Апокалипсис 1920

Печать четвёртая – Йозеф – Мы встретимся у Беловодья

Мрачный деревянный храм освещался еле горевшими свечами. На улице стучал лёгкий, недобрый дождь. Внутри звучало монотонное, мертвенное пение, что в один голос издавали все присутствующие, кроме меня:

– Раба Божия Анка, прости мя Христа ради, и тебя Господь простит. – все поклонились гробу, стоящему в центре залы, – Раба Божия Анка, егда приидеши к Престолу Божию помолись о мне грешнем, и о тебе помолится Пресвятая Госпожа Богородица. – все снова поклонились, – Раба Божия Анка, благослови мы Христа ради, и тебя Господь благословит. – и отвесили последний поклон.

Поп подзывает меня к себе первым. Я, крестясь двумя пальцами, произношу сквозь зубы заученное:

– Отче, богослови, Христа ради.

Священник кивает и мягко, держа меня за плечо, подводит к гробу. Я смотрю на укутанное в саван и лежащее на еловых иголках, тело собственной матери. Её руки сложены на груди. Там же лежит икона. Я должен был поцеловать её в самый угол. Должен был. Обязан. Так велит старообрядческая традиция. Так я могу помочь упокоиться душе матери. По крайней мере, так считали в общине.

Но видя её спокойное, бледное лицо, ещё три дня назад бывшее светлым и ярким. Видя то, что все вокруг не в трауре, но в страхе. Зная, что всего этого можно было бы избежать. Или по крайней мере, действительно упокоить её душу, имейся в общине хоть кто-то, кроме жалких трусов, способных только просить бога о помиловании.

Они все видели, что с ней сталось. И никто не решился этому помешать. Они все знали виновного. И никто не решился свершить над ним суд. И я сам тоже должен буду это проглотить? Тоже должен буду просто сдаться и читать стихи за упокой? Это всё, чего она достойна?

Я не мог оставить этого просто так. Я не мог принять несправедливость. Отстранившись от гроба, я рванул прочь из здания.

---

Орёл летел все выше и вперед

К Престолу Сил сквозь звездные преддверья,

И был прекрасен царственный полет,

И лоснились коричневые перья.

---

Мария нашла меня на чердаке, когда я откапывал из-под хлама, "Винтовку Генри" моего отца, повидавшую Кругобайкальское восстание. Она бесшумно возникла позади меня, но я всё же точно почувствовал её присутствие:

– Что, пришла меня отговорить? Знаешь же, что я планирую.

– Пришла тебя поддержать. – сказала она.

Я наконец выудил ружьё, продул ствол и наконец повернулся к ней с немым вопросом. Она безошибочно поняла, что я хочу знать:

– Йозеф, ты сделаешь хорошее дело. Не только памяти матери. Но и для моей семьи тоже. Мы давно в долгах перед ним.

– Я слышал, как страшно он обращается с должниками...

– Это просто унижение. Для всей моей семьи. Мы были рождены вольными людьми. Почему же сейчас...

– Я сделаю выстрел и за тебя тоже. – сказал я, доставая припрятанную коробку патронов.

– Нет. Я помогу тебе делом. – сказала она и вытащила из-за пояса небольшой Волканик.

– Отцовский? – спросил я.

– Да. Пока отец был в "Легионе вольных", носил его с собой.

– Значит, и то, что этот гад помогал царским армиям, припомним. И, раз уж так, то вижу смысл сказать напутственное: "За нашу и вашу свободу!"

---

Где жил он прежде? Может быть в плену,

В оковах королевского зверинца,

Кричал, встречая девушку-весну,

Влюбленную в задумчивого принца.

Иль, может быть, в берлоге колдуна,

Когда глядел он в узкое оконце,

Его зачаровала вышина

И властно превратила сердце в солнце.

---

За беспечно открытыми воротами стояла богато украшенная, невпряжённая повозка. На её колёсах и корпусе всё ещё отчётливо виднелись брызги крови. Он даже не удосужился смыть следы своего преступления. А сейчас, в ночи, наверняка сладко спал в своей постели, ничуть не мучаясь совестью.

Что ж, его сон должен был быть нарушен сегодня. Мы легко вскрыли дверь большого деревянного здания, на которой висела металлическая табличка: Господский дом купца Морозова и его семьи. Внутри было тихо. Горница пустовала. Мы аккуратно прошли по скрипучему полу, стараясь лишний раз не ступать на половицы. Впрочем, в доме всё равно никто не реагировал на шум, что для нас самих звучал, будто взрыв гранаты.

