Антология советского детектива-23. Компиляция. Книги 1-17

Д-64

Владимир Аркадьевич Долин (Белоусов) родился в 1902 году в г. Воронеже. В 1918 году вступил в комсомол, с 1922 года — член КПСС.

В 1917 году пятнадцатилетним подростком ушел добровольцем в Красную гвардию, участвовал в боях с белогвардейскими войсками Краснова, Деникина, Мамонтова, Шкуро.

В 1920 году из-за ранения, полученного на фронте, В. А. Долина демобилизуют из армии. Вскоре он вступает в коммунистический батальон ЧОНа (части особого назначения) и принимает участие в борьбе с контрреволюцией и бандитизмом, в подавлении антисоветских кулацких выступлений в Воронежской и Орловской губерниях.

В начале 30-х годов В. А. Долин в составе добровольческого кавалерийского истребительного отряда особого назначения участвует в ликвидации басмаческих банд в Средней Азии.

В. А. Долин •— участник Великой Отечественной войны 1941—1945 годов.

Литературное творчество В. А. Долина началось в 1924 году. Его первые стихи были опубликованы в орловской губернской комсомольской газете «Правда молодежи». В последующие годы стихи В. А. Долина публикуются в газетах «Комсомольская правда», «Красная звезда», в журналах «Молодая гвардия», «Смена», «Крестьянский журнал», «Новый мир», «Советский воин».

В 1926 году в издательстве «Пролетарий» вышла первая повесть писателя — «Степан Лямкин». В Гослитиздате вышли отдельные сборники стихов В. А. Долина: в 1929 году —■ «Листьях и в 1938 году — «Клинок».

В повести «Чоновцы на Осколе» автор рассказывает о героической борьбе первых комсомольцев за укрепление советской власти.

Долин (Белоусов) Владимир Аркадьевич ЧОНОВЦЫ НА ОСКОЛЕ Повесть. М., «Молодая гвардия», 1961. 128 с. с илл.

Редактор Д. Кузнецов Художник И. Коминарец

Худож. редактор Я, Печникова Техн. редактор Л. Прозорова

А04673. Подп. к печ. 15/У 1961 г. Бум, 84хШ81/₃₂. Печ, л. 4(6,56). Уч.-изд. л. 6,4. Тираж 115 000 экз, Зак, 336. Цена 19 коп,

Типография «Красное знамя» изд-ва «Молодая гвардия»*

Москва, А-55, Сущевская, 21*

ГЛАВА І

— Так. Все ясно. Одевайтесь, молодой человек! — сказал Василию Терехову плотный, широкоплечий доктор, осмотрев и ослушав его.

Василий, взяв со стула нижнюю рубаху, застыл на месте, вопрошающе глядя на доктора серыми удивленными глазами.

— Что на меня уставились? Я вам сказал: можете одеваться. В часть не выпишем. Рановато еще...

Переступая с ноги на ногу, Василий хотел что-то сказать, но доктор не дал ему даже рта открыть.

— Знаю, знаю, что вас ждут боевые товарищи, письма от них вы уже мне показывали. Знаю, что вам не лежится у нас в госпитале. Но ваше состояние здоровья не позволяет пока признать вас годным к продолжению строевой службы. Посмотрите на себя — кожа да кости. Придется еще полежать месяца два. Впрочем, это мое мнение,—доктор развел руками. — Не знаю, может быть, другие члены комиссии найдут нужным вынести иное решение...

Одним махом Василий натянул на себя застиранную госпитальную рубаху и, решительно подойдя к столу, за которым сидели сутулый седой начальник госпиталя и полная румяная женщина — врач-невропатолог, заявил:

— Ни одного дня больше в госпитале не останусь. Нечего мне тут бока протирать. Рана моя зажила, от тифа меня вылечили, а поправиться,- обрасти мясом успею.

Начальник госпиталя, внимательно просмотревший историю болезни Василия, окинул его теплым, участливым взглядом.

-— Товарищ Терехов, вы воронежский?

— Из Троицкой пригородной слободки, — ответил Василий.

— Родные у вас тут есть?

— Нет, здесь никого не осталось. Как умер отец, сразу же после революции мать уехала с младшим братишкой в слободу Уразово. Там у меня сестра Фельдшерицей в земской больнице работает. С тех пор я их не видел. — Василий тяжело вздохнул.

— Ну, раз вы так настаиваете, товарищ Терехов, можем вас выписать с двухмесячным отпуском на поправку здоровья. Поезжайте в Уразово. Литер на проезд и продовольственный аттестат вам выдадим.

Накинув на плечи серый госпитальный халат, забыв поблагодарить начальника госпиталя, обрадованный Василий схватил в руки спадавшие с ног стоптанные чувяки и стремглав выскочил из кабинета...

На следующий день, получив необходимые документы и продовольственный аттестат, Василий вышел из проходной госпиталя. На нем были латаные-перелатанные сапоги чуть ли не сорок пятого размера, застиранные ватные брюки, выцветшая гимнастерка и драный овчинный кавалерийский полушубок.

Обмундирование было не с его плеча. Кладовщик объяснил, что вся хорошая одежда, поступающая в госпиталь с ранеными, дезинфицируется и тут же отправляется в армию, а что похуже остается. «В армию! Как же! Продают, наверно, подлецы», — решил раздосадованный Василий, не получив при выписке из госпиталя ни своих ручных часиков, ни полевого бинокля, ни трофейной кавказской шашки. Но спорить с кладовщиком было бесполезно.

С вещевым мешком за плечами, в котором были пара сухих таранок, полтора фунта черного кислого хлеба с просяной лузгой и три пачки гнилой фабричной махорки — паек, полученный на дорогу, Василий поспешил на вокзал, надеясь с первым отходящим поездом добраться до Уразова. И ему посчастливилось. До станции Лиски он доехал на крыше вагона пассажирского поезда, облепленного спекулянтами и мешочниками, пробирающимися на юг за хлебом.

Припекало весеннее солнце, с полей сходил снег. Кирпичное здание вокзала и высокая бетонная платформа, полуразрушенные снарядами, забиты пассажирами. С крыши вагона хорошо были видны длинные очереди к дымящимся железным камерам-вошебойкам и кипятильникам. За станцией виднелись железнодорожный мост, Дон, сверкавший в лучах заходящего солнца, меловые горы.

«Отсюда до Уразова рукой подать», — думал Василий, поеживаясь от дующего с реки ледяного ветра. Он запахнул полы полушубка, собираясь прилечь на пригретую солнышком железную крышу, но вдруг поднялась паника. Паровоз от их состава отцепили и подали к стоявшему на втором пути воинскому эшелону. Пассажиры с узлами, мешками, корзинками устремились к солдатским теплушкам.

— Эй, служивый, слезай с крыши, если не хочешь дня три тут сидеть! -— крикнул Василию какой-то бородатый старичок с сундучком за плечами.

С трудом спустившись на землю, Василий еле протолкался к воинскому эшелону.

— Товарищи, выручайте, в отпуск еду после ранения! — обратился он к стоявшим в дверях теплушки военным.

Из вагона слышались задорные звуки балалайки, топот ног, заливистый смех.

Молодой светловолосый красноармеец с носом, похожим на грушу, и большими пушистыми бровями с вздернутыми кончиками, повертев в руках отпускное удостоверение Василия, нерешительно пожал плечами.

— Взводного надо бы спросить... — Он сочувственно подмигнул Василию и крикнул внутрь вагона:— Товарищ Пащенко, к выходу!

В дверях показался высокий, перекрещенный брезентовыми патронташами, с наганом на поясе командир взвода.

— Разрешите посадить раненого, в отпуск едет, — обратился к нему красноармеец, протягивая документы Василия.

— Чего ты мне суешь? Приказано никого не сажать! — строго прикрикнул на красноармейца Пащенко и, окинув пренебрежительным взглядом Василия, уже спокойно добавил: — Не можем мы на всех станциях разных калек подбирать. Отвоевался, и некуда тебе спешить. Домой пассажирским доберешься!

Василия оттиснули от вагона женщины.

— Родненькие, спасители наши, — умоляли они на разные голоса, — посадите солдаток. Из Иванова мы, за хлебом едем, дети с голоду умирают!..

Не теряя надежды уехать хотя бы на тормозной площадке или буфере, пробираясь от теплушки к теплушке, Василий неожиданно натолкнулся на начальника эшелона — командира маршевого полка.

Гладко выбритый, со шрамом через всю левую щеку, командир выслушал просьбу Василия и сам помог ему взобраться в штабную теплушку.

— Подрезков, устрой-ка товарища! — приказал он своему вестовому.

...Проснулся Василий поздно ночью, ударившись головой о стенку вагона. Брякнули железные буфера, заскрежетали тормозные колодки, поезд остановился. В открытом люке мелькали звезды, лицо обдавало ночной прохладой, кругом слышались громкие голоса, топот ног.

При тусклом свете керосиновой лампы Василий увидел торопливо выпрыгнувших из вагона начальника штаба и вестового.

Командир полка Чепурин сидел на ящике из-под снарядов, а перед ним навытяжку стоял комвзвода Пащенко. Когда и зачем Пащенко появился в штабной теплушке, Василий не знал. Но он сразу догадался, что Пащенко в чем-то провинился и теперь оправдывается перед командиром полка.

— Товарищ командир, я ничего не знаю, — выдавливал из себя хриплым голосом Пащенко. — Я ехал в соседней теплушке с бойцами третьего взвода. Где они самогон достали и когда в теплушку баб насажали, ничего об этом сказать не могу.

— Врешь, мерзавец, от тебя самого за версту несет самогоном. Свой взвод напоил и в третий влез с четвертью самогона...

— Никак нет. Я глотка в рот не брал. Я старый солдат, еще в царской армии ефрейтором служил, знаю порядок...

— Пьянство, картежная игра, мародерство — вот твой порядок! Я покажу, как махновщину в наших рядах насаждать... Под ревтрибунал отдам, расстреляю собственноручно! — до шепота сдерживая голос, грозил командир полка.

— Виноват. Ваша воля, что хотите, то и делайте со мной. Только я этой самогонки в рот не брал.

— На фронт приедем, я с тобой не так еще поговорю. При малейшем нарушении дисциплины... — Чепурин хлопнул ладонью по деревянной колодке маузера. — Иди!

По-строевому, щелкнув каблуками, Пащенко повернулся через лєвое плечо, подошел к распахнутой двери теплушки и, не оборачиваясь, выпрыгнул в ночную темь.

У вагона послышались торопливые шаги, ночную тишину прорезал громкий окрик:

— Посторонись... Куда прешь!

— Что случилось? — узнав по голосу своего вестового и выглянув из теплушки, спросил Чепурин.

— Задержка, товарищ командир, бандиты рельсы своротили. Чуть нас под откос не вытряхнули.

Двое красноармейцев втащили в теплушку носилки с мальчуганом лет четырнадцати, одетым в дырявую украинскую свитку. Вслед за ними в теплушку влез начальник штаба.

— Товарищ Чепурин, — доложил он, — бандиты устроили на пути диверсию... Вот мальчонка гады подстрелили. В ногу пулей угодили... Он бойкий, сам вам обо всем расскажет. А я пойду, там красноармейцы путь восстанавливают. — Начальник штаба вновь выпрыгнул из теплушки.

Чепурмн склонился над мальчуганом.

— Как звать тебя?

— Афоня Горобец! Так парубки тутошные меня прозвали. А фамилия .моя Горобцов. Из-под Курска я. Отца белые зарубили, мать от тифа умерла. Я тут у хозяина за харчи работаю...

— Ну, курский соловей, рассказывай, что случилось.

Мальчик рукою, выпачканной кровью, потер переносицу.

— Ну, годувал я скотину в степи, — начал он, пересыпая русские слова украинскими. — Днем мы с хозяином бревна из лесу возили — новую ригу ставить собирается, — а с вечера он меня тут оставил, в степи, волов пасти. Дома боится держать их: как бы красные куда в извоз не мобилизовали. Крепко наказывал за волами смотреть, чтобы на железку не зашли. Пригрозил: «Порешит поезд худобу — без головы останешься!» Ну, а сам пийшол ночевать до хаты. Отогнал я волов подальше в балку, повечерял печеной картошкой и прилег на арбу чуток вздремнуть. Проснулся — волов не видно. Обежал всю балку, повернул к насыпи, слышу, стукочит что-то вверху. Вскарабкался я на насыпь, бачу — солдаты в шинелях и кони подседланные. Поначалу солдаты будто железякой по рельсам тюкали, потом коней начали понукать; что-то заскрежетало, каменюки, стукоча, под откос посыпались. Тут их командир, видно, кричит: «Убирай постромки, поезд идет!»

Ну, люди, значит, с конями под откос, и слышу, в сторону леса поскакали. Поднялся я с земли — и к тому месту. Бачу, шпалы из-под рельсов выбиты, одна в сторону свернута. Мамо моя родная, что ж они наделали! Не иначе — куркули, бандюги проклятые. Скатился я с насыпи и бегом к своей арбе. Схватил топор, охапку соломы и назад. Бросил солому на путях перед тем страшным местом, давай топором шпалу кромсать. А поезд вот он, паровоз пыхтит, искры разбрасывает. Собрал я щепы, на солому бросил. Было у меня в коробке три серника, ну-ка, думаю, отсырели, не загорятся. Свиткой от ветра заслонился, чиркнул раз, другой — зажглась, сунул в солому, ветер вздул пламя. Тут, значит, меня по ноге как палкой садануло. Свалился я и ползком в сторону, под насыпь, чтоб бандюги еще из винтовки не бухнули. Вот и все...

Пришел начальник штаба.

— Дорогу восстановили, сейчас тронемся. А что с этим орлом делать? — спросил он у командира полка.

— Я бы этого орла к награде представил, — сказал Чепурин. — Заготовьте на него документы, опишите все, сдадим его на станции, где есть больница.

— В Уразове есть больница, — вмешался Василий, — сестра у меня там фельдшерицей работает.

Чепурин посмотрел на карту.

— Вот на станции Уразово и передадим его железнодорожной охране, пусть позаботятся о парнишке, сонные рохли...

ГЛАВА II

На станцию Уразово эшелон пришел под утро. Густой, промозглый туман окутывал одноэтажный станционный домик с деревянными пристройками, с разбитой снарядами кирпичной башней водокачки.

Василий распрощался с Чепуриным.

Двое красноармейцев-санитаров вынесли из вагона носилки с Афоней Горобцовым и в сопровождении начальника штаба передали раненого начальнику железнодорожной охраны.

— Ответите за парня головой, — пригрозил нач-штаба. — Сейчас же отправьте раненого в больницу. А этот пакет передайте в Уразовский ревком... Плохо вы охраняете дорогу, — сердито заметил он.

— Ни одной ночи спокойной не бывает. Бандиты и дезертиры одолели, —■- оправдывался, как школьник, бородатый дядька — начальник охраны.

Двое парней из отряда железнодорожной охраны положили Афоню на бричку, запряженную парой

коней, и, не дожидаясь рассвета, повезли в больницу. С ними пристроился и Василий.

Дорога была разбитая, грязная. То и дело приходилось объезжать глубокие колдобины, лужи.

Почти у самого въезда в слободу обогнали группу вооруженных людей. В утренних туманных сумерках трудно было разглядеть их лица. Вскоре группа свернула с дороги на обочину и направилась влево к садам и огородам слободы.

— Кто такие? — спросил Василий у сидевшего рядом охранника.

— Кто их знает, — мрачно ответил тот. — Может, красноармейцы, а может, дезертиры или бандюги какие. Житья от них нет. Зайдут в слободу, по домам шарят, все ценное у людей забирают... Нагрянет к тебе ночью вот такая орава — и, если ты коммунист или комсомолец, пикнуть не дадут. Тово-с, значит... — парень выразительно провел ребром ладони по своей смуглой шее. — А то еще лучше, — продолжал он, — подопрут дверь орясиной, подложат под крыльцо соломки и подпалят... Сейчас немного спокойней стало, а как фронт близко был — жуть что творилось...

— А ревком куда смотрит? У него что, бил нет

для борьбы с бандитами и дезертирами?

— Да маловато нас тут осталось. Почти все в армию ушли. А работы много: советскую власть по селам надо укреплять, продразверстку выполнять... А давно ли белых отсюда выбили? Сразу порядок не установишь. Председатель ревкома Виктор Григорьевич Стрижов — бывалый человек, старый солдат —• старается, организует народ...

— Стрижов? Знакомая фамилия! — перебил Василий. — На фронте у нас бронепоездом командовал, отчаянный человек, бывший моряк...

— Нет, это не он, — поспешил разочаровать Василия собеседник. — Наш не отчаянный и не больно уважает таких. «Отчаянность, — говорит, — не от ума, не от уверенности в своей силе и правоте, а от бессилья». Наш — ровный, спокойный. Голоса не повышает, на испуг не берет. Свой, рабочий человек. До войны механиком у нас на электростанции работал. С германского фронта в семнадцатом году в Петроград попал, Керенского с его прихлебателями из царских покоев штыком выковыривал. С Лениным, Свердловым вот так, как мы с тобой, о государственных делах беседовал. Башковитый человек, ему бы на большой работе в центре сидеть, да здоровье не позволяет — легкие газами на фронте отравлены... На борьбу с немецкими оккупантами народ тут у нас поднимал, против белых партизанил. Эсеров, меньшевиков из Советов повыгонял...

— Мужиков всех поразорил! — вмешался вдруг в разговор полусонный возница.

— Каких мужиков? Не показывай, Тимоха, свою темноту. И я и ты — мужики, а чем он нас с тобой обидел? — набросился на ездового парень.

— Ас меня нечего взять...

— Вот он и берет у кого много. А тебя, дурака, кормит, одевает. Такие вот дурни, как ты, колодой у нас под ногами... Давай погоняй, хватит носом клевать!..

Подъезжая к двухэтажному зданию больницы,

Василий увидел шагавший по улице вдоль палисадника небольшой патрульный отряд.

Сидевший рядом с ним парень оживился.

— Вот они, наши силы! Молодежь, комсомольцы. На них почти все держится. И от бандитов народ охраняют, и по селам ездят, бедноту деревенскую организуют, хлеб у мироедов из ям выгребают, дезертиров вылавливают...

Утренний туман рассеивался. Слобода неторопливо просыпалась. Лениво перекликались петухи. На окнах домов распахивались створки синих и голубых ставней. За придорожными тополями и акациями, за высокими дощатыми заборами и палисадниками слышались голоса женщин, звон ведер, скрип колодезных журавлей. В воздухе распространялся запах парного молока и щекочущего ноздри кизячного дыма.

Широкие, прямые улицы, пересеченные переулками, тянулись к центру слободы, где над каменными купеческими амбарами и лабазами базарной площади возвышалась белоснежная свежевыбеленная церковь. На золотистых куполах трепетали зайчики робко проглянувшего сквозь туман солнышка.

Афоню Горобцова сдали в приемный покой Уразовской больницы. Здесь же Василий узнал адрес своей сестры.

От больницы охранники повернули к зданию ревкома, чтобы передать срочный пакет Стрижову. Василий отправился с ними, чтобы сразу стать на военный и партийный учет.

Ревком помещался недалеко, в большом каменном двухэтажном доме.

Ворота охраняли двое часовых. Щупленький парнишка лет семнадцати, в солдатских ботинках с коричневыми обмотками, в синих стареньких галифе, в засаленной стеганке, в помятой офицерской фуражке с красной звездой, держался руками за штык трехлинейной винтовки.

Второй был постарше, широкий в плечах, чернявый, с курчавым хохлем, выбившимся из-под серой солдатской папах« На нем были черные суконные брюки, заправленные в хромовые сапоги, кожаная порыжевшая от времени тужурка, подпоясанная широким ремнем. За плечами куцый немецкий карабин, слева за пояс была заткнута бутылочная граната, из кармана тужурки торчала рукоятка нагана.

Приветливо поздоровавшись за руку с железнодорожными охранниками, чернявый принял от них пакет, проверил у Василия документы, сам проводил его в здание ревкома.

В большом зале, в коридорах на столах и стульях сидели, беседуя, вооруженные винтовками и револьверами рабочие, крестьяне, учащиеся.

Просторный кабинет председателя был заставлен застекленными шкафами, набитыми книгами; книги, аккуратно сложенные в стопки, лежали и на полу и на подоконниках. На стенах в рамках висели портреты Маркса, Энгельса, Ленина. Середину кабинета в окружении десятка венских стульев занимал большой письменный стол. Слева от двери стоял кожаный диван; на нем лежали свернутое серое одеяло и подушка в синей сатиновой наволочке. У противоположной стены из-за книжного шкафа виднелись ручной пулемет Томпсона и несколько русских трехлинейных винтовок. Как только Василий вошел в кабинет, из-за стола навстречу ему поднялся сухощавый человек среднего роста, в солдатской гимнастерке.

— Вы ко мне? Проходите!

— Василий Терехов, к вам на партийный и военный учет. Кандидат в члены РКП(б), комсомолец. Командир пулеметного взвода кавалерийского полка особого назначения. Прибыл в отпуск из госпиталя, после ранения, — подавая председателю свои документы, не переводя дыхания, отрапортовал Василий.

— Садитесь, — сказал председатель, опускаясь на стул.

Василий нерешительно сел. Он привык в армии разговаривать с начальством стоя.

— Так, дорогой товарищ. Значит, отдыхать к нам? — то ли удивленно, то ли одобрительно улыбнувшись, сказал председатель, возвращая документы.

— Да вот заставили... — чувствуя какую-то неловкость под пристальным взглядом председателя, неуверенно ответил Василий.

— Неплохо! Места у нас здесь хорошие... Фруктовых садов много, речка с тихими заводями... Поправиться тебе нужно, неважно выглядишь. И как тебя такого выписали...

— Сам настоял, — признался Василий. — Надоело валяться на госпитальной койке. Да и толку никакого. Лечить не лечат. Рана зажила, а после тифа, сколько ни лежи, с госпитальной баланды не поправишься. Вот я и попросил выписать меня, думал, на фронт, в свою часть попаду...

Искренность и настойчивость Василия понравились Стрижову. Он с отцовской нежностью еще раз оглядел его мальчишескую фигуру с изможденным, бледным лицом.

— Ну ничего, не огорчайся, что на фронт не попал. У нас тут обстановка посложней фронтовой. Жаль, что вот слаб ты очень, лежать бы тебе еще...

Разговор Василия с председателем прервал влетевший в кабинет рослый парень в солдатском ватнике и буденовке. Стрельнув мимоходом из-под длинных белесых ресниц любопытным взглядом в сторону Василия, он обратился к председателю ревкома:

— Товарищ Стрнжов, из Левадина сообщают: ночью бандиты .убили председателя комбеда, сожгли собранный по разверстке хлеб. Разрешите мне взять несколько человек, смотаться туда?

— Это дело начальника милиции Гулина. Ты, товарищ Гораин, исполняешь обязанности военкома, у тебя есть свои дела, — возразил председатель.

— Константин Арсеньевич с охраной сопровождает изъятые церковные ценности, еще не вернулся.

— Тогда поезжайте. Только осторожней, Алеша, береги ребят, — предупредил Стрижов.

— Бандитов немного. Они перепились самогонки, у попа на сеновале отдыхают... без выстрела их возьмем. На тачанках быстро обернемся!

Гораин вышел. В кабинет вбежал парнишка лет пятнадцати с учебниками за поясом:

— Папаня, и я с ними, разреши?

Стрижов нахмурил брови.

— Уроки приготовил?.. Мы, кажется, с тобой договорились, Дмитрий: все вопросы, связанные с твоей общественной деятельностью, решает комитет комсомола. Иди, не опаздывай на уроки!

Понуро опустив голову, парнишка скрылся за дверью.

— Видишь, какое у нас положение, — обратился к Василию Стрижов, — бандиты одолели. Район наш в прошлом самый богатый в губернии, тут царский министр Столыпин хуторскую систему насаждал, лучшие земли кулакам отводил. Многие чуть ли не помещиками стали, по десятку батраков держали. Одним словом, у нас ходи да оглядывайся. Ну тебе ходить пока некуда... Да, кстати, у кого ты остановился?

— Сестра у меня здесь, Антонина Александровна Гоженко, в больнице работает, мать и братишка живут с ней...

— Антонину Александровну знаю. Жена нашего известного врача Ивана Яковлевича. Ну что ж, у сестры тебе будет неплохо. По аттестату можешь получить у нас кое-что из продуктов. Отдыхай, поправляйся... Книги читаешь? Вот можешь взять «Войну и мир» Толстого или «Мать» Горького,— председатель кивнул головой на шкаф. — Национализировали у местной буржуазии, помещиков. Белогвардейцы при отступлении сожгли нашу общественную библиотеку...

Выйдя из кабинета Стрижова, Василий зашел к управляющему делами ревкома — сутулому, сгорбленному на левее плечо молодому человеку в пенсне. Управляющий внес Василия Терехова в списки личного состава боевой организации ревкома, выписал пропуск на свободное хождение по слободе в любое время дня и ночи и познакомил его с секретарем комитета комсомольской организации Михаилом Шорниковым. Это оказался тот самый чернявый парень в кожанке, который проверял документы Василия у ворот ревкома.

Шорников подробно расспросил Василия о геройском поступке Афони Горобцова и тут же поручил двум своим товарищам проведать раненого.

— Вот таких бы ребят побольше! — сказал Шоркиков.

— А что, в слободе мало молодежи? — спросил Василий.

— Есть, да кое-кто побаивается к нам идти. Слобода из рук в руки переходила, то к нашим, то к белым. Многие .хорошие ребята сейчас в армии. Многих тут белые порасстрелял«, перевешали... Заново все приходится организовывать. Работы очень много, а людей мало...

Когда Василий вышел из ревкома, по дорогам к базарной площади, к мельницам тянулись длинные арбы, нагруженные доверху мешками с зерном. Проезжали пароконные брички с мукой, мясом, овощами. Принаряженные в украинские расшитые блузки и домотканые пестрые юбки с красными оборками, с корзинками и кошелками на базар торопились домашние хозяйки.

А над сплошными фруктовыми садами слободы, на куполах каштанов, на высоких украинских тополях уже шумно митинговали грачи.

После тревожно проведенной ночи Василию казалось, что все тут дышит тишиной и спокойствием. Будто и не было войны, не было охваченных тифом и голодом разрушенных городов, опрокинутых в омут железнодорожных мостов, сожженных станций, взорванных водокачек.

ГЛАВА III

У дубовых ворот двухэтажного деревянного дома купца Булатникова Василию пришлось простоять немало времени, пока ему отворили тяжелую, окованную железными полосами калитку.

— Вы к кому? — спросила высокая смуглая женщина в накинутом на плечи шерстяном полушалке.

— Як фельдшерице Антонине Александровне Гоженко, — ответил Василий, пытаясь пройти мимо женщины.

Женщина проворно загородила собой проход, намереваясь захлопнуть калитку.

— Фельдшерица только что ушла в больницу, — там можете и увидеть...

Но Василий уже не слушал ее.

— Мама... Мамочка! — закричал он обрадованно, увидев в глубине широкого двора маленькую худенькую женщину, несущую на плече тальниковую плетушку с кизяками. Проскользнув мимо неприветливой женщины, он ринулся навстречу матери.

Мать хотела опустить с плеча тяжелую плетушку и в волнении опрокинула ее. Кизяки посыпались на землю.

— Васенька, сыночек... живой!

— Живой, мама, живой, — целуя .мать в обветренные сухие губы, повторял Василий.

Мать с ног до головы оглядывала сына, ощупывала его руками, как бы не веря своим глазам.

— Ах, грех-то какой! Ах, грех-то!.. — осеняя себя крестным знамением, твердила она. — А я-то, прости господи, и не знала до сих пор, как тебя числить. За здравие и за упокой тебя записала в поминание, — призналась мать, вытирая концом серого головного платка глаза.— Грех-то какой перед богом и перед тобой! А все это дьякон, шут кошлатый, надоумил. «Пиши, — говорит, — и туда и сюда!»

