Антология советского детектива-4

1

Смертник стоял недалеко, но Павел Клевцов никак не мог разглядеть его лица. Он видел худые ноги без обмоток в растоптанных ботинках, изодранные брюки в мазутных пятнах, гимнастерку с оторванными пуговицами – из-под нее высовывалась серая от грязи нижняя рубаха, – видел тощую синеватую шею, а вот лица будто и не было. Сплошной размыв – без глаз, бровей, без волос и морщин.

Место для расстрела выбрали глухое, невыветренное – и плотная туча комаров висела над человеком. Одни садились, напивались кровью до одури, тяжело отваливали, уступая место другим. Смертник не отмахивался от них, как это делали бойцы из комендантского взвода. В ожидании команды те стояли в сторонке, тяжело дымили махоркой, пряча друг от друга глаза.

У Клевцова возникло какое-то неодолимое желание подойти ближе к осужденному, рассмотреть, запомнить его лицо. Он сделал несколько шагов вперед, но тут жесткая рука опустилась на плечо и он услышал глуховатый голос. Старший из комендантских сказал:

– Отойдите. Вам это видеть ни к чему…

Старший не знал, почему вышла задержка с исполнением приговора. Выступил перед строем командир танкового батальона, приговор трибунала зачитал прокурор. Осталось исполнить. Однако в расположении батальона расстреливать не стали, а повели смертника к болоту.

Знал Павел. Это он настоял на отсрочке. Именно в эти минуты военные юристы связывались по телефонам и телеграфу с начальством: как-никак ходатайствовал человек из Москвы, притом с немалыми полномочиями. А смертник стоял неподвижно, точно деревянный. Приказа ждал старший комендантского взвода. И бессильно топтался Клевцов, выжимая сапогами болотную жижу.

…Два дня назад военинженер 2-го ранга*["76] Павел Клевцов был поднят среди ночи. Вызывал начальник кафедры Военно-инженерной академии профессор Ростовский. Что-то непонятное и опасное применили немцы на Воронежском фронте. Нужно было срочно вылететь туда и разобраться. Последний участок пути пришлось преодолевать на связном У-2. Самолет выделил командующий фронтом, как бы подчеркнув этим фактом важность миссии Клевцова. Пилот до танкового батальона долетел, но найти подходящего для посадки места не смог. Он сбросил вымпел, чтобы встречали пассажира у деревни Верхушки – раньше там была площадка.

К свалившемуся с неба гостю первыми принеслись мальчишки. От них узнал Клевцов, что «фриц» отсюда недалеко, иногда летают «мессера», но не стреляют, не бомбят и что последнего здорового мужика Фильку забрали в стройбат. Потом на хромой лошади подъехали две женщины с низко опущенными на лоб платками. К сказанному ребятишками ничего добавить они не могли, а только с молчаливым любопытством разглядывали Клевцова, одетого, как им казалось, не по-фронтовому щеголевато и подозрительно.

Затем из березняка выскочила пятнистая «эмка», промчалась проселком, огибая поле, на котором уже золотилась рожь. Пугнув мальчишек пронзительным гудком, шофер лихо осадил машину. Из кабины вышел невысокий капитан в танковом шлеме, небрежно кинул руку к виску:

– Замкомбата Боровой. Прошу!

Шофер газанул и погнал обратно к перелеску.

– В самый момент прибыли! Тут такое идет!.. – прокричал Боровой.

– Я вас хорошо слышу, – сказал Павел.

– Извиняюсь. Это у нас, танкистов, привычка орать. Грохочет же все кругом, гремит, – ничуть не обидевшись, снизил тон Боровой.

– Почему «в самый момент»?

– Из четвертого экипажа водитель остался. Уполз, стервец! В штаны наделал. А ведь – «Ни шагу назад!» Ну, его трибунал – в расход.

– Расстреляли?!

– Не пирогами же кормить!

«Эмка» выскочила из березняка на пригорок. Сверху далеко просматривались холмистые поля с темными лесными островками и рыжими изломами оврагов.

– Во-о-он наши коробочки-могилки, – показал Боровой рукой.

На склоне холма чернели остовы сгоревших танков с развороченными листами брони, раскиданными башнями, сорванными от взрыва собственных боеприпасов. Они замерли впритык друг к другу, словно наткнулись на одну и ту же преграду.

– Вижу три танка, где же четвертый?

– Так я ж говорю – уполз четвертый! Водитель привез мертвыми командира, стрелка и заряжающего, а сам, паразит, выжил! – Боровой опять закричал, словно залез в танк.

– И его в расход?

– А то! – восклицанием, видно означавшим «само собой разумеется», ответил Боровой. – Впрочем, – он взглянул на часы, – может, еще и не расстреляли, только что повели…

– Так водитель жив?! Слушай, друг! – Павел вцепился в рукав Борового. – Это же единственный, кто видел, как горели танки! Он все слышал и испытал!

– Его допрашивали и мы, и особисты, и прокурор… Одно долдонит: «Виноват, дал тягу». А ведь это в бою!

– Да при чем тут прокурор?! – закричал Павел, будто тоже залез в танк. – Я должен знать! Я! Гони туда, куда его повели! Гони вовсю!

– Знаешь дорогу? – спросил Боровой, которого поколебало властное «я» Клевцова.

– Знаю, – сухо отозвался шофер.

– Так жми на все железки!

– Тебя как зовут? – перейдя на «ты», спросил Клевцов замкомбата.

– Федор. А что? – Боровой озадаченно уставился на приезжего.

– Вот что, Федор… С этим механиком я должен обязательно поговорить. Понял, Федя?

– А то… – слабо шевельнул губами Боровой.

– Меня оставишь на месте, а сам гони в штаб, передай мою просьбу слово в слово. От него, единственного свидетеля этой истории, может быть, зависит очень многое…

Ни Клевцов, ни Боровой не замечали, как их бросало из стороны в сторону, больно било о бока машины, как стонали и звенели заклепки расшатанного кузова, как ревел, взвывая и охая, мотор. Шофер уже гнал «эмку» по кочковатой земле начинавшегося болота, изрытого кротами, куда медленно двигалась цепочка людей.

…Старший комендантского взвода согласился повременить с расстрелом, но по инструкции вступать в разговор с приговоренным никто не имел права, и в попытке Клевцова приблизиться к смертнику он усмотрел намерение, противоречащее уставу, чему решительно воспротивился, повторив: «Вам это видеть ни к чему».

И вот теперь Клевцов бесцельно топчется на месте, нисколько не заботясь о том, что болотная жижа съедает глянец с хромовых сапог, а комары пикируют, как «мессершмитты», жалят лицо. Он вслушивался, не идет ли «эмка». Но было тихо. Только высоко в чистом небе звенел жаворонок да в болоте трескуче перекликались лягушки…

В Москве его начальник, комбриг Георгий Иосифович Ростовский, догадался, что немцы применили какое-то новое оружие, но точной картины происшествия представить не мог. Поэтому и послал Клевцова. Перемещаясь от штаба фронта к армии, от дивизии – к танковой бригаде, Павел наконец очутился в механизированном батальоне, который был придан стрелковому полку.

Несколько дней назад командование задумало предпринять отвлекающий удар, чтобы помочь войскам, сражавшимся на Дону. С переднего края разведка заметила, что немцы стали усиленно минировать ничейное пространство перед своими позициями. Действовали они нагло, приближаясь к ячейкам охранения чуть ли не вплотную.

Однако перед боем нашим удалось взять «языка». Подловили его ночью на поле во ржи, приволокли в березовую рощицу и поставили на ноги. Из солдатской книжки в штабе узнали фамилию, должность, звание: Оттомар Мантей, фенрих*["77] инженерного училища в Карлсхорсте, фельдфебель.*["78]

Мантей поначалу молчал. Он не желал опускаться до разговора с красными варварами. Но один из русских насмешливо прищурил раскосые глаза и положил на стол огромные кулаки. «Иначе я вышибу из вас дух», – проговорил он на сносном немецком. Мантей мог бы пожертвовать жизнью, умер бы в открытом бою и на глазах сверстников, но мысль о том, что придется погибнуть здесь, в чужом лесу, где никто не узнает о его смерти – героя или клятвоотступника, развязала язык. Он подробно рассказал о своем училище, стажировке на фронте, указал проход к господствующей над местностью высоте, которую якобы не успели заминировать…

Русские саперы по указанному Мантеем пути пробрались почти до подножия высотки и мин не обнаружили. Пленного отправили в тыл.

Стрелковый полк пошел в атаку. Для поддержки наступления вперед выдвинулись четыре танка. Они дошли до самых окопов немцев. И здесь-то произошло непонятное.

Сначала вспыхнул один танк. Машина загорелась без видимой причины. Другой танк попытался ее обойти – и замер на развороте: рванул боекомплект, башня, кувыркаясь и дымя, отлетела метров на десять в сторону. Из-за дыма никто не увидел, что произошло с третьей машиной. Однако она занялась точно так же, как и первая, хотя никто из наступавших не слышал выстрелов немецких противотанковых пушек.

В четвертом танке, видимо, поняли, что опасность таилась в кустарнике, который пересекал линию окопов. На большой скорости, опережая пехоту, машина устремилась туда. И вдруг, вместо того чтобы двигаться вперед и прокладывать путь в проволочных заграждениях, она попятилась назад. Пехота, прижатая пулеметным огнем к земле, понемногу стала отходить. Атака сорвалась.

Взбешенный, командир танкового батальона едва не совершил самосуд. Он хотел тут же расстрелять механика-водителя, когда тот вылез из люка, черный от копоти. Из машины вытащили обгоревшие трупы командира танка, стрелка и заряжающего. Стали осматривать повреждения. Какой-то странный снаряд, как автогеном, прожег танк от борта к борту, зацепив опорный каток и гусеницу.

Решили вызвать из Москвы специалиста. А механика – отдать под трибунал за трусость в бою…

Смертник теперь стоял перед бойцами комендантского взвода, тупо смотрел под ноги, не обращая внимания на жалящих комаров.

Вдруг невдалеке хлопнул выстрел. Разгребая руками кустарник, так и забыв засунуть пистолет в кобуру, к болоту пробирался Боровой. Он отдал старшему пакет и подошел к Клевцову, стягивая с головы шлем и вытирая пот тыльной стороной ладони:

– Подвела-таки, проклятущая…

– «Эмка»? – спросил Павел, уже поняв, что Боровой принес хорошую весть.

– А то? – Федя озорно подмигнул. – Ну и задали мы шороху по всем проводам! Приостановили действие под твою, так сказать, ответственность.

Вообще Павел легко сходился с людьми, а с этим простодушным танкистом сошелся сразу, угадав в нем надежного товарища.

«Эмка» была вытащена из грязи на обратном пути. Она и довезла Клевцова и Борового до расположения танкового батальона.

2

Комбат Самвелян угощал гостя с истинно кавказской щедростью. Однако Клевцову не терпелось осмотреть машину, поговорить с водителем. А Самвелян и Боровой словно забыли о цели его приезда. Перебивая друг друга, они расспрашивали о жизни в Москве, планах командования, будто Павел их знал, раз находился рядом с большим начальством. Лишь когда все было выпито и съедено, Самвелян произнес:

– Хорошо, что не успели парнишку расстрелять… На душе кошки скребли – погорячился я. Черт знает, отчего сгорели наши машины!..

Танк стоял под навесом в походной мастерской. Павел сразу рассмотрел в боку небольшое отверстие с оплавленными краями и сизой окалиной. Такой след оставлял кумулятивный снаряд. Пущен он был с близкого расстояния. Развив адскую температуру, прожег броню, пролетел сквозь нее, как через воск, и поразил трех членов экипажа.

Павел попросил привести водителя. Только увидев механика вблизи, он понял, почему не сумел рассмотреть его лица. Парнишка был чистым альбиносом – с белыми бровями, волосами на голове, ресницами… К тому же побелевшим от страха. Клевцов достал портсигар, предложил закурить, но механик отрицательно качнул головой, покосившись на своих командиров.

– Успокойся, – тихо проговорил Самвелян. – Объясни товарищу все как было.

– Как звать? – спросил Павел.

– Леша Петренко, – совсем не по-уставному ответил механик.

– Ну, рассказывай, Леша Петренко, как ты тягу дал?

Водитель почувствовал в голосе военинженера теплые нотки, немного ожил:

– Ей-богу, ничего заметить не успел… Командир увидел, как полыхнули соседние танки, крикнул: «Жми на кустарник!» Я подумал – там фрицевская пушка. Дал по газам. А пушки нет! Еще крутанул на пол-оборота, и тут блеснуло, как сварка! Оглянулся, а ребята на днище – обожженные и в крови. Ну, тут руки-ноги сами назад понесли…

– Ты слышал выстрел?

– В том-то и дело – не слышал! Хоть мотор ревет, а с близкого расстояния я бы пушку услыхал. Но не было выстрела!

Клевцов задумался. Любой снаряд выпускается из орудия. Для того чтобы набрать высокую первоначальную скорость, нужен мощный заряд, нужен выстрел, который неизбежно сопровождается грохотом. Его должны были слышать уж если не танкисты в глухих танковых шлемах, то пехотинцы обязательно. Однако и бойцы не слышали выстрела… А если снаряд прилетел издалека? Маловероятно. Тогда не могло быть столь точного попадания, не осталось бы на броне сизой окалины, характерной только для близкого выстрела.

Вообще стало уже почти законом, что примерно через каждые шесть месяцев у немцев в вооружении появлялась какая-нибудь новинка. Павел встречался то с бетонными гранатами, заменявшими дорогой металл, то с орудиями, у которых был конический ствол, увеличивающий начальную скорость полета снаряда, то с зенитными установками, действующими как против самолетов, так и против танков. А тут еще на поле боя вышли гусеничные тележки, оборудованные радиоаппаратурой, с помощью которой ими можно было управлять на расстоянии. Немцы назвали их телетанками. С полутонной взрывчатки они бежали впереди линейных машин, подрывали минные заграждения, уничтожали доты и дзоты, вызывали на себя огонь противотанковой артиллерии. Примчавшись на большой скорости к объекту подрыва машина автоматически сбрасывала ящик со взрывчаткой и отскакивала назад. В этот момент срабатывал взрыватель…

Когда Павел разобрался в конструкции телетанка и тактике его применения, то написал рекомендации по борьбе с новым оружием. Скоро наши бойцы научились выводить телетанки из строя, расстреливая их из орудий малого калибра, противотанковых ружей или пулеметов с бронебойными пулями, целясь либо в ящик с зарядом, либо в радиоаппаратуру, которая устанавливалась справа по ходу машины.

Теперь же Клевцов столкнулся с загадкой посложней.

Петренко все еще стоял перед ним в старых солдатских ботинках без шнурков, переминаясь с ноги на ногу.

– Ну, если не выстрел, то, может быть, слышали хлопок или другой какой-нибудь звук?

– Нет, товарищ майор, – виновато моргнул белесыми ресницами водитель.

– Родители где? – спросил Павел.

– Отца давно похоронили, мать с сестренкой в Москве. Один я у них остался.

«Хочешь не хочешь, а надо самому узнать, как наши танки сгорели», – подумал Павел, а вслух спросил:

– Если снова пошлют на тот же участок, танк поведешь?

– Дая уж, считайте, на тот свет кандидат…

– Я тоже не к куме в гости тебя зову, а почти на смерть.

– На такую смерть я готов, – смятенно прошептал Петренко, стараясь смахнуть непрошеную слезу.

– И все же постараемся с тобой выжить.

3

Когда Клевцов рассказал о своем замысле Самвеляну и Боровому, те воспротивились.

– Да мы своих толковых ребят пошлем! – вскричал Боровой.

– Нет, Федор. Тут нужен опытный глаз. Затем я и приехал.

– А я разрешения дать не могу – не в моем ты подчинении, – рассудительно проговорил Самвелян. – Да и начальство, думаю, такими специалистами бросаться не станет.

– Вдруг что случится с тобой, перед кем нам ответ держать? – добавил Боровой.

– Ты, оказывается, перестраховщик…

– Да я, если хочешь знать, сам бы с тобой пошел, – обиделся Федя.

Сошлись на том, что рапорт Клевцова с просьбой выделить два танка для разведки послали в штаб бригады. Сам Павел направил радиограмму своему начальнику – должен же профессор Ростовский понять, что тревожные слухи о появлении у немцев незнакомого оружия отрицательно скажутся на моральном состоянии экипажей, что причину гибели танков надо выяснить как можно скорей, без промедления. В целях обеспечения секретности гитлеровцы могли в любой момент перебросить новое оружие на другой участок фронта и там тоже доставить немало хлопот.

Ответ пришел неожиданно быстро. Георгий Иосифович, очевидно, позвонил командующему фронтом, а тот приказал провести разведку под руководством специалиста, придав все необходимые средства.

Павел придумал нехитрый план. В первой машине пойдут те, кто вызовет на себя огонь. Во вторую сядет он сам, попытается с близкого расстояния осмотреть пробоины на сожженных танках, затем будет наблюдать, из чего гитлеровцы начнут стрелять по первому танку.

– Когда начнем? – спросил Боровой.

– Хорошо бы завтра на рассвете, – ответил Клевцов.

Боровой посмотрел на Самвеляна:

– Разреши, Ашот, пойти в первой машине?

– Нужны добровольцы, – напомнил Самвелян.

– Так мой экипаж хоть в огонь, хоть на печь! А инженеру подберем самых надежных.

– Я прошу назначить в мой танк водителем Петренко.

Самвелян и Боровой многозначительно переглянулись.

– Пожалел? – прищурился комбат.

– Спасать надо парнишку. Повоюет еще, – помолчав, ответил Павел.

– Вот за это спасибо! Знал – Лешку к себе возьмешь. От всего батальона спасибо! – Боровой порывисто сжал руку Клевцова.

…Через час в командирской землянке собрались танкисты двух экипажей. Люди с любопытством рассматривали коренастого майора с круглым, полноватым лицом и дерзкими лукавыми синими глазами.

– О важности нашей разведки говорить много не буду, – негромко начал Павел. – Всем ясно, гитлеровцы применили неизвестное нам оружие. Возможно, это какие-то мины. Тогда у погибших машин будут разбиты либо гусеницы, либо деформированы опорные катки, разрушены днища или лобовой лист. Но судя по следу, что остался на четвертом танке, немцы использовали так называемые кумулятивные снаряды. Ударившись о металл, снаряд концентрирует, кумулирует взрыв в одной точке, развивая температуру свыше трех тысяч градусов. Броня прожигается, огненная струя попадает в боекомплект или мотор… Возникает вопрос: из какого орудия его выпустили? Если из пушки, то и танкисты и пехотинцы слышали бы выстрел. Однако выстрелов не было.

Клевцов оглядел добровольцев.

Ближе к нему сидел Леша Петренко, уже обмундированный по форме – в шлеме, комбинезоне, сапогах. Чуть поодаль – лейтенант Овчинников, командир танка, опрятный, серьезный, чернобровый парень с рассеченной нижней губой. На одной скамье рядом сидели светловолосый заряжающий Нетудыхата и черный, как ворон, туркмен Муралиев – стрелок-радист. Все принимали участие в тяжелых боях под Жиздрой, считались обстрелянными бойцами.

Экипаж Борового тоже сомнений не вызывал. Танкисты побывали в сражениях прошлого, сорок первого года, сменили третью машину после Смоленска и Калуги, где горели и сумели спастись.

– Машина Борового пойдет первой, – продолжал Павел. – Мы же будем вести за ней наблюдение. В случае чего, рискнем и сами: подставим себя под огонь. Поэтому возьмем мало горючего и пойдем без снарядов, чтобы не взорваться на собственном боекомплекте.

– Выходит, совсем безоружными? – воскликнул Овчинников.

– Ну, разрешаю в стволе держать один снаряд и взять побольше патронов к пулеметам. – Клевцов выдержал паузу. – Не исключено, кто-то из нас погибнет или будет тяжело ранен. Но кто останется в живых, обязан любой ценой добраться до своих и подробно, во всех деталях, рассказать о том, что видел и слышал.

Павел сел на чурбак, снял фуражку:

– Вопросы будут?

Некоторое время танкисты молчали. Потом поднялся Муралиев:

– Товарищ инженер 2-го ранга, вы из самой Москвы?

– Да.

– Семья у вас есть?

– Жена есть. Детей пока нет.

– Товарищ майор, – подал голос Овчинников, – нам само собой воевать. И с разведкой, считаю, справимся. Но вам-то зачем в пекло?! А вдруг убьют?

– Так не я же один такой на белом свете. Приедет другой товарищ, и постараются довести дело до конца.

«С таким в разведку можно», – подумал Боровой.

4

Танкисты разошлись на отдых. Затих и Федя на соседнем топчане. Однако Павел заснуть не мог. А что произойдет, если и вправду он погибнет? Разумеется, пришлют еще кого-нибудь из отдела. Ростовский найдет специалиста, хотя и погорюет о Павле. Но каково будет Нине?…

…Родителей Павел помнил смутно. Ему было шесть лет, когда они погибли от голода в Поволжье после гражданской войны. Приютил его немец-колонист Вольфштадт, чьи предки попали в Россию еще при Екатерине II. Звали приемного отца Карлом, а мать – Мартой. В семье не было детей. Дома говорили только по-немецки. Мальчик быстро овладел языком, учиться пошел в немецкую школу. Карл слесарничал. Из обычной болванки он мог изготовлять разные детали, начиная от велосипедных втулок и кончая коленчатым валом к автомобильному мотору. Старик приучал к своему ремеслу Павла и надеялся, что сын станет продолжателем его дела. Но страна поднимала Сталинградский и Челябинский тракторные заводы, осваивала Магнитку и Кузбасс, строила Уралмаш и Комсомольск-на-Амуре. Павел после школы объявил о своем желании поступить в Бауманское техническое училище. Вольфштадт отговаривать не стал. Он понимал: пришли новые времена, и юноше надо идти своим путем. Карл вытащил гроссбух, куда аккуратно вписывал расходы на содержание Павла и его заработки, когда мальчик помогал. Заработок оказался неизмеримо выше расходов. Как позже понял Павел, добрый старик умышленно завышал расценки, чтобы юноша не считал себя должником. Но в то время Павел, не обремененный чуткостью и раскаянием, схватил деньги и умчался на вокзал. Лишь когда уходил поезд, вздрогнуло сердце при виде двух сразу осунувшихся, потерянных людей. Шел тихий летний дождь. Распустив большой черный зонт и прислонившись друг к другу, они стояли на перроне, точно две подбитые птицы, пока не растаяли в туманной пелене…

Загруженный учебой и работой, общественными делами и разными мероприятиями, Павел писал домой редко. Карл же отвечал обстоятельно, не упуская случая поучить и наставить. Он писал по-немецки, тщательно выводя каждую букву, припоминал пословицы и поговорки, живущие в душе его народа, вроде той, что высечена на одном из памятников в Гамбурге: «Народ, который работает, живет для своего будущего». Он убеждал Павла, что надо работать и работать, ибо только это состояние может дать человеку уверенность в жизни и стойкость против разных невзгод.

Первую практику Павел проходил на паровозостроительном заводе в Коломне. Это было старое и большое предприятие. Оно выпускало паровозы, дизели, речные суда, компрессоры, чугунные тюбинги*["79] для строящегося метрополитена в Москве. Павла направили в литейный цех – тесный, темный, со слабосильными кранами-тихоходами, вагранкой*["80] с ручной завалкой, с ручными же формовкой и отливкой, без вентиляции. И все же при таком дедовском производстве здесь умудрялись отливать сложнейшие детали: блоки цилиндров дизелей, втулки, элементы топливной аппаратуры, корпуса компрессоров, котлы для паровозов и судов.

На этот же завод помощником механика литейного цеха пришел Павел после защиты диплома. Но уже рядом со старым цехом строилась громада нового. По планировке, масштабам, оборудованию новый цех превосходил все заводы крупногабаритных отливок в Европе. Его мощность вместе с производством тюбингов уже тогда достигла огромной цифры – 60 тысяч тонн литья в год. А работало в нем без малого полторы тысячи человек.

Много оборудования было закуплено в США, Англии, Германии. Теперь-то и пригодился Павлу усвоенный с детства немецкий язык. Правда, его немецкий звучал примерно так, как русский язык в XVIII веке, однако Павел без особых усилий догнал в языке свое время. На монтаже и наладке работали немцы из Германии. Среди них были саксонцы, мекленбуржцы, баварцы, силезцы, австрийцы – постепенно Павел овладел и их диалектами.

А в мире росла тревога. В Испании поднял мятеж генерал Франко. Япония двинулась на Китай. Над Европой нависла тень фашистской свастики. Эта тревога заставляла Советский Союз спешить с планами, тратить на оборону огромные средства. Промышленность переключалась на выполнение военных заданий. Появились новые наркоматы. Металлургические заводы осваивали выпуск танков, поскольку будущая война представлялась битвой машин, техники.

Павла призвали в армию. Для молодых людей с высшим образованием устанавливался сокращенный срок службы – один год. После этого они в чине младших командиров увольнялись в запас. Но Павла оставили в вооруженных силах, предложив место адъюнкта*["81] Военно-инженерной академии. Пришлось изучать тактику, стратегию, состав, организацию и техническое оснащение вооруженных сил, фортификацию, саперное и взрывное дело, методы управления войсками в военное время, строительство, теорию военной экономики и искусства, воинского обучения и много других военных дисциплин. В общетехнических же вопросах Павел разбирался прекрасно. Недаром старый Вольфштадт кроме аккуратности и прилежности в ремесле приучал его мыслить, искать новые технические решения. Теперь идеи одна смелей другой теснились у него в голове, требовали воплощения в чертежах, расчетах, металле…

Но однажды… Да, такое всегда случается однажды… Пришла в аудиторию светленькая, похожая на подростка девушка в глухом синем платье со значком Коммунистического интернационала молодежи, с бледным личиком и добрыми голубыми глазами.

– Гутен таг, фройнде! – произнесла она звонким от волнения голосом. – Их бин ире нойе доцентин ин дер дойчен шпрахе.

Да, да, новый преподаватель немецкого языка… У Павла дрогнуло сердце от какого-то счастливого предчувствия. Видно, и для него, и для нее пришло время любить. Чистые, цельные души нашли друг друга.

Родители Нины были профессиональными немецкими революционерами, сподвижниками Тельмана и Пика. Они жили в Штутгарте. Мать вела пропаганду против нацистов среди работниц швейной фабрики «Траутлофт». Гестаповцам ее выдали фашистки из «Союза немецких девушек». Спасаясь от шпиков, отец с Ниной через Польшу и Литву перебрались в Советский Союз. Коминтерн выделил небольшую комнату в Доме интернационалистов на Полянке. Густав поступил на работу в объединение «Каучук». Вскоре начались события в Испании.

Как-то раз отец пришел с работы не один, а с товарищем в черной сатиновой рубашке и дешевом суконном пиджаке. Живые и добрые глаза располагали к доверию.

– Сколько ж тебе лет? – поздоровавшись за руку, спросил гость глуховатым, отбивающим каждое слово голосом.

Хотя Нина жила в России недавно, она вопрос поняла и ответила по-русски:

– Уже тринадцать.

– Так вот слушай, Нина… Твой папа отбывает в командировку… Надолго… Ты сможешь жить одна?

Нина сдержанно кивнула. Глаза наполнились слезами. Маленькая, узкогрудая, с тоненькими бледными руками, она опускала голову все ниже и ниже и вдруг бросилась к отцу, умоляя его не уезжать.

Отец долго гладил девочку по голове, потом тихо проговорил:

– Ты помнишь маму? Она стыдилась слез, как бы горько ей ни было. Слезы не для нашей породы. Учись, работай, живи… Тогда и ты станешь бойцом и будешь полезной для нашего дела. А о тебе позаботятся…

Нина быстро вытерла слезы. Отец и дядя Алеша, как отрекомендовался гость, проговорили всю ночь, а рано утром поехали на Брянский вокзал к поезду «Москва – Одесса».

Позже девочка узнала, что из Одессы отец уехал в Испанию, сражался в бригаде Тельмана, после вывода из Испании интернациональных войск попал во французские лагеря для интернированных, там заболел и умер.

Дядя Алеша относился к Нине как к родной. Она все время чувствовала его заботу. Если он исчезал надолго, то какие-то люди приносили ей деньги и короткие записки от него.

Она окончила школу, поступила на филологический факультет университета. Но девушке не хотелось жить на чьем-то иждивении. Она обратилась к дяде Алеше, решив и работать, и учиться заочно. Тот порекомендовал обратиться в Военно-инженерную академию, где как раз была одна вакансия на должность младшего преподавателя немецкого языка. Здесь-то Нина и встретила Павла Клевцова. В феврале сорок первого года они поженились. Они удивительно подходили друг к другу, и, видимо, поэтому их брак оказался счастливым.

5

Павлу повезло и в том, что в академии он встретил самобытного и ярко одаренного человека – профессора Георгия Иосифовича Ростовского.

Дружба началась с курьеза. Комбриг читал вводную лекцию в курс военной инженерии и обратил внимание на белобрысого круглолицего лейтенанта, который улыбался неизвестно чему. А Георгий Иосифович говорил о серьезных вещах, и эта веселость его возмутила.

– Повторите мною сказанное! – потребовал он.

Покраснев, лейтенант сказал:

– Вы говорили о дисциплине особого рода, присущей только саперу. Даже самая идеальная организация работ по расчистке минных полей не может гарантировать стопроцентную безопасность. Требования предъявляются самые жесткие, не всяким нервам под силу. Командир должен хорошо знать характер бойцов. И не за тем, чтобы выяснить, кто смелый, а кто трус. Смелыми могут быть все. Но не каждый сумеет ювелирно обезвредить заряд. Справится только знающий, уверенный в себе и в своих нервах. В нервах, а не в храбрости.

– Чему же вы улыбаетесь? – Ростовский внимательно посмотрел на лейтенанта и тут понял, что две врожденные морщинки как бы подтягивали уголки рта вверх, придавая лицу выражение беззаботное и смешливое. – Извините, – сказал он, кивком приказывая сесть.

Однажды Георгий Иосифович засиделся допоздна в читальном зале академической библиотеки. Он не заметил, как все разошлись. Добрейшая Мария Ивановна героически боролась со сном, но не смела тревожить профессора. Да и в другом конце зала занимался адъюнкт Клевцов, которого старая библиотекарша уважала за редкую усидчивость и серьезность. Наконец Ростовский оторвался от книги и, взглянув на часы, смущенно пробормотал:

– Извините, заставил вас ждать…

– Не вы один, Георгий Иосифович. – Мария Ивановна взглядом показала на дальний стол, освещенный лампочкой под глухим абажуром.

Павел вскочил и стал поспешно собирать книги. Профессор узнал его. Но удивился, когда увидел, что адъюнкт сдавал справочники по германской экономике и технике на немецком языке. Ростовскому не часто приходилось иметь дело со слушателем, который бы владел чужим языком, как своим. Он припомнил также план инженерных разработок, представленный этим молодым человеком на утверждение кафедры. Чего там только не было! И вездеход для движения по воде, суше и льду с преодолением торосов – дань челюскинской эпопее, и приспособление для скоростной установки мин, и путеукладчик в кустарниках и молодом лесу, и окопокопатель, и много других проектов. Каждый из них имел оригинальное решение, отвечал требованиям будущей войны, однако не мог осуществиться сегодня, когда не хватало не то что машин, а обычных саперных лопат. Даи один человек не в состоянии был поднять то, что не под силу даже коллективу. Георгий Иосифович, кажется, посоветовал Клевцову остановиться на одной насущной проблеме и решить ее в наилучшем варианте. Но судя по справочникам, которые сдавал адъюнкт Марии Ивановне, его теперь занимали не конструкторские разработки. На обложке одной из книг Георгий Иосифович прочитал: «Ди виртшафт унд ди политик дер дейтчен Рейхсбанк».

– Вы увлеклись счетным делом? – с некоторой долей сарказма спросил профессор.

– Пожалуй. Но занимаюсь этим в свободное время, – не замедлив, ответил Клевцов, словно ждал этого вопроса. – Я подсчитываю, в каком стратегическом сырье нуждается Германия и куда в скором времени она протянет лапы.

– Любопытно, – заинтересованно проговорил Ростовский, направляясь к выходу.

– Очень, – подтвердил Павел. – Разрешите объяснить?

– Разве нам по пути?

– Я провожу вас.

Город давно спал. Редкие фонари освещали бульвар. Ни ветерка, ни шороха. А двое военных, старый и молодой, ничего не замечая, вели вполголоса увлеченный разговор. Павел рассказал, как, извлекая крупицы сведений из немецких газет, журналов и других открытых изданий, доходивших до него, он составлял себе картину общего положения в Германии – политическую, правовую, нравственную, но в первую очередь экономическую. Выходило, что «второе правительство рейха» – Стальной трест, «ИГ Фарбениндустри», Флик, Стиннес, Крупп, Сименс, Борзиг – могущественней Гитлера и его клики. Открытые публикации чисто коммерческого характера более точны и реальны, чем камуфляжи политиков и дипломатов. Экономика управляла помыслами фашистов, и здесь Павел находил ключи к разгадке направлений их скорых претензий.

От экономики и политики перешли к технике. К удовольствию Георгия Иосифовича, адъюнкт заинтересованно слушал, короткой точной фразой углубляя мысль, но не поддакивал и не подлаживался. Ростовский не заметил, как сел на своего конька. Он поделился мыслью переоборудовать свою лабораторию взрывчатых веществ на современный лад, чтобы по-настоящему развернуть научную и конструкторскую работу, улучшить подготовку технически грамотных командиров и военных инженеров.

С той памятной ночи между ними установились теплые, доброжелательные отношения.

Теперь Павел после лекций засиживался с профессором в библиотеке или в лаборатории. Они колдовали над новыми взрывчатыми веществами, детонаторами, капсюлями,*["82] взрывателями, не забывая, как Иван Калита, приращивать к своей лаборатории соседние владения, обзаводиться нужным оборудованием, приборами, станками, машинами.

…Георгию Иосифовичу не было и шестидесяти, однако слушателям и адъюнктам он казался стариком. С гордо посаженной головой, стриженный под старомодный «ежик», в длинной комсоставской гимнастерке с черными петлицами, на которых поблескивал малиновый ромбик комбрига, Ростовский производил впечатление неподступного педанта. Он жил почти рядом с академией – в Подсосенском переулке. Квартира состояла из трех комнат на втором этаже особняка, сплошь забитых книгами. Большая часть этой библиотеки принадлежала отцу – известному артиллеристу, погибшему под Мукденом в 1904 году. Лишь один уголок в кабинете не был заставлен книгами. Здесь стоял мольберт и висела виолончель в футляре. Профессор увлекался живописью и музыкой, посвящая искусству выходной день.

Удивительно, но все бури, когда ничего не стоила человеческая жизнь и бывшего преподавателя академии Генерального штаба могли арестовать и поставить к стенке по любому доносу, благополучно пронеслись мимо Георгия Иосифовича. Он не приспосабливался к новой власти, как, впрочем, и к царской, не жалел утерянного, посчитав революцию социально оправданной и справедливой. Русская армия состояла из народа, и его обязанность как русского инженера, считал он, заключалась в том, чтобы она была хорошо вооружена и защищена от смертоносных средств противника. И когда на фронте он увидел, что массы армии пошли за большевиками, он спокойно избрал новый путь, как это сделали Брусилов, Зайончковский, Корк, Игнатьев и другие честные люди из русского генералитета и офицерского корпуса.*["83]

В гражданскую войну Георгий Иосифович служил в отделе вооружения Красной армии. Стиснутая кольцом интервентов, молодая республика испытывала острейшую нужду не только в хлебе, топливе, одежде, но и в пушках, винтовках, боеприпасах. Ружейным приемам обучали на палках, с палками же новобранцы шли на передовую, чтобы со временем обзавестись винтовкой убитого товарища. Иной специалист по взрывчатым веществам пришел бы в ужас от работы, за которую брался Ростовский. Взрывчатые вещества включали в себя сотни сложных смесей – аммиачную селитру, нитроглицерин, тротил, пикриновую кислоту, аммониты, гексогены, гремучую ртуть, коллоксилины, соли хлорной кислоты… Каждый компонент имел свой характер и норов. Один или в сочетании с другими применялся как начинка боеприпасов. На складах не было того или другого. Не хватало даже обычной серы для производства простейшего пороха! Приходилось искать суррогаты, вычислять пропорции, испытывать новые взрывчатые смеси, которые заменили бы, скажем, нитротолуол, тетразен, динитронафталин. И Ростовский находил. Его имя не вошло в историю гражданской войны, не попало в число отличившихся и награжденных. Но трудно представить, какой ценой оплатилась бы победа без патронов, снарядов, гранат, начиненных взрывчаткой Ростовского.

После войны Георгий Иосифович перешел на привычную преподавательскую работу. На желторотую настырную молодежь он смотрел с некоторой долей удивления. Однако с фатальным предвидением угадывал самородков и уже не выпускал из поля своего зрения, требуя от молодого курсанта или слушателя спартанской самоотдачи военной науке. Так произошло и с Павлом Клевцовым. Комбриг сразу отметил, что адъюнкт мыслит смело, первородно, упрямо ищет оригинальные решения.

Одно из главных решений пришло на больших маневрах, которые проводились зимой. Клевцов был направлен туда командиром саперной роты. «Боевые действия» разворачивались в самых неподходящих условиях – среди глубоких снегов, при жестоких морозах и сильных ветрах. Но самым тяжелым препятствием для наступавших оказались минные поля. Они простирались на многие километры. Противопехотные, противотанковые фугасы большой разрушительной мощности, хитроумные ловушки с разными способами взрывного действия приходилось обезвреживать щупами и электромагнитными миноискателями. Саперы цепочкой двигались впереди стрелковых и танковых подразделений, прослушивали каждый метр земли. Как только в наушниках раздавался сигнал, они разгребали снег, ковыряли мерзлую землю, вытаскивали и обезвреживали заряды. Не нужно было обладать большим воображением, чтобы представить, как бы такое происходило в настоящем бою, в холоде, под навесным и кинжальным огнем, когда хочется поглубже зарыться в снег, спрятаться от белого света, хотя снег – защита ненадежная: в открытом поле сапер почти что голенький.

Адовая работа с миноискателем и щупом навязывала бы наступлению черепаший темп, каждый километр захваченного пространства оплачивался бы кровавой ценой.

«Вот если бы танк… Саперный танк!» – пришла мысль и зацепилась за сознание, как рыболовный крючок за одежду. Павел стал раздумывать над танком-миноискателем, танком-тральщиком, подобным морскому тральщику, что делает проходы для боевых кораблей. У сухопутного тральщика должен быть каток, точно такой же, как у дорожных машин. Укрепленный впереди танка, он будет давить и взрывать мины, сохраняя экипаж. По проторенной дороге пойдут линейные танки и пехота – без остановок, не сбавляя темпа, не давая опомниться врагу.

Вернувшись с маневров, Павел доложил своему руководителю о проекте танкового трала. Ростовский сказал:

– Сдается, теперь вы нашли для себя настоящую цель.

– Пожалуй, нашел. Миноискатель и щуп – уже вчерашний день. Что в наступлении главное? Темп. Значит, тральщики должны прийти на помощь саперам, как комбайны косцам.

По чертежам Павла изготовили один трал-каток, присоединили его к танку Т-28. Клевцов сам сел за рычаги и испытал каток в самых тяжелых условиях, приближенных к боевым. После испытаний Георгий Иосифович спросил:

– Вы довольны своим тралом?

– Нет, – напрямик ответил Павел. – Он резко ухудшает маневренность танка. Слабы тяги. Катки надо делать из броневой стали… Для преодоления окопов и больших воронок машине приходится пятиться назад, катки путаются в проволочных заграждениях, особенно в спиралях Бруно…

– Драконите трал, будто не сами придумали его.

– Я вижу недостатки и буду их устранять.

Снова поиски, расчеты, сомнения, находки… Снова заводской цех, где собирался новый трал.

Однако второй вариант отверг технический совет автобронетанкового управления, для кого, собственно, и выполнял заказ Павел. Слепая вера в несокрушимость Красной армии и боязнь ответственности у некоторых начальников, занявших руководящие посты в армии после репрессий 1937–1938 годов, часто сводили на нет многие лучшие начинания в области технического перевооружения наших военных сил. Фашистская Германия уже пользовалась первоклассными пикирующими бомбардировщиками, истребителями, танками, автоматическим оружием, показавшими себя на войне в Европе. У нас же производство новых видов вооружения затягивалось, как такое случилось уже с модифицированными истребителями Яковлева, Микояна и Лавочкина, штурмовиком Илюшина, танком Т-34 Кошкина, реактивным минометом «катюша», противотанковыми ружьями Дегтярева и Симонова… Что уж говорить о каком-то трале?!

– Помните: бойцовскими качествами должен обладать любой человек, но особенно изобретатель, тем более военный, – говорил Ростовский, стараясь поддержать Клевцова, а про себя решив, что надо обратиться к генералу Воробьеву,*["84] которого давно знал по академии и ценил за широту взглядов.

Михаил Петрович Воробьев в годы гражданской войны был бригадным и дивизионным инженером, закончил Военно-техническую академию, слыл в среде армейских специалистов человеком прогрессивным, творческим. Одно время возглавлял факультет в Военно-инженерной академии. Недавно его назначили начальником инженерных войск РККА.

С тех пор как они виделись, Воробьев мало изменился. Такой же моложавый, высокий, с крупным, тяжелым подбородком, прямым, твердым взглядом. Он стоял посреди кабинета, радостно приветствуя старого сослуживца. Обменявшись рукопожатиями, сели к столу. Генерал спросил:

– Ну, что привело вас ко мне? Просто так ведь не придете…

– Время ваше, Михаил Петрович, ценю. Мало его у нас с вами осталось, – и развернул перед Воробьевым чертежи противоминного трала.

– Постойте! Да я ведь что-то слышал про этот трал. Даже, кажется, фамилию изобретателя запомнил – не то Карцев, не то Клевцов…

– Вот-вот, Клевцов.

– Отзывы-то отрицательные.

– Как всегда, когда изобретение чего-то стоит.

– Ну, уж… – недоверчиво хмыкнул Воробьев.

– Вы меня, Михаил Петрович, знаете. Стану ли я кривить душой?

– До трала ли сейчас, Георгий Иосифович! Мне вот надо срочно найти толкового инженера, который бы разбирался в военной технике, чтобы отправить с делегацией в Германию.

– В чем же дело?

– Кандидата не нахожу. Туго с кадрами.

– Проще простого: Клевцов.

– Дался вам этот Клевцов! У него что – семь пядей во лбу?

– Восемь…

– А язык? Немецкий-то небось на уровне «Анна унд Марта баден»?

– Как раз знает, и очень хорошо.

– Гм… – Воробьев сделал пометку в настольном календаре.

– Все же посмотрите проект трала, Михаил Петрович, сами, – произнес профессор. – В наступлении по минным полям, на мой взгляд, ему цены не будет.

– Ну раз так просите, посмотрю, конечно.

6

Через несколько дней Павла вызвали к генералу Воробьеву. У начальника инженерных войск времени было мало, разговор был предельно кратким. Михаил Петрович спросил:

– Немецким владеете в совершенстве?

– Так точно.

– В Германию едет военно-торговая делегация. Профессор Ростовский рекомендовал вас переводчиком. Не возражаете?

– Благодарю за доверие.

– Эта поездка пойдет вам на пользу, – сказал Воробьев. – Счастливого пути.

В приемной адъютант сообщил, что на вокзале его найдет товарищ, которому Павел будет подчинен непосредственно. Он же выдал документы и деньги. Поезд отправлялся на следующий день вечером.

На Белорусском вокзале, как всегда летом, было много народу. Павел пробрался к своему вагону и стал оглядываться. «Как же меня узнают?» – беспокоился он. Нина провожать его не пошла – проводы стали плохо действовать на нее с тех пор, как уехал отец. Простились дома. Да и вообще провожающих делегацию было мало. Неожиданно откуда-то сбоку подошел малоприметный человек лет пятидесяти пяти с темными глазами, остро выглядывающими из-под седых бровей. Широкий нос, крупное улыбчивое лицо выдавали истинного славянина.

– Клевцов? Здорово! – Он протянул шершавую руку, во второй он держал большой фибровый чемодан. – Идем!

В купе он снял пиджак, развязал галстук, с облегчением опустился на диван.

– Давай знакомиться. Волков Алексей Владимирович. – Голос у него был какой-то ржавый, отрывистый. – Значит, ко мне в переводчики? Я вот до семнадцатого в «Крестах» сидел и на Таганке, семь лет ссылки отвалял, политграмоту одолел, а языкам не выучился.

Из чемодана Алексей Владимирович достал бутылку нарзана, разлил по стаканам:

– Пей – не болей!

Поезд тронулся. Павел тоже переоделся, остался в пижаме и тапочках. Волков долго смотрел на него с непонятной улыбкой, потом вдруг спросил с той долей простодушной хитринки, которая звала к откровенности:

– Где сейчас твои Вольфштадты?

– Там же, где жили, – не успев удивиться, ответил Павел.

– Что ж не навестил их?

– Некогда было.

– Плохо, Клевцов, плохо! – Он отвернулся, с минуту глядел на бегущие в окне подмосковные леса. – Они же тебя поили-кормили, в люди вывели…

– Да я в отпуске не был какой год!

– А жениться успел? – не то с осуждением, не то с одобрением проговорил Волков.

– Вы что? Рентгеном меня просвечивали? – Павел сердито засопел: он не любил, чтобы кто-нибудь вмешивался в его личные дела.

– Ладно, я ведь по-свойски. Знаю, работал много.

– Время такое, война на носу, – буркнул Павел.

Он, конечно, не мог знать подробностей предшествующих событий. Пакт о ненападении между СССР и Германией Клевцов, как и многие военные, воспринял с недоумением и тревогой. В газетах сообщалось о советско-англо-французских переговорах, и вдруг приехавший в двадцатых числах августа 1939 года фашистский министр иностранных дел Риббентроп подписывает договор о ненападении…

– Ты прав. – Волков, угадав состояние Павла, стал серьезным. – Гитлер без единого выстрела захватил Австрию и Чехословакию. После Мюнхена Чемберлен похвастался: мол, как в футболе, защитил английские ворота и перенес войну на восток. Тоже мне, вратарь от дипломатии… На самом же деле он вместе с французом Даладье подвел мир к войне. Но с нами воевать фашисты тогда не решились. Говорили, будто Гитлер сам собирался приехать в Москву, если бы сорвалась миссия Риббентропа. А вот Польшу они растерзали. Потом напали на Францию, бомбят Англию…

Всю дорогу Павла не покидала внутренняя напряженность. Это была его первая поездка в чужой мир, где фабриканты и лавочники, банкиры и полицейские жили по своим законам, о которых он знал лишь по газетам и книгам. Притом ехал не просто к немцам, а к фашистам, к которым с юности питал ненависть за расправы с тельмановцами, за провокацию с поджогом рейхстага и подлое судилище над Георгием Димитровым, за нападение на республиканскую Испанию…

Пробежали густые белорусские леса. Началась Польша. Замелькали хуторки с крышами из соломы и дранки, городки, над которыми сизыми утесами возвышались костелы, узкие полоски полей со снопами убранной ржи, копешками картофельной ботвы. Кое-где чернели трубы – остатки сожженных в боях прошлого года домов, валялись разбитые пушечные лафеты и брички без колес, опрокинутые полуторки-«фордики». Там, где поезд останавливался, набирал воду и уголь, разрушений было больше. Для авиации это были первые цели, а уже потом война растекалась по другим сторонам. Развалины кирпичных строений, порыжевшие ребра вагонов, раскиданные взрывами рельсы тянулись до границы рейха.

В Берлин въезжали рано утром. Сеял мелкий холодный дождь. Сквозь мозглую пелену виднелись четырехэтажные серые дома, ряды заводских труб, застекленные крыши цехов. Потом пошли здания повыше. Поезд замедлил ход и вскоре подтащился к Силезскому вокзалу. Делегацию встретили работники советского посольства. Павел обратил внимание на то, что в привокзальной толчее больше было пассажиров-немцев в мышино-зеленой военной или полувоенной форме, словно все жили армейским лагерем.

В посольстве членам делегации выдали адреса квартир, продовольственные карточки, ознакомили с распорядком работы. Павел с Алексеем Владимировичем поселился в пансионе на площади Виктории-Луизы. Программа была напряженная: встречи с представителями фирм, поездки по заводам, подписание договоров на поставки того или иного оборудования, на что охотно шли немцы в обмен на русский марганец, нефть и зерно. Задолго до часа пик, в ранние утренние часы, выходили Волков и Клевцов из своего жилища и неторопливым, прогулочным шагом направлялись к торгпредству на Лиценбургерштрассе. При свете ночных фонарей, которые зажигали, когда не было воздушной тревоги, дворники, подобно матросам на кораблях, размеренно драили швабрами гранитные плиты тротуаров, угольщики на тележках развозили мешки с брикетами, оставляя их у подвалов котельных, дамы в простеньких жакетках или пожилые мужчины в шляпах-тирольках выгуливали собак.

– Ты обратил внимание на умение немцев экономить на всем? – спрашивал Владимир Алексеевич. – Бутылочка, пакетик, консервная банка – все идет на переработку! Любой лавочник принимает вторсырье и тут же расплачивается… А у нас в пансионе: входишь в подъезд – загорается лампочка, едва поднимешься на второй этаж – первая тухнет, горит уже другая… А какая деловитость на заводах! Ни болтовни, ни перекуров, ни простоев…

Иногда Волков, отмечая немецкие достоинства, вдруг с болью в голосе произносил:

– И все это делается для войны. Теперь фашистским волкам нечего рядиться в овечью шкуру…

Как-то раз Алексей Владимирович выложил на стол книги, купленные накануне. Он поднял книгу в светло-коричневом переплете с жирным орлом на обложке:

– Вот «Майн кампф» Гитлера. По ней фашисты учатся азбуке разбоя.

Павел полистал страницы, наткнулся на фразу: «Все, что я делаю, направлено против России… Когда мы сегодня говорим о новой территории в Европе, мы должны иметь в виду главным образом Россию и приграничные с нею государства…» Перевел ее Волкову.

– Вишь, как думает Гитлер? Откровеннее не скажешь. – Алексей Владимирович смял папиросу, вдавил ее в пепельницу.

Однажды после приема у президента рейхсбанка Яльмара Шахта Волков рассказал, к каким маневрам прибегали гитлеровцы, чтобы до поры скрыть подготовку к войне. В мае 1935 года был издан секретный закон о переводе всей экономики страны на военные рельсы. Под контроль Шахта попадали все сырьевые ресурсы, импорт стратегических товаров, ввоз валюты, накапливание горючего и создание запасов угля, производство синтетического бензина… Вся финансовая и торговая деятельность империи отныне контролировалась экономическим диктатором – банкиром Шахтом. Тут имперский владыка проявил всю свою ловкость. Германия еще была связана Версальским договором. Скрывая размеры средств, отпускаемых на военное строительство, он ввел так называемые счета «МЕФО» – от названия мифического синдиката «Металлургише форилунгсгезэльшафт». Эти счета выписывались заказчиками армии, флота, авиации. Они принимались к оплате всеми германскими фирмами и гарантировались государством. Счета «МЕФО» не фигурировали ни в отчетах рейхсбанка, ни в цифрах бюджета. И вот в апреле 1938 года Шахт отменил финансирование по этой системе. Германия порвала и с Лигой Наций, и с Версальским договором. Вещи стали называться своими именами. Это означало: отныне Германия вставала на путь открытой подготовки к войне. Кликушеские упоминания Гитлера об единственной дороге, по которой шли тевтонские рыцари ради хлеба насущного и земли для германского плуга, были не просто литературно-патриотическими всплесками, а диктовались четкой политической целью ближайшего будущего.

Он, Алексей Владимирович Волков, успевший навоеваться с немцами и в Первую мировую войну, и в гражданскую, и после, ясно видел и понимал, какую трагедию готовят фашисты народам Европы.

– Помнишь, Маркс сказал, что философы объясняли мир, а задача состоит в том, чтобы его изменить? – спрашивал Волков. – Но большинство людей думало, что единственный способ изменить мир – это его объяснить. Объяснить тихо, без шума, в надежде, что люди когда-нибудь образумятся. Чепуха! Нацисты прибегли к чудовищному обману своего народа. Они нашли демагогическое утешение каждому страждущему, к какому бы социальному слою тот ни принадлежал. Лавочнику обещают устойчивый доход, рабочему – работу, крестьянину – землю и рабов, промышленнику – защиту от красных, обывателю – мировое господство и власть над народами. Последнему бродяге они вдалбливают: ты немец, ты будешь господином!.. А маленький человек всегда нуждается в поводыре. Нацисты это знают и собирают вокруг себя мятущихся людей, дают им иллюзию поддержки и защиты. Именно иллюзию. Без страховки. Тот же Геббельс, когда фашисты еще рвались к власти, устраивал в Берлине массовые шествия безработных, разорившихся лавочников, бывших солдат. «Мы люди, а не собаки!» – такой плакат он нес над головой… Нацисты добились успеха потому, что обещают немцам чудо!

Павел слушал Алексея Владимировича не перебивая. Слова Волкова никак не вязалась с тем, что он видел в Берлине. Люди со свастикой на рукавах были любезны и предупредительны, полицейские вежливы. Столица рейха представлялась обычным городом – с приливами, когда люди спешили на работу, и отливами, когда они возвращались домой. Война с Англией напоминала о себе лишь тем, что на улицах встречалось много военных, жители получали карточки на продовольствие и табак, а по ночам, опасаясь бомбардировочных налетов, противовоздушная оборона проводила частичное затемнение.

В восточном районе Берлина было военно-инженерное училище, куда быхотел попасть Павел. Он попросил Волкова, если это возможно, устроить туда поездку. Немцы охотно выдали разрешение. Через день в точно назначенный час к пансионату подкатил «хорх», выкрашенный в серо-зеленый армейский цвет. Шофер-солдат услужливо распахнул дверцу. Из кабины вылез плотного сложения офицер с двумя четырехугольными звездочками на белых погонах. Офицер вскинул руку к козырьку высокой фуражки:

– Капитан Маркус Хохмайстер.

Павел представил Волкова. Правильное, чистое лицо немца осталось бесстрастным. Он снова козырнул и молча пригласил в машину. «Хорх» плавно набрал ход.

– Вы, очевидно, преподаете в училище? – спросил Павел, пытаясь разговорить молчаливого офицера.

– Нет, я занимаюсь другим делом, – ответил капитан.

– Ведете какую-то тему?

Хохмайстер несколько заинтересованно поглядел на Клевцова, но от прямого ответа уклонился:

– Мы все заняты работой.

«Хорх» несся мимо сплошных рядов коричнево-серых домов, готических кирх, особняков министерств и банков. В мощных репродукторах гремела опера «Золото Рейна» Вагнера. На брусчатой Остплатце пришлось остановиться. Дорогу преградили шеренги мальчиков в форме гитлерюгенда. Они походили на игрушечных солдатиков с аксельбантами, погончиками, черными петлицами и серебристыми, как у эсэсовцев, звездочками отличий на воротниках коричневых рубашек. Напряженно прижав руки к бедру, чуть подавшись грудью вперед, они глядели куда-то в сторону. Глаза горели восторженным блеском и делали всех – рыжих, русых, темных – похожими друг на друга.

Знаменосцы вскинули флаги с молниеобразной буквой «S» в белом круге – символом гитлерюгенда. Грянул оркестр. Длинный загорелый парень в шортах и белых гетрах, фюрер местной организации, выбросил руку, и тут Павел увидел вышедшего из огромного лакированного лимузина высокого молодого человека. В традиционном френче с золотым значком нацистской партии под клапаном левого кармана, в портупее и бриджах, он напоминал счастливчика-генерала, хотя на плечах не красовалось никаких отличий. На сытом белом лице играла улыбка, та поощрительно-самодовольная улыбка начальства, какая появляется при желании похвалить подчиненного. Он приподнял подбородок, поджал капризный рот. Начинающее полнеть тело дернулось, правая рука тренированно взлетела вверх.

– Хайль Гитлер! – разом выдохнули шеренги.

Барабанщики выбили дробь.

– Кто это? – спросил Павел, покосившись на окаменевшего от волнения Хохмайстера.

– Рейхсюгендфюрер Бальдур фон Ширах…

Ширах обошел строй, потрепал по щеке двух-трех мальчиков, снова вскинул руку, иопять шеренги прокричали «хайль». Потом он неторопливо уселся на заднее сиденье «опель-адмирала». Маленькие гитлеровцы с кинжалами на поясах под барабанный бой двинулись следом за машиной.

Площадь опустела. «Хорх» нырнул в улочку одно– и двухэтажных светлых домиков, обсаженных кленами и вязами.

– Как называется этот район? – спросил Павел.

– Карлсхорст, – ответил Хохмайстер одними губами.

Неожиданно показались высокие чугунные ворота. Шофер дал короткий гудок. Из проходной выскочил фенрих, нажал на кнопку электродвигателя. Черные створки легко раскатились по сторонам.

Училище размещалось в старых, кайзеровских времен, зданиях с метровыми стенами и узкими окнами. Стандартные, лишенные всяких украшений дома ограждали квадрат асфальтированного плаца. Поодаль стояло караульное помещение с гауптвахтой. Позади казарм зеленел большой парк. Нырнув под арку, «хорх» миновал озеро и подкатил к замку с двумя островерхими башенками по бокам. У подъезда Волков и Клевцов увидели группу офицеров в парадных мундирах. Немцы с интересом разглядывали гостей. Вперед выкатился маленький толстячок в витых золотистых погонах.

– Генерал Леш – шеф училища, – проговорил Хохмайстер и отступил шаг назад.

У генерала поблескивали хитрые глазки, румяные щеки выпирали над жирно лоснящимся крошечным носиком. «Экая симпатичная хрюшка», – подумал Павел. Не оставляя времени для перевода, Леш рассыпался в комплиментах, стал разглагольствовать о давней немецко-русской дружбе, начавшейся со времен Петра и Екатерины, о сотрудничестве в борьбе с английской плутократией.

Затем гостям показали классы и наглядные пособия. На полигоне позади парка провели учебный бой пехоты против танков. Внимание Павла привлекли одежда и обувь танкистов. Они были в черных куртках, свободных, сшитых по росту. Можно легко нырять в люк и выскакивать, ни за что не цепляясь. Высокие ботинки на трехслойной подошве не скользили по броне, нога хорошо держалась на педали сцепления, свободно сгибалась и чутко ощущала механизм управления.

Учебный бой не рассчитывался на слабонервных. Метрах в пятистах от танков выстраивалось отделение фенрихов в полной солдатской выкладке – с ранцами, шинельными скатками, оружием, гранатами, шанцевым инструментом. По сигналу ракеты танкисты заводили моторы и устремлялись на пехоту. За то время, пока танк преодолеет полукилометровое расстояние, фенрихи должны вырыть окопчики, пропустить над головой танки и бросить гранаты в моторное отделение. Того, кто оказывался менее проворным, танк мог покалечить.

Вечером генерал Леш в честь «русских друзей» устроил ужин. Он проходил в небольшом помещении столовой. Рядом с германским знаменем висел советский флаг. Павел пил терпкий рейнвейн, ел отварные мозги с клецками, пахучий аллагаусский сыр и сушеные ржаные хлебцы – пумперникель, совсем не подозревая, что через несколько лет эта столовая станет известной всему миру, здесь будет подписан Акт о капитуляции фашистской Германии и поставлен конец самой кровавой войне из всех, какие знала история. Неподалеку от него сидел тот же молчаливый Маркус Хохмайстер с холодным лицом и короткой стрижкой, открывавшей крепкий плоский затылок.

7

Лишь на обратной дороге из Германии Волков признался:

– А я тебя заочно давно знаю. Жена твоя Ниночка – моего друга дочь. Звала меня дядей Лешей.

– Она же немка!

– Так не все немцы фашисты. Отец и мать ее были видными коммунистами и погибли на своем, как говорят, посту.

– Чего же никогда не заходили?

– В разъездах был. Теперь непременно навещу.

Но Алексей Владимирович так и не пришел. Видно, опять уехал куда-то…

После возвращения Павел снова взялся за свой противоминный трал. По приказу генерала Воробьева на заводе «Дормашина» в Рыбинске изготовили экспериментальный образец. Он составлялся из дисков – гладких и с зубьями вперемежку. Специальными тягами на шатунах трал должен крепиться к буксирным крюкам танка Т-34. Однако для испытаний такой танк заполучить не удалось. Приехавший на заводской полигон представитель автобронетанкового управления инженер-майор Ворошилов посоветовал воспользоваться пока обычным трактором ЧТЗ. Петр Климентьевич, невысокого роста, коротконосый, с лукавыми, как у знаменитого отца, глазами, хорошо знал Павла и ту нелегкую обстановку, в которой протекала работа. Он был чуть ли не единственным человеком в ученом совете управления, кто поддерживал проект. Сам не раз попадал под жернова перестраховщиков и теперь догадывался, в каком состоянии находился Клевцов.

– А как же спасем водителя? – спросил Павел.

– Так ведь сел на коня – ехать надо, – с улыбкой ответил Ворошилов. – Навесим на мотор и кабину броневые листы, просверлим щель для обзора…

На другом предприятии добыли стальной лист, разрезали по разметкам, сварили их и надели на мотор и кабину. Трактор превратился в короб, отдаленно напоминавший броневик времен гражданской войны.

Павел не спеша осмотрел крепежные узлы, потрогал броневые плиты, прошелся по дороге, где были заложены заряды с нарастающим весом тротила. Невдалеке от самой большой мины вырыли окоп. Потом он вернулся к трактору, посмотрел на водителя – старого заводского испытателя.

«А ведь у него дети, внуки, – подумал он. – Буду испытывать сам». Многое он ставил на карту, чтобы главное испытание передоверять другому. Не страшно, если взрывы разнесут диски или погибнет он сам. В конце концов, никто не застрахован от жертв. Но если погибнет ни в чем не повинный испытатель с завода – от неосторожности, страха, запоздавшей реакции, – то за его смерть придется расплачиваться крахом самого изобретения, гибелью всех надежд.

– Покури, Сергеич, попробую сам, – Павел произнес эту фразу таким будничным тоном, словно речь шла о рядовой прогулке.

Водитель уступил место. Павел взялся за рычаги. О том, что конструктор собрался испытывать трал сам, догадался майор Ворошилов. Он подбежал к трактору, закричал, перекрывая грохот дизеля:

– Самодеятельность отменяю! Немедленно покиньте кабину!

Павел уменьшил обороты, наклонился к майору, упрямо проговорил:

– Неужели вы не понимаете? Сначала я сам пойду в огонь, а потом людей пошлю.

На лице Павла Ворошилов прочел такую решимость, что махнул рукой:

– Одержимый! С вами бесполезно спорить.

– Прошу об одном, Петр Климентьевич, – примирительным тоном произнес Павел. – Просигнальте, когда подъеду к самому большому заряду, а то через щель могу вешку не разглядеть.

– Ладно, дам зеленую ракету.

Клевцов выжал сцепление. Трактор с катками впереди резво покатился по полю. Показались вешки из еловых веток, где были заложены заряды. Каток вдавил первый холмик. Глухой взрыв тряхнул каток. Комья земли забарабанили по крыше трактора и броневой плите. Вторая мина немного подбросила трал, но дышло, сваренное из стальных балок, выдержало. Крепления вынесли перегрузку и на других зарядах.

Десятый противотанковый фугас был самым мощным. Ракета Ворошилова прочертила над кабиной дугу, когда трактор был метрах в пятнадцати от заряда. Выровнив рычаги, Павел спрыгнул и бросился к траншее. Взрыв рванул землю, будто упала полутонная бомба. Фонтан огня, дыма и пыли подбросил многотонный трал в воздух. Вращаясь на длинном хоботе дышла, зубастый каток смял броневой лист, раздавил место водителя и, оборвав петли креплений, отлетел прочь. Все, кто был на полигоне, замерли в оцепенении. Ворошилов бросился к окопу. Оттуда вылезал Павел, смущенно стряхивая с одежды грязь.

– Жив?!

– Как видите… Теперь скажу точно: мои тралы годятся для наступления.

Была суббота 21 июня 1941 года. С полигона из Рыбинска в Москву возвращались на грузовиках. Выскочив из кузова у Покровских ворот, Павел позвонил по телефону-автомату профессору Ростовскому. Ему не терпелось рассказать об испытаниях. Получив приглашение на ужин, он побежал к Подсосенскому переулку, позвонил в знакомую дверь. Георгий Иосифович показался странно-рассеянным. Вполуха он выслушал Павла, думая о чем-то своем. После чая перешли в кабинет. Комбриг остановился у карты, висевшей в простенке между окном и книжным шкафом:

– Помнится, вы занимались экономическими выкладками. Что скажете сейчас?

Павел с удивлением посмотрел на озабоченное лицо профессора, перевел взгляд на карту. Цифры он помнил наизусть, а карта более наглядно выявляла сложившуюся в Европе картину. Почувствовав, что Ростовский нетерпеливо ждет ответа, видно беспокоившего его не один день, Павел проговорил:

– По-моему, тут все ясно. Германия захватила двенадцать стран и подчинила их промышленность своим нуждам. В Чехословакии расширила на четверть производство оружия, на пятую часть – строительство самолетов, танков и тягачей. Из Франции вывезла более восьмидесяти процентов нефти и топлива, почти столько же руды, стали, проката, чугуна, платины, алюминия, никеля. Из готовой продукции французской промышленности забрала семьдесят процентов автомобилей, половину радио– и электрооборудования, девяносто процентов авиамоторов и запчастей к ним. А если вспомнить, что перед нападением на Польшу в Германии было лишь семь из тридцати главных видов стратегического сырья, то теперь всего стало в избытке…

Георгий Иосифович вытащил из стола валидол, положил таблетку под язык, вернулся к карте. Павел продолжал:

– Вообще я бы разделил действия германских фашистов на три этапа. Первые шесть лет, с тридцать третьего до тридцать девятого, они создавали современную армию, военную промышленность и продовольственно-сырьевую базу. На втором этапе, с сентября тридцать девятого до лета сорокового, практически испытывали боеготовность вооруженных сил, захватив почти все европейские страны. Сейчас, на третьем этапе, они мобилизуют для нужд своей экономики ресурсы захваченных стран.

– Может, для полной готовности им потребуется еще какое-то время? – с надеждой спросил Георгий Иосифович.

– Зачем? В молниеносных войнах они все взяли точно с блюдечка. Конвейер на заводе «Рено», к примеру, не остановился ни на минуту. Просто рядом с бригадиром-французом сел фельдфебель-немец с автоматом на груди и жестом приказал работать, как тот работал до сих пор. И вот результат. До начала мировой войны Германия занимала девятьсот тысяч квадратных километров с населением в сто семнадцать миллионов. Теперь в ее хозяйственном пространстве четыре миллиона квадратных километров и триста тридцать три миллиона людей. Захватив недавно Югославию и Грецию, их олово, цинк, бокситы, сурьму, серу, пириты и лес, фашисты не только еще более окрепли, но и прикрыли свои тылы с юга.

– И как вы думаете, куда они ударят теперь? По Англии?…

– Нет. Теперь… – Павел понизил голос, – теперь они бросятся на нас.

– Да, на нас, – как эхо, повторил Георгий Иосифович и опустился в кресло. – И видимо, очень скоро.

Помолчали. Павел спросил:

– Так я пойду?

– Идите… Я побуду один.

Шел двенадцатый час ночи, но на улице – теплой и светлой – гуляло много народу. У голубых лотков торговали мороженым. Мужчины толпились в скверах позади темно-коричневых киосков – пили пиво и закусывали раками. Была суббота. Июнь. Самый длинный день и самая короткая ночь. Из громкоговорителей неслась песня: «Если завтра война, если завтра поход…» Война началась рано утром.

8

Работу над тралами сразу же пришлось отложить. Не до них было, когда Красная армия отступала на всех фронтах. Пришлось уничтожать заводы, склады, технику, готовить фугасные заграждения на случай подхода немцев к Москве.

Павла включили в состав отдельного отряда с загадочным для непосвященных названием «ТОС». На самом же деле оно расшифровывалось просто: «Техника особой секретности». В отряде и вспомнили о работах талантливого изобретателя Владимира Ивановича Бекаури, погибшего в 1937 году по клеветническому доносу. Бекаури первому пришла мысль использовать радио не только в управлении аэропланами, танками и кораблями, но и вызывать взрывы на больших расстояниях. Вместе с известным ученым в области электро– и радиотехники Владимиром Федоровичем Миткевичем он создал прибор для управления взрывом с помощью радиоволн. Его назвали «БЕМИ» – по начальным буквам фамилий изобретателей. Он был принят на вооружение Красной армии в 1929 году, но в большом деле испытан лишь в октябре 1941 года.

Клевцов с саперами прибыл в Харьков и стал устанавливать мины замедленного действия с часовыми и химическими взрывателями. Несколько фугасов он подготовил к взрыву с помощью приборов, управляемых по радио. Полутонные заряды были заложены в здании штаба военного округа, в доме обкома партии и в красивом старинном особняке на улице Дзержинского. Укладывались ящики с толом по ночам, во время воздушных налетов, когда люди прятались в убежищах, – со всеми мерами предосторожности и секретности.

В особняке на улице Дзержинского, скрытом в глубине сада, радиомину решили установить в подвале, где хранился уголь для котельной. Ломами вскрыли бетонный пол, вырыли трехметровый колодец. Туда уложили ящики со взрывчаткой. Радиотехническую аппаратуру поставили с несколькими ловушками: взрыв мог произойти при попытке поднять тяжелую батарею питания или при сдвиге одного из ящиков. Павел сам подключал прибор радиоуправления к батареям. Тут достаточно было перепутать концы проводов – и произошло бы непоправимое. Нельзя было допустить и ошибку, в результате которой взрыв в нужный момент не получится. Еще и еще раз проверял Павел сложную схему. Ее он знал наизусть, поскольку, из соображений тайны, письменные инструкции не писались. Отмечал в блокноте он лишь данные для установки шифров.

Потом колодец засыпали землей, залили бетоном и завалили углем, заложив среди кусков антрацита мину с испорченным взрывателем электрохимического действия. Расчет учитывал немецкий характер: добросовестно сделать то, что положено, но и пальцем не шевельнуть, если работа покажется излишней. Обнаружив в углу испорченную мину, немцы сочтут свою задачу выполненной и откажутся от дальнейших поисков…

После Харькова Павел попал на Западный фронт, который уже вел оборонительные бои на подступах к Москве. Предстояло заминировать мост через Истру. В его опоры замуровали по шестьсот килограммов особо сильного взрывчатого вещества – гексогена. Кто-то из инженерных командиров намеревался взорвать мост в тот момент, когда пойдут по нему вражеские колонны.

– Вы считаете немцев дураками? – усмехнулся Павел. – Если они увидят целехонький мост, то сразу догадаются, что русские оставили его неспроста. Первыми пошлют саперов. Они и найдут наши мины…

Павел сделал так: взорвал настил, а в главные опоры заложил радиомины.

Первыми к мосту через Истру, лежащему на кратчайшем пути к Москве, подошли танки из группы генерала Гепнера. Увидев разрушения, немцы стали его ремонтировать. Одновременно рядом навели понтонную переправу. Они торопились, работали днем и ночью при свете фонарей. В ноябрьских сумерках на новое, только что уложенное полотно моста въехал первый танк. За ним двинулась колонна, ожидавшая переправы на правом берегу реки. За танками пошли многотонные грузовики с солдатами и боеприпасами, тягачи с артиллерией, штабные автобусы. Временный наплавной мост через Истру, обладавший малой пропускной способностью, разобрали, сложили по частям на семитонные «бюссинги» – понтоны требовались для будущих переправ через Москву-реку и канал Москва – Волга. И вот тогда-то грохнули взрывы огромной силы. Вверх взметнулось кровавое пламя. Оно поднялось выше Ново-Иерусалимского собора, возвышавшегося над Истрой. Будто сметенные ураганом, полетели в реку машины с понтонами, танки, солдаты. Тяжелый гул прокатился над полями Подмосковья. Гитлеровское командование пришло в ярость. Командующий армиями «Центр» фельдмаршал фон Бок метал громы. Фашистам казалось, что они вот-вот ворвутся в Москву, и вдруг так хорошо разработанное наступление сорвалось.

