Антология современной швейцарской драматургии

__________________

© Copyright by HARTMANN & STAUFFACHER GmbH.

Verlag für Bühne, Film, Funk und Fernsehen, Köln.

(Перевод с немецкого А. Егоршева).

__________________

ЭРИКА, паломница на пути в Ченстохову.

ГЕРМАН, водитель.

ЖАСМИН.

ТОЛСТУХА.

КАРЛ.

АНТОН, хозяин бензоколонки.

ГОСПОДИН КРАМЕР, голос.

СТАРУХА ПАЛОМНИЦА.

СТАРИК ПАЛОМНИК.

__________________

Среди леса в горах, возле дороги; позже около бензоколонки Антона; затем на высокогорном плато; наконец в месте, похожем на ночлежку рядом с Главным рынком в польском городе Ченстохове.

Во-первых

Возле дороги. В лесу. Темной ночью. На обочине туристический автобус с надписью «Путешествия Германа». Из его окон падает свет. Фары разрезают мрак клиньями. Эрика, девушка лет двадцати, стоит на ветру, бледная, заспанная, с всклокоченными волосами и помятым лицом. Герман, водитель, большой, нескладный, в рубахе поверх потертых штанов, смотрит на девушку с подозрением, не скрывая своего возмущения.

ЭРИКА. Стало быть, этот автобус вообще не идет в Ченстохову.

ГЕРМАН. Нет, не идет.

ЭРИКА. Значит, я села не в тот автобус.

ГЕРМАН. Именно так.

ЭРИКА. О Боже.

ГЕРМАН. Не притворяйся святошей. Ты отлично знаешь, в каком автобусе едешь.

ЭРИКА. Это неправда.

ГЕРМАН. Я что, дурак. Мы в пути восемь часов. Пересекли полконтинента. Ты видела, в каком направлении шел автобус. Ты что, дура.

ЭРИКА. Я спала.

ГЕРМАН. И вот изволила проснуться. С добрым утром. Теперь ты снова среди тех, кто полон жизни. Спала. Все восемь часов. И я должен в это поверить.

ЭРИКА. Ну конечно. Прошу вас.

ГЕРМАН. Мы стояли в пробке. И я пел. (Громко поет.) «Еще хоть раз увидеть бы тебя, о Розалина»[3]. Не слышала.

ЭРИКА. Нет, не слышала, честное слово.

ГЕРМАН. Нам пришлось слушать эту мерзкую музыку, скрипка сверлила уши. Господин Крамер под эту музыку орал, часа три, не меньше, три часа из восьми, а дитятко спало и ничего не слышало.

ЭРИКА. Прошлой ночью я глаз не сомкнула. Вот и отрубилась.

ГЕРМАН. Прошлой ночью, говоришь. Так. Но ночка-то была, уж конечно, приятная.

ЭРИКА. Только не для меня.

ГЕРМАН. Не будем об этом. Сейчас уже другая ночь. Недобрая. Даже очень не добрая.

ЭРИКА. Может, скажете, почему.

ГЕРМАН. Не знаю почему. Она недобрая, потому что недобрая. И точка.

ЭРИКА. И где же мы.

ГЕРМАН. Где же мы. Где же мы. Посмотрим. Тут сыро и прохладно. И не видно огней. Если б не свет из автобуса, не видать бы ни зги. Похоже, это вот елка. За ней еще одна. И еще. И там. Что это там. Тоже елка, если я не слепой. Так что можно.

ЭРИКА. Что можно.

ГЕРМАН. Можно предположить, что мы остановились в лесу.

ЭРИКА. В лесу.

ГЕРМАН. Таково мое предположение.

ЭРИКА. Восемь часов в пути. Мы хотя бы ехали в направлении Ченстоховы.

ГЕРМАН. Отроду не слыхал ни о какой Ченстохове. Где она хоть находится, твоя Ченстохова.

ЭРИКА. В Польше.

ГЕРМАН. Кто-нибудь из тех, что в автобусе, едет в Польшу. Здесь никто не едет в Польшу. Сейчас будет большой переполох. По твоей милости. Мы приедем с опозданием, а я зарабатываю себе на хлеб пунктуальностью.

ЭРИКА. Мы сейчас где-то на востоке.

ГЕРМАН. Мы в горах. Господа едут подлечиться и отдохнуть.

ЭРИКА. Им это нужно.

ГЕРМАН. Подойди-ка поближе. У тебя нездоровый цвет лица, и это не от лунного света. Леченье хоть и мученье, я вижу это по людям, когда забираю их через неделю, но, в сущности, они здоровы. Тебе бы это пошло на пользу: поплескаться в бассейне со льдом, полежать в пещере с грязями, окунуться разок-другой в серу. Ведь выглядишь ты неважнецки.

ЭРИКА. Если к утру я не доберусь до Ченстоховы, то быть большой беде.

ГЕРМАН. В санатории тебя помассируют так, что ты станешь мягкой как воск, будут класть тебя в грязевые ванны, пропарят до последней косточки, а под конец заставят хлебать серную воду. Одни оздоровительные процедуры. От людей потом дурно пахнет. Ты знаешь чем. Тухлыми яйцами. Серная вода, говоришь. Это как раз для тебя. Ты же принимаешь наркотики.

ЭРИКА. Сдались они мне.

ГЕРМАН. По тебе видно.

ЭРИКА. Я просто очень устала.

ГЕРМАН. Ты лечишься от зависимости. Можешь спокойно признаться. Ничего постыдного в этом нет.

ЭРИКА. Я не принимаю наркотиков.

ГЕРМАН. Меня не проведешь. Кого угодно, только не Германа. Достаешь травку в Польше. Там она дешевле. Незаметно забираешься в чей-нибудь автобус и притворяешься спящей. Как это называется. Как.

ЭРИКА. Как.

ГЕРМАН. Отвечай по-хорошему. Как это называется.

ЭРИКА. Зайцем я не езжу.

ГЕРМАН. Зайцем. Вот именно что зайцем. Не брать билета, это во-первых, а во-вторых, прошмыгнуть мимо таможенников, чтоб не дергаться у них на крючке. Все это мне известно. Таких, как ты, я часто вижу в автопарке. Но на этот раз тебе не повезло, детка. В Польшу мы не едем. Мы едем в горы. Там адского зелья нет.

ГЕРМАН. Но я не такой.

ЭРИКА. Какой.

ГЕРМАН. Я не плохой. Не злой человек. Просто не люблю, когда мне пудрят мозги.

ЭРИКА. Мне жаль.

ГЕРМАН. Вот именно. Я же знаю. И хочу тебе помочь.

ЭРИКА. Неужели.

ГЕРМАН. Я плохой. Может быть, может быть. Кто знает. Но только из того, что я, может быть, плохой, не следует, что я не отзывчив. Спящего человека винить ни в чем нельзя. А ты спала.

ЭРИКА. Я же сказала.

ГЕРМАН. Но горе тебе, если ты пудришь мне мозги. Врежу так, что мало не покажется.

ЭРИКА. Я спала.

ГЕРМАН. Звать-то тебя как.

ЭРИКА. Эрика.

ГЕРМАН. Ты напоминаешь мне мою Эмми. Я ее любил, а она меня нет, хотя сама, стерва, все время твердила об этом. Я люблю тебя. Я люблю тебя. Она выжала из меня все соки. Была намного моложе меня. Так-то вот. А потом сыграла в ящик. Я ей этого не желал. Но, откровенно говоря, такой конец она заслужила. Ободрать меня как липку.

ЭРИКА. Жаль человека.

ГЕРМАН. Ты же Эмми не знала, зачем ты ее защищаешь.

ЭРИКА. Мне вас жаль. Вот что я хотела сказать.

ГЕРМАН. Я в сочувствии не нуждаюсь. Не я же сыграл в ящик. Как видишь, пока еще живой.

ГЕРМАН. Так как называется это место.

ЭРИКА. Ченстохова.

ГЕРМАН. В Польше.

ЭРИКА. Да, на юге страны.

ГЕРМАН. И ты туда действительно хочешь попасть.

ЭРИКА. С вашей помощью.

ГЕРМАН. Буду рад. Всегда всем помогал. Не могу иначе. И потому часто остаюсь в дураках.

ЭРИКА. У меня и в мыслях этого не было.

ГЕРМАН. Когда-то я тоже был молодым. Но травкой никогда не баловался.

ГЕРМАН. От чего меня всерьез воротит, так это от наглой лжи. Людям свойственно ошибаться. Я тоже делал ошибки. И говорил о них в открытую. Меня можно просить о чем угодно. Но если я замечаю, что мне вешают лапшу на уши, то вот здесь, в черепной коробке, я слышу щелчок и становлюсь совсем другим человеком. Щелк — и ты уже никому и ничему не рад.

ЭРИКА. Я вам не лгала.

ГЕРМАН. Что же так тянет тебя в Польшу.

ЭРИКА. Я должна увидеть Черную Мадонну.

ГЕРМАН. Эге, никогда о такой не слышал. Что это за диковинка.

ЭРИКА. Богородица, мать нашего Спасителя.

ГЕРМАН. И она негритянка.

ЭРИКА. Думаю, да.

ГЕРМАН. Наш Спаситель был негром. Этого я не знал.

ЭРИКА. Он не был негром.

ГЕРМАН. Но его мать была негритянкой. Я ничего не имею против негров, но тут что-то не так.

ЭРИКА. В этом и выражается свобода искусства.

ГЕРМАН. А из чего сделана эта чернокожая мадонна.

ЭРИКА. Из дерева.

ГЕРМАН. Вырезана.

ЭРИКА. Написана маслом.

ГЕРМАН. Я тоже вырезаю. (Достает из кармана нож.) Для резьбы не пригоден. Это охотничий нож. Если олень только ранен, охотник прикончит его ударом в шею. Вот сюда. (Показывает Эрике место у нее на шее.) Вот тут вонзают бедняге нож в шею.

ЭРИКА. Не надо.

ГЕРМАН. Подай-ка мне тот сук. Ну, чего стоишь.

Эрика подает сук.

Так. Теперь смотри сюда. Ловкость рук и никакого мошенства. Сначала делаем надрез вот здесь, т-а-а-к, это глаза, затем чуть ниже нос, еще ниже подбородок и наконец волосы. Готово. Да не совсем. Дай-ка мне пучочек твоих волос.

ЭРИКА. Для чего это. Не понимаю.

ГЕРМАН. Сейчас увидишь.

ЭРИКА. Как-то все это.

ГЕРМАН. Уж ты как-нибудь обойдешься без крохотной пряди.

Эрика вырывает из своих волос маленькую прядку.

Оберну ею голову. Достоинство человеку придают его волосы. Ну и как, нравится. (Подает Эрике свою поделку.)

ЭРИКА. Красиво. Ей-богу.

ГЕРМАН. И на кого он похож.

ЭРИКА. Трудно сказать.

ГЕРМАН. Ты что, дура. Видно же.

ЭРИКА. Сразу не угадаешь.

ГЕРМАН. Ты же сечешь в искусстве, сама сказала.

ЭРИКА. Если б в самом деле секла.

ГЕРМАН. А ведь утверждала.

ЭРИКА. Ну если уж, то самую малость.

ГЕРМАН. Вглядись. Видишь верность в глазах. Приветливую улыбку.

ЭРИКА. Нет, не могу угадать.

ГЕРМАН. Когда я вырезал в первый раз, то думал о домашних животных. Сначала, конечно, о козле. Люблю этих тварей. С их рогами, бородками. Так вот, вырезаю я козла, было это, по-моему, где-то на Рейне, во время воскресной поездки к Лорелей. Господа в замке, на холме, а я жду их и вырезаю козла. Вырезал рога, бородку, закончил, и что же я вижу. На меня смотрит не козел, а мое отражение. С тех пор в свободную минуту берусь за ножик и вырезаю козлов. Те всякий раз глядят на меня с ухмылкой. Это я. Это Герман. Герман, ну-ка поздоровайся с Эрикой. (Изменив голос.) Добрый день, Эрика.

Эрика молчит.

(Изменив голос.) Эрика. Ау. Ты меня слышишь. Ау.

ЭРИКА. Я вас слышу.

ГЕРМАН (изменив голос). Я Герман. А ты дуреха, Эрика, специально севшая не в тот автобус. Но тебе повезло. Герман тебе поможет. Ведь это не какой-нибудь Герман, а самый лучший и самый любезный во всем мире.

ЭРИКА. Это меня радует.

ГЕРМАН. Ты что, ошалела. Зачем отвечаешь простой деревяшке.

ЭРИКА. Я думала.

ГЕРМАН. Девушка отвечает мертвому суку. Сдурела, что ли.

ЭРИКА. Я ведь тоже играла.

ГЕРМАН. Не рассказывай мне сказок. Ты поверила, что сук живой.

ЭРИКА. Да не поверила я.

ГЕРМАН. Не лги.

ЭРИКА. Я не лгу.

ГЕРМАН. Я тебя предупредил. Если будешь мне врать, я могу выйти из себя и стать очень даже нелюбезным, вообще другим. Голос мой изменится. Зазвучит грозно, хотя и очень тихо. (Говорит таким голосом.) Почему ты мне лжешь, Эрика.

ЭРИКА. Я не лгу, честное слово.

ГЕРМАН. Что я тебе сделал.

ЭРИКА. Успокойтесь, прошу вас.

ГЕРМАН (смеется). Господи, ну и дура же ты. Это была всего лишь игра. Я же знаю, что ты не лжешь. И сказал об этом. А ты со страху чуть в штаны не наложила.

ЭРИКА. Ну и юмор у вас.

ГЕРМАН. Если бы у нас был еще и шнурок. Дай мне твой. Будь любезна.

ЭРИКА. Опять шутите.

ГЕРМАН. У тебя ведь два. А у меня ни одного. Сама видишь. Застежки на липучках.

ЭРИКА. И как же мне ходить без шнурков.

ГЕРМАН. Не жадничай. Тот, у кого два, пусть даст один тому, у кого ни одного. Очень прошу. Я тебе его верну.

ЭРИКА. Не обманете.

ГЕРМАН. Обидеть хочешь, детка.

ЭРИКА (вытягивает шнурок из правого ботинка). Вот. Пожалуйста.

ГЕРМАН. Спасибо. Теперь обвяжем им Герману грудь. Вот так. Держи. (Хочет вручить Эрике деревянного Германа.)

ЭРИКА. И что прикажете с ним делать.

ГЕРМАН. Можешь повесить себе на шею. Как талисман.

ЭРИКА. Нет уж, увольте.

ГЕРМАН. Это подарок. Ты должна его принять.

ЭРИКА. Никак не могу. Поймите.

ГЕРМАН. Герман принесет тебе счастье, а без него человеку худо, это я тебе говорю.

ЭРИКА. Мне нельзя носить талисман.

ГЕРМАН. Кто это тебе сказал.

ЭРИКА. В Библии сказано.

ГЕРМАН. И в каком же это месте.

ЭРИКА. Там, где говорится о золотом тельце.

ГЕРМАН. Значит, взять моего Германа ты не хочешь. А в Польшу к этой маме-негритянке едешь.

ЭРИКА. Это не одно и то же.

ГЕРМАН. В любом случае ты неблагодарна. Что ж, тогда Герман останется со мной. (Вешает деревянного Германа себе на шею.) Ты еще пожалеешь, что пренебрегла амулетом. Это я тебе обещаю.

ЭРИКА. А мой шнурок.

ГЕРМАН. Надо было раньше думать.

ЭРИКА. Я потеряю ботинок.

ГЕРМАН. Видишь. Уже не везет.

ЭРИКА. Пожалуйста, скажите честно, как вы хотите мне помочь.

ГЕРМАН. Именно сейчас я и хотел тебе помочь. Хотел подарить тебе талисман. Но ты ведь не чета нам, простым смертным. Тебе ведь мой Герман не нужен.

ЭРИКА. Вы хотели помочь мне добраться до Ченстоховы.

ГЕРМАН. С моим Германом ты бы была уже на пути туда.

ГЕРМАН. На твоем месте я бы тоже обзавелся ножиком. Станет скучно, можешь по крайней мере что-нибудь вырезать. И не потребуются наркотики. Пристрастие к ним возникает от скуки.

ЭРИКА. Я не скучаю. Я верую.

ГЕРМАН. И во что же ты веруешь.

ЭРИКА. В то, что Господь послал сына своего на землю и что сын этот, Иисус Христос, умер ради искупления наших грехов.

Герман опускается на колени, складывает ладони, как это делают молящиеся, и бормочет что-то невнятное.

Что вы делаете. Не делайте этого. Встаньте. Я вас умоляю.

ГЕРМАН. Это была пародия. Так это будет выглядеть, когда ты опустишься на колени перед мамой-негритянкой. В моем воображении. Что ты хлопаешь глазами, как дура.

ГЕРМАН. Ты святая.

ЭРИКА. Нет.

ГЕРМАН. Тогда не хлопай глазами, как дура.

Эрика хочет уйти.

ГЕРМАН. Ты куда.

ЭРИКА. Обратно в автобус.

ГЕРМАН. Оставайся здесь.

ЭРИКА. Мне холодно.

ГЕРМАН. Оставайся здесь, говорю я. (Хватает ее за плечи.)

ЭРИКА. Отпустите. Мне больно. (Вырывается.)

ГЕРМАН. Терпение, пташка, сиди-ка в клетке и не трепыхайся. (Снова хватает ее за плечи, видя, однако, что Эрика не подчиняется и вновь пытается освободиться, бьет ее.) Жаль, что пришлось ударить. Я не хотел.

ЭРИКА. Прямо в лицо.

ГЕРМАН. Всего лишь пощечина. Нестрашно.

ЭРИКА. Вы же могли поговорить со мной.

ГЕРМАН. Вошло в привычку. А человек я незлой.

ЭРИКА. Вас я не боюсь. Сяду сейчас в автобус. Отойдите, пожалуйста, в сторону.

ГЕРМАН (снова бьет Эрику). Да, глядя на все это. Дитё-дитё-дитё-дитё. Что толку не бояться. Теперь ты все равно ревешь. Лучше покажи-ка мне свой билет.

ЭРИКА. Какой билет.

ГЕРМАН. Билет на мой автобус.

ЭРИКА. У меня его нет.

ГЕРМАН. То есть как это. У тебя нет билета.