Так, мы дошли до приоткрытой двери, из-за которой лился свет. Через щель я сразу увидел старого волка, что молился на икону вслух: "Прости меня, грешного, за то, что насиловал, ростовщичествовал и убивал. Прости меня, Господи, за всё, что неправильного в этой жизни совершил. За все грехи мои, за измены, за смерти, в коих был повинен. Раскаиваюсь я перед твоим лицом!"

В комнате он был один. Я шёпотом сказал Марии:

– Найдёшь его жену? С ним я разберусь сам, но лучше бы, чтобы никто не поднял лишней тревоги.

Она кивнула, вскинула пистолет и удалилась на дальнейшие поиски. Я же тихонько приоткрыл дверь и вошёл внутрь. Морозов заметил меня, лишь когда я взвёл курок. Он в ужасе развернулся и с остекленевшими глазами уставился на винтовку, направленную прямо на него.

– Каешься, гнида?

– Кто ты такой?! – спросил он, ведь не видел моего лица. Я спрятал его за холщовым капюшоном с прорезями для глаз.

– Тот от чьей карающей длани тебе не уклониться. Можешь просить бога остановить пулю, но справедливость тебя настигнет. Ты богат. Тебя боятся селяне, а царская армия и жандармы тебя защищают. Но кто тебя защитит сейчас?

Он молчал, потупив взгляд.

– КТО ТЕБЯ ЗАЩИТИТ СЕЙЧАС? – спросил я снова, грозно.

– Никто... – сказал он, потерянно.

– И как тебе чувствовать себя вровень с теми, кто страдал из-за тебя? Каково тебе сейчас?

Он снова нервно сжал губы, не найдя в себе сил ответить. В ярости, я ударил его прикладом со всей дури, от чего он упал на спину, выплюнув пару зубов. Поставив ему ногу на грудь, я упёр ствол в его щёку и произнёс:

– Ты даже не задавал себе таких вопросов, ведь так? ТАК?! Не думал, что однажды тебе приставят пушку к виску. Максимум, что тебя заботило, так это то, что с твоей гнилой душой будет после смерти. При жизни ты даже не мыслил о каре, да? И поверь, я хотел бы, чтобы ты страдал также, как все те, кто пострадал от тебя. Но я не могу это устроить. За то я могу подвергнуть страданием твою семью. Как тебе идея? Даже жаль, что ты не увидишь этого. Потому что для этого необходима твоя смерть.

Без сомнения, я нажал на спусковую скобу. Выстрел. Брызги крови повсюду. Я дышал тяжело. Адреналин ударил в голову, подарив мне на секунду странное чувство... свободы. Когда я оторвал взгляд от тела, то увидел, что в коридоре стоял парень в ночной рубахе, что был чуть старше меня самого. Купеческий сын.

Он был не в силах даже пошевелиться от страха. С места его сдвинуло только внезапно прозвучавшие из коридора два выстрела. Он в ужасе дёрнулся, а затем хотел было развернуться и бежать, но я быстро выстрелил ему в ногу. От этого он тут же упал на пол, вскрикнув.

Я подбежал к нему. Тут же, возникла и Мария, с ещё дымящимся Волкаником. Мы, не сговариваясь, направили оружие на беглеца, заставив его замереть и безмолвно смотреть на нас двоих.

– Убил эту зажравшуюся скотину? – спросила меня девушка.

– Да. А ты расправилась с его женой?

– Да. Ещё и вскормыша прибила.

– Вскормыша то зачем?

– Мы же вроде как мстим, нет?

– Мы не можем убивать детей. Это против любой морали.

– Этого тоже хочешь оставить?

– Да. Пусть страдает сиротой. Как я страдаю без матери и отца.

– Это конечно менее жестоко... – крыса закатила глаза, и продолжила, – Но тебя не колышет ли тот факт, что он всем про нас расскажет.

– Не расскажет. Мы отрежем ему язык и выбьем все зубы.

– Это, конечно, совсем не жестоко! – Мария покачала головой, возмущенно.

– Просто подержи!, – сказал я, протягивая ей ружьё и опускаясь к пасти волчонка.

Отцовский нож приятно лёг в руке.

---

Не все ль равно?! Играя и маня,

Лазурное вскрывалось совершенство,

И он летел три ночи и три дня

И умер, задохнувшись от блаженства.

