Антон и Зяблик

ПРИЗВАНИЕ

Юртайкин вглядывался в избы, утонувшие в снежных наметах, в тополя и клены, кружевные от снега, и чувствовал приятную бодрость: предстоял долгий путь, вдосталь надышится морозным воздухом, увидит деревеньки в снегу, а ведь это, пожалуй, он не видел уже с детства.

Женщина, шедшая впереди - вместе сошли они с поезда, - то растворялась в белом мареве, то снова показывалась, резко выделяясь на снегу кирпично-розовым полушубком. А вдруг и ей до Угреничей? Юртайкин перебросил чемодан в другую руку и поспешил за женщиной.

- То-то я не признала вас. - Она остановилась, пытливо рассматривая Глеба. - Что же за мной-то увязались? Мне в Старокунье, а вам направо. А идти вам до Угреничей еще верст пятнадцать.

- Значит, лучше вернуться? - спросил он упавшим голосом.

- Теперь уж зачем ворочаться… Лучше так пройдете. Справа целиком, потом ровочек будет, а там на большак выйдете. Может, машина какая попадется. А нет - большаком до Угреничей и дойдете.

Женщина пошла вперед и вскоре нырнула вниз, исчезнув за увалом. Теперь надеяться Глебу уже было не на что - он ринулся по «целику», проваливаясь в снег чуть не по пояс.

Что ни говори, нелегкая жизнь у газетчика! Ради какого-то жалкого очерка о ходе подготовки к весеннему севу в отстающем колхозе терпеть такие проклятия! А ведь описание путешествия могло бы хватить на целый рассказ. В довершение повалил снег - и какой! Вчерашняя метель, улегшаяся было к утру, снова опомнилась и стала кидаться охапками снега.

Сколько он плавал в снегу - час, два? .. Во всяком случае, добравшись до пригорка и усевшись на чемодан передохнуть, он уже не чаял переночевать сегодня под крышей. И вдруг услышал странные, чавкающие всхлипы. Он повернулся и тотчас уперся руками в бревна. Сарай!.. Он не поверил своим ушам: оттуда неслись успокоительные звуки- мерное дыхание, хруп и возня.

- Ну, банда, цыть!.. Пошла, подлая!.. - раздался густой мальчишеский басок.

Из сарая тянулось тонкое позвякивание молочных струй о ведро. Там доили корову. Юртайкин обогнул сарай, оббил с себя снег и пошел в семи низкой избы, но самые окна занесенной снегом.

- Здравствуйте, люди добрые! - объявил он с порога, открыв двери и никого не увидев.

На печке послышались возня, вниз свесилась заспанная женская голова с растрепанными полосами.

- Заходите, - сказала женщина.

- Что, не рады незваному гостю?

Женщина криво усмехнулась.

Юртайкин стал подробно объяснять, как заблудился. Женщина выслушала его без удивления и не сделала попытки сойти.

- Скоро хозяин придет, - сказала она и, помолчав, добавила: - Захворала я, извиняйте…

В избу с шумом ввалился мальчишка - рослый, с румянцем во всю щеку, с подойником в руке. Он поставил его на скамейку, оглядел пришельца сияющими глазами и спросил:

- Это кто, мам?

- Пойди отца позови. К нему, чай.

Мальчишка захлопнул двери, мать отвернулась к стене и больше не поворачивалась к гостю - то ли от безразличия, то ли от полного к нему доверия.

Глеб напился воды, закурил и повеселевшими глазами стал рассматривать комнату, в которой, помимо печи, были еще стол и полати, застланные одеялами и подушками. На стене висела картина, порванная в нескольких местах, изображавшая замок над озером и девушку, кормившую с берега лебедей. На столе трещала лампа-трехлинейка. Под скамейкой мокло что-то в корыте, издавая кислый запах.

- Тут, Сазон, до тебя человек пришел, - сказала хозяйка.

- Здравствуйте, - сказал Сазон и пожал Юртайкину руку, настороженно приглядываясь к нему. - Какое же дело до меня, извиняйте?

Однако Юртайкин не сразу ответил. Он достал пачку папирос и протянул хозяину.

- А у вас взамен махорочки не найдется? - спросил он.

Махорка нашлась. Юртайкин сладко затянулся и только тогда с оживлением повторил то, что рассказал уже хозяйке. Сазон крутил в пальцах папиросу, кивая головой, напряженно улыбался.

- Вы, может, сомневаетесь? - Юртайкин сделал движение, чтобы достать командировочное удостоверение, но Сазон махнул рукой - чего там!

- Не обидите, чай. Снимайте с себя обувку, а я вам валенцы дам. Чего бы нам, Марья, пообедать?