ЭРИКА. Есть. Только до Ченстоховы.

ГЕРМАН. Постой. Я должен в этом разобраться. У тебя нет билета, и все же ты садишься в мой автобус. Как это называется.

ЭРИКА. Как.

ГЕРМАН. Я тебя спрашиваю. Как это называется, ездить в автобусах без билета.

ЭРИКА. Ездить зайцем.

ГЕРМАН. Ездить зайцем. И это твоя религия. Оставлять других людей в дураках. И это по-божески.

ЭРИКА. У меня и в мыслях этого не было.

ГЕРМАН. Верить в Спасителя, умершего во искупление наших грехов, и в то же время обманывать своих ближних. Как согласуется одно с другим. Это и есть религия твоей чернокожей мамочки.

ЭРИКА. Вы ведь хотели мне помочь.

ГЕРМАН. Пытаюсь, но с тобой как-то не получается. Вам, женщинам, помощь почему-то не по душе.

ЭРИКА. Особенно в виде ударов по лицу.

ГЕРМАН. О боже, какая же ты злопамятная. Не понимаешь шуток, да еще и злопамятная. Симпатии это не вызывает.

ГЕРМАН. Это мой единственный автобус. Пятьдесят четыре места. Служащих у меня нет. Я не капиталист. Почему бы тебе не охмурить какую-нибудь большую компанию. Почему бы не охмурить моих конкурентов. Например, Гафнера. У того двадцать пять автобусов. Подумать только, двадцать пять. Он платит водителям нищенскую зарплату, Эрика, нищенскую в лучшем случае. Этот человек заставляет их крутить баранку без передыха по пятнадцать часов, чтобы сбивать цены. Я не знаю, как долго еще продержусь. За рулем я шесть дней в неделю. Ничего не могу себе позволить, Эрика, ничего. Но я на это не сетую. Я сетую на то, что вдруг возникает девушка, молодая, симпатичная, образованная, утверждает, что верит в Бога, и переворачивает все вверх дном. Хочет меня охмурить. И тогда я бью тебя по твоему образованному личику, поступаю несправедливо, не могу это не признать, и как это тогда называется. Герман плохой. Все это знают. Все только об этом и говорят. Он бьет женщин. Положим, кто-то спросит, а почему, а зачем. Мне бы тебя, видит Бог, лучше не бить. На мне самом же потом скажется. Как пить дать. В этом мире нет справедливости.

ЭРИКА. Перестаньте петь лазаря. Мужчине в вашем возрасте сетовать на убогость этого мира. Стыдитесь. Порой случается такое, о чем человек и не помышлял. Взгляните на меня. Мне бы надо уже подъезжать к Ченстохове, а я торчу в каком-то лесу. И что же. Разве я жалуюсь. Виню кого-нибудь за это. Не ищите ошибок в поступках других. Хотите что-нибудь изменить — изменяйте.

ГЕРМАН. Где ты этому научилась.

ЭРИКА. Чему я где-то научилась.

ГЕРМАН. Так выступать. Складно, убедительно. Ты права, я ною слишком часто. Но что делать. Не лезть же на рожон.

Эрика вынимает кошелек.

ГЕРМАН. Денег твоих мне не надо.

ЭРИКА. Не хочу оставаться в долгу. Расплачусь сполна и в ближайшем селении выйду.

ГЕРМАН. В мой автобус ты больше не сядешь.

ЭРИКА. А почему.

ГЕРМАН. Почему. Почему. Никаких почему. Я ведь уже сказал.

ЭРИКА. Вы же хотели мне помочь.

ГЕРМАН. Все меняется. Смотри. Одни купили билеты, заплатили, поступили честно, а другие обманывают, охмуряют, лгут. Как им угодно. Таким я помогать не стану. Несправедливость может царить во всем мире. Но не в моем автобусе.

ЭРИКА. И что же мне теперь делать.

ГЕРМАН. Лес этот не так уж плох. Выбери себе елку. Вон та выглядит точь-в-точь как у нас дома. Я бы под нее встал и замер, если б услышал чьи-то шаги.

ЭРИКА. Вы не бросите меня в этих дебрях.

ГЕРМАН. Это не дебри. Диких зверей тут нет.

ЭРИКА. Но ведь сейчас глубокая ночь.

ГЕРМАН. И что из того. Ты хорошо поспала. Не так уж трудно дождаться рассвета. Темнее не будет. Я принесу твой багаж. Жди тут. (Хочет уйти.)

ЭРИКА (складывает руки перед молитвой). Отче наш, сущий на небесах Да святится имя Твое Да приидет Царствие Твое Да будет воля Твоя…

ГЕРМАН. Перестань. Я этого не люблю. Это так гадко. Молчи. Тихо, говорю я. (Пытается разомкнуть руки Эрики.) Разомкни руки. Слышишь. Сейчас я тебе. Хорошо же. Считаю до трех. Потом ломаю пальцы. Раз.

ЭРИКА. …и на земле, как на небе.

ГЕРМАН. Два.

ЭРИКА. И прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим.

ГЕРМАН. Три. (Ломает Эрике пальцы.)

Эрика кричит.

Ты дрянь. Поднимать здесь крик. Теперь из автобуса выйдут господа, и стоит выйти одному, как выйдут все. И мне уже не вернуть их в автобус. И тогда мы приедем с опозданием. Из-за тебя. Дрянь.

ЭРИКА (жалобно стонет). Моя рука. Вы сломали мне руку.

ГЕРМАН. Перестань скулить. Жаловаться в твоем-то возрасте. Стыдись. Я тебя предупреждал. Это все слышали. Теперь они выходят. Дрянь. Вот и они.

Толстуха и Жасмин выходят из автобуса.

ГЕРМАН. Не выходить. Здесь остановки нет. Сейчас поедем дальше.

ЖАСМИН. Это ты только что кричал, Герман.

ГЕРМАН. С какой стати мне кричать, скажите на милость.

ЖАСМИН. Был отчетливо слышен громкий крик.

ГЕРМАН. Допустим.

ЖАСМИН. Кто это, Герман.

ГЕРМАН. Это. Да никто. Дрянь. Безбилетная пассажирка. Ее, в сущности, нет. Не беспокойтесь, я все улажу.

ЭРИКА. Он сломал мне руку.

ГЕРМАН. Не подходите к ней. Она опасна.

ЖАСМИН. Опасна.

ГЕРМАН. Наркоманка. Хочет достать в Польше колеса.

ТОЛСТУХА. Разве мы едем в Польшу. Мы же вообще не в Польшу едем.

ЖАСМИН. Герман, объяснись.

ГЕРМАН. Тут нечего объяснять. Пташка впорхнула не в тот автобус.

ЖАСМИН. А как она сломала руку.

ГЕРМАН. Пойми, Жасмин, таковы законы дороги. Они могут казаться жестокими, но если не действовать решительно, на дорогах воцарятся дикие нравы.

ТОЛСТУХА. Разве посадку в автобус никто не контролирует.

ГЕРМАН. Жасмин, если эта пышка через три секунды не сядет обратно в автобус, я сделаю из нее лепешку. ЖАСМИН. Ты проверял билеты. Отвечай.

ГЕРМАН. Конечно, проверял. За всеми не уследишь. Она шмыгнула в автобус, когда на дверцы никто не смотрел.

ТОЛСТУХА. Всю дорогу в нашем автобусе сидит наркоманка, а наш водитель этого не замечает.

ГЕРМАН. Теперь до нее дошло.

ТОЛСТУХА. Всему есть предел, Герман, дальше ехать некуда.

ГЕРМАН. Злоупотребила моим доверием и облапошила меня. С каждым может случиться.

ТОЛСТУХА. Он всегда найдет отговорку.

ЖАСМИН. Она права, Герман. За все отвечаешь ты.

ГЕРМАН. Что ж, валите все шишки на меня.

ГЕРМАН. Знаю один трюк. Поможет музыка. Две-три вещицы. Хорошо успокаивает скрипка. Помиримся. Иди, включи музыку. Сделай одолжение.

ЖАСМИН. Я думала, ты не любишь музыку.

ГЕРМАН. Смотря в какой момент.

Толстуха уходит, в то время как Жасмин осматривает руку Эрики.

ЖАСМИН. Плохи дела.

ГЕРМАН. Курьи косточки, сломать ничего не стоило. Как это называется. Остеопороз. Это от травки.

ЭРИКА. Я молилась моему Господу, как Он учил нас в Евангелии.

ГЕРМАН. Не по-настоящему. Каждый может сделать вид, что молится.

ЭРИКА. Я молилась по-настоящему.

ГЕРМАН. Не верю.

ЖАСМИН. Я ее знаю. Однажды она была у меня в квартире. Мне тогда нездоровилось. У таких людей на это нюх. Она стояла в дверях, улыбалась. Ей все было ясно, без вопросов. Мне ничего не принесла. А уже минуту спустя сидела на кухне и пила кофе, который я сварила для себя.

ГЕРМАН. Ты разочаровываешь меня, Жасмин.

ЖАСМИН. Она хорошая, Герман, действительно хорошая. Через два часа она знала мои сугубо личные тайны, я обрисовала ей всю мою жизнь, поведала о всех моих бедах. И знаешь что. Она знала решение.

ГЕРМАН. Какое решение.

ЖАСМИН. Решение моих проблем.

ГЕРМАН. Ха. Через два часа я бы тоже знал.

ЖАСМИН. Она знала решение загодя.

ГЕРМАН. Как это загодя.

ЖАСМИН. Я могла бы ей вообще ничего не рассказывать. Есть только одно решение. Любой проблемы.

ГЕРМАН. Эге. И что же оно гласит.

ЖАСМИН. Что гласит решение.

ЭРИКА. Вы знаете это решение.

ГЕРМАН. Не дерзи, отвечай.

ЭРИКА. Покайся в своих грехах и назови Иисуса Христа своим Господом и Пастырем, ибо во искупление грехов твоих Он умер на кресте.

ЖАСМИН. Она ничего не боится. Я бы все сделала, чтобы избавиться от страха. Не получается. В моем случае.

ГЕРМАН. Ты заблуждаешься, Жасмин. Только что ее чуть ли не трясло от страха.

ЖАСМИН. Она не знает страха. Ничего не боится. Даже смерти.

ЭРИКА. Бояться. С какой стати. Жизнь здесь не кончается. И даже не начинается.

Из автобуса звучит скрипичная музыка.

ГЕРМАН. Кошмар, от этого пиликанья меня тошнит. Неужели я должен с ним мириться.

ЖАСМИН. Это была твоя идея.

ГЕРМАН. Небольшая уловка. Хотел избавиться от присутствия этой коровы. Когда она рядом, я думать не могу. От нее воняет, ты разве не почувствовала.

ЖАСМИН. Как называется место, куда вы едете.

ЭРИКА. Ченстохова.

ЖАСМИН. Мы там уже бывали.

Герман прислушивается к музыке.

ГЕРМАН. Мы уже бывали в Ченстохове.

ГЕРМАН. Не знаю, как другие, но я там не бывал. Польша мне ни о чем не говорит.

ЭРИКА. Мне нужен врач.

ЖАСМИН. Вам придется немножко потерпеть.

ГЕРМАН. Я ей уже сказал, но она не слушает.

ЖАСМИН. Мы едем одной компанией. Вы ставите нас всех в довольно неприятное положение.

ТОЛСТУХА (возвращается). Нравится, Герман.

ГЕРМАН. Что нравится, Герман.

ТОЛСТУХА. Скрипичная музыка.

ГЕРМАН. Что в ней может нравиться. От нее можно спятить. Я как будто на лесопилке. Даже деревья дрожат от страха. Но для тебя она в самый раз.

ТОЛСТУХА. И чем только я тебе не угодила.

ГЕРМАН. Ты мне не нравишься. Не нравится твое лицо. И как ты говоришь. Ты просто мелкая сошка.

ТОЛСТУХА. Ты мне не тыкай.

ГЕРМАН. Ха. Все еще впереди. Как скукожишься до тыквочки, стану говорить тебе «вы».

ТОЛСТУХА. Мне тебя жалко.

ГЕРМАН. Забудь про автобус, если тебе что-то не по вкусу.

ТОЛСТУХА. У меня билет, как и у всех остальных.

ГЕРМАН. У меня билет, как и у всех остальных. Если б ты могла слышать свой голос.

ЭРИКА. У меня и в мыслях этого не было. Я уже объясняла. Зачем мне садиться в автобус, который едет по другому маршруту. Захочет ли человек сесть в автобус, который нужен ему как телеге пятое колесо. Всю последнюю ночь я работала. До четырех утра убирала стаканы, вытирала столы, вытряхивала пепельницы. Надо же как-то зарабатывать на жизнь. Рюкзак был у меня с собой. И я поспешила на автовокзал. Какой-то тип глянул на меня как-то странно и что-то крикнул мне вслед. Слов я не разобрала и села в автобус. Кроме меня в нем никого не было. И никого за рулем. Я села в последний ряд. Все ведь так делают. Придет водитель и проверит билеты. Но никто не приходил. И я уснула.

ГЕРМАН. И кто же, спрашивается, виноват.

ЭРИКА. Теперь я была бы уже в Ченстохове.

ГЕРМАН. Что написано на моем автобусе.

ЭРИКА. Было еще темно.

ГЕРМАН. На каком-нибудь маршрутном автобусе написано Герман. Может, есть город, который так называется, или старинный замок, куда едут туристы.

ЭРИКА. Я хотела приехать в Ченстохову на автобусе для паломников.

ТОЛСТУХА. А почему для паломников.

ЭРИКА. Потому что я паломница.

ТОЛСТУХА. Паломница. Христианка.

ЭРИКА. Да.

ТОЛСТУХА. Ты об этом знал, Герман.

ГЕРМАН. Это не более чем трюк. Чтоб смягчить наши сердца. Чтоб мы не вышвырнули ее в лес и не посадили под елку.

ТОЛСТУХА. Однако. Это же. Это же прекрасно, что среди нас есть христианка, что она едет вместе с нами. Это же прекрасно, Герман, дубина ты стоеросовая, понимаешь, прекрасно. Нам это и нужно. И такая еще молоденькая. Это знамение, явленное именно нам. Давайте помолимся все вместе.

ЭРИКА. Я буду только рада. Но на ближайшей остановке я выйду.

ГЕРМАН. Хорошая идея. Только остановок больше не будет.

ГЕРМАН. Дорога будет идти через лес, сплошные деревья, а потом появится станция канатной дороги. И бензоколонка Антона.

ЭРИКА. А потом.

ГЕРМАН. Потом ты увидишь санаторий.

ЖАСМИН. Мы оставим ее у канатки. Завтра утром наверняка пойдет какой-нибудь автобус.

ГЕРМАН. Извини, но завтра утром никакой автобус наверняка не пойдет. Вспомни, какой сегодня день. Ну. По воскресеньям автобус проходит здесь только в полдень. Оставим ее лучше здесь.

ЭРИКА. В лесу. Где кругом ни души.

ГЕРМАН. Здесь хорошо, красиво. (Напевает вполголоса, вторя скрипкам.) Маленький трюк. Дай деревьям имена, и ты сможешь вести с ними разговор. Как и в других случаях с любыми неодушевленными предметами. И страха как не бывало. У моего автобуса имя такое же, как у меня. И я его не боюсь.

ТОЛСТУХА. Так поступать негоже. В нашей компании будет не хватать верующего человека. Это милое, нежное Божье дитя утешило бы господина Крамера. (Обращаясь к Эрике.) Среди нас один очень больной человек. Вы ничего не заметили. В пути он чуть не ушел от нас, потому что… этот водитель гонит автобус, как сущий дьявол.

ГЕРМАН. Как кто, как кто гонит автобус Герман.

ТОЛСТУХА. Ясно же сказала. Как сущий дьявол. У господина Крамера плохая печень, она отравляет его изнутри. Когда автобус входит в поворот слишком быстро или резко тормозит, эту больную печень бросает в бок или вперед, и тогда господин Крамер истошно кричит, и кричал он так уже не раз. Вы не слышали. Вы не могли этого не слышать. Это не обыкновенный крик, это не крик ужаса, нисколько не похож он и на крик обжегшего руку о сковородку. Это утробный крик. Кажется, что им заходится сама печень.

ЭРИКА. Мне жаль этого человека.

ТОЛСТУХА. От этого крика я теряю рассудок. Посмотрите, как я состарилась. Сколько бы лет вы мне дали. Не хочу вас смущать. Но я на десять лет моложе.

ТОЛСТУХА. Ты ведь не случайно села в наш автобус.

ЭРИКА. Случайно.

ТОЛСТУХА. Нет, это перст судьбы.

ЭРИКА. Вы верите в Бога.

ТОЛСТУХА. Эти грубияны не знают, что значит духовность, у них нет доступа к собственным сердцам, внутри себя они строят баррикады. Тронь струны в их груди, и ты не услышишь ничего, кроме хлоп-хлоп-хлоп, звука в них нет. Я пыталась достучаться до их сердец, но они глухи. Кривой сук не выпрямишь. Я на твоей стороне, детка. Царь наш небесный следит за своими овечками, ни одной не дает пастись в одиночку.

ЭРИКА. И почему я села в этот автобус.

ТОЛСТУХА. Ты что, не слышишь. Это перст судьбы.

ЭРИКА. У меня поручение. Быть в Ченстохове ровно в назначенный час, в День святой Софии. И день этот наступит завтра. Или уже наступил. Который час.

ТОЛСТУХА. Неважно. Сейчас ты здесь, у меня. Иди, куда ведет тебя твой Господь, так ведь гласит заповедь. Ты должна научиться не сходить с прямого пути, не противиться воле Господа.

ЭРИКА. По Его воле я и еду в Ченстохову.

ТОЛСТУХА. Почему же ты здесь, а не там.

ЭРИКА. Потому что села не в тот автобус.

ТОЛСТУХА. Ты упряма. Тебе не надо стремиться попасть в Ченстохову, ко мне ведет тебя Господь, ко мне.

ЭРИКА. Что мне здесь делать.

ТОЛСТУХА. Читать господину Крамеру Откровение. Что ты так смотришь. Ты же, полагаю, знаешь Откровение наизусть.

ЭРИКА. Конечно, знаю.

