не удержался Зайцев.

— Ну, Евгений, я, видно, утомил вас, вы перестали воспринимать меня здраво. Скажите, вы знаете, например, Белова Константина Ивановича?

— Белова? — Евгений Александрович нахмурился, прикрыл веки, вспоминая фамилии, каллиграфическим почерком крупно выведенные черными чернилами на больничных картах. — Знаю. Был у меня т-такой. Точно, Константин Иванович. Технологом работает. Да-да, теперь вспомнил. Он со мной расплачивался, к-кроме всего прочего, чем бы вы думали? Порнографическим журналом. Помню, хвастал, что из Дании привез. У него там какая-то д-дальняя родственница живет, вызов устроила.

— Верно, Евгений, из Дании, из Копенгагена, где филиал нашей фирмы. К слову, его, Белова, родственница, замужем за нашим сотрудником. Он-то и подсказал мне выход из положения. Но он — мелкий служащий в нашей фирме.

— Это я понял из рассказа Белова.

— Значит, вы хорошо знакомы? — воскликнул Штольц, с трудом сдерживая радость.

— Не очень, всего два раза п-посидели вот так, как с вами сейчас за рюмкой.

— Он, может, что-то рассказывал про объединение?

— Черт его знает. Белов любит выпить, женщин л-любит.

— Значит, ему нужны деньги.

— А вы покажите такого дурака, кому они не н-нужны. Но у меня лишних денег нет, Вернер.

— Не волнуйтесь, будут. Фирма может оплатить вам все ваши затраты на встречи с этим Беловым. Главное, чтобы он не врал, чтобы источник информации был солидный. Он ведь не мелкая сошка?

— Б-Белов-то? Технолог вроде, — Зайцев пожал плечами, — правда, он в к-командировках часто бывает. Из-за этого, говорит, и с первой женой развелся.

— Ну, это можно понять, по филиалам ездит или продает продукцию объединения.

— Я не уточнял, м-мне это как-то все равно было.

— Значит, Евгений, вы согласны? — Штольц взял бутылку, налил в свою рюмку и с сожалением посмотрел на полную вторую, укоризненно покачал головой, Евгений Александрович вздохнул:

— Нельзя мне, я за рулем. А вы — пожалуйста. Вы же п-помните, Вернер, я никогда не отказывался от коньяка. А что касается Белова, надо будет п-подумать.

— Конечно, Евгений. И не просто подумать, а продумать, как это сделать.

— Если я правильно понял, — Зайцев поднялся, сунул руки в карманы брюк, прошелся по мягкому темно-красному паласу, убавил звук в телевизоре, — фирме н-нужна неофициальная информация о нашем объединении.

— Вы правильно поняли, Евгений.

— Но, простите, Вернер, объединение наше, как бы вам это л-лучше сказать? Полузакрытое. Вы это знаете?

— Бог сохранит вас, Евгений, о чем вы подумали? — воскликнул Штольц, и глаза его стали жесткими.

— Я думаю о том, — Евгений Александрович остановился напротив сидящего в кресле Штольца и, глядя ему в светлые сузившиеся зрачки, медленно произнес, — что это б-будет дорого стоить.

— Не возражаю, — тихо ответил Штольц, не отводя глаз. — Я ведь сразу сказал вам, что это гораздо выгоднее и безопаснее, чем продавать патрончики. Вы — человек коммерческий, я тоже — бизнесмен. Мы должны говорить на одном языке. Сколько?

Услышав этот прямой вопрос, Евгений Александрович вздрогнул и окончательно понял, о чем его просит Вернер Штольц.

В девять часов вечера, когда на город опустились дождливые сумерки, Евгений Александрович Зайцев вышел из гостиницы «Москва», сел в «Жигули», положил рядом с собой тяжелый «дипломат» и, немного прогрев мотор, тронулся домой.

Как хорошо, что он не пил коньяк! И без него в голове сплошная путаница. Нет, это не ловушка. Иначе в «дипломате» не было бы десяти тысяч рублей и тысячи долларов. Вот тебе и Вернер Штольц! Вот тебе и заместитель руководителя группы шеф-монтажников по общим вопросам! Вот тебе и фирма по изготовлению и монтажу компьютерной техники! Вот тебе и бизнесмен! Как он сказал? Разведка — это самый выгодный бизнес. Ну, разумеется! Одна фирма ворует у другой с помощью своих разведчиков новейшую технологию и процветает. А другая вылетает в трубу. Или это шпионаж? А если с той стороны, когда я там, — это разведка, точнее — бизнес. Ведь если Штольц разведчик, то он и бизнесмен. У него есть акции фирмы, у него есть своя доля. А разведчиком он может быть, а может и не быть. Кого он в пример привел? А, черт, забыл фамилию американца, который много лет работал в ЦРУ, а потом плюнул, ушел, написал книгу о своей работе, продал ее и стал миллионером, то есть сделал свой бизнес. Вернер прав: сейчас секретов не может быть, сейчас из космоса все видно, даже кошек. И конечно, про наше объединение все известно. А ему нужна информация не сверху, а снизу. Риск есть? Еще бы! Но зато столько долларов на своем счету в банке! Разве я не рискую с рыжьем? Рискую каждый день, каждый час. А в этом случае? Ни возни с патрончиками, ни тебе гнилых зубов, ни клиентов, все стерильно, и сразу столько денег! И не в рублях, а в долларах. И не в России, а там… Правда, расписку Вернер все-таки взял. Сказал, что для отчета. Врет, конечно. Это для того, чтобы меня в случае чего прижать к. стенке. А зачем? Белова я расколю в два счета. Я два-три раза накачаю его коньяком, и он выложит мне все до тонкостей. Еще тогда, когда он хвастался, что он человек государственный, что ему с трудом разрешили поехать в Данию, я сразу догадался — мужик не из простых. Но тогда мне и в голову не пришло, что на нем можно заработать. Конечно, говорить ему о том, зачем мне эта информация, нельзя ни в коем случае. И потому, что он может меня заложить, и потому, что если и не донесет, то захочет вступить в долю. Он ведь на деньги жадный. И как таких в технологах держат — удивительно! Я бы его поганой метлой гнал. Да, эти три фотографии, где Константин Белов зафиксирован в неприличном заведении за неприличным занятием, эти фотографии — только на самый крайний случай. А Вернер тоже порядочная сволочь, он даже не намекнул, а прямо сказал, что и со мной поступил так же. Но мне бояться нечего. Я не инженер, я не работаю на секретном заводе, я — обыкновенный стоматолог. И дальше Севера меня, в крайнем случае, не сошлют. Впрочем, к чему это я думаю о такой гадости, как Север? У меня все чисто и с рыжьем, и с этой информацией. Эта шельма Вернер все-таки не дурак, информацию я передам без риска: отпечатаю на машинке ответы на пятьдесят вопросов и отправлю в конверте в Москву в 62-е отделение связи до востребования на имя Разгуляева Петра Антоновича. А о том, что Мое письмо получено, Вернер сообщит мне телеграммой: «Роды прошли нормально. Племянник набирает вес». Это значит, что информация моя принята, а на мое имя в банке Гамбурга открыт счет. Гарантий он, правда, не мог дать, сказал, что если я будущей весной поеду в Болгарию, то он сможет встретиться со мной в Варне и там покажет чековую книжку. Ну, я тоже не дурак, Вернер. Я для начала пошлю ответы на половину вопросов, а вторую половину захвачу с собой в Болгарию, а еще лучше — выучу наизусть. Информацию, как и рыжье, нельзя продавать оптом. Опять светофор. Черт, когда же я выберусь из Москвы? Дождь, кажется, кончается. А это кто так смешно по тротуару бежит к переходу? Неужели Елена Петровна? Не может быть! А ведь она, ей-богу, она! С тяжелой сумкой, под зонтиком. Что она тут делает?

Зайцев открыл правую дверцу и, набрав воздуха в легкие, крикнул:

— Елена Петровна! Здравствуйте!

Женщина вздрогнула, покрутила головой, опустила зонтик, увидела в нескольких шагах от себя Евгения Александровича и от удивления приоткрыла рот.

— Быстрей садитесь, желтый зажегся! — засмеялся Зайцев и бросил на заднее сиденье «дипломат», тронул вперед и показал пальцем на ремень безопасности: — Застегнитесь.

— Ага, я сейчас, вот только сумка мешает, — бормотала Елена Петровна растерянно и удивленно. — Можно я ее туда поставлю? — Она обернулась.

— Я помогу, — Евгений Александрович взял у нее сумку, опустил за кресло и с загадочной улыбкой спросил: — Вам домой? Или вы здесь надолго?

— Господи! Ну, конечно, домой! Это просто чудо какое-то! Я так вся устала, так издергалась, думала, что на электричку опоздала, и ведь точно — опоздала, а тут — вы!

— Мир тесен, Елена Петровна! По д-делам были в столице?

— Ну да, ну да, по делам. И по магазинам побегала. А дела мои хорошие, Евгений Александрович. Я в платную поликлинику ездила. Думала, что у меня язва, а на самом деле обыкновенный гастрит, так что дела мои хорошие. Неужели вы прямо домой?

— Абсолютно верно. Мои дела тоже н-неплохие, магазины московские мне не нужны, я человек непритязательный, н-навестил старого доброго друга — и назад.

— Бог ты мой, как же мне повезло! Я вам даже заплачу, Евгений Александрович.

— Ну, Елена Петровна, это уж вы напрасно! Разве мы с вами н-не добрые знакомые?

— Тогда хотите покушать? У меня здесь и колбаска есть, и батончик свежий, и молочко.

— Благодарю, я только что из-за стола, ч-честное слово, сыт. А вы, наверное, голодны? Вы не стесняйтесь, поешьте. Вам-то ни к чему такие испытания, тем более при гастрите. Я сейчас приторможу, и вы достанете свои п-припасы.

Пока Елена Петровна на заднем сиденье шуршала бумагами, резала хлеб, колбасу, Евгений Александрович, глядя на ее сияющее от радости симпатичное курносое лицо, думал о том, что она, конечно, не знает и десятой доли того, что, видимо, известно Константину Белову, но если имеет доступ к золоту, значит, работает на важном участке, сведения о котором могут стоить недешево и наверняка будут интересны Вернеру Штольцу. Так что сама судьба идет ему, Евгению Александровичу Зайцеву, навстречу, послав такую попутчицу, с которой уже сейчас, не теряя времени, можно начать разговор, можно начать ту самую работу, где все стерильно, где нет никакого риска, где все, что от тебя требуется, — это предельное внимание и гибкий ум, способность ненавязчиво задавать вопросы и получать нужную информацию.

— Между прочим, Елена Петровна, вы совершенно н-напрасно ездили в Москву в платную п-поликлинику, потому что вполне квалифицированную консультацию мог бы дать в-вам я или мои коллеги. Я, между прочим, в свое время в молодости увлекался психиатрией. А вы, должно быть, знаете, что все наши недуги на н-нервной почве. Внушение — вещь исключительная. И самый эффективный метод лечения — гипноз. Почему? Да потому, что, создавая человека, п-природа-матушка не предусматривала ни нас, врачей, ни, разумеется, медицинских препаратов. Все — в человеке. Это самый совершенный организм. Я, стоматолог, п-правда, увлекающийся психиатрией, могу оказать вам самую реальную помощь. Нужна для этого мне, врачу, т-только единственная вещь: самая полная информация о вашем образе жизни, труда и отдыха. Для убедительности н-начну с малого, с чисто внешних факторов. Вы сказали, что у вас было подозрение на язву желудка, а на самом деле гастрит. Значит, ваша работа с-связана с вредными условиями. Не так ли?

— Так, я гальваник, — кивнула с полным ртом Елена Петровна.

— Очевидно, что вы, кроме того, р-работаете по сменам. Верно?

— Ну да, мы работаем в три смены.

Получив из раствора девять слитков, Василий поехал в поликлинику, где работал покупатель.

Поднявшись на второй этаж, он с ужасом подумал, что даже не знает ни фамилии, ни имени этого врача. Как же быть?

Он прошел по коридору, остановился около второй двери с табличкой «Стоматолог», занял очередь за незнакомым мужчиной и стал ждать. Из кабинета вышла тонюсенькая врачиха с крашеными ногтями и пошла вниз, видимо, в регистратуру. Серегин догнал ее на лестнице, сошел на две ступеньки ниже, и, теряясь и путаясь в мыслях, сбивчиво объяснил, что ему нужен мужчина невысокого роста, с бакенбардами, в коричневом костюме.

— А зачем он вам? — строго спросила женщина.

— Понимаете, зубы я хотел у него подлечить, но сделать это в темпе, коронки поставить. Мне посоветовали добрые люди к нему обратиться, а вот фамилию я позабыл.

— Кто же вам посоветовал?

— Одна знакомая, которой он делал зубы. У меня пустяки, у меня даже колечко есть, у меня свое сырье. Как мне его найти?

— Не знаю, он сегодня работал в первую смену, кончил на час раньше. Фамилию я вам сказать не могу, мне же еще и влетит. Записывайтесь в общую очередь. И ждите, когда придет открытка.

— Ну, дамочка, ну, милая, мне правда же очень надо. Я вас умоляю! Он здесь или уехал? У него, я знаю, есть машина, красные «Жигули». Я и сам водитель. Я бы ему пригодился, честное слово, запчасть какую достать или с бензином помочь.

— Где он ночует — трудно сказать, — женщина презрительно повела плечом, — может быть, в гараже. А номер его машины мне не жалко: тридцать два пятьдесят два. Ищите. А мне некогда! — И, цокая высокими белыми каблуками, врачиха грациозно пошла вниз.

Серегин задумчиво почесал затылок. Черт, как не повезло. Вот разве что номер машины. Но где его искать? Он может и в гараже стоять, и уехать куда-нибудь. А эта красивая стерва почему-то на него злая.

Он медленно спустился на первый этаж, прошел мимо регистратуры. Около входа пожилая женщина мыла шваброй кафельные полы. У Серегина возникла мысль. Он шагнул к женщине и спросил:

— Мамаша, извините меня ради бога, вы не скажете, как величать у вас хорошего врача? Он такой невысокий, в коричневом костюме, черные бакенбарды и машина есть.

— Зайцева-то? — удивилась женщина. — Евгением Александровичем, а что?

— Спасибо! — улыбнулся Серегин, — Я его отблагодарить за работу хотел, а имя-то и не знал. Вот уж спасибо! — Он выскочил из поликлиники и быстро сел в машину.

Лена говорила, что однажды ждала его минут двадцать. Он за деньгами ездил. Туда и обратно — по десять минут. Значит, живет он где-то не здесь, не около поликлиники, его надо искать или в центре, или в другом конце города. Ничего, поищем.

Серегин медленно ехал по улице, внимательно вглядываясь в номера «Жигулей». У Зайцева машина красного цвета. 32–52. Ладно, не иголка, найдем. Не сегодня, так завтра. Не завтра, так послезавтра, из-под земли, но достану я тебя, гражданин Зайцев Евгений Александрович. У меня почти шестьсот граммов золота. Если ты их возьмешь по двадцать рублей…

У Серегина аж дух захватило: сразу, одним махом получить двенадцать тысяч! Вот тебе, Клава милая, и твои свиньи. Я тогда в момент эту развалюху продам и куплю новенькую, последнюю модель. А потом Ленка еще раствор принесет, и тогда можно будет столько же или даже больше положить на книжку. Накопить тысяч пятьдесят — и пошли вы все к черту! И Ленка, и Зайцев, можно будет продать участок, дом и умотать с Клавой куда-нибудь на Украину, на берег Черного моря, купить там дом с виноградником, винцо продавать и рыбку ловить. Чем не жизнь! С такими-то деньгами везде примут. Это ж на старые полмиллиона потянет. А я пока еще не миллионер, Елена Петровна, чтобы тебе на всякое барахло по пятьсот рублей выкладывать. Но даже если и буду миллионером, все равно не дам, потому что мне деньги самому нужны.

Погоди, а кто это впереди? Так это же Зайцев! Хорошо идет, километров под восемьдесят. И не боится, что по городу. Ничего, сейчас мы тебя достанем.

Серегин прибавил газ, но красные «Жигули» тоже прибавили.

Надо же, уходит. Серегин пригнулся к баранке. Ах, черт, красный свет! Уходит, уходит Зайцев! Направо сворачивает. Ну, быстрее же, светофор проклятый. Есть желтый, вперед!

Серегин рванулся через перекресток, не дожидаясь зеленого сигнала светофора, свернул направо. В самом конце улицы увидел машину Зайцева, который повернул на Индустриальную. Ах, ты от меня, водителя первого класса, бегать вздумал? Ну, я тебе покажу, зубодер!

Серегин свернул на параллельную улицу и проскочил перекресток, заметив, что по этому самому перекрестку молнией сверкнули красные «Жигули». Вот паразит, опять обманул! Куда же это он, неужели на шоссе подался, хитрец? Но там я его не достану, у него машина новая, а моя кляча больше сотни не дает, развалиться на ходу может. А все-таки попробую.

Он развернулся, выехал на узкую улицу и, набирая скорость, пошел вперед. Так ведь можно и влопаться в какой-нибудь грузовик, мелькнула мысль, но тут же исчезла, потому что красные «Жигули» с номером 32–52 появились из-за поворота и, рванувшись навстречу, ушли назад. Чтоб ты сгорел, фантомас проклятый! Опять наколол! Ну, я тебе устрою счастливую жизнь, раз ты на шоссе не вырвался.

Серегин юркнул в переулок на «кирпич» и осторожно выехал на улицу Кирова, где обычно стоит инспектор ГАИ. Но сейчас почему-то его не было. И Зайцева не видно. Ушел все-таки. Ну, конечно, ушел. Испугался. Где же его искать? Домой и к гаражу он сейчас вряд ли поедет, побоится, он постарается меня подальше увести, в другую сторону. Например, к поликлинике, или нет, там много знакомых, могут его тормознуть, попросить подвезти, а ему останавливаться невыгодно. Значит, искать его надо в новом микрорайоне.

Серегин повернул на Первомайскую и, внимательно озираясь по сторонам на перекрестки, шел со скоростью 60 километров.

Ага, вон гаишник знакомый стоит. Придется сбавить скорость. Надо ему улыбнуться. Привет, привет, чтоб ты сдох! И теперь, пока он вслед смотрит, спешить нельзя. А что там справа, на Индустриальной? Ба, так это же Зайцев. Стоит на месте. И меня не видит. Ну, вот и все, друг, попался!

«За мной хвост? — с изумлением подумал Евгений Александрович и еще раз посмотрел в зеркало. — Ну, точно, настоящий хвост. Здоровенный мужик за рулем зеленых «Жигулей». Любопытно, что этому огурцу от меня надо, неужели это после встречи с Вернером? Нет, не может быть! Скорее всего его подослал Поляков с Настенькой. А может, он из милиции? Ну-ка, парень, уйдем-ка мы от тебя. Колымага твоя, сразу видать, доисторическая. Или в нашей доблестной милиции ничего лучше нет?

Точно, хвост. Вот он опять за мной прется. Ах ты, дьявол! Чего тебе от меня надо? Сейчас мы от тебя скроемся. Вот так, направо, а здесь налево. Что, голубчик, слопал? Не подавился? Вот так-то, знай наших! Евгений Александрович Зайцев не зря за рулем «скорой помощи» пять лет горбился. Первый класс не по блату получал, а по всем советским законам.

Ох ты, опять сел. Да, паршивое дело. И бензина у меня мало. Сейчас бы на шоссе рвануть, а там — сто сорок и ищи ветра в поле. Что же делать? Неужто милиция? Неужто правда этот свинья Поляков настрочил? А что он может доказать? Да все может. Только одна радость, что ничего не найдут. А вдруг это не из милиции, а Настенькин ухажер? Может, она уговорила его, чтобы он меня припугнул? Но меня не припугнешь, дурочка. У меня с собой на этот случай всегда под рукой игрушка есть, вот здесь, под сиденьем. Да, та самая, из которой ты по сосне промазала. Только руку просунуть — и пожалуйста: семь дырок к вашим услугам. Машинка работает, как часы швейцарские. Пусть попробует напугать.

Ну, вот и нет тебя. Ушел я. Так, теперь можно расслабиться. Ни к чему хорошему в городе эта гонка не приведет. Эх, выбраться бы с тобой на шоссе, к повороту, где Эдгар разбился. Там бы я тебя сделал, как миленького. Ты бы у меня кувыркался еще лучше, так, что смотреть любо-дорого. А бензин на исходе, вон уже красная лампочка горит. В багажнике на всякий случай всегда полная канистра, но для этого время нужно, а у меня его сейчас нет».

Последние три дня Евгений Александрович ночевал у сестры, объяснив ей прямо, без выдумок, что поругался с Настенькой и тестем, которые потребовали дележки.

— А что я тебе говорила, что? — злорадно засмеялась Ольга, но, увидев бледное, искаженное злобой лицо Евгения Александровича, спрятала улыбку. — Ладно, ладно, ложись отдыхать, я тебе на диване постелю, а Валентин у родителей поживет пока. И не расстраивайся особенно из-за этих подонков. С волками жить, братишка, по-волчьи выть. Понятно теперь?

— Б-без тебя знаю, — огрызнулся он и, едва раздевшись, уснул мертвым сном.

На работе никто даже не догадывался об их размолвке. Настенька оказалась превосходной актрисой, называла его как всегда — по имени-отчеству, а когда они оставались на какие-то минуты вдвоем, кривила в усмешке тонкие губы:

— Ну что, грозный муж, не надумал еще возвращаться?

— Диван, чтобы спать, у меня есть, а работы х-хватает.

— А женщин? — вспыхнула Настенька.

— Н-ничего, я пост великий объявил, — усмехнулся Евгений Александрович, — для здоровья согласно одноименному популярному журналу полезно.

— Ну-ну, — уже ласковей улыбнулась она, — терпи, казак, атаманом будешь.

Нет, не могла она написать в милицию, да и узнал бы Евгений Александрович этого местного сыщика, который мчался за ним по всему городу. Скорее всего он кто-то из знакомых Полякова. Неужели тесть оказался на поверку таким подлым человеком? Неужели он способен на такую низость? — с возмущением думал Евгений Александрович, отдыхая от преследования под могучими тополями, беспрерывно ронявшими крупные, как лопаты, листья на дорогу.

— А-а, вот и сыщик! — воскликнул он, заметив в зеркало, что сзади приближаются зеленые «Жигули». Ничего, милый, сейчас мы тебя снова в грязь мордой сунем. Давай, давай, подъезжай.

Как только зеленая машина остановилась метрах в пяти от него и из нее вышел огромного роста незнакомый мужчина с крупным угрюмым лицом, Евгений Александрович мгновенно завел мотор и, промчавшись метров триста, свернул вправо, потом захохотал на весь салон, поняв, что это вовсе не милиционер и даже не подосланный Поляковым мститель. Но где же он все-таки с ним встречался? Ведь точно, видел уже раз этого человека, он запомнился грубым красивым лицом, ростом и вялой слоновьей походкой, за которой без труда угадывается немалая физическая сила. Да, с таким один на один без ничего не справишься, такого только и остается, что продырявить в темном месте да уйти, чтобы не надоедал. Но дырявить — это, разумеется, крайнее дело. Это лишь в том случае, если кто-то пронюхал, о чем я говорил с Вернером. Но этого быть не может! А впрочем, с какой стати я от него бегаю? Почему я испугался? — подумал Евгений Александрович. Может, человек меня по важному вопросу ищет, а я выдумал бог весть что? Да, это нервы. Надо все-таки заставить себя по утрам обливаться холодной водой. А спрошу-ка я его сам. Если ищет — скажет зачем.

Евгений Александрович повернул еще раз вправо на узкий переулок и буквально через триста метров заметил сквозь редкие кусты акации сначала голову и плечи своего преследователя, который стоял к нему спиной, а потом и машину.

Евгений Александрович выключил мотор и почти бесшумно подъехал к зеленым «Жигулям», вышел из машины, оставив на всякий случай дверцу открытой. Скальпель с удобным чехольчиком на лезвии всегда лежал в левом внешнем кармане пиджака.

— Вам что угодно, гражданин? — резко и грубо спросил Евгений Александрович.

Мужчина вздрогнул и обернулся:

— А-а, это вы? Ну, вы даете, товарищ Зайцев.

— О-о, даже так? С кем имею честь?

Мужчина повертел головой по сторонам. Невольно поддавшись этому движению, Евгений Александрович тоже посмотрел влево и вправо. Знаки он подает кому, что ли? Нет, не похоже, слишком глаза у него бегают.

— Серегин, Василий меня зовут, — мужчина протянул было руку, но, видя, что Евгений Александрович свои сложил за спину, смущенно крякнул.

— Ужасно рад, просто невероятно. И что же в-вам от меня угодно, милостивый государь?

— Я от Кудрявцевой, — прошептал мужчина.

— Кто такая? — Евгений Александрович недоуменно поднял плечи. — И почему от нее, а не от Ивановой, Петровой, Сидоровой?

— От Елены Петровны.

— Простите великодушно, но я не знаю такой.

— Бросьте заливать, — обиделся растерянно мужчина, — она вам кое-что продавала, а вы покупали. Патрончики. С моей, между прочим, помощью и под моим руководством.

— Не понимаю, г-гражданин. Абсолютно. При чем здесь Кудрявцева, как в-вы сказали? Елена Петровна и я?

— Ну, дает, молодец! Евгений Александрович, да хватит вам дурака валять и прикидываться, — мужчина улыбнулся, — вы же не ребенок малый, да и я не пацан какой. Я же ее привозил к вам в поликлинику несколько раз. Непонятно?

— И что вам теперь нужно? — Евгений Александрович вдруг подумал, что с магаданской вдовушкой что-то случилось. — С ней что-то произошло? — спросил он и замер в ожидании ответа.

— Ничего! Просто она в Москву уехала насчет желудка, к платным врачам. А мне поручила продать вам кое-что.

— Почему именно вам? — Евгений Александрович с облегчением понял, что у вдовушки все в порядке, что у нее, видимо, одновременно с деньгами появился любовник. Все правильно: мухи на мед летят быстро.

Странно, что он не знает о ее приезде.

— Ну, потому что я, — чуть смутился Серегин и хмыкнул, — в общем, любовь мы крутим. Теперь ясно? Но это детали. А ей лишний раз приезжать к вам, маячить — тоже ни к чему.

Это верно, подумал Евгений Александрович и спросил:

— Вы мне хотели что-то предложить? Много рыжья?

— Чего-чего? — не понял Серегин.

— Патрончиков. Сколько граммов? — сказал Евгений Александрович чуть раздраженно и оглянулся. Улочка была пустой.

— Шестьсот, — выпалил Серегин. — Хватит?

— Вы что, с ума сошли? — Зайцев сглотнул ком в горле.

— Не верите? Точно — шестьсот, я на фотографических весах взвешивал, я их специально для этого купил. Для точности.

— Да что вы так орете? Неужели потише нельзя? Форма та же?

— Конечно, — с улыбкой прошептал Серегин. — Чай, сам сделал.

— Послушайте, — нахмурился Зайцев, — но ведь так же н-нельзя, уважаемый! Ведь вы меня с Еленой Петровной совсем ограбили. Вы думаете, я деньги на станке печатаю? Или у меня их дома два мешка от бабушки осталось?

— Ничего я не думаю, — ухмыльнулся Серегин. — Мне деньги нужны, и все. Где вы их найдете, не мое дело. А если не хотите, я могу и другого покупателя поискать. Вы же в городе не один такой врач.

— Простите, но откуда вы откопаете дурака, чтобы он сразу выложил вам девять тысяч?

— Почему это девять? Если по двадцать рублей за грамм, то будет двенадцать.

— О-о, д-да вы еще и считать умеете?

— А как же, мы считаем неплохо.

— У вас этого магаданского н-наследства еще много осталось? — Евгений Александрович понимал, что нельзя допустить, чтобы этот дурак и его любовница искали другого покупателя. Сразу же видно, что и он, и она — олухи царя небесного. Они же в любую минуту могут нарваться на подставное лицо, а тот их в два счета определит, куда надо, и они расколются, они выдадут его, Евгения Александровича Зайцева. Но уж очень много сразу — шестьсот граммов. Деньги, правда, есть, однако поторговаться надо. Продала же однажды вдовушка целую горсть слитков по одиннадцать рублей. Ничего, не сопротивлялась. И этого можно обойти.

— Ну, вот что, Василий, — Зайцев оглядел Серегина с головы до ног и решил, что величать его по имени и отчеству слишком большая роскошь. — Через полчаса могу предложить сразу шесть тысяч, а через день — еще три. Не согласны — до свидания, — он повернулся и сделал решительный шаг к своей машине.

— Черт с вами, — раздался за спиной голос Серегина, — согласен! А через полчаса где?

— Давайте патроны и езжайте за мной метрах в ста.

— Не-ет, дорогой, — Серегин покачал крупной головой, — так не годится. Только из рук в руки.

— Х-хорошо, поехали ко мне в г-гараж. Но д-держи дистанцию.

— Вот это разговор! — Серегин нырнул в свои «Жигули» и, пропустив машину Зайцева вперед метров на сто, тронул за ним.

«Черт с ними, в конце концов, с тремя тысячами, — думал Серегин, — зато целых девять — мои. Сразу куплю машину. А если этот шпингалет вздумает юлить, одной рукой придушу!»