Тогда же нечто подобное случилось в Харькове. Город немцы заняли в октябре. Саперы, предупрежденные агентурой о том, что русские оставили в городе много мин замедленного действия, начали обшаривать все более или менее крупные здания, пригодные для казарм, штабов и квартир командного состава. Им удалось обнаружить несколько сот зарядов.

В одноэтажном старинном особняке на улице Дзержинского в котельной тоже нашли взрывчатку с испорченным электрохимическим взрывателем. Проверив щупами и прослушав стетоскопами уголь в котельной и другие подозрительные участки, саперы доложили о полной безопасности особняка. В доме поселился начальник гарнизона генерал-майор фон Браун с адъютантами, денщиками и лакеями.

Вечером 13 ноября генерал в своей резиденции проводил совещание. Оно закончилось поздно ночью обильным ужином и вином. Пили за встречу в Москве и победу великой Германии.

А в Воронежскую радиовещательную станцию, расположенную в трехстах километрах от Харькова, в эту ночь прибыл известный минер Илья Григорьевич Старинов. По его приказанию была подана в эфир закодированная радио-команда. От взрыва основной мины особняк на улице Дзержинского взлетел на воздух вместе с генералом фон Брауном и его приближенными.

Разъяренные гитлеровцы расстреляли саперов, проверявших здание, а их командира понизили в звании и послали на фронт. Все штабы, учреждения и воинские части в панике покинули большие здания. Саперы в поисках мин снова начали ощупывать каждый метр, рыть в мерзлой земле глубокие шурфы. Иногда они натыкались на заряды, но чаще взрывались сами, так и не сумев разгадать секрет советских ловушек.

После разгрома фашистов под Москвой Павлу довелось прочитать трофейный документ. Это был секретный приказ Гитлера. В нем говорилось: «Русские войска, отступая, применяют против немецкой армии “адские машины”, принцип действия которых еще не определен. Наша разведка установила наличие в боевых частях Красной армии саперов-радистов специальной подготовки. Всем начальникам лагерей военнопленных необходимо пересмотреть состав пленных русских с целью выявления специалистов данной номенклатуры. При выявлении немедленно доставить их самолетом в Берлин. О чем доложить по команде лично мне».

А уже незадолго до отъезда на Воронежский фронт в руки Павла попал еще один категорический приказ Гитлера. В нем опять повторялось требование искать военнопленных, имеющих хоть какое-нибудь отношение к управляемому по радио минированию. Последние строки касались непосредственно берлинского знакомца по военно-инженерному училищу в Карлсхорсте генерала Леша. Фюрер приказывал ему «любой ценой добыть сведения, установить схему и принцип работы русской «адской машины».

9

К началу 1942 года лаборатория профессора Ростовского, где служил Павел, помимо своих основных работ стала изучать вооружение противника. Сюда свозили трофейное оружие, описания немецких самолетов, пушек, минометов, танков, и сотрудники исследовали конструкторские свойства оружия врага. После посещения Германии Клевцова не покидало ощущение, что немцы показывали нашим делегациям оружие старых образцов. Однако скоро он убедился, что в бой гитлеровцы бросили ту же технику, которую демонстрировали перед войной. Они были уверены, что русские просто-напросто не успеют воспользоваться новинками. Главными были танки Т-III и T-IV, бомбардировщики «Хейнкель», «Дорнье» и «Юнкерс», истребители «Мессершмитт-109» и «Хейнкель-100», разведчик «Фокке-Вульф-189», Пехота была вооружена винтовкой Маузера и пистолетом-пулеметом МП-38/40, разработанным для экипажей танков и бронемашин. Танкисты из личного оружия стреляли редко, поэтому у пистолета-пулемета был складной приклад, затвор взводился левой рукой, ствол не имел ограждения, предохраняющего руки от ожогов, и прицельно стрелять дальше, чем по диагонали футбольного поля, он не мог. Однако им вооружили пехоту. Количество покрывалось качеством, что повышало боеспособность немецких войск.

Но и гитлеровцы в первые месяцы войны встретились с новейшим советским оружием – «катюшами», истребителями Микояна и Лавочкина, танками КВ и Т-34. Их было, правда, крайне мало для огромного театра войны, разбежавшегося от Ледовитого океана до Черного моря.

И по долгу работы, и по собственному влечению Павел следил за развитием нашего танкостроения. Он близко знал ведущих конструкторов, сумевших в тридцатьчетверке превосходно решить «золотое» уравнение всех танкостроителей мира, которое гласило: «Эффективность танка прямо пропорциональна его способности наносить врагу серьезный урон и без ущерба выдерживать удары противника». Простая в производстве машина могла выпускаться на разных заводах. Весила она 26,5 тонны, вооружалась 76-миллиметровой пушкой и двумя пулеметами, по своим главным качествам – огневой мощи, броневой защите и маневренности – бросала вызов любому танку других стран. Толщина брони была не больше длины спичечного коробка, но самым примечательным в защите было то, что броневые листы корпуса устанавливались под большим наклоном – в 60 градусов, и это почти втрое усилило противоснарядную стойкость.

Немецкие конструкторы на такой способ бронирования поначалу не обращали внимания. Но в ставку Гитлера полетели панические отзывы немецких генералов о русском танке. Командующий 1-й танковой армией фельдмаршал Клейст назвал тридцатьчетверку «самым лучшим танком в мире». Генерал-полковник Гудериан, командовавший 2-й армией, отозвался более определенно: «Превосходство материальной части наших танковых сил, имевших место до сих пор, отныне потеряно и перешло к противнику. Тем самым исчезли перспективы на быстрый и непрерывный успех».

Если бы советская промышленность успела развернуть массовое строительство тридцатьчетверок, гитлеровцам пришлось бы туго с самого начала войны. Но было выпущено немногим более тысячи Т-34, да и те стали поступать в войска лишь в конце весны сорок первого и были раскиданы по пяти военным округам. Тем не менее Т-34 сразу же показали гитлеровцам свою силу. Попавший к Павлу трофейный документ рассказывал о бое 17-й танковой дивизии вермахта 8 июля 1941 года.

Подминая гусеницами рожь и картофельную ботву, танки медленно продвигались к Днепру. То тут, то там над полем взметывались чернью дымы. Это вспыхивали или немецкие Т-III, или легкие русские танки Т-26. Дивизия ушла далеко вперед, израсходовав почти весь боезапас. Когда усталые канониры в своих душных, насыщенных пороховым дымом башнях получили приказ экономить снаряды, из густой ржи выполз приземистый русский танк. Его силуэт был немцам незнаком. Они открыли по нему огонь, но снаряды рикошетом отлетали от массивной башни и корпуса. Русский танк свернул на проселочную дорогу. Там стояла 37-миллиметровая противотанковая пушка. Артиллеристы начали палить, но он как ни в чем не бывало подошел к пушке, крутнулся на своих широких гусеницах и вдавил ее в землю. Затем он поджег еще один немецкий танк, углубился в оборону на пятнадцать километров, сея ужас и страх. Он был подбит лишь с тыла снарядом из 100-миллиметрового орудия…

В сентябре 1941 года Павла на несколько дней посылали в бригаду Катукова, которая должна была выдвинуться к Мценску и закрыть дорогу на Тулу танковым колоннам Гудериана. По размокшим от дождей проселкам танки Катукова устремились навстречу немецкому авангарду – 4-й дивизии генерала Лангерманна. 3 октября танки этой дивизии ворвались в Орел столь внезапно, что на улицах еще ходили трамваи. По существу, путь на Москву был открыт. Пятьдесят танков Т-34 оказались единственной механизированной частью на пути дивизии Лангерманна.

На дороге из Орла Катуков устроил засаду. Когда утром 6 октября немецкая колонна выступила из города, тридцатьчетверки нанесли ей свирепый фланговый удар, уничтожив более тридцати немецких машин, задержав тем самым продвижение на два дня.

Затем Лангерманн снова двинулся вперед. Его дивизия растянулась на двадцать километров. Передовые танки подошли к горящему городу Мценску. И вновь русские танки, как привидения, появились на флангах немецкой колонны, рассекли ее на части и полностью уничтожили.

Пленный офицер-танкист, которого Катуков допрашивал, а Павел переводил, рассказывал:

– Нет ничего более страшного, чем бой с противником, у которого лучше техника. Ты даешь полный газ, но твой танк слишком медленно набирает скорость. Русские танки такие быстрые, маневренные, на близком расстоянии они успевают взлететь на холм или проскочить болото, прежде чем ты сможешь развернуть башню. И сквозь шум, вибрацию и грохот ты слышишь удар снаряда о броню. Когда они попадают в наши танки, раздается глубокий затяжной взрыв, а затем ревущий гул вспыхнувшего бензина, гул, слава богу, такой громкий, что мы не слышим воплей экипажа…

Еще тогда Павел догадался, что немцы станут лихорадочно искать противодействие русским танкам, начнут конструировать машины с более прочной броней и сильным вооружением, работать над мощными противотанковыми средствами.

Так и случилось. В августе 1942 года ночью профессор Ростовский прислал к Павлу посыльного с приказом срочно явиться к нему домой. Павел быстро оделся и сел в дежурную машину. Георгий Иосифович сказал:

– Извините за ночной вызов, но мне позвонил Михаил Петрович Воробьев и попросил немедленно разобраться в деле, не терпящем отлагательств. На Воронежском фронте одна из наших бригад столкнулась с новым оружием. Без видимых причин горят наши танки. Может, немцы применили какие-то особые снаряды и мины? Надо в этом разобраться как можно скорее. Поезжайте в штаб инженерных войск, получите документы – и в путь.

Так Клевцов очутился в батальоне Самвеляна.

10

В ночной тишине Павел услышал приглушенный стук кувалды. Поняв, что не уснет, он натянул гимнастерку, комбинезон и тихо вышел из землянки. Светлело небо, гася одну звезду за другой. Земля же и деревья едва проглядывались. Клевцов медленно побрел на стук.

Под навесом при свете фонаря кто-то возился у танка. Подойдя ближе, Павел узнал механика-водителя Лешу Петренко. Тот, учуяв постороннего, быстро выпрямился, кувалда выпала из рук.

– Почему не спите?

– Надо траки сменить. Ослабла гусеница. Как бы в бою не соскочила.

– Помочь?

– Да я уж почти закончил. Только вот «пауки» неважнецкие. – Леша пнул толстый стальной трос. – У меня были новые, да кто-то «оприходовал», пока меня расстреливать водили.

Павел достал портсигар, протянул парню папиросу.

– «Звездочка»! Забыл, когда и пробовал. – Леша черными пальцами осторожно зацепил папироску.

Помолчали, глядя на красные огоньки папирос.

– Вы не думайте, мол, я заморыш какой, – вдруг проговорил Леша. – Я жилистый. В кузнечном «Серпа и молота» болванки кидал под молот, как мячики.

– Тебе лет-то сколько?

– Так я ж пошел добровольцем…

– И все же?

– Девятнадцатый пошел. – Петренко отметил про себя, что майор перешел на «ты», добавил растроганно: – Если вернемся живы-здоровы, век вас помнить буду… Вы же меня, считайте, с того света сняли…

– Ну, хватит об этом. Нам бы узнать, что за оружие появилось у фрицев. Это сейчас важнее всего.

– Понятное дело. – Леша смял окурок, поднял кувалду. – Отдыхайте пока, товарищ военинженер, а я еще один палец сменю – и готово.

Павел вышел из-под навеса. Небо уже совсем высветлилось. Заблестела роса. У походной кухни загремели ведрами повара. Потянуло смолянистым дымом.

Он вернулся в землянку. Крякая и ухая от холодной воды, плескался у деревянной шайки Боровой. Под левой лопаткой у него лиловел рваный рубец.

– Да ты, Федя, гляжу, крещеный?

– Под Смоленском пометили. – Боровой подхватил вафельное полотенце, стал растирать мускулистое, но еще по-мужски не заматеревшее тело.

Завтракать пошли к Самвеляну. Тот тоже был уже на ногах, успел побриться, умыться и благоухал цепко-ядовитым «Шипром». Перед ним сидел Овчинников, теребя в руках черный шлемофон.

– Доброе утро! – произнес Павел.

– Доброе, доброе, – отозвался озабоченный Самвелян. – Мытут задачку решаем: не посадить ли к вам на броню автоматчиков?

«Автоматчики вроде бы ни к чему», – подумал Клевцов и вопросительно взглянул на Борового: что тот предложит?

Федя не заставил себя ждать:

– Считаю, автоматчиков брать не след. И их угробим, и нам пользы никакой.

– Ну, смотрите. – Самвелян пружинисто поднялся, крикнул ординарцу: – Маслюков, завтракать!

Ели молча. Все чувствовали какое-то напряжение. Комбат, очевидно, припоминал, не пропустил ли чего на инструктаже, или готовился к головомойке у начальства, если получится что не так. Боровой прикидывал, как лучше уберечь машину Овчинникова, который будет выполнять основную задачу разведки. Павел же спокойно выуживал из котелка липкие макаронины, словно у него не было забот.

Ординарец подал чай. Боровой машинально протянул руку к алюминиевой кружке и, обжегшись, выругался:

– Тютя! Чего ж гольный кипяток суешь?!

– Так вы теплый не любите, – пробубнил Маслюков из своего закутка.

– Это когда вечером и когда делать нечего, – нравоучительно проговорил Боровой, взглянул на Клевцова и тут же перешел на деловой тон: – Ты, Павел, за меня не бойся. Помогать тебе буду я, а не ты мне. Пусть хоть тонуть, хоть гореть буду, ты свою задачу выполняй. Понял?

Самвелян положил руку на локоть Павла:

– Прошу, Павел Михайлыч: не лезь на рожон.

– Я ж привык с минами разговаривать, потому осторожный, – попытался успокоить его Клевцов, натягивая на лобастую голову танковый шлем.

Тридцатьчетверки стояли в березняке, прикрытые сверху ветками. Машина Борового была снабжена полным боевым комплектом. А в той, на которой ехал Павел, в стволе был только один снаряд. Клевцов занял место заряжающего в башенном отделении. Отсюда через триплекс*["85] хорошо просматривалась местность. Заряжающий Нетудыхата спустился пока вниз, примостился между механиком-водителем Петренко и стрелком-радистом Муралиевым.

Вставало солнце. Синевой наливалось чистое, без единого перышка небо. Впереди желтело поле спеющей ржи. Оно полого поднималось к холму, на вершине заросшему кустарником. Где-то там должны стоять сгоревшие танки, невидимые из-за утреннего тумана. Впереди шел танк Борового. Петренко – за ним. Мягко раскачиваясь на вспаханной земле, машины приближались к подошве холма. Наконец Клевцов заметил черные оплешины от огня, а чуть дальше – буро-сизые корпуса танков без башен. Боровой стал огибать сгоревшие тридцатьчетверки справа. Павел решил подойти к ним слева. В этот момент Овчинников закричал:

– Немецкая «ягд-пантера»!

– Где?

– В кустах прямо за нашими танками!

Работая поворотным и подъемным механизмами, он стал разворачивать пушку в сторону приземистой самоходки. Однако младший лейтенант выстрелить не успел. Павел почувствовал, как сильный удар в правую половину лобового листа развернул танк. Хорошо еще, что немцы ударили болванкой – снарядом без взрывной начинки. Петренко переключился на заднюю скорость. Это спасло от второго снаряда – он взорвался у борта, но все же зацепил бак с маслом. Масло задымилось. Леша сообразил закрыть бортовые и кормовые жалюзи – перекрыл доступ воздуха в моторное отделение.

Немецкая самоходка устремилась к танку Борового, который, увидев опасность, круто развернулся и завязал бой.

Масло перестало дымить. Петренко открыл жалюзи, впустил воздух, чтобы мотор не перегрелся, нажал на регулятор газа и, петляя, выбрался к подбитым танкам с другой стороны. Павел прижался к триплексу. У всех наших танков были целы ходовая часть, опорные катки и днища. «Нет, мины здесь ни при чем», – подумал он, осматривая местность. В небо рванулось облако буро-красного дыма. Из-за остовов машин Павел на мог определить, что загорелось. Но скоро понял – горел Боровой. Пятясь, отходила немецкая самоходка.

– Овчинников! Бей! – не выдержал Павел.

Младший лейтенант выстрелил. Промахнуться он не имел права, ведь в стволе был единственный снаряд. Самоходка качнулась, как бы осела на корму, и тут же полыхнула костром. Клевцов откинул люк, приподнялся и увидел горящий танк Борового. Хотелось броситься на помощь, но тогда осталась бы невыполненной главная задача…

– Вперед! – скомандовал Павел.

Вдруг на темном фоне кустарника колюче блеснул огонь. Он походил на тот, что возникает, когда сварщик пробует электрод. Левая гусеница омертвела. Отказала, видимо, бортовая передача. Заглох мотор. Петренко нажал на стартер. Мотор не заводился – не было тока с аккумулятора. Он сменил предохранитель – безрезультатно. Леша вытащил из кармана дюралевую расческу, переломил ее надвое, сунул вместо предохранителя – двигатель продолжал молчать.

Павел спустился к Петренко:

– Скорее всего, перебило центральный электропровод. Заводи от баллонов со сжатым воздухом!

Резервная система запуска сработала. Танк сдвинулся с места. Впереди оказалась канава – слабое, но укрытие. На одной гусенице, как раненый с перебитой ногой, танк подтащился к канаве, втиснулся в нее. Петренко заглушил мотор, стал ремонтировать тягу.

Второй удар обрушился на башню, но срикошетил. Мелкие, не больше патефонной иголки, кусочки с тыльной стороны брони хлестнули по лицу. Пролаял немецкий пулемет. Пули застучали по броне. Павел повернулся к стрелку-радисту, ожидая, что тот начнет стрелять в ответ. Однако стрелок молчал. Клевцов толкнул его в бок. Муралиев повалился на бок, не подавая признаков жизни. Клевцов подхватил его под мышки, стащил с сиденья, сам занял место у лобового пулемета. Через прицельное отверстие в турели осмотрел пыльный кустарник, помятую рожь, но ни пушки, ни людей не увидел.

– Что будем делать, товарищ майор? – наклонившись с места в башне, спросил Овчинников. Его голос в наступившей тишине прозвучал оглушающе громко.

– Кажется, убит Муралиев.

– Мы остались без хода и связи. Может, попытаемся уйти пехом?

– Погодим…

Третий удар пришелся по лобовому листу. Павел заметил – выстрелили из кустов. Жаром обдало лицо, липкая кровь залила глаза.

– По кустам – огонь! По кустам! – крикнул он Овчинникову, который мог стрелять из башенного пулемета.

Павел вытер шлемом кровь:

– Леша, открывай нижний люк, посмотри, что с гусеницей.

Водитель нырнул в запасной люк, вскоре из-под днища подал голос:

– Товарищ майор! Пусть Нетудыхата притащит «хитрый палец» из багажника, попробуем поставить гусеницу на место.

Вдали показались серые каски немецких автоматчиков. Пригибаясь, они бежали по кустарнику, приближаясь к танку. Павел и Овчинников открыли огонь. Автоматчики залегли.

В проеме люка показалось измазанное лицо Петренко:

– Попытаюсь рывком натянуть гусеницу на каток.

Он запустил двигатель, стал дергать машину взад-вперед.

– Порядок! – крикнул Нетудыхата, втискиваясь в люк.

Стерев с лица пот и грязь, Петренко вопросительно посмотрел на Клевцова.

– Вперед, Леша! Только вперед! – Павел сменил у пулемета диск, передернул затвор.

Тридцатьчетверка выкатилась из канавы и двинулась к кустарнику, разгоняя затаившихся там немецких автоматчиков.

Новая вспышка запечатлелась как замедлившийся кадр хроники. Вращающаяся желто-красная струя, искрясь и шипя, проткнула броню и ударила в моторную переборку. Танк наполнился рыжим дымом, будто зажегся сильный фотографический фонарь.

– Горим! – Овчинников откинул башенный люк, его рука оказалась выброшенной вверх, пуля сразу перебила ее. Охнув, младший лейтенант опустился на сиденье.

Павел пытался разглядеть пробоину. Он надеялся увидеть дыру, какую обычно делает снаряд, но ее не было. Было маленькое, диаметром в два пальца, отверстие…

Двигатель заглох совсем. Петренко уже не мог завести его. В открытый башенный люк, как в трубу, потянулся жирный дым.

Из-за холма выползли высокие танки с крестами на башнях. Они не походили ни на ТГ-III, ни на T-IV. Лишь приглядевшись внимательней, Павел понял, что это английские «матильды», видимо захваченные немцами под Дюнкерком в сороковом году. Им ничего не стоило добить горящую, потерявшую ход машину. Но танки имели какую-то другую задачу. На большой скорости, взбивая черную пыль, они прошли мимо. Клевцов не знал, что Самвелян попытался выручить его, послав роту тридцатьчетверок, и это им навстречу ринулись «матильды».

С сиплым свистом красную полутьму прорезало крутящееся штопором огненное жало. Оно впилось в казенник орудия, рассыпалось искрами. Вскрикнул от боли Нетудыхата. Овчинников попытался помочь заряжающему, но что он мог сделать с перебитой рукой?!

– Всем вниз, прижаться к днищу! – скомандовал Павел. – Леша, открой лобовой!

С глухим лязгом откинулся тяжелый лобовой люк. Свежий воздух ворвался в машину, оттеснил дым и огонь, но ненадолго. Скоро пожар окреп, стало жарче.

Задыхаясь, кашляя, обжигая окровавленные руки о раскаленный металл, Павел переместился к правому борту – там было немного прохладней. Голова работала четко и трезво, как всегда в критических ситуациях. Все действия его теперь подчинялись одной цели – рассмотреть таинственные огненные струи, прожигающие броню как воск. В моторном отделении гудело пламя. В надежде, что его услышат, Павел крикнул:

– Приказываю всем покинуть танк! Хоть один из нас любой ценой должен добраться до штаба. Доложить: наши танки гибнут не от мин. Они горят от особых снарядов. Посылает их не пушка, а какое-то легкое приспособление. Справляется, кажется, один пехотинец. Слышали меня? Пошли!

Подхватив здоровой рукой тяжелораненого Муралиева, Овчинников полез в передний люк, но по броне зазвенели пули. Немцы держали этот люк под прицелом.

– Давай через десантный!

Павел решил уходить последним. Ему еще и еще раз хотелось взглянуть на действие дьявольских снарядов. Вращающиеся ослепляющие жала пронзали броню, рассекали дымную мглу, взрывались в бушующем огне. Тот, кто бил по танку, теперь не торопился, наслаждался стрельбой, словно бил по удобной мишени в тире. Павел лег на спину, не мигая смотрел на яркие звездочки горящего металла. Одежда дымилась. На лице запекся кровавый сгусток. Из рваной раны в груди со свистом вырывался воздух. Павел в горячке не заметил, когда его ранило. Боли он не ощущал. Петренко вынул лобовой пулемет, взял сошки к нему, сумку с дисками, крикнул Павлу:

– Ползите к люку, я помогу!

Но Павел молчал. Леша опустился в узкое отверстие, ухватил его за плечи, подтянул к люку. Голова повисла над землей. Прохладный воздух вернул сознание. Павел разжал веки, огляделся. Прижавшись к опорным каткам, отстреливался из автомата Овчинников. Рядом лежали неподвижные Муралиев и Нетудыхата.

«Мне надо выжить и все рассказать, – подумал Клевцов. – Выжить и рассказать, а там…» Он подтянулся на руках и вывалился из танка.

Петренко с пулеметом хотел было занять оборону с другой стороны машины, но Овчинников свирепо крикнул:

– В рожь! Оба! Прикрою!

Леша поволок Клевцова к спасительному полю. Внимание немецких автоматчиков приковал танк. Они не заметили двух русских, которые рывком пересекли голую, выгоревшую полосу и скрылись в густой ржи. Младший лейтенант стрелял редко, экономно. Потом тупой автоматный стук сменил более частый и громкий треск пулемета…

Павел обессилел. Ни ноги, ни руки не двигались. От жажды пересохло в горле, одеревенел рот, красная пелена застлала глаза. Несколько раз он впадал в беспамятство, тогда Петренко подбирался под него, обхватывал одной рукой и, подтягиваясь на другой, тащил дальше. Но и он выдыхался…

Неожиданно послышался шепот. Павел вытащил пистолет, сдвинул планку предохранителя. В колосьях мелькнул матовый овал русской каски. Свои! Это были разведчики, посланные Самвеляном к погибшим танкам.

Когда на стол в медсанбате положили Павла и пожилой врач, никогда не терявший самообладания, повидавший всякие ранения и смерти, стал осматривать его, Клевцов вдруг потребовал:

– Товарищ военврач, прошу немедленно отправить меня в Москву.

– У вас едва прощупывается пульс…

– Прошу в Москву!

– Бредите, сударь мой! Раны забиты землей, мы сделали укол, чтобы предотвратить шок, а вам, видите ли, столица понадобилась…

Мучительно дыша, Павел потянул врача за полу халата:

– Очень важное дело, доктор… Мне надо о нем доложить там…

Военврач промыл открытые раны, наложил повязки, сделал еще один укол. После всех этих болезненных процедур приоткрыл веко раненого и встретился с осмысленным взглядом. Клевцов ждал ответа. Отводя глаза, врач сказал:

– Если к утру обойдется, эвакуируем… Но советую доклад для командования продиктовать санитарке или комбату Самвеляну… И жене, если она есть у вас, сказать…

– Хорошо, зовите санитарку.

Через час в палатку бурей ворвался Самвелян, сразу заполнив пространство своей могучей фигурой. С простодушной прямотой он объявил:

– Теперь, Михайлыч, ты настоящий танкист, раз фрицы в танке тебе бока намяли!

– Что стало с экипажем Борового? Помрачнев, Самвелян ответил:

– Самоходка почти всех перебила. На Феде не осталось живого места… Я посылал роту на подмогу, да немцы на «матильдах» опередили.

– Где Боровой лежит?

– В соседней палатке. Только без памяти. Видать, отвоевался…

– Мне в Москву надо. Помоги!

– Врач говорит: ни тревожить, ни перевозить… Доклад своему командованию продиктовал?

– Да ведь надо исследования провести! Дорогу я выдержу!

– Так ведь врач…

– Что врач?! Он спасти меня хочет. А сейчас моя жизнь и копейки не стоит, если я не расскажу своим всего, что видел.

– Ладно, постараюсь сделать что в моих силах.

11

На другой день прилетел санитарный У-2. Из опаски встретиться с «мессерами» пилот летел на бреющем, садился на полевых аэродромах для дозаправки и только к вечеру добрался до Центрального аэродрома в Москве недалеко от Петровского дворца.

Не успели Павла поместить в палату, как к нему приехал профессор Ростовский. Малиновые ромбы произвели на главного врача впечатление. Для тяжелораненого нашлась маленькая, но отдельная палата. Ему сделали обезболивающий укол, натерли виски нашатырным спиртом. Голова прояснилась.

– Теперь рассказывайте, – попросил Георгий Иосифович, когда все вышли. И комбриг сел на стул рядом с кроватью.

Павел как бы вновь очутился в душном полумраке танка. Он увидел искрящуюся желто-красную струю, похожую на витой пеньковый канат, колючие звездочки расплавленного металла…

Профессор слушал, время от времени протирая пенсне. Когда Павел умолк, Ростовский спросил:

– Значит, струя вращалась?

– Будто ввинчивалась штопором.

– Ну что ж, выздоравливайте. После вместе поломаем голову над этой штукой. – Профессор поднялся.

– И все же, какое ваше мнение? – Павлу не хотелось отпускать Георгия Иосифовича так быстро.

Комбриг развел руками:

– Выскажу только предположение: это кумулятивные снаряды, посланные из какого-то хитрого, скорее всего, реактивного приспособления. Головка снаряда делается из мягкого металла. В момент удара она сминается, как бы прилипает к броне. От взрывателя огонь идет на капсуль-детонатор. Газовый поток разрывного заряда – плотный, мгновенный, с чрезвычайно высокой температурой – направленно прожигает в броне отверстие, проникает внутрь танка. В зависимости от того, куда струя попадает, там возникает пожар, взрыв боекомплекта, и экипаж гибнет…

– Огонь как-то особым образом штопорит…

– Тут понадобятся лабораторные исследования. Я займусь этим до вашего выздоровления. А пока крепитесь, Павел Михайлович…

Врачи в госпитале обнаружили то, чего не рассмотрел военврач в полевом медсанбате. В позвоночнике, в сантиметре от центрального нерва, засел осколок. Он вдруг напомнил о себе свирепой режущей болью в спине. Она стала невыносимой. Как только ушел комбриг, Павла положили на операционный стол, стянули ремнями руки и ноги. Медсестра прижала маску. В нос ударил резкий запах хлороформа. «Считайте!» – донеслось издалека. Павел стал торопливо считать, вдыхая хлороформ. То ли от боли, то ли от нервного напряжения он никак не мог уснуть. Сбился со счета, начал снова: «…семнадцать, восемнадцать, девятнадцать…» Хирурги в этой операции не имели права ошибиться. Малейший неточный разрез или разрыв – и человек либо умрет, либо станет сумасшедшим, либо его разобьет паралич.

– …двадцать, – всхлипывая, прошептал Павел.

Сестра отняла от лица маску. «Отложили», – обрадованно подумал он и открыл глаза. Он уже лежал на спине, ребра обтягивал жесткий кожаный корсет. Сестры, смущенно улыбаясь, собирали инструмент. Одна из них отдернула в окне штору. Операционную залил солнечный свет. Значит, между «девятнадцатью» и «двадцатью» прошло несколько часов!

Хирург, в шапочке, тесной для большого лысого черепа, с мешками под глазами, прощупывал пульс. Увидев, что раненый очнулся, он скрипуче проговорил:

– Вы матерились, как настоящий биндюжник. Где только научились?

Павел был еще пьян от хлороформа, его тошнило. Ответил раздраженно:

– Оставьте меня в покое!

Хирург с деланным возмущением всплеснул руками:

– Что б вам дожить до моих лет! Я сделал отчаянно сложную операцию, и нате вам благодарность!

Бесшумно скользящие сестры сердито фыркнули. Хирург снял очки с толстыми стеклами. Как у всяких людей с плохим зрением, его глаза стали беспомощными. Он поморгал, будто в глаз попала соринка, спросил, заговорщицки перейдя на полушепот:

– Хотите, покажу осколок?

С эмалированной чашечки пинцетом он подхватил крошечный кусочек окровавленного металла.

– Хотите на память?

Павла удивила несоизмеримость страданий с микроскопической величиной стального комочка.

– Вы будете жить сто лет, – торжественно проговорил хирург и вздохнул. – Три миллиметра отделяли вас от верной смерти…

Здоровой рукой Павел взял осколок, повертел в пальцах:

– Я думал, в меня влетела по крайней мере пудовая болванка… Как вас зовут, доктор?

– Военврач Гринберг.

– Спасибо вам, товарищ военврач… Скажите, мне долго лежать?

Гринберг почесал кончик носа.

– Раны тяжелые… Но все зависит от вас.

Действие хлороформа стало проходить. Тупая саднящая боль пришла откуда-то из желудка и вцепилась в позвоночник.

– Девочки! Морфий! – как бы из тумана донесся голос Гринберга.

…Через неделю Павла снова навестил Ростовский. Он привез на этот раз портативный кинопроектор, загадочно произнес:

– Я вам покажу прообраз смерти, которая едва не коснулась вас.

Он опустил черную маскировочную штору, включил проектор. По белой стене запрыгали кадры, снятые при сильном замедлении. Показалась толстая броневая плита. Вращаясь, к ней приблизился тупоносый снаряд, сплющился и стал быстро раскаляться. Игольно-тонкая струя проникла через металл, рассеяв массу осколков и искр.

– Похоже?

– В точности! Как вам удалось такое воссоздать?!

– Ну, в лаборатории это просто. По вашему докладу я составил примерное описание кумулятивного оружия. Генерал Воробьев поручил поднять все справочники и другие источники. Мы перебрали заводы в рейхе и оккупированных странах, где немцы могли наладить его производство. Фактически они смогут делать его где угодно. Генерал вошел с ходатайством в генштаб. Бойцам и командирам, партизанским отрядам и разведчикам в тылу врага послана ориентировка на новое оружие… Как видите, поиск начался. Вплотную этим оружием придется заняться вам, дорогой Павел Михайлович.

– Разве я могу сейчас?… – проговорил Клевцов с досадой.

– Э-э, друг мой, расхолаживаться несоветую. Помните, Вольтер сказал: «Работа избавляет нас от трех великих зол: скуки, порока и нужды». Чтоб вам не томиться в безделье, буду держать в курсе дела.

Павел растроганно сжал гладкую руку профессора.

– Если бы вы знали, как плохо без работы!

– И еще мы решили, что вам надо потренироваться в немецком языке, чтобы вы его совсем не забыли. Возможно, это вам скоро понадобится.

– Но я сейчас не могу писать.

– И не надо. Набирайтесь сил. А заниматься с вами станет одна милейшая женщина. Она придет завтра.

«Все равно лучше Ниночки не найти», – подумал о жене Павел.

Незадолго до отъезда на Воронежский фронт Нина сказала ему, что ее берут в Главное разведывательное управление Красной армии – ГРУ. Вскоре она куда-то уехала. Павел получил от нее коротенькую записку без обратного адреса. О том, что с ним случилось, Нина, скорее всего, не знала. Павел просил Гринберга позвонить домой, однако телефон молчал.

Появившись в палате на другой день, Георгий Иосифович приложил палец к губам и выглянул в коридор. Дверь распахнулась, на пороге появилась… Нина! В халате, наброшенном поверх армейской формы. Жена вымученно улыбнулась и опустилась перед ним на колени.

– Как же тебя изувечили! – сквозь слезы произнесла она.

– Не горюй. Вон Георгий Иосифович меня уже к делу пристраивает, – дрогнувшим голосом проговорил Павел.

Нина подняла стриженую голову, взглянула на комбрига:

– Значит, это вы вернули меня из ГРУ в академию?

– Только в интересах дела. И просил не я один. – Ростовский одернул халат, церемонно поклонился и направился к дверям.

1

В большом особняке на южной окраине баварского городка Розенхейм жил Ноель Хохмайстер – неутомимый работник и один из беспокойных чудаков, которые ворвались в ХХ век вместе с проектами летательных аппаратов, кинематографом, машинами на электрической тяге и жаждой разбогатеть.

Сначала Ноель увлекся кинематографом. Он купил ателье разорившегося фотографа, заказал у месье Патэ кинокамеру с запасом пленки и начал делать фильмы, соответствующие морали устойчивого и фарисейски-сентиментального бюргерства. Ленты – с женой, соблазненной приезжим ловеласом, с благочинным пастором и раскаявшимся грешником, с мальчиком, украденным в рождественскую ночь, с девочкой, погибшей от рук негодяя, – пеклись со скоростью машины, делающей пончики. В конце концов фильмы Хохмайстера надоели зрителям. Владельцы кафе и театров отказались от его поделок.

Ноель бросился в новую авантюру. Он занялся конструированием электрической машины. Он мечтал создать фантастический автомобиль, железнодорожную дрезину, фуникулер в Альпах, наконец инвалидную коляску, которая приводилась бы в движение от тока аккумуляторов. Но ни один из этих электрических монстров не увидел света. Вес батарей, в десятки раз превышающий вес самой конструкции, вогнал идею в землю задолго до ее воплощения в форму и металл.

Тогда по примеру удачливого земляка Эрнста Хейнкеля Ноель обратился к авиации. На проектирование и строительство аэроплана у него не было денег, но он устроился механиком на завод «Байерише моторенверке» и стал строить летательный аппарат по частям – деталь за деталью.

Фирма БМВ в те времена еще мало походила на могущественный картель, моторы которого двинут по полям войны танки, грузовики и бронетранспортеры, понесут армады бомбардировщиков и истребителей, вспенят моря, колотясь в стальных трюмах броненосцев. Тогда БМВ больше напоминала городок мастерских. Ноель еще не был втиснут в колесницу конвейера, не чувствовал себя ничтожной шестеренкой в отрегулированном механизме громадного производства. Со старательностью скарабея он подгребал под себя бросовую мелочь и точил из нее разные детали, собирал узлы креплений, клеил нервюры и лонжероны, обтягивал каркас крыльев и фюзеляжа перкалиевой тканью. Деньги затратил он лишь на приобретение мотора у доктора Юнкерса, который устойчиво плыл на гребне авиационного бума.

Аэроплан с названием «Пилигрим» взлетел метров на тридцать. Дальше в воздух он упрямо лезть не хотел, как ни тянул на себя штурвал Ноель. Незадачливому пилоту надо бы поскорей идти на посадку, но он хотел вознестись над своим городом, вытряхнуть дуроломов из клоповых перин, громко закричать, что есть среди баварцев он, Ноель Хохмайстер, который чихал на мелочный быт, на безмятежное прозябание, на старательность бездарностей. Он хотел доказать, что прекрасна жизнь тех, кто жаждет приключений, что в сладкое мгновение полета он живет так, как никогда не жил!

«Пилигрим» запутался в телеграфных проводах…

Ноелю будто обрезали крылья. Он причастился в церкви и начал жить, как и прочие розенхеймцы. Вскоре встретил Эльзу Беккер – наследницу маленькой фабрики детских игрушек. Эльза оказалась энергичной женой. Она перестроила особняк, окружила его яблоневым садом и хозяйственными пристройками с прохладными погребами для хранения бекона и вина.

Когда кайзер объявил войну Англии, Франции и России, Ноель пошел на призывной пункт. Однако его признали негодным даже к нестроевой службе – из-за сломанной ноги во время аварии «Пилигрима».

Тут пришла радость – родился мальчик. Самостоятельная, деловая и расторопная Эльза назвала его Маркусом и полностью взяла на себя воспитание сына. С ранних лет она приучала его к спартанской жизни, часто возила в Альпы, заставляла ходить на лыжах и спускаться с высоких гор.

Маркус не испытал ни ужасов инфляции, ни послевоенных боев между рабочими и фабрикантами, нацистами и коммунистами. Поначалу он шел как-то мимо времени, в котором бушевали лихорадочные страсти. Об этом времени удивительно точно сказал совершенно неведомый Маркусу человек по имени Максим Горький: «Земля Европы еще не успела впитать в себя кровь миллионов людей, а уже снова встает над ней грозный призрак кровавой бойни. По этой прекрасной, обильной творчеством земле ползают миллионы изувеченных войною и грезят о беспощадной мести, и все ярче разгорается вражда, и всюду шипят змеи мщения, и Европе грозит гибель в крови и хаосе… Если существует дьявол или какой-то другой творец бессмысленного зла, – он, торжествуя, хохочет».

Но мало-помалу мальчика стали захватывать громкие действа нацистских митингов. За много часов до их начала толпы людей устремлялись к месту сбора. До отказа заполнялись залы, те, кто не успевал попасть в здание, оставались на улице. Из репродукторов неслись военные марши. Музыка, гром литавр, барабанная дробь возбуждали толпу. Кричали: «Хайль! Хайль! Хайль Гитлер!» Поднималась буря, когда к трибуне выходили вожди партии – Геринг, Гесс, Геббельс… Штурмовики торжественно вносили флаги и штандарты. Возбуждение достигало предела. И тогда появлялся фюрер. Он шел по узкому коридору в беснующемся человеческом море, не глядя по сторонам, суровый и недоступный, правая рука в «римском приветствии», левая – на пряжке пояса. Позади – охрана из великанов, адъютанты и знаменосцы личного штандарта. Прожектора высвечивали лишь его одного. Гитлер резко опускал руку. Дошедшие до исступления зрители смолкали. И фюрер начинал говорить…

Как и полагалось, в младших классах Маркус вступил в юнгфольк – детскую гитлеровскую организацию, куда принимали детей от десяти до четырнадцати лет, в гимназии его торжественно приняли в гитлерюгенд. Скоро он стал штаммфюрером,*["87] быстро усвоив простую истину: для того чтобы быть счастливым, нужно иметь силу, выдержку и злое сердце. Он набрасывался на все, что было в библиотеке отца. Военные романы, начиная с геройских подвигов подводника Веддингена и кончая «Семерыми под Верденом», волновали кровь. С упоением он маршировал в строю и выкрикивал слова нацистского молодежного гимна, написанного поэтом Гансом Бауманом:

Подобно губке, Маркус впитывал в себя нацистские доктрины об усталости цивилизации, бессилии и дряхлости христианского общества. Сильный должен править, слабый – повиноваться. Будущее за новой расой сильных и безжалостных людей. Нормы поведения нацистов – дисциплина, усердие, повиновение и умеренность – сделались его нормами. И хотя Маркус угадывал в своих соотечественниках сложный комплекс жестокости, грубости, самоунижения и спартанства в сочетании с авантюризмом и продажностью, он хотел быть таким же – не лучше и не хуже.

Все бы шло так, а не иначе, если бы не прошла по жизни глубокая трещина. Он полюбил девушку, которая резко отличалась от своих сверстниц. Она по-другому смотрела на мир и происходящее в Германии. Когда он встречался с ней, то, не лишенный ума и наблюдательности, соглашался с ее доводами. Но потом она внезапно исчезла… Осталась боль… Маркус, как после тяжелой лихорадки, вернулся на дорогу, по которой бежали все скопом.

Он старательно штудировал математику и химию, историю и физику, прилежно печатал шаг на школьном плацу, в последний месяц каникул работал в деревне на уборке урожая, потому что рейх нуждался в хлебе, мясе, картофеле, брюкве. К шестнадцати годам он накопил сил, превратился в крепкого, выносливого, высокого парня. Попробовал себя в боксе, поступил в отряд спортивного союза, которым руководил знаменитый Макс Шмеллинг.*["88]

Маркус полюбил терпкий запах здоровых тел, гулкий голос тренера в спортивном зале, тугие маслянистые звуки перчаток, когда работал на «лапах» и «груше». Он почти физически ощущал, как мышцы наливаются тяжелым свинцом, рождается подвижность, резкость и эластичность движений.

Шмеллинг оказался прекрасным и дальновидным тренером. Он умел как бы анатомировать бой, отыскивая в сопернике сильные и слабые стороны. Сам боец в профессиональном боксе, он стал делать из Маркуса Хохмайстера себе подобного.

Бокс уже завоевал в Баварии популярность, в дни соревнований мог конкурировать с футболом. Шмеллинг решил выставить молодого боксера на первенстве в Мюнхене.

Зал оглушил Маркуса. Аплодисменты грохотали как большой водопад. Он машинально принимал цветы, которые совали ему опрятные девочки в национальных баварских платьицах, зачарованно смотрел на зрителей, слившихся в одно лицо, за спиной ощущал тугие канаты ринга… Вышел соперник, встал в противоположный угол. Переговариваясь, заняли свои места судьи, вскочил на площадку рефери в белом костюме.

Гонг. Соперник рванулся в атаку. Удар правой и сразу левой. Ушел. Перчатки протаранили воздух. Финт левой, правая достает челюсть. Подбородок подскакивает вверх. Огни гаснут. Только круги, как искрящиеся колеса фейерверка. Злость ударяет в голову. И хотя Маркус знает, что выдержка, а не злость его союзница, он ничего не может поделать с собой. На мгновение пригибает голову, стараясь закрыть подбородок. Этой доли секунды хватает, чтобы предметы обрели очертания. Очень близко видит позеленевшие страшные глаза врага. Скользящий справа. Больно, но терпеть можно. От левой он уходит, быстро переменив стойку, и тут сам наносит удар в корпус. «Так, защита у тебя неважная…»

Нырок под руку. Перчатка, подобно молоту, проносится мимо. «А теперь удар в печень левой, правой крюком в голову!»

Соперник отлетает к канатам.

«Атаковать!»

Маркус бьет ниже осоловевших глаз – в нос и скулу. Бьет и бьет, автоматически комбинируя приемы, уходя в защиту и атакуя вновь. Он бьет в наиболее чувствительные места, ничего не видя, кроме свирепых глаз несдающегося соперника. Может быть, удары врага тоже сильны, но Маркус не слышит, не чувствует их. Напряженные мышцы не воспринимают боли.

Соперник пытается войти в клинч, отдышаться, но стремительный удар снизу выпрямляет его, отбрасывает назад. Канаты мягко пружинят. Противник делает шаг, заносит ногу для второго шага и, покачнувшись, падает на шершавый ковер…

Хохмайстер вел бои легко и радостно. Он ловил ободряющие взгляды тренера, его кожа с наслаждением впитывала свежесть влажного полотенца, которым жестко обтирал его Шмеллинг, он красиво и энергично пользовался хорошо усвоенными приемами, побеждая одного соперника за другим. За три года он завоевал все титулы. Чемпион Розенхейма… Чемпион Мюнхена… Первая перчатка Баварии… Такого успеха давно не видели ветераны спорта.

О молодом боксере заговорили. Оценивая бои, спортивные комментаторы отмечали чисто «шмеллинговские» приемы в защите и нападении. Появились поклонники и поклонницы. Тренер решительно и не слишком вежливо избавил от них нового чемпиона. Макс решил готовить Хохмайстера к международным встречам. Приближалась Олимпиада. Вероятным соперником в полутяжелом весе мог оказаться француз Поль Сюже. Долго, тщательно пришлось изучать коронные приемы кумира Франции.

– Боксер не тупая машина, которая умеет бить и защищаться, – говорил Шмеллинг. – Хороший боксер – это творец. Он придумывает сложные комбинации. По движению ног, повороту корпуса, положению рук он читает мысли соперника. Учись понимать молчаливый язык боя. Знай, когда нужно уйти в защиту, когда наступать, сжиматься в пружину, чтобы точный удар – короткий и резкий – завершил умную подготовку к бою.

Маркус слушал и запоминал.

– Ты боксер с большим будущим. От того, как сложится бой с французом, зависит карьера. Это сильный боксер. За плечами Сюже двести побед на рингах Европы и Америки. Он будет держаться до конца…

– Вы говорите так, словно я приготовишка.

– И буду говорить! – взрывался Шмеллинг. – Эта встреча подведет итог нашим тренировкам. Если одержишь победу, ты далеко пойдешь.

– Так уж сразу?

– К несчастью, у чемпиона коротка спортивная жизнь. Пять – семь лет он может нестись на волне. Потом молодые, более сильные, подомнут его. Но на высшем отрезке спортивной формы чемпион обязан стоять крепко.

2

Кроме бокса, у Маркуса была еще одна страсть – техника. В этом он походил на отца, когда тот был молодым. После гимназии Ноель хотел послать сына в Швейцарию в цюрихскую высшую техническую школу, которую в свое время заканчивал сам. Однако Макс Шмеллинг уезжал в Берлин и потянул за собой Маркуса.

– Сейчас судьба молодых людей, таких, как ты, решается там, – сказал Макс.

С рекомендацией гебельтсфюрера*["89] Баварии Маркус поехал в столицу. Университет Фридриха Вильгельма считался самым престижным учебным заведением страны. Здесь учились сыновья князей и баронов, крупных помещиков и вервиртшафтсфюреров.*["90]

Сразу же после прихода Гитлера к власти отсюда изгнали пацифистов и демократов, профессоров славянской и еврейской национальности. 10 мая 1933 года на площади перед университетом запылал первый костер из книг Маркса и Ленина, Гейне и Цвейга, Эйнштейна и Спинозы, Манна и Ремарка, Хемингуэя и Фейхтвангера… В зареве сжигаемых книг студенты-штурмовики давали клятву верности рейху, германской науке и фюреру.

Ректором университета стал доктор медицины Эуген Фишер, одновременно занимавший пост директора института антропологии и наследственности. Он признавал только германскую расу.

Профессор Иоганн Рифферт читал лекции «о темпераменте и характере применительно к национальности и обороноспособности».

Военно-политический институт при университете возглавлял барон Оскар фон Нидермайер. Он вел предмет «военной географии и политики», необходимый будущим руководителям оккупированных стран.

Генерал и доктор философии Эрих Шуман, будучи начальником отдела исследований Управления вооружений, шефствовал и над физическим институтом университета.

Однако больше всего Маркуса устраивало то обстоятельство, что среди преподавателей технического факультета, где он занимался, был доктор Карл Эмиль Беккер, кузен матери, двоюродный дядя Маркуса. Во время мировой войны он командовал батареей 420-миллиметровых орудий и обстреливал Париж. Написал труд «Внешняя баллистика и теория движения снаряда от дула орудия до попадания в цель». В рейхсвере Веймарской республики получил чин полковника и должность начальника армейской инспекции по вооружению. В университете Беккер читал курс «общей военной техники».

Лекции и семинары не мешали тренировкам на ринге. Шмеллинга не покидала мысль устроить поединок Маркуса с французом Сюже. Однако спортивные удачи, растущая популярность племянника не нравились Карлу Беккеру. Хохмайстер долго не мог понять причины неудовольствия дяди.

Однажды Карл пригласил его к себе домой, что обычно делал редко. Мелочную опеку Беккер не признавал. Племянник мог рассчитывать на благосклонность лишь в том случае, если сам добьется успеха. Это он сказал еще при первой встрече.

Маркус появился в гостиной дяди минута в минуту. Прислуга и фрау Ута, жена Карла, отсутствовали. Хохмайстер понял, что разговор пойдет серьезный, и внутренне приготовился к нему. Карл был в бархатном домашнем халате и меховых башмаках. Он медленно поворошил угольные брикеты в камине, начал издалека:

– В ответном письме твоей матери я обещал свое содействие в выборе твоей профессии и карьере. Ты энергичный и неглупый молодой человек. Ты обязан понять мою озабоченность твоим образом жизни.

– Разве я веду себя предосудительно?

– В какой-то мере – да! Я имею в виду увлечение боксом.

– Германии нужны здоровые люди!

– Без сомнения. Однако то поприще, к которому я хотел бы приготовить тебя, не любит огласки и популярности.

Маркус насторожился.

– Разумеется, этот разговор между нами, – предупредил дядя.

– Слово чести!

– У меня есть основание строго хранить эту тайну, – продолжал Карл, глядя на огонь в камине. Отблески играли на высоком лбу, обрамленном короткими завитками рыжеватых волос. – Несколько лет назад старый пошляк генерал фон Баумгартен каким-то образом пронюхал о наших работах в области ракетостроения. Он настрочил рассказ о том, как немцы наносят ракетный удар по Парижу и восстанавливают попранную честь. Официальное запрещение опуса вызвало бы шумиху. Пришлось потихоньку скупать весь тираж журнала, где он был напечатан.

– Стало быть, вы делаете ставку на ракеты?

– Как раз об этом я и прошу молчать.

– Я умею держать язык за зубами.

– Так вот, – Беккер прикурил сигару, – дальнобойная артиллерия исчерпала свои технические возможности. Нас убедила в этом «Большая Берта» Круппа. Та, что била по Парижу с расстояния в сто с четвертью километров. Вес этого орудия был огромен. Практически оно было нетранспортабельно, беззащитно во время налетов авиации и требовало слишком много времени на подготовку к стрельбе… А что, если создать ракету с радиусом действия вдвое большим и мощным зарядом, скажем, в одну тонну?…

Из книг по технике Маркус знал о ракетных аппаратах. Еще за 250 лет до новой эры Герон Александрийский проводил опыты над реактивной турбиной. Реактивные метательные аппараты, начиненные порохом, применяли китайцы против монгольских полчищ Хубилая в XIII столетии; магараджа Майсура использовал ракеты против англичан в 1780 году; реактивные снаряды с успехом применял Уильям Конгрев*["91] при бомбардировке Булони и Копенгагена… А в Москве еще при царе Алексее Михайловиче делали пиротехнические ракеты в специальном «ракетном заведении». Царь Петр впервые ввел на вооружение сигнальные ракеты. Кстати, русские добились поразительных успехов в ракетостроении. Артиллерийский генерал Константинов разработал теоретические основы. Его ракеты и пусковые станки применялись в Крымской войне 1853–1856 годов. Профессор Граве в 1916 году впервые изготовил из пироксилиновой массы цилиндрические шашки с продольными каналами, положив начало тому самому «твердому топливу», которое стало применяться в ракетном заряде из бездымного пороха.

Хохмайстеру попадались на глаза работы Германа Оберта, бывшего санитарного фельдфебеля в армии австрийского императора, и кайзеровского офицера Рудольфа Небеля. Докторскую диссертацию «Ракета в межпланетном пространстве» Оберт чуть ли не списал с книг русского изобретателя Циолковского, заимствовав принцип многоступенчатости для увеличения дальности полета ракеты. Однако в космические полеты добавил и свое, земное, сообщив о проекте боевой ракеты, которая, работая на смеси спирта и кислорода, могла бы пролететь несколько сот километров и взорваться в таких городах, как Лондон и Париж.

О ракетодроме в Рейникендорфе недалеко от Берлина, где Небель испытывал малые ракеты и реактивные моторы, Маркус читал в газетах. Когда ракеты еще были «грудными младенцами», о них много писали и спорили в научных кругах.

Но появились легкие металлы и жаростойкие сплавы для двигателей, электронные и гироскопические приборы – и сведения о ракетах исчезли из прессы. Работу над перспективным оружием взяла на себя армия и сразу засекретила ее. Немалую роль в этом сыграли и Карл Беккер, его протеже капитан Вальтер Дорнбергер и недавний выпускник университета Вернер фон Браун.*["92]

О том, что был намерен создавать Браун, получивший диплом доктора философии по прямому приказу генералов, знал лишь Беккер.

– После того как ты окончишь университет, я смогу ввести тебя в группу энтузиастов ракетного дела, – продолжал Карл, посасывая сигару. – Но для этого тебе нужно уйти в тень и распрощаться с боксом. Только весьма немногие будут знать о тебе.

Маркус задумался. Потратить лучшие годы молодости на зыбкие проекты? Жить в какой-то дыре за колючей проволокой под неусыпным контролем службы контрразведки? Исчезнуть из спорта как раз тогда, когда он идет к славе? Нет, его не устраивало предложение дяди. Он взглянул на генерала, ворошившего уголь старинными витыми щипцами. Выигрывая время, попытался перевести разговор на семейную тему, однако Карл раздраженно проговорил:

– Родственники только путаются под ногами. Они первые тираны. Им хочется видеть детей, братьев, кузин такими же, как они сами. С большим злорадством они приносят горе тем, кто на них не похож. Я в этом уже не раз убеждался.

– Но мама дала мне жизнь и здоровье, – возразил Маркус.

– Так воспользуйся этим благом! – Карл бросил окурок в огонь. – Несчастье многих людей как раз в том, что в молодости они не нашли верной дороги. Я уверен, Эльза и твой отец, хоть он и свихнулся на прожектерстве, одобрят мой план.

Неожиданная мысль вдруг осенила Маркуса, и он тут же высказал ее.

– Меня только смущает, что ракеты, падая на города, станут убивать не только солдат…

– Ха! – саркастически воскликнул Карл. – Техника – это прикладной ум, но не прикладная мораль. Тысячи лет люди жили во взаимной вражде, и чего ради они вдруг одумаются?! Никогда не восторжествует добро.

– Но движение нацизма родилось во имя добра!

Карл внимательно посмотрел на племянника и сбавил тон:

– Пусть об этом говорят политики, а не практики. Я не утверждаю, что борьба добра со злом бесполезна. Благодаря борьбе всесильное зло все же держится в определенных границах. Героизм спасает от всемирного потопа зла, как дамбы от нашествия океана. Но сам-то океан остается, его не вычерпаешь…

– Мне эта формулировка не совсем понятна, – прикинулся Маркус.

– Германию окружают враждебные государства, после поражения в прошлой войне они хотят закрепить за нами роль статистов в Европе. Но мы – великий народ – не смиримся с этим. Поэтому неважно, какое оружие изберем, когда придет время утверждать немецкий порядок. Хотим мы или не хотим, но нам придется положиться на гениальную интуицию фюрера. – Беккер искоса посмотрел на племянника, желая проверить, какое впечатление произвели на него эти слова.

В душе Карл не разделял маниакальных идей нацистов, которые ценились выше разума и здравого смысла. Но юноша мог понять его слова превратно, донести в гестапо, тому немало примеров. Однако племянник не заметил смятения Беккера.

– Теперь я понял, – сказал Маркус, вставая.

Начинался 1936 год, первый год четырехлетнего плана развития военной экономики во имя мировой империи. За четыре года нацисты намеревались создать самую мощную в мире военную промышленность и грозную по обученности, оснащенности, идеологическому воспитанию армию.

В этом году произошел внезапный поворот в судьбе Маркуса.

3

Одиннадцатые Олимпийские игры в Берлине летом 1936 года были самыми пышными и громкими перед большой войной. Фашисты эту Олимпиаду назвали «рабочей». Стадионы, улицы, парки заполнили многотысячные толпы. Зрители со всех земель Германии, дети с флажками со свастикой, батальоны гитлерюгенда с полотнищами знамен… Расцвеченная всеми цветами правительственная трибуна… В ложах – Гитлер, Геббельс, Геринг, Розенберг, Борман…

На беговых дорожках и футбольных полях, в гимнастических залах и на водных стадионах оспаривали первенство французы и англичане, поляки и американцы, болгары и шведы… Здесь, на ринге, и встретился Маркус Хохмайстер с французской звездой Сюже.

Воздух сотрясался от неистового рева трибун. Не поднимая головы, первым ступил на освещенный квадрат похожий на жука брюнет Сюже. Зал сразу стих, словно вырубили звук. Наступила напряженная тишина. Сюже отошел в свой угол, хмуро оглядел первые ряды. Их сплошь занимали штурмовики и эсэсовцы. Выше, в ложе, обитой бордовым бархатом, он увидел Гитлера и рейхсюгендфюрера Шираха. Переговариваясь, они поглядывали на ринг. Сзади толпились генералы в белой парадной форме.

Шмеллинг задерживал Маркуса. Это была психическая уловка. Пусть постоит француз наедине с враждебным залом, почувствует, какая сила стоит за его соперником, немцем Хохмайстером…

Потолок будто рухнул – зал зашелся в экстазе. Зрители увидели Маркуса. Хохмайстер нырнул под канаты, резким движением плеч сбросил халат, вскинул руки в перчатках, приветствуя своих болельщиков.

Ударил гонг. Сюже прыжком пересек ринг и бросился в атаку. Однако долго держать бешеный темп не смог. Маркус скользил по рингу свободно и плавно, точно балерина. Он не был сильней Сюже, но за его спиной орали тысячи поклонников, он дрался на своем, немецком, ринге и победил в третьем раунде. Обманным движением ему удалось заставить француза броситься вперед. Тот ринулся и наткнулся на прямой удар в лицо. Сюже отлетел на канаты, не успев сообразить, что случилось. Из носа хлынула кровь. Зал взревел в едином порыве…

Победителя несли в раздевалку на руках. Любители автографов забили коридор. Служителям с большим трудом удалось отстоять двери душевой.

Через вопящую толпу, уверенно работая локтями, протиснулись вперед двое эсэсовцев из лейб-штандарта фюрера. Служители пропустили их. Они подошли к кушетке, на которой перед массажистом лежал Маркус.

– Здорово вы задали этому лягушатнику! – воскликнул один из эсэсовцев.

Все еще возбужденный боем, Хохмайстер не без бахвальства ответил:

– Я должен был победить и победил.

– Завтра в десять вас приглашает к себе рейхсюгендфюрер, – сказал второй.

4

Когда дежурный адъютант доложил о Хохмайстере, Бальдур фон Ширах порывисто встал и направился навстречу восходящей звезде германского бокса.

– Поздравляю с победой, дорогой Маркус! – произнес он, пожимая Хохмайстеру обе руки. – После окончания Олимпиады будет устроен грандиозный прием, вы будете представлены фюреру.

Ширах прошел за стол и пригласил сесть. Позади него было высокое стрельчатое окно, за которым тяжело колыхался нацистский флаг. В простенке висел большой портрет Гитлера на фоне белоснежных Альп. Ниже поблескивала стеклом длинная витрина с кубками, вымпелами, статуэтками, макетами самолетов и танков – подарками гитлерюгенду.

– Будущее нашей империи в руках такой же сильной и мужественной молодежи, как вы, – произнес Ширах, положив руки на стол, как на трибуну.

Он посмотрел куда-то в пространство, словно прислушиваясь к голосу внутри себя.

Дежурный офицер положил перед ним папку из черной кожи с белым германским орлом. Лицо рейхсюгендфюрера окаменело. Маркус поднялся со стула, почувствовав значение наступающего мгновения.

– По приказу фюрера в виде особого исключения вам присваивается звание унтерштурмфюрера СС,*["93] – приглушенно проговорил Ширах и протянул диплом.

Кровь застучала в висках Маркуса. «Уж не сон ли?» – подумал он, пошатнувшись от легкого кружения.

– Не сомневаюсь, вы оправдаете доверие фюрера.

– Оправдаю, рейхсюгендфюрер, – как клятву, произнес Маркус.

Ширах пристально посмотрел в глаза Хохмайстера. Потом достал из стола папку, пробежал несколько страниц. То были «объективки» на каждого спортсмена немецкой олимпийской команды.

– Да у вас прекрасные данные! – воскликнул он.

С минуту рейхсюгендфюрер молчал, обдумывая какой-то план. Маркус по-прежнему стоял не шевелясь. Наконец Ширах нарушил тишину:

– В университете вы закончили первый курс технического факультета. Кем хотите стать в дальнейшем?

– Изобретателем нового оружия, – вспомнив о предложении дяди, ответил Маркус.

– Похвально. Однако университет дает хотя и глубокие, но слишком общие знания. Нам надо торопиться. Пора выходить из области теорий, бесплодных фантазий. Новое оружие понадобится уже завтра.

– Я не утопист.

– Хотите совет?

– Я исполню его как приказ, рейхсюгендфюрер.

– Нет-нет. Просто совет старшего товарища младшему. Что вы скажете, если я посодействую вашему переходу из университета в высшее инженерное училище в Карлсхорсте? Над ним шефствует гитлерюгенд, как, впрочем, и над другими военными школами, а вы станете представителем нашего союза в Карлсхорсте. Но главное, получите неограниченные возможности для своих исследований. Лаборатории военных гораздо богаче университетских.

– Готов принять ваше предложение, – прижав руки к бедрам, по-солдатски ответил Маркус.

– После соревнований явитесь к начальнику училища Лешу. Я скажу ему о вас. – Ширах склонил голову, давая понять, что аудиенция окончена.

О совете Шираха Маркус рассказал Карлу Беккеру. Тот, подумав, согласился:

– Предложение рейхсюгендфюрера быстрее приведет к цели. Я знаком с Лешем, со своей стороны тоже готов оказать содействие. – Дядя закурил сигару и, отмахиваясь от дыма, добавил: – Хотя что теперь значит моя поддержка, если такой человек рейха соблаговолил заинтересоваться твоим будущим.

5

Училище в Карлсхорсте Маркус нашел быстро. Оно было единственным в этом районе Берлина. Первый встречный подробно объяснил дорогу на Цвизелерштрассе. В проходной уже был выписан пропуск. Сдерживая волнение, Хохмайстер быстрым шагом прошел по плацу мимо светло-серых казарм, легко взбежал по гранитным ступеням замка с башенками на углах. Адъютант проводил в приемную начальника училища и скрылся за широкой дубовой дверью. Через секунду он пригласил войти.

Из-за стола выкатился толстячок, похожий на гнома. Раскинув руки, точно собираясь обнять Маркуса, он выбежал на середину кабинета и, не дав произнести слова, воскликнул:

– Какая честь для моих воспитанников! Спасибо рейхсюгендфюреру за заботу!

Суетясь, Леш предложил коньяк. Маркус отказался.

– В девятнадцать лет получить такую протекцию! А кем вы станете, когда вам исполнится, как мне, пятьдесят?!

Хохмайстер промолчал. С начальником училища он решил держаться паинькой. Он все еще находился во власти какого-то пугающего ощущения счастья, так неожиданно свалившегося на него.

Генерал был проинструктирован о том, как использовать Маркуса. После панегириков Леш уселся в кресло, нацепил очки, раскрыл папку с делом Хохмайстера:

– Итак, здесь вы будете носить армейскую форму и знаки отличия лейтенанта. Будете вести секцию бокса. Не ошибусь, если скажу: в нее запишутся все фенрихи. Юноши уважают силу. Но в остальное время вам придется изучать те дисциплины, какие преподаются у нас. Офицер инженерных войск должен быть на голову выше коллег из пехоты. И еще скажу по секрету: рейхсюгендфюрер намерен использовать вас для каких-то особых дел… – Леш пригладил клочок волос на большом черепе. – Рано или поздно нам придется решать спор с русскими. Поэтому основной прицел нашего училища – Россия, большевистская Россия. А она не так уж слаба…

Делая упор на последних словах, Леш хотел выразить мысль, что нельзя недооценивать силы принципиально новой общественной системы, которая титаническим рывком и жертвами выдвинула Россию в число сильнейших держав, что пора отказаться от традиционных и стойких представлений немцев об извечной отсталости русских, их неспособности к техническому творчеству.

Однако вслух он счел нужным добавить:

– Мы готовим кадры для войны умов и должны трезво оценивать своего вероятного противника. Позднее вы убедитесь, что среди фенрихов много знающих русский язык или тех, кто прилежно учит его. В России с ее необъятными запасами полезных ископаемых инженерам найдется много дел.

– Вполне разделяю вашу точку зрения, – сказал Хохмайстер, чтобы не молчать.

– Прекрасно!

О чем-то подумав, Леш снова оживился:

– Но русских придется покорять силой. Сколотите группу, допустим, из пяти – десяти человек, подготовленную к самым неожиданным и опасным операциям. Отряд отчаянных парней, которых можно послать хоть в ад, нисколько не сомневаясь, что и оттуда они выберутся с честью. Пусть ими руководит лозунг Ницше: «Живи опасно!» Романтики из разбойничьей стаи! Воины, не защищенные никакими законами… Ах, как это здорово! Их оружие – рукопашная схватка, их страсть – безрассудная храбрость, их божество – великая Германия!

Леш забегал вокруг Хохмайстера, вскидывая короткие ручки:

– Не кисейные барышни, не квакеры. Пусть это будут настоящие мужчины – похабники, сквернословы, пьяницы и распутники. Рыгающих и смердящих ландскнехтов любят женщины, вернее, определенная категория женщин. – Леш хихикнул, блеснув стеклышками очков, и снова стал серьезным. – Мы подготовим авантюристов, головорезов, драчунов, грубых убийц, которые плюют на смерть!

Скорее всего, Леш давно вынашивал эту идею, и теперь представился случай высказать ее молодому арийцу, посланцу Шираха.

Внезапно он остановился:

– Учтите еще вот что… Мы воспитываем фенрихов в духе фронтового товарищества. Наш идеал вытекает из главного тезиса нацистского движения: народная общность. Эгоизм штатской жизни разъединяет людей. Здесь же одинаковые лишения выпадают на всех. Фронтовое товарищество не только выше личного и эгоистичного. Оно стоит по ту сторону понятий о человеческой морали, потому что солдат освобожден от ответственности…

«Ему бы на митинг», – подумал Маркус, с восхищением глядя на значок «Ордена крови» у лацкана френча.

Наконец Леш умолк, победно поглядел на Хохмайстера:

– Если вы сделаете так, как хочу я, то вот вам моя рука в знак полного доверия и поддержки.

Маркус осторожно пожал пухлую и мягкую лапку Леша. Тот повернулся на каблуках, нажал на кнопку звонка. Появился адъютант.

– Распорядитесь приготовить комнату для лейтенанта…

Хохмайстер спустился к подвесному мосту, переброшенному через ров. Опершись на перила, долго глядел в черную, тронутую тухлой зеленью воду. Леш хотел из него сделать какого-то ландскнехта, а не инженера. «Ничего себе, славненькая перспектива. Впрочем, отсюда я всегда успею перебраться к дяде и заняться вместе с ним новым оружием. А может быть, изобрету что-нибудь свое. Важно только не поскользнуться».

Несмотря на молодость, Маркус уже знал, как трудно завоевать доверие и как легко его потерять. Бог дал ему хорошего тренера, но Макса Шмеллинга после Олимпийских игр вызвал фюрер спорта Чаммер унд Остен и передал просьбу военного министра генерала Бломберга стать начальником его личной охраны. «Моя звезда покатилась к закату, пора уходить в тихую гавань», – сказал Макс на прощание. И Маркус уже больше никогда не видел Шмеллинга – он провожал чемпиона лишь в последний путь.

«Значит, и мне надо выбирать другую стезю», – подумал Хохмайстер.

Он поправил портупею и пошел к казармам. Новые, начищенные до зеркального блеска сапоги поскрипывали на брусчатке, широкую спину ладно облегал хорошо сшитый мундир, козырек фуражки с высокой тульей закрывал глаза от полуденного солнца. Маркус представил себя со стороны. О, если бы сейчас его увидели родители!

Казарма, казалось, вымерла. Фенрихи отдыхали после обеда. Как по линейке стояли койки. На пластмассовых вешалках висели мундиры. Все спали, накрывшись одними простынями. Окна были зашторены. Мягкий полумрак закрывал лица будущих офицеров инженерных войск.

«– Отсюда и начнем, – сказал червь и потащил в свою нору ивовый листок», – вспомнил Маркус где-то вычитанную фразу и улыбнулся.

6

В каком-то сладостном ослеплении жил Хохмайстер первое время. В училище все было ново, загадочно. От добродушных и миролюбивых баварцев, в глазах которых появлялся маслянистый блеск при виде золотых погремушек, он унаследовал уважение к дорогим вещам и реликвиям. Даже обычная гусарская дудка, будившая фенрихов по утрам, приобретала для него особый смысл. Она несла в себе традицию. А традиция для чистокровного немца – это много.

Позолота давно стерлась от многих рук. Первым взял ее семнадцатилетний корнет из охранного эскадрона короля Фридриха, и более двухсот лет своим пронзительным серебряным горлом поднимала она бойцов, бросала в седла надежных коней, равняла ряды перед сражением, играла отбой. Ветры многих войн трепали ее черный флажок с острым тевтонским крестом. Не раз падала она из мертвых рук горниста – в пыль, кровь и грязь – под широкие копыта лошадей и сапоги солдат. Помялись ее бока, остались зазубрины от стальных подков. Но дудка возвращалась в строй, как старый воин, передавая от поколения к поколению славу воинственных предков.

Дудка скидывала с постели скорее фельдфебельского окрика. Не одеваясь, Маркус мчался в гимнастический зал. Потом умывался, завтракал, шел на занятия. В строгом и хладнокровно продуманном методе воспитания заключался главный смысл порядка в третьей империи: «Слушай и повинуйся!» Лозунги в Германии заучивались с такой же старательностью, с какой унтер добивался блеска своих пуговиц. «Нам не нужен ум, нам нужна преданность». «Кто не готов умереть за свою веру, тот недостоин ее исповедовать». «Рейх требует дисциплины, чувства долга и способности идти на жертвы». «Не сила разума возвышает нашу империю, а героическая убежденность, самообуздание, вопреки протестам мудрствующего разума».

Все эти лаконичные, понятные и безнадежному тупице каноны озаряло сияние вождя, заменившего идолов и богов.

В 1841 году поэт Август Фаллерслебен написал на музыку Йозефа Гайдна слова: «Германия, Германия превыше всего». Он вкладывал в них призыв к единству против раздробленности страны. Но когда германский национализм ринулся в схватку за место под солнцем, эти слова зазвучали иначе, приобрели совершенно иной смысл.

«Юбер аллее» – значит «над всем, подавляя всех». Такую трактовку получил государственный гимн.

«Дойчланд, Дойчланд юбер аллее» – с этими словами шли в атаку и умирали молодые немцы у Вердена и Седана.