ТОЛСТУХА. Прекрасно, это же прекрасно. Таких страданий ты еще не видела. Страдания господина Крамера чисты, совершенно чисты. Ему кажется, что рот у него полон гноящихся зубов. Боли не дают ему уснуть, без сна он часто лежит целыми днями, пока не теряет сознания. Но я не знаю, зачитывается ли обморок как сон.

ЭРИКА. Зачитывается. Кем.

ТОЛСТУХА. Зачитывается всем телом.

ЭРИКА. Может, при этом он отдыхает.

ТОЛСТУХА. Нет, нет, при этом он не отдыхает. Придя в себя, вскоре снова стремится уснуть. Дрожит и цепляется за меня. Ногти впиваются мне в руку, оставляя кровавые следы в форме полумесяцев. Вот, посмотри.

ЭРИКА. Боли у него не могут быть постоянными.

ТОЛСТУХА. В том-то и дело, что они не проходят, и это хорошо. Без болей у него начинается приступ ужасного страха, он плачет и хнычет, как ребенок. Смотреть на это неприятно, поверь мне. С болями он чувствует себя лучше.

ЭРИКА. А почему он плачет.

ТОЛСТУХА. Он не хочет умирать, этот милейший человек. Он верит, что в один прекрасный день снова станет здоровым. У него душа ребенка.

ЭРИКА. Взгляните, моя рука, она совсем.

ТОЛСТУХА. Ты поедешь вместе с нами в санаторий. Комнаты там очень симпатичные, простые, облицованные белой плиткой, никакой роскоши, кроме раковины и холодной воды. Мы положим господина Крамера на кровать и будем следить, чтобы он не извивался, как кочерга. У него дурная привычка сворачиваться, испытывая боль, в позу зародыша, но делать это ему запрещено. Он должен лежать на спине, все остальные позы лишены достоинства. Да. Ты будешь сидеть у стены и читать Откровение, один стих за другим, а я буду бодрствовать возле постели. Красивая картина, она послужит ему утешением.

ЭРИКА. Я охотно почитаю господину Крамеру Библию, если это послужит ему утешением.

ТОЛСТУХА. Ты не просто девушка, ты ангелочек, золотце мое.

ЭРИКА. Только вот в санаторий я не поеду.

ТОЛСТУХА. Ну нет, ты поедешь вместе с нами.

ЭРИКА. Я почитаю ему из Евангелия прямо сейчас, прямо сейчас.

ТОЛСТУХА. Евангелие тут не годится, читать нужно Откровение, он хочет слышать о драконе и чашах гнева, вылитых на землю, о звере с семью головами и десятью рогами. Этот мощный, великий, страшный текст.

ЭРИКА. Больные нуждаются в утешении, и Евангелие дарит его во многих местах.

ТОЛСТУХА. Уж не собираешься ли ты рассказывать мне, в чем нуждается господин Крамер.

ЭРИКА. Он хочет быть уверен, что Бог милостив, хочет услышать весть любви, а не гнева и страха.

ТОЛСТУХА. Тихо. Слышишь.

ЭРИКА. Что.

ТОЛСТУХА. Тихо. Ты услышишь, если замрешь. Это очень. Очень тихое сопение, едва слышимое, но так начинается крик. Уникальный звук, похожий на шелест. Воздух вытекает из легких без всякого давления, вяло-вяло. Еще чуть-чуть, и он закричит.

ЭРИКА. Я буду читать Откровение. Если вы поговорите с Германом. Он должен отвезти меня в ближайший город. Мне надо выбраться отсюда. Он должен. Скажите ему об этом.

ТОЛСТУХА. Ты пытаешься предложить мне сделку. Уж не собираешься ли ты торговать своим духовным даром.

ЭРИКА. А если мне надо попасть в Ченстохову. И отправиться туда немедленно.

ТОЛСТУХА. Поистине, всему есть предел. Дальше ехать некуда. (Уходит.)

ТОЛСТУХА. Эту я не хочу видеть в нашем автобусе. Вот эту. Она порочна и лжива. Не хочу.

ГЕРМАН. И ты права. Не так ли. Сама-то заходи и усаживайся. Все будет так, как надо. И я позабочусь об этом. Оставим пташку у Антона. У Антона на заправке.

ТОЛСТУХА. Я не подпущу эту тварь к господину Крамеру.

ГЕРМАН. Да тут всего восемь километров.

ТОЛСТУХА. И восьми не будет. Кто оплатил эту поездку.

ГЕРМАН. Твоя озлобленность понятна. То, что здесь творится, чистейшее свинство. Залезть по-воровски. И еще строит из себя жертву. Оставим ее у Антона.

ТОЛСТУХА. И пешком может топать. Ноги-то у нее целы. Я с ней в один автобус не сяду.

ГЕРМАН (бьет Толстуху по лицу). Правильно. Ты права. Умница ты моя разумница. Но здесь от тебя ничего не зависит. Ничего. Я мог бы выколупнуть твои глаза из глазниц и узлом завязать твой язык, если б захотел. Я водитель. Командую я. И в этом вся прелесть. По местам. Ее мы оставим у Антона. (Эрике.) Тебе везет. Ты будешь у Антона. Красивый мужчина. Он о тебе позаботится.

Карл выходит из автобуса.

ГЕРМАН. Заходим. Едем дальше. По местам. (Уходит с Жасмин и Толстухой.)

ЭРИКА. Карл. Это ты. Карл.

КАРЛ. Мы знакомы.

ЭРИКА. Но, Карл, это же я, Эрика.

КАРЛ. Ага. И тут у меня должен зазвенеть звоночек.

ЭРИКА. Ты же это не всерьез.

КАРЛ. Да нет, конечно. Добрый вечер, Эрика. Ты изменилась. Выросла. Настоящая женщина. (Отходит в сторону и мочится на обочину.) Странно. Можно быть в безвыходном положении, но отлить все равно приятно. Спору нет, телесность обременительна, но лично мне она только в радость.

ЭРИКА. Я в совершенно безвыходном положении.

КАРЛ. Надеюсь, это в самом деле так, Эрика. Твое положение гармонирует и с этой темнотой, и с этой высотой. Жутковато. К счастью, мы можем вернуться в автобус.

Водитель сигналит. Карл запахивает куртку.

ЭРИКА. В этот автобус я больше не сяду.

КАРЛ. Прощай, Эрика. Можешь передать кое-что своей маме. Скажи ей, что тогда я. Как бы это назвать. При ближайшем рассмотрении это было. (Его голос тонет в сигнале автобуса.)

ЭРИКА. Последние слова я не поняла.

КАРЛ. Ничего страшного. Это не имеет значения. Спокойной ночи.

Эрика продолжает говорить, но сигнал автобуса заглушает ее голос.

Что ты сказала?

Эрика что-то говорит, но сигнал автобуса заглушает ее голос. Карл качает головой.

ЭРИКА (кричит). Помоги мне, Карл, прошу тебя, помоги!

КАРЛ. Я узнал тебя, когда Герман выволакивал тебя за волосы из автобуса. Не по лицу, лица я не видел, да по лицу тебя и не узнать.

ЭРИКА. Что ты имеешь в виду.

КАРЛ. И я подумал: если это та Эрика, которую ты знаешь, то она наверняка села не в тот автобус.

ЭРИКА. Карл, пожалуйста, посмотри на мою руку.

КАРЛ. И если она села не в тот автобус, то Герман отведет ее сейчас за ближайшую елку, чтоб свернуть ей шею.

ЭРИКА. Герман сломал мне руку, Карл, поломал пальцы.

КАРЛ. Помоги ей, подумал я. Ты же ее любишь. Ты же не хочешь, чтобы этот человек что-нибудь с ней сделал. В конце концов, ты какое-то время был ей почти отцом.

Из-за Эрики ты дольше оставался с ее матерью, чем тебе хотелось.

ЭРИКА. Этого я не знала.

КАРЛ. А я никому об этом и не говорил. Потому что я слишком труслив. Я вообще очень труслив. Трусость у меня в характере, и если я уберу ее оттуда, то моя личность рухнет как карточный домик. Твоя мамашка мне давно опротивела. Для меня она была слишком стара. Поначалу это меня привлекало. Она старилась неплохо, в самом деле неплохо.

ЭРИКА. Я не хочу об этом слышать.

КАРЛ. Ее золотой возраст был бы серым, если б рядом не расцветала ты. Ты не отказывала себе ни в чем. Однажды ты так нажралась, что заблевала весь туалет в три часа утра. Тебе было по фигу. Я все вытер той же ночью, стараясь не шуметь и торопясь, чтобы твоя мать ничего не заметила. Хотел разделить с тобой тайну. А тебе было по фигу. Ты только посмеялась, когда я решил, что тебе будет стыдно перед твоей матерью. Ты и стыд. Замечательно.

ЭРИКА. Я не хотела тебя обидеть.

КАРЛ. Не извиняйся. Тебе это не идет. Я любил ощущать весь груз отцовской ответственности. В мужчину это вселяет бодрость. Я мог быть с тобой строгим, не опасаясь, что это принесет какую-то пользу. Я действительно волновался за тебя. Прекрасно. У тебя не было того, что называют ответственным обращением с наркотиками.

ЭРИКА. С этим я давно распрощалась.

КАРЛ. У тебя ничего нет с собой. Крамер мог бы кое-что употребить. Я заплачу, если уж на то пошло. Слышать его мне больше невмоготу. А ты ядреная. Упитанная. Немножко скучноватая. В своем наряде. По правде говоря, даже очень скучная. Я имею в виду, в сравнении с той Эрикой, которую я когда-то знал.

ЭРИКА. Я изменилась.

КАРЛ. Стала другим человеком.

ЭРИКА. Вообще человеком. Почему ты молчал, вот сейчас, в автобусе.

КАРЛ. Я не молчал. Во мне звучал крик души. Встань с твоего мягкого кресла, возьми хама за грудки, Эрике опять нужна твоя помощь. Я делал все, чтобы этот крик вырвался наружу. Не получилось. После чего я мог лишь открывать, закрывать и вновь открывать пепельницу в подлокотнике. И прислушиваться к хрипу Крамера. При каждом вдохе и выдохе думал, это его последний. Но за ним следовал еще один. И о нем я думал, что это последний. Так на кухне капает кран, и ты слушаешь его капёль до рассвета. Я знал, что он тебя убьет. И все же не вышел из автобуса.

ЭРИКА. Но в конце-то концов вышел.

КАРЛ. Потому что надо было отлить. А не ради тебя.

КАРЛ. Рука-то болит.

ЭРИКА. Немножко. И выглядит забавно, не находишь.

КАРЛ. Боль еще появится. Позже.

ЭРИКА. Ты мне поможешь.

КАРЛ. Не хотелось бы.

ЭРИКА. Это был бы хороший повод проявить мужество.

КАРЛ. Ты меня неправильно поняла. Сейчас не время заботы о других или любви к ближнему. Это относится и к нашей ситуации. Мне нравится быть трусливым. (Водитель продолжает сигналить.) Спокойной ночи.

ЭРИКА. Карл.

КАРЛ. Почему бы тебе просто не сбежать.

ЭРИКА. Не могу.

КАРЛ. Сбежать можно всегда. Поверь мне. Я в этом деле поднаторел.

ЭРИКА. От Бога я сбежать не могу.

КАРЛ. От Бога.

ЭРИКА. Сбежать не могу.

КАРЛ. Не вздумай сказать.

ЭРИКА. Сказать что.

КАРЛ. Что ты.

ЭРИКА. Да.

КАРЛ. Как это называется.

ЭРИКА. Принять веру. Я обрела Бога. Или Бог обрел меня.

КАРЛ. Не верю. Они заманили тебя в свои сети. Тебя, Эрика, заманить невозможно.

Водитель дает долгий сигнал.

ЭРИКА. Я хочу все объяснить Герману. Господь поручил мне отправиться в Ченстохову, к Черной Мадонне, в День святой Софии.

КАРЛ. И потом.

ЭРИКА. Больше я ничего не знаю.

КАРЛ. Что тебе там делать.

ЭРИКА. Не знаю.

КАРЛ. И как Он тебе это поручил.

ЭРИКА. Появился ангел, громко и внятно возвестил мне об этом. Господь сказал: иди в Ченстохову, к Черной Мадонне, в День святой Софии, иначе быть большой беде.

КАРЛ. Ангел.

ЭРИКА. Ангел.

КАРЛ. С крыльями.

ЭРИКА. Я не всматривалась. Я испугалась. Его голос был подобен.

КАРЛ. Погоди. Попробую отгадать. Его голос был подобен грому.

ЭРИКА. Подобен шепоту. Да, шепоту, такому нежному, такому ласковому. Что он проникал сквозь все поры в моей коже, сквозь глаза, зубы, сквозь мою задницу, голос был во мне, Карл, во мне.

КАРЛ. Был ли он хотя бы белым, твой ангел.

ЭРИКА. Он не имел цвета.

КАРЛ. Не имел цвета.

ЭРИКА. Нет, не имел.

КАРЛ. Все в мире имеет какой-нибудь цвет.

ЭРИКА. Но не этот ангел.

КАРЛ. Ты попалась в их сети, Эрика, в сети коварных искусителей.

ЭРИКА. Помоги мне. Я все объясню водителю.

КАРЛ. Что вдруг появился бесцветный ангел и шепотком убедил тебя поехать в День святой Софии в Ченстохову, но тебе не повезло, ты села не в тот автобус, и из-за этого на нас теперь направлен гнев Божий. Такую сказку ты хочешь рассказать Герману.

ЭРИКА. Он думает, что я еду в Польшу за наркотиками.

КАРЛ. Сметливый парень, наш Герман.

ЭРИКА. Лучше молчи. О том, что было, хочу я сказать.

КАРЛ. А что мне за это будет.

ЭРИКА. Помолчи ради себя самого.

КАРЛ. Он свернет тебе шею, Эрика.

ЭРИКА. Он меня поймет. На этой заправке я застряну, и только Бог знает, когда выберусь оттуда.

КАРЛ. Милая моя Эрика. Герман человек плохой. Только за рулем сидит как агнец, кроткий, снисходительный. Водитель он замечательный. В его автобусе тебе уютнее и спокойнее, чем на коленях у матери, но когда он из него выходит. То становится плохим. До мозга костей.

ЭРИКА. Нет людей плохих до мозга костей.

КАРЛ (быстро достает кошелек). Вот, возьми. И немедленно исчезни.

Эрика не трогается с места.

Убирайся. Прочь отсюда. Говорю я. (Нагибается, хватает голыш, бросает и не попадает.)

ЭРИКА. Я хочу поговорить с Германом. Иди и скажи ему об этом.

Карл нагибается, чтобы взять камень побольше. Бросает и не попадает.

Перестань, Карл. Это ничего не даст.

Карл набирает одну горсть камней за другой, бросает раз за разом и не попадает.

А теперь уходи.

КАРЛ. Он свернет тебе шею, как сломал руку. Но я пойду и позову его, а потом посмотрю, как он обхватит тебя за шею, чтобы свернуть ее. Уходит.

ГЕРМАН (появляется, держа Карла за воротник). Кого мы тут видим перед собой. Мы видим перед собой посредника. А нужен ли нам посредник. Может, началась война. Или перед нами, как же называют таких типов, да, интриган. Может, тут кто-то плетет интриги. Почему ты не пришла сразу ко мне. Зачем тебе понадобился этот субъект. Откуда он взялся. Я его знаю. Играет ли этот шут гороховый, этот фигляр, этот рыльник копченый здесь какую-нибудь роль.

КАРЛ. Я знаю эту девушку. Ее зовут Эрика.

ГЕРМАН. Я тоже знаю Эрику. И даже очень хорошо. Я знаю, кто она. Набожная девушка, и ей нужно срочно в Ченстохову, иначе мир просто рухнет. Ясно. Но попасть в Ченстохову у девушки не получается. По разным причинам. Хотя она и набожна, но мозги у нее слегка набекрень. Так вот. Я тоже знаю Эрику. Какого же хрена ты решил тут выпендриваться.

ЭРИКА. Отпустите его. Я просила Карла поговорить с вами.

ГЕРМАН. С вами. Почему с вами. Или у меня физиономия начальника. Никто не говорит мне «вы». Для каждого, кто садится в мой автобус, я Герман, просто Герман. Что написано на моем автобусе. Что написано на моем автобусе.

ЭРИКА. Герман.

ГЕРМАН. Герман. Я — Герман. А ты.

ЭРИКА. Меня зовут Эрика.

ГЕРМАН. Рад познакомиться. Добрый вечер, Эрика. Я Герман, водитель. А это мой автобус. Если у тебя есть проблемы, приходи сразу ко мне. Посредник нам не нужен. Пошел прочь. Прочь.

Карл скрывается в автобусе.

Поговорим без посредника. Как человек с человеком. Идет.

ЭРИКА. Идет.

ГЕРМАН. На равных. Согласна.

ЭРИКА. Согласна.

ГЕРМАН. Я никому не делаю больно. Запомни это. В чем проблема. Не мнись, говори. Я не кусаюсь.

ЭРИКА. Я не могу снова сесть в ваш автобус.

ГЕРМАН. Эге. Что-то новенькое. Еще пять минут тому назад ты хотела, кровь из носу, сесть в мой автобус. Или я ошибаюсь.

ЭРИКА. На этой заправке я застряну.

ГЕРМАН. Ну и что. Антон чудесный парень. Ты замужем.

ЭРИКА. Да нет, я.

ГЕРМАН. И не обручена.

Эрика качает головой.

Антон человек деликатный, настоящий джентльмен, кстати, и выпить не дурак. Сама увидишь. Дело, конечно, сугубо личное, но тут может что-нибудь склеиться. Ты ведь тоже не прочь пропустить стаканчик. А в компании это куда приятнее.

ЭРИКА. Помилуйте, о чем вы. К утру мне нужно быть в Ченстохове.

ГЕРМАН. Знаю. А зачем.

ЭРИКА. Меня там ждут.

ГЕРМАН. Вон оно что. И кто же.

ЭРИКА. Господь, Бог наш.

ГЕРМАН. И потому ты так взволнована.

ЭРИКА. Я должна быть там. Должна.

ГЕРМАН. А если точно, то когда.

ЭРИКА. В День святой Софии я должна стоять перед монастырем Ясна Гура.

ГЕРМАН. А если не получится.

ЭРИКА. Тогда случится несчастье.