Гараж, к которому подъехал Серегин, внешне ему не понравился. Но когда он, оставив свою машину за воротами, вошел вовнутрь, под ложечкой у него защемило от восхищения и досады. Здесь и яма была бетонированная, выложенная кафелем, и стены крашены белилами, и вообще внутри гараж был скорее похож на кабинет врача. Везде аккуратные ящички с замками, полировка. А в простенках почти голые девки, наверно, японки, в полупрозрачных купальниках. Вот эта особенно хороша, зараза! Ишь, улыбается, бесстыжая.

— Интересуетесь? — равнодушно спросил Евгений Александрович, заметив восторженный взгляд Серегина.

— Немного, — хмыкнул тот. — Дали бы парочку.

— Выбирайте любые две, — Евгений Александрович открыл какой-то ящичек, достал оттуда блестящий журнал и колоду карт. — М-могу вот это еще п-предложить, полюбопытствуйте! — он небрежно бросил на верстак журнал и карты.

Серегин взял журнал и раскрыл рот:

— Ничего себе? И карты такие? Вот это да! Сколько за это?

— Сколько? Да пустяки, пятьсот.

— Нет, триста.

— Четыреста — мое последнее слово.

— Ну, хорошо, четыреста, я беру, — Серегин, лихорадочно потасовав карты, сунул их в карман.

— Я попрошу, Василий, — Евгений Александрович улыбнулся и присел у раскрытой передней дверцы, — отойти к двери, там еще одна л-лампочка, можно включить. Стань ко мне спиной и полистай пока ж-журнал. Обернешься — не получишь ни копейки. Я не шучу, — произнес он задумчиво и незаметно для Серегина достал деньги, завернутые в газету. Потом выпрямился, бросил сверток в метре от себя на верстак. В правой руке Евгения Александровича тускло сверкнул наган, который он положил на тряпочку рядом с собой. Перехватив испуганный взгляд Серегина, Зайцев дружелюбно улыбнулся:

— Ты не волнуйся, Василий, это пустяки, на свалке нашел.

— Ну и шуточки у вас, Евгений Александрович, — Серегин с трудом перевел дух. — Игрушечный? — он показал глазами на оружие.

— Почти. Семь раз подряд играть может, кучность хорошая. С т-той самой поры, когда его сделали, с шестнадцатого года. Кстати, на стеллаже, вон, на второй полочке около двери, весы стоят. Сними их, будь любезен, и взвесь товар. А я посмотрю, все ли с-сходится?

— Ну-у, — обиженно протянул Серегин. — Разве я вас обманываю? Я человек порядочный тоже. — Он достал из карманов два узелка из такой же белой материи, с какой приходила вдовушка, высыпал патрончики на весы: — Вот видите, даже на пять граммов больше.

— Это с походом, Василий, ты разве не знаешь п-правил рынка? — Евгений Александрович, который успел, пока Серегин взвешивал золото, сунуть наган под сиденье машины, подошел ближе, взял чашечку весов со слитками, положил их на край верстака и подвинул сверток с деньгами. — Ну а теперь ты считай свой доход, чтобы все у нас было без обмана.

Серегин развернул газету, увидел две пачки по двадцать пять рублей и одну по десять, перетянутые банковской лентой, сглотнул слюну:

— Все как в лучших домах этого, Лондона.

— Вот именно, — поморщился Евгений Александрович, потому что денег ему все-таки было немного жаль.

— А остальные когда?

— Завтра в это же время, здесь же. Видишь, мне можно верить.

— Еще бы, — охотно согласился Серегин, рассовывая деньги в карманы. — Сразу видно, — он кивнул на верстак, где только что лежал наган, — вы человек серьезный. — Журнал он обернул газетой, сунул под мышку. — Простите, Евгений Александрович, а если я вам еще патрончиков принесу?

— Сколько? — голос у Зайцева дрогнул, но он быстро справился с волнением и изящным жестом достал пачку сигарет. — И почем?

— Ну, точно не знаю, — Серегин задумался, — ну, может, граммов триста будет.

— Триста, — медленно повторил Евгений Александрович и выпятил полные губы. — Триста? По десять рублей возьму.

— Да вы что? — обомлел Серегин. — Это ж мало.

— Нет, уважаемый Василий, — Зайцев сделал отрицательный жест рукой. — Вы же меня грабите. А я беру у вас слитки оптом. Другие покупатели, если вам повезет и вы н-найдете их, будут ковыряться и, насколько я п-понимаю, больше ста граммов н-не возьмут. Никогда!

— Значит, три и три — еще шесть тысяч?

— Арифметика железная. Чем богат, Василий. Чем богат. И прошу учесть, уважаемый, что я иду в-вам навстречу. Ведь вы с Еленой П-петровной ничем не рискуете. Я, как вы уже убедились, покупатель н-надежный и никогда вас не подводил. А кстати, рыжье, которое я у вас б-беру, невысокой пробы. Чтобы сделать коронку, мне с ним п-приходится много возиться. И учти, что половина вашего м-металла идет в отходы, так что я совсем немного к-компенсирую затрату на покупку.

— Да-да, это конечно, это я понимаю. Ну а если и потом, после того, как завтра я привезу вам патрончики, они у меня еще вдруг появятся, мне можно будет вас потревожить? Ну, чтобы снова.

— О-хо-хо! — глубоко вздохнул Евгений Александрович и приуныл. Как ни крути, а одну из трех машин придется продавать. И вдруг — счастливая мысль! А что, если попробовать…

— Послушай, Василий! А зачем тебе, собственно говоря, деньги?

— Как это — зачем деньги? — оторопел Серегин. — Это ж деньги! Жить хорошо хочу. Вот машину куплю. Та, — он показал большим пальцем за спину, — совсем развалилась. Я даже на ней не догнал вас, хотя у меня первый класс, как у профессионала.

— Ну, и мы имеем не последний, я тоже профессиональный водитель первого класса, — мягко улыбнулся Евгений Александрович.

— Теперь понятно, почему вы меня так легко накололи.

— Я п-предлагаю тебе, Василий, вот что. Добавляй, если, разумеется, это в силах, к т-твоим завтрашним тремстам граммам еще столько же и з-забирай вот эти колеса, — Евгений Александрович ласково хлопнул свои «Жигули» по багажнику. — С-сможешь?

— Хм, — Серегин задумался, медленно поскреб большими темными пальцами в затылке. — Заманчиво. А сколько эта прошла?

— К-копейки, всего две тысячи. Мне ведь в общем-то некогда раскатывать на ней. Да и некуда, у меня работы много. Так, разве что на дачу когда съезжу. Ну что, б-берешь?

— Сейчас подумаю. Значит, еще триста граммов? Это что ж получается? И те, дополнительные, триста — по десять рублей всего?

— А т-ты как хотел, милый? Я тебе машину новую предлагаю, т-твою ты сейчас, вот сию минуту, ставишь в мой гараж, а сам домой едешь на н-новенькой. Учти, я даю тебе ее в долг, за тобой еще шестьсот граммов слитков. Ты мне веришь, и я тебе полностью доверяю. А доверие между деловыми людьми — самое святое. Н-ну, ты надумал?

— Черт с ним, согласен! — воскликнул Серегин. — Давай по рукам! А долг я верну через неделю, самое большое. Зуб даю!

Настенька Полякова тяжело переживала размолвку с Евгением Александровичем. Мысленно она не раз упрекала себя за то, что поддалась минутному гневу и написала письмо в областное управление внутренних дел. Впрочем, прошло уже несколько дней, а оттуда не было ни привета, ни ответа, и она напрасно спешила домой, нервничая, торопливо открывала почтовый ящик — в нем были только газеты.

Отец в первые дни после ухода из дома Евгения Александровича яростно отстаивал свое мнение, убеждал ее, что она права, но вчера он уже не вскакивал и не становился в свою любимую позу: руки сложив на груди, вскинув голову с седым, прозрачным хохолком. Он просто устало махнул тонкой рукой:

— Ах, доченька, вполне возможно, что я тоже погорячился. Но ничего, в крайнем случае его пригласят в милицию, ну, отругают, выпишут штраф, зарегистрирует он свое ружье. Ну, попсихует еще с недельку. И все обойдется. По-моему, в браке с Евгением Александровичем ты допустила один стратегический просчет.

— Это какой же? — повела плечом Настенька.

— Очень простой, но именно стратегический. Тебе надо было сразу родить от него ребенка.

— Мне? Портить фигуру? Толстеть? Папа, да ты в своем уме?

— Извини, но я в полном рассудке. И рассуждаю здраво. Ты должна понять психологию тридцатишестилетнего мужчины, если, конечно, он не импотент и детоспособен. Кто-то из великих сказал очень метко: ежели к сорока годам комната мужчины не наполняется детскими голосами, она наполняется кошмарами. Ты вникла? Это глубокая мысль. А с фигурой твоей ничего не будет. Мама в твои годы, уже родив и вынянчив тебя, заметь, она тебя выкормила грудью, ты у нас не искусственница, она была такая же стройная. А Евгений Александрович проникся бы к тебе большей любовью. Ты бы привязала к себе его еще крепче.

— Фу, папа, ходить мне в женскую консультацию, чтобы меня смотрела какая-то Ольга Киреева? Это же унизительно.

— Так что ты, вообще не собираешься иметь детей? — отец собрал на высоком лбу стайку морщин. — Да зачем ты тогда на свете белом живешь, деточка?

— Для собственного удовольствия. И потом, мне всего двадцать девять лет. А я знаю, что некоторые женщины и в тридцать шесть рожают. И в сорок. И ничего.

— Глупая, это можно тем, кто уже имел детей. А ты должна была по-хорошему родить три года назад. И каждый день промедления потом аукнется на твоем здоровье.

— Тем более, папа. Ты что, хочешь, чтобы я умерла при родах?

— Не умрешь, у тебя прекрасное здоровье. Да и Евгений Александрович может определить тебя, если понадобится, к любым знаменитым врачам. При его-то деньгах и связях это не проблема.

— Здоровье за деньги не купишь.

— Зато поправить всегда можно. Если Зайцев, конечно, способен, извини за прямоту, стать отцом.

— Не волнуйся, папа, на это он способен. Он мнителен, даже специально проверялся. А то, что я ни разу не попала к его сестренке, — это он меня бережет.

— Значит, любит! — отец снова взмахнул рукой и окончательно успокоился. — Значит, попсихует и вернется. И ты кончай ему перечить. Ты сама должна сделать первый шаг навстречу.

— А как же моя гордость? Он же мне пощечину закатил!

— Не будь дурой, не выкобенивайся, вот и не будет пощечин. Ее, можно сказать, на руках носят, а ей, видите ли, надоело. Ей скучно! А что тебе весело? Восемьдесят рублей зарабатывать? Тогда надо было институт заканчивать, пока у меня связи были, а не медицинское училище. Тогда бы ты еще могла на что-то претендовать. А ты ленивая.

— Зато красивая.

— Красота твоя, как снег весной, все равно исчезнет. И запомни, в холодильник ты ее не спрячешь. А голову надо иметь. Давай-ка мне еще кофейку с коньячком, да буду собираться домой. Знала бы ты, Настенька, как тяжко мне одному в четырех стенах. Мне же столько партий предлагали после того, как Маруся умерла. А я ради тебя, ради дочери своей, остался один. И ты не хочешь, чтобы твой отец при жизни понянчил внуков? Эх ты, бессердечная женщина! — Отец всхлипнул.

Настенька поморщилась, подошла к нему, сидящему в глубоком мягком кресле, погладила, как маленького, по седой голове:

— Ладно тебе, папуля, расстраиваться. Вот увидишь, я скоро перебешусь и пойму, что я такая же обычная баба, как та стерва, которая приходит к Зайцеву и на которую он смотрит своими сладкими глазенками. Наверно, ты прав, мне надо рожать.

— На кого он смотрит? — встрепенулся Лев Станиславович.

— Да там одна приходит, я ей зубы до зеркального блеска чищу, аж тошнит. Кольца она ему, что ли, таскает? Ей лет сорок, а все туда же: хвостом вертит, а глаза как у дуры намалеваны. Первый раз пришла, так я на нее и не посмотрела, потому что глядеть было не на что: обыкновенная замухрышка. А теперь расфуфырилась, ну, прямо как индюшка. И не понимает, дура, что все эти серьги и дубленки ей как корове седло.

— А может, у нее с Зайцевым шуры-муры?

— Что? Да у тебя температура, что ли, папочка? — Настенька нервно засмеялась, но где-то далеко внутри у нее шевельнулось сомнение, и она, резко оборвав отца: «Хватит городить чепуху!», пошла на кухню варить ему кофе.

Однако в последний раз, когда та женщина снова пришла и уже не как прежде — скромно, — а прямо-таки нагло посмотрела Настеньке в глаза своими сливовыми глазищами и сказала, что ей срочно нужен Евгений Александрович, Настенька едва не упала духом. А вдруг отец оказался прав?

Она трудно мирилась с мыслью, что у Зайцева когда-то, до нее, были женщины, ведь он был женат и несчастлив в первом браке. Но чтобы теперь, после того, как она подарила ему себя, чтобы после того, как она отказала стольким красавцам, претендовавшим на ее руку и сердце, и предпочла им всем Зайцева, который оказался действительно немыслимо щедрым и оплачивал все ее капризы, — чтобы после этого он затеял роман с какой-то работягой с машиностроительного завода? Нет, этого Настенька не могла даже представить!

Утром муж подъехал к поликлинике на голубых «Жигулях». Настенька, радостно поздоровавшись с ним, посмотрела в окно и спросила ровным голосом, почти равнодушно:

— А где красная машина?

— К-кардан полетел, — ответил Евгений Александрович, — пришлось отбуксировать н-на станцию техобслуживания.

«Записал бы их на мое имя, не полетел бы кардан этот», — со злорадством подумала Настенька, а вслух сказала:

— Жалко. Только что купили. Да, Евгений Александрович, вас в профком приглашали, какое-то заседание насчет жилья.

Зайцев ушел, а Настенька пригласила очередного пациента — худенького мальчика лет пятнадцати с левосторонним флюсом.

— Ну что, наелся конфет?

— Я больше не буду, — жалобно промычал мальчишка. Опухоль уже начала спадать. Настенька аккуратно надрезала десну, удалила гной, промыла полость рта. Мальчишка мужественно мычал, слезил, но не дергался.

— Ну, вот и умница, через недельку приходи, удалим все твои плохие зубы.

В это время ее позвали к телефону.

— Кто? — спросила она медсестру, горбатенькую и ласковую тетю Грушу.

— Мужской голос, очень приятный.

«Любопытно, кто это может быть? Уж не Аркадий ли набрался смелости?» С Аркадием Настенька познакомилась на вечеринке у Зои и однажды весь вечер танцевала с ним. Но с той поры, как Зайцев запретил ей отлучаться из дома, Настенька в гости не ходила.

— Слушаю вас, — на всякий случай она плотнее прижала трубку к уху, чтобы тетя Груша не могла ничего услышать.

— Добрый день, Анастасия Львовна, — раздался в трубке действительно приятный, по совсем незнакомый мужской баритон.

— Слушаю вас, — прошептала Настенька, бледнея и поворачиваясь в угол, чтобы никто не видел ее лица.

— Мы получили ваше письмо и хотели бы побеседовать с вами.

— А куда мне идти? — заплетающимся от страха языком пробормотала Настенька. — И когда?

— Если не очень трудно, зайдите к трем часам в городской отдел милиции в двенадцатую комнату.

— Хорошо, я приду. А мужу сказать?

Мужчина на том конце провода чуть помедлил.

— На ваше усмотрение, Анастасия Львовна.

— Спасибо, до свидания, — она положила трубку и на деревянных ногах медленно, совсем позабыв выпрямить спину и чуть приподнять голову, пошла в кабинет.

Ах, дура! Ну, какая же я дура! Дождалась! Вызывают. Разумеется, Зайцеву я ничего не скажу. Да, это отсрочит наше примирение еще на добрый месяц. Я схожу одна. Он сегодня, по всему видно, еще не собирается возвращаться. А в милиции я умолю их, чтобы они, если его вызовут, ни за что не говорили, что это я написала письмо. Пусть это будет как анонимка. Правильно, так лучше: анонимка — и все. Он покричит на меня, а я возьму да перекрещусь, для него это самый убедительный довод, а мне ничего не стоит.

О чем же они там будут меня спрашивать? Ну, разумеется, о ружье. А что я скажу? А я скажу, что вот он купил его, поехал на охоту, а с охоты вернулся пьяный, и я стала его ругать. И мы с ним так поругались, что я сказала ему, чтобы он или продал это ружье, или зарегистрировал его и вступил в охотничье общество. Потому что просто так нельзя, это и по телевизору говорили. А что у него много денег — это я со зла написала, просто не подумала. Деньги у нас есть. Но ведь муж работает на полторы ставки, отец у меня директор школы-интерната, помогает, а у мужа отец имеет пасеку, наконец, брат знаменитый доктор, кандидат наук. Вот и все. И они от меня отстанут.

Подумав так, Настенька успокоилась.

В начале третьего Зайцев снял халат, надел свой любимый коричневый костюм, поверх него плащ и сказал:

— Я сегодня снова у Ольги, р-работать буду и ночевать.

— Ну-ну, тебе видней, — пожала хрупким плечиком Настенька и тоже стала собираться.

К ее удивлению и радости, этот милиционер Гусев из областного управления оказался совсем еще мальчишкой, которому, по всей видимости, было не больше двадцати шести, хотя он старательно хмурил брови и пытался важничать. Ну, явно строил из себя большое областное начальство, а сам-то скорее всего был не старше лейтенанта. В пустом и каком-то неуютном кабинете, где, несмотря на солнце, светившее в окно, было прохладно, он сидел за письменным столом, курил дешевые сигареты с фильтром, и взгляд у него был такой откровенный, что Настенька даже улыбнулась:

— Что, не нравится вам наша провинция? Добрый день.

— Здравствуйте, Анастасия Львовна. Ну, как вам сказать? — Гусев тоже улыбнулся, и Настенька заметила, что верхнего третьего резца у него нет. Ну, точно, решила она, какой-нибудь заштатный писарь, даже на хороший вставной зуб не заработал. А Гусев развел руки в стороны и, соглашаясь с ней, покачал головой:

— Но в принципе у вас все почти так же, только, знаете, дома пониже и грязь пожиже. Я вас долго не задержу, у меня до автобуса всего час остался, а тут еще ваше письмо на мне висит, извините за откровенность. Письмо, в сущности, несерьезное, мы таких много получаем. Но реагировать как-то надо. Да, к сожалению, некоторые любители охоты забывают, что с природой надо обращаться бережно, что существуют общества, что нужно платить взносы, иметь членский билет и, разумеется, регистрировать оружие. Кстати, ваш супруг, вы об этом не написали, купил его в магазине?

— Я уж и не помню, но, по-моему, у какого-то знакомого. Оно такое двухствольное. Я вообще-то не разбираюсь в этом, так что вы меня сильно не ругайте. А что ему теперь за это будет?

— Ничего страшного, Анастасия Львовна, — Гусев снова улыбнулся, но потом, видимо, что-то вспомнил свое и сдвинул брови. — Однако наказать его могут определенно.

— И очень серьезное будет наказание? — замерла Настенька.

— Разумеется. Могут оштрафовать, а то и вообще конфисковать оружие, если, например, он без лицензии убил кабана или лося.

— Что вы, что вы! — обрадовалась искренне Настенька. — Я письмо это сочинила знаете после чего?

— Нет, не знаю, расскажите, пожалуйста, — попросил Гусев.

— В общем так. Однажды, несколько недель назад, он собрался, как мне сам сказал, на охоту. А вернулся на другой день. У них охота такая была, с ночевкой. Только вернулся он к вечеру и без всякой добычи. Но, как бы вам это сказать? Словом, подшофе.

— Понимаю, понимаю, — сочувственно кивнул Гусев. — К сожалению, это бывает. Ну а дальше? Вы стали его ругать?

— Вот именно! — почти засмеялась Настенька. Этот молодой человек ей положительно нравился. Такой вежливый, такой догадливый, так внимательно слушает. — Я стала его ругать, но, разумеется, вежливо. Как я это умею. А потом беру ружье, а от него даже ничем не пахнет. Знаете, я слышала или читала, что если из ружья стреляют, то потом от него пахнуть должно чем-то. А, вспомнила — порохом. А тут ничем не пахнет. Представляете? И главное, что я тогда вспомнила: у мужа моего ведь и патронов не было. Спрашивается, как же и чем он тогда на этой охоте из ружья стрелял?

— И вы подумали, что он был где угодно, только не на охоте?

— Ой, правильно, ну, совершенно правильно! — Настенька улыбнулась, но тут же прищурилась и плотно поджала яркие губы.

Гусев тоже почему-то нахмурился и сказал:

— Извините, я, может, чем-то обидел вас?

— Ну что вы, Анатолий Константинович, — Настенька глубоко вздохнула. — К сожалению, вы правы. Мне тогда показалось, что мой супруг был не на охоте. В общем, вы меня понимаете?

— Да, Анастасия Львовна, я вас так понимаю. Но, простите меня ради бога, мне что-то с трудом верится, что ваш супруг мог позволить себе нечто подобное. Вы такая, еще раз извините, я совсем не умею говорить комплименты, но вы такая обаятельная. У вашего супруга просто нет головы.

— Я ему так и сказала. Мы не очень давно женаты, всего четыре года, он всегда носил меня на руках, поверьте, он это может. И вдруг этот случай.

— Видимо, Анастасия Львовна, ваш супруг избалован вниманием женщин и совсем забыл о поговорке: что имеем — не храним, а потерявши — плачем.

— Вы абсолютно правы, Анатолий Константинович. Особенно насчет женщин. У него практически нет пациентов мужчин. Они почему-то все стремятся попасть ко мне.

— Это естественно. Я бы к вам в первую очередь записался.

— Я не возражаю. Так вот, а к нему — одни женщины. Я бы не сказала, что сплошные красавицы. — Настенька снисходительно приподняла и опустила плечо и вдруг вспомнила ту пациентку, которая вчера так нагло, так требовательно спрашивала ее мужа, вспомнила, как отец, этот умудренный жизнью человек, на полном серьезе сказал ей: «А вдруг у них шуры-муры?» — и волна ненависти, дремавшая в груди, захлестнула ее:

— И знаете, Анатолий Константинович, ведь есть такие нахалки, которые откровенно пытаются разрушить семейную жизнь. Это просто кошмар! Особенно одна дамочка. И ничего-то у нее не болит, зубы нормальные, так, я ей несколько раз только камни убирала, так она пялит на мужа глаза. Сначала такая скромненькая, ну, просто посмотреть не на что было. А как заметила, что Зайцев ей вдруг улыбаться начал, так и зачастила.

— Ну, вы напрасно так подозрительны, — Гусев укоризненно покачал головой и, посмотрев на часы, на глазах у Настеньки написал на ее письмо крупно и разборчиво: «В архив», поставил дату, подпись и положил письмо в полураскрытый потертый портфель, стоявший у стула. Настенька поняла, что самое страшное позади, что аудиенция кончается. Но почему-то медлила встать. Ей захотелось вдруг рассказать, обязательно рассказать этому молодому человеку о той дуре с машиностроительного завода. В конце концов, и ее можно вызвать в этот же кабинет и приструнить, чтобы не разрушала здоровую советскую семью.

— Напрасно? — нервно усмехнулась Настенька. — А почему эта замухрышка стала вдруг наряжаться? То в дубленку светло-коричневую в жару нарядится, то платок японский с золотой ниткой, то на свои пальцы-сардельки кольца напялит, то серьги нацепит, а уши у нее, вы бы видели ее уши, как у слона!

— А может, — перебил ее Гусев, — эта женщина и не хотела совращать вашего мужа? Может, ей или дочери ее коронку надо было поставить, вот она и желает показать, что у нее есть для этого материальные средства.

— Ей коронки? — Настенька наморщила лоб, стараясь припомнить, что же приносила эта дура с машиностроительного. Да, ведь что-то она приносила Зайцеву, Он же несколько раз домой ездил за деньгами.

— Нет, Анатолий Константинович, что вы, какие коронки? Я теперь вспомнила. Этой наглой женщине просто были нужны деньги. А приносила она и предлагала мужу не то кольца, не то старинную монетку.

— Золотую? — подсказал Гусев.

— Золотую? — удивилась Настенька. — Нет, вы ошибаетесь, по-моему, все-таки кольца. И мне кажется, что муж у нее ничего не взял. Ну, разумеется, не взял. Зачем? Он же с золотом не работает. У нас только Ковалев имеет разрешение. А эта наглая женщина все равно к Зайцеву моему несколько раз приходила.

— И вы дома опять с ним поскандалили?

— Я? — Настенька искренне удивилась и показала на себя указательным пальцем. — Нет, я не такая уж опустившаяся, чтобы ревновать своего мужа к подобным дамочкам. Ревность, Анатолий Константинович, это великое чувство. И расходовать его надо бережно, особенно нам, женщинам. Простите, а что все-таки с моим письмом вы намерены делать?

— А что делать? — Гусев пожал плечами и опять посмотрел на часы. — Как я и предполагал, его придется списать в архив.

— Да, я видела, спасибо вам преогромное. Ну а моему Зайцеву что будет за ружье?

— Это уже не наше дело, а местной милиции, уважаемая Анастасия Львовна. — Гусев поднялся, одернул пиджак. — Если вы не возражаете, вашего супруга вызовут вот в эту же комнату, выпишут штраф и предложат или зарегистрировать ружье, или сдать его в магазин.

— Ой, — Настенька плавно взмахнула рукой, — да вы не волнуйтесь, Анатолий Константинович, я его в два счета уговорю зарегистрировать. Вы только, я умоляю, я весь день думала об этом, как только с вами по телефону поговорила, могу даже на колени встать, пожалуйста, не сообщайте мужу ничего. Вы прикажите местной, нашей милиции, тем, кто с ним будет беседовать, чтобы они не называли мое имя. Вы сами понимаете, что после этого у нас в семье могут быть осложнения, а я не хочу. Это возможно? Это не очень трудно?

— Ваше желание, Анастасия Львовна, в данном случае для нас закон. И мы обязаны его выполнить. Я непременно распоряжусь. Всего вам доброго.

— Большое спасибо, Анатолий Константинович, вы даже не представляете, какой камень сняли с моей души, Я ведь честно признаюсь, что дрожала от страха, думала — вот муж узнает. Все ждала ответа, уже и ждать устала, а вы раз — и позвонили.

— Извините, Анастасия Львовна, что не сразу отреагировали, дел у нас в области много куда более срочных и важных, чем такая мелочь. Поэтому задержали. Вам официальный ответ нужен?

— Нет, нет, благодарю вас!

— До свидания! — Гусев галантно склонил голову, внимательно посмотрел в спину Настеньке, а когда за ней закрылась дверь, схватился за голову руками, подпрыгнул и чуть не закричал «ура!».

Вот это да, вот это Анастасия Львовна Полякова! Вот это Гусев! Молодцы!

Значит, с золотом работает Зайцев. Это ясно, как божий день. А металл ему носит для продажи некрасивая — или, наоборот, красивая? — женщина в светло-коричневой дубленке и японском платке, шитом золотыми нитками.

Гусев поднял телефонную трубку, набрал номер:

— Алло, Петр Васильевич, это я. У вас в описке врачей кто значится под номером восемь? Он, честное слово — он! Слушаюсь: «не сходить с ума и бегом к вам!» — Гусев подхватил портфель с выключенным уже магнитофоном и спокойным шагом вышел из кабинета.

А Настенька в это время с улыбкой смотрела на грустные деревья, почти потерявшие листья и ловившие голыми ветвями тонкую прозрачную паутину, и на душе у нее было радостно и светло.

Вот ведь как все просто. Попался толковый парень, добрый, душевный, понимающий. И все сошло на нет. Письмо теперь пойдет в архив. А был бы на его месте какой-нибудь бурбон, он бы такую бучу поднял, вызвал бы Зайцева, устроил бы очную ставку, заставил подписывать всякие протоколы и, может быть, даже потребовал отпечатки пальцев, словно Настенька какой-то преступник.

Федор Семин был убежден, что время, которое он провел на заводе, каждый день начиная свою работу с семи утра и заканчивая в семь вечера, не прошло даром. Теперь он почти с закрытыми глазами знал технологию основного производства, а в особенности участка золочения.

Возвращаясь домой в переполненном автобусе, Семин по лицам и репликам понимал и знал, хорошо или неудачно работали сегодня сборщики на главном конвейере, знал, почему цех штамповки не выполнил сменное задание — его подвели литейщики, а тех, в свою очередь, снабженцы вовремя не обеспечили сырьем.

Все это было ново, интересно, однако пока далеко от того, что требовалось Семину. Возможно, думал он, Матвеев и Панкратов правы, утверждая, что хищение происходит именно с нашего завода, а не откуда-то еще, например, из соседнего района. Но, выслушивая упреки в том, что расхитители до сих пор не найдены, а золотые коронки и зубы кто-то продолжает вставлять, Федор Семин, как ни старался, своей прямой вины в этом обнаружить не мог. А тут еще Гусев с этой очередной своей версией о том, что к стоматологу Зайцеву несколько раз приходила именно с машиностроительного завода женщина в светло-коричневой дубленке и японском платке с золотой ниткой и продавала какое-то золото.