«Юбер аллее» – принял на вооружение нацизм перед тем, как снова ринуться в поход «за жизненное пространство» и погнать в бой новые поколения.

Училище в Карлсхорсте на протяжении веков занимало особое место в разбойничьем ремесле. Основатель его, курфюрст Бранденбургский Фридрих Вильгельм, любил окружать себя солдатами-великанами. Дети этих рыцарей тоже мечтали о ратной славе. Для обучения их военному делу курфюрст учредил пансион, приказав построить казармы и плац рядом со своим замком. Малолетние воспитанники познавали искусство владения мечом и шпагой, мушкетом и аркебузой, изучали баллистику и фортификацию, топографию и навигацию, способы ведения боя в пешем и конном строю. Многие полководцы, артиллеристы, инженеры-вооруженцы, саперы начинали свой путь с пансионата в Карлсхорсте. В этой же школе воспитывались некоторые королевские, а позднее императорские дети.

В начале ХХ века Вильгельм II перестроил казармы, расширил плац, основал музей, куда собрал оружие германцев, начиная с коротких мечей времен Римской империи и кончая полевой скорострельной пушкой самого последнего образца с завода Круппа в Руре.

После победы нацистского движения сынкам военно-аристократических фамилий пришлось потесниться. Рядом с потомком Мольтке место за партой заняли сыновья промышленников, бакалейщиков, фашистских бонз. На опустевших полках старинной библиотеки остались лишь труды по военному делу, истории, иностранным языкам, а также новые сочинения пропагандляйтеров в коричневых и черных мундирах СА и СС. «Я не хочу, чтобы голова молодого немца забивалась неуклюжим умствованием и крохоборческой логикой». Этих слов фюрера было достаточно, чтобы во всех учебных заведениях до минимума сократить курс гуманитарных наук.

В инженерном училище в Карлсхорсте, кроме специальных дисциплин, обязательными оставались только русский язык и история тысячелетнего рейха.

Историю вел гнусавый оберст*["94] Вебер по кличке Библейский Вор. Обычно он вскакивал на кафедру и, размахивая костлявыми руками, вопил:

– Господа! Великое счастье быть немцем! Природа даровала немцу трудолюбие, ум, предприимчивость. На тронах почти всех монархических государств сидели родичи немецких династий. Нас ненавидят как раз за то, что мы хорошие. Нам завидуют, потому что мы умнее и энергичнее других. И, завидуя, отказывают во всем, что составляет наши жизненные интересы.

Вебер сбегал с кафедры и трагически понижал голос:

– Мы живем в тесноте и давке. У нас слишком много людей в маленькой стране. Это несправедливо.

И неожиданно взрывался до крика:

– Немец нуждается в пространстве! Фюрер вложил вам в руки меч! Так добудьте землю этим мечом!

Очень часто Вебер прибегал к изречениям из Библии, но выдавал за свои, за это и получил нелестное прозвище.

Как и всюду в стране, так и в училище процветали наушничество, лесть, подозрительность, двурушничество, система взаимной слежки. Организатором такой системы, ее душой, в училище был культурфюрер*["95] Шмуц, которого звали попросту Собакой. Даже в таком аполитичном занятии, как спорт, Шмуц приказывал прививать воспитанникам нацистские идеи, которые якобы «импонируют молодым сердцам, жаждущим мгновенного действия и честолюбия».

Однажды он появился в спортивном зале, где занимались боксом отобранные Маркусом силачи. Тщедушный, с узким бледным лицом, вечными капельками пота на яйцеобразном черепе, он крадущейся походкой приблизился сзади и потянул Хохмайстера за рукав:

– Я недоволен вами.

– Не понимаю, культурфюрер…

Шмуц недобро повел носом:

– Уж не думаете ли вы, что пожалованные фюрером привилегии позволяют вести вам антинацистскую пропаганду?

Бледнея, Маркус потребовал:

– Объясните!

– Рассказывая о тех или иных приемах в боксе, вы то и дело ссылаетесь на опыт французишки Арну, какого-то русского Харлампиева, полячишки Бекацкого…

– Но это настоящие мастера и теоретики бокса!

– Нет! Истинными мастерами могут быть только немцы.

Разумеется, Маркус не спросил, кто наябедничал на него. Однако после этого разговора у него пропала охота работать с фенрихами, из которых надеялся сделать надежных бойцов. Кто-то из них нашептал культурфюреру. А с такими в бой не пойдешь.

Тем не менее ему пришлось смириться с порядками в училище. Из группы он выделил только двоих – Вилли Айнбиндера и Иоганна Радлова. Оба были физически крепче остальных, умнее и преданнее ему. Они хорошо знали русский язык и помогали на занятиях. Сын секретаря посольства Вилли Айнбиндер долго жил в Москве. А нянькой и первым учителем Иоганна Радлова, сына помещика из Восточной Пруссии, был русский офицер, пожелавший после плена остаться в Германии.

Занятия боксом велись в свободное время. Основные же часы занимала учеба. Воспитанники изучали подрывное дело и способы поджогов. Инструкторами были не только профессиональные диверсанты, но и специалисты-химики. Один из них, капитан Брюс, показывал термосы, солдатские фляжки, канистры для масла, чемоданы с двойным дном, где в тайниках хранились взрывчатые вещества. Он же делал компактные мины для уничтожения самолетов. Учил готовить яды из лекарств, которые можно купить в любой аптеке.

На учебном поле, скрытом от посторонних глаз лесами и озерами, стояли макеты мостов, пролегали участки железнодорожного полотна, а поодаль на собственном аэродроме базировались учебные «шторхи». На этих легких самолетах-монопланах фенрихи учились летать и прыгать с парашютом, чтобы далеко в тылу противника взрывать мосты и железные дороги, разрушать линии связи, нападать на штабы.

Велись также занятия по радиоделу, топографии, маскировке, огневой подготовке. Чего стоило, к примеру, упражнение: «пропускание танков через себя»! Фенрих должен был вырыть окоп до подхода танка, работавшего на полном газу, упасть на землю, втянув голову в плечи и зажав меж колен карабин. Лязгающая гусеница накатывалась на окоп. На шлем сыпались земля и песок. Становилось темно как в гробу. Пропустив машину, воспитанник вскакивал, бежал за танком и прыгал на его корму или бросал гранату.

Часто по тревоге совершали фенрихи ночные переходы, учились ориентировке на местности, стрельбе боевыми патронами, захвату цели. Схватывались в ближнем бою, действуя прикладом и штыком, саперной лопатой и гранатой, как палицей. До автоматизма отрабатывали приемы стрельбы из пулемета: замок отвести, крышку поднять, ленту заправить, крышку закрыть, предохранитель спустить, прицел установить, прижать к плечу приклад…

И еще муштра, шагистика в противогазах, вынос раненых, первая помощь пострадавшим…

И занятия в классах – изучение боеприпасов, машин, механизмов и других средств инженерной техники, устройств минно-взрывных заграждений и приемов проделывания прохода в оборонительных рубежах противника, усвоение методов инженерной разведки, оборудования окопов, траншей, дотов и дзотов, пунктов управления и водоснабжения, строительства переправ, дорог и аэродромов… и десятков других дисциплин, входящих в сложный, многоступенчатый комплекс инженерно-технического обеспечения войск.

Двенадцать часов ежедневно! Даже такой выносливый человек, как Маркус, и тот изрядно уставал. Однако не падал духом.

7

На старших курсах стало легче. Теперь представилась возможность приступить к теме, которая интересовала и Маркуса, и Вилли Айнбиндера, и Иоганна Радлова. В планах дипломных работ ее обозначили четырьмя буквами – ПСББ, что означало: противотанковые средства ближнего боя.

Нельзя сказать, что друзья начинали на пустом месте. Будущая война машин, предсказанная организатором бронетанковых войск Гейнцем Гудерианом, потребовала и новых разработок эффективного оружия в борьбе с бронированными машинами. В книгах «Внимание, танки!» и «Танки – марш!» Гудериан обрисовал могущество механизированных соединений. Если еще как-то могли задержать их движение полевая артиллерия и зенитки, то в ближнем бою пехотинец оставался перед танком безоружным.

Противотанковое ружье 13-миллиметрового калибра, сделанное в годы Первой мировой войны, представляло собой увеличенную в размерах обычную винтовку Маузера с большим патроном. Оно могло поразить броневик или бронетранспортер, но для уничтожения танка не хватало мощи. Ружье было громоздким, тяжелым, с низкой скорострельностью и сильной отдачей. После трех-четырех выстрелов солдат не мог стрелять из-за болей в плече.

Другие конструкторы шли по пути увеличения калибра, применяя бронебойные снаряды с сердечником из крайне дефицитного для Германии карбида вольфрама. Ружья «Солотурн» и «Эрликон» поступили на вооружение вермахта, однако не получили распространения.

Убедившись в слабых возможностях противотанковых ружей, Маркус стал искать выход в другом – в боеприпасах. Обычная противотанковая граната поражала цель только на расстоянии броска. В грохоте боя, свисте пуль, суматохе и страхе среднеподготовленный солдат не всегда точно бросал гранату и погибал под гусеницами. А что, если гранату приспособить к винтовке? Специальное устройство в виде мортирки метало бы ее гораздо дальше, чем человеческая рука, и граната точнее попадала бы в цель.

За основу Хохмайстер взял пехотный карабин, зарекомендовавший себя так же успешно, как и русская трех-линейка Мосина. К нему он собрался приспособить мортирку, куда закладывалась бы граната и с помощью холостого винтовочного патрона выстреливалась. Он выполнил чертежи. Квалифицированные мастера училища изготовили детали. Маркус собрал опытный образец. С помощью простого зажимного устройства мортирка хорошо крепилась к дулу карабина. Канал ее ствола имел нарезы – они придавали гранате вращательное движение.

Изобретением заинтересовался отдел вооружений вермахта. Мортирка Хохмайстера с блеском оправдала себя в боях против польских танкеток, французских танков «рено» и английских «матильд». Хохмайстера повысили в чине, а его помощникам – Айнбиндеру и Радлову – при окончании училища выдали дипломы с отличием и сразу присвоили лейтенантские звания. Всех троих оставили работать в училище на кафедре новейшего оружия.

Однако Маркус не обольщался. Он понимал, что мортирки и гранаты окажутся маломощными перед броней средних и тяжелых танков. По агентурным сведениям, собранным зимой 1940 года во время финской войны, Советский Союз к линии Маннергейма вывел тяжелый танк «Клим Ворошилов», его не брали ни 75-миллиметровые пушки, ни крупные гранаты.

Хохмайстеру пришла мысль о создании оружия, в корне отличавшегося от обычных артиллерийских систем. В противотанковых средствах ближнего боя он вознамерился воплотить реактивный принцип, при котором отсутствовала бы энергия отдачи, не надо было городить ни громоздкие лафеты, ни приклады. О своем замысле он рассказал Карлу Беккеру, когда пришел к нему домой.

Дядя с верхней полки своей богатой библиотеки достал небольшую книгу в мягкой обложке. Это были изданные на русском языке труды Аэродинамического института в Петрограде. Некий М.Д. Рябушинский сообщал о конструкции своей пушки. Она представляла собой открытую трубу, закрепленную на треноге. Заряд из дымного пороха помещался в герметичный футляр, воспламенялся от электрозапала. Он выбрасывал из дульной части снаряд на расстояние в триста метров. Эту установку автор назвал реактивной пушкой.

– Любопытно, успели – нет применить ее в бою? – спросил Маркус.

– Вряд ли. Ее сделали в шестнадцатом году в одном экземпляре, а там начались революции, гражданская война…

– Но русские могли продолжить работу позднее.

– Не исключено. До нас доходили слухи о безоткатных орудиях Курчевского,*["96] заряжавшихся с казенной части. Другие работы красные держат в секрете.

Уже собираясь в Карлсхорст, Маркус, поколебавшись, спросил:

– Когда-то вы говорили о ракетах. Мы можем вернуться к ним?

– Разве тебя не удовлетворяет работа в своей лаборатории?

– Удовлетворяет вполне, но я хочу знать: не прогадал ли, когда не воспользовался вашим предложением?

Беккер в упор посмотрел на племянника, как бы проверяя его искренность.

– Нет, – наконец проговорил он. – Ракеты еще далеки от совершенства, хотя над ними работают сотни людей. Ты бы затерялся в этой толпе.

8

Приезд в училище двух русских немного озадачил Хохмайстера. Леш попросил его взять на себя хлопоты по приему. Один из русских – седой человек с крупным, широконосым лицом, – видимо, имел большой чин. Другой – молодой, коренастый и круглолицый – наверняка был инженером, дотошно интересовался всем, что показывали.

Как и было рекомендовано свыше, русских провели по всем классам и лабораториям. Однако тут не обошлось без накладки. Ее не заметили Леш и другие преподаватели, но от Маркуса не укрылась внезапная заинтересованность Малыша, как мысленно окрестил он молодого русского, когда тот увидел в механической мастерской на сборке безоткатное орудие на маленьких колесиках. Айнбиндер и Радлов как раз монтировали на станке шарнирно соединяющийся ствол с клиновым затвором, соплом и барабаном для снарядов. Малосведущий человек вряд ли бы разобрался в этой пушке с первого взгляда. Но русский понял. Это сразу почувствовал Хохмайстер, не сводивший с него глаз. Торопливо Маркус шагнул к орудию, прикрыл его спиной и жестом пригласил гостей следовать дальше.

«Русские не так уж просты, как о них говорят», – с неприязнью подумал он.

Маркус, конечно, не мог знать, что, в то время как дипломаты вовсю рекламировали германо-советскую дружбу, генеральный штаб уже разрабатывал план нападения на Советский Союз.

Военные стратеги и тактики с рвением изучали Россию. Нельзя же в самом деле снова оказаться такими профанами, как случилось в прошлую мировую войну с одним крупным деятелем, слывшим знатоком России, который долгое время уверял, что Харьков – это русский генерал.

Тевтоны и поляки, шведы и французы, ходившие на Россию, оставили много воспоминаний о своих походах. В книгах немецкие генералы старательно выискивали детали военно-оперативного порядка, возможности возведения переправ, изучали организацию обозов, охраны тылов.

Все вращалось вокруг таких понятий, как большие пространства, русская зима, трудности снабжения. Обращались генералы и к трудам Мольтке, Шлиффена, к опыту «молниеносных» войн в Европе.

В основу нового плана ложились те же непоколебимые приемы: скрытое развертывание армий, внезапность мощного удара, стремительные прорывы танковых масс, операции по окружению войск противника. Генералы определили главное направление «восточного похода» – московское. Так коротким и точным ударом поражалось сердце врага.

Но для всех, читающих мемуары Наполеона и его посла при Петербургском дворе Луи Коленкура, история оказалась непонятной в самом существенном: почему отрицалась возможность завоевания России? Коленкур нашел в себе мужество предугадать, что нападение на Россию окажется гибельным. «Это не будет мимолетной войной, сир, – сказал он Бонапарту перед походом на Восток. – Придет время, когда ваше величество вынуждено будет вернуться во Францию, и тогда все выгоды перейдут на сторону противника». – «Россия подпишет мир после одного-двух проигранных сражений», – безапелляционно заявил Наполеон. «Ошибаетесь, сир, – возразил Коленкур. – У русских чувство патриотизма преобладает над всеми другими чувствами, оно крепко сплотит их и доведет до героизма…»

Никто не обратил внимания на эти строки. Парадокс, но именно в Германии родилось крылатое выражение: единственный урок, который можно извлечь из истории, состоит в том, что люди не извлекают из истории никаких уроков.

Егеря генерала Дитля дрались в фьордах Норвегии, танкисты Роммеля громили британские войска в пустынях Ливии, победоносную воздушную войну вели люфтваффе Геринга в небе Англии…

По всей Германии звенели колокола в честь побед, дома алели от флагов, по улицам маршировали колонны солдат в стальных шлемах, с автоматами на груди и ранцами за плечами. В атмосфере всеобщего торжества рождалось чудовищно гипертрофированное представление о несокрушимости германской армии.

Опережая время, рейхсфюрер Гиммлер уже определял судьбу украинцев, белорусов, литовцев, латышей, эстонцев, русских:

«Для негерманского населения Востока нельзя давать школы выше, чем четырехклассная народная школа. Цель этой народной школы должна быть только в том, чтобы научить простому счету не свыше 500, написанию имен, обучить население, чтобы оно знало божественные заповеди, было послушным Германии, честным, старательным и добрым. Чтение я не считаю необходимым. Это население будет находиться в нашем распоряжении в качестве неорганизованного рабочего люда для особо тяжелых работ».

В последних числах мая 1941 года Гитлер посетил побережье Франции. Была ясная погода. В жарком небе чайки конвульсивно махали крыльями. В голубой воде Ла-Манша отражались серебристые чешуйки солнечных бликов. Фюрер представил себе желтые скалы Дувра на другой стороне пролива, угловатые громады замков и бастионов – вековых стражей Альбиона. Он долго смотрел в сторону английского берега, потом сказал сопровождавшим его генералам:

– Рано или поздно англосаксы убедятся, что с нами бесполезно воевать… Я буду великодушен. Я не хочу уничтожать Британскую империю. Единственный подлинный враг Европы находится на Востоке…

Недавно Гитлеру докладывали, что вермахт теперь силен как никогда. Без учета воздушных и морских сил он имеет восемь с половиной миллионов солдат, около четырех тысяч танков, свыше сорока тысяч орудий и минометов.

В штабе под руководством обер-квартирмейстера Паулюса*["97] были проведены игры на макетах и картах. В них участвовали работники генерального штаба сухопутных сил, а также генералы и офицеры, которые выдвигались на высокие должности в «восточном походе».

Учения показали, что при всех обстоятельствах следовало разбить основные силы Красной армии в западных районах Советского Союза до Днепра.

«По ту сторону линии Днепр – Двина пространство угрожает поглотить каждую операцию, проводимую на широком фронте, – писал Паулюс, обобщая результаты штабных игр. – Предстоит одержать решающую победу до этой линии, а затем быстро захватить сухопутный мост Смоленск, чтобы занять Москву еще до осенней распутицы».

9

Тихо плещется Буг. От низины тянет болотной сыростью. Оттуда летят комары и больно жалят лицо. Где-то кричит проснувшийся кулик.

Солдаты шепотом переговариваются между собой. Они еще не знают, что их ждет, фантазируют.

– Мы отдыхаем перед вторжением в Англию и одновременно запугиваем русских.

– Нет, мы ждем разрешения пройти в Персию, чтобы оттуда ударить по англичанам.

– Но почему таимся, как амбарные крысы?

– Сдается мне, что сейчас схватимся с русскими…

– Воевать с Россией?! Какая глупость! Нам уже достаточно войны. Зачем еще одна?

По цепочке передают приказ отойти в укрытия. Командиры рот зажгли карманные фонарики.

– Слушай приказ фюрера!

Наступила тишина.

– Солдаты Восточного фронта!..

– Что такое – Восточный фронт? Значит, здесь – новый фронт и новая война?…

– …Наступил час, мои солдаты, когда я могу открыто говорить с вами. В этот момент совершается развертывание, которое по масштабам является самым большим из всего подобного, что видел мир. Сейчас вы вступите в упорную и ответственнейшую войну, ибо судьба Европы, будущее германского рейха и нашего народа находятся отныне полностью в ваших руках!

Ротные фельдфебели притащили ящики. Каждому солдату – по тридцать сигарет, пачка табаку. Бутылка шнапса – на четверых.

До вторжения оставался один час. С русской стороны прогрохотал, сияя огнями, пассажирский поезд.

Хохмайстер взглянул на восток. Небо все еще оставалось черным. Близкие, по-летнему горячие звезды никак не хотели скрываться. Он стоял у блиндажа рядом с командиром батальона дивизии «Рейх» – Циглером. Подполковник СС нетерпеливо посматривал на часы и заметно нервничал. То и дело он бросал взгляд на темный молчаливый берег, где начиналась Россия. Ровно в четыре часа после артиллерийского обстрела и авиационного налета его солдаты кинутся в атаку на пограничные части русских.

Но сначала переправятся трое офицеров, переодетых в форму саперных командиров Красной армии. Им поручено захватить мост и обезвредить заряды, если он заминирован. Группу возглавлял Хохмайстер. Поначалу Маркус чувствовал себя неловко в галифе и гимнастерке цвета хаки, но потом привык и сейчас стоял, накинув солдатскую шинель, чтобы никто из посторонних не заметил на нем русской формы.

Иоганн Радлов и Вилли Айнбиндер сидели в кустах ивняка у самого берега. Рядом покачивалась в воде надувная лодка. В ней стоял мотоцикл московского производства с коляской. Как и Маркус, они были в русском обмундировании. Офицер абвера, снаряжавший их перед операцией, предусмотрел каждую мелочь. Документы и приказ о немедленном взрыве моста в связи с начавшейся войной, подписанный командующим Белорусского военного округа Павловым, не могли вызвать подозрений. Все, начиная от ремешка часов, нательного белья, сапог и кончая наганом, было русское. Все трое прекрасно владели языком.

– Итак, встретимся на той стороне моста, – сказал Циглер, хотя Маркус давно был проинструктирован об этом.

Пустынный и таинственный берег пугал командира батальона. Километрах в двух от насыпи стояла пограничная советская застава. Ее, конечно, сомнет авангард, уже выведенный на исходный рубеж. А дальше?… Кто знает, как развернется бой и сколько погибнет солдат в первые минуты войны…

– Для моих ребят ваш пароль «Гамбург». Но советую сразу поднять руки, иначе какой-нибудь «дуб» не преминет выпустить в вас обойму.

– Зачем повторять? Мы давно знаем об этом, – поморщился Маркус.

– Скажите, вы впервые встретитесь с русскими? – спросил Циглер.

– Какое это имеет значение?

– Я с ними столкнулся лоб в лоб в польской кампании, ошибочно приняв их за противника. Скажу вам, у меня сразу вылетели из головы все инструкции…

– За нас можете не беспокоиться, – ответил Хохмайстер и отвернулся.

«Молокосос. Надутый индюк», – ругнулся про себя Циглер и зябко повел плечами.

С западной стороны послышался гул. Он постепенно рос – грозный, как цунами. Казалось, какое-то гигантское чудовище двигалось по небу, сотрясая воздух и землю. В светлеющей выси показались крестики самолетов. Они шли на разных высотах, и оттого создавалось впечатление бесконечности воздушной армады.

Сзади ухнул залп. Через минуту правый берег всколыхнули взрывы. Дремлющие галки сорвались с деревьев, заметались, пронзительно крича. В деревне на русской стороне загорелись дома.

Разом ожила немецкая сторона. Зашевелились кусты, зарычали моторы танков-амфибий, зашлепали о воду надувные лодки и плотики. Работая шестами, веслами, саперными лопатками, солдаты устремились к противоположному берегу.

– Ну, с богом, – кивнул Циглер.

Маркус побежал к своей лодке. Айнбиндер и Радлов ждали его. Сильным рывком он оттолкнул лодку и прыгнул, когда она набрала ход. Загрохотали винтовочные выстрелы. Это русские пограничники стали стрелять по наступавшим. Хохмайстер повернул лодку в сторону – ввязываться в бой не входило в его планы. Метрах в ста по течению он увидел двух пограничников, которые через тальник пытались протащить станковый пулемет. Радлов вскинул автомат, но Маркус повелительным жестом остановил его.

Офицер абвера, готовивший их к операции, говорил о тонкостях русского характера – восприимчивости к обиде, выносливости и терпении, о готовности к состраданию и самопожертвованию, о доверчивости. На этой-то доверчивости, которая еще будет жить в первые часы войны, и строилось задание.

Да и генерал Леш, разглагольствуя о смердящих и жестоких ландскнехтах, наконец-то смог осуществить свою мечту. Узнав, что для захвата стратегически важного моста через Буг потребуются смелые и решительные саперы со знанием русского языка, он сразу же подумал о Хохмайстере и его товарищах. В училище Маркус пока находился в простое. Поскольку высшему командованию казалось, что вермахт победит и с тем вооружением, что имеет, работа над новым оружием приостановилась. За неделю до начала войны Хохмайстера, Айнбиндера и Радлова откомандировали в распоряжение абвера. И теперь они выполняли боевую задачу.

Лодка ткнулась в берег. Скользя по глине, новоиспеченные диверсанты вытащили тяжелый мотоцикл на сухое место. Маркус завел мотор в тот момент, когда русские пулеметчики открыли огонь по переправлявшимся через реку немцам. Они не заметили мотоцикла.

Мощный мотор вынес машину в поле. К реке, пригибаясь, бежали красноармейцы с длинноствольными винтовками. Кто-то скакал на лошади без седла. Он был в нательной рубахе с револьвером в левой руке и с шашкой в правой. Близкий разрыв опрокинул лошадь, но всадник успел вовремя соскочить с нее. Что-то крича, он пробежал метров пятьдесят и, будто поскользнувшись, упал.

Маркус свернул в ближайший лесок и скоро очутился перед железнодорожным полотном. Вдоль него бежала тропинка. Страха Хохмайстер не ощущал, был азарт, возбуждение, какое приходило перед схваткой на ринге.

Перед мостом мотоцикл остановил сержант в каске старого образца:

– Стой! Назад!

Мимо него пробежали красноармейцы с ящиками тола. В дальнем конце моста безостановочно бил «максим», прижимая к земле наступавших немецких солдат.

– Где командир? – строго спросил Хохмайстер. Появился запыхавшийся лейтенант в запыленной гимнастерке с черными петлицами:

– Кто такие?

– Капитан Бабскаускас, командир особой группы взрывников, – четко, как и предписывал русский устав, Маркус отдал честь и протянул документы.

Лейтенант даже не взглянул на них.

– Через минуту мост и без вас взлетит на воздух.

– Он заминирован?

– Заканчиваем.

– Работу закончим мы, – раздельно и жестко проговорил Хохмайстер, толкнув лейтенанта рукой с предписанием.

Айнбиндер и Радлов уже вытаскивали из коляски мины, провода и магнето.

– Дайте схему зарядов! – повысил голос Хохмайстер.

Лейтенант молча поглядел на капитанскую шпалу в петлицах Маркуса, уткнулся в приказ. Бланк штаба Белорусского округа и подпись командующего возымели действие. Смахнув с лица грязь, он спросил:

– Как вы намерены разрушить мост?

– У нас гексоген, – отозвался Радлов. – Разнесем к чертовой бабушке!

– Прикажите своим саперам покинуть мост, – забрав схему, нетерпеливо проговорил Хохмайстер.

Лейтенант и сержант побежали по настилу. Маркус по шпалам повел мотоцикл следом.

– Всем на тот берег! – закричал лейтенант, подбежав к своим саперам. – Прибывшие из штаба товарищи сами произведут взрыв.

Русские кинулись назад. Впереди остался лишь пулемет, который стрелял по солдатам из батальона Циглера. Маркус оглянулся. Саперы уже достигли берега и там занимали оборону.

– Делайте вид, что готовитесь к взрыву, – приказал он Радлову и Айнбиндеру, а сам бросился к «максиму».

Еще издали он увидел мокрые спины двух пулеметчиков, занятых стрельбой. Не добежав нескольких метров, Хохмайстер выхватил револьвер и расстрелял весь барабан. Рывком он опрокинул дымящийся пулемет, отскочил в сторону, прижался к коричневым от ржавчины фермам моста в крупных заклепках. Немецкие солдаты вскочили, побежали по полотну. Маркус увидел их бледные разъяренные лица и что было силы закричал слова пароля:

– Гамбург! Гамбург!..

10

Циглер у штабной машины рассматривал карту. Маркус доложил о выполнении задания.

– Да-да, я видел все. – Вид у подполковника был еще более озабоченный, чем раньше. Он лишь бросил взгляд на Маркуса и снова углубился в карту.

Солдаты притащили русского лейтенанта-сапера. Лицо его было изуродовано. Один глаз затек, а другой ненавидяще уперся в Маркуса. Это был первый пленный в восточной кампании. Оживившись, Циглер решил допросить его сам. Хохмайстер стал переводить. Когда русский сказал, что закончил техническое училище, Маркус воскликнул:

– Тогда мы найдем общий язык!

– С вами? – криво усмехнулся лейтенант. – С вами – никогда!

– Ну, это вы сказали сгоряча, – проговорил Циглер. – Россия рассыплется, как распалась некогда могущественная империя Батыя.

Русский резко повернулся к подполковнику, но покачнулся. Очевидно, он был серьезно ранен. Хохмайстер успел подхватить его и усадить на раскладной стул. Пленный распаленно выкрикнул:

– Вам нас не победить! Когда-нибудь вы захлебнетесь в крови, как черви в собственных испражнениях!

Он глотнул воздух, быстро зашевелил губами, пытаясь что-то сказать еще, однако боль, видимо, лишила голоса. Циглер сердито приподнял голову русского за подбородок. Помутневший было взгляд лейтенанта снова стал осмысленным.

– Вы ворвались к нам как грабители и воры. Но придет день, когда сами немцы будут стыдиться ваших могил!

Хохмайстер отвернулся. Столпившиеся вокруг солдаты, еще не остывшие от боя, тупо глядели на пленного.

И тут громко прозвучал выстрел. Маркус удивленно оглянулся и увидел в руке Циглера дымящийся парабеллум. Русский держал руки на коленях и не вскинул их, не прижал к тому месту, куда вошла пуля. Некоторое время он продолжал сидеть на стуле, затем медленно сомкнул зрячий глаз и повалился вперед. Трясущимися руками Циглер пытался засунуть пистолет в кобуру.

– Их надо всех убивать, всех! Это, кажется, единственная формула этой войны, – бормотал он.

– Вы напрасно израсходовали патрон, – с неприязнью проговорил Маркус, стараясь унять в голосе дрожь и подавить подступившую к горлу тошноту.

11

За высоким проволочным забором, скрытые с земли и воздуха надежной маскировкой, стояли деревянные бараки, окрашенные в землистый солдатский цвет. На крышах был посажен кустарник. Бетонные, в виде отдушин, тамбуры вели глубоко под землю в бункеры, где наподобие длинных спальных вагонов находились помещения для заседаний, узлы связи, дверь к двери примыкали друг к другу кабинеты и квартиры офицеров оперативного штаба.

Поодаль, за еще одной линией охраны, размещались убежища Гитлера и его ближайших помощников по «государству, партии и вермахту».

Сюда, в городок, именуемый «Вольфшанце», в сентябре 1941 года был вызван с фронта командующий группой армий «Центр» фельдмаршал Федор фон Бок. При всем своем ефрейторском недоверии к генералам, Гитлер благоволил к этому старому, узколицему, строгому пруссаку. Именно его 8-я армия во время знаменитого аншлюса*["98] 1938 года без единого выстрела промаршировала по Австрии. Осенью 1939 года он командовал группой армий «Север», вел успешные бои в примыкавших к Балтике районах Польши. Весной следующего года его же солдаты захватили Бельгию и Голландию, первыми вошли в Париж.

Когда фельдмаршал вошел в кабинет, Гитлер рассматривал карту.

Полотнище пестрело синими стрелами немецких ударов и красными осколками разбитых советских армий. Жужжал вентилятор. Легкий ветерок трепал темный клок волос на бугристом покатом лбу фюрера. Фельдмаршал щелкнул каблуками сапог. Гитлер оторвал взгляд от карты:

– От вас, Бок, зависит судьба всей этой кампании. Я приказал Кейтелю подготовить план последней операции против армий Тимошенко, чтобы уничтожить их восточнее Смоленска двойным охватом в общем направлении на Вязьму. Вы ударите по Москве, правым флангом прилегая к Оке, левым – к верховьям Волги…

– Я бы предложил назвать операцию «Октябрьские праздники», – проговорил фон Бок, зная страсть Гитлера к разного рода символическим названиям.

– Почему?

– Мы пройдем парадом по Красной площади как раз в дни праздника большевиков. Таким будет наш триумф.

– Мои солдаты не обязаны помнить большевистские праздники. – Гитлер бросил раздраженный взгляд на фельд– маршала. – Но вы попадете в число полководцев, бравших Москву, вслед за Бонапартом.

– Благодарю. – Фон Бок энергично дернул головой.

– А что касается названия операции, то я дам другое наименование. «Тайфун»! Свирепый, ураганный ветер должен навсегда сокрушить Советы. В вашем распоряжении два миллиона солдат, две тысячи танков! Еще никогда мы не создавали столь мощной группировки на узком участке фронта.

– Это будет последнее сражение…

Гитлер быстро отошел от карты, пересек по диагонали сумрачный кабинет, слабо освещенный электрическими лампочками, глухо, с едва сдерживаемой яростью проговорил:

– Я навсегда покончу с большевизмом. Москву, как и Ленинград, – воплощение всего советского – я сровняю с землей, уничтожу авиацией, затоплю водой!

– В таком случае я должен внести поправку в тактические планы… – Фон Бок приблизился к карте. – Обе мои группировки охватят Москву, зайдут в тыл и замкнут кольцо. И тогда город падет сам.

– Вы правильно поняли мою мысль. В прошлом году вы, Бок, поставили на колени Париж. Теперь победитель Парижа станет победителем Москвы!

Когда фельдмаршал вышел из кабинета, его лицо горело от возбуждения. Офицер штаба Фабиан фон Шлабрендорф, ожидавший его в приемной бункера, в этот момент не без ехидства подумал: «Если бы от характера Федора фон Бока отнять тщеславие, то от него ничего бы не осталось».

Операция «Тайфун» началась 2 октября. Армии группы «Центр» прорвали советский фронт и двинулись на Можайск. С севера немцы вышли на канал Москва – Волга… По Волоколамскому шоссе ударили танковые группы Гота и Гепнера… Со стороны Тулы пришел Гудериан… В центре действовал Клюге со своей самой сильнейшей 4-й армией…

7 октября танковые клинья Гепнера и Гота соединились в Вязьме. В окружение попали части пяти советских армий Западного и Резервного фронтов. В этот день фон Бок получил краткий приказ Гитлера: «Преследовать в направлении Москвы».

Успех под Вязьмой вызвал взрыв ликования в Германии. Гитлер приехал из «Вольфшанце» в Берлин и выступил в громадном зале Спортпаласа, разукрашенном еловыми гирляндами по случаю начала кампании «зимней помощи».*["99]

– В эти часы на нашем Восточном фронте вновь происходят громадные события. Уже сорок восемь часов ведется новая операция гигантских масштабов!.. Я говорю об этом сегодня потому, что могу определенно сказать: враг на Востоке разгромлен и больше никогда не поднимется!

Из динамиков неслась песня «Барабаны гремят по всей земле». Мелькали заголовки на первых страницах газет: «Прорыв центра Восточного фронта!», «Исход похода на Восток решен!», «Последние боеспособные дивизии Советов принесены в жертву!» Для удобства читателей газеты печатали большие, в четверть листа, карты Московской области. Каждый мог карандашом отмечать продвижение немецких войск вплоть до Москвы.

Но окруженные под Вязьмой русские упорно сопротивлялись. На подступах к столице создавался новый оборонительный рубеж. Бои протекали все более упорно и организованно. Забуксовали танки Гудериана у Мценска. Около Калинина, понеся большие потери, застряли войска левого фланга группы фон Бока.

Солдатам вермахта требовалась остановка, требовалась передышка, чтобы накопить силы для нового наступления. Перед ними светила одна-единственная цель: Москва! Они не могли окопаться перед наступлением зимы в какой-то сотне километров от русской столицы, не желали отказываться от теплых зимних квартир.

12

Генерал Леш ожидал Бальдура фон Шираха с минуты на минуту. Только что звонил адъютант рейхсюгендфюрера и сказал, что машина уже вышла.

Стол в гостиной был накрыт на три персоны. Под салфетками неуклюже топорщились бутылки с карлсбадской минеральной водой, арманьяком и тонким вином «Бернкастлер» урожая 1927 года. Рядом с серебряными ведерками, где из льда торчали головки шампанского, стояли блюда с ветчиной и колбасами, сырами, паштетом, фруктами и шоколадом.

Потирая руки и озабоченно бегая вокруг стола, Леш разговаривал с Хохмайстером. Маркус был отозван с фронта в Берлин и старался узнать у Леша причину вызова. Однако генерал хитрил. Он задавал вопрос за вопросом, и Хохмайстеру приходилось отвечать на них.

– Русские действительно столь фанатичны, как утверждают наши фронтовики?

– Да. Они не хотят понять, что побеждены.

– Кто удерживает их в окопах? Комиссары?

– Очевидно, и комиссары.

– Печально, они не видят в нас освободителей от большевиков. – Леш остановился перед Хохмайстером, выпятив круглый живот с Железным крестом. – Здесь мы перегнули палку. Мы слишком откровенно заявили о своих планах. А этим сразу воспользовались русские пропагандисты.

Раздался короткий звонок. В дверях появился адъютант:

– Рейхсюгендфюрер!

Ширах стремительно вошел в гостиную, обнял за плечи Леша, преувеличенно громко воскликнув:

– Рад приветствовать старого бойца!

– Польщен вашим визитом, – шаркнул ножкой Леш.

– Здравствуйте, Маркус. – Склонив голову набок и прищурившись, Ширах оглядел Хохмайстера, обернулся к Лешу: – Почему не вижу награды? Я же читал представление!

Глазки Леша убежали в тень глазниц.

– На фоне блестящих побед всех германских солдат безусловный подвиг Хохмайстера и его товарищей показался в штабе не столь выдающимся, чтобы ходатайствовать о Железном кресте.

– А ваше личное мнение? – с лукавой усмешкой спросил Ширах.

– Не мне обсуждать действия начальства… Маркус понял, что завистливый, крайне чувствительный к чужой славе генерал попросту слукавил и, конечно, сам подал мысль штабным офицерам не награждать выдвиженца Шираха.

Рейхсюгендфюрер рассмеялся:

– Не огорчайтесь, Маркус. Орден от вас не уйдет.

К обеду подали суп с клецками из мозгов, любимые Ширахом оладьи по-силезски из сырого картофеля, клубничный джем и мороженое на десерт. Рейхсюгендфюрер пил, зорко поглядывал на собеседников, посмеивался, сверкая белыми зубами, и только к концу обеда сказал загадочно:

– Для вас, Маркус, я приготовил сюрприз.

Хохмайстер отодвинул бокал с вином.

– Вы, возможно, слышали: в дивизии «Великая Германия» сражается под Москвой полк «Гитлерюгенд». В этом полку вы вместе с Радловым и Айнбиндером должны организовать специальную команду подрывников. Когда закончится штурм русской столицы, вы, наш национальный герой, взорвете Кремль.

– Кому я должен подчиняться в Берлине?

– Мне. Фюрер обещал сказать о дне начала нового штурма. Ну а пожить можно в гостинице «Фатерлянд» на Потсдамской площади. Там хороший ресторан. Его владелец отпускает фронтовикам пиво бесплатно. – Ширах покосился на Леша. – Или оставайтесь здесь. Генерал приютит по старой памяти?

– Конечно! Я и мои воспитанники с удовольствием послушаем фронтовые рассказы, – торопливо, будто опасаясь услышать отрицательный ответ, заговорил Леш. Он чувствовал смущение от того, что так неуклюже оправдывался за Железный крест для Маркуса и что-то потерял в глазах вождя гитлерюгенда.

Маркусу стало жаль пройдоху Леша.

– Разумеется, я останусь в Карлсхорсте, господин генерал.

– Вот и прекрасно! – Ширах, всегда избегавший напряжения в отношениях с людьми, задумчиво повертел на столе чашку с кофе. – Сейчас нам важно взять Москву… И первыми обязаны войти в этот город молодые солдаты нашей нации!.. Завтра воскресенье, Маркус. Приезжайте ко мне на Ванзее. Часов, скажем, в десять. Поговорим, отдохнем…

Рейхсюгендфюрер встал. Леш и Маркус проводили его до большого черного «опель-адмирала», где сидели адъютант и шофер Шираха. Машина рванулась с места и, набирая скорость, мгновенно потерялась в узкой улочке Карлсхорста.

– Великий человек, – растроганно прошептал Леш.

…Ровно в десять утра Маркус был в особняке фон Шираха на озере Ванзее. Дом из красного камня стоял в тени больших вязов. По стенам вился дикий виноград и желтеющий плющ, и если бы в комнатах не горел свет и не пробивался сквозь листву, то посторонний человек вряд ли смог бы увидеть особняк. Маркус прошел по песчаной тропинке и нажал на кнопку звонка. Дверь открыл щеголеватый мальчик в кремовой рубашке гитлерюгенда с золотым аксельбантом на плече. Сразу узнав бывшего знаменитого боксера, мальчик радостно воскликнул:

– Прошу вас, господин Хохмайстер. Папа ждет к завтраку.

– Как тебя зовут?

– Роберт фон Ширах, – не без гордости ответил мальчик.

Выбежала овчарка с рыжими подпалинами на боках, быстро обнюхала ноги Маркуса и улеглась у дверей, закрыв выход.

– А это Негус. В прошлом году на собачьей выставке завоевал первую медаль.

Пройдя небольшой вестибюль, на стенах которого висели лосиные и оленьи рога, а также львиная морда («Убил папа, когда был в Африке»), Маркус очутился в полутемной гостиной и не сразу узнал хозяина. Ширах был одет по-домашнему: темно-серые шерстяные брюки, белая рубашка, фуфайка из верблюжьей шерсти.

– Доброе утро, Маркус. Проходите, чувствуйте себя свободно. Генни!

Появилась высокая белокурая женщина в накрахмаленном переднике, с взбитой прической. В полумраке гостиной она показалась красавицей.

Ширах ласково поглядел на супругу:

– Генриэтта Гофман – моя жена.

Маркус вручил ей букет гвоздик, приложил губы к прохладной надушенной руке.

– Какой вы сильный! – воскликнула Генриэтта. – Уверена, вы сумеете постоять за себя.

– Разумеется, фрау Гофман, – ответил Маркус и покраснел: фраза прозвучала откровенно хвастливо.

Неловкость сразу устранил Ширах:

– А кто из нас, немцев, не постоит за себя?

Хохмайстер благодарно кивнул. Генриэтта рассмеялась:

– Через минуту прошу к столу. По случаю воскресенья я отпустила служанку и кофе подам сама.

В столовой горела люстра, хотя черные шторы затемнения были подняты. На стене висел живописный портрет знаменитого генерала Максимилиана Гофмана с закрученными вверх седыми усами, в кайзеровском шлеме с шишаком. Жена Шираха отдаленно походила на отца.

– Бальдуру приходится много работать, а в последнее время у него прогрессирует болезнь глаз, поэтому мы не скупимся на электричество, – проговорила фрау Гофман, включая еще одну люстру.

Ширах как бы пропустил мимо ушей эти слова. Усаживаясь за стол, он сказал:

– День обещает быть солнечным. После завтрака мы покатаемся в лодке.

Хохмайстера беспокоил вопрос: чего ради Ширах пригласил его к себе домой? Он все время ждал, когда рейхсюгендфюрер сообщит что-то важное, но тот говорил о пустяках и за столом, и когда пошли по тенистому парку, делал вид, что просто наслаждается природой, отдыхает, как много потрудившийся человек.

День не походил на осенний. Утренние тучи ушли, выглянуло солнце, скоро стало припекать. Подошли к озеру – небольшому, с коричневой торфяной водой. Вокруг по берегам стояли особняки.

В лодку прыгнул Негус, привычно устроился на корме. Ширах, надев темные очки, сел на весла. Они медленно поплыли к двухэтажному дому из светлого силезского гранита. На лужайке перед ним с визгом и смехом бегали девочки в одинаковых белых платьицах. Понизив голос, рейхсюгендфюрер произнес:

– Здесь живет доктор Геббельс.

Маркус вспомнил рейхсминистра на приеме после Олимпиады. Геббельс стоял позади Гитлера и, казалось, стеснялся своей хромоты и маленького роста. Врезались в память аскетическое, желтое лицо, выпуклый лоб, угловатый затылок, нависший над тонкой шеей. Длинные черные волосы топорщились на затылке.

Когда после фюрера заговорил Геббельс, по спине невольно пробежали мурашки. Сильный, вибрирующий, четкий голос никак не соответствовал щуплой фигуре рейхсминистра. Темные, без зрачков, глаза и большие, неестественно тонкие губы отталкивали. Помнится, Маркус украдкой отводил от него взгляд, стараясь вникнуть в суть самих слов. Его память схватывала и запоминала пронзительные слова о старых бойцах нацистского движения, которые вручают свою победу молодому, физически здоровому немецкому поколению, о национальной культуре, не терпящей никаких примесей, как и славная арийская кровь.

Лодка бесшумно скользила по озеру, едва нарушая зеркальную гладь. В темной глубине неподвижно висели жирные карпы. Дача Геббельса как бы наклонялась и смотрела в воду на свое отражение. Наверное, такой же богатый белый особняк ненавидел голодный юноша Михаэль, герой одноименного романа Геббельса, когда стоял перед освещенными окнами толстосума и слушал вальсы Мендельсона-Бартольди…

Опустив на весла тонкие руки, Ширах проговорил:

– Взять русскую столицу с ходу не удалось. Если Москва не покорится, тогда Германии выпадет нелегкая судьба. Но фюрер верит в провидение. Он полон решимости сокрушить Москву до начала морозов. Так что готовьтесь к своей миссии.

«Вот оно, главное!» – отметил про себя Маркус.

Несомненно, Ширах поручился за Хохмайстера перед Гитлером и теперь хотел лишний раз убедиться, что возложенную на него задачу – взорвать Кремль, эту русскую святыню, – Маркус выполнит с честью.

– А уж я позабочусь о должном вознаграждении, – добавил Ширах и оживился. – Видели, как ловко выкрутился шельмец Леш, когда я спросил его о Железном кресте для вас?

– Я не гонюсь за наградами, – проговорил Маркус, однако эти слова прозвучали неправдоподобно.

– Не скромничайте. Русская кампания выдвинет много героев, среди них хотел бы видеть и вас. Не обижайтесь на Леша, он работает, хотя и брюзжит…

За обедом по правую руку Шираха сидел Роберт, слева, на коврике, лежала овчарка. Фрау Гофман находилась рядом с сыном. Маркус расположился напротив рейхсюгендфюрера. Ширах ел мало, но пил коньяк, и каждая рюмка вызывала у него прилив красноречия.

– Мне нравится точность формулировок Гитлера, – разглагольствовал Ширах. – Они похожи на язык математики и военного устава. Это импонирует молодежи, которая выросла при фюрере и не представляет, как можно жить иначе. У нас есть высшая цель: истребить низшие расы, которые не дошли до уровня нашего понимания, очистить человечество от скверны. Фюрер в «Майн кампф» сказал, что самое гуманное – как можно скорей расправиться с врагом. Иными словами, чем быстрее мы с ним покончим, тем меньше будут наши и его мучения… Так что там, на Восточном фронте, вы, Маркус, будьте бескомпромиссным и жестоким, ибо вы совершаете благо…

От предложенной Ширахом машины, чтобы доехать до Карлсхорста, Маркус отказался. Он простился с гостеприимными хозяевами и пошел пешком. К вечеру заметно похолодало. Прохожие надели пальто и плащи. Солнце отбрасывало косые длинные тени. Когда Маркус оказывался спиной к закатному солнцу, он видел свою тень – тень великана, скользящую по апельсиновым черепичным крышам, решетчатым оградам, желтым кленам. Навстречу попадались солдаты. Они старательно козыряли ему, однако он не замечал их.

Вскоре прохожих стало совсем мало. Только у продовольственных магазинов и табачных киосков стояли люди. Они хотели в этот воскресный день получить по карточкам все, что им полагалось.

От тесных сапог устали ноги. Маркус отошел к фонарному столбу, стал ждать такси. Невдалеке остановились две пожилые женщины с хозяйственными сумками. Не заметив постороннего, они повели оживленный разговор. Помимо воли Маркус услышал его.

– Покупайте маргарин у Клюше, он всегда свеж, – советовала одна.

– Вы разве не знаете – Клюше сошел с ума. Несчастный получил известие о гибели сына на русском фронте, нацепил кресты за Первую мировую войну, прицепил кальсоны к трости и начал маршировать по улице, выкрикивая «Хайль!».

– Что вы говорите? Это ужасно!

– Гестаповцы отвезли беднягу в психиатрическую больницу…

Хохмайстер переступил с ноги на ногу. Под каблуком скрипнул камешек. Женщины смолкли и исчезли бесшумно, как летучие мыши.

13

Особой команде саперов-подрывников полка «Гитлерюгенд», входящего в дивизию СС «Великая Германия», не удалось добраться до русского Кремля.

4 декабря 1941 года. Казалось: еще одно усилие – и танки, бронетранспортеры с пехотой, австрийские егеря, поставленные на лыжи, прорвутся через оборонительную линию русских, лавиной обрушатся на улицы столицы. Механики сливали горючее с пришедших в негодность машин, экипажи добирали комплект снарядов до полуторной нормы, командиры отдавали последние приказы, считая, что завтра предстоит совершить последний рывок…

Иоганн Радлов проявил поистине героические способности, чтобы утеплить вездеход. Откуда-то он с солдатами натаскал ватных стеганых одеял и пуховых перин, раздобыл железную печку с трубой, дрова и ящик с углем – и теперь можно было ночевать не в вонючих, битком набитых избах, а спать в машине, пустив к себе шофера и еще двух саперов-фельдфебелей.

Хохмайстер с удовольствием отметил в поведении Радлова прекрасную черту: когда было трудно, у того будто прибавлялось сил. Подвижный, румяный, с кнопкой веснушчатого носа, Иоганн в шерстяном подшлемнике походил на бодрого поросенка, которого не могли вывести из себя ни холод, ни остывший в термосах кофе, ни окаменевшая венгерская колбаса, выданная в сухом пайке.

Айнбиндер же, наоборот, замкнулся в себе. Он раздражался по пустякам, свое неудовольствие выражал тем, что демонстративно отворачивался к стенке вездехода, заиндевевшей от мороза, напяливал на себя одеяла и сердито сопел в своем углу. Его большое, сильное тело требовало много пищи. Но в последние дни нормы катастрофически сокращались. Поговаривали о бездорожье и партизанах, совершавших нападения на обозы. В маркитантских лавках расхватывали все, кроме лезвий для бритв и мази от вшей. Нечем было разжиться и у местных жителей, обобранных передовыми частями вермахта. Хохмайстер отдавал Вилли свою порцию галет и мармелада, тот сжирал еду, даже не удосужившись поблагодарить.

«Скоро всему этому придет конец», – успокаивал себя Маркус, кутаясь в трофейный полушубок, от которого неприятно и остро пахло овчиной.

На рассвете 5 декабря загудели моторы. Машины полка «Гитлерюгенд» выстроились в колонны. Однако приказ начать движение почему-то запаздывал.

Прошел час. Продрогшие в своих стальных коробках танкисты стали вылезать из машин, приплясывать на скрипучем грязном снегу. За ними повылезали из транспортеров и грузовиков пехотинцы. Несмотря на запрет, там и здесь запылали костры. Солдаты валили заборы, сдирали с крыш доски, растаскивали бревна и бросали в огонь. По черным дымам авиация противника легко бы вышла на цели. Но в советскую авиацию не верили, как и в то, что у русских оставалось хоть сколько-нибудь сил, чтобы противостоять натиску железных колонн.

Вдруг, словно легкий ветерок перед надвигающейся бурей, прошелестел слушок: где-то в районе Калинина русские перешли в наступление. Кто-то чуть не побил первого, от кого услышал эту весть, такой нелепой показалась она. Но вскоре слух подтвердился. 1-я ударная армия русских через обнаженные фланги вышла в тылы выдвинутых вперед частей вермахта. 3-я танковая армия Рейнгардта стала спешно оттягивать свои войска от Яхромы. Атаковали русские и на других направлениях. В немецких штабах пришли в замешательство: откуда у большевиков взялись силы? Что делать передовым частям: начинать ли движение вперед или переходить к обороне?…

Заработали полевые телефоны и рации. Отовсюду понеслись неутешительные вести.

Потоптавшись почти сутки у деревни Белавино и полностью ее разорив, колонна, где находился Маркус со своими подрывниками, начала пятиться назад.

В это время русские танки появились западнее Ямуги и создали угрозу крупному узлу сообщений – городу Клину. Началась паника. Поспешно проскочив Клин, колонна выбралась на забитую войсками дорогу на Тыряево, чтобы выйти к Волоколамску.

И вот тут-то на закате короткого зимнего дня она напоролась на кинжальный огонь русских лыжников. Немецкие танки скатывались с тракта, пытаясь отогнать наступавших, но сразу стали застревать в глубоком снегу. Тогда в бой бросились обозленные стрелки полка СС. Из черного леса выползли два тяжелых танка KB и стали давить своими широкими, в полметра, гусеницами.

Хохмайстер, Айнбиндер и Радлов бросились к артиллеристам. Обмирая от страха, лишившись способности соображать, те разбегались в разные стороны. Размахивая пистолетом, Маркус заставил их собраться, отцепить орудия от тягачей, выдвинуть на прямую наводку. Почти на руках все вместе перетащили пушки через кювет. Вдоль шоссе тянулись проволочные заграждения и минные поля. Однако советские танки прошли через эти препятствия. Даже наскакивая на мины, они лишь неуклюже дергались, но не сбавляли хода.

Оттолкнув наводчика, Маркус припал к резиновому надглазнику прицела, поймал в перекрестие лобастую башню и выстрелил. Снаряд разорвался рядом. Хладнокровно рассчитав поправку, Хохмайстер подработал механизмами наводки. В увеличивающем окуляре хорошо было видно, как снаряд ткнулся в лобовую плиту, высек искру и срикошетил. Снова выстрелить Маркус не успел. Его опередил русский канонир. Пушка взлетела в воздух, развалившись на две половины. Тугая волна отшвырнула Маркуса в сугроб. Оглушенный, утративший в горячке чувствительность к боли, он выбрался из снега и скачками понесся к другой пушке.

Тут кто-то сбил его с ног. Близко он увидел искаженное от страха веснушчатое лицо Радлова. Иоганн что-то кричал, показывая в сторону. Маркус повернулся на бок и понял: он все равно не успел бы добежать до пушки. Танк уже подмял ее, перевалился через кювет и начал крушить колонну, расшвыривая грузовики и бронетранспортеры, словно они были картонными. Солдаты, выпучив глаза и разинув беззвучные рты, барахтались в снегу, палили из винтовок и автоматов, бросали гранаты, но камуфлированная под зиму грязно-белая громада как ни в чем не бывало раскидывала по сторонам машины, давила орудия и прицепы, брызгала пулеметным огнем.

Другой КВ тем временем бил в упор по немецким танкам, а они не могли ни сманеврировать на забитой дороге, ни сойти на обочину, ни вступить в бой – их снаряды не пробивали русскую броню.

Советские лыжники в маскхалатах уже приблизились настолько, что Хохмайстер видел их темные лица. Враз затормозив, они бросили на лыжные палки самозарядные винтовки и, как на учениях, залпами открыли стрельбу.

Радлов затолкал Маркуса в вездеход, завел мотор. Айнбиндер, обвешанный пулеметными лентами, подбежал тоже, вскочил на подножку и стал отстреливаться из ручного пулемета через открытую дверцу. Иоганну удалось развернуть машину, преодолеть кювет и вырваться к открытому полю. Выжимая из мотора всю мощь, он пропахивал дорогу в тяжелом снегу, пытаясь спастись.

В русском танке, кажется, приняли вездеход за штабной, командирский. KB легко настиг бронетранспортер, гусеницей ударил его в борт. Хохмайстер с Айнбиндером вывалились в сугроб. Танк, крутнувшись на месте, раздавил вездеход, как консервную банку.

Последнее, что увидел Маркус, было обезумевшее лицо Радлова, зажатого в станине кабины. Изо рта его фонтаном била темная кровь. Выброшенные вперед руки конвульсивно скребли воздух, как бы взывая о помощи. KB развернулся еще раз, разбросав вездеход с его перинами, печкой и одеялами на куски. Обдав жирной вонью сгоревшей солярки оцепеневших в снегу Хохмайстера и Айнбиндера, танк покатил на дорогу завершать свое дело.

Хохмайстер затрясся от бессилия. Когда тяжелая махина показала корму, ее поразила бы обычная связка гранат, а еще надежней – простейшее метательное устройство, существуй оно и окажись под рукой. В миг сильного нервного возбуждения Маркус вдруг почти осязаемо представил себе это устройство – от ствола до плотно всаженной гранаты, которая выбрасывалась бы реактивной струей. Но сейчас у него не было никакого оружия. От ярости, от звона в ушах, разрывающего перепонки, от пронзившей все тело боли он забился в истерике, захлебываясь злыми слезами.

– Бог мой! – завопил он. – Помоги уцелеть! Сделаю такое, от чего станет тошно всем живым!

Айнбиндер испуганно зажал ему рот окровавленной перчаткой, будто в русском танке могли услышать крик, повернуть назад, чтобы растерзать и их двоих, уцелевших чудом, спасенных судьбой.

А вокруг гремели выстрелы, скрежетал металл, рыдали и кричали раненые, горели моторы, взрывался бензин. И чем быстрее сгущалась тьма, тем ярче полыхало пламя, расползаясь огненной змеей по длинной зимней дороге, где погибал отборный полк «Гитлерюгенд».

1

Особенно тяжко было по ночам. Ослабевало действие морфия, откуда-то изнутри, из глубин живых клеток, приходила боль. Стонал, метался во сне не один Павел. Отовсюду – через стены, окно, форточку – неслись стоны. Люди страдали, и казалось, само огромное многоэтажное здание мучилось тоже. Клевцов боролся с искушением позвать сестру. Он бы просил, умолял сделать укол. Сердобольная сестра, замученная от непосильной работы, недоедания, своих домашних забот, наверное, уступила бы, вопреки строгому запрету врача. Но не смог бы простить себе своей слабости – вот что удерживало Павла. Стиснув зубы, вытирая здоровой рукой холодный пот со лба, он молча боролся с изнуряющей болью.

Он пытался думать о чем-то светлом, легком, отвлекающем от мучений – и тогда перед глазами вставала Нина, стриженная под мальчика, с большими доверчивыми и ласковыми глазами, округлым, как у ребенка, лицом, крылатыми светлыми бровями. Она приходила ровно в одиннадцать каждый день после врачебного обхода и занималась с ним два часа. Уроки немецкого отвлекали от болей и нерадостных мыслей. Однажды Павел спросил, чем она занята в другое время. Нина на секунду задумалась и ответила односложно: «Работаю, как все». Значит, она делала нечто такое, о чем лучше молчать.

Но длилась ночь. Образ Нины размывался, терялось ее лицо, легкая маленькая фигурка. Боль все сильней, яростней рвала тело… Наступала тревога, чуть ли не паника. Неужели и бодрые слова врачей, и визиты Ростовского, Нины – всего лишь дань той деликатности, какая возникает у людей, когда они видят изуродованное лицо и делают вид, что не замечают уродства? Неужели раны настолько серьезны, что его комиссуют и он никогда не вернется к боевой работе?…

Слово «инвалид» было ему ненавистно. После мировой и гражданской войн мальчишкой он вдоволь насмотрелся на инвалидов. Эта была огромная армия хромых, обожженных, безруких, истеричных, драчливых, озлобленных людей. Одни находили какое-то занятие: мастерили незатейливые свистульки или тачали сапоги. Другие ничего не делали. Слонялись по пивным, таскались по базарам, шельмовали с игральными картами, спекулировали в то голодное время иголками, спичками, табаком. Увечья украли их надежды. Вот они и норовили обокрасть других, думая этим возместить свою главную потерю.

По-черепашьи ползла нескончаемая ночь. Слышались придушенные стоны и вскрики, шуршание халатов и встревоженный шепот дежурных сестер, толчки открываемых дверей. Раны ныли тупо, словно кто-то вцепился зубами и медленно сжимал челюсти. Зарычать, заорать во всю глотку – может, стало бы легче? Но другим тоже больно, однако они молчат. Значит, и ему надо сдерживать себя, терпеливо ждать рассвета.

Утром его умоют смоченной в воде марлей, побреют, принесут завтрак, врачи осмотрят раны, перевяжут, назначат новые лекарства, а потом… потом появится жена со школьным портфельчиком и они начнут заниматься премудростями немецкого языка. Нина добивалась совершенства – точного обозначения понятий в этом языке, которым, казалось, нет числа.

Из густой темени лениво, нехотя выявлялись предметы – капельница над головой, розоватый, довоенных времен плафон с лампочкой, белая решетчатая спинка кровати, дверь с фанерой вместо стекла… В здании захлопали створами форточек, послышались голоса, в уборную потянулись ходячие раненые. Вскоре там кто-то зашелся в кашле – не удержался, закурил на голодный желудок. В окружавшем госпиталь парке устроили бодрую перекличку воробьи. Прошла еще одна ночь, начинался день, и можно было жить дальше.

Похожая на цыпленка медсестра, не то со школьной скамьи, не то из медучилища, неумело отбила головку ампулы, высосала шприцем желтоватую жидкость, поискала в стерилизаторе нужную иглу и кольнула так, словно угодила в главный нерв, – в глазах потемнело и лоб снова покрылся бисерками пота. «Что же вы?…» – хотел было Павел огреть ее боевым словом, да вовремя спохватился. Стало жалко девочку. Она, видно, недавно играла в куклы и вообще не думала, что может попасть в эти пропахшие хлороформом, оглушенные стонами палаты, где или выживали, или умирали одновременно сотни людей.

После врачебного обхода, как раз в тот час, когда должна была появиться Нина, в палату вошел человек, лицо которого показалось очень знакомым. Он поставил на тумбочку объемистый портфель и выпрямился.

– Ну, здравствуй, Клевцов! – с расстановкой, глуховато произнес вошедший, поддернув сползавший с плеч халат.

– Алексей Владимирович? – не веря себе, спросил Павел.

Волков пододвинул стул к койке, посмотрел на Павла оценивающим взглядом. Из-под халата высунулся воротник с петлицей, блеснул малиновый ромбик, такой же, как у Ростовского.

– Я с врачами говорил, – Алексей Владимирович погасил улыбку. – Туго тебе сейчас. Но думают, еще повоюешь.

– Так и сказали?!

– Прямо не сказали, но не из той мы с тобой породы, чтобы раньше времени дуба давать! Сводки слушаешь? – Волков посмотрел на висящие в изголовье наушники. – Немцы у Сталинграда, на Кавказе. Ты хоть примерно представляешь, в чем их сила? Одни говорят, мол, у них больше самолетов, танков, автоматов. Все это так. В стратегическом масштабе – азбука. Однако дело не только в том, что на фашистов работает вся Европа. Припомни-ка, я в Германии твое внимание на мелочи обращал. До мелочей у немцев продумано все, что нужно для боя, для окопной жизни. Возьми хоть связиста. Наш боец зубами, гвоздем, смекалкой мужицкой возьмет, а у того и монтерский нож, и специальные заземлители, и кусачки, и разные другие инструменты. Или что на ногах? Носки – хлопчатобумажные и шерстяные. Секунда – и обут. А ты намотай одну портянку, другую, да так, чтобы не сбилась она, ног не натерла. А потом обмотки накрути. Чуешь разницу?

– К чему вы это?

– К чему? – переспросил Волков и посмотрел в глаза Павла долгим, тяжелым взглядом. – К тому, что нельзя мелочами пренебрегать, дорогой ты мой Клевцов. Не исключено, придется тебе в Германию пробираться и там поработать недолго. Раз уж куснула тебя змея, дави ей башку! Пока же, как говорят, не начавши – думай, а начавши – делай.

– Стало быть, Нина ко мне ходит, учит с вашего ведома?

– А ты разве против?… Отныне Нина станет приходить вечером, а я буду с тобой беседовать по утрам.

Теперь Павел понял, что и Волков, и Ростовский, и Нина между собой связаны делом секретным и важным. В эту орбиту включили и его. Новое оружие, появившееся у немцев, всерьез заинтересовало командование, если уж даже Волков при должности далеко не рядовой решил лично заняться Павлом.

– Поговорить придется о многом. – Волков достал папиросу, одумавшись, сунул ее обратно в пачку. – Ты инженер, знаешь техническую сторону дела. Теперь придется тебе усвоить философию, немецкую историю, фашистское мышление и многое другое. Создавая дисциплинированную, жестокую армию, гитлеровцы ведь придавали особое значение воспитанию воли и характера солдата. В этом тоже их сила.

Волков раскрыл портфель, вытащил несколько книг.

– Не удивляйся, здесь и геополитик Хаусхофер,*["100] и фашистские писатели Гримм и Юнгер, и генерал Драгомиров,*["101] кстати умнейший специалист по военной психологии, хоть и царский… Читай. Одна рука у тебя действует, книгу держать сможешь. Читай и думай. Думай за германца.

– Алексей Владимирович, разрешите высказать одно соображение, – приподнялся на локте Павел.

– Слушаю.

– Я вспоминал разное из того, что произошло на фронте. Выплыла одна деталь. Перед тем как мне приехать в батальон Самвеляна, разведчики захватили «языка». Его звали Оттомар Мантей. Он был фенрихом того училища в Карлс-хорсте, где мы с вами были в сороковом.

– Так-так, – заинтересованно произнес Волков.

– Мантей на допросе сказал, что на фронте проходил практику, минировал позиции перед своими окопами. Как-то не сходятся концы с концами. В каком звании был Мантей? Фельдфебель, без пяти минут офицер. Не могли немцы использовать его как простого сапера!

– А помнишь, как они гоняли фенрихов на танковом полигоне?

– Полигон – не фронт. Здесь они рисковать не станут. Сдается, Мантей знал об оружии, на которое напоролись наши танки. Знал, да не сказал.

– Что ж, можно поискать Мантея в наших лагерях военнопленных. Вдруг ты и прав…

2

Слова-сигнализаторы выражают душевное состояние, раскрывают содержание за пределами предложения…

Они разобрались в этой композиционно-речевой системе и ее модификациях. Теперь практиковались в интонации вопросительных предложений, где на первый взгляд несущественная мелочь играла большую роль. Ну, кажется, чего проще вопрос: «Вас ист дас?» Такое предложение произносит учитель, держа книгу в руке и спрашивая о ней учеников: «Что это?» Отсюда спокойная интонация. Но вот тот же вопрос, однако с существенной приставкой: «Вас ист денн дас?» Эта так называемая модальная*["102] частица внесла в вопрос тревогу, раздражение, иными словами, выразила чувства, переводимые на русский язык как возмущенное: «Что такое?!»

Так, перебираясь от одной темы к другой, Павел постигал глубины языка. Нина вела урок старательно, как ведут его студенты-практиканты в присутствии строгого методиста. Свой предмет она знала настолько досконально, что не представляла себе объема знаний, который может понадобиться обыкновенному немцу. Павел смотрел на ее носик с узкими раскрылками, на глаза, прикрытые загнутыми ресницами, на нежные просвечивающие пальцы, которыми она перебирала страницы учебника, – и глубокая жалость с безмерной любовью охватывала его.

Проносилось время, отпущенное на занятия. Она совала в портфельчик книги и, поцеловав, торопливо исчезала. Павел оставался один. Приносили ужин. Появлялась сестра со шприцем и порошками. Зажигала настольную лампу, направив ее свет так, чтобы удобней было читать, – и снова наступала ночь.

Он надевал наушники, слушал сводки Информбюро. В Сталинграде шли напряженные бои, в нескольких местах гитлеровцы прорвались к Волге. Глубокий левитановский голос передавал взволнованные слова из «Правды»: «…Все, что за эти дни довелось видеть и слышать здесь, – все говорит о железном упорстве наших войск, уцепившихся за развалины домов и изгибы оврагов, за песчаные бугорки и железнодорожные насыпи. Здесь, на узком участке советской земли, нет ни линии Мажино, ни горных ущелий, ни специальных или естественных укреплений. Здесь есть одно и, пожалуй, самое главное на войне: упорство советского воина, сознание необходимости стоять насмерть!..»

Думая о красноармейцах, заброшенных в окопы, землянки, развалины домов, замерших в ожидании атаки или расстрелявших последнюю обойму, бросившихся на пулеметы или сжавших связку гранат перед танком, Павел задавал себе вопрос: в чем же кроется их моральная сила?

Абстрактно, вне связей с местом и временем, любой полководец заботился о состоянии духа войск. Только что Павел закрыл книгу «царского», как выразился Волков, генерала от инфантерии Михаила Ивановича Драгомирова. В русско-турецкую войну генерал командовал дивизией, начальствовал в Академии Генерального штаба, возглавлял Киевский военный округ. Хотя он с сомнением относился к новейшей технике, но высказал много своеобразных мыслей в области тактики и военной психологии. И становилось понятным поведение русских бойцов в неравных боях под Сталинградом. На взвод нашей пехоты приходился один немецкий танк. Бьют по этому взводу из орудий и минометов, из немецких окопов и с воздуха, а он, изголодавшийся, обескровленный, обессиленный от непрерывного грохота и бессонницы, цепляется за каждый метр, стоит, защищая крохотную полоску насквозь простреливаемого берега…

Русский солдат вообще отличался выносливостью. Эту черту признавали даже враги. Их удивляла стойкость и многотерпение, способность выдерживать самые изнурительные бои и сохранять не только боевой дух, но и взаимную выручку.

Может, и не лежал бы сейчас Павел на госпитальной койке, если бы его, почти бездыханного, не прикрыл огнем младший лейтенант Овчинников, не притащил на себе водитель-механик Леша Петренко… Вот и сталинградцы держатся, дерутся даже в тех случаях, когда остаются в одиночку, веря, что товарищи постараются спасти…

В полночь радио выключилось. Павел тянул за шнурок, поднимал штору затемнения. Какие-то всполохи скользили по потолку. Откуда в затемненной Москве такие мирные, похожие на августовские зарницы огни? «Да это же прожектора!» – догадывался он. Их стрельчатые лучи то вспыхивали, то гасли, зажигались вновь, тревожно, как сторожевые собаки, обшаривали небо, вглядываясь в притаившуюся тишину.

Мысли мешались, неслись торопливей, клочковато, а потом обрывались. Павел засыпал.

…Снился жуткий сон. Противоминный каток безмолвно надвигался на него – огромный, зубастый. Он пытался скрыться в окопчике, углубить его саперной лопаткой, она натыкалась на камни, бессильно скреблась. Павел кричал, но голос ломался, засыхал, слышался только хрип. А каток уже закрывал полнеба.

Павел сделал попытку вскочить, однако ноги приросли к земле. Он зарылся лицом в горький, кисло пахнувший порохом снег и остался лежать в бредовом ожидании смерти…

Павел открыл глаза, обрадованно подумал, что видел всего лишь сон.

Проглотил две таблетки люминала, забылся уже без кошмаров и страхов.

3

Говорят, Земля покоится на трех китах – Вере, Надежде, Любви. Этим и жил Клевцов в последнее время. Сняли гипс и повязки. Быстрее стали затягиваться раны. Уходили боли. Он уже мог двигаться по палате, с каждым днем увеличивая время прогулки.

– Этак через месячишко совсем побежишь, – обрадовался Волков, увидевший его на ногах.

– Неужели нужно столько страдать, чтобы понять – какое это счастье быть здоровым?

– Все познается в сравнении. – Алексей Владимирович расстегнул портфель, но вытащил оттуда не книги, а плитку шоколада и пять яблок.

Павел недоуменно поглядел на Волкова.

– Что смотришь? Сам Гринберг разрешил.

– Да откуда у вас все это?!

– Подарки из братского Узбекистана.

– По какому случаю?

– Ты что, считать разучился?

– Я и правда счет дням потерял. Новый же год сегодня!

– Поскольку в полночь меня здесь не будет, отметим его сейчас.

В дверь кто-то постучал, чего уже давно не случалось.

Алексей Владимирович, пряча улыбку, отвернулся к заиндевелому окну.

– Нина?! Ну, сегодня прямо-таки день сюрпризов!

Жена была в том же темно-синем платье, в каком впервые ее увидел Павел в аудитории, как оказалось единственном праздничном, но на этот раз Нина пришила кружевной воротничок, надела туфли с модными до войны хлястиками-застежками. Короткую стрижку она взбила завивкой. Павел конечно же догадался, что этот неожиданный визит подстроил Волков, и кинул благодарный взгляд в его сторону, но тот, так же загадочно улыбаясь, изучал морозную вязь на стекле.