---

Мы с Марией сидели на крутом берегу сибирской реки. В одной руке моей лежал кровавый нож. В другой язык, что был мне в качестве трофея. Над горизонтом загорался рассвет и солнце медленно поднималась, окрашивая небо в голубой, и заставляя исчезать звёзды.

– И что теперь, ты чувствуешь свободу? – спросила девушка, украдкой смотря на моё потерянное выражение.

– Я всё ещё ощущаю несправедливость. – сказал я.

– И что ты будешь делать?

– Помнишь легенду, которую брат моей мамы нам рассказывал?

– Дядя Бронислав? Да, я помню. Она была про Беловодье.

– Я тут много думал о всяком. О том, что происходит здесь. О том, что богатые, вот так просто, могут оставаться безнаказанными просто потому, что они богатые. О том, что здесь, на этой огромной, безграничной каторге нас губят и над нами возвышаются. Я думал о том, что лучшие люди уходят, пока ублюдки кутаются в шелках. Я думал о том, что бог не может здесь, в этом мире, карать злодеев и защищать праведников. А может лишь мучать их и убивать.

– И ты хочешь уйти к Беловодью? Но ведь это легенда, его на самом деле нет.

– А разве важно, что это просто старообрядческий миф? Я верю, что может быть такая страна. Страна, где нет богатых и жандармов. Страна, где нет господ и королей. Страна, где людям любой веры и народности будут рады. И неважно, есть ли она где-то прямо сейчас, или же нам ещё только предстоит её создать. Я верю, что мы её достигнем и найдём её, однажды. Но без тебя я не справлюсь.

– А я не справлюсь тут, без тебя. И поэтому я за тобой пойду. Пусть даже к фантастическому краю равенства.

– Ты не веришь, что мы его сможем достичь?

– Я верю. Просто... Это будет сложно. Может быть практически невозможно. И ты сам это прекрасно понимаешь. Если уж даже у наших отцов и дедов не получилось достичь их небольшой мечты...

– У нас всё же, получится. Я это просто чувствую. Как чувствую и то, что для этого надо будет пролить много крови. Без всякого сомнения. И я могу тебе это обещать.

– Обещать. Как?

Я встал во весь рост.

– Мы с тобой обвенчаемся. Хочешь, по-старообрядчески, хочешь по-католически, а хочешь и просто так. Этим я дам своё обещание, перед всем несправедливым миром, и даже перед самим несправедливым господом, что мы однажды достигнем этой мечты. Мечты о свободе, равенстве и справедливости.

Я с размаху выкинул язык в тихие воды реки. А затем добавил:

– И даже если нас разлучит жестокая судьба, то знай: мы встретимся у Беловодья.

---

Он умер, да! Но он не мог упасть,

Войдя в круги планетного движенья.

Бездонная внизу зияла пасть,

Но были слабы силы притяженья.

---

В блиндаж зашёл неожиданный посетитель: командир кавалергардов Морозов. Он сел рядом со мной, на соломенную подстилку и сказал, будто бы пытаясь отнестись ко мне по-отечески, хотя был лишь слегка старше меня самого:

– Слушай, Могильщик, ты что-то сам не свой нынче. Что случилось?

– Какое тебе то дело, командир? – сказал я, поднявшись на ноги и нарочно отошедши подальше от своей убогой кровати.

– Самое прямое. Нам с тобой в атаку скоро идти. Прямо на немецкие пушки. Я хочу знать, что с тобой не так, прежде чем доверить тебе свою жизнь!

– Уж за свою то жизнь тебе, конечно, и беспокоиться, офицер! – сказал я, снимая со стены свой винчестер девяносто пятого, в мыслях о том, пристрелить ли мне этого гада прямо сейчас, несмотря на возможные риски для своей шкуры.

– Что это за коммунистический вздор, Йозеф?! Или ты считаешь меня плохим командиром, который не заботится о своих солдатах? В конце концов, я императорский офицер! – он тоже вскочил, с некоторым гневом в голосе, – Я клятву давал беречь бойцов!

– А я обычный русский солдат. Я дело своё делаю вне зависимости от командования и своего эмоционального состояния. Просто потому, что иначе никак. Ведь все императорские офицеры бездарные сволочи, неспособные командовать в силу серебряной ложки, из-за которой у них теперь зудит в заду. – я сжал покрепче приклад и всё больше склонялся к тому, чтобы наплевать на скопление сослуживцев снаружи блиндажа, и наконец сделать дело, ради которого я и пришёл на эту чёртову войну.