Ну где среди моря людей найдешь эту женщину? Сегодня она наденет один платок, завтра другой, послезавтра пожалеет тереть дубленку в тесном автобусе и наденет старое пальто. А если она работает в одну смену, а Семин приходит на завод в другую? Никто не подскажет, как быть. Но все-таки эту дубленку, а также японский платок и их обладательницу искать надо. Внешние ее приметы более чем туманны. Жена Зайцева могла от ревности нагородить чепухи, белое назвать черным и наоборот. Единственное, в чем можно ей верить, — это в нарядах, здесь женщины ошибаются редко. Значит, будем искать дубленку.

Странно, почему я такой невезучий? Почему Гусеву везет, а мне нет? Почему на него вышел Одинцов, почему Толик выявил Глазова и, наконец, Зайцева с его продавцом?

Семин посмотрел на электронные часы с зеленым мигающим двоеточием, стоявшие на большом столе Рыбака. Без двадцати двенадцать. Скоро кончит работу вторая смена. Он включил камеру на участке золочения. Там была обычная картина. Семин уже знал чуть ли не наизусть всех женщин, которые работали на участке. Вот в кадр вошла Нина Борисовна. Замечательная женщина, скромная, умная. Что-то говорит Кудрявцевой, а та вздыхает и соглашается, лицо кислое. Странно, раньше только в индийских и арабских фильмах замечал, что люди так жестикулируют при разговоре. Вышли из кадра. Наверно, сейчас закрывают ванны, проверяют остатки раствора, опечатывают баки. А это девчонки, совсем молоденькие. Сколько же симпатичных. И почему ребята, дураки, их замуж не берут? Отличные будут жены, работящие, не всякий инженер столько получает, а эти порой еще больше…

Свет погасили, оставили только дежурное освещение. Экран совсем темный. Значит, пошли переодеваться.

Так, теперь посмотрим, что у нас на центральной проходной. Ага, уже потянулись к выходу. Толпятся, но не выходят. Это их Полина Павловна Миронова не пускает, потому что еще рановато. Молодец, тетя Полина. Первыми к проходной, как обычно, устремляются слесари-ремонтники. Смеются, что-то говорят вахтеру. Наверное, опять про автобусы. Автохозяйство выделило три дополнительных, больше пока не может. Но это же капля в море. Сюда, как минимум, надо их десятка полтора. А у автохозяйства машин недостаточно, четверть парка устарела, постоянно в ремонте. Проблема, которую сам город не решит. Пошли через проходную. Тетя Полина тоже человек, сочувствует. Жаль, что работает только одна камера. Если бы сразу две или три. Ведь сейчас кто-то может вернуться на участок золочения, черпнуть из баков или из ванн электролит, сунуть в карман какую-нибудь плоскую бутылку — и бегом через проходную.

Семин переключил камеру. Нет, кажется, на участке тихо. Ванны еле видны. Если бы там был человек, можно было заметить. Ладно, вернемся на центральную проходную. А почему, собственно, на центральную? Вор может пройти и через южную, и через северную. Нет, тут какой-то заколдованный круг, это все равно что попытаться укусить собственный локоть. А впрочем, что там, на южных проходных? Ну, здесь порядок. Вахтер даже в сумки заглядывает.

Федору было известно, что по ориентиру «дубленка, японский платок, шитый золотой ниткой» работает не только он, не только Гусев, но и другие. Все они ищут женщину лет тридцати пяти — сорока, в больших ушах серьги, на толстых пальцах — кольца. Именно она приходила несколько раз к стоматологу Зайцеву. А вот что предлагала ему купить или продала — вопрос.

Федор включил камеру, установленную перед центральной проходной. Поток рабочих с завода заметно уменьшился, теперь в основном шли женщины. Но на сером экране при слабом освещении не то, что платок — пальто не поймешь, то ли зимнее, то ли осеннее. Да и время сейчас такое: днем тепло, а к вечеру морозит. Кто в чем ходит. Ладно, пора самому собираться.

Семин выключил установку, надел плащ, теплую фуражку, погасил свет, закрыл кабинет и вышел из заводоуправления. Новостей нет, Матвеев не звонил, значит, можно сразу ехать домой. На проходной Семин предъявил временный пропуск. Полипа Павловна внимательно заглянула в него и повернула голову к следующему мужчине, шедшему за Семиным.

Федор посмотрел на площадь. Очередь у автобусной остановки была большая, человек двести. Значит, сесть с трудом можно будет только в третий автобус, и домой раньше двух не попасть. Как обычно. Он стал в конец очереди, устало поглядывая вперед.

— Федор Федорович! — вдруг услышал Семин и вздрогнул от неожиданности. Кто его может звать? Этого еще не хватало. Надо было выйти через северные проходные и идти домой пешком. Далеко, долго, зато спокойно. Он покрутил головой и увидел почти у самого начала очереди Нину Борисовну Костылеву. Она призывно махала ему рукой и на реплики мужчин и женщин бойко отвечала:

— Да занимала я для него, сосед это мой, понятно? Федор Федорович, ну, идите сюда, к нам!

Семин чертыхнулся и неуверенно пошел вперед. Было почти совсем темно, вот почему он не сразу узнал Костылеву.

— Добрый вечер, Нина Борисовна, — скупо улыбнулся Федор.

— Какой вечер, когда ночь на дворе, половина первого. А я вижу, вы там стоите, дай, думаю, помогу человеку, все пораньше уедет. Что это вы так поздно? Видать, здорово вас гоняют, если вы целыми днями работаете. А мы сегодня хорошо успели. Только что четыре автобуса ушли. Сейчас еще будет. Ленка, ты там не зевай. Федор Федорович, давайте вы впереди нас становитесь, а мы уж за вами, у вас плечи вон какие широкие.

— Спасибо, — Семин шагнул чуть вперед и оказался почти у самой двери только что подъехавшего автобуса. Но толпа радостно загудела, подалась в сторону, и Семина оттеснили от двери. Молодые сильные парни с шумом и смехом, подбадривая друг друга, устремились в автобус.

— Федор Федорович, мы за вами! — крикнула Костылева.

Семин боком врезался в толпу, протиснулся к самым дверям, потом развернул плечи и шагнул на ступеньку. Подталкивая его в спину, за ним тянулась Костылева.

— Ленка, руку давай, останешься!

Краем глаза Федор увидел, как она протянула какой-то женщине руку и, кажется, они вошли. Ну и давка! Федора прижали грудью к стеклу. Он изо всех сил уперся руками в блестящий холодный поручень и чуть отодвинул давившую на спину толпу. Так, теперь хоть вздохнуть можно. Где там Костылева?

— Мы здесь, мы здесь, Федор Федорович! — прошептала за его спиной Костылева и протиснулась почти вплотную к Семину. Он увидел веселые глаза Нины Борисовны. — Ну, как мы домой добираемся? Правда, отлично? Вы бы там подсказали какому-нибудь начальству, чтобы оно с нами во вторую смену покаталось.

— Это, к сожалению, другое ведомство, — ответил Федор. — А подруга ваша села?

— Здесь она, у меня за плечом. Лен, ты еще жива? Говорит, живая. Сегодня она тоже в автобусе. Не приехал почему-то за ней родненький ее.

— Костылева, ну, не надоело тебе языком молоть? — сказал за спиной возмущенный женский голос.

— Вам на второй остановке выходить, Федор Федорович, у гостиницы? — спросила Нина Борисовна.

— На второй, — нахмурился Семин, еще раз мысленно ругая себя за то, что пошел через центральные проходные. — Мне к выходу двигаться надо, — Федор с трудом повернулся и увидел, что за его спиной стояла Елена Петровна Кудрявцева. Платок в тесноте сбился у нее с головы, и густые русые волосы красиво рассыпались по плечам. Кудрявцева улыбнулась ему своими большими карими глазами. Он пробормотал: «Простите!», протиснулся дальше, подумав, что ему все-таки повезло. Если бы с Костылевой ехали все девчата из этой смены, его бы закидали вопросами.

Он приблизился к выходу. Автобус притормозил. Семин оглянулся на Костылеву и ее подругу, чтобы кивнуть им на прощанье, и обомлел: на том месте, где он только что стоял и где теперь было чуть свободнее, Елена Петровна поправляла на голове японский платок, прошитый золотыми нитками. На правой руке у нее был крупный перстень, на левой — массивное золотое кольцо. Федор привстал на цыпочки и увидел, что Кудрявцева была в дубленке светло-коричневого цвета.

— Заснул, что ли, парень? — его подтолкнули в спину, и Федору пришлось выйти из автобуса. Несколько секунд он стоял неподвижно, потом резко повернулся к автобусу, но водитель уже закрыл двери и тронулся.

— Стоп! Сам себе думаю, — прошептал Семин. — А не дурачок ли я? — так любил говорить отец, когда в минуты размышлений подшучивал над собой. — А ведь все сходится! — Федор медленно шел по широкому тротуару к темным, странно тихим пятиэтажным домам, в одном из которых его, наверное, заждались. Впрочем, мама спит чутко, и стоит ему лишь звякнуть неосторожно ключом в замке, как она встает, идет на кухню и ставит на плиту чайник.

Звонок был с утра. Докладывал Матвеев.

Юрий Степанович Панкратов выслушал его и остался доволен:

— Хорошо, Петр Васильевич, согласен. Так, а кто такой Серегин? Понятно, скрашивает ее одиночество. Вполне объяснимо — женщина она одинокая. Ах, он женат? Ну, это дело его жены, а не наше с тобой. Значит, Елена Петровна навещала нашего врача? Петр Васильевич, но ты же сам сказал, что, по словам Поляковой, она могла предлагать ему не то, что нас интересует. Колечко, например. Однако цепочка занятная: участок — она — Зайцев. Врач, без сомнения, — последнее звено здесь. А первое, возможно, Кудрявцева. Почему возможно? Потому что пока ни у меня, ни у тебя в руках нет фактов, мил человек. Максимально усильте работу по Кудрявцевой. Нам надо знать и каждый шаг Зайцева. Кстати, зачем он ездил в Москву? Это нам неизвестно. А пока же с твоим очаровательным сообщением о японском платке и чешской дубленке я не могу бежать сломя голову к Михаилу Павловичу. Что говорит комиссия? Опять все в полном порядке? И никаких утечек? Но получается какая-то ерунда, нескладуха, проще говоря. Мы фиксируем утечку, а они нет. На других предприятиях области, где идут аналогичные проверки, для нас ничего интересного. И все-таки мне кажется, что собака зарыта в технологическом процессе. Срочно запроси покупателей заводской продукции, когда у них начались отказы оборудования. Да, именно отказы. Видишь ли, я подумал, что комиссия, которая проверяла сборочный цех, не дошла до истины, потому что искала ее не там. Пойми, если я краду раствор, а вместо него добавляю воду, процесс гальванизации будет неполным, и это рано или поздно скажется, должно сказаться на приборах. Это архиважно, Петр Васильевич, сам догадываешься, если речь идет о высокоточных приборах — почему. Ну, кажется, почти все. Передавай привет ребятам. И супруге. Чует мое сердце, что еще немного и развяжем этот хитрый клубок. Давай, дорогой, поднажми на извилины, они у тебя молодые, глубокие. И держи меня в курсе, можешь после девяти вечера, если срочное что-то, звонить домой. Михаил Павлович уже дважды с Москвой объяснялся, имей это в виду. Он нас не торопит, но мы сами должны шевелиться. У нас же с тобой ничего не было, помнишь? Только ориентировка и непроверенные слухи о том, что у вас в городе можно без очереди за хорошие деньги поставить золотые зубы. А теперь мы, как крезы, богаты информацией. Значит, что? Значит, надо лишь выжать из нее максимальное количество логики и правды. Будь здоров!

В Москву Елена Петровна съездила очень удачно. Врач посоветовал ей быть более умеренной и разборчивой в еде и пройти в местной больнице курс голодания. «Вот еще, — подумала с возмущением Елена Петровна, — буду я голодать. Гастрит — это не рак, даже не язва желудка, с гастритом люди до ста лет живут!»

Подарки она купила всем. Внуку Максиму пять немецких колготок и заводную кувыркающуюся обезьянку, дочери дорогую комбинацию, зятю — чертика на резинке в машину повесить, себе — зимние югославские полусапожки, а Василию Митрофановичу — кроссовки фирмы «Адидас» сорок шестого размера. Конечно, кроссовки можно было купить и Вере с Сашей. Да и самой бы не помешали. Но все нужные размеры кончились, остались только сорок шестые. Елена Петровна подумала с минуту и взяла для Василия Митрофановича. Пусть порадуется, пусть знает, что она незлопамятная, что она простила его.

Дома за эти два дня ничего не случилось, Максимка не простыл, Вера работала в первую смену, Саша успевал забирать ее с завода и подвозил прямо к яслям за Максимкой.

Больше всего Елену Петровну интересовал Серегин. Как он здесь без нее? Не забыл? Не соскучился? Переработал оставшийся раствор? Если сделал все хорошо, то она может снова пойти к Евгению Александровичу и продать патрончики. Какой он молодец, что довез ее из Москвы почти до самого дома! Серегину, разумеется, об этом говорить нельзя. Еще заревнует, хотя ничего даже и не было. Евгений Александрович всю дорогу расспрашивал о заводе, как будто сам хотел на него переходить. Она ему рассказала все, что знала, разумеется, кроме того, что с золотосодержащим раствором имеет дело. И даже про Белова, как он за ней ухаживал. Хорошо бы вместе с кроссовками принести Василию еще хотя бы один флакон раствора. Интересно, чему он больше обрадуется: раствору или кроссовкам? Раствор можно хоть каждый день приносить, а такой подарок надолго запомнится.

Сегодня к двенадцати ночи Василий должен подъехать к проходным. Вчера он дежурил и не мог. Пришлось тесниться в проклятом автобусе. Хорошо еще, что Костылева какого-то парня знакомого впереди поставила. Приятный молодой человек. А я ему чем-то понравилась, это точно. Нинке сказала, а она, как обычно, смеется. А парень-то, когда выходил, на меня оглянулся и даже рот раскрыл. Я заметила, у меня зрение отличное. Надо у Костылевой спросить, откуда она его знает и сколько ему точно лет. Кольца у него на правой руке не было. Наверняка разведенный. Еще бы, мотается по командировкам, какой жене понравится? Взяла и турнула его. Нет, не буду Нинку ни о чем спрашивать, а то опять на смех поднимет, А насчет голодания я здорово ей сказала. Теперь в обеденный перерыв могу около ванн оставаться, а отдыхать — когда захочу.

Скорей бы этот обед кончался. Банку я зачерпнула, а переливать в бутылку надо в раздевалке, сюда могут войти в любую минуту. Да и камера проклятая эта подглядывает, наверно. Хотя нет, когда она начинает работать, звук такой раздается, словно уж шипит, и красная лампочка загорается. Хитрая штука, но я все равно хитрее вас, начальники. Раствора вон сколько, а я-то всего пол-литровую баночку.

Пора!

Кудрявцева прикрепила резиновым бинтом на руку, чуть ниже локтя, тяжелую банку с раствором, перебросила через нее белый халат и, подняв глаза на камеру и подмигнув ей, пошла по широкому коридору в раздевалку. Навстречу гурьбой высыпали шумные, чему-то смеющиеся девчонки во главе с Костылевой.

— Ты что, Кудрявцева, уже закончила смену? Не рано ли? — засмеялись они.

— Будет вам ржать, глупые! — остановила их Костылева. — Человеку опять с желудком плохо, а вам все хиханьки!

— Ничего, Нина, — сквозь сжатые зубы улыбнулась Елена Петровна, прижимая левую руку с халатом к животу, — до наших лет доживут — узнают, почем фунт лиха, — и прошла мимо.

— До наших лет! — передразнил кто-то. — А сама любовника завела, бесстыжая!

Кудрявцева вздрогнула, не выдержала, обернулась:

— Да, завела. Ну и что? Зато на тебя, молодую такую, никто не посмотрит! — и захлопнула за собой дверь.

Ну, разве это люди? Сплошные завистники. Если рядом человеку хорошо, они даже спать спокойно не смогут, будут думать, как бы его уесть. Завидуйте, бог с вами. А вернее, не бог, а черт. Бог — он со мной. Я даже молитву теперь знаю, Евгений Александрович не обманул, написал.

Елена Петровна, напевая, сняла резиновый бинт, поставила банку с раствором на стул и открыла свой шкаф.

В этот момент дверь скрипнула и вошла Костылева, посмотрела на Кудрявцеву: шагнула к своему шкафу, который был неподалеку от двери.

— Что это у тебя в банке, Лена?

Кудрявцева вздрогнула и от испуга даже не выпрямилась, а так и осталась стоять, наклонившись к шкафу, спиной к двери.

— У меня? В банке? В этой, что ли? — Она разогнулась, щеки запылали от прилившей крови. — Это я так, кислоты соляной взяла. Два дня не была дома, а воду отключали, потом снова дали, а она такая ржавая после ремонта труб пошла, что моментально все загадили: и ванну, и раковину, и туалет. Хотела почистить. А что, разве нельзя?

— Кислоту-то? Почему нельзя? — Костылева достала из сумочки носовой платок, высморкалась. — Простыла, кажется. Соляную кислоту можно. Ее мало разве? Вон на рельсах целые цистерны стоят, хоть купайся. Только на проходной вахтер может заметить, шума не оберешься.

— А ты думаешь, я эту банку на вытянутых руках через проходную понесу? Что я, совсем без ума?

— Соляной кислотой хорошо чистить, — Костылева сунула носовой платок за рукав белого халата, — я аж в позапрошлом году почистила — до сих пор блестит.

— А я все как-то не догадывалась, — Кудрявцева перестала дрожать, поставила баночку с раствором на нижнюю полку шкафа, оставила дверцу открытой и, тяжело вздохнув, опустилась на стул.

— Болит? — сочувственно спросила Костылева.

— Ничего, я сейчас соды попью, перестанет. Ты налей мне в стакан водички похолодней.

Костылева спустила из крана воду, тщательно промыла стакан, налила его до половины и подошла к Кудрявцевой:

— Ох, Лена, послушай моего совета, езжай да лечись. С этим делом не шутят. Запустишь — никому ты будешь не нужна, ни своему Василию, ни зятю. Может, Верка твоя еще будет ухаживать. А так — смотри, девка.

Елена Петровна высыпала на язык порошок, выпила воду и, прикрыв глаза, кивнула:

— Спасибо тебе, Нина. Я уж и сама поняла, что ты меня агитируешь. Вот будет весна, и тогда поеду. А сейчас какой отдых, на зиму глядя? Весной, в конце мая, например, хоть в море окунусь.

— Посиди, отдохни, а я пошла, там опять детали привезли, да еще ванну на отработку ставить, — Костылева ушла из раздевалки.

Елена Петровна быстро встала, взяла из шкафа банку и флакон из-под шампуня, над раковиной осторожно перелила раствор, крепко завернула крышку, спрятала в карман юбки, заперла шкаф на ключ и тщательно вымыла руки.

Так-то лучше. Хорошо, что по виду раствор почти не отличается от кислоты. Нет, надо быть осторожней. Другой раз и опомниться, придумать ничего не успеешь, сразу заметят и доложат куда следует. И тогда прости-прощай и завод, и участок, и дружба с Василием Митрофановичем. Он-то, поди, сейчас и ведать не ведает, как ловко она выкрутилась из безвыходного положения. Подумать только: мастера-технолога вокруг пальца, как сопливую девчонку, обвела. Это ж уметь надо. Костылева — не сонный вахтер на проходных, она сразу заметит неладное. А уж тогда ни дружба, ничто не поможет. И других девчонок так воспитала, настырная баба. А уж идейная, куда там!

Василий не обманул. Чуть в стороне от автобусной остановки возле «Жигулей» стоял он, высокий, красивый, любимый человек. Елена Петровна побежала бы к нему со всех ног, если бы ей вслед не смотрели девчонки из бригады и не мешал заткнутый за пояс юбки флакон с раствором. Поэтому она небрежно махнула девчонкам рукой и, стараясь быть как можно грациознее, пошла к Серегину. Но когда приблизилась вплотную, вдохнула знакомый табачный дух и у нее чуть-чуть закружилась голова, Елена Петровна не выдержала, привстала на носки и чмокнула Василия в колючую щеку:

— Привет! Вот и я!

— Ну а целоваться-то при всех зачем? — буркнул Серегин и первым сел в машину.

Она обежала «Жигули», села рядом и, повертев головой, захлопала ресницами:

— Ты что, Вася, в ремонт их отдавал? Все какое-то новое, аж блестит.

— Оно и есть новое, — довольно усмехнулся Серегин и, тронув с места, быстро набрал скорость. — Давай к тебе поедем, и я останусь до утра.

— Давай! — обрадовалась Елена Петровна, но тут же спохватилась: — Но как же мы, Вася? Там же и Вера, и Саша. А мы как?

— Очень просто, как все нормальные люди. Что твой зять с дочерью — маленькие? Они, слава богу, выросли, внука тебе соорудили, а ты меня спрашиваешь — как? Постелишь на диване, и уснем.

— Неудобно, я почему-то стесняюсь.

— Можно подумать, что в первый раз. Будь уверена, о наших с тобой отношениях они давным-давно все знают… Мы же с тобой не сказки друг дружке по ночам рассказываем.

— А что ты своей Клавдии скажешь?

— Уже сказал, что буду дежурить в котельной. Пусть это тебя не волнует. Как съездила?

— Отлично, представляешь, врач говорит, что у меня всего-навсего гастрит, да и то в какой-то там начальной стадии. Прописал голодание.

— Во дурак! — засмеялся Серегин. — Нет, чтобы лекарство какое дефицитное, а он, выходит, голодание?

— Ты зря смеешься, Василий. Это уже очень известный метод, многим помогает.

— Пусть он помогает тем, у кого жрать нечего и не на что. А у нас пока, слава богу, хватает.

— Василий Митрофанович, а я тебе подарок привезла. Ни в жизнь не догадаешься. Называется кроссовки «Адидас».

— Ну ты даешь, Лена! — Серегин покачал головой. — Это ж парни и девки молодые носят. А мне зачем?

— Ты что, Василий! Это самая удобная обувь, в ней нога не устает. И красиво.

— Красиво? Ну, спасибо, посмотрим.

— А чему бы больше обрадовался бы: кроссовкам или раствору?

— Чудные у тебя сравнения. Разве можно сравнивать чайник и слона?

— Да? — обиженно вздохнула Кудрявцева и помолчала. — А я сегодня, между прочим, дважды рисковала. Риск был смертельный.

— Какой? Смертельный, говоришь? Ну-ка, ну-ка!

— Первый раз, когда я раствор в банку налила и в раздевалку ушла. Вдруг заходит наш мастер-технолог Нина Костылева. Вообще-то она женщина душевная, когда это работы не касается, а так — зверь настоящий. Ну, я чуть со страху не умерла. А она спрашивает: что это у тебя в банке-то? А я тут же говорю, что кислоту взяла раковину чистить. У нас этой кислоты навалом. Она успокоилась. А второй раз, когда через проходную шла. Думаю, пусть другие спешат, я потихоньку. А второй флакон у меня в сумке, вот в этой. Иду себе через вахту, а там тетя Полина Миронова, она когда-то с моим Кудрявцевым в одной квартире жила, хорошо всю его судьбу знает, и как он женился на мне, и как развелся, и как в Магадане с концами сгинул. А все равно говорит: ну-ка, открой сумку. Я так и обмерла. Все, думаю, хана мне пришла. Но тут же про кислоту вспомнила. И сразу говорю: тетя Полина, да разве ты меня не узнала? Это ж я, ты у нас на свадьбе еще «горько» кричала. А в сумке у меня кислота, соляная, ванну чистить. Мужика в доме нет, все самой приходится. Она, значит, так строго посмотрела и говорит: ладно, иди, но в последний раз. Я и помчалась к тебе прямиком. Вот и все.

— Ясно. Эта вахтерша, между прочим, злая, как ведьма. Я-то пораньше приехал, ну, стою, поближе к забору, курю. Вдруг она вышла и кричит: почему долго около забора стоишь, здесь нельзя, кто ты такой, давай уезжай. Ну, я шуметь особо не стал. Сказал ей, что это мое дело, бабуся, где стоять и кого ждать. Я, может, жену жду. А ты отвали от меня.

— Так и сказал — жену? — повторила Елена Петровна, замирая от радости.

— Конечно, — кивнул Серегин, — надо же было мне что-то говорить.

— Васенька мой, хороший, спасибо тебе, — она прижалась щекой к его плечу.

— Не за что. Только ты, Лена, все-таки будь поаккуратней. А то влопаешься с тобой, и дадут лет по пятнадцать. Может, пока завязать?

— Боишься? — засмеялась Кудрявцева. — А мы уже влопались!

— В каком смысле? — сердито спросил он.

— Да я шучу, не бойся. И почему ты сказал — завяжем? Ты себе новую машину купил? Купил, купил. Я не такая дурочка, я ведь вижу, что у тебя новая машина. А на что? На мое золото, на мои деньги. Ладно уж, не отпирайся и не делай такие глаза. А я, может, Василий Митрофанович, такую же хочу. Пусть я не умею ездить, ничего, зато у меня зять Саша умеет, он меня всегда покатает. А мне будет приятно, что у меня тоже своя машина. Я вон еще раствор взяла, а если не хватит — снова возьму. Так что рано завязывать. Ты сколько патрончиков из того раствора, какой у тебя прошлый раз оставался, сделал?

— Нисколько. Тарзан банку как двинул лапой и пролил. Я его чуть не убил граблями.

— Ой, Вася, он же ядовитый, даже смертельный. Тарзан не лизал?

— Нет, я прогнал его. А потом все убрал и руки бензином вымыл.

— Ничего, ты, Василий Митрофанович, не расстраивайся сильно. Я сегодня много раствора взяла и еще принесу.

Только к восьми вечера, когда телефонные звонки стали реже, Алексеев смог принять Панкратова и Матвеева и выслушать их доклады в спокойной обстановке. Пока они говорили, Алексеев, открыв папку с информацией по «старателям», молча делал какие-то карандашные пометки. Оба доклада заняли девять минут.

— Все? — спросил он.

— Все, Михаил Павлович, — потупился Панкратов, сосредоточенно глядя на сильные руки сидящего напротив Матвеева, слоено в них была загадка, которую надо разгадать.

Алексеев встал, вышел из-за стола. Панкратов и Матвеев разом поднялись.

— Сидите, — генерал махнул им рукой, — а я разомну ноги. Давайте разбираться. Мы с вами установили, что у Зайцева есть какое-то золото, возможно, слитки, из которых он делает коронки. Однако проба этих слитков нам неизвестна. Допустим, она промышленная. И цепь: Кудрявцева — Серегин — Зайцев. Вроде бы логично, тем более что у Серегина вдруг появилась новая машина. Но! На заводе нет золота, а есть раствор. Как выносит его Кудрявцева? Как Серегин получает из него песок? Как делает слитки? Где? Почему на заводе тихо? Почему у Серегина в доме ничего не нашли, а он посмеялся над участковым, который, пришел к нему якобы по факту самогоноварения? Может, кто-то предупредил его? Допустим, что Кудрявцева выносит раствор. А кто получает песок? Она сама? Ее зять Павлов? Глазов? Сам Зайцев? Ничего мы не знаем, а должны знать, давно! Преступники на наших глазах, можно сказать, из-под носа воруют у государства, у всех нас, золото, которое уходит за границу, а мы не можем им дать по рукам! Вы проверяли допуски на золочение деталей? А почему мы должны верить технологическим картам? А как себя дальше ведут изделия, которые подвергаются золочению, вы знаете? Вот, Петр Васильевич, данные, которые мы направляли по вашей просьбе по отказам оборудования, из нескольких конструкторских бюро. Пожалуйста, отказы были! Причина — преждевременное окисление контактов тех самых изделий, которые выпускает ваш завод. Что в результате? Под угрозой срыва эксперименты, а над ними работали тысячи людей, затрачены огромные государственные средства. Назначена специальная комиссия. А мы топчемся на месте. Два дня потеряли на выяснение друзей Глазова, полдня искали в трех соснах Одинцова, три дня — с кем сидел Глазов. Нет, я не призываю к спешке. Торопливость — плохой помощник. Я хочу, чтобы мы имели полнейшую информацию о Кудрявцевой, о Серегине, о Зайцеве. Но, прошу запомнить, санкцию на арест мы получим только тогда, когда возьмем преступников с поличным, за руку. А потом, когда дело закончится, мы не должны вычеркивать из памяти ничего, что связано с ним. Нам надо понять мотивы, которыми руководствовались преступники, мы должны знать, что толкнуло их на подобное. И вот когда все это мы с вами выясним, тогда сможем сказать себе: да, теперь мы знаем еще один небольшой участок нашей жизни и можем вести профилактическую работу таким образом, чтобы предупреждать в будущем повторение подобных случаев. Вам, вижу, скучно слушать? А мне не очень. Вы думаете, если я служу в органах государственной безопасности почти сорок лет, то уже все знаю? Как бы не так! Я каждый день учусь. Да-да, это не преувеличение, а правда. Учусь у вас, у товарищей, у жизни. И мне не стыдно в этом признаваться.

В большом кабинете, наполненном зычным голосом Алексеева, негромко зазвонил телефон. Алексеев недовольно подошел к столу:

— Товарищ дежурный, я же просил в течение часа меня не беспокоить. У вас что-нибудь срочное? А, от Матвеева звонят? Семин? Хорошо, соединяйте, — Алексеев прикрыл трубку ладонью, посмотрел на Матвеева, который сидел напротив Панкратова за приставным столиком, сцепив пальцы так сильно, что побелели суставы.