— Вижу, мама, вы все так же продолжаете ходить в церковь и слушать разбойников в черных рясах, — заметил с усмешкой Василий.

— Ну, какие они разбойники? Грехи наши перед богом замаливают!—оправдывалась мать.

— Плохо вы их знаете, мамаша...

Василий присел на корточки и стал собирать в корзинку рассыпавшиеся кизяки.

Вспомнилось ему, как в восемнадцатом году воронежское духовенство, не желая смириться с декретом об отделении церкви от государства, с конфискацией многих миллионов рублей, хранившихся в банках, с национализацией лучших в губернии монастырских земель, лугов и лесов, поднялось с оружием в руках против советской власти.

Всплыли в памяти и картины недавней встречи с попами и монахами на Дону, под Меловаткой. Тут они были уже сформированы в специальные полки «крестоносцев» и числились в составе белогвардейских войск генерала Краснова.

Это было поздней осенью девятнадцатого года. Прижатые к высокому берегу реки красноармейцами сто сорок третьего стрелкового полка 8-й армии, «крестоносцы» дрались яростно, пытаясь прорваться сквозь цепи красных. Подняв над головой свои черные шелковые знамена с вышитым золотом распятием, подоткнув за пояс длинные полы черных ряс, со штыками наперевес они шли в контратаку, удивляя своим упорством старых испытанных солдат.

Десяток пулеметных лент сменил Василий, отбивая атаки остервенелых чернорясников. Вода в кожухе «максима» клокотала, а «крестоносцы» все шли и шли густыми цепями, волна за волной. И когда им, наконец, удалось на левом фланге потеснить красных и ворваться в хутор, откуда не успели эвакуировать полевой госпиталь, они, орудуя штыками, и прикладами, прикончили всех тяжело раненных, изнасиловали и убили медицинских сестер и санитарок...

— Нет, мама не такие они безобидные, как вам кажется, подальше от них держаться надо! — заключил вслух Василий.

— Это что ж, Екатерина Петровна, старшенький ваш? Из коммунистов будет? Или как? — подходя к матери, спросила елейным голосом женщина, открывавшая Василию калитку.

— Старшенький, хозяюшка, старшенький. Два года не видела. Ишь, как вытянулся, еле признала... А коммунист ли он — откуда мне знать...

Василий в недоумении посмотрел на мать.

— Пойду метлу возьму, намусорила я тут, — спохватилась мать.

Но хозяйка предупредительно остановила ее:

— Успеется, Екатерина Петровна. До этого ли вам сейчас! Вот радость-то для матери к светлому христову воскресению... — Хозяйка положила белую пухлую руку на плечо матери. На длинных гладких пальцах руки сверкнули золотые перстни и кольца. — Все беды, Екатерина Петровна, от войн на наши женские плечи ложатся. Вот ваш пришел, а где мой дорогой Николенька страдает? Дождусь ли его? Как мобилизовали моего сыночка, ни письма от него, ни весточки. Жив ли он? Ночи не сплю, все думаю о нем, все жду...

Хозяйка говорила мягко, певуче. Закатывая немного раскосые темные глаза, она то и дело вздыхала и покачивала головой.

Мать молча слушала ее, нетерпеливо перебирая бахрому головного платка смуглыми потрескавшимися пальцами.

— А это все от зависти человеческой, — продолжала хозяйка. — Режут, стреляют друг друга. И когда это только кончится?! Как тихо, мирно жили до революции... Что, сынок к вам надолго? Погостить?

Мать неопределенно пожала плечами. Василий искоса бросил на хозяйку недружелюбный взгляд.

Желая поскорей отделаться от хозяйки, мать тяжело вздохнула и опустилась на корточки рядом с сыном. Но хозяйка не ушла. Зябко закутывая свои плечи в мягкую шаль, она, как бы подводя итог своим мыслям, сказала:

— Оно, конечно, если здраво рассуждать, новый дом иметь лучше, чем старый, но расчетливый хозяин сначала новый-то построит и только тогда старый ломает...

Кизяки были собраны. Василий помог матери подняться на ноги, взвалил тяжелую плетушку на плечи. Лицо его поморщилось от острой боли в груди.

— Пошли, мама, — сказал он, поворачиваясь к хозяйке спиной, — мусор я после вымету.

Мать и сын направились к высокому резному крыльцу.

— А что Женька делает? Почему сама такую тяжесть таскаешь? Он теперь уже не маленький! — заметил Василий.

19

— Сладу с Женькой-то нет. Большой вырос, не справляюсь с ним. Совсем от рук отбился. Дома почти не бывает, все с комсомольцами носится,— жаловалась мать.

— А учится он как? — спросил Василий, пропуская Мать впереди себя на чисто вымытые ступеньки высокого крыльца.

— Четвертый класс кончает. В школу только что убежал. Всю ночь с комсомолом в патрулях ходил...

«Ой и умоталась мамаша с нами, детками! — подумал Василий, видя, как тяжело, с трудом поднимается она по лестнице на второй этаж. — Ас братишкой нужно будет по душам потолковать...»

Сестра снимала просторную, светлую квартиру из четырех комнат; в пятой, маленькой, при кухне, ютилась мать. Полы и стены в жилых комнатах были покрыты масляной краской. Комнаты обставлены богатой мебелью. Стулья, кресла, диван, рояль — все в чехлах аз белой холстины.

Следуя за матерью, Василий вошел в детскую. Здесь стоял полумрак. Сквозь плотную ткань штор едва пробивались желтые лучи утреннего солнца. Василий хотел заглянуть в кроватки, стоявшие у стены, но мать удержала его за руку:

— Спят твои племянницы, не надо их будить. Пойдем на кухню, накормлю тебя, поговорим, пока никого нет...

Мать растопила печку, налила водой доверху бак-кипятильник, поджарила на сковородке с кусками розового свиного сала яичницу, нарезала полную тарелку белого пшеничного хлеба.

— Перекуси пока, сынок, вода согреется — выкупаешься. А после бани позавтракаем вместе, чайку попьем.

Василий вымыл руки теплой водой, умылся.

— Вот теперь закусим с аппетитом! — садясь за стол, сказал он, жадно вдыхая аромат свежего домашнего хлеба и дымящейся на сковородке яичницы. — Давно ничего такого далее видеть не приходилось.

— Мы тут, слава богу, голода не чувствуем.

У Тони специальность хорошая, работает в больнице и практику частную имеет. Приезжают за ней чуть ли не за сто верст. Война войной, а люди женятся, детей рожают, -— рассказывала между делом мать, наливая воды в самовар, возясь у плиты с кастрюльками и чугунками.

— А где сейчас Иван Яковлевич?

— Жив, слава богу, в Красной Армии служит. Недавно письмо прислал. Нескладно у него с политикой получилось. Он тут в революцию к меньшевикам прикомпанился. Известный на всю округу доктор, ну, те к себе его приарканили. Говорит он складно — образованный человек. Вот они его на всех митингах за оратора выпускали. А когда победили большевики, установилась советская власть, главные-то заправилы всех партий с белыми убежали, а он плюнул на них и остался. «Я,— говорит,—-врач, мое дело лечить народ, быть с народом!»

— Правильно поступил, — одобрил Василий.— Кто не с нами, тот против нас!

— Ой и не знаю, сынок, ваше дело. Живите, как вам совесть подскажет.

Вытирая полотенцем мокрые руки, мать вышла из кухни и плотно прикрыла дверь в сени.

— Живите, сынок, по совести, как сердце подскажет,— повторила она, возвращаясь на кухню и опускаясь рядом с сыном на деревянную табуретку. — Только поменьше кричите об этом, не выставляйте себя напоказ. Отец ваш из-за этого погиб, все похвалялся, что ему ни черт, ни бог не страшен, что сокрушит весь мир. Вот и не дожил до наших дней, выбили из него душу в остроге царские жандармы. А какой богатырь был... — Мать ситцевым передником смахнула с ресниц слезинки. — В смутное время живем... Хозяйка дома, Софья Никаноровна, только сегодня перед твоим приходом сказала мне по секрету, что белые опять берут верх. Говорит, старая власть обязательно восстановится. А хозяйке можно верить, она-то знает...

Василий подчистил со сковородки всю яичницу, вытер губы.

— Что ж, ваша Софья Никаноровна чародей? — смеясь, спросил он.

— А ты, Вася, не смейся, — строго заметила мать, — чародей не чародей, а человек знающий. Сын-то у нее офицер, в белой армии служит. Сколько он уже тут при ихней власти большевиков да комиссаров перевешал, перестрелял, один бог знает. А сам хозяин в Чека взят заложником. В Валуйках или в Воронеже по сей день сидит, а может, и расстреляли давно...

— Значит, все в порядке. Сынок-вешатель тоже от карающей руки не спасется!

— Тише, тише, кричишь-то очень громко, — прошептала мать. — Ведь не за себя я беспокоюсь, за вас. Сын-то хозяйский, Николай, где-то недалеко. Хоть и говорят, что он с белыми ушел, а мне кажется, он тут где-то поблизости скрывается.

— Останется такой, как же! Разве вешателю простят? На что ему надеяться?

— Этого я не знаю, только у меня приметы есть...

Мать нагнулась к самому уху Василия, но в это

время скрипнула дверь.

В кухне появилась худенькая смуглая девочка лет семи, в длинной ночной рубашке.

—- Бабушка, иди скорей, Ритка плачет!

— Это племянница твоя, Наташа, — обращаясь к Василию, сказала мать. — Ты ее видел в Воронеже, когда ей было всего два годика.

Девочка подбежала к столу.

— Ну, будем знакомы, Наташа, я твой дядя, — сказал Василий, целуя девочку.

— А я вас знаю, вы большевик! — заявила Василию племянница, обхватив его шею тонкими горячими ручонками. — Покатайте меня на спине!

— А ну-ка идем сначала оденемся, казак! Больно много знаешь! — Бабушка взяла девочку за руку. — Я сейчас приду, посмотри за самоваром...

Василий достал из кармана кисет, свернул козью ножку, но курить в кухне не решился. Курить по-настоящему Василий начал на фронте. До этого курил украдкой, чтобы мать не видела.

Сейчас Василий считал себя уже совсем взрослым парнем. Как-никак два года провел он на фронте, но все же по старой памяти как-то стеснялся курить при матери.

Он подошел к плите, достал железным совком из поддувала зеленый уголек, закурил и, пряча цигарку в ладони, вышел в сени. Здесь можно было курить, не боясь прокоптить квартиру гнилой фабричной махоркой.

Наружная стена сеней, застекленная, как дачная веранда, выходила во двор.

Он оглядел широкий двор с длинными бревенчатыми сараями и каменными амбарами, тянувшимися по обеим сторонам к большому густому саду. За садом вдалеке сверкала широкая полоска синеватой воды: видимо, там и протекала река, о которой говорил ему Стрижов. Дальше виднелся лес, и над ним тянулись к горизонту меловые горы.

«Буду рыбачить, читать книги и спать, спать... Отсыпаться за всю бессонную фронтовую жизнь... Ленин призывает нас учиться. Буду готовиться в техническое училище. Подберу учебники и засяду!.. — думал Василий. Однако мысли его снова вернулись к прерванному разговору с матерью. — Мать, несомненно, что-нибудь серьезное заметила. Надо получше ее расспросить, поближе познакомиться с хозяйкой и обо всем этом поговорить в ревкоме... Остаются ведь наши для ведения подпольной работы среди населения на территории врага. Почему же белому офицеру не остаться в нашем тылу? — рассуждал Василий.—Ведь кто-то организует кулаков, дезертиров в банды, кто-то ими руководит?!»

ГЛАВА IV

К обеду пришел из школы Женька. Узнав от матери, что приехал брат, сияя золотистыми веснушками на свежем, круглом лице, он, запыхавшись, влетел на кухню, бросил на стол книги и, не переводя дыхания, выпалил:

— Вот здорово, что приехал! Рыбу пойдем глушить на Оскол!

— Чем же будем глушить? — спросил Василий.

— Об этом не беспокойся, у меня есть целый ящик ручных гранат, — лукаво подмаргивая, похвастался Женька.

— Ну, милый, гранатами глушить рыбу в такое время, когда их на фронте не хватает, — это преступление! А еще комсомолец. За такое дело никто по головке не погладит, — охладил Василий рыбацкий пыл брата.

— Да никто и знать не будет... Мне рыба не нужна, сазанов мы с ребятами на удочки здорово ловим. Поучиться бросать гранаты хочется, — начал оправдываться Женька.

— А при школе разве военному делу вас не обучают?

— Постарше ребят, которым уже шестнадцать, учат, а нам и винтовки в руки не дают...

— А где же ты нашел гранаты? — поинтересовался Василий.

— Здесь, в одном месте. После обеда пойдем, покажу, — пообещал Евгений.

К обеду из больницы пришла Антонина.

Василий давно не видел сестру — с тех пор, как приезжала она последний раз в Воронеж, чтобы проводить мужа на австро-германский фронт. Тогда она выглядела совсем девчонкой. Стройная, шустрая, с длинными каштановыми косами, красиво уложенными вокруг маленькой головки. Глаза ее, большие, карие, светились как светлячки. Сейчас ее трудно было узнать. Она чрезмерно располнела. После перенесенного тифа волосы ее были коротко острижены, в затуманенных глазах скрывалась какая-то глубокая печаль.

— Ты больна? — спросил Василий сестру.

— Устала... Когда все это кончится? Кругом убийства, пожары, грабежи... Сегодня утром в больницу привезли двух женщин. Их выбросили на ходу из поезда. У одной перелом ноги, у другой — поврежден позвоночник и разбито все лицо. Обе женщины ехали из Иванова за хлебом. Говорят, что красноармейцы между станцией Валуйки и Уразово отобрали у них вещи, а самих столкнули под откос. Что ж это делается? Народные защитники! Даже не верится...

Василий вспомнил перекрещенного брезентовыми патронташами бравого комвзвода Пащенко, женщин со слезами на глазах, умолявших посадить их в теплушку. «Не эти ли женщины стали жертвами мародеров?» — мелькнула у него мысль.

Василий рассказал о случае с диверсией на железной дороге, о раненом мальчике Афоне Горобцове и спросил сестру, видела ли она его в больнице.

— Парнишка живой, бодрый. Рана у него не опасная. Кость пулей не задета. Через несколько дней трепака будет отплясывать...

После обеда, когда Антонина вновь ушла в больницу, Василий с Женькой отправились на реку.

Заметив во дворе хозяйку, Василий нарочито громко спросил Женьку:

— Через сад можно пройти к реке?

— А чего же? — удивился Женька.

— Для вашего братца никаких преград не существует,— расплывшись в улыбке, заметила хозяйка.— Он в калитку у нас не ходит, а через забор перемахивает... Хоть бы вы. молодой человек, как старший, на него повлияли. Ни сестра ваша, ни мать не могут с ним справиться.

— Махнешь и через колокольню Ивана Великого, если и днем и ночью ворота на запоре! — сердито огрызнулся Женька.

— Ну, ты действительно по-хулигански ведешь себя, — прикрикнул. Василий на братишку. — Не будешь слушаться мать и сестру, тебе придется иметь дело со мной!

— Вот так его! Может, малость остепенится, — заметила довольная хозяйка.

Василий, схватив Женьку крепко за руку, крикнул:

— А ну, иди! Я там с тобой еще не так поговорю. Мать замучил, сестра от тебя покоя не знает...

Не на шутку перепуганный Женька пытался вырваться, убежать, но Василий не отпускал его от себя, пока не скрылись за калиткой фруктового сада. Здесь он шепнул Женьке:

— Ори, чтоб хозяйка слышала, будто тебя бьют. Обзывай меня бандитом, петлюровцем...

— Зачем? — опешил братишка.

— Потом узнаешь. — Василий рванул Женьку на себя за руку, и тот завопил во всю глотку, словно его на самом деле собирались убить.

— За что бьешь, Антанта контрреволюционная, бандюга проклятая. Я на тебя жаловаться буду в ревком, в Чека...

Поняв по довольному выражению лица Василия, что тот неспроста затеял такую комедию, Женька, не стесняясь в выражениях, то крестил брата самыми последними словами, то визжал на весь сад недорезанным поросенком.

А Василий еле сдерживался от смеха.

— Ну, хватит. Теперь беги к реке, я за тобой пойду. А то, пожалуй, хозяйка расчувствуется, сама выручать тебя придет.

Вспугнутые криком грачи снялись с гнездовий и, кружась над высокими тополями, громко горланили.

Скороспелки яблони и вишни были уже сплошь покрыты бледно-розовыми цветами. От свежего чистого воздуха, напоенного хмельным ароматом весны, у Василия кружилась голова.

Брата он нашел под старой склонившейся над широкой заводью ивой.

— Ну, отдохнул после трудов праведных? — опускаясь рядом с Женькой на пригретую солнцем траву, спросил Василий.

— Не понимаю, накой тебе вся эта комедия?

— Успокойся, сейчас узнаешь. Только сначала расскажи мне, что ты знаешь о наших домовладельцах?

— А чего о них рассказывать? Контра, известная на всю слободу. Хозяин — купец богатый, скупщик кож, немцам в оккупацию при всем народе хлеб-соль на блюде подносил. Сейчас в Чека сидит. А сын его белогвардейский офицер. Хозяйка, стерва, ждет не дождется, когда белые вернутся.

— У нее кто-нибудь бывает?

— Бывает. Землемер из Валуек наезжает...

— И часто?

— Почти каждую неделю. Под вечер приедет, переночует — и чуть свет на коня.

Василий в раздумье свернул цигарку, закурил, пуская кольцами сизый махорочный дым.

У прибрежной старой осоки покачивались, шевеля зелеными плавниками, раздувшиеся от икры щуки. Где-то в глубине камышовых зарослей покрякивали дикие утки.

— Эх, шарахнуть бы в омут гранату, — не отрывая от воды взгляда, мечтательно произнес Женька.

— Ты вот что, давай покажи, где твой ящик с гранатами, — поднимаясь с земли, сказал Василий и бросил в воду недокуренную цигарку.

Женька привел брата к большой деревянной беседке в глубине хозяйского сада, окруженной густыми кустами сирени. Продравшись через кусты, он лег на живот и, шурша прошлогодними листьями, как ящерица, прополз под беседку.

Вскоре в отверстии под беседкой показался деревянный ящик.

— Вот, тащи! — прошептал Женька. — Тяжелый, дьявол...

Василий вытащил большой продолговатый ящик и приподнял крышку. Ящик был доверху наполнен ручными бутылочными гранатами, густо смазанными маслом. Тут же лежали завернутые в промасленную бумагу и холстинную тряпку крючковатые медные трубки капсюлей.

— Ты отсюда ничего не брал? — спросил Василий.

— Ничего...

Василий пересчитал завернутые в тряпку капсюли, их было пятьдесят штук. Значит, и гранат было столько же.

— Где же ты нашел это?

— Да тут и нашел. Наши- девчонки играли в беседке в мячик, а в полу дыра, крысы, верно, прогрызли, мяч туда и провалился. Отодрать доску нечем было. Я подкопал здесь, и мячик достал, и ящик обнаружил.

— А девчонки видели?

— Никто не видел. Наташка тут же растрепалась бы всем. Я думал, хозяин свои ценности какие сюда заховал. Это, наверно, белые, когда убегали, спрятали, чтоб нашим не досталось...

— Ну, в этом после разберемся. Засовывай ящик обратно.

Василий положил в карман пиджака сверток с капсюлями.

Пока братишка, пыхтя и отдуваясь, засовывал ящик под беседку, Василий потер ладонью о землю и, когда всклокоченная с золотистыми волосами голова Женьки показалась из-под беседки, мазнул его всей пятерней по вспотевшему лицу.

— Ты что надо мной издеваешься?! — не на шутку обиделся Женька.

— Ничего, терпи, казак, атаманом будешь, — улыбнулся Василий. — Вот теперь иди домой с ревом и постарайся, чтоб тебя хозяйка с такой физиономией увидела. Одним словом, дай понять, что тебе немало от меня оплеух перепало!

Оставшись один, Василий вошел в беседку.

Солнечные лучи сквозь затянутые густой паутиной стекла решетчатых окон падали на укрепленный посредине круглый деревянный стол, на крепкие дубовые доски пола, усыпанного потемневшей прошлогодней листвой, желтым песком, крысиным пометом.

Василий внимательно оглядел каждый уголок.

Вот размером с кулак дыра в полу. Очевидно, в нее и проскочил мячик.

Внимательно осмотрев половицу с дырой, Василий заметил, что в широкой дубовой доске нет шляпок гвоздей, а на месте их виднелись еще не засоренные отверстия. Было ясно, что гвозди кто-то совсем недавно вынул. Это подтверждали и свежие следы топора в пазу между половицами. Значит, доска эта вынималась, и, очевидно, через нее был спущен под пол беседки ящик с гранатами.

«Не запрятано ли там еще что-нибудь? Тщательно ли Женька обследовал подпол?» — подумал Василий. Ему хотелось самому заглянуть под беседку. Он достал из кармана перочинный нож, раскрыл его и, поддев половицу, попробовал приподнять ее. Стальное лезвие ножа хрустнуло и, полетев вниз, звякнуло, ударившись обо что-то твердое. Половица крепко сидела в своем гнезде. Василий осмотрелся кругом, но под руками не нашлось ничего подходящего, чем можно было бы приподнять доску.

«Придется это дело отложить до завтра, — с огорчением подумал Василий. Но тут же его встревожил вопрос: — А что, если тем, кто запрятал сюда оружие, оно потребуется сегодня? Придут ночью и заберут!.. Надо немедленно сообщить об этом Стрижову!..»

Возвращаясь домой, Василий встретился на крыльце с хозяйкой.

— Однако вы, молодой человек, очень жестоки. Так отдубасить своего родного братца! — заметила она и снисходительно добавила: — Впрочем, он получил по заслугам. Очень уж разболтался мальчишка, целыми днями и ночами носится за комсомольцами... А вы надолго к нам?

— Не знаю... Немного поживу, если ничего не случится... А то подамся дальше. Неспокойно тут у вас. Осточертело все. Белые, красные. Залег бы в медвежью берлогу, пока все это не кончится... Есть у вас тут лес близко? — оглядываясь по сторонам, неожиданно спросил Василий.

Хозяйка после минутного раздумья, окинув Василия с ног до головы внимательным взглядом, словно она его в первый раз увидела, сказала:

— На днях у меня будет один мой знакомый. Он отлично знает всю округу. Я вас познакомлю с ним.

— А когда на днях?

— Может быть, даже сегодня или завтра. Я вас позову, когда приедет...

— Очень,-очень буду вам обязан!

Хозяйка осмотрелась кругом и, убедившись, что поблизости никого нет, тихо сказала:

— На улицу не показывайтесь. По вечерам патрули ходят, документы проверяют...

Она спустилась с крыльца и, удаляясь к амбару, запела:

Белой акации гроздья душистые Вновь ароматом полны...

— За что же ты так Женюшку отколотил? Два года не виделись, ни одного дня не проходило, чтобы он не вспоминал тебя, а ты его в первый же день так обидел, — упрекнула Василия мать.

Лицо ее было опечалено.

«Переиграл парень!» — с болью в сердце подумал Василий, тронутый огорчением матери.

— Где он?

— В кабинете Ивана Яковлевича уроки делает.

— Ты не огорчайся, — обнимая и целуя мать, сказал Василий. — Мы поссорились, мы и помиримся. Я сейчас все улажу.

— Скоро ужинать будем. Скажи ему, чтобы никуда не уходил.

— Не беспокойся мама, я его сегодня никуда из дома не отпущу...

Женька сидел за большим письменным столом и решал задачи.

— Ну, кому это сейчас нужно? — увидев Василия, он ударил задачником о стол. — Ребра сейчас считать надо у всякой белогвардейской сволочи, а не арифметикой заниматься!

— Ну, в этом ты не прав. Арифметика везде нужна. И в военном деле без математики не обойдешься, в особенности в разведке и в артиллерии, — заметил Василий, опускаясь на широкий кожаный диван. — Вот мне бы сейчас за парту... Кончится война, пойду на инженера учиться или на красного офицера.

— А кому нужны будут после войны красные офицеры?

— А кто, по-твоему, социалистическое государство от врагов революции защищать будет? Вот и выходит — нужны будут красные командиры. Так нам в полку комиссар говорил. А ты на кого учиться будешь?

— На доктора, лечить вас всех буду, или на пчеловода, буду всех медом оделять...

— Сладкую жизнь нам устроишь, это неплохо. Сладкое ты любишь. А вот что ты с матерью делаешь, орел?

— А что? Чего я наделал? — собирая со стола учебники, удивленно спросил Женька.

— Как чего? Ты ей наплел на меня черт знает что!

— Да сам же ты велел. Чудно только получилось. Иду я как дурак из бани с вымазанной мордой и хнычу. Хозяйки на дворе не видно. Прошел я мимо ее окон, поднимаюсь наверх, а она у нас на кухне с мамашей сидит разговаривает. Ну, мать увидела меня такого и сразу в слезы. «Кто же это тебя так, сыночек?»

Я и сказал, что ты меня ни за что ни про что отлупил до полусмерти. Хозяйка мамашу даже утешала, говорила: «Это ему на пользу пойдет!» Буржуйка чертова! Слышишь, поет! Это она от радости, верно, что мне влетело.

— Вот что, Женя, гранаты припрятал кто-нибудь из родственников или знакомых хозяйки. Она, может, сама не знает. Вспомни, кто еще, кроме землемера, бывает у нее?

— Ну, разные знакомые, соседи, поп с дьяконом заходят, но эти все днем бывают, а ночует у нее только землемер. Правда, мама говорила, будто видела сына хозяйского — офицера, только я думаю, ей с испугу померещилось. Наверное, этого самого землемера и видела.

— Ну, об этом я маму сам расспрошу. А ты мне скажи вот что: можешь ли провести меня в ревком садами?

— Могу. Если надо, идем сейчас, а то будет поздно, без пропуска и не пройдешь.

— Пройдем... Нам нужно только со двора уйти, когда стемнеет, чтобы никто не увидел...

— Тогда давай устроимся спать в чулане. Я летом всегда там спал. А сейчас тепло. Из чулана уйдем, и мать не заметит...

После ужина, пока Женька устраивал ночлег в чулане, Василий расспросил мать о хозяйском сыне.

— Видела я его в прошлую субботу. Собралась я уж лечь, да вспомнила, что белье не сняла. От дровяного сарая до конюшни через двор веревка у нас протянута, там оно и висело. Спустилась я с крыльца, иду к сараю, вижу, под одной из простыней возле сарая сапожищи со шпорами торчат и слышу голос знакомый: «Мама, это ты? Топо-р-р и клещи взяла?» По голосу-то я его сразу и опознала, разбойника. Рычит он сильно, букву «р» на версту растягивает. Бывало, когда их штаб при белых тут стоял, на весь дом его голос гремел: «Р-р-растр-р-реляю!»

Услышала я это рычание, сразу у меня ноги подкосились. Затрясло всю. «Неужто, — думаю, — белые опять заявились?» И белье не стала снимать. Повернула — и ходу, на крыльцо на четвереньках влезла. А он мне вслед: «Чего там еще, р-р-ра-каль-я, забыла?» — это он так маменьку свою величает.

Не помню, как и до постели добралась. Не за себя, за ребятишек было страшно. Про него говорят, будто он детей, сироток красноармейских, из зыбок за ножки брал и — головой об стенку...

— Ну, мама, на ночь такие страсти не вспоминают. Верно Женька сказал, что тебе показалось. Белая армия далеко. А в одиночку, какой бы он душегуб ни был, не осмелится сюда заявиться. А явится, мы ему место найдем!.. Давайте ложиться спать, устал я.