ГЕРМАН. Несчастье. А вот этого ты не заслужила.

ЭРИКА. Разверните автобус. Отвезите меня в ближайший город.

ГЕРМАН. С радостью сделал бы это, с радостью. Только у меня своя проблема, Эрика, пойми меня. Я ведь тоже по-своему верующий. А верую я вот в это. В мое брюхо, в мое нутро. А мое нутро говорит мне, что ты человек нехороший. Ты приносишь несчастье. Принимаешь наркотики, встаешь на обочину, выглядишь честной и дельной, в действительности же ты порочна. У меня на таких наметанный глаз. Лично мне ты хлопот не доставляешь. Хоть ты и закралась в мой автобус, но я не злопамятен. Только, к сожалению, ты лжешь. Таковы факты.

ЭРИКА. Я не лгу.

ГЕРМАН. Ложь пристала к тебе, как зараза. Сама ты этого не замечаешь, думаешь, твоя ложь равносильна правде. И потому, в сущности, ты невинна.

ГЕРМАН. Возьмем дело с наркотиками. Ты утверждаешь, что наркотиков не принимаешь.

ЭРИКА. Так оно и есть, не принимаю.

ГЕРМАН. Я тебя видел. Из автобусного парка просматривается вся привокзальная площадь. И там я видел тебя частенько. Верно.

ЭРИКА. Возможно.

ГЕРМАН. Да или нет.

ЭРИКА. Иногда я заговариваю там с людьми.

ГЕРМАН. За деньги, не так ли. Или гуляешь с кем ни попадя.

ЭРИКА. Я хочу приобщать несчастных к Евангелию. Чтоб они снова могли улыбаться.

ГЕРМАН. Значит, наркотиков не принимаешь.

ЭРИКА. Нет.

ГЕРМАН. И никогда не принимала.

ЭРИКА. Послушайте.

ГЕРМАН. И никогда не принимала.

ЭРИКА. Вас это не касается.

ГЕРМАН. Вот теперь все ясно. Ложь на лжи сидит и ложью погоняет. А правда тебе глаза колет.

КРАМЕР (кричит из автобуса). ГЕРМАН. ГЕРМАН. РАСКАЛЕННЫЙ ПРОВОД РЕЖЕТ МОЙ МОЗГ ТОЛСТЫМИ ЛОМТЯМИ. МОИ НОГИ В ВЕДРЕ С КИСЛОТОЙ, Я ЧУВСТВУЮ КАЖДУЮ КОСТОЧКУ, это НЕХОРОШО. ЭТО НЕ ХОРОШО. КТО-ТО ПРОТАСКИВАЕТ МНЕ ПЕЧЕНЬ СКВОЗЬ ЗУБЫ. ВОДИТЕЛЬ МОЙ, КАК ТЫ МНЕ МИЛ, МОЙ ВОДИТЕЛЬ. Я ЦЕЛИКОМ ПОЛАГАЮСЬ НА ТЕБЯ. С КАЖДЫМ СВОИМ УДАРОМ МОЕ СЕРДЦЕ ЖАЖДЕТ ТВОЕЙ БЛИЗОСТИ. Я ИЗВОЖУ СЕБЯ ТОСКОЙ ПО ТЕБЕ. КОГДА ЖЕ, ВОДИТЕЛЬ МОЙ, МЫ СНОВА ТРОНЕМСЯ В ПУТЬ.

ГЕРМАН. СИЮ ЖЕ СЕКУНДУ, ГОСПОДИН КРАМЕР, СИЮ ЖЕ СЕКУНДУ.

КРАМЕР. ЭТО ПРЕКРАСНО, ПРЕКРАСНО.

ГЕРМАН. Господин Крамер был владельцем магазина мужского готового платья в центре города, выглядел всегда элегантно, накрахмаленная сорочка, туфли из кожи барашка, брюки из тонкой шерсти, гладко выбрит. В юности был чемпионом страны по плаванию. В общем, был ладно скроен и крепко сшит. А теперь. Теперь потеет собственной мочой, потому как все органы разъедены. Никакой надежды, Эрика, никакой.

ЭРИКА. Надежда есть всегда.

ГЕРМАН. Ты так считаешь. И как же ее обрести.

ЭРИКА. Слушая весть любви.

ГЕРМАН. Весть любви. Я о ней что-нибудь знаю.

ЭРИКА. Нам надо завидовать господину Крамеру. Господь испытывает его, подвергает проверке. Если он впустит Христа в свое сердце, то обязательно возликует.

ГЕРМАН. Возликует.

ЭРИКА. Тысячи мощных потоков крови пройдут сквозь его голову и смоют все клоаки мерзости. И он возликует, как жаворонок в весеннем небе.

ГЕРМАН. И это сработает.

ЭРИКА. Человек подобен губке.

ГЕРМАН. Да или нет.

ЭРИКА. Сработает.

ГЕРМАН. А если я тоже захочу.

ЭРИКА. Чего.

ГЕРМАН. Если я тоже захочу ликовать, как жаворонок весной.

ЭРИКА. Открой свое сердце Богу, и тогда для тебя не будет ничего невозможного.

ГЕРМАН. И земной юдоли придет конец.

ЭРИКА. Ну конечно, придет.

ГЕРМАН (кричит). Жасмин. Жасмин. Выйди-ка ненадолго. (Эрике.) Даю тебе десять минут. Если сделаешь так, что господин Крамер возликует, то я повезу тебя в Ченстохову. Тут же заведу мотор. Если не сделаешь, я тебя урою.

ЭРИКА. Господин Крамер должен встать на колени, склонить голову на грудь и покаяться в своих грехах. Сердце его станет еще одним приютом Господа, и он возликует.

Жасмин выходит из автобуса.

ГЕРМАН. Девушка знает трюк, которым она заставит господина Крамера ликовать. И нас всех тоже.

ЖАСМИН. Я не хочу ликовать.

ГЕРМАН. Жасмин, давай начистоту. Мы же страдаем. Мы — горемыки, это ж очевидно. Взгляни на нас. Как мы тут стоим. Ты. И я. Живется нам плохо, Жасмин, ты должна это признать. Когда ты последний раз улыбалась.

ЖАСМИН. Вот только что улыбалась.

ГЕРМАН. Да, когда я укладывал чемоданы в багажник и защемил палец. Ты улыбнулась из злорадства. Я видел, как трудно было твоему лицу улыбнуться. Твои мышцы, Жасмин, разучились улыбаться, а у глаз тусклый взгляд. Меня не проведешь.

ЖАСМИН. Герман.

ГЕРМАН. Не обманывай меня, Жасмин. (Эрике.) Говори, начинай свой трюк.

ЭРИКА. Никакого трюка нет.

ГЕРМАН. Ты меня бесишь.

ЭРИКА. Это не трюк. Вы должны впустить Иисуса Христа в ваши сердца.

ГЕРМАН. Сказать такое нетрудно. Или я.

ЖАСМИН. Герман. Это же чушь. Такое не сработает.

ГЕРМАН. Почему же она утверждает обратное. Ей же от этого никакого прибытка. А потому пусть сейчас же докажет, что трюк сработает. Не сработает, я из нее самой дух вышибу.

ЖАСМИН. Они промыли ей мозги. Сектанты вынимают у тебя мозги и вкладывают другие.

ГЕРМАН. Как. Медицина способна и на такое. Не знал.

ЖАСМИН. Им и резать не надо. Достаточно слов. Она не в себе.

ЭРИКА. И что ты смотришь на сучок в глазе брата твоего, а бревна в твоем глазе не чувствуешь.

ГЕРМАН. О чем она. Скажи-ка еще раз.

ЖАСМИН. Фразы, заученные фразы.

ГЕРМАН. Помолчи. Хочу услышать это еще раз.

ЖАСМИН. Это ничего не даст.

ГЕРМАН. Тихо.

ЖАСМИН. Герман. Давайте, наконец, поедем дальше.

ГЕРМАН. Если ты тут же не закроешь свое хлебало, то я заткну его вот этой елкой, Жасмин. Закрыла. Вот и хорошо. Теперь ты. Повтори, что сказала с минуту назад.

ЭРИКА. И что ты смотришь на сучок в глазе брата твоего, а бревна в твоем глазе не чувствуешь.

ГЕРМАН. Это что. Анекдот. Звучит почти как современный анекдот.

ЭРИКА. Это не анекдот. Скорее образ. И правда.

ГЕРМАН. Мне нравится. Люблю анекдоты наших дней. Без изюминки. Еще такие же знаешь.

ЭРИКА. Сколько угодно.

ГЕРМАН. Я сам люблю пошутить, но вот поймет ли господин Крамер твои анекдоты, в этом я не уверен. Что с тобой.

ЭРИКА. Рука болит.

ГЕРМАН. Бог испытывает тебя.

ГЕРМАН. Расскажи еще один.

ЭРИКА. В доме Отца Моего обителей много.

ГЕРМАН. Ну а дальше.

ЭРИКА. Ничего дальше.

ГЕРМАН. В доме отца моего.

ЭРИКА. Обителей много.

ГЕРМАН. Вообще не смешно. Давай следующий.

ЭРИКА. Нет, не могу. Из-за руки. Вот теперь. Боль уже поднялась до локтя.

ГЕРМАН. Пустяки. Потерпишь. Давай еще один.

ЭРИКА. Не могу. Ну да ладно, потерплю. Бог явился Аврааму и сказал: Возьми сына твоего единственного Исаака, которого ты любишь, и принеси его в жертву на одной из гор, о которой Я скажу тебе. Авраам встал рано утром… (Потеряв сознание, Эрика падает на землю и лежит без движения.)

ГЕРМАН. Это что. Тоже из анекдота.

Из автобуса выходят Карл и Толстуха. Они приближаются к Эрике, но не наклоняются к ней.

Темнеет.

Во-вторых

Той же ночью. В том же лесу. В тех же горах. Около автозаправочной станции, не принадлежащей какой-либо крупной нефтяной компании. На одной вывеске написано: «Заправка только рапсовым дизелем». На другой: «К сожалению, закрыто». На наружной стене спутниковая антенна. Кругом беспорядок, на единственной огражденной стоянке автобус Германа. Антон, владелец АЗС, стоит в синем комбинезоне, пьяный, держится за колонку и покачивается из стороны в сторону. Рядом с ним Герман и Карл.

АНТОН. Что это за женщина.

КАРЛ. Она села не в тот автобус.

АНТОН. А мне теперь это расхлебывать, так, что ли.

КАРЛ. Ей нужна лишь постель.

АНТОН. У меня нет постели. Кроме собственной. Лечь в нее, полагаю, она не захочет.

ГЕРМАН. А ты спроси ее.

АНТОН. Узкий матрас, очень тесно, даже если женщину знаешь. Вашу же я не знаю.

КАРЛ. И дивана, наверно, нет.

АНТОН. Есть. Только на нем не прибрано.

КАРЛ. Она смотрит на вещи шире.

АНТОН. Для меня это не мелочи. Может, нынче это не в моде, но во мне еще живо чувство стыда.

ГЕРМАН. А нет ли кровати в гараже.

АНТОН. Там сложены зимние шины.

КАРЛ. Их можно убрать на чердак.

АНТОН. Никак не можно. На чердаке они быстро загнутся.

КАРЛ. Ведь только на одну ночь.

АНТОН. Что мне с ней. Что мне с этой, как и с любой, женщиной. Я не знаю, что мне делать с ней. Здесь невероятно редко что-нибудь происходит. Женщин здесь нет. Я буду упрекать себя, гадая, почему она ушла. Отнесу это на свой счет.

КАРЛ. Утром ей надо быть в Ченстохове.

АНТОН. Она мне наверняка не понравится.

КАРЛ. Она не обязана вам нравиться. Ей нужна всего лишь постель.

АНТОН. Если она мне не понравится, я не смогу быть любезным. Слабость характера, знаю, но от нее никуда не деться.

ГЕРМАН. Она хоть и дура, но выглядит недурно.

АНТОН. Прямо-таки и дура.

ГЕРМАН. Дура дурой. Она верит в Бога.

АНТОН. В какого Бога.

ГЕРМАН. Понятия не имею. В Бога, и все.

АНТОН. И выглядит, говоришь, недурно.

ГЕРМАН. Ни пава, ни ворона.

АНТОН. Я влюбляюсь со скоростью звука. Влюбляюсь в женщин, которые заправляются только здесь. Как думаешь, почему я перебрался именно сюда. Я — горожанин. Эти дебри не для меня. Но я влюбляюсь с первого взгляда. И это перестало получаться там, в городе, с его табунами прелестниц.

ГЕРМАН. Ну вот и влюбишься. Что тут такого.

АНТОН. Завтра она отчалит, а я останусь здесь, и на целых полгода жизнь моя превратится в ад. Этого мне не надо. Такое у меня уже было.

АНТОН. Я хочу ее видеть.

КАРЛ. Зачем он хочет ее видеть.

АНТОН. Я хочу ее видеть. И точка.

КАРЛ. Зачем это. Скажите просто «да».

АНТОН. Не скажу, пока ее не увижу.

ГЕРМАН. Приведи ее. Шевели помидорами. Раз он хочет ее видеть. Что тут такого.

Карл уходит.

АНТОН. Красивый у тебя автобус. Сколько жрет-то, сорок, пятьдесят.

ГЕРМАН. Около того.

АНТОН. Не ахти как экономно.

ГЕРМАН. У него очень плавный ход.

АНТОН. Когда купишь себе новый.

ГЕРМАН. Новый что.

АНТОН. Новый автобус.

ГЕРМАН. Зачем мне новый автобус.

АНТОН. Водить этот долго не сможешь. Вот-вот развалится.

ГЕРМАН. За Германом я всегда хорошо ухаживал.

АНТОН. Это не автобус, а смрадомет.

ГЕРМАН. Не хами.

АНТОН. Это не хамство, это факт.

ГЕРМАН. И он тебя волнует.

АНТОН. Еще как. Когда ты проезжаешь, то окутываешь мою заправку черным дымом так, что я целый день не вижу дальше чем на пять метров.

ГЕРМАН. Не надо преувеличивать.

АНТОН. Современные автобусы жрут в десять раз меньше.

ГЕРМАН. Жрал бы ты в десять раз меньше.

АНТОН. Теперь хамишь ты.

ГЕРМАН. Как владельца заправки тебя не может радовать, если автобусы жрут меньше.

АНТОН. Я думаю не только о барыше.

ГЕРМАН. Оно и видно.

АНТОН. Ты же никогда здесь не заправлялся. Окутать мою заправку клубами дыма — это ты можешь, нагрянуть сюда со своими проблемами — это ты можешь, а вот заправиться у меня — не можешь.

ГЕРМАН. Мой пассажир этого не захочет.

АНТОН. Рапсовый дизель не загрязняет среду. Это аргумент в его пользу.

ГЕРМАН. Он пахнет. Картошкой фри.

АНТОН. У тебя узкий кругозор. Тебе лишь бы зашибить деньгу, а после хоть трава не расти.

ГЕРМАН. Я бы взял твой дизель. Но пассажир этого не хочет.

АНТОН. Значит, тебе нужен другой пассажир.

ГЕРМАН. И я заполучу его у тебя.

АНТОН. Если ты объяснишь людям, что с этим чудесным топливом они могли бы спасти нашу планету, то вскоре у тебя была бы другая клиентура.

ГЕРМАН. Какую планету.

АНТОН. Мы в энергетической ловушке, Герман, в спирали, которая крутится вниз, все время вниз. Похоже на воронку в ванне, когда ты вытащил затычку. Но в слив уходит не вода, уходит все человечество.

ГЕРМАН. Ты меня не пугай.

АНТОН. Мы живем на умирающей планете. Это факт. Если мы будем сжигать нефть такими темпами, как до сих пор, то через пятьдесят лет уровень воды в океанах поднимется на восемь метров. Половина человечества захлебнется, другая сбежит ко мне в горы. Еще до этого растают полярные шапки, остынет Гольфстрим, а затем наступит галактическая зима. И продлится она несколько миллионов лет. С твоим смрадометом мы, отпустив тормоза, катим прямиком в ту самую воронку. И с каждым новым днем приближаем собственную гибель.

ГЕРМАН. И что меняет твой рапсовый дизель.

АНТОН. Он решает проблему, Герман. Рапсовый метилэфир разлагается в атмосфере на девяносто восемь процентов всего за двадцать один день. Выброс двуокиси углерода на восемьдесят процентов меньше, чем у обычного дизеля. Ну, что ты скажешь.

ГЕРМАН. Я этого не знал. Никто мне об этом не говорил.

АНТОН. Вот теперь я сказал.

ГЕРМАН. Тебе надо написать все это на фанерке и повесить ее на придорожной елке.

АНТОН. Это ничего не даст.

ГЕРМАН. Доведи свои мысли до людей, Антон. Раз ты знаешь, как решается проблема, пусть эту тайну знают все.

АНТОН. Людям не нужно спасения. Это тоже факт, если взглянуть на жизнь с их стороны. Да и не все ли равно, как она кончится. Мы живем на умирающей планете. Через три миллиарда лет ей и без того каюк. Солнце раздуется до краев нашей солнечной системы. Все мы сгорим. Хоть с рапсовым дизелем, хоть без него.

Карл подходит с Эрикой.

ЭРИКА. Отпусти меня, зверюга, я не хочу тут выходить. И не выйду. Оставь свою затею. Взгляни на мою руку.

КАРЛ (орет). Она меня укусила. В руку.

АНТОН. Ну и вид у нее. Чтоб такая ночевала на моей заправке. Это исключено.

ЭРИКА. Здесь я из автобуса не выйду. Хоть убейте меня.

ГЕРМАН. Что там, в гараже, рядом с машиной. Как это называется. Кровать. Для тебя.

ЭРИКА. А у вас есть машина.

АНТОН. Можно и так сказать.

ЭРИКА. Мне надо спуститься в долину. И выехать немедленно.

АНТОН. Вам я машину не доверю. И не надейтесь.

ЭРИКА. За руль сядете вы.

АНТОН. Ни за что.

ЭРИКА. Я заплачý.

АНТОН. Я пьян. Да-да, пьян. Не под хмельком или навеселе. Настукался как сапожник. Так уж получилось. Хотя по мне не видно. Я не могу распускать себя, проблема характера. К тому же мне присуще слишком большое чувство ответственности.