– Почему ты всё ещё считаешь меня отвратительным командующим? Да, я ошибался и последний раз в той атаке...

– Куча наших сослуживцев погибло, пока ты пил чай в штабе. Заботливый ты наш!

– Я не контролировал немецкую газовую атаку! Откуда мне было знать, что разведка закончится именно так?

– А знаешь, что я там видел? Живых мертвецов, которые поднимались из-под павших лошадей и с криком "Ура" бросились на бошей. В самоубийственной атаке. И мы ведь взяли тот чёртов опорный пункт! Но никто из тех, кто не успел надеть противогаз уже не увидели нашего флага над позицией. А половина из тех, кто успел, уехали в госпиталь. Этот прорыв не стоил их страданий.

.– Слушай... – Волк подошёл ко мне и положил руку на плечо, – Я чувствую от этого себя не лучше, чем ты. Но это война, чёрт возьми! Мы здесь все в одной лодке.

– С каких это пор, такие как ты, с нами в одной лодке?

– Ты думаешь, что раз я наследовал отцовские богатства, то я не страдал в жизни? Моего отца убили, какие-то ублюдки, на моих глазах, когда я был совсем юным! Убили они и мать с сестрой. Думаешь, легко такое перенести? Особенно, когда в итоге тебя и искалечили, лишив языка и зубов!

Я внезапно обернулся, чтобы заглянуть командиру в глаза. В них читалась какая-то глубокая обида на несправедливость мира. Такая же обида, которая всю жизнь теплилась и во мне. Я вдруг вспомнил про тот эпизод самосуда. Вспомнил про купца и про то, как размозжил ему голову. Про парнишку, которого я чуть не оставил захлёбываться кровью. И моя хватка на цевье ослабла. Морозов продолжил:

– Знаешь, я, конечно, не должен о таком говорить. – он перешёл на шёпот, – Но раз уж ты тоже проклятый, то я скажу, что не остался инвалидом только потому, что через какое-то время от гнева и ярости, во мне проснулось проклятие. Не самое чудесное на свете, но оно меня спасло. И я смог рано уйти в Охранку, на отцовские деньги, чтобы ловить ублюдков, подобные которым убили мою семью. Но знаешь, что я думаю теперь? Здесь, на фронте, когда я ушёл из тайной полиции в кавалергарды?

– Что?

– Не ярость мной двигала и даже не обида. Они вообще никогда никого ни к чему не приведут. Я пошёл в Охранку, а потом и в армию, чтобы защитить других от несправедливости, с которой сам столкнулся в детстве. Защитить естественный порядок вещей.

– Что общего у справедливости богатых и нашей справедливости? – я повернулся к нему, поставив винтовку на место.

– Может быть и ничего общего. Но, знаешь, не смотря на разные взгляды, я всё же думаю, что мы дышим с тобой одним воздухом. И знаешь что? Если ты считаешь, что я недостаточно рискую... Хорошо, в следующую атаку я пойду с вами. И плевать что скажет генштаб! В конце концов, я и сам русский солдат.

Я легонько оттолкнул его с пути и пошёл к выходу из блиндажа, больше не в силах слушать волка. Гнев во мне остыл, в осознании того, что я зря стремился отомстить Морозову, ведь когда-то уже успел насолить ему и дальнейшее насилие лишь приведёт к снежному кому боли и злобы. Но презрение к позиции и делам этого зверя у меня остались. Терпеть я их не намеревался дольше того, что дозволяют приличия. Тем более, что убивать его я больше и не хочу, а значит, что и могу в любой момент дезертировать с этой бессмысленной войны. Но на самом пороге, офицер остановил меня:

– Слушай! Я знаю, что ты мне не доверяешь и у тебя наверняка есть для этого причины. Но, чёрт возьми, мы не можем терять дух боевого братства! Если хочешь, мы можем побрататься, перед следующим боем. Как славяне во все времена делали. Просто, чтобы ты больше мне доверял, как командиру.

– Мне твоё доверие ненужно. Как и тебе моё. В следующей атаке я своё дело сделаю. А ты сделаешь своё, если тебе честь позволит.

– Моя честь указывает мне родниться со своими сослуживцами и не оставлять их в таком состоянии.

– Знаешь, что, офицер? Хочешь с кем-то побрататься? Побратайся со своим мёртвым батюшкой. А мне ты братом точно никогда не будешь. Разговор окончен.