ГЛАВА V

У Стрижова только что закончилось заседание ревкома. Проветрив от едкого махорочного дыма кабинет, он прилег на диван отдохнуть. Но поспать ему не пришлось. Вошел дежурный II доложил о приходе Василия Терехова.

Стрижов поднялся с дивана.

— Что случилось, товарищ Терехов?

— Очень важное дело. Хочу вам кое-что рассказать и посоветоваться.

— Садись выкладывай, — кивнув головой на стул, сказал Стрижов, устало опускаясь на диван.

Василий рассказал о хозяйке, о ее сыне, о вызывающем подозрение землемере, о найденных в беседке гранатах.

— Молодец, что не поленился в такой поздний час прийти. — Стрижов поднялся с дивана, взял со стола список переведенных на казарменное положение коммунистов и комсомольцев, быстро просмотрел его. — Сделаем так: я пошлю несколько человек из нашего актива. Пусть вскроют в беседке пол и все, что там обнаружат, заберут.

— Гранаты не страшны... капсюли я забрал, — вынимая из кармана пиджака сверток, заметил Василий.

— Капсюли к гранатам они могут достать... Обстановка сейчас очень сложная. Час назад получили телеграмму из Купянска от командира маршевого полка. Сообщает, что из воинского эшелона на станции Уразово дезертировали пятьдесят человек. Большинство — мобилизованные крестьяне нашего уезда. Нас просят принять меры к поимке дезертиров и преданию их суду ревтрибунала. Хорошо, если эти сбежавшие из эшелона разбрелись по своим домам. А если они подались в лес... Там после отступления белой армии и без них скрывается немало разной белогвардейской сволочи. Как их оттуда возьмешь с нашими силами? Завтра еду в Валуйки, буду говорить по прямому проводу с Воронежем, придется бросить все наши силы на борьбу с бандитизмом.

— А что же делать с хозяйкой? Что, если ее сын действительно остался при отступлении белой армии и скрывается здесь где-нибудь? — не утерпев, спросил Василий.

— Вот этим вопросом ты и займешься. Человек ты обстрелянный. Как-никак в разведке служил. Прощупай всех родных и знакомых хозяйки. Уточни, действительно ли ее сын скрывается здесь, где именно?

33

Выдавай себя за дезертира. Документы, какие понадобятся, дадим. А пока, чтобы не навлечь на себя подозрений, сам в ревком не ходи. Связь со мной придется держать через братишку, он, как видно, ловкий, толковый паренек. Он где сейчас?

— У ворот дожидает.

— Ты позови его, я поговорю с ним, выпишу ему пропуск, и отправляйтесь спать. Не забывай, что отпуск тебе дан для того, чтобы поправиться, — сказал в заключение Стрижов, грустно улыбнувшись своими тонкими сухими губами...

Когда братья возвращались из ревкома, слобода спала мертвым сном, и только с окраин доносились то собачий лай, то грохот винтовочного выстрела. Со стороны садов и огородов тянуло весенней прохладой, запахом прелого навоза.

Запрятав в карман выданный Стрижовым пропуск, Женька стал вдруг важным, степенным, почувствовал себя старше на несколько лет. Ему очень хотелось пройти домой не глухими переулками вдоль садов и огородов, а центральной улицей и чтобы обязательно им встретился патруль в составе знакомых ребят — комсомольцев. Эх, с каким бы шиком он им показал свой пропуск!

Но Василий неожиданно и бесцеремонно запустил свою цепкую руку в карман Женькиных штанов и забрал пропуск.

— Когда будет нужно — получишь, а то еще, чего доброго, потеряешь, лазая по заборам и сараям.

— А к чему мне теперь лазить по заборам? — с обидой в голосе ответил Женька. — Что я, маленький? Стрижов поучает и ты... надоело! Это вы цацкаетесь с чертовой буржуйкой. Больше она у меня ворот на запоре держать не будет. Завтра же позову ребят, и снимем калитку с петель...

— Ну и придумал, шут знает что. Ты понимаешь, что тебе доверили важное дело, а таким поведением ты отпугнешь от дома Булатниковых всех, кого нам нужно поймать и обезвредить? В глазах хозяйки после сегодняшней «бани», полученной от меня в саду.

ты должен остепениться и выглядеть паинькой. Договорились?

Женька, выслушивая нравоучения брата, только пыхтел, будто тащил на себе мешок с песком.

Прокравшись незамеченными в чулан, братья сразу же разделись и легли спать.

Женька долго не мог заснуть. Он досадовал на себя, что, найдя под беседкой ящик с гранатами, не догадался тщательно обшарить все подполье, а может, даже порыться в земле. «Сам виноват. А теперь это сделает кто-то другой».

Он беспокойно ворочался с боку на бок, сердито сопел, поднимал голову с подушки в надежде хотя бы услышать шаги или голоса счастливчиков. Но со двора до его чуткого уха долетал лишь слабый шум деревьев, да слышно было, как за стеной в кладовке пищали и шумно возились мыши...

Утром братьев разбудила мать.

— Заспались, ребятки, вставайте завтракать. С вечера рано легли, пора выспаться, уж одиннадцатый час, а вас хоть водой отливай.

— Вот это да... Соснули! — воскликнул, вскакивая с постели, Женька. — Одевайся скорее, Василь, позавтракаем и на рыбалку! Сегодня воскресенье, в школу мне не идти...

Но Василий не спешил.

Дул сильный ветер. Старые тополя под окнами в палисаднике раскачивались и скрипели.

— Какая тебе в такую погоду рыба ловиться будет?

— Я знаю такое местечко, где ни ветра, ни волны, — привада у нас под мельницей. Обязательно сазана поймаем, — настаивал на своем Женька.

— Ну что ж, сходим, — сдался Василий. — Давай только принесем матери кизяков и воды натаскаем.

— Это я мигом. А ты иди завтракай, я есть не хочу, чего-нибудь захвачу с собой.

Василий завтракал вдвоем с матерью на кухне. Девочки еще спали. Сестра из больницы не приходила.

— Задержалась Тоня, — беспокоилась мать, — не случилось ли чего?

— А что может с ней случиться?

— Мало ли что... Время-то какое! Дня у нас не проходит, чтобы в слободе не зарезали или не застрелили кого-нибудь. Вот вы спали и ничего не слышали, а я почти до утра глаз не сомкнула. За садом у нас на огородах такая ночью стрельба поднялась, думалось мне, опять белые наступают. Хозяйка тоже слышала. На что спокойная женщина, а поди ты, утром наливает мне в кувшин молока, рассказывает об этой стрельбе, а у самой руки дрожат.

— Она боялась, верно, как бы случайно не перелить лишнего, — заметил, усмехнувшись, Василий.

То, что рассказала мать о ночной стрельбе на огородах, за садом, встревожило и озадачило Василия. «А не столкнулись ли там наши товарищи, посланные Стрижовым, с теми, кто запрятал в беседке оружие?»

И когда Женька, управившись с хозяйственными делами, появился на пороге, Василий заторопил его:

— Бери-ка побыстрей удочки, пошли, посидим час-другой на реке, давно я этим делом не занимался...

Как только они вышли в сад, Василий рассказал Женьке о ночной перестрелке на огородах.

— Не может быть, — не поверил Женька. — Это стреляли где-нибудь еще. Если б за садом, то и нас с тобой на ноги подняли. А я ведь, по правде сказать, долго не спал, все прислушивался, — признался он. — Обидно мне, что Стрижов нас обошел, поручил другим в беседке копаться.

— Стрижов сделал так, как нужно, — заметил Василий. — Председателю ревкома видней, кому какое дело поручить. Он за все и за всех нас отвечает.

— Ну, это еще не известно, как другие справятся с этим делом, — возразил Женька.

— А вот это мы сейчас проверим...

В беседке, куда зашли по пути братья, они не нашли никаких следов ночного обыска. Половицы все были на месте, и так же, как вчера, весь пол покрыт сухими листьями и песком.

«Неужели не нашли ночью беседку? Или отложили обыск по каким-то причинам?» — подумал Василий. Он уже хотел попросить брата слазить под пол через подкоп, но вдруг заметил у порога что-то блестящее. Он нагнулся и поднял лезвие перочинного ножа, сломанного им вчера при попытке поднять тяжелую дубовую половицу.

— Все в порядке... Значит, товарищи тут побывали и справились, видимо, неплохо. А ты сомневался... Пошли!

Но Женьку это не убедило.

— Я слазаю проверю...

Они обошли вокруг беседки, и Женька, к своему удивлению, никак не мог обнаружить того места, где он вчера лазал. Подкопа, сделанного им под беседку, не оказалось. Он был засыпан землей и сверху затрушен сухими листьями.

— Вот черти, ловко замаскировали. Я бы не догадался, — признался Женька...

На хваленой Женькиной приваде было действительно тихо. От ветра ее укрывали двухэтажное деревянное здание водяной мельницы и столетние ветлы на обочинах высокой плотины. От темного омута веяло ледяным холодом.

Ребята размотали удочки, насадили на крючки мягкие катышки пшеничного хлеба, смешанного с тонкими волокнами ваты и сдобренного для аромата конопляным маслом, поплевали на приманки и забросили их в воду.

Пробковые поплавки, проткнутые острыми перышками, неподвижно легли на серую водяную гладь.

— Эх, сейчас мы подцепим сазанчика, — не удержался от восторженного восклицания Женька, удобно усаживаясь на соломенной подстилке.

Василий сел рядом, воткнул в берег комель орехового удилища, достал из кармана кисет, свернул из газетной бумаги козью ножку, закурил.

Рыба упорно не клевала.

Первым нарушил молчание Женька.

— А хорошо в это время у нас под Воронежем, на Собачьей щели, рыба клевала. Помнишь, какими снизками мы таскали плотву и подлещиков?

— Было, таскали... А тут у тебя либо кто до нас всю рыбу выловил, либо вовсе в этом месте она не ночевала. — Василий обвел взглядом пустынный берег. — И рыбаков, кроме нас, нигде не видать.

— Ну, это ты оставь, — упорствовал Женька, — местечко это золотое. Глубина сам видишь какая! Десятиаршинная леска до дна не достает. Летом с крыши мельницы ныряем — красота! Летишь, дух захватывает. А что рыбаков не видно, так сегодня воскресенье. Слышал колокольный звон? Народ в церковь ушел. Грехи замаливают, к пасхе готовятся.

— А комсомольцы где, тоже там?

— И комсомольцы некоторые... Кто родителей боится. А кто так, ради любопытства, побаловаться, потолкаться. Старшие, конечно, делами заняты, а нам что делать... Нами, мальчишками, комитет комсомола не очень интересуется. Но охаивать всех ребят нельзя. Есть у нас крепкие, хорошие комсомольцы: Шорников, Гораин, Иванов, Иронии... Или вот Димка Стрижов, не смотри что мальчишка, всего на год старше меня, а уже с отцом против немецких оккупантов и белых партизанил, воевал, в лесу скрывался. А Миша Шорников, когда тут белые были, из-под носа часовых тачанку с пулеметом увел.

— Как же это ему удалось?

— А так: брат его — друг Виктора Григорьевича Стрижова, тоже большевик, с партизанами в лесу скрывался, налеты ночами на слободу делали, в панику белых вгоняли. Неизвестно откуда появятся — трах, тах, тах! Постреляют и скроются, как не бывало. Ну, белые начали держать у штаба тачанки с пулеметами, кони в упряжке чалые, зверюги с конного завода. Держали тачанки на случай погони за партизанами.

В это время Миша Шорников на мельнице работал подсыпщиком. Как-то белые для армии пригнали смолоть целый обоз пшеницы. Тут же на мельнице самогонку начали гнать. Ну и перепились ночью. А Миша Шорников с дружком своим Алешей Гораиным — он тоже на мельнице работал помощником механика — пар в котлах подняли до предела, и ходу; котлы разнесло по швам. Дружки — к штабу, бросили в окно две гранаты, вскочили на тачанку и в лес к партизанам ускакали.

— А где брат его сейчас?

— Брата Шорникова белые повесили. Кулаки выдали. Приехал он на Бутов хутор за продуктами для отряда, а там белые засаду устроили. Скрутили ему руки. Три дня мучили, потом среди площади на телеграфный столб на вожжах подтянули... И еще много хороших ребят комсомольцев тоже погибло. Кто ушел в Красную Армию, на фронте сейчас...

В разговоре братья забыли про удочки.

— Смотри-ка, куда твою уперло! — вдруг, взглянув на воду, завопил во весь голос Женька.

Василий вскочил на ноги.

Длинное ореховое удилище, ныряя тонким концом в воду, быстро тянулось к противоположному берегу и было уже чуть ли не за три сажени от ребят.

Пока Женька метался по берегу, не зная, что предпринять, Василий сбросил с себя пиджак, снял брюки и, оставшись в одних кальсонах, бросился с крутого берега в омут.

— Ой, что ты делаешь? Простудишься! — испуганно закричал Женька.

Но Василий, отгребая руками ледяную воду, громко фыркая, стремительно плыл за ускользавшей от него удочкой. Вот он настиг ее, схватил правой рукой за комель, приподнял над водой и, ловко перевернувшись на спину, поплыл обратно к берегу.

Когда он вышел из воды, его трясло как в лихорадке, зубы стучали, выбивая дробь. Но Василий не выпустил из рук удилиша, пока не подвел к берегу огромного золотистого сазана.

Женька, желая помочь брату, схватил сачок, стал подводить его под рыбину, но сделал это с хвоста. Сазан, почувствовав прикосновение к себе постороннего предмета, вдруг в испуге рванулся в сторону, шлепнул по воде широким хвостищем и исчез в глубине мутной полой воды. Крючок из медной проволоки был разогнут и мотался на конце волосяной лески.

Женька от досады и злости на свой промах схватил голову обеими руками и ругал себя неотесанным дураком.

А Василий, молча пританцовывая то на одной, то на другой ноге, отфыркиваясь, выжал мокрые кальсоны, оделся, закурил и, пуская изо рта голубую струйку дыма, спокойно сказал:

— Оказывается, действительно здесь водятся неплохие сазаны...

Ни в голосе, ни в глазах его не было заметно ни злобы, ни раздражения, и только на пухлых, слегка дрожавших губах выступала добродушная улыбка.

— Ну вот, а ты не верил... Золотое местечко! — воскликнул Женька, бросившись сматывать удочки.

Когда братья торопились домой, перед садом на огородах Женьку окликнули школьные товарищи.

— Эй, Рыжик, постой! Куда так скачешь? Боишься, улов протухнет?

— А вы за горохом пришли? Его еще не сеяли. — Подковырнул, в свою очередь, Женька товарищей.

— Пришли посмотреть... Тут наши патрули ночью бандюгу одного подстрелили, — ответил длинный худой парнишка, настороженно покосившись на Василия.

— Это брат мой, — заметил Женька, — давай рассказывай!

— А чего рассказывать? Вот видишь, — кивнул парень головой на примятую сырую землю с оранжевым большим пятном, — тут, видно, его и стукнули. А второй ускакал. Ночью Шорников сам с ребятами ходил. Вздумалось ему по огородам слободу обойти, идут, слышат от реки конский топот. Притаились. Всадники прямо на них. Шорников им: «Стой, пропуск!» А бандюги — стрелять. Ну, ребята залпом из винтовок. Одного насмерть, другой ускакал. Говорят, вплавь они сюда через Оскол перебрались. На переправе ночью с двух сторон наши заставы стоят.

Женька вопросительно посмотрел на Василия.

— Пошли, после купанья как бы мне не простудиться, — Василий дернул братишку за рукав. — Какое нам дело до всего этого...

— Приходи, Рыжик, в клуб, репетицию посмотрим, наши ребята к Первому мая веселый концерт готовят!

— Приду, — крикнул в ответ Женька, поспешая за братом.

ГЛАВА VI

В гостиной мать накрывала стол.

Когда сели обедать, Антонина заметила матери:

— Василия надо как следует кормить, чтобы он скорей поправился. А еще лучше, — обратилась она к брату, — если ты согласишься погостить у свекра в деревне. Помочь бы ему надо в хозяйстве... Понимаешь, старик один не справляется, а сейчас весна. Нужно землю вспахать, о скотине побеспокоиться. А свекор один, с двумя дочками. Природа там изумительная: сады, речка, лес... Вот где ты мог бы хорошо поправиться...

— Ну что ж, — стараясь быть как можно спокойнее, сказал Василий, — я об этом подумаю.

— Вот и Евгений занятия в школе закончит — и тоже туда, в Борки, скотину пасти...

После обеда, когда Василий остался в гостиной вдвоем с сестрой, он спросил ее:

— Что у вас в больнице случилось? Почему ты так долго задержалась?

— Неспокойно у нас в слободе. Сегодня в морг привезли какого-то убитого бандита. А за мной чуть свет приехали на бричке из Заречья к роженице. Приезжаем, а мне хозяин, мельник тамошний, говорит, что роженица ушла на хутор к родственникам, у нее оказалась «ложная тревога», и просит меня оказать помощь своему работнику. Захожу в горницу, на лавке лежит здоровенный молодой парень и стонет, правая рука его обмотана до плеча полотенцами. Сняла я их и вижу, у него в бицепсе сквозное пулевое ранение.

«Где это тебя?» — спрашиваю.

«С амбара, — говорит, — свалился, железными вилами насквозь пропорол».

«Вилами так вилами, — думаю, — мне какое дело». Обработала я, как полагается, рану, сделала перевязку и говорю хозяину, что нужно больного срочно везти в больницу, иначе руку отнимать придется. Но ни хозяин, ни больной не поддаются моим уговорам.

«Лечите тут, — говорят, — что хотите берите, хорошо заплатим...»

Еле растолковала им, что без больницы обойтись нельзя, гангрена может начаться.

— И что же?

— Уговорила в конце концов. Вместе и приехали. Я слезла у дома, а раненого в больницу повезли...

Что творится кругом, не поймешь! Вот и думаю: в Борках у свекра тебе будет хорошо. Борки далеко от слободы, там тихо, спокойно, отдохнешь, поправишься...

Ночная стрельба на огородах, убитый патрулями бандит и раненный в руку парень, отправленный сестрой в больницу, — все это в мыслях Василия имело прямое отношение друг к другу и связывалось в одно целое. «Видно, бандиты направлялись за спрятанным в беседке оружием и налетели на засаду наших товарищей, посланных Стрижовым...»

Разговор с сестрой напомнил Василию об Афоне Горобцове, и он решил тут же его проведать. Он зашел на кухню, где мать мыла посуду.

— Мама, я с Женей ненадолго схожу в больницу навестить Афоню Горобцова.

— Сходите проведайте. Только почему с пустыми руками? Так к больному другу не ходят. Минутку подождите, я вам сейчас чего-нибудь соберу.

Мать принесла из кладовки кусок ветчины, отрезала полбуханки пшеничного ситника, завернула в чистую холстину и протянула Василию.

— Вот снесите ему гостинчика, пусть хлопчик поправляется. В больнице не очень-то сладко кормят.

В больнице молоденькая палатная сестра, стараясь выглядеть как можно старше, строго спросила:

— Что-то вы, ребята, зачастили к Горобцову? Уж все бы вместе приходили... Только что Катюша Буланова приходила,теперь вы.

— Мы, Маруся, к нему ненадолго. Продукты передадим и уйдем, — выступая вперед, ответил Женька. — Это мой брат из армии на побывку приехал. — И, обращаясь к Василию, добавил: -— Ты не стесняйся, Вася, это наша комсомолка Маруся Ткаченко, дочка директора нашей школы. Она, вроде тебя, в Красную Армию собиралась уйти. В солдаты ее не взяли, так она сейчас тут на сестру медицинскую обучается, чтоб все-таки на фронт удрать, — скороговоркой, тоном взрослого объяснял Женька,

Василий мельком окинул взглядом стройную фигуру девушки в белом халате и пожал протянутую ему маленькую смуглую руку.

— Что же с вами, товарищи, делать? Проходите, только без шума. К нам сегодня новый больной поступил, очень беспокойный и странный парень. Руку ему ампутировали, спит сейчас после наркоза.

Василий насторожился.

— А что у него с рукой?

— Правая рука пробита разрывной пулей. Большая рваная рана, порваны сухожилия, раздроблена кость, начиналась гангрена. Вопил, ругался, уверял, что руку напорол на вилы, пытался убежать из больницы. Но с хирургом нашим Леонидом Францевичем Османовским много не поговоришь. Позвал санитаров, положили парня на операционный стол, на лицо — хлороформовую маску, и руки у парня как не бывало. Сейчас после операции спит.

— Мы на одну минутку. Будем вести себя тише воды, ниже травы, — заверил сестру Василий, открывая в палату дверь.

В просторной, залитой солнечным светом комнате стояли шесть коек. На четырех из них лежали больные.

Афоня Горобцов лежал на койке у окна, против входной двери. Забинтованная по колено нога его покоилась поверх одеяла на подложенной подушке. Афоня сразу узнал Василия и встретил его как старого знакомого счастливой мальчишеской улыбкой.

— Здравствуй, воин, — полушепотом приветствовал его Василий.

— Какой я воин? — принимая слова Василия как насмешку, с горькой обидой в голосе тихо произнес Афоня. — Боюсь, что теперь мне армии никогда не увидеть. Вдруг хромым отсюда выйду?

— Ты поменьше о ноге думай. У меня не такая рана была. Два ребра перебиты, из левого легкого доктор щипцами осколок вытянул, и то зажило. Одна метина на теле осталась. Важно кость крепкую, рабочую иметь, — ободряюще говорил Василий, — все можно выдюжить, ни пуля, ни снаряд не возьмут.

— Вот, паренек, мать наша прислала тебе за спасение моего брата гостинчика. Поправляйся, дружить с тобой будем, — сказал важно Женька, положив на тумбочку сверток и выкладывая из карманов захваченные по собственной инициативе коржики. — Еще чего будет нужно, скажи.

— Спасибо, — с растерянной улыбкой поблагодарил Афоня. — Ко мне комсомольцы тут приходили, обещали штаны и рубашку принести. Моя одежда вся в крови, и штаны пополам доктор распорол. Скажите им, чтобы не забыли, а то не в чем будет из больницы выйти. Книжка если найдется интересная, принесите...

— Все сделаем. И книг принесем. Про Робинзона Крузо читал? — спросил Женька.

— Читал. И про детей капитана Гранта, и про таинственный остров, и про всадника без головы... Когда в школе учился, читал. Мне бы рассказы и повести Гоголя. Они смешные и страшные. Я бы тут всем вслух почитал.

— Приволоку тебе и Гоголя. У нашего председателя ревкома все шкафы книгами забиты. На днях был у него по делу. Ну и книгами поинтересовался. А он спрашивает: «Любишь читать?» — «Люблю!» — говорю. Он мне и предложил: «Приходи, бери любую, Владимир Ильич Ленин комсомольцам больше читать советует». Ну, я пообещал заходить! — прихвастнул Женька.

Пока мальчики говорили о книгах, Василий осмотрел палату.

На соседней с Афоней койке лежал бородатый дядька. Голову его и левую сторону лица закрывал толстый слой ваты и бинтов. За ним, на другой койке, сидел интеллигентного вида молодой человек в пенсне с наголо обритой головой. Сквозь расстегнутый ворот больничной рубахи видна забинтованная грудь. Судя по всему, это были работники комбедов или сельсоветов, пострадавшие в борьбе за укрепление советской власти на селе.

В углу, у самой стены, оглушая палату храпом и свистом, лежал рыжеволосый парень лет двадцати двух. Большой рот его был полуоткрыт, широкие ноздри похожего на грушу носа раздувались, как у норовистого коня. Это, видимо, и был тот странный беспокойный больной, о котором говорила Маруся Ткаченко.

«Где-то я с ним встречался?.. Но где? Когда?» — Как ни напрягал Василий память, так и не мог вспомнить. К тому же помешала Маруся. Она вошла в палату и показала на дверь рукой, давая понять, что гостям пора уходить.

— Это и есть «странный беспокойный парень», что лежит в углу? — спросил у Маруси Василий, выйдя вслед за ней в коридор.

— Он, рыжий, брови усиками...

— Как его фамилия?

— Сказал, что Щепочкин. А документов у него нет. Говорит, украли на базаре, а новых еще не выправил.

— Прошу вас, Маруся, присмотрите за ним, к нему на свидание никого не пускайте. А я к вам сегодня еще загляну с товарищем Стрижовым или Шорниковым.

Выйдя из больницы, Василий попросил Женьку сбегать в ревком узнать, есть ли там Стрижов или Шорников.

Солнце клонилось к закату. Было тихо, тепло.

С колокольни доносился призывный трезвон церковных колоколов. Нарядно одетые женщины с детьми и мужчины с пучками белой вербы в руках шли к вечерне. Взрослые парни и девушки группами прогуливались вокруг церкви, толпились у паперти, у каменной церковной ограды, хлестали друг друга гибкой лозой вербы.

— Верба хлест, бей до слез! — то и дело слышалось со всех сторон; раскатывался хохот парней, девичий визг.

Женька задержался в ревкоме недолго. Стрижова там не оказалось, он уехал в Валуйки.

— Пошли в клуб, Шорников там, — сказал Женька, еле переводя дыхание. — Сегодня, оказывается, очень важное собрание всей нашей комсомольской организации. А мне ребята, черти, и не сказали. Подшутить, что ли, надо мной вздумали! Помнишь, на репетицию в клуб звали?..

ГЛАВА VII

В клубе, в большом зале, собрались человек пятьдесят комсомольцев. Василий увидел Шорникова, когда тот с папкой в руках собирался подняться на сцену.

— Мне нужно с тобой поговорить по одному делу, — задержав его у самой лестницы, шепнул на ухо Василий.

— Только после собрания. На повестке очень важный вопрос — о мобилизации молодежи на борьбу за хлеб. Времени мало, а до десяти часов должны собрание закончить.

Василий не стал настаивать, прошел через зал и сел в заднем ряду.

Собрание избрало в президиум Шорникова, его заместителя Гораина и заведующего культпропотделом Катю Буланову.

С докладом выступил Шорников.

При неровном, мигающем свете небольшой электрической лампочки лицо Шорникова то светлело, озаряясь розовым огнем, то становилось черным, угольным. Несмотря на свои восемнадцать лет и высокий рост, на большой клубной сцене он казался совсем мальчишкой.

Шорников заметно волновался, но говорил горячо. Густой чуб то и дело спадал на широкий лоб, и взмахом руки Шорников отбрасывал его к затылку.

— Белополяки угрожают Киеву... Крым еще не очищен от врангелевцев... — Голос Шорникова с каждым словом звучал все сильней, уверенней. — Буржуазия, кулачество внутри страны вновь поднимают голову. Толстопузые мироеды убивают на селе представителей комбедов и работников сельсоветов. Пытаются поднять темные массы отсталого крестьянства против советской власти, угрожают задушить социализм костлявой рукой голода. Недопустим этого! Мобилизуем на борьбу с голодом всю рабочую молодежь, всех учащихся!..

«Хорошо говорит, молодец!» — думал Василий, увлеченно слушая Шорникова. И под впечатлением страстной речи, полной веры в силы дружного юношеского коллектива, Василию стало казаться, что перед ним сидят не стриженные пол машинку мальчишки и еще не успевшие отрастить длинные косы девчонки, а хорошо организованная армия бесстрашных воинов, способных преодолеть любые трудности, противостоять кулацкой стихии, бандитизму, спекуляции.

Когда Шорников закончил доклад, в проход между рядами вышел белобрысый парнишка. Комкая в руках старую солдатскую фуражку, он нерешительно спросил:

— Товарищ Шорников, можно мне?

— Не тяни, Москаленко, что хочешь спросить, говори, — поторопил его Шорников.

— Не уразумею одного. Вы говорили о хлебной разверстке так, будто мы ничего не сделали. А ведь мы уже выполнили план и, как нам ни трудно было, собрали тысячу пудов сверх плана в подарок рабочим Москвы и Петрограда. Хлеба в наших селах еще, конечно, богато, но ведь идти-то нам придется за ним опять же к тем куркулям, у которых уже брали? А у них квитки на руках о сданном государству хлебе! Мало того, обрезы и пулеметы у чертей припрятаны!