Хозяйка, кряхтя, сползла с печи, но сын опередил ее, сноровисто и быстро вынул из печи чугунок со щами.

- Седайте! - сказал Сазон. Он вышел в сени и вернулся с бутылкой мутновато-зеленой жидкости. - Хворая она, - кивнул он на жену. - Сами здесь и хозяйствуем. Не выпьешь с нами, мать? - спросил он, разливая по стаканам.

Хозяйка придвинулась к столу как-то боком, выпила, ничем не закусив, и присела поодаль, страдальчески закрыв глаза.

- Поясника у ней, - сказал Сазон. - Как скрутит, спасу нет.

Юртайкин открыл чемодан и достал реоперин, он брал его с собой в дорогу на случай приступов радикулита.

- Не попробуете ли этой вот штуки? Иногда помогает.

Хозяйка послушно проглотила таблетку, запила водой, лицо ее разгладилось, стало мягче и добрее.

- Я на печку, мам, ладно?- спросил Ваня.

- Лазь.

Ваня внял лампу, пристроил ее на краешке печки, поднял туда самодельный чемодан с инструментами и, сбросив валенки, залез сам. Лежа на боку, он стал возиться, перематывая проволоку. Как он там управлялся в тесноте, непонятно.

После выпитого почувствовав благодать во всем теле, Юртайкин снова, теперь уже с преувеличением и смешными подробностями, рассказал, как плутал в буране. Ваня скрипел напильником, зачищая пластинку, а сам прислушивался к взрослым и часто всхохатывал - громко и неожиданно, будто от каких-то своих мыслей, а на самом деле от того, что рассказывал Юртайкин. Он прямо-таки изнемогал от смеха, который напал на него, как икота, и хозяйка, глядя на сына, смешливо махала рукой.

- Дурной он у нас, - сказал она, - теперь не успокоится.

От смущения Ваня все еще ковырялся в чемодане, но явно было, что ему не до этого, его так и распирало от интереса к новому человеку, от расположения к нему и сочувствия: угораздило же так заблудиться прямо возле деревни и так недалеко от станции!

От сытости, от тепла, от приятного знакомства в избе установилась та легкая близость, которая располагает к душевным разговорам. Юртайкин все поглядывал на картину с лебедями, и Сазон, перехватив его взгляд, сказал:

- Ты бы, Ваня, показал свою картину, а? Видишь, человек интересуется видом…

- ©то что же, Ваня писал?

- Это еще покойный дед по случаю купил. Да в ней что интересного? Небось на фабрике делалась, а вот Ваня саморучно картины пишет…

- Да ну, что там! - смутился Ваня.

- Покажи, чего уж там чиниться, - сказала и мать.

И пока Ваня, уйдя в чистую половину избы, искал там картину, Сазон чуть притихшим от волнения голосом поведал о сыновних делах.

- Ведь откуда это взялось в нем? Махонький еще был, а что ни увидит - цап и давай разбирать. А теперь вот приемник ладит, на этих, значит, самых, как их, проводниках. Называется. .. э… не помнишь, Марья?

- Зистор, - подсказала жена.

- Во-во! Зистор. Только это баловство. А то ведь он еще художник у нас - картины пишет! Талант, сказать. И все пристает - карандаши купи ему цветные, краски, бумаги там разной, а то и вовсе удумал - простынь утянул! И все себе мажет, все себе мажет… И откуда в нем талант этот? - В голосе Сазона слышались испуг и удивление. Он заморгал покрасневшими глазами и перешел на шепот: - Может, судьба это у него? А? Вырастет и не станет нашу деревенскую лямку тянуть. - И вдруг печально вздохнул, одолеваемый сомнениями: - Да где же в деревне красок достанешь?.. Нет тут красок никаких. В сельпо, считай, одни карандаши. Был я в городе, купил каких было, а теперь когда еще выберешься? А малый картину закончить не может, красок не хватает...

- Каких же это красок? - спросил Юртайкин. - Может, я мог бы достать?

- Да кто их там знает, как у художников прозывается, - белила, охра?

- Охра, - подтвердила жена.

Чувствуя себя в долгу перед этими людьми, Юртайкин вытащил блокнот, прочистил перо в авторучке и стал записывать.

- Да Ваня сам вам надиктует, - сказал Сазон. Он конфузливо проследил за авторучкой, покивал головой и разлил по стаканам остатки вина.

- Да нешто им делать больше нечего? - вмешалась хозяйка. - Не слушайте вы его, мальчишку только сбивает.

- Баба ты темная! Что ты видела в жизни? Лезь себе лучше на печку и знай лежи там, помалкивай.

- И то верно, - согласилась она и полезла на печку, однако устроилась так, чтобы видеть мужчин.

