Апокалипсис 1920

1905 – Йозеф – Экспроприация по-польски

1905 год - Санкт-Петербург

Мы с Марией сидели на крыше одного из бараков Вяземской Лавры, откуда открывался вид на пустовавшую в ночи Сенную площадь. Девушка ёрзала ногой по пыльной и обветренной кирпичной крыше, то и дело отправляя вниз, на улицу, кусочки красной крошки.

Я смотрел в ночное небо и пытался отыскать среди звёзд что-то, что могло бы подарить мне надежду. На то, что хоть где-то там, среди этих светящихся капелек, прячется справедливость. Пусть в виде иномирцев, сумевших построить чудное общество равенства. Пусть в виде какого-нибудь бога, несущего кару всем тем, кто считает себя в праве заковывать в цепи целые народы и пить их кровь на завтрак.

Между мной и моей боевой подругой, царила тишина. Мы не хотели что-либо говорить друг другу, потому что знали, что от слов будет только хуже. Возможно, они приведут нас обоих к чему-то куда более страшному, чем разрыв дружбы, что тянулась с детства. Разговоры в подобной ситуации всегда приводят к чему-то такому. От этого не убежать и не спрятаться.

– И чем ты займёшься там, в Польше? – я решил наконец нарушить молчание.

Мне хотелось ускорить процесс разрушения того, что мы оба хоте ли бы задержать ещё хотя бы на одно мгновение.

– Мне предложили вступить в Польскую Партию Социалистов, в отряд по спасению и вербовке проклятых. Сейчас, наверное, самый подходящий момент, чтобы исполнить мою мечту. И мне бы хотелось принять участие, в возрождении нашего собственного, польского Беловодья. – сказала она, соскоблив ногой ещё немного кирпичной пыли.

– Беловодье... Вспомнила легенды старообрядцев, которые те рассказывали нам в детстве?

– Да... Мы все тогда были в одной лодке и лелеяли общие мечты. А теперь можем, наконец, попробовать воплотить мечту в жизнь.

– Мечту о стране, где все будут равны?

– И никого не будут принуждать к перекрещиванию или изгонять с родной земли.

– Почему эту страну мы не можем сделать такой? Все вместе?

– Потому что она не наша. Здесь живут те, кто угнетал нас больше столетия. Те, кто ссылал наших дедов и отцов. Те, из-за кого мы могли утратить культуру. Те, кому изначально нет места в Польше.

– Получается, не всем рады в нашем Беловодье?

– Мне кажется, что тебя это не должно волновать. Разве не главное, что там будут рады тебе? Разве должны тебя волновать страдания народа шовинистов и империалистов?

– Наш народ не лучше. Мы делали то же самое, когда наша страна была на коне, а эта в упадке. Возможно, если бы мы тогда протянули им руку...

– Они бы надели на неё наручники и колодки. Это их сущность. И ты, как потомок сибирских поляков, должен знать, что...

– ...мы делим общую судьбу. Это то, что я понял за последнее время. И свободы мы сможем добиться только вместе. Потому что на деле, не так уж и сильно отличаемся друг от друга. Вернее, вообще не отличаемся, если посмотреть чуть ниже царских домов и шляхты.

– Я не понимаю, как ты вообще начал превращаться в большевика. Сначала заявил, что будешь участвовать в ограблении, а теперь вот так говоришь. Даже не знаю, что хуже.

– Хуже превратиться в польскую шовинистку и отказаться от экспроприации ради спасения каких-то проклятых! – я в ярости вскочил на ноги.

– Ты не поймёшь, как страдают проклятые, пока не станешь проклятым. А вот почему ты не понимаешь, как страдает наш народ? Неужели ты перестал быть поляком?

– Наш народ не перестанет страдать, если мы сменим одних шовинистов на других, только более "своих"! Что, чёрт возьми, от этого измениться?!

– А что измениться от ваших краж?! – она тоже вскочила, – Ленин сможет купить себе шалаш побольше? Или Камо запишет на свой счёт очередной удачный разбой?

– Мы сможем снабжать борьбу против капитала его же деньгами! В этом весь смысл!

– Борьбу одних великорусских шовинистов с другими... – Мария встала, отряхнулась и направилась к спуску с крыши.