— Товарищи, — обратился к присутствующим Шорников, —• Кирюша Москаленко не уразумеет: нужно ли нам брать хлеб у того, у кого мы уже брали. Он, видимо, решил, что мы выполненным планом разверстки всех спасли от голода и наши богатеи, имеющие в запасе тысячи пудов хлеба в ямах, могут свободно гнать из него самогон, спекулировать им на рынке, когда рабочие и дети умирают от голода. Смешной и нехороший вопрос. Прикрывать квитанцией мародерство, спекуляцию мы никому не дадим.

К богатеям, утаивающим хлебные излишки, спекулирующим хлебом, оказывающим нам вооруженное сопротивление, мы будем применять суровые меры наказания по законам революционного времени.

На сцену стремительно поднялся бледный, худой юноша, одетый в потрепанную студенческую тужурку.

— Товарищи, — начал он, — вопрос, заданный Москаленко, очень важный. Он призывает нас к осторожности. А товарищ Шорников от него так легко отмахивается. Хлеба у нас в районе укрыто куркулями еще много. Но с какими глазами мы к ним пойдем? Товарищ прав. Надо какие-нибудь новые формы агитационно-просветительной работы придумать. Вот давайте с концертами, с постановками увяжем это дело. Тут можно и со словами убеждения к людям подойти. А меры принуждения, я считаю, не вяжутся с нашей великой идеей борьбы за счастье народа. Это не гуманно. Мерами принуждения мы только усилим озлобленность в народе...

В зале поднялся яростный шум, крики, многие повскакали с мест, словно под ногами обломились балки и рушился пол.

— А гноить в ямах хлеб, гнать из него самогон, когда люди умирают от голода, гуманно?!

— А стрелять из-за угла в наших коммунистов и комсомольцев человечно?

— Сдрейфил студент, бандитов испугался! В деревню не хочется ехать? Так и скажи!

— Паникер, гнилая интеллигенция. Твоими словами враги говорят!..

— А еще с «Капиталом» Маркса под мышкой носишься. Вернись в дом к своему батьке хомутами, седелками на ярмарках торговать...

— Поздно бычка от матки отвадили...

Оскорбительные реплики, вопли негодования неслись со всех сторон.

Стукнув кулаком по столу, Шорников сразу восстановил нарушенный порядок.

— Если бы, товарищ Подгоркин, мы не знали тебя с пеленок, после сегодняшнего твоего выступления говорить с тобой было бы не о чем! На твое счастье, мы знаем тебя хорошо. Человек ты культурный, начитанный, в учительской семинарии учился. Но нельзя жить одними книгами. Надо уметь разбираться в людях. Для тебя батрак, бедняк, кулак-мироед — все народ. Чувствительное у тебя больно сердце, за всех болеешь. Вот послушай, что сказал Ленин на заседании ВЦИК...

Шорников взял со стола газету, спокойно нашел нужное место и, обращаясь к сидящим в зале, прочитал: «К кулакам, преступникам, мучающим население голодом, из-за которых страдают десятки миллионов, к ним мы применяем насилие...»

— Вот так, понятно? —- заключил Шорников и, не повышая голоса, обратился к оратору:

-— Вот поедешь, товарищ Подгоркин, в деревню, попробуй без принуждения, с помощью своего красноречия взять у кулака излишки хлеба, убеди его вспахать на своих быках десятину-другую многосемейной вдове-красноармейке. Очень хорошее дело сделаешь. А панику разводить нечего, нас озлобленностью кулаков не запугаешь.

— Я не запугиваю. И сам ничего не боюсь, — выкрикнул Подгоркин. — Нужно ехать — поеду и постараюсь убедить зажиточных крестьян без принуждения отдать все излишки хлеба государству, оказать помощь односельчанам-беднякам семенами и тягловой силой. Кулак, надо понимать, тоже человек, сознание имеет...

— Вот это, Саша, по-деловому, — называя студента по имени, поддержал Шорников. — Подберем тебе самое богатое село. А когда вернешься, поговорим с тобой о сознании кулака, о гуманизме... Ну, а теперь иди садись, в ногах правды нет. Прибереги силенки для более убедительных выступлений перед сельскими мироедами...

Подгоркин, подняв высоко голову, с независимым видом зашагал со сцены, но, зацепившись ногой за коврик, всплеснул длинными руками, чуть не полетел в зал с дубовых порожков лестницы. В зале послышался легкий смешок. Накаленная атмосфера разрядилась. Лица взволнованных ребят посветлели. Из задних рядов прозвенел колокольчиком девичий голос:

— А как же с подготовкой первомайского концерта, ведь Саша у нас и музыкальный руководитель и хормейстер?

— Концерт готовьте! Всех принимающих участие в репетиции прошу после собрания остаться, — объявил Шорников.

ГЛАВА VIII

После собрания Шорников пригласил Василия в комитет комсомола, который помещался тут же, при клубе.

— Ну, что скажешь, товарищ Терехов? Как тебе понравился наш гуманист?

Затягиваясь дымком козьей ножки, Василий пожал плечами:

— Мне кажется, в голове этого студента порядочный ералаш. Не набрался ли он «гуманизма» от тех, кто всунул в руки Каплан браунинг с отравленными пулями?

— Это ты брось! — обиделся за товарища Шорников. — Я знаю своих ребят. Просто начитался парень всего без разбору, много у него в котелке непереваренного...

— Ну, черт с ним, — махнул рукой Василий, — я хотел поговорить с тобой по другому делу. Слышал, что ты с товарищами сегодня ночью встретился с бандитами. Расскажи, как это произошло.

— Очень просто. Стрижов послал нас забрать оружие, которое ты с братом обнаружил в беседке. Бандиты, видимо, тоже туда направлялись, вот мы и встретились. Была небольшая перестрелка. Одного убили, один на коне ускакал...

— А в беседке, кроме гранат, еще что нашли? — поинтересовался Василий.

— Как же, целый арсенал в яме под полом. Два ручных пулемета с дисками и пять ящиков винтовочных патронов.

— Хорошо... А в перестрелке с бандитами кто-ни,-будь из наших товарищей пользовался разрывными патронами?

— А что тут такого? — пожав плечами, спросил Шорников. — Мы бьем врагов их же оружием. Я стрелял... Мне еще от покойного брата остался немецкий трофейный карабин с ящиком разрывных патронов, которыми белые стреляли по нашим партизанам. Я вынужден этими патронами пользоваться, так как других у меня нет. А карабин очень меткий, хорошо пристрелянный.

Лицо Василия просветлело.

— Ну, раз так, могу тебя поздравить с удачен: и второй бандит не ушел. Он ранен в руку разрывной пулей и доставлен из Заречья в больницу. Жаль, что нет товарища Стрижова. Нужно установить личность бандита и произвести допрос. От парня можем получить ценные сведения о главарях банды. Меры должны быть приняты срочно. Он уже пытался бежать из больницы. Да и бандиты могут его выкрасть, охрану нужно организовать.

— Допросить мы сможем и без Виктора Григорьевича, — сказал Шорников. — С охраной вот не знаю... Сейчас столько народу надо отправлять по селам. Впрочем, в больнице лежат наши товарищи, раненные бандитами, поговорим с ними. Может, их вооружить?.. Только вот больницу у нас возглавляет не очень надежный человек, хотя и большой специалист, бывший эсер...

— Хирург Османовский?

-- Да, он.

Терехов и Шорников вошли в палату. Увидев их, парень с ампутированной рукой, лежавший навзничь, со стоном повернулся набок, лицом к стене. Шорников, успевший мельком взглянуть в лицо парня, молча чуть заметным кивком головы спросил у Василия: «Этот?»

Василий так же кивком подтвердил.

На лице Шорникова отразилось недоумение. Он подошел к раненому парню.

— Сивачов! Ты это?.. Как ты сюда попал?

В ответ послышались сдерживаемые рыдания.

— Ну, ну, горю слезами не поможешь! — склонился над раненым Шорников. Он заботливо натянул на парня спустившееся на пол одеяло и сел против него на свободную койку. Рыдания скоро утихли. Парень повернулся и лег на спину.

— Когда тебя успели покалечить? — спросил Шорников. — И месяц не прошел, как тебя проводили в армию, а ты уж без руки?

Парень ребром широкой ладони вытер слезы, хотел что-то сказать, но, окинув взглядом уставившихся на него всех присутствующих в палате, промолчал.

«Глупо получилось, — решил Василий, — парень при всех ничего не расскажет». Он вышел в коридор и обратился к дежурной сестре:

— Маруся, нельзя ли раненого вынести в отдельную палату?

— Отдельных палат у нас нет. А почему вынести? Он сам выходит в коридор курить. Можно его вызвать ко мне в дежурку и там поговорить.

— Сделайте это, пожалуйста, — попросил Василий.

Через несколько минут раненый парень в сопровождении сестры и Шорникова вошел в дежурку.

Сев за стол, парень попросил у ребят закурить.

— Это Иван Сивачов, — обращаясь к Василию, сказал Шорников. — Приемный сын зареченского мельника Щербатенко, работал у него батраком...

Василий свернул парню цигарку.

— Здесь нельзя курить! — запротестовала сестра.

Но Шорников, зажигая спичку, ответил:

— Ничего, Маруся, пусть покурит, успокоится. Сейчас не зима, окна откроем, комната проветрится.

Сестра вышла в коридор.

— Ну, рассказывай, Ваня, на каком фронте руку потерял? — спросил Шорников, свертывая себе цигарку.

Сивачов молчал. Широкие ноздри его грушевидного носа при каждом вдохе раздувались; под глазами виднелись следы невысохших слез.

Шорников хорошо знал Сивачова. Сиротой, еще до империалистической войны его привез мельник Щербатенко из Харькова. Поначалу пас у мельника скотину, помогал по хозяйству. За это мельник его кормил и одевал. А когда парень подрос, положил ему небольшое жалованье.

Несколько недель назад Ивана вместе с сыном мельника, Павлом, вернувшимся домой из царской армии после Февральской революции в чине подпоручика, мобилизовали в Красную Армию.

— Ну как, будем говорить начистоту, по-дружески или в Чека тебя придется для разговора отправить? — спросил Шорников упорно молчавшего парня. — Где твои документы? Почему ты поступил в больницу под чужой фамилией? Не будешь говорить, мы и без тебя все узнаем. Но тогда пеняй на себя...

Сивачов, затянувшись цигаркой, тяжело вздохнул.

-— Эх, жизнь, — сказал он, вытирая ладонью вновь выступившие из глаз слезы. — Что мне рассказывать? Гнали нас на фронт... Боялся я, что там убьют. Вот и сбежал. А руку на вилы...

Шорников резко оборвал его:

— Говори правду, не морочь нам голову! С кем и зачем переправлялся ночью через Оскол? Чего тянешь? Кого выручаешь? В кулаке-мельнике отца родного себе сыскал? Эх, ты! Он тебе даже церковной школы не дал окончить. Темным, неграмотным тебя оставил. А родного сына Пашку на коммерсанта выучил, офицером сделал за счет твоей темноты...

Поняв, что Шорников почти все уже знает о нем, Сивачов признался, что его ранили ночью, что он бежал из армии в составе целого взвода мобилизованных крестьян Валуйского уезда во главе с командиром взвода Пащенко, что все дезертиры примкнули к банде белого офицера Булатникова и скрываются в Думском лесу.

— А где Пашка Щербатенко? — спросил Шорников.

— Эх, — вздохнул Сивачов, — пропала моя бедная головушка. Попал я между двух жерновов...

— Сам виноват... Не хотел с нами идти — попал на сторону наших врагов... Ну, об этом после поговорим. Давай выкладывай о бандитах все, что знаешь. Где Пашка Щербатенко?

— Мельник пригрозил меня убить, если я что-либо расскажу о нем. Он ни за что не хотел отпускать меня в больницу. А я боялся остаться у него...

— Знаем об этом. Теперь не убьет. Руки коротки. Говори: где Пашка скрывается?

— Павел тоже в лесу, он еще до меня сбежал, когда нас на формирование в Острогожск гнали.

— Ас кем ты ночью переправлялся через Оскол? Быстрей, быстрей вспоминай, — торопил парня Шорников.

— С Зипуновым, из банды Булатникова... А откуда он, кто такой — не знаю. Зипунов должен был увидеться с матерью Булатникова, передать кому-то оружие, спрятанное у них в саду...

Ни о планах действия банды, ни о численности и вооружении банды Сивачов не знал. В лесу он был всего лишь один день и почти ни с кем, кроме дезертиров, бежавших с ним из армии, не разговаривал.

Успокоив парня и пообещав ему за чистосердечное признание и раскаяние добиться амнистии, Шорников и Василий вышли из больницы.

Шорников был готов пойти и арестовать тут же мать бандита Булатникова, но Василий уговорил его оставить это дело до возвращения из Валуек Стрижова.

ГЛАВА IX

У ворот дома Василий в недоумении остановился.

Тяжелая дубовая калитка исчезла, вход во двор Булатниковых был свободен.

«Неужели Женька свалял дурака? Это скандал! Хозяйка с ума сойдет», — подумал Василий.

С улицы и со двора все окна первого этажа хозяйской квартиры закрывались ставнями, и так плотно, что ни одного лучика свет;а не пробивалось ни в одном окне. Дома ли хозяйка? Есть ли кто у нее?

Поднимаясь к себе на крыльцо, Василий услышал донесшийся от сарая стук ведра и хриплый мужской голос:

— Не балуй, скаженный! Тпр-ру!

«Ага, кажется, землемер пожаловал... Поит своего коня и задает ему на ночь корм». Василий поднялся на террасу. Из квартиры слышались громкие голоса, детский плач и притворный, знакомый Василию с детства мальчишеский визг Женьки.

Распахнув дверь, Василий обомлел: в коридоре на полу лежал братишка. Дородная хозяйка и сестра Василия — Антонина, держали Женьку за руки и за ноги. Мать с причитаниями и всхлипываниями всыпала ему по вздрагивающему заду толстым солдатским ремнем. Женька брыкался ногами, бодал хозяйку головой в грудь, но та крепко держала его за руки, прижимая их к полу.

Увидев Василия, мать выпрямилась, бросила на сундук солдатский ремень.

— Хватит, устала!

— Вот старший братец поможет, — обрадовалась хозяйка. — Мать-то только ремнем мух от сына отгоняет.

Воспользовавшись тем, что хозяйка ослабила свои руки, Женька, как мячик, подскочил с пола, и не успел никто опомниться, как он стрижом пронесся мимо Василия, выскочил на лестницу.

— На-ка, выкуси, чертова буржуйка! — крикнул он в приоткрытую дверь, показывая хозяйке кукиш.

В наступившей тишине был слышен только торопливый стук его каблуков по деревянным ступенькам лестницы.

— В чем дело? Что случилось? — спросил Василий.

— Да как же, что случилось? — развела руками хозяйка. — Разве вы не заметили, когда во двор входили, калитки-то нет!

— Как не заметил, заметил... Куда, думаю, калитка могла деваться...

— Пока я с Екатериной Петровной к вечерне ходила, братец ваш с ребятами снял калитку с петель и уволок на Оскол вместо плота, поплавать на ней чертякам вздумалось. Хоть бы перетопились в омуте, идолы. И калитки теперь не найдешь, полой водой невесть куда угнало. Я этого так не оставлю. Я пойду в ревком, буду жаловаться самому Стрижову! — возмущалась хозяйка.

— Вот это верно! Власть должна оградить граждан от хулиганства, — поддержал хозяйку Василий. — Распустили ребят, черт знает что творят. Обязательно сходите и заявите об этом безобразии в ревком... А с ним я разделаюсь по-своему, пусть только придет...

— А вы где гуляли? — спросила успокоенная хозяйка.

— В церковь ходил. Там тоже от хулиганов не протолкаться. Парни девушек вербой лупят...

— Да, да, — с горечью подтвердила хозяйка.

—- Хорошо батюшка у вас служит. Певчий хор понравился мне, голоса приятные, звонкие, в особенности тенора и дисканты колокольчиками заливаются... А калитка пусть вас, Софья Никаноровна, особенно не тревожит. Я заставлю Женьку найти ее и навесить.

Хозяйка, довольная благонамеренным поведением Василия, осмотрелась по сторонам, хотя в коридоре, кроме нее и Василия, никого не осталось, таинственным шепотом произнесла:

— Не сможете ли на минутку спуститься ко мне? Мне хочется с вами кой о чем поговорить.

— Пожалуйста, если надо, я готов.

— Вот и пойдемте, чайку у меня попьете, наливочкой вишневой угощу.

— От такого удовольствия не смею отказаться!

Василий направился вслед за хозяйкой.

В прихожей высоченный мужчина лет тридцати в черной шерстяной кавказской блузе с карманами на груди и синих суконных брюках, заправленных в огромные яловые сапоги, смазанные дегтем, вытирал о расшитое полотенце руки. На загорелом лице, покрытом еле заметными оспинками, выделялся большой прямой нос, окрыленный густыми, сросшимися бровями, и карие, с огненным отливом глаза.

— Вот, Михаил Васильевич, познакомьтесь с братом Антонины Александровны. Это Василий, я о нем говорила..

— Шмыков — межевой землемер Валуйского земельного управления, — протягивая Василию огромную ручищу, покрытую золотистыми волосками, буркнул Михаил Васильевич, скользнув из-под бровей внимательным взглядом по лицу Василия.

Прошли в гостиную.

На большом дубовом столе, покрытом вышитой украинской скатертью, на блюдах лежали поджаренная курица и копченый окорок. Нарезанный большими кусками свежий пшеничный хлеб горкой высился на деревянной резной хлебнице.

— Садитесь, сначала немного закусим, а потом попьем чайку, — сказала хозяйка.

Она подошла к буфету, достала граненый графин с вишневой наливкой, рюмки. Поставила на стол для Василия третий прибор •— окаймленную золотым ободком тарелочку, серебряную вилку с фамильным вензелем и нож с бронзовой ручкой.

— Софья Никаноровна, достаньте-ка нам покрепче. Там, в углу, в буфете, я привез сегодня. Да пару стаканчиков вместо этих детских рюмочек, — потирая руки и усаживаясь за стол, попросил землемер.

Хозяйка достала большую бутыль и два граненых стакана.

Василий сел напротив гостя.

— Садитесь, Софья Никаноровна, и вы, — сказал землемер, наполняя из бутылки стаканы.

— Ой, нет, мне некогда, я пойду подогрею самовар.

Хозяйка вышла из гостиной.

— Значит, придется с вами по-холостяцки, — разламывая руками на две половинки курицу, сказал землемер. — Берите любую половину! — предложил он Василию,

— Что вы! Этой половиной можно накормить взвод солдат, — пошутил Василий.

— Поэтому вы такой тощий, что мало едите. Выпьем за наше знакомство!

Чокнувшись с землемером, Василий сделал несколько глотков и, морщась, поставил стакан на стол. В горле запершило, перехватило дыхание.

Землемер улыбнулся.

— Что, крепкая? Это горилка мужицкого производства! Закусывайте...

Он ловко опрокинул стакан в широко открытый рот, провел большим пальцем правой руки по губам и стал с аппетитом уплетать курицу.

— Мы в деревне привыкли к ней. Набегаешься по полям под дождем, на ветру настудишься, так после этого погреться чем-нибудь крепеньким — одно удовольствие!

Вернулась хозяйка.

— Ну вот и я вам компанию составлю, — сказала она, усаживаясь рядом с землемером.

— А вы что ж не пьете? — обратилась она к Василию.

— Спасибо, уже глотнул, еле отдышался. Уж больно крепка.

— Ну и прекрасно! Выпейте тогда со мной наливочки.

Хозяйка наполнила две рюмки красной густой наливкой.

Землемер жадно работал своими крепкими челюстями, сверкая белыми ровными зубами.

— А я хотела вас попросить об одном одолжении, — обратилась хозяйка к Василию.

— Пожалуйста, — насторожился Василий, вопросительно взглянув на хозяйку.

— Дело простое. Михаил Васильевич купил для меня в Меленках очень хорошую породистую корову. Это верст пятнадцать отсюда. Надо будет как-нибудь пригнать ее сюда.

Василий удивленно пожал плечами.

— Ну, что же.

— Конечно, я за этот труд постараюсь вас отблагодарить всем, чем можно. А вам это будет за прогулку, познакомитесь с нашими окрестностями. Увидите наши поля, леса... Можете захватить с собой и Евгения, чтобы он тут не болтался без дела. С Антониной Александровной я уже говорила...

— А бандиты не отберут у нас по пути вашу корову? — спросил Василий. — Ведь что у вас тут творится!

В разговор вмешался землемер.

— Лесные бандиты не страшны. Я вот день и ночь по деревням разъезжаю, и никто ни разу пальцем меня не тронул, потому что добро людям делаю, землей народ наделяю. Настоящих бандитов у нас нет. Есть люди, несправедливо обиженные властью. Кто же за свое откажется постоять? И бояться вам нечего. Землемера Шмыкова весь уезд знает. Если на дороге кто остановит вас, скажите, что корова моя, и никто нигде вас не задержит... Кстати, слышали последние новости? Харьков тово, тю-тю, красные оставили, на Купянск бегут. Не сегодня, так завтра белые в Уразово могут пожаловать...

— А я политикой не интересуюсь, — равнодушно заметил Василий. — Мне все равно: белые, красные, лишь бы кончилась поскорей война, установился какой-то порядок, наладилась мирная жизнь...

— Это вы зря! Желая для себя лучшего, нельзя стоять в стороне от всего, чем живет народ. По чьей вине началась эта народная резня? Не знаете? По вине большевиков! Авантюрой власть в свои руки захватили. Установили диктатуру пролетариата, рабочего класса. А что такое рабочий класс в нашей крестьянской стране? Пылинка, капля в море народном. Мужик — вот главный производитель всего, чем жизнь человеческая на земле держится! — потрясая над столом куском белого пышного хлеба, самоуверенно поучал землемер Василия. — А вы: «политикой не интересуюсь»! Нельзя в наши дни жить без политики. Согнут большевики в бараний рог нашего брата при таком отношении. Нас большинство в стране, и мы по праву должны стать хозяевами земли русской... Ну, мы отвлеклись. Давайте выпьем!

Землемер налил себе еще стакан «горилки мужицкого производства» и наполнил рюмки вишневой наливкой.

Хозяйка принесла маленький пузатый самовар, налила крепкого чая в стаканы, поставила на стол вазу с вареньем из райских яблок. От выпитой вишневой наливки она раскраснелась.

— Что вы все о политике? Давайте споем! — и она запела свою любимую песенку «Белой акации гроздья душистые», но ее никто не поддержал.

У Василия не столько от вина, сколько от сдерживаемой ярости и тайного желания сцепиться с мужиковствующим политиканом, сторонником кулацкого национального «социализма», кружилась голова, сердце учащенно билось.

А землемер, опрокинув в рот горилку из стакана, вновь провел по своим губам большим пальцем и, сжевав на глазах Василия всю курицу, принялся за окорок.

— А бандитов вы не бойтесь. Бандитов как таковых нет, — уставясь на Василия сверкающими глазами, твердил землемер. — Есть народная мужицкая армия, не желающая иметь на своей шее никаких паразитов! Вы еще молоды, жизни не знаете. А если бандитов боитесь, возьмите для собственного успокоения вот это... У меня еще есть! — Землемер достал из кармана брюк большой плоский пистолет.

— Это кольт — лучший пистолет в мире, — сказал он, протягивая через стол Василию. — Мушку только один дурак напильником надрезал. Привыкли, как дикари, на все тавро свое ставить.

Василий, долго не раздумывая, взял и опустил револьвер в свой карман.

— Я согласен пригнать вашу корову, — сказал он. — Только вы, будьте добры, напишите какую-нибудь записку, что корова ваша, чтобы у меня ее дорогой не отобрали. А то, если отберут, после на меня обижаться будете!

— Это я вам напишу... А теперь посмотрим, куда вам нужно будет идти.

Землемер вышел из-за стола, взял лежавший на мягком бархатном кресле планшет, достал из него вчетверо свернутую карту Валуйского уезда.

— Вот, — сказал он, показывая на карте черненькую точку, обведенную красным карандашом, — это и есть Меленки.

Дорога прямая, здесь вот знаменитый Думский лес... Вы не пугайтесь, дорога идет опушкой, и если кто встретит вас на пути, с моим письмом не задержит... А сейчас идите спать, я вижу, вы уже опьянели. Я выпью еще чайку и примусь за работу, мне нужно написать несколько писем, а с утра в Валуй-кн ехать...

— Да, я действительно пьян, — выходя из-за стола, сказал Василий, — пойду спать. А когда нужно идти за коровой?

— Я хотела бы поскорей, — подходя к землемеру и обнимая его за шею, сказала хозяйка.

— Ну что ж, можно хоть завтра, письмо я приготовлю.

ГЛАВА X

После скандальной истории с калиткой Женька провел ночь в ревкоме. Домой он прибежал утром и передал Василию, что вернувшийся из Валуек Стрижов просил его зайти в ревком.

— Сегодня кончаются у нас школьные занятия, с завтрашнего дня — каникулы! — радостно объявил Женька.

Проглотив завтрак и запихнув в карман бутерброд с ветчиной, Женька с книгами под мышкой убежал в школу.

Подождав, когда хозяйка появится во дворе, Василий, прихватив удочки, спустился с крыльца.

— С добрым утром, Софья Никаноровна!

— С добрым утром! На рыбалку собрались?

— Да, решил прогуляться по берегу Оскола, может, где калитку увижу. А нет, посижу часок-другой с удочками.

" — Буду вам очень благодарна. Вы пройдите вниз по течению, может быть, ее прибило к берегу.

С ведром от колодца шагал к сараю Шмыков.

— Здравствуйте, Михаил Васильевич, — поздоровался с ним Василий.

— Здравствуйте! — приветливо ответил, приостанавливаясь, землемер. — Голова не болит? Опохмелиться не требуется? — не без иронии в голосе спросил он.

Василий ответил шуткой:

— Пчела от цветочного запаха пьянеет... А вы не раздумали в Валуйки ехать?

— В нашем деле раздумывать не приходится. Коня напою — ив седло!.. А письмо я вам приготовил, можете отправляться в Меленкн хоть сейчас.

— Сегодня не удастся, а завтра можно будет. У брата последний день занятий в школе. Завтра с ним и пойдем...

Выйдя через двор в сад, Василий спрятал в кустах смородины удочки и поспешил огородами к ревкому.

Во дворе ревкома его остановил Шорников.

— Ну, товарищ Терехов, ты рвался на фронт, есть для тебя боевое дело! Идем скорей.

Они поднялись наверх к Стрижову.

Василий рассказал председателю ревкома о вечернем разговоре с землемером.

Выслушав внимательно, Стрижов кивнул головой Шорникову:

— Видишь, я прав! С арестом Булатниковой надо повременить. Она от нас не уйдет!

Стрижов с минуту молчал в раздумье.

— Вот что, товарищ Терехов. Нам отказали в присылке отряда для ликвидации банд. Придется самим мобилизовать на это дело все наши силы. О главарях бандитского движения нам кое-что известно... Важно получить сведения о численности и вооружении основной банды, сосредоточенной в Думском лесу. Комсомольцев, желающих отправиться в разведку, много, но я думаю, что с этим делом лучше справишься ты. Наших активистов во всех деревнях знают. Тебе легче это будет...

— Я готов оправдать ваше доверие!

— Вот и хорошо! — сказал Стрижов. — Пойдешь вдвоем с братишкой. Шмыков прав, его письмо послужит лучшим «пропуском» на всех дорогах, где орудуют бандиты... А как лучше поступить с землемером, я посоветуюсь с Ґубчека...

День выдался теплый, солнечный. От сырой земли поднимался сизый парок. Кое-где заботливые хозяева уже вывозили на свои огороды навоз.

