Аппликации

Ольга Брагина

Аппликации

1

“Аппликации”– первая книга

Ольги Брагиной.

В поэзии автор

демонстрирует

сюжетный аттракцион,

основывающийся

на литературных

реминисценциях.

Ольге свойственно

ироническое

отношение

к персонажам

и их действиям.

2

Ольга Брагина окончила факультет переводчиков

Киевского национального лингвистического

3

университета. Стихи публиковались в электронных

журналах «Альтернация», «Новая реальность», альманахе «Изба-читальня» (Владивосток), журналах

«Арт-шум» и «Литера-Dnepr» (Днепропетровск), «День

и Ночь» (Красноярск), «Дети Ра» (Москва), «Зинзивер», участвовала в фестивале «Мегалит», фестивале медиа-

поэзии «Вентилятор»

(Санкт-Петербург), Волошинском фестивале.

IТерракотовые фазаны

Cерафима Андреевна разучила Брамса, утром в гнезде дворянском пьет шо-

колад, за латунной решеткой машет хвостом Фифи. Ариадна встретила губерна-

тора возле кондитерской – варит хвощи под Брянском, нужно послать ей веер, список премьер и стихи, если стихи, то, конечно, про солнце Бальмонта – там

и закладка на самом чудесном месте, еще птифур, Серафима Андреевна возле

кондитерской, много изюма в тесте плохого сорта, и губернатор в прихожей сто-

ронится общества, хмур. Ариадна Андреевна в Брянске стала известною кули-

наркой, и пришлю тебе, Симочка, книгу о пище здоровой – la petite fille litteraire, я ее тут составила в кухне по-адски жаркой, ну а в конце прилагается список ве-

сов и мер.

Белошвейке Мими по ночам снятся запонки Рокамболя, и если бы ей просы-

паться попозже, она бы узнала, что это все-таки изумруд. А знаете, химик Бе-

кетов на досуге… дальше, глаза мозоля, какие-то новые сведенья, всем до сви-

дания, тут, если считать из подвала, двести шагов до Лурда, сто шагов до Иса-

кия – всех их не перечесть, утром придет Рокамболь – мел на манжетах, слуга

в одеяньи курда – всё, как написано черным по белому, мы закрываем в шесть.

Английская бонна мисс Роджерсон штопает платье из шерсти своих баранов, герцогиня Йоркская просит Браммела выслать ей новых парижских лент, воспи-

танник милой мисс Роджерсон пишет ей письма за подписью «вечно ваш, Алов, поэт, которого не было – имя как прецедент». В горах есть один неизвестный на-

уке вид (дух витает, где малолюдно), и если он мне попадется в руки, я вами их

нареку – пока что нужно построить мир, населить его, сесть на судно и плыть в

неизвестное, ну а в конце прилагается карта, mon cher cuckoo.

Девушка Лотхен у кирхи не встретила Фауста – разминулись на пять минут

и пошли в пивную, темные силы природы потворствуют пьянству и творческим

изыскам, как говорил фон Тик. Я накоплю на билет до Веймара, я себя не вол-

ную, в Веймаре есть говорящие псы и вельможи, в погожие дни пикник. Ворохи

писем Амалии будут меня согревать холодными вечерами, «Милый мой Шле-

гель, не знаю, как вас по батюшке – всё прошло», потом его Kuche и Kleiden от-

ыщет их, боль остается с нами, боль создает свою письменность, ну а писать

смешно.

4 Терракотовые

фазаны

Аптекарский огород

Дикие травы не растут на Аптекарском огороде, рядом снимают «Аптекаря», новый отечественный сериал, Михаил Никифорович и Любовь Николаевна го-

ворят о погоде, промежуток между сценами несоразмерно мал. Откроешь кры-

шечку – и Любовь Николаевна выходит, как джинн, из бутылки, велит переста-

вить мебель, перестелить полы, считает целые рюмки, считает наличные вил-

ки, говорит, что эти детские рифмы уже для тебя малы. Михаил Никифорович

уверен – грядет возмездие скоро за годы бессонной жизни, бутылочного стек-

ла много лежит по углам, Любовь посещает лора, ставит актерскую дикцию, мо-

лодость утекла – теперь пора подумать о жизни, взаймы нам дают со скрипом, Любовь Николаевна строчит юбки, по пятницам ходит в обком, идет и читает

Есенина, улыбается встречным липам, представляет себя то кошкой, то белень-

ким голубком. Михаил Никифорович каждый раз провожает ее удивленным

взглядом, каждый человек может написать хотя бы одну книгу, один неболь-

шой гроссбух, он понимает – однажды все будут рядом и никак нельзя будет

выбрать лишь одного из двух. Любовь Николаевна, ну обернитесь, перестаньте

читать о березах, о том, что душа проходит – куда ей тут проходить, душа спо-

тыкается на углу, ей нужен укромный посох, а может быть – нить Ариадны, клу-

бок и махровая нить. Михаил Никифорович думает, что ей нужно записаться

на курсы шитья, или нет – связать ему свитер из этой махровой нити, подарен-

ной с умыслом, Любовь Николаевна спит, он продумал все свои мысли, потом

их поспешно вытер – процесс мыслетворчества пробуждает недюжинный аппе-

тит. Утром Любовь Николаевна надевает платье из бежевого кримплена, сторо-

нясь людей из провинции, идет за батоном в нашу boulangerie, читатели шепчут-

ся – платье ее не достает колена, но все-таки нет – говори, как всегда, говори.