Я не стал ничего кричать в след. Всё и так было сказано. И ей, и мной. Этот момент произошёл. Наши судьбы разошлись. И было бы славно, чтобы они больше никогда и не сходились. Чтобы нам не приходилось стрелять друг в друга из-за того, что сейчас наши мнения оказались полярны. Время нынче такое...

Друзья детства, что с пелёнок впитывали одну и ту же кровь с молоком, могут быть разведены в разные стороны из-за такой, с одной стороны, незначительной мелочи. Но ведь правда в том, что это вовсе не "мелочь". Это вопрос нечто большее, чем мы или наши взаимоотношения. Это вопрос мира и его устройства. Вопрос, которым я задавался, снова и снова бросая робкие взгляды к звёздам.

Есть ли хоть там справедливость? Примут ли там всех, вне зависимости от груза прошлого? Или и там, лишь вражда, смерть и бесконечное одиночество?

---

Этим утром Знаменская площадь была переполнена. Люди, вперемешку с конками, сновали туда-сюда, спеша по своим делам. А я стоял прямо в самом центре этого хаоса, смачивая слюной пересохшее от волнения горло. Форма городового была мне несколько мала, и ворсистая шинель неприятно жала в поясе, отчего моя спина страшно чесалась.

С подобными неудобствами время тянулось ещё дольше, а волнение всё накатывало и накатывало с неостановимым напором. Мне казалось, что вот-вот нас раскроют. Что не будет никакого экипажа. Да и вообще всё это изначально было ловушкой. Некоторым моим сообщникам, которые были проклятыми, хотя бы было чем отбиваться в случае, если нас накроют. А мне стоило надеяться только на надёжность старенького револьвера на шесть выстрелов. И на быстроту своих двоих, разумеется.

Однако, сомнения развеялись, когда на площадь выкатил крытая конка с парочкой вооружённых охранников сверху. Кони медленно продирались через толпу, и сонный погонщик, сидевший на поводьях, даже не думал прибавить хода. Вряд ли он, да и вообще кто-либо из банковских служащих, могли бы думать, что повозку захотят ограбить среди бела дня прямо в центре Петербурга.

Это было безумно и немыслимо. И именно потому нельзя было выбрать момента лучше. Потому что по-настоящему дерзкое преступление такого калибра может посеять панику, что станет укрытием лучше, чем ночной покров и тёмный лес. Потому что никто не может быть готов к такому повороту событий.

Я подал сигнал своим сообщникам, одетым крестьянами, а также нашему экипажу, выжидавшему неподалёку. Сам же я взвёл револьвер и поспешил выйти поперёк траектории движения экипажа, высоко подняв руку. Погонщик, не ожидая увидеть городового, который попытается остановить банковскую карету, встрепенулся и резко затормозил.

– Эй! Не видишь что-ли, что банковский экипаж едет? – крикнул высунувшейся из окна повозки офицер, – Тебя что ли не учили отличать царские повозки?

– Простите, мил человек! – сказал я, – У нас тут срочный приказ! Кто-то доложил о том, что на похожей конке могут передвигаться революционные элементы. Сами знаете, какая сейчас обстановка. Приказано проверить всех проезжающих и досмотреть. А то вдруг вы в банк взрывчатку перевозите.

– Вообще-то мы едем в церковный архив...

– Так это ещё хуже! Не хватало ещё, чтобы революционеры подорвали кучу святынь!

– Имеет смысл... – офицер почесал подбородок.

– Просто дайте мне взглянуть. Иначе будете сами разбираться с Александром Григорьевичем, ведь это его приказ был...

– Что же, подозреваю, что столь исполнительных городовых у нас не так уж и много... Ладно, смотрите...

Дверь экипажа отворилась. Подходя к ней, я надеялся, что мои сообщники уже начали окружать повозку.

Внутри сидели щуплый козёл казначей и тот самый грузный офицер кабан. Оба смотрели на меня таким взглядом, будто бы были мелкими пакостниками, которых вот-вот могли разоблачить. Вояка даже не положил руку на кобуру своего оружия. А вот я был готов. И, узрев наконец лежавшие рядом с ними аккуратные упаковки свежих купюр и разные отливающие золотом церковные ценности, начал нападение.