ЭРИКА. Рискнем. Вы поведете машину, я буду вас страховать.

АНТОН. До завтрашнего обеда я за руль не сяду. Чтобы по крайней мере не угробить других.

ЭРИКА. Движение в это время почти замирает.

АНТОН. Зато дорогу то и дело перебегает разное лесное зверье. А я не хочу увидеть косулю с ее детками у меня под колесами.

ГЕРМАН. Что ж, тогда начнем.

АНТОН. Начнем что.

ГЕРМАН. Убирать летние шины.

АНТОН. Я сказал, что согласен. Кто-нибудь слышал, что я согласен. На моей заправке нет места для молодой женщины. Тем более среди ночи. Возьмите ее с собой в санаторий. Там, наверху, есть врач. Говорят, пользуется популярностью у дам. Как и его процедуры. Дамам нужны именно они, а не литры моторного топлива. Заберите эту даму с собой. Она избалована. Ей нужен французский завтрак, а не дизель с моей заправки.

КАРЛ. Сваришь ей кофе, черт бы тебя побрал.

АНТОН. И не подумаю.

КАРЛ. Скажи что-нибудь, Герман.

ГЕРМАН. Антон, возьми себя в руки.

АНТОН. Здесь, наверху, человеку одиноко, и он начинает размышлять. У меня здесь есть водка, опасное зелье, ядовитое зелье, святое зелье. Я люблю выпить бутылочку, иногда даже две, а закусываю тем, что смотрю телевизор. И при этом теряю голову. Ну и что, мое личное дело. Видишь эту тарелку. Ею я развлекаю себя по вечерам. Ни один странник не забредет так далеко, как забредаю я. Люблю посидеть на свежем воздухе. Чувствую погоду, сейчас вот дует западный ветер. Завтра утром небо окрасится цветом крови, а на горизонте протянется голубая полоска, вернее, бледно-голубая, почти серебристая. Когда свет низвергается с гор, лучше туда не смотреть. И уж, конечно, не следует быть трезвым. Я не хочу ее. С ней у меня возникло бы слишком много идей. Спокойной ночи.

КАРЛ. Бред какой-то.

АНТОН. Что здесь написано. За-крыто. Почему сюда заваливаются какие-то идиоты. Да еще ночью.

ГЕРМАН. Идиоты. Кто тут идиот. Ты король или кисейная барышня. Распустил нюни. Наверняка не мылся целый месяц. Ты хозяин станции или кто. Закрыто. Какое мне до этого дело. Мешок с дерьмом. Держать тут речи. Мой бак пуст. Заполнить.

АНТОН. Моим рапсовым дизелем.

ГЕРМАН. Это заправка или что.

Антон уходит.

ГЕРМАН. Вот так. Ты переборщила. Антон тебя не хочет. И знаешь что. Я его понимаю. Ты ведешь себя плохо. Тот, кто чего-то хочет, должен быть любезным. Хоть чуточку. Антон, конечно, тюфяк, но мы же от этого тюфяка чего-то хотим.

ЭРИКА. Я здесь оставаться не хочу.

ГЕРМАН. А чего ж ты, скажи на милость, хочешь.

ЭРИКА. Как можно скорее уехать отсюда. Спуститься в долину. И еще мне нужен врач.

ГЕРМАН. В санатории очень хороший врач.

ЭРИКА. Ехать со всеми в санаторий. Ни за что. Там я застряну.

ГЕРМАН. В понедельник вечером я еду обратно.

ЭРИКА. Вы могли бы забросить людей в санаторий, а затем доставить меня в долину.

ГЕРМАН. Надо соблюдать режим отдыха.

ЭРИКА. Исключения невозможны.

ГЕРМАН. Невозможны.

ЭРИКА. Я заплачý.

ГЕРМАН. Ты все хочешь решать с помощью денег, всегда с помощью денег. Это скверно.

ЭРИКА. Я возьму ваш автобус в аренду, а вас найму водителем.

ГЕРМАН. Даже не думай об этом.

ЭРИКА. Вы должны. Вы должны. Вы должны.

ГЕРМАН. Не должен. Не должен. Не должен.

ЭРИКА. Если в течение суток я не прибуду в Ченстохову, то буду стерта с лица земли.

ГЕРМАН. Чуть-чуть опоздаешь. Ничего страшного.

ЭРИКА. Господь, наш Бог, посылает ко мне ангела с поручением, и что ж, вы думаете, он скажет: «Ничего страшного, Эрика, я смотрю на вещи шире, приезжай, когда у тебя будет время».

ГЕРМАН. Это было бы любезно с его стороны.

ЭРИКА. Безмозглый невежда.

ГЕРМАН. Ну ты, смотри у меня.

ЭРИКА. Безмозглый узколобый невежда.

ГЕРМАН. Санаторий — это другой мир. Везде светло и очень тихо, не слышишь собственных шагов. У тебя прекратятся боли. Это я тебе обещаю. Даже господин Крамер будет спасен, а мы с тобой познакомимся чуточку ближе. В наших отношениях появилась, знаешь ли, как это называется, да, червоточинка.

ЭРИКА. Я не больна, лечиться мне не надо.

ГЕРМАН. Мы все больны. А ты особенно.

ЭРИКА. Что это за компания. Что вы за люди. Вы что-то задумали. Куда я попала. В одну из этих сект.

ГЕРМАН. Мы секта.

ЭРИКА. Вы вообще не едете в санаторий.

ГЕРМАН. А куда же еще.

ЭРИКА. Вы хотите рухнуть вместе с автобусом в пропасть. Не так ли. Это и есть то спасение, о котором говорил господин Крамер. Туда же и Карл со своей безвыходной ситуацией. Вы хотите убиться. И поэтому не хотели, чтоб я была с вами. Но теперь.

ГЕРМАН (кричит). Жасмин. Жасмин. Подойди ко мне. Прошу тебя.

ЖАСМИН (подходит к водителю). Сколько можно ждать, Герман.

ГЕРМАН. Смех, да и только, послушай. Она думает, что мы сектанты.

ЖАСМИН. Мы сектанты.

ГЕРМАН. Да, мы. Ты и я, и рыльник копченый, и Крамер, и Толстуха. И что мы едем не в санаторий.

ЖАСМИН. А куда же.

ГЕРМАН. Летим в пропасть вместе с моим Германом.

ЖАСМИН. И для чего же.

ГЕРМАН. Чтоб умереть.

ЖАСМИН. Забавно.

ГЕРМАН. А ты не улыбаешься.

ЖАСМИН. Улыбаюсь, еще как улыбаюсь.

ГЕРМАН. У съезда к санаторию есть чудное местечко. Я частенько о нем думал. Запоздай я там чуть-чуть с поворотом руля, ха, и мой Герман сперва пробьет старое ржавое ограждение, а потом мы полетим вдоль склона вниз, как минимум триста метров свободного падения над верхушками елок, мимо старой дороги через перевал, пока не врежемся в дно реки. Вух!

ЭРИКА. Боже упаси.

ЖАСМИН. Что с ней. Почему она так побледнела.

ГЕРМАН. Действительно. Бледна как мел.

ЖАСМИН. Она тебе верит. Ей не хочется умирать.

ГЕРМАН. Я же тебе говорил, Жасмин. И последняя дворняга боится смерти. Хоть крещеная, хоть некрещеная.

ЭРИКА. Я не хочу иметь с вами дела. Отпустите меня.

ЖАСМИН. Ты в нашей компании.

ЭРИКА. Мое время еще не истекло.

ЖАСМИН. Откуда тебе это известно.

ЭРИКА. Я это чувствую.

ЖАСМИН. Она боится. Действительно боится.

ГЕРМАН. Вот теперь ты улыбаешься.

ЖАСМИН. Чего она только не рассказывала о жизни на том свете и в вечности. Здесь мы, мол, только проездом. Право оказаться в царстве небесном должны заслужить. Я поверила. И верила в это целых полдня. Страх смерти — это, дескать, все суета. Лучше сразу готовиться к вечной жизни. В небесах над людьми будет вершиться суд, и на коленях у Бога будут сидеть только праведники. Такой чушью она, видно, и гонит от себя страх смерти. Так я думала. При одной мысли об этом ящике у меня зуб на зуб не попадает. Как представлю, что лежу в гробу, одетая в саван, — ужас. Лежу-то неухоженная. А потом весь этот тлен. Всю жизнь стараешься не потерять форму. А в итоге превращаешься в серую слизь.

ГЕРМАН. А что происходит с неправедными.

ЭРИКА. Их отделяют от стада, обрекая влачить существование без любви и надежды, веки вечные, и страданиям их не будет конца.

ГЕРМАН. К кому относишься ты, Жасмин.

ЖАСМИН. К праведникам.

ГЕРМАН. Ну нет. Ты мне нравишься, но ты хитрая, коварная, корыстная. Скорее даже алчная.

КРАМЕР (кричит из автобуса). МОЙ РОТ ПОЛОН СОЛИ. ГЛАЗА МОИ ИССОХЛИ. Я ВИЖУ, КАК КОЖА МОЯ ЧЕРНЕЕТ. ДАЙТЕ МНЕ ПИТЬ. ХОРОШО БЫ ЧАЮ. ДАЙТЕ МНЕ ПИТЬ.

ГЕРМАН. Наконец меня осенило. Ай молодца! Решение-то просто, как дважды два. Никто же не знает, что ты села в мой автобус, так ведь.

ЭРИКА. Пожалуй, что так.

ГЕРМАН. Люди думают, что ты в Ченстохове.

ЭРИКА. Ну да.

ГЕРМАН. И никто тебя не видел.

ЭРИКА. Не знаю.

ГЕРМАН. Тебя нам подарили. И ты для нас, так сказать, подаренная душа. Никому и в голову не придет, что ты обретаешься здесь. У нас тебя искать не будут.

ЭРИКА. Антон знает, где я.

ГЕРМАН. Правильно. Антон знает. Но Антон не человек. Антон — пьяница. У него видения. Ясно, что свидетелем он быть не может. Ты должна понять, что при таких обстоятельствах я подумываю положить этому делу конец, зайти с тобой за елку, подобрать сук поувесистей и, как это называется, да, укокошить тебя. Люди ведь поймут, Жасмин, что такая мысль приходит как бы сама собой. Или я ошибаюсь.

ЖАСМИН. Поймут, конечно, поймут.

ЭРИКА. Вы шутите.

ГЕРМАН. Люблю пошутить. А значит, и посмеяться.

ЭРИКА. Не можете же вы просто взять и убить меня.

ГЕРМАН. Еще как можем. Ведь нам не надо опасаться никакого наказания. Мы, люди, добрые, потому что боимся наказания. А в данном случае наказание нам не грозит. Вот и выкопаем для тебя ямку. Это же логично, как ты считаешь, Жасмин.

ЖАСМИН. Твоя идея не лишена остроумия.

ГЕРМАН. Крамеру, например, этой развалине, этому зловонному полутрупу, я бы давно свернул шею. Но мы забрали его в доме для престарелых, и сестры меня там видели. И врач тоже. А потому я не могу выбросить из автобуса эту трухлявую колоду. С тобой дело обстоит иначе.

ЭРИКА. Ваша совесть не допустит этого.

ГЕРМАН. Не думаю.

ЭРИКА. У вас же есть совесть.

ГЕРМАН. Так что достаю веревку, довольно тонкую. И мы едем дальше, поднимаемся все выше и выше, и там я вырою тебе ямку. Красивую такую ямку. Нельзя же стоять у природы на пути.

АНТОН (подходит к Герману). Вошло четыреста двадцать литров. Большое спасибо. Не дизель, а бальзам на душу. Побольше бы таких клиентов.

ГЕРМАН. С такими, как ты, не хочется иметь дело. Сидишь у своей заправки, как жерлянка в яме. Не каждый рискнет подъехать. Люди проезжают мимо. И знаешь почему.

АНТОН. Скажи.

ГЕРМАН. Их мучит совесть. Из-за того, что они не заправлялись у тебя раньше. Ты оказался в жалком положении, и они винят себя за это.

АНТОН. В моем положении виноват только я сам.

ГЕРМАН. Прекрати ныть. Мужчине в твоем возрасте жаловаться не на что. Стыдись. И встряхнись. Сделай свою заправку пупом земли. Открой в гараже кафе. Где можно было бы выпить чашечку мокко, съесть кусочек шарлотки или бутерброд с ветчиной. А главное, чтобы тебе улыбнулась симпатичная мордашка. Тогда я тут остановлюсь и заправлюсь. Хоть твоим рапсом, хоть пойлом для свиней.

АНТОН. А где ж мне взять симпатичную мордашку.

ГЕРМАН. Улыбаться, Антон, ты сам должен улыбаться.

АНТОН. С моими-то зубами.

ГЕРМАН. Используй свою голову, в ней мозги, чтобы думать, а не только рот, чтобы водку глушить. Тебе нужно все разжевать. (Платит за полный бак.) Достаточно.

АНТОН. За дизель достаточно. Но.

ГЕРМАН. Что «но».

АНТОН. Добавь сколько не жалко.

ГЕРМАН. Это с какой же стати.

АНТОН. В настоящий момент я как бы на мели. Будь другом, сделай одолжение.

ГЕРМАН. Ты дерьмо, Антон, и из тебя ничего путного не выйдет. Но я дам тебе денег. Присмотри, пока я отойду, за девчонкой. Не хочу, чтоб она сбежала. Но будь начеку. Она кусачая.

АНТОН. Будьте покойны. С вами ничего не случится.

ЭРИКА. Вы должны мне помочь. Прошу вас.

АНТОН. Мы говорили об этом.

ЭРИКА. Они хотят меня убить.

АНТОН. Кто хочет вас убить.

ЭРИКА. Герман и Жасмин.

АНТОН. И за что же.

ЭРИКА. Забавы ради. Он злой.

АНТОН. Вы к нему несправедливы. Герман грубоват, но сердце у него доброе.

ЭРИКА. Никто не знает, где я нахожусь. Никто меня не видел. Они меня убьют, и никто никогда об этом не узнает.

АНТОН. Я знаю.

ЭРИКА. Утром вы ни о чем не вспомните.

АНТОН. Неужели.

ЭРИКА. Напились-то ведь допьяна.

АНТОН. Вот дуреха.

Герман возвращается с веревкой, вполне пригодной для привязывания телят.

АНТОН. Вот дуреха. Говорит, что ты хочешь закопать ее в лесу. И что я потерял память, ибо хлебнул лишку. Вот дуреха.

ГЕРМАН. Мы, водители, ее знаем. Незаметно забирается в автобусы, а потом скандалит. Хочу ее связать. Ведь может подкрасться и крутануть руль. (Связывает Эрику.)

ЭРИКА. Не трогайте меня, не трогайте.

АНТОН. Ты мне должен за четыреста двадцать литров.

ГЕРМАН. Я тебе только что заплатил.

АНТОН. А где же тогда тити-мити.

ГЕРМАН. Тити-мити у тебя в нагрудном кармане.

АНТОН. Ты прав, вот они. Извини. Надуть тебя — такого и в мыслях не было. Память мне, понимаешь, иной раз возьмет — и изменит.

ГЕРМАН. Тогда, пожалуй, начнем.

АНТОН. Спасибо тебе, Герман. Большое спасибо.

Герман тащит Эрику в автобус. Эрика кричит.

Темнеет.

В-третьих

Высоко в горах. На плато, где растет можжевельник и дрок. На заднем плане у дороги стоит автобус Германа. Фары выключены, свет падает только из окон. Герман роет могилу, Жасмин пытается в чем-то его убедить. Толстуха стоит рядом с автобусом, тут же и Карл, переминающийся с ноги на ногу.

ЖАСМИН. Достоинство, Герман, чего оно требует от нас. Во-первых, сохранять ко всему некую дистанцию. Близость приводит к утрате достоинства. Прежде всего это относится к нам самим. Чтобы обладать достоинством, мы должны дистанцироваться от самих себя.

ГЕРМАН. Дистанцироваться от самих себя. Вот как.

ЖАСМИН. Самость пытается впутать нас в противоречия, навязать себя нам, как человек, который чуть ли не силой притягивает нас к себе, потому что не может пребывать в одиночестве, принадлежать только самому себе. Достоинство же — это привлекательность, рождаемая равнодушием. Человек, лишенный достоинства, спотыкается о самого себя. Он движется неуклюже. В каждом своем движении он познает свою внешность, свою слабость, свое несовершенство, но не свою идеальную суть. Достойный человек — это вовсе не человек, не совершающий ошибок, а как раз наоборот. На безупречном человеке не видно признаков достоинства. Достойный человек сохраняет к своим ошибкам такую же дистанцию, что и к своим сильным сторонам. Он нейтральный дипломат, выступающий посредником в борьбе между соперниками внутри самого себя.

ГЕРМАН. Тяжело рыть такую землю. (Он продолжает рыть, потом вдруг останавливается.) Ты сказала, что безупречный человек не может быть достойным.

ЖАСМИН. Именно так.

ГЕРМАН. Этого я не понимаю.

ЖАСМИН. Достоинство — это свойство внешности. Оно слышимо, зримо, его можно даже понюхать. В то же время оно не поддается абсолютному определению. Оно мимолетно. Утверждение, например, что человек не должен мчаться во весь дух, а должен шагать, дабы выглядеть достойно, по сути своей абсурдно. Хотя спокойная поступь может быть исполненной достоинства. Но в то время как один человек выглядит в белом костюме мудрецом, другой походит в нем на мошенника. Точно так же обстоят дела и с достоинством. Веселый человек обретает достоинство серьезностью, серьезный — юмором, опечаленная женщина обретет достоинство, приняв веселый вид, а жизнерадостная — только знаками печали.

ГЕРМАН. Но для этого человек должен сперва разобраться в самом себе.

ЖАСМИН. Конечно, это необходимая предпосылка.

ГЕРМАН. Думаешь. Она свободна.

ЖАСМИН. Кто.

ГЕРМАН. Наша пташка.

ЖАСМИН. При чем тут она. Почему ты вдруг вспомнил о ней.

ГЕРМАН. Она знает, куда она едет, куда идет. Знает свое место. Ты давеча сказала, что быть свободным значит знать свое место.

ЖАСМИН. Она человек слабый, самостоятельно не мыслит.

ГЕРМАН. А это необходимо.