Аптекарский

огород

5

Poison Ivy

Закройте ей лицо поскорее – ведь путь не близок, через сорок дней у нас мо-

жет быть новый герцог и всё зачтется, уже сейчас несут кипяток, приносят две

сотни мисок, я пытаюсь не думать в рифму, хоть редко, но удается. Герцоги-

ня Малфи была ребенком, читала Экклезиаста, что всё течет и меняется, в Тем-

зе плывут сосуды, иногда роняла закладку, нет, это так нечасто, мэр велел выру-

бать осины – деревню дерев Иуды. Она сидит под самым разлогим деревом, ду-

мает – яблони редко встречаются на пути, но тяготений сила велит открывать ка-

литку, и скрипнет ветка, всё-таки зря никого ни о чем не просила, особенно гер-

цога – тем вот надел на Стрэнде, золотая цепь, горностаевый плащ с отливом, а

тебе миллиона строк, дорогая Венди, не хватает для счастья, задумайся о краси-

вом. Ты зайдешь к нему, отравив кинжал в соседней аптеке, поцелуешь в лоб, в бессмертье толкнув собрата, и, наверное, Бог о смерти, любви, человеке ино-

гда вспоминает, но как-то так виновато. Закройте ей лицо поскорей, иначе уви-

дят дети, и какие-то карлицы тихо всплакнут в подолы, и тисненый том поднесут

королеве Елизавете, выходящей во сне в Венеции из гондолы.

6

Poison Ivy

Мосты и туманы

Тушинский вор собирает пепел и шепчет: «Не обессудьте, сегодня ветер не

западный, ртутный столбец завис». Марина выводит старательно: «Что мне Мо-

сква, я же – кукла Тутти, зачем так ярко горишь, словно лилия Флёр-де-Лис». За

нею пришел околоточный – вот вам моя веревка, они ведь ворвутся – в родном

безмолвии не пощадят. Мой добрый пан, я же вижу, как вам неловко – возьми-

те рубль серебром для своих щенят. Я выйду к ним и прочту что-нибудь из но-

вых, мой первый муж был дьяволом, этот – нет, на казнь всегда приходят в чу-

жих обновах, он тоже умер, значит, уже поэт. Мой сын читал “Te Deum” и дет-

ский лепет мешал мне купаться в мести, теперь она все падежи и склонения так

закрепит, что не отцепишь больше, моя вина. Мой добрый пан принесли нам

прибор и мыло, чтобы не очень долго идти ко дну. Я напишу им: «Всё это тоже

было, и не вините больше меня одну». Скоро подует ветер другой, и пепла здесь

не останется больше – одни следы, но от горения яркого я ослепла и докрича-

лась только до немоты. Можно ведь многоточием напоследок всех нерожден-

ных заживо обелить? Я открываю глаза, вижу красных деток, кровью помазан-

ных править и кровь пролить. Но господин Загоскин закроет тему, мне в поста-

новке оперной места нет. Добрый мой пан, положите побольше крему, это мог

быть совсем не плохой балет.

Мосты и туманы 7

Все любят сыр

Крошечка-ховрошечка знает – все барышни пишут стихи и играют на фор-

тепиано, читают Гегеля за чашкой мокко, пыль стирают пером павлина, видят

в себе спасителя, видят в себе тирана, прохожие дарят им отчество и высыха-

ет глина. Крошечка-ховрошечка знает – Плиний был много старше, когда зола

из Везувия метром легла на спину, я научусь писать, от любви в этом плотном

марше сорок нот, и продайте, доктор, еще стрихнину. Нет, у вас нет рецепта, идите-ка вы домой, поспите часок-другой, посмотрите «Морену-Клару», сер-

вер не выключен, раною ножевой смотришь на мир, уподобив себя кошмару, который снится без вариаций из года в год, детство, отрочество, юность из про-

висаний текста, Крошечка шлет Гумилеву, что кто-то сюда придет, она ему ска-

жет, что, дескать, не так, невеста, живое свидетельство употребления эфирных

масел и льна, так же было у Рембрандта – смешивал краски, потом отравился

хною, вешать плакаты на лестницах – скажут, что я сильна, ритм иногда хрома-

ет, но так, порою. Жертвою классических методов воспитания в крошечный тур-

никет, шлет Гумилеву, что все ушли, не выпив и полстакана, и никого на полях

этой книги нет – разве какая сонная несмеяна будет писать тебе любовную ли-

рику (есть ведь такой раздел), будет вынашивать мысли, пока не оформит ско-

пом, листик по листику плод дорогой раздел, в постном меню аппетит бередит

укропом.

8

Ну не нарочно ведь пишешь мне – в тринадцать еще неверно, сорвали клуб-

нику, разбили витраж лопатой, ну правишь этим шаром земным, а шар погло-

щает скверна, но ты не можешь себя полагать в последствиях виноватой. Ну со-

бираешь слова, несешь их топить – ручей, после придет война, после второго

Спаса, поэтому пусть словарный запас остается совсем ничей, обретает плоть, на кости нарастает мясо. Милая Милица, нужно мириться, рассказывать тихо

вслух о том, кто вынул мешок из ручья, поместил его в верх страницы, выехал

с Лозовой и встретил немых старух с чашками в тамбуре, нет никакой границы.