Грачи и скворцы носились над огородами, копошились на дорогах.

Вдыхая полной грудью чистый пьянящий весенний воздух, наслаждаясь красотой оживающих садов, Василий не спеша вышел к Осколу.

Вода уже заметно спала. На оголенных песчаных откосах то тут, то там виднелись прибитые течением бревна, вывороченные с корнями деревья, обломки досок, кучи прошлогоднего камыша, но дубовой хозяйской калитки нигде не было видно.

Неожиданно Василия окликнул звонкий девичий голос:

— Товарищ Терехов!

Он оглянулся. В расшитом украинском полотняном платье, в красных замшевых туфельках на высоких каблуках к нему спешила улыбающаяся Маруся Ткаченко.

— Здравствуйте! Прогуливаетесь?

— Дышу свежим воздухом.

— А у меня сегодня свободный от дежурства день. Вышла посмотреть на Оскол. Вода уже спадает. Скоро можно будет купаться и кататься на лодке. Вот только опять военные осложнения... Вы слышали, белополяки на Киев наступают... Надо бы всем нам на фронт, сразу и навсегда покончить с контрреволюцией!

— А здесь, в тылу, власть передать кулакам и бандитам?

— Простите меня... Конечно, вы правы. Но мы все привыкли видеть главную опасность там, где идет бой, рвутся снаряды... Если не устали, проводите меня вон до тех кустов, мне хочется наломать вербы. — Маруся взяла Василия под руку.

Почувствовав прикосновение руки красивой девушки, Василий смутился и не нашелся, что ответить.

— Ну, что же вы молчите? Не правда ли, как хорошо здесь?.. Смотрите! Смотрите! Какие красивые птицы! — Маруся протянула маленькую смуглую руку к песчаному откосу.

— Это чибисы.

По золотому речному песку на тонких длинных ножках важно расхаживали птицы в темно-коричневых фраках, с пушистыми зеленоватыми хохолками на маленьких головках.

— Как празднично они выряжены, — заметила Маруся. — А вон еще, другие! Эти поменьше, серенькие, с длинными! носиками, похожими на цыганские иголки.

— Это речные кулики. Дайте-ка я их пугну, — Василий нагнулся, хотел поднять сучковатую палку, чтобы кинуть ее в стаю птиц, но Маруся звонко рассмеялась.

— Что вас рассмешило? —• принимая смех на свой счет, смутившись, спросил Василий.

— Вспомнила, как сегодня мне досталось от нашего старичка хирурга. И все это из-за вас!

— Чем он недоволен? — насторожился Василий.

— Как же? Пришел сегодня на дежурство и сразу набросился на меня: «Как вы смели допускать посетителей к тяжелобольному?» Маленький такой, с хохолком на голове, похожий вот на этого чибиса, кричит на меня, ногами топает. А мне смешно...

— И вы сказали, кто у него был? — спросил Василий.

— Нет, что вы! Шорников просил никому не говорить. Сказала, что пустила на минутку каких-то деревенских ребят. Леонид Францевич не успокоился, пошел в палату, но парень уткнулся в подушку носом и лишь что-то бормотал да всхлипывал. Вы думаете, на этом старик успокоился? Как бы не так! К Афоне Горобцову пристал, но тот оказался сообразительным, сказал ему, что спал и никого не видел. Вот видите, что вы наделали своим посещением. Леонид Францевич предупредил меня, что если я еще раз впущу кого-нибудь в палату без его ведома, обрежет мне косы и выгонит с работы из больницы.

— Ну, это еще как сказать... Руки у него коротки!

Неожиданно чибисы с криком снялись с песчаного откоса и, покружившись над рекой, опустились возле небольшого островка.

Василий пригляделся и заметил, что чибисы сели на хозяйскую калитку...

Вечером, злорадно улыбаясь, Софья Никаноровна наблюдала, как мрачный Женька со своими приятелями навешивал в воротах мокрую калитку.

ГЛАВА XI

На следующий день Василий вырядился в старые солдатские брюки, гимнастерку, замызганный ватник, ботинки с обмотками и вместе с Женькой отправился в Меленки.

В кармане его гимнастерки лежали два документа. Один адресован на имя председателя Меленковского сельсовета Остапа Лабуды, другой — «обращение ко всем гражданам крестьянского происхождения». Оба документа составлены на официальных бланках со штампом земельного управления Валуйского уездного Совета рабочих, крестьянских и солдатских депутатов и заверены размашистой четкой подписью Шмыкова.

В первом предписывалось Остапу Лабуде вручить гражданину Терехову национализированную у немца — колониста Штольца племенную корову симментальской породы — Красавицу для доставки ее в слободу Уразово. В «обращении ко всем гражданам» предписывалось оказывать Василию Терехову, препровождающему племенную корову в распоряжение землемера Шмыкова, всемерное содействие.

По пути в Меленки Василий по просьбе Антонины должен был зайти в деревню Борки, чтобы передать свекру несколько фунтов рамочной вощины и пять десятков рамок для ульев.

По дороге к переправе Женьку увидели школьные товарищи.

— Куда это, Рыжик, собрался?

— Да вот в лес, бандитов выкуривать, чтобы не кусались! — махнув перед носом ребят дымарем — подарком свекру от снохи, отшутился Женька.

— Смотри, как бы они тебе из обрезов огоньку не подсыпали! — серьезно заметил щупленький паренек, одетый в женскую кацавейку.

— А вы куда?

— Куда? Разве не слышал! Приказано всем комсомольцам сегодня к десяти часам явиться в ревком. Винтовки получим — и на фронт.

Выронив из руки дымарь и перекинув из-за спины связку деревянных рамок, Женька хотел было дать тягу, но Василий, разгадав его маневр, схватил за руку.

— Подними дымарь! Идем, шутят ребята. Больно нужны на фронте такие сопляки!

Женька, нагибаясь за дымарем, вопросительно покосился на ребят, но те презрительно повернулись к нему спиной и, не ответив на оскорбительное замечание Василия, торопливо зашагали своей дорогой.

Ни Василий, ни его шустрый, дотошный братишка, уходя рано утром по заданию ревкома в разведку, ничего не знали о том, что произошло ночью в слободе.

Накануне вечером, после ужина, в притихшей палате Афоня Горобцов по просьбе товарищей читал вслух «Вечера на хуторе близ Диканьки». Раненые, в том числе и безрукий парень Иван Сивачов, слушали чтеца затаив дыхание.

Неожиданно в палату вошла дежурная сестра, сменившая утром Марусю Ткаченко. Высокая, как на ходулях, делая саженные шаги, сестра подошла к Ивану Сивачову и сунула ему в руку вчетверо сложенную бумажку.

Иван развернул листок, долго вертел его в руках и, присев на край койки, попросил Афоню прочитать.

— Ни рожна тут не разберу. Помоги...

— От зазнобы небось? — не скрывая любопытства, осведомился бородач-комбедовец.

— Сам не пойму. От братьев каких-то..:

Афоня взял записку, нацарапанную корявым почерком, и начал читать вслух.

«Дорогой Ваня! Твой батя и матушка очень беспокоятся за тебя и велели нам забрать тебя из больницы.

Сегодня в 12 часов ночи будем ждать тебя под окном твоей палаты. Принесем тебе верхнюю одежду. Вылазь к нам из окна.

Твои братья».

Сивачов побелел и затрясся, словно его вытащили из проруби.

— Они меня порешат, эти братцы, — прошептал он, выкатив глаза. Он хотел взять из рук Афони записку, но Горобцов быстро сунул ее в книгу.

— Никто тебя не убьет, надо передать эту записку в ревком, — заявил бородач-комбедовец.

— Кто же передаст? — испуганно спросил Сивачов.

— Не беспокойся, я это сделаю, — сказал Афоня Горобцов и, приподняв подушку, показал Сивачову лежавшие под простыней солдатские брюки и гимнастерку, принесенные ему Марусей Ткаченко в подарок от комсомольцев.

— Вот видишь, все тут, а под матрацем австрийские ботинки с обмотками, — не без гордости похвастался Афоня. — К выписке подготовили товарищи, на работу в ревком обещали устроить... На кулаков больше батрачить не буду.

— Записку эту отдашь, сынок, в руки самого председателя товарища Стрижова, — наставлял Афоню раненный в голову председатель комбеда. — Ревком искать тебе не придется, на любом перекрестке встретишь патрулей, они проведут тебя, куда нужно.

В десять часов вечера, когда в палате погасили свет, товарищи помогли Афоне спуститься через окно в палисадник. В центре слободы, как и предсказывал бородач-комбедовец, Афоня встретил ночной патруль, и комсомольцы доставили его без промедления в ревком.

— Вот ты какой? Слышал о тебе. Молодец! — выслушав Афоню, сказал Стрижов.

Он тут же отдал распоряжение устроить у больницы засаду на бандитов.

— Дайте и мне винтовку, я с вами пойду, бандюгам за отца и рану свою отплачу! — сказал Афоня.

— А как у тебя с ногой? — спросил Стрижов.

— Совсем не больно. В больницу я больше не лягу. Товарищ Шорников и Буланова обещали меня к вам ездовым пристроить...

— Справишься ли, лошади у меня бешеные...

Афоня сунул в рог два пальца и, выкатив серые

большие глаза, пронзительно свистнул.

От неожиданности Стрижов даже вздрогнул.

— Ну, ты свистишь, как соловей-разбойник...

— А я и есть курский соловей, — Афоня расплылся в довольной улыбке. — Отец мой у графа конюхом работал, а меня с шести лет на жеребят-однолеток сажали, для верховой езды коней готовили.

— Ну, раз так, то придется тебя взять ездовым, — согласился Стрижов, похлопывая Афоню по плечу. — А уж с бандитами наши товарищи как-нибудь без тебя разделаются...

В половине двенадцатого ночи пять комсомольцев спрятались в палисаднике под окнами больницы в густых кустах акации.

В палате, где лежал Иван Сивачов, чуть светилась дежурная лампа.

Ровно в полночь через калитку в палисадник, осторожно ступая, вошли два здоровенных парня. Один из них влез на фундамент и три раза тихо стукнул пальцем по стеклу.

Стоявший на земле бандит был сразу схвачен и обезоружен. Второй, спрыгнув с фундамента, бросился бежать. Раздалось несколько выстрелов, и он упал убитый.

В больнице поднялся переполох. Окна озарились ярким светом. Узнав от дежуркой сестры о случившемся, главный врач хирург Османовский вбежал в палату. Увидев бившегося ка полу в истерическом припадке Ивана Сивачова и столпившихся около него больных, доктор приказал положить больного па постель и быстрой походкой вернулся к себе в кабинет. Из кабинета он пришел с мензуркой в руках, наполненной до краев какой-то коричневой жидкостью.

— Успокойся, голубчик, — склонившись над всхлипывающим Иваном Сивачовым,— сказал он. — На, выпей валерианочки... Все пройдет...

Сивачов выпил содержимое мензурки, вытер с лица слезы и, укрывшись с головой одеялом, затих.

Утром, заступив на дежурство, Маруся Ткаченко откинула с головы Ивана Спвачова одеяло — он был мертв. Узнав от больных о ночном происшествии, она тут же побежала в ревком.

По подозрению в умышленном отравлении подследственного бандита Ивана Спвачова главный врач больницы Османовский был тут же арестован.

С утра во двор ревкома стали собираться не только коммунисты и комсомольцы, но и беспартийные— молодые рабочие, батраки, школьники старших классов.

Военком Алексей Гораин и Миша Шорников разбили людей по ротам, по взводам, назначили командиров, составили именные списки и тут же вооружили всех винтовками, выдали каждому по три десятка боевых патронов, построили бойцов в три шеренги.

На высокое крыльцо ревкома вышел Стрнжов. В руках он держал красное шелковое знамя. Солнце озарило его бледное, с припухшими от бессонницы глазами лицо.

Военком подал команду «Смирно!», молодцевато, как заправский военный, взяв под козырек, отрапортовал:

— Товарищ председатель ревкома, первый коммунистической отряд ЧОН [39] уразовской партийной и комсомольской организаций построен. В отряде одиннадцать коммунистов, шестьдесят два комсомольца и сто тридцать четыре беспартийных...

Волевой, смелый Алеша Гораин пользовался у молодежи большим авторитетом. В восемнадцатом году белые расстреляли его отца, а минувшей зимой, когда Гораина назначили уполномоченным ревкома и он организовывал по селам комитеты бедноты, темной морозной ночью бандиты, подперев двери его хатенки оглоблей, заживо сожгли мать и двух сестренок...

— Дорогие товарищи! — обратился Стрпжов к отряду, — советскому населению нашего районного центра угрожает опасность. Нами раскрыт тайный заговор местной буржуазии, кулаков, бывших купцов и помещиков. Некоторые из них нами арестованы и обезоружены, но не исключена возможность нападения бандитов на слободу. С ними у местных контрреволюционеров, как это установлено, прямая связь. Так будем готовы дать отпор темным силам реакции! В ваших сильных молодых руках судьбы тысяч жителей. Крепко держите полученное оружие и будьте готовы в любое время нанести им смертельный удар по врагу!

С сегодняшнего дня вы встали в строй бойцов коммунистического отряда особого назначения. От имени нашей коммунистической партийной организации вручаю вам боевое знамя. Командиром отряда назначаю секретаря комсомольской организации товарища Шорникова.

Стрижов передал знамя Шорникову, Шорников отдал его стоявшему на правом фланге высокому белокурому парнишке, секретарю комсомольской ячейки кожевенного завода Пронину.

— Впредь до особого распоряжения, пока не минует надобность, вы все будете находиться на казарменном положении, — закончил Стрижов.

В строю перед ним стояли сыновья и младшие братья его личных друзей. С их отцами и старшими братьями он громил немецких оккупантов, петлюровцев, белых. Одни из них геройски погибли в боях, другие продолжали сражаться в рядах Красной Армии.

Принявший на себя командование отрядом Михаил Шорников объявил отряду распорядок дня.

— А теперь, товарищи, — заключил он, — я вас должен заверить, что с сегодняшнего дня будем обеспечены трехразовым питанием и чаем. Под казарму отводится нам весь первый этаж ревкома. Коек у нас нет, спать будем на полу, соломы и сена на постели хватит. Все! Сейчас дежурный по отряду командир первой роты товарищ Иванов объявит список назначенных на сегодня в наряд. Остальные пойдут на тактические занятия.

Через несколько минут Первый Уразовский коммунистический отряд особого назначения, вооруженный винтовками, с двумя ручными пулеметами, под развернутым красным знаменем вышел из ворот ревкома и грянул:

Смело, товарищи, в ногу,

Духом окрепнем в борьбе,

В царство свободы дорогу Грудью проложим себе!..

Отбивая шаг, отряд прошагал мимо базарной площади, переполненной обывателями, мимо собора и, свернув в переулок, направился в поле на тактические учения.

ГЛАВА XII

Председатель ревкома Стрижов, закрывшись у себя в кабинете, сидел с уполномоченным Губчека.

— Благодушествовали... Книжечки почитываете... Просвещением занимаетесь... — Рывком отстегнув крючок тесного воротничка новенького суконного френча, уполномоченный презрительным взглядом окинул заставленный книжными шкафами кабинет. — Вот и результаты — довели дела до катастрофы! На базарной площади, перед зданием ревкома открытая спекуляция хлебом; поп с амвона призывает к свержению советской власти, в церкви контрреволюционеры устроили склад оружия... Спрашивается, на что дался этот божий храм, почему его не закрыли, как это сделали мы с Митрофановским монастырем... Знаете, товарищ Стрижов, чем это пахнет? Без суда ревтрибунала дело не обойдется...

Молодой, горячий уполномоченный Губчека сверлил черными глазами Стрижова, молча покусывающего тонкие обветренные губы. Над переносицей на широком лбу уполномоченного то проступали стрелками, то сглаживались морщинки. На минуту он замолчал. Вытащил пачку папирос «Сирень» и, закурив, продолжал низким, строгим голосом выражать свое негодование по поводу создавшегося в районе положения.

Стрижов не перебивал собеседника. Время от времени он отмахивался рукой от противного табачного дыма — в горле у него першило, больным легким не хватало свежего воздуха. Ему хотелось резко оборвать горячего собеседника, сказать, что они не благодушествовали, что катастрофы никакой нет, что просвещение и политическое воспитание масс при любых условиях—это первоочередная задача партии, что ему с десятком оставшихся в живых коммунистов и комсомольцев после освобождения уезда от белогвардейцев пришлось заново восстанавливать советскую власть под пулями врагов, подбирать и воспитывать молодые кадры, из которых лучшие уходили в армию, на фронт...

Когда уполномоченный высказался и, откинувшись к спинке стула, приготовился слушать, положив руку на новенький маузер, небрежно засунутый за широкий пояс, Стрижов достал из кармана белый свернутый вчетверо платок и, сдерживая кашель, поднес к плотно стиснутым губам. На бледном лице его проступили оранжевые пятна. Он открыл рот, собираясь кашлянуть, но вместо кашля из горла вырвался тихий, хриплый звук. Белый платок окрасился кровью.

Стрижов быстро сунул платок в карман и, поднявшись из-за стола, подошел к открытому окну, спугнув с подоконника шумную станку гревшихся на солнышке воробьев. С минуту подышав свежим воздухом, он вернулся к столу. В горле перестало першить. И, будто рассуждая сам с собой, Стрижов, глядя в упор в черные глаза уполномоченного, тихо, спокойно заговорил:

— Катастрофы никакой я не вижу. План хлебной разверстки мы выполнили. И на достигнутом не останавливаемся. О наших трудностях мы своевременно информировали губернские партийную и советскую организации, но, зная, что эти трудности в не меньшем степени переживаете и вы, на помощь с вашей стороны не рассчитывали, старались обходиться собственными силами. Заговор нами раскрыт, некоторые руководители контрреволюционных сил арестованы. Остался, правда, еще на свободе Булатников, но думаю, что и он от нас не уйдет. Что касается закрытия церкви, то это вопрос будущего. В данной обстановке административным путем этого сделать нельзя. Надо считаться с религиозными чувствами населения.

Уразово — это не Воронеж с десятками тысяч сознательных рабочих промышленных предприятий. Безрассудными действиями мы можем натворить непоправимых бед. По поводу попа Воздвиженского, одного из самых активных организаторов контрреволюционных выступлений, мы неоднократно писали вам, отправляли письма и заявления граждан, возмущенных антисоветскими проповедями попа, в Воронежское духовное управление, откуда этот Воздвиженский был сюда прислан. Духовное управление не соблаговолило даже вступить с нами по этому вопросу в переписку. Обманывая доверие государства, оно, видимо, умышленно насаждает таких попов по всей Воронежской губернии. Ваше дело — заняться этим вопросом и предотвратить возможные в связи с арестом Воздвиженского провокации...

Решив, что Стрижов кончил говорить, уполномоченный вынул длинными гибкими пальцами из пачки новую папироску, поднес ее к губам, но, бросив взгляд на бледное лицо Стрижова, не закурив, положил ее на стол, рядом с металлической зажигалкой.

— Я приехал вам помочь. Извините, может быть, я погорячился. Поймите, такая наша работа, — заметно смягчив свой басок, поспешил заявить уполномоченный.

— Вот и хорошо, — подхватил Стрижов. — Помощь всегда нужна. Давайте поговорим о деле...

Он достал из ящика стола карту-трехверстку и, развернув, положил ее перед уполномоченным.

— Вот в этом лесу базируется самая крупная кулацкая банда Булатникова. — Стрижов тупым концом Карандаша обвел зеленый мысок, изображенный на карте. — Тут вот, в Боркинском лесном массиве, находится другая банда атамана Турка. Эта банда послабее и состоит в основном из крестьян-дезертиров. Как нам известно, эта группировка в настоящее время в боевом отношении большой опасности не представляет. С опубликованием постановления ВЦИК о применении амнистии к дезертирам, решившим искупить свою вину честной службой в рядах армии, многие из этой банды явились с повинной и отправлены на формировочные пункты. По достоверным сведениям, Турка, боясь остаться атаманом без шайки, решил переметнуться с остатками к атаману Булатникову.

Уполномоченный поднялся со стула.

— Так что же медлить? Надо сейчас же брать отряд и провести операцию по окружению и уничтожению бандитов... Я могу провести эту операцию. Вызовем сюда выездную сессию ревтрибунала, устроим открытый показательный суд над бандитами и дезертирами...

— О нет, молодой человек, проводить операцию у нас есть кому. Для этого нужно иметь не только пылкое, горячее сердце, но и холодную голову. Рисковать моими людьми я никому не позволю. Конечно, если у вас есть некоторый опыт, пожалуйста, поможете нам при составлении плана операции, можете и сами принять в ней участие...

Лицо уполномоченного стало серым, он резко опустился на стул, схватил со стола папироску и, сунув ее в рот, не закурив, стал, передергивая губами, жевать картонный мундштук.

— Сегодня ночью, — спокойно продолжал Стрижов,—на хуторе Гарном назначена встреча представителей двух сторон. Булатников обещал прислать для переговоров с Туркой своего начальника штаба офицера Щербатенко.

Начальник милиции товарищ Гулин с конной группой чоновцев попытается захватить их живыми. Этим мы обезглавим Боркинскую группу и от Щербатенко получим точные сведения о численности и вооружении банды Булатникова.

— Это, если удастся захватить его живым и если он пожелает дать вам точные сведения, — не удержавшись, заметил уполномоченный.

— Может быть, и так, — согласился Стрижов. — Но независимо от этой операции мы отправили для уточнения численности и вооружения банды Булатникова наших разведчиков...

— Да, положеньице не из легких, — вынужден был признать уполномоченный, вытирая платком вспотевший лоб. — С вашими силами наобум в лес к бандитам не сунешься!

Стрижов поднялся со стула, прошелся несколько раз взад и вперед по кабинету и, подойдя к уполномоченному, положил ему руку на плечо.

— Не обижайтесь на меня, старика. Работа чекиста очень ответственна — имеешь дело с живыми людьми. Малейшая ошибка приводит к роковым последствиям. Наилучшим примером для всех нас служит Феликс Эдмундович... Мы с ним на своей шкуре многое испытали...

— Вы знали Дзержинского?

— Да, в Орловском централе пришлось отбывать вместе каторгу, и там ухитрялись книжечки почитывать... Это было перед империалистической войной. Оттуда я угодил на германский фронт. Вот на книжной полке наша групповая фотография, снялись на память о тех днях...

-— Можно посмотреть?

— Пожалуйста, — сказал Стрижов, свертывая аккуратно карту-трехверстку.

ГЛАВА XIII

Группа чоновцев, посланных для захвата Щербатенко и атамана Турки, состояла из двенадцати комсомольцев, вооруженных винтовками и гранатами. Возглавлял группу коммунист Гулин — начальник Уразовской милиции, бывший кузнец-молотобоец.

До хутора Гарного по хорошей проселочной дороге на добрых конях всего час езды. Чоновцы в весенних сумерках переправились по кремнистой гребле через Оскол и, минуя проселочные дороги, селения и хутора, направились к Гарному напрямую — степью.

Ехали тихо, не разговаривая. В ночной тишине слышалось лишь ритмичное, однообразное поскрипывание седел. Стремена и трензеля на уздечках были обмотаны тряпками.

Впереди колонны проводниками ехали зареченские комсомольцы Усенко и Челноков, за ними на горячем сером жеребце — сам Гулин.

Замыкал группу сын Стрижова Димка. Больших трудов стоило ему уговорить отца и комитет комсомола разрешить ему принять участие в этой операции. Стрижов категорически отказался решать этот вопрос самостоятельно. И не потому, что Димка был его единственным горячо любимым сыном, и не потому, что люди шли на очень серьезное дело. В пятнадцать лет Димка успел уже пройти хорошую жизненную школу. В годы оккупации, скрываясь с отцом по глухим селам и лесам, он принимал участие в партизанских налетах на немецкие и белогвардейские штабы и не раз самостоятельно выполнял ответственные поручения по разведке и связи. Стрижов просто хотел наказать сына за нарушение им комсомольской дисциплины и коммунистической этики. А поводом к этому послужило вот что.

На шестнадцатом году жизни Димка вдруг и страстно и безнадежно влюбился в щупленькую, с вздернутым носиком девушку старше его на два года, члена комитета комсомола Катю Буланову, которая ни в чем не хотела разделять комсомольцев на мужчин и женщин. А Димке казалось, что причиной невнимательного к нему отношения со стороны Кати был студент Саша Подгоркин, с которым она чаще всего о чем-то долго и горячо спорила.

Оскорбленный в своих лучших чувствах, Димка приревновал Подгоркина к Кате и, повстречавшись однажды в клубе со своим «соперником», вызвал его на дуэль.

Подгоркин, который жил только музыкой и книгами, принял этот вызов за шутку и, увлеченный чтением брошюры К. Маркса «Нищета философии», которую он переводил с французского на русский язык, послал Димку к чертовой бабушке, добавив при этом что-то по-французски.

Разгневанный Димка сунул «философу» кулаком под девятое ребро и обозвал его мелкобуржуазным интеллигентом и жалким трусом. Подгоркин у, чтобы как-нибудь отвязаться от настырного Димки и доказать, что он не трус, пришлось принять вызов.

Не давая Подгоркину опомниться, Димка потащил «соперника» за клуб, на огороды. Стреляться условились за пятьдесят шагов по очереди из Димкиного нагана-самовзвода.

По жребию Димке пришлось стрелять первому.

Подгоркин, с развернутой в руках брошюрой К- Маркса, не отрываясь от чтения, покорно стал на указанное Димкой место.

Димка, принявший спокойствие Подгоркина за издевательство над своей особой, удачным выстрелом из нагана сбил с головы увлеченного «философа» студенческую фуражку.

Ошеломленный Подгоркин выронил брошюру, широко открыл рот, уставился испуганными глазами на подбежавшего Димку и совавшего в его руки наган. Димка требовал у него ответа на свой выстрел.

— Давай стреляй, чертова интеллигенция!

Пришедший в себя Подгоркин, мудро решив, что

шутить в данном случае нельзя, сунул Димкин наган к себе в карман, поднял пробитую пулей фуражку и брошюру и задал стрекача. Но Димка тут же догнал Подгоркина и вцепился в него обеими руками.

Чем бы вся эта история кончилась, если бы не подоспели выскочившие из клуба на выстрел комсомольцы, трудно сказать.

Расстащив сцепившихся ребят в разные стороны, комсомольцы поволокли дуэлянтов в комитет комсомола и потребовали от них подробных объяснений.

В результате попало по заслугам и беспечному «философу» и ревнивому Димке.

И когда после этого случая Димка вздумал упрашивать отца о включении его в группу чоновцев, идущих на ответственное задание, Стрижов категорически отказался решать этот вопрос.

— Просись у ребят. Возьмут тебя товарищи, такого несуразного, необузданного, — их дело! Я за тебя отвечать не собираюсь.

Добившись от ребят включения в группу, Димка ехал, по его словам, искупать свои ошибки перед комсомолом, поклявшись отцу, что он будет вести себя во всех отношениях примерно и дисциплинированно.

В душе Димка был обижен на Гулина за то, что тот поставил его в хвост — замыкающим, но возразить против распоряжения командира не решился.

В ночной темноте, когда на небе ни одной звездочки и вокруг в степи ни одного огонька, замыкающим ехать очень трудно. Оторвись от хвоста впереди идущей лошади на десять-пятнадцать шагов, и можешь потеряться.

А тут, как нарочно, группа ехала переменным аллюром: то рысью, то галопом, то неожиданно переходила на шаг или совсем останавливалась. Димкина караковая кобыла-полукровка то налетала грудью на круп впереди бегущей лошади, то норовила отстать от колонны или свернуть в сторону. Димка нервничал, давил кобылу шенкелями, ни на секунду не смея ослабить в руках повод. Ехали они, как ему показалось, уже часа два, а конца пути не было, и представлялось Димке, что они заблудились в этой кромешной тьме.