— Интересно, Петр Васильевич, что ваш тихоня нам выдаст. Алло, нет, это не Матвеев и не дежурный. Это Алексеев. Здравствуйте, товарищ Семин, я вас слушаю. Так! Та-ак! Очень хорошо, отлично, товарищ лейтенант. Я прошу вас через три секунды повторить слово в слово все, что вы сейчас сказали, только громче. Алексеев поманил рукой Панкратова и Матвеева:

— Идите сюда, это интересно. Давайте, Семин, — и переключил телефон на динамик.

— Повторяю, товарищ генерал. Я только что выяснил, что вчера вечером стрелок военизированной охраны Миронова обнаружила в сумочке одной из работниц гальванического цеха участка золочения плоский флакон из-под импортного шампуня. На вопрос, что во флаконе, работница ответила, соляная кислота. Я проверял, внешне кислота почти не отличается от раствора. Фамилия гальваника Кудрявцева, Елена Петровна. На мой вопрос, почему Кудрявцева была отпущена, а не задержана, вахтер ответила, что хорошо знает ее, когда-то была на ее свадьбе. Затем Миронова вспомнила, что в этот вечер Кудрявцеву у проходных завода ждал на красных «Жигулях» мужчина, по описанию это Серегин. Мужчина встречает Кудрявцеву всегда, когда она работает во вторую смену. В этот раз он почему-то нервничал и даже поругался с Мироновой.

— Товарищ Семин, подождите секунду, мы тут переварим эту информацию, — Алексеев с улыбкой посмотрел поверх очков на Панкратова и Матвеева. — Ну что, сразу теплее стало? Ай да Семин, вот это тихоня! Алло, товарищ Семин, большое спасибо за интересные вести. В присутствии вашего начальника за добросовестную работу объявляю вам благодарность. А теперь скажите, пожалуйста, вот вы, сиднем сидя на заводе почти полмесяца, что думаете по поводу болотной тишины на нем в то время, как преступники воруют раствор? В чем тут дело? Можно подробно, мы слушаем.

— Михаил Павлович, на золочение деталей есть технологический минимум и максимум. Последний — это, как я понял, для новичков. А опытные гальваники могут на минимуме, как Кудрявцева, покрывать золотом больше деталей. То есть экономить раствор. При этом, по-моему, возможен брак, который сразу обнаружить трудно, только при эксплуатации приборов. То есть нужен запрос об отказах оборудования при испытаниях. Это мое убеждение. Если отказы были, значит, именно в этом все дело.

— Послушайте, товарищ Семин, — взволнованно сказал Алексеев и наклонился над пультом. — Да вы знаете, кто вы? Вы — самый настоящий чекист, высшей пробы. Честное слово. Вы не зря были на заводе столько времени. Еще раз благодарю вас. Дополнительно есть что-нибудь срочное? Нет. Тогда всего вам хорошего, Федор Федорович.

Алексеев выключил телефон, весело посмотрел на стоявших рядом Панкратова и Матвеева:

— Ну, начальники, что? Слушали? Теперь вам все понятно? — Он прошелся по кабинету и вдруг громко по-мальчишески хлопнул ладонь о ладонь: — Вот, братцы, как надо работать! Головой! Учитесь. Такие, как Семин, наше главное богатство. Теперь все внимание этому водителю пожарной машины Серегину. Он, больше некому, получает из раствора песок, делает слитки, а Кудрявцева продаст их Зайцеву. Надо установить, зафиксировать, где и как Серегин делает слитки. А затем — заключительный этап. Будем брать преступников с поличным. Только с поличным. Иначе у нас распадется цепь. Брать их можно во время получения из раствора песка. Так? Так. А еще когда?

— Во время сделки, — угрюмо сказал Панкратов. — Когда Кудрявцева будет продавать слитки Зайцеву.

— Разумеется! — Алексеев облегченно рассмеялся. — Теперь мы грамотные. Теперь, когда нам все разжевали и в рот положили, почему бы и не проглотить, да? Ладно, не обижайтесь на меня. Это не я разжевал. А лейтенант Семин. Кстати, Петр Васильевич, пусть он свои соображения насчет жесткой технологии изложит подробно, мы их позже передадим в министерство, предложим там технологам подумать. Если на всех предприятиях картина аналогичная, а мне почему-то думается, что так оно и есть, то Федор Федорович Семин может один сэкономить нашей стране золотосодержащего раствора на десятки миллионов рублей. Есть о чем подумать! Вот вам и тихоня. А что касается заключительного этапа, надо будет посоветоваться, продумать все мелочи. Завтра утром из Москвы к нам на помощь приезжает специалист по золоту подполковник Самохин Валерий Викторович. Товарищ Панкратов, в восемь утра вы встретите его и сразу же введите в курс дела. Кстати, он везет, пожалуй, самую интересную информацию. Какую? Зайцев ездил в Москву, где в гостинице встречался с кем бы вы думали? С Вернером Штольцем. Вот вам еще одно звено золотой цепочки. За ним может скрываться многое. Впрочем, потерпите до утра, и все, почти все будет ясно. До свидания, товарищи.

Они ушли.

Алексеев устало опустился в кресло и минут пять сидел, прикрыв глаза, отдыхая. Потом взял трубку прямого телефона и через несколько секунд услышал знакомый баритон.

— Дмитрий Гаврилович, добрый вечер. Хочу доложить, что на следующей неделе мы полностью реализуем то дело, которое условно назвали «Старатели». Спасибо. Ну, что вы. Это мои ребята работают, а не я. Всего доброго.

Так, а что-то я еще не сделал, подумал Алексеев, глядя в рабочий план на столе. Ах да, в больницу не позвонил. Хотя зачем звонить, дежурного врача беспокоить? Лучше подъеду и сам все увижу.

Сегодня четверг. Дмитрию Гавриловичу я сказал, что со «старателями» закончим на следующей неделе. Не поторопился ли? В воскресенье поликлиника не работает, зато Зайцев в этот день может быть там или на кухне у своей сестры. Здесь его брать? Сюда приходит Кудрявцева продавать золото? Или лучше в поликлинике? А может, все-таки не она продает, а Серегин? Кто такой на самом деле Константин Белов? Что у него общего с Зайцевым? Почему вдруг они стали регулярно встречаться? О чем Зайцев говорил со Штольцем? Продал ему золото? Очевидно. А информацию о заводе мог? Вполне мог, получив ее от Белова, который работает технологом. Неужто прозевали?

Погоди, Алексеев, не спеши, как твой Панкратов, потерпи немного. У тебя же в запасе есть время.

Утром, когда Елена Петровна и Серегин уехали, Александр Павлов вышел из спальни в большую комнату и неприязненно посмотрел на диван. Совсем обнаглел этот Серегин. Да и теща, как маленькая, как слепой котенок, тычется ему носом в волосатую грудь и не видит, что этот подонок просто обманывает ее. Разве такой прохвост может кого-нибудь, кроме себя, любить? У него же все речи только про деньги, где и сколько можно заработать. Он, кажется, ни одной книжки за свою жизнь не прочитал. И живет как кулак, и рассуждения у него кулацкие. Все вздыхает про мельницу, которую у его деда отобрали. Ну и правильно сделали, потому что дед тоже небось такой же жадный был и наглый.

Павлов не спешил на работу. Мария Алексеевна взяла отпуск, заместителю директора Филатову он сказал, что поставил «Москвич» на профилактику, так что в пятницу у него день свободный, а если надо будет выйти на работу в субботу — он выйдет, только пришлите записку.

Павлов взял томик рассказов Джека Лондона, хотел прилечь, как всегда, на диван, но вспомнил, что тут лежал Серегин, и сел за стол. Вышла сонная Вера в длинной рубашке, посмотрела на него, потянулась, сонно зевнула:

— Хорошо тебе, выходной. А мне на работу. Хоть бы чайник разогрел и Максимку в ясли отвел.

— Это я с удовольствием, — Александр отложил книгу, поставил чайник и разбудил Максимку. Сын поднялся без слез, наверно, ему было непривычно, что утром с ним занимается папа, а не мама, к тому же Павлов пообещал завтра покатать его на машине, и, едва хлопнула за Верой входная дверь, Максимка мигом умылся, почти сам оделся, и Павлов отвел его в ясли.

По дороге домой Александр вспомнил, что обещал слесарям в гараже набор сверл с победитовыми наконечниками. И сразу, как пришел, полез в кладовочку. На самой нижней полке он увидел незнакомую банку с маслянистой, почти прозрачной жидкостью. Кислота? Осторожно снял крышку, понюхал, посмотрел на свет. Нет, кислота не пахнет и дымится, а это — как масло. Погоди-погоди! Да это же раствор, который Елена Петровна приносит с завода и прячет от него и Веры. Ну да, раствор, наверно, тот самый, из которого Серегин получает золото. Но почему теща поставила его сюда, а не взяла с собой? Может, опять забыла? Она такая растереха. Шпильки свои положит на телевизор и целый день ноет, ищет, куда они подевались. Вот так и банку спрятала, а куда — забыла. Золотой патрон она так и не нашла, да и не вспоминала больше ни о какой пропаже. А что делать с этой банкой? Как попробовать?

Из рассказов Елены Петровны о своей работе Александр вынес смутное представление о том, как из этого раствора, теща иногда называет его электролитом, получить песок. Кажется, надо сунуть туда какие-то пластинки и присоединить к электросети. Неужели так просто? Нет, тут одному не справиться. Надо Витьку Глазова позвать. У него же в саду можно и попробовать.

Павлов оставил Вере записку, что его вызвали на работу и, видимо, он вернется поздно, пусть сама заберет Максимку из яслей. Потом обернул банку газетами, положил в сумку, в которой носил из подвала картошку, и пошел к Глазову. Витька должен был сидеть дома, потому что простыл и взял бюллетень. Спать он любит, сейчас еще десяти нет, так что никуда не может уйти.

Предположение оказалось верным. Глазов открыл дверь маленького дома, удивленно вытаращил сонные глаза, почесал татуированную коленку:

— Сто лет, сто зим! Заходи! А я только что проснулся. У тебя троячок есть? Мне надо срочно буксы смазать.

— И троячок будет, и в ресторан сходим, — загадочно ответил Павлов, поднимая перед собой сумку.

— Что это — самогонка?

— Дурак, — засмеялся Павлов, — тебе везде только выпивка мерещится. Одевайся, сейчас расскажу. Мать дома?

— Не-а, — ответил Глазов, натягивая штаны и рубашку, — она часов в шесть ушла, теперь вернется только к вечеру.

Павлов вынул из сумки банку, осторожно развернул газеты, поставил на стол.

— Что это? Вода? Или рассол?

— Лучше не спрашивай, а то упаду от смеха. Это раствор с золотом.

— С чем? — Глазов открыл рот и присел к банке. — Ты мне лапшу на уши не вешай! Золото — это металл, а здесь все прозрачное. Ты чо меня разбудил, цирк показывать, что ли?

— Слушай, балда серая, и не перебивай. Это раствор, в котором есть золото. Только оно растворено. Чтобы его получить, надо взять две пластинки, сунуть туда и врубить в сеть.

— И что? Похлебку варить будем? — с издевкой спросил Глазов.

— Витька, ты мне надоел! — вскочил Павлов. — Не хочешь, я все сделаю сам. Тут просто, как дважды два. Вот, например, если ты кусок сахара или соли бросишь в воду, как их обратно получить?

— Ну, это чепуха. Выкипит, и все, будут кристаллы сахара или соли. А-а, елки-палки, значит, и здесь так же? — догадался Глазов и засуетился. — Саня, а Саня, а много тут золота? А банка-то стеклянная, она не лопнет? Давай мы это масло в кастрюлю выльем. Говоришь, пластинки нужны? Айда в сарай, у меня там всякого барахла навалом.

— А розетка есть? Чтобы двести двадцать?

— Разумеется. Я же в сарае слесарничаю, у меня даже верстак с тисками есть. На одном заводе спер, тяжелый, сволочь, еле в кузов бросил. Пошли быстрей, там и кастрюлю найдем.

В сарае у Глазова был редкостный беспорядок. Но минут через десять он отыскал две пластинки, пробил в них дырки, привязал провод и присоединил к розетке. Потом подошел к верстаку, на котором стояла кастрюля, и посмотрел в нее:

— Ничего нет. Только пузырьки маленькие. Воздух, что ли?

— Ждать надо, — сказал Павлов, — пока нагреется. Тут, может, кипятить придется.

— Эх, жаль, что кипятильника нет. Сейчас бы врубили, и все дела. Или горелку. Пустил ацетилен, добавил кислородик и жарь себе, что угодно. Там температура знаешь какая?

— Знаю, не маленький, — Павлов сморщил нос, — воняет, зараза. А может, так и должно вонять?

Глазов нагнулся над кастрюлей, втянул носом воздух и закашлялся, выпучивая глаза:

— Ну и гадость, аж нутро рвет. Слышь, Санек, а вдруг это никакое не золото, а отрава натуральная? На заводе небось чего только не держат, а?

— Может, и отрава, но золото в ней есть. Точно!

— Ты что, уморить меня хочешь? — вдруг испуганно закричал Глазов. — А ну, забирай эту гадость и вали отсюда!

— Тихо ты, чего разорался, как чокнутый? — нахмурился Павлов. — К тебе с настоящим делом пришли, а ты сразу в штаны накладывать. Пошли на воздух, пусть здесь проветривается.

— Тоже верно, — согласился Глазов, и они вышли из сарая. Над городом висело неяркое солнце. В маленьком саду, где росли старые кривые яблони, было тихо и уныло. Присели на врытую под яблоней скамейку. Глазов зевнул:

— Саня, а что я буду ждать двух часов, когда и сейчас можно взять? Но переплачивать Тоньке не хочется. Она же, стерва, хоть и знакомая не один раз, а рублевку сверху возьмет — не глянет. Ладно, черт с ней, с рублевкой, авось не сто лет живем. Сбегаю я. А ты пока подежурь, посмотри, как там наша ушица варится.

Глазов ушел в дом, вышел через пару минут с газетой, в которую была завернута сетка:

— Я еще хлеба куплю, мать просила. И консервов. Самому готовить неохота, в крайнем случае мы с тобой яичницу сбацаем, — он стукнул ветхой калиткой и скрылся за углом дома.

Павлов взглянул на часы. Прошло всего десять минут. Ничего, еще одну сигарету выкурю спокойно, потом посмотрю. Интересно, как Серегин получает золото? Таким же манером или как-то по-другому? И как у него такие красивые патрончики получаются? Насобачился, видно, гад. Машину новую купил. На какие шиши, спрашивается? Небось не на свои. Наверно, золото продал какому-нибудь врачу, как мы в прошлый раз, вот и купил. Хорошая у него машина, ничего не скажешь. Только разве он будет за ней смотреть? Он на ней, как на старой, свиней будет на рынок в область возить. И за полгода разобьет и испоганит дорогую вещь.

Эх, Елена Петровна! Как там пословица? Любовь зла, полюбишь и козла. Точно, такого козла полюбила, какого во всем городе трудно найти. Будто нет мужиков стоящих. Да сказала бы мне или намекнула, неужто бы я не нашел? Их вон сколько мается. Сошлась бы с каким-нибудь старичком и жила с ним тихо-мирно. Что ей — детей заводить? Так, доживать век, на пенсию хорошую зарабатывать да отдыхать. Лучше бы с Максимкой больше занималась, а мы с Верой, глядишь, еще и девочку бы родили. С двумя детьми уже можно в очередь на квартиру встать. А с одним площадь не позволяет. Квартира хоть и двухкомнатная, а большая. Во, Бинокль уже возвращается. Надо же, как я размечтался! Сколько прошло? — он посмотрел на часы. Почти полчаса.

Павлов открыл пошире дверь сарая, глубоко вздохнул и нырнул внутрь. Раствор в кастрюле булькал. Павлов помахал рукой, чтобы разогнать ядовитый пар, и увидел, что левая пластинка покрылась темно-бурым налетом. Есть! Есть золото!

Он выскочил из сарая, несколько раз глубоко вдохнул полной грудью и с восторгом оглянулся. Из окна выглядывал Глазов:

— Ну, как там?

— Порядок, получается! Давай тащи длинную ложку, чтобы песок плавить.

Пришел Витька, удивленно вытаращил глаза;

— Слышь, Саня, а продавать поедем к тому же зубодеру, да? Помнишь, как мы здорово тогда в кабаке гульнули? Неужели в этой банке будет столько же золота?

— Должно быть, не волнуйся. И даже больше. А плавить песок придется дома на газовой плите.

— А если там вонять будет?

— Эх, темнота, ты подумай, разве золото воняет? Забыл, что ли, как прошлый раз было?

— Да, Саня, ты, как всегда, прав.

Как ни хотела Настенька скрыть от мужа свой визит в милицию, Евгений Александрович уже вечером все узнал. Он ворвался домой, не снимая грязных туфель, подбежал к ней, лежащей на тахте со вторым томом романа «Фаворит», и, сделав круглые, испуганные глаза, закричал:

— Что ты делала в милиции?

Настенька сразу догадалась, что видеть ее, входящей или выходящей из здания горотдела милиции, могла сестра мужа Ольга, которая работала в женской консультации, расположенной напротив. И еще Настенька поняла, что притворяться перед Евгением Александровичем, как перед тем молоденьким Гусевым, бессмысленно, поэтому она отложила книгу в сторону, встала, сложила руки у груди, как это делают оперные певцы, и сказала тихо и просто:

— Меня туда вызывали.

В ответ на эти слова Евгений Александрович как-то странно обмяк, лицо его, всегда розовое и благоухающее, посерело:

— П-почему? Кто? З-зачем? Только всю п-правду, всю до последнего слова, как на духу, как н-на исповеди. Только это тебя спасет, п-поняла? — страшно прошептал он.

— Да, Женечка, конечно, Женечка, я поняла, — растерянно пролепетала Настенька. — Дело в том, что в прошлый раз, когда ты ударил меня и привез домой, а сам уехал, я погорячилась и написала в милицию.

— Письмо? З-зачем, идиотка? Разве м-милиция разбирает, кто кому и за что д-дает пощечины? Это ж с-семейное дело! — нервно захохотал Евгений Александрович.

— А я не про пощечину, а под ее впечатлением. Ведь я обиделась на тебя.

— Дура! — взвизгнул Евгений Александрович. — К-кукла, набитая опилками! Что ты в нем н-написала, говори сейчас же!

— Ничего страшного, Женечка, — Настенька умоляюще вытянула к нему руки. — Я про то, что у тебя есть ружье, незарегистрированное.

— Ой ли? — вдруг совершенно спокойным тоном, как будто кто-то другой, а не он только что кричал визгливым голосом, спросил муж.

— Почти.

— А еще? Вспоминай б-быстренько.

— Ну, еще про то, что ты все покупаешь, а мне ничего не даешь, — ответила Настенька и прикусила язык.

Евгений Александрович, как рыба, беззвучно открыл рот, побагровел, наконец пришел в себя и хлопнул руками по ляжкам:

— Д-дрянь! Совершеннейшая дрянь! Я ей ничего не п-покупаю! А это что? — он пнул ногами тапочки, которые купил ей в Лондоне. — А это? — подбежал к видеомагнитофону и стукнул изо всей силы по нему кулаком. — А это? — схватил со спинки кресла вельветовый костюм и швырнул его на пол. — А это к-кому? — затопал ногами по ковру, поднимая пыль. — А это? — воздел руки к люстре. — Да ты что, белены объелась?

— Но ведь я хочу еще и машину, — капризно надула губы жена.

— А это ты в-видела? — Евгений Александрович показал Настеньке фигу. — Машину н-надо горбом заработать, любовью, л-лаской, послушанием, наконец! Беспрекословным п-послушанием, рабской верностью, поняла? Ничего тебе н-не будет, н-ничего! Кто тебя вызывал, говори сейчас же!

— Ты напрасно волнуешься, — Настенька забралась на тахту и поджала ноги. — Проездом в нашем городе был совсем молоденький глупый лейтенант из областного управления. Он это письмо списал на моих глазах в архив. Я видела!

— И это все?

— Нет, я его очень просила, и он сказал, что самое большое, что может быть тебе, — это штраф рублей пятьдесят за то, что ты не зарегистрировал ружье. И еще он говорил, что таких дурацких писем, как мое, ну, от обиженных или рассерженных жен, тысячи и они не знают, что с ними делать. Если бы, Женечка, было что-то серьезное, он бы не говорил со мной каких-нибудь двадцать минут. А он все время на часы смотрел, он на автобус междугородний опаздывал. Ему это письмо просто закрыть надо было, понимаешь? Он же ничего не понял, он молодой и совсем глупый.

— Ну да, н-не понял или сделал в-вид, что не понял, — пробормотал Евгений Александрович, дергая себя за мочку уха. — Он что-нибудь п-при тебе записывал?

— Нет, клянусь тебе. Он и авторучку один раз всего достал, когда письмо списывал, а сам все время на часы смотрел.

— Д-да, ты у меня мастерица на м-мерзости! И ты, и твой папочка! — Евгений Александрович заметался по комнате из угла в угол, то воздевая руки, то хлопая себя по ляжкам, — Это ж н-надо додуматься — написать в милицию. Да тебя, м-милочка, только за одно то, что ты с-смотришь эти видеокассеты с картинками, могут элементарно п-посадить за решетку на пять лет, ты это хоть п-понимаешь, идиотка?

— А что, разве нельзя, разве это запрещено законом? — Настенька широко распахнула чуть подкрашенные ресницы.

— Да, з-запрещено, потому что это — уголовно наказуемое деяние, милочка, и не знают об этом только т-такие придурки, как ты! Вы с папой делаете вид, что святые, а на самом д-деле вы хуже самых настоящих чертей с хвостами. Мало того, что вы н-не любите работать, что вы плохо р-работаете, вы еще и п-пытаетесь претендовать на что-то. Да в любой капиталистической стране вы д-давным-давно подохли бы с голода или пошли на панель, это ты, а т-твой папа — на паперть с протянутой р-рукой. Подонки! Доносить на меня, который вас, тебя обувает и одевает с головы до н-ног, кормит не чем попало, а только сплошным д-дефицитом, разве это не подлость, не преступление? Подлость самой высшей степени! Ладно, если это только р-ружье, это еще не смертельно. А если тот м-молодой человек только делал вид, что интересовался ружьем? Ты ведь н-ни черта не понимаешь, пробка ты пластмассовая, что они там могут запудрить м-мозги даже такому человеку, как я! Они же н-никогда тебя в лоб не спрашивают, они делают все очень умно, на уровне мировых стандартов и даже выше, так умно, что т-ты и сам не заметишь, как попадешь к ним в ловко р-расставленную сеточку. Они вежливые. Он тебе улыбался?

— Кто? — не поняла Настенька.

— К-крокодил Гена, вот кто! — снова истошно завопил Евгений Александрович. — Лейтенант этот?

— Ну и что? Со мной все мужчины при разговоре улыбаются.

— Хватит, з-замолчи! Я не хочу тебя больше слушать. Теперь ты меня с-слушай. Я на всякий случай, чтобы тебе с твоим п-папочкой веселей б-было, пока оформлю с тобой развод. Подам заявление. Там, кажется, как при регистрации, д-дают испытательный срок, хотя я м-могу это сделать за один день. Если этот срок ты выдержишь, если будешь такой, какой я хочу тебя видеть, я заберу з-заявление. А нет — прощевай покуда! Дальше будешь вести себя т-так: из дома — на работу и обратно. И никуда больше, ни к кому, ни н-ногой. Никому не звони и на телефон не отвечай, м-могут подслушать. Кассеты с картинками с-спрячь. Нет, я лучше сам уберу их п-подальше. Если ружье, и только — это п-пустяки, это ерунда. А если не только? — Евгений Александрович остановился, дернул себя за мочку уха. — Все, я уехал. Куда — ты н-не знаешь, у меня на завтра отгул. Если сильно п-пристанут — скажи, что я на рыбалке, а где точно — н-не знаешь, и сиди дома тихо, к-как мышь.

— А что я буду делать? — простонала Настенька.

— Как что? — снова закипел Евгений Александрович. — Т-телевизор смотри, кино, программу «Время», к-книги читай, наконец, ты вон «Фаворита» мусолишь почти год. Газеты л-листай, политинформации готовь в поликлинике. И уберись, наконец, дома! Это ж к-конюшня, а не квартира, пыль вытри, проверь, кто в пылесосе у т-тебя живет: крысы или т-тараканы! — он хлопнул дверью и выбежал из подъезда.

Да, эта идиотка со своим отцом вот так в один прекрасный, то есть, в один самый гадкий момент могут сломать всю жизнь. Жизнь, которая только сейчас, только теперь начинает подниматься в гору. Надо действовать. И чем быстрей, тем лучше. Первым делом надо предупредить эту магаданскую вдовушку, чтобы затаилась пока со своим хахалем, иначе нас всех накроют. Могут накрыть, могут, я это чую. Хороший нос за неделю кулак чует. А рыжье они тянут с завода, это ясно как день. В конце концов и там могут хватиться, там тоже не дураки. А эти сиволапые продавцы выведут сыщиков прямо на меня. И тогда всем мечтам конец. Всему финита ля комедия, как говорят французы.

А где она живет, эта вдовушка, эта Елена распрекрасная Петровна? Чертов городишко, даже справочных бюро нет. Не будешь ведь спрашивать старушек возле каждого дома: скажите, где живет Елена Петровна, у которой я скупаю рыжье? А ну-ка, память, давай работай. Первый раз, когда я подвозил ее, она была одна, без своего Василия. Значит, тайком от него патрончики мне привезла. А он — от нее тайком. Хорошая парочка, наверно, грызутся из-за каждой сотни, как кошка с собакой. Но друг без друга они не могут, как нитка с иголкой. Одна ворует, другой делает слитки. Из Москвы я вез ее по Индустриальной, потом сворачивал на Комсомольскую и около переулка Седова остановился: там будто бы ее знакомая ворожея живет, которая нагадала про мужа, что скоро загнется. Любопытно, что бы она мне сейчас нагадала? Впрочем, я и сам лучше любой ворожеи знаю, что, если не спрятать концы в воду, тебя за эти самые концы схватят и упрячут. Надолго упрячут. Настенька к тому времени древней развалиной будет. И прощай, сладкий сон о своей зубной поликлинике где-нибудь в Филадельфии! Да, веселая у тебя перспектива, Монте-Кристо! Ничего, ворожея, мы еще повоюем. Кажется, здесь, где-то рядом. Напрасно я не проследил тогда, в какой дом пошла эта Петровна. Вот тоже недотепа, в другой раз буду умнее. Если этот другой раз будет. Сейчас насколько было бы проще. А если по телефону? Нет, телефона у нее нет, телефон — дефицит, она говорила. Жаль, не догадался спросить, когда они ко мне вдвоем приезжали, где, если понадобится, ее можно искать. А как много принесли, опять почти триста граммов. И столько же у них осталось, не взял, денег не хватило. Ведь не долларами же с ними рассчитываться. И Белову тысячу дал вроде бы в долг. Зачем? Этому идиоту и половины за глаза хватило бы. За сотню рублей он мать родную продаст, не то что информацию про заводские секреты. Жаль, что эти доллары и слитки нельзя в банк для верности положить. Да и Вернер, пока письмо не получит, пальцем не пошевелит. Но я тоже не дурак, я из него за эти сведения вытяну все до копейки, до цента. Теперь-то я про завод знаю немало! Письмо напишу потом, позже. У-у, чертова Россия! Только бы продавцы не стали искать другого покупателя! Стоп, кажется, вот здесь. Как она однажды говорила? Смотрю в окошко и вижу детский сад? Значит, он должен быть напротив. Внуку ее два года. Еще именем его хвасталась, сама выбирала, как у Горького — Максим. Дура опять же, у Горького это был псевдоним. А тебе, Максимка, явно не повезло с бабулей. Если ее вместе с любимым Васей загребут сыщики, ох и горькая будет у нее доля, лет на пятнадцать загремит, не меньше. Да что это меня все время в сторону решетки сегодня тянет? А все Настенька, идиотка!

Зайцев остановил машину возле первого подъезда пятиэтажного дома из красного кирпича, вышел, нагнулся к мальчишке лет четырех, который невозмутимо катил навстречу на двухколесном велосипеде:

— Мальчик, здравствуй, тебя не Максим зовут?

— Нет, — ответил малыш очень серьезно, — я Коля, а Максимка Павлов — вон, в песке играет. Он еще маленький. Эй, Максимка! — крикнул он. Розовощекий мальчик вытряхнул из большого игрушечного грузовика песок и подбежал к Зайцеву, посмотрел на него, на приятеля:

— Чего тебе?

— Максим, здравствуй! — Евгений Александрович поздоровался с ним за руку и присел на корточки. — Скажи мне, Максим, твоя бабушка, Елена Петровна, дома?

— Она стирает. А мамка с папкой в кино пошли, а меня не взяли, — он сморщил нос и всхлипнул. Больше всего на свете Зайцев не выносил детского плача.

— Не плачь, Максим, ты ведь мужчина, вот тебе денежка на мороженое, держи, пятьдесят копеек. И скажи, в какой ты квартире живешь?