Милица чистит картошку, воображает воображаемый диалог о том, как нужно

чинить подстрочники, чинить одежду солдатам. Словно кто-то будет читать о

том, чего сам не смог, о своем бескрайнем пространстве, бесправии угловатом.

Ну не нарочно ведь пишешь мне – просто адрес лежал в столе, искала каранда-

ши, Иоанн Заточник в петлице, романс о сероглазом том короле, который за-

рыт на сорок восьмой странице. Ну неспроста ведь пишешь мне – просто избы-

ток чернил, верою в мир не оправданные потуги, милая Милица, здесь разлива-

ют Нил, тонешь и тонешь, жизнь не отдав за други, ниже песок и дальше опять

никаких границ, только вздохнет корректор, глаза рукавом слепляя, вот мой ко-

роль сероглазый и стая птиц, сто голубей, и винтики из Шалтая.

Все любят сыр

9

Море

Пиши – заведи себе питомца, зайчика или енота, куда вы его везете, для со-

противления материала собрали здесь по слогам, сказали, что важный кто-то, но слишком мало слогов, расстояний мало. Глаза твои глядят на север, чита-

ешь в атласе – кряжи, тысячелетний мел и старые пихты, моя любовь отменя-

ет собственность этой кражи, мелованную бумагу, и веришь в них ты. Ходить по

миру с лозой, рассказывать о хорошем другим, вот здесь поляна и тень от кла-

да, опрыскивать тень духами, твоим Rive Gauche’м, куда вы его везете, куда им

надо. Пиши – заведи себе питомца, белочку или котенка, ставь им орешки ка-

леные или кисель молочный, твои глаза глядят на север, где слишком тонко, где

слишком звонко без оглушения, звон подстрочный. Пиши – заведи себе горлин-

ку с ангельскими устами, целый день не рассказывать, молча жгуты на шею, или

мы все-таки выжили ум свой и тремястами буквами вышили, верю и хорошею, день ото дня честнее перед этим атласом мира, переверни страницу и нарисуй

другой, просторнее или краше. Пиши – заведи себе питомца, ангела или птицу, что-то получится, бедное сердце наше.

10

Море

Домик феи

Ах, Лотта, я знаю, что значит нельзя,

Ах, Лотта, нельзя – это значит «нельзя»,

… Мой мальчик не любит меня.

О. Родионова

Помнишь ли, Лотта, домик из марципана, сироп с газировкой из крана, плю-

шевые цветы. Помню я всё, сестрица, так что совсем не спится, да, не ошиблась

ты. Это совсем не сказка, спит моя одноглазка и не расскажет миру, кто здесь по-

ставил крест. Это и не поэма, вот вам побольше крема, кто-то, наверно, съест.

Я приучила себя к бесчувствию, суп по утрам не грея в логове змея в городе

золотом. Я не люблю себя, как портрет Дориана Грея, это моя идея так его доло-

том. Милый мой мальчик, правдою нас и снабжают редко, если развяжешь бан-

тики, вспрыснет и улетит. Это большая устрица, нет, погоди, конфетка, если и я

кокетка, чем тогда крыть (петит).

Помнишь ли, Лотта, домик в деревне, пастушки и пасторали, в этой Арка-

дии было солнце, не то что на север летом. Мы принимали воздушные ванны, как будто не умирали, сон и знакомства со многими, даже с одним поэтом. Да, он не любит тебя, так что же, это живых проблема, им еще хочется что-то испра-

вить, помарки смыть незаметно. Я положу тебе (всё-таки сливочный) в сердце

немного крема. Скоро нас скроет пепел – какая сегодня Этна.

Ты знаешь, милый, что белый кролик теперь приходит не только к детям, хотя он, правда, ходил и раньше, не ведая сам к кому. И я узнала, что это сказ-

ка, и можно локти не класть на столик, и можно просто писать об этом, мне пу-

сто в своем дому. А ты подумай – откуда это, и, может, даже найдешь источник, но ты ведь больше не полуночник и время укатит вспять. Я знаю, ждать – это не

примета, чем, кроме мысли, я так согрета, и нечем ее разъять.

Домик феи

11

Частная жизнь

Спят все игрушки и тихая горенка, клонит зайчишек ко сну, я поменяю фа-

милию – Горенко с горького снега, весну нужно встречать в Петербурге на при-

стани, чайкам бросать чебурек, нет никакой человеческой истины, чтобы сей-

час и навек, нет никакой орфографии, точками пишешь, смягчая тире, куколки-

куколки, матери с дочками, старая кровь на столе. Спят все игрушки и плети, и звездочки, нежно-крапчатый узор, пересчитай это небо до косточки, то, что