– С Новым годом! – произнесла Нина, прижавшись холодными с мороза губами к его щеке.

Отвернувшись от окна, Алексей Владимирович сказал:

– Под Сталинградом немцев взяли за глотку. Теперь им там не сладко.

Он выбрал самое крупное яблоко и протянул Нине.

– Я не видела яблок целую вечность!

– «Целую вечность…» – задумчиво повторил Волков. – Давно ли, Клевцов, бродили мы по берлинским улицам? Целых два года прошло. Другие мерки поставила война. Да и разобраться если, стране-то нашей недавно стукнуло двадцать пять. А сколько успели наработать!.. – Его простоволосое, заостренное лицо опечалилось. – Вот малые дети время чувствуют плохо. Только с возрастом, со старостью растет ощущение времени. Чем меньше остается жить, тем слышнее его ход. И все же хочу увидеть счастливый миг, когда война кончится и мы отпразднуем победу за мирным столом.

Алексей Владимирович отщипнул от плитки кусочек шоколада, посмотрел на Павла и Нину, произнес своим глуховатым голосом:

– В гражданскую свалил мою Настеньку тиф. Ни до, ни после никого не было, кроме нее. Одна она у меня была и живет в памяти. Недаром же говорят, что мужчина помнит трех женщин: первую, последнюю и одну. Пусть и у тебя, Клевцов, будет одна. Это счастье, что у тебя Нина. Хотелось бы с вами побыть, да много дел. Не хочу на будущий год хвосты оставлять. Тебе, Клевцов, дарю тетрадку. Полистай, покумекай. Завтра обещал Ростовский зайти, я буду послезавтра.

Алексей Владимирович медленно поднял портфель и тихо вышел. Неожиданная жалость, сострадание к этому человеку толкнулись в сердце, к горлу подступил спазм. Павел никогда не видел Волкова таким смятым, беззащитным. Он уткнулся в мягкие волосы Нины. Слезы покатились сами собой… После горьких ночей, болей, одиночества, всего, что с ним произошло, он не устыдился своей слабости.

Нина прижала его голову к своей груди, стала гладить как малого ребенка, почувствовав себя старше и опытней.

– Мы всегда будем вместе.

Павел пожал плечами. Не знал же он, как сложится жизнь и долго ли продлится она.

4

Нина ушла поздно. Обессиленно разметавшись на постели, он спал крепко и долго. Впервые без порошков и уколов. Утром его не стали будить. Сон вылечивает лучше всяких лекарств.

Проснулся он в начале десятого, торопливо побрился, умылся, сделал несколько гимнастических упражнений. Ростовский не любил неаккуратных людей. До его прихода оставалось какое-то время. Павел раскрыл тетрадь, подаренную Волковым. Здесь были разные записи, мысли, которые рождались у Алексея Владимировича во время чтения книг или просто приходили на ум. Они были откровенными, с налетом здравого самобичевания, свойственного людям сильным и цельным. Было много выписок, касающихся философии, политики. Сам факт, что Волков отдал ему свою тетрадь, говорил о многом.

Алексей Владимирович писал, что самое страшное – это люди, которые со спокойной совестью выполняют кровавую работу, делают ее так же старательно, как если бы пилили дрова или делали детские игрушки. Убийства планировали не только Гитлер, Геринг, Розенберг, Гиммлер. Сотни деловитых немецких чиновников, военных и гражданских, трудились за письменными столами, складывали цифры, составляли докладные записки, хладнокровно калькулировали убийство миллионов людей с помощью голода, газовых печей и расстрелов.

«Это первые автоматы нашего автоматического века, – записывал Волков. – В созданном фашистами мире убивают без чувства ответственности. Убийцы – самые уважаемые граждане – получают дополнительный шнапс, лучшие сорта колбасы не за то, что они убийцы, а потому, что у них более напряженная работа, чем у простых солдат. Гиммлер назвал их “чернорабочими истории” и призывал жалеть эсэсовцев, занимающихся истреблением людей».

И тут же Волков делает примечание, что в нацистском рейхе вожди с их извращенным умом любят животных: овчарку фюрера зовут Блонди, и он лелеет ее, как родное дитя; Геринг со своей женой Эмми Зоннеман держат у себя в Вангалле молодого льва; Гиммлер нежно привязан к птицам и ангорским кроликам…

В дверь постучали. Пришел Ростовский. Не тратя лишних слов, профессор сел на стул, достал из кармана гимнастерки записную книжку:

– А все-таки мы добыли кое-что о новом оружии! Сведения, правда, обрывочные, но могут навести на размышление… Химический концерн «ИГ Фарбениндустри» приступил к разработке новых горючих смесей, способных развивать температуру свыше трех тысяч градусов… Это как раз та температура, что прожигает броню… Сталелитейный завод в Эссене получил дополнительный заказ на железную окалину*["103]… Ну, это еще не говорит о том, что окалина понадобилась для кумулятивного оружия. С порошкообразным алюминием и магнием ее используют в зажигательных бомбах… А вот тут прямо названо: «фаустпатрон». Нам удалось добыть немецкий журнал «Атака». В нем сказано: “Фаустпатрон” – грозное противотанковое оружие даже в руках одного человека. Он пробивает самую прочную броню и производит внутри танка уничтожающий взрыв». Не от этой ли штуки вы пострадали?…

– Фауст – герой немецких легенд, вроде искателя истины, символ человеческой тяги к знанию… – проговорил Павел в раздумье.

– …Который к тому же заключил союз с дьяволом.

Пожалуй, конструктору «фаустпатрона» понравилось это объединение с чертом.

– А может быть, название происходит от другого понятия? По-немецки «фауст» – это кулак, то, чем мы наносим удар. Не могут фашисты обойтись без патетики!

– Не могут, – согласился Георгий Иосифович. – Осенью я занимался новыми немецкими танками. Их подбили наши артиллеристы у Ленинграда, под Мгой. Шесть штук. Так вот эти танки они называли «тиграми». Появились у них и «пантеры», и «слоны». Наши заводы быстро наладили выпуск самоходок с крупными орудиями, окрестили эти машины по-русски метко и остроумно.

– Как?

– Прозвали «зверобоями».

– Побольше бы нам таких «зверобоев».

Георгий Иосифович снова углубился в свой блокнот.

– Любопытным мне представляется вот это сообщение: «В весенний праздник мужской свободы – химмельфарт, когда по традиции жены дают как бы увольнительную своим мужьям и те пьют, гуляют, вообще делают что хотят, некто Ахим Фехнер проговорился, что завод детских игрушек в Розенхейме, где он работает мастером, теперь выпускает боевую технику: трубу со спусковым механизмом и прицелом». Как вы думаете, не вел ли он речь о «фаустпатроне»?

– Похоже. А известен источник этих сведений?

– По-моему, его знает Волков.

– Но «фауст» могут делать и в других городах.

– Нам важно увидеть и оценить это оружие. Потом решим, что предпринять дальше.

Прощаясь, Ростовский задержал руку Павла в своей руке.

– Выздоравливайте поскорей. Секрет «фауста» мы должны разгадать во что бы то ни стало.

Промедление в войне, когда противник пользуется новым оружием, ведет к многочисленным неоправданным жертвам. Это Павел понимал. Ходить он уже может, раны заживают, хоть и болят еще. Но в работе быстрей обретаешь форму. Надо поговорить с Волковым и Гринбергом о выписке. Кто не рискует, тот не выигрывает.

Павел лег на койку, снова взялся за тетрадку Волкова. Его внимание привлекла фраза Ремарка: «Культура – тонкий пласт, ее может смыть обыкновенный дождик. Этому научил нас немецкий народ – народ поэтов и мыслителей. Он считался высокоцивилизованным. И сумел перещеголять Атиллу и Чингисхана, с упоением совершив мгновенный поворот к варварству».

Затем следовали некоторые мудрые изречения, которые нелишне было запомнить: «Даже малая неправда может превратиться в большое предательство», «На минуту ума недостанет, так навеки в дураки попадешь», «Поздно за хвост хвататься, коль за гриву не удержался»…

Но что это? Текст почти впритирку. Буковки одна к другой, словно колечки на цепочке: «Научить К. умению вести наблюдение, потренировать зрительную память, рассказать, как избежать слежки, как готовить симпатические чернила, как пользоваться разными видами кодов и шифров для связи…» И еще несколько страниц в том же духе. «К.» – подразумевается «Клевцов»? Неужели Волков станет обучать его всему этому? На учебу тогда не дни, а месяцы уйдут!

Заинтересовали кое-какие сведения из истории разведки.

В Китае, например, шелк научились делать три тысячи лет назад. Техника изготовления выглядела вроде бы просто: сажали шелковичных червей на тутовое дерево, ждали, покуда созреет кокон, разматывали нить, которой окружала себя личинка. Эта нить и шла на ткацкий станок. Секрет крылся в одном: как разматывали тончайшую нить? Свою шелкомотальную технологию китайцы хранили за семью замками и долго оставались единственными поставщиками шелка.

Но вот к императору приехала японская делегация. Она хотела пригласить придворных мастеров в Японию для обучения шелкоткацкому делу. Японцы были заранее уверены в отказе и все же долго обивали пороги и у самого императора, и у его чиновников. Окончательно убедившись в бесплодности своих усилий, они уехали. Однако не с пустыми руками. За это время их агенты успели разузнать секрет разматывания шелковой нити. Вскоре Япония стала вторым производителем шелка в мире.

А вот как не на жизнь, а на смерть схватились в конце прошлого века два изобретателя пулеметов – американец Хайрем Максим и Базиль Захаров, грек по рождению, русский по фамилии, француз по месту жительства. Когда на оружейном горизонте появился Максим со своей гениально простой конструкцией пулемета, Захаров уже был богатейшим человеком, жил в роскошной вилле на Лазурном берегу Средиземного моря, содержал армию агентов, разбросанных по всей Европе. Однако его пулеметы были хуже, чем у Максима. Захаров поставил агентам задачу: не допустить американца на европейский рынок.

В это время Максим предлагал свой пулемет итальянскому адмиралтейству для вооружения кораблей. Чтобы убедить, насколько его оружие надежно, он рискнул на эксперимент: на глазах военно-морских чинов у пирса оставили пулемет, который завтра будет стрелять, так как не боится воды.

На другой день водолаз поднял пулемет. Испытатель нажал на гашетку – оружие не сработало. Заказ передали Захарову. Лишь позднее стало известно, что подручные Захарова ночью спустились под воду и незаметно подпилили у пулемета боек…

Так же затейливо сработали захаровские молодцы перед показательными стрельбами в Париже. Лучшего снайпера Максима, умевшего на мишени очередью выбивать свое имя, они напоили вином с атропином. Утром тот выпустил всю ленту в белый свет как в копеечку. Но самыми изобретательными в области промышленного шпионажа оказались те же японцы. В конце прошлого века Япония начала перевооружение армии и флота. Германию, Англию, Америку в поисках работы наводнили молодые японцы – вежливые, услужливые, сообразительные. Они соглашались на самые неблагоприятные условия работы и жалованья, чем радовали инспекторов по найму. Первая партия японцев, отработав на заводах, фабриках, верфях, в лабораториях, уезжала домой, приезжала другая партия. И никто ни в Европе, ни в США долго не мог понять, каким образом отсталая Япония вдруг смогла освоить выпуск новейшей военной техники и первоклассных кораблей?!

В некоторых случаях японцы заказывали суда, к примеру в Англии. На каком-то этапе они вдруг начинали привередничать: требовали переделок, часто отказывались от заказа. По английским чертежам и документации они достраивали судно, которое оказывалось намного дешевле, чем стоимость выплаты неустойки…

Такие записи касались самых общих положений. Да и беседы с Волковым поначалу носили скорее теоретический, нежели практический характер. Лишь позднее Алексей Владимирович стал рассказывать о науке секретной работы. Как всякая наука, она имела свод общих законов, складывавшихся из правил конспирации, сбора информации, умения уходить от «хвоста» или погони, способности наблюдать и запоминать и так далее. Они требовали неослабного внимания, мгновенных реакций, безошибочного интуитивного чутья, знаний человеческой психологии и других способностей, без которых просто не мог существовать разведчик в среде, полной неожиданностей и опасностей.

5

Главный врач госпиталя полковник медицинской службы Гринберг в мирное время ни за что не согласился бы выписать Павла. Раны еще не затянулись, требовался покой. Но его уговорил комбриг Волков, убедив, что таких молодых людей, как Клевцов, скорее вылечит работа.

Алексей Владимирович прислал машину. Она отвезла Павла не на Полянку, где он жил раньше с Ниной, а на дачу в Серебряном Бору. Две комнаты, глухо отделенные от остального дома, отдавались в его распоряжение. В окна заглядывали только запорошенные сосны. Невдалеке спала, укрывшись льдом, Москва-река.

Осматриваясь, Павел не заметил, как на пороге появился человек, сказал: «Здравствуйте». Первое, что бросилось в глаза, была кудрявая шапка волос, закрывшая покатый лоб. Маленькие карие глаза смотрели весело и озорно. Прямой нос, длинные, тонкие губы – весь контур лица не походил на распространенный русский тип.

– Разрешите представиться, – сказал человек с заметным акцентом. – Йошка Слухай. Алексей Владимирович приказал заботиться о вас. Вы голодны?

«Еще и няньку приставил», – подумал Павел о Волкове, но вслух проговорил:

– Смотря чем станете кормить.

– Предлагаю омлет с салом, печенье и кофе.

– От такой еды грех отказываться. – Павел прошел во вторую комнату, где стояли две кровати рядом, застеленные ворсистыми одеялами. Одна из кроватей была заправлена иначе, чем другая. Тумбочка оказалась занятой книгами.

– Ваша с супругой спальня, – сказал Йошка.

– А вы где расположились?

– По соседству, в доме напротив.

Павел снял шинель, остался в гимнастерке – новой, шевиотовой, довоенного образца. Форму привез в госпиталь порученец Волкова, потому что старая, в чем Павла привезли с фронта, для носки не годилась.

– Нина просила передать: у нее на работе много дел, но к вечеру непременно будет, – сказал Йошка, появляясь в дверях с подносом.

По тому, как запросто он устроился за столом, расставил тарелки для Павла и себя, было видно, что чувствовал он себя на равных и для него, очевидно, тоже была отведена какая-то роль в планах Волкова.

– Кто вы и откуда? – спросил Павел. – Конечно, если об этом можно говорить.

– Ну почему же? – Слухай на этот счет получил соответствующее указание и охотно стал рассказывать о себе. – Я даже не знаю, чего во мне больше. Отец – чех, мать – украинка. Отец, правда, рано умер. Пришлось мне, мальчишке, зарабатывать на хлеб. Сначала работал в Сваляве лесорубом… Была такая фирма в Закарпатье – «Моторица». Она вырубала буковые леса, делала дорогую мебель, занималась строительством. Платили, конечно, гроши, но как просить больше, если кругом было так много безработных и голодных? Фирма принадлежала немцу из Судет. Да и среди рабочих было много немцев, хотя Западной Украиной в то время владела Чехословакия. Мы валили лес от темна до темна. Случалось, и взрослый не выдерживал, а я хилым был. Это после уже мышцы накачал. Постепенно у нас стала разворачиваться революционная работа. Я вступил в молодежный Союз коммунистов, расклеивал листовки, собирал деньги для республиканской Испании…

Йошка в раздумье накрыл чашку с кофе тяжелой, жилистой рукой.

– Меня выследил мастер и сдал жандармам. Но от тюрьмы спасла армия. Призывались мои одногодки… Облачили в мундир из зеленого английского сукна, обули в желтые ботинки чешской фирмы «Батя», дали бельгийскую винтовку, сигареты из болгарского табака – и загремел раб божий охранять границу в Судетах. Там выучился на радиста. Но тут пришел Мюнхен…

Павел вспомнил лекцию в академии, которую читал генерал Воробьев перед большой картой Европы. Начальник факультета указкой проводил по границе Чехословакии с Германией, рассказывал о сети мощных укреплений, построенных чехами для защиты от воинственного и коварного северного соседа. В казематах и дотах сидели солдаты чехословацкой армии, а в соседнем Мюнхене, в Коричневом доме, английский и французский премьеры Чемберлен и Даладье предавали интересы Чехословацкой республики. «Мертворожденное дитя Версаля», как называли фашисты Чехословакию, отдавали на растерзание Гитлеру. Они нарушали союзнические обязательства, отдавая Судеты Германии, в то время как сорок отлично вооруженных чехословацких, столько же советских дивизий, готовых прийти на помощь по первому зову, могли бы разметать армии вермахта в первых же боях. Однако тогдашний президент Чехословакии Эдуард Бенеш безропотно принял продиктованный ему ультиматум. Он отказался от русской помощи, приказал своим войскам покинуть военные укрепления и уйти из Судет.

«Кто владеет Чехословакией, владеет ключом к Европе», – заметил как-то «железный» канцлер Отто Бисмарк. 30 сентября 1938 года эти ключи Чемберлен и Даладье вручили Гитлеру.

– Нам приказали покинуть позиции. – Йошка сжал кулаки. – Представьте бесконечную ленту колонн. Солдаты несли на плечах только легкое стрелковое оружие. Пулеметы и пушки оставлялись немцам в крепостях. И хоть некоторые командиры рвались в бой, а главнокомандующий генерал Нечас по радио заявил о готовности армии защищать республику, изменить ход событий уже было нельзя… Затяжные октябрьские дожди испортили дороги, нарушили порядок отходящих войск. Вдобавок судетские фашисты стреляли нам в спину. Однажды они обстреляли мою радиостанцию. Солдаты бросились к чердаку, откуда шла стрельба, но там уже никого не нашли. Террористы успели скрыться, а хозяин усадьбы, толстый немец в подтяжках, пряча усмешку, нагло заявил, что никого не видел и стрельбы не слыхал. Подлец знал, что чехам запрещалось трогать местных жителей… Чехословакия, как вам известно, просуществовала до марта тридцать девятого. Утром чехи проснулись и увидели разгуливающих по улицам германских солдат и функционеров собственного фашистского «Свободного корпуса» Конрада Генлейна, переодетых в форму СС. На фасадах домов развевались флаги со свастикой…

На лекции перед слушателями академии Воробьев рассказывал и о том, как сменивший Бенеша новый президент республики Гаха, которого накануне вызвали в Берлин, трясущимися руками подписал продиктованный Гитлером документ: «…с полным доверием вручаю судьбу чешского народа и чешской страны в руки фюрера Германской империи». Страна стала именоваться Протекторатом Богемии и Моравии.

– Ну а потом меня демобилизовали, – продолжал Йошка. – Я вернулся в Сваляву. Здесь уже хозяйничали хортисты – венгерские фашисты. Снова пошел в лесорубы. В сороковом забурлил народ Закарпатья. Люди требовали воссоединения с Советской Украиной. «Маленькая ветка великого украинского дуба» хотела обрести родные края. Начались облавы, обыски, аресты активистов. Мое имя у венгерских фашистов в списках стояло первым. Уехал в Прагу. Однако здесь напали на мой след гестаповцы. За организацию подпольной радиостанции приговорили к каторжным работам в каменоломнях. Но удалось бежать. Чешские коммунисты нелегально переправили меня в Россию. Так я очутился здесь и теперь беседую с вами.

– Вы какого года рождения? – спросил Павел.

– Мыодногодки, только я на два месяца старше. Вы родились в мае, я – в феврале.

– Так, значит, вы мою биографию изучили! – рассмеялся Павел.

– Волков рассказывал, – серьезно проговорил Йошка. – Надо же знать, с кем придется работать… У нас есть такая поговорка: друга ищи, а нашел – береги. Надеюсь, мы с вами будем беречь друг друга.

6

Вечером вместе с Ниной приехал Волков. Алексей Владимирович посчитал, что пора всех участников посвятить в свой план.

– Вся семейка в сборе, могу сообщить мнение командования, – сказал он. – Вам троим предстоит разгадать, как пишется в книгах, «тайну “фаустпатрона”». Считаю, теоретически вы к заданию готовы, теперь начнем к нему готовиться практически. Сейчас мы разрабатываем такую операцию. В Киеве до войны жил и работал некий Анатолий Фомич Березенко. Он считался одним из ведущих специалистов по сплавам. Эвакуироваться не успел. Подпольщики, с которыми была связана его мать, уговорили Березенко пойти на работу к немцам. Те отправили его в Германию. Мать осталась в Киеве. Так вот через нее подпольщики узнали, что сын работает в Мюнхене на заводе «Байерише моторенверке», попросту БМВ… Усекаешь, Клевцов?

– Это недалеко от Розенхейма, завода детских игрушек болтунишки Ахима Фехнера? – спросил Павел.

– Именно! О Фехнере Березенко кое-что и сообщил матери, надеясь, что сведения могут заинтересовать кого надо. Правда, написал иносказаниями, но факт говорит сам за себя: Березенко работает на нас. Где он живет, точно мы не знаем. Письма от матери получает «до востребования» на семнадцатое отделение имперской почты. Сначала надо выйти на него, а потом и на Фехнера, который иногда посещает пивную «Альтказе» в Розенхейме… – Волков помолчал. – Конечно, не исключена и возможность провокации со стороны гестапо. Но с другой стороны, у нас нет оснований не доверять Березенко. Закончил политехнический институт, защитил кандидатскую. Написал несколько монографий по сплавам и особенностям их кристаллической решетки. Эти книги заинтересовали немцев, в какой-то мере предопределив дальнейшую судьбу Березенко.

Волков положил на стол папку, показал любительскую фотографию Березенко. Высокий, в длиннополом плаще, в очках и шляпе человек был снят на Владимирской горке. Лицо размыто, без деталей, но все же понять можно: худощав, носат, с острым длинным подбородком.

– У матери мы постараемся узнать такие подробности его жизни, которых не знают немцы. Чтобы он не подумал, что и вы подосланы гестаповцами.

– Нам бы только добраться до него, – проговорил Павел.

– Добираться будете втроем. Документы подготовим надежные. Ты, Клевцов, бывший фронтовик, офицер Пауль Виц, представитель фирмы «Демаг» в Донбассе и Ростове-на-Дону. Не беспокойся, твое непосредственное «начальство» у нас в плену со всей своей канцелярией, бланками и печатями. Ты по командировочному удостоверению был в Донбассе – ворон из стаи, что слеталась его грабить. Заготовим мы и справки из госпиталя, заключение медицинской комиссии о твоей полной непригодности к строевой службе, «зольдатенбух» с указанием места службы и наград, требования на железнодорожные билеты и другие документы… Свою новую биографию выучи назубок.

Алексей Владимирович перевел взгляд на Нину.

– А это твоя жена. Уроженка Штутгарта, приехала в Россию и стала сиделкой в госпитале, где ты якобы находился на излечении. В Макеевке. Между прочим, в протестантской церкви Штутгарта должна быть подлинная запись о рождении и крещении Нины Цаддах – 10 февраля 1923 года…

Волков повернулся к Йошке.

– Ефрейтор Слухай, участник московской зимней кампании и кавалер Железного креста второй степени, контужен, страдает эпилепсией, от военной службы тоже освобожден. Находится в услужении у Пауля Вица… Вообще, Йошка, будешь в группе и за няню, и за радиста, и чего судьбе понадобится. Подпольный опыт есть. Язык тоже знаешь. Будешь ангелом-хранителем.

«Я же был в Германии, вдруг немецкая полиция заворошит старые дела или кто-то опознает меня?» – хотел сказать Павел, но поостерегся из опасения, что Волков истолкует эти слова как трусость. В конце концов, знает же Алексей Владимирович об этом и не говорит, очевидно считая элемент риска вполне оправданным.

Волков оглядел всех:

– С завтрашнего дня начнем прорабатывать детали. Отныне приказываю думать только об этом задании. Вживайтесь в свои роли. Распорядок установите боевой. Подавай, Йошка, ужин, и отбой!

Перекусив, Волков уехал. Йошка убрал со стола тарелки и тоже собрался уходить.

– Йошка, ты уже был в тылу у немцев? – спросил Павел.

– Был, – ответил Йошка и добавил: – На разные роли пробовался и не один раз… Спокойной ночи!

7

С фронта в академию привезли трофейную гранату нового образца. По форме она походила на небольшую каплевидную мину, какая используется в минометах. У нее была деревянная рукоятка, к ней крепились четыре матерчатых стабилизатора, которые раскрывались в момент броска с помощью пружинистых стальных пластинок. Верхний конец рукоятки венчал красный металлический колпачок с надписью: «Гранату за колпачок не держать!» Колпачок прикрывал ударный взрыватель, а срывался он хомутиком на шнурке предохранителя во время броска.

Ростовский поручил Павлу разобраться в этой гранате. Когда приходилось работать со взрывоопасными предметами, Павел становился чрезвычайно собранным и неторопливым, знал, что малейшая оплошность грозила гибелью. Он разбирал гранату за толстым стальным листом и смотрел через бронестекло. В случае взрыва он потерял бы руки, но сам остался бы жив. Замедленными движениями Павел отвинтил деревянную ручку, заглянул внутрь – головка мины полая, а стакан заполнен фигурным разрывным зарядом с конической выемкой и каналом по оси, на дне виднелся капсуль-детонатор.

– Видите, головка мины выполнена из мягкого сплава. В момент удара о преграду она сминается, от взрывателя огонь идет на капсуль-детонатор. Тот вызывает детонацию, которая направлена по разрывному заряду в сторону воронки-конуса…

Георгий Иосифович заглянул через броневое стекло, кивнув, добавил:

– Смятая, скажем, о броню головка прижимает воронку, стремительный газовый поток направленно прожигает отверстие, врывается внутрь танка и вызывает там пожар.

– Именно так. Кумулятивный принцип действия…

По белому порошку и кристалликам светло-желтого цвета Ростовский тут же определил: заряд состоял из смеси тротила и гексогена, применяемых в кумулятивных боеприпасах.

С этой гранатой поехали на полигон академии в Нахабино. Там стоял разбитый танк Т-34. На нем испытывали разные снаряды и противотанковые гранаты. Толщина брони была известна – сорок пять миллиметров, и по характеру пробоин судили о действенности нового оружия.

В бетонированном доте недалеко от танка расположились Ростовский, Павел и кинооператор с камерой, позволявшей вести специальную съемку. Метал гранату старшина Охрименко – единственный на всю армию умелец-снайпер, который на спор мог попасть учебной гранатой внутрь сапога с тридцати метров.

Немецкую гранату он швырнул из окопа. С хлопком, похожим на щелканье бича, раскрылись перья стабилизатора, сорвался хомутик, соединенный со стержнем предохранителя. Граната понеслась головной частью вперед, точно ракета, ударила по башне и взорвалась, кольнув глаза вспышкой. Полыхнуло внутри танка, из старых дыр и щелей повалил дым, хотя гореть там уже было нечему.

Пробоина оказалась небольшой – около пятака в диаметре. Кумулятивная струя, развив во время взрыва трех-тысячную температуру в малом пространстве, пробила броню, словно раскаленный гвоздь фанеру.

Рассматривая действие новой гранаты на замедленном экране, Ростовский вдруг спросил:

– А вы не находите, Павел Михайлович, что стоит эту гранату приспособить к стволу с зарядом – и будет готов ваш «фауст»?

– Ствол увеличит дальность и точность попадания… Таким оружием сможет запросто пользоваться не то что наш спец Охрименко, но и хилый новобранец, – ответил Павел задумчиво.

– Мы, конечно, сумеем экспериментальным путем определить действенность немецкого «фаустпатрона», – проговорил Георгий Иосифович, – однако на расчеты уйдет уйма времени. Проще, как это ни опасно и ни хлопотно, искать «фауст» в Германии.

Клевцов составил описание противотанковой кумулятивной гранаты, объяснил принцип ее работы. Докладную с чертежами и фотоснимками Ростовский передал в Главное управление инженерных войск генералу Воробьеву, а из управления в размноженном виде она пошла в войска.

8

Ранний звонок поднял Клевцова с постели. Уже поднося к уху телефонную трубку, Павел догадался: звонил Волков. «Когда же он спит?»

– Нашелся Мантей, – сказал Алексей Владимирович. – Помнишь, ты говорил о фенрихе из училища в Карлсхорсте?

– Очень хорошо.

– Одевайся и выходи на улицу. Машина уже идет к тебе.

Наскоро перекусив, Павел по занесенной тропинке прошел по саду, открыл калитку. Ни одного огонька не светилось в темноте. Сосны в сугробах стояли неподвижно, как в почетном карауле.

Рокот мотора послышался в тишине издалека. Освещая дорогу синими подфарниками, вынеслась из-за поворота аллеи знакомая «эмка». Алексей Владимирович открыл дверцу. Павел вскочил на ходу.

– Ты в Красногорске бывал? – спросил Волков.

– Не приходилось.

– Там обнаружили нашего фенриха. Попробуем его расшевелить.

Миновав несколько контрольно-пропускных пунктов на шоссе, машина въехала в Красногорск. Лагерь военнопленных был устроен на многогектарной окраине. На этой территории работали заводы строительных материалов, механические мастерские.

У проходной «эмку» встретил сотрудник особого отдела. В одноэтажном, барачного типа здании штаба он предоставил гостям свой кабинет и выложил на стол личное дело Оттомара Мантея. Надев очки, Волков стал просматривать протоколы допросов, характеристики. Собственноручно написанную Мантеем автобиографию он пододвинул Павлу:

– Это по твоей части.

С немецкой обстоятельностью и прилежностью Мантей перечислял родственников, чины и отличия в гимназии, гитлерюгенде, училище. Отец, Эгон Мантей, занимал пост старшего правительственного советника в министерстве внутренних дел. Мать, урожденная фон Тепфер, владела поместьями в Тюрингии. Младшая сестра Инген учится в гимназии…

Как и ожидал Павел, Оттомар на допросе в штабе стрелкового полка сказал, что стажировался в установке противотанковых заграждений, и указал на безопасный участок в минных полях, ведущий к господствующей над местностью возвышенности. Как раз там и сгорели танки Самвеляна и едва не погиб он сам, Павел Клевцов. На последующих допросах фенрих повторял прежние показания, хотя, как теперь понял Павел, несомненно знал о новом оружии.

Конвоир привел Мантея и вышел. Фенрих заученно вытянул руки по швам, отрапортовал о прибытии.

– С вами хотят познакомиться эти товарищи, прошу быть с ними предельно откровенным, – проговорил лагерный сотрудник контрразведки.

Мантей выполнил четкий поворот в сторону Волкова.

– Вышколили, как для парада, – сказал Алексей Владимирович по-русски. Сотрудник ответил:

– Это не мы. За внутренним распорядком и дисциплиной здесь следят сами военнопленные.

Алексей Владимирович взглядом показал на стул. Мантей послушно сел. Павел приготовился к переводу.

Стриженный наголо, с бледно-рыхлым лицом, фенрих производил впечатление жалкое, удручающее. Хотя мундир и сапоги были вычищены, однако что-то неуловимо неряшливое было во всем его облике. Мантей, кажется, уже потерял надежду когда-нибудь вернуться в Германию, и теперь у него осталась одна цель – просто выжить.

На просьбу рассказать о себе, он без запинки выпалил все, что уже писал в автобиографии, и с выражением услужливой готовности стал ждать новых вопросов.

– Начальник училища у вас по-прежнему генерал Леш? – спросил Волков.

– Так точно. Если его не сняли в последнее время.

– Наверное, он и сейчас далеко не дистрофик?

Мантей с удивлением посмотрел на пожилого русского, по его мнению, большого человека из разведки, не менее «превосходительства», заискивающе произнес:

– Да, генерал вполне упитан.

– Кто руководил вашей практикой на фронте?

Помедлив, Мантей ответил:

– Капитан Хохмайстер.

«Тот самый Хохмайстер, что сопровождал нас в Карлс-хорсте!» – подумал Павел, взглянул на Волкова, но тот так же бесстрастно продолжал допрос, проговорив не то вопросительно, не то утвердительно:

– Значит, была целая группа…

– Мы прибыли в составе отделения.

– Чтобы провести боевые испытания противотанкового оружия?

Фенрих заволновался, но Волков и на этот раз сделал вид, что ничего не заметил:

– Как назвал это оружие Маркус?

То, что русский знает еще и имя Хохмайстера, окончательно сбило Мантея с толку. Сглотнув слюну, он проговорил:

– «Фаустпатрон»…

– После нашей беседы вы во всех подробностях опишите этот «фаустпатрон», а пока расскажите о Хохмайстере. Давно мы с ним не встречались… Отчего он забросил бокс? Ведь был хорошим бойцом.

– Он целиком отдался изобретательской работе.

– Над «фаустом»?

– Да. Но признаться, я не был близок к капитану. На него работала отдельная лаборатория. Допуск был разрешен далеко не всем.

– Лично вы там бывали?

– Да. Однако не во всем разобрался. Фенрихи со старших курсов изготовляли лишь отдельные узлы.

– Вот и опишите их… Где собираются наладить массовое производство?

– Я не в курсе. Правда, перед тем, как отправиться на фронт, Хохмайстер ненадолго ездил в Баварию.

– В Мюнхен? Розенхейм?

– Кажется, в Розенхейм. Я слышал, он несколько раз упоминал этот город. Там живут его родители.

– А чем они занимаются?

– По-моему, как-то связаны с детскими игрушками.

– Откуда у вас такое предположение?

– Случайно я видел в лаборатории на столе отцовскую записку Хохмайстеру… Она была написана на фирменном бланке «Кляйне», в переводе – «Малыш».

– Что было написано в ней?

Мантей покраснел.

– Ну-ну! Вы же настоящий немец и обязаны интересоваться делами других!

– Там речь шла о сроках каких-то платежей. Отец угрожал отказом в кредите…

Волков неожиданно переменил тему:

– Как вам живется в лагере?

Мантей бросил испуганный взгляд на офицера особого отдела, пожал плечами. Алексей Владимирович кивнул, тот вышел.

– Что думают ваши товарищи о положении на фронте?

На шишковатом лбу Мантея собрались морщинки. Он взглянул на Волкова и Клевцова, как бы решая, быть или не быть до конца чистосердечным. Смутное ожидание какой-то подачки подсказало, что русских устроит только прямой ответ.

– Многие верят в победу Германии. Но есть и такие, кто разочарован.

– Чью точку зрения разделяете вы?

– Я не знаю. – Мантей опустил голову.

– Вам известно, что армия Паулюса погибает под Сталинградом?

– Нам говорил об этом политический информатор…

– Благодарите своего бога, что вам уже не придется воевать и вы уцелеете.

Мантей вдруг сгорбился, в глазах показались слезы:

– Мне очень тяжело здесь…

– Что вы делаете в лагере?

– Ефрейтор Бумгольц заставляет чистить нужники.

– Кому-то надо исполнять и эту работу.

– Но не все же время! Он ненавидит меня.

Мантей засопел, как обиженный ребенок, вытер рукавом глаза.

– Почему ненавидит?

– Я имел неосторожность сказать о том, что мой папа – советник в министерстве внутренних дел. Так он назвал его душегубом.

В кабинет неслышно вошел сотрудник лагеря, показал на часы. Подходило время обеда. Алексей Владимирович сказал Мантею:

– Идите в столовую, потом возвращайтесь сюда.

Фенрих бросился к двери.

– Кто такой Бумгольц? – спросил Волков сотрудника.

– Командир взвода, куда зачислен Мантей. Из портовых рабочих.

– Видать, у ефрейтора свои методы воспитания?

– Его подчиненные ходят по струнке.

– Мантей жалуется.

– Такие всегда скулят. Это он сейчас пообтерся, а когда сюда попал, держался павлином, Женевскую конвенцию вспоминал. Свои же ему быстро сбили спесь.

– Попрошу вас еще об одном одолжении… Распорядитесь прислать нам побольше земляков из Мюнхена и Розенхейма.

9

Волков понимал, что перед отправкой в Германию надо дать Павлу хотя бы общее представление о той многослойной системе секретной службы, которая жестоко подавляла всякое сопротивление внутри рейха и за его пределами. Подобно клубку змей, отделы этой службы переплетались, дополняли один другой, расползались, смертельно жаля всех, кто попадал к ним.

Самой многочисленной и наиболее опасной организацией в нынешнее военное время Алексей Владимирович считал абвер. С его агентами ему приходилось сталкиваться задолго до войны. Он довольно точно изучил структуру этой организации, хотя в обстановке глухой секретности досталось это ему немалой ценой.

Управление военной разведки и контрразведки во главе с адмиралом Канарисом подразделялось на три основных отдела. абвер I вел шпионаж по всему миру, готовясь к будущим войнам. Ведал этим отделом генерал-лейтенант Ганс Пикенброк.*["104] абвер II, во главе с Лахузеном,*["105] занимался диверсиями. Ему подчинялась часть особого назначения – «Бранденбург»,*["106] действовавшая под девизом: «Пощады не давать, самим пощады не ждать».

Наибольшую опасность для группы Павла, по мнению Волкова, представляли сотрудники абвера III. Они боролись с разведкой противника, изыскивали способы для подрывной деятельности против иностранных секретных служб и разведывательных органов. Ими командовал полковник Франц Эккард фон Бентивеньи.

За этим человеком Волков следил с более пристальным вниманием. Бентивеньи был опытным, коварным, умным противником. Родился он в Потсдаме в семье кайзеровского офицера, с детских лет мечтал о военной карьере. В двадцатилетнем возрасте в гвардейском артиллерийском полку получил первый офицерский чин. Отдел абвер III принял в 1939 году, будучи полковником генерального штаба. Канариса, мало обращавшего внимание на происхождение, привлекли в Бентивеньи главные черты – изобретательность в провокациях и маниакальная жестокость к «врагам рейха». Работая в тесном контакте с гестапо и службой безопасности СД, Бентивеньи создал плотную сеть контроля, хитрую систему мер по сохранению военных секретов и охране всех органов, которые занимались вооружением.*["107]

Офицеры абвера III собирали также сведения о работе иностранных разведывательных служб, обезвреживали действующих агентов, придумывали дезинформацию, чтобы ввести противника в заблуждение. Они же изучали заграничную почту и телеграммы, идущие в обоих направлениях.

Но главное, и это сильно беспокоило Волкова, они вместе с тайной полицией и службой безопасности ведали выдачей личных документов как на территории рейха, так и в оккупированных областях. Документы постоянно видоизменялись, разнилась система цифр и индексов, в каждом районе существовал особый код, опять-таки меняющийся чуть ли не каждый месяц. Хотя шифровальщикам удалось эту систему разгадать, полной гарантии в надежности всех документов, положенных каждому члену группы, не было.

В ужесточившихся условиях проверки документов нужно было получить соответствующие отметки у местного сотрудника абвера III и в полицейском управлении, назвать приемлемую причину переездов и задержек, чтобы не вызвать подозрения и не угодить в гестапо.

От разведчика требовалось не только безупречное владение языком врага, знание местных диалектов, оборотов речи и выражений, распространенных в данной местности сокращений, но и безукоризненность в одежде и содержании карманов, вплоть до продовольственных карточек самой последней серии, поскольку цвет их тоже непрерывно менялся и старые сдавались в обмен на новые, талонов на промышленные товары, личных писем, фотографий, с которыми должна совпадать легенда. Если вызовет подозрение хоть одна мелкая деталь, может рухнуть вся операция.

В лагере военнопленных нашлось немало баварцев из простых семей. Они обстоятельно рассказали о Мюнхене и Розенхейме, о нравах, праздниках и любимых развлечениях жителей.

Павла заинтересовал один из пленных – Артур Штефи. Его мать содержала в Розенхейме пансион. Брат Франц был художником, имел некоторые связи с нацистскими властями города. Жена брата в дела свекрови не вмешивалась. У Штефи оказалось много снимков особняка, возле которого фотографировалась семья. Поскольку Артур в плен попал недавно вместе со штабом полка, ни мать, ни брат не могли еще знать о его участи. По настоянию Волкова Павел провел с Артуром два дня. У них возникло даже нечто вроде симпатии друг к другу. Артур рассказал о своем детстве, воспитании, увлечениях, горько пожалел, что после окончания гимназии решил избрать военную карьеру.

– На войне первой погибает истина, – сказал он, – а откуда мы, мальчишки, могли знать хоть что-нибудь, если нам с первых шагов вдалбливали, что лишь в боях рождаются настоящие мужчины.

Павел попросил Артура написать письмо: мол, пока жив и здоров, посылает со своим другом небольшой подарок, просит принять и обласкать его, он приедет с женой и денщиком. Лейтенант написал такое письмо. Другое письмо он адресовал брату, где жаловался на тяготы фронтовой жизни и тоже просил оказать поддержку другу, с помощью которого он, Артур, надеется облегчить свою судьбу.

После посещения лагеря военнопленных Волков провел несколько бесед с Павлом, Ниной и Йошкой об особенностях гитлеровской контрразведки. абвер, к примеру, изредка публиковал в иностранных газетах объявления об открытии какой-либо кредитной конторы. Лицам, имеющим твердый доход, предлагалась ссуда. Сразу находились люди, которые нуждались в кредите. Тех, кто для абвера интереса не представлял, попросту отсеивали. Но попадались объекты с «перспективой».

Однажды в такую контору обратился мичман французского легкого крейсера «Жанна д’Арк». Он залез в долги и выпутаться из них никак не мог. Ему дали небольшую ссуду. Вовремя вернуть ее мичман не сумел. Тогда немцы по– обещали отсрочить выплату кредита, но взамен предложили работать на абвер. Француз сообщал о своем корабле все, что могло интересовать гитлеровскую разведку: сведения о документации по радиосвязи, коды, порты захода, а также расписание движений других кораблей…

– Тебе, может, и не понадобится открывать кредитную контору, но кому-то дать «на лапу» придется, – говорил Алексей Владимирович Павлу. – Немцы при нынешнем скромном пайке на взятку непременно клюнут. Можешь, к примеру, проиграть в карты или попросту дать в долг. Только никогда не давай помногу. Зажравшийся сразу наглеет и начинает шантажировать.

Особо Волков говорил о том, что никогда не следует вербовать малознакомого человека самому. В крайнем случае пусть это сделает Йошка с помощью какого-нибудь дружка из местных жителей. Легче найти себе помощника среди тех, кто недоволен существующими порядками, обижен на свое начальство, бедует с большой семьей.

Однако следует всегда помнить, что вербуемый может выдать. За несколько лет власти нацисты сумели вселить в немца животный страх перед гестапо и другими службами. Поэтому Алексей Владимирович не советовал прибегать к открытой вербовке. Другое дело, если придется говорить с Березенко. Правда, еще неизвестно, сможет ли он помочь разведчикам в отношении «фауста», но раз он сообщил о Фехнере, то, очевидно, имеет отношение к этому оружию.

На случай, если надо будет записать формулы или сдублировать чертежи, группу снабдили химическими чернилами в таблетках аспирина. Их не мог выявить никакой анализ. Такими же химикатами, изготовленными инженерами с «ИГ-Фарбениндустри», пользовались разведчики-абверовцы. Если текста и чертежей будет много, то придется закамуфлировать их в какой-либо книге. Для дубляжа воспользоваться микропленкой в трофейном «Миноксе» величиной с зажигалку. В свое время такой фотоаппарат изъяли у немецкого агента.

Предусмотрел Волков и пути отхода в случае провала. Один из них намечался через «зеленую границу» в Швейцарии мимо пограничной охраны. Там был человек, который в случае необходимости мог ненадолго укрыть разведчиков от преследования. Дал Алексей Владимирович и адрес в Германии: Гейдельберг, Блауштрассе, 6/8, Макс Ульмайер. Им следовало пользоваться для связи с Центром.

Хотя группе, имеющей ограниченную задачу, придется иметь дело с людьми невысокого общественного положения, тем не менее Волков от всех требовал неослабной бдительности. Как бы ни пытался он все предугадать, элементы неожиданности и риска исключить было нельзя. Провал мог случиться в любое время, в любом пункте маршрута. Оставалось уповать на ясный ум и сообразительность Павла, находчивость Нины, смелость и опыт Йошки.

10

К началу марта 1943 года Волков посчитал подготовку группы законченной. Были проиграны варианты, опробованы средства связи, проверены документы, снаряжение, одежда, обувь. Оставалось выбрать, каким путем перейти линию фронта.

Алексей Владимирович сразу же отверг предложение сбросить группу на парашютах. Парашютистов могли заметить издалека, поскольку выбрасывать их пришлось бы в безлесье Донбасса. Разумней было воспользоваться наземным путем, тем более что благоприятствовала общая обстановка. Волков связался с работниками Генерального штаба, которые указали на наиболее удобный участок для перехода через линию фронта.

После разгрома под Сталинградом немцы покатились на запад. Они в панике бросали обмороженных и раненых, тяжелую технику, танки и грузовики, оставшиеся без горючего. Юго-Западный фронт Ватутина нанес удар северней Донбасса. Войска Южного фронта заняли Батайск, Новочеркасск и Ростов-на-Дону. Над группировкой фельдмаршала Манштейна нависла угроза нового окружения. Гитлеровцы бросились с Нижнего Дона за реку Миус.

Вместе с войсками ударились в бег советники по экономическим вопросам и оккупированным территориям, чиновники нацистских министерств угля и стали, хлеба и труда, расовой политики и финансов, разные референты по части грабежа природных богатств России. С этой оравой и предстояло смешаться Павлу, Нине, Йошке.

…В только что освобожденный Белгород прибыли перед рассветом. Здесь группу поджидал посланец Волкова – капитан из Главного разведуправления Красной армии. Он поехал в штаб дивизии и вскоре вернулся на крытой трехосной полуторке с юным старшим лейтенантом, который привез полушубки и валенки. Теплая одежда оказалась всем впору и ко времени. Хоть и наступила весна, но было еще холодно.

Никуда не заезжая и нигде не останавливаясь, машина покатила к передовой. Закутанная в полушубок, Нина забралась в угол кузова и походила на нахохлившегося воробышка. Йошка дремал, напялив немецкую меховую шапку на глаза. Капитан все время поглядывал на карту, стараясь определить, где они находятся и сколько километров осталось до конца пути. Он заметно нервничал, но пытался это скрыть. Павел захотел его разговорить, однако капитан отвечал сухо, предпочитал молчать.

«Что-то терзает беднягу, – думал Павел, разглядывая сквозь сомкнутые ресницы его нездоровое, отечное лицо. – Боится? Трусит?»

– Вы были на фронте, капитан? – не заботясь о вежливом тоне, вдруг спросил Павел.

– На фронте? – переспросил капитан и, помедлив, ответил: – На фронте был. За фронтом был. Пятнадцать суток одну травку жевал…

– Простите, – смешался Павел и отвернулся к заледеневшему оконцу, за которым огромными тенями проплывали крытые брезентом реактивные установки.

До переднего края добрались только к вечеру. Канонады не было. Здесь была оглушающая тишина. Поселок сгорел в недавних боях, остался лишь полуразрушенный кирпичный дом с продырявленной крышей. Старая железная дверь, пробитая осколками и пулями, вела в подвал. Здесь и размещался штаб батальона, через позиции которого должна была пройти группа.

Старший лейтенант из штаба дивизии в Белгороде представил командиру батальона лишь капитана из ГРУ. Павла со спутниками как бы не существовало. Комбат, сухопарый майор с перевязанной шеей, с интересом посмотрел на неизвестных людей, показал на угол, где на соломе были расстелены плащ-палатки и топилась печка, сделанная из бензиновой бочки.

– Пусть товарищи отдыхают пока…

– Доложите обстановку, – потребовал юноша – старший лейтенант из штаба дивизии, хмуря красивые брови, явно подражая кому-то из большого начальства.

– Нашему наступлению конец. Уперлись немцы, набились во все щели – мышь не проскочит. – Майор оторвал от газеты полоску, стал сворачивать папиросу.

– В штабе информировали: ваш участок самый тихий. – Старший лейтенант снова нахмурился.

– Да, пожалуй, здесь перейти фронт удобней всего – немцы еще не успели организовать оборону, позволяет местность: много балок, есть лесопосадки… Мои разведчики проведут до безопасной линии в немецкий тыл, дальше рассчитывайте на себя…

– А перед окопами не может быть немецких секретов?

Комбат пустил колечко дыма, потрогал рану на шее.

– Может, конечно… Но положитесь на моих ребят. Они вам дорогу прочешут. Позовите Силкина!

В подвал вскочил сержант – командир отделения разведки, бойко отдал честь, наметанным глазом оглядел незнакомых командиров и штатских в углу.

– Ну, как? – спросил майор.

– Животами пропахали весь передок. Попробуем мимо церкви на нейтралке. Хотя и немецкие секреты там ползают…

Ночью неожиданно началась оттепель, все растаяло, спустился густой туман. Капитан из ГРУ сказал:

– Оно к лучшему. Снег скрипеть не будет.

Молча двинулись к окопам переднего края. Иногда с немецкой стороны взлетала ракета – «лампочка». Повиснув на парашютике, она долго горела в высоте, освещая землю мертвенно-желтым светом.

– Стой! Кто идет? – раздался из темноты голос часового.

– Свои. Чего орешь? – буркнул Силкин.

– Пароль!

– Штык. Отзыв давай!

– Шурочка…

– То-то. – Силкин спрыгнул в окоп, за ним – его пятеро разведчиков.

Бойцы помогли спуститься в траншею капитану, Йошке и Нине. Павел задержался наверху, дождался очередной «лампочки», попытался осмотреться, однако ничего не увидел и тоже скользнул в окоп.

Силкин со своими разведчиками долго вглядывался в темноту, прислушиваясь к шорохам ночи. Наконец шепнул:

– Спит немец. Устал. Ну, пошли! – И быстро полез на бруствер.

Павел старался держаться рядом с Ниной, помогал ей ползти по мокрому снегу. Чуть поодаль, посапывая, двигался Йошка. Кроме вещмешка и немецкого ранца из рыжей телячьей шкуры он тащил портативную рацию «Северок» с запасом батарей. Рацию надо было спрятать в надежном месте на той стороне, если придется переходить обратно здесь же и вызывать на помощь своих разведчиков.

Впереди выросла какая-то глыба. Все затаили дыхание. Вспыхнула ракета, и тут разведчики увидели немецкий танк. Вражеская машина впечаталась в память как фотографический снимок. Даже когда ракета потухла, перед глазами долго стоял этот стальной мертвец. Башня с распахнутыми люками скособочилась, сорванная с бегунков сильным взрывом. Разбитая гусеница выползла вперед. Павел понял, что бронированную глыбу остановил не удачно посланный снаряд, а что в нее долго бросали гранаты, бутылки с горючей смесью, сожгли нутро. И уже потом взорвалась она на собственных снарядах в боекомплекте.

Неподалеку от развалин церкви на нейтральной полосе стояли еще два подбитых танка и бронетранспортер с тупо срезанным мотором. Своих убитых немцы, кажется, успели вытащить с поля боя и похоронить. Комочками, запорошенными снегом, остались лежать наши ребята.

Разведчики расползлись в разные стороны, чтобы не напороться на немецкий секрет. Впереди группы пополз Силкин. Он и увидел первым гитлеровского ракетчика. Тот сидел в укрытии и палил в небо свои «лампочки». Рядом находился пулеметчик. При вспышке он тоже заметил Силкина, бросился к пулемету, выпустил в темень длинную очередь. Откликнулись соседние пулеметы. Над головой понеслись трассирующие нити.

– Проснулся гад, – еле слышно прошептал Силкин, развернулся на месте и пополз к своим окопам, быстро перебирая руками. – Назад! Здесь не пройти!

Чаще захлопали ракетницы. Все кругом задрожало в трепетном свете. Ударили минометы. Земля встала дыбом. Осколки с хрюканьем врезались рядом и, остывая, сердито шипели на снегу.

Кое-как добрались до окопа, упали на дно и долго молчали.

– Все здесь? – переведя дух, спросил Силкин.

– Все, – ответил Павел.

– Тогда пойдем спать.

– Может, попытаемся в другом месте?

– Не, – проговорил отделенный батальонных разведчиков. – Немец теперь до утра не заснет. Осерчал.

Вернулись обратно к командиру батальона. Ординарец согрел чай.

– Я хотел было вас огоньком поддержать, да ведь вы могли попасть под наши пули, – комбат разливал в кружки кипяток и, казалось, даже радовался тому, что группа вернулась обратно. – Между прочим, я заметил у немцев одну любопытную особенность. Они сильны и злы, когда их много. Но в одиночку драться боятся, тем более в темноте.

– Нам от этого не легче, – хмурясь, отозвался капитан из ГРУ.

Майор вскинул белесые брови, по-стариковски пожевал губами:

– Разумеется, обидно… Однако немцы подняли ведь такую пальбу не только потому, что заметили вас, а от испуга. У немца испуг какой-то особенный, рациональный, что ли. Я встречал много пленных и убедился: этот испуг заставляет солдат быть дисциплинированными, храбрыми в бою… Храбрыми не в нашем понимании, а ограниченно храбрыми, от сих до сих, расчетливо храбрыми.

– Вы недооцениваете немцев, – сердито дернулся старший лейтенант из штаба дивизии. Он оставался на КП батальона, чтобы дождаться капитана из ГРУ, после того как тот переправит группу Павла за линию фронта и вернется обратно.

Майор кротко усмехнулся:

– Что вам ответить, молодой человек?… Я ведь воевал и в первую империалистическую, и в гражданскую… Это уже после стал учителем, и вот снова призвали в действующую армию. Уж кого-кого, а немцев познал.

– А у них убитых бывает меньше или столько же?

– Кто знает. От пуль они тоже не заговорены. На войне ведь как?… Сегодня они нам, завтра, глядишь, мы им накостыляем. Раз на раз не приходится. Может, убитых столько же, а может, и нет. И все же, простите, скорее всего, меньше. Опять-таки от того, что не дуром лезут, а с расчетом, подумавши.

– Мы тоже должны воевать с умом!

Майор смущенно кашлянул, посмотрел ясными глазами на собеседника:

– Сколько вам лет, старший лейтенант?

– Скоро… двадцать два. Майор невесело покачал головой:

– Да-а, дела наши пока и впрямь неважные, если такие парнишки – и уже в командирах…

Старший лейтенант вскочил, сердито заходил из угла в угол. Майор, будто не замечая недовольства, миролюбиво протянул ему фляжку:

– Замерзли, поди? Согрейтесь. Вам положено, коль вы на фронте.

– Это водка?!

– Спирт.

– Я не пью!

– Ну и ладненько… Тогда спать!

Другие офицеры батальона, которые в разговор не вмешивались и оставались незаметными в полумраке сырого вместительного подвала, молча разошлись по своим землянкам и временным пристанищам. Майор стал укладываться на топчане. Рядом пристроился дежурный связист со своими полевыми телефонами. Павел, Нина, Йошка ушли в отведенный им угол в конце подвала, где ординарец непрерывно топил железную печку. Капитан из ГРУ со старшим лейтенантом из штаба дивизии остались бодрствовать за столом, на котором вздрагивала, мигая, лампа с прикрученным фитилем…

11

Вторая попытка прорваться через передовую в другом месте тоже не удалась. Гитлеровцы, по всей видимости, усилили ночное охранение. Когда группа приблизилась к немецким окопам, ее снова встретили огнем. Пришлось и на этот раз отступить.

Устроились за крепкими стенами церкви на нейтральной полосе. Резвый волглый ветер влетал в разбитые окна верхнего свода, кружил пыль векового тлена – труху дерева, камня, железа, вороньего помета.

Капитан из ГРУ смотрел в бинокль. Он видел изломанную линию вражеских окопов. Иногда над бруствером появлялась каска, затянутая грязным белым чехлом, и тут же исчезала. Позади окопов работал экскаватор. Он возился, словно жук, рядом с домом под железной крышей.

– Окопы роет, что ли? – спросил Павел.

– Черт его знает, – отозвался капитан.

Экскаватор вырыл большую яму. Подошел тягач. Солдаты опутали дом тросом. Тягач зарычал громче. Дом сдвинулся и по наклонным бревнам съехал в яму.

Капитан оторвался от бинокля, опустился рядом с Павлом.

– Теперь сверху накатают бревна, засыпят землей – и готов дзот, с гостиной, кухней и спальней!.. – Его подбородок успел покрыться седой щетиной, щеки стали багровыми, как при высоком артериальном давлении.

– А если попытаться перейти днем? – спросил Павел.

– Как? Сейчас?!

– Ночь скрывает нас. Но она же маскирует и немцев. Ночью они настороже, а при свете, может, проскочим легче.

– И какой наметим путь?

Они подошли к подвальному окну.

– Пусть разведчики проползут вон до того болотца, проверят, нет ли там охраны. Потом перемахнут через проволоку – и к лесопосадкам… Видите?

– Силкин! – окликнул бойца капитан. Подвернув шинель, тот спал, словно дело его не касалось. Разведчики в маскхалатах сидели рядом.

– Ась? – очнулся Силкин.

– Прочешите с ребятами вон то болотце до лесопосадок. Если путь свободен, дадите сигнал. Сорокой стрекотать можете?

– А почему нет?

– Тогда пойдете первыми.

– Когда?

– Попытаемся пройти, когда немцы уйдут на обед.

Сообразительный разведчик сразу понял замысел:

– Тогда надо комбата попросить, чтобы в другом конце суматоху поднял. Мы тем временем проскользнем.

Капитан посмотрел на Павла.

Клевцов пролез через рваный обвал в стенной кладке, пополз к своим окопам. Он опасался, как бы наш часовой не открыл стрельбу и не всполошил немцев, приняв его за вражеского лазутчика. Но часовой молчал.

Рывком Павел преодолел последние метры, спрыгнул в окоп. Накрывшись от ветра брезентовыми накидками, в нишах сидели бойцы пополнения и равнодушно смотрели на человека в замызганном полушубке и валенках.

– Давно меня заметили? – спросил Павел часового.

– А как из церкви вылезли, – похвастался боец.

«Маскировка ни к черту!» – ругнулся про себя Павел и пошел по траншее к комбату.

В подвале на этот раз было много народу. Майор ставил задачу командирам рот. Увидев Павла, он с некоторым замешательством оторвался от карты, спросил:

– Чем могу служить?

– Вторая попытка не удалась, – проговорил Павел. – Мы на нейтральной полосе в церкви. Будем переходить в тринадцать ноль-ноль. Просим поддержать огнем левее от церкви. Устройте там суматоху погромче.

– Сделаем, – пообещал майор и обернулся к своим ротным.

Уже на пороге Павел услышал его слова:

– Люди, можно сказать, не в гости идут. Поработайте на полную катушку.

– Ну, как? – спросил капитан из ГРУ, когда Павел вернулся в церковь, стряхивая с полушубка снег и грязь.

– Обещали поддержать.

В половине первого пополз вперед Силкин с разведчиками. Скоро они скрылись в низинке болотца.

В час дня далеко в стороне зло застучал «максим». Немцы попрыгали в окопы. Йошка, Павел и Нина взвалили на плечи ранцы и вещмешки. Капитан нырнул в лаз разбитой стены. Двигался он быстро и ловко, группа с трудом поспевала за ним. Вот и болотце в низинке, затянутое тонким льдом. Это пространство немцы просматривать не могли. На другой стороне, на пригорке, Силкин с бойцами резал проволоку. Взглянули влево – и увидели двух немцев, увидели так близко, что рука капитана непроизвольно дернулась к автомату. Немцы с длинноствольным пулеметом бежали туда, откуда доносилась стрельба.

Павел показал глазами на зажатую в руке «лимонку», но капитан отрицательно мотнул головой.

Через проход в заграждениях колючей проволоки они доползли до мелкого, но довольно густого кустарника. Он-то и укрыл группу, пока пробирались к лесопосадкам. Силкин и разведчики простились с группой, поползли обратно.

…Одежда промокла насквозь. В валенках хлюпала вода. Капитан не разрешил разжигать костер, чтобы обогреться и обсушиться. Он спешил как можно скорее убраться из фронтовой полосы. Шли почти не отдыхая. Под ногами с присвистом чавкала земля. Чуть заденешь – и с тощих топольков сыплются капли.

Иногда капитан останавливался, вытаскивал карту, сверял направление по компасу.

Лишь на третьи сутки, когда прошли не менее сотни километров, показался большак. По нему двигались немецкие войска, обозы, танки, отступавшие от Сталинграда. За плоским холмом стояла одинокая мазанка под соломенной крышей. Если она не занята солдатами, здесь можно было бы привести себя в порядок и отдохнуть.

Павлу стало жалко источенного какой-то болезнью капитана из ГРУ. Он сказал:

– Вы свою задачу выполнили, отправляйтесь назад.

– Не могу, – отвел глаза капитан. – Я буду сопровождать вас до тех пор, пока не увижу, что вы в безопасности. Так приказал Волков.

– Ну, ваше дело, – с мягкой улыбкой ответил Павел.

– Пойду на хутор, посмотрю. Вы ждите здесь.

Залегли в воронке, забитой снегом. У Нины не попадал зуб на зуб. «Как бы не простудилась», – обеспокоенно подумал Павел, прижимая ее к себе. В яму не задувал ветер. Вроде стало теплей. Сон сморил сразу, но даже во сне Павла не покидала тревога. «Надо бы одному не спать, сцапают немцы как голеньких», – билась смятенная мысль, но не хватало сил разжать глаза, встряхнуться. Забылся он, казалось, на минуту, но тут кто-то толкнул его. Капитан!

– Идемте на хутор. В избе дед да бабка. Немцев нет.

Уже стемнело. Капитан шел по старым следам и быстро вывел их к мазанке из глины и соломы, какие делают в донецких степях.

В избе было жарко натоплено. Оконца завешены дерюжкой, чтобы не могли заметить света с большака. Скрюченная пополам, но шустрая, бабка развесила мокрую одежду, валенки засунула в печь. Дед, заросший пегой бородой до глаз, молча сосал козью ножку.

Капитан вытащил из немецкого ранца консервы с жирной силезской колбасой, хлеб – в немецкой целлофановой обертке, коробку баварского джема. Подумав, выставил на стол бутылку коньяка с тесемкой, на которой болталась картонная позолоченная фигурка Наполеона. Старушка убежала в сени, вернулась с мочеными яблоками в большой миске.

– Извиняйте, хрицы и сало и яйца – все скушали, – нараспев, как говорят в старых донецких селах, проговорила она.

Дед сурово шевельнул бровями, бабка смолкла.

– Не бойся, старик. – Капитан кивнул на Павла, Нину и Йошку. – Они по-русски не понимают, а я свой. Жратва – трофейная.

Он налил в кружку коньяка, пододвинул хозяину.

– Ишь ты! – хитро прищурился старик, понюхал напиток, широко разинул рот и мастерски выплеснул в него содержимое кружки.

После еды и выпивки капитан подступился к деду:

– У тебя лошади где?

– Откуда?! – Старик поперхнулся.

– Не крути… Во дворе кругляки оставили. Хочешь, покажу?

– Да это не мои. Зять днем приезжал.

– Где зять?

– Отсюда недалече. Без ноги еще с гражданской.

Капитан повел шеей в сторону Павла:

– За лошадей они любые деньги дадут.

– Драпают? – спросил догадливо старик.

– Кто их разберет, – уклонился от ответа капитан. – Если не немцы, то наши все равно лошадей реквизируют. Фронт скоро сюда подойдет.

– Да уж слышно…

– Вот и подумай.

– Деньги мне ихние теперь ни к чему… Вещи надобны.

– Забирай полушубки и валенки. Только немцам не показывай – отнимут сразу.

– Запрячу, никакая собака не сыщет, – повеселел старик. – Когда лошади потребуются?

– Сегодня с рассветом.

– Тогда идем. – Старик энергично поднялся с лавки, стал собираться в дорогу.

– Ждите, но на всякий случай выставьте караул, – шепнул капитан, когда дед со старухой исчезли в сенях.

Павел отправил Нину и Йошку спать, сам вышел на крыльцо. Вдали, за бугром на большаке, то вспыхивали, то гасли огни немецких грузовиков и танков. Приглушенно рычали моторы. В загустевшем воздухе оттепели звуки сливались в тягучий гул. Видать, где-то снова тряхнули немцев, раз они откатываются без оглядки и не сворачивают в соседние с дорогой села.

12

Капитан и старик вернулись среди ночи на паре низкорослых каурых трансильванцев.*["108] В санках, оплетенных ивовыми прутьями, вполне могли разместиться трое. К облучку был привязан тюк прессованного армейского сена и мешок с овсом. Ни слова не говоря, но многозначительно крякнув, дед ушел в хату.

– Как это вам удалось? – вполголоса спросил Павел.

– Дедок-то нашим оказался, – отозвался из темноты капитан. – Служил в Первой конной. Думаю, здесь неспроста остался. У него и спрячем «Северок». Вдруг он вам пригодится на обратном пути. Закопаем в сараюшке в дальнем углу. Найдете, даже если исчезнут старик со старухой. Ну и конечно, если хутор сохранится.

– Старик узнал, кто мы?

– Нет, разумеется. Однако понял, что о вас надо помалкивать и при наших, и при немцах.

– Откуда у него оказались лошади?

– Безногий зять у румынских солдат выменял на цуйку, по-нашему – самогон. Он на риге в землянке живет километрах в пяти отсюда.

Собирались не торопясь. Старуха согрела чугунок воды для чая, опять расставила тарелки. Дед от еды отказался, залез на печь отогреваться. Все армейское русское – и валенки, и полушубки, и концентраты – оставили хозяевам. Нина надела меховую полудошку, фетровые боты, вязаную шапочку, брюки. Клевцов и Слухай облачились в немецкие офицерские шинели с собачьими воротниками и теплые шапки. В ранцах осталось все для дороги: деньги, драгоценности, консервы, коньяк, хлеб. В бумажниках хранились требования на проживание в гостиницах для командного состава, талоны на питание в продовольственных пунктах и заявки на паек в рейхе, положенный состоятельной немецкой семье с прислугой.

Свой автоматический восьмизарядный вальтер Павел сунул в нагрудный карман френча. Йошка же предпочел безотказный маузер, принятый когда-то в чешской армии, но и теперь оставшийся на вооружении в тыловых частях.

Простились со старухой, а дед так и не слез с печи, прикинувшись спящим. Капитан осмотрел упряжь, сел на козлы. Лошади, фыркая, потянули санки по целине. Не доезжая с километр до большака, капитан спрыгнул, передал вожжи Йошке:

– Успеха вам.

– Спасибо за все, – поблагодарила Нина. – Я так и не узнала вашего имени…

– Благодарить не за что, а зовут, как многих в России, Иваном зовут. – Капитан подтолкнул Йошку в спину, приказав ехать.

Санки тронулись. Почуяв впереди хорошую дорогу, лошади побежали быстрей.

«Ну, вот и все. Теперь и говори, и думай, и живи по-немецки», – подумал Павел.

Йошка придержал коней, пока не пройдет колонна не то румынского, не то итальянского обоза. Как только прогрохотала последняя фура, он перемахнул через кювет и въехал на большак. На расчищенной грейдером дороге он скоро нагнал колонну, пристроился сзади.

Наступил рассвет. На санки никто не обращал внимания. Подобных путешественников теперь было много на дорогах.

Но на другой день Павел забеспокоился. Встречаться с патрулями фельджандармерии было опасно. Лучше самому прийти в комендатуру.

Самым ближним населенным пунктом на пути оказался Славянск. Комендатуру нашли быстро – в здании управления бывшего солеваренного завода.

В приемной скопилось много народу – и военных, и полувоенных, как Павел, и штатских. Но не было ни одной женщины. Адъютант заметил Нину и выскочил из-за барьера, учтиво склонил рыжую набриолиненную голову:

– Чем могу служить, фрау?

Нина, по-светски растягивая слова, произнесла:

– Доложите коменданту: коммерциальрат*["109] фирмы «Демаг АГ» Пауль Виц с женой требует аудиенции.

– О чем вы хотите просить коменданта?

– Нам нужен пропуск в Германию, – сказал Павел, поднимаясь со стула.

– Сейчас всем нужен пропуск в Германию. – В голосе адъютанта прозвучало злорадство.

– Прошу держать себя в руках, гауптман, – сквозь зубы, с ноткой скрытой угрозы проговорил Павел. – Я фронтовой инженер-майор, искалечен в боях, но это еще не значит, что я не в строю!

– Простите…

– Прощаю. – Открытая улыбка обезоружила немца. – Мы не драпаем отсюда, подобно другим. Главное управление фирмы вызывает меня в Мюнхен и Розенхейм. Вот документы…

Павел достал командировочное удостоверение. В какой-то миг он уловил заинтересованный взгляд адъютанта на пухлой пачке рейхсмарок, что лежали в другом отделении его бумажника. «Да ты, братец, шельма!» – мелькнуло у него в голове, однако вслух он опять-таки тихо проговорил:

– Мы будем вам очень признательны…

«Очень» и «вам» прозвучали как бы отдельно и со значением.

– Хотите совет? – Адъютант опять взглянул на Нину.

– Иной совет немалого стоит, – в тон ему произнес Павел.

– К шефу не обращайтесь. Он взбешен. Его сын пропал в сталинградской мясорубке. На людей же вашего положения он вообще смотрит как… – гауптман помялся, – …как на мародеров. Все можно решить совсем иначе… Я возьму это на себя.

– Очень хорошо. Спасибо. А не могли бы вы также обеспечить нас ночлегом? Нас трое. – Павел подал требование на гостиницу.

– Ну конечно. Это-то уж, во всяком случае, в моих силах. – Адъютант отошел к конторке, написал адрес и тотчас вернулся. – Гостиница, к сожалению, забита. Но это порядочный дом, и я с легкой совестью могу вам его рекомендовать.

– Когда вас ждать в гости? – загадочно улыбнувшись, спросила Нина.

– О, вы так любезны… Очень много дел…

– Так когда же? – тоном, привыкшим повелевать, повторила Нина.

– Раньше десяти вечера мне не вырваться!

– Очень хорошо. Ждем вас.

Адъютант заглянул в соседнюю дверь, видимо в караульное помещение.

– Регнер!

Выскочил толстый обер-ефрейтор с бляхой полевой жандармерии на шее.

– Проводи господ на Донецкую, 6.

Застоявшиеся кони резво вынесли санки сначала на бывшую Артемовскую, переименованную в Гросспанцерштрассе, затем свернули на Донецкую. У дома номер шесть фельджандарм велел остановиться. Йошка натянул вожжи.

Навстречу выскочила молодая, но с сеткой мимических морщин женщина. Она суетливо распахнула дверь, пропуская гостей вперед. Сразу ясно, что принимала она постояльцев не впервой.

В сравнении со всеобщей ужасающей бедностью комнаты выглядели богатыми, праздничными. В гостиной стояло пианино, на стенах висели картины в золоченых старых рамках, окна закрывали бархатные шторы, кафельная печь-голландка пестрела голубыми рисунками.

Наметанным глазом оценив новых господ, женщина провела Павла и Нину в спальню. Там стояли громадного размера деревянная кровать, трюмо на резных ножках, дубовый комод. Йошка удостоился комнаты поменьше, с окнами во двор, однако тоже обставленной добротной мебелью.

«Любопытно, откуда все это натащили?» – подумал Павел, осматриваясь. Он брезгливо провел пальцем в перчатке по дивану, но пыли не было.

– Кто здесь жил раньше? – спросил Павел по-немецки.

Женщина метнула испуганный взгляд на Йошку, как бы ожидая поддержки. Слухай спросил по-русски. Тогда женщина замычала, показывая на рот.

Йошка вытащил блокнот, написал:

«Вы русская?»

Женщина беспокойно взглянула на блокнот, замахала руками.

– Ладно, оставь ее, – сказал Павел.

Йошка вышел во двор, где дожидался распоряжений фельджандарм Регнер, предложил:

– Могу отвезти обратно, чтобы не топать ногами.

Немец согласился. Пачка крепких югославских сигарет «Драва» сделала фельджандарма разговорчивым. Их любили в немецкой армии, но они выдавались редко. Йошка сказал, что он из Судет. Немец признал в нем земляка, воскликнул:

– Так я же из Швандорфа, это рядом с Судетами!