— В этой! — мальчик показал на окна первого этажа и побежал к песочнице.

— Ну и ладушки, — пробормотал Евгений Александрович и, довольный своей находчивостью и тем, что на лавочках возле подъезда никого не было, быстро зашел в подъезд, прыжком одолел лестничный марш в четыре ступеньки и нажал голубую кнопку звонка.

— Открыто! Кто там? Заходите! — услышал он сильный красивый голос и, мгновение поколебавшись, толкнул дверь. Тесный коридорчик, и планировка, видать, типовая, какие он сотни раз видел, когда работал еще на «скорой помощи» и помогал фельдшерам — за это ему доплачивали — выносить на носилках тяжелобольных.

Из кухни в простой юбке и в ночной, глубоко открытой на груди рубашке вышла Елена Петровна. Увидев Евгения Александровича, она настолько опешила, что даже опустила руки, забыв прикрыть полуобнаженную грудь.

— Извините, — Зайцев потупил глаза и причмокнул, — это я вас потревожил.

Елена Петровна ойкнула, обняла свои плечи, убежала в спальню и сказала оттуда громко, чтобы он слышал:

— Господи, Евгений Александрович, миленький, как же вы меня напугали, как напугали. У меня даже сердце зашлось. Вы подождите, я сейчас, мигом, только переоденусь. Я же стирала. Мои в кино отправились, а Максимка на улице бегает, вот я и не закрываю дверь.

— Ничего, ничего, — он тоже повысил немного осипший от ругани с Настенькой голос.

— Да вы хоть за стол присядьте, ну что же вы!

Зайцев цепкими глазами окинул просторную комнату и усмехнулся. Большой, видать, грабитель этот Василий Серегин. Ничего-то у нее в квартире нет стоящего. Значит, он все себе берет. С ума сойти можно, как он ее ловко обманывает, прямо талант у мужика.

— А вот и я! — из спальни вышла Елена Петровна в джинсовой юбке, белой кофте и дурацком этом японском платке на плечах. Ну да господь с ее вкусами.

— Может, вам кофе приготовить?

— Благодарю вас, — удивленно улыбнулся Евгений Александрович, — я на минутку. Дело в том, что нам с вами на какое-то время надо прекратить, прервать наши встречи. Вы меня понимаете, надеюсь?

— А что случилось? — Елена Петровна томно отвела глаза к серванту, чтобы увидеть свое отражение. Этого еще не хватало!

— Ничего страшного. Но так нужно для… профилактики. Парадокс в том, что моя супруга н-немпого понервничала и накатала на меня письмо в милицию, в областную. Факты она привела в нем н-ничтожные. Но, вы сами понимаете, береженого бог бережет. И за мной, и за вами м-могут следить. Если вас вдруг пригласят в м-милицию, вы уж, пожалуйста, скажите, что н-ничего не знаете. И молчите, как рыба.

Елена Петровна побледнела, пальцы ее заметно вздрагивали. Она сцепила их и хрипло сказала:

— Не волнуйтесь, Евгений Александрович, я все отлично поняла. Вы для меня столько добра сделали, разве я могу вас подвести? Я никому ничего не скажу, ни при каких обстоятельствах. Я даже яд приготовила на этот случай.

— Что вы, господь с вами, — подскочил Евгений Александрович, — о каком яде вы говорите? Зачем?

— Успокойтесь, — Кудрявцева усмехнулась, — это я для себя припасла, мало ли что. Я ведь догадываюсь, что все это добром не может кончиться.

— Ну, Елена Петровна, миленькая, — Зайцев заволновался, — зачем вы п-пытаетесь копировать плохие фильмы? Жизнь человеческая д-дороже всего. Ну а если, не дай, конечно, господи, и п-придется вам пострадать когда-то, на все воля его. Скажите мне откровенно, у вас еще много з-золота?

Елена Петровна вскинула темные и длинные, торопливо подрисованные брови:

— Еще есть. Примерно граммов шестьсот. А что?

— Вы пока придержите его, л-ладно? Вполне возможно, что за вами уже следят. Поэтому, например, если недельки через три надумаете продавать, но не раньше, сделайте это через В-василия Митрофановича. Он ведь к заводу отношения н-не имеет, на него и никто не подумает.

— А при чем здесь завод? — удивилась Кудрявцева.

— М-миленькая, давайте не будем играть в кошки-мышки, мы с вами взрослые л-люди. И прекрасно понимаем, о чем идет речь. Словом, в б-ближайшие три, даже четыре недели, то есть месяц, вы д-держите слитки у себя. Я их просто пока не смогу у вас купить. У меня кончились д-деньги, и мне надо их заработать. А еще лучше мы сделаем так. Я сам п-приглашу вас открыткой, такой, какую мы п-посылаем нашим пациентам. Там будет обычный ш-штампик: явиться к зубному врачу такого-то числа в такое-то время. И все. Это б-будет для вас условный сигнал. Вы принесете с собой товар, а я у вас его куплю. Д-договорились?

— Через месяц? — разочарованно переспросила Елена Петровна.

— А пожалуй, лучше через два, — подумав, ответил Зайцев. — Как раз все успокоится. А я вам г-гарантирую, что возьму у вас эти шестьсот г-граммов по двадцать рублей.

— Но это же дешево. Я слышала, что можно продать и по сорок рублей за грамм.

— М-миленькая, да кто вам сразу даст столько д-денег? Вы что, фантазерка? Это ведь сразу двадцать четыре т-тысячи. Нет, это д-даже смешно! — Евгений Александрович поднялся. — Я вам вполне авторитетно г-говорю, что ваш металл с примесями, и специалисты с ним работать н-не будут и не станут у вас брать его за такую цену. Я возьму по д-двадцать и то лишь потому, чтобы выручить вас из сложившихся обстоятельств. Оптовый т-товар, кстати, и ценится меньше, вы д-должны это знать. Однако, Елена Петровна, м-миленькая моя, вы уж, бога ради, ради всех святых, не выходите н-на другого покупателя, не ищите его. Вы же такая наивная, доверчивая, вас обведут в-вокруг пальца, вы даже глазом н-не успеете моргнуть. Да еще, н-не приведи господи, засыпаться можете. Это ведь т-тоже пара пустяков. Чуть поспешил, смалодушничал, и г-готово. Ну как, вы обещаете мне? — Евгений Александрович протянул руку. Елена Петровна подала свою. Он галантно склонился и надолго прижался к ней губами. Потом выпрямился, посмотрел ей в самые глаза и прошептал: — Я н-надеюсь на вас. До встречи!

Через минуту он сел в машину, выехал на шоссе, вытер платком губы.

Ну, слава богу. Первое дело позади. Кажется, она поняла, что лучше затаиться. А в другой раз надо ей все-таки намекнуть, что ее Василий — большая сволочь. Надо раскрыть ей глаза, чтобы она не ему, а сразу мне приносила сырье. Уж как-нибудь я сумею получить из него золотые патрончики. И не буду ее так беззастенчиво грабить, как этот бандит. Я буду давать деньги за каждый четвертый полученный грамм. Этого ей вполне хватит на скромную, но приличную жизнь. Но это — чуть позже. Сейчас мне надо сделать еще одно. Надо спрятать слитки во втором тайнике на случай, если меня выследят и конфискуют имущество. Черт, какое казенное слово — имущество. То, что я копил, — имущество. Мои деньги, мое золото — имущество. Нет, имущество — это скорее Настенька, вот ее, пожалуйста, и конфискуйте.

Тайник в гараже ненадежен, гараж могут расковырять по кирпичику. Новый надо сделать в более надежном месте, куда никто и не подумает сунуться. Разумеется, не как Ольга — под подоконником на кухне. Это уже в кино показывали, и каждый дурак знает, что именно там чаще всего люди, имеющие кое-какие сбережения, прячут свои радости. А кто не имеет таких возможностей, тот проще: кладет свою зарплату на первую полочку бельевого шкафа под стопку отглаженных простыней. Но это уже маразм. До такого я никогда не опущусь. И второй пистолет тоже ведь надо положить куда-нибудь подальше.

— Оп-ля! — засмеялся Евгений Александрович. — Нашел!

Он развернулся и помчался к Людочке Пашутиной. Она уже вернулась из отпуска и даже звонила ему в поликлинику. Он сказал, что заезжал к ней, что стосковался и вообще хорошо, что она приехала, потому что она, Людочка, — такой человек, с которым есть о чем помолчать.

Гараж Эдгара она, слава богу, не продала, Зайцев уговорил ее оставить эту память о муже, который, кстати, большой оригинал, имея на руках неплохие деньги, обладая хорошими связями, строил этот гараж по кирпичику собственными руками, да еще потом хвастался, что сделал это, не в пример некоторым, честно. Ну, вот и дохвастался! Сколько лет прошло? Три года. А Зайцев, который никогда ни перед кем чужим не хвастался, пока живет и хлеб жует. В гараже у Эдгара можно и спрятать. Место отличное, а где оборудовать тайник, продумано заранее, когда Эдгар еще был жив и давал ключи, чтобы Евгений Александрович, понимавший толк в машинах и любивший их до самозабвения, кое-что ремонтировал в его стареньком «Москвиче», хозяин которого в это время в очередной командировке дергал зубы доблестным труженикам полей.

На этот раз Людочка была дома. Пока Евгений Александрович, еще сидя в машине, думал над тем, какой найти предлог, чтобы уединиться в гараже, пошел дождь. Зайцев торопливо вбежал в подъезд, поднялся на третий этаж и позвонил:

— Привет, лапуля! Я приехал. Чтобы тебя не смущать и дать полчаса на прическу и приготовление кофе, хочу спросить твоего разрешения поставить свои колеса в гараж и покопаться в моторе. Что-то он мне последнее время не нравится. А когда ехал мимо тебя — особенно.

— Значит, если бы не мотор, то и не заехал? — Людочка подставила щечку, Евгений Александрович с удовольствием коснулся ее губами и взял ключи от гаража:

— Полчасика, не больше.

Загнав машину в гараж и закрывшись изнутри, Зайцев засучил рукава. Маленьким ломом он быстро и очень аккуратно, словно зуб у приличного пациента, вывернул в левом верхнем углу два кирпича, потом молотком и зубилом выдолбил внутри стены достаточное углубление, выстелил его промасленной бумагой, в такую же бумагу завернул «вальтер», три обоймы патронов, а уже на них постелил кусок парашютного шелка и высыпал в него полтора килограмма золотых патрончиков. Потом достал из-под сиденья пачку долларов, пересчитал их — всего семьдесят пять зелененьких бумажек, скатал в трубочку, обвязал резинкой. Полторы тысячи долларов за те патрончики, какие купил Вернер, — вот первый кирпич в фундамент будущего дома, который я построю там, на свободе! Белова я расколол полностью, так что вперед!

Цемент у Эдгара стоял на прежнем месте. Евгений Александрович развел его, очистил кирпичи, обмазал их раствором и водрузил на место. А свежие цементные следы присыпал снаружи кирпичной пылью. Время он засек. На всю операцию ушло ровно двадцать четыре минуты. Теперь можно вымыть руки и идти пить кофе. Разумеется, об этом тайнике не должен знать никто, даже Ольга. Эти патрончики и доллары — на самый-самый черный день, когда уже совсем станет невмоготу. А сейчас надо забыть, вычеркнуть из памяти, что вот здесь, в этом гараже, в левой стене за двумя кирпичами, лежат полтора килограмма золота высшей промышленной пробы. Если перевести его на число коронок, а еще лучше на доллары, то получится неплохая сумма, которая даже при самых неблагоприятных последствиях подлого Настенькиного поступка позволила бы неплохо жить до глубокой старости где-нибудь на берегу Атлантического океана. А информация о заводе! Разве она так мало стоит? Вернер думает, что я простачок, что не понимаю, какой такой фирме нужна обширная информация о нашем заводе и его филиалах! Я-то сразу понял. Ну и что? Хуже мне от этого? Ничуть! Если и кончать свое пребывание на свете, то где угодно, только не в России. Это решено окончательно. Надо будет бежать за границу. И только к этому надо теперь стремиться.

С того момента, как Евгений Александрович выругал Настеньку за ее визит в милицию, прошло каких-нибудь три часа, а он уже сделал так много: внушил жене, чтобы она, полная идиотка, сидела дома как мышь. Поговорил с магаданской вдовушкой. Наконец, соорудил прекрасный тайник.

Только бы эта простушка Елена Петровна не вздумала на самом деле травиться и оставлять какие-нибудь дурацкие записки, вроде: в моей смерти прошу не винить никого, кроме любимого Васи и Евгения Александровича. Душа-то у нее простенькая, но человек сложен, ой как сложен. Ни гениальности, ни гадости от него не ждешь, потому что он твой сосед, ты его как облупленного знаешь, а он возьми да сделай великое открытие или роман в стихах напиши. Поэтому, дорогая Елена Петровна, не шали там. Хорошо бы еще напугать как следует этого наглеца Серегина. Такие люди большого роста, как правило, трусоваты. А что он наглец и трус — это видно невооруженным глазом. Ему, например, можно сказать: за мной и за тобой «хвосты», прячь концы в воду, не показывай носа, заройся в землю, вообще — нишкни, и только это тебя спасет. Да, надо обязательно напугать его, чтобы он, пока я уеду куда-нибудь, хотя бы на поезде по турпутевке в Среднюю Азию, не кинулся искать нового покупателя. А уехать сейчас мне сам бог велел. Острота момента пройдет, да и я успокоюсь, приготовлю для Вернера письмо. Наверняка он мелкая сошка. Вот выйти бы на хозяина, с ним бы поторговаться! Но это потом. А пока в Бухаре или Самарканде полкило патрончиков можно попытаться продать рублей по семьдесят за грамм.

Анатолий Гусев был искренне удивлен. Почему получается так? Он сделал немало для того, чтобы выявить этих «старателей», а благодарность от руководства заработал Федор, у которого, если бы спросили Гусева, во всей этой истории была нечаянная заслуга: когда своим жестким кулаком он достал Гусева, и тому ничего не оставалось, как выплюнуть на борцовский мат выбитый зуб, потом поддаться уговорам жены и тещи и из самой простой ситуации выявить такое замечательное дело. Это можно сравнить, думал с улыбкой Гусев, хотя бы с такой картиной: идет человек, видит, на асфальте — обычная лужа. Не большая, не маленькая, не глубокая. Человек погружает туда руку, а вынимает в кулаке золотую рыбку. Но дальше события развиваются вопреки всякой логике: поощрение дают не рыбаку, а стороннему наблюдателю, который, сидя на лавочке у ближнего подъезда, сделал умозаключение: вода на этом месте оказалась вследствие дождя, а золотая рыбка завелась в луже потому, что на рыбозавод по ошибке снабженцев завезли мальков не карпа, а золотых рыбок. Емкость, в какой их везли, была малость худая, и рыбка попала в лужу. Вот ведь как на самом-то деле. Работать надо, а не философствовать. К кому пришел с повинной Одинцов? Кто через него достал Глазова? Кто вычислил и раскрутил жену Зайцева и вышел на него и продавца? Потом, когда дело о «старателях» станет историей, и по нему зеленые ребята будут учиться грамоте чекистской работы, как по букварю, тогда-то и вспомнят настоящего виновника торжества.

А в том, что торжество будет, Гусев ни на минуту не сомневался. Конечно, все эти шуточные мысли он держал при себе и посмеивался над ними, но удивление у него не проходило. Неужели нынче Шерлоки Холмсы, рассуждающие с трубкой в зубах о логике поведения преступника, предпочтительнее людей действия? Нет, не может этого быть…

Матвеев достал из папки двойной лист в клеточку, исписанный прилежным женским почерком, протянул Гусеву:

— Ну-ка, прочти, только что принесли.

Гусев хмуро и недоверчиво взял лист:

«Уважаемые товарищи, работающие в комитете государственной безопасности!

К вам обращается Светлова Марина, член ВЛКСМ, продавец специализированного магазина «Водка», что на улице Трудовой. Мы работаем в этом магазине втроем, двое работают, одна отдыхает. Вчера, в мою смену, в магазин несколько раз приходили двое парней. Одного зовут Глазов Виктор, а другого Александр Павлов. Оба были заметно пьяны. Я не хотела отпускать им водку, но моя напарница Антонина Малахова изредка встречается с Глазовым, поэтому водку продала она. Из разговора я поняла, что Глазов и Павлов из какого-то раствора получили в саду у Глазова золото, поэтому теперь у него будут деньги. Я сразу подумала, что они совершили преступление, потому что знаю: Глазов недавно вернулся из колонии, он на все способен. Поверьте мне, я — комсомолка, не имею права молчать. Некоторые думают, что если работник торговли, так уж и нечестный человек. Это неверно, у нас работает много хороших и честных людей. Я сначала хотела пойти в милицию с этим письмом, но потом вспомнила, что еще совсем недавно перед фильмом о советских разведчиках в кинотеатре «Октябрь» выступал работник комитета государственной безопасности и очень хорошо и убедительно рассказывал на примерах, что мы все должны стоять на страже интересов нашего государства. Я думаю, что золото — как раз такой металл, от которого зависит экономика нашего государства, а если его кто-то украл, значит, и безопасность. Я в этом убеждена, потому что изучаю политэкономию в заочном институте советской торговли. Вначале мне было страшновато садиться за это письмо, но потом я поняла, что бояться нечего. Мой дедушка погиб на войне с фашистами, и папа с ними воевал совсем молодым. Так что же мне бояться каких-то подонков, правильно? Их же раз-два и обчелся, а нас — много. Я готова даже при Глазове и Павлове повторить все, что здесь написала, С искренним к вам уважением Марина Светлова».

— Ай да Маринка, молодчина! — Гусев вернул письмо, улыбнулся. — Здорово она про лекцию в «Октябре» написала. Выходит, Петр Васильевич, не зря мы с вами их читаем? Теперь я понимаю, почему вы смеялись. Товарищ капитан, я знаю, где Глазов живет. Разрешите мне туда быстренько слетать? Наверняка они оставили следы. Честное слово, я аккуратно.

— Так же, как с Серегиным, когда тебя около забора его Тарзан чуть не покусал? — нахмурился Матвеев.

— Ну, Петр Васильевич, — Анатолий вздохнул, — я тогда малость погорячился. Зато вариант с проверкой анонимного письма про факт самогоноварения тут же предложил. Хоть и не нашли самогонный аппарат, я все равно уверен, что Серегин гонит самогонку. Эх, меня там не было, я бы нашел. А у Глазова откуда собака? У него заборчик в полметра. Он и мать на работе. Я только визуально. Разрешите хоть сад посмотреть?

— Хорошо. Но дальше сада не лезь. Если у них все получилось, что они будут делать?

— Ясно, как день. Может, предупредить Одинцова?

— По твоим рассказам, он — честный человек. Подождем от него звонка. Спугнуть продавцов золота мы не имеем права.

Неожиданный визит Зайцева привел Елену Петровну в шоковое состояние. Она бросила стирку и рухнула на диван без сил. Единственная мысль, которая билась в ней, была: во что бы то ни стало предупредить Василия Митрофановича.

Но как это сделать? Только через два дня он должен заехать за ней и остаться, как обычно, до утра. Сегодня он заступает на дежурство в пожарной части на целых двадцать четыре часа. А потом он должен хоть немного отдохнуть, выспаться, что-то сделать по дому, у него все-таки немалое хозяйство, она это понимает. И лишь к вечеру он приедет к ней. Как же его предупредить? Сейчас всего половина восьмого. Вера с Сашей, как назло, отпросились в кино, оставили на нее Максимку. С ним же не поедешь в поселок Пионерский к Василию. Одной можно рискнуть. Как-нибудь через мальчишек вызвать Серегина на улицу и предупредить. Ведь это очень важно. И, наверное, срочно. Иначе не стал бы ее разыскивать Евгений Александрович и упрашивать, чтобы она молчала в случае чего. Он за нее зря беспокоится. Если ее арестует милиция, она ничего не скажет! Разве она захочет сделать неприятное любимому человеку — Василию Митрофановичу Серегину? Вот где, товарищ Зайцев, собака зарыта, и вам об этом ни за что не додуматься. Вы даже догадаться не можете, что у меня, простой бабы, может быть такая глубокая и преданная любовь. Вы вон каких фифочек выбираете себе в жены, аж ее тронуть боязно, того гляди развалится или сломается, как чашка фарфоровая. А мы люди простые, не особенно гордые. Нам настоящая нежность только раз в жизни дается, как орден, как награда за наше долготерпение.

Но как же в самом-то деле предупредить Василия? Остался всего какой-нибудь час, и Вера с Сашей придут, на улице пока еще не очень прохладно, дождя не должно быть. Решено, так и сделаю!

Она попросила соседку присмотреть за Максимкой и, торопливо одевшись, пошла на автовокзал. Время было позднее, и Елена Петровна сообразила, что можно доехать до Василия междугородным автобусом, который проходит в каком-нибудь километре от Пионерского.

Всего через полчаса Елена Петровна уже шла справа от широкой дороги, ведущей в поселок, по длинной аллее, с двух сторон обсаженной могучими тополями, кроны которых переплелись наверху и образовали тоннель.

Но чем ближе подходила она к крайней улице, где вторым от въезда стоял за высоким забором дом Василия, тем неувереннее становились ее шаги. А вдруг Клавдия дома, и ей не удастся вызвать незаметно Серегина на улицу?

Бог ты мой, подумала Кудрявцева, как же я не догадалась взять с собой бумагу и авторучку? Я бы написала ему записку без подписи, что-нибудь придумала, и он бы обо всем догадался. А можно и завтра с утра, нет, даже сегодня после двенадцати ночи позвонить ему на работу из любого телефона-автомата и предупредить об опасности. Наконец, можно просто подойти к пожарной части, попросить, чтобы Серегина вызвали на минуту, и все объяснить. Да, так и надо было сделать и не мчаться сломя голову сюда, в этот чужой, незнакомый поселок, куда она приезжала только на машине Серегина, стараясь как-то съежиться в салоне, сделаться маленькой, чтобы ее никто не увидел.

А теперь неужели поворачивать назад? Нет, это глупо, надо хотя бы дойти до его дома, и можно со стороны огородов, где ее никто не заметит, посмотреть в щелочку в заборе, есть ли кто там. Может, Клавдия куда-нибудь уехала, может, он вызвал ей «скорую помощь» и ее увезли в больницу. Ведь она тяжелобольная, он скрывает от нее правду, которую знает о ее болезни, он щадит ее, ну, конечно, это правильно, это по-человечески понятно, она должна доживать свои последние месяцы спокойно.

Вот здесь надо свернуть влево, как раз узкая тропинка проложена кем-то, по ней, видно, редко ходят, потому что травой заросла, а ведет она прямо к дому Серегина, а потом тянется вдоль его длинного забора и пропадает где-то там, впереди.

Елена Петровна с гулко бьющимся сердцем прошла начало забора, посмотрела назад — никого, впереди — тоже пусто, и стала искать щелку. Хороший забор, добротный, сразу видать, что хозяин его ставил настоящий. А вот сучок, совсем уже темный. Попробую-ка я его пальцем выдавить. Ага, упал в огород. И все отлично видать.

Кудрявцева жадно приникла к дырочке и чуть не отпрянула. В нескольких метрах от нее с ведром теплой, чуть парившей воды стояла женщина, стройная, не худая и не полная, с крепкой высокой грудью, сильными ногами, в коротком без рукавов платье. Она мыла светлой серой тряпкой красные «Жигули». Она мыла их тщательно, ласково, повернув лицо к Елене Петровне, и Кудрявцева не только видела ее загорелое, почти без морщинок и крема курносое лицо, но слышала ровное дыхание и плеск воды. Женщина напевала. Елена Петровна прервала дыхание и услышала слова песни: «Без меня тебе, любимый мой, земля мала, как остров. Без меня тебе, любимый мой, лететь с одним крылом. Ты ищи себя, любимый мой, хоть это так непросто. Ты найдешь себя, любимый мой, и мы еще споем».

Елена Петровна почувствовала, как сердце ее кто-то беспощадный сжал тугим, колючим и холодным обручем, потом ее бросило в жар. А к женщине, напевающей песню, из гаража вышел Василий и, к ужасу Кудрявцевой, погладил ей грудь, а потом, пригнув свою большую гривастую голову к ее голове, запел: «Ла-ла, ла-ла. Ла-ла, ла-ла!» — и улыбнулся ей так щедро и бессовестно, что Елена Петровна едва не потеряла сознание.

— Ах ты, моя певунья! — ласково сказал Василий. — Давай-ка я дальше сам вымою, ты иди кофточку накинь, а то еще горло застудишь. А что ты привязалась к этой песне? Она, кажется, вышла из моды.

— Нет, Вася, песня, которая для души, никогда из моды не выйдет. Сейчас, милый, я еще вот тут протру немного. Ты кушать-то не хочешь? А то ведь когда еще завтракать будешь. А нам с тобой и прилечь, отдохнуть надо.

— Отдохнуть, Клавочка, и правда хорошо. А поесть мы всегда успеем и в старости, — засмеялся Серегин.

Дальше Елена Петровна слушать и смотреть весь этот ужас, стыд и кошмар не стала. Она шла, не видя тропинки, с лицом, залитым слезами, спотыкаясь о кочки, как пьяная, шатаясь от горя. Один раз она поскользнулась на росной траве и упала ничком на землю, катаясь по ней, била изо всех сил кулаками в траву и давилась слезами.

Иуда. Оборотень. Мерзавец. Подлец. Негодяй. Свинья. Хам. Предатель. Фашист проклятый — вот кто этот Серегин с его грязными ручищами, с его гадкой улыбкой, с его длинным и волосатым, как у обезьяны, телом, с его идиотской улыбкой, с его тупыми, маленькими, словно у крысы, глазами. Мерзость и пакость!

И это он говорил, что жена его — полутруп. Эта цветущая, крепкая, здоровенная девка — на последнем издыхании, что у нее отрезали левую грудь, которую он только что хватал рукой, скотина такая. Да она моложе, она даже тоньше, она здоровая, как слониха, она же вся под стать ему. И еще пела эту песню, подлая! А он-то, он-то каким ужом перед ней извивался. И это он, который на мое золото купил машину, а она, ничего не зная, мыла ее, да еще с ним вместе мурлыкала, кошка облезлая!

А я в это время мчалась к нему, чтобы предупредить, чтобы спасти, чтобы оградить его от заботы. Я-то приготовила себе отраву, чтобы никому ничего не сказать, потому что я любила эту ничтожную тварь, мерзкого обманщика. Он и меня обманывал, и ее, свою Клаву, тоже обманывал. Но меня он обманывал больше и бессовестнее, потому что приходил ко мне на час, на ночь, на пять минут, чтобы, как паук-кровосос, выпить из меня золото, вытянуть его и уползти в свою паучью нору к своей паучихе. Он пошел сейчас с ней в дом, она приготовила ему ужин, постелила постель, и он будет с ней до половины двенадцатого, а потом прыгнет в мою машину и помчится на дежурство.

Ох, какая же я несчастная дура, какая слепая баба, поверила лживым словам такого пройдохи. Нет, я не буду его жалеть!

Елена Петровна поднялась на колени, потом встала и пошла ровно, твердо, с каждым шагом накапливая в себе ненависть для мщения.

Я изрублю его новую машину топором в клочья, я выжгу ему глаза кислотой. И пусть Клавочка водит за руку этого грабителя, громилу, преступника. Да, он — самый настоящий преступник! Это он научил меня воровать песок и раствор, а я поддалась, как пятнадцатилетняя дура, на эти уговоры. Он же мне ничего, ну, просто ничего не давал, ведь мы столько патрончиков продали Зайцеву. На эти деньги можно было не одну машину купить, это точно! И вот у него все есть, а у меня ничего. Нет, так не будет теперь. Теперь все изменится. Теперь я изрублю эту машину, а себе куплю новенькую, куплю назло ему и построю гараж, и будет у меня кооперативная квартира, и дорогая мебель. У меня есть еще целых шестьсот граммов золота, а Евгений Александрович сказал, что за них вообще-то можно получить двадцать четыре тысячи. Даже подумать страшно, как это много! Он, правда, схитрил, он тоже еще тот жучила, он хотел меня снова обмануть, купить его опять почти задаром. Но уж нет, мужики-грабители, теперь у вас такое не пройдет. Теперь я не буду советоваться ни с тобой, ублюдок Серегин, ни с вами, Евгений Александрович. Я теперь ничего не боюсь, мне теперь ничего не жалко, я сама найду настоящего покупателя, который даст мне столько денег, сколько я попрошу. У меня еще где-то должна быть целая литровая банка раствора, из нее можно получить немало песка. И вовсе не обязательно ждать два месяца. Пусть за вами следят, товарищ Зайцев, за мной никто не следит, на меня писем никто не писал, я ни в чем не виновата, меня никто даже не заподозрит, у меня целая кипа грамот. Я уговорю Сашу, и мы вместе с ним на его «Москвиче» куда-нибудь поедем и найдем настоящего покупателя. Я Сашу смогу уговорить, он у меня хороший, непьющий, скромный. Он купит новенькую машину, мы сядем в нее, и он повезет меня к Серегину. Я крикну, чтобы он вышел из дома. А когда он выйдет и со своей изуверской улыбкой подойдет, тут я ему спринцовкой" с кислотой в лицо и жахну. А потом возьму топорик, и, пока он будет кататься от боли по земле, изрублю его «Жигули» красные, которые, если разобраться по правде, по-честному, вовсе не его, а мои. Ну и пусть. Я их изрублю за то, что он обманом купил их, за то, что надругался над всеми моими чувствами, за то, что унизил меня. И пусть он остается со своими свиньями, хряк паршивый, со своей Клавдией, чтобы она вот так же мучилась и страдала. А почему бы и нет? Я ей все расскажу, какой муженек у нее ласковый да пригожий. Она уж его «пожалеет» лучше, чем я, она сильная, она ему все кости переломает, глаза выцарапает. И он никуда не пойдет на нее жаловаться, потому что это его жена, потому что он сам во всем виноват. Да, жадность его сгубила, вот что. Только жадность к деньгам, водке и женщинам. Ведь он сколько раз приходил ко мне под хмельком, и от него пахло другими духами. Раньше мне казалось, а теперь я точно знаю, что так и было, что он на мои же деньги с другими! Ну, ты у меня пожаришься в геенне огненной, ты у меня поплачешь, в ногах поваляешься.