вверху… Или сор вынести нужно и горенку детскую так и оставить пустой, и пун-

ктуальную вечность немецкую не пропускать на постой. Спят все игрушки, орехи

каленые, белочки, бурундуки, окна темны, для зимы утепленные, что написать

от руки – жизнь оказалась такою вот длинною, что никуда не присесть, что там

теперь за большою плотиною, что-то, наверное, есть. Спят все игрушки, еноты и

кролики, нехотя зелень жуя, так возлюбить это всё и до колики верить, что сы-

тость моя, ранние почки, бидоны молочные и разливные духи могут спасти, но

приборы неточные выживут нас до трухи. Дальше на солнце лежать, не расхо-

дуя свой драгоценный эфир, так вот и дуть начинаю на воду я, ссориться глупо

ведь – мир, тот, кто поссорится, станет ромашкою, ручки и ножки сложив, до-

лею нервною, долею тяжкою будет сиять, полужив. Я поменяю фамилию – Го-

ренко слишком без мысли горчит, спят все игрушки и тихая горенка, спит чере-

паха и кит.

12 Частная жизнь

Лирики

Письма в Америку не доходят, любители гексогена разоряют вороньи гнез-

да, Милена будит соседа, сосед вернулся четырнадцать лет назад из хорватско-

го плена, но до сих пор находят в супе лохмотья пледа – дескать, скоро начнет-

ся ваш Страшный суд и кровь потечет из Влтавы, подставляйте миски, ведра и

прочие луженые ровно сосуды. Милена ему говорит: «Да, вы несомненно пра-

вы», и отправляется в банк просить о продлении ссуды. «У меня сосед-инвалид, и Влтава затопит скоро все наши кухонные принадлежности, лошадок из пено-

пласта. Я не знаю, в какой руке держать эту смесь укора и благодарности, ею

пользуюсь я нечасто». Ссуду ей все-таки выдают, пишет в Богемию брату о не-

возможности выбора между свободой и гедееровским гарнитуром, брат гово-

рит, что ему недавно тоже скостили зарплату, и смерть поглощает любовь, на

него надвигаясь аллюром. «Антиномия любви и смерти часто встречается в пес-

нях восточных славян», - говорит Милена, - «здесь ты не открыл никаких америк

и вовсе ничего не открыл, а мой сосед, который бежал четырнадцать лет назад

из хорватского плена, видел много прекрасных лиц и ненужных рыл, но не на-

шел себя, и словно сизифов камень хочет втащить на стену, каждый день про-

сыпается и просит купить газет, у меня осталась одна едва заметная вена, да и

в той уже слишком пусто, совсем ничего там нет». У меня осталась одна хоро-

шая роль, и то эпигонство – Федра, дети в кроватках умильно сжимают мишку

и тихо спят, над твоей землей как всегда враждебные веют ветры, в настоящем

времени лучше нам выпить яд, потому что дальше будет еще полней, еще насы-

щенней смыслом, и всё это нужно будет в чаше одной испить, но в доме отрав-

ленных не говорят о кислом, Милена будит соседа, шестнадцать за кофе, прыть.

Лирики

13

Пищевая цепочка

Снова сезон тропических ливней, больной бирюзы услада, Лотта взяла сачок

– там бабочка из батиста, нянюшка сеет мак, в обертке слепой де Сада читать

на качелях и прятаться неказисто. Лотта скучает в садике – нужно убить баро-

на, слугам сказать, что на воды отбыл в пикейном, остальные вещи выбросить

в ров со склона, ехать на санках, хотя какие санки за Рейном. Лотта, найдите на

карте звездного неба ковш, зачерпните воды из озера, рассмотрите под микро-

скопом, как все мы любим друг друга, и чем вам барон не хорош, в моем лице

не найдете такого друга. Нужно убить барона и слугам велеть пломбир, знать, что лягушки в пруду и червецы из груши тоже исчезнут, и воцарится мир, верить

физиогномике и не вдаваться в души. Лотта, подумайте, завтра назначен бал, а

вы идете по залу, едите пломбир, где Авель, где твой возлюбленный, так вот и

не сказал? Пеной морской обернулся, а может – в щавель. Незачем нам писать

восторженно, нужно любить крота, вынимать его еще теплым из норы на рас-

свете, потом объяли нас воды, прекрасная немота, опрокинулся парапет, засме-

ялись дети, вернулся из Куршавеля агнец наш Идиот, снова сезон тропических

ливней, самоубийства в школе, на подоконнике вырос чеширский кот, встре-

тился с Агнией, мяч утонул, доколе. Лотта, слушай-слушай да ешь, знаешь, чья

сметана в руках, и ковш потерялся, вынырнет где-то к лету, а я читаю Расина и

быстро теряю страх, теперь, наверное, к лету я не приеду, буду лежать на дне

оврага с аленьким кумачом, вспоминать рифму к слову «вечность» зачем-то, потом одежды белые, и не сказать, почем, и перережут ленточку, и разовьет-

ся лента.