– Я скоро буду в тех местах, – сказал Йошка.

Регнер как-то странно обрадовался. У одной из забегаловок, которых в Славянске развелось немало, Регнер предложил остановиться. Йошка отказываться не стал. Выпили полбутылки вишневой водки «Киршен». Регнер спросил о тех, кому служит Йошка. Йошка намекнул, что Пауль Виц с супругой ворочают немалыми делами, а когда Германия победит, станут миллионерами.

– В России столько богатств, успевай только хватать! Фельджандарм обстановку оценил более трезво:

– А ты знаешь, нам дали под зад у Воронежа и Харькова?

– Это неудача на час, – беззаботно отмахнулся Йошка.

– Мне нравится твой оптимизм, землячок. Ты-то едешь домой, а мне воевать…

Йошка не понял, куда он гнет, на всякий случай проговорил:

– Мы все солдаты фюрера.

Загрустив, Регнер сказал:

– Я был в Швандорфе простым полицейским. Там жена. Марта жалуется в письмах: жизнь вздорожала, пайка не хватает… Ну, ты знаешь баб! Если женщина сходится с тобой не любя, она заставляет расплачиваться за это, а если к тому же любит, то заставляет платить еще дороже.

«Кажется, я начинаю понимать тебя». Йошка стал опасаться, как бы немец не опьянел, и спросил прямо:

– Чем я могу тебе помочь?

Регнер остановил долгий, испытующий взгляд на Йошке, стараясь понять, что за человек перед ним, потом решился:

– Вы будете проезжать через мой город. Дай телеграмму Марте. Она встретит вас на станции, и ты передашь ей посылку.

По озабоченному тону Йошка определил, что «соотечественник» собирается послать то, чего бы не доверил почте. Йошка положил руку на покатое плечо фельджандарма:

– Ладно, сделаю. Только скажи, ты не знаешь, долго ли мы будем ждать пропуска, чтобы ехать дальше?

– По-моему, гауптман взялся обтяпать это дело… Конечно, не за красивые глазки фрау Виц.

– Ты так думаешь?

– Ну, раз он поселил вас в том доме, где генералов устраивал, то рассчитывает на вознаграждение.

– Хозяйка кто?

Регнер насторожился:

– А зачем тебе знать?

– Чудная какая-то. Немая, что ли?

– Только держи при ней язык за зубами.

Расстались друзьями. Йошка вернулся на Донецкую, распряг лошадей, задал им корма. На воздух вышел Павел, спросил строго:

– Где пропадал?

– Задержался с обер-ефрейтором, – вытянулся Йошка и глазами повел на дровяной сарай. Там он слово в слово передал весь разговор с Регнером. Павел посмотрел на часы:

– До вечера еще далеко, отоспимся пока.

13

Немая все время вертелась рядом. Уже накрыли стол, расставили закуски, коньяк и вино, но она то меняла рюмки, то перекладывала салфетки, то еще что-то на столе ей не нравилось. Нина и Павел болтали, не обращая на нее внимания, как бы уверенные, что женщина все равно ничего рассказать не сможет. Зная о немецком чинопочитании к разного рода влиятельным лицам, Нина озабоченно произнесла:

– Жаль, мы не привезем графу Зеннекампу*["110] казачьих сувениров…

– Мы же еще вернемся. Думаю, кузен не обидится, – ответил Павел.

Ровно в десять вечера с улицы донесся рокот мотора. В сопровождении жандарма Регнера приехал адъютант коменданта. Он разделся в прихожей, прошел в гостиную.

– Утром я не успел представиться: Кай Юбельбах.

Нина будто всю жизнь тем и занималась, что принимала гостей. Йошке она приказала заняться Регнером у себя в комнате, а сама пригласила адъютанта к столу.

Потирая руки, Юбельбах произнес первый комплимент:

– У меня создается впечатление, словно я попал домой.

Павел стал было разливать вино, но адъютант остановил его:

– Сначала о деле. Мне потребуются документы, а я посмотрю, как скоро могу выполнить вашу просьбу.

– Вы, конечно, понимаете: чем скорее, тем лучше. – Павел извлек из бумажника удостоверения личности, требования на билеты и паек. Как бы невзначай подложил под остальные бумаги деньги.

Адъютант небрежно сунул документы и деньги в карман:

– Теперь я с удовольствием выпью за вашу благополучную поездку.

К удивлению, немец лишь пригубил вино, однако от еды не отказался. О себе он рассказал сдержанно: служил в моторизованных частях СА, закончил офицерскую школу в Галле, был ранен под Молодечно, после излечения попал в комендатуру Славянска.

– Вы женаты? – спросила Нина.

– Нет, я идейный холостяк, – хохотнул Юбельбах. – Дал слово не обременять себя семьей до тех пор, пока мы не победим.

«Стало быть, ты никогда не женишься», – подумал Павел, весело разглядывая крупное лицо немца, уминающего гусиный паштет с луком.

Но на душе было тревожно. Теперь они целиком находились в руках этого бравого немца, забравшего их документы, без которых нельзя было даже показаться на улице.

– Скажите, а не могли бы вы дать нам временный пропуск, пока мы сидим в Славянске?

Юбельбах вытащил три карточки с германским орлом, написал фамилии и поставил размашистую подпись.

Поев, адъютант заспешил. Нина пыталась уговорить его повременить. Юбельбах вежливо, но непреклонно ответил:

– Служба, фрау Виц. Я и так не досыпаю в последние дни.

– У меня к вам еще одна просьба, Кай… Посоветуйте, где нам оставить лошадей? Через месяц, а то и меньше, мы вернемся, тогда они нам понадобятся. Я заплачу за их содержание, – сказал Павел.

– Попросите об этом Регнера.

– Благодарю.

Из комнаты Йошки вышел раскрасневшийся фельджандарм.

Привидением возникла немая, проводила немцев и загремела засовами. Йошка дал ей денег и жестами попросил купить на рынке хороших продуктов.

Утром она ушла и появилась лишь в полдень. Йошка затопил печь, принес воды. Пока готовился обед, он пошел побродить по городку. Как бы невзначай очутился у комендатуры, покружил в надежде увидеть Регнера, но тот не выходил.

Народу на улицах было непривычно много: румыны в зеленых шинелях с широкими воротниками и в папахах, итальянцы в сине-серых бушлатах с багровыми от холода носами, реже попадались немцы. Следуя за толпой, Йошка вышел на рынок. Возле фаэтонов, дрожек, тарантасов галдели, размахивая руками, ссорились сотни людей всех национальностей. Ржали лошади, мычали коровы, кудахтали взбудораженные многолюдьем куры. Здесь говорили на разных языках, но сносно понимали друг друга. В ходу были румынские леи, итальянские лиры, бельгийские франки, оккупационные марки. Однако главным в купле-продаже был натуральный обмен. Торговали ржавыми гвоздями, примусными иголками, электрическими лампочками, хотя электростанция не работала, рейтузами, молоком в смерзшихся кругах, салом, старинными часами, домашней утварью, воинскими мундирами, обувью, крепчайшим горлодером и эрзац-сигаретами. Как понял Йошка, здесь можно было купить за сходную сумму и товарный вагон, и ценные бумаги любого происхождения. У итальянцев и румын выменивали даже винтовки, соблюдая, разумеется, некоторые правила конспирации.

У одного словоохотливого украинца Йошка узнал, что изредка немцы устраивали облавы, забирали продукты и живность для нужд германской армии. Возникали стрельба и драки. Толкучка перекочевывала в другое место. У этого же хуторянина, оказавшегося старостой из дальней станицы, он купил сотню яиц и десять килограммов сала. В дороге, да и в Германии, судя по всему, такой запас не помешает.

Обедали в тягостном молчании. Павел казнил себя за то, что доверился Юбельбаху. Но ведь он не нарушил инструкций Волкова, призывавших меньше уповать на таинственность, а действовать, как подсказывает логика и здравый смысл. Конечно, прежде чем сразу идти в комендатуру, надо бы постараться узнать ее людей, поискать более покладистых и менее осторожных чиновников. Однако, с другой стороны, где бы они нашли ночлег в забитом войсками городе? А вдруг попались бы на глаза бдительной жандармерии или полицаям? Дальше за Славянском был организован контрольно-пропускной пункт. Как ни крути, оставалось надеяться на счастливый исход.

Не успела безъязыкая женщина убрать со стола, как с улицы донесся грохот «кугельвагена». Йошка метнулся к себе в комнату за маузером. Через тюлевую занавеску Павел увидел Юбельбаха с сопровождавшим его Регнером, который держал в руках какой-то длинный предмет, завернутый в мешковину.

– Добрый день! – с порога приветствовал Юбельбах.

– Вы опоздали к обеду, Кай, – капризно сделала гауптману выговор Нина.

– Простите, дела… Но я ужасно голоден. – Юбельбах поцеловал ей руку, поклонился Павлу. – У меня хорошие вести для вас.

Нина жестом приказала немой принести столовый прибор.

– Вы будете пить?

– Нет. Шеф не переносит запаха спиртного.

– Странно для старого вояки…

– Никакой он не вояка! Бывший доктор антропологии.

Юбельбах набросился на еду. Минут через десять тарелки были пусты.

– Так вот, – вытирая рот салфеткой, важно проговорил Юбельбах, – завтра на рассвете вылетает в Лейпциг наш «юнкерс». Для вас я забронировал три места. Чем вам тащиться по небезопасным железным дорогам несколько суток, вы часов за восемь окажетесь в Лейпциге, а там пересядете на баварский поезд.

– Не знаю, как вас благодарить, – растроганно произнес Павел.

Нина скрылась в спальне, через минуту вернулась с золотым кулоном.

– Поскольку вы еще не получили Рыцарский крест… – шутливо проговорила она, набрасывая на шею адъютанта цепочку.

– Тогда позвольте и мне предложить подарок. – Юбельбах ушел в прихожую и на вытянутых руках вынес казачью шашку в ножнах, отделанных серебром с чернью.

«Все ясно, гауптман. Немая передала все наши разговоры. Неведомый граф Зеннекамп получит теперь казачий сувенир», – подумал Павел.

– А нельзя переподарить эту шашку? – спросила Нина. – Мой кузен коллекционирует разное оружие.

– Поступайте с ним как вам заблагорассудится, очаровательная фрау Виц! Только не рубите голову моему другу Паулю.

– Нелишне, видимо, поблагодарить и летчиков? – спросил Павел.

– Пожалуй…

Вторая половина пачки из бумажника перекочевала в объемистый карман Юбельбаха. Павел получил обратно документы с пометкой об остановке в Славянске, предписание на самолет и пропуска в рейх.

Получив за минуту чуть ли не годовое жалованье, Юбельбах заважничал.

– Завтра Регнер отвезет вас на аэродром, – проговорил он, напыжившись.

– Что вам привезти из Германии? – спросила Нина. Тут его лицо опечалилось:

– Не знаю, увижу ли я свой Галле… Но если попадется книга об этом городе, пришлите мне.

…Было еще темно, когда приехал Регнер. Он помог Йошке погрузить вещи в «кугельваген».

Город спал. Только на станции изредка вскрикивали паровозы да утробно гудел мукомольный завод. Когда-то тридцать тысяч жителей Славянска занимались делом: добывали поваренную соль и графит для электроплавильных тиглей, электродов, щелочных аккумуляторов и карандашей, изготовляли фарфоровую посуду, оконное стекло. Сейчас городок походил на кладбище.

Километра через полтора от города машина нырнула в сосновый бор. У обочины лежало озеро с проталинами. Его целебная соленая вода трудно поддавалась морозам. За озером белели корпуса известного до войны грязевого курорта. Теперь там размещались либо казармы, либо госпиталь. На то, что там жило много людей, указывала укатанная дорога. От заносов ее защищали щиты из ивовых прутьев. По обе стороны полотна через каждые двадцать пять метров стояли шесты с пучками сосновых веток на концах. Еще на дороге в Славянск Павел обратил внимание на то, что содержанию дорог немцы уделяли большое внимание. Конный транспорт двигался по одной стороне, машины и танки – по другой. Ночью или в метель сосновые вешки служили хорошими ориентирами. «Любят порядок, ничего не скажешь», – подумал он.

За лесом «кугельваген» уперся в шлагбаум. Регнер посигналил. Из будки-вагончика вышли двое. Старший посветил фонариком, проверил пропуск, осмотрел пассажиров и дал знак солдату поднять шлагбаум. За двумя рядами колючей проволоки на фоне синеющего неба темнели трехмоторные толстобрюхие Ю-52, а на опушке валялись покалеченные самолеты из тех, что еще два месяца назад пытались пробиться к осажденной в Сталинграде армии Паулюса, – с оторванными носами, вздыбленными крыльями, опрокинутые навзничь, они громоздились на свалке, вызывая уныние у летчиков-новичков.

Правей самолетного кладбища тянулись бараки. Около дверей топтался продрогший часовой. Регнер назвал пароль и прошел внутрь помещения. Вышел он в сопровождении очкастого офицера в наброшенной на плечи шинели, очевидно штабника. Офицер забрал документы и, не произнеся ни слова, скрылся.

Начинало светать. Теперь уже ясно различались вышки на границах аэродрома, батареи зенитного прикрытия, блиндажи со щелями на случай бомбежки. Пятнистые маскировочные сети накрывали эти сооружения, делая их невидимыми с воздуха.

Припомнился вроде бы незначительный эпизод, когда Павел был в батальоне Самвеляна. Помощник по инженерной части, отвечающий за материальное обеспечение, жаловался, что никак не может в бригаде достать маскировочные сети. «Скорее танк дадут или гаубицу. А тут сетенка, будто цепь золотая». Их распределяли в мизерных количествах, да и то они шли лишь на прикрытие командных пунктов старшего начсостава. Как наши ни пытались прятать технику, однако немецкая воздушная разведка обнаруживала ее, накрывала бомбами или артогнем, нанося урон неизмеримо больший, чем стоили злосчастные сети.

С присвистом ухнув, на дальней стоянке завелся мотор. Вскоре к нему подключились второй, третий. Техники дали им поработать на малых оборотах, затем стали гонять на всех режимах. То переходя на глухой рев, то натужно взвывая, побушевали моторы над аэродромом и смолкли.

Из другого барака, очевидно столовой, откатил грузовичок «шкода» с тремя летчиками в меховых, мышиного цвета комбинезонах, в войлочных сапогах на застежках-молниях.

Показался и очкастый с высоким молодым офицером в брезентовом летном шлеме и кожаной куртке. Белесые глаза с деланным равнодушием скользнули по Нине, Павлу, Йошке.

– Это ваши пассажиры, – сказал очкастый.

Летчик кивнул и залез на переднее сиденье «кугельвагена». Очкастый отдал Павлу документы, проговорил с сожалением:

– Вам будет холодно…

– Как-нибудь перебьемся.

Регнер успокоил:

– Могу предложить шубу, русские называют ее «тулуп».

– К семнадцатой! – скомандовал летчик.

Вездеходик помчался по накатанному полю, обогнул стоянку и затормозил у «юнкерса» с номером «17» на гофрированном боку.

Вслед за офицером по металлической лесенке поднялись Нина и Павел, вскоре забрался и Йошка. Под тулупом он держал небольшой сверток, переданный ему фельджандармом в последний момент.

Просторная утроба самолета была забита какими-то ящиками и тюками явно не военного происхождения. Кое-что переставив и передвинув, Йошка оборудовал посадочные места. Овчинным тулупом прикрыли ноги.

Из кабины вышел, судя по белым птичкам на комбинезоне, бортмеханик. Он втянул лесенку, гулко хлопнул дверью, накинул на ручку резиновый держатель, с какой-то затаенной неприязнью проговорил:

– Летаем, извините, без комфорта.

– Где вы будете совершать посадки? – удержал его за рукав Павел.

– Если все пойдет нормально, на дозаправку сядем в Полтаве и Брно.

Павел достал из ранца последнюю бутылку коньяка:

– От нас экипажу.

Взглянув на этикетку, механик подобрел:

– О, «Боммермюндер»! Мы и забыли, как он пахнет…

Прогретые заранее моторы завелись быстро. Прибавив обороты, «юнкерс» стронулся с места и тяжело покатился к взлетной полосе. Синяя ракета, выстреленная наклонно по курсу, указала направление взлета.

Павел отогнул рукав шинели. Фосфорные стрелки показали время. С момента, когда они въехали на аэродром, прошло всего полчаса. А казалось, неизмеримо больше. Он облегченно откинул голову на какой-то тюк и закрыл глаза.

Пока все складывалось как нельзя лучше.

1

Начальник военно-инженерного училища генерал Леш пригласил своих питомцев, Маркуса Хохмайстера и Вилли Айнбиндера, на обед в воскресенье. В этот день каждая немецкая семья в великогерманском рейхе во исполнение патриотического долга обязана была есть простую пищу из одного блюда. Сэкономленные деньги шли в фонд «винтерхильфе» – «зимней помощи». Тем не менее Леш предложил на выбор либо ветчину с бобами, либо курицу с рисом, либо филе с жареным картофелем.

Из репродуктора лился масленый тенор Вильгельма Штриенца – «Родина, твоя звезда». Специальные сообщения уже передавались реже, да и пропал к ним интерес. Не одолев Москвы, дивизии группы «Центр» теперь топтались на месте. Те, кто умел думать, уже распрощались с мыслью о скорой победе. О концентрации войск на юге России пока молчали. Однако Леш был полон оптимизма, что раздражало Хохмайстера. Выпятив жирную грудь, он разглагольствовал:

– В конце концов, победит тот, кто поставит лучшую технику. Мой друг, «отец немецких танков», Фердинанд Порше разработал такие образцы, которые дадут по зубам хваленым русским танкам – тридцатьчетверкам и КВ…

– Порше – ваш друг? – спросил Хохмайстер.

– Да. А что? – насторожился Леш.

– И Роберт Лей тоже?

– При чем тут Лей? С Леем мы вместе работали на заводе, когда были юнцами. А потом он стал рейхсарбайтсфюрером.*["112]

– Это тот Лей, кто обещал каждому немцу по «фольксвагену»?

Леш уставился на Маркуса, не понимая, чего он хочет. Хохмайстер швырнул салфетку в тарелку:

– Ваши Лей и Порше – обманщики! Айнбиндер попытался выручить друга:

– Простите, господин генерал. Маркус после контузии и ранения еще не пришел в себя.

Леш беззвучно открывал и закрывал рот, побагровев от гнева. Но Хохмайстера понесло:

– Ты, Вилли, разве не слышал, как словчил этот профсоюзный фюрер Роберт Лей?!

– Маркус, прошу тебя – остановись!

– Нет уж, позволь рассказать. Для танковой программы нужно было много денег. Тогда Лей решил надуть собственный народ. В тридцать восьмом он объявил: через три года каждый немецкий рабочий станет владельцем автомобиля. Он назвал его «фольксваген» – «народный автомобиль». За это из недельного заработка удерживали пять марок. Как только у будущего владельца накапливалось около тысячи, ему вручали жетон на право получения малолитражки по мере ее изготовления. И что же ты думаешь?! Собрав несколько сот миллионов, Лей передал их на «благо народа ради войны». На эти деньги для Порше построили огромный танковый завод. Теперь вся лучшая сталь идет ему, а мне на свой «фауст» не дают даже крох!

– Он делает «тигры». Это не то что ваша игрушечная пушчонка! – Леш наконец обрел дар речи.

– Почему вы все время суете мне палки в колеса?!

– Я не верю в ваш проект! Вы занимаете экспериментальную лабораторию училища! Пользуетесь моей добротой!

– Мы вам признательны, господин генерал… Ручаемся, через два-три месяца вы измените свое мнение, – опять вмешался Айнбиндер.

Леш выпил вина, успокаиваясь. Ссориться с сосунком, которому потворствует Ширах, он не хотел, но и на примирение идти считал ниже своего достоинства…

– Старая скотина, неуч, фанфарон! – ругался Хохмайстер по дороге в лабораторию.

– Ты устал, издергался, – успокаивал Айнбиндер. – Ну, зачем связываться с этим ослом? Еще шепнет в гестапо. Как же! Оскорбил самого рейхсарбайтсфюрера!

– Не шепнет.

…С тех пор как Хохмайстер и Айнбиндер вернулись с Восточного фронта, потеряв в Подмосковье своего друга Иоганна Радлова, неудачи сыпались одна за другой.

Казалось бы, что может быть проще артиллерийского боеприпаса? Гильза с порохом, собственно снаряд, представляющий собой металлический заостренный цилиндр со взрывчаткой, взрывателем и так называемыми средствами воспламенения: либо капсульной втулкой, либо капсулем-воспламенителем, либо «пистоном». Самый мудрый элемент – взрыватель – состоит из пятидесяти деталей. Однако по противоречивости требований, предъявляемых к снарядам, они вряд ли уступят сложнейшему механизму. В момент выстрела на детали снаряда действует сила до трех тысяч атмосфер. В этот миг снаряду, взрывчатке, взрывателю надо быть «бесчувственными». Но после того как снаряд вылетел из ствола, он должен взрываться от малейшего касания, даже от попадания в лист дерева.

Таково жесткое условие!

Много сил положили конструкторы артиллерийских боеприпасов, прежде чем нашли способ преодоления этих противоречий.

Кумулятивная противотанковая граната, которую хотел приспособить к ружью Маркус, не поддавалась никаким перегрузкам. Она взрывалась при выстреле. Патрон разрывал ствол.

Чрезвычайно чуткий механизм взрывателя надо было заменить менее чувствительным. Но тогда взрыв происходил или с большим запозданием, или вообще его не было.

Хохмайстер вооружился большой лупой и стал разглядывать пороховую шашку. При сильном увеличении на сером фоне разбегались микроскопические трещинки.

– Вилли! Кажется, я нашел разгадку, – не очень уверенно проговорил он. – Смотри! Эти трещины быстро разваливают шашку, резко увеличивают площадь горения. Возникает непропорционально большое количество газов – и ствол не выдерживает давления.

Айнбиндер предложил использовать бездымный пироксилиновый порох, похожий на макароны. Но ровного и постоянного горения не получилось.

«Надо создавать новый порох», – подумал Маркус, хотя эта мысль звучала парадоксально.

Засели за книги по взрывчатым веществам. Теоретические построения проверяли опытами. Ходили с потемневшими от растворов, с обожженными кислотами руками. После многих экспериментов остановились на патроне из бездымного пироксилинового пороха на нелетучем растворителе. Патрон представлял собой коричневую цилиндрическую болванку со сквозным отверстием в центре. Горел он устойчиво, равномерно увеличивая давление на днище выстреливаемой гранаты.

Но когда снова испытали «фауст», граната пролетела всего тридцать метров. Любой пехотинец мог бы обойтись и без ствола. Он попросту метал бы гранату рукой, и нечего было огород городить.

К тому же граната неустойчиво вела себя в полете. Пробовали увеличить размеры стабилизатора – результат получался неутешительный. Попытались придать гранате вращательное движение. Для этой цели просверлили несколько отверстий в корпусе патрона. Часть пороховых газов прорывалась через них, реактивная сила заставляла гранату проворачиваться вокруг продольной оси, способствуя лучшей стабилизации и дальности.

На устранение всяких неполадок уходило время.

Если все использованные на полигоне гранаты применить на фронте, они бы выбили у противника не меньше сотни танков. Справедливости ради, надо заметить, что генерал Леш безропотно подписывал многочисленные счета, хотя сам не верил в «фаустпатрон» – больно уж хрупкой, ненадежной, действительно игрушечной казалась ему эта хлопушка.

Впрочем, не только Леш, но и чины из отдела вооружений вермахта скептически смотрели на работу Хохмайстера. «Фаустпатрон» как бы выпадал из системы гигантомании, господствующей в рейхе, выглядел маленьким гадким утенком. Скульпторы ваяли многотонные статуи мускулистых кроманьонцев – предков арийской расы. Архитекторы воздвигали дворцы и спортпаласы, украшенные огромными символами нацизма. Художники писали многометровые полотна в духе глянцевитых картин Саломона Рейсдала,*["113] которого считали предтечей фашистского реализма. Оружейники ломали головы над сверхмощными артиллерийскими орудиями типа «дора». Авиаконструкторы разрабатывали проекты летающих супергигантов, способных бомбить Нью-Йорк и Сингапур. Тот же Фердинанд Порше воплощал замысел сверхтанка «Маус» с 350-миллиметровой броней и весом чуть ли не в двести тонн.

Пристрастие ко всему огромному, тяжелому, похожему на чудо, способному сразу изменить ход войны, бесило Хохмайстера. Проекты, один нелепее другого, неизменно находили поддержку, несмотря на то, что они не отвечали ни боевой эффективности, ни производственным возможностям заводов.

Выводили его из себя и знакомцы со времен учебы в инженерном училище: историк Вебер – Библейский Вор и культурфюрер Шмуц – Собака. То ли их приставил для слежки за Маркусом Леш, то ли по собственной инициативе они приняли на себя обязанности по политическому воспитанию молодых оружейников. Не проходило дня, чтобы кто-то из них не появлялся в лаборатории. Издавая фальшивые вопли о жертвенности, о героизме, эти политические жулики чувствовали себя как лягушки в болоте. Они считали, что с победой нацизма наступило их время. Они не понимали, чем были заняты Хохмайстер и Айнбиндер. По их мнению – пустяками. Однако со своими трескучими тирадами носились, точно курица, снесшая золотое яйцо.

Просмотрев последний выпуск «Дойче вохеншау»*["114] о приезде Муссолини в Берлин, Вебер разразился панегириком в его честь. В полковничьем мундире, висевшем на нем, как на огородном чучеле, в высоких сапогах с ремешками на икрах, Библейский Вор расхаживал по лаборатории, махал костлявыми руками и произносил речь, словно находился на митинге:

– Диктатор всегда любим, когда массы боятся его. Фашистское государство – это воля к власти и господству. Ах, как точно выразился дуче! Империя требует дисциплины, координации всех усилий, чувства долга и способности идти на жертвы – здесь объяснение многих практических мероприятий режима, необходимых строгостей!..

Но если Библейский Вор, отбарабанив свой «политчас», удалялся с величественным видом и в этот день уже не показывался, то Собака – Шмуц облюбовал лабораторию и приходил в нее точно в родной дом. Он прокрадывался в любое время дня и ночи, как бы задавшись целью намеренно мешать работе Хохмайстера и Айнбиндера. Он заглядывал в записи, рылся в столах, проверял, закрыты ли сейфы, соблюдается ли секретность в разговорах.

Поначалу Хохмайстер просил Леша избавить лабораторию от этой опеки. Но генерал развел руками. Мол, не в его власти запретить Веберу и Шмуцу бескорыстно выполнять свой патриотический долг. Позже Хохмайстер, Айнбиндер с младшими помощниками – механиками и фенрихами, проходившими в лаборатории практику, стали смотреть на Библейского Вора и Собаку как на тягостное, но неизбежное зло.

И все же самой большой из всех забот была техническая. Здесь стояла главная проблема: где найти прочный металл для ствола? Нужная марка стали считалась важным стратегическим материалом. Ее не хватало не только для экспериментального оружия, но и для изготовления давно запущенных в серию авиа– и танковых моторов, шарикоподшипников, реактивных двигателей, которые делались на заводах Юнкерса и в БМВ. Даже если бы «фаустпатрон» приняли на вооружение, то производство его в больших количествах как раз захлебнулось бы из-за недостатка этого ценного сырья…

Хохмайстер решил встретиться с дядей Карлом Беккером. Генерал работает в отделе вооружений вермахта и должен понять идею «фауста». После фронта Маркус несколько раз звонил ему на квартиру, но фрау Ута отвечала: «В командировке».

– Я поеду без предупреждения, – сказал Маркус Айнбиндеру.

– Может, мы ищем не там, где надо? – В голосе Айнбиндера звучало сомнение.

– Там. – Тяжелым кулаком Хохмайстер придавил стол, на котором лежали чертежи и расчеты. – Судьба новой истины такова: в начале своего существования она всегда кажется ересью… Так и наш «фауст».

Он вызвал дежурную машину, отметил в журнале цель и время выезда, но по дороге остановился у штаба. После столкновения с Лешем за обедом на душе было мутно. Надо восстанавливать отношения. Что бы он делал без Леша?

– Входите, генерал свободен, – проговорил адъютант таким тоном, будто ждал этого визита.

С преувеличенным старанием Хохмайстер доложил о прибытии, по-уставному держа фуражку на локте левой руки. Леш походил на обиженного толстого мальчика.

– Мой генерал, извините меня за резкость на обеде. Я не могу спокойно работать, если знаю, что несправедливо обидел вас. – Фраза получилась вымученной, но прозвучала вполне искренне.

– Куда вы собрались?

– Хочу встретиться с дядей.

– Он все еще печется о «Длинном Густаве»?

В вопросе прозвучала насмешка над вышестоящим начальником, на какую раньше Леш не осмелился бы. Это насторожило Хохмайстера.

Кое о чем Маркус, правда, догадывался. Начало этой истории совпало с «воздушной войной» против Англии за год до русской кампании.

Геринг поклялся поставить Великобританию на колени. Эскадры бомбардировщиков шли волна за волной. Англичане оплакали немало жертв. Но скоро их противовоздушная оборона пришла в себя. Ряды немецких летчиков стали редеть. Одних убивали в полете, другие тонули в Ла-Манше, третьи сгорали в самолетах… В среднем, бомбардировщик погибал на пятом боевом вылете.

В штабах поднялась суматоха. От армейского управления вооружений стали требовать другого оружия. Карл Беккер вспомнил молодость, когда командовал батареей 420-миллиметровых орудий и обстреливал Париж. Ставку он сделал на «Длинного Густава». Это крупповское суперорудие весило полторы тысячи тонн и имело калибр 600 миллиметров. Стреляло оно сверхтяжелыми снарядами на дистанцию до 120 километров. Гитлер, от кого, собственно, и шла вся гигантомания, пришел в восторг. Однако если во время прицеливания удавалось избежать ошибки, связанной с поправкой на вращение Земли, то снаряды все равно не долетали до Лондона. К тому же ствол «Длинного Густава» выдерживал не более шестидесяти выстрелов.

После этой неудачи дядя впал в немилость. Начавшаяся война с Россией помогла ему усидеть в своем кресле. Англию оставили в покое, а все силы бросили против русских.

Леш, поразительно умевший держать нос по ветру, до сего времени относился к Беккеру с почтением. Косвенно инженерное училище подчинялось управлению вооружений. И вдруг такой поворот.

Поборов искушение, чтобы снова не наговорить дерзостей, Хохмайстер сказал:

– После фронта я не виделся с генералом.

Леш лениво поднялся со стула, качнулся с каблука на носок.

– Дядя теперь не поможет вам.

– Тем не менее его советы могут нам с вами пригодиться… – Этим Маркус как бы подчеркнул общность собственных интересов с интересами начальника училища.

– Что ж, попробуйте, – великодушно разрешил Леш.

Всю дорогу Хохмайстера не покидало беспокойство. Он вспомнил гибнущих под гусеницами молодых солдат «Гитлерюгенда», страшную смерть Радлова, которого так не хватало им теперь в работе, свою мстительную клятву там, в русских снегах, – и вдруг впервые подумал: «А кто нас звал в Россию? Кто, дождавшись, когда пройдет в Германию советский поезд, по-воровски напал на мост через Буг?… Фюрер объявил об “опережающем ударе”. Да русские и не собирались нападать на немцев. Они терпеливо сносили провокации, которые мы устраивали, наглея с каждым днем. Дорвались до власти такие училищные политиканы, как Вебер и Шмуц, завопили об арийской расе, жизненном пространстве. Грабеж показался более легким и почетным, чем обыкновенный труд. Война стала промыслом».

Мысли показались столь кощунственными, что Маркус с опаской покосился на шофера – уж не подслушал ли их обыкновенный немецкий солдат?

«Нет, лучше не думать об этом. Иначе во имя чего работать, чем жить, кому верить?»

2

Фрау Ута отодвинула засов. В ее блеклых старческих глазах стояли слезы.

– Извините, я не договаривался о встрече, – смешавшись, проговорил Хохмайстер.

– Снимайте шинель. Очевидно, генерал примет вас.

Кутаясь в белую козью шаль, фрау Ута прошла в кабинет и пригласила Маркуса.

Карл Беккер сидел перед камином в глубоком кресле. Его пергаментные руки безвольно лежали на подлокотниках. Остекленевший взгляд был устремлен на пылающие дрова. Из приемника неслись рыдающие звуки похоронного марша. Не предложив сесть, не ответив на приветствие, дядя спросил:

– Что ты скажешь об этом?…

– О чем? Я ехал из Карлсхорста и не слушал радио.

– Восьмого февраля в авиационной катастрофе погиб Фриц Тодт.

– Какое несчастье! – проговорил Хохмайстер.

– Я хорошо знал Тодта. Когда-то вместе работали в университете. Острый инженерный ум, практицизм, смелость – все было в нем. Жаль, в последнее время он увлекся политикой, организацией строительных отрядов. Я виделся с ним в январе. Он прибыл с Восточного фронта. Я спросил: «Как быстро мы выиграем войну?» Тодт весьма скептически отнесся к моему вопросу. «Мы никогда не победим русских» – вот что заявил он. Он собирался предложить фюреру искать выход из войны путем мирных переговоров.

– И предложил?

Беккер печально произнес:

– Самолет Тодта взорвался в воздухе недалеко от ставки Гитлера в Восточной Пруссии… Сдается, о своем намерении Тодт сказал не только мне.

– Любопытно, как прозвучал некролог по радио?

Из приемника все еще текла траурная мелодия. Беккер щелкнул выключателем:

– Изволь: «Один из подвижников великого рейха, соратник фюрера, партайнгеноссе Фриц Тодт пал жертвой большевистских агентов…» Как это тебе нравится? Я предчувствовал: с нацистами Германия хватит лиха.

Хохмайстер усмехнулся:

– Помнится, и вы вспоминали слова Бонапарта о том, что бог на стороне больших батальонов.

– Для меня и сейчас Германия превыше всего. Но я не могу относиться к идеям, как к разменной монете! В политике нельзя спекулировать на чуде.

Необычная, крайне опасная, даже смертельная откровенность генерала озадачила Маркуса. Какой-то надлом произошел с ним. Что явилось причиной? Неудачи на фронте? Болезнь?…

– В России, – продолжал генерал, – мы столкнулись с необъяснимым феноменом. У русских оказались лучшими танки, самолеты, артиллерия. А фюрер приказал свернуть все исследовательские работы, если они не встанут на поток через восемнадцать месяцев. Это же дилетантство!

Беккер открыл бар, плеснул в рюмки коньяк.

– Ты замечал факт взлетов и падений в развитии боевой техники? В этом нет ничего противоестественного. Более того, цикличность закономерна. Завершив очередную замену устаревшей техники на новейшую, любая страна, располагая наиболее совершенным техническим оснащением своей армии, некоторое время почивает на лаврах. Но через некоторое время отличные танки, штурмовики, пушки превращаются в хорошие, затем – в удовлетворительные и, наконец, в устаревшие для современного боя. Чередование пиков и провалов в этой сложной периодической кривой в разных странах не совпадает. Мы достигли пика в тридцать девятом. Поэтому первые два года чуть ли не церемониальным маршем шагали по Европе. Россия же в оснащении боевой техникой вышла из очередной нижней точки, едва начала перевооружение. Перед нападением фюрер учитывал и этот факт. Но, помешанный на глобальных планах, он не учел способности русских быстро набирать темп. Помяни меня, он поплатится за это. Жестоко поплатится!

– Я слышал, у нас ведутся опыты по расщеплению ядра?…

– Тоже блеф! Нам отпущены историей слишком короткие сроки. Практически в Германии, охваченной войной, невозможно соорудить такие колоссальные установки, как атомные реакторы. К тому же многие талантливые атомщики эмигрировали. А те, кто остался, по-моему, не столько думают об открытиях, сколько о том, чтобы эти открытия утаить.

– Неужели цепная реакция деления урана так серьезна?

– Теоретически – да! Практически – даже страшно представить. Что-то небывалое на Земле, не поддающееся нашему пониманию… Но Гитлер со своим окружением подозрительно относится к теоретической физике. Уж больно далек ее объективизм от мистических вдохновений фюрера…

– Скажите, а мы сможем победить тем оружием, что имеем?

– Я так не считаю. Считает фюрер. Война против России пожирает массы людей, технику, хорошие планы. Ты слышал об Удете? Он занимался вопросами вооружения в воздушных силах. Так Удет пустил себе пулю в лоб. Он раньше других понял: нельзя воевать с русскими старым оружием. Понимаю это и я, однако бессилен убедить своих начальников в министерстве вооружений. Им подавай такое, чтобы завтра же разметать всех врагов рейха.

Беккер выпил коньяк, налил еще. Глаза его помутнели, движения стали нервознее. Он опять плюхнулся в кресло, протянул к огню тощие ноги в меховых тапочках. Хохмайстер осторожно спросил:

– Я не утомил вас?

– С чем ты пришел? Я вижу в твоих руках чертежи.

– Может, в другой раз?

– Другого раза может и не быть. Показывай, что у тебя…

Маркус развернул чертежи:

– Новое оружие я назвал «фаустпатроном».

Генералу было достаточно взглянуть на общий вид ружья, чтобы понять все его достоинства.

– Не скрою, здесь я использовал реактивный принцип русского инженера Рябушинского. Помните, вы показывали мне проект его пушки? В 44-миллиметровой трубе я расположил детонирующее устройство, вышибной заряд, а снаружи приспособил прицельную рамку, ударный механизм. Граната впрессовывается в ствол. В войска может поступать в заряженном виде.

– Мне кажется, это удачное оружие, – проговорил Беккер.

– Стрелять можно – стоя, лежа, сидя – из укрытия, окна, амбразуры…

– Сколько весит граната?

– Все ружье – пять килограммов, а вес гранаты – два и восемь десятых.

– Почему ты выбрал такой большой вес?

– Лишь такая граната способна пробить броню русского тяжелого танка КВ.

– У русских больше средних танков с обозначением Т-34.

– Из большего легче сделать меньшее, чем наоборот.

– Ты уже подал заявку в министерство вооружений?

– У меня не все ладится… – Маркус умышленно затянул паузу.

– Что именно? – нетерпеливо спросил Беккер.

– Мне не дают стали марки ОС-33. Обычная же сталь не выдерживает перегрузок, а утяжелять ружье я не хочу.

Генерал на мгновение задумался, потом вдруг оживился:

– А почему бы тебе не обратиться к отцу?

– Отец занимается детскими игрушками.

– У него есть сырье! Нетрудно, наверное, отыскать и сплав. Ведь ствол, как я понял, нужен для разового выстрела. Пусть он деформируется, лишь бы не разрывался и не поражал стрелка.

«Как же мне это раньше не пришло в голову?!» – подумал Маркус.

– Если у отца не окажется нужных металлов, пусть их поищут специалисты, – продолжил Беккер.

– Вы подали хорошую мысль…

– И еще, – остановил его генерал. – В свое время к тебе благоволил Бальдур фон Ширах. Сейчас он гаулейтер в Вене. Прежде чем обращаться в министерство вооружений, где с гибелью Тодта нет шефа и неизвестно, кто им станет, советую заручиться поддержкой этого человека. Связи, друг мой, ценятся не меньше золота.

– Мне как раз напоминал об отпуске генерал Леш…

– Вот и воспользуйся добрым советом.

3

Леш настолько обрадовался просьбе беспокойного Хохмайстера, что предложил оформить не отпуск, а командировку в Баварию вместе с Вилли Айнбиндером и необходимым лабораторным имуществом за счет училища.

– На родине и хлеб слаще, и вода вкусней. Надеюсь, в спокойной обстановке вам повезет с вашим «фаустом», – проговорил он на прощание.

За годы войны Розенхейм нисколько не изменился. Домохозяйки с огромными сумками через плечо толкались у магазинчиков. Под липами на голубых скамейках сидели, как всегда, опрятные и ласковые старички. Старушки в чепцах с кружевными оборками торопились в костел или кирху. Лишь на привокзальной площади новобранцы обнимали своих подружек.

В комендатуре Маркус и Вилли отметили командировочные удостоверения, погрузили чемоданы на такси и поехали на окраину города. Там, на сухой возвышенности, покрытой зеленью рано наступившей весны, стоял особняк Ноеля Хохмайстера.

Отец постарел и стал сентиментальным, как девушка. Уткнув птичью голову в тугое плечо Маркуса, он всплакнул. Мать дала ему валерьяновых капель. Она хоть и стала седеть, но держалась молодцом – прямо и строго.

– Ты надолго приехал? А это твой товарищ? – спросила она.

– Это Вилли Айнбиндер. Мы вместе работаем над одним изобретением и пробудем здесь до тех пор, пока не доведем его до конца.

Мать сдержанно улыбнулась, но дальше расспрашивать не стала. Дела она оставляла мужчинам. Ее забота – в порядке содержать дом, кухню и ограждать Ноеля от мелких забот, что удавалось ей без особого напряжения.

После ужина Вилли ушел в отведенную ему комнату наверху, а Ноель и Маркус уединились в кабинете для серьезного разговора. Не вдаваясь в детали, младший Хохмайстер рассказал о своей работе и о той помощи, которую надеялся получить от отца.

– Ты уже оформил заказ? – быстро спросил Ноель.

Маркуса смутил сухо-деловой тон, в миг преобразивший доброго и слезливого папашу в старого ворона, почуявшего добычу.

– Пока я работаю без субсидий, хотя имею моральную поддержку у непосредственного начальства и дяди Карла.

– Этот чистоплюй-милитарист никогда не одобрял нашего с Эльзой брака, – вспомнил о давней обиде Ноель.

– Но дядя занимает большой пост в управлении вооружений вермахта.

– Я не альтруист, Маркус, – после короткой паузы сказал отец. – У меня нет свободных денег, чтобы ухлопать их в твою затею.

– Это не затея! Через несколько месяцев оружие будет готово. Тогда поступит заказ на тысячи «фаустов» и ты утонешь в золоте!

– Ну-ну, не горячись… Составь точный список всего, что тебе нужно. И определи примерную стоимость. Я готов оплатить расходы, но, разумеется, потребую возмещения убытков с процентами. Пятнадцать процентов тебя не разорят?

«Нет, не овца папенька, а настоящий живоглот!» – с неприязнью подумал Маркус, глядя в тонкогубое, вроде бы голое лицо бывшего мечтателя и флибустьера. Но Маркус был настолько уверен в успехе, что молча кивнул.

Отец оживился:

– Тогда заготовим контракт.

– У тебя есть хороший специалист по сплавам? Мне очень нужен такой специалист.

– У меня – нет. Я пользуюсь услугами старого приятеля – доктора Хельда из «Байерише моторенверке». Разумеется, тоже небесплатно.

– Я могу дать ему техническое задание?

– Тебе придется съездить в Мюнхен.

– Хорошо. И еще просьба. Скоро сюда придет кое-какое оборудование из училища. Нам с Вилли потребуется помещение для лаборатории.

– Лабораторию можно устроить у меня на заводе.

– Нет. Можно ли найти поблизости фольварк или мызу?

– В таком случае я должен поставить в известность городские и партийные власти…

– У меня есть нужные документы.

– Тогда, думаю, это не составит особых затруднений.

Покончив с деловой частью, Маркус ожидал расспросов о жизни, о фронте, о политике. Однако, к его удивлению, ничто это не интересовало старого Хохмайстера. Ноель будто жил в другом мире, время сыпалось сквозь него, как в песочных часах, – не затрагивая, не волнуя, не будоража. Он был озабочен содержанием своего кошелька, и только.

«Боже, неужели я к старости стану таким же?» – мысленно ужаснулся Маркус.

Он сдержанно пожелал отцу спокойной ночи и ушел в свою комнату. Окнами она выходила в сад. Маркус опустил раму, свежий ночной воздух пробежал по разгоряченному лицу. Здесь прошли его детство и юность. Когда-то комната казалась большой. До подоконника можно было достать, только поднявшись на цыпочки. Теперь она как бы сделалась ниже и уже. Голова немного не доставала до потолка. В кровати со стародавними медными набалдашниками, где в детстве мог спать хоть поперек постели, сейчас он едва поместился.

Одна стена была занята полками с книгами и учебниками, на другой – багровел ковер с вытканным изображением схватки янычар с крестоносцами. К нему мать пристегнула большой булавкой боксерские перчатки: в них он впервые вышел на ринг. В простенках между окнами висели фотографии в рамках из мореного дуба. Приличный немецкий мальчик в Альпах с рюкзаком и лыжами. Мальчик с гимназическим ранцем за плечами и капризно поджатыми губами: он был чем-то рассержен. Юноша спортивного типа с гладким пробором. Вот он на ринге вместе с Максом Шмеллингом. Последнюю фотографию, присланную из училища, мать заказала увеличить. На Маркусе была та же фуражка с высокой тульей и черным околышем инженерных войск, какую он носил сейчас, только на погонах еще не серебрились капитанские звездочки.

Среди этих фотографий не было лишь той, которая навечно осталась в памяти. Эмма запомнилась в коротенькой юбочке-шотландке, блузке в полоску и белых спортивных туфлях. В руках она держала ракетку и с вызовом озорницы смотрела в пространство. Это была первая любовь – первый поцелуй, первый восторг… И первая потеря. Эмма училась в женской гимназии двумя классами старше. Отец ее был биологом. Он придерживался свободных взглядов, что, видно, передалось и дочери. Эмма презирала восторженных юнцов, увлеченных национал-социалистическими идеями. Маркуса она хотела переделать. С ней он становился нежным и добрым. Но когда ее не было рядом, его захватывали ринг, свирепые стычки в гитлерюгенде, грохот барабанов, яркость знамен. Хмель юношеской стадности оглушал, горячил кровь.

Эмму арестовала тайная полиция. Когда Маркус однажды пришел к ней, побледневший отец сказал: «Приехали ночью, как это всегда делают гестаповцы, устроили обыск, забрали дочь. Донесла какая-то подружка». Вскоре пропал и ее отец. Опустевшую квартиру занял какой-то функционер с большим семейством.

После Эммы у Маркуса никого не было. Потрясение оказалось настолько сильным, что он вообще стал избегать женщин. Да и другие наступали времена. Народ ждал чуда. Каждый искал лазейку, чтобы преуспеть. Ожидание удачи, свойственное молодости, захватило и Маркуса. И только сейчас, после стольких лет, после фронта, он понял невозвратимость того счастья, какое приходит лишь однажды и ушло навсегда.

Закинув руки на затылок, лежа в своей мягкой и тесной теперь постели, он думал о том, что в сущности уже давно потерял в жизни ясную цель. А «фауст» доводит лишь из жалкого упрямства, не зная, добром или злом обернется это оружие для его родины.

4

Визит к доктору Хельду оказался для Маркуса полезным. Предварительно отец договорился с доктором по телефону, и тот назначил время приема. Во временное пользование Ноель отдал сыну свой «опель». Когда младший Хохмайстер приехал в Мюнхен, нашел завод БМВ и вошел в кабинет начальника исследовательского отдела, ему показалось, что там никого не было. Лишь пройдя вперед, он разглядел за массивным столом белобрысую голову старичка в черной академической шапочке и в очках с золотой оправой. Маркус едва сдержал улыбку. Доктор, фамилия которого на другие языки переводилась как «богатырь», был до неприличия мал.

Не поднявшись навстречу и не подав руки, Хельд сразу же заговорил о деле:

– Ноель вкратце рассказал о вашей проблеме. К сожалению, она стоит несколько в стороне от вопросов, занимающих мою лабораторию.

– Боюсь, отец не совсем точно информировал вас. Он ничего не смыслит в необходимом мне сплаве. – Хохмайстер подал папку с техническими требованиями и чертежом.

Доктор пробежал глазами текст и, приподняв белесые брови, уставился в чертеж, изображавший трубу диаметром в 44 миллиметра и длиной один метр.

– И этот обрезок канализационной системы может иметь какое-то отношение к оружию? – хмыкнул карлик.

– И вес его не должен превышать полутора килограммов, – в тон ему ответил Хохмайстер, подивившись, что слова Хельда воспринял без раздражения, не так, как случалось в разговорах с Лешем и другими начальниками.

Хельд снова уткнулся в чертеж, поджав отвисшую губу, словно там увидел вместо конфетки кукиш.

– И чтобы он выдерживал давление порядка тысячи атмосфер… – добавил Маркус, с наслаждением отметив, как на лоб гномика набежали мелкие морщины. – Впрочем, об этом сказано в техническом задании.

Хельд наконец уяснил суть чертежа и в раздумье задвигал скошенной челюстью. Затем медленно поднялся из-за стола, просеменил к боковой стеклянной двери, ведущей в лабораторию, приказал прислать господина Бера.

– Я поручу эту работу русскому. Его фамилия Березенко, но мы зовем его просто Бер. Лучшего специалиста по сплавам у меня нет.

– А ему можно доверять? Эта деталь – важнейший компонент нового оружия.

– Перепроверен трижды.

В кабинет вошел сухопарый человек в больших круглых очках, белый халат был надет поверх серой тройки. Ничего славянского в его лице Хохмайстер не обнаружил. Волосы были темные. Залысины обнажали высокий лоб. Взгляд нервный, холодный. Он слегка поклонился Маркусу, остановился перед Хельдом. Доктор молча пододвинул листки технического требования. Бер неторопливо прочитал текст, посмотрел на чертеж. Не выказав никаких эмоций, посмотрел на шефа, ожидая приказаний.

– Вы поняли, что здесь речь идет о замене высоколегированной стали ОС-33 более дешевым и доступным сплавом, обладающим сходными свойствами? – спросил Хельд.

Русский кивнул, словно был глухонемой.

– Сколько времени потребуется на эту работу? Бер пожал угловатыми плечами.

– Это крайне срочная работа, – повысил голос Хельд, непонятно от чего раздражаясь. – Я готов освободить вас от других дел. Сосредоточьте свои усилия только на этом задании.

Русский опять кивнул.

Хохмайстер подумал, что работать вслепую, не зная конечной цели, будет трудно, поэтому решился свозить Бера в свою лабораторию. Он сказал:

– Если доктор Хельд не возражает, я готов у себя объяснить более подробно суть проблемы.

– Не возражаю, – согласился Хельд. – Но позже нам следует выполнить формальности.

– Без них не обойтись?

– Сожалею. У нас громадное предприятие, работаем на поток. Нужно согласовать договор с администрацией, арбайтсфюрером*["115] завода…

«Придется ехать к Шираху», – подумал Маркус, вслух же произнес:

– Не хочу терять время на проволочки. Официальное подтверждение поступит к вам в самое ближайшее время.

– Хорошо. Я знаю вашего отца и готов пойти вам навстречу. Собирайтесь, господин Бер.

Когда русский вышел, Хохмайстер сказал:

– Я верю в это оружие! Оно принесет нам победу и… славу.

Произнеся последнее слово, Хохмайстер угадал точно: как все ущербные люди, коротышка Хельд до болезненности честолюбив. На прощание доктор уже подал руку, по его бугристому лицу скользнуло подобие улыбки.

– Не сомневайтесь, Бер справится с заданием. В кабинет вошел русский, уже в плаще и шляпе.

– Я готов. – Это были первые произнесенные им слова.

«Посмотрим, какие вы, русские, в инженерном деле», – подумал Маркус, решая, какую выбрать линию поведения: кнута или пряника?

В «опель» Хохмайстер посадил Бера рядом с собой.

– Лаборатория находится в пригороде Розенхейма, ни одна живая душа не должна знать о ней, даже Хельд, – предупредил Маркус, включив зажигание.

Бер не отреагировал на его слова. Надвинув шляпу на брови, подняв воротник плаща, он смотрел на казарменные дома из глазурованного кирпича, сырые скверы, где начинали распускаться листья, и думал о чем-то своем.

5

Когда это началось? Сейчас март. В сентябре прошлого года – всего-то! – он шел по бульвару Шевченко, выпрямившись, высоко подняв голову. Из стекол его очков стреляли солнечные зайчики. Мятый пиджак на костистых плечах висел нелепо. Немцы с удивлением оглядывались на неряшливую фигуру в штатском. Он миновал горластых танкистов, столпившихся у водокачки, обогнул тумбу, обклеенную приказами новых властей, не обращая внимания ни на кого кругом. Около здания, где когда-то помещался обком, а теперь разместилась немецкая комендатура, стоял бронетранспортер. Солдат в стальном шлеме, низко надвинутом на глаза, сердито повел пулеметом в сторону Березенко, но остановился, увидев, что русский идет в комендатуру. Часовой у двери молча посторонился. Березенко поднялся на второй этаж. Дежурный офицер в приемной остановил окриком:

– Хальт, аусвайс!

– Я инженер, – четко произнес по-немецки Березенко.

– Вы хотите пройти к коменданту? – спросил офицер.

– Да.

– Он скоро будет. Ждите.

Березенко сел. В приемной на краешках стульев жались люди, их Березенко никогда не встречал. В прежние времена вместо прилизанных старцев сюда врывались загорелые шумные люди в сатиновых сорочках, подпоясанных узкими ремешками, входили стремительно, с желанием ругаться, спорить, не уступать. Там, где теперь висел портрет Гитлера, стояло переходящее Красное знамя.

Зажав в острых коленях руки, Березенко гнулся ниже и ниже. Пусть думают, что его измучила совесть. Не он же первый и не он последний идет на службу к новым хозяевам. Эти старцы, отрепье прошлого времени, видно, считают, что немцы обосновались на Украине надолго, и нет смысла ему, видному специалисту по сплавам, прятаться, как кроту, с минуты на минуту ожидая, когда фашисты сами найдут его и заставят работать.

Он поднял голову и высокомерно оглядел робких посетителей. Наверняка старцы прибежали сюда по мелким делам – получить патент на торговлишку, поступить в управу, предложить себя на должность старосты в каком-нибудь городишке. А он будет требовать большего.

Комендант прошел в кабинет другим ходом. Дежурный офицер поискал глазами Березенко, угадав в нем не простого посетителя:

– Коммен зи!

Березенко выпрямил занемевшую спину.

– Я инженер, специалист по сплавам, – сказал Березенко, остановившись в дверях.

Комендант молчал. Он ждал, что скажет ему еще этот неизвестный человек.

– Я работал в научном институте над новыми сплавами.

Ледяные глаза смотрели в упор, и Березенко начал рассказывать об институте, называть марки металлов… Комендант ничего в этом не понимал, но продолжал слушать, думая: «Кто он? Трус? Предатель? Или при нашей власти мечтает о карьере?»

Ночью комендант присутствовал при допросе комсомолки, молодой учительницы. Она расклеивала листовки. Комендант хотел узнать, кто из актива остался в городе. Девушка умерла от побоев, ничего не сказав. На рассвете он приказал расстрелять двух мальчишек. Их поймали с гранатами. «Для чего им оружие?» Тоже промолчали. А человек, получивший высшее образование, допущенный к важной работе, сам предлагает свои услуги…

– Вы можете проверить, – сказал Березенко, поднимая взгляд на коменданта. – Я автор некоторых работ. Немецкие ученые с ними знакомы. Они переиздавались в Германии.

Последняя фраза произвела впечатление. Березенко заметил перемену в надменном лице коменданта.

– В книгах я вступал в спор с немецкими учеными, хотя считаю их хорошими специалистами в области заменителей. Мне казались ошибочными некоторые идеи Обергоффера, Кампа, Швенебаха.

Комендант не знал этих имен, но благосклонно кивнул. Березенко понял: худшего не будет.

– Вы расчетливо сделали, что сразу пришли к германским властям, – проговорил комендант. – Но я занят. С вами будет говорить мой помощник Гиль.

Комендант снял телефонную трубку и сказал, что направляет русского специалиста, его надо проверить и доложить в министерство труда рейха.

От старого большевика-подпольщика Петра Федосовича, соратника матери, Березенко знал о некоторых элементах конспирации.

С утра он ходил в комендатуру. Вечером возвращался к себе. И дома, лежа на своей койке, обдумывал вопросы, которые ловко, иногда с умыслом запутать, задавали ему. Каждый раз беседа стенографировалась. Березенко говорил правду. Он знал: достаточно хоть раз ошибиться, «служба» кончится, так и не начавшись.

Через месяц его отправили в Германию. В Берлине, после очередного допроса с участием ученых-металлургов и химиков, чиновник в коричневом полувоенном френче с петлицами, на которых сверкали шитьем дубовые листья, дал понять, что его ждет награда, если он будет честно трудиться в Германии.

– Вам предоставят все возможности, о каких вы не могли мечтать в России, – сказал он с пафосом.

– Я о многом мечтал в России.

– Мы знаем.

– Я даже мечтал о своей лаборатории, – добавил Березенко.

– А вы и будете работать в такой лаборатории.

– Германия может располагать моими знаниями. – Эти слова прозвучали как клятва.

– Не будем скрывать, мы тщательно проверяли вас. – Чиновник перелистал толстую папку. – Собраны самые подробные данные о вас.

– Я заслуживал доверия с первого моего прихода к вам, – обидчиво произнес Березенко. – То, что я сообщил о работе нашего института, составляет государственную тайну. За это в Советском Союзе жестоко карают.

– Вы правы. Большевики вас расстреляют, если вы попадете к ним. Вас ищет НКВД. Мы наводили справки.

– Но почему в Германии установлена за мной слежка? – Эти слова он произнес просто так, на всякий случай.

– Не слежка – охрана. Большевики подозревают, что вы были завербованы нашей разведкой раньше, до войны. Дано задание заграничным агентам искать вас в Германии. Как видите, охранять есть от кого. Вы будете работать в Мюнхене на «Байерише моторенверке».

Чиновник позвонил. В кабинет быстро вошел высокий белокурый немец лет двадцати пяти в бежевом френче и черных бриджах, обтянутых коричневыми крагами. Он четко выбросил руку вперед и замер.

– Познакомьтесь. Это представитель завода, арбайтсфюрер Герман Лютц. Он будет сопровождать вас.

В поезде арбайтсфюрер расхваливал Германию, трудолюбие и образцовый немецкий порядок, великолепную природу и добродушных баварцев – наследников гениальных мастеровых, теперь делающих паровозы и моторы, оптику и самолеты.

По приезде в Мюнхен он поселил Березенко в общежитии-казарме, где отлично разбирались в шорохах за стеной, умели подглядывать в замочную скважину, оставаясь при этом незамеченными. Как понял Березенко, Лютц не был инженером, не разбирался в марках металлов, но считал себя знатоком человеческих душ. У себя на БМВ он точно знал, чего стоит каждый человек, как можно воспользоваться его слабостями в пользу рейха. Ему удавалось подкупать верных жен, и они начинали шпионить за своими мужьями. Девушек, живущих возвышенными идеалами, превращал в потаскух и своих агентов. Влюбленных мужчин заставлял отказываться от невест и жениться на других женщинах, опять же ради высших интересов.

На заводе Лютц представил Березенко доктору Хельду. Отныне новый сотрудник стал именоваться не иначе как доктор Бер.

Новый шеф оскорбился за свою великую нацию. Русского сразу рекомендовали на значительный пост в лаборатории. Но рекомендация нацистского комитета – это приказ. Пришлось показывать производственные цеха, рассказывать о порядках, узаконенных во всемогущей фирме Европы.

– Как вы догадались, доктор Бер, фирма работает на войну. Стало быть, мы являемся солдатами. До сего времени наши моторы считались самыми простыми и надежными в эксплуатации…

– Почему считались?

– У Москвы случилась заминка. Если исключить отчаянное сопротивление русских, то одной из причин нашего поражения явился совершенно неожиданный для нас, специалистов, факт: в условиях жестокой восточной зимы стали отказывать моторы. Мы пробовали применить особую норвежскую смазку, но она не помогла. Требуются принципиально новые двигатели, способные победить низкие температуры.

– Но я не знаток моторов.

– Я говорю об общей проблеме, – снисходительно проговорил Хельд и закурил, нисколько не заботясь о том, что дым плыл в лицо русского. – Вы будете решать достаточно узкую задачу: искать качественные сплавы, чтобы ими заменить крайне дефицитные для Германии металлы.

– Но, насколько я понимаю, Германия до войны сумела создать значительные запасы таких металлов… Не так ли?

Хельд не удостоил русского ответом. Он не собирался откровенничать с этим типом, чье выдвижение самим Берлином казалось для него загадочным.

В лаборатории, помимо Хельда, трудилось много инженеров, лаборантов и других «копфарбайтеров», как называли в Германии работников умственного труда. Одни держались вызывающе, другие – заискивающе, третьи просто не хотели иметь ничего общего с коллаборационистом. Но кто находился на ступень ниже по должности, подчинялись Беру чисто по-немецки, боясь потерять «бронь».

Березенко вспоминал голодных своих соотечественников. Они строили Шатуру и Днепрогэс, Магнитку и Комсомольск, учились в нетопленых классах, ходили в лаптях и заношенных гимнастерках, но делали все с энтузиазмом и бескорыстием, недоступным немецкому пониманию. Здесь вовремя завтракали, работали от сих до сих, исполняли супружеский долг, вырываясь на волю в один-единственный день – праздник мужской свободы, вознесенье, который мог возникнуть только у постоянно зависимых людей.

…Когда немцы подходили к Киеву, Березенко пошел в ополчение. Место сбора было на Подоле. Пока добирался туда, дважды попадал под бомбежку. Доехал, а там уже всех отправили в окопы. Вернулся в институт. Пусто. Оказывается, всего полтора часа назад отъехала последняя полуторка. Зацепился за колонну беженцев, но путь ей перерезали немецкие танки, наступавшие с севера и юга. Вернулся домой. Марина Васильевна, мать, тогда болела и не могла двигаться. Месяц перебивались кое-как. Меняли вещи на кукурузу и моченые яблоки. Потом стали голодать.

В это время и навестил Марину Васильевну соратник по гражданской войне Петр Федосович. Было ясно, что он оставлен в Киеве для подпольной работы. Он-то и посоветовал Анатолию Березенко идти в комендатуру.

– Предложат ехать в Германию – соглашайся, – сказал он. – Связь пока держи с матерью, понадобишься, мы тебя найдем. Если придет связной от «Грача» – знай: это от меня.

Петр Федосович показал несколько приемов тайнописи. Воспользоваться ею разрешил только в экстренном случае.

Паспорта у Березенко не было – забрали, когда записывался в ополчение. Но оставался служебный пропуск в институт.

Нанимаясь к немцам, следовало козырять своими опубликованными работами. Так он все и сделал. Немцы поверили ему, хотя доктор Хельд тяготился присутствием русского у себя в лаборатории и теперь был рад сплавить его в Розенхейм. Как понял Березенко, техническое требование Хохмайстера полностью совпадало с направлением работ лаборатории по сплавам фирмы БМВ. Хельд попросту собрался дважды стричь одну овцу.

6

Маркус приказал Айнбиндеру ввести Бера в курс проблемы, показать расчеты стрельбы из боевой гранаты. Сам же собрался в Вену к Шираху. Рейхсюгендфюрер стоял близко к тем кругам, от которых зависела судьба «фауста». Он нанял на заводе отца лучшего чертежника, который выполнил рисунки и чертежи цветной тушью, захватил отчеты об испытаниях, а также написал официальное письмо с просьбой о конкретной помощи. Предварительно обменявшись телеграммами, он выехал в Австрию. Поезд вышел из Мюнхена утром, а днем уже прибыл в Вену. На вокзале его встретил адъютант гаулейтера, такой же голубоглазый смазливый молодой человек, как и его шеф. Лицо показалось Маркусу знакомым.

– Граф Антон Гизе, – отрекомендовался адъютант.

– Где я мог вас видеть? – спросил Хохмайстер.

– Я не пропускал ни одного боя с вашим участием, – польстил Гизе. – На Олимпийских играх после боя с Сюже я передавал вам приглашение рейхсюгендфюрера.

Хохмайстеру вдруг до боли в груди захотелось снова на ринг – вдохнуть душноватый воздух напряженного зала, пахнущего водкой и сигаретным дымом, услышать наэлектризованный гвалт болельщиков, пружинистым шагом двинуться на соперника в предвкушении победы.

– Все это в прошлом и уже никогда не вернется, – грустно произнес Маркус.

– Вы остановитесь в «Олимпии». Это самая приличная в Вене гостиница. Гаулейтер примет вас завтра в два. Я заеду за вами.

Хохмайстер простился с Гизе в вестибюле отеля. Потом принял душ, заказал в номер ужин и сел к окну, ожидая кельнера. Темнело. За коробками домов, за соборными крышами со шпилями, похожими на гвозди, он увидел Дунай. Вернее, угадал по плывущим красно-зеленым навигационным огням на пароходах и баржах.

Робко постучалась горничная, попросила разрешения затопить камин. Ужинал Хохмайстер при неверном свете горящих торфяных брикетов. Электричество он не зажигал. Любил вечерние часы проводить в потемках. Потом он разделся, лег на прохладные полотняные простыни с вышитыми монограммами «Олимпии» и скоро уснул.

…Без четверти два за ним заехал Гизе. Маркус хотел было надеть портупею с пистолетом, но Гизе с улыбкой произнес:

– Это оставьте. В Вене не стреляют.

«Хорх» с площади нырнул в лабиринт узких и кривых переулков. Хохмайстер удивился, как это тяжелая ширококрылая машина расходится со встречными малолитражками. Шофер хорошо вел машину, нигде не снижая скорости, но и не нажимая на газ.

– Средние века, – говорил Гизе, показывая на древние каменные дома. – Их строили при первых Габсбургах во времена Безобразной герцогини. Гаулейтер любит старину и не позволяет фирмам строить новые дома в центре. Новостройки отнесены за черту города.

Через несколько минут «хорх» вынесся на площадь Святого Стефана. За чугунными ажурными воротами, увенчанными крестом и короной, в глубине просторного плаца открылся Бельведерский дворец. По затейливой лепке, колоннам, множеству скульптур, овальным зеркальным окнам, по какой-то воздушной красоте и изяществу он не знал себе равных. Это была резиденция гаулейтера.

– Здесь жил Франц Иосиф, тот самый старичок, что в четырнадцатом году никак не мог понять разницы между автомобилем и кавалерийской лошадью.

Болтая, Гизе вел Хохмайстера по золоченым залам дворца с цветным паркетом, старинными гобеленами, широкими лестницами, то и дело сообщая: «Здесь заседал Венский конгресс», «Здесь жил сын Бонапарта», «Тут выступали Штраус и Лист».

– Между прочим, гаулейтер работает в том же кабинете, где некогда канцлер Меттерних вершил судьбы народов. – С этими словами Гизе открыл перед Маркусом доходящую почти до потолка белую дверь в приемную Шираха.

Из-за конторки выскочил другой адъютант:

– Гаулейтер уже справлялся о вас. Немедленно доложу.

Мелодичным звоном где-то в глубине кабинета-зала пробили старинные часы. Вдали стоял огромный стол. Негнущимся в коленях, напряженным шагом Хохмайстер прошел вперед. Ширах поднял голову от бумаг, по привычке прищурился, рассматривая своего давнего любимца, и наконец тяжело поднялся из кресла, как это получается у обремененных заботами людей.

– Здравствуйте, Маркус, – проговорил гаулейтер. – Служба в Вене не позволяет мне часто встречаться с вами. Садитесь, рассказывайте.

Хохмайстер опустился на краешек черного кожаного кресла. Ширах расположился напротив. Маркус поразился разнице между Ширахом – рейхсюгендфюрером и Ширахом – гаулейтером, наместником Гитлера в Австрии. Теперь перед ним сидел постаревший, обрюзгший, начинавший набирать жирок человек с потухшим взглядом, а не уверенный в себе молодой красавец, который покорял юные сердца и писал стихи.

– Гаулейтер, я выполнил ваш совет. Мне удалось создать невиданное по простоте и эффективности противотанковое оружие, – дрогнувшим голосом проговорил Маркус и тут же развернул выполненный в красках рисунок. – Отныне никакие танки противника не страшны нашему пехотинцу.

– Поздравляю, – благосклонно произнес Ширах и, склонив голову набок, взглянул на лист ватмана.

Хохмайстер стал торопливо объяснять принцип его действия, показывать расчеты, опасаясь, что Ширах не дослушает до конца. Но гаулейтер дослушал, потом спросил:

– Так в чем же задержка?

Маркус без утайки рассказал о трудностях, возникших на пути нового оружия.

– Скажите откровенно, Маркус, – Ширах помедлил, – вы сами верите, что этот «фаустпатрон» принесет нам победу?

Хохмайстер помялся:

– Я не могу утверждать столь решительно. Для победы требуется ряд благоприятных факторов. Но убежден: «фауст» выполнит свое предназначение точно так же, как пулемет Максима и скорострельная пушка Эрликона.

– Вы слышали об американце Фултоне? – вдруг повеселел Ширах.

– Изобретателе парохода?

– Да. Так вот он принес Наполеону проект корабля с паровым двигателем. Бонапарт как раз готовился напасть на Британские острова. И мудрейший полководец не понял идеи! Прояви он больше воображения, история могла бы повернуться иначе.

– Поэтому я прошу у вас помощи. Кроме вас, мне ждать ее неоткуда.

– А Леш?

– Вы же знаете его! Генерал оказывает некоторые милости, но, как всегда, остается в глухой обороне.

Ширах еле уловимым взглядом скользнул по старинным, похожим на комод, часам.

– Вот что, Маркус… После смерти Тодта министром вооружений фюрер назначил Альберта Шпеера. Я знаю его. Это благородный, умеренный человек и хороший товарищ. У него открытый, отзывчивый характер. Не любит бюрократов и трезво берется за дело. Попробую связаться с ним.

– Я составил для вас памятную записку.

– Ничего не смыслю в технике, но оставьте. А теперь выпьем по бокалу токая! – Ширах приказал адъютанту принести вино и фрукты.

Через минуту на круглом столике в углу рядом с букетом ранних цветов появилась бутылка, бутерброды, яблоки. Ширах поднес бутылку к близоруким глазам. «1871» – было выдавлено на стекле.

– Знаменательный год! – произнес он. – В этом году мы разгромили Францию!

Бокал терпкого, чуть с горчинкой вина затуманил голову гаулейтера. Его потянуло к аналогиям:

– Нас считают самой воинственной нацией. Прекрасно! Германия издавна тянулась к войнам, как цветы к солнцу. Воспитание в духе войны начиналось для нас с колыбели.

Ширах с хрустом раскусил яблоко. На его тонких губах заблестели капельки сока.

– Еще в начале нацистского движения в беседе с фюрером о будущем нации я высказал идею: надо с детских лет ковать из мальчиков сильных духом и телом солдат, создавать молодежные организации по военному образцу. Познание истории через дула пушек дисциплинировало бы молодых людей, отучало от мечтаний, подобных страданиям молодого Вертера. И фюрер, помню, на коробке конфет нарисовал мальчика в черных трусиках и коричневой рубашке, перетянутого портупеей с кинжалом. На его лезвии фюрер сделал надпись: «Кровь и честь». Так родился «Гитлерюгенд».

Шираха понесло. Теперь он, как тетерев на току, ничего не видел и не слышал. Набившие оскомину истины так и сыпались из него. Гаулейтеру казалось, что они производили впечатление. Но после всего, что Хохмайстер видел на фронте, после гибнущих под танками солдат «Гитлерюгенда», эти тирады его раздражали. Маркус уже начинал чувствовать балаганность и мишуру происходящего в Германии. Что-то надломилось в нем, отделило от остальных. «Тебя бы в подмосковные снега», – подумал он о Ширахе впервые с неприязнью.

Неизвестно, сколько бы еще разглагольствовал гаулейтер, если бы не Гизе. Адъютант что-то шепнул, и Ширах смолк, словно внутри щелкнул выключатель. Подобравшись, он быстро отошел к письменному столу и занял кресло, на котором когда-то восседал князь Клеменс Меттерних.

– Извините, Маркус. Я должен принять промышленников. Можете ехать к себе. Решение вы получите через несколько дней. Хайль!

Хохмайстер вышел. «Это последняя встреча», – подумал он.

Предчувствие не обмануло. Четыре года спустя он увидел рейхсюгендфюрера Шираха в кинохронике с Нюрнбергского процесса.