На следующий день мы пошли в атаку. Задачей нашего подразделения была попытка обойти противника, пользуясь мобильностью наших лошадей и ударить прямиком по артиллерийскому штабу, чтобы упростить продвижение пехоты. Морозов, как и следовало ожидать, наврал и лично опять не присутствовал в этом рискованном манёвре, в обход немецких укреплений.

Собственно, я знал это, когда он пришёл ко мне с той трогательной историей. От него и не ожидалось иного. Однако, почему же я всё-таки его пощадил, в тот же вечер намереваясь перешибить ему голову? Возможно, я и правда почувствовал определённую долю достигнутой справедливости в своих прошлых делах. В мести больше и правда не было смысла. В конце концов, если провести длинную логическую цепочку, то в смерти своих товарищей оказался виновен я сам. И с этим ничего нельзя сделать.

Как ничего нельзя сделать с моим участием в очередной бессмысленной атаке на позиции бошей. Она скорее всего ничего не даст ни нам, ни штабу, ни стране. А уже через неделю будет обратно отбита немчурой, сведя полезность действия к нулю. За что мы воюем? Кого мы защищаем? А самый главный вопрос: Кто мы сами?

Всё это отступает в бою. Ты перестаёшь и вовсе думать о чём-то кроме происходящего, настолько вливаясь в процесс, насколько это только возможно.

Я летел первым, подгоняя коня, что есть силы. Пули летели над моей головой, ничуть не стараясь задеть мою черепушку. Что, на самом деле меня даже немного расстраивало, ибо слабо вооружённый штабной персонал даже не мог ранить меня или убить, чтобы я мог со спокойной душой хоть в каком-то состоянии покинуть эту идиотскую всеевропейскую авантюру.

От злости, я стрелял из винчестера в ответ. Каждая пуля находила свою цель. Перебив пятерых относительно вооружённых солдат из охраны, я направил коня прямо к палаткам, обнажая свою шашку. Немецкие офицеры в панике стали разбегаться, но, перемахнув через мешки с песком я быстро настиг их лезвием сабли. Рубя направо и налево, я даже не сразу заметил, внезапно возникшего перед лошадью немецкого солдатика с винтовкой. Он всадил пулю чётко в голову моего коня, от чего тот завалился вперёд, и я вылетел из седла.

Однако, мне удалось довольно ловко приземлиться, влетев прямо в обидчика моего главного боевого товарища. После небольшой борьбы, я забил его эфесом по виску. Встав, я обнаружил себя стоящим посреди множества трупов. Другие кавалеристы из моего подразделения стояли у укреплений штаба и с удивлением смотрели на то, как ловко я справился с задачей. Что ж, по крайней мере оправдываю своё прозвище "Могильщик", которое, впрочем было дано мне в честь довольно крупного орла, а не потому, из-за чего многие думали.

Я махнул товарищам рукой, давая знак того, что я сам разберусь в этой зоне и они могут скакать дальше, выполняя задачу. Впрочем, разбираться мне надо было не то, чтобы со многим. Оставалось только проверить внутренности палатки. И, войдя в первую, я тут же заметил немецкого юнца, который начал что-то быстро-быстро лепетать на немецком. И, судя по тому, что тут он был один, остальные в штабе выбежали в момент, когда я выскочил на их лагерь. И теперь, видимо, лежали порубленные там, снаружи.

Я подошёл к парнишке, который продолжал что-то восклицать с пола, и сел перед ним на корточки:

– Слушай, Ганс, Фриц или как там тебя. Ты не боись. Знаю, что ты меня не понимаешь, но вреда я тебе не причиню. Сегодня твой счастливый день. Может, даже награду дадут, за то, что Могильщика ранил. – я достал из-за пазухи недавно затрофейенный люгер и показал юнцу, – Вот, бош, заберёшь, как только я сделаю так...

С этими словами я выстрелил себе в ногу. Почему-то мне было совсем не больно, однако я всё равно рухнул на раненную конечность, истекая кровью. Затем, одним движением, я разрядил магазин люгера. И кинул "безопасный" пистолет парнишке. Тот схватил подарок и побежал прочь, продолжая что-то лепетать на своём.

Что ж, теперь я раненный орёл. И мёртвый койот.

---

Лучами был пронизан небосвод,

Божественно-холодными лучами,

Не зная тленья, он летел вперед,

Смотрел на звезды мертвыми очами.

Не раз в бездонность рушились миры,

Не раз труба архангела трубила,

Но не была добычей для игры

Его великолепная могила.