14Пищевая цепочка

Трилогия Лары

Дети подсели на булочки с тмином, под пледом прячутся дивные страны, с

грехами отцов не уживается, и не хотела я быть поэтом, кто меня спрашивал, били в конце концов по пальцам линейкою, чтобы играть ровнее, и на стене

палаты под номером двадцать шесть, словно Мадонна с ключом золотым на

шее или с вязанкою бубликов, всё, что возможно, съесть, не предлагаю, при-

делай мне новые ножки, я буду ходить по станциям и предлагать себя – две-

сти страниц, не бывшая в употреблении, царапины на обложке, все идут в

Калькутту, попробуйте, не грубя, не разбивая шары золотые на первоздан-

ной ели, не слушая Брамса на пристани, двадцать восемь шагов (да, били

линейкой по пальцам и где-то мели метели, и мы не взрослели, скудный хра-

ня улов). За сорок голов прирученных всё-таки я в ответе, рыжая девушка

в платье палевом из Арденн, будем любить шампанское, будем совсем не

дети, после придут медведи и уведут нас в плен.

***

Так вот и вцепишься в эту зиму и будешь лежать комком под одеялом кра-

шеным, беличий мех в застенке, приделай мне новые ножки, ведь ты мне

уже знаком, и бегай за молоком, и жарь хмурым утром гренки, просто живи

– в подреберье не жар и не холод, так, что-то знакомое с детства, перегреет-

ся и забуду, выходи на улицу ночью, вынимай из подкладки пятак, как тебя

звали тогда, воскрешенье, как только чуду будет позволено выйти из закро-

мов, лежать на площади под стеклом и гранитом, в несмышленой кротости

не возвращаться в дом, где кухарки правят империей и о супе скорбят раз-

литом.

Трилогия Лары 15

***

Как ты здесь тонко дышишь, девочка Лара, как выносят из дома корзины, картины, картонки, как себя уберечь, что осталось после пожара – несколь-

ко статуй в Летнем, и те хороши, да ломки. Как ты неровно дышишь к миро-

вой трагедии смысла, как выносят из дома копию Ботичелли, больше не зная, где право и лево, где горько и кисло, эта весна лежит в сугробе, люблю мете-

ли. Как они ходят здесь, никого не видя, не слыша, стать бы еще незаметнее

врозь со своим недугом, помнишь, тогда на елке было так славно, Миша, нет, что-то путаю, на чаевые слугам нам не хватало, пришлось уйти по-английски, счастья надев калоши – такая легкость в движениях, такая свобода жеста, что

мы совсем обезумели, тяжесть подобной ноши не осознали, единство трех

лиц и места. Как ты здесь тонко дышишь, девочка Лара, научена горьким

опытом книг о вечном и добром, как здесь проходят лошади с оттиском слов

и дара, снег сродни проявителю, птицы подобны кобрам. Тебе присвоили

номер, на полке мальчиш-плохиш, герои литейного цеха, труды и дни пио-

нерской дружины, как ты здесь тонко дышишь и никогда не спишь – только

молчишь, избывая чужие вины. Из этой патетики вырастет дерево, вырастет

город-сад, люблю ангелят – они улетят весною, я каждый день принимаю по

капле яд – других окрылят и ток пробежит по рою. Как они ходят здесь и смо-

трят совсем не в пол, чтобы звуки шагов раздавались немного тише. Как же

твой автор, выбрав тебя, подкладку не распорол, тысячу зол из дарованных

кем-то свыше носишь в кармане, и счастье глядит на нас, и красный атлас на

солнце горит, от шарфа тень накрывает город, какой-то Грасс, и на какой-то

place играет Шопена арфа.

16

Осиные гнезда

Провинциальный граф К. едет в столицу империи на рассмотрение тяжбы, везет чемодан солений, полное собрание Горация in quarto в веленевом пере-

плете, его останавливают, забирают крепостную девицу Глашу, конечно, Гора-

ций – гений, но что вы, забыли, в какой вы стране живете? «Я, признаться, со-

всем не люблю Россию», - размышляет К., - «ты, Глаша, и взоры скромны, изъя-

ны походки, свои движения неказисты держи при себе, мы уже проезжаем Ром-

ны, за нами бегут контролеры и гимназисты». Граф К. въезжает в столицу им-

перии, империал, курносо блеснув на ладони, ложится в карман околоточного, подача – самое главное в тексте, задайте еще им проса, точнее, овса, ну что же

я, сам ничего не знача, привез тебя в каменный город, оставил у лавки винной, пошел искать присутствие и заплутал, конечно, к тебе подошел император, ска-

зал: «Ты сама с повинной пришла сюда, наше движение будет отнюдь не вечно».

В противовес движению граф К. со своею пьесой из присутствия в кандалах от-

правлен в предместия Сахалина. «Я, признаться, тоже не склонен любить Рос-

сию, на карте ее белесой бывают красные пятна, но всё это слишком длинно». В

середине пьесы у императора начинается приступ икоты, он достает платок ба-

тистовый и вытирает пену, из декораций выходит девушка и произносит: «Кто

ты, что-то знакомое видится, память куда я дену». К окончанию пьесы импера-

тор велит позвать вестового и вернуть графа К. с полдороги в предместия Саха-

лина. Граф К. говорит: «Разве я пожелаю злого далекому, ближнему, впрочем, уже долина, как-то цветут виноградники, жницы несут колосья, девушка в деко-

рациях мой монолог читает. Я бы остался с ней, никого не брось я, нужно на без-

ударные – только любовь узнает».

Осиные гнезда 17

Дублинские музыканты

«Вышел из дома в одиннадцать наш королевич Бова», - написано в рубри-

ке происшествий мелким и злым шрифтом, - “на улице он повстречал карету и

крысолова, и неизвестно, куда девался наш друг потом”. Отец семейства отло-

жит газету, выпив на завтрак кофе, ни за понюшку белого в Рейне окончил век.