7

Телеграмма от Леша не застала врасплох. Генерал требовал выехать с образцами, оставшимися в наличии. Хохмайстер решил не брать с собой Айнбиндера, пусть он с Бером продолжает работу над сплавом. Пять опытных «фаустов» из стали ОС-33 были упакованы в ящик, обшиты брезентом. Он не сдавал их в багаж.

Леш встретил с распростертыми объятиями:

– Счастливчик! Новый рейхсминистр заинтересовался вашим изобретением и хочет посмотреть его на полигоне.

Тут же генерал позвонил в министерство вооружений и узнал, что Шпеер готов прибыть в Карлсхорст завтра. Когда нужно было блеснуть, Леш проявлял завидную расторопность. В трофейном управлении он раздобыл советский тяжелый танк. Его перегнали на полигон училища.

На следующий день к вечеру в густой тени зазеленевших кленов остановилось несколько легковых машин. В сопровождении военных, среди которых находился Карл Беккер, приехал рейхсминистр Шпеер – высокий, поджарый, с длинными, зачесанными назад темными волосами и густыми бровями кисточкой. Леш представил Хохмайстера:

– Воспитанник и гордость нашего училища…

Шпеер по-приятельски пожал руку Маркусу, спросил отрывисто:

– Вы были первым боксером на Играх. Что же заставило оставить спорт?

– Война.

В серых глазах министра мелькнуло любопытство. Он задержал взгляд на широкой, ладной фигуре Хохмайстера, задумчиво кивнул:

– Вы правы. Война отрывает нас от любимых дел. Я, архитектор, мечтал строить, а пришлось работать над тем, чтобы разрушать…

На большом столе лежали «фаусты» с тупорылыми гранатами. Шпеер взял один из них, попробовал на вес:

– В самом деле ваш «фауст» поразит тяжелый танк?

– Прошу в бункер.

Фенрих-гранатометчик скрылся в окопе, вырытом перед дотом, где прильнули к смотровой щели Шпеер, Леш и другие. Другой фенрих завел мотор русского танка, отрегулировал направление и, не доезжая метров пятидесяти до бруствера, выпрыгнул из машины.

KB продолжал двигаться на малом ходу. Он сминал проволочные заграждения и противотанковые «ежи», выставленные для наглядности на его пути. Работавший на обогащенной смеси двигатель выбрасывал жирные клубы дыма. Раскачиваясь на ухабах, танк звонко громыхал траками. Чудилось, он вот-вот сомкнет фенриха с «фаустпатроном».

Пройдоха Леш точно рассчитал, как поразить воображение начальства. Хохмайстер покосился на рейхсминистра. Лицо Шпеера побледнело, а нервные руки на ребристых рукоятках стереотрубы стали вздрагивать.

В этот момент из-за бруствера выплеснулась желто-белая струя и вонзилась в лоб танка, рассыпавшись веером искр. Мотор взвыл, как в смертельном крике, пламя рванулось из щелей и открытого люка. KB по инерции прополз несколько метров вперед и, завалившись одной гусеницей в окоп, замер, разгораясь все больше и больше.

Шпеер долго молчал. Затем обернулся к Беккеру:

– Ваше мнение, генерал?

– Маркус – мой племянник. Я воздержусь высказывать свое отношение к «фаусту».

– Но вы еще и сотрудник отдела вооружений вермахта. – Голос Шпеера стал строже. – Вы знали о разработках?

– Разумеется.

– Так что вы думаете?

– Это лучшее средство пехотинца в оборонительном бою.

– Оборонительном… – чуть ли не по складам повторил Шпеер. Мысль о том, что сейчас, когда армии юга перешли в наступление и вряд ли фюреру понравится это прилагательное, оскорбила его.

– На фронте случается всякое, – заторопился Беккер, лишь сейчас поняв свою оплошность.

– Только не с нашей армией! Теперь она уже никогда не станет отступать и обороняться не будет!

Успокоившись, Шпеер повернулся к Хохмайстеру:

– Мне понравился ваш «фауст». Звучит по-боксерски: «кулак». Впечатление производит. Однако как поведет он себя в настоящем бою?

– Не сомневаюсь, так же сокрушающе!

– Хорошо, что вы верите. Пожалуй, я дам ход «фаусту». Но пока в малой серии.

– Сейчас я ищу подходящий сплав для ствола вместо дефицитной стали ОС-33.

– Знаю об этом. Вижу: вами руководит не честолюбие, а интересы империи. Вижу и хвалю.

Уже садясь в «опель-адмирал», Шпеер приказал Лешу подготовить документацию нового оружия, определить его примерную стоимость и составить проект заказа на его производство.

– Вы считаете, что нужно испытать «фауст» в боевых условиях? – понизив голос, спросил Леш.

– Не помешает, – отозвался рейхсминистр, кивком простился и разрешил шоферу ехать.

8

Несмотря на поддержку министерства вооружений, выгодный большой заказ для заводика Ноеля Хохмайстера и оборотистость Леша, взявшего на себя «представительский» труд, продвижение «фаустпатрона» к массовому производству шло медленно. Учитывая ограниченные ресурсы, министерство экономики и рейхсбанк ввели жесткий порядок распределения металла. Любая заявка должна была подтверждаться подробными расчетами и даже чертежами. В Берлин направлялись кипы бумаг. В них мало кто заглядывал. Но даже когда с трудом удавалось доказать потребность в том или ином сырье, вдруг оказывалось, что в настоящий момент его нет.

Одно дело, когда предприятие уже давно выпускало массовую военную продукцию. Ему выделялось соответствующее количество материалов. Оно могло создавать какие-то резервы, сокращая расход сырья за счет новой технологии, переоснастки, модернизации. На этих запасах оно создавало новинки. Так поступал Вильгельм Мессершмитт, строя, помимо поршневых истребителей, экспериментальные реактивные самолеты.

Другое дело, когда заводик начинал производить новую продукцию – не самолет, не танк, не пушку, а штуку непонятно какого назначения. В какой-то инстанции заявка Хохмайстера тормозилась. Приходилось снова и снова узнавать, у какого чиновника, на каком уровне она застряла. И на это уходило время…

Только в августе 1942 года с группой фенрихов-практикантов Хохмайстер выехал на фронт. Ему предложили участок южнее Воронежа на левом крыле наступавшей на Сталинград армии. Ожидалось, что русские с этого направления попытаются ударить во фланг.

Штаб полка дивизии «Рейх» размещался в большом деревянном доме бывшего сельского совета. Охранялся он батареей зенитных пушек, стоящих на огородах. Другие дома занимали офицеры, а солдаты жили в палатках в тени садов.

Полковым командиром был Циглер. Хохмайстер встречался с ним у Буга в первый день Восточной кампании. Лицо Циглера осунулось, щеки ввалились, виски покрылись сединой. Маркус представился как положено, передал пакет из штаба дивизии.

– Приказано помочь, но чем? – спросил полковник, прочитав письмо.

– На вашем участке я должен испытать новое оружие в тот момент, когда в атаку пойдут русские танки. Мне сказали, замечено их скопление напротив вашего полка.

– Это так. Воздушная и наземная разведки дали подтверждение.

Циглер развернул карту, нашел небольшую высотку на передовой перед ржаным полем. Дальше шли березовые рощицы, где могли скрываться неприятельские танки.

– Эту господствующую высотку русские давно намереваются захватить. Не исключено, первую атаку они предпримут именно здесь, – сказал Циглер.

– Это нам подойдет.

Приезд старого знакомого оживил Циглера. Отдав распоряжения своему офицеру штаба, он вывел гостя на крыльцо. Был тихий солнечный день. В небе трепыхались жаворонки. Неподвижно висели вдали белые облака. Ничто не нарушало мирной идиллии.

– Какие новости в столице? Хохмайстер пожал плечами:

– У меня, признаться, не было времени любоваться ею. У меня сложилось впечатление, что Берлин лишь пишет бумаги и отдает приказы. Людей стало меньше, чем до войны. Вся Германия переселилась на фронт. А те, кто остался, озабочены воспроизводством породистых маленьких арийцев.

– Да-да, – не поняв иронии, со вздохом произнес Циглер, – у нас мало людей, а здесь такие пространства… Их сложно переварить.

– Вот как!

– А чего же вы хотите?! Мы, европейцы, привыкли к небольшим территориям. Расстояния на Востоке нам кажутся бесконечными. Ужас уже усиливается монотонным ландшафтом. Это действует угнетающе особенно мрачной осенью и утомительно долгой зимой.

– Вы сгущаете краски.

– Отнюдь. Психологическое влияние этой страны на среднего немецкого солдата столь велико, что он чувствует себя ничтожным и затерянным в этих бескрайних просторах.

– Выходит, мы не сможем одолеть русских? – Хохмайстер тревожно взглянул в умные прозрачные глаза полковника.

Циглер усмехнулся, но счел нужным разъяснить суть русского сопротивления:

– Русские многим отличаются от нас. Лучше переносят лишения, жару и холод, им не надо строить для себя удобных дотов и землянок. В большинстве своем они вышли из деревень и, как мне кажется, поэтому свободно передвигаются ночью и в туман, смело вступают в рукопашную схватку. Их способность, не дрогнув, стоять до конца вызывает удивление. Поверьте мне, старому фронтовику, – человек, который остался в живых после встречи с русским солдатом и русским климатом, понял войну до конца. После этого ему незачем учиться воевать…

Вечером, уже в темноте, Хохмайстер перебрался со своими фенрихами и «фаустами» к передовой. По его приказанию пехотинцы вырыли у подошвы небольшой высоты перед ржаным полем окопы полного профиля, а в стороне соорудили наблюдательный пункт с хорошим обзором.

Прошло несколько дней. Погода стояла безветренная, жаркая. Над поспевающими полями по вечерам полыхали зарницы. Не стреляли ни с той, ни с другой стороны. Только с неба опускался гул – самолеты вели разведку.

Впереди наблюдение вели солдаты Циглера, а фенрихи изнывали от духоты и ожидания. Чтобы они совсем не закисли, Хохмайстер приказал старшему из них – фельдфебелю Оттомару Мантею – вести занятия по саперному и взрывному делу. Свободные от караульной службы фенрихи разрабатывали системы минирования, с тем чтобы оставить довольно широкий проход к высоте, где сидели фенрихи с «фаустпатронами». Мантей рьяно взялся за дело. Отрочество он провел иначе, чем его сверстники. Об этом знал Хохмайстер из его личного дела. Сын значительного лица в министерстве внутренних дел не маршировал по улицам с начищенной до блеска лопатой, не строил дорог, не осушал болота, не получал на пропитание нищенских 45 пфеннигов в день. Перед поступлением в училище ему не понадобилась справка о двухлетнем пребывании в лагере трудовой повинности. Отличник и истабсфюрер*["116] гитлерюгенда имел право на зачисление в высшее учебное заведение без вступительных экзаменов.

Коренастый парень с небрежно брошенным на лоб клоком льняных волос, высокомерный и наглый, в училище заставлял робеть даже Библейского Вора и Собаку. Обладая прекрасной памятью, он сражал их цитатами из книг предшественников нацизма и речей здравствующих вождей.

Здесь, при безделье окопной жизни, Мантей несколько порастерял воинственный пыл и потому воспрял духом, когда Хохмайстер дал ему настоящее боевое задание.

В одну из ночей оберфельдфебель вывел отделение на минирование. Очевидно, в темноте он слишком близко подошел к постам русских или сбился с пути, и его захватили русские разведчики. Исчезновение Мантея встревожило Хохмайстера. Фенрих мог рассказать противнику о «фаустах». Нужно перебираться на другой участок и побыстрей.

И вдруг русские, словно по заказу, через день начали атаку как раз на ту высоту перед ржаным полем, где их ждал Хохмайстер со своими «фаустпатронами». Впереди пехоты шли четыре средних танка. Двигались они по проходу, оставленному на минированном поле. Дымя белыми выхлопами, тридцатьчетверки приближались к кустарникам у высоты. Находившийся на наблюдательном пункте Хохмайстер не выдержал, схватил три «фаустпатрона» и побежал к передним окопам. Встававшее солнце высветило зеленые бока танков. Маркус пополз навстречу, прячась за кустами. Фенрихи хотели было двинуться за ним, но он возбужденно закричал:

– Оставайтесь в окопах! Прикройте меня!

Сбоку ударил станковый пулемет МГ, отсекая русскую пехоту. Грудью ощущал Хохмайстер, как вибрировала земля. Придушенный грохот моторов нарастал. Маркус приподнял голову, сдвинул на затылок стальной шлем. Передняя машина шла наискось ракурсом в три четверти. Из круглой пулеметной турели на лобовой броне скупо выплескивался огонь. Русский стрелок пока не видел цели, бил наугад экономными очередями.

Маркус откинул у «фаустпатрона» прицельную рамку, подал головку винта до отказа вперед. Со щелчком выскочила спусковая кнопка. Он поймал в рамку движущийся танк, совместил красную черту визира с верхним кантом гранаты. С каждой секундой танк увеличивался в размерах, явственно долетал душный смрад топлива, горячего металла и пресноватой пыли, поднятой гусеницами. Пора! На мгновение он закрыл глаза, плавно надавил на кнопку. Ствол, словно живой, колыхнулся на плече, жаркий воздух ударил в лицо.

Когда Хохмайстер расжал веки, танк горел, выбрасывая из щелей красное пламя.

Другая машина, идущая следом, с ходу повернула в сторону, пытаясь обойти первую. Хохмайстер схватил новый «фауст», тренированными движениями приготовил его к бою и выстрелил, почти не целясь. Граната угодила в бок башни, в боеукладку. С чудовищным треском взрыв расколол пространство, швырнул Хохмайстера в колючий боярышник. Маркус не успел рассмотреть лица фенриха, который с «фаустпатроном» в руке выскочил из ближнего окопа, не таясь побежал к третьему танку. Кажется, это был Трукса.

Четвертый танк, расшвыривая кустарник и колючую проволоку, гонял разбегавшихся немецких солдат. Прочертив короткую дымную дугу, ударила по нему граната «фауста». Танк, словно оглушенный, замер на месте, постоял минуту-другую и медленно попятился назад. Приободрившиеся пехотинцы подняли стрельбу по русским солдатам, бегущим густой цепью. Злее зашелся МГ на левом фланге. Вскоре к его тупому стуку присоединилась дробь ручных пулеметов. Русские перебежками стали откатываться к исходным позициям. Подбитые танки пылали как сухие дрова. Черный дым тяжело поднимался к небу. Один танк с отброшенной башней уже выгорел весь, и теперь над ним студенисто колыхалось сизое облако жара.

Странно, но никакой радости при виде поверженных машин Маркус не испытал. Был угар, выплеск азарта. Теперь все прошло. Он опустился на гранатный ящик в окопе. Поламывало голову. В ушах раздавался звон, похожий на погребальный. Санитар сделал противостолбнячный укол, промазал йодом царапины на лице и руках, залепил раны лейкопластырем.

Фенрих Трукса, тот, кто подбил третий танк и повредил четвертый, судорожно икал. Хохмайстер подумал назначить его на место исчезнувшего Мантея. «И еще, пожалуй, сейчас самое время уносить отсюда ноги», – пришла вялая мысль.

Но пока Циглер готовил рапорт в дивизию, пока составлялся отчет об испытаниях «фауста» в боевых условиях, произошло еще одно событие, которое задержало Хохмайстера с отъездом.

9

Маркус не сомневался в том, что появление нового оружия встревожит русских. Через какое-то время они непременно вышлют к своим подбитым танкам разведку. На всякий случай Циглер выделил штурмовое орудие. Оно заняло позицию рядом с подбитыми тридцатьчетверками.

И вот через неделю к высотке устремилось два русских танка. Определить, в каком находился специалист, было нетрудно. Ясно, первая машина должна вызвать на себя огонь, а вторая – вести наблюдение за действием нового оружия. Значит, нужно было не упустить живым экипаж заднего танка.

Приказав отделению Труксы бить по переднему танку, сам он по ходу сообщения стал пробираться к кустарникам, намереваясь выйти во фланг русской тридцатьчетверки-разведчика. Он нес один «фауст», да фенрих сзади тащил еще три. Пока Хохмайстер занимал позицию, танки уже дошли до своих поверженных машин. С первого, видимо, заметили двигавшуюся к ним самоходку. Танк вступил с ней в перестрелку. Крутясь, маневрируя, они подняли такую густую пыль, что трудно было рассмотреть происходящее. Самоходке, кажется, удалось подбить танк противника. Но второй зашел ей в тыл и ударил с ближнего расстояния. Снаряд буквально развалил самоходку.

Хохмайстер, залегший в боярышнике, выстрелил по второму танку противника. «Фауст» повредил мотор, но не поджег машину. Хохмайстер побежал к фенриху, который тащил «фаусты» и где-то отстал.

– Черт бы его побрал! – ругнулся Маркус.

Пока он бегал, русским танкистам удалось завести двигатель. Дергаясь, танк добрался до воронки и застрял в ней. Хохмайстер прицелился в башню, где находился боезапас. Однако выстрел опять получился неудачным – граната срикошетила. Оттуда, где находился Трукса со своими товарищами, стали стрелять. Они пытались огнем отвлечь внимание танкистов от Хохмайстера.

На четвереньках Маркус подобрался к танку ближе, пристроил ствол между корневищами кустарника, выстрелил по лобовому листу. Он не успел сомкнуть веки – луч огня от гранаты полоснул по глазам. Показалось, вспыхнул мозг. Зажав лицо руками, он уткнулся в землю, забил ногами от боли.

Он слышал крики поднявшихся в атаку фенрихов и солдат Циглера, слышал пулеметные очереди из танка, чувствовал, как его тащили в укрытие.

– Не дайте танку уйти! – кричал Маркус, растирая слезящиеся глаза.

Когда его положили на пол дота, он попросил прислать к нему Труксу. Приказание исполнили быстро.

– Слушаю вас, господин капитан! – раздался возбужденный голос старшего фенриха.

– Принимайте командование, Трукса. Только ради всех святых уничтожьте танк и никого из русских не выпускайте живыми…

– Мы дырявим танк «фаустами»! Он заговоренный, что ли?! Не горит и не взрывается.

– Очевидно, русские не взяли снарядов и у них в баках, видимо, уже нет топлива.

– Но они отчаянно сопротивляются! – воскликнул Трукса.

– Сколько осталось «фаустов»?

– Не больше пяти.

– Пускайте все в дело!

– Танки! Танки! – закричал фенрих, наблюдавший за полем в стереотрубу.

– Немедленно свяжите меня со штабом полка! – закричал Хохмайстер.

На связи оказался Циглер.

– Господин полковник! На наши позиции идут русские танки! У нас не осталось «фаустпатронов»! Отбиваться нечем!

В голосе Хохмайстера было столько отчаяния, что Циглер встревожился:

– Что с вами? Вы ранены?

– Я ослеп…

– Высылаю врача. А против русских бросаю английские трофейные «матильды». Ничего другого у меня нет.

Врач промыл глаза, наложил черную повязку.

– Я буду видеть? – спросил Маркус.

– Мы эвакуируем вас в тыл. Это все, что я могу сделать для вас, – едва слышно проговорил врач. – Надеюсь, в Германии еще найдутся опытные окулисты.

В этот же день Циглер отправил Хохмайстера в Берлин.

10

Его поместили в глазную клинику доктора Боле. До войны она пользовалась популярностью. Здесь лечились богатые люди. Палаты были одноместными, теперь в каждую было втиснуто четыре койки. Раненые едва не упирались друг в друга головами. Доктор Боле слыл неисправимым пацифистом, однако как отменного специалиста его оставили в покое. Никто, кроме него, не мог так быстро возвращать офицеров в строй.

Но Хохмайстеру не помогло искусство знаменитого врача. Сильное повреждение сетчатки глаз требовало длительного лечения и покоя. А покоя Маркус как раз и не мог обрести. Менялись страдальцы по палате – одних отправляли на фронт, других выписывали слепцами, а он все лежал в темном углу с туго завязанными глазами и с внешним миром общался лишь через эбонитовый кружок наушника.

В трескучих обзорах рейхсминистра Геббельса и доктора Дитриха*["117] он научился угадывать истинное положение на фронтах. Из пространных речей экономиста Дарре он легко вычислял подлинную суть о положении рейха. Марши сменились лирическими песенками. Все чаще звучали грустные нотки о любезной родине, за которую проливают кровь отважные сыны фатерлянда в горах Боснии, песках Туниса, холодной Атлантике, снегах России.

Пришла слякотная зима.

В начале февраля 1943 года Маркуса навестил Карл Беккер. Поскольку лица дяди Хохмайстер видеть не мог, то взял в свои его старческие руки. Этот жест тронул Карла:

– Мне очень жаль тебя, Маркус… Ты так молод… Жизнь едва открывалась перед тобой… Хотя…

Хохмайстер долго ждал продолжения, но дядя молчал.

– Что значит «хотя»?

– В плохое время ты родился. Ваше поколение гибнет. Всю жизнь я работал на войну – стрелял по Парижу из гигантских «Берт», изобретал новые орудия… И вот теперь понял: бог не пустит меня даже до ворот чистилища.

Неожиданно в наушниках зазвучала необычно щемящая музыка. Маркус прибавил громкость. Стало слышно всей палате. Лейтенант-сапер на дальней койке оттянул с уха повязку.

– Это Сталинград, – прошептал Беккер.

Маркус почувствовал, как дрогнула в его руке рука генерала. Мелодия оборвалась. Минуту длилось молчание. Диктор Мартин Зелле, знакомый всей Германии по победным сводкам с театров войны, надтреснутым голосом объявил:

«Передаем правительственное сообщение. Слушайте все!.. В Сталинграде героически погибла Шестая армия вермахта. Ее солдаты дрались до конца. Они знали: от них зависела судьба всего фронта, безопасность их родины… Третье, четвертое и пятое февраля объявляются в рейхе днями траура…»

– Насмешка судьбы! – с опасным злорадством изрек Беккер. – Тридцатого января тридцать третьего нацисты пришли к власти. Через десять лет день в день агонизировала их самая лучшая армия…

– Но сегодня второе февраля, – сказал Маркус, чтобы прервать нависшую тишину.

– Она погибла тридцатого января! – громко выкрикнул Беккер, как будто это имело какое-то роковое значение. – Фюрер не пожелал омрачать свой юбилей и только сейчас приказал передать весть о разгроме.

– Это тяжелое поражение? – глухо спросил Маркус.

– Это начало конца.

– А новое оружие? А мой «фауст»?

– Прости за откровенность, твой «фауст» может оказаться мальчишеской рогаткой против танковых лавин русских.

Беккер осторожно высвободил свою руку из рук Маркуса.

– Я слышал, твой помощник продолжает работу над усовершенствованием «фаустпатрона»?

– Мы наняли еще одного инженера по сплавам из фирмы БМВ. Это коллаборационист из России. Тешу себя надеждой.

– Ну, выздоравливай. – Беккер глубоко вздохнул. – Если тебе доведется вернуться в Розенхейм, поклонись Эльзе и твоему отцу. Недолюбливал я баламута, да что поделать – сестра с ним была счастлива.

– Отец к старости стал вполне деловым человеком. Он даже расщедрился на кредит для моих лабораторных работ, правда с пятнадцатипроцентной надбавкой.

– Это слишком большая цена!

– Он посчитал, что «фауст» принесет много пользы Германии, и решил подзаработать.

Беккер ничего не сказал. Он медленно поднялся, коснулся пальцами морщин на лбу Маркуса.

– Мне пора. Прощай…

На другой день в госпиталь приехала фрау Ута. Сдержанно она объявила, что вечером после возвращения от Маркуса в своем домашнем кабинете генерал застрелился. Прибывшие гестаповцы сразу опечатали все его бумаги. Среди них находился объемистый пакет, адресованный ему, Маркусу. Что было в нем – прощальное ли письмо, какие-то инженерные расчеты или просто советы, – фрау Ута не знала. Она сожалела, что не смогла выполнить последнюю волю мужа – передать этот пакет племяннику.

– Кажется, я понял его, – проговорил Маркус и рывком отвернулся к стене. От нее пахло хлоркой и масляной краской, какими красят стены во всех госпиталях мира.

1

В Лейпциге задерживаться не стали. Несколько часов до экспресса Мюнхен – Вена, который следовал через Розенхейм, потратили на то, чтобы купить чемоданы и разные вещи, необходимые для достаточно обеспеченной немецкой семьи. Затем с почты железнодорожного вокзала Йошка послал телеграмму в Швандорф Марте Регнер, жене фельджандарма в Славянске. Он просил быть у пятого вагона экспресса, который проследует через Швандорф в полночь 2 апреля.

Если весна 1943 года в России затянулась и на земле долго лежал снег, то в южной Германии белым цветом покрылись вишневые и яблоневые сады, было тепло, солнечно, люди ходили в летних одеждах.

Мелькали маленькие городки с красными черепичными крышами, извилистые речушки с арочными мостами, проносились желтые будки стрелочников, и плыли мимо поля, где растили крестьяне горох, бобы, гречиху, озимую пшеницу.

В Швандорфе поезд останавливался на пять минут. Йошка подбросил на руках увесистый тючок, зашитый в белую наволочку, спросил с грустной улыбкой:

– Интересно, что успел нахапать наш любезный жандарм Регнер?

– Да уж не пышки с изюмом, – отозвался Павел, глядя на пристанционные пути, забитые товарными составами.

Поезд стал тормозить. На ярко освещенном перроне Йошка сразу угадал полногрудую рослую Марту в просторном плаще, какие носят беременные женщины. Словно танк, она устремилась к пятому вагону, где на приступке стоял Йошка с посылкой в руках.

– Это ты телеграфировал из Лейпцига? – крикнула Марта чуть ли не басом. – Что с Эрхардом?

– Жив и здоров, – ответил Йошка, несколько удивленный фамильярным «ты». – Возьмите его посылку.

– Что в ней? – Марта взяла тючок, словно бомбу.

– Не знаю, но письмо в посылке есть наверняка. Два раза звякнул колокол. Коротко гуднул паровоз.

Вагоны, обменявшись ударами амортизационных тарелок, сдвинулись.

– Спроси Эрхарда, помнит ли он мясника Хетля? У него-таки умерла его стерва. Теперь с ним имею дело я! – крикнула Марта вдогонку, но вдруг замахала рукой. – Нет-нет! Ничего не говори! Я напишу сама!

«Вот так, еще один солдат фатерлянда приобрел рога», – подумал Йошка, прилежно махая рукой до тех пор, пока мужеподобная Марта не скрылась из виду.

В Розенхейм поезд прибывал на рассвете. Он замедлил ход задолго до вокзала и двигался на малом ходу мимо товарных складов, водозаборников, тележек с коричневыми брикетами малокалорийного бельгийского угля, на котором работали локомотивы в рейхе. Наконец поезд вполз под арочное укрытие вокзала. Паровоз с шумным выдохом выпустил пары. Здесь не было привокзальной суеты, издерганных пассажиров, снующих взад-вперед носильщиков, толкающих тележки и орущих на зевак, чтобы расчистить дорогу. Носильщиков вообще не оказалось. Пришлось чемоданы нести самим.

Полицейский у входа на городскую площадь безучастно смотрел на прибывших пассажиров и удивленно вскинул выцветшие брови, когда Павел спросил, где находится стоянка такси.

– Боюсь, но в этот час вряд ли вы скоро дождетесь машины, – сказал он и тут же осведомился: – Как далеко вам ехать?

– На Максимилианштрассе.

– Вы быстрее доедете на трамвае. Шестая остановка.

Павел поблагодарил полицейского, махнул Йошке в сторону трамвайной остановки под полосатым тентом. Тот, сгибаясь под тяжестью, поволок к ней чемоданы.

Позванивая колокольчиком, скоро подкатил игрушечный бело-голубой трамвайчик на непривычно малых колесиках. Пожилой вагоновожатый в черной суконной форме дождался, когда зайдут пассажиры, тренькнул звонком и сдвинул рукоятку реостата. Трамвайчик, мягко покачиваясь на стыках узких рельсов, покатил по спящему городу.

– В нем много провинциального, – шепнула Нина. Ее тоже вроде бы стал убаюкивать сонный город.

Павел обеспокоился, что приедет к матери военнопленного лейтенанта Артура Штефи слишком рано. Лучше повременить.

– Обратно трамвай пойдет каким путем? – спросил он кондуктора.

– Свернет на кольцо, затем вернется к вокзалу и встанет на этот же маршрут, – вежливо ответил кондуктор.

– Сколько времени это займет?

– Один час и двадцать минут, – с баварской приставкой «и» сообщил кондуктор.

– Мы поедем с вами. Так давно не были в Розенхейме, хотим подышать его воздухом, – сказал Павел.

Кондуктора позабавила расточительность странных пассажиров, но он промолчал. Еще не наступило время пика, не встало солнце, какое ему дело до того, что троим чудакам вдруг взбрело в голову тащиться по опостылевшим розенхеймовским окраинам.

Вагончик катил и катил, делая короткие остановки. Он нырял в тоннели улочек, сдавленных каменными домами, чугунными оградами. На воротах мелькали бронзовые дощечки. На них указывался точный адрес и имя владельца, отчеканенное готическим шрифтом. На табличке непременный орел. Он как бы символизировал верность владельца великогерманскому рейху. Трамвай пересекал и дубовые рощи с горками компостов из прошлогодних листьев, с вязанками сучьев, изрубленных на мелкие полешки величиной с карандаш. Лишь раз он выскочил на роскошную Мариенплац, выложенную в давние времена гранитной брусчаткой, лилипутиком прошмыгнул мимо потемневших от старости островерхих громад и, взвизгнув на крутом повороте, снова нырнул в район небольших домиков с парками и сквериками.

Когда трамвайчик остановился на привокзальной площади, подошел берлинский экспресс. Толпа пассажиров бросилась к трамваю на посадку, как ландскнехты на приступ. Работая локтями и задами, люди рванулись в вагон и вмиг рассеяли сонную идиллию, что царила здесь несколько минут назад. Это были первые из тех, кого война сдвинула с насиженных мест в поисках более сытой и менее опасной жизни в глубинке рейха. Розенхейм еще не подвергался бомбежкам.

Павел, Нина и Йошка сошли на своей остановке. Максимилианштрассе оказалась сравнительно широкой улицей с зеленым бульваром посередине, на аллеях которого стояли белые скамейки и возле них бетонные урны для мусора и окурков. Прошли несколько домов из того же темно-коричневого глянцевитого кирпича и наткнулись на калитку с надписью на бронзовой начищенной дощечке: «Пансион И. Штефи».

Павел нажал на кнопку звонка. Тут же появилась девушка в белом переднике с кружевной наколкой на пепельных кудряшках. Она любезно осведомилась, что нужно господам. По акценту Павел определил: девушка либо полька, либо чешка.

– Доложите фрау Штефи, что приехал друг ее сына Артура с письмом и подарком от него, – сказал он, оглядев большой сад, внутри которого белела двухэтажная вилла.

Не прошло и минуты, как на дорожке из мелкого гравия показалась высокая женщина лет шестидесяти в глухом черном платье.

– Это вы? – спросила она, оглядывая Павла большими влажными глазами, словно отыскивая в его лице одинаковые черты с сыном.

– Это я, – произнес Павел.

Женщина продолжала смотреть на него сквозь прутья ограды, не двигаясь. Потом спохватилась, запричитала, распахивая калитку:

– Простите, простите, я просто растерялась: от Артура так давно не было вестей.

Фрау Штефи, суетясь, повела гостей к дому, попыталась отобрать кофр у Нины, чтобы ей помочь, но та учтиво отказалась от помощи. Идя впереди и оглядываясь на Павла, фрау Штефи продолжала говорить:

– Я уже боялась думать, боялась разговаривать об Артуре с Францем…

Когда вещи внесли в просторную прихожую на первом этаже, Павел вынул из кармана письмо.

Фрау Штефи приказала служанке принести очки, распечатала конверт. Читала она долго, то и дело вытирая глаза кончиком кружевного платка. К концу письма глаза ее высохли, и она, высокочтимая немецкая мать, с неожиданным вдохновением вдруг произнесла фразу, которая смутила не только Павла, но и привыкшего ко всему Йошку:

– Я горжусь моим младшим. Он сражается за фюрера!

…Позднее, когда будет пылать Берлин, отравится в своем бункере Гитлер, Павел еще увидит таких матерей, с фанатичной страстью посылавших своих незрелых четырнадцатилетних сыновей на смерть в «жертву фюреру», – и не удивится. Но сейчас такая женщина предстала перед ним впервые, и он на какое-то мгновение лишился голоса.

Йошка, кашлянув, стал открывать чемодан, где лежал приготовленный подарок – небольшой медальон ручной работы с прядью сыновних волос. Павел же, очнувшись, достал из бумажника фотоснимок, сделанный немецкой камерой и отпечатанный на трофейной «агфавской» бумаге. На нем был изображен улыбающийся Артур в егерском мундире и кепи. Лишь Павел знал, что снимали-то его у сугробов, наметенных за бараком лагеря военнопленных в Красногорске.

Возбудившись от подарка, письма и снимка, фрау Штефи решила по-своему отблагодарить нежданных гостей:

– Артур просит на некоторое время приютить вас. Я буду рада угодить друзьям моего сына, велю приготовить вам комнаты во флигеле, в саду.

– Если это будет стоить не так дорого, – согласился Павел.

– Зато вы будете чувствовать себя там вполне свободно и сможете готовить пищу сами. У меня, к сожалению, еда по нынешним временам весьма скромная.

– В пансионе много жильцов?

– Проживают старший сын с невесткой, служанка, двое инвалидов и на мансарде инженер из Мюнхена.

– Какие требуются формальности для прописки?

– Вы должны сделать отметку о жительстве в полицейском управлении.

– Спасибо, фрау Штефи. Мы вам очень признательны и не доставим лишних хлопот.

Служанка оказалась соотечественницей Йошки. Звали ее Франтишкой. Йошка быстро нашел с ней общий язык. Он сказал, что ему тоже приходится прислуживать, но по крайней мере хозяин не так строг и бессердечен, как другие. Франтишка рассказала о фрау Штефи и обитателях пансиона.

Два ветерана поселились в доме до русской кампании, обморозившись у Нарвика. Родственников у них не было, они получали пенсию по инвалидности.

– А вот сынок Франц с невесткой Кларой – еще те фрукты… – сказала Франтишка. – Франц пристает ко мне, и если его жена узнает, то мне несдобровать.

– Ну, это мы легко уладим, – пообещал Йошка.

От Франтишки не укрылось «мы».

– Кто это «мы»? – быстро спросила она.

– Я имею в виду своего хозяина. Он справедливый человек.

– Он немец. Он не может быть справедливым.

– Немцы тоже бывают разными, девочка, – произнес Йошка. – А что за инженер в мансарде?

– Очень скрытный и странный тип. Его привез сюда арбайтсфюрер из Мюнхена. Как я поняла, арбайтсфюрер давно знаком с Францем. Инженер работает где-то за городом. Каждый день его привозит и отвозит какой-то офицер. Вечерами инженер запирается у себя наверху и до поздней ночи сидит за своими книгами.

– А как его зовут?

– Не знаю. Даже фрау Штефи, по-моему, не знает.

– Попробуй узнать, – сказал Йошка. – А впрочем, неважно, так, пустое любопытство…

Но Франтишка пообещала узнать.

Нина и Павел распаковывали вещи, придавая пустоватым комнатам жилой вид. К парадной двери флигеля вела дорожка от основного дома, а задняя дверь из кухни выходила в сад, заросший старыми яблонями, черешней и ревенем, из которого немки умели делать превосходные консервированные компоты.

Йошка рассказал Павлу о том, что удалось выведать у служанки.

– Вечером, когда все обитатели пансиона соберутся на ужин, Нина под каким-нибудь предлогом зайдет к хозяйке и познакомится с каждым из них, – сказал Павел. – А ты постарайся отыскать Ахима Фехнера, того, кто проболтался о трубе с прицельной рамкой. Завтра поедешь в Мюнхен. Туда через семнадцатое почтовое отделение на имя «Бера» приходят письма от матери Березенко. Попробуй о нем что-нибудь разведать, покружи у проходной БМВ…

– Чему ты меня учишь? – с некоторой обидой произнес Йошка. – Я давно знаю, что должен делать!

– Не учу, распределяюсь во времени. – Павел понял, что допустил бестактность, и добавил мягче: – Мне тоже предстоит задачка не из приятных, черт знает чем окончится визит в полицейское управление.

– Может, лучше тебя подстраховать?

– Не надо. И меня не выручишь, и себя погубишь. В случае чего, тебе же придется доводить дело до конца.

2

Подсознательно Франца Штефи, старшего брата Артура, тревожила мысль, что он, одаренный, талантливый художник, посвятил свое творчество изображению сусальных и самоуверенных героев, которые ни в чем не сомневаются и никогда не страдают. Многообразие их человеческих чувств заключается лишь в том, что одни умеют стрелять, другие рожать, третьи умирать смертью белокурых бестий.

Раньше Франц писал пейзажи, прозрачные и тонкие, какие умеют рисовать китайцы. Он был так поглощен своей живописью, что почти не обратил внимания на приход к власти нацистов. Но однажды утром в дом постучался посыльный из комиссариата и вручил живописцу извещение явиться к культурфюреру. Франц сидел перед картиной и заканчивал отделку.

– Прошу подождать, – холодно сказал он вошедшему.

– Вы, очевидно, плохо поняли меня, – возразил посыльный, одетый в светло-коричневую форму, какую носили штурмовики. – Я вручил вам не уведомление, а приказ. Приказ, как всегда, должен выполняться немедленно.

– Но у меня засохнет лак!

Штурмовик подошел к картине, взял из ведерка кисть потолще и перечеркнул пейзаж крест-накрест.

– Больше пейзажи нам не понадобятся, – деланно зевнув, проговорил он и рявкнул: – А ну, встать!

Штурмовик привел Франца к культурфюреру Герману Лютцу. У Штефи сразу пропало желание жаловаться на посыльного, испортившего картину.

– Вам совсем не к лицу малевать разные безделки, – сказал Лютц.

– Но это пейзажи моей родины! – воскликнул Франц.

– Чепуха! Отныне вы будете выполнять наш заказ. Вы должны выразить величие нашего времени, дух немца – труженика и бойца.

– Я не умею… – развел руками Франц.

– Учитесь. Помните в «Эдде»:

– Я не читал «Эдду».

– Будете читать, – как бы успокоив, проговорил культурфюрер Лютц. – Наступил век очищения от скверны. Это жестокий век, милейший, и его надо воспеть.

– А если… если… – замямлил Франц и, собравшись с духом, выпалил: – Если я откажусь?

– Да мы просто пошлем вас в трудовой лагерь. Там с лопатой в руках вы станете познавать внутренний мир созидателя. Я – Герман Лютц – отныне буду вашим наставником. Все заказы вам будут приходить только через меня.

Так Франца Штефи зачислили в солдаты нацистского художественного фронта.

«Плохо, когда искусство подчиняется административным канонам, – размышлял Штефи. – Политический энтузиазм губит художника, превращает его в поденщика. Выжмут, как губку, а потом предложат: хотите хорошо жить, защищайте свастику; хотите писать, как Либерман, Балушек, Целле,*["118] будете маршировать по плацу концлагеря. Сам-то он достаточно умен, чтобы понять разницу между собой и Рафаэлем, даже между вчерашним и сегодняшим Францем Штефи. Но выхода нет. Нет выхода! Вот и торгуешь собой, идешь на шулерские сделки с искусством, спекулируешь, в сущности, голым нарядом короля, выдаешь все эти поделки за великое искусство «новой Германии».

…Франц сидел в саду перед мольбертом. Он писал «Сражение под Смоленском» для Дома инвалидов в Мюнхене. Еще недавно он получал заказы через Лютца. Теперь другой культурфюрер ведал заказами, а Герман Лютц стал большим человеком на «Байерише моторенверке» – арбайтсфюрером. Рядом на стульчике лежали кисти и краски. Он до них не дотрагивался сегодня, он думал.

Он все более склонялся к мысли, что виной его личной трагедии является общество, в котором царит самообман.

«Да. Самообман, – удовлетворенно повторил он про себя. – Самообман – двигатель современного общества. К тому же это общество построено на зависти. Таким, как он, Франц Штефи, завидуют. Люди творческого труда, в сущности, слабые люди, им нужна слава. Они презирают толпу, но и чувствуют свою зависимость от нее. Люди вообще не понимают друг друга. Люди эгоистичны. И еще, как нам твердят теперь, в каждом человеке таится зверь. Вот и взращивают в молодых поколениях немцев этого зверя, и лелеют его, и подогревают в них человеконенавистничество, и никакое искусство не может с этим бороться. Боже мой, до чего он додумался? Господи…»

– Франц, тебе принесли почту!

Штефи вздрогнул, схватился за кисть, пододвинул мольберт:

– Что там?

– Посмотри сам, не граф! – У Клары неприятный, низкий, словно пропитой голос.

– Я же работаю!

– Ах да! Ты пишешь портрет кайзера…

– Не остри! Кайзер был намного умнее тебя.

– И глупее тебя, конечно.

– Клара, принеси почту!

– Ах, почту! Письмо с приглашением посетить тайную полицию?

– Идиотка! Какое ты имеешь представление о тайной полиции?…

Эту перепалку слышали Павел и Нина, голоса супругов ворвались в открытую форточку. Франц с Кларой еще не знали, что в обычно пустовавшем флигеле поселились приезжие.

Франц мало был похож на Артура. Рано разжиревший, вислозадый, с рыхлым угреватым лицом. Белесые глаза его обрамляли жесткие и прямые ресницы. Говорил он фальцетом – возможно, оттого, что его раздражала жена.

– В конце концов, ты принесешь мне почту?! – взвизгнул он, вскакивая с парусинового стульчика.

– Ладно, уймись, сейчас принесу, – сказала Клара и, довольная тем, что вывела мужа из себя, удалилась в дом.

Павел решил воспользоваться моментом, чтобы познакомиться с Францем и передать ему письмо Артура. Он подошел сзади, некоторое время молча рассматривал картину. За неимением натуры художник пользовался фотографиями из журналов – они лежали на стуле в картонной папке.

– Прекрасно! – негромко, но с чувством произнес Павел.

Франц испуганно обернулся, отчего едва не свалился с хрупкого стульчика.

– Кто вы? Что вам надо?

– О, не пугайтесь, господин Штефи! Я друг вашего брата. Меня зовут Пауль Виц. Мы с женой приехали сегодня утром, и ваша матушка поселила нас вот здесь, во флигеле…

Штефи вскинул заплывшие мутно-зеленые глаза на Пауля.

– Я привез вам письмо от Артура.

– Мой брат как был идиотом, таким и остался.

– Не скажите, Артур примерный боец!

«И этот точно такой же кретин», – подумал Франц. Павел достал из кармана френча конверт и передал художнику.

– Не буду вам мешать, понимаю, что значит получить весточку с фронта от близкого человека.

Он пошел во флигель, но вскоре вернулся, держа что-то в руках.

– Я знаю от Артура, что вы хороший художник, и добыл для вас в России вот эту штуку. Надеюсь, вы не откажетесь от моего скромного презента. – С этими словами он протянул Францу большую деревянную коробку.

Франц, оставаясь сидеть на стульчике, скомкал письмо, сунул его в карман куртки и растерянно принял подарок. Открыв крышку, он вскрикнул:

– Да это же чудо, господин Виц! Русские краски! Они делаются из настоящих масел и натуральных красителей. Их не сравнишь с нашими эрзацами!

– Весьма рад, что угодил.

Франц проворно соскочил со стульчика.

– Господин Виц, Артур тоже пишет, что он ваш друг. Извините, я опрометчиво высказался о брате. Я люблю Артура, хотя не одобрял, что он избрал военную карьеру. Но сейчас война. Место настоящего немца – в окопах. Жаль, у меня гипертония, полиартрит и всякие немощи. Однако я помогаю Германии, как могу, вот своей кистью и готов служить вам. – От возбуждения Франц чуть не плясал перед Павлом.

В это время появилась Клара с газетами и конвертом с орлом в левом углу. Оторопевшая женщина замерла на дорожке.

– Дорогая, это Пауль Виц – фронтовой товарищ нашего Артура. Ты посмотри, какие краски он мне подарил.

Павел подошел к Кларе, коснулся губами ее руки:

– Смею надеяться, что и вам понравится мой маленький подарок. Он, как я думаю, как раз предназначен для хорошенькой женщины. – И Павел протянул ей плоский флакончик духов «Коти».

Клара вспыхнула от удовольствия и жеманно, как девочка, сделала книксен.

– Если ваша супруга нуждается в моей помощи…

– Отлично, она будет вам очень признательна, если вы поможете ей уютно устроить наше временное жилище.

Павел взял Клару под руку и повел ее к Нине.

Когда он вернулся к Францу, тот распечатывал депешу, которую принесла ему Клара. На узкой полоске тонкой финской бумаги было отпечатано несколько строк.

– Что-нибудь серьезное? – спросил Павел.

– Нет. Просто господин Йозеф Шрайэдер назначает время сеанса.

– Кто этот Шрайэдер?

– Важный чиновник из полиции. Эти господа желают остаться запечатленными в истории, хотя папа Йозефа и был простым писарем в магистрате. А что делать? Приходится выполнять и такие заказы…

Павел снова стал рассматривать картину. Черное небо, багровый пожар, на холме за кудрявым дубом виднелся город с типично немецкими крышами, даже церковью, которая напоминала мюнхенскую Фрауэнкирхе. Очевидно, таким представлялся Смоленск Штефи. На переднем плане были изображены идущие в атаку танки и прижатые к броне солдаты с перекошенными от ярости лицами.

Франц деловито то там, то сям начал тыкать кистью в полотно. Его вид, нелепая пачкотня развеселили Павла, но он постарался придать голосу изумление:

– Вы настоящий баталист!

– Так себе, – поскромничал Франц. – Пишу для Дома инвалидов. А старички любят аллегории.

– Скажите, ваш чиновник из полиции сможет без особых проволочек дать нам разрешение на временное жительство?

Штефи отложил кисть и вытер тряпкой руки.

– От Йозефа Шрайэдера зависит все! Завтра на сеансе я скажу ему о вас.

– На какое время назначена встреча?

– Сеанс будет длиться с десяти до двенадцати.

– Вы будете работать у него в управлении?

– Нет, на вилле. Отсюда минут пятнадцать ходу!

Вечером Нина взяла термос и пошла к хозяйке за кипятком. Появившись в столовой в тот момент, когда обитатели пансиона собрались на ужин, она со всеми познакомилась. За столом не было лишь жильца с мансарды…

3

Приехав в Мюнхен, Йошка первым делом направился на «Байерише моторенверке». Он ожидал увидеть огромный промышленный район – так широко была распространена в мире продукция этого предприятия. На самом же деле оказалось, что БМВ занимает всего два квартала. Темные корпуса за кирпичным забором скрывала плотная зелень. Слухай с трудом нашел небольшую проходную, выбеленную известью. У проходов-вертушек на высоком табурете дремал охранник. Первая смена уже работала, до начала второй было еще далеко.

Чтобы не привлекать к себе внимания, Йошка обошел тесную площадь перед проходной и наткнулся на отделение почты, как раз то самое, семнадцатое, куда приходили письма для «Бера». Йошка знал: служащие почты в Германии строго контролируются полицией и гестапо. Как завести разговор, чтобы не вызвать подозрений? Поколебавшись, он толкнул дверь почты. За стеклянным барьером сидели две весьма серенькие девушки. С беспечным видом отпускника с фронта он приблизился к одной из них, склонился к окошку:

– Прошу, дорогая, конверт с маркой и бумагу.

Девушка наградила защитника фатерлянда улыбкой. Йошка осмелел:

– В Мюнхен попал впервые. Не подскажете, что можно посмотреть у вас?

– Вы к нам надолго?

– Как только подлечусь, обратно на войну.

– Сейчас там все настоящие парни!

– И очень жаль, что там нет с ними настоящих подружек, – в тон ей ответил Йошка.

Другая строго взглянула на подружку, та прикусила язык.

– Посмотрите Новую ратушу и колонну со статуей Богородицы – Мариензейле, – сказала она. – Мать Христа, непорочная дева Мария, покровительствует Баварии. Скипетром она как бы благословляет город, а четыре крылатых гения на пьедестале охраняют нас от четырех зол – войны, голода, чумы и ереси…

Йошка понял: надо проявить симпатию к этой строгой девушке, скорее всего, именно она начальница отделения. Тогда можно будет запросто ходить сюда и наблюдать за проходной завода, которая хорошо просматривается из окна.

Болтая, он как бы от нечего делать перелистывал баварский телефонный справочник и наткнулся на фабрику детских игрушек, ту, что принадлежала Ноелю Хохмайстеру… Там же, в справочнике, он нашел пивную на Лембахштрассе в Розенхейме под названием «Альтказе».

До конца смены оставалось несколько часов.

– Если разрешите, я подъеду вечером, – проговорил Йошка.

Серьезная девушка пожала плечами, сделав вид, что ее он нисколько не интересует.

Йошка побывал у черной громады Новой ратуши. На башне торчали фигуры с раскрашенными лицами. Когда зазвенели куранты, куклы пришли в движение. Появились два игрушечных рыцаря. Левый всадник сбил копьем правого и исчез. Затем разбитная группа ремесленников в красных долгополых сюртуках совершила танец под популярную баварскую песенку «Ну и холодно же сегодня». Вспорхнул металлический петух, похлопал жестяными крыльями и закукарекал. Так изо дня в день, из века в век… Новая ратуша как бы напоминала немцам о незыблемости раз и навсегда заведенного порядка.

Осмотрел Йошка и средневековую крепость Зенлингер-Торплаце, побывал и на рынке Виктуалиенмаркт, где под синеполосными тентами крестьяне торговали сладким картофелем, маринованными яблоками, ветчиной и домашними колбасками. Затем не спеша дошел до Немецкого музея – огромного здания с плоской стеклянной крышей. Служитель пропустил его без билета. Служащие вермахта имели на это право.

В зале самолетов и дирижаблей под потолком висели этажерки первых летательных аппаратов, модели знаменитых дирижаблей «Граф Цеппелин» и «Вильгельм». На полу стояли ветераны-бипланчики Мессершмитта и Юнкерса.

В Морском зале демонстрировались яхты и парусники – победители скоростных регат.

После музея он пообедал в кафе на площади Штахуса, подивившись обилию и дешевизне предложенных блюд.

По Карлсплаце, самому бойкому месту в городе, вышел к желтовато-красному особняку великого живописца-мюнхенца Франца Ленбаха. Он походил на древнеримскую виллу. Там располагался художественный музей и хранились лучшие портреты Листа, Вагнера, Мольтке, Бисмарка, написанные рукой знаменитого баварца в духе старых мастеров.

Теперь он мог рассказать девушкам на почте обо всем увиденном. Намекнув начальнице, что намерен проводить ее с работы домой, стал со скучающим видом смотреть в окно. Кончалась смена. Из проходной повалил народ. На почте сразу стало многолюдней: кто отправлял письма, кто ждал вестей от братьев, сыновей. Девушки занялись клиентами.

Йошка так и не увидел Бера, хотя проторчал у окна целый час. После закрытия почты ему ничего не оставалось, как пригласить начальницу в кафе, угостить пирожными и легким яблочным вином.

В Розенхейм он вернулся поздно.

– Почта – пока единственное место, через которое мы сможем выйти на Бера, – сказал Павел. – Ею и занимайся.

4

На следующий день Франц Штефи передал Шрайэдеру просьбу Павла. Тому захотелось посмотреть на нового обитателя пансиона, прибывшего из самой России.

– Пусть придет завтра, – сказал он.

– В полицию?

Помедлив, Шрайэдер великодушно разрешил привести Павла к себе домой на время сеанса.

Шрайэдер жил в двухэтажной вилле с колоннами, лепным карнизом и высокими окнами в стиле древне-германской готики. Калитку открыл садовник. Сам Шрайэдер стоял у парадной лестницы, широко расставив ноги и держа руки за спиной. У него было тонкое, похожее на лисье лицо. Франц прибавил прыти и, замерев в нескольких шагах, выкинул руку вперед:

– Хайль Гитлер!

Глядя мимо него, Шрайэдер спросил:

– Это и есть друг вашего Артура с фронта?

Павел выступил вперед, отдал честь по-армейски:

– Великодушно простите меня, я отвлеку ваше внимание на несколько минут, вот мои документы…

Пока Франц устанавливал мольберт, раскладывал кисти и краски, Павел подавал одну бумагу за другой. Натренированным взглядом Шрайэдер просматривал их.

– Чего же вы хотите? – наконец спросил он.

– Остановиться для отдыха в вашем городе, – Павел показал глазами на прошение о временной прописке.

Шрайэдер щелкнул пальцами. Павел догадался: ему понадобилась авторучка. Он достал перламутровый «клемс» и подал Шрайэдеру. В углу прошения появилась надпись: «Капитану полиции Каппе. Оформить немедленно».

– Поезжайте в управление и передайте документы этому человеку, – проговорил Шрайэдер таким тоном, будто наградил просителя Рыцарским крестом.

Затем важно прошел к цветам, на фоне которых захотел увековечить себя для потомства. Перед мольбертом, замерев в стойке, как гончая, вытянулся Франц. Шрайэдер кивнул, и кисти Штефи заметались по полотну.

В полицейском управлении Павел отыскал Каппе. Магическое слово «немедленно» сделало капитана расторопным. В Розенхейм, который до войны был одним из провинциальных городов Баварии, теперь прибывало много инвалидов, представителей разных фирм, уполномоченных по рабочей силе, сырьевым ресурсам, активистов из общества «зимней помощи», деятелей церкви, эвакуированных жителей городов, подвергшихся налетам американских и английских бомбардировщиков. Документы пробежали по конвейеру с десятками других с той лишь разницей, что проверялись «немедленно», и их обладателю не пришлось тратить время на ожидание. Вместе со штампом на жительство Каппе выдал карточки на продовольствие, мыло и табак, распределяемые в рейхе по строгим нормам.

Тем временем Йошка съездил на фабрику Ноеля Хохмайстера. Инспектор по найму, лысый старик, страдающий подагрой, просмотрев солдатскую книжку, справку из госпиталя об увольнении из армии по тяжелому ранению, сказал:

– Для устройства на работу нужны еще две рекомендации: одна – от гауарбайтсфюрера,*["119] другая – от кого-либо из влиятельных рабочих нашего предприятия.

– Не знал, что детские игрушки тоже представляют для рейха военную тайну.

– Мы занимаемся теперь другим делом, – морщась, проговорил старик.

– А какую работу можете предложить?

– У нас нет вакансий шофера. Пойдете разнорабочим. Паек и восемьдесят марок в неделю.

– Я подумаю, – сказал Йошка, забирая документы.

Погребок «Альтказе» был минутах в пяти от фабрики Хохмайстера. Обслуживал он, видимо, здешних рабочих и тех, кто жил поблизости.

Едва Йошка расположился за столиком, как к нему приковылял кельнер в солдатском френче и синих кавалерийских галифе с леями. От кельнера не укрылись награда Железным крестом второй степени, серебряный значок ранения и красно-бордовая ленточка медали «За зимний поход на Восток», которую фронтовики прозвали «мороженым мясом».

– Оттуда, приятель? – спросил кельнер, мотнув головой куда-то в сторону.

– А ты, я вижу, тоже уже свое получил?…

– С добавкой.

– Как так?

– Вместо ноги сделали протез, а где взять половину ягодицы?

– Без этого прожить можно, а вот без шнапса и пива… – Йошка извлек из бумажника продуктовую карточку и деньги. – Пусть побегает твой напарник. Мы же хлопнем по рюмочке за фронтовые наши дела. Я плачу.

Кельнер воровато оглянулся, понизил голос:

– С этим сейчас строго, но сообразим…

Он прохромал к стойке, что-то шепнул толстяку, тот, приподнявшись на цыпочки, посмотрел на Йошку и скрылся в подсобке.

Йошка стал разглядывать людей в пивной. Больше было стариков. Они, наверное, помнили Ноеля Хохмайстера, когда тот еще строил свой «Пилигрим». Были и малолетки непризывного возраста, которые либо заканчивали гимназию, либо числились в командах «Трудового фронта». В дальнем углу обосновалась компания вояк-отпускников в серо-голубых авиационных куртках.

Подошел кельнер с подносом, опустил на стол две литровые фаянсовые кружки крепкого портера, тарелки с зельцем и темную бутылку с наклейкой рейнвейна. Рюмки с ловкостью фокусника он выдернул из-под фартука, пододвинул стул и, скособочившись, сел.

– Плохо на свадьбе сидеть с невестой, – хохотнул Йошка.

– У меня уже двое малышей. Ханна сразу наградила двойней, – похвастался кельнер, оживившись перед выпивкой.

В бутылке оказался настоящий шнапс. Выпили за жизнь, за конец войны, за Ханну, за маленьких Гансика и Йоста… Скоро Йошка узнал о кельнере все: и что зовут его Хуго, и что получает он пенсию по ранению, но в нынешние времена приходится подрабатывать, так как толстяк за стойкой, чтоб у него лопнули потроха, его тесть и жмот, и о том, где начал войну и где кончил – в деревне Чуриково под Малоярославцем…

– А ведь я был каменотесом! – вздохнул Хуго и потянулся к бутылке.

– Ты знаешь здесь всех выпивох?

– За исключением фронтовиков в углу, назову каждого. – От выпитого кельнер побледнел немного, но глаза оставались трезвыми.

– Не знаешь ли ты Фехнера?…

– Ахима? Как же! Будет здесь ровно в семь и выпьет не менее двух литров пива.

– У него отец… – Йошка наморщил лоб, как бы пытаясь вспомнить имя.

– Вальтер? Так он погиб под Истрой не то в ноябре, не то в декабре сорок первого…

– В ноябре. А где он служил раньше?

– Как где? В нашем восьмом Баварском округе, потом его услали в Россию и оттуда пришел «постэнгель».*["120] Геройски погиб за великую Германию… Ну, ты знаешь такие штучки.

– Письма от товарищей Вальтера Ахим не получал?

– По-моему, нет.

– Может, не сказал?

– Ну, об этом бы знали все. Ахим не из молчунов.

– Как же так?! Мы писали Ахиму всем отделением! Вальтер погиб на наших глазах, когда мы попали под огонь «русских органов»,*["121] – растерянно пробормотал Йошка.

– Вы небось так душещипательно описали его смерть, что цензура не выдержала слез и выбросила письмо в корзину.

– Возможно. Но мы рассказали, как было.

– Если ты хочешь увидеть Ахима, приходи в семь. Я оставлю столик.

Хуго отрезал в продовольственных карточках ровно столько талончиков, сколько стоил обед. Взял деньги за выпивку. Сдачу положил перед Йошкой.

Тут Йошка решил попросить Хуго еще об одном одолжении:

– Нет ли у тебя на примете порядочного ювелира?

– Ха! Как же! Найдешь среди этих пройдох честных людей!

– И все же придется… В России раздобыл кое-что, хочу продать.

– Сейчас колечки и камешки упали в цене. Наши ребята тащат их со всех концов мира, – не то с осуждением, не то с завистью проговорил Хуго. – Запиши адрес одного кровососа. Его зовут Карл Зейштейн.

Йошка на пачке сигарет записал улицу и дом, где жил ювелир, и распрощался с кельнером.

Чтобы скоротать время до вечера, он поехал в городской парк, сел под тень распустившейся липы. Из аллейки выпорхнула похожая на птичку старушка с букетом подснежников и прощебетала фразу, которая примерно звучала так: «Ну а что же мы купим сегодня?» Йошка развел руками – до цветов ли бедному отпускнику?!

На самом же деле его тревожил Павел: не заподозрила ли полиция что-либо в документах? Если возникнет опасность, нужно немедленно скрыться. Где? Франтишку привлекать к этому делу опасно, да и просто-напросто она не сможет обеспечить жилье. Хуго не приютит, знакомство с ним пока шапочное. Видимо, придется сразу же уезжать в Мюнхен. Город большой, легче затеряться. На первых порах можно пристроиться к почтовой начальнице, выждать, сменить документы, но в любом случае вернуться в Розенхейм и попытаться отыскать пути к этому «фаусту».

Незаметно наступил вечер. В восьмом часу он вернулся в «Альтказе». Распахнув дверь, сразу же увидел узкогрудого молодого человека, о котором Березенко сообщил через мать подпольщикам Киева, те передали сведения Центру. Несмотря на духоту в погребке, Ахим Фехнер был в потертом твидовом пиджаке и вигоневой фуфайке. Судя по пустым кружкам на столике, он осиливал второй литр. Не спросив разрешения, Йошка уселся напротив него. Подковылял Хуго и принес еще одну кружку.

– Вы здорово походите на нашего взводного Вальтера, – проговорил Йошка, встретившись с осоловевшим взглядом Ахима.

– Откуда вы знаете моего отца?

– Вы должны были получить от нас письмо, писали сразу после боя.

– Ничего не получал, кроме официального уведомления о смерти.

– Он погиб на моих глазах.

Ахим вцепился в рукав Йошки, закашлялся, выхватил платок, привычно прижал ко рту.

«Да у тебя, парень, туберкулез, и долго, видать, не протянешь», – подумал Йошка.

По желтому лицу Фехнера пошли красные пятна, на бледной, тонкой шее напряглись вены. С трудом подавив кашель, Ахим сказал:

– Не надо рассказывать. Отца все равно не воскресишь…

– И то верно. Мне вот повезло. Уволили подчистую, скоро придется искать работу.

– Теперь найти ее не проблема.

Йошка из заднего кармана брюк вытащил пачку купюр разного достоинства. Их он приготовил на непредвиденные расходы перед тем, как зайти в пивную.

– Вот что, парень. Возьми это. Купи масла, жиров… Ты должен поправиться.

Глаза Фехнера подозрительно заблестели.

– Фронтовое братство? Верните мне отца! – вдруг завопил он. – Не надо мне ваших денег!

Такого оборота Йошка не ожидал. Он сурово одернул Ахима:

– Уймись! Если бы ты не был таким задохликом, я бы сделал из тебя отбивную!

Фехнера вновь стал душить кашель. Он выкрикивал бессвязные слова, пытаясь построить какую-то фразу.

– Черт с тобой, ты недостоин своего отца, – сказал Йошка, поднимаясь.

Фехнер сделал попытку удержать его.

– Прочь руки!

Хуго вместе с тестем у стойки не без интереса следил за перепалкой. Йошка подошел к ним:

– Парень явно перепил.

– Не знаю, какая блоха укусила его сегодня…

Йошка подмигнул Хуго:

– Налей-ка нашего рейнвейна всем троим.

Выпили. Йошка не поскупился на чаевые. Кланяясь, тесть проговорил:

– Приходите, у нас самое лучшее пиво в городе.

– Только к вам и буду заходить…

Йошка доехал до пансиона, тихо приблизился к дому. Дважды прошел мимо, пока не увидел в освещенном окне флигеля Нину. У него отлегло от сердца. Значит, дело с пропиской прошло удачно, никакой засады нет, можно смело входить в калитку, на которой висела бронзовая пластинка с надписью «Пансион И. Штефи» под германским орлом со свастикой в когтях.

– …Я не стал связываться с неврастеником, – закончил свой рассказ Йошка.

– К тому же он был пьян, – согласился Павел.

– Уверен, Фехнер сам станет разыскивать меня.

5

Как это ни накладно было, но Йошке пришлось ездить в Мюнхен чуть ли не каждый день. Со стороны причина вполне объяснима: увлекшись девушкой с почты, отпускник не хотел терять попусту время. Он терпеливо ждал у окна, когда та закончит работу. Наблюдение за проходной БМВ ничего не давало. Человека, изображенного на фотографии у Владимирской горки, он не видел. Пришлось пойти на опасный шаг. С Элеонорой – так звали девушку – он уже сошелся настолько близко, что однажды, провожая ее домой, как бы между прочим спросил, не знает ли она господина Бера, служащего БМВ.

– Зачем тебе понадобился этот сухарь?

Йошка поведал трогательную историю о больной матери, от которой привез ему благословение и посылку.

– Из Киева? – удивилась Элеонора.

– Откуда же еще! Я лежал там в госпитале.

– Его письма, как и некоторых других, просматривает Лютц.

– Кто такой?

– Арбайтсфюрер завода. Только об этом… – Девушка прижала палец к губам.

– Конечно, дорогая! – воскликнул Йошка, клятвенно прижав ладонь к груди.

– Бер очень скрытен и неразговорчив.

– Какой он из себя? Мать говорила – высокий, красивый…

Элеонора фыркнула:

– Вот уж не сказала бы. Длинный – это правда. Но дистрофичный, в очках… утиный нос… губы поджаты так… нет, так… Носит драный портфель… Одет в серую тройку и плащ-реглан до пят…

– Твоей наблюдательности можно позавидовать. Как же мне встретиться с ним?

– Он давно не появлялся, а у нас лежит на его имя несколько писем.

– Если он придет, не сможешь ли ты передать ему, что я буду ждать его с семнадцати до восемнадцати часов у Новой ратуши каждый день?

– Конечно, смогу.

– Не хотелось бы только, чтобы этот самый Лютц…

– Да, ну при чем тут Лютц!

Не сговариваясь, они зашли в кафе, которое облюбовали с недавних пор. Здесь было малолюдно, подавали хорошее вино и пирожные без карточек.

– Как зовут Бера, не помнишь?

– Алоис… Армин… Нет… Анатоль!

Через неделю Элеонора, покосившись на подружку, занятую подсчетами, шепнула Йошке:

– Я передала Беру твою просьбу.

– Он ничего не сказал?

– Нет. Только забыл шляпу. Пришлось окликнуть его.

– Встретимся в нашем кафе. Я приду после того, как увижу Бера.

17 часов – было как раз то время, когда после смены Бер мог без спешки доехать до ратуши. Йошка купил в газетном киоске «Дейче иллюстрирте», поискал пустую скамью в сквере перед Новой ратушей. Вдруг прямо к нему подошли двое в шляпах и плащах из черного кожаного заменителя.

– Ни с места! Полиция! – Один из них показал жетон на стальной цепочке.

Йошка похолодел. Неужели донес Бер? Но он же не знает его в лицо!.. Могли допросить Элеонору, и та, разумеется, нарисовала точный портрет Йошки.

– Документы! – рявкнул полицейский.

– Нельзя ли повежливей?

– Проверка, – снизил тон верзила, разглядев бело-красную ленточку Железного креста на бортике френча и другие награды.

Йошка подал солдатскую книжку со штампом остановки в Розенхейме. Полицейский молча полистал ее.

– Зачем приехали в Мюнхен?

– Здесь живет моя подружка.

– Успеха, фронтовичок.

– Спасибо, – не очень вежливо буркнул Йошка и опять уткнулся в газету.

Вскоре он увидел высокого худого человека в больших круглых очках. Оглядываясь, Бер искал его. Йошка поднялся, медленно подошел к Беру, кивнул на скамью.

– Сядем, я давно жду вас.

Бер хотел положить шляпу рядом, но не решился, оставил в руках.

– Я встречался с Мариной Васильевной. Она послала вам поклон и подарок. Его передам в другой раз.

– Как мама?

– Ничего, поправилась. Даже стала работать.

– Вот как! Неужели пошла в услужение к… – Бер замялся.

– Нет, к немцам она не пошла.

– А вы кто?

– Я по отцу чех. Для нас немцы то же самое, что и для вас.

– Простите, не понял.

– Тут и понимать нечего. Не мы, а они пришли к нам и заставили жить по своим порядкам.

Не спеша Йошка рассказал все, что знал о матери Березенко, о том, как жила она в Киеве, который в дни оккупации почти что вымер. Тут Йошка как бы невзначай упомянул о том, как Толя Березенко двенадцатилетним мальчиком тонул в Днепре на островах.

– Это могла знать только мать, – насторожился Бер.

– Она и рассказывала, поскольку мы – ее друзья.

– Кто «мы»?

– Да вы и сами догадываетесь.

– Что еще вы знаете обо мне?

– Чего не знают немцы, но известно лишь матери, – об этом вы хотите спросить?

– Ну, хотя бы…

– В институте вы ухаживали за Оксаной Полищук. Так она сейчас в Челябинске, работает на одном из военных заводов. Сказать, как она выглядит?…

– Н-не надо, – заикаясь, вымолвил Бер. – Чего вы хотите?

Сопоставив факты, Березенко решил, что Йошка не враг. Пора идти на откровенность.

– Чего хочу? – переспросил Йошка и прямо посмотрел в глаза Бера. – Хочу понять: по-прежнему ли вы наш человек?

– А если я сообщу о вас в гестапо?

– Значит, подпишете смертный приговор и себе. Ни мать, ни Родина вас не простят.

– В таком случае вы должны знать еще одного человека…

– Я знаю его.

Бер бросил вопросительный взгляд на Йошку:

– Как его зовут?

– Грач.

Наступило долгое молчание. Йошка достал из внутреннего кармана письмо – одно из нескольких. Его писала Марина Васильевна в Киеве. Кружным путем шло оно к адресату: от Грача к партизанам, затем самолетом в штаб партизанского движения, оттуда в разведуправление Красной армии, от Волкова к Павлу и Йошке… Пока Березенко читал, Йошка наблюдал за ним. Тот протирал запотевавшие стекла очков, отрывался от чтения, снова возвращался к письму, наконец проговорил:

– Здесь странная просьба: полностью доверять человеку со шрамом на левой руке. Это вы?

– С этим человеком я сведу вас позже. – Йошка посмотрел на часы. – Когда и где нам удобнее встретиться?

– Мне трудно было вырваться в Мюнхен. Сейчас я живу в Розенхейме, выполняю срочный заказ.

Йошка вскинул брови:

– Где в Розенхейме?

– В пансионе фрау Штефи.

– Кто вас поселил туда?

– Арбайтсфюрер Лютц.

– Он за вами следит?

– Это одна из его обязанностей. По-моему, он давно знаком с Францем Штефи – сыном хозяйки.

– Когда вы бываете дома?

– Я приезжаю поздно.

– Хорошо. О нашей следующей встрече я сообщу вам особо. Прошу ничему не удивляться!

6

Известие о том, что жилец из мансарды не кто иной, как Бер, заставило Павла задуматься. Получалось как в сказке, а это настораживало. Но когда он поразмыслил, то пришел к выводу – ничего страшного пока нет. Арбайтсфюрер, очевидно, знал Франца давно, потому и поместил к нему своего подопечного. Франц должен следить за жильцом. А то, что в лагере военнопленных встретился именно Артур Штефи и тот указал адрес своей матери, – это чистая случайность, какая может произойти в жизни.

Тем не менее Павел попросил Йошку подробней расспросить служанку о жильце из мансарды.

Франтишка повторила, что постоялец в прошлом году приезжал трижды и останавливался в пансионе на несколько дней, а с января живет безвыездно. Сопровождал его щеголеватый человек лет тридцати. Он потребовал поставить в отведенной жильцу комнате письменный стол и сейф, затем долго сидел у Франца. По утрам за жильцом приезжает какой-то офицер и привозит его обратно поздно вечером. Питается жилец отдельно, в столовую спускается очень редко, ни с кем из обитателей пансиона не общается.

– Как тебе приказали обращаться к нему?

– «Господин», и все…

– Тебе хочется домой? – спросил Йошка девушку.

– А тебе?

– Я военный человек, меня сочтут дезертиром и повесят на первом суку, если я об этом заикнусь.

– Но ведь война когда-то кончится!

– Если победят немцы, ты до старости останешься в служанках.

Девушка зябко передернула плечами.

– Я так много видела горя, что разучилась верить в добрых людей.

– Терпи, я думаю, ждать осталось недолго.

По наблюдениям Йошки, распорядок жизни Березенко был несложным. Все сходилось с рассказом Франтишки. Высокий капитан спортивного вида приезжал за ним по утрам на «опеле» и привозил обратно часам к одиннадцати вечера. В мансарде долго горел свет. Березенко или читал, или сидел над бумагами. В полночь ложился спать.