Нет, Евгений Александрович, ни дня, ни часа я не буду ждать, пока вы соизволите купить у меня золото. Я сегодня же, сейчас же поговорю с зятем, чтобы он начинал искать настоящего покупателя. Мне нужно отомстить Серегину не завтра и послезавтра, а как можно скорее. Мне нужно, чтобы он не успел разжалобить меня, ведь я же добрая. Мне надо, чтобы он увидел, что я и без него могу жить счастливо и беззаботно. Так что, извините, товарищ стоматолог. Наслаждайтесь чарами своей жены-красотки, а меня навсегда оставьте в покое. Я теперь ни с кем не буду связываться. Хватит, научили, наелась досыта вашими утешениями и красивыми словами. Я теперь человек свободный и сильный. Вот увидите, я вам докажу!

Из кинотеатра Павлов и Вера возвращались неторопливо. Елена Петровна была дома, за Максимкой присмотреть есть кому, а побыть вдвоем Александру и Вере за последнее время удавалось не так часто. Фильм был старый, назывался «Осенний марафон», и Павлов видел, что жена приуныла, шла какая-то неулыбчивая, кислая, а потом неожиданно сказала:

— Все вы, мужики, одинаковые. Сколько волка ни корми, он в лес смотрит.

— Из правил бывают исключения, — ответил Александр, имея в виду себя.

— Исключения? — Вера шмыгнула носиком. — А почему ты вчера опять пришел и от тебя вином пахло?

— Ну, что ты? Я же машину отремонтировал, купил слесарям водку, а сам только бутылку пива выпил. И этого мне нельзя?

— Миллион, Саша, с копейки начинается.

— Ты прямо как наша главбухша, — Павлов усмехнулся. — Миллион. Ну, ты даешь!

Вчерашняя поездка с Биноклем к зубному врачу Одинцову получилась неудачной. Они вошли к нему в кабинет вдвоем. Одинцов, конечно, испугался, но виду не подал, только глаза у него забегали в разные стороны. А Бинокль подошел к нему, как к старому знакомому, сразу руку протянул:

— Привет, доктор, это мы! — и заулыбался. Противная вообще-то у него улыбка. Будь моя воля, подумал в тот момент Павлов, я бы запретил ему улыбаться: сразу видно, что наглец и дурак несусветный. А доктор напугался, наверно, потому, что они вошли вдвоем. Нет, надо было Биноклю одному идти.

— Ты не суетись, доктор, — сказал Глазов, кивая в сторону Павлова, — это мой друг. Мы с ним вместе товар привезли. Такой же, как в прошлый раз.

— А сколько граммов? — спросил Одинцов уныло.

— Саня, сколько у нас на весах в магазине вышло? Граммов пятьдесят. Будешь брать?

— Я, может, и взял бы, но у меня сейчас денег нет. Если попозже, — Одинцов задумался, — ну, через неделю.

— Нет, доктор, нам сегодня деньги нужны, сейчас. Ну, в крайнем случае завтра прямо с утра. — Глазов нахмурился, и лицо его сразу стало добрее. — Жаль, профессор, что так получилось. А ты не можешь сказать, у кого на этот товар сейчас есть деньги?

— Даже не знаю, честное слово. Я живу сам по себе, особой дружбы в этом плане ни с кем не вожу.

— Ну и живи, — прервал Глазов. — А мы пойдем. — Он направился к двери, потом обернулся: — Слышь, доктор, а ведь мы пошутили. Мы тебя проверяли, ты понял? На понт брали. Мы из милиции, между прочим. Показать удостоверение? — он сунул руку в карман.

— Не стоит. Из милиции, так из милиции. Я вам верю.

— То-то! — улыбнулся Глазов и подмигнул Павлову. — Пошли, товарищ майор, здесь все в порядке.

На улице Глазов громко расхохотался.

— Ну, как? Здорово я его напугал? А он поверил, правда?

— Ни капли он тебе не поверил. Такие, как ты, Бинокль, сидят в милиции, а не работают там. Это сразу видно.

— Но-но! — обиделся Глазов. — Кончай намекать. Слышь, Саня, давай таксистов пощупаем на эту тему. Они ребята шустрые, должны все знать.

На такси в общей сложности они истратили восемь рублей, пять из них заплатил Павлов, а три Глазов. Один из водителей, когда Глазов спросил у него, не знает ли тот, у кого можно быстро поставить золотую коронку, назвал фамилию Гришин. И добавил, что лет десять назад Гришин славился своим уменьем. А сейчас — неизвестно.

— Почему?

— Не встречал я его давно, надобности не было, — ответил таксист и назвал адрес. — А если пятерку на счетчик положите, могу ему позвонить, предупредить, что приедете. Он, правда, не в поликлинике, а дома работает, так, любитель.

Глазов повернулся к Павлову, который сидел сзади, нахмурился:

— Пятерки у меня нет, а трояк могу, — и полез в карман. Таксист высадил их около универмага:

— Ладно, позвоню.

— Ты понял, Саня, какой я находчивый? — возбужденно сказал Глазов.

— Не говори гоп, пока не перескочишь.

«Миллион с копейками, вот ляпнула! — думал Павлов, косясь на жену. — Это Серегин, может быть, такими деньгами ворочает. Недаром ему Елена Петровна и песок, и раствор таскает. Кому они золото продают, вот бы что узнать. А что, если тоже Гришину?

— Гляди, Саша, — прервала его размышления Вера. — А у нас дома света нет. И Максимка в песке один возится. Может, мама белье вешает?

Но Максимка ничего не знал, а выглянувшая в окно соседка сказала, что мать куда-то умчалась час назад.

— Куда она могла деться? — Вера покормила сонного Максима и повела его спать.

— Наверно, с Серегиным опять куда-нибудь укатила, — ответил Павлов, наливая себе чай. Чай Александр любил и пил его всегда помногу и долго.

— Ты прямо как в Туле родился, туляки, говорят, тоже чай любят дуть, — сказала ему Вера.

— Нет, в Туле никогда не был, — ответил Павлов, — я местный, — и налил себе еще одну чашку.

В половине десятого кончилась программа «Время», Павлов приглушил звук телевизора, приготовился смотреть детектив по второй программе. В это время в коридоре зажегся свет. «Пришла, — подумал он, — от Серегина своего. Кажется, одна. Может, ей чайник поставить?»

Он встал и вышел в коридор. Елена Петровна испуганно посмотрела на него огромными заплаканными глазами. Руки у нее были грязные, плащ испачкан. Да что она, глину копала, что ли?

— Тс-с-с! — Она почему-то приставила палец к губам и прошептала: — Вера уже легла? Вот и хорошо. Не надо будить, пусть спит. Я тут упала в темноте, немного испачкалась. Ты, Саша, иди на кухню, у меня к тебе серьезный разговор есть. Я сейчас.

— Что-нибудь приготовить, ужинать будете? — спросил Александр, пораженный внешним видом и таинственным шепотом тещи. Такой он видел ее первый раз.

— Я не голодная. Только чаю покрепче, и все.

Павлов ушел и, пока теща мыла руки в ванной, поставил чайник на плиту. Елена Петровна пришла минуты через три, плотно закрыла за собой дверь. Лицо у нее было бледное, опухшее, губы дрожали.

— Телевизор я выключила, чтобы не мешал. А разговор у меня очень важный, Саша, — она отхлебнула горячий чай, поперхнулась, закашлялась. — Ничего, ничего. Это от волнения. Волнуюсь я, Саша. Потому что беда у меня случилась. Вот и хочу открыться тебе. Но уговор такой: Вера не должна ничего знать. Это ее вовсе не касается. Я тебя давно знаю и люблю, как сына. Ты мне веришь?

— Верю, Елена Петровна, вы мне после смерти родителей вместо матери.

— Вот и хорошо, Саша, вот и правильно. А случилась у меня настоящая трагедия. Ты не перебивай, я все расскажу по порядку. Значит, так. Прошлой осенью в колхозе я встретила Серегина. Ну, познакомились мы, помнишь, когда я ночью картошку привозила, и полюбили друг друга. Ты только не смейся, доживешь до моих лет, узнаешь, что в таком возрасте все чувства заново появляются. Вот. А он обещал на мне жениться. Да, обещал. Или к концу этого года, или весной. Он говорил, что жена у него совсем больная, что жить ей осталось всего ничего. У нее что-то вроде рака груди. Представляешь? Ну, я, конечно, верила. Счастья-то, Саша, каждому хочется. А почему я должна быть несчастной? Ну, а Серегин узнал, что я работаю на участке золочения. И попросил песок принести, хоть немножко. Это было сначала. Говорил, что ему интересно, как из песка слиток делается. Я взяла да принесла. Один раз, второй. Сама понимаю, что делаю плохо, а остановиться уже не могу. Ей-богу, даже удивительно. И он начал делать слитки. Первые были плохие, некрасивые, а потом он наловчился. Но что толку от этих слитков, если они просто так лежат, правильно? В общем, он меня надоумил, и нашла я одного товарища, который их стал покупать. Деньги были хорошие. Ты думаешь, мне обновки Серегин на свои покупал? Как бы не так! Это были мои деньги, я ему все отдавала, потому что была в него влюблена без памяти. Он же в самом деле красивый, верно?

Павлов, наморщив лоб, внимательно слушал тещу. Куда она клонит? Неужели догадалась, что он взял тот золотой патрончик? А банка с раствором? Ее ведь тоже нет. Нет, я ей ни за что не признаюсь. Она меня тогда выгонит из дому. Куда я пойду?

На вопрос, красивый ли Серегин, Александр не ответил, только пожал плечами.

—. Слушай дальше. Василий этот и новые «Жигули» купил на мои денежки, так-то! Он меня, оказывается, грабил самым бессовестным образом, Саша! Но это не самое главное, это еще не все! Получилось так, что товарищ, которому мы продавали слитки, сегодня приехал ко мне и предупредил, что его жена написала на него какое-то заявление в милицию и что с патрончиками надо подождать. А может, и соврал он, потому что деньги у него кончились. Кто его знает. Ну, дело серьезное, и я сразу подумала, что должна срочно предупредить Василия. Мало ли что, верно? И помчалась как оглашенная. Даже Максимку на соседку оставила и белье не прополоскала. А Серегин живет в поселке Пионерском. Подхожу я к дому и вижу: стоит около гаража Клава, его жена больная, почти умирающая, как он мне твердил. Стоит такая здоровенная баба и моет тряпкой мои «Жигули». Ну, те, которые он на мои деньги купил, пока я в Москву на консультацию ездила. Она, значит, моет их, а он вышел из гаража и ну с ней миловаться. Представляешь, какой ужас? Нет, я даже не знаю, как у меня сердце выдержало. Саша, достань мне валидол вон на той полочке. Спасибо, — Елена Петровна положила таблетку под язык, отхлебнула чай. — И вот тогда я решила, что все у нас кончено на веки вечные. Хватит мне, дуре старой, глупостями заниматься, надеждами пустыми себя тешить. Пора для себя пожить. И я сразу про тебя подумала. У меня, между прочим, этот подлец не все слитки выманил. У меня их еще знаешь сколько? Граммов шестьсот, понял? Ты не удивляйся. И еще куда-то я литровую банку с раствором сунула, не дай бог, Максимка тронет.

— С раствором, что ли? — как можно равнодушнее спросил Александр. — Нет, не видел. Может, вы ее сами Серегину отдали или он украл?

— Ладно, господь с ней! — Елена Петровна махнула рукой. — Так вот, Саша, зять мой любимый и единственный. У меня только на одного тебя теперь вся надежда. Веру я сюда впутывать не хочу ни под каким видом. Она у меня выросла хорошая, честная, а я — что ж, видно, судьба такая. Максимка подрастет, я Веру в техникум вечерний определю, пусть в люди выходит. А ты мне помочь должен. Я хочу доказать этому подлецу Серегину, что и без него смогу жить припеваючи. Слитки, которые у меня остались, надо продать. Понимаешь? Их много. А если за один грамм взять сорок рублей, получится аж двадцать четыре тысячи. Таких денег хватит и на гараж, и на машину. Ты ведь хочешь, чтобы у нас была своя машина?

— Вообще-то хочу, но так разве можно?

— А что делать? Был бы раствор, я, может, и назад его отнесла теперь. А куда я патрончики дену? Нет, у меня обратного хода теперь нет, Саша. Мне врач, которому мы золото продавали, намекнул, что надо переждать месяца два, пока у него снова деньги появятся. Я не хочу ждать. Мне сейчас надо отомстить Серегину. Он у меня будет на раскаленной сковородке крутиться. Мы с тобой машину купим, гараж, я все на тебя запишу, Сашенька. Даже если когда попадусь, тебе останется. Только помоги мне найти покупателя. Это надо сделать осторожно. Ты разузнай, кто из врачей в нашем городе или в соседнем купить золото может. Только Зайцева в расчет не бери, это он у нас покупал, а теперь пока отказался. Ну как, Саша, согласен?

Павлов потупил взгляд, потом заставил себя посмотреть Елене Петровне в глаза:

— Спасибо, Елена Петровна, за такое доверие. Я тоже хочу вам открыться. Я как-то золотой патрончик на диване нашел, а вам не сказал, спрятал. Я думал, он случайно дома оказался. Вы его искали?

— Понятия не имею. Ну, нашел, так нашел. И хорошо, что ты, а не Серегин.

— Я помогу вам. Я давно заметил, что Серегин обманывает вас, несколько раз хотел сказать, да все стеснялся. Я его с первых дней, когда только он у нас появился, сразу раскусил. И вы, Елена Петровна, очень правильно сделали, что ушли от него. А патрончики золотые мы продадим обязательно. И Василию этому вы отомстите. Его за такие дела в тюрьму посадить, но он может и на вас черт знает что наговорить. А так бы — запросто. И все его капиталы пропали бы, и остался он ни с чем.

На следующий день Павлов решил, что поедет к Гришину и договорится с ним один на один. Но в одиннадцать часов прямо в приемную, где сидел Александр, ожидая заместителя директора горбыткомбината Филатова, вдруг ввалился Глазов. Он шумно выдохнул воздух и протянул руку:

— А где секретарша? Болеет? Ясно. А я еле успел. Пришлось соврать, что живот болит — спасу нет. Ну, поехали?

Выхода не было. Александр отпросился у Филатова на час.

В машине он покосился на Глазова и сказал:

— Витек, а может, мне одному с этим врачом поговорить? А то вдруг он нас испугается? Как Одинцов?

— Чего? — засмеялся Глазов. — Да как ты с ним договариваться будешь, если не знаешь элементарных правил торга? Ты у Одинцова стоял бледный, как известка, слова не выдавил. А таксист, ты вспомни, обещал позвонить этому Гришину насчет нас двоих. А ты один завалишься. У него сразу возникнет подозрение. Нет, Саня, так общие дела не делают. Вместе начали, вместе закончим. Я свою долю — целый трояк — тоже вложил. И раствор вонял не у тебя дома, а у меня в саду, я тоже дымом травился.

— Ты травился? Ты больше водку пил, все нейтрализовывал яд!

— Не на твои, а на свои, успокойся. Что-то не нравишься ты мне сегодня, Павлов. Может, денег на ресторан стало жалко?

— Нет, не жалко, — Александр усмехнулся. — Ресторан за мной.

— То-то, кореш, — Глазов закурил.

Дом, в котором жил Гришин, был частный. Забор из труб с металлической сеткой был выкрашен в голубой цвет. Небольшой приусадебный участок был чистым и аккуратным, стволы плодовых деревьев побелены, грядки ровные, темные, без единого сорняка. Вдоль изгороди росла рябина с обильными бледно-желтыми пригоршнями ягод.

— Вот живут люди! — шепнул восхищенно Глазов, нажимая кнопочку звонка, укрытую от дождя под козырьком нержавеющей стали. От калитки к дому были проложены два ряда квадратных бетонных плит. Из желтой будки, словно ждала сигнала, выкатилась маленькая лохматая псина, загремела цепью и залилась брехом.

Дверь веранды открылась, на крыльцо вышел высокий худой мужчина в белоснежной рубашке, расстегнутой сверху на две пуговицы, и американских джинсах. Он молча обернулся на собаку, та под его взглядом, пятясь, скрылась в будке. Мужчина подошел к калитке и посмотрел на Павлова и Глазова холодными глазами:

— Вам кого? — Все зубы у него были золотые.

— Нам Гришина, про нас должны были звонить, — робко сказал Глазов.

— Ну-ну, — непонятно ответил мужчина и кивком головы предложил им пройти. Они поднялись на веранду, светлую, застекленную, с голубыми занавесками. Вокруг плетеного стола стояли такие же гнутые плетеные стулья.

— Присядьте, молодые люди, — неожиданно тонким голосом произнес хозяин. — Берите яблоки, они мытые, — тяжелой рукой с большим массивным перстнем и каким-то вензелем на нем он показал на блюдо на столе. — Я вас внимательно слушаю.

— Мы можем вам кое-что предложить, — Глазов закинул ногу на ногу и небрежным жестом взял яблоко.

— Любопытно, — на лице мужчины, узком, загорелом, не дрогнул ни один мускул. — Медные пятаки или серебряные полтинники?

— Ошибаетесь, уважаемый, — Глазов уловил в тоне хозяина издевку. — У нас ни то, ни другое, а третье. У нас благородный металл. Саня, продемонстрируй, — приказал он и сочно откусил от яблока.

Павлов достал из кармана платок, в один конец которого он завернул слиток, а в другой патрончик. Мужчине отдал патрон.

Гришин молча взял его на ладонь, словно взвешивая, шевельнул губами. Глазов обратил внимание на слиток необычной формы, совсем непохожий на тот, что получился у них недавно, и покосился на Павлова. Александр подмигнул ему: молчи!

— Любопытно! — снова протянул мужчина, покачиваясь сухим, видимо, сильным телом с носков на пятки. — Вам ничего не говорит фамилия Зайцев?

— Нет, а что такое? — насторожился Павлов.

— Ничего, это я так, — Гришин мельком взглянул на парней. — Сколько вы просите?

— Пустяки, — Павлов тоже положил ногу на ногу и достал сигареты. — Сорок рублей за грамм.

— Так-так, — в глазах Гришина мелькнул радостный огонек и тут же погас. — А много у вас этого благородства?

— Достаточно. — Павлов помедлил, прикинул в уме и сказал: — Если в цене не сойдемся — ничего, а если согласны — для начала шестьсот.

— Ого-о! — протянул мужчина, и лицо его еще больше вытянулось. — Да вы солидные люди. Банк, что ли, взять сумели?

— Не банк, а банку, — засмеялся Глазов. — Ну, что вы резину тянете? Вам не все равно, где мы это взяли?

— Спешка, друзья мои, нужна только…

— Знаем, — перебил Глазов, — при ловле блох.

— Вот именно, — кивнул мужчина. — А мне надо минут десять, чтобы выяснить пробу и знакомому звякнуть. Моему другу.

Глазов доел яблоко и смотрел на огрызок, не зная, куда его деть. Мужчина подвинул черепаховую пепельницу:

— Можно сюда. Я скоро, не скучайте, — и ушел в дом.

— Саня, я не офонарел? Откуда у тебя столько золота?

— Тихо ты, не ори! Теща просила продать. У нее оно от мужа осталось. После Магадана. Усек?

— Лихо, кореш, лихо! Небось сразу машину купишь?

— Куплю, — усмехнулся Павлов, — и гараж тоже. Но сначала продать надо.

— Не трусь, он не заложит, я это сразу понял. Видал, какой он деловой? Чую, что он срок тянул. Ты видел его челюсти? Они же золотые!

Пока Гришин отсутствовал, Глазов снова принялся за яблоки. Ел он противно, чавкал, и Павлов с трудом сдерживал раздражение. Нет, надо было одному приезжать к Гришину. А теперь этот Бинокль потребует, чтобы я его в ресторан потащил. Может, дать ему рублей триста или даже четыреста и пусть катится ко всем чертям?

Гришин появился раньше, чем обещал, и положил перед Павловым патрон:

— Проба высокая. Но и цена кусается. Впрочем, брать товар будем. Правда, не я сам, но мой товарищ — покупатель надежный. Он возьмет сразу шестьсот.

— Не уступлю ни копейки, — сказал Павлов твердо.

— Он знает о цене, не волнуйтесь, молодой человек. Надо условиться: где, когда и как? Мой друг сможет приехать из Москвы только послезавтра примерно часам к пяти вечера.

— Как его звать? Как мы его узнаем? — спросил Павлов.

Мужчина помедлил с ответом, пристально посмотрел на Александра, который выдержал его взгляд.

— Металл, как я понимаю, ваш?

— Вы правильно понимаете.

— Хорошо. Мой друг приедет на «Жигулях» желтого цвета, номер московский, запомните, пожалуйста, одиннадцать-двенадцать, буквы В и МО. Звать можно Савелием.

— Запомнил, — улыбнулся Павлов. — А я с женщиной и товаром буду вот в этом «Москвиче», — он показал головой на калитку, около которой остановил машину. — Мы будем ждать в шесть вечера на площади возле гостиницы. Там всегда много машин. Ровно в шесть.

— Какие гарантии с вашей стороны?

— Гарантии? — удивился Павлов. — Можете оставить патрончик себе, я вам его дарю.

— Даже так? Тогда вот вам наши гарантии, — Гришин достал из заднего кармана джинсов пачку десятирублевок, положил перед Александром. — Здесь тысяча. Сразу видно, что имею разговор с деловым человеком. Разрешите пожелать?

Павлов поднялся, спрятал деньги. Глазов недоуменно смотрел на них:

— Значит, сейчас больше ничего не будет? Жаль, а я думал…

— Хватит с тебя, — Павлов тронул его за рукав, потом пожал Гришину руку и пошел вперед.

Они сели в машину и тронулись. Глазов достал сигарету, закурил, хотел положить ногу на ногу, но в кабине было тесно.

Павлов молчал.

— Ну вот, все в норме, — Глазов хлопнул его по плечу. — А ты, дурачок, говорил, что не надо вдвоем. Все нормально. Большие бабки будут. Мы сейчас куда едем?

— На поселок второй шахты, у меня в кузове телевизор отремонтированный, я его должен отвезти клиенту по адресу.

— Ну-ну, давай жми на педаль. Между прочим, Саня, ты поступил нечестно. Знаешь, почему? Ты один с ним переговоры вел. А я как дурак сидел. Это нехорошо. Я тоже человек. И тоже хочу жить шикарно. Вот как этот Гришин. И ты будешь красиво жить. Загонишь золотишко — и пожалуйста, машину купишь, барахло всякое. А я?

— А ты пей поменьше, гроши копи.

— Гроши? — Глазов глухо засмеялся. — А ты их копил сам-то? Тебе вон теща сразу отвалила больше чем полкило, и ты в горе оказался. А где мне взять такую тещу? — Он попытался пропеть последние слова. — Где, скажи? Почему я должен гривенники копить, а ты сразу тыщи хапать?

— Потому что у тебя ни черта нет. Не мешай, я за рулем.

— Как это нет? Как это нет? А моя доля?

— Какая твоя доля? Получишь три сотни и топай в ресторан.

— Чего-чего? Три сотни получу? Ишь ты, умный какой!

— А сколько же тебе надо? Пятьсот, что ли?

— Нет, кореш, мне не пятьсот, — Глазов бросил окурок под ноги на резиновый коврик и придавил каблуком. — Ты сам рассуди. Кто тебя вывел на Одинцова? Я вывел. А кто помог раствор кипятить? Снова Глазов. А кто помог выйти на таксиста — раз, на этого Гришина — два, а через него на Савелия из Москвы — три? Тоже товарищ Глазов Виктор Захарович. Так что, уважаемый Саня, если по-честному разобраться, то моя доля во всем этом не пятьсот рублей, а пятьдесят процентов от общей суммы.

— Сколько? — от такой наглости Павлов даже притормозил. — Да пошел ты с такой бухгалтерией знаешь куда? Шиш тебе, а не пятьдесят процентов! Ничего не дам, ни копейки!

— Это ты меня посылаешь, меня? — Глазов ткнул себя кулаком в грудь. — А ну, тормози, цыпленок желтый, давай-ка выйдем на свежий воздух! Ну-ка! — Он вышел из машины, обошел ее спереди и открыл дверцу водителя. — Значит, говоришь, чтобы я пошел, да?

Павлов вышел на дорогу, остановился напротив Глазова:

— Ты самое большее — полсотни рублей заработал, а не пятьдесят процентов. Понятно тебе?

— Понятно! — Глазов коротко взмахнул рукой и резко и сильно ударил Павлова в челюсть. Александр упал на бок, на мокрый серый песок обочины. Тряхнул головой, легко вскочил, подбежал к «Москвичу», молниеносно достал лежавшую под ковриком монтировку и выпрямился. Глаза его блестели от боли, обиды и ненависти:

— Так тебе, гад, пятьдесят процентов захотелось? Сейчас ты у меня получишь все сто и успокоишься! Сейчас!

Глазов мигом протрезвел и испуганно попятился:

— Спокойно, псих! А ну, брось железяку! Брось, кому говорю!

— Не подходи! — крикнул Павлов и замахнулся. — Еще один шаг, и я тебя кончу. И никто знать не будет, вон в тот овраг сброшу!

— Ну, Павлов, я тебе устрою веселую жизнь, — побледнел Глазов, отступая. — Ты у меня со своей тещей попляшешь «Цыганочку» на нарах. А мне ничего за это не будет, мне только спасибо скажут, увидишь!

— Иди, иди отсюда, подонок, топай на своих двоих в город! — Павлов сел в машину, завел мотор и поехал прямо на Глазова.

Глазов отскочил, что-то громко закричал вслед, крутнул головой, схватил лежащий у ног булыжник и с силон запустил в машину, но «Москвич» уже набрал скорость и был недосягаем.

Домой Глазов добрался на попутной машине, долго искал авторучку, не нашел, взял карандаш, вырвал лист из тетрадки и левой рукой без знаков препинания написал о том, что послезавтра, в шесть вечера, на площади перед гостиницей Александр Павлов вместе со своей тещей Еленой Петровной Кудрявцевой будут совершать преступление — продавать шестьсот граммов золота какому-то Савелию из Москвы, который приедет на желтых «Жигулях» с номером 11–12. Подписи своей не ставлю, боюсь крови, пишу добровольно, меня не выдавайте. Над адресом он думал значительно дольше. Потом закурил и догадался: улица Мира, начальнику КГБ.

И побежал на почту.

Совещание, которое вел Алексеев, закончилось поздно вечером. Подводя его итоги, начальник управления сказал:

— Другой, более благоприятный момент, товарищи, нам вряд ли представится так скоро. Анонимное письмо немного опередило наши планы, но зато приблизило развязку. Старшим группы назначается майор Панкратов. На всю операцию отводится три часа, с семнадцати до двадцати ноль-ноль. Преступников мы должны взять с поличным в момент передачи золота, за руку. Еще раз самым внимательным образом изучите место, проинструктируйте людей. Шума должно быть как можно меньше. Возможные пути отхода преступников необходимо перекрыть. Я имею в виду автовокзал, тротуары, тропинки, шесть автодорог, входы в гостиницу, в парикмахерскую, в ресторан, в универмаг. Здесь товарищи предлагали для эффекта установить прожекторы, чтобы неожиданно включить их во время сделки. Думаю, что Валерий Викторович Самохин прав, этого делать не следует, потому что преступники живут в городе, хорошо его знают и могут насторожиться, заподозрить что-то неладное и перенести встречу в другое место или на другой день. У меня все. Вопросы есть?

— Есть, товарищ генерал, — встал Панкратов. — Если вдруг выявится тринадцатый, не предусмотренный нами вариант?

— Будете действовать по обстановке. Я надеюсь на вас. И еще раз повторяю: преступников мы должны взять с золотом, за руку. Если удастся сделать на месте фотографии — совсем хорошо.

— Темновато будет в это время, Михаил Павлович, — сказал Панкратов, — но мы попытаемся.

— Спасибо за внимание. Все, кроме Самохина, Панкратова и Матвеева, могут быть свободны.

Когда участники совещания покинули кабинет, Алексеев пригласил оставшихся за свой рабочий стол, вынул из папки с карандашной надписью «Старатели» бумагу:

— Не хотел говорить при всех, чтобы не отвлекать от намеченного. Перед самым совещанием пришла информация от наших коллег из Ташкента, которые ведут Зайцева. Вот что они сообщают. Сегодня утром Зайцев долго ходил по центральному рынку, очевидно, продал золото, вернулся в гостиницу и заказал билет на самолет в Москву на завтрашнее утро.