“Милая-милая”, - он говорит продавщице Софе, - «тут проезжала карета, за нею

шли сто калек”. Один другого печальнее, в кинематограф, право, куда еще на-

правляться им в наш просвещенный век. А вы тут смотрите за угол, вам не нуж-

на оправа, читаете письма Чехова. За поворотом рек всегда находят излучину, там он лежит, наверно, всегда молодой и искренний, мог бы еще писать. А вы

бы его читали так долго и равномерно? А что, он мне даже нравился, а этот кры-

синый тать подвел его под излучину и выпить заставил красного (здесь рифмы

такие мелкие, что лучше закрыть глаза). Но в красном вине, скажу я вам, нет ни-

чего ужасного, им причащают в церкви, из гроба растет лоза. К чему нам все эти

ужасы здесь, половина города вам скажет - он сам повесился, куда ему было

плыть. Добавлю вам мяты перечной. Нет? Ну тогда вот солода. Я выгляжу прав-

да молодо? Ах вы, поумерьте прыть. А вот крысолов и дудочка в карете зеле-

ной спрятаны от глаз любопытных - это вам не траченный реквизит. А вот кры-

солов и дудочка пришиты к себе, залатаны, они вспоминают прошлое, тряпич-

ный хребет звенит.

18 Дублинские

музыканты

Кочующая роза

Княжна любила гостить у Арсеньева, летом играли в лото, приходили с за-

вода – в зарплату опять игрушки, купите мягкого зайца – ну больше ведь вам

никто не напишет такого, иголки, сосна, подушки. Княжна всегда считала, Ар-

сеньев, конечно же, скрытый мот, столько плюшевых зайцев в имении, их за-

водные тушки нужно просто подбросить – пускай себе там живет, мы не устро-

им пикник, а спрячемся у опушки. Нет, дорогая княжна, это будет наш карна-

вал, приготовим корзиночки с рыбным паштетом и сэндвичи с желтым маслом, я прожил столько лет и совсем ничего не искал, растворимся в беспечном, без-

личном и безопасном. Теперь давайте раскроем карты, посчитаем точки в лото, ведь на самом деле вы – крестьянская девушка Марфа, вы пытались учить Вер-

лена, но было опять не то, вы всегда болели, гуляя в саду без шарфа. В жиз-

ни много такого, мой друг, – опасно перемудрить, прослыть плохой хозяйкой и

выжатым рифмоплетом, по утрам распускать канву – тут красная эта нить, как

будто нам всё дается кровавым потом. Нет, я знаю историю, я иногда права, тут

лежит голова брюнетки Иезавели, ну птицы тут не поют, и не растет трава, но

всё восстановится – дайте им три недели. Княжна любила гостить у Арсенье-

ва, утром выйдет на мол, ну почему я не чайка или пускай актриса, а потом воз-

вращалась, велела подать на стол, и летучий корабль укрывала верхушка мыса.

Кочующая роза 19

Счастье возможно

На этой карточке сняты, кажется, мы с тобою. Ты под вуалью, а я доедаю

люля-кебаб. Милая Полинька, я не хочу быть куклою восковою, попеременно

то нищ, то влюблен, то слаб. Ты попрекаешь модисток и пьешь с соседями по

партеру, все они – бедные люди, и этим слегка горды, потом открывается зана-

вес, примем Сарду на веру, всё, что написано как заклинание пустоты. Милая

Полинька, утром не будем питаться вчерашним бредом, сразу пойдем в трат-

торию, молча нарушив сплин. Официант заботливо нас обвенчает пледом, ска-

жет: «У вас последний, в общем, всего один». Что же ты делаешь, Полинька, ря-

дом со мною в мире, так вот протянешь руку выбить мою скамью, сколько тво-

их шагов, подумай, всего четыре, для равновесия в мире что-нибудь дожую. Нет

для тебя прощения, Феденька, вынуть руку из-под корсажа – с глаз не опустится

плотная пелена. Наши соседи в партере чувствительны, словно сажа, и в ощуще-

ниях смерть прошлогодняя им дана. Это, конечно, фигура не нашей речи – вый-

дешь на улицу, бросишь извозчику: «Teufel, вези вперед». Думаешь – этот мир

взвалить бы себе на плечи, ну а его уже нет, теперь вот и твой черед. На этой

карточке сняты, кажется, мы с тобою – ты доедаешь печень трески, а я в макра-

ме гляжу, а сверху архангел с дудочкой, вовсе ведь не с трубою, и я свяжу ему

ёлочку, видит мой Бог, свяжу.