Юртайкин захлопнул блокнот и растроганно посмотрел на хозяев. Сколько их, подумал он, не знающих, не ведающих о своих талантах самородков, живет по глухим селеньям! И разве не удивительно, что этот сивый, с жиденькой бороденкой, тщедушный Сазон и жена его, скрюченная болезнью, прочат сыну дело, такое далекое от крестьянского обихода!

Глеб с умилением подумал о художниках, картины которых украшали стены крестьянских изб. Редко в какой не встретишь клеенок с фантастическими замками, вроде той, что висела напротив, с лупоглазыми оленями на берегу лазурных озер, и девицами, похожими на лебедей. Темнота! Лубок!.. И все же и в этом извечная тяга к искусству. А вдруг в деревенском мальчишке, таком смешливом и простодушном, вдруг в нем настоящий талант, божья, что называется, искра?

- Ваня, ты что там завозился? - крикнул Сазон и добавил тихо: - Очень он у нас стеснительный.

По грохоту передвигаемых в другой половине избы вещей чувствовалось, что парень медлит и переживает. Наконец дверь отворилась, Ваня втащил картину и поставил ее перед лампой. Он отошел и присел на скамейку. Глаза Сазона и хозяйки беспокойно перебегали от картины на гостя и обратно. Юртайкин важно сосредоточился, разглядывая странные деревья на сером фоне, изображавшем не то снег, не то осеннее убранное поле. Он долго молчал, понимая, что слова его будут многое значить для этих людей, с такой робостью взиравших на него, городского человека. Хмель, который поддерживал его приподнятое настроение, стал проходить.

- Это я из головы, - заикаясь, сказал Ваня.

- Из головы, - подтвердил Сазон, как бы подчеркивая: а ведь как получается!

- Краски не хватило, - смущенно добавил Ваня. - Это у меня здесь трава, а здесь вот поляна, а там ручей. Зеленая краска кончилась.

«Ясно: ему просто не хватило краски, чтобы все получилось похоже», - подумал Юртайкин. Плохо все, неумело, прямо сказать - никуда. Но как все это скажешь Сазону и Марье, немолодым этим людям, с такой верой глядящим ему в рот? Как возьмешь грех на душу после того, как открыли они ему самое заветное? Время шло, и молчать уже было неловко.

- А что, неплохо ведь, - сказал он наконец и сразу почувствовал себя уверенней. - Ай да Ваня, ай да молодец! И до деревни дошли, значит, новые веяния. Какой великолепный примитив! Ну, правда, - торжествующе огляделся он на хозяев, - зачем все эти никому не нужные подробности? Дерево это суть дерево, и ничего больше. Не береза, там или осина, а именно дерево. И ведь какое здесь обобщение!.. Плюнь, Ваня, в глаза тому, кто скажет, что это неумелая мазня…

Он сыпал непонятными словами, все больше увлекаясь, и только внутренне поеживался: «Ну, дьявол, куда меня понесло! Самогонка, что ли, такая?» Сазон согласно кивал головой, жена растерянно смотрела на него, а Ваня, тот и и вовсе места не находил от удивления. Смотрел разинув рот, пылая до кончиков ушей.

- Нет, ты это брось, Ванюша. Не трогай, ничего не добавляй. Именно так, как родилось, как вышло из-под кисти! Сам не понимаешь своей силы. Подрастешь - поймешь!

Сазон даже онемел от этого потока хвалебных слов, обрушившихся на сына.

- А ну-ка, Ваня, - стукнул он кулаком о коленку,- тащи тогда своих богатырей!

Голос его перехватило от ликования. Жена с укоризной посмотрела на него, махнула рукой и отвернулась к стене. Ваня покорно втащил огромное полотно и приставил его к первой картине. Под слоем краски виднелись карандашом помеченные квадраты. С картины по-разбойничьи смотрели богатыри. Лица их были кирпичного, свекольного и землисто-глинистого цвета. Сапожки у Алеши - красная смородина, щит у Добрыни - клюквенный сок. Белый конь под Добрыней похож на игрушечного: с качалкой, грива пеньковая, а хвост - соломенный сноп. Маленькие елочки в ногах у коней смахивали на столетник, стоявший на подоконнике.

- Грунтуешь? - спросил Юртайкин.

- А как же! Мелом и столярным клеем. Как подсохнет, так и рисую.

- Мать думала для перины пошить, а вот отдала, - сказал Сазон.

- Н-да! - удивился Юртайкин, чувствуя, что теперь ему уже не остановиться. - Ведь у другого все есть: и холст, и краски, а мелочишки вот не хватает - призвания!

- А я… я еще с репродукций люблю, - вставил Ваня.- Учитель рисования дал поручение написать «Опять двойка».