Но вот кобыла остановилась, наскочив на чью-то лошадь, и та лягнула ее задними ногами.

— Слезай! Кажется, приехали. Да придержи свою чертову кобылу, — услышал Димка раздраженный шепот Иванова, секретаря комсомольской ячейки мельничного комбината.

Спрыгнув на землю, Димка облегченно вздохнул, разминая отекшие ноги.

— Эх, покурить бы! — мечтательно произнес Иванов.

— Ты что, очумел? — возмутился Димка. — Гулин тебе закурит, забудешь, с какого конца прикуривать!

А Гулин легок на помине.

— Ну, ребята, все целы? Никто не отбился? — приглушенным баском спросил он, подходя к Димке.

— Все, Константин Арсентьевич, — обрадованно доложил Димка.

— Вот и хорошо. Я знал, кого назначить замыкающим, никому не дашь отстать.

Гулин дружески тяжелой ладонью хлопнул Димку по плечу.

— Ну, а сейчас, ребята, отпускайте подпруги и по одному заводите коней в ригу. Мы приехали в Гремячий хутор, отсюда до Гарного с версту пешком прогуляемся...

Только тут, всмотревшись в темноту, Димка увидел темные очертания высоких деревьев и хозяйственных строений хутора.

Отпустив подпруги, чоновцы по одному завели коней в просторную крытую соломой ригу. При свете фонаря привязали лошадей по разным углам к дубовым подпоркам и дали им сена.

— Ну, ребята, Стрижову и Челнокову придется здесь остаться за коноводов. Смотрите лучше за моим жеребцом, сорвется с привязи — всех лошадей по-уродует, — сказал Гулин.

«Остаться с лошадьми за коновода, — для этого ли я ехал сюда?» Сердце Димки учащенно забилось. Но возразить командиру, показать свою недисциплинированность он не осмелился, и Гулин заметил это.

— Ладно, Димка, не журись, пойдешь с нами! За коновода останется Тимохин, у него сапоги развалились.

— Лучше бы Димка дал мне свои чоботы, они у него крепкие и моего размеру, — раздался за спиной Гулина недовольный голос Тимохина.

— Ну, ну, тише, орлы! Это вам не комсомольское собрание! — прикрикнул Гулин.

Пришел худенький седенький старичок в драной украинской свитке, подпоясанной веревкой, батрак с хутора Гарного.

— Ну, как, дедок, все в порядке? — спросил Гулин, усаживая старика рядом с собой на солому.

— Маленько припоздали, товарищ начальник, хозяйка и гости спать легли... Как в темноте справитесь?

— Ладно, как-нибудь справимся. Павел Щербатенко приехал?

— Приехал. С ним еще один. С вечера при огоньке за столом с Туркой все о чем-то спорили, ругались, думал, передерутся. А потом все вместе вечеряли, самогонку пили. Павел все на гитаре играл, песни жалобные пел про Русь святу, Волгу-матушку. Сейчас с хозяйкой в горенке спит, а Турка и еще один на лавках в передней. Бомбы, обрезы у них. Как их возьмете, сени-то закрыты?! Без шуму не обойдется... А стрельбу поднимете, тут рядом туркинские живоглоты.

— А нельзя ли сени открыть? — спросил Гулин.

Старик задумался.

— Со двора ежели, — нерешительно сказал он. — Двор, правда, изнутри на запоре. Вот если бы мальчонка какой мог через крышу соломенную спуститься...

— Слышал, Димка? — спросил Гулин. — Тебе придется нам двери открывать. А ты, Трифон Никитич,— обратился он к старику, — пойдешь с нами. Пока мы будем гостей снаряжать в дорогу, запряжешь в бричку хозяйских коней. Не тащить же нам паршивого офицеришку Пашку Щербатенко и пьяницу Турку на своих плечах!

Ребята, слушая разговор Гулина с дедом, жевали хлеб, грызли сухари.

У Димки, с обеда ничего не бравшего в рот, сосало под ложечкой. В спешке поужинать он не успел, а захватить с собой на дорогу было нечего, так как питались они с отцом в столовой.

«Эх, была бы мамка жива, она бы мне обязательно в дорогу чего-нибудь сунула», — с грустью думал Димка, ковыряя в зубах овсяной соломинкой.

А сидевший рядом с Димкой Иванов, будто прочитав его тайные мысли, сказал, протягивая кусок хлеба:

— На-ка, Димка, пожуй! Без матери, вижу, худо вам с отцом живется. Виктору Григорьевичу лечиться бы надо. Как-то с ним разговариваю, а он вдруг закашлялся — и кровь на губах... Надо здоровье отца беречь, он столько для всех нас сделал хорошего, обидно будет, если до мировой революции не доживет. А ты еще, бедовая голова, его своими чудачествами изводишь. Пробил бы черепок Саше Подгоркину, чем бы дело кончилось?

— Я ж его только попугать, — виновато опустив голову, оправдывался Димка.

— А ну, орлы, пошли! — поднимаясь, сказал Гулин.— И запомните — ни одного выстрела. Банда тут близко, на шум могут, дьяволы, прискакать. А Павла Щербатенко живым во что бы то ни стало должны захватить.

— А если они в нас начнут палить? — спросил Иванов.

— Ну, тогда другое дело...

Ребята проверили оружие, заложили в гранаты запалы и по одному вслед за Гулиным и стариком вышли из риги.

Уже занимался рассвет. Залитую вешней водой леваду окутал туман. По скользкому скату поднялись чоновцы на гору. Впереди показался пятистенный бревенчатый дом с примыкающим к нему большим крытым соломой двором, деревянный амбар, рига. Уже явственно различимы стали вишневые и яблоневые деревья с густо выбеленными известью стволами за плетневым частоколом, раскинувшимся по взгорью над облачным туманом низины.

Гулин и Димка осторожно подошли к двору. Димка сунул наган в карман и проверил гранату на поясе.

Гулин подсадил Димку, и тот легко взобрался на крышу, разгреб солому и, спустив ноги в образовавшуюся дыру, не раздумывая, спрыгнул вниз. Со двора донеслось коровье мычанье и блеяние перепуганных овец.

Гулин, Иванов остановились у крыльца с наганами в руках. Усенко держал наготове веревки и тряпки, чтобы связать бандитам руки и заткнуть рты.

За дверью в сенях послышались шаги, проскрипел деревянный засов, звякнула железная щеколда.

«Наконец-то Димка в потемках нашел вход в сени», — подумал Гулин, поднимаясь на ступеньки крыльца.

Дверь широко распахнулась, и перед глазами удивленных ребят, покачиваясь, как привидение, предстала высокая, широкоплечая фигура атамана Турки в нательном белье.

— Бандюга! — отступая на шаг, выдавил из себя растерявшийся от неожиданности Усенко.

Турка с тяжелой с похмелья головой, вышедший, видимо, по нужде, в свою очередь, увидев перед собой с наганом в руке богатырского сложения Гулина, обмер.

Гулин, рванувшись всем телом вперед, схватил левой рукой бандита за горло, а правой стукнул рукояткой нагана по всклокоченной голове.

— Вяжите его! — приглушенным голосом приказал он ребятам, опуская на землю обмякшее тело бандита.

А в это время отворились дубовые ворота и оттуда как ошалелый вылетел Димка Стрижов, а за ним бородатый козел и овцы.

Оказалось, дверь из сеней во двор была закрыта, и Димка, преодолев борьбу с перепуганными им быками и овцами, сгрудившимися у ворот двора, еле добрался до засова, чтобы освободить себе путь к отступлению.

Турка связали, и он лежал на земле с кляпом во рту.

— Димка, оставайся тут с ребятами! — грозно прошептал Гулин.— Пронин, Иванов, Усенко — за мной!

Димка с наганом в руке поспешил к товарищам, охраняющим окна.

Внутри дома стояла тишина, Димка заглянул в окно и увидел Пронина с фонарем в руке. Гулин наганом указал Усенко на лежавшего на скамейке бандита и пошел в горницу. За ним, подняв над головой фонарь, пошел Пронин.

Желая увидеть, что будет дальше, Димка бросился к следующему окну, но в это время за его спиной раздался громкий звон разбитых стекол. Не успел Димка обернуться, как в распахнутые створки окна

выпрыгнул полураздетый бандит. Подняв над головой обрез, он выстрелил в воздух.

Пригнувшись, Димка рванулся к бандиту и с разлету ударом головой в живот сбил его с ног. Подскочившие чоновцы схватили бандита за руки, вырвали обрез, связали.

— Ой, что ты наделал, зачем стрелял? — поднявшись с земли и вытирая разбитый при падении нос, в мальчишеской наивности набросился Димка на связываемого. Бандит, которому уже кто-то успел сунуть в рот тряпку, таращил на Димку испуганные глаза.

На крыльце появились Гулин и Пронин. Гулин как чувал с овсом тащил связанного по рукам и ногам Павла Щербатенко.

— Хлопцы, помогите Пронину взять раненого Усенко, бандит ему голову обрезом раскроил. А ты, Димка, скорей подавай сюда повозку!

Димка со всех ног бросился к риге. Там уже стояла запряженная парой коней бричка. Старика, запрягавшего коней, не было. Димка отвязал коней, вскочил в бричку, взял в руки ременные вожжи.

— Но-но, пошли, соколики! — как заправский кучер, прикрикнул Димка.

У крыльца дома он остановил коней. В бричку положили связанных бандитов и раненого Усенко. Голова его была обмотана полотенцами, лицо залито кровью.

— Гони, Димка, к Гремячему! Гони что есть духу! А нам, может быть, придется отбиваться... Услышишь стрельбу, не задерживайся в Гремячем, дуй в Уразово! — распорядился Гулин.

Рассветало. Заливисто перекликались петухи. Лаяли встревоженные выстрелом собаки. Вопила выбежавшая на крыльцо с растрепанными волосами женщина, глядя вслед удалявшейся бричке.

ГЛАВА XIV

Дорога шла опушкой Думского леса, то среди густых кустов орешника, то между столетних суковатых дубов и мачтовых сосен.

— Ну, тут бы нам проскочить, и все в порядке. Малость осталось, давай отдохнем, — предложил Женька, сбрасывая с плеча на землю деревянные рамки. Он устало опустился на груду сухих листьев под раскидистым дубом.

Василий с удовольствием стащил с себя мешок с вощиной и присел рядом.

— Это и есть Думский лес? — спросил он.

Женька утвердительно кивнул головой.

— Пока не вижу в нем ничего страшного.

— Да ты его совсем еще не видел, — возразил Женька. — В этом лесу наши партизаны при немцах и белых скрывались, лесище большой. Я с ребятами сюда за ягодами и грибами ходил. Видел землянки и пещеры, где партизаны зимовали.

— И далеко это место? — поинтересовался Василий.

— Да вот туда, вглубь, горы там будут, крутые овраги.

— Куда это «туда»? Географии вас в школе не обучали?

Женька с неохотой, подняв нос, будто принюхиваясь к чему-то, повертел головой в разные стороны.

— От дуба, под которым мы сидим, в юго-восточном направлении.

— Вот так и надо отвечать, когда с тобой разговаривают по-деловому.

Василий закурил.

— Смотри-ка, сколько тут стреляных гильз! — разгребая у ног листья, воскликнул Женька.

— Тоже нужно знать, что это за гильзы, почему они сюда попали, — заметил Василий.

— Ну, гильзы винтовочных патронов, стреляли тут, наверно...

— А из чего Стреляли: из винтовки или из пулемета? В каком направлении велась стрельба? — допытывался Василий.

— Из чего стреляли?.. В этом трудно разобраться,— признался Женька.

— Совсем не трудно. Вот смотри: гильзы с этой стороны дуба, значит, огонь велся с опушки в направлении дороги, по которой мы шли. Стрельба велась из пулемета. Он стоял под дубом, стреляные гильзы вылетали вправо. В глубь леса стрелять не могли, видишь, какая чащоба... Из винтовки один человек не мог столько выстрелов сделать — здесь не траншея и не окоп...

В Лесной тишине звонко цвенькали, перелетая с ветки на ветку, голубогрудые пушистые московки и зяблики. В глубине леса, где, по словам Женьки, находились пещеры и землянки, упорно долбил своим крепким клювом по сухому дереву неутомимый работяга леса — краснолобый дятел.

Женька, замахнувшись, хотел бросить гильзой в большую бронзовую ящерицу, выползшую из-под трухлявого пня, но, услышав за спиной чьи-то шаги, опустил руку, лицо его побледнело, маленькие глазки забегали по сторонам.

— Что ты? — спросил Василий.

— Бандиты! — еле слышно прошептал Женька.

Василий обернулся.

По тропинке со стороны Борок прямо к ним шагал рыжебородый верзила в потрепанном солдатском костюме, с карабином на плече. За ним тяжело волочил ноги парень в домотканых портках, заправленных в болотные сапоги. На нем была надета грязная полотняная сорочка с завязками вместо пуговиц, опоясанная расшитым украинским полотенцем; в руке — короткий обрез.

— Здоровеньки булы, хлопцы! Чьи будете, куда путь держите? — спросил парень с обрезом.

— Из Уразова в Меленки за коровой идем, — ответил Василий.

— А документы есть?

— Вот распоряжение землемера.

Парень внимательно прочитал поданное Василием «обращение ко всем гражданам крестьянского происхождения» и, передав бумажку своему товарищу, спросил:

— И давно вы, хлопцы, видели Михаила Васильевича?

— А кто вы будете? — в свою очередь, полюбопытствовал Василий.

Парень нахмурился, выразительно покрутив перед носом Василия обрезом, грубо сказал:

— Дура, чего спрашиваешь, не видишь — хозяева земли русской!

Но Василию показался его ответ неубедительным.

— Убери свою пукалку, — отмахнувшись рукой, сказал он. — Если каждый с обрезом будет считать себя на земле хозяином, то и работников не останется, некому трудиться будет!

Бандит, не ожидавший такой дерзости, растерялся.

А Василий, сунув руку под гимнастерку и вытащив из-под пояса кольт, сказал:

— У меня, видишь, своя такая штука есть, еще, пожалуй, получше твоей! Сам землемер Михаил Васильевич дал...

Насмерть перепуганный Женька, не видя ничего хорошего в разыгравшейся перед ним сцене, косясь на бандитов, стал скользить задом с пригорка, намереваясь спрятаться сначала за ствол дуба, а оттуда нырнуть в кусты. Но ему это не удалось.

— Далеко направился, пацан? — окликнул вдруг рыжебородый, заметив его странные движения.

— Нет, тут вот за ящеркой, — кивнув головой на орешник, тихо ответил Женька.

Рыжебородый звонко рассмеялся.

— За ящеркой? Вижу, за какой ящеркой. Сам ты, верно, сто очков любой ящерке дать! Улизнуть собрался?

Рыжебородый свернул бумажку землемера и протянул ее обратно Василию.

— На, спрячь... Табачок у вас случаем не найдется? — Он опустился на корточки против Василия.— А эту пушку убери, мой это кольт. Я его подарил Михаилу Васильевичу, вишь мушка напилком надрезана... Как там у Михаила Васильевича дела? Давно его видели?

— Да вчера проводил его в Валуйки, по делам поехал, — небрежно сунув кольт под гимнастерку и доставая из кармана кисет с табаком, ответил Василий.

— Ну, вот, а то здесь народ толкует разное, будто в Уразове всех поарестовалн большевики, отряд какой-то приехал...

— Не слышал, не слышал, — пожал плечами Василий.

— А что это у вас? — ощупывая рукой мешок, спросил парень с обрезом.

— Вощина для ульев, в Борки на пасеку занести надо.

— В Борки? К кому? — оживился рыжебородый.

— Родичу одному, Боженко Якову Петровичу...

— Так, гарно, покушаем, значит, медку!

Бандиты свернули по цигарке и, закурив, поднялись.

— Ну, бывайте здоровы, хлопцы, — сказал рыжебородый. — Кланяйтесь Якову Петровичу... соседушка мой, — добавил он, вскинув на плечо карабин. Бандиты зашагали в глубь леса.

В Борках не ждали гостей.

— Вот це гарненько, вот это хорошо, что пришли, хлопцы! — мешая украинские и русские слова, радовался Яков Петрович. Ему не было еще шестидесяти лет — крепкий, ладный, с небольшой темной бородкой, с длинными усами кончиками вниз и ни одного седого волоска ни в бороде, ни на голове, в густом чумацком чубе.

И было странным Василию слышать, как дочки этого крепкого, сильного мужчины — двадцатилетняя дородная Гарпина и семнадцатилетняя стройная розовощекая Евфросинья звали его почему-то «дедом».

Усевшись с ребятами на длинную дубовую лавку, Яков Петрович подозвал дочерей.

— А ну, девчата, швыдче несите хлопцам вареников! Нечего на них очи таращить — не женихи вам!

И пока девчата месили тесто, возились у чисто выбеленной печки с темно-синим бордюром вокруг гирла, дед мучил ребят вопросами:

— Ну, как там, в Уразове? Бывают ли базары? Почем хлеб? Мед? Сало? Что пишут в газетах? Одолеют ли большевики без него польских панов, или и ему придется на старости лет своей силенкой тряхнуть, пообрубать паршивцам сабелюкой носы поганые, чтобы не совали куда не просят...

На все вопросы отвечал Василий. И когда Яков Петрович стал жаловаться на бандитов, которые, по его словам, житья никому на селе не дают, Василий к слову передал ему поклон от соседа, встретившегося им в лесу.

— Який же вин из себя? Долгий, с огнистым вихром на голове, с курчавой червонной бородкой?

— Да, лет тридцати трех примерно, в зеленых солдатских брюках и гимнастерке, с карабином за плечами...

— Вин, жердина ему на голову, — Гашкин приблудок — Тараска Двужильный, дезертир, бандюга проклятущая!

— Вот как вы его поносите! А он собирался к вам с дружком пожаловать, медку покушать.

— Он уже покушал, собака. Зимой из пуньки пуда на три липовку с медом уволок. Вот подслащу наших хлопцев из комсомолу, они его из винтовки угостят...

Дед нервно поводил густыми бровями, сжимая в кулаки обветренные, шершавые руки.

— Это хорошо, что вы пришли — поможете мне от катов проклятущих уберечься. Солнышко припекать стало — выставил ульи из подполья и ночи теперь глаз не смыкаю. На пасеке в омшанике ночевать приходится, иначе не можно. Придут ночью, ульи разорят... А ведь не уразумеют, пакостники, что там и меду еще нет, сами пчелы на подкормке держатся.

— Что же это они так народ обижают? А ведь именуют себя хозяевами земли русской, защитниками крестьянскими?

— Не поп им при крещении дал это наименование, сами себе придумали в свое оправдание, воры. Хозяева на фронте с винтовками в руках власть народную защищают. Мои сыновья ученые доктора и те службу солдатскую несут. А эти по лесам ховаются, грабят живого и мертвого. Мужику на ярмарку съездить не дадут, встретят на пути и гашник последний снимут.

— А вот они говорят, что большевики вас тут обижают, — заметил Василий.

— Большевики берут для государства, для армии, народ в городах надо кормить, — так они деньги платят. Они помещичьи, монастырские земли крестьянам отдали. А эти шкуру свою в лесах спасают. Собрал их вокруг себя миллионщика сынок Николка Булатников, деньжищи, награбленные отцом, потерял, жить своим трудом не привык, вот и голову дурням всяким морочит, за счет их кормится, грабежами промышляет. Налетят такие с обрезами — ваших нет и лапти кверху...

За оживленным разговором ребята не заметили, как на столе появилось деревянное блюдо с горячими варениками и глиняная миска с медом.

— Сидайте, хлопцы, за стол! — пригласил Яков Петрович. — Поправляйтесь! Вот Христов день отпразднуем и за работу: Василь — пахать, а Женюшка худобу гудовать будет, по хозяйству помогать мне. А спать будете в саду в омшанике. За одно пасеку от бандитов побережете, — радушно угощая гостей, планировал дед.

Василий собрался было сказать, что зашли они к нему по пути в Меленки и что, переночевав, покинут Борки, но догадавшийся об этом Женька, моргнув правым глазом в сторону хозяина, а левым на стол, толкнул брата ногой. И Василий понял по выражению лица братишки, что тот очень опасается потерять вдруг доброе расположение гостеприимного хозяина.

После обеда Василий отправился с Яковом Петровичем оглядеть его хозяйство. Хозяйство было небольшим: маленькая глинобитная хатенка, крытая соломой, хлев для скота, рига и клуня. Скота — два быка, корова, четыре овцы.

Небольшой двор, чисто выметенный, обнесен невысоким, похилившимся плетнем. Садик в три десятка вишневых и сливовых деревьев покато спускался к залитой водой луговине. В саду между деревьями белели ульи.

Владения Якова Петровича от хозяйства среднего украинского крестьянина-хлебороба отличались только пасекой. Впрочем, пасека принадлежала не ему, а старшему сыну Ивану, а сам Яков Петрович был лишь бесплатным работником на ней.

Вечером к деду зашел местный учитель, поп-расстрига. Он был навеселе.

До учителя откуда-то дошли слухи о раскрытом в Уразове контрреволюционном заговоре, об аресте вместе с другими преступниками священника Воздвиженского.

— Знаю я этого бугая, вместе кончали Воронежскую духовную семинарию: пьяница и картежник. И как только советская власть еще терпит такую нечисть?! Вот я, — похвалялся подвыпивший учитель, тыча себя в тощую грудь указательным пальцем, — я честный человек. С первых дней революции снял с себя сан священника, объявил с амвона, что десятки лет занимался шарлатанством, морочил людям голову и теперь спокойно работаю сельским учителем, занимаюсь народным просвещением. Либеральничают большевики... Закрыть надо все церкви, учредить в них школы, дома просвещения... Как вы, молодой человек, думаете, правильно я рассуждаю?

— Это дело самого народа, — заметил Василий. — По закону церковь отделена от государства, и дело самих верующих решать вопрос о ее существовании.

— Куда ж их дели, этих контрреволюционеров? Расстреляли? Ведь этот Селиверст Воздвиженский в Воронеже всех попов, монахов в полк «крестоносцев» организовал, у белых на фронте за генерала подвизался...

— А я от вас первого слышу все эти новости, — откровенно признался Василий.

Дед, выпив с гостем два стакана горилки, то лез обнимать и целовать учителя, называя его голубицей божией, то грозился из поганого ружья убить Гашкиного приблудка —- Тараску Двужильного. Потом пустился с песней плясать гопака.

Выпроводив из хаты учителя, дочки уложили батьку спать, а сами пошли на улицу спевать с парнями песни.

Василий и Женька отправились спать в омшаник. Засыпая, они еще долго слышали задушевные украинские песни о мирных вишневых садах и полях, о земной радости и любви.

Чуть свет братья выбрались из омшаника и, не простившись ни с дедом, ни с его дочками, отправились в Меленки.

ГЛАВА XV

Председатель сельсовета деревни Меленки Остап Лабуда, прочитав письмо землемера Шмыкова, внимательно посмотрел на Василия.

— Значит, за коровкой к нам прибыли... В такой день, а? Ну что ж, сидайте с нами разговляться!

За праздничным столом, уставленным блюдами с пирогами, с куличами, тарелками с ярко выкрашенными во все цвета вареными яйцами, молча сидела вся большая семья Лабуды. Женька насчитал двенадцать человек.

Молодая полная хозяйка налила в деревянную крашеную миску праздничной лапши с курицей. Хозяин из большой пузатой бутыли наполнил стаканы самогоном.

— Сидайте, что ж вы стоите? — обратился Лабуда к Василию.

— Спасибо, я не пью! — отказался Василий.

— Ну, сядьте покушайте! — сказала хозяйка. — В такой день гонять вас за коровой — это только Михаил Васильевич придумать мог, а тоже ведь верующий человек...

Василий хотел отказаться и от завтрака, но Женька, уже орудуя в миске с лапшой большой деревянной ложкой, резонно заметил:

— Корова не щенок, когда еще с ней до дома доберешься, десять раз есть захочется, а у нас со вчерашнего дня маковой росинки во рту не было.

И Василий, подавив в себе чувство неприязни к этим людям, сел за стол.

— А за коровой придется в стадо идти. Но ничего, это вам по пути, моя Ганнушка вас проводит, — кивнул хозяин на шестнадцатилетнюю красавицу дочку. —• Как вы только доберетесь, хлопцы, с коровой до Уразова? Как бы не отняли ее у вас, по дорогам всюду большевистские заставы расставлены, патрули шныряют?

— А мы сюда шли и никаких патрулей не встретили, — заметил Василий. — Да у нас вот пропуск от землемера имеется. — Он показал председателю обращение за подписью Шмыкова.

Лабуда внимательно прочитал бумагу и, вернув ее Василию, наставительно сказал:

— Эту грамотку, хлопцы, не всем показывайте. А то угодите с ней к черту в лапы. Неизвестно, что еще сейчас с Михаилом Васильевичем. И корову бы надо, по правде, придержать тут. Говорю вам, по дорогам везде патрули, заставы. Отряд Чека в Уразово из Воронежа прибыл. На хуторе Гарном у нас не таких орлов ночью сцапали... Что-то скоро будет... Палка-то о двух концах оказалась. Заморочили нам головы разными партиями, не знаешь, к какой прибиться. Эсеры толкуют — стойте хоть за учредительное собрание, хоть за советскую власть, только без большевиков. А беднота крестьянская — батраки, голь перекатная — никак не желает в Советах без большевиков обходиться. А тут опять война разгорается, польские паны обрушились. Кому они нужны? Дезертиры и те из леса стали на фронт подаваться. Родные отказываются их укрывать, дадут сухариков и посылают в военкомат с повинной. Никому не охота под иноземным игом маяться.

«Ага, проняло вас! — радостно отметил про себя Василий и, глядя презрительно на жирную, обрюзгшую рожу Лабуды, подумал: — Тебе-то, пожалуй, чертову куркулю, что польские паны, что немецкие бюргеры — братья по духу, сродственники».

— Что будет — увидим...

Василий поднялся из-за стола, поблагодарил хозяйку за праздничное угощение.

— Посидели бы с нами, хлопчики, в такой день на вашу долю выпала морока, — в притворном сочувствии, тяжело вздыхая, заметила хозяйка.

— Нет, нет! Нам надо спешить. Если до вечера не попадем на переправу, без пропуска нам через Оскол не перебраться, ночевать придется на этом берегу.

Вылезая из-за стола, Женька по-хозяйски про запас положил в карманы пиджака с десяток крашеных яиц, запихнул за пазуху полбуханки белого сдобного ситника.

— Спасибочка, тетенька, — заметив укоризненный взгляд хозяйки, сказал он, отвешивая низкий поклон. — С коровой не разбежишься, когда еще до дому доберешься, в пути пожевать захочется.

— Ну, Ганнушка, проводи женихов. Передавайте поклон Михаилу Васильевичу!

Хозяин дал ребятам на всякий случай длинную пеньковую веревку.

— Станет вдруг артачиться, обратайте ее за рога, и спокойненько будет. Один за повод потянет, другой сзади хворостинкой будет ПОДГОНЯТЬ.

...Получив из стада корову — симменталку Красавицу и не дожидаясь, когда та начнет «артачиться», Василий сразу же обратал ее за рога. Женька, держа корову за повод, пошел впереди. Василий, подняв на дороге хворостину, стал подгонять ее сзади..

Узкая проселочная дорога петляла между густой ярко-зеленой озими и черных паров. Со стороны Меленок доносился праздничный трезвон церковных колоколов.

На опушке Думского леса из-за кустов орешника выскочил краснощекий парень, одетый в подхлюстанную шинель без хлястика, и, наставив на Женьку Винтовку, крикнул:

— Стой! Куда корову гоните?

— От председателя сельсовета Меленок Остапа Лабуды в Уразово к землемеру Шмыкову, — выступая вперед, сказал Василий, протягивая парню «обращение ко всем гражданам».