20Счастье возможно

Легкий загар

Аделаида Гюс, простая душа, молчит в наемной карете (после шести воз-

браняется пить коктейли, белки, лимонные пузырьки), вот по четной идет ма-

эстро Гендель, за ним продавцы и дети, раскрытые клети манят, в звучании да-

леки, эхом несовершенства рождаются внутрь фонемы, Ифигении двести тале-

ров, можно сказать – взаймы. Я рождена пастушкой, ощипанной тушкой, все

мы поместимся на гобелене, подпишемся: «Это мы». Аделаида Гюс выходит из

черной кареты, склоняется в полпробела, у меня такая неавантажная партия, всё

я могла бы спеть, всё, что еще не написано, всё, что забыто, смело несите сюда

и за мною закройте клеть. Дети и продавцы окружают маэстро Генделя, вот ле-

денец Петрушка, положи его на язык, такие троятся редко, кто вы, мадам, зна-

комы ли понаслышке с опусом ре-минор, здесь стоит прослушка, мне рассказа-

ла вчера на кухне впотьмах соседка. Король, хотя и не Солнце, тоже в Аркадии, будь оно всё так ладно, как нам мерещится, мы – продавцы столешниц. Я пред-

лагаю вам свой товар, домотканая Ариадна, уедем на острова петеушниц и мно-

гогрешниц. Нет, вы говорите в рифму совсем не то, что можно услышать от ав-

тора Ифигении, вот мы стоим в заторе, за щекой леденец Петрушка, в глазах то-

ска, Weltschmerz, я читал намедни. Это всё рассосется и мы разойдемся вскоре, вы будете петь свои бредни, а я – сочинять, ore et labore, синьора. Всё не так, ни медь, ни золото, ни хрусталь, голословно люблю вас, рядом хочу ютиться на

этом панно, даже третьей фигурой с краю, всё это не так, а потом отправляйтесь

кутить к наядам, а я достаю ваше сердце и ноты ключом вскрываю.

Легкий загар 21

Светильник

Автор театральных романов всегда пропускал прогоны, приходил к театру в

одиннадцать, прятал Устинову за отворотом, и не то чтобы я ищу человека, ко-

торый всегда вне зоны, и не то что мне хочется ставить «равно», всё дыханье

сбивая счетом – раз, два, три, зайчик подстрелен прямо на сцене, пейте клюк-

венный морс, носите теплые варежки ради иммунитета, так он строил город из

кубиков и незаметно рос, уши и ворс – что останется от поэта, если он был поэ-

том, конечно, но это еще вопрос, и даже автор романов о смерти в театре не даст

ответа, так он строил домик из кубиков и незаметно рос, дальше по тексту долж-

но быть другое лето. Автор театральных романов любит заячий мех, синтетиче-

ский, как слеза актрисы, достаточно утепленный, своей десницей карающей пе-

речеркнул здесь всех и ушел в театр, довольный и утомленный. Потом откры-

вает Устинову: «Диктор чужих новостей читает текст, не утвержденный редак-

тором, плещется яд в мартини, в глазах детей открывается ад из трехсот частей, она размышляет: «Мне тридцать пять, пора подумать о сыне». Думай, кому это

выгодно, думай, думай опять, мартини, но только очищенный, выпей для под-

тасовки, зайчик подстреленный выйдет – четыре, пять, сделай поклон, сюжеты

тонки и ловки. Думаешь – горе здесь бывает лишь от ума, и то при особом сте-

чении после девятой рюмки. Но ты ведь прописана в тексте – дальше иди сама, тащи свое тело бренное, агнца, замки и сумки. Он закрывает Устинову, пишет:

«Сегодня среда, а я как пастух своих коров на набережной туманов, слово не вы-

бросишь из словаря – еще бы не навсегда, так и смешу себя раскадровкой пла-

нов».

22 Светильник

Сорока в рукаве

Барсук тануки проснулся девушкой с аперитивом, выглянул из норы – лето

в разгаре, душно, проверил почту, помедитировал о красивом, локон из чепчи-

ка выбился равнодушно. В одном письме написано: «Бедные злые детки, по на-

правлению к северу движутся караваны, но ваш учитель Бродский оставил для

вас на ветке подробное описание ужина монны Ванны». Барсук тануки облизы-

вает передник, идет готовить карпаччо, к вечеру ждать гостей – лису и краше-

ного енота. Царствие пергидроля блестит за стеною плача, кто-то должен де-

лать что-то хорошее, это его работа. Во втором письме написано: «Английские

аристократы, лисы, породистые собаки гончие, приведенья – никого не мину-

ет чаша гнева господня, еноту же ждать расплаты просто бессмысленно». За со-

ставлением силлогизма мог провести и день я, и сутки, и год, пока не наста-

нет очередь фауны местной. Барсук тануки ищет платье из радостного шифона, барсук тануки думает в форме для нас нелестной, сейчас пригорит карпаччо, со-

всем как во время оно. В третьем письме написано: «Помню вкус этого аперити-

ва, в прошлый раз ты выглянул из норы – увидел себя другою. На месте ли это

лето и скоро поспеет слива, на ужин придет лиса, хромая одной ногою».

Сорока в рукаве 23

Каникулы

Просыпаться утром и думать, что ты – человек на Луне, ловить мандарино-

вый запах, немного хвои, рассказать им о свойствах фауны местной, жалеть

вполне, только не себя, не свои чахоточные устои. Вот по Луне плывет манда-

риновый кит (а всё это было написано кем-то, но кем – не помню), говорит, что

твой старший брат никогда не спит, по ночам разбивая сад или каменоломню. У

отца твоего есть много хороших мест, зайка маленький, бесхозяйственная тря-

пица, прячется в кратер, где верно никто не съест, не за что когтем аленьким за-

цепиться.