…Через неделю после приезда Йошка своим рискованным поступком едва не провалил успешно развивавшуюся операцию. То ли нашло затмение, то ли понадеялся на удачу, выпадавшую не так уж часто, но, с точки зрения здравого смысла, он сработал поспешно и неквалифицированно.

Когда утром к подъезду подкатил «опель» и в дом вошел капитан со сплющенным носом, Йошка находился неподалеку в кустах. Немец видеть его не мог. Из окон дома тоже никто не выглядывал. Из наборного складного ножа Йошка вытащил острое шило, прошел мимо «опеля», всадил шило в резину заднего и запасного колеса и быстро исчез во флигеле. Взяв бинокль, он стал наблюдать из окна за машиной у парадного.

Капитан и Бер спустились минут через десять. Немец уселся за руль, нажал на стартер. Но едва машина тронулась, как спустило заднее колесо. Выругавшись, офицер вылез из кабины, открыл багажник, достал ключи и домкрат. Снял старое колесо, заменил запасным, но и это тут же спустило. В раздражении немец пнул сапогом по скату. Йошка отложил бинокль и направился по дорожке к «опелю». Он шел неторопливо, будто прогуливался. Капитан рассмотрел на рукаве ефрейторский угольник, крикнул:

– Эй, ефрейтор!

Йошка прибавил ходу.

– Откуда ты взялся?

– Что вы сказали?

– Ты глухой, что ли?

– После контузии, господин капитан. – Краем глаза Йошка заметил в машине вытянувшееся лицо Бера.

– Как ты сюда попал? – прокричал капитан.

– Живу во флигеле вместе с хозяином.

– Кто такой?

– Майор вермахта в отставке Пауль Виц. Сейчас представитель фирмы «Демаг» в России, прибыл на отдых. Фрау Штефи сама предложила нам флигель, поскольку господин Виц друг ее сына Артура.

Айнбиндер – а это был именно он – наморщил лоб, обдумывая сказанное.

– Ты, вижу, дельный парень. – Он наконец сообразил, кому поручить грязную работу. – Разбираешься в машинах?

– Как в самом себе. На фронте был шофером, а водить «татры» и «бюссинги» по русским дорогам – это надо уметь.

– Найдется ли у тебя время починить колесо?

– Хозяина нет, я свободен. – Йошка подошел к заднему колесу, осевшему на обод, присвистнул: – Придется повозиться…

– Ладно. Принимайся за работу!

Йошка быстро приподнял домкратом задок «опеля», проворно снял колесо, извлек камеру, нашел прокол:

– Вы напоролись на гвоздь, господин капитан!

– Работай и не болтай!

Йошка заготовил заплату, зачистил резину. В аптечке нашел кусок сырого каучука и с помощью того же домкрата и небольшой паяльной лампы, входившей в комплект запчастей любой немецкой машины, заделал прокол. Оставалось вставить камеру в покрышку, накачать и водворить колесо на место. Тут до него донеслись слова капитана, сказанные по-русски:

– Вы делаете больше, чем положено по контракту, Бер. Работаете даже вечером и ночью.

– Я никак не могу найти нужный вам сплав, чтобы не включать в него те же дефицитные никель и марганец.

– Я не о том. Почему вы, русские, не цените свободное время? Или это в вашем характере?

Бер не ответил.

– Господин капитан, другая камера тоже прохудилась? – крикнул Йошка, завинчивая гайки на заднем колесе.

– Да, черт побери!

– Залатать?

Айнбиндер посмотрел на часы:

– Давай! Мы все равно опоздали.

– Как здоровье господина Хохмайстера? – через некоторое время спросил Бер.

– С глаз повязку сняли, но пока неясно, будет ли он видеть… Хотелось бы доделать работу до его приезда.

– Беда в том, господин Айнбиндер, что мы стремимся совместить несовместимое. У нас есть басня о том, как лебедь, рак и щука взялись тянуть воз. Лебедь рвался в небо, рак пятился назад, щука тянула в воду… Мы с вами тоже пытаемся найти такой сплав, в котором уживались бы абсолютно противоположные качества – легкость, дешевизна и прочность.

– Последние испытания отнюдь не вызвали у меня восторга, – задумчиво произнес Айнбиндер. – Если три «фауста» из десяти будут взрываться в руках стрелков, нас объявят врагами рейха.

– Вам сделают снисхождение. Вы немец. Меня же посчитают агентом русских и вздернут на виселицу. – Бер выдавил нервный смешок.

Йошка заклеил и запасную камеру.

– Готово, господин капитан!

Айнбиндер протянул ему пачку дорогих сигарет «Даннвин», но Йошка отказался принять подарок:

– Извините, я курю «Драву». Если хотите отблагодарить, позвольте отвезти вас, куда прикажете. Соскучился по баранке.

– Хорошо, только за ворота, – согласился Айнбиндер.

Йошка завел мотор, плавно стронулся с места. Выехав на шоссе, он нажал на педаль тормоза. Айнбиндер открыл дверцу:

– Дальше поведу сам, а ты топай назад.

– Если понадоблюсь, готов услужить. – Йошка скользнул взглядом по каменному лицу Бера. – Знаете ли, господин капитан, пропадаю без дела. Не отдых, одно томление.

– Ладно, иди! – Айнбиндер занял место за рулем и рванул «опель» вперед.

Йошка пошел к флигелю. На душе стало поспокойней. Ему удалось подслушать важный разговор. Однако Павел, увидев беспечно шагавшего денщика, с деланным гневом спросил:

– Где ты пропадал?

– Выполнял приказание господина капитана, – вытянулся Йошка, крикнув достаточно громко, чтобы его ответ долетел до оттопыренных ушей Франца Штефи, вышедшего в сад к обычному месту перед мольбертом.

– Немедленно принимайся за уборку!

Они прошли к флигелю, остановились у черного входа. Здесь Йошка покаялся в проколе колес и рассказал об услышанном.

– Где нож? – спросил Павел.

Йошка вытащил свой складень.

– Сейчас же избавься от него!

Как понял Павел, Березенко вместе с Айнбиндером в лаборатории где-то за городом ведут доводку сплава для ствола «фаустпатрона», а конструктор Хохмайстер неизвестно от чего ослеп, но скоро должен приехать в Розенхейм. Если это тот самый Хохмайстер, с которым Павел встречался в Карлсхорсте в сороковом году, то дело принимает серьезный оборот.

Нависала угроза провала и в том случае, если кто-нибудь из обитателей пансиона видел из окон дома, как Йошка подходил к «опелю». Определить расположение окон в пансионе Павел поручил Нине.

7

В вестибюле Нина увидела Франтишку. Девушка мыла окна, смачивая тряпку в каком-то голубом растворе.

– Примет ли меня сейчас фрау Штефи? – спросила она.

– Конечно. Пройдите наверх, там ее комнаты.

В руках хозяйки были вязальные спицы, на коленях лежал клубок толстых шерстяных ниток.

– Боже мой! На дворе лето, а вы занимаетесь зимними вещами!

– Вот уже три года я сдаю в фонд «зимней помощи» по два десятка перчаток для наших солдат, – с достоинством произнесла фрау Штефи.

Она кивнула на цветастую софу перед своим креслом. Но Нина не села, а подошла к окну, выходящему на площадку перед парадным:

– Отсюда прелестный вид! Здесь вы проводите все время?

– А что остается делать старой женщине?

– Я пришла дать вам добрый совет.

Фрау Штефи с интересом посмотрела на Нину.

– Слушаю.

– Когда мы с мужем ехали сюда, с нами было много беженцев из северных городов Германии. Со временем их будет еще больше. Война затягивается, а бомбежки усиливаются. Цены за пансион поднимутся в два-три раза…

– Мне уже навязывали несколько семей. Только благодаря вмешательству нашего влиятельного друга арбайтсфюрера Лютца мне удалось отбиться от новых постояльцев.

– Вы не совсем правильно меня поняли, – мягко сказала Нина. – Наоборот, я хочу убедить вас в расширении пансиона. Это даст вам несомненную выгоду. Даже в том флигеле, где вы любезно поселили нас, при минимальной достройке могут поселиться три семьи. А основной дом можно переделать в здание гостиничного типа. Я немножко архитектор и хоть завтра представлю вам проект и примерную смету расходов. У вас есть план дома?

– Разумеется. При покупке виллы мне предъявили план вместе с правом собственности и возможностью наследования. – Фрау Штефи отложила вязанье, поднялась с кресла. – Идемте в спальню, там у меня хранятся документы.

Из окон спальни Нина тоже увидела площадку перед парадным, где оставлял «опель» Айнбиндер.

– У вас завтрак точно в девять? – спросила она как бы между прочим.

– И не минутой позже. – Фрау Штефи несколько удивил вопрос. – А что?

– Я думала, что смогу в это время увидеть вас в саду, чтобы поговорить о своем предложении, а зайти в дом постеснялась…

– Я сразу оценила ваш такт, милая! У меня в доме чувствуйте себя свободно!

Из комода с множеством выдвижных ящичков фрау Штефи извлекла папку с документами. Нина взяла только план.

– Фрау Штефи, я буду вам очень признательна, если вы согласитесь показать мне и остальные комнаты, чтобы я могла прикинуть свой проект. Мне даже не терпится скорее сесть за дело, – сказала Нина тоном, словно хозяйка уже согласилась с перестройкой.

Сообразив, что в предложении Нины есть здравый смысл, фрау Штефи взяла связку ключей. Оживленно болтая, женщины прошли по всем комнатам, коридорам, кладовым, чуланам на первом и втором этажах, поднялись и в кабинет Бера.

– Это комната Артура, – вздохнула фрау Штефи. – Младшего я любила больше, чем Франца. Он рос болезненным мальчиком. Когда же Франц без моего благословения женился на Кларе, мы стали с ним совсем чужими людьми.

– У ваших молодых отдельный вход?

– Да. Для этого нужно обойти виллу. Но к ним я не пойду. Не хочу встречаться с этой дрянью лишний раз. Хватит того, что она торчит перед моими глазами за столом…

– Хорошо. Я пойду к ним сама. Спасибо, фрау Штефи, что вы так благосклонно отнеслись к моей идее.

Нина застала Клару в постели. На стульях, диване, трюмо – всюду были разбросаны ее вещи.

– Прости, я не одета, – сказала Клара.

Нина огляделась, не зная, куда сесть. Окна выходили на лужайку, где обычно работал Франц. Ни площадка перед парадным, ни флигель отсюда не просматривались.

– Садись где придется! – Клара соскользнула с кровати, сунула ноги в туфли. – Что стряслось?

– В скором времени фрау Штефи, возможно, начнет расширять пансион и попросила меня осмотреть дом, посоветовать, как лучше все устроить…

– Откуда у старой ведьмы такая мысль?

– Сюда двинулись беженцы. Она разумно учла ситуацию.

– Хапуга! У нее всегда хватало ума, чтобы урвать лишний пфенниг. Но пусть не думает, что я позволю соваться в наши комнаты. – Клара сгребла белье и собралась идти в ванную.

Нина помахала ей рукой и ушла.

8

– О времени следующего сеанса извещу вас письмом, у меня мало времени, – проговорил Шрайэдер.

Франц сложил мольберт. По пути домой он раздумывал – ехать или не ехать в Мюнхен к Лютцу? Арбайтсфюрер строго наказал сообщать ему обо всем, что может иметь отношение к постояльцу из мансарды. Серьезных изменений в обстановке у них дома в общем-то не произошло. Пауль Виц с супругой не проявляли к Беру никакого интереса. Но вот их денщик… Недавно он втерся в доверие к капитану Айнбиндеру. Пожалуй, Лютц должен знать об этом. Во всяком случае, Штефи решил показать свое старание и поехал в Мюнхен.

Прямо с вокзала он позвонил Лютцу. Монетка скользнула в утробу автомата, послышался четкий, хорошо поставленный голос арбайтсфюрера:

– Здесь Лютц.

– Добрый день. Говорит Штефи.

– Что случилось?

– Ничего особенного. Но мне хотелось бы с вами поговорить.

– Когда?

– Желательно сейчас.

– Где вы находитесь?

– На вокзале.

– Ближайшее кафе на Вайсплаце… Идите туда.

Пока Штефи добирался до кафе, Лютц успел заказать кролика с брусничным вареньем.

Художник покосился на богатосервированный стол:

– Мне не хватит продовольственных карточек, чтобы расплатиться за это.

– Ну, у вас семья… А я одинок. Вы не задумывались над тем, почему женщины живут дольше мужчин?

– Н-нет.

– Потому что у женщин нет жен, – Лютц развеселился от своей шутки.

– У нас во флигеле поселился некто Пауль Виц с женой и денщиком, – состроив озабоченную мину, перешел к делу Штефи. – Он привез маменьке и мне письмо от брата Артура.

– Письмо при вас?

Франц достал из бумажника сложенный вчетверо листок. Лютц пробежал текст глазами, побарабанил кончиками пальцев по скатерти стола.

– Виц, очевидно, имеет большие связи, если может облегчить участь Артура даже на фронте?

– У меня сложилось точно такое же впечатление. Он богат, строг, независим.

– Он сделал отметку о прибытии?

– По приказанию Шрайэдера этим занимался капитан Каппе.

– Я позвоню ему. А чем, собственно, вызвана тревога?

– Денщик Вица ремонтировал машину того капитана, что приезжает за Бером.

– Виц или его жена могли видеть Бера?

– Видели, конечно, но никакого интереса к нему не проявили.

«Усердный дурак не лучше лентяя», – подумал Лютц, разрезая кролика на две половины.

– Вы правильно поступили, что сообщили мне об этих людях. Постарайтесь войти к ним в доверие. Можете высказывать отдельные критические замечания в адрес руководства партии и государства. Это свойственно людям вашего вольнодумного круга. Но свободная профессия не освобождает вас от патриотических обязанностей. Проследите, чем занимается эта семья, какие ведут разговоры, не сделает ли кто попытку сблизиться с Бером. Возможно, они – истинные немцы. Однако предосторожность не помешает.

Штефи моргнул бесцветными ресницами.

Расплатившись, Лютц сказал:

– На днях я навещу вас. Познакомьте меня с обитателями флигеля. И не вздумайте, обращаясь ко мне, брякнуть «арбайтсфюрер», называйте меня просто по имени – Герман.

С сознанием выполненного долга и ощущением приятной сытости Штефи уехал в Розенхейм, а Лютц направился в сторону Гроссштадта, где находились основные сборочные цеха БМВ, здание управления фирмой и его кабинет. По междугородному телефону арбайтсфюрер созвонился с капитаном полиции Розенхейма Каппе и попросил срочно разослать запросы по всем адресам, где ранее проживали и работали супруги Пауль и Нина Виц.

– Документы были в полном порядке. У вас есть какие-то подозрения? – насторожился Каппе.

– Никаких. Но они живут там же, где поселился мой ценный подопечный. Хочу подстраховаться.

– Хорошо, я выполню вашу просьбу, – пообещал Каппе.

Лютц положил трубку. На него, как на арбайтсфюрера, было возложено много обязанностей. Помимо основной продукции – моторов для танков, грузовиков, штурмовых орудий и судовых машин, – «Байерише моторенверке» выполняла ряд особых заказов, поступивших в последнее время.

Исследовательский отдел Хельда проектировал реактивные двигатели с осевым компрессором для таинственных перехватчиков Мессершмитта. Было спешно сделано несколько образцов, однако на стендовых испытаниях они дали тягу вдвое меньшую расчетной. Пробовали увеличить тягу – полетели лопатки компрессоров, нагнетавших воздух… Мессершмитт вновь категорически потребовал выполнения контракта.

Этот же отдел работал над радикальными сплавами, которые пойдут на оснащение «тигров», «пантер», «фердинандов». Лютц мог лишь догадываться о боевых качествах новейших машин, но «сердце» и «шкура», то есть моторы и броня, создавались на его глазах, представляли тайну тайн рейха, которую он должен был обеспечивать.

С появлением русского специалиста по сплавам у него прибавилось забот. Уже несколько месяцев Бер по заданию доктора Хельда ищет сплав для какого-то чудо-оружия. Значит, о каждом шаге Бера должен знать он, Лютц. А тут в поле зрения появились новые люди. Любой незнакомец вызывал у бдительного арбайтсфюрера тревогу.

9

– Мне бы хотелось с вами… – Айнбиндер повертел пальцами. – Как это по-русски?… Зих ауфенандер айнарбайтен… Вспомнил! Сработаться.

– Разве мы не сработались? – удивился Бер. Вилли пожал плечами.

– Ну, что я должен делать, если нас преследует одна неудача за другой!

– Ладно, примемся за дело.

Они подошли к станку, где был укреплен ствол «фауста». Они бились над ним несколько недель. Ствол выдержал один выстрел. Теперь для страховки нужно было сделать второй.

В пятидесяти метрах стояла в наклон плита из броневой стали, снятая с борта русского танка. На ней белой краской был обозначен круг, куда должна попасть граната. Айнбиндер отрегулировал ствол по прицелу, прикрепил к спусковой кнопке конец кожаного шнура с пружиной. Бер отфокусировал оптику киноаппарата, вращавшего пленку с бешеной скоростью. При проекции съемка получится замедленной. По кадрам можно найти слабое место, если ствол разорвется.

– Начнем? – Айнбиндер посмотрел на Бера.

– Я готов.

– После счета «три» включайте камеру. Раз… два… три!

Неистово загудел киноаппарат. Айнбиндер дернул шнурок и припал к стереотрубе. От взрыва, особенно гулкого в бетонном подвале, заложило уши. Граната, кувыркаясь и разбрызгивая искры горящего металла, понеслась, подобно шаровой молнии, куда-то в сторону, ударилась об одну стенку, потом о другую – и рванула с такой силой, что дрогнул цементный пол.

– Все к черту! – Айнбиндер уткнулся лбом в рукоятку стереотрубы.

Бер выключил аппарат, спокойно проговорил:

– Не отчаивайтесь. Проявим пленку и уточним, где на этот раз в стволе возникла слабина.

Раздался продолжительный междугородный звонок. Это случалось крайне редко. Бер снял трубку и услышал лающий голос директора Хельда:

– Это Бер? Каковы результаты?

– К несчастью, похвастаться нечем. Только что при втором выстреле разорвало ствол.

– Насколько я понял младшего Хохмайстера, речь шла об оружии разового действия.

– Да. Но где гарантия, что стволы, попавшие в массовое производство, выдержат первый выстрел?…

Начальник отдела, как и Айнбиндер, понимал трудность проблемы. Он мирился с неудачами, ждал. Некоторые сплавы, рецепты которых поступили от Бера, удалось использовать в другом производстве. Уже одно это оправдывало деятельность русского инженера в Розенхейме. Но Бер должен дать еще более прочный сплав для ствола, а его получить не удавалось. В технике такое бывает. Хельд надеялся, что в конце концов к Беру придет удача. На него же работали опытные литейщики, металлообработчики заводов БМВ и Ноеля Хохмайстера!

С неудачами согласиться не мог лишь арбайтсфюрер Лютц. Он вдруг стал подозревать Бера в недостаточной добросовестности. Лютц даже конфиденциально встретился с Айнбиндером и высказал свои сомнения.

– Да он работает днем и ночью! – взъярился Айнбиндер. – С тем, что предстоит сделать Беру, не справятся все ваши специалисты по сплавам, вместе взятые!

Капитан не сказал об этом разговоре Беру, лишь как-то раз простодушно обронил:

– Вами интересуется Лютц.

Русский отреагировал равнодушно:

– Это его прямая работа.

…После разрыва ствола они включили вентиляторы, чтобы вытянуло дым из подвалов, а сами поднялись в фотолабораторию. В темноте Бер вытащил из кассеты пленку, намотал на барабан и опустил в глубокую ванну с проявителем.

– Скорей бы приезжал Маркус, – тоскливо проговорил Айнбиндер. – Старикашка Ноель спятил на экономии. Проявкой пленки должен заниматься мальчишка-лаборант, а не мы!

Действительно, после того как Ноель узнал о ранении сына, он резко сократил расходы на опыты. «Фаусты» собирались на одном из участков завода поштучно. В загородной лаборатории Айнбиндер только впрессовывал кумулятивную гранату в ствол, испытывал оружие на прочность.

Закрепив и промыв пленку в проточной воде, Бер поставил барабан в сушильную камеру.

– Не выйти ли нам на воздух?

– Я вообще думаю устроить сегодня выходной.

– Но нам надо просмотреть пленку и составить заявку заводу на завтра.

– К черту! Мы не лошади! – Айнбиндер вышел во двор, свистком вызвал старшего караула, вместе с ним опечатал двери, сдал ключи на хранение.

«Опель» опять сидел на ободе. Резина истерлась вконец, а новую Ноель не давал. Никто из караульных не умел обращаться ни с ключами, ни с домкратом. Солдат призвали на службу из далеких альпийских деревень, с автомобилями они дела не имели. Айнбиндер в который раз подумал о расторопном ефрейторе, поселившемся во флигеле у фрау Штефи. Тот ведь изнывал без дела. Пока Вилли откручивал гайки, ставил запасное колесо, у него окончательно созрела мысль пригласить парня на работу. Для этого нужно было поговорить с Паулем Вицем. Была и еще одна причина, из-за которой ему хотелось иметь шофера. У Вилли завелась в Розенхейме подружка, иногда он напивался у нее так, что не мог вести машину, не рискуя попасть в какую-нибудь историю. Жил он по-прежнему у Ноеля, но часто не ночевал дома или возвращался так поздно, что беспокоил стариков.

Покончив с ремонтом, Айнбиндер отвез Бера в пансион, а сам направился к флигелю, надеясь встретиться с Вицем, этим самым майором-фронтовиком. На пороге его встретила большеглазая, с пушистыми ресницами молодая женщина в шелковом халате, красиво облегавшем маленькую фигурку. Айнбиндер галантно прищелкнул каблуками:

– Фрау Виц? Я бы хотел повидать вашего мужа.

– Его нет дома. Может, я чем-нибудь могу вам помочь?

– Право, не знаю. Мне нужен на время шофер, а ваш денщик оказал мне несколько услуг и, как я заметил, много болтается без дела. Был бы очень обязан вашему мужу, если бы он согласился на время уступить денщика мне. У меня опять испортилась машина.

– Нет, этого я без мужа решать не могу. Но может быть, пока позвать денщика помочь вам?

– Сделайте одолжение. У него ловкие руки.

Из флигеля выскочил Йошка. Увидев Айнбиндера, отдал ему честь.

– Помогите господину капитану, – сдержанно приказала Нина.

Йошка и Айнбиндер пошли к «опелю». Машина стояла перед подъездом, где всегда оставлял ее Вилли, поднимаясь в мансарду к Беру.

– Хочу попросить твоего командира, чтобы он разрешил тебе поработать несколько дней у меня, – сказал капитан. – А пока почини запасное колесо. Я зайду наверх, потом уеду на трамвае. Ты пригонишь машину по адресу… У тебя есть блокнот?

Йошка вытащил книжечку в дерматиновом переплете. Такие выдавались каждому солдату и офицеру в вермахте. На отдельных страничках были напечатаны патриотические стихи, популярные армейские песни, знаки различия военнослужащих всех родов войск от рядового до фельд-маршала. На чистой странице Вилли записал: «Людендорфштрассе, 33. Квартира 9. Фрейлейн Антье Гот».

– Меня найдешь там. Держи ключи!

…Бер успел переодеться в пижаму, сидел за словарем Обергоффера по допускам и посадкам металлов.

– Бер, поговорите с жильцом из флигеля. Пусть он ненадолго уступит мне своего ефрейтора. Я заходил, но майора нет дома.

– Удобно ли это делать мне?

– Попросите от моего имени. Немец должен выручить немца.

…Перед тем как Айнбиндер направился к флигелю, Павел вычерчивал новый план дома фрау Штефи. Он учитывал пожелание хозяйки, высказанное Нине, – увеличить число комнат, сведя расходы к минимуму: только на покупку досок, извести, краски и обоев. Занимаясь несложными расчетами, он увидел в окно приближавшегося капитана. Что-то знакомое мелькнуло в его облике. «Меня нет дома», – шепнул он Нине, и та поспешила выйти навстречу посетителю.

«Где я мог видеть этого человека? – думал Павел, рассматривая верзилу через тюлевую штору. – Если я знаю его, то и он может знать меня».

И тут на память пришла его поездка вместе с Волковым в инженерное училище в Карлсхорст. Среди офицеров был и этот человек со сплюснутым носом. Павел понял, что капитан был первым помощником Маркуса Хохмайстера в работе над «фаустпатроном». Предложение взять Йошку шофером было заманчивым: это помогло бы приблизиться к загородной лаборатории. Но с другой стороны, Йошку подвергли бы более тщательной проверке в полиции, а может быть, и в службе безопасности. А документы, как бы они точно ни были оформлены в Москве, все же внушали опасение.

10

Йошка починил колесо и вернулся во флигель, застав Павла и Нину в глубоком раздумье. Втроем они стали анализировать варианты. Теперь было известно, где выпускались и испытывались опытные «фаусты», оставалось добыть их чертежи и расчеты.

…В сумерках Йошка подогнал машину на Людендорф-штрассе, 33. Поднялся на третий этаж, позвонил в квартиру 9. За дверью раздались шаги, кто-то подошел к двери.

– Кто там? – наконец спросил женский голос.

– Фрейлейн Гот?

– Да.

– У вас капитан Айнбиндер? Я привез ключи зажигания, «опель» у подъезда.

Щелкнул замок. Вилли был уже навеселе.

– Сегодня ты не нужен. Поставь машину у себя. Утром поднимись в мансарду. Там живет парень, ты его видел. Так вот бери его и заезжай сюда.

– Слушаюсь!

Перепрыгивая через ступеньку, Йошка скатился вниз. Теперь на какое-то время машина оказалась в его распоряжении. Он сразу же поехал в механическую мастерскую. За низким столиком старик чинил кастрюлю.

– Можете сделать по две штуки с каждого из этих ключей? – Йошка подал ключи «опеля» от зажигания, дверцы и багажника.

– Я могу делать все, – с гордостью произнес старик.

Он зажал в тисках ключ вместе с двумя заготовками и коснулся напильником металла. Руками мастер двигал медленно, часто останавливался, подолгу рассматривал бороздки.

«Этак провозится не меньше получаса», – подумал Йошка и с беспокойством посмотрел на часы. Стрелки показывали девятнадцать. В это время он хотел быть в «Альтказе».

Однако не прошло и десяти минут, как старик протянул ключи.

– Вы действительно прекрасный мастер! – произнес Йошка, расплачиваясь с ним.

Польщенный, старик сказал:

– Лучшего специалиста, чем Обельбах, вам не найти во всем городе. В молодости я делал чудеса!

– Отныне я буду обращаться только к вам, господин Обельбах…

Йошка помчался в «Альтказе». Припарковав машину у окон так, чтобы ее видели из пивной, он вошел в погребок и сразу заметил Ахима Фехнера. Тот вскочил с места. На столике стояла нетронутая кружка. Йошка заказал пива себе и уселся рядом.

– Я ждал вас, – потупившись, проговорил Фехнер. – Простите меня, я был пьян и молол вздор.

– Ладно, прощаю только потому, что ты сын Вальтера Фехнера… Фу, как здесь жарко! Может, пойдем к тебе?

Ахим согласился. Он подошел к «опелю» и сразу определил:

– Эта лайба Ноеля Хохмайстера, моего хозяина. На ней приезжает на завод капитан Айнбиндер.

– Вы же делаете детские игрушки, – ухмыльнулся Йошка, усаживаясь за руль.

– Когда-то и вправду клепали из жести игрушечные танки, броневички и машинки. Сейчас делаем пластмассовые щеки к пистолетам-автоматам, противогазные коробки, ложки-вилки из дюраля и всякую дребедень для армии.

Фехнер жил в неуютном доме для одиноких. Маленькая прихожая, кухня, комната давно требовали ремонта. В сырых углах держалась плесень. Немытые, закопченные окна пропускали жидкий свет. Ахим смахнул со стола коробочки с какими-то лекарствами, расчистил место, чтобы поставить бутылку и закуски, приготовленные в «Альтказе». Выпив шнапса, он разговорился. Оказывается, его отец был с матерью в разводе. Она служила надзирательницей в женской тюрьме под Аугсбургом и мало интересовалась сыном, которого с десяти лет воспитывал Вальтер. До призыва в армию отец тоже работал у Ноеля Хохмайстера, свою должность передал сыну как бы по наследству.

– Послушай, вы же делаете для армии пустяки, а при чем здесь капитан Айнбиндер? – спросил Йошка.

– Разве он сам тебе не сказал?

– Я же недавно работаю у него… Фехнер промолчал. Йошка не торопил.

На другой день Йошка снова был в гостях у Ахима. Одинокий, болезненный парень стал проникаться доверием к другу отца.

– Капитан опять был сегодня не в духе, – сказал Йошка об Айнбиндере.

– У него, очевидно, что-то не ладится…

– Что должно ладиться? Ты не договариваешь, – рассердился Йошка.

На третий день Фехнер, быстро взглянув на него, решился:

– Для капитана мы делаем какие-то трубы с прицельной рамкой и кнопками, пишем надпись: «Внимание! Луч огня!»

– Что-то я не встречал на фронте такой ерунды…

– В том-то и дело, эту «ерунду» мы выпускаем штуками – не больше десяти в неделю. Каждую партию – из нового сплава. Стволы нужны даже не Айнбиндеру, а сыну Ноеля – Маркусу. Он изобрел их, испытал на русских танках…

– Когда?

Ахим покусал синеватые губы.

– Пожалуй, в августе прошлого года. Там его здорово ослепило, сейчас лечится в Берлине. А работу продолжают Айнбиндер и какой-то штатский…

Как выяснил Йошка, Ахима глодали две заботы: болезнь и горячее желание раздобыть денег, чтобы лечиться. В разговорах Йошка исподволь внушал парню мысль, что если пораскинуть мозгами, то найти деньги можно. Только об этом надо помалкивать. Однажды он предложил Ахиму поехать за город подышать воздухом. Остановились в тихом местечке неподалеку от Мюнхенского шоссе. Туман стлался над равниной. Ушедшее солнце еще золотило горы вдали. Ахим вздохнул:

– Забыл, когда и выбирался на волю.

Они уселись на пригорок. Ахим закашлялся, Йошка сочувственно посмотрел на него.

– Замучил тебя туберкулез, парень. На заводе ты долго не протянешь. Переезжай-ка в деревню, женись на крестьянской девушке, разведи свой огород. Война, по всему видать, выходит нам боком.

– Для всего этого надо иметь деньги…

– Да, конечно. Есть у меня на примете одна солидная фирма в Берлине… Тоже занимается оружием… А что, если ей предложить эту самую трубу?

– Не возьмут. Труба еще дерьмо. Никакого секрета она пока не представляет.

– Это не наша забота. Нам лишь бы раздобыть деньги. А получится не получится у той фирмы, наплевать.

Еще через день Йошка сообщил Ахиму, что фирму «фауст» заинтересовал. Сюда приехал ее представитель, который тоже работает над чем-то подобным.

– Конкурент? – спросил Фехнер.

– Вряд ли. Но ему важно знать направление, по какому идут Хохмайстер с Айнбиндером. Попробую устроить тебе с ним встречу.

Когда на следующий день они сидели в «Альтказе» и Йошка болтал о том о сем, Ахим напомнил ему об обещании. Видно, он уже решился.

Назавтра поздно вечером Йошка вызвал Фехнера на улицу, посадил в машину рядом с каким-то военным, лица которого в темноте Ахим рассмотреть не смог. С явным берлинским выговором незнакомец (это был Павел) стал расспрашивать о «фаустпатроне». Ахим выложил все, что знал.

– Мне нужен образец, – тоном, не терпящим возражений и привыкшим только приказывать, проговорил берлинец. – В мелочах разбирайтесь сами. Плачу десять тысяч. Довольны?

– Боже, конечно… – взволнованно пролепетал Ахим.

Йошка высадил незнакомца в центре Розенхейма и повез Фехнера домой. Прощаясь, Ахим упавшим голосом сказал:

– Трубу мне с завода не вынести…

– Вас обыскивают в проходной?

– Случается.

– А если по одной детальке?

– Тоже опасно.

– Когда вы должны сдавать партию «фаустов»?

– Послезавтра.

– Так сколько штук, ты говоришь, в партии?

– Десять.

– Куда загружает оружие Айнбиндер?

– На заднее сиденье.

– Сделаем так… Постарайся улучить момент, сунь детали в багажник. Я набью его всякими железками. Держи ключ от багажника!

Фехнер подошел к машине, багажник открылся легко.

– Но как ты заберешь их отсюда? – спросил он Йошку.

– Это уж моя забота.

– Слушай, а не попахивает ли это гестапо? – тихо спросил Фехнер.

Йошка рассмеялся:

– Десять тысяч за так не дают. Надо сработать чисто. А вообще-то я и не такое проворачивал, и все сходило!

– Мы давали подписку…

– По-моему, ты не испытываешь отныне нежных чувств к тем, кому ее давал, – усмехнулся Йошка, но тут же погасил улыбку, проговорил суше: – Послезавтра, после того как ты положишь детали «фауста» в багажник, в десять вечера поедешь по Мюнхенскому шоссе, сойдешь на пятом километре и под дорожным столбом найдешь свои деньги. Утром, не мешкая, увольняйся. Сошлись на скверное самочувствие. И уезжай в Альпы. Там горный воздух, здоровая еда… Меня не ищи, я найду тебя сам. Все запомнил?

– Сделаю так, как советуешь ты, – произнес Ахим.

Йошка пожал его влажную руку и поехал к себе в пансион. На сердце было неспокойно. Как поведет себя Ахим, когда останется один и начнет обдумывать предложение? Доносить вряд ли станет. Но вдруг струсит? Или взыграет у него верноподданнический зуд? Как всякий немец, напуганный «красными шпионами», просто не станет рисковать. Недаром у Ноеля он главный на участке, который поштучно делает «фаусты»… Однако деньги маячат перед ним немалые, есть перспектива выздороветь…

Йошка поставил «опель» у парадного. Свет горел лишь в спальне фрау Штефи. Окна мансарды были темными. Обычно Бер так рано не ложился. Йошка бесшумно двинулся к флигелю. Шторы окон были плотно задернуты. Проходя мимо гостиной, он заглянул в дверь, увидел Павла… и Бера. Оба сидели в креслах и, судя по строгим лицам, говорили о чем-то серьезном. Йошка проскользнул в свою кухоньку, лег на кровать, не раздеваясь и не снимая сапог.

11

Павел нашел в книжном магазине два роскошно изданных альбома о прекрасном среднегерманском городе Галле, где учился и жил адъютант коменданта в Славянске Кай Юбельбах. Обложку одного тома он немного подпортил, будто книга долго валялась на складе. Нина сидела у окна, осваивая уроки вязания. Их изъявила желание давать ей фрау Штефи.

Вдруг на дорожке показалась длинная фигура Березенко. Он был одет в выходную тройку. Павел убрал альбомы в стол.

– Гутен абенд! – проговорил Березенко, старательно выговаривая немецкие слова.

Павел и Нина поднялись навстречу гостю.

– Зетцен зи! – Павел показал на кресло, сам сел напротив.

– Я не отниму у вас много времени. Выполняю просьбу Вилли Айнбиндера. Он крайне нуждается в надежном шофере. Не можете ли вы на время уступить ему вашего денщика?

Понять немецкий Бера было можно, хотя он проглатывал некоторые артикли и не везде правильно ставил ударения.

– Как же мы обойдемся без него? – Павел растерянно посмотрел на Нину.

– У нас он будет занят самую малость. Отвезет меня и капитана к месту работы за город на ферму и до вечера будет свободным. Правда, иногда может понадобиться среди дня – Айнбиндер уезжает за продукцией на завод. Но такое случается не чаще раза в неделю.

– Пожалуй… соглашусь, – задумчиво произнес Павел. – Надеюсь, жена не станет возражать?

– Делай как знаешь, – сказала Нина. – Я принесу вам кофе.

– Спасибо, не надо, – запротестовал Березенко.

– Не думайте, что я предложу вам эрзац. Это будет кофе настоящий, – тоном, не допускающим возражений, проговорила Нина.

Через минуту она вошла с кофейником, чашками и ломтиками хлеба с салом, остро пахнувшим чесноком и перцем.

– Сало с Украины. – На последнем слове Нина сделала ударение.

Сухощавое лицо Березенко стало бледнеть. Нина поняла, что теперь мужчин следует оставить одних. Березенко молча оглядел стол, непривычно щедрый для немцев. Натуральный сахар и сало стоили в Германии больших денег.

– Ешьте, Анатолий Фомич, – чуть слышно проговорил Павел по-русски. – Немецкий, я вижу, вы еще не совсем освоили, нам легче будет вести речь на родном языке…

Павел встал, подошел к полке, достал папку с бумагами, в одном из отделений нашел открытку и протянул Березенко.

У того задрожали руки. Он узнал репродукцию с картины Куинджи «Днепр при луне». Когда-то мать купила чуть не десяток таких открыток.

– Как видите, здесь нет почтовых штемпелей.

– Я уже получал подобное…

– Это сделано по моему приказанию.

Павел отошел к окну, пока Березенко читал. В открытке не было ничего такого, что могло бы вызвать подозрения у немцев. Были материнская любовь и надежда увидеть сына. В конце Марина Васильевна приписала: «Тот, кто передаст открытку, заслуживает полного доверия».

Когда Павел обернулся, Березенко, вцепившись в подлокотники, пытался удержать слезы. Наконец он спросил:

– Вы видели мать?

– Я – нет. Видел Грач. А живет она, думаю, как и все в оккупации. Людей сплотила одна беда. Помогают чем могут.

– У вас есть что-нибудь выпить?

– Шнапс, вино, коньяк?

– Все равно. Я никогда не пил.

– Тогда валерьянки.

Павел достал из буфета флакончик, отсчитал сорок капель, подал рюмку Березенко:

– Успокойтесь и закусите получше.

Березенко заставил себя поесть.

– Вправду говорят, нет ничего вкусней хлеба с родины…

– Скажите, когда вы узнали от Фехнера о трубе с прицелом, то сразу сообщили Грачу?

– Мне показалась эта новость важной, – ответил Березенко. – Как раз в праздник мужской свободы я обедал в «Альтказе» и напротив меня сел пьяный молодой человек болезненного вида. Это было в мой первый приезд в Розенхейм, я лишь знал, что надо искать для этой трубы особо прочный и легкий сплав, но не представлял, для чего она предназначалась. Понял потом.

– В письме, что передал вам мой товарищ, были такие строки. «Это будет человек со шрамом на левой руке». Так вот, – Павел засучил рукав и показал на зарубцевавшуюся рану, одну из тех, что причинил ему «фауст».

– Я уже догадался. Что от меня требуется?

– Чертежи и расчеты по «фаустпатрону».

– У меня есть только расчеты по надежности стволов. Принцип работы оружия могу объяснить лишь в общих чертах.

– Когда сможете приготовить материал?

– Постараюсь сделать как можно скорей.

– В моем распоряжении два дня.

– Но там будет много условных обозначений, терминов…

– Как-нибудь разберемся.

Березенко отвел взгляд в сторону:

– Поначалу я думал, мои исследования далеки от политики.

– Любое дело – это политика. Во время войны – особенно. Вы, конечно, понимаете: скоро фашистам конец. Но они могут отдалить час гибели, совершенствуя свое оружие. Нам еще важно знать, что производит БМВ в данный момент, когда новые модели пойдут в серию, какие разработки ведутся в исследовательской лаборатории… Но сначала сделайте все, связанное с «фаустом».

Павел слышал, как проурчал мотор, как пробрался в свою каморку Йошка, но виду не подал.

– Если бы вы знали, как мне здесь трудно, – опустил голову Березенко.

– Что поделаешь, Анатолий Фомич… Миллионы людей, в том числе и ваша мать, сейчас борются. Надо вынести и это… Только будьте предельно осторожны. Теперь вы особенно нужны Родине. Связного вы знаете. В случае чего, действуйте через него.

Проводив Березенко, Павел позвал Йошку. Тот рассказал о готовности Фехнера достать детали «фауста». Они пригодятся, поскольку Березенко не знал их назначения.

– Мы на острие ножа. Завтра я добываю проездные документы и ты… – Павел взглянул на Нину, – …уезжаешь в Дрезден, увезешь те сведения, что удалось добыть. Мы задержимся на несколько дней.

Нина замотала головой, но Павел сказал строже:

– Так надо. Все, что могла сделать, ты выполнила. Остальное предоставь нам.

12

Капитан полиции Каппе получил ответы на запросы о Пауле и Нине Виц. Все данные в анкетах совпадали с объективными сведениями. Бывший майор вермахта, уволенный из армии по тяжелому ранению, является в Донбассе представителем фирмы «Демаг АГ». Нина Виц, урожденная Цаддах, засвидетельствована в протестантской церкви Штутгарта 10 февраля 1923 года. Работала сестрой милосердия в госпитале № 942, где и познакомилась с находившимся на излечении будущим мужем.

Не вызывавшие подозрений объективки удовлетворили Каппе. Супругам Виц, по-видимому, благоволил его непосредственный начальник Йозеф Шрайэдер, и капитану не хотелось доставлять начальству неприятности. А тут еще явился собственной персоной Пауль Виц. Он попросил сделать отметку об убытии и выдать требование на проезд в Славянск.

– Недавно приехали и вдруг уезжаете? – удивился Каппе.

– Вы же знаете, на юге России сложилась для нас неблагоприятная обстановка. Нужно срочно заняться эвакуацией в рейх имущества, хотя бы того, что уцелело после наступления русских.

– Весьма сожалею, что вам не удалось как следует отдохнуть.

Каппе еще раз внимательно просмотрел все документы. Оформлены они были правильно. Вздохнув, он поставил дату, печати и выдал требования на железнодорожные билеты.

С некоторой ноткой злорадства Каппе позвонил Лютцу, сообщил о результатах проверки. Лютц поблагодарил и решил подстегнуть Бера своим методом. Он был уверен, что русский, находясь в святая святых фирмы – исследовательской лаборатории, все же не отдавался работе полностью. Ради чего он должен стараться, выступая, как ни верти, против своих соотечественников? Арбайтсфюрер читал переписку Бера с матерью, искал в них потаенный смысл или шифр, отдавал на экспертизу в криминальную полицию. Ни в одном письме не обнаруживалось даже намека на тайнопись или иносказание. И все же его одолевало какое-то смутное беспокойство.

Выбрав время, он снова поехал в Розенхейм. Здесь он появился поздно вечером, сразу прошел в мансарду.

– Как работается? – спросил он, поздоровавшись.

– Пока плохо, – отозвался Бер, удивившись позднему гостю.

– Вас не устраивает пансион? Или не хватает денег на удовольствия?

– Какие удовольствия? Я к ним не привык… Уж не подозреваете ли вы меня в недостаточном усердии?

– Но почему нет результатов?!

– Слишком сложная задача.

– Ну, ну! – поджав губы, проговорил Лютц. – Старайтесь! Пути в Россию вам нет. То, что вы делаете, выйдет далеко за границы рейха. Каких бы убеждений ни придерживались ученые, их открытия в итоге преодолевают государственные рубежи. Изобрел Джеймс Уатт паровую машину – и скоро все народы воспользовались волшебной силой пара. Томас Эдисон открыл электричество – и повсюду в мире зажглись его лампочки. Луи Блерио взлетел на аэроплане. Аппарат мог бы стать принадлежностью одной Франции, но тут же его идеи использовали Эрнст Хейнкель и Гуго Юнкерс и далее ваши русские Борис Юрьев и Андрей Туполев… Вы поняли мою мысль? Поэтому не считайте, что вы служите только нам, немцам.

«Э, нет, арбайтсфюрер, – подумал Березенко. – Сейчас промышленная идея – это пуля, бомба, снаряд. Прав посланец оттуда, из России, когда сказал, что сейчас нет нейтральной науки. У нее должно быть сердце».

Уходя, Лютц проговорил мягче:

– Мы очень надеемся на вас, Бер. Время не ждет.

Березенко проследил, куда пойдет Лютц. Тот подошел к флигелю, но увидев, что в окнах нет света, повернул к воротам.

Анатолий Фомич сел за стол и взялся за перо. Еще никогда в жизни он не испытывал такого подъема. Цифры, названия, расчеты, рецепты сплавов, имена, марки металлов, характеристики, проблемы – все держал он в памяти. Особое место заняло описание «фаустпатрона» – сопроводительное письмо, где не было ни одного лишнего слова, заняло страниц пять. Однако полной картины этого оружия не получилось. Он не мог сказать, почему первый образец весит более пяти килограммов, а второй – три с четвертью килограмма, чем закрепляется чека, как устроен стреляющий механизм, как снимается он с предохранителя и ставится на боевой взвод, для чего служит головка винта… Многого в конструкции «фауста» он не знал.

Работу Березенко закончил к утру. В доме все спали. Останавливаясь и прислушиваясь, Анатолий Фомич бесшумно спустился вниз, тихо открыл дверь в парадном и быстро пошел по тропинке к флигелю.

13

Настал день, когда должна была завершиться операция, которую Йошка договорился провести вместе с Ахимом Фехнером.

Айнбиндер тяжело опустился на сиденье и приказал ехать на завод Ноеля Хохмайстера.

– Разрешите закурить? – спросил Йошка.

– Ты своей «Дравой» душишь меня, – проворчал Айнбиндер.

Йошка включил радио. Хор мальчиков из Берлина тоненькими голосами исполнял новую песенку «Ничего у нас не отберут». Потом стали передавать статью доктора Геббельса из газеты «Дас Рейх». Айнбиндер прибавил громкость.

«Каждому надлежит спокойно, мужественно, а главное – обладая достаточной подготовкой, встретить час испытания, – бодро вещал диктор. – Воздушная война в действительности превосходит любое описание, и никакое человеческое воображение не в силах ее представить… Пылающий дом, засыпанное бомбоубежище не должны быть для нас чем-то новым и пугающим, а всего лишь сотни раз продуманным и давно предвиденным положением… Пусть не думают, что фюрер сложа руки наблюдает, как злобствует вражеская авиация… Мы переживаем великое и ответственное время, напоминающее лучшую пору фридриховского века. Фридрих со своим юным прусским государством не раз стоял перед опасностями, неизмеримо превосходящими те, что ждут нас. И он всегда с ними справлялся. А мы справимся и подавно…»

Айнбиндер приглушил звук, спросил:

– Что ты думаешь об этом?

– Вспоминаю слова из Библии: «В те дни люди будут искать смерти, но не найдут ее; пожелают умереть, но смерть убежит от них».

– Ты не веришь в счастливый конец?

– Не смыслю в политике, но нанюхался окопной вони и думаю: туговато нам придется, уж коли навалились на нас всем скопом.

Йошка подкатил к воротам завода. Поскольку у него не было пропуска, он вышел, уступив место за рулем капитану.

– Пока гружусь, можешь выпить кружку пива, – разрешил Айнбиндер.

Охранник открыл ворота. «Опель» вкатился в полутемный двор, окруженный почерневшими от копоти кирпичными цехами.

Если бы в этот момент к сердцу Йошки врач приложил стетоскоп, он бы услышал бешеный стук. На ватных ногах Йошка дошел до дверей «Альтказе», остановился, закурил. Сейчас Вилли подогнал машину к складу, через минуту Фехнер начнет загружать заднее сиденье стволами, потом…

Вдруг точно током его пронзила мысль: надо каким-то образом отвлечь Айнбиндера от машины, чтобы Ахим успел открыть багажник… Схватившись за живот, Йошка побежал к проходной. Через окошечко он увидел «опель» с раскрытой дверцей. Ахим носил упакованные в прорезиненную ткань «фаусты». Айнбиндер, поигрывая ключами, наблюдал за погрузкой.

– Куда?! – Охранник бросился к Йошке, загораживая проход.

– Прошу вас, немедленно позовите вон того капитана!

– Что с вами? – Дюжий охранник подхватил падающего человека, положил на топчан.

– Скорей зовите! – закричал, корчась, Йошка. Охранник оглянулся, не зная, что предпринять.

– Видите, я умираю!

– Сейчас, сейчас. – Охранник, решившись оставить пост, потрусил к Айнбиндеру.

От натуги у Йошки побагровело лицо. Когда вбежал Айнбиндер, он выл. Вилли задрал мундир и рубашку, стал ощупывать живот. Надавил в правое подбрюшье, Йошка вскрикнул.

– Приступ аппендицита. У тебя случалось такое?

– В первый раз. Все горит!

– Нужна «скорая помощь»! – Вилли взглянул на охранника.

– Нынче «скорая» приезжает уже к покойнику, – отозвался тот.

– Где достать лед?

– Пожалуй, в «Альтказе».

– Так сбегайте!

– Я на посту.

– Я никого не впущу и не выпущу!

Охранник притащил завернутую в клеенку глыбу льда. Вилли приложил к правому боку. Йошка перестал стонать, морщась, проговорил:

– Простите меня.

– Лежи уж!

Минут через десять Йошка произнес неуверенно:

– А боль-то, кажется, прошла. Неужели так бывает?

– Бывает. Ты полежи, закончим погрузку и поедем.

– На всякий случай возьму с собой лед.

…Пока добирались до фольварка, Йошка вовсе оживился:

– Надо же так скрутить… А сейчас будто ничего и не было. Разрешите сесть за руль?

– Попробуй.

Обходя машину, Йошка покосился на багажник. Только бы не вздумал Айнбиндер заглянуть в него. Тогда все пропало! Ну а если и не заглянет, то как ему, Йошке, извлечь детали из багажника? Надо во что бы то ни стало на какое-то время завладеть машиной. «А что, если…» – как утопающий за соломинку, Йошка ухватился за внезапно осенившую его мысль.

– Черт побери! Я совсем забыл о просьбе моей хозяйки, господин капитан, – проговорил он с огорчением.

– О чем просила фрау Виц?

– Она сегодня уезжает. Я должен отвезти на вокзал ее вещи. Разрешите воспользоваться вашей машиной?

– Куда она едет?

– В Берлин. Хочет навестить своего кузена, графа Зеннекампа, и подарить ему казачью шашку.

– Что-то я слышал о Зеннекампе… А, читал! Уж не он ли вывозил югославское серебро?

– Вполне возможно. Граф занимает важный пост в министерстве экономики. Думаю, мой шеф на теплое местечко устроился не без его помощи.

– Когда отъезжает фрау Виц?

– Вечерним экспрессом.

Подумав, Айнбиндер согласился:

– Жди меня, пока я разгружусь.

«Господи! Сделай так, чтобы он не открывал багажник», – молил про себя Йошка.

У ворот фермы, где была оборудована лаборатория для испытаний «фаустов», Йошка уступил место Айнбиндеру. Как и на завод, так и сюда во двор въезжать он не мог. Вилли нанял его на время и оформлять пропуск не считал нужным. Дело представлялось хлопотным, поскольку пришлось бы обращаться в службу безопасности и проходить всевозможные проверки. Больше получаса томился Йошка в ожидании капитана, кусая от волнения губы. Наконец ворота раскрылись, выкатился «опель», Айнбиндер распахнул дверцу:

– Отдохну у Хохмайстеров, а ты поезжай домой. Йошка высадил его у красно-кирпичного особняка Ноеля, направился к пансиону фрау Штефи, но не выдержал напряжения – прижал машину к обочине, поднял капот, будто собрался чинить мотор, потом полез в багажник, словно за инструментом, и нащупал завернутые в мешковину детали. Облегченно вздохнув, он опустился на сиденье.

В саду за мольбертом сидел Франц Штефи. Клара, задрав тощие ноги, лежала в гамаке. В одной руке она держала надкусанную французскую булку, другой – ставила на патефон пластинки с военными маршами, от которых ее ненавистный супруг приходил в бешенство.

Припарковав машину перед парадным, Йошка вытащил из багажника сверток с деталями, обмотал мешковину запасной камерой, прихватил банку с сырым каучуком и направился к флигелю. У него еще хватило сил с беспечным видом воскликнуть:

– Будь я богачом, господин Штефи, я бы с ходу купил вашу картину!

Франц узнал голос денщика, однако не обернулся: ему и самому казалось, что «Сражение под Смоленском» удалось, работа шла к концу.

Когда Йошка бросил груз в угол каморки, он еле держался на ногах.

– На тебе лица нет! – прошептала Нина, встревожившись.

Сев на кровать, Йошка глазами показал на сверток. Павел размотал камеру, высыпал из мешковины на пол промасленные детали «фауста» – прицельную рамку из штампованной стали, колодку спускового механизма с кнопкой и предохранителем, чеку, стебель, головку винта, обжимные кольца для крепления гранаты к стволу, штрипки к ремню. Он поглядел на осунувшегося Йошку, поняв, каких нервов стоило ему добыть все это.

– Отдыхай, – сказал он, взявшись за ручку двери.

– Некогда отдыхать. – Йошка вскочил с постели, подставил голову под кран. – У нас есть десять тысяч наличными?

Павел отрицательно покачал головой. Нина пошла к себе, принесла кольцо с бриллиантом и золотой медальон на случай, если ювелир не даст необходимой суммы.

– Мне нужно сделать замеры и сфотографировать детали, – сказал Павел.

– Когда отправляется берлинский экспресс? – спросил Йошка.

– В двадцать с минутами.

– Нина, ты должна уехать именно этим поездом с вещами и шашкой для графа Зеннекампа. К этому времени вы успеете собраться, и я отвезу тебя на вокзал.

Почему Йошка настаивал на немедленном отъезде? Он бы не дал точного ответа. Подсказывало чутье. Айнбиндер мог проверить, правду ли сказал Йошка, когда просил машину. Да и вообще все трое понимали, что обстановка осложняется.

Через час он был у ювелира Карла Зейштейна, адрес которого давал кельнер «Альтказе» Хуго. В мастерской оказалось несколько инвалидов, предлагавших хозяину дешевенькие поделки. Когда подошла очередь Йошки, он протянул ювелиру кольцо. Брезгливо оттопырив нижнюю губу, толстяк повертел кольцо в пальцах, похожих на шпикачки, воткнул в глаз увеличительный окуляр, ковырнул пинцетом:

– Стеклышки… Сто марок…

Недолго думая Йошка перегнулся через прилавок, ухватил ювелира за воротник, притянул к себе:

– Ах ты, рыло тыловое!.. Фронтовиков грабишь?!

Сзади ободряюще загалдели инвалиды. Кто-то протянул костыль, намереваясь долбануть побагровевшего ювелира по лысине.

– Кажется, я ошибся, – придушенно бормотнул Зейштейн.

Йошка разжал кулаки. Ювелир плюхнулся на стул, долго одышливо всасывал воздух, водя жирной шеей из стороны в сторону. Фронтовики примолкли. У ювелира в конторке не было таких денег, чтобы рассчитаться за высокопробное золото и алмаз.

– Мне нужно пойти за деньгами, – отдышавшись, проговорил он.

– Пойдем вместе. – Йошка смело отодвинул барьерный засов.

– Как же я здесь все оставлю?

– Заприте кассу и успокойтесь. Никто не тронет вашего барахла. Верно, ребята?

– Валяй, – сказал один из калек.

– Сколько вы хотите за это кольцо? – спросил толстяк, с остановками поднимаясь по винтовой лестнице в свой кабинет.

– Десять тысяч марок.

Такую цену назвали специалисты в Москве, учитывая при этом, что драгоценности теперь стали котироваться менее высоко, чем до войны. В то же время им было известно, что в Баварии они стоили больше, чем в Пруссии, Силезии и Тюрингии. Принималось во внимание и еще одно обстоятельство: после Сталинграда кое-кто из дальновидных немцев понял, что наступит и такая пора, когда из всех валют самыми надежными станут золото и драгоценные камни. Пожилые люди помнили времена после Первой мировой войны, когда тысячными купюрами разжигали примуса. Понимал это и Карл Зейштейн. Однако, услышав названную сумму, простонал:

– Но дайте заработать и мне!

Йошка остался неумолим:

– Ни пфеннига меньше.

– Вы грабите меня!

– Убежден: из всего того, что вы нахватали за войну, вы бы могли сделать приятный подарок рейху. Скажем, дали бы денег на танковый полк. Как это здорово звучало бы – панцерштандарт СС имени Карла Зейштейна!..

– Не думайте, что если я ювелир, то мне сладко живется, – пожаловался толстяк, отпирая дверь в кабинет.

– Молите бога, что вас не забрали в армию. Попади ко мне в отделение такой, как вы, через месяц стал бы тростиночкой, бегал бы по плацу, как юноша!

– У меня сердце!

– Дауж понятно – не мешок с требухой. – Йошка ласково потрепал по тучному боку ювелира и заговорщицки подмигнул. – Но сердце-то… золотое. А?

Ювелир намек понял. Немалых денег стоило ему откупиться не только от призыва в армию, но и от трудовой повинности, обязательной для немца. Зейштейн открыл массивный сейф, позабыв об осторожности. Йошка деликатно отвернулся, будто заинтересовался крышей соседнего дома из оцинкованного железа.

– Давайте вашу вещь и берите деньги, здесь ровно десять тысяч, – сказал ювелир, заторопившись.

Только сейчас до него дошел ужас происходящего: при открытом сейфе, без свидетелей, с фронтовиком, судя по всему, не из тихонь и простаков… Окажись клиент грабителем, он легко бы завладел всем его состоянием. Он захлопнул внутренние створки, смешал шифр на диске, энергично прикрыл дверцу из броневой стали.

Йошка не спеша пересчитал деньги, рассовал пачки по карманам:

– С вами, оказывается, можно иметь дело, Карл Зейщтейн… Так вот, у меня есть еще несколько подобных штучек. Даже получше! Но разумеется, и подороже. С ними обращаться к вам или поискать другого ювелира?

– Только ко мне! – воскликнул Зейштейн.

– Тогда с условием полного взаимопонимания. Согласны?

– Конечно. Как вас зовут?

– Мое имя все равно не запомните, а в лицо узнаете… И еще дам один дельный совет: постарайтесь учтивей обращаться с увечными – они сейчас страшно сердитые.

Зейштейн закивал, сверкая плешью, как китайский божок.

Возвращаясь домой, Йошка столкнулся у калитки с фрау Штефи. Обычно он оказывал женщине кое-какие услуги по хозяйству, и она относилась к нему теплей, чем к другим обитателям пансиона, за исключением, разумеется, Павла и Нины, которых боготворила. На этот раз фрау Штефи была сильно встревожена.

– Вы не знаете, что случилось с Бером? – спросила она, едва Йошка приблизился к ней.

– Нет. А что?

Йошка знал: Анатолий Фомич оставался в лаборатории, когда он с Айнбиндером уезжал с фермы.

Фрау Штефи, оглянувшись, шепнула:

– Недавно приходили люди из гестапо, перевернули у него все вверх дном. Франц и Клара пока ничего не знают. Их не было дома.

– С вами-то ничего не случилось?

– Но тут затронута честь моего заведения!

Йошка понимающе кивнул:

– Хотите совет, фрау Штефи?…

– Конечно!

– Тогда помалкивайте об этом. Вдруг он и в самом деле шпион. Он же русский!

– Но его устраивал ко мне сам Лютц! Я непременно позвоню арбайтсфюреру.

– Ручаюсь, арбайтсфюрер скажет то же самое, что и я. Благоразумней сделать вид, будто ничего не произошло.

– Нет, я обязана поставить господина Лютца в известность. – Вскинув голову и упрямо сжав губы, фрау Штефи направилась к телефону, который стоял в передней особняка.

Йошка повернул к флигелю. Нина и Павел уже знали о гестаповцах – видели их из окна. Что искали агенты в комнате Березенко? Может быть, Анатолий Фомич повел себя неосторожно? Или как-то проговорился? Или на него наплел Франц Штефи? А вдруг гестаповцы сумели проследить за ним, когда ночью он шел к ним во флигель? Но тогда заодно они устроили бы обыск и у них…

– В любом случае Нина должна уезжать сегодня, – проговорил Павел. – А ты, Йошка, постарайся узнать, чем окончится разговор фрау Штефи с Лютцем. Потом оставь деньги для Ахима Фехнера и проводи Нину.

Йошка подошел к «опелю», стал неторопливо протирать капот. «Надо разжиться горючим», – подумал он. На колонках топливо выдавали по талонам, но иногда удавалось раздобыть бензин без них, заплатив втридорога. Как ни преследовалась такая спекуляция, а война и немцев научила приворовывать у рейха кто что может.

Показалась фрау Штефи. Весь ее вид выдавал состояние крайнего возмущения.

– Какой нахал! – всплеснула она руками. – «Не вмешивайтесь не в свое дело…» Как же не вмешиваться, если люди из тайной полиции творят безобразия в моем собственном доме?!

– А что я говорил? – Йошка вытер руки паклей, залез в кабину, вставил ключ в замок зажигания.

«Обыск подстроил Лютц. Но с какой целью?» – решил Йошка.

В галантерейном магазинчике он купил новый бумажник, вложил в него деньги, завернул в клеенку. Рабочий день еще не кончился. Машин на шоссе было мало. Когда-то два промышленных города-гиганта – Мюнхен и Аугсбург – связывала булыжная дорога. Потом автобан покрыли гудроном, расширили полотно вдвое, обсадили буковыми деревьями вперемежку с яблонями, поставили четкие указатели поворотов и километровые столбы.

То включая, то выключая зажигание, Йошка подъехал к столбу с отметкой пятого километра. Со стороны могло показаться, что забарахлил мотор. Остановился, поднял левую крышку капота, сделал вид, что копается в моторе, и огляделся. Убедившись, что опасности нет, он опустился на корточки возле столба, тщательно засыпал сверток прошлогодним сором, еще раз осмотрелся и неторопливо направился к машине.

На обратный путь времени оставалось мало. Нина с вещами уже ждала его. Она увозила непроявленные микропленки, упакованные в тюбики от крема. В Дрездене она сойдет с экспресса, на привокзальной почте оставит письмо Павлу с известием, где ее искать. Воспользуется другим паспортом – на имя Кристины Рангель.

Заказанный заранее билет в вагон первого класса Нина взяла у помощника дежурного по вокзалу. Уже выходя на перрон, Йошка увидел Айнбиндера с букетом парниковых астр. Он вручил Нине цветы. Йошку как бы не заметил, однако обратил внимание на упакованный в бархат метровый предмет, очевидно ту самую шашку для графа Зеннекампа. Йошка сложил вещи в купе и стоял в сторонке, пока капитан рассыпался в любезностях. Как женщина, привыкшая к мужскому вниманию, Нина снисходительно улыбалась.

Зазвенел станционный колокол. Холодным кивком Нина простилась с денщиком, поднялась в тамбур вагона.

– Надеюсь, скоро увидимся, тогда найдем время поболтать, – сказала она Айнбиндеру.

Паровоз протяжно загудел, экспресс стал набирать ход. Нина помахала рукой в белой перчатке.

Вилли приказал отвезти его к своей подружке Антье.

…В вечерние часы в предвкушении сытного ужина и непременной кружки пива служащие бензоколонок становились добрее. Около одной из них Йошка заметил проворного малого с черной повязкой на глазу.

– Залей по горлышко, – сказал Йошка, не вылезая из кабины.

– Талоны!

– Плачу по таксе.

Парень, скособочив голову, как все одноглазые, огляделся – нет ли поблизости полицейских – и сунул шланг в бензобак.

1

– …Это все, что я сумел для вас сделать. Вы различаете крупные предметы, узнаете людей, если они близко от вас. Но читать вы не сможете. Никогда не снимайте очков. Темно-зеленые стекла будут предохранять от разрушения пораженную огнем сетчатку…

Доктор Бове не преувеличивал и не преуменьшал всей трагичности положения Маркуса. За восемь месяцев лечения он успел подружиться со своим пациентом, убедился в силе духа бывшего олимпийского чемпиона.

– У меня нет надежды? – все же спросил Маркус.

– Я не знаю среди современных окулистов светила, который бы вернул вам прежнее зрение, – ответил старый врач. – Попробуйте переменить профессию, избавьтесь от ненужных и опасных для ваших глаз волнений.

– Я умею лишь делать оружие…

– Неужели вы не испытывали… – старик поискал слова помягче, но не нашел, – угрызений совести, не задумывались о противоестественности сочетания таких, например, слов, как «красавец-бомбовоз» или «красавица-пушка»?

– Меня увлекал процесс творчества, радовал положительный результат… Мы воюем, гонимые собственными привычками. Фрейд заглянул в подсознание и увидел там массу мерзостей – желание смерти, стремление сына убить отца и другие инстинкты ненависти. Агрессивность в человеке, по-моему, неистребима. Устранить войну Фрейд хотел с помощью военно-технического прогресса и хорошо обоснованного страха перед всеобщим уничтожением.

– Да, есть такая точка зрения. Альфред Нобель тоже считал, что запатентованный им динамит обеспечит мир. Так же думали и Генри Шрапнель, и Хайрем Максим. С тех пор шрапнельные снаряды и пулеметы «максим» лишили жизни миллионов людей, а войны не прекратились. – Старик снял очки и стал старательно протирать стекла. – Расцвет моей деятельности как военного врача пришелся на годы Первой мировой войны. Сначала я подсчитывал, сколько искалеченных прошло только через мои руки. Досчитал до тысячи, потом сбился со счета. Но никак не меньше двух полков выпало лишь на меня одного. И вот однажды я сделал такую несложную выкладку: если в нашей армии десять тысяч врачей и на каждого выпадает хотя бы по пятьсот раненых, получится пять миллионов калек, не считая, разумеется, раненных смертельно и убитых в боях. Тут поневоле станешь пацифистом, хотя такое слово у нас употребляют как ругательство.

Хохмайстер положил свою руку на длинные пальцы врача, привыкшие к микроскопическим операциям:

– Но ведь не все от вас ушли калеками. Кого-то же и вылечили.

– А их убило потом под Брестом, Ржевом, Вязьмой…

Хохмайстер простился с Бове и пошел, ощупывая тростью дорогу. В канцелярии клиники он получил врачебное заключение о полной непригодности к военной службе, но с правом ношения мундира. Генерал Леш прислал за ним машину. Она привезла его в Карлсхорст.

С бьющимся сердцем Маркус поднялся в кабинет своего начальника. Адъютант подхватил под локоть, подумав, что майор совсем слеп. Но Маркус узнал Леша, выкатившегося навстречу.

– Поздравляю! – жизнерадостно взвизгнул генерал, позволив себе дотянуться до плеча воспитанника и по-отечески потрепать его по витым погонам.

– С тем, что я почти ослеп?

– Разве вас не представили к кресту первой степени?

– Для меня важнее прочитать оригинал отчета о фронтовых испытаниях «фауста».

– О, полковник СС Циглер настолько вдохновенно расписал боеспособность нового оружия и ваши геройские деяния, что командование сочло возможным высоко оценить вас.

– Вы докладывали рейхсминистру Шпееру об испытаниях в боевой обстановке?

Леш помялся:

– К сожалению, мы еще не получили ответа…

– Через восемь-то месяцев?

– Возможно, рапорт задержался в какой-то инстанции и не попал на глаза Шпееру.

– А вы пробовали узнать?

Леш всплеснул руками:

– Было столько дел! Теперь курс училища сокращен. Мы просто задыхаемся от перегрузки.

– Господин генерал, – сдерживая гнев, проговорил Маркус, – я никогда не считал вас поклонником «фауста», но вы же умный человек! Вы должны видеть его действенную мощь!

– Ну, зачем раздражаться, Маркус? – обидчиво произнес Леш. – Я ждал, что вы со своими связями…

– Связями?… Прекрасно! Дайте мне отчет Циглера, я добьюсь приема у рейхсминистра!

– Тогда и мне придется присутствовать на нем, – озаботился Леш. – Как-никак из фондов нашего училища субсидируются работы над «фаустпатроном», а это немалые деньги, и у нас капитан Айнбиндер получает жалованье.

– Да вашими жалкими крохами мы не можем расплатиться даже за один образец. Вы же знаете, что мой отец дал кредит и потребует возмещения всех убытков с большими процентами?!

От нервного напряжения у Хохмайстера потемнело в глазах. Он перестал видеть даже то немногое, что видел сквозь очки, когда входил в кабинет Леша. Он пошатнулся, беспомощно ища руками опору. Подскочил адъютант и усадил Маркуса в кресло. У генерала колыхнулось нечто вроде жалости к этому когда-то могучему красавцу. На цыпочках генерал обошел Хохмайстера, сел за стол.

– Маркус, оставьте дела, поезжайте в санаторий… Воспоминания о былой славе сожгут ваше сердце. Будем же реалистами. Любое новшество требует борьбы и упорства. Не думаю, что Шпеер поймет вас. Сейчас он полностью ушел в заботы о «тиграх» и «пантерах». Этим летом они наконец переломят хребет русскому медведю.

– И все же я попытаюсь, – обессилено вымолвил Хохмайстер.

Леш кивнул адъютанту. Тот принес папку с отчетом Циглера.

– Сейчас адъютант прочтет то, что написал на фронте полковник, – сказал Леш.

– «Командиру дивизии СС “Великая Германия”, начальнику инженерного училища в Карлсхорсте… Выполняя ваше поручение по испытаниям противотанкового ружья “фаустпатрон” в боевых условиях, докладываю: на танкоопасное направление, занимаемое полком, был послан руководитель испытаний инженер Хохмайстер с группой фенрихов училища. 2 августа 1942 года русские предприняли наступление, поддержав пехоту четырьмя танками Т-34. Три из них в течение восьми минут были сожжены “фаустпатронами” с поразительной точностью попадания. Поврежденному четвертому танку удалось уйти вместе с русской пехотой, рассеянной стрелковым огнем.

Через неделю на рассвете противник выслал еще два танка. Предположительно – с целью разведки. С одним танком справилось наше штурмовое орудие “ягд-пантера”. Оно разбило русский танк, но было уничтожено вторым русским танком.

В это время Хохмайстер вступил с ним в бой, обстреляв “фаустпатронами”. В поддержку танка-разведчика неприятель бросил роту своих машин. Поскольку в распоряжении Хохмайстера оставалось ограниченное количество противотанковых средств, пришлось ввести в бой батальон танков “матильда” и “рено”. После упорного сопротивления противник откатился на исходные позиции…

В поединке с танком-разведчиком бесстрашный майор Хохмайстер получил тяжелое ранение от своего же оружия. Сноп огня, вырвавшийся из гранаты, поразил глаза, и майор лишился зрения. Пострадавший был немедленно отправлен в госпиталь.

Исходя из вышеизложенного, считаю: “фаустпатрон” является самым надежным из всего, что имеется в распоряжении стрелка в борьбе против танков противника. В самое ближайшее время оружие должно быть выпущено в таком количестве, которое обеспечило бы потребности всех наземных частей вплоть до пехотного отделения. Учитывая ранение конструктора, следует в дальнейших модификациях исключить случаи ослепления бойцов, вооруженных “фаустпатронами”…»

Адъютант захлопнул папку, взглянул на Леша:

– Дальше подпись, печать и резолюция командира дивизии: «Ходатайствовать о награждении майора Хохмайстера Железным крестом первой степени».

– Я все это знаю. Циглер не погрешил против истины. В продвижении «фаустпатрона» он надеялся на вас, господин генерал, – сказал Хохмайстер.

Леш промолчал.

– Могу ли я снова просить вас уж если не о помощи, то хотя бы о молчаливом согласии не мешать «фаусту»?

Леш раздраженно забарабанил пальцами по столу, но сдержал свой гнев:

– Хорошо. Попробуем попасть к рейхсминистру.

Хохмайстер забрал папку с отчетом у адъютанта и, обшаривая рукой пространство, двинулся к выходу.

– Отвезите майора в отель, – приказал Леш.

2

Хохмайстер поселился в «Адлоне». Все дни он лежал с открытыми глазами. Сквозь очки белая лепнина потолка смотрелась грязно-темной, сумрачной, как шведский гранит. Шорохи в коридоре, приглушенные разговоры служанок не задевали его. Он, как рыба в душном аквариуме, пребывал в прострации. Не было ни желаний, ни мыслей. Он заказывал обеды, ужины, но почти к ним не притрагивался.