— Микита, проверь, что у них за документ... — приставив к ноге винтовку, приказал парень.

Справа из-за дуба, стоявшего у самой дороги, появился еще один бандит в стеганых солдатских брюках и ватнике. Огромную широколобую голову его покрывала потрепанная украинская капелюха. За его кожаным поясом по бокам заткнуты две бутылочные гранаты; через плечо на сыромятном ремешке, как револьвер, висел обрез немецкой винтовки.

— Гарная худоба, вот нам разговеться будет чем, — сказал он, вырывая из рук Василия бумажку. Но, прочитав обращение, громко сплюнул сквозь желтые прокуренные зубы и передал бумажку своему напарнику.

Парень с винтовкой, прочитав обращение, строго взглянул на ребят:

— Вы что, хлопцы, сродственниками землемеру доводитесь или как?

— Нет, живем с ним в одном доме у хозяйки

Булатниковой, — ответил Василий, свертывая козью ножку.

— Что с ними возиться, отвести их до батьки, хай сам разбирается, — почесывая затылок, нерешительно предложил Микита. Но его напарник вспылил:

— Куда вести? Соображаешь, Емеля, что мелешь? Он тебе приведет! Свет с овчину покажется!

И, возвращая Василию бумажку, уже спокойно произнес:

— Идите, хлопцы, своей дорогой, пошвыдче только лес перемахивайте!

Выскочив из-за спины брата, Женька так энергично потянул за повод, будто решил оторвать корове голову. Но Красавица вдруг заупрямилась и, отступая задом, потащила его за собой.

— Бодяку ей под хвост, — кивнув головой на колючий прошлогодний татарник, росший вдоль дороги, посоветовал парень в свитке.

— Это верно, такая упрямая чертяка, — подхватил Василий.

Он сшиб дрючком большой колючий шарик и сунул его в карман фуфайки.

— Будет упрямиться, я так и сделаю!

— Н-но, пошла, идол! — Парень прикладом винтовки стукнул корову по репице. — Нечего рот разевать — гони! — прикрикнул он на Василия.

Загнав корову далеко в лес, Василий остановил Женьку.

— Стой, дай ей немного отдышаться. Подохнет, отвечать придется.

Он взял у братишки повод и освободил от петли коровьи рога.

— А теперь слушай: ты пойдешь по лесу в направлении того места, где с ребятами видел партизанские пещеры и землянки, а я следом за тобой погоню корову. Упрямиться она у меня не будет, так что смотри увертывайся, как бы на рога тебя не подцепила. Если кто встретится, останавливать будет, говори, что корова взбесилась и за тобой гонится.

Женька посмотрел на брата удивленными, широко раскрытыми глазами.

— Куда ж это? Там, наверно, и живут эти бандиты. Они с нас шкуру спустят, — запротестовал он.

— Может, и спустят... Не за этой же рогатой Красавицей нас сюда послал Стрижов. Нам нужно точно определить место расположения бандитского лагеря и еще кое-что узнать.

Но Женька вдруг стал не по возрасту осторожен и рассудителен.

— Понимаю, что ты задумал... Слышал, что говорили люди в Борках и Меленках об арестах контрреволюционеров, об отряде Чека? Люди зря трепать языком не станут. Стрижов все сведения раньше нас получит. А если арестованы землемер и наша хозяйка и мы попадем в руки к ее сынку?..

—- Скажи лучше, что струсил!..

— Ничуть не струсил! — обиделся Женька.

— Ну что ты врешь, — сказал Василий. — Я не такое на фронте видел, а тут, скажу откровенно, робость берет. Это похлеще, чем за пулеметом лежать, когда на тебя, сверкая клинками, мчится конная лава. Тут ты безоружный, один на один со станом вооруженных врагов встречаешься. Может быть, через полчаса какой-нибудь поганый куркуль угостит пулей из обреза, а мне еще пожить хочется, до мировой революции дожить, коммунизм своими глазами увидеть...

— На рожон лезть не к чему, если Стрижову без нас все известно...

Василия начинало злить Женькино упрямство.

— Пойми ты, если ревком и получил какие-то сведения от арестованных, они подлежат обязательной проверке. На одни показания врагов у нас в военном деле не положено доверяться. А если ты считаешь, что твоя жизнь дороже порученного нам дела, если для тебя победа над врагами революции ничего не значит — уходи, я как-нибудь обойдусь без тебя!

Василий погнал корову в глубь леса.

Женька нерешительно потоптался немного на месте, потом, перепрыгивая через пеньки и муравьиные горки, догнал брата и как ни в чем не бывало бросил на ходу:

— Гони за мной, а то угодишь в трясину!

Скоро он вывел Василия с коровой на просеку и,

косись одним глазом на бешено мчавшуюся за ним корову, побежал со всех ног по направлению к бывшим партизанским пещерам и землянкам.

ГЛАВА XVI

Булатников, в синей суконной венгерке, опоясанный широким офицерским ремнем, с маузером на боку, только что осмотрел свой лагерь. Шагнув с порога в полусумрак штабной землянки, он споткнулся о стоявшую перед столом табуретку и ударом ноги отшвырнул ее в угол, где стояла железная печурка. Табуретка задела жестяную трубу, и та, выскочив из верхнего колена, с грохотом упала на земляной пол.

Сопровождавшие Булатникова начальник штаба Пащенко и ординарец Винька Скобцов бросились со всех ног наводить порядок в землянке. Но рассвирепевший Булатников схватил одного, потом другого за шиворот и вышвырнул их из землянки.

— Перестр-ре-ля-ю всех, пе-р-ре-вешаю, сволочи, трусы, пьяницы! — грозно потрясая здоровенными кулачищами, крикнул он им вслед.

Оставшись один, Булатников грохнулся на постель и уткнулся разгоряченным лицом в холодную подушку. Его трясло от злобы. Сегодня ночью, несмотря на выставленные по всем дорогам и перекресткам вооруженные заставы, из отряда сбежало еще тринадцать человек. Распадается банда. Что делать?..

Посланные накануне в Уразово для связи хорошо проверенные люди не вернулись в лагерь. Связь с руководящим контрреволюционным центром оборвана. Главари: поп Воздвиженский, хирург Османовский и другие — арестованы. Прошлой ночью на хуторе Гарном отряд чекистов захватил Пашку Щербатенко — его правую руку, пришлось назначить начальником штаба хлыща и пьяницу Гришку Пащенко.

А тут еще и крестьяне, доведенные грабежами и насилиями его «славного воинства» до отчаяния, сами устраивают на бандитов засады и расправляются с ними самосудом. Командиры беспробудно- пьянствуют... Только что на виду у всего лагеря пришлось вздернуть на сук двух перепившихся на посту часовых.

«Нужно во что бы то ни стало послать кого-нибудь в Уразово проверить слухи, узнать, что там на самом деле произошло... Но кого послать? На кого можно положиться? Рискнуть пойти самому, оставить лагерь на пьяницу, ворюгу Пашенко? У него тут все между собой передерутся и разбегутся...»

Мысли Булатникова неожиданно были прерваны поднявшейся в лагере пулеметной и винтовочной стрельбой. Выхватив маузер, он выскочил из землянки. Выстрелы раздавались со всех сторон.

Булатников, пригнувшись, добежал до отрытого в полный рост окопа и, перемахнув через бруствер, налетел на Пащенко.

— В чем дело? Что за стрельба?

Карабин в руках Пащенко дрожал.

— Не знаю, кричат, что мы окружены, что наступает отряд чекистов... Не вижу ни одного человека...

— Спьяну, дьяволы, поошалели! — Булатников, крепко выругавшись, сплюнул и, наступив сапогом на плевок, сказал: — Вот так придавить вас всех и расстр-р-ре-лять!

Стрельба неожиданно прекратилась.

В конце зигзагообразной траншеи, полукольцом опоясывающей лагерь, послышались голоса, громкий смех. Разъяренный Булатников вместе с Пащенко поспешили туда. Они протолкались сквозь толпу и увидели застрявшую в глубоком окопе под кустами орешника рыжую корову.

Корова вертела во все стороны задранным кверху хвостом, мотала рогатой головой, жалобно мычала.

Булатников сразу узнал Красавицу. Эту племенную корову он вместе с валуйским землемером эсером Шмыковым отобрал у немца-колониста, и она предназначалась в подарок матери, Софье Никаноровне.

— Как сюда попала эта ко-ро-ва? — хватив кулаком по шее стоявшего рядом и заливавшегося веселым смехом парня, грозно спросил Булатников.

Наступила тишина. Все оцепенели. Парень от полученной оплеухи еле удержался на ногах, он вытянулся в струнку перед Булатниковым и, заикаясь, доложил:

— Сидели мы в траншее, играли в карты. Мироновцев пошел до ветру в кусты. Не успел он отойтить от траншеи, слышим, вопит: «Ратуйте, нас окружают!» Кто-то пальнул, мы — в ружье. В это время смотрим, падает на нас эта корова, и прямо на Тришку Лубочкина. Пока мы Тришку из-под ее вытягивали, все палить стали...

Парень, очевидно забыв про только что полученную оплеуху, весело осклабился, но взор его упал на коренастый дуб,, где рядом, на одном суку, вытянув по швам руки, висели вздернутые атаманом его

закадычные дружки, и, прикусив язык, робко опустил глаза.

Булатников хотел что-то еще спросить у парня, но в это время до него донесся мальчишеский плач. Он обернулся и увидел Василия и Женьку, шагавших по тропинке под охраной его молодцов, вооруженных винтовками.

Подталкиваемый в спину прикладом, Женька истошно ревел, растирая кепкой по лицу слезы.

Ребят подвели к Булатникову.

— Кто такие? — строго спросил атаман.

— Тереховы мы... — ответил Василий. Все лицо его было в кровавых ссадинах, рукав телогрейки от плеча до локтя разорван. — Помогите, корову угнали, нас до смерти перепугали, дерутся, разбойники. А корова не наша — землемеру принадлежит, в Уразово гоним ее, хозяйке нашей!.. Вот и бумага у нас от землемера имеется... — Василий протянул Булатникову послание Шмыкова.

— Цыц, кутенок! — прикрикнул атаман на все еще продолжавшего голосить Женьку.

Прочитав обращение землемера, Булатников сунул бумажку во внутренний карман венгерки.

— Корову осторожней вытащите из окопа на вожжах, — распорядился он вытянувшемуся перед ним Пащенко.

— Вот нам бог к Христову праздничку говядинки с неба сбросил, — некстати пошутил подошедший бородатый дядька.

— Только обжираться вам да пьянствовать, — злобно сверкнул глазами Булатников и, приказав Василию и Женьке следовать за ним, зашагал в свою штабную землянку.

В землянке Булатников учинил подробный допрос: спросил, сколько кому лет, кто их родители. Узнав, что они родственники врача Ивана Яковлевича Гоженко и живут на квартире в его родном доме, он вдруг смягчил тон и начал расспрашивать о другом:

— Когда видели последний раз землемера? Где он сейчас? Как чувствует себя мамаша, Софья Никаноровна?..

ЮЗ

Под острым взглядом Булатникова Василий старался не выдавать своего внутреннего волнения, отвечать обдуманно. Это стоило ему больших трудов — при разговоре слова у него застревали в пересохшем горле.

— Что ему, землемеру? Уговорил вот нас за коровой прогуляться, а сам сел на коня да в Валуйки уехал. Говорил: «Никто с его бумажкой пальцем нас по дороге не тронет!», а на деле вот как обернулось!.. Только ради хозяйки и согласились. Славная она, добрая женщина. Обещала меня молоком подкормить, после тифа никак в себя не приду, слабость страшная...

А Булатников уже интересовался отрядом чека, арестом попа Воздвиженского, доктора Османовского.

И Василию приходилось быстро переключаться с одного вопроса на другой, сочинять ответы, думая лишь о том, чтобы они звучали естественно и убедительно.

— Разговоры о прибывшем в слободу большом каком-то отряде были. Сами мы его не видели. Насчет арестов даже и разговоров никаких не слышали. В церкви под вербное воскресенье были мы с матерью и хозяйкой Софьей Никаноровной. Народу было полно, служба прошла хорошо, все были довольны, ребята на улице вербой друг друга хлестали. Сюда шли, на дорогах никаких застав, никаких патрулей не встречали, только тут вот, в лесу...

Не дав договорить Василию, Булатников вдруг закричал:

— Повешу, сволочь! Говори, как прошли через переправу? Как вас пропустила большевистская застава с таким документом? — И Булатников сунул в лицо Василия обращение землемера.

Василий вытер рукавом телогрейки вспотевший лоб, раздумывая, что ответить бандиту, но его вдруг опередил молчавший до этого Женька.

— А мы никаких документов на переправе не показывали, да у нас об них и не спрашивали. На гребле-то наши школьники из старших классов с винтовками стоят. Мы сказали им, что в Борки к деду на пасеку идем. Вот и все!

— Ишь ты, оказывается, какой храбрый, рыжий цуцик! А сам-то, поди, в комсомоле состоишь?

При этом Василий инстинктивно схватился за пояс, нащупывая рукой кольт, но тут же вспомнил, что выбросил его в кусты орешника после того, как сунул под хвост коровы колючий бодяк и выпалил из пистолета в воздух всю обойму...

— Хотел вступить в комсомол, — бойко отвечал на вопрос бандита Женька, — но меня по годам не приняли и, говорят, едва ли примут, потому как зять наш Иван Яковлевич Гоженко какой-то застарелый социалист-революционер, а партия эта во вражде с большевиками. Да и мать у нас строгая, не разрешает.

— А ты? — обратился Булатников к Василию. Но Женька поспешил ответить за брата.

— Он у нас малость чудаковатый... Мать говорит, с детства такой, как с печки свалился и головой об пол трахнулся. Верующий он, все молитвы читает, на клиросе в хоре поет...

Булатников пренебрежительным взглядом скользнул по окровавленному лицу Василия и, как-то загадочно подмигнув Женьке, спросил у него:

— А меня признаешь? Что обо мне в слободе говорят?

Женька, как лягушонок, выпучил глаза на Булатникова.

— Кажется, видел вас при белых у нашей хозяйки Софьи Никаноровны, с сыном ее на коне вороном приезжали...

— А сына хозяйки помнишь?

— Помню хорошо, в черной кавказской бурке, с саблей из чистого серебра. Храбрый вояка был, все мальчишки наши, бывало, как воробьи, при виде его разлетались. Скучает по нем хозяйка наша, все ждет не дождется от него весточки... Говорят, красные его к себе в армию мобилизовали, генералом своим сделали.

Булатников громко расхохотался.

— И я тебя помню, шельмеца. Довелось видеть, как мать твоя однажды всыпала тебе за что-то. На всю слободу ревел благим матом.

— Это я портки новые порвал, когда через забор перелазил. Мать у нас строгая, любит порядок...

В землянку вошел Пащенко и доложил, что корова из окопа вытащена в целости и сохранности.

— Где Скобцов? Пусть уведет хлопцев, даст им чего-нибудь поесть. А у меня с тобой будет серьезны? разговор.

— Слушаюсь! — сказал Пащенко и, повернувшись на каблуках, вылетел из землянки.

Вскоре пришел Винька Скобцов и, выслушав приказания своего атамана, увел ребят кормить.

В просторной землянке с деревянным бревенчатым накатом, на дубовых подпорках при ярком солнечном свете, проникающем через открытую дверь и большое окно, сделанное из парниковой рамы, было светло и уютно.

Женька и Василий оглядели землянку.

Посредине землянки стояли длинный стол, сколоченный из гладко обструганных досок, и широкие скамейки во всю длину стола. За столом сидели и жадно хлебали из котелков солдатскими алюминиевыми ложками двое знакомых бандитов — рыжебородый Тарас Двужильный и его дружок.

— Пригляди, Тарас, за этими мальцами, — сказал Скобцов рыжебородому и, взяв со стола котелок, вышел из землянки.

Двужильный, положив на стол ложку, вытер ладонью губы.

— Сидайте, хлопцы, — сказал он и, посмотрев на избитое, в подтеках лицо Василия, спросил: — Что, успел уже атаман вас угостить?

Василий неопределенно пожал плечами, опустился на скамейку и достал из кармана кисет. А Женька, будто не поняв намека рыжебородого бандита, ответил вместо Василия:

— Приказал атаман ради Христова дня хорошенько накормить нас!

— Накормит, — как-то загадочно усмехнувшись, заметил рыжебородый и, обращаясь к Василию, спросил: — Что ж у деда Якова в Борках на праздник не остались? Там теперь гулянье небось вовсю идет?

— Спешили землемеру корову в Уразово пригнать, да вот, вишь, задержка получилась... А поклон деду от вас передали, и он ждет не дождется, когда к нему в гости пожалуете.

Тараска Двужильный прыснул в кулак.

— Он угостит чем ворота запирают!

Пришел Скобцов. Он принес полный котелок жидкой бурды и кусок ржаного хлеба.

Женька зачерпнул из котелка ложкой, глотнул и, скорчив недовольное лицо, положил на стол ложку.

— Что-то у вас не больно праздничный обед, — заглянув в котелок, заметил Василий.

— Жрите, что дают! — злобно огрызнулся Скобцов. — Угостил бы я вас вот из этого... — Он хлопнул по торчащему из-за пазухи обрезу. — Шляются тут всякие...

Но Тараска Двужильный, увидев на лбу Скобцова огромную шишку, охладил пыл ординарца.

— Ты что, о притолоку башкой задел али под руку атамана в недобрую минуту подвернулся?

Ординарец еще больше нахмурился и ничего не ответил. А Двужильный, облизнув ложку, вылезая из-за стола, проворчал:

— Устроил нам батька пасхальный праздничек, нечего сказать, скоро всех на дубах перевешает...

Он подошел к Василию и, не спрашивая, взял из его рук кисет с табаком, стал закуривать. В землянку вошел Пащенко.

— Пожрут, приведешь ребят к атаману,—приказал он Скобцову. Но, заметив, что ребята не едят, спросил:

— Что, пища наша не нравится?

— Сыты мы, — ответил Женька. — Нас в Меленках Лабуда пасхальным обедом угостил и на дорогу еще полситника и десяток яиц крашеных дал, только, когда вы тут палили из своих ружей и пулеметов, я со страху сжевал все.

— Десяток яиц и полситника?! И не разорвало тебя? Тогда нечего тут прохлаждаться, веди их к батьке, Чего стоишь! — прикрикнул на ординарца Пащенко.

— А это, может, коровка съест, — поднимаясь с места и взяв со стола хлеб, сказал Женька.

— Да, видно, не очень печется народишко о своих защитниках, — заметил, вылезая из-за стола, Василий. — А землемер хотел меня к вам на поправку отправить. «Поживешь, — говорит, — в лесу, свежим воздухом подышишь, сам себя не узнаешь».

— Не узнаешь! — подтвердил рыжебородый Тараска, лукаво подмигнув Василию. — Передавайте привет Михаилу Васильевичу, скажите, благодарен ему Тарас Двужильный за счастливую жизнь!

— Ну, вот, хлопцы, погоните сейчас корову в Уразово. А это вот передашь Софье Никаноров-не. — Булатников подал Женьке сделанный из газетной бумаги конверт, зашитый крест-накрест суровыми нитками. — Да смотри, спрячь куда подальше. Потеряешь, голову сниму, — пригрозил он, игриво ковырнув оторопевшего Женьку под ребро большим пальцем, вымазанным чернилами.

— А я запрячу в чулок, — сказал Женька, принимая пакет.

— До переправы проводит мой человек, — продолжал Булатников. — Он подождет тебя на этой стороне Оскола. Принесешь ему ответ от Софьи Никаноровны. Тоже запрячешь его как следует. Понятно?

— Вот, видели как? — Женька поставил ногу на скамейку и запихнул пакет в чулок. — А тут у меня стянуто резинкой, ни за что не выскочит!

— Ну, чего стоишь? Иди наряжайся! — приказал Булатников своему начальнику штаба. — Ничего с тобой не случится, прогуляешься с хлопцами.

Пащенко выбежал из землянки.

— Обмой морду, вон там в котелке вода, — кивнул Булатников Василию.

— Воздух у вас тут хороший, — смывая кровь с лица, сказал Василий. — Хотелось бы мне у вас тут пожить... — И, заметив удивленный взгляд Булатникова, поставил на стол котелок, пояснив: — Михаил Васильевич обещал меня отправить сюда, к вам в лес, на поправку.

— Михаил Васильевич придумает... Что у меня тут, богадельня? И вообще молчи, божий человек, когда тебя не спрашивают, слушайся своего братишку...

ГЛАВА XVII

Солнце стояло над головой, когда Василий и Женька с коровой в поводу, в сопровождении Пащенко, наряженного в красочный украинский сарафан, покрытого голубым шелковым платочком, поднявшись на приреченский косогор, увидели зеркальные воды Оскола. Отсюда до плотины было недалеко. У плотины стояла застава из четырех человек, вооруженных винтовками и ручным пулеметом. На высоком берегу над Осколом прогуливались нарядные приреченские парни и девушки.

— Слухайте, хлопцы! — остановил ребят Пащенко. — Сойдемте трошки с дороги вон на ту полянку, хай корова попасется, а мы под кустиками передохнем.

Ребята покорно последовали за своим провожатым. Сели под колючими кустиками боярышника, уже трепетавшего при дыхании ветерка клейкими зелеными листочками. Василий держал корову на поводу. Пашенко, задрав расшитый подол сарафана, присел на корточки и стал из-за кустов внимательно разглядывать патрулей, стоящих на переправе, гуляющих на другом берегу парней и девчат.

От крайней хаты Зареченской слободки в сопровождении мелодичных звуков гармоники долетали слова знакомой задорной песни:

Эх, яблочко с червоточиной,

С властью царскою все покончено.

Эх, яблочко с ветки падает,

Пролетарская власть сердце радует.

Эх, яблочко запеченное,

Бить бандитов пойду бойцом ЧОНа я.

Эх, яблочко наливается,

Власть советская укрепляется!..

Пащенко повернулся к ребятам.

— Вот что, хлопцы, давайте договоримся так. я с вами дальше не пойду, нечего мне в Уразове делать. Пойдет Женька, вызовет Софью Никаноровну и скажет, что корову привели, пусть приходит сюда... Где у тебя пакет, давай-ка его мне, — обратился он к Женьке.

Женька неохотно завернул штанину потрепанных, забрызганных грязью брюк, достал из чулка пакет.

— Вот так-то, я уразумею, надежней будет. Придет она сюда, все сам передам!

Пащенко спрятал за пазуху пакет и сердито сплюнул:

— Добрым людям праздник, пьют, гуляют, а ты тут как прокаженный по кустам ховайся... Ну, иди, пацан, да пошвыдче; не забудь, шепни там хозяйке, хай бутылочку горилки для меня прихватит!

— А как Василь? — спросил растерявшийся Женька.

— Василь твой со мной посидит. Я, что ль, корову пасти буду?

— Вот и хорошо, устал я очень, передохну, — сказал спокойно Василий, бросив взгляд на нерешительно топтавшегося Женьку, — иди, только скорей возвращайся, а то завечереет, без пропуска через греблю не пройдем.

«Наверно, боится оставить меня одного с этим бандитом, оказавшимся намного осторожней и сообразительней своего атамана, — наблюдая за удалявшимся братишкой, думал Василий. — А впрочем, откуда мне знать, может быть, такой осторожности потребовал от своего начальника штаба сам Булатников!.. Как быть? Не наделает ли Женька сгоряча глупостей — возьмет и бухнет на переправе, что я тут сижу в кустах лицом к лицу с вооруженным бандитом?.. От Пащенко это, конечно, не ускользнет. Ребята кинутся его ловить, он выхватит из-за пазухи наган или гранату, и тогда без жертв дело не обойдется, первая пуля полетит в меня...»

Пащенко тоже внимательно следил за Женькой.

Вот Женька уже подошел к гребле; прошел мимо заставы — патрули разговаривают с какими-то девчонками и не обращают на него никакого внимания. «Молодец», — мысленно похвалил брата Василий.

По-своему, видимо, остался доволен и Пащенко. Убедившись, что Женька благополучно прошел мимо заставы, он снова с увлечением и завистью стал разглядывать гуляющую публику, слушать заливистые девичьи голоса, смотреть, как лихо отплясывает под гармошку какой-то молодой парень в буденовке. На груди плясуна алел не то боевой орден, не то красный бантик. «Наверно, красноармеец-отпускник приехал с фронта на побывку... А может быть, боец отряда чекистов?» — думал Пащенко.

А Василия замучила корова. Проголодавшись за дорогу, она то и дело вырывала из рук пеньковый повод.

— Куда, скаженная! Стой, чертяка! Цигарку, проклятущая, свернуть не дает! — то и дело покрикивал Василий.

— Да отпусти повод, никуда она не сбежит! —с досадой отрываясь от своих наблюдений за лихо откалывающим гопака красноармейцем, заметил Пащенко. — Или привяжи ее за куст, веревка-то длинная.

— «Привязать». Вот это дело! Как я сам не догадался, — подхватил Василий. — Все руки оттянула...

Пащенко засмотрелся на плясуна. Вот тот пошел вприсядку, подпрыгнул высоко, перевернулся вниз головой и прошелся по кругу на руках, позвякивая блестевшими на сапогах шпорами. Буденовка с него слетела, обнажив гладко выбритую голову... Вот он снова вскочил на ноги и, закинув руки за спину, пошел на носках.

— Ну и силен, подлец! — Пащенко хотел что-то еще сказать, открыл рот и... не смог произнести ни звука. Горло его стянула пеньковая петля, накинутая Василием.

Бандит повалился на бок и стремительно заскользил по зеленой лужайке за ринувшейся со всех ног вниз, к реке, коровой. Он мельком увидел бегущего впереди, размахивающего дрючком Василия и, ухватившись левой рукой за веревку, силился освободить

от нее сдавленное горло. Изловчившись, он выхватил правой рукой из-за пазухи наган и, не целясь, выстрелил в Василия. Корова, напуганная выстрелом, рванулась еще сильней. Бандит потерял сознание.

Когда Пащенко снова пришел в себя и открыл глаза, он уже без посторонней помощи подняться с земли не мог. Ноги и руки его были крепко стянуты веревкой. Какой-то смуглый вихрастый парень, снимая с его шеи обрывок веревки, говорил рядом стоявшему Василию:

— Разве так можно с «языком» обращаться?! Петля портит человеку позвонки и голосовые связки... А если он вдруг немым окажется?!. Так лучше его сразу, подлюку, тут прикончить... — и, вытащив из кармана кожанки наган, парень крутанул барабан о шершавую ладонь левой руки.

— Товарищ Шорников, не убивайте его, он заговорит, — убежденно проговорил Василий.

И Пащенко, открыв рот, поспешил это подтвердить:

— Пить хочу... Данте хоть глоток горилки... — пробасил он охрипшим голосом.

Вовремя подоспевшие на помощь Василию парни весело рассмеялись.

ГЛАВА XVIII

Выступая на митинге, посвященном дню Международной рабочей солидарности, Стрижов почувствовал вдруг слабость во всем теле, закашлялся и еле закончил речь. Голова у него кружилась, глаза застлал туман.

— Пустяки, ночь не спал, переутомился. Немного отдышусь, все пройдет! — отмахнулся он от окруживших его товарищей.

После митинга во главе колонны трудящихся председатель ревкома пошел на станцию, где сам руководил погрузкой в вагоны хлеба, собранного сверх разверстки комитетами бедноты и отправляемого в подарок рабочим Москвы и Петрограда. Вместе со всеми участниками субботника Стрижов таскал тяжелые мешки с пшеницей от пакгауза к вагонам, подбадривал молодежь, шутил, смеялся.

— Принимал бы лучше зерно в вагонах, чем таскать такую тяжесть, вредно ведь при твоем здоровье, — не раз по-дружески советовал Стрижову Гулин.

Стрижов не слушал его.