ЖАСМИН. Если хочешь быть человеком, то да.

ГЕРМАН. Я не настолько умен, чтоб у меня были собственные мысли. Если что-либо и придумываю, то кто-нибудь другой это уже придумал до меня. И записал.

ЖАСМИН. Ты близок к подвигу. А самый великий подвиг равнозначен максимальной свободе.

ГЕРМАН. Мне важно ощущать голод. И жажду. И терпеть не могу, когда кто-нибудь смеется над политиками. Потому что, например, они вылетают иногда куда-нибудь на выходные, пользуясь государственным вертолетом. Ну и что. Им же это не воспрещается. Политики достойны самого высокого уважения.

ЖАСМИН. Речь об идее. Об идее самооценки. О том, кто каким мог бы быть. Все остальное не в счет.

ГЕРМАН. Она боится своего Бога. Ведь Он велел ей быть тогда-то и тогда-то там-то и там-то. А она не слушается. Теперь может надеяться только на то, что ее Бог посмотрит на это, как говорится, сквозь пальцы.

ЖАСМИН. Ей важно лишь одно. Спасти свое жалкое существование.

ГЕРМАН. Этот червь пытался сделать то же самое.

ГЕРМАН. Поговорим теперь совсем о другом. Как думаешь, яма достаточно длинна.

ЖАСМИН. Трудно сказать. Какой у нее рост. Она выше меня.

ГЕРМАН. Пока коротковата.

ЖАСМИН. Главное, чтоб была достаточно глубокой.

ГЕРМАН. Не складывать же мне ее. Этого она не заслужила. Ляг туда на минутку, Жасмин, будь любезна.

ЖАСМИН. Как. В эту яму.

ГЕРМАН. Мне бы это очень помогло.

ЖАСМИН. Да нет, и того, что есть, достаточно. Веди, наконец, деваху.

Герман уходит.

ТОЛСТУХА. Может, это не случайность. Может, это знак. Я бы отправилась вместе с ней. Если она и есть этот знак. Если она есть то, чем, по ее утверждению, является, то и я была бы чем-то особенным, ведь я ее попутчица. Я не была бы унылой, дохлой теткой. Я последовала бы за чистым, нетронутым. Чего не касались ничьи пальцы.

ЖАСМИН. У нее наверняка уже были мужчины.

ТОЛСТУХА. Карл бы об этом знал.

КАРЛ. Оставьте меня в покое.

ЖАСМИН. Карл.

КАРЛ. Не знаю. Не было. Были. Возможно, что были. Экий допрос мне устроили.

Герман появляется со связанной Эрикой. У нее потерян один ботинок.

ЭРИКА. Что вы думаете. Может, кто-то думает, что ваша сила производит на меня впечатление. Вы не знаете, сколь всемогущ Господь. Аллилуйя. Он ворвется в ряды своих врагов, как ураган, врывающийся в леса.

ЖАСМИН. Ты святая. Ты послана, чтобы спасти нас.

ЭРИКА. Вас не спасти.

ЖАСМИН. Господь поручил тебе прибыть в Ченстохову. Ты трогаешься в путь. Едва вышла из дома, как тут же садишься не в тот автобус. К нам. Как сочетается одно с другим.

ЭРИКА. Кто ты такая, чтоб спрашивать о планах Господа.

ТОЛСТУХА. Почему ты села именно в наш автобус. Кто это решил.

ЭРИКА. Это промашка. Моя промашка. Я была невнимательна.

ТОЛСТУХА. Он привел тебя к нам. В Его планах мы играем важную роль.

ЭРИКА. Никакой роли в Его планах вы не играете.

ЖАСМИН. Мы стоим между тобой и твоим Богом. Если ты хочешь прийти к Нему, то должна сначала пройти мимо нас.

ЭРИКА. Видеть вас больше не могу. Убейте меня, наконец.

ТОЛСТУХА. Спаси нас.

ЭРИКА. Вас не спасти.

ТОЛСТУХА. Наши сердца пусты. Наполни их твоей верой.

ЭРИКА. Никому не дано наполнить худую бочку. В ваших сердцах зияет дыра, все, чем является человек, уходит в землю.

ЖАСМИН. Сверши какое-нибудь чудо, тогда мы тебе поверим.

ЭРИКА. Никакое чудо не поможет. Вы ползете по жизни. У вас есть дети, были мужья, наверняка вы кого-нибудь потеряли, плакали, по выходным вы любите развлечься, вам нравится поехать в отпуск, увидеть красивые города, бродить по картинным галереям, слушать скрипичную музыку, все это прекрасно, все это правильно. Но чтобы быть человеком, этого мало. Вы толкаете вашу жизнь пред собой, как тачку с мешком картошки.

ТОЛСТУХА. Нет, это не она. Доброго вечера. (Уходит.)

ЭРИКА. Ты — жалкая тварь, кубышка, полная гноя, ты — груда дерьма. А все вы вонючие ослы и ослицы, гнилые кочаны и кочерыжки. Просто позор тратить себя на вас. Вас ничтожная кучка, а я могла бы вести к Богу массы людей. Потеряны, вы потеряны, хоть со мной, хоть без меня. Вас спасать я не хочу. Я должна спасать людей, людей, а не страшилищ. Мужчин и женщин с открытым сердцем.

ЖАСМИН. Она боится. При том что встанет перед своим Творцом.

ЖАСМИН. Герман. Ты справишься один. Доброго вечера. (Уходит к автобусу.)

Карл направляется к автобусу.

ЭРИКА. Карл. Куда же ты. Ты хотел мне помочь.

КАРЛ. Мне очень жаль, Эрика. Еще увидимся.

ЭРИКА. Останься здесь, не уходи. Не оставляй меня одну с этим чудовищем.

Карл уходит.

ГЕРМАН. Как только находится работа, так леди и джентльмены исчезают. А отдуваться за них приходится Герману. Коротковатой получилась, так и знал. (Вонзает лопату в землю.)

ЭРИКА. Что вы там делаете. Что вы роете.

ГЕРМАН. Слегка удлиняю твою могилу. Иначе тебе придется поджать ноги. Как ребеночку в чреве матери. Я этого не хочу. Так делают народы на островах Тихого океана, а раньше делали обитатели пещер. Но мы не пещерные люди. Жаль, у меня только вот эта складная лопатка. Ею я тебя убью. Хлоп — и готово.

ЭРИКА. Ты этого не сделаешь.

ГЕРМАН. Еще как сделаю.

ЭРИКА. Но почему.

ГЕРМАН. Почему. Почему. По кочану. Потехи ради.

ЭРИКА. Это тебя не порадует.

ГЕРМАН. Мы не знали, какими плохими мы были, — до встречи с тобой. Теперь познаём себя и друг друга. Сближаемся. Я думаю, Бог по милости своей послал нам тебя, чтобы мы наконец стали тем, кем были всегда. Мало лишь быть кем-то, надо еще и действовать.

ЭРИКА. Ты не плохой.

ГЕРМАН. Я, может, и не плохой. Но разве ты не видела рыло этого Карла. Оно же слеплено из дерьма.

ЭРИКА. Карл мне ничего плохого не сделал.

ГЕРМАН. Он тебе не помог. А та, что со скрипками, — от нее же воняет. Ты ничего не заметила. Несет какой-то кислятиной. Кого это обрадует. Вонять — плохо уже само по себе.

ЭРИКА. Я не хочу умирать.

ГЕРМАН. А Жасмин. Что это. Во всяком случае, не человек. Весь божий день палец о палец не ударит. Ты же сама говорила. Не работает, только портки свои протирает. Никому не помогает. Читает свои хитрые книжонки. Заботится только о себе. Она только потребляет, жрет и пьет, лишает какого-нибудь хорошего человека еды и питья. Это плохо.

ЭРИКА. Плохо то, что делаешь ты.

ГЕРМАН. Да, это, конечно, нехорошо.

ЭРИКА. Ты ищешь выход, я знаю.

ГЕРМАН. Не ищу. Это не имело бы смысла. Из низости и убогости выхода нет.

ЭРИКА. Я его знаю.

ГЕРМАН. Ты. Знаешь. Смотри, руку я тебе уже сломал.

ЭРИКА. Я знаю выход.

ГЕРМАН. Не верю.

ЭРИКА. Тебе надо лишь встать на колени. Или, может быть, ты трусишь.

ЭРИКА (шепотом). Лишь встать на колени. И все. Не надо бояться.

ГЕРМАН. Я не боюсь.

ЭРИКА. Развяжи меня, Герман, и спаси себя.

ГЕРМАН. Если попытаешься убежать, я побегу за тобой.

ЭРИКА. Я говорю, на колени. Вот так. (Опускается на колени.)

ГЕРМАН (опускается на колени). И это все. Какой пустяк. Ничего не стоит.

ЭРИКА. Предай твое сердце в руки Господа. Проси Иисуса Христа о прощении твоих грехов.

ГЕРМАН. Каких грехов.

ЭРИКА. Всех, Герман, всех твоих грехов.

ГЕРМАН. Но их же не два и не три.

ЭРИКА. Просто повторяй за мной.

ГЕРМАН. А потом.

ЭРИКА. Просто повторяй за мной. Господь мой Иисус Христос.

ГЕРМАН. Господь мой Иисус Христос.

ЭРИКА. В руки Твои

ГЕРМАН. В руки Твои

ЭРИКА. предаю я жизнь мою, веру мою.

ГЕРМАН. жизнь мою, веру мою.

ЭРИКА. Я знаю, что я грешил

ГЕРМАН. Я знаю, что я грешил

ЭРИКА. и сбивался с пути, грешил и заблуждался.

ГЕРМАН. и сбивался с пути, грешил и заблуждался.

ЭРИКА. Но я прошу Тебя, войди в сердце Германа.

ГЕРМАН. сердце…

ЭРИКА. В сердце Германа, он человек, наполни милостью сердце его.

ГЕРМАН. милостью…

ЭРИКА. И сделай его инструментом Твоей веры.

ГЕРМАН. инструментом Твоей веры.

Эрика умолкает. Герман тоже умолкает.

ЭРИКА. Аминь.

ГЕРМАН. Аминь.

Эрика целует его в лоб.

ГЕРМАН. Красиво. Как неожиданно начинает светать. Вон там, с краю неба, красиво, а. Посмотри. Света все больше. Как это выглядит. Просто чудо какое-то. Ты это когда-нибудь уже видела. А эти краски, откуда они.

КРАМЕР. ЧТО ЭТО ТАМ. ГЕРМАН. КАКОЙ-ТО СОУС, ДА.

ГЕРМАН. Свет в небе, Крамер, если бы вы могли это видеть. Просто чудо какое-то.

КРАМЕР. ЭТО УТРО. ВСЕГО ЛИШЬ ВОСКРЕСНОЕ УТРО. ТЫ ОБЕЩАЛ, ЧТО НОВОГО ДНЯ Я БОЛЬШЕ НЕ УВИЖУ, РАЗВЕ НЕ ОБЕЩАЛ.

ГЕРМАН (вонзает лопату в землю). Я спешу. Спешу. (Копает без передышки.) Очень твердая почва. Полно камней. И эти корни.

ЭРИКА. Перестань копать.

ГЕРМАН. Приходится.

ЭРИКА. А свет.

ГЕРМАН. Это всего лишь утро.

ЭРИКА. Мы отправимся в Ченстохову вместе, ты и я.

ГЕРМАН. На тебе вины не будет. Ты придешь к Иисусу Христу.

ГЕРМАН. Ну и корни. Можжевельник. Чем же он так здорово пахнет. Дай-ка вспомнить. Ну конечно же, джином. Но лопатой тут не продраться. Поди к автобусу и принеси тесак. Возьмешь его из ящика с инструментом под моим сиденьем. (Эрика не трогается с места.) Должна получиться могила, не окопчик. (Эрика стоит недвижно.) Найдешь в ящике инструмент с кожаной рукояткой, лезвие смазано и заточено, можно даже побриться. Боже мой, да ты, милая, вся дрожишь, а ну бегом — и согреешься. Но не вздумай удрать. Если не вернешься, к моменту, когда я выну десять лопат, придется пойти за тобой. На ветер я слов не бросаю. Запомнила. Десять лопат. (Эрика уходит, а Герман, не дожидаясь ее, продолжает копать.) Наверняка так сплетаются только корни можжевельника. Иначе лопата не шла бы так туго, да и почва каменистая. Никто не подумает, что здесь похоронен человечек. И можно будет отдохнуть. Здесь, наверху. И как это прекрасно. Сколько копков я сделал. Четыре или уже пять. Неважно. (Кричит в сторону автобуса.) Четыре. Слышишь, уже четыре. Никому не пожелаю лежать в этой земле. Среди можжевеловых-то корней. Тонких, как волос, но силы непомерной. Проникают сквозь что угодно, и покойничек пронизан ими с головы до пят, прежде чем дело свое сделают черви. Боже, как же туго идет лопата. Но где же девчонка. (Кричит.) Уже десять. Слышишь, десять. Иду за тобой. (Герман налегает на лопату с еще большей силой.) Если б знал, что лопату надо было сразу воткнуть чуть левее, то копалось бы легче. Вот как сейчас. Под камнями почва песчаная, это приятно. Лежится в ней наверняка неплохо. Песочек рыхлый. Умирая, ты будто закопался в него у самого синего моря. Черви в песке не водятся, спать можно как на пляже, ха-ха-ха, прислушайся, ветер в можжевельнике шумит, как прибой. Закрой-ка на минутку глаза. (Закрывает глаза.) Ну, действительно как прибой, с шелестом и шорохами. Ветер приносит дождь. Лучше всего, если б могила осталась открытой, можно было бы лежать и глядеть в небо. А ты загляни-ка в яму. Давай, давай, загляни. Ну, что скажешь. Достаточно глубока. (Снимает с шеи свою копию в дереве. Смотрит на нее, целует и, помедлив, бросает в могилу.) Покойся с миром, Герман. Ты сделал доброе дело. Господь Иисус Христос в твоем сердце. (Закапывает могилу.)

Темнеет.

В-четвертых

В сумерках. У бензоколонки Антона. Эрика стоит, держа в руке тесак. На лице выражение мрачной решимости. Она потеряла ботинок. Под навесом светится экран телевизора. Антон поднялся со складного стула. С большого пальца его левой руки свисает конец грязного бинта.

АНТОН. Что ты тут ищешь. Иди дальше. Держись все время этой дороги. Что за штуковина у тебя в руке.

ЭРИКА. Тесак называется.

АНТОН. Заявляю тебе сразу. У меня тут разжиться нечем.

ЭРИКА. Я ищу свой ботинок.

АНТОН. Бесхозной обуви тут нет.

ЭРИКА. Кроме того, мне нужно подлечить руку.

АНТОН. А где же все остальные.

ЭРИКА. Покатили дальше.

АНТОН. Тут что-то не так. Что ты сделала с Германом. И с его пассажирами. Ты всех их зарезала. Не молчи. Ты целый автобус отправила на тот свет. В уме ли ты. Признавайся, их уже нет в живых.

ЭРИКА. Дайте мне бинт и немного мази.

АНТОН. Такого добра не держу.

ЭРИКА. А на вашей руке. Что это.

АНТОН. Ах, это. Это был бинт, единственный и последний. Нет половины пальца. Будто кто-то откусил. Не могу вспомнить, как это случилось. И когда. Вроде совсем недавно. Только что. Неделю тому назад. Или раньше. В прошлом месяце. В прошлом году. Или все-таки минут пять тому назад. Такая острая боль. Здесь на-ве-рху время те-че-т та-к ме-дле-нно… И вдруг! Вновь! Начинает! Лететь! Ты не понимаешь, почему это происходит, и у тебя кружится голова…

ЭРИКА. Мне нужен бинт.

АНТОН. Слышал уже. Бинтов у меня нет.

ЭРИКА. А тот, что у вас на руке. Отдайте мне его.

АНТОН. Этот вот. Спятила, что ли.

ЭРИКА. А ну-ка отдайте.

АНТОН. Нет половины пальца. Скорее даже трех четвертей.

ЭРИКА. Сматывайте бинт, да поживей.

АНТОН. Хочешь, чтоб я изошел кровью.

ЭРИКА. Рана-то давно зажила.

АНТОН. Смотри, подцепишь болезнь.

ЭРИКА. Какую еще болезнь.

АНТОН. Мою болезнь.

ЭРИКА. Вы не больны.

АНТОН. В том-то и дело, что болен. Даже очень. С чего бы мне иначе обитать в этих дебрях. Я житель городской. В этой местности чужой. Владелец бензоколонки. Да какой из меня владелец. Видно же. Я в карантине. Причем в добровольном.

ЭРИКА. А выглядите вполне здоровым.

АНТОН. Ты так считаешь. В самом деле. Очень мило с твоей стороны.

ЭРИКА. А теперь отдайте мне, наконец, этот злосчастный бинт.

АНТОН. Да ладно уж. Бери. Пусть истеку кровью. Не все ли равно, в конце-то концов. (Сматывает бинт и подает его Эрике.) Разве народ заметит пропажу заправщика.

Эрика безуспешно пытается перевязать пальцы.

Захвати зубами один конец. И положи руку на колено. Получишь опору и сможешь связать концы.

АНТОН. И такому научишься, если ты тут один как перст. Чего я только не вытворяю в моем скиту. Ты и представить себе не можешь. Делаю сам массаж спины. Могу себя напугать. Неожиданно. Например, криком филина: У-у! И я вздрагиваю, бледнею, ругаюсь как извозчик, а потом радуюсь своей шуточке. Иногда ведь охота себя развеселить. В день рождения преподношу себе сюрприз. В виде пирога. И благодарю выдумщика поцелуем. В губы. Делать это научился сам. Своими же губами. Не веришь. Тогда смотри.

ЭРИКА. На бинте мазь.

АНТОН. Собственного изготовления. Смешиваю цинковую пасту с ромашкой. Мазь абсолютно безвредная, никакой химии, клянусь.

ЭРИКА. Помогите мне.

АНТОН. Сперва брось тесак вон туда, в кусты.

ЭРИКА. Не дождешься.

АНТОН. Мне ты им ничего не сделаешь. Я пьян. А пьяные из той же категории, что и женщины, дети, старики.

ЭРИКА. Ничего я вам не сделаю.