- В школе повесят! - добавил Сазон. - Там одна его висит уже.. .

Однако, когда картины были убраны, все облегченно вздохнули. В избе стало просторнее и легче. Посидели, выпили еще немного, стали говорить о другом. Ваня, позабыв о своих картинах, сбросил с себя скованность и оказался даже разговорчивым. Жестикулируя, рассказал о белке, которую поймал в лесу, о том, как она покусала ему руки, пока он сажал ее в ящик. Белку он подарил в школу, она

и сейчас там живет, малыши ухаживают. И чувствовалось, что о белке рассказывать ему по-настоящему интересно, что любит он всякую живность и понимает в ней толк. Но всего интереснее - транзистор своими руками собрать! Вот где бы только диоды достать, а то без них диапазон маловат.

Юртайкин с нежностью посматривал на Ваню, нет-нет да и подмигивал ему, и тот уже по-свойски подмигивал в ответ.

Засиделись допоздна. Ваня убрал со стола, подмел пол, расстелил кровать для Юртайкина в чистой половине избы, а сам убежал в клуб в соседнюю деревню.

Лежа в пуховой постели, Юртайкин прислушивался к жучкам, со скрипом точившим деревянные балки перекрытия. Жучки работали методично и неутомимо, словно бы напильниками обтачивали детали, и Глебу казалось, что в эту ночь он уже не заснет. Он не терзал себя - не спится, и ладно. Он думал о Ване, о пытливой голове его и неспокойных руках. Куда же, к какому делу пристанет он в конце концов? Что возобладает и станет главным? Кто знает, может, и вышел бы из него художник, если бы в деревню пришло настоящее искусство, если бы в школе были по-настоящему образованные учителя… Если бы, если бы! Юртайкин исподволь перешел на себя, вспомнил о своей давней и неосуществившейся мечте - стать писателем, глядел в потолок открытыми глазами, стряхивая пепел в опустевшую папиросную пачку, и думал о книжках, которые мог бы написать, потому что немало видел в свои тридцать пять, и мог бы, наверно, рассказать людям что-то важное и нужное. До сих пор хранились дома у него наброски рассказов, начатый роман, так и не законченный - то ли по недостатку веры в себя, то ли оттого, что все не находил времени, поглощенный поездками, газетной суетой. В конце концов, из него получился неплохой газетчик. Что ж, и это не так уж мало, если подумать…

За окном шумела метель. Глеб ворочался в постели, полудремал, полубодрствовал, прислушиваясь к назойливому скрипу жучков, и все ждал, когда вернется Ваня. В какую-то минуту он забылся, а когда открыл глаза, услышал рядом, на лежанке, ровное детское сопенье - это спал Ваня. ..

Утром Юртайкин хозяина дома уже не застал. Не было и Вани. И хозяйка тоже куда-то ушла. На столе стояли миска с картошкой, хлеб, молоко - видно, оставили для него. Но есть не хотелось. Проходя мимо сарая, услышал, как повелительно гудел Ванин басок. Он заглянул в щелку: Ваня стоял на корточках и отталкивал бычка, который лез мордой в подойник.

Юртайкин не стал заходить в сарай. Не хотелось смотреть в его сияющие и доверчивые глаза. Стыдно было за вчерашнее. Он шел глубокой, протоптанной в снегу дорожкой, щурясь от сильного солнца, и думал о том, что из Вани получится, наверно, инженер или животновод и что вовсе ни к чему его увлечение живописью. И все же неплохо бы, подумал он, послать ему набор репродукций и книги по живописи. Нет, надо это сделать обязательно. Глеб остановился и даже поежился от вчерашнего: «Ну что это за дичь я плел, тьфу! Только смутил добрых людей. А мальчишка - ну просто хорош! Пришлю ему репродукции и письмо напишу. И что это за диоды такие?.. Ай, нехорошо получилось как».

Юртайкин долго не мог успокоиться. Но вот вдали уже показались телеграфные столбы, а значит, там и тянется большак, который ведет к Угреничам. И постепенно мысли его переключились на дела газетные.

Удивительно красива была укрытая снегом степь, еще вчера без просвета и пятнышка, слепая и неразличимая в тумане, а сейчас прочерченная мягкими тенями, и каждая складочка на ней, каждый холмик, каждая ложбинка выделялись четко и резко, будто бы окованные серебром.

Много снегу - это к урожаю. Сейчас важно, соображал он, не терять дорогого времени и поскорее вывезти на поля удобрения.

Юртайкин щурился от обильного света, прикидывая в уме свой будущий очерк, жевал мокрый кончик папиросы и думал о том, что вот с этого утра, с этого мороза и беспечного солнца, обманчиво сулящего долгую зиму, и стоит, пожалуй, начать свой очерк.