— А жена? — спросил Матвеев. — Он же с Поляковой отправился в эту туристическую поездку.

— Билет в Москву Зайцев взял только себе. Может, что-то вспомнил или его кто-то напугал, — предположил Самохин. — До получения письма на имя Разгуляева в 62-м отделении связи от Зайцева осталось три дня. По нашим сведениям, письмо на почту пока не приходило, значит, он его еще не отправлял. Или приготовил, чтобы бросить конверт в Москве.

— Возможно, — сказал Алексеев. — Вчера вечером он заказывал срочный телефонный разговор со своей сестрой, но ее не было дома. И более чем вероятно, я даже убежден, что именно завтра к вечеру, в тот момент, когда мы должны брать Кудрявцеву, Павлова и Савелия, гражданин Зайцев будет у себя в городе. В Москву самолет прилетает утром.

— А «Жигули» с московским номером у него в аэропорту, — сказал Самохин. — Наши товарищи их посмотрели, но оружия не нашли, только следы масла под сиденьем обнаружили, а пистолета нет.

— Значит, в поезде, в багаже. Предупредили Ташкент?

— Да, — ответил Панкратов, — еще вчера. Михаил Павлович, у товарища Самохина есть отличное предложение. Зайцев будет возвращаться домой в спешке и поедет, естественно, по короткой, а не окружной дороге. Где-нибудь на подходе к городу инспектор ГАИ тормознет Зайцева. Мы прикинули место. Около деревни Дроновка есть крутой поворот. Там, кстати, разбился Эдгар Пашутин, дружок Зайцева.

— Место удачное, — подтвердил Матвеев. — И группе есть где укрыться, с левой стороны за мелким кустарником глубокий кювет.

— Ясно, — кивнул генерал. — Рискните. Но не забудьте, что Зайцев может быть вооружен. Белова пока трогать не будем. Завтра с пяти до восьми вечера я на месте, так что держите меня в курсе постоянно. А кстати, Федор Семин справится с пожарником? Этот Серегин, говорят, здоровенный мужчина?

— Справится, Михаил Павлович, — улыбнулся Панкратов. — А стоматолога, с вашего разрешения, я поручу брать Петру Васильевичу.

— Не возражаю. Только не лезть на рожон. Ну, золотки, ни пуха вам, ни пера! — Алексеев с прищуром посмотрел на Панкратова и Матвеева, которые растерянно поглядывали друг на друга, на невысокого худощавого Самохина и молчали.

Алексеев нахмурился:

— Почему молчите? А ну, отвечать, как положено! Я приказываю!

— К черту, товарищ генерал! — в один голос сказали Панкратов и Матвеев.

— Вот это другой разговор! — облегченно вздохнул Алексеев и подмигнул Самохину. — Извините, Валерий Викторович, я человек пожилой, в этих делах суеверный. Кстати, вы там, в Москве, решили, как быть с Разгуляевым Петром Федоровичем дальше?

— Да, Михаил Павлович, — ответил Самохин. — Если Зайцев не успел отправить письмо, мы сделаем это сами и возьмем получателя под контроль.

— Правильно, ниточку обрывать нельзя, тем более что она тянется за границу.

Елена Петровна торжествовала победу. Саша обрадовал ее уже на следующий день, когда сказал, что нашел покупателя на шестьсот граммов и даже больше. Он подробно объяснил, где и когда будет их ждать Савелий, выложил на стол тысячу рублей задатка и умолчал только о том, что у Гришина был вместе с Глазовым. Зачем расстраивать тещу, ведь она просила держать все в тайне.

— Умница ты у меня, Сашенька! Хочешь, я тебе стопку коньяка налью? Не хочешь? Ну и еще раз в таком случае молодец! И правильно, никогда не пей эту гадость, даже самую дорогую. И жить будешь долго, и деньги у тебя всегда будут. Значит, завтра в шесть вечера. Отлично, просто отлично! А ты, Саша, готовься, поедешь в область, будешь машину покупать. Сам поедешь, один, я тебе доверяю выбрать, какая глянется и на цвет, и внутри чтобы у нее все было нормально. Да, если там, в магазине, продавцы артачиться станут, что, мол, уже продано, ты особенно не стесняйся, сколько надо, сколько запросят — положи сверху. А завтра мы с тобой должны чуть раньше шести часов выехать.

— Почему?

— Ну, я так задумала, — Елена Петровна мстительно улыбнулась, — мы с тобой сначала к Серегину в пожарную часть заедем. А потом уж к этому Савелию.

— Елена Петровна, как же мы с вами Вере объясним, откуда у нас деньги на машину? Она ведь обязательно спросит. И другие.

— Вера-то? — Кудрявцева сдвинула брови. — В самом деле, здесь надо что-то придумать убедительное. Ой, Саша, так это же проще простого! Мы ей скажем, и любому другому, что ты ездил в область и выиграл в лотерею, в эту самую, ну, которая без всяких таблиц, ах, дьявол, забыла, как называется!

— В «Спринт», что ли? — обрадовался Павлов.

— Вот-вот, в него. Мне девчонки на работе рассказывали, что чья-то тетка, уж не помню, чья, купила такой билетик, а ее подруга уговорила. Разорвала — а там, батюшки, целая «Волга»! Вот как людям-то везет. Ну и ты Вере скажешь, что «Волгу» брать — это возня долгая, ждать надо, туда-сюда, и ты получил деньгами, вот они, денежки наши, вынешь из портфеля и покажешь. А я на работе всем расскажу, какой у меня зять везучий. Чтобы никто ничего такого не подумал. А с этим Савелием мы поступим, Саша, так. Ты будешь торговаться, здороваться. А патрончики будут у меня в сумочке, я их в тряпочку завяжу. И деньги я у него буду брать. Ты только смотри по сторонам, чтобы он меня не обманул. Я-то волноваться буду, я всегда в таких случаях волнуюсь, могу и не заметить чего-нибудь важного. Я уже сейчас начинаю волноваться. Сильно заметно?

— Чуть-чуть, — Павлов кивнул. — Да вы, Елена Петровна, успокойтесь, все будет нормально. Гришин, с которым я договорился, очень четкий мужик. Он, как услышал про цену, так сначала и обмер. Потом торговаться хотел, но я сказал, что ни копейки не уступлю.

— Вот и правильно, хорошо! Денег у нас будет много, мы же не сразу с тобой их истратим. А дальше видно будет. Я ведь и сама могу песок из раствора получать, для этого только гараж нужен, а он у нас будет, мы его купим. И раствор необязательно брать помногу, можно по чуть-чуть, не сильно рисковать, тем более что Зайцев срок назвал — два месяца. За это время можно песка получить достаточно. Жаль, Саша, что ты патрончики отливать не умеешь. Но я тебе потом расскажу подробно, я видела, как их Серегин делал, я даже три раза помогала ему в лесу.

— В лесу?

— Ну, да. Мы далеко уезжали, чтобы никто не заметил, для безопасности. А теперь пусть Серегин меня опасается, как огня. Он еще не знает, какой я ему сюрприз приготовила.

В кухню забежал Максимка, а следом за ним вошла Вера. Она посмотрела на вдруг умолкнувших мать и мужа, удивилась:

— Что это вы, ровно как заговорщики? Секреты от меня завели?

— Что ты, дочка, какие секреты? — Елена Петровна прижала к груди руки. — Я все тебе не хотела говорить, стеснялась, да Саша настоял. Бросила я Серегина-то. Насовсем. Спасибо вот Саше, что надоумил.

— Ох, мама, — Вера взяла Максима на руки, — как будто я тебе раньше не говорила. Бросила, и правильно сделала. Нам без него так хорошо, правда, сынуля? Если ты хочешь, мама, я тебе нормального мужичка подыщу.

— Ты? — Кудрявцева засмеялась. — С каких это пор моя дочь свахой у собственной матери стала? Ну, дети, рассмешили вы меня, прямо как в цирке. Да никаких мне мужиков не нужно. Хозяин в доме, — она показала на Александра, — слава богу, есть, а второй мужичок подрастает. А ну, дай мне моего единственного внука, я его потетешкаю! — Она приняла на руки Максимку и, высоко подбрасывая, подмигивала ему. — Вот так! Вот так! И никто нам больше не нужен! Мы и сами с усами, правда, милый ты мой?

Спать в этот вечер Елена Петровна легла пораньше, специально, чтобы побыстрее наступило утро. А проснувшись, она тут же вспомнила, какой нынче день, поднялась, устроила в квартире генеральную уборку, все вычистила, вылизала, навела полный порядок и, смертельно устав, присела на диван, глянула на часы. До четырех оставался еще целый час.

Кажется, все готово: слитки она уложила в вощеную бумагу, завязала в белую чистую тряпочку, положила в сумку. Потом достала из кладовки банку с соляной кислотой, аккуратно набрала полную спринцовку, заткнула ее носик спичкой, спрятала банку, а спринцовку положила в соседнее со слитками отделение сумки.

Оставалось взять топорик. Во что его завернуть? В газету! Топорик был небольшой, легкий, острый, Елена Петровна прошла в комнату, остановилась перед трюмо, мысленно представила, как она подходит к машине Серегина, размахивается и бьет топором сначала по стеклу, которое называется ветровым, а потом по капоту. Вот так: раз! раз! раз! Потом можно разбить еще обе фары. А когда Серегин подойдет и спросит, зачем она все это делает, она достанет из сумочки спринцовку, выдернет спичку и плеснет кислотой в его бесстыжие маленькие глаза.

Саша приехал ровно в четыре. Вера еще не вернулась с работы. Пока она сядет в автобус, доедет до города, зайдет за Максимкой, будет шесть. А там и они уже вернутся.

Павлов с недоумением посмотрел на завернутый в газету топор, который Елена Петровна прижала вместе с сумкой к груди.

— Да зачем он?

— А как же? — удивилась она этому вопросу. — Я им буду рубить красные «Жигули» Серегина.

— Может, не стоит пока, Елена Петровна?

— Не надо, Саша, не отговаривай меня, я знаю, что делаю, — она решительно шагнула вперед. — Поедем, что ли?

— Рановато вообще, но поедем, может, подождем Савелия на трассе. — Павлов закрыл замок на два оборота и подумал, что надо найти доводы и убедить тещу, чтобы она не глупила пока и не вздумала в самом деле молотить топором по «Жигулям» пожарника. Тот же драться начнет, а он здоровый, с ним не справишься. Да и милицию может вызвать, она нагрянет, и не увидим мы Савелия как своих ушей.

Он сел в машину, посмотрел на Кудрявцеву и тронул. Вид у Елены Петровны был воинственный.

— Куда сначала-то ехать? В Пионерский поселок или в пожарную часть?

— Дома его нет, — живо откликнулась Елена Петровна, — я все подсчитала, он сегодня дежурит с утра.

— А может, лучше с ним потом поговорить, когда уже продадим слитки?

— Нет, Сашенька, я именно сейчас очень хочу увидеть его физиономию и сказать ему кое-что.

— Понятно. Ну, может, тогда хоть топорик с собой брать не будете? Ведь светло кругом, а там, возле пожарной части, люди. Он еще крик поднимет, народ сбежится, да еще кто-нибудь милицию вызовет.

— Ты так думаешь? — медленно спросила Елена Петровна и глубоко вздохнула. — Вообще-то ты прав, Саша. Днем это делать нельзя, не совсем удобно. Лучше потом, после продажи, когда стемнеет. Но поговорить-то я с ним могу? Не бойся, я ничего с собой брать не буду. Я так к нему выйду. Я ему скажу, что он подонок и что я все знаю про него и про его жену. И что мы с тобой, Саша, сейчас едем по очень важному делу. А через часок, пока он тут дежурит, мы к его Клавочке завернем, и я ей раскрою глаза, все расскажу. Пусть-ка она приготовится его встречать. Так начнется моя месть. Ну что, хорошо я придумала? — Кудрявцева торжествующе посмотрела на зятя.

— Нормально, даже отлично! — с облегчением вздохнул Павлов. Слава богу, кажется, пронесло. Потом, когда Савелий купит у нас золото и отдаст деньги, пусть Елена Петровна делает со своим Серегиным и его красными новенькими «Жигулями» что угодно, хоть на части режет и без соли ест.

Коля Марков, который за эти две недели сбился со счета, сколько раз он мчался из города в областное управление и обратно, с открытыми глазами дремал в «уазике». И вдруг по рации, до этого молчавшей, раздался зуммер. Марков мгновенно схватил трубку.

— Первый, Первый, вас вызывает Пятый!

— Сейчас, секунду, — крикнул Марков. — Я позову! — Он бросился в дверь, пролетел узкий коридор и вбежал в кабинет Матвеева. — Юрий Степанович, вас вызывает Пятый.

Панкратова, рассеянно игравшего в шашки с Самохиным, словно ветром сдуло с места. Он выбежал к «уазику», взял трубку:

— Пятый, я — Первый, что у вас?

— Товарищ Первый, продавцы сели в «Москвич» и медленно отъехали от дома.

— Так рано? — Панкратов посмотрел на часы. — Куда они едут?

— В противоположную от гостиницы сторону, в старую часть города. Что мне делать?

— Ведите их и держите со мной связь непрерывно.

— Вас понял, Первый!

Самохин подошел к «уазику» следом за Панкратовым, внимательно послушал переговоры и кивнул утвердительно:

— Все правильно. Продавцы волнуются, поэтому спешат.

— Думаете, и нам пора? — Панкратов нервно закурил и нахмурился.

— Юрий Степанович, — Самохин подошел к нему вплотную и доверительно тронул за локоть. — Вы — старший группы захвата. Мой голос — только совещательный. Считайте, что меня нет. Договорились?

— Спасибо! — Панкратов облегченно улыбнулся. — Тогда вперед! Внимание всем! — Он посмотрел на Маркова и глазами показал ему, чтобы тот садился за руль. — Продавцы выехали из дома. Всем, кроме Пятого, оставаться на прежних местах. Объявляю повышенную готовность. Пятый, как они вели себя, когда садились в машину?

— Они были спокойны. Она улыбалась, в руках у нее сумочка, у зятя что-то завернутое в газету, палка или цветы. Кажется, они едут к пожарной части.

— Вас понял, ведите продавцов, — ответил Панкратов. — Коля, поехали, только медленно, к площади перед гостиницей. Там будет главное.

— Слушаюсь, — Марков тронул машину вперед. «В пожарной части сейчас дежурит Серегин. Зачем к нему едет Кудрявцева? Что-то сказать? Предупредить? Что? О чем? Может, не она, а он будет продавать золото Савелию? Да, братишка, загадки пошли с первого шага. А этот Самохин молодец, выдержанный парень. И понимающий. Забился в угол, молчит, как будто его нет».

— Внимание, Пятый, где продавцы?

— Остановились около пожарной части. Из машины вышла Кудрявцева.

— Что у нее в руках? У нее в руках что-нибудь есть? — едва не закричал Панкратов. — Тот сверток в газете?

— Вас понял, в руках у нее ничего. Она разговаривает с дежурным. Он уходит. Она стоит, ждет, вот обернулась к Павлову, но он в машине и не глушит мотор, значит, они здесь не должны задерживаться. Внимание, товарищ Первый! Из пожарной части вышел Серегин. Они не здороваются. Она что-то говорит ему, она улыбается. Он молчит. Кажется, она чем-то его напугала. Первый, она отвернулась и идет к «Москвичу». Серегин стоит и кусает ногти. Кудрявцева садится в машину, рукой машет Серегину. Улыбается. Он почему-то показывает ей кулак. Плюется. Уходит, оборачивается, ушел. Они трогаются. Следую за ними. Продавцы выехали на шоссе. Может, они собрались в соседний город? Что мне делать?

— Внимание, Пятый, я — Первый. Метров через триста продавцов возьмет под контроль Седьмой. А вам вернуться к пожарной части, вы меня поняли? Серегин должен с минуты на минуту выйти и сесть в свои «Жигули». Ведите Серегина.

— Я — Пятый, вас понял.

— Первый, я — Седьмой, продавцы проехали по шоссе метров пятьсот, свернули на обочину и остановились. С правой стороны дороги их почти не видать.

— Седьмой, мне все ясно. Ждут покупателя. Ведите их.

— Первый, я — Пятый, внимание! Серегин выбежал из пожарной части, нервничает, оглядывается. Сел в машину. Первый, Серегин на большой скорости пошел в сторону шоссе, которое ведет к Пионерскому поселку.

— Понял! — засмеялся вдруг Панкратов. — Внимание, Третий! Внимание, Федор Федорович, вы там не сильно скучаете?

— Мы все слышим, Юрий Степанович, мы готовы.

— Встречайте гостя, Третий! Встречайте Серегина. Минут через шесть он будет у вас. Вы поняли? Учтите, он торопится. Наверняка не будет ставить машину в гараж. Кто у него дома?

— Его жена.

— Секунду, я подумаю, — сказал Панкратов. Жена дома. Зачем ему жена? Он должен что-то взять в гараже и вернуться в машину. — Внимание, Третий, внимание! Дома Серегина брать не надо. Лучше, когда он будет возвращаться к машине. Возможно, что у него с собой будут слитки или деньги.

— Я — Третий, вас понял. Мы сделаем это просто. Мы поставим свою машину около его дома и будем менять колесо. А у него попросим домкрат. Пойдет?

— Да, но у вас в запасе не больше трех минут. Успеете?

— Успеем, Первый, Уже выехали к дому. Связь кончаю.

— Внимание, Пятый, срочно займите свое место на площади у гостиницы. Седьмой, внимание, что делают продавцы?

— Первый, продавцы по-прежнему стоят на месте. Кудрявцева даже вышла из машины и собирает цветы.

— Что за шутки? Какие еще цветы? — изумился Панкратов.

— Обычные цветы, какие — отсюда не вижу, а ближе подъехать не могу, мы можем их спугнуть.

— Ладно, вас понял, пусть собирает. Внимание, Второй, я — Первый. Петр Васильевич, вы на месте? Как дела? Как там Гусев? Новых версий у него не появилось? — Панкратов волновался, потому что Федор Семин молчал. А он уже должен вступить в контакт с Серегиным. Как он там, тихоня Федор Федорович?

— Первый, у нас все нормально. С версиями давно закончили. Ждем стоматолога. Сделали дырки у двух нарушителей.

— Это на вас Гусев действует, не увлекайтесь. Не вздумайте тормознуть московского гостя, покупателя. Можете все испортить.

— Юрий Степанович, вы нас обижаете, — сказал Матвеев.

— Претензии и обиды потом, после операции. Внимание, дежурный, я — Первый, Доложите центру, что реализацию начали с Серегина.

— Хорошо, Юрий Степанович.

— Внимание, Первый, я — Второй. Только что получил сообщение ГАИ: стоматолог прошел контрольный пост. Значит, скоро будет у нас. Идет хорошо, за сто километров. Так, как нам надо.

— Матвеев, понял тебя. Будь внимателен, будь предельно внимателен. Восьмой, вы слышали? Врач торопится домой. Если вдруг проскочит Второго, брать Зайцева будете вы.

— Мы готовы, Юрий Степанович.

— Первый, я — Пятый. Дважды за эти несколько минут по площади перед гостиницей проехал ЗИЛ-130. За рулем Глазов, за рулем Глазов, что-то высматривает,

— Ах, дьявол! — выругался Панкратов. — Он же помешать может. Его надо срочно убрать. Как только он уйдет за пределы площади, задержите его.

— Как, Юрий Степанович?

— Да вы что, братцы, в детском саду, что ли? Где ГАИ, куда они смотрят? Уберите его немедленно к чертовой матери. Алло, товарищ Власов, вы меня слышите? Уберите, пожалуйста, как можно быстрее Глазова и его машину с площади! Но только чтобы тихо!

— Будет сделано, товарищ Панкратов. Это мы мигом.

— Первый, Юрий Степанович, я — Семин. Докладываю: у меня все в порядке. Серегина взяли без шума, сразу, как только он появился из дома и шагнул к машине. Куда его теперь?

— Федор Федорович, миленький, ты что, так переволновался, что все забыл? Везите в горотдел милиции пока. И моментально оформляйте протокол. Дежурный, сообщите центру: пожарника взяли.

— Первый, я — Пятый. Глазов задержан, везут в ГАИ, кажется, он пьяный.

— Товарищи из ГАИ, спасибо. Второй, у вас осталось несколько минут.

— Мы готовы, Юрии Степанович. Инспектор предупрежден, к машине Зайцева он подходить не будет. Пусть врач выйдет из нее.

— Правильно, Матвеев. А когда врач подойдет к инспектору, перекройте, ему отход назад. Петр Васильевич, ты понял, почему Глазов оказался на площади?

— Понял сразу, Юрий Степанович. Внимание, товарищ майор, связь кончаю, вижу машину Зайцева.

— Все, я молчу! — Панкратов нервно закурил и посмотрел на часы, на секундную стрелку. Марков медленно выехал на площадь перед гостиницей и остановился в условленном месте.

Гак, тридцать секунд прошло. Сейчас инспектор должен поднять жезл. Зайцев тормозит. Наверняка удивлен. Сейчас он отстегивает ремень безопасности. Выходит из машины. Он устал за рулем, поэтому идет медленно. Обязательно улыбается. Раз, два, три, четыре. Пятый шаг. Ну, еще два. Все. Инспектор берет под козырек, представляется. Листает удостоверение водителя. Что-то говорит. Путь к машине должен быть перекрыт. Еще пять секунд. Еще две. Не торопись, Панкратов, может, они мирно беседуют. Еще пять секунд. Теперь должно быть все. Да, теперь уже все.

Но почему они молчат? Еще полминуты прошло. Почему молчат?

— Внимание, Второй, как дела? — не выдержал Панкратов. — Второй, я — Первый, доложите, что у вас?

Матвеев не отвечал.

Евгений Александрович Зайцев долго бродил по шумному ташкентскому рынку, тщательно приглядывался к продавцам и, убедившись, что на него никто не обращает внимания, рискнул, напрямую спросив у старика, торговавшего тугими помидорами:

— Скажи, отец, кому я могу продать хорошее золото?

Сухой старик с обвислыми прокуренными усами и жидкой бородкой сначала недоуменно посмотрел на него, а потом вдруг усмехнулся, обнажил узкие желтоватые от никотина зубы и высоким голосом почти без акцента сказал:

— А разве я плохой покупатель?

— Может, хороший, — Евгений Александрович с нескрываемым сомнением посмотрел на стеганый засаленный халат, — но я боюсь, что в-вам столько не нужно.

— Уж не мешок ли золота ты продаешь, сынок? — едко усмехнулся старик.

— Нет, не мешок, — Зайцев обернулся. Но вокруг так же шумела пестрая толпа, и никому они были не нужны.

— А почему, отец, ты не спрашиваешь цену? — Евгений Александрович неторопливо, один за другим, положил на тарелку весов три помидора. Любопытно, как он себя поведет?

— Хорошему товару я знаю цену, — ответил старик, и у Зайцева радостно екнуло сердце. Неужели стоящий покупатель? Он положил на теплый дощатый прилавок семь пальцев.

Старик посмотрел на его аккуратные полные руки, потом поднял темные, почти черные глаза, и бородка его дернулась:

— Хорошо! — сказал он странным полувопросительным тоном. — Можно семьдесят за грамм.

— За грамм, — повторил Евгений Александрович, водрузил на весы еще два помидора, снова неторопливо огляделся, внимательным взглядом проводил доверху груженную помидорами повозку, которую легко тащил маленький симпатичный ишак. — Рынок работает долго. Я могу подойти сюда через два часа.

— Хорошо, приходи! — вдруг легко согласился дед.

— Так сколько приносить? — Зайцев боялся, что дед начнет шумно торговаться. — У м-меня пятьсот граммов.

— Пять на семь — тридцать пять, — старик почти не шевелил губами, и создавалось впечатление, что где-то за пазухой его халата включается магнитофон. Дед сощурил глаза и усмехнулся. — Боишься, так?

— Нет, не боюсь, — Евгений Александрович нахмурился. Больше всего на свете он не терпел обвинений в трусости. — Но только я, отец, привык все делать наверняка. Где гарантия, что т-ты не приведешь своего сына, л-лейтенанта милиции?

Старик не ответил, длинное его лицо стало как будто еще длиннее. Потом он долго раскуривал трубочку, и по каменной щеке его, изрезанной желтыми морщинами, пробежала судорога. Зайцев понял, что дед обиделся.

— Ладно, отец, я буду здесь через два часа. Я не обману. Мой залог — вот, — Зайцев сунул руку в карман и положил на прилавок между двумя помидорами золотой патрончик. Старик тонкими темными пальцами взял его, спрятал в кулаке, подержал на весу и кивнул:

— У меня тоже есть слово, — он распахнул халат, достал потрепанный газетный сверток, по размерам которого Евгений Александрович понял, что в нем пачка денег. — Здесь одна тысяча рублей, — старик аккуратно опустил перед Зайцевым пачку. — Сто бумажек по десять рублей. Через два часа приноси весь товар.

Зайцев взял пачку, острым ногтем мизинца разрезал газету, увидел темно-красные лезвия ассигнаций, положил сверток во внутренний карман пиджака, повернулся и пошел к выходу. Он понимал, что рискует, но жара, многолюдье и пестрота шумного рынка, где он почувствовал себя никому не нужным, успокоили нервы. Даже если этот дед не придет, думал он, все равно я продал этот патрончик выгодно: почти тридцать рублей за грамм, вполовину дороже, чем купил. А дед не может не прийти. Он, видно, из баевых сынков.

В гостинице Настенька лежала в одном купальнике поверх белого покрывала и спала. До чего же она хороша, зараза! — в который раз подумал Евгений Александрович, любуясь совершенными формами ее тел п. Неслышно сняв туфли у порога, на цыпочках по серому паласу он подошел к жене, наклонился и нежно поцеловал в ключицу. Настенька, не открывая глаз, проснулась, поняла, что это Зайцев, руками обняла его голову, прижала к груди и глубоко вздохнула.

— Погоди, — прошептал Евгений Александрович, — я только р-разденусь и приму душ, на б-базаре столько пыли.

Евгений Александрович еще не решил для себя, простил ли он Настеньку за тот безрассудный поступок — письмо в милицию, — который доставил ему столько неприятных переживаний. Развод с Настенькой он оформил, но сделал так, что печать о разводе не поставили в паспортах. В городском загсе работала одна из его пациенток, которой он объяснил накануне, что процедура эта нужна ему в воспитательных целях. Супруга его слишком красивая, легко увлекающаяся натура, и этот урок должен пойти ей на пользу.

Настенька тоже не знала, простил ли ее муж, но вела она себя в этой поездке, по мнению Евгения Александровича, великолепно. Боже мой, думал он с изумлением, неужели для того, чтобы она стала такой неправдоподобно нежной, ласковой, такой любящей, такой внимательной, необходима была эта ссора, которая поставила наши отношения почти на грань катастрофы? Вот уж в самом деле: что имеем — не храним, а потеряем — плачем. Такой нежности и такой заботы о себе Евгений Александрович не чувствовал, не знал никогда раньше, даже в те первые дни, когда он был с ней в круизе по Северной Европе. Тогда он ухаживал за ней, изо всех сил старался угодить и понравиться, предугадывая каждое ее желание. А теперь — вот, пожалуйста, все наоборот. И это не могло не доставлять ему ощущение довольства и счастья. Если в первый день поездки, когда они сели в поезд, еще недовольные друг другом, он какое-то время жалел, что взял Настеньку с собой, потому что в туристической группе мелькнуло несколько привлекательных женских лиц и фигурок, то теперь Евгений Александрович словно и забыл об их существовании, теперь Настенька заполнила собой все.

Перед тем как уехать в Ташкент, Зайцев зашел к Ольге и предупредил сестру о том, что если вдруг дома она заподозрит что-то неладное, если узнает что-то новое о Елене Петровне Кудрявцевой и Серегине, то непременно сообщит ему телеграммой.

Как прозорлив оказался Зайцев, потому что телеграмму Ольга прислала буквально на следующий день после того, как он удачно, почти гениально просто продал пятьсот граммов золотых патрончиков угрюмому тонколицему старику.

— Почему ты улетаешь один? Что случилось? Кто такая Елена Петровна? Что за мебель она продает? Вечно вы с Ольгой устраиваете какие-то тайны! — Настенька готова была заплакать. — Неужели и теперь я недостойна, чтобы знать, что у вас происходит?

Евгений Александрович видел, что она возмущается искренне, но не мог сказать ей, почему он срочно улетает домой.

— Ты, Настенька, н-не волнуйся, вот тебе триста рублей до конца поездки, надеюсь, на с-сувениры тебе хватит? А мне надо кое-что срочно утрясти дома. Женщина здесь не замешана, клянусь. Ты же понимаешь, Ольга з-знает, что мы с тобой отправились в эту поездку не просто так, а ч-чтобы помириться, и по пустякам она меня, р-разумеется, не стала бы вызывать. Ну, д-договорились? Билет я уже заказал, сейчас выкуплю его и всего через три-четыре часа буду в Москве, а потом уже и д-дома. Тебя я непременно встречу н-на вокзале.

В Москве Евгений Александрович взял в аэропорту такси и примчался на центральный телеграф. Три рубля дежурной телефонистке — и она буквально через пять минут соединила его с Ольгой, которая, к счастью, оказалась дома.