АНТОН. Тогда брось его.

ЭРИКА. Сейчас же перевяжи мне руку, поганый алкаш.

АНТОН. Ладно. Ладно.

ЭРИКА. Я Германа не убивала. И вообще никогда никого не убивала.

АНТОН. Так уж и никого.

ЭРИКА. Ну конечно же, никого.

АНТОН. А может, все-таки хоть одного.

ЭРИКА. Вы должны мне верить.

АНТОН. Так я же верю.

АНТОН. Почему ты села в этот автобус.

ЭРИКА. По ошибке. Мне надо быть в Польше.

АНТОН. И по какой же такой надобности.

ЭРИКА. По семейным обстоятельствам.

АНТОН. По каким же таким обстоятельствам.

ЭРИКА. Не ваше дело.

АНТОН. Разумеется, не мое. Я просто спросил.

ЭРИКА. У моей сестры проблемы.

АНТОН. Твоя сестра полька.

ЭРИКА. Нет, вышла замуж за поляка.

АНТОН. И какие же проблемы у твоей сестры.

ЭРИКА. Рак.

АНТОН. Вон оно как. Рак.

ЭРИКА. Знаете кого-нибудь, кто мог бы подбросить меня в долину.

АНТОН. Я вообще никого не знаю. Стало быть, не знаю и того, кто мог бы подбросить тебя в долину.

ЭРИКА. Тогда мне пора. Спасибо за бинт.

АНТОН. Пойдешь пешком.

ЭРИКА. Выбора нет.

АНТОН. До ближайшего селения шагать часа три.

ЭРИКА. Все равно лучше, чем ждать. Глядишь, повезет с какой-нибудь попуткой.

АНТОН. Сначала перекуси. У меня есть сыр.

ЭРИКА. Прощайте и не пейте так много.

АНТОН. Что ж, попробую.

АНТОН. Я мог бы, пожалуй.

ЭРИКА. Что вы могли бы.

АНТОН. Я вот подумал. Мог бы, пожалуй, спросить Зеельбахера.

ЭРИКА. Зеельбахера.

АНТОН. Он со мной еще до конца не расплатился. И у него есть машина. Я мог бы позвонить ему. Тогда через полтора часа ты у стыка с автострадой. Правда, от Зеельбахера дурно пахнет. Это тебя не смутит.

ЭРИКА. Нет.

АНТОН. Вонь просто зверская.

ЭРИКА. Ехать-то недалеко.

АНТОН. Часа два, не меньше.

ЭРИКА. Выдержу и дольше.

АНТОН. Я мог бы спросить и Анну, из местной лавки. Правда, только завтра утром.

ЭРИКА. Позвоните мужчине. Прошу вас.

Антон уходит.

ЭРИКА (опускается на колени). И сквозь боль я вижу лик Христа, ведь именно боль возвышает нас. И тогда от Него на нас нисходит милость. Боже, прости мне мою слабость, но, быть может, я еще успею. А если все же не явлюсь в назначенный срок, то жди меня. У меня и в мыслях этого не было. И в мыслях этого не было.

ЭРИКА. Ну так как же.

АНТОН. Да все так же.

ЭРИКА. Он приедет.

АНТОН. Парой слов тут не обойтись.

ЭРИКА. Так да или нет.

АНТОН. Ну конечно да, он приедет.

ЭРИКА. И когда же.

АНТОН. Через минуту-другую выезжает.

ЭРИКА. Это неправда.

АНТОН. А вот и правда.

ЭРИКА. Спасибо вам. Большое спасибо.

ЭРИКА. А пока можно и подкрепиться.

АНТОН. Мой сыр с пряностями абсолютно несъедобен. Если, конечно, не запивать его водкой.

ЭРИКА. Что ж, буду запивать.

АНТОН. Зелье довольно крепкое.

ЭРИКА. Не беспокойтесь, с полбутылки не опьянею.

ЭРИКА (жует сыр). Я уже не верила, что на свете есть добрые люди.

АНТОН. Зеельбахер не добрый человек. Он сукин сын.

ЭРИКА. Но все же подбросит меня в долину.

АНТОН. Мне пришлось его перехитрить. Поначалу он отказался. Был уже в постели. Даже положил трубку. Но я тут же перезвонил. И сказал: Зеельбахер, за тобой ведь еще должок. Однако он, шельма, стал это отрицать. Он, мол, давно со мной рассчитался. Помог, мол, тогда с баком.

ЭРИКА (допивает бутылку). С каким баком.

АНТОН. Да было дело, однажды в воскресенье прикатили из города люди в большом лимузине. Решили устроить где-нибудь здесь, то есть в горах, пикник. Из лимузина выходит мужчина, отец, понимаешь, семейства, машина у него что надо, сам в клетчатой рубашке, волосы по утру вымыты, профессия, сразу видно, солидная, денежная, инженер-машиностроитель, или по подземным работам, или по строительству мостов. Мамаша, чем-то недовольная, но смазливая, тоже выходит, тощая как палка, с такой же тощей шеей, и дети, двое, тоже выходят. Вот тут-то каша и заварилась. Мальцы похожи на отца, черепушки у них круглые, рубашки клетчатые, от волос веет запахом одеколона, а в руках игрушечные машинки той же модели. Потомки выглядят, будто их сам инженер спроектировал. Вся семья выглядит, будто ее инженер спроектировал, и все, стало быть, выходят, выползают из их прекрасной машины, встали и таращатся на меня своими глазенками-пуговками. Вот так. Будто ни разу в жизни не видели заправщика. И это лучшее, что может дать миру наше общество, способное к размножению и жизни, но достойное презрения. Клянусь, достойное презрения. Еще немножко сыра.

ЭРИКА. У меня еще есть. А вот водка кончилась.

АНТОН. И этот человек говорит: полный бак, и больше ничего не говорит, мне, я имею в виду, а начинает объяснять детям, как прекрасна эта местность, а я вижу, что у его машины, шикарной, надежной, бензиновый мотор, с моим рапсовым дизелем ему тут же капут. Но я. Ничего не сказал. Клиент ведь король, решил залить полный бак, залью. Мое мнение не в счет. Собирается он, стало быть, заплатить и радуется, что бензин у меня такой дешевый, продаю я его, говорит, чуть ли не за бесценок, поездка за город себя уже оправдала. А потому велит мне наполнить еще и запасную канистру, что я и сделал. Тут до него дошло, но свинья была уже подложена, и завтрак на траве не состоялся. Они застряли на моей заправке. Пришлось им битый час упрашивать меня, прежде чем я вспомнил, у кого из соседей может быть насос. Ночью я выпил бутылку водки, вот память и отшибло. Зеельбахера с насосом им тоже пришлось ждать битый час. Насос был ручной, для аквариумов, мощность десятая часть децилитра, годится разве что для банки с золотой рыбкой, вот и держал он это семейство с их лимузином все воскресенье возле моей заправки. От него у всех посинели большие пальцы. Кроме меня. Я не качал.

ЭРИКА. Так Зеельбахер уже едет.

АНТОН. Зеельбахер считает, что насосом он долг заплатил, но я сказал: Зеельбахер, ты это сделал не для меня. А для семейного инженера с мытыми шампунем волосами. С этими людьми у меня никаких дел нет. Ему это было непонятно. По части переговоров здесь царит очень жесткая дипломатия. Каждый знает свой общественный статус. У Зеельбахера, к примеру, статус этот на ладонь выше моего. Он поселился здесь раньше, но главное — у него восемнадцать коров. А восемнадцать коров стоят здесь больше, чем две бензоколонки, я не могу этого не признать.

ЭРИКА. Стало быть, он не приедет.

АНТОН. Да нет, приедет. Правда, добровольно, а не потому, что должен.

ЭРИКА. Хороший человек.

АНТОН. Чем добровольнее, тем хуже. Зеельбахер нехороший человек. Он бьет коров скамейкой для дойки. И ваши проблемы его вообще не интересуют. Но он не равнодушен к другому полу.

ЭРИКА. Уж не…

АНТОН. Что не…

ЭРИКА. …предложили вы что-нибудь Зеельбахеру.

АНТОН. Я лишь немножко преувеличил. Одной девушке надо в долину, сказал я, а он мне вопрос: что за девушка. Я говорю: девушка роста примерно метр семьдесят один. А он опять вопрос: сколько ей. Я говорю: молодая, Зеельбахер, довольно молодая. Но это было не все.

ЭРИКА. Что же еще.

АНТОН. Я опять немножко преувеличил. Рассказал ему, что мне примечталось. Как красивы ее волосы, как заманчивы алые губы, как лучатся ее глаза, какая плавная у нее поступь, и что от вас исходит какое-то свечение, точно от раскаленных углей, и что в вас есть что-то особенное и что такую женщину, как вы, я никогда еще не видел. Ну и дальше в таком же духе, в общем, китч.

ЭРИКА. Так вы же не любите китч.

АНТОН. Еще как не люблю. Я реалист.

ЭРИКА. Вы смеетесь.

АНТОН. О том, что вы чумазая, я ничего не сказал. И ничего о вашей руке. Меня ведь это не смущает. Я тоже давно не мылся. А потом я еще немножко приврал.

ЭРИКА. Да сколько же можно.

АНТОН. Это было необходимо. Я ему сказал, что мы родственники, вы и я. Что вы моя кузина. Здесь, наверху, родственные отношения играют весомую роль. Шальную девицу, приблудную, Зеельбахер в город не повезет. Тем более в такую рань. Я стоял перед выбором, должен был принимать решение мгновенно. Семейная связь или сексапильность. Ничто другое здесь людей не интересует. Или она моя кузина, или у нее самая роскошная жопа столетия. Ваша же попка, поверьте, не такая уж и роскошная. Извините. Но в вас я чувствую эрудицию, глубину мысли, вижу перед собой личность. Зеельбахеру все это по барабану. Женщин он оценивает, как коров, по надоям.

ЭРИКА. Боже, да неужели он такой.

АНТОН. Именно такой.

ЭРИКА. Тогда вам надо поехать с нами.

АНТОН. На это Зеельбахер никогда не пойдет.

ЭРИКА. Сыр еще есть.

АНТОН. Сыр кончился, но водка еще имеется.

ЭРИКА. Можно ее пить без сыра или без него желудок ее не примет.

АНТОН. Как раз наоборот.

ЭРИКА. Тогда я бы охотно выпила еще одну рюмку.

ЭРИКА. Когда же он приедет.

АНТОН. Приедет.

ЭРИКА. Давно ведь рассвело.

АНТОН. Вы слишком нетерпеливы. Вам бы научиться ждать. А для этого привыкнуть подолгу молчать. Как-то раз я не говорил ровно три месяца. Поначалу говоришь еще сам с собой. В адски быстром темпе. Точно внутри тебя живет второй человек.

Протри лобовое стекло.

Чаевые мне по фигу.

Разве не видишь, что за рулем старик. Самому протереть не по силам.

Протри зенки. Здесь бензоколонка, а не мойка.

С чего ты так оборзел. Будь великодушен. И вскоре тебе полегчает. Вот увидишь.

У меня тоже есть гордость. Я владелец бензоколонки. А не мойщик стекол. Поставлю перед ним котел с водой и принесу грабли. Этого должно хватить.

Вот такой идет разговор. И с каждой неделей злости все больше. Пока голоса не срываются на крик.

Не пей так много.

Пью столько, сколько хочу.

Напивайся хотя бы в трактире, там будешь среди людей.

Что мне среди них делать.

Взгляни на себя. У тебя поехала крыша. Говоришь уже сам с собой.

Ну и что. А ты с кем говоришь. Тоже сам с собой.

Тупица. Тебе хоть кол на голове теши.

А у тебя, умного, — дерьма палата.

Вот такая идет пикировка, но в конце концов голоса эти замолкают. Как у старой супружеской пары, которой надоело спорить. Иногда кто-нибудь из них подпустит шпильку. «Маразм крепчал: опять пронес мимо рта». Но и не без нежностей. «Спи спокойно, пусть тебе приснится что-нибудь хорошее». Но потом. Внимание. Примерно через три недели в открытом море посреди Тихого океана вдруг штиль. То есть безмолвие. Я просыпаюсь утром и не спрашиваю себя, встану я под душ или не встану. Для разнообразия кофе или лучше сразу рюмку водки. Никаких разговоров. Я просто что-то делаю или не делаю. Ни одной мысли перед действием. Любой шорох, любая мысль — все проходит через меня насквозь. Эха во мне ничто не вызывает.

ЭРИКА. Наверное, это прекрасно.

АНТОН. Оставайся здесь, я тебя научу.

ЭРИКА. Это невозможно.

АНТОН. Действительно. Тебе надо ехать к твоей сестре. Чуть было не забыл.

ЭРИКА. Мы ждем уже слишком долго.

АНТОН. Приедет.

ЭРИКА. А если передумал.

АНТОН. Исключено. Зеельбахер хоть и сукин сын, но сукин сын надежный. Он приедет.

ЭРИКА. Что привело вас в это место.

АНТОН. В любом месте, кроме этого, я сволочь. Я не создан для жизни в городе. Если мне в трамвае нравится девушка, то я намеренно на нее не смотрю. Смотрю в сторону. И думаю при этом следующее. Она наверняка знает, что она мне нравится, и если я буду на нее смотреть, то она сочтет меня идиотом. Еще одним, как все остальные. Ведь такая девушка нравится каждому третьему. Если же я на нее смотреть не буду, то это произведет на девушку сильное впечатление. Парень как сталь. Какой-то особенный. Не смотрит на меня. Хотя отдал бы за меня свою жизнь. Это лицо я должна запомнить. Но она ничего не запоминает. И я выхожу. Баста. И я все это ненавижу. Все, что себе представляю. Но ты об этом и знать не хочешь.

ЭРИКА. Вы правы. Не хочу.

ЭРИКА. По лесу развешаны желтые листки с надписью, что охота на косуль, оленей, барсуков и прочих диких животных является преступлением.

АНТОН. И ничем иным.

ЭРИКА. Угрозы нешуточные. Охотников призывают остерегаться. Чтоб они вдруг сами не стали дичью.

АНТОН. Что было бы справедливо. Животные защитить себя не могут.

ЭРИКА. Надписи сделаны вами.

АНТОН. Мне нечего сказать.

ЭРИКА. В них полно ошибок. «Ахотник» с «а». А «дич» без мягкого знака.

АНТОН. Это своего рода послание.

ЭРИКА. Послание с плохой орфографией никто всерьез не воспримет.

АНТОН. Разве ты не понимаешь, в чем суть. Суть в призыве делать добро. Не заглушать чувства. По-твоему, это нормально — убивать беззащитных животных. Как верующая во Христа, ты не можешь этого одобрять.

ЭРИКА. Откуда вы знаете, что я верую в Христа.

АНТОН. Знаю, и все.

ЭРИКА. У моей любви к Богу целая история, но лучше бы мне ее не знать. Порой мне так хочется, чтобы кто-нибудь коснулся меня, привлек к себе, грубо, со всей силою, обнял, потому что у него тоже есть такое желание. И мне хочется верить в смертность. В то, что я исчезну, что никакого спасения не будет, что эта плоть, вот она, просто распадется в прах, а вместе с ней и то, что я есть и чем могла бы стать. Я бы не играла никакой роли, здесь было бы просто то, что здесь есть, и я была бы тем, кто я есть, Эрикой, на бензоколонке, в ночи, у Антона. И этого было бы достаточно, достаточно и для меня, и меня бы не заботило, что могло бы произойти в этом мире, кем я стану, великой ли, благородной ли, маленькой или большой. Но всего этого нет. Я всегда вижу себя маленькой, когда я великая, но вот именно сейчас я вижу себя великой, хотя сижу здесь, глухой ночью, пьяная, без моих вещей в рюкзаке, без денег, и что-то тянет меня вниз, это сила тяжести, а что-то иное, оно тянет меня вверх, и это милость.

АНТОН. В Библии сказано, что убивать нельзя.

ЭРИКА. Это относится только к людям.

АНТОН. Стало быть, у шестой заповеди есть примечание: «относится только к людям». Не знал.

ЭРИКА. Люди в этой местности всегда занимались охотой. Это часть их культуры.

АНТОН. Все они говорят, что это часть их культуры: травить дичь собаками, засесть в лабаз с фляжкой и бутербродами, с длинноствольным ружьем и прецизионным прицелом, за который они выложили половину состояния. На что-нибудь другое денег у них нет. Стоит только взглянуть на их жен. В двадцать они носят цветастые передники из полиэстера, купленные в сельпо, и в сорок щеголяют в них же. И только когда самих их кладут в гроб, то снимают с них и эти передники. Люди здесь, наверху, прямо скажу, недоразвиты. И политически, и в смысле моды. Типичные отморозки. Они ненавидят все живое, все дикое и потому залегают в лесу, чтобы палить по всему дикому и живому.

ЭРИКА. Я бы охотно выпила еще рюмку-другую. Вы напоили меня. Для вас будет китчем, если я стану утверждать, что никогда еще не была столь трезвой.

АНТОН. Естественно. Ужасным китчем.

ЭРИКА. Но ведь это правда.

АНТОН. Значит, это правдивый китч.

ЭРИКА. Антон. Мне придется с вами поругаться. Это питье, рюмка за рюмкой, меня морально разложило.

АНТОН. Мужчин такое заводит. Готовность женщин к моральному разложению.

ЭРИКА. Зеельбахер так и не приедет.

АНТОН. Приедет, наверняка приедет.

ЭРИКА. Вы вообще никому не звонили.

АНТОН. Конечно.

ЭРИКА. Зачем же было лгать.

АНТОН. Не тебе мне рассказывать о лжи. Сестра в Польше. Рак. У меня вот-вот брызнут слезы.

ЭРИКА. Я думала, иначе ты мне не поможешь.

АНТОН. Не все было ложью. Как красивы твои волосы, как заманчивы алые губы, как лучатся твои глаза, какая плавная у тебя поступь, и что от тебя исходит какое-то свечение, точно от раскаленных углей, и что в тебе должно быть нечто особенное, и что ничего подобного я еще никогда не видел. Это не ложь. Только сказал я это не Зеельбахеру, а самому себе.

ЭРИКА. Но это же китч.

АНТОН. Правдивый.