Первый выстрел был направлен в лицо кабану. Второй же полетел в живот козла. Солдаты, сидевшие на крыше, не успели даже опомниться, как стрельбу по ним открыли мои товарищи.

На площади воцарилась паника. Люди в суматохе побежали кто-куда. Самовольно рванули и кони банковского экипажа. Ведь ленивый погонщик, как и двое солдат, к тому моменту уже были пристрелены и ныне лежали на земле. Поскольку я и стоял на помосте, то от неожиданного начала движения, меня затолкнуло внутрь кареты. Мои товарищи начали стрелять по лошадям, чтобы их остановить, но это только больше взбесило зверюг.

Вскоре я уже мчался на бешенной скорости, всё дальше удаляясь от своих. За мной по пятам поехала повозка, в которую планировалось перебросить всё добро. Я даже думал начать делать это на ходу, когда наш фаэтон поравнялся с банковской каретой, но тут случилась ещё одна неожиданность. Откуда ни возьмись, возникли всадники Охранки. С шашками на голо, на быстрых боевых конях, они мигом обрушили мои планы побега.

Неудачно протянув руку в попытке перекинуть на нашу повозку крупную пачку денег, я тут же её лишился. Всадник молниеносно пронёсся мимо, сверкнув калёной сталью. Вместе с моей рукой, на брусчатку упала голова нашего кучера. В тот же момент наш фаэтон сошёл с дистанции, резко повернув в сторону и перевернувшись.

Резвый агент охранки попытался запрыгнуть на разгорячённых коней, чтобы их остановить. Но, видимо, прыгал он хуже, чем рубил, и потому сам вскоре грохнулся наземь и прокрутился под колёсами экипажа. От такого номера всё внутри кареты встряхнуло, и я сам чудом не вылетел прочь.

Всякая утварь, иконы, золото и деньги, несколько секунд летали по салону, пока экипаж наконец-то не выровнялся. К тому моменту один из артефактов, а именно мощи иссушенной руки какой-то мумии, абсолютно немыслимым образом оказался присоединён к месту, где пару мгновений назад был свежий обрубок. Просто чьё-то древнее проклятие, в суматохе, приросло ко мне так, что я того даже не заметил, пока бился о сиденья и потолок.

Но долго поразмыслить об этом я не мог. Ведь, когда карета пролетала мост над Фонтанкой, меня нагнали другие агенты Охранки, чуть менее рискованные чем тот, что отрубил мне руку. Но, тем не менее, яро настроенные взять меня живым или мёртвым. Один из них на ходу кинул гранату прямо под ноги впряжённым лошадям. Да так точно, что та разорвалась, заставив взлететь всю конструкцию на воздух.

Вместе с кучей дорогого добра я пролетел несколько десятков метров. Потом было жёсткое приземление, в результате которого я только чудом не сломал себе спину, хотя и точно повредил пару рёбер. Моим единственным желанием тогда было лишь не попасться вновь в царские застенки. Я знал, что меня там ждёт за что-то такое. А потому впервые, неосознанно, использовал только обретённое проклятие.

Я расщепил себя на облако частиц и улетел прочь. Трусливо и бесславно. Вскоре я уже плёлся нагой по переулку примерно в сторону трущоб на Сенной. В одной из подворотен я окончательно ослаб и упал на грязную землю.

В тот момент до моего уха донеслись выстрелы. Я знал, что они раздавались откуда-то со стороны Знаменской и значили лишь то, что мои сообщники вступили в перестрелку с Охранкой.

На следующий день я узнаю из газеты, что большинство из них было убито. Остальные оказались схвачены. За успешную операцию поблагодарят унтер-офицера Морозова, который смог спасти большую часть церковных богатств, за исключением таинственно исчезнувшей руки Иштвана Великого. Именно он спланировал молниеносную операцию, удавшуюся благодаря тайному информатору из числа революционеров.

Через неделю я увижу из окна своей убогой квартиры в трущобах, выходившего на Сенную, как царские полицейские, под гомон толпы и бодрый марш, повесят оставшихся в живых участников того ограбления. Я окажусь единственным, кому удалось избежать этой участи. Единственным, кто мог слышать перестрелку и видеть казнь, и при этом ничего не способным сделать.

В ночи, я выйду к виселицам и снова посмотрю на звёзды. И снова задам себе вопрос: а есть ли там, наверху, справедливость?