— Привет, старушка! — тихо сказал в трубку Зайцев.

— Здорово братишка, привет, старикашка! — хихикнула на том конце провода Ольга, и у Евгения Александровича стало легче на сердце: сестра в хорошем настроении, значит, все не так страшно.

— Ты откуда, Женя? Тебя так хорошо слышно!

— Из белокаменной г-говорю. Я по твоей телеграмме примчался. Что там случилось, можешь объяснить? Не так открыто, но чтобы п-понятно.

— Я же тебе писала в телеграмме, Женечка, что Елена Петровна продает мебель. Кстати, я узнала об этом — от кого бы ты думал?

— Ну-ну! — нетерпеливо прикрикнул Зайцев.

— От Гришина. Случайно. Да: встретился мой давний друг на улице и похвастался, что купил уже маленькую часть гарнитура. Ты меня понимаешь?

— Да-да, понимаю.

— Так вот, одну часть гарнитура купил, но почему-то не у самой Елена Петровны, а у ее племянника.

— М-может, зятя?

— Да, Женечка, ты прав, у ее зятя.

— Ясно. А что с Еленой Петровной? Почему она с-сама не распоряжается своим имуществом?

— Вот уж не знаю, но я видела ее совсем недавно, такая вся из себя важная, довольная.

— А Гришин?

— У него, кажется, не хватило средств, и он ждет кого-то из своих друзей или родственников, чтобы те привезли ему эти самые средства. И тогда он или его родня купит всю мебель у Елены Петровны. А ты, Женечка, как я поняла, можешь остаться с носом.

— Черт п-побери! — прошептал Евгений Александрович. — Но я же п-просил ее подождать месяц, от силы — два. И не искать покупателей. Я же сказал ей, что сам в-возьму весь гарнитур.

— Вот уж не знаю, как и о чем ты с ней договаривался. Кончай гадать на кофейной гуще! Я у тебя вчера вечером поливала цветы, дома все в порядке, все живы-здоровы, шума никакого нет. Так что давай приезжай: Только поаккуратней, Женечка, в дороге, скользко сейчас, дождь и листопад.

— Ты з-забыла, что у меня первый класс?

— Помню, но такие лихие головы, как ты, бьются тоже по первому классу.

Третьи свои «Жигули» с московским номером Евгений Александрович парковал недалеко от станции метро «Новослободская». Машина стояла на прежнем месте, цела и невредима, бензин был не слит. Значит, не зря он переводил дворнику каждый месяц десять рублей. Евгений Александрович только смахнул с капота и крыши листья да прикрепил «дворники». Минут пять прогревал мотор, потом плавно тронул с места.

Вот это новость! Значит, Гришин не окончательно «завязал», как об этом говорили его знакомые, а только лег на самое дно, значит, десять лет тюрьмы его ничему не научили. Да, человек, который однажды прикоснулся к настоящему золоту, навсегда оставляет на своих пальцах его следы. Лишь бы успеть, лишь бы вдовушка не вышла с товаром на покупателя. А он известен пока только Гришину. Надо же, никогда не ожидал, что встречу в этом самом Гришине, робком, улыбчивом тихоне из горгаза такого серьезного конкурента. Интересно, у кого он нашел такую сумму? Впрочем, друзей-то у него наверняка осталось немало, и если он вышел сухим из воды, с чистым паспортом, то, значит, связи у него крепкие. Хорошо бы познакомиться с его дружками. У них, может, не только золото имеется, но и камушки. Места они занимают меньше, а ценятся выше. Жаль только, что не знаю я всех тонкостей камушков драгоценных. Но это ничего, это дело поправимое. Допускаю ли я, что Ольга ошиблась и Гришин ошибся, а Елена Петровна вышла на подставных покупателей золота? Или сама уже раскололась? Да, риск есть, может существовать и такой вариант. Поэтому все нужно тщательно продумать и начать, разумеется, с Ольги, у нее выяснить все тонкости, все нюансы, вытащить из нее всю информацию, которой она располагает о Гришине: что он ей говорил, как себя вел при этом, какие у него были глаза? Оглядывался? Как себя вел? Ведь и Гришин тоже после стольких лет отсидки может быть подсадной уткой. Затем нужно выйти на Елену Петровну, ее прощупать, узнать, в каких она договорных отношениях с Гришиным, какую он предложил ей цену. Но все это надо сделать через Ольгу, ей удобнее, и у меня меньше риска, она пойдет к Кудрявцевой, а я прослежу, нет ли за квартирой наблюдения. Почему она продает патрончики? А ее ухажер Серегин? Может, между ними пробежала черная кошка? А может, вдовушка догадалась, что Серегин ее надувает, и решила стать самостоятельной и не делить с ним доход? Хотя какой, к шутам, доход и дележ, когда Серегин нагло грабил ее? Уж я-то не поступлю так. Надо будет обязательно накрепко ей внушить, что только я, Зайцев Евгений Александрович, должен покупать у нее золото, все остальные либо заложат ее, продадут милиции, либо обманут, Черт с ней, пусть она берет с меня даже по тридцать рублей за грамм! Ведь у меня дорога на Ташкент не закрыта. Видно, что у того старика хороший источник дохода, если он вот так, сразу, практически первому встречному выложил тридцать пять тысяч рублей. Теперь они в «дипломате». Хорошо, что в аэропорту при досмотре ручной клади молоденький сержант не решился приказать открыть «дипломат». А ведь был риск!

Евгений Александрович посмотрел на себя в зеркало заднего вида и остался доволен выражением своего лица: несмотря на бессонную ночь перед вылетом, несмотря на нервное напряжение, связанное с мыслями о телеграмме, о том, что могло произойти дома, лицо было непроницаемым.

А Елена-то Петровна, тихоня, серая мышка! Удивила! Вышла каким-то образом на Гришина. Любопытно, кто ей помог? Гришину патрончик продал ее зять. Значит, Серегин получил капитальную отставку. А зять работает водителем в горбыткомбинате. Получается, что на мое золото вышли еще два посторонних лица: зять Кудрявцевой и Гришин. Это хуже, это намного хуже, потому что, как гласит, кажется, восточная мудрость, тайна, известная хотя бы двоим, уже не тайна. Чем уже круг знающих о золоте, тем лучше для меня. А теперь мне надо опередить Гришина. Какую он цену предложил? Какой суммой располагает? Ведь у Кудрявцевой, насколько я помню, оставалось еще граммов шестьсот. По двадцать рублей за грамм — это двенадцать тысяч. Для меня — семечки. А если по сорок — это уже серьезно, это двадцать четыре тысячи. Нет, я предложу по тридцать рублей, и ни копейкой больше. Восемнадцать тысяч — это очень солидно. Да и куда вам, Елена Петровна, сразу столько денег? Солить, что ли? Машина у вас есть, впрочем, машины у нее нет. Ну, ладно, купит она себе машину, построит гараж, но для этого нужно время, месяц, а то и два. А там посмотрим, там мы у вас еще купим. А Гришина я найду и скажу, что золотой патрончик у Кудрявцевой — это случайность. Или нет, лучше я напугаю его, я его очень просто отважу от этого золота: я скажу ему, что Кудрявцева — подсадная утка и тебя, дорогой, просто проверяют на вшивость. И Гришин, тертый калач, сразу отпадет наверняка.

После этого мне надо будет вплотную заняться Серегиным. Уважаемому Василию Митрофановичу тоже надо напрочь отрезать путь к золотой жиле. Здесь придется искать варианты. Возможно, я смогу использовать вариант Эдгара Пашутина. В тот раз, три года назад, я ничего не подстраивал, судьба сама распорядилась так, чтобы он разбился. Ну а теперь мне сам бог велел воспользоваться крутым поворотом Пашутина. Правда, машина у этого Василия Серегина новенькая, моя, но ведь в ней можно и нужно незаметно для него покопаться, и он автоматически не впишется в поворот. А перед этим поспорить с ним на хорошую сумму. Мужик он наверняка жадный и недалекий, должен клюнуть на такую приманку. Обязан!

И тогда у меня останутся только двое: Елена Петровна Кудрявцева и ее зять. Ну, вдовушка нужна, без нее ничего не получится. А с зятем я тоже что-нибудь придумаю и возьму его в оборот.

Вот такие пироги, уважаемые коллеги, как любит говорить наш главный врач. Главное — не суетиться, главное — все продумать и вычислить. И тогда золотой ручей будет журчать только в одном направлении — ко мне.

Скоро поворот, на котором разбился Эдгар. Ничего, я ученый, здесь надо просто сбавить скорость и будет порядок. Вон даже инспектор ГАИ мерзнет, бедняга. Наконец-то догадались сделать здесь пост. Ничего, Серегина я сюда вытащу ночью. Ох, какой привередливый инспектор, жезл поднял, останавливает. Наверно, сигареты кончились или спички. Придется тормозить.

Ровно через минуту после того, как сообщили, что взяли Серегина, Михаил Павлович Алексеев с недоумением посмотрел на городской телефон. Почему он звонит? Ведь дежурный прекрасно знает, что он просил его ни с кем не соединять. А тут звонки. Безобразие, никакой дисциплины. Алексеев нажал кнопку:

— Товарищ дежурный, я же вас предупреждал, что меня нет.

— Простите, Михаил Павлович, но это ваша жена. Третий раз звонит, говорит, что очень срочно.

— Ну, хорошо, — Алексеев нахмурился, взял трубку городского телефона и, сдерживая недовольство, спросил: — Валя, что у тебя?

— Мишенька, Миша, там, в больнице, Тамарочке плохо. Только что, минут десять назад, Ирина звонила, говорит, что Тамарочка умирает.

— Ну, во-первых, прекрати реветь, — Алексеев растерялся, закашлялся. — Алло, я сейчас позвоню в больницу, потом тебе. Успокойся, все будет в порядке, поняла? — Он положил трубку и вызвал начальника медицинской службы.

— Александр Александрович, дорогой, поедем, если можешь, со мной в больницу, что-то с внучкой, кажется, очень плохо. Может, проконсультируешь? — Нажал другую кнопку: — Дежурный, мою машину быстро на выезд. Я на полчаса отъеду в областную детскую больницу, связь со мной держите по рации. — Алексеев выбежал из кабинета, на ходу застегивая китель, обернулся к Лидии Константиновне: — Я в больницу, внучке худо. Скоро вернусь.

Лидия Константиновна выпрямилась, побледнела и молча кивнула.

Алексеев сбежал по широкой чугунной лестнице. Машина стояла у входа. Около нее, возле задней дверцы, переминался с ноги на ногу Александр Александрович.

— Садись! — крикнул ему Алексеев и хлопнул дверцей. Посмотрел на Кабанова. — К внучке в больницу. Плохо ей, Валентина Ивановна позвонила, меня расстроила. Говорит, что помирает Тамарочка. Ах, черт, да не может такого быть. Это ж совсем дите, Александр Александрович, она ведь жить должна, человек родился на свет всего-то четыре месяца назад. Как вы думаете, обойдется?

— Давно она лежит, Михаил Павлович?

— Уже прилично, две недели. Я совсем недавно, позавчера, был, Ирина сказала, что на поправку пошла, хотя температура еще держится. Никак, понимаешь, сбить не могли. Человек-то маленький. Это мы с вами хлопнем пару таблеток — и порядок. А ей нельзя. Александр Александрович, вы же у нас реаниматор, выручайте, дорогой! — говорил сбивчиво Алексеев, хорошо понимая, что этим многословием пытается успокоить себя, прогнать мысль о самом худшем для Тамарочки, которую Ирина родила, несмотря на предостережения врачей. Внучка родилась хорошенькая, пышущая здоровьем, о предостережениях врачей уже и забыли, а тут — на тебе!

— Михаил Павлович, я попробую, я попытаюсь, вы успокойтесь!

Минут через шесть «Волга» подкатила к длинному двухэтажному зданию на берегу реки. В годы войны здесь помещался госпиталь, о чем говорила мраморная доска, укрепленная у входа.

Алексеев и начальник медицинской службы вошли в больницу. Дежурного врача не оказалось на месте. Молоденькая медсестра, увидев пожилого седого мужчину в генеральской форме, испуганно вскочила и побежала за доктором. В это время в холл по лестнице спустилась Ирина, Она подошла к Алексееву, припала к плечу и громко, навзрыд, заплакала. Алексеев сжал зубы, тронул невестку за локоть:

— Спокойно, Ира, спокойно. Где Тамарочка?

— В реанимации! — всхлипнула она.

Александр Александрович, высокий молодой человек в строгом сером костюме, шагнул к Алексееву:

— Михаил Павлович, я побежал наверх. Прикажите ей, пожалуйста, не реветь. Ну, нельзя же так, в самом деле! — Он стремглав бросился по лестнице.

— Понимаете, — Ирина достала платок и попыталась вытереть слезы. — Ей, как обычно, сделали укол. Она заснула. А потом вдруг я чувствую, что у нее температура подскочила, и она прямо на глазах стала задыхаться, судороги начались. Я не выдержала, закричала. Врачи быстро, почти моментально пришли. Давид Карпович даже приехал, собрал всех, еще укол сделал, Тамарочка перестала синеть, но все равно она сейчас там, в реанимации. Я только Валентине Ивановне позвонила, предупредила, что Тамарочке стало плохо. Я не хотела, чтобы она беспокоила вас.

— Мне надо было звонить, мне, а не ей. Она сейчас там, наверное, нитроглицерин ищет.

В просторный вестибюль спустился Александр Александрович. Он был в белом халате, на лице — марлевая повязка.

— Ну, что там, как? — шагнул к нему Алексеев.

— Положение пока сложное, кризис еще не миновал. Вы, пожалуйста, не волнуйтесь, я, если позволите, здесь останусь, а вы поезжайте домой. Там Валентина Ивановна беспокоится.

— Нет, Александр Александрович, никуда я не поеду. Сделаем так. Ирина пойдет к себе в палату. Вы позвоните, пожалуйста, мне домой, успокойте, вы врач, она вам быстрее поверит, скажите, что все позади. Про меня спросит — меня нет, я в городе, занят. А я здесь, в вестибюле, посижу. Или нет, в машине. Нет, не в машине. А вон там, на набережной. Договорились? У вас курить что-нибудь есть? А-а, впрочем, вы же не курите. Я у Кабанова попрошу. Ирина, ты иди к себе, тебе ведь тоже волноваться нельзя, тебе дочь кормить грудью. Давай, давай, — он ласково тронул ее худенькое плечо, повернулся и тяжело пошел к выходу.

В вечерней реке отражались огни корпусов большого завода, который с противоположной стороны подходил к самому берегу. От реки поднимался туман. «Бросишь тут курить с вами!» — со вздохом подумал Алексеев и вернулся к машине:

— Григорий Иванович, можно я стрельну у вас сигаретку?

— Нет, Михаил Павлович, вы сами мне приказали не давать, — Кабанов покачал лысой головой. — Потом будете ругаться.

— Может, и буду, но все-таки дайте, пожалуйста. Очень прошу, выручите последний раз.

— Эх, Михаил Павлович, я вот не бросал и нервы себе не мотаю. Берите, только у меня «Памир», с фронта привычка к крепкому табаку.

— Сейчас и «Памир» сгодится. Между прочим, самые лучшие в мире сигареты, никотин сразу, без помех, в легкие идет.

— А что в наше время не вредно? — улыбнулся Кабанов. — Врачей послушать, так выходит, что жить долго — тоже вредно.

— Ну, это вы слишком. Жизнь — штука красивая и очень даже нужная. И вам, и мне, и особенно Тамарочке. А рация молчит?

— Да, Михаил Павлович, пока молчат.

— Плохо, — Алексеев отошел от машины, — я снова к речке спущусь, если что — позовите.

Он пошел по темной и влажной от низкого тумана гальке. Почему Панкратов молчит? Серегина взяли — хорошо. А врача? Он же вот-вот должен миновать Матвеева. Впрочем, почему миновать? Капитан обязан его взять. Или там что-то не так? Кажется, предусмотрели все. А этот Савелий из Москвы, должно быть, любопытный экземпляр. Как он рискованно кинулся за золотом. Кто такой? Почему вышел на продавцов? Может, он связан с Вернером Штольцем? Вот так и идет: один узелок развяжем, а там — другой. Не в безвоздушном же пространстве этот Савелий находится. Ладно, посмотрим, как будет дальше. Первую часть поставленной задачи мы выполнили: группа расхитителей золота ликвидирована. Теперь предстоит более сложное — выявить каналы связи Зайцева и Белова внутри страны и за рубежом.

Но почему все-таки молчит Панкратов? И Самохин знает, что я жду результатов и волнуюсь.

Алексеев посмотрел на окна больницы. Нет, сюда, на реку, выходят только палаты, а реанимация, кажется, во двор. Как там сейчас Тамарочка? Александр Александрович должен был позвонить Вале. Молодой еще парень, а она ему верит в этом деле больше, чем мне. Ну, конечно, врач, хирург, да еще реаниматор. А хирург он, многие говорят, и в самом деле толковый. Но все равно, к врачам, какие бы они ни были распрекрасные специалисты, лучше не попадать, лучше не болеть. Черт, что-то сердце кольнуло. Странно, почему молчит Панкратов?

Алексеев посмотрел на машину. Кабанов стоял около нее и призывно махал рукой. Значит, есть новости.

Алексеев быстро одолел небольшой подъем;

— Кто? Дежурный? Давай трубку. Слушаю. Так, взяли стоматолога? Без шума? Хорошо. А почему так долго молчали? Некогда было? Ну ладно, будут новости, звоните сразу. Вот так, Григорий Иванович, уже легче дышать становится.

— Легче? — спросил Кабанов.

— Значительно, — Алексеев скупо улыбнулся. — Ежели двумя паразитами на свободе меньше стало, разве это плохо? Молодец Панкратов. И Матвеев молодец. По этому случаю давайте мне, Григорий Иванович, еще одну «памирину», я снова похожу у реки.

Алексеев спустился к берегу, присел на корточки. Интересно, есть тут рыба или нет? Директор завода утверждает, что есть, что не всю потравил. Эх, проверить бы, с удочкой посидеть. А когда?

Алексеев подумал о внучке, о том, что как-то неожиданно поставил ее здоровье в зависимость от ареста «старателей». «А все-таки двух уже взяли, и Тамарочке стало лучше», — сказал он в оправдание самому себе и улыбнулся. Но кризис еще не миновал. И покупателя с продавцами пока не взяли. Неужто здесь и в самом деле существует какая-то связь? Быть того не должно! Выдумал я эту глупость и никак не могу отвязаться. Интересно, который теперь час?

Он посмотрел на часы. Так много?

В это самое время Панкратову докладывал Пятый:

— Юрий Степанович, продавцы выехали на дорогу. К ним приближаются желтые «Жигули». Номер сходится. Павлов машет рукой и идет впереди покупателя. Тот за ним метрах в ста.

— Внимание всем! Приготовиться к встрече гостей. Все внимание на привокзальную площадь.

На площадь, где только что включились бледные фонари, медленно въехал Павлов, Следом за ним, метрах в тридцати, осторожно крались желтые «Жигули». Они остановились за углом универмага, и вскоре оттуда появился мужчина в джинсовом костюме. В руках у него ничего не было.

— Всем тихо! Все замерли, — сказал по рации Панкратов, до боли в глазах всматриваясь в покупателя. Роста среднего, походка упругая, мягкая, ноги сильные, плечи широкие, лицо чуть приплюснутое, как у боксера. Волосы или светлые или седые. Не разглядеть. Идет к «пирожку». Остановился. О чем-то настороженно спросил Кудрявцеву. Та кивнула. Покупатель повернулся к ней спиной и неторопливо пошел к своей машине.

Ну, все понятно. Он пошел за деньгами. Сейчас возьмет «дипломат» или кофр и вернется. Интересно, в чем у Кудрявцевой золото? В кульке? В свертке? Впрочем, это не столь важно. Важно, что эти минуты — финал. Важно, что усилия десятков людей не пропали даром. Важно, что беспокойные эти дни и ночи вот сейчас, через какие-нибудь секунды, суммируются в конкретный конечный результат, и ядовитый источник, который мог заразить каждого, кто к нему прикасался волею случая, прекратит свое существование.

И вдруг красный «Москвич» Павлова медленно, едва заметно тронулся с места.

Как же так? Почему он едет в другую сторону?

А покупатель?

А сделка?

Может, их что-то напугало, насторожило?

Неужели все срывается?

Неужели — тринадцатый, непредусмотренный вариант?

Алексеев предупреждал, чтобы золото было в руках у преступников, чтобы это было зафиксировано.

Что делать? Как быть?

Уходят, уходят продавцы.

Вот тебе и обстановочка, Панкратов! Если ты упустишь их сейчас, другого раза вообще может не быть, и тогда придется по крупицам собирать улики, чтобы у преступников не было возможности отказаться от них. Но на это уйдет время, недели, может быть, месяцы.

Нет, надо брать их только сейчас, только сейчас!

Панкратов приник к рации:

— Внимание всем! Мы берем продавцов. Я и Марков. Коля, не подведи. Твой водитель! — крикнул Панкратов и, уже приоткрыв дверцу, приготовился к прыжку.

Марков рванул машину с места, и через три секунды «Москвич» мягко врезался в левую заднюю дверь «уазика» так, как было рассчитано. В этот же миг Панкратов выкинул свое гибкое тело из машины и на лету, падая на землю, успел увидеть руку Елены Петровны с зажатым в пальцах свертком, перевернулся через спину, вскочил на ноги и с ослепительной улыбкой, которая сделала его бледное от нервного напряжения лицо прекрасным, сказал:

— Простите, пожалуйста, Елена Петровна, вы случайно не скажете, что у вас в правой руке?

— У меня? Где? Ах, это? Это патрончики, золотые, — пролепетала ока, с силой прижав к груди сверток и недоуменно хлопая короткими светлыми ресницами, потому что перед ее глазами что-то несколько раз подряд вспыхнуло и погасло.

— Успели? — переводя дыхание, спросил Панкратов людей с фотоаппаратами.

— Так точно, успели.

— Хорошо. Давайте понятых. Коля, что там у тебя?

— Юрий Степанович, — Марков пожал плечами, — мой парень никак пальцы не разожмет. В баранку вцепился намертво. Что делать?

— Это у него шок от испуга, пройдет. Кто-нибудь, дайте ему из аптечки нашатырь понюхать. Кстати, а покупатель где? — Панкратов посмотрел на обступивших его людей. — Кто должен его брать? — он рванулся к «уазику» и увидел, что Самохин о чем-то говорит по рации.

Через четверть часа Григорий Иванович Кабанов снова вышел из машины и, пройдя несколько метров к реке, позвал:

— Михаил Павлович, вас просят, срочно!

— Иду! — Алексеев быстро одолел уже знакомый подъем, сел в машину, взял трубку: — Слушаю, Валерий Викторович. Продавцов взяли? Хорошо. А покупатель? Он должен уйти? А что мы завтра доложим Москве?

— Михаил Павлович, покупатель должен быть уверен, что мы его упустили. Да, такой вариант тоже был предусмотрен. Ведь нам с ним работать дальше по его связям. В Москве его ждут и будут вести до самого дома.

— Хорошо. Передайте Панкратову, что утром я жду его с докладом. До завтра! — Алексеев глубоко вздохнул полной грудью и пошел в больничный вестибюль. Дежурный врач, увидев его, встал:

— Михаил Павлович, кризис миновал, температура пошла на убыль, опасности для жизни нет. Товарищ, приехавший с вами, сказал, что подежурит здесь до утра.

— Доктор, простите за нелепый, возможно, вопрос. Сколько вам лет?

— Двадцать шесть. А что? — удивился врач.

— Нет. Ничего, — Алексеев легонько сжал его локоть и, посмотрев ему в лицо снизу вверх, сказал глуховатым голосом: — Ничего, сынок, ничего! — Повернулся и медленно направился к выходу. В широком тамбуре он достал платок, вытер неожиданные слезы, с недоумением постоял несколько секунд: «Неужели старею?» Потом нахмурился и шагнул к машине:

— На сегодня все, Григорий Иванович, кажется, можно ехать домой.

Детектив без детектива

Игорь Арясов в литературе не новичок. Он выпустил несколько книг. Его повесть «Каменотес» отмечена дипломом на Всесоюзном литературном конкурсе имени Н. Островского. Писатель спокойный, избегающий, казалось бы, острых сюжетов, умеющий за обычным жизненным фактом увидеть факт литературный, художественный, вдруг написал детектив.

Правда, вдруг — это условно, потому что у Игоря Арясова уже есть художественно-документальная повесть «Николай Иванович» о подвиге старшего лейтенанта милиции Николая Булкина, а в сборнике, вышедшем в издательстве ДОСААФ, «Люди долга и отваги» — рассказ об уникальной по ситуации схватке с преступниками старшины патрульно-постовой службы Александра Горшкова «Мгновения… мгновения…».

В «Трех часах на выяснение истины» внешне остросюжетно только название. Потому что здесь нет ни выстрелов, ни погони за преступниками, ни драк и схваток, словом, всего того, что характерно для произведений любимого всеми жанра.

Игорь Арясов написал своеобразный антидетектив, еще раз доказав, что пристальный взгляд писателя на действительность способен обнаружить в ней захватывающие по своему драматизму и накалу страстей события. Построенные на бытовом материале, «Три часа…» увлекают с первых же страниц и с полным правом относятся к жанру… детектива.

В чем причина? Где секрет? Может быть, в том, что жизнь, изображенная автором, очень узнаваема, вот она, за окном, сегодняшняя? Или в том, что сюжет, завязка его только на первый взгляд просты, а на самом деле — словно крючок, на который попадается доверчивый читатель? Или секрет в том, что в «Трех часах…» речь идет о работе сотрудников органов государственной безопасности не в годы революции, гражданской войны, не за границей, а у нас в стране, сейчас, в настоящее время?

Никаких героических подвигов чекисты Панкратов, Матвеев, Гусев, Семин не совершают. Автор показывает их в будничной работе, дома, в семье, в окружении товарищей, словом, читатель убеждается в том, что его персонажи — обычные люди. Но именно они вершат свою нелегкую, будничную, далеко не всегда героическую работу, которая, выполненная на пятерку, и гарантирует безопасность нашего государства. Они живут среди народа и на работу в органы безопасности приходят по убеждению, по зову сердца, как это сделал начальник управления генерал Алексеев, как это сделал лейтенант Семин.

Примечательную и очень характерную деталь подчеркивает Игорь Арясов в работе советских чекистов, она была характерна для деятельности органов государственной безопасности уже с первых дней образования ВЧК — неразрывная связь с народом. «Если мы, которые рабочие, ну, рабочий класс, — говорит Гусеву его бывший заводской бригадир Филимонов, — будем вкалывать как надо, то и вам будет хорошая помощь, тебе легче будет служить, верно?» Врач Одинцов помогает чекистам выйти на след преступников, продавщица Марина Светлова пишет в органы госбезопасности, что каждый молодой человек должен стоять на страже интересов нашей страны.

Убедительно показывает Игорь Арясов преемственность поколений работников органов государственной безопасности: вместе с опытнейшими Алексеевым, Гириным, Панкратовым служат совсем молодые люди — горячий, энергичный Гусев, хладнокровный, рассудительный Семин.

Игорь Арясов выводит повествование за границы нашего государства: в одном из курортов Болгарии встречаются резидент иностранной разведки Ирвин Гроу и его подручный Вилли Кларк. Но даже и без этого сюжет «Трех часов…» достаточно динамичен и убеждает, что линия фронта, линия борьбы за умы, сердца и души советских людей, комсомольцев и молодежи, за безопасность нашего государства проходит не только по границе. Она, эта линия, — всюду, она рядом, и будь постоянно внимателен: не коснись родника наживы и стяжательства, того самого ядовитого ручейка, извилистое и потаенное русло которого рано или поздно может привести к преступлению, к предательству.

Не сразу распознала, увлеченная чувством, Елена Петровна Кудрявцева в своем избраннике Серегине рвача и жулика, равнодушного ко всему, кроме наживы. Незаметно оплел, опутал их тонкой, но прочной паутиной стоматолог Евгений Зайцев, любитель легкой красивой жизни. Под стать ему мелькающий на страницах книги Белов, проходимец, который за тридцать сребреников готов торговать секретными данными.

Образ Евгения Зайцева особенно удался. Автор показал постепенную деградацию личности приспособленца, любителя наживы, опасного преступника, финал которого вполне закономерен и убедителен.

Удачна и попытка Игоря Арясова уйти в «Трех часах…» от схематизма, когда авторы многих остросюжетных повестей заканчивают их непременным показом захвата отстреливающихся или убегающих преступников.

В нашем случае все обычно, все просто. И даже последняя сцена будто специально «заземлена» автором: генерал Алексеев беспокоится о здоровье своей маленькой внучки. Символично, что он связывает ее выздоровление с ликвидацией опасной группы преступников.

Не так часто писатели обращаются к изображению сегодняшнего повседневного труда работников органов государственной безопасности. В этом плане, пожалуй, как-то больше «везет» сотрудникам милиции.

В книге «Три часа на выяснение истины» автору удалось на основе фактического материала не только убедительно рассказать о тревожных буднях бойцов незримого фронта, но и показать, а это особенно важно для молодого читателя, к чему может привести нередкое еще стремление жить не по средствам, забыв о долге перед обществом, перед страной.

Г. Ананьев