ЭРИКА. Светает. Я упускаю сейчас то, что уготовила мне судьба. Ведь я избранная. В эту минуту я должна была встретить Бога в Ченстохове. А сижу здесь и глушу водку с заправщиком. Господь уничтожит меня. Если Он еще не сделал этого. Может, геенна огненная именно здесь. Самое страшное место на свете. Прямо среди гор пахнуло паленым.

АНТОН. Перестань плакаться. Женщине в твоем возрасте сетовать на что-то. Стыдись. Лучше возьмемся за работу.

ЭРИКА. За какую работу.

АНТОН. Формулировать умеешь.

ЭРИКА. Ты о чем.

АНТОН. Литературы у меня хоть пруд пруди. Картмилл «Смерть на рассвете», Самуэльсон «Корни социального насилия», Майнерк «Человек и ружье». Выбирай. В гараже у меня ксерокс. Печатая листовки, ловишь кайф. Можно пуститься во все тяжкие, креативно. Ну, что скажешь.

ЭРИКА. Можно еще рюмку.

АНТОН. Жеманишься. Потому что мы слегка отрезаны от мира. Это только так кажется. Мы в его эпицентре, в самой гуще боя, в пучине информации. На свою тарелку я ловлю более четырехсот каналов. Постой. Есть у меня кое-что и для тебя. Со сто шестьдесят четвертого до сто девяносто третьего. Там вещают миссионеры. У каждого американского проповедника свой канал. Организация у твоих поставлена великолепно. По части пропаганды у вас есть чему поучиться. По-английски говоришь.

ЭРИКА. It’s really lovely to get drunk in the mountains[4].

АНТОН. Я говорю об идеях, Эрика. Об эффективных действиях. О сдаче охотничьих ружей в металлолом. Об обмене патронов на что-нибудь вкусное. О переработке лодена в войлок. О наблюдении за жизнью диких животных. О фотоохоте. Идеи, Эрика, это наше оружие.

ЭРИКА. Наше.

АНТОН. Твое и мое.

ЭРИКА. Мне надо в Ченстохову. Не пытайся удержать меня здесь.

АНТОН. Здесь ты можешь приносить покаяние, жить рядом со мной, блюдя воздержание. Ты станешь известной как святая с бензоколонки. Внизу, у перекрестка, стоит часовенка, ее построили для молений о жертвах ДТП. Ох, как крутые повороты прельщают мотоциклистов. Беспокоить тебя я не буду. Я и без того импотент — от выпивки. Знаешь, что это такое.

ЭРИКА. Не с луны же свалилась.

АНТОН. Если ты, как верующая, не имеешь права сожительствовать, то давай просто поженимся. Формы ради. Дело-то совсем несложное.

ЭРИКА. Меня тошнит.

АНТОН. Это от воздуха здесь, наверху. Как только ты к нему привыкнешь, так сразу поумнеешь. Кровь станет гуще, мозг плотнее. Ты начнешь познавать вещи и связи между ними. То, что прежде казалось тебе непонятным, разом объяснится само собой. Человек здесь ближе к Вселенной.

ЭРИКА. Надеюсь, запас у тебя достаточно велик. (Делает еще один глоток.)

АНТОН. Кончай наливаться. (Отбирает у нее бутылку.)

ЭРИКА. Оставь.

АНТОН. Все, завязала. Чтоб нытья я больше не слышал. За работу! Гараж переделаем в уютный кафетерий. Больших затрат это не потребует. Отдыхающие за городом любят гаражный шик. А старый автомат переоснастим на евро. Просекаешь. Где-то тут должна быть краска. Ты будешь обслуживать посетителей. Как думаешь, это не унизительно.

ЭРИКА. Только если придется носить передник.

АНТОН. Что за передник.

ЭРИКА. Как у девушек на бензоколонках. Они доходят досюда, чуть выше колен, белые, с зеленой каемочкой. И чепчик в тон, зеленый. И, конечно, коричневые эластичные чулки.

АНТОН. Все это не обязательно.

ЭРИКА. В том-то и дело, что обязательно. Коротко подстриженные ногти и волосы, ресницы выщипаны, туфли белые, без каблуков. Это было бы очень постыдно. Посетителям бы понравилось.

АНТОН. Но не мне. Мне было бы неловко.

ЭРИКА. Неловко. Хорошо.

АНТОН. Делай как знаешь. Я должен побриться. Надену синий костюм и сделаю тебе предложение. Официально. А потом пойдем спать. Выспимся и примемся за работу. Не филонить же вечно. (Уходит.)

Тяжело ступая, весь израненный, появляется Герман. Из глаз и живота у него сочится кровь, одежда свисает клочьями.

ГЕРМАН. Эрика, Эрика, Эрика. Эрика. Ты здесь. Я чувствую, что ты здесь, хоть и не вижу тебя. Эрика, в глазах у меня стекло, лобовое стекло лопнуло, полетели осколки. Герман искал защиту в моей голове. Эрика, почему ты молчишь.

ЭРИКА. Уходи.

ГЕРМАН. Я вернулся.

ЭРИКА. Уходи.

ГЕРМАН. Теперь я буду с тобой. В Ченстохову мы поедем вместе. Ты и я.

ЭРИКА. Где ты оставил других.

ГЕРМАН. Они погибли, Эрика.

ЭРИКА. Погибли.

ГЕРМАН. В голове у меня вдруг возникла картина. Это была ты, ты, Эрика, ты сказала, поезжай дальше, Герман, рули красиво, как ты умеешь, с тобой ничего не случится, только доверься… Ты в голове, Эрика, все еще в моей голове. Я перестал вдруг слышать мотор, ощущал только вибрацию, мелкую, сильную дрожь. Она перешла на все, сперва на кузов, захватила и меня, я это знаю по Герману, иногда это с ним бывает, кроме вибрации, ты ничего не ощущаешь и не слышишь, точно сидишь в скрипке или гитаре. Кто это поет. Кто-то ведь там поет. Теперь они вдруг запели, во весь голос, запели озорные, веселые песни. «Как у Северного моря» и «Прилетели птицы все, прилетели». Я знаю этот запах, тебя прошиб холодный пот, словно после бега по лесу ты сидишь внутри своей собственной кроссовки. Я и есть эта кроссовка. А вот как мне достать автобус, он же этого не хочет. Держись своей дороги, сказала ты, даже если она ведет в никуда, твои слова звучали в моих ушах, Эрика, оставайся верен себе, тебе надо быть там, куда несет тебя Господь, не спрашивай, не спрашивай. Какой послушный автобус. Не артачится, просто красиво катит дальше, напрямик. Пробивает стальное ограждение. Жасмин летит через весь автобус, как воробей врезается в стекло — хлоп! — и голова в сторону. Вот здесь у меня на рубахе кое-что от Жасмин.

ЭРИКА. А что с Карлом.

ГЕРМАН. Не бойся, он не вернется.

ЭРИКА. Ты убил его.

ГЕРМАН. Карл мучил тебя. Теперь он горит. Там, внизу, пахнет картошкой, жаренной в рапсовом дизеле. Горит мой Герман. Горит ярким пламенем.

ЭРИКА. Почему ты не в автобусе. Тебе бы сгореть вместе с ними.

ГЕРМАН. Я, как всегда, пристегнулся. Я хочу прийти вместе с тобой в Ченстохову, Эрика, я тоже хочу молиться и служить Господу.

ЭРИКА. Я не еду в Ченстохову. Остаюсь здесь.

ГЕРМАН. Ты должна, так повелел Господь.

ЭРИКА. Поздно. Бог покинул меня.

ГЕРМАН. Мы еще успеем. Времени у нас еще пара часов. Возьмем машину Антона.

ЭРИКА. Поздно, Герман. Почему ты не пришел раньше.

ЭРИКА. Я остаюсь у Антона.

ГЕРМАН. Он пьяница, Эрика, и тебе не пара. Я чувствую его запах, запах горечавки. Ну-ка, ты, пошел отсюда, руки прочь от нее.

ЭРИКА. Тут никого нет, кроме меня.

ГЕРМАН. Я узнаю его по запаху.

ЭРИКА. Ты чувствуешь мой запах.

ГЕРМАН. Ты же не пьешь, Эрика. Кто бы пил, только не ты. Если только он не приучил тебя пить. Ты же не колешься. Он напоил тебя, чтобы ты осталась с ним. Он тебе не пара.

ЭРИКА. Только вот пальцев он мне не ломал.

ГЕРМАН. Это случай из моей прежней жизни.

ЭРИКА. Ты не изменился.

ГЕРМАН. Не говори так, Эрика. Не говори. Прежнего Германа я похоронил. Он был хорошим водителем, но плохим человеком. И стал хорошим человеком и плохим водителем.

ЭРИКА. Который по-прежнему внушает ужас.

ГЕРМАН. Тогда что же я чувствую в своем сердце.

ЭРИКА. А есть ли оно у тебя.

ГЕРМАН. В нем наш Бог. Милый, любимый Иисус Христос. Увидишь. Мы отправимся в Ченстохову. Ты и я. Возьмем машину Антона.

ЭРИКА. Ты же ничего не видишь, Герман.

ГЕРМАН. Дорогу в Ченстохову я найду и вслепую. Меня поведет Господь. Нельзя терять ни минуты. Сходи за ключом. А я пока присяду. Надо немного передохнуть. Ты избранная, Эрика, ты святая. Ты спасешь наш мир. Но для этого нам надо прийти в Ченстохову. Господь там. Уже ноги себе отстоял.

ЭРИКА. Если бы это была я, Он не послал бы меня сюда.

ГЕРМАН. Не сомневайся в Его планах. Ты избранная.

ЭРИКА. Ты был прав. Никакого поручения у меня нет. Я специально села в твой автобус. Хочу запастись в Польше травкой. Я уже часто это делала. Забиралась в автобусы украдкой. Поляки меня ни разу не выдали. Но на сей раз в спешке села не в тот автобус.

ГЕРМАН. Давай помолимся. Господь мой Иисус Христос. В руки Твои предаю жизнь мою, веру мою.

ЭРИКА. Оставь это.

ГЕРМАН. Ты меня этому учила.

Я знаю, я грешил и заблуждался.

Повторяй за мной.

ЭРИКА. Помолчи.

ГЕРМАН. Он вернет тебе веру, как вернул ее мне.

ЭРИКА. Я давно утратила ее, Герман.

ГЕРМАН. Я знаю, я грешил и заблуждался. Но я прошу Тебя, войди в сердце Эрики, она человек, наполни ее сердце милостью.

ЭРИКА. Помолчи же.

ГЕРМАН. Что это. Тут все такое мокрое. Это моя кровь. Эрика. Да. Может, тебе придется идти одной. Ты должна прийти в Ченстохову. Обещай. Здесь тебе оставаться нельзя. Если не пойдешь, то я буду преследовать тебя, Эрика, до скончания века. Лично позабочусь о том, чтобы ты жарилась в аду. В Ченстохову! Такое дано тебе задание. Ступай. Здесь тебе оставаться нельзя. Обещай, что не останешься.

ЭРИКА. Я нужна Антону.

ГЕРМАН. Антон человек потерянный. Ты его не спасешь. Иди в Ченстохову. Не медли. Если выйдешь сейчас, придешь туда вовремя.

ЭРИКА. Не требуй этого от меня.

ГЕРМАН. Этого требует от тебя сам Господь. Обещай же.

ЭРИКА. Не возражаю.

ГЕРМАН. Скажи, что обещаешь, хитрюга, скажи четко и ясно.

ЭРИКА. Обещаю.

ГЕРМАН. Скажи: я обещаю немедленно отправиться в Ченстохову.

ЭРИКА. Обещаю немедленно отправиться в Ченстохову.

ГЕРМАН. Вот теперь я спокоен, все будет хорошо. И не забывай брать билет, зайчонок мой маленький. Постой, да кто же это идет к нам. Господи, да ведь это же моя Эмми, моя Эмми. (Умирает.)

АНТОН (выходит из дома, в костюме, свежей рубашке, чисто выбритый). А ведь костюм на мне, пожалуй, и не такой уж праздничный, в общем-то, даже обыкновенный. Ну и что. Мы и без того теперь становимся, в общем-то, обыкновенными. Нормальными. Но только в целях маскировки. Жаль, от галстука придется отказаться. Опять я перебрал, узла самому не завязать. Эрика. Эрика. Эрика.

Темнеет.

В-пятых

В помещении, которое выглядит как общая спальня в приюте близ Главного рынка в Ченстохове. Возможно, это обычный понедельник, послеобеденный час, когда клонит ко сну. Бодрствующих не видно, в помещении никого нет. Неизвестные оставили после себя нешуточный беспорядок, простыни на кроватях скомканы, мусорное ведро опрокинуто, одно из окон распахнуто, даже распятие на стене висит криво. По спальне бродит старуха, чем-то похожая на толстуху из автобуса. Человек, лежащий на одной из кроватей, пытается заснуть. Его голос напоминает голос Германа. Эрика сидит на скамеечке, пальто она еще не сняла.

СТАРУХА. Нас было сто тысяч. Не меньше, а то и больше. Мы стояли на Главном рынке, стояли на площади Героев Гетто, в узких улочках, одна Христова душа вплотную к другой. Вот это был день. Святая София. Вчера. Ты была здесь.

ПАЛОМНИК. Тихо. Здесь общая спальня.

СТАРУХА. Такое я бы не пропустила ни за что на свете. В сердцах огонь. Дышали одной грудью. Святая София была во всех нас. Этого не забыть.

ЭРИКА. Меня задержали.

СТАРУХА. Самое святое из того, что я видела в своей жизни.

ЭРИКА. Не найдется ли кровати и для меня.

СТАРУХА. Выбирай. Простыни в кладовке рядом с вахтой. Завтрак с пяти до девяти.

ЭРИКА. В городе беспорядок. Люди спят прямо на улице. Повсюду мусор.

СТАРУХА. Это такая сила, когда собираются десятки тысяч. Некоторые поженились. Это было красиво. Тридцать юных невест встали рядком. Был и бесплатный чай. С корицей и лимоном. Но кто его заваривал, не сказали. Поэтому я к нему не притронулась.

ПАЛОМНИК. Прошу тишины.

СТАРУХА. Лучше бы попила. Вечером во мне все пересохло. Доставили меня в санчасть. Как там красиво. Красивые монашки в большом шатре у реки, на песчаной косе. Сто тысяч верующих во Христа. Какая это благодать — быть среди своих.

ЭРИКА. Плохо как-то пахнет. Отбросами. И я видела много пьяных. Уже на вокзале. Мне бы лучше уехать. Где тут ходят автобусы.

СТАРУХА. А кто ты такая, собственно, есть. Веруешь ли ты вообще во Христа.

ЭРИКА. Вам-то какое дело.

ПАЛОМНИК. Умоляю соблюдать тишину.

СТАРУХА. Ты не христианка. Я скажу тебе, девушка. Кто не признает, что наш Господь Иисус Христос пролил за нас свою кровь, тому нет дороги в Царство Небесное. Ты — еврейка. Или читаешь Коран. Стыд и срам. Что это за религия, которая говорит верующим, что они не должны есть свинины, и в то же время посылает их на священную войну.

ЭРИКА. Это экстремисты, есть и другие.

СТАРУХА. Я не люблю вас, мусульман, и от этого не отрекусь, но одного не могу я за ними не признать: мужчины у них удалые и живут по принципам, хоть и ложным, но все-таки принципам. Они знают, за что борются. Они борются против нас, христиан. И для них не будет различия между тобой и мной. Только одно может помочь нам наставить этих заблудших на путь истинный. Глубокая, безусловная вера. Если мы не будем тверды в нашей вере, то не будет у нас ни силы, ни убеждений. А у мусульман они будут, это как пить дать. Они горят желанием увидеть своего Создателя.

Молчание.

Ну и вытянутся у них лица, когда узрят они пред собой не Аллаха и не сорок девственниц, а Бога-Отца, Иисуса Христа и Святого Духа. Аллилуйя. Буду молиться, чтобы Иисус замолвил за них перед Богом-Отцом словечко, ибо иначе, уверяю вас, дела их будут плохи. Отец наш никому спуску не дает, церемониться не станет, тому есть примеры, достаточно вспомнить об Иерихоне, Содоме и Гоморре. Терпение нашего Бога нельзя испытывать бесконечно. (Опускается на колени возле кровати.) Господь наш небесный, если эти лжемусульмане появятся у Тебя за облаками, потому что взорвали себя или совершили что-либо позорное, то дай им, будь добр, еще один шанс, а не гони их тотчас к дьяволу. Я, верная слуга Твоя, прошу Тебя об этом, ибо они не знают, что творят.

Тишина.

Вот посмотри, что я купила. Святая София. Из чистого золота. Освящена алтарной водой Черной Мадонны Ченстоховской. Очень святая. Хочешь ее поцеловать. Я бы позволила. Пальцы твои сразу начнут заживать.

ЭРИКА. Подите прочь.

СТАРУХА. Эх ты, маловерка.

ЭРИКА. Сколько она стоила.

СТАРУХА. Не имеет значения.

ЭРИКА. Да скажи же.

СТАРУХА. В ней Дух Святой.

ПАЛОМНИК. Тишины прошу. Все отдам за нее. В самом деле все.

ЭРИКА. Купила на Главном рынке.

СТАРУХА. У малой часовни.

ЭРИКА. Там ничего покупать не надо. Там толкутся ловкачи, одетые как монахи. В любом путеводителе написано.

СТАРУХА. Купила у копта из Африки. Старого-престарого христианина.

ЭРИКА. Переодевшийся поляк. Это не золото. Это обычная жесть.

СТАРУХА. Ты лжешь.

ЭРИКА. Надкуси и увидишь.

СТАРУХА. Не буду же я кусать святую Софию.

ЭРИКА. Дай-ка сюда. (Кусает святую Софию.)

СТАРУХА. Что ты делаешь. Кусает мою святую Софию. Ты антихрист.

Они вцепляются друг другу в волосы.

ПАЛОМНИК. Тише. Тише.

Эрика и старуха борются до изнеможения, потом отталкивают друг друга. Эрика берет свое пальто и уходит. Старуха ищет святую Софию, она потеряла ее во время схватки. Не найдя ее, роняет несколько слезинок. И сидит потом спокойно и тихо.

ПАЛОМНИК. Хорошо. Это хорошо. Какая тишина. Как на небесах.

Fine de la hobine.