Он почти физически ощущал, как уходили из тела жизненные соки, когда-то с избытком бурлившие в нем.

В клинике Бове вера, ее точка опоры, держалась на желании скорее выздороветь, чтобы продолжать работу над «фаустом». Теперь надежда ушла.

Навещать его было некому. Родителям он строго-настрого запретил приезжать в Берлин. А фрау Ута после самоубийства Карла Беккера уехала на юг, в Швеннинген, где у нее в Швабских горах было имение. Не осталось и друзей – Иоганн Радлов погиб, Вилли Айнбиндер застрял в Розенхейме, посылал утешающие письма, но Хохмайстер догадывался, что без него «мельница впустую машет крыльями».

Возмущала позиция Леша. Генерал явно затягивал работы, отдавая предпочтение тяжелым противотанковым пушкам. Казалось бы, ему выгодней продвигать «фауст-патрон» – как-никак этот младенец родился в его училище. Ему бы и лелеять его. Но ребенок явно пребывал в положении пасынка. Если что и делал Леш ради нового оружия, то по указанию свыше: сначала Шираха, потом Шпеера…

Зазвенело в ушах. Новый звук насторожил Хохмайстера, он напряг слух. Зазвенело сильней. И, только сбросив оцепенение, понял: звонит телефон. Маркус снял трубку.

– Господин майор? Говорит адъютант генерала Леша. Сегодня в три вас примет рейхсминистр. В половине третьего мы заедем за вами.

– Жду, – осевшим голосом проговорил Хохмайстер, посмотрел вокруг и обнаружил, что видит более четко – кровать, шкаф с зеркалом, стол, окно, завешенное бархатными шторами, темный ковер на полу.

Он подошел к зеркалу, с трудом узнал себя – обросший, с ввалившимися щеками, обострившимся носом и лысеющим лбом. По телефону он попросил портье прислать к нему парикмахера.

– Будет исполнено. – Портье, видимо, остался с довоенных времен, потому был вышколен и вежлив.

Чтобы не забыть, Хохмайстер достал папку с отчетом Циглера и стал ждать мастера.

3

За те месяцы, что прошли с момента первого знакомства, Альберт Шпеер, кроме поста министра вооружений и боеприпасов, получил должности генерального уполномоченного по вооружению в управлении четырехлетнего плана, председателя имперского совета, генерального инспектора шоссейных дорог и водной энергии. К прежнему званию главного архитектора рейха он присвоил себе функцию руководителя отдела эстетики и труда в нацистской организации «Сила через радость».

Как всегда перед встречей с людьми столь высокого ранга, Леш робел и нервничал. Пока «майбах» мчался по Унтер-ден-Линден к министерству, он уговаривал Хохмайстера не дерзить и во всем соглашаться со Шпеером. Генерал знал, что рейхсминистр, еще не занимая никаких официальных постов, был задушевным собеседником и другом фюрера. Шпеер построил в Нюрнберге громадный стадион для партийных съездов с трибунами, рассчитанными на тысячи лет, за что был удостоен «Гран при». По его проектам возводились имперская канцелярия, здание германского посольства в Лондоне, немецкий павильон на Всемирной выставке в Париже. То и дело вытирая потеющую лысину клетчатым платком, Леш призывал:

– Сумейте же перед таким человеком подняться выше собственных интересов.

– У меня нет собственных, как вы сказали, интересов. Мои интересы направлены на благо Германии, – высокопарно ответил Хохмайстер, забавляясь непритворным заискиванием Леша.

«Майбах» остановился у главного подъезда четырех-этажного каменного здания, построенного Карлом Шинкелем*["122] в духе немецкого классицизма. Дежурный проверил документы и пригласил следовать за собой. Поднявшись по широкой темной лестнице наверх, Леш и Хохмайстер снова подверглись проверке. Лишь после этого другой офицер провел их в приемную. Чернявый секретарь с большой головой показал на стулья, выстроившиеся вдоль стен.

– Рейхсминистр просит вас подождать, – проговорил он чуть ли не шепотом. – У него сейчас собрались немецкие архитекторы. Он примет вас через пять минут.

Не успел Леш вытереть лицо и руки свежим платком, как на конторке загорелась зеленая лампочка, что означало приглашение войти. Из массивных дверей по одному выбралось несколько человек в штатских костюмах с нацистскими повязками на рукавах.

– Посмотрите, какой будет город! – не ответив на приветствие и еще не остыв от возбуждения, воскликнул Шпеер, который заметно похудел, отчего казалось, что он стал еще выше. На шишковатом лбу блестели капельки пота. Светло-коричневый френч с дубовыми листьями нашивок в петлицах был расстегнут, галстук сбился в сторону, длинные руки выписывали шаманьи круги над столом в углу комнаты, на котором из гипса сооружен был макет будущей германской столицы.

Искусно выполненный маленький город походил на мифическое поселение будущей цивилизации с триумфальными арками, пантеонами, звездным разбегом проспектов, станциями метрополитена, стадионами, площадями и парками, разбитыми по всем законам архитектуры в стиле эпохи Третьего рейха с ее тягой к величию и грандиозности.

– Еще в тридцать шестом году у фюрера возникла мысль создать вот такой Берлин, центр гигантской империи от Ла-Манша до Урала. – Горящими глазами Шпеер смотрел на макет. – На этой арке, перед которой триумфальная парижская покажется малюткой, мы увековечим имена всех павших… Унтер-ден-Линден сделаем на двадцать метров шире Елисейских полей. А здесь соорудим «Гросс-халле», увенчаем его куполом с изображением земного шара с воспарившим германским орлом.

Тридцативосьмилетний министр, с именем которого связывалась новая эра тотального вооружения рейха, сейчас, как мальчишка, любовался своим игрушечным городом, совершенно забыв о посетителях. Отойдя на несколько шагов и прищурив миндалевидные глаза, как бы прощаясь со своей мечтой, он произнес:

– В этом десятимиллионном городе будут жить лучшие из немцев. Бездушный камень мы превратим в живое, могущественное средство воспитания поколений немцев-господ. Они будут властвовать над другими народами, которые останутся на земле после очистительной бури нашего движения.

Как бы очнувшись, он развернулся на длинных ногах к Лешу и Хохмайстеру, произнес дежурную фразу:

– Рад вас видеть.

Леш сделал шажок вперед. Он выглядел гномиком перед великаном.

– Господин министр, – сказал он, – восемь месяцев назад на полигоне нашего инженерного училища в Карлсхорсте вы изволили наблюдать действие нового противотанкового ружья…

– Припоминаю. Кажется, я просил испытать его в бою…

– Так вот, майор Хохмайстер…

– Стойте! – прервал Шпеер и подошел к Маркусу, вглядываясь в темные очки. – Что с вами случилось? Я не узнал вас.

– При испытаниях я не закрыл глаза и меня обожгло огнем, вылетевшим из гранаты… Вам, как мне сказал генерал Леш, был направлен отчет полковника СС Циглера. Испытания проходили на его участке фронта.

– Когда это было?

– В августе прошлого года.

– Я не получал никакого отчета. – Шпеер нажал на кнопку звонка, в дверях возник большеголовый секретарь. – Выясните, где застрял отчет полковника Циглера, посланный на мое имя.

– Извините, рейхсминистр. – Леш покраснел как провинившийся школьник. – Чтобы вас не отрывать от более важных дел, отчет я посылал в отдел вооружений вермахта…

– Все равно меня должны были поставить в известность.

– Вот копия! – Хохмайстер будто чуял, что отчет может понадобиться, когда забирал у адъютанта Леша папку.

– Вы совсем не видите? – спросил Шпеер.

– Немного вижу.

Шпеер быстро пробежал глазами письмо Циглера и неожиданно обратился к Лешу:

– Фриц Леш – ваш брат?

– Так точно! – вытянулся генерал, пытаясь поджать жирный живот.

Шпеер машинально провел узкой рукой по лицу, что делал, когда размышлял. Леш и Хохмайстер, затаив дыхание, ждали его решения.

– В какой стадии доработок находится это оружие?

– В Розенхейме на полувоенном заводике отца Маркуса изготовляются опытные образцы. В испытательной лаборатории работает наш сотрудник, – отрапортовал Леш.

– Работы ведутся на уровне самодеятельного деревенского хора, – добавил Хохмайстер.

– Не понял.

– Я попросил у отца кредит. Субсидий училища не хватает. Много месяцев я лежал в клинике и понятия не имею, что делается в Розенхейме.

– Какая разболтанность! – воскликнул Шпеер. – Леш, завтра же, повторяю, завтра в это же время представьте смету расходов, включая то, что задолжал майор Хохмайстер отцу. Мы не жалеем двадцати пяти миллиардов марок на строительство города будущего и не можем найти миллиона на оружие, которое требуется в сегодняшней войне?! Маркус, поезжайте в Розенхейм, узнайте реальную обстановку. Если в чем возникнет нужда, обращайтесь лично ко мне. Работы немедленно засекретить! Вы в состоянии поехать?

– Конечно, – вытянулся повеселевший Хохмайстер.

В училище он набросал приблизительную сумму расходов и отдал отпечатать на бланке. Генерал сильно перенервничал и устал. Он уехал домой. Маркус же почувствовал прилив энергии.

По дороге в «Адлон» он спросил ничего не подозревавшего адъютанта:

– Чем занимается брат генерала, Фриц Леш?

– Он директор одного из заводов у Альфреда Круппа. Выпускает противотанковые пушки семьдесят пятого калибра.

«Ах ты, пройдоха, Леш!» – подумал Маркус беззлобно, засыпая под шум весеннего дождя, неожиданно навалившегося на Берлин.

4

Утром Леш проводил Хохмайстера на Потсдамский вокзал, а в пятнадцать часов снова очутился в кабинете у Шпеера. Рейхсминистр просмотрел смету, отложил бумаги в сторону.

– Я помню Маркуса с Олимпийских игр, – задумчиво проговорил он. – Фюрер в то время сказал мне, что следующие Игры состоятся в Токио. Но это не страшно. Это будут последние Игры на чужой земле. Потом уже они будут проходить только в Германии, только на наших стадионах. Каким будет состав участников, станем определять мы…

– К нашему горю, Маркус уже не вернется на ринг, – притворно вздохнул Леш.

Однако Шпеер не обратил внимания на реплику генерала. Он еще находился во власти дорогих воспоминаний.

– Свою популярность фюрер сравнивал с популярностью великого реформатора Лютера. Вскоре он высказал еще одну мысль: «У меня есть только две возможности: либо полное претворение в жизнь моих планов, либо столь же полный крах. Если мне удастся их осуществить, я становлюсь одним из величайших людей в истории. Если я потерплю крах, то буду оплеван, обвинен и предан проклятию…»

Леш старался понять, куда клонит рейхсминистр. Наконец Шпеер высказался яснее:

– Даже не позвони мне Ширах, я бы все равно поддержал Маркуса. Но, опасаясь огорчить больного человека, я не стал говорить ему, что в конце весны или в начале лета произойдет еще одно великое наступление. На этот раз войска будут предельно насыщены техникой. Если эта операция удастся, «фаустпатрон» Хохмайстера, как оружие оборонительное, может и не понадобиться нам.

– Я так и думал! – воскликнул Леш, но осекся, увидев на аскетическом лице Шпеера гримасу неудовольствия. Думать и решать мог лишь фюрер, остальные должны повиноваться. Такова была генеральная установка в Третьем рейхе.

– Пусть Маркус занимается своей хлопушкой, а мы подождем развития событий на Восточном фронте. Пока мы дадим возможность расплатиться Маркусу с кредитором, чтобы отец мог открыть для него новый кредит. – Шпеер взглянул на часы, нажал на кнопку вызова.

Леш понял – аудиенция окончена. Он вытянул вперед руку и, пятясь задом, скрылся за дверью.

5

Павел раскрыл альбом города Галле. Тот, что был подпорчен. Нашел пятнадцатую страницу и стал невидимыми чернилами переписывать все, что принес Березенко. Не вдумываясь в содержание, он старался лишь точно скопировать текст, воспроизвести цифры, чертежи, формулы, рецепты металлов. Йошка же вооружился миниатюрным «миноксом» с цейсовским объективом. Он щелкал затвором по мере того, как Павел заканчивал переписку одного листа и приступал к другому. Он переснял текст записок на разные кассеты дважды. Затем Павел сжег тетрадь Березенко в печке, взял чистый лист и написал записку Юбельбаху в Славянск:

«Дорогой Кай! К сожалению, не нашел лучшего экземпляра альбома о городе Вашей юности. Посылаю тот, что удалось купить. Надеюсь скоро увидеться. Обстоятельства заставляют прервать отпуск и вернуться в Россию на прежнее место… Преданный Вам Пауль Виц».

Поставив подпись, Павел вложил письмо в альбом и сказал Йошке:

– Запечатай и отправь срочной почтой.

Йошка из обоймы своего маузера вытащил патрон, высыпал порох, вставил одну кассету микропленки в гильзу и заткнул той же пулей. В случае чего, при выстреле пленка полностью сгорит. Другую кассету отдал Павлу. Ее заложили в тайничок под ручкой чемодана. Таким образом описание «фаустпатрона», а также сведения о работах БМВ, которые передал Березенко, должны были попасть в Россию тремя путями: с Ниной, в альбоме Юбельбаха и на пленках, которые Павел и Йошка возьмут с собой.

Разобранные до винтика детали опытного «фауста», назначение которых не знал Березенко, Павел раскидал по мусорным ящикам в глухом переулке. Их содержимое регулярно вывозили за город мусорщики.

Павел и Йошка работали всю ночь. Несколько раз Йошка выходил в сад, ждал – не загорится ли лампочка в мансарде. Но в окнах было темно.

– Неужели Анатолия Фомича взяли прямо в лаборатории?

– К несчастью, мы ничем не сможем ему помочь, – проговорил Павел. – Но в любом случае должны убраться из Розенхейма вечером.

Утром Йошка поднялся в мансарду, как это делал уже не раз, когда отвозил Бера и Айнбиндера в лабораторию за город. В особняке стояла тишина. Инвалиды, Франтишка, фрау Штефи еще спали. Он осторожно постучал в дверь. Послышался щелчок открываемого замка, и в проеме распахнутой двери появился в своей неизменной серой тройке Анатолий Фомич. Едва слышно Йошка пораженно прошептал:

– Разве вас не забрали в гестапо?

– Как видите…

– А обыск?

– Это проделки Лютца, – без тени тревоги произнес Березенко.

– Когда вы вернулись вчера?

– Очень поздно, и сразу завалился спать. Рейсовый автобус отменили, пришлось ждать попутную машину.

– Стало быть, в лабораторию вы не поедете?

– Нет. Если я буду нужен Айнбиндеру, пусть свяжется с арбайтсфюрером или Хельдом.

– Мытоже скоро отъезжаем, наверное уже не увидимся, – проговорил Йошка. – Берегите себя. До победы осталось недолго.

– Передайте… – Березенко опустил голову, подыскивая слова, но вдруг выпрямился, посмотрел прямо в лицо Йошки. – Впрочем, вы знаете, что бы я хотел передать…

По крутой винтовой лестнице Йошка сошел вниз. Павлу он сказал только одну фразу:

– С Березенко все в порядке.

На Людендорфштрассе Вилли Айнбиндера не оказалось, Антье торопилась на работу, стирала с лица ночной крем.

Раздраженным тоном она сообщила, что капитан еще вечером уехал к Хохмайстерам.

– Его стащил с постели какой-то срочный звонок. Йошка поехал к Ноелю. На нижнем этаже его встретил Айнбиндер:

– Горючее есть?

– Далеко ехать?

– На вокзал.

– Хватит!

Вниз спускались Ноель и Эльза. Оба были в выходных костюмах и оба сильно взволнованы.

– Ах, я забыла нарвать цветов! – воскликнула Эльза.

– Если позволите? – выскочил Йошка.

– Возьмите садовые ножницы, в теплице за домом настригите нарциссов…

Йошка догадался, что приезжает не кто иной, как сын Маркус.

– Ты мне сегодня не понадобишься, – сказал Айнбиндер, когда Йошка принес цветы.

– Возможно, мы скоро уедем…

– Сколько я тебе должен?

– Господин капитан, я работал на вас от чистого сердца. А сейчас вы все равно поедете мимо пансиона. Не сможете меня туда подвезти?

– Не возражаете? – обернулся Вилли к супругам.

Эльза милостиво разрешила.

У пансиона фрау Штефи Айнбиндер притормозил. Йошка забрал свою сумку, в которой обычно держал термос с кофе и бутерброды, а сейчас там лежал путеводитель по городу Галле. Кивком простившись, он захлопнул дверцу. «Опель» понесся дальше.

С хозяйственной сумкой в руках навстречу шла Франтишка. Она торопилась в магазин отоваривать продовольственные карточки.

– Где ты пропадал все дни? – обидчиво произнесла девушка.

– Работал. Ты же видела!

– Все время вертелся вокруг этого дылды капитана.

– Больше ему уже не понадоблюсь. Так что я сегодня свободен. – Йошка знал, что Павел уехал на вокзал за билетами и вернется не скоро. Оставаться одному во флигеле ему не хотелось.

– Счастливчик, – с грустью произнесла Франтишка. – Я уже два года не знаю, что такое быть свободной хоть час!

– А ты отпросись у фрау Штефи.

– Хозяйка сказала: никаких выходных.

– Может, сделает исключение? Поедем за город, погуляем.

У Франтишки загорелись глаза. Ей давно хотелось вырваться куда-нибудь, чтобы не видеть надменную фрау Штефи, крикливую Клару, блудливого Франца.

– Попробую, – сказала она.

– Вот и прекрасно! Ты пока иди в магазин, а я заскочу на почту.

У перекрестка они расстались, договорившись встретиться через полчаса здесь же.

На почте, к счастью, никого не было. Такой же зальчик, что и в Мюнхене, только за стеклянной перегородкой работала пышнотелая, беловолосая немка в синей форме служащей имперской почты. Она запечатала альбом в серую оберточную бумагу-крафт, перетянула шпагатом, намазала концы сургучом, разогретым на электроплитке, и приложила штемпель.

– Не будете ли столь милы написать адрес? – попросил Йошка.

– У вас нет рук?

– У меня плохой почерк и мало времени.

– Вы всегда торопитесь?

– Вечером могу выбрать часок.

Толстушка оценивающе посмотрела на добродушное крестьянское лицо Йошки, застывшее с глуповато-выжидательной улыбкой, усмехнулась:

– Что ж, посмотрим. Говорите адрес…

Йошка назвал комендатуру Славянска.

Выходя из почтового отделения, он увидел старую коробку «мерседеса» выпуска двадцатых годов. На козырьке кабины горел зеленый огонек.

– Свободен, земляк? – спросил он мальчика лет пятнадцати, сидевшего за рулем.

– Так точно, господин ефрейтор. – Малыш-шофер проворно выскочил из кабины и распахнул вторую дверцу.

– Ты, гляжу, разбираешься в званиях, – усмехнулся Йошка, усаживаясь на продавленное пружинное сиденье.

– Я отбываю трудовую повинность.

– Отец на фронте?

– Служит в Фурье под Нюрнбергом. Я теперь работаю на его машине.

– Тогда включай счетчик, подождем мою подружку. Она вот-вот должна явиться.

Вскоре из-за угла вышла Франтишка с полной сумкой продуктов. Йошка приказал подъехать к ней. Паренек лихо газанул, пересек площадь и подкатил к девушке. Йошка положил сумку на переднее сиденье, а сам перебрался на заднее к Франтишке.

– Давай устроим пикничок – «аусфлюг инс грюне»?

Чтобы не маячить перед окнами фрау Штефи, Йошка попросил мальчика отъехать немного подальше от дома.

– Ты знаешь «Фортхауз Мюльталь»?

– Это далеко в лесу!

– Зато лучше, чем тебе мотаться по городу.

– У вас хватит денег расплатиться?

– Более того, ты отвезешь нас туда, а потом приедешь за нами. Я оплачу проезд туда и обратно с чаевыми, если ты не окажешься лгунишкой.

– Вы обижаете фирму «Алоис Кранц и сын», – надул губы мальчик.

В это время подошла Франтишка.

– Обошлось без фантазий. Фрау Штефи всю ночь не спала, а теперь спит. Я взяла талоны на обувь. Скажу, пыталась достать для нее туфли.

Миновав последнюю баварскую кирху с куполом, похожим на купол русской церкви, «мерседес» выбрался на автостраду. В боковое стекло ворвался свежий воздух. Облачками замаячили вдали сизые горы, заросшие сосновым лесом.

Через каменный мост машина прошла медленно. Его ремонтировали военнопленные французы.

Остановились на асфальтированной площадке у Штарнбергского озера. Несмотря на ранний час, здесь уже собралось немало отдыхающих – военных-отпускников, чиновников, скучающих вдов и молоденьких девушек из богатых семей. Работали пивные ларьки и сосисочные.

– Итак, сюда же через два часа, – сказал Йошка мальчику-шоферу.

По уставу, нижнему чину не полагалось посещать места, где отдыхают офицеры. Но у Йошки на груди красовались ленточки Железного креста и медаль за зимнюю кампанию 1941 года. Эти награды давали право фронтовику находиться всюду, где ему заблагорассудится.

Лесной ресторан «Фортхауз Мюльталь» славился блюдами из форели. Йошка заказал рыбу, запеченную на костре. Когда кельнер отошел, он дотронулся до прохладной руки девушки:

– Я должен сообщить тебе не очень приятную весть. Мы уезжаем. Я дам адрес своего приятеля. Он будет пересылать мне твои письма. Пиши обо всех новостях.

Называя адрес, который дал Алексей Владимирович Волков для связи, Йошка знал, что от первого адресата письмо пойдет к другому с соответствующим паролем, может, к третьему, подвергнется неизбежной проверке, но, пока существует имперская почта, цепочка доведет до того, кто переправит весточку через линию фронта к нему, Йошке.

– «Гейдельберг, Блауштрассе, 6/8, Макс Ульмайер», – повторила про себя Франтишка.

Хотя Волков говорил, что Ульмайер ни при каких обстоятельствах не провалится и не попадет под «колпак» гестапо, Йошка тем не менее шел на определенный риск. Франтишка могла назвать этот адрес, если вдруг полиция возьмется за нее. Но она девушка сообразительная и не из робких. А Йошке и, разумеется, Павлу, а потом и Волкову важно было знать о новостях в Розенхейме и обитателях пансиона фрау Штефи. Вполне возможно, что Франтишка напишет и о жильце с мансарды, если с ним что случится. И еще Йошке хотелось, чтобы девушка уцелела в этой проклятой войне. Пусть и она найдет точку опоры для своей веры. Ведь только надежда спасает людей во всех бедах. Вера в избавление поможет ей вынести неволю.

По сосновому лесу они вышли к ручью, шумевшему среди камней. Они молчали, оба понимая, что это их последняя встреча и неизвестно, что случится с ними в будущем.

– Я люблю тебя, Франтишка… После войны я разыщу тебя, чего бы это ни стоило, – вдруг сказал Йошка, и нисколько не громко прозвучали его слова в последний раз перед расставанием.

Потом они вышли на площадку перед озером, где уже поджидал их старенький «мерседес» маленького фирмача.

6

Павел успел рассчитаться за пансион и теперь собирал чемоданы.

– Когда едем? – спросил Йошка.

– Билеты удалось достать лишь на полуночный поезд. Однако пойди к фрау Штефи и закажи по телефону такси на двадцать часов. Пусть думает, что уехали раньше.

Фрау Штефи искренне была огорчена отъездом выгодных и щедрых жильцов. Она повторила уже высказанное Паулю сожаление, разрешила вызвать такси. Пока Йошка дозванивался до станции обслуживания, старуха не отходила ни на шаг.

Франтишку он больше не встретил. Даже когда приехал таксист и они стали прощаться, девушка не показалась. Скорее всего, она наблюдала издали. «Молодец, девочка», – мысленно похвалил Йошка, хотя ему очень хотелось еще раз взглянуть на нее.

На вокзале они сдали вещи в камеру хранения и пошли в небольшой кинотеатр поблизости. Шел идиотский фильм «Штукас» о приключениях немецкого летчика во время войны с Францией. Находчивый сын рейха настолько преуспел в своих подвигах и благородстве, что, попав в плен, уговорил французских солдат сдаться на милость победителя. На другом сеансе демонстрировалась картина «Еврей Зюсс». Рекламный проспект сообщал, что за этот «неоценимый вклад в мировое искусство» режиссер Файт Харлан награжден орденом «Немецкого орла». В конусе яркого света плыли клубы табачного дыма. С началом войны в немецких кинотеатрах разрешили курить. На экране еврей Зюсс соблазнял белокурую немецкую девушку. Кристина Зедербаум, актриса с глазами наркоманки, отчаянно сопротивлялась напору гнусного развратника…

Зрители свистели, плевались, бросали в экран окурки.

«Боже, до чего довели Германию!» – в сердцах подумал Павел, пробираясь в потемках к выходу.

За минуту до отхода поезда они сели в вагон. Перрон опустел. Остались полицейский, дежурный по станции да несколько провожающих.

Проплыли станционные постройки. Потянулись серые, коричневые, сизые дома, погрузившиеся в сон…

Спали сварливые супруги Франц с Кларой, утомившаяся за день Франтишка, Ноель, Эльза и Маркус Хохмайстеры, «рабочий вождь» Герман Лютц, Вилли Айнбиндер и Антье Гот, Йозеф Шрайэдер и капитан полиции Каппе… Только Хуго, вероятно, выпроваживал из своего заведения последних выпивох да глотала люминал фрау Штефи, страдая от бессонницы…

До баварского Розенхейма война еще не дошла. Затерявшийся в глубинке, город воспринимал события на фронте туманно и отдаленно. Уж если фюрер обещал победу, значит, так и будет. Временные неудачи вполне объяснимы в больших делах. Здесь еще царила некоторая беззаботность, которую облеченные властью и силой функционеры утратили в центре Германии, Восточной Пруссии или в оккупированных враждебных странах.

Возможно, провинциальная беспечность в какой-то мере и помогла группе сравнительно легко выполнить задание. Наверное, и сам Павел действовал по-саперному осмотрительно, все же он привык иметь дело с незнакомым опасным оружием, минами новых конструкций, хитроумными ловушками, взрывателями непонятной схемы. А уж об Йошке и говорить нечего – роль расторопного недалекого денщика он сыграл превосходно. Отвела их от подозрений и сообразительная Нина, естественно и просто выполнившая обязанности примерной немецкой жены. Выручили и документы, оказавшиеся при проверке подлинными, и многочисленные дельные советы Волкова, и знание чужого языка, и «Его Величество случай», обычное везение, начиная с перехода линии фронта и знакомства с падким на подачки Юбельбахом и кончая начавшимся было поединком с арбайтсфюрером Лютцем… Но впереди опасностей прибавится. Павла сильно заботил Березенко. Тот уехал в Мюнхен. Как с ним там обошлись – неизвестно. А выдержит ли он, если гестаповцы возьмутся за него всерьез?…

Йошку, как человека практичного, занимали более прозаические вещи: какие купить подарки, чтобы умаслить Юбельбаха в Славянске, как уговорить фельджандарма Регнера проводить их до хутора Ясного, где спрятан «северок» для связи с командованием, которое должно определить способ перехода через линию боевого соприкосновения?… Вспомнив старую чешскую поговорку «Черт утром кажется светлей, чем ночью», что соответствовало русской пословице «Утро вечера мудренее», он залез на верхнюю полку и скоро заснул.

В Дрезден экспресс прибыл в десять утра. Павел оставил Йошку на перроне с чемоданами, а сам пошел на привокзальную площадь. Там на почте было письмо от Нины. Она устроилась в отеле «Санта-Мария» и сообщала свой телефон. Павел снял трубку автомата, произнес фразу пароля. Что делать дальше, Нина знала.

Затем Павел занял очередь у касс. Надо было доставать билеты на поезд в Киев. Оттуда они возьмут билеты до Луганска, где до недавнего времени функционировало отделение фирмы «Демаг АГ». На ближайшем к Славянску полустанке они сойдут. Эта последняя остановка теперь представлялась самой рискованной.

Получив билеты, он прошел к стоянке на площади. Сюда подъезжали легковые машины всех систем и марок – «хорхи», «мерседесы», «ройсы», «ситроены», «пежо», «майбахи», «шкоды», «рено», по случаю войны реквизированные у граждан Германии и в захваченных странах.

Нина приехала на «форде». Шофер отнес чемодан к камере хранения. Павел пошел за ней.

– У нас все в порядке, – шепнул он, обнимая жену.

– У меня тоже.

Они разыскали Йошку. Тот озабоченно проговорил:

– Надо что-то добыть для живоглота Юбельбаха.

Нина рассмеялась:

– Мы думали об одном и том же. Шашку я обменяла на портупею с кобурой из чешской кожи.

– Производства «Бати»?…

– Ты угадал.

– Тут и угадывать нечего: «Батя» монополизировал все кожевенные заводы в Чехословакии. Делает не только ботинки и сапоги, но и ремни, сбрую, седла, регланы, даже ремешки к часам…

7

Через Германию и Венгрию поезд мчался экспрессом, однако по Украине пошел медленно: часто застревал в тупиках, ожидая, когда прогрохочут составы с военной техникой, с солдатами, успевшими загореть на жарких пляжах Ла-Манша и Нормандии, Греции и Балкан.

Продукты, припасенные в дорогу, кончились. Пришлось довольствоваться жидким гороховым или бобовым супом на армейских пунктах питания и тем, что удавалось купить в маркитантских лавках.

Павел заметил, что рацион немецких солдат явно сократился: полкотелка кофе, сто граммов ливерной или кровяной колбасы, кусок хлеба с яблочным джемом или маргарином – на завтрак; полкотелка супа с хлебом и ста граммами зельца либо красного от перца венгерского сала – на обед; чай, опять же с джемом и маргарином, – на ужин. Те, кто устанавливал эти мизерные нормы, исходили из соображений экономии продовольственных запасов в затянувшейся войне, а главное – беря в расчет, как безусловный фактор, грабеж местного населения.

Когда они, оголодавшие и грязные, все же добрались до Славянска и Павел предстал перед Юбельбахом, тот выразительно крякнул:

– Видать, для Германии и впрямь настали нелегкие времена…

– Да уж, не сладкие, – согласился Павел, протягивая ему документы.

– Я получил ваш подарок, спасибо.

– А, пустяки! Рад, что посылка дошла. Определите нас поскорее на квартиру и приходите в гости.

Даже не заглянув в бумаги, адъютант поставил штамп об остановке:

– Идите снова на Донецкую. Регнер!

Появился тот же фельджандарм.

– Запрягай лошадей, отвези господ на прежнюю квартиру.

– Да! – как бы вспомнив, воскликнул Павел. – Когда соберетесь к нам, захватите с собой то, что мы прислали почтой.

– Зачем?

– Скажу, когда придете, а то еще не захотите нас навестить, – со смехом сказал Павел.

Любопытство пригнало Юбельбаха раньше времени. Нина, Павел, Йошка едва успели помыться с дороги, как за окном послышался шум «кугельвагена». Адъютант принес альбом о Галле и бутылку вина, Регнер держал корзину с яйцами, салом и хлебом.

– Теперь кормить вас придется мне, – сняв фуражку и приглаживая четкий пробор, сказал Юбельбах.

Пока немая накрывала на стол, Нина вручила ему портупею с кобурой для вальтера. Павел же забрал у него пострадавший альбом и заменил новым.

– Удалось раздобыть другой экземпляр. А этот оставлю себе в память о вашем любимом городе.

Юбельбах расписался на старом альбоме, полистал страницы нового и наткнулся на пачку рейхсмарок.

– Вы заботливый друг, Пауль! Осенью комендант обещал отпуск, эти деньги мне очень пригодятся.

– В рейхе на них можно купить все. В России же мы не могли достать даже приличной еды.

– Нищая страна, – поддакнул Юбельбах.

– Но услуга за услугу, Кай.

– Все, что в моих силах.

– Пусть ваш Регнер проводит нас до хутора Ясного. Там хорошая, но пока бесхозная земля. Со временем в Ясном можно будет устроить имение.

– С Ясного начинается фронтовая зона!

– Потому-то эта земля и бесхозная… Скоро мы начнем наступать, эта зона окажется далеко в тылу. Кстати, мы можем подумать о совместных владениях, на паях.

– Согласен, – быстро проговорил Юбельбах, словно опасаясь, что Пауль раздумает. Теперь, когда он при деньгах, ему и впрямь казалось, что он может все.

– Тогда завтра отправимся в путь.

Фельджандарм Регнер сидел на кухне и, взвывая от ярости, рассказывал Йошке:

– Знаешь, что я послал этой стерве? Не знаешь. Десять золотых колец и семь кулонов, пару часов в золотой оправе, шесть портсигаров из серебра, семь пачек нежнейшего туалетного мыла! Она написала обо всем после того, как ты отдал ей посылку.

По сизым щекам его текли слезы. Йошка молчал. Пока не утихнет ярость, уговаривать бесполезно. Теперь он курил самосад, добытый на одной из станций. Сворачивал папироску, дымил, слушая вопли Регнера о неверности жен вообще, а в военное время особенно.

Успокоил фельджандарма лишь стакан вишневой баварской водки.

– К кому теперь прислониться? – трезво и печально спросил Регнер, ожидая совета.

– На свою Марту плюнь! Найдешь моложе и красивей. Теперь мы поднялись в цене. Лучше себя побереги. Говорят, летом наступление начнется… Хорошо, если башку сразу оторвут, а вдруг калекой останешься?

– О наступлении и правда поговаривают, да и так видно. Только не у нас. Северней.

– Откуда знаешь?

– Тут и дураку ясно. Эшелоны туда идут. На днях, к слову, проследовал в Белгород корпус с ромбом.

– Это что такое?

– Восьмой авиакорпус Рихтгофена. У него на самолетах и автомашинах такой опознавательный знак – белый ромб. А где этот корпус – там и наступление. Так было под Москвой, Сталинградом, в Харькове…

«Так будет и под Белгородом», – мысленно закончил за Регнера Йошка.

…Выпив на «брудершафт», Юбельбах и Павел тем временем клялись поддерживать друг друга всегда и во всем. Провожали адъютанта как близкого родственника. Кай до того расчувствовался, что выписал пропуска во фронтовую зону со штампом «задание особой важности». Он разрешил фельджандарму заночевать у Йошки, поскольку выехать Павел хотел как можно раньше.

Присутствие Регнера и бумаги за подписью коменданта Славянска, имеющего прямое отношение к абверу, избавили путников от многих хлопот. Миновав несколько постов на тракте, Павел приказал остановиться. Уже вечерело.

– Мы заночуем поблизости. А вас, Регнер, я отпускаю домой, – сказал он.

Фельджандарм заупрямился, но тут пришел на выручку Йошка. Он отвел Регнера в сторону:

– Так будет лучше, земляк. Мы с лошадьми не пропадем, а ты садись на первую попутную машину и валяй в Славянск. – Потом понизил голос до шепота: – Шефу не терпится одному посмотреть на будущее имение. Знаешь примету, чтоб не сглазил чужой?

Фельджандарм пошел к посту, который они недавно проехали. Вскоре он скрылся в темноте.

Йошка вскочил на облучок, свернул с тракта в сторону Ясного. Взошла луна. Однако дома старика со старухой они не нашли. Лишь утром наткнулись на пепелище. Из земли торчала черная печь с трубой.

По кирпичным столбикам фундамента Йошка определил место, где стоял сарай, раскопал спрятанный в дальнем правом углу «северок». Заросшей дорогой поехали к одноногому зятю, у кого брали лошадей. Тот по-прежнему жил на риге в землянке, и старики перебрались к нему.

Настроившись на волну, работавшую круглые сутки, Йошка несколько раз передал шифровку об их местонахождении. Из штаба попросили выйти на связь через час.

8

Майор Боровой, заменивший переведенного в бригаду Самвеляна, был неприятно удивлен приказом: силами танкового батальона совместно с пехотой предпринять ночную атаку на немецкие позиции в районе станицы Роговка и совхоза «Коммунар» с направлением на хутор Ясный. В его распоряжение придавалась рота саперов. Они должны были сделать в минных полях проходы для тридцатьчетверок. Но еще больше его озадачил взвод армейской разведки, прибывший на бронетранспортерах. Им командовал капитан из ГРУ. Для чего понадобилась такая сила и почему так срочно, он не знал.

– Посылают, как бобиков: иди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что, – пожаловался он своему помощнику и приказал собирать ротных и взводных, чтобы ставить боевую задачу.

Когда танки прорвали передний край и завязали бой на холмах, прикрывавших второй эшелон, разведчики на трех бронетранспортерах скрылись в неизвестном направлении. Боровой на переднем танке стрелял из ракетницы, указывая цели в немецких окопах. Тридцатьчетверки подавляли пулеметный огонь, разгоняли гитлеровцев, пытавшихся организовать сопротивление, медленно, как бы на ощупь, продвигались вперед.

Комбат уже не раз убеждался в том, что немцы неохотно ведут ночные бои, но сопротивляются отчаянно. В этот раз они тоже сумели отойти на заранее подготовленные позиции в третьей линии окопов и встретили прорвавшиеся танки дружным огнем. Боровой первым почуял, что атака вот-вот сорвется. По рации он открытым текстом ругал командиров рот и взводов, но безуспешно. Тридцатьчетверки обтекали наиболее упорно сопротивляющиеся узлы и останавливались перед новой преградой.

К утру гитлеровцы могли закрыть образовавшуюся в их обороне брешь – и прощай, батальон! Танки станут легкой добычей пикирующих «юнкерсов» и тяжелых орудий. Боровой так ясно представил побелевшее от гнева восточное лицо командира бригады и давнего своего друга Самвеляна, что ему не захотелось жить. «Всем за мной!» – едва не сорвался с губ этот крик, зовущий на верную смерть, но тут стрелок-радист потянул его снизу за сапог:

– Командир! Первый зовет!

Трясущимися руками Боровой нащупал гнездо, воткнул вырвавшийся штепсель в розетку, отозвался.

– Отходи! – услышал он голос Самвеляна.

– Почему?!

– Сажай людей на броню – и на всех скоростях назад!

Боровой переключился на экипажи:

– Передаю приказ: все назад! Слышите, гаврики? Пехоту на себя! Роте Иконникова взять на буксир подбитые танки!

Потом наклонился к механику-водителю:

– Петренко! Попридержи чуток, прикроем!

Пока остальные танки отходили, Боровой расстрелял всю боеукладку. Затем, огрызаясь пулеметами, командирский танк пополз назад.

Около своего командного пункта Боровой увидел «восьмерку» Самвеляна. Командир бригады сидел на башне и… улыбался. Боровой спрыгнул с бортика, закинул шлем за спину, вытер мокрое лицо и подошел к комбригу.

– Молодцом, Федя! Задачу, считай, выполнил. Сколько потерял?

– Кажется, две машины, – зачумленно озираясь, ответил комбат. – Прости меня, Ашот, но я ничего не понимаю… Прошу в землянку.

– Туда нельзя, – остановил Самвелян, загадочно улыбаясь.

– Это же мой КП!

– Нэ спэши, дорогой, – нарочно с акцентом проговорил Самвелян.

Боровой увидел разведчиков у бронетранспортеров и, кажется, начал понимать, что не его танки были главными в ночном бою. Главными, пожалуй, стали эти лихие молодцы, которые валялись на траве, закинув ногу на ногу, и дымили махоркой.

Но и они, как выяснилось позже, были не главными. Главными, из-за кого и разгорелся сыр-бор, оказались люди, вышедшие из землянки вслед за капитаном из ГРУ, – двое коренастых мужчин в немецких мундирах и маленькая женщина в берете и клетчатом плаще. Пока Боровой в потемках вел бой, увязая в третьей линии немецких окопов, бронетранспортеры с фронтовыми разведчиками под шумок проскочили на ригу у хутора Ясного и забрали находившихся там людей. Один из них – плотный боровичок с синими глазами и круглым лицом – напомнил инженер-майора Клевцова.

– Узнал? – хитро сощурился Самвелян.

– Павел? – Боровой несмело шагнул вперед.

– Федя! – Клевцов тоже сделал шаг навстречу.

– Клевцов! – не сдерживаясь больше, Боровой кинулся к Павлу и облапил его.

– А ты все кричишь?

– Кричу еще больше. Видишь, уже батальон дали. Там, глядишь, до бригады докричусь, а то и корпуса… А это кто с тобой?

– Мой товарищ Йошка Слухай и Нина – жена…

– И вы всем семейством были там? – Боровой дернул за лацкан немецкого мундира.

– Пришлось.

– Готовь теперь стол, комбат! – приказал Самвелян.

– Мигом! – Боровой по-мальчишески свистнул, вызывая ординарца.

– В другой раз, товарищи, – вмешался капитан из ГРУ. – Я должен немедленно отправить группу в Москву. Там ждут.

Наступила неловкая пауза. Протестовать было бесполезно, но и отпускать просто так человека, с кем вместе, можно сказать, кровь проливали в памятном августе прошлого года и чудом выжили, Боровой не хотел. Он выхватил из комбинезона трофейный вальтер, протянул Павлу:

– Держи на память!

Павел достал точно такой же пистолет.

Они обменялись оружием и снова обнялись.

Вдруг Павел увидел механика Петренко, не решавшегося подойти к командирам.

– Иди, иди! Поздоровайся! – разрешил Самвелян. Петренко подошел к Павлу, отдал честь.

– Вот мой спаситель, – сказал Павел Нине.

– Это вы мой спаситель, – тихо проговорил Петренко.

Сразу вспомнились душная ночь, боль, кровь… Надо было выжить, рассказать о «фаусте»… И ведь выжили!

9

Невиданным был удар по флангам Курской дуги. Всю сталь, выплавленную за год и обращенную в броню для танковых дивизий, весь алюминий, добытый из бокситов и нефелинов Тюрингии, Силезии и Альпийского нагорья, ушедшие на постройку самолетов, брошенных в небо между Курском и Белгородом, все оружие, собранное с заводов Европы, восемьдесят процентов кадрового состава вермахта довоенного призыва – элиту армии, обученной и опытной, участвовавшей в победоносных кампаниях на Западе, – все швырнул Гитлер в пекло разгоревшейся битвы.

Кое-где русских удалось потеснить.

Но после танкового сражения под Прохоровкой ударные клинья немцев стали разваливаться, как глина под дождем. Из ставки понеслись отчаянные приказы: «Каждый солдат должен оборонять тот участок, на котором стоит», «Следует вбить в сознание каждого фронтовика необходимость сопротивления», «Любое убежище превратить в опорный пункт», «Все имеющиеся в Германии и на Западе соединения перебросить на Восток…»

Пылали «тигры», «фердинанды», «пантеры», «леопарды». Солдаты рейха бросали оружие и бежали из ада. В штабы непрерывным потоком поступали донесения об истреблении целых батальонов. В бой бросали всех, кого удалось собрать, вплоть до пекарей и обозников. Но ничто не могло остановить бегства. Танковые лавины русских устремились на запад.

Шпеер вспомнил о «фаустпатроне» Хохмайстера. Он вызвал генерала Леша. Тот приехал немедленно. Рассеянно глядя на карту, рейхсминистр проронил сакраментальную фразу:

– Не кажется ли вам, что отныне нам придется только обороняться?

Леш тактично промолчал. То, о чем решается говорить высший чин, не следует повторять низшему.

– Да, это так, генерал. – Долговязый Шпеер в упор посмотрел на смутившегося Леша. – Мы реалисты, люди технического склада ума, в будущем таких назовут технократами. Эмоции нам ни к чему. Руководит только здравый смысл. Ресурсы исчерпаны. За двадцать дней под Орлом, Курском и Белгородом мы потеряли столько металла, сколько не выплавим и за четырехлетку. Затруднена доставка никеля из Норвегии – наши транспорты противник топит в северных морях. Швеция сократила поставки руды. Приходится выскребать металлолом. Не в пример утверждениям Геббельса, Геринга и других оптимистов, я с ужасом осознаю бесперспективность этой войны…

Шпеер сел за стол, повертел массивный чернильный прибор из бронзы в виде танка – подарок Фердинанда Порше.

– Пора выпускать «фаусты», – медленно проговорил рейхсминистр.

У Леша перехватило дыхание. Шпеер опять может уличить его в корысти. Безопасней промолчать, но министр все равно узнает. Однако лучше от него, чем от кого-либо другого. Вздрагивающими пальцами он расстегнул замок портфеля и извлек небольшую книжечку в синем мягком переплете, потрепанную, побывавшую во многих руках.

– Что это? – Рейхсминистр брезгливо взглянул на славянские буквы на обложке.

– Советский журнал «Военное обозрение», июльский номер. – Леш открыл страницу, где было напечатано сообщение о «фаустпатроне».

Достаточно было взглянуть Шпееру на точно воспроизведенный чертеж, чтобы понять, о чем идет речь. Желтое лицо рейхсминистра стало покрываться пятнами.

– А это перевод статьи. – Леш положил на стол немецкий текст.

Побелевшими от бешенства глазами Шпеер впился в бумагу.

«На вооружение гитлеровской армии стало поступать новое противотанковое реактивное оружие без отдачи при выстреле с плеча… «Фаустпатрон» первого и второго образцов отличаются своими размерами и формой головной части корпуса мины. Первый образец с гранатой диаметром в 540 мм предназначен для борьбы с нашими танками КВ. 300-миллиметровый патрон второго образца – для борьбы с Т-34… Состоит из двух основных частей: длины кумулятивного действия с хвостовым оперением и трубы-ствола с пороховым зарядом и стреляющим механизмом…»

Буквы запрыгали, стали размываться. Шпеер судорожно рванул узел галстука:

– Как… как русские узнали о «фаусте»?

Покатые жирные плечи Леша приподнялись в недоумении.

Обычно уравновешенный, Шпеер не сдержался, ударил костлявым кулаком по столу, отчего чернильница-танк перевернулась, разбрызгав чернила по сукну.

– Я же приказывал засекретить это оружие!..

– Боюсь, приказ пришел поздней вездесущих русских агентов… Утечка могла произойти только в Розенхейме, но никак не в Карлсхорсте.

– Не хочется обращаться к склочнику Гиммлеру, но придется, – хрипло произнес Шпеер. – Вы же назначьте свою комиссию!

Вобрав в себя воздух, словно собираясь нырнуть, Леш сдавленно проговорил:

– Рейхсминистр, тогда позволю себе сообщить еще одну неприятную весть. Карл Беккер, дядя Хохмайстера, перед тем как покончить с собой, оставил племяннику нечто вроде завещания. Из гестапо передали это письмо мне. Разумеется, о содержании Маркус не знает.

Леш выхватил из портфеля еще одну бумагу, положил ее перед Шпеером. Рейхсминистр стал про себя читать:

«Дорогой Маркус! Всю жизнь прожив с иллюзиями, трудно с ними расставаться перед встречей с богом. Из наших бесед ты знал мои воззрения. Но постарайся понять то, что я не сумел высказать тебе до конца. Другие народы считают нас, немцев, самой воинственной нацией. Но это не так. Народ Германии больше труженик, чем воин. Его беда в том, что в разные периоды истории он позволял одурачивать себя людям корыстным, наглым, болезненным от чудовищной тяги господствовать и повелевать.

С дубиной, копьем, мечом, штыком, пушкой – оружием все более убийственным – они рвались к чужим землям, стремились поработить соседей. Но прежде чем погнать свой народ на войну, его надо обмануть. Нацисты в этом отношении превзошли всех своих предшественников. Со своими теориями “жизненного пространства” и “естественного отбора” они сочинили миф о всесильности гитлеризма. В первую очередь они уничтожили свободу совести, слова, печати, тайну голосования, навязали массовую систему дезинформации. Заработная плата в нашем рейхе ниже, чем в любой другой развитой стране. Однако изоляция Германии от внешнего мира и гестаповский террор перекрыли немцам возможности сравнивать свое положение с обстановкой в других государствах. Вопреки здравому смыслу, обывателю, то есть нам, стало казаться, будто фюрер осчастливил Германию, ликвидировал безработицу, повел народ к борьбе за сытое будущее. “Немец – самый счастливый человек в мире”, “Сильный правит, слабый повинуется”, “Чем скорее мы уничтожим низшие расы, тем быстрее добьемся руководящего положения. Ради этого нельзя жалеть патронов!”, “Мы больше, чем просто люди, ибо мы – германцы, мы – немцы”… Разве мы не верили этому?

“В России много земли, русские ленивы, тупы и инертны, приходи и властвуй!” И мы, засучив рукава, ввязались в войну с русскими, оторвали немцев от семьи, бросили их в окопы… Ради чего?

Я осознаю, что своим оружием нес горе другим народам. Но ответственность хочу нести не перед судьями, а перед своей совестью. Поэтому добровольно ухожу из этого мира. Не желаю, чтобы и твой “фауст”, как и ракеты Брауна, танки Порше, реактивные истребители Мессершмитта и другое чудо-оружие, нес нацистам победу.

Прощай, Маркус! Когда-нибудь и ты поймешь, что истинный прогресс создают не титанические фигуры, не вожди и партии, не гестаповцы и армия, а простые труженики всей земли. Они работают, они кормят мир и добавляют в сокровищницу человечества крупицы знаний, мыслей, идей. Именно эти миллионы тружеников продолжают человеческий род».

Шпеер отодвинул бумагу, долго молчал. Потом тяжело поднялся, достал из шкафа флакончик валерьянки, выпил с водой из стакана, услужливо поднесенного Лешем.

Поморщившись, он проговорил:

– Письмо я оставлю у себя. Маркус никогда не узнает о нем.

– Но комиссия…

– Комиссии не следует совать нос туда, куда ее не просят… Впрочем, выявит или нет она виновных в утечке информации, все равно я не смогу отстоять перед фюрером «фаустпатрон» Хохмайстера. Скорее я увлеку его идеей ракет «фау» Вернера фон Брауна. Это будет главный козырь в нашей тотальной войне…

Шпеер в эти минуты не предполагал, что ровно через два года окажется на скамье подсудимых Международного военного трибунала в Нюрнберге. В последнем выступлении перед приговором он произнесет иные слова…

«…Чем сильнее развита в мире техника, тем большую она таит опасность, тем больший вес имеют технические средства ведения войны.

Эта война окончилась самолетами-снарядами, самолетами, летающими со скоростью распространения звука, новыми силами подводных лодок и торпедами, которые сами находят свою цель, атомными бомбами и перспективами на ужасную химическую войну. Следующая война неизбежно явится войной, которая будет вестись под знаком новых разрушающих открытий человеческого разума.

Военная техника через пять – десять лет даст возможность проводить обстрел одного континента с другого при помощи ракет с абсолютной точностью попадания. Такая ракета, которая будет действовать силой расщепления атома и обслуживаться, может быть, всего десятью лицами, может уничтожить в Нью-Йорке в течение нескольких секунд миллион людей, достигая цели невидимо, без возможности предварительно знать об этом, быстрее, чем звук, ночью и днем. Появилась возможность распространять в различных странах заразные болезни среди людей и животных и при помощи бактерий уничтожать урожаи. Химия нашла страшные средства, чтобы причинить беспомощному человеку невыразимые страдания…

Как бывший министр высоко развитой промышленности вооружения, я считаю своим последним долгом заявить: новая мировая война закончится уничтожением человеческой культуры и цивилизации. Ничто не может задержать развития техники и науки и помешать им завершить свое дело уничтожением людей, которое начато в тех страшных формах во время этой войны. Поэтому этот процесс должен способствовать тому, чтобы в будущем предотвратить опустошительные войны и заложить основы для мирного сожительства народов…»

1

«Фаустпатрон» – предшественник современных гранатометов – все же поступит на вооружение немецких войск. С ним будут умирать в последних безнадежных боях солдаты, старики, мальчики из фольксштурма.

Странно, но чем больше бед обрушивалось на Маркуса Хохмайстера, тем лучше становилось у него зрение. В последние месяцы он расстался с зелеными очками. После запрета работ над «фаустом», отправки Айнбиндера на фронт, где он и погиб, после ареста и гибели Березенко, которого гестапо заподозрило в шпионаже, ферму-лабораторию пришлось продать. Маркус отдал долг отцу и забросил все дела. Освобожденный от военной службы, он уехал в Альпы, где бесцельно проводил время среди снегов и лесов. Сердце окаменело и ожесточилось.

Когда осенью 1944 года Шпеер отдал распоряжение о массовом производстве «фаустпатронов» и многие заводы перешли на их выпуск, Маркус категорически отказался принимать участие в совершенствовании своего детища. Раб техники, он не желал теперь превращать технику в рабыню нацизма.

Зато львиную долю заказа отхватил Ноель Хохмайстер. Он реконструировал свой завод. Как в годы молодости, он кинулся в изобретательство. Эсэсовцы пригнали на его производство узников концлагерей. С дотошностью делового человека он высчитал, что квалифицированному «кацетнику»*["123] выгоднее дать высококалорийный паек, чем расходовать продукты на содержание истощенных, подвергающихся жестокому обращению людей, которых постоянно надо менять, а вновь прибывших – заново обучать, приспосабливать к работе. У него на заводе кормили лучше, чем у других хозяев, хотя работали заключенные по шестнадцать часов в сутки, прикованные к своим станкам, как рабы к галерам.

Ноель богател, и ему казалось – процветанию не будет конца. Но источенное заботами о свалившемся богатстве сердце не выдержало: он умер скоропостижно за книгой расходов и приходов.

В начале 1945 года Маркуса вызвали на медицинскую комиссию и признали ограниченно годным к строевой службе. В это время Германия бросала в бой самых младших своих сыновей – подростков 1929 года рождения. Хохмайстера назначили начальником механических мастерских, где работали четырнадцатилетние юнцы. Они чинили подбитые танки и штурмовые орудия, с внутренних стенок и кресел отмывали карболкой кровь убитых танкистов, заваривали швы, меняли моторы, устанавливали огнеметы – последнее оружейное новшество для борьбы с пехотой противника.

По радио все чаще раздавались призывы к воинам и населению Германии. Всех звали к героической гибели. Снова и снова вспоминали освященного нацистами Бодана – бога войны и победы. В свои небесные чертоги, в свою Вальхаллу, он принимал лишь тех, кто погибал на поле битвы. Умерший естественной смертью там оказаться не мог, ему оставался один удел – терпеть вечную нужду в подземном царстве Гэль. Читались стихи о родном фатерлянде, прославлялись герои, павшие во всех войнах, начиная с древних германцев – разрушителей Рима – и кончая убитыми вчера. Смерть преследовала всюду, как и судьба.

«А что такое судьба? Провидение? Бог? – спрашивал себя Маркус. – Мы пешки в большой игре. Ее ведут люди, присвоившие себе власть над жизнью и смертью других людей. Хорошо продуманная система, целая иерархия насилия – вот наша судьба! Обмануть целый народ, построить порядок на обмане и лжи – это надо уметь. Тупость обожествлялась, провидение оказывалось холодным расчетом – вожди рейха мечтали уцелеть даже в том случае, если погибнет весь немецкий народ».

Сидя перед приемником у себя в конторке, Хохмайстер пытался услышать сообщение об истинном положении на фронтах, но вместо этого в динамике грохотал истеричный голос Геббельса. Рейхсминистр пропаганды тоже призывал к самопожертвованию.

Потом наступил день, когда не пришло в ремонт ни одной машины. Тягачи куда-то запропастились. Приближался гул канонады. Солдатики сняли комбинезоны и разлеглись на траве позади бараков, подставив хилые белые спины горячему майскому солнцу.

Вдруг прибежал фельдфебель с головой, обмотанной грязной тряпкой.

– Русские танки у нас в тылу!

– За мной на склад! – закричал Хохмайстер, услышав мерный грохот танковых дизелей.

Ребята сорвали замок с оружейного склада. Каждый получил по карабину и паре гранат. К удивлению Хохмайстера, никто не хотел брать «фаустпатроны».

– «Лучшее оружие – лучшим солдатам», – фыркнул фельдфебель, вспомнив рекламный плакат этого ружья. – Ну и надули же нас с этим «фаустом»!..

Маркус со злостью выхватил у него из рук «фаустпатрон» и бросился к ограде, окружавшей мастерские. Он спрятался за грудой кирпича. Сердце стучало подобно отбойному молоту. Во рту пересохло, он с трудом сглотнул слюну. Ни о чем не думая и не соображая, он хотел только выстрелить из своего «фауста» в последний раз и умереть.

Гул приближался. Теперь он различал лязг металла. Опытным ухом отметил, что гусеницы ослабли, надо давно сменить траки, что один из цилиндров барахлит, потому так неровно, будто вздрагивая, толкается дизель в стальной утробе танка. Маркус приподнял голову, увидел облако плотной желтой пыли. В сгустке облака темнела овальная башня с длинной пушкой. На башне кто-то сидел.

Русский танк отшвырнул железные ворота, как картонку, остановился. Пыль осела. Теперь Хохмайстер рассмотрел танкиста с черным от грязи лицом и ослепительными белками. Русский спрыгнул на землю, взял поданный из люка автомат и пошел к мастерским. Там прятались ребятишки с фельдфебелем. Старый вояка, видно, и выстрелил первым. Хохмайстер не хотел уже ни стрелять, ни тем более убивать. Кому нужна лишняя кровь? Но, услышав выстрел и увидев завалившегося на бок русского, он, помимо воли, прижался к гладкому стволу «фауста», поймал в рамку прицела танк, давнул на кнопку спуска. Голубая струя рванулась вперед, взвихрилась на броне фонтаном брызг. Черный дым окутал русский танк.

Больше у Маркуса не было никакого оружия. Он упал на кирпичи, зажал уши. Только теперь к нему пришел запоздалый страх.

Подошли две тридцатьчетверки и открыли огонь. Воздух, как стекло, стал колоться на осколки, впиваясь в барабанные перепонки. Хохмайстер хотел вскочить, бежать сломя голову от адского грохота, но не смог пошевельнуться. Тело оцепенело. Чем-то тупым сильно ударило в голову, в глазах взвился сноп разноцветных искр, и он потерял сознание.

Без признаков жизни Маркус пролежал не меньше суток. Об этом говорили остановившиеся без завода ручные часы. Перевернувшись, он ощупал себя: ранений не было, лишь на затылке наткнулся на большую ссадину. Недалеко от него стоял сгоревший танк, над развалинами мастерских ветер гонял пепел…

Он встал, покачнулся на ослабевших ногах и пошел, не зная куда. Шел он долго. Он видел, как по шоссе брели люди с чемоданами, ранцами, велосипедами, детскими колясками; как мимо, то обгоняя, то отставая, проходили танки, брички, грузовики с солдатами; как горели фольварки, подожженные убегавшими хозяевами. Он слышал вопли раненых, на которых никто не обращал внимания.

Однажды его остановил патруль полевой жандармерии. У него не оказалось солдатской книжки, один погон был сорван. Его о чем-то спрашивали, он равнодушно отвечал. Старший патруля кивнул на стену домика дорожного мастера. Его подвели к каменной кладке, от которой тянуло прохладной сыростью. Изможденный солдат с эсэсовскими знаками в петлицах стал стрелять в него. Он упал, удивившись, что не чувствует боли… Он лежал и лежал у дома, хотя жандармы давно ушли. Лежал, с отрешенным спокойствием прислушиваясь к самому себе. Внутри окончательно сломалась пружина, когда-то двигавшая ход его жизни.

Наконец услышал, как из домика кто-то вышел.

– Надо похоронить его, не может же труп валяться у нас под окнами, – донесся старческий голос.

– Лучше оттащить куда-нибудь подальше, – посоветовал женский голос.

– Нынче тепло, от трупа будет нести, – не согласился старик.

Шумно вздохнув, он взялся за лопату и начал копать яму рядом с Хохмайстером. Маркус не мог сообразить, что это говорили о нем как о мертвом. Он уснул под убаюкивающее звяканье лопаты.

– Надо позвать пастора, – неуверенно сказал старик.

– Мы даже не знаем его имени, – ответила женщина.

– Но он немец!

– Теперь немцев никто не согласится отпевать… Его подняли за голову и ноги, спихнули в яму. Больно ударившись о стенку головой, он застонал. «Я не мертвый!» – хотелось крикнуть ему, но из груди вырвался лишь короткий всхлип. Старик стал вытаскивать его из ямы, бормоча с суеверным страхом:

– Господи, кто бы мог подумать!

– Мы же видели своими глазами, как вас расстреливали! – воскликнула женщина.

Хохмайстер фуражкой смахнул грязь с мундира, хотел было направиться к дороге, однако старик потянул за рукав.

– Мыкопали яму, – напомнил он.

Маркус потянулся к карману, где лежали деньги. Бумажника не было. Тогда он снял часы и отдал старику.

Через день он снова наткнулся на жандармов. Но они расстреливать его не стали, а отвели на ферму, где набралось с полроты таких же, как он, горемык, потерявших свои части. Всем вручили винтовки и приказали пробиваться к Берлину.

Ввязываться в бой никому не хотелось. Шли малыми дорогами, запасались едой в брошенных складах или отбирали хлеб у своих же крестьян.

Ночью увидели зарево. Это горел Берлин. Город уже нельзя было ни объехать, ни обойти. Обосновались на ночлег во дворе покинутой дачи вместе с беженцами. Автомагистраль проходила мимо холма, на котором стояла дача. По дороге с надрывом шли крытые армейские грузовики, бронетранспортеры, текла непрерывная река людей.

Проснувшись утром, Хохмайстер с удивлением заметил, что дорога опустела. Он вышел на лужайку. Напряженная тишина была такой глубокой, что зазвенело в ушах. Маркус вздохнул всей грудью, как узник, который только что обрел свободу.

Но скоро он услышал гул. Инстинктивно втянув голову в плечи, он нырнул в кусты цветущей сирени. Из-за деревьев выскочил зеленый самолет с красными звездами на крыльях. Истребитель пронесся над острой крышей дачи, для острастки дал очередь из пулеметов. Где-то вдали он развернулся и, сильно накренившись на крыло, снова пролетел над головами высыпавших во двор людей. И солдаты, и беженцы махали белыми полотенцами и простынями.

Через час-полтора на шоссе показалась танкетка. На ее борту алела такая же пятиконечная звезда, как и у самолета. Машина юрко вбежала во двор, откинулся лючок, на башне появился танкист.

– Гитлер капут? – крикнул он.

– Да, да! – согласно закричали немцы в ответ.

– Тогда по домам! Цюрюк нах хауз!

Люди шарахнулись в разные стороны, как вспугнутые воробьи.

Хохмайстер снял фуражку и швырнул ее в кусты. Для него война кончилась. Потянуло почему-то в Карлсхорст.

По дороге он встретил заросшего седой щетиной человека в гражданском костюме явно с чужого плеча.

– Назад! – закричал он. – Там русские!

– Где русские? – не понял Хохмайстер.

– Берлин пал. Красные наводнили его.

Маркус понял: перед ним, выставив распухший, как у Леша, живот, стоял один из тех, кто еще недавно распоряжался судьбами простых смертных. Теперь нацисты постараются раствориться среди таких же палачей, какими были сами, а победители наткнутся на глухую стену отрицания: никто не вспомнит имен преступников, никто не захочет отвечать за существование концлагерей, «душегубок» и газовых камер. Даже припертые к стенке уликами, они станут ссылаться на приказ. Получится, что немцы были всего лишь нацией исполнителей приказов и, следовательно, не могут нести ответственности…

«А ты сам-то далеко ушел от этого нациста?» – подумал Маркус, глядя на одичавшего от страха толстяка.

– Идите за мной! У американцев будет безопасней, – с повелительной ноткой, от которой пока не отвык, проговорил нацист.

– Нет уж, с меня хватит.

– Ты не немец!

У Хохмайстера сжались кулаки. Ими, пожалуй, он еще мог вышибить дух. Нацист отбежал на безопасное расстояние, выругался и чуть не бегом кинулся в другую сторону.

2

В Берлине шли уличные бои, а некоторые части 3-й гвардейской танковой армии, в составе которой числился полк тральщиков Павла Клевцова, обтекали город с юга. Они наступали на Потсдам, чтобы скорее замкнуть кольцо окружения и выйти к Эльбе на соединение с войсками союзников.

Одну из танковых бригад задержал сильно укрепленный рубеж. Командующий армией не хотел лишних жертв в эти весенние солнечные дни, когда в самом воздухе ощущалась победа, поэтому вызвал «пожарную команду» – тральщиков. Павел выехал в бригаду, терпящую бедствие. Он хотел выяснить, сколько потребуется машин для прорыва через минные поля.

После того как закончилась операция «Фауст», Павел в академии взялся за свое дело, которое считал главным, – конструирование легкого, надежного, прочного трала, того самого, над чем начал работать еще до войны. Во многом ему помог профессор Ростовский.

Когда отгремела Курская битва и стало ясно, что отныне наши будут только наступать, а немцы обороняться, сооружая разные преграды, устилая поля и дороги минами, тралы Клевцова оказались крайне необходимыми. Их начал делать специализированный завод. Начальник инженерных войск Воробьев приказал Клевцову организовать отдельный инженерно-танковый полк.

Павел уехал на фронт. А через некоторое время Нина написала о смерти Георгия Иосифовича Ростовского. Он умер на лавочке в сквере недалеко от Покровского бульвара, куда вышел подышать свежим воздухом.

Для основы вновь формируемого полка Павел выбрал батальон Борового из бригады Самвеляна. Командование утвердило штатное расписание. Боровой назначался командиром, Клевцов – его заместителем по инженерной части. Месяц ушел на обучение экипажей работе на тральщиках. А потом полк вступил в бой. Его перебрасывали с одного фронта на другой скрытно, как самое секретное оружие. Лишь немногие командиры знали об этой «пожарной команде», которая всегда прибывала туда, где намечался прорыв.

Полк тральщиков форсировал Днепр, таранил укрепления на Правобережной Украине и в Яссах, штурмовал Карпаты. Он же освобождал Словакию, где за полгода до этого погиб товарищ Павла по операции «Фауст» Йошка Слухай. Противоминные тральщики гнали немцев из Польши, участвовали в Висло-Одерской операции, прорывались через Зееловские высоты… И вот теперь втягивались в последнее сражение.

Они прорвались через минные поля к Потсдаму, помогли бедствующей бригаде выполнить задачу.

В дни битвы за Берлин, когда приходилось драться за каждый дом, а немцы были вооружены таким опасным для танков оружием, как «фаустпатрон», Павел предложил ввести простое, но эффективное средство защиты: навесить поверх брони листы железа вроде экранов. Такая экранировка снижала пробойную силу «фауста» и провоцировала его действие.

«Почему, возникает вопрос, мы применили экранировку сравнительно поздно? – напишет в своих воспоминаниях маршал И.С. Конев. – Видимо, потому, что до этого практически не сталкивались с таким широким применением “фаустпатронов” против танков в уличных боях. В полевых условиях мы с ними не очень считались. Особенно обильно “фаустпатронами” были снабжены батальоны фольксштурма, в которых преобладали пожилые люди и подростки. “Фаустпатрон” – одно из тех средств, которое может породить у необученных, физически не подготовленных к войне людей чувство психологической уверенности в том, что, лишь вчера став солдатами, они сегодня могут реально что-то сделать на поле боя, даже убить наступающего противника. И надо сказать, “фаустники”, как правило, дрались до конца; на последнем этапе войны они проявляли значительно большую стойкость, чем видавшие виды, но надломленные поражениями и многолетней усталостью немецкие солдаты».

Пал Берлин. На Эльбе встретились с союзниками. Бои стали затухать. Вдруг 4 мая 1945 года Боровой получил приказ: срочно направить Клевцова в распоряжение штаба 1-го Белорусского фронта.

По дороге в Берлин Павла не покидала тревога. Вызов к большому начальству обычно ничего хорошего не сулил. Однако отлегло, когда его провели в кабинет и он увидел… Волкова.

– Алексей Владимирович! – воскликнул он, но, заметив генеральские погоны, осекся.

– Ладно, ладно… – остановил его Волков, подошел ближе, долго, как бы изучая, рассматривал и вдруг рывком прижал к себе. – Здравствуй, вояка! Рад, что выжил…

Алексей Владимирович вернулся к столу, спросил:

– Слышишь, какая тишина?

– Слышу… – озадаченно ответил Павел, не поняв смысла вопроса.

Помедлив, Волков снова спросил:

– Карлсхорст помнишь?

– П-помню…

– Так вот, даю тебе, Клевцов, еще одно поручение…

3

Ноги сами принесли Маркуса Хохмайстера к проходной училища. Он надеялся застать здесь кого-нибудь из знакомых. Но его остановил советский солдат в новой гимнастерке, с медалью на груди. У него были сплюснутый азиатский нос и узкие черные глаза. На вид – лет двадцать, не больше.

– Стой! – спокойно произнес он.

Хохмайстер замер, непроизвольно вытянув руки по швам.

Солдат бросил взгляд на измученное, обросшее лицо, грязный, потрепанный мундир, показал на скамью:

– Зетцен зи!

– Я понимаю, – не очень уверенно проговорил Хохмайстер по-русски, сел на лавку, с любопытством поглядел на паренька-азиата, занявшего место фенрихов, дежуривших здесь когда-то.

Солдат вызвал начальника караула, который был не старше его, но носил пушистые усики.

– Товарищ сержант, докладывает рядовой Джумбулаев. Задержан человек! – бойко доложил азиат.

Сержант без любопытства взглянул на Хохмайстера:

– Документы! Зольдатенбух!

– У меня нет документов, – ответил Маркус. – Когда-то я служил в этом училище.

– Проверим. – Сержант снял трубку, крутнул ручку. – Товарищ подполковник, беспокоит сержант Лыкарь. В проходной задержан неизвестный. Утверждает, раньше здесь служил. Фамилия? – Русский повернулся к Маркусу.

– Майор Хохмайстер.

В трубке прозвучал какой-то приказ. Знакомым до каждой зазубринки плацем сержант повел Хохмайстера в штаб. Во дворе разгружали машины с дорогой мебелью и коврами, привезенными, как понял он из реплик солдат, из самой рейхсканцелярии.

По коридорам и кабинетам ходили русские солдаты с миноискателями. Прощупывали стены, подоконники, пол, осматривали электрическую проводку… «Саперы», – догадался Хохмайстер, оглядываясь, словно впервые попал сюда.

В глубине коридора он увидел невысокого крепыша с овальным лицом, седоватым ежиком волос. Что-то знакомое мелькнуло в его облике, неторопливых жестах, тихом, спокойном голосе. Офицер объяснял какую-то задачу очкастому человеку в рыжей американской форме. Заметив подходивших сержанта и Хохмайстера, русский прервал разговор и с интересом поглядел на Маркуса, узнавая и не узнавая его. Американец сунул в рот сигарету, замер от любопытства.

– Вот и встретились, – медленно, с каким-то скрытым значением проговорил коренастый подполковник по-немецки.

Теперь Маркус узнал его. Это был тот русский, который перед войной посещал инженерное училище.

Однако Хохмайстер не догадывался, что с Павлом Клевцовым встречался в жаркий день августа 1942 года на Воронежском фронте и мог столкнуться в конце апреля сорок третьего на вокзале в Розенхейме. Не знал он и того, что этот человек сыграл немалую роль в участи его «фауст-патрона».

Переборов волнение, Хохмайстер спросил:

– Вижу, вы хотите убедиться, не заложены ли здесь заряды?

– Вы не ошиблись. – Павел все еще не отрываясь глядел в светло-серые глаза немца.

– Мне знаком здесь каждый метр, – выдержав взгляд, дрогнувшим голосом проговорил Маркус. – Если не возражаете, готов помочь…

– Не возражаю.

Не ведал Маркус Хохмайстер и о том, что другой русский знакомый, Алексей Владимирович Волков, ставший большим начальником в контрразведке фронта, еще раз привлек Клевцова к своей работе. Он поручил навести порядок в уцелевших зданиях, казармах и столовой Карлсхорста. Здесь через несколько дней предполагалось подписывать Акт о безоговорочной капитуляции фашистской Германии. В истерзанную Европу шел мир.