— Владимир Ильич Ленин с эсеровской пулей в плече счел для себя обязательным выйти на субботник бревна таскать, а нам с тобой, Константин, стыдно не возглавить такое дело, на нас молодежь равняется.

— Но ты же делаешь это во вред своему здоровью. Я за тебя лучше лишний мешочек сволоку, мне это не повредит, — убеждал его Гулин.

— И за Ильича рабочий класс всего мира мог бы свое плечо подставить, однако он никому не позволил заменить себя в этом деле.

И, всячески скрывая свое недомогание, Стрижов продолжал таскать тяжелые мешки.

А когда хлеб был погружен и к эшелону подали отремонтированный комсомольцами-железнодорожниками паровоз, председатель ревкома, возбужденный и радостный, обратился к участникам субботника со словами благодарности.

Он поднялся на площадку товарного вагона. Яркое солнце слепило ему глаза, ударяя в бледное лицо прямыми лучами.

— Товарищи, мы все в неоплатном долгу перед рабочими Москвы и Петрограда, первыми во главе с Лениным поднявшими знамя пролетарской социалистической революции. Я рад отметить, что сегодня, отправляя этот эшелон с хлебом, мы показали себя честными должниками... Спасибо вам всем...

Говорил он, как всегда, страстно, прочувствованно, и никто не заметил, как тяжело ему было, чтобы не прерывать речь подпиравшим к горлу кашлем, не задохнуться от недостатка в легких воздуха. Выручили его железные нервы, воля, привычка преодолевать любые трудности.

И, только вернувшись в ревком, он попросил Димку вызвать к себе врача-терапевта Иконникова, не раз помогавшего ему еще в партизанском лагере.

Врач внимательно прослушал Стрижова, выписал лекарства, велел лежать, поменьше разговаривать и по возможности лучше питаться.

Приняв выписанную врачом микстуру и порошки и вздремнув часа два у себя в кабинете на диване, Стрижов снова был на ногах. Ему доложили о благополучном возвращении из разведки Терехова и о захвате им с помощью зареченских комсомольцев начальника бандитского штаба Пащенко. Стрижов немедленно созвал на совещание всех членов ревкома.

Результаты разведки Василия Терехова, сведения, полученные при допросах Пащенко и арестованного в Валуйках землемера Шмыкова, позволили выяснить полную картину о расположении, численности, вооружении банды Булатникова и ее моральном состоянии.

Банда была полностью деморализована и охвачена паникой. Чтобы спасти свою шкуру, Булатников намеревался посадить остатки еще верных ему головорезов на коней и тачанки и перебазироваться в леса соседней губернии. Нужно было не дать ему удрать.

На совещании ревкома разработали план боевой операции. Отряд чоновцев разбили на четыре группы, чтобы подойти к Думскому лесу с четырех сторон и окружить бандитский лагерь.

Первой группе в восемьдесят человек с двумя пулеметами под командованием Шорникова поручалось подойти к опушке леса с западной стороны. Второй — в семьдесят пять человек, с пулеметом, под командованием Алексея Гораина — с восточной, третьей — под командованием начальника железнодорожной охраны Охрименко с шестьюдесятью красноармейцами и пулеметом — с южной стороны.

Василию Терехову с командой конников в числе сорока человек и двумя станковыми пулеметами на тачанках поручалось занять позицию на северной стороне леса, на дороге, ведущей к селу Меленки.

чтобы прервать связь с селом и отрезать бандитам единственно возможный путь к отступлению.

Общее руководство боевой операцией было возложено на Гулина.

Выступление отряда ЧОН назначалось на двенадцать часов ночи.

Приняв команду конников, осмотрев коней, проверив оружие, Василий Терехов пообедал вместе с чоновцами и прилег в казарме на солому отдохнуть. «Не буду домой заходить, нечего беспокоить мать. Да и Женька не должен знать, что я отправляюсь на операцию, а то непременно увяжется за мной», — решил Василий.

В помещении казармы было шумно — чоновцы готовились к предстоящему походу. Чистили винтовки, разбирали и собирали пулеметы, набивали патронами пулеметные ленты. Несколько парней, окружив молодого веселого рабочего с кожевенного завода Бабкина, ловко орудовали шилом и дратвой, сами чинили свои разбитые сапоги и ботинки.

Конники из группы Василия, усевшись в углу на соломе, пели:

На горе козла поставим,

Деникина петь заставим:

«Прощай, мама, прощай, папа.

За границу буду драпать!»

Под Ростовом, под горой.

Битый плачется Шкуро:

«Ноют раны, ломит кости,

Принимай, Антанта, в гости!»...

Василий положил голову на седло и вскоре заснул.

В десятом часу вечера его разбудил голос дневального Димки Стрижова:

— Коммунары-чоновцы, на ужин!

Гремя солдатскими котелками, чоновцы выходили из казармы, строились во дворе в очередь к полевой кухне.

Конники из группы Василия оказались хваткими, расторопными ребятами. Среди них были и комсомольцы, принимавшие участие в ночном походе на хутор Гарный. Они первые получили на кухне по котелку на двоих гречневой каши с кусками жирной баранины.

— А это вам, товарищ командир, — Димка подал Василию котелок с кашей и деревянную ложку.

На лбу и носу Димки была содрана кожа, словно по лицу его провели теркой, но Димку это, видимо, мало огорчало.

-— Спасибо, — поблагодарил Василий, принимая котелок с кашей, — на дорогу подзаправиться не мешает, когда-то вернемся обратно...

— С нами в поход и кухня отправится, — сообщил Димка, присаживаясь на солому рядом с Василием.

— Это совсем по-армейски, — с удовлетворением отметил Василий.

— А как же? Папка мой — старый солдат! Эта кухня с нами в партизанском лагере была. Пещеры и землянки, что вы в Думском лесу видели, мы своими руками вырыли. Зимовали в лесу. А теперь эти паразиты их заняли.

— Выкурим их оттуда, к утру ни одного бандита в лесу не останется.

— Жаль, папка прихворнул, он ведь в лесу каждую тропку знает, — с досадой в голосе заметил Димка.

— Ничего, Димка, справимся и без него. Вот переловим всех бандитов, тогда меньше ему работы будет, отдохнет...

— Не умеет он отдыхать, не привык. Вот и ружья у нас охотничьи есть, а ни разу с ним за все время не пришлось сходить поохотиться...

Когда чоновцы заканчивали ужин, в ревком пришли артисты кружка самодеятельности Народного дома, ездившие в село Кожухово со своим руководителем Подгоркиным давать первомайский концерт.

Ребята были возбуждены; на их бледных, усталых, запыленных лицах еще виднелись следы искусственных румян.

По дороге из Кожухова на переезде через овраг на них наскочили бандиты и пытались остановить тачанку. Не растерявшись, ездовой Афоня Горобцов выстрелил из обреза, ударил по лошадям, и тачанка с перепуганными артистами, разбросав в стороны бандитов, благополучно вымахнула из оврага.

Сильные, сытые кони версты две неслись галопом. А когда Афоня перевел лошадей на шаг, чтобы дать им немного передохнуть, все хватились — в тачанке не оказалось самого руководителя, Саши Подгоркина!

— Как же так могло случиться? Безобразие! — возмущался Шорников. — В панике товарища потеряли! Ты, как член комитета, будешь за него отвечать! — набросился он на Катю Буланову.

— А что я могла сделать? Он сидел в тачанке сзади нас, мы все только бандитов перед собой и видели в этом овраге. Они ведь как из-под земли перед нами выросли. Да и оружия у нас никакого не было. Вот только у Афони Горобцова обрез оказался. Ты же знаешь, Саша считал неудобным ехать на концерт с оружием.

— Мне непонятно все же, откуда в Кожухове бандиты появились? Что там с вами случилось, как прошел концерт? Расскажите все по порядку, — попросил Шорников.

— Все шло хорошо. По два, по три раза приходилось исполнять отдельные номера. Народу было много. Проводили концерт на открытой лужайке против сельсовета. И все бы обошлось хорошо, если б Подгоркин не вздумал после концерта обратиться к кулакам с речью. Он стал их совестить, призывать все хлебные излишки сдавать государству, которое желает сделать равными всех граждан. Ну, тут вышел из толпы один бородатый дядька, выше всех на целую голову, поднял здоровенный кулачище и спросил у Подгоркина: «А этого не видел? Когда вырастет твоя голова с мой кулак — сравняемся с тобой!»

Саша хотел тут же вступить с ним в дискуссию, но дядька повернулся к нему спиной и скрылся в толпе... Но мы с представителями комбеда все-таки за свой концерт собрали в Кожухове тридцать пять пудов хлеба, — не без гордости сообщила Шорникову Катя Буланова.

— Хлеб собрали, а товарища потеряли. — раздраженно заметил Шорников.

Оттеснив плечом в сторону Катю Буланову, перед Шорниковым предстал Димка Стрижов.

— Разрешите мне с ребятами съездить поискать Подгоркина. До Кожухова всего четыре версты, может, мы его выручим...

И Шорников поручил ехать на выручку Подгоркина Василию с его конной группой. Но пока ребята седлали коней, во двор ревкома влетел сам пропавший гуманист.

— Где Шорников? — С ходу, налетев на Афоню Горобцова, спросил он и, не получив ответа от растерявшегося от неожиданности Афони, как угорелый понесся в помещение казармы. Он был без сапог, без студенческой тужурки, рубаха разодрана от ворота до пояса, с лица грязными струйками, оставляя на щеках черные полосы, катился пот.

— Что с тобой? Откуда ты? — спросил оторопевший Шорников.

— Скорей, скорей дай мне винтовку, гранату, пулемет! Дай мне ребят... Стрелять мерзавцев, вешать олухов надо! — прерывисто дыша, истерично выкрикивал Подгоркин.

— Постой, постой. Кого вешать, кого стрелять?— будто ничего не зная, спросил Шорников.

— Кулаков, шкуродеров, позорящих честный народ... Вот как они за человеческое к ним отношение платят... — И Подгоркин, заголив на себе порванную рубаху, показал всем окровавленную спину. — Это они меня разули, раздели и шомполами отмолотили! В лес хотели затащить, повесить на дереве, да, к счастью, выручили подоспевшие кожуховские комсомольцы. Одного бандита застрелили, а трое в лес удрали... — И, обращаясь к Кате, Подгоркин добавил: — Среди них тот бородатый дядька был, что мне кулачище показывал.

— Как же ты вывалился из тачанки? — спросила Катя.

— А я не вываливался, бандиты меня сдернули. Я сидел с краю, ну, этот бородатый меня и цапанул за воротник... Пулемет мне, тачанку!.. Ну что ж вы стоите, в самом деле? — потрясая кулаками, продолжал горячиться Подгоркин.

— Иди, Саша, наверх к девчатам — остынь! Пусть тебе Маруся Ткаченко спину получше йодом смажет. Бородатый дядька от нас не уйдет, найдем его. А если у тебя проявился такой воинственный дух, приведи себя поскорей в порядок, поедешь с нами на более важную операцию, — улыбнулся Шорников.

— На бандитов этих, кулаков? — Подгоркин аж подпрыгнул. — Тогда я сейчас... Чего же вы сразу мне об этом не сказали?!

ГЛАВА XIX

Василий Терехов со своей конной группой и двумя станковыми пулеметами на тачанках обходным путем через хутор Гарный во втором часу ночи прибыл к северной опушке Думского леса.

Со стороны Меленок Булатников, видимо, не ожидал никакого нападения — высланная Василием разведка никого не обнаружила.

И только продвигаясь по просеке в глубь леса, чутко прислушиваясь к ночным шорохам, возглавивший разведчиков командир взвода комсомолец Пронин вдруг почуял едкий запах махорочного дымка.

Приникнув к земле, зорко всматриваясь в ночные сумерки, чоновцы заметили впереди сверкнувший под кустами красный огонек. Подкравшись поближе, они услышали сдержанный старческий кашель и приглушенные голоса.

...— Охота тебе, Софроныч, сосать такую отраву?

— А ты спи себе, — ответил ему хриплый натуженный голос. — Светать начинает, скоро тебя взбужу, подменишь меня.

— Заснешь тут, когда ты, знай, чадишь да над ухом бухаешь, как жинка мешалкой по пустой макитре. Не дай бог налетит на огонек батька, он из тебя кашель с печенками выбьет. Ему человека прикончить — что белке орешек разгрызть, — не то осуждая атамана, не то восхищаясь им, заметил, ворочаясь на ворохе сухих листьев, бандит.

— Озлоблен человек! У него небось поболее нашего большевики кусок отхватили. Сорок миллионов в Земельном банке накрылось. Отца чекисты шлепнули. У меня комбедчики голопузые тридцать десятин пахотной земли отхватили, и то я им по гроб жизни не прошу!

До бандитского секрета оставалось не более десяти шагов. Воспользовавшись разговором часовых, разведчики затаив дыхание подползли к ним вплотную.

Быстро вскочив на ноги, Пронин ударил курившего бандита по голове прикладом карабина, оборвав его хриплый противный голос.

На второго бандита, лежавшего на ворохе сухих листьев, набросились Димка Стрижов и секретарь комсомольской ячейки мелькомбината Иванов. Они пытались взять его живым, но бандит оказался очень сильным и ловким. Сбросив с себя Иванова, он быстро вскочил с земли, выхватил из-за пояса ручную гранату и стукнул ею по голове Димку Стрижова. Димка, охнув, тут же свалился. Облапивший бандита Иванов вскрикнул от невыносимой боли — бандит укусил его за руку. На помощь подоспел Пронин. Перехватив руку бандита, замахнувшегося на него гранатой, он ударил его ногой под гашник. Выпустив из рук гранату, бандит завопил диким голосом. К счастью, в это время на южной опушке леса поднялась стрельба.

Сняв секрет, разведчики вернулись к своей группе.

Расположив отряд с тачанками на опушке леса по обеим сторонам дороги, Василий Терехов решил выслать в сторону Меленок засаду комвзвода Пронина с десятью лучшими конниками и пулеметом.

— Укроешься с ребятами в балочке у дороги, — приказал он Пронину. — Ни один бандит не должен от нас уйти. Если кому посчастливится спастись от нашего перекрестного огня, перехватывай, бери в плен, не сдастся — руби в капусту!

— Не беспокойся, ни одного не пропустим! — заверил нарочито густым, мальчишеским баском Пронин, хлопнув ладонью по медной рукоятке своей казацкой шашки.

Развернув тачанки с пулеметами, тщательно замаскировавшись среди кустов зеленой опушки, чоновцы оседлали дорогу и стали терпеливо ждать появления противника.

Меркли в синеве безоблачного майского неба звезды. Начинало светать.

— Началось, — прислушиваясь к нарастающей со всех сторон стрельбе, вслух подумал Василий. — Наши окружают лагерь, а нам тут, наверно, придется просидеть без дела. Едва ли такой матерый волчище, как Булатников, вздумает удирать. Такие дерутся до последнего...

— А что, если нам не ждать, а пойти в наступление на лагерь этой просекой? — подсказал пристроившийся рядом с Василием на тачанке Димка Стрижов, оставленный за связного.

— Нельзя, приказ есть приказ! Изменить план боевой операции может только Гулин, которому поручено на совещаний ревкома общее командование, и то лишь в исключительном случае.

— Вот и мне тут, оказывается, совсем нечего делать, а там, наверно, уже раненые есть... Ишь, какой грохот кругом, — сказала Маруся Ткаченко.

— Ну, вам, Маруся, пришлось уже принять участие в боевой операции. Вон как лоб Димки выкрасили йодом.

— Да что у него, одна небольшая царапина да шишка Счастливый человек, успел уже по-настоящему повоевать...

Димке приятно было слышать о себе такую похвалу, но хотелось бы это слышать от другого человека, например, от Кати Булановой, которую почему-то назначили в группу под командованием Шорникова, куда попал и Саша Подгоркин.

— Царапина пустяковая, — признался Димка. — Однако здорово он меня саданул, аж из глаз искры посыпались.

— Тише, — всматриваясь в предрассветный туман, оборвал разговор Василий.

Все примолкли.

Из кустов выскочил большой серый заяц. Прижав к спине длинные уши, он понесся в поле.

Димка хотел что-то сказать, но прикусил язык. Со стороны просеки послышался конский топот. Ребята насторожились. Пулеметчик, смуглый лобастый паренек Архип Чумаченко, нервно схватился за ручки «максима».

— Спокойно, Архип, — толкнув его в бок, прошептал Василий.

Вскоре из леса на сером в яблоках коне выехал всадник На его широкий лоб из-под рыжей бараньей папахи спадал курчавый смоляной чуб. Придержав коня, он поднял над головой карабин, дал три выстрела в воздух и поскакал дальше, на Меленки.

— Пусть уходит. Это дозорный, дал сигнал, что дорога свободна... Пронин его не упустит, — сказал Василий, — теперь будем ждать.

Ждать пришлось недолго. Не проехал дозорный и двухсот шагов, как из леса выехал на куцем, мышастого цвета иноходце Винька Скобцов, ординарец Булатникова, за ним — на стройном английском жеребце сам атаман в черной крылатой бурке и офицерской смушковой папахе.

— Уйдет! Это ж Булатников, — забеспокоился Димка Стрижов. — Разрешите, я его смажу из карабина, — дергая за рукав Василия, зашептал он.

— Не уйдет! Держи его на всякий случай на мушке! Только смотри, лошадь не убей, очень красивый жеребец...

Но Булатников не особенно торопился. Остановив жеребца под дубом на опушке леса, он достал из кармана брюк кисет и бумагу, спокойно начал крутить козью ножку, пропуская мимо себя колонну всадников.

— Башибузуков своих подсчитывает, — прошептал Димка.

Василий в ответ только скрипнул зубами. Как всегда перед боем, сердце его усиленно застучало, на лбу проступил холодноватый пот.

Закурив, Булатников что-то приказал своему ординарцу, и тот, ударив плетью коня, поскакал к голове колонны.

Василий посмотрел на Димку Стрижова, взявшего на мушку атамана, и поднес к губам свисток. В ответ на заливистую трель свистка с двух сторон дороги посыпались частые винтовочные выстрелы, бешено застучали станковые пулеметы. Василий успел заметить, как с головы Булатникова слетела на круп жеребца смушковая офицерская папаха, как бандит, низко пригнувшись к шее коня, рванул-с-я из-под дуба в чащу леса.

«Промазал Димка, — с досадой подумал Василий. — Целил бы в грудь, а не в голову!»

Охваченные перекрестным огнем, бандиты посыпались с тачанок. Они залегли по обочинам дороги, укрылись в неглубоком овражке и открыли ответный огонь.

Бросившийся с десятком чоновцев выбивать бандитов из укрытий Челноков вдруг выронил карабин, схватился рукой за грудь и упал навзничь на обочине дороги. Заухали ручные гранаты.

Ошеломленные неожиданным нападением чоновцев, конники Булатникова, потеряв с первых же залпов почти половину убитыми и ранеными, с дикими криками и бранью обгоняя друг друга, бешено поскакали в сторону Меленок. Вдогонку им пулеметчик Чумаченко посылал очередь за очередью. Он спокойно, ловко поворачивал ствол пулемета то влево, то вправо, и бандиты падали под копыта коней, вываливались на ходу из седел; застряв ногой в стремени, волочились за конями по земле.

Василий видел, как оставшиеся в живых конники Булатникова, не доскакав до Меленок, встреченные из засады пулеметным и ружейным огнем чоновцев, метнулись от дороги влево, в степь, и помчались к лесу в сторону хутора Гарного. Им вслед, выскочив на конях из балки, сверкая обнаженными клинками, устремились чоновцы во главе с командиром взвода Прониным.

Василий спрыгнул с тачанки.

— По коням!

Чоновцы бросились в лес к коноводам, и через несколько минут верхом на чалом, широкогрудом жеребце Василий уже мчался со своими юными кавалеристами-комсомольцами по степи наперерез бандитам.

Утренний свежий ветерок бил в разгоряченные лица чоновцев, застоявшиеся кони летели как птицы. Василий, пригнувшись к луке казацкого седла, подбадривал своего коня поводом, бил под брюхо каблуками стоптанных солдатских ботинок. Он думал лишь об одном — опередить бандитов, отрезать, не дать им доскакать до леса, где они могли спешиться и безнаказанно скрыться, бросив коней.

На версту с лишним опередив бандитов, Василий со своими конниками отрезал им путь к отступлению. Развернув чоновцев лавой, он привычно скомандовал:

— Шашки к бою! За мной, в атаку! Марш! Марш!..

С громкими, разноголосыми криками «ура!» на галопе налетели чоновцы на бандитов. Со всего размаха ударил Василий казацким клинком по голове косматого, похожего на цыгана, головного бандита. Подняв на дыбы коня, начисто снес голову второму бандиту, замахнувшемуся на него прикладом карабина. Ловко, яростно орудовал шашкой подоспевший на своем вороном жеребце со своими конниками комвзвода Пронин.

Около двадцати бандитов — остатки отборной гвардии Булатникова, чудом ускользнувшие от пулеметного и ружейного огня чоновиев, были уничтожены в конном бою.

После боя, приказав собрать трофейное имущество, переловить оставшихся в живых бандитских коней, подобрать раненых, Василий вернулся к своей тачанке. Он хотел послать Димку Стрижова с донесением на южную опушку Думского леса, где находился командный пункт Гулина, но Димки нигде не оказалось. Увлеченный боем с бандитами, погоней за ними, Василий совсем забыл о своем связном.

— Где Димка? — спросил он у пулеметчика Чумаченко.

Архип Чумаченко пожал плечами.

— А я решил, что вы его куда-то послали. Он, как началась заваруха, спрыгнул с тачанки и куда-то исчез... Давайте я съезжу к Гулину с донесением.

Но ехать к Гулину никому не пришлось. Неожиданно на сером жеребце из леса появился сам Гулин и с ним на высоком караковом мерине уполномоченный Губчека. Левая рука уполномоченного была до локтя забинтована и висела на повязке.

— Как, хлопцы, дела? Где Булатников? — спросил Гулин, подъезжая к Василию.

— Тут, в лесу...

— Упустили... Я так и знал, — сердито проворчал уполномоченный и осторожно, держась одной рукой за ленчик седла, спустился с коня на землю.

— Ну что ж, раз он в лесу, значит, еще не упустили, — вступился Гулин. — А ну, хлопцы, прочешите эту часть леса. Теперь ему некуда удрать — лагерь окружен, а все оставшиеся в лесу бандиты сложили оружие.

— А наших много убито? — спросил Василий.

— Алеша Гораин убит, артист ваш Подгоркин тяжело ранен... Геройским парнем оказался, первый бандитскую заставу гранатами забросал, пулемет их станковый из строя вывел... Ну, а у вас как?

— Есть убитые... Раненых несколько человек.

Василий, прихватив с собой пятерых чоновцев.

направился с ними к дубу, от которого Булатников после неудачного выстрела Димки скрылся в чаще.

На мягкой весенней земле ясно виднелись следы подков его лошади.

Чоновцы пошли по следам.

Следы петляли по лесу в разных направлениях и версты через полторы привели к мелкому частому кустарнику. За ним начиналось топкое болото. Возле болота на поляне лежал жеребец Булатникова. Видимо, бандит прикончил его сам. Дальше вдоль кустарника, прижатого к болоту, шли следы — одни от больших сапог, со шпорами, другие чуть сбоку поменьше, с оттиском набитых на каблуки подковок.

«Ну, это не иначе, как Димка за ним увязался»,— мелькнуло в голове Василия.

— Быстрей, быстрей, хлопцы, — поторопил Василий чоновцев. — Такого зверя нельзя упустить.

И запыхавшиеся бойцы, то увязая по колено в болотной жиже, то перепрыгивая через старые поваленные деревья, продирались через кусты, стремительно продвигались вперед. И вот за кустами оснеженной цветением черемухи они услышали человеческий стон. На земле около старого соснового пня, положив на приклад карабина голову, лежал и стонал Димка. Увидев товарищей, он попытался улыбнуться, но улыбка у него получилась жалкая.

— Смазал я его, подлюгу... Там он, в трясине... Две пули в меня всадил из маузера...

Димка был ранен в грудь и локоть левой руки.

Булатникова нашли за поваленным деревом. Одной пулей у него было пробито плечо, другой просверлен лоб над самой переносицей.

Перевязав на скорую руку раны Димки, чоновцы уложили его на снятую с Булатникова бурку и, сделав из винтовок подобие носилок, подняли раненого на плечи.

— Не хочешь идти пешком, поедешь на извозчике, — пошутил один из чоновцев.

Димка открыл глаза и улыбнулся.

— Несите его к штабу, там теперь вся медицина и все наши раненые, — распорядился Василий, — а я вернусь к своим хлопцам.

Над лесом из болотного тумана занималась заря. Пахло сочными болотными травами, лесными цветами, черемухой. Звонко пела иволга, и где-то далеко за болотами монотонно куковала бездомная кукушка.

ГЛАВА XX

В полдень Терехов со своей группой прибыл в штаб на южную опушку Думского леса. Здесь уже собрались все чоновцы.

На одной из подвод на ворохе сена он увидел Сашу Подгоркина. Около раненого хлопотали Катя Буланова и ездовой Афоня Горобцов.

— А что с Димой Стрижовым? В Уразово отправили? — спросил Василий у Кати Булановой.

— Мы ему ничем не могли помочь... — тихо, почти шепотом, произнесла Катя, и на ресницы ее навернулись слезы. — Дима умер, пока его несли сюда...

Подошел Шорников, попросил:

— Дай закурить!

Василий подал ему кисет.

Грязными, слегка дрожавшими пальцами свертывая из помятой газетной ,^маги толстую цигарку, Шорников, пристально глядя в лицо Василия, спросил:

— Слышал, военкома убили, дружка моего, Алешу Гораина? С разведкой на пулемет в лесу налетел... Собирались мы после войны в Москву ехать учиться. Инженером мечтал стать...

Василий хотел его как-нибудь утешить.

— Что делать, смерть никого в бою не щадит,— начал он и, смутившись, не нашел нужных слов.

— Вот что, товарищ Терехов, — Шорников глубоко вздохнул, — придется тебе временно взять на себя обязанности военкома.

Василий удивленно посмотрел на Шорникова.

— Я же в отпуску?..

— Сейчас в отпуску Алеша Гораин, Дима Стрижов и другие, а мы с тобой в строю...

На просеке между толстых мачтовых сосен Василий увидел полевую кухню. Перед топкой, подкладывая в нее коротко нарубленные полешки, на березовом обрубке сидел Женька.

— Как ты сюда попал? — спросил Василий.

Женькино лицо радостно просияло.

— Приехал вместе со всеми вот на этой батарее, — кивнул он головой на полевую кухню. — Ночью раненых с Афоней Горобцовым отыскивали, потом с поваром кашу варили.

Женька хлопнул себя по боку ладонью, и Василий увидел у него за поясом знакомый кольт.

— Узнаешь? — спросил Женька.

— Где ты его нашел?

— Да там, в кустах, где ты его в прошлый раз бросил. Я на том месте крашеные яички облупил. Хочешь, возьми!

— Не надо, оставь пока себе, ты его заслужил...

Недалеко от кухни в тени ореховых кустов лежали погибшие в бою чоновны.

Среди убитых товарищей Василий увидел Алешу Гораина. Бритая голова его покоилась на старой ученической фуражке, тонкие губы крепко сжаты, глаза прикрыты длинными белесыми ресницами. Рядом с ним, как живой . лежал Димка Стрижов. По его подбородку, пятясь задом, полз большой черный муравей, волоча за собой мертвую божью коровку.

Василий нагнулся смахнуть муравья, и пальцы его руки ожег холодок Димкиного подбородка.

Горло Василия сдавили спазмы. Он провел крепко сжатым кулаком по затуманенным глазам и отвернулся.

С большим букетом цветущей черемухи подошла Маруся Ткаченко и положила цветы в изголовье чоновцам.