24 Каникулы

Клубок змей

Господа Головлевы едят бородинский с малиновым джемом, с Хитров-

ки принесли табакерку и черную курицу, дети визжат со страху, принесли гла-

за Одоевского (слепок и воск), подковки, желтую кофту, в довесок еще руба-

ху. Иудушка Головлев решил посадить осину, из табакерки доносится скрип не-

смазанных автоматов, ну для кого ты хранишь этот город, отдай эти камни сыну, тоже еще сокровище – хлеб не бывает матов. Я покупаю черную курицу и раз-

вожу в стакане серу со спичек, нет, сами спички – скоблить еще, что за дело. Го-

спода Головлевы хотят играть на театре, театр говорит о ране, которая не зажила

и стянута неумело. Иудушка Головлев берет учебник «Общая хирургия», раздел

«Кровообращение», от сердца к конечностям путь не близок, для кого ты хра-

нишь этот город, ты знаешь, Лия? Для кого ты варишь малиновый джем, в доме

столько мисок. Нет, он не любит меня, он глядит насмешливо, хлеб окунает в

масло, говорит – это всё филология, в жизни намного проще, говорит: «У тебя

стихи – потухло, потом погасло, ну какое геройство барахтаться в этой словес-

ной толще», нет, конечно, в гуще, он кофе пьет, как французские литераторы-

реалисты, заселить всю землю своим подобием, оттиском в тиражи, почему мы

все на книжной полке наивны и неказисты, оправдай наше существование и о

себе пиши. Господа Головлевы едят бородинский с малиновым джемом, слуша-

ют песню леса, пускай не венского – визу с паспортом, видно, уж не дадут, по-

том на сцену выходит Анненков - плут-повеса, и разрубает гордиев узел наших

словесных пут.

Клубок змей 25

Крайний Север

Гостям всегда предлагали брусничное, помню, как дядя Тоша к нам приез-

жал со своим стетоскопом, тихо стучал по колену. Я редко смотрела в зеркало, думала – не похожа, вот стану великой актрисой и память куда-то дену. Вот эта

гадалка с проседью мне подарила карту, а я ее тут же в урну и дальше пошла, смеясь, я выучу всю Офелию, наверное, даже к марту, к подолу прилипла гли-

на, на пальцах чернильно грязь. Гостям всегда подавали брусничное, было бы

так неловко – уронишь салфетку, возьмешь подосиновик, выбежишь на про-

стор, недавно читала в каком-то сборнике, впрочем, смешна уловка, я не чи-

таю стихи с тех самых прекрасных пор. «Милая Оленька», - мне написала кузи-

на Нюра, - «можно прожить на свете без шарма и без души, можно сидеть на ве-

ранде и звезды считать понуро, но всё, что было с тобой, старательно опиши».

Когда я стану великой актрисой, я ей подарю карету – в таких же ездили фрей-

лины, Дашкова и Вальмон. Вы скажете – вот еще бал господень, всё рассосется к

лету, и будете трижды правы – кому-то уехать вон жизненно необходимо, в до-

роге скрипят рессоры, за поворотом станция, ягоды волчьей след, здесь не пра-

востороннее – я избегаю ссоры, кто-то проводит линию – хвост золотых комет.

26 Крайний Север

Секреты аппетита

Гретхен вернется с ярмарки, сердце саднит шнуровка или большое яблоко

спело гниет в груди, я не пишу три месяца, мне за себя неловко, ангельская сно-

ровка, мельница впереди. Гретхен вернется с ярмарки, бросит на стол пакеты, чтоб ухватить мгновение, скомкать, запечатлеть. Я не гожусь для жизни здесь, не размышляю, где ты, нет ни одной приметы, что неверна на треть. Гретхен вер-

нется с ярмарки, корм для собаки Тито, крем, бигуди из войлока, тридцатилетье

сна, я не пишу три месяца – что тут во мне разлито, ртутная взвесь на чайнике, наша судьба тесна. Наша судьба исписана, с той стороны невнятно, на лицевой

с помарками так не поставят в счет. Если пройти по пристани, мель не скрывает

пятна, что-то во мне меняется и по рукам течет. Каждый на смерть любимого пи-

шет большую оду, кукольный домик рушится и погребает нас, здесь я встречаю

Фауста и выхожу к народу - всё ведь уже прочитано, свой пробивая час.

Секреты

аппетита

27

Болезнь, или Современные женщины

Девушкой скромной, как серый лён, росла моя Персефона, едва успевала на элек-

тричку, всё рвалась убежать куда-то, зеркальце-зеркальце, есть ли кто-то родней меня, вот трещина от плафона, у тебя саднит подреберье алым цветком граната, я сама связала

его, делала вытачку, мода и жизнь, мне дико разводить газировку коричневым, столь-

ко людей в Аиде, а столбом соляным стоит на проезжей части одна Эвридика, и все объ-

езжают ее и крестятся, вы хотите снести ее в место злачно и место покойно, разлить мар-

тель по стаканам, вдохнуть в нее жизнь прощальную скромно и неумело, всё предыду-

щее было сном или просто большим чуланом, где черное слишком черно, а белое нет, не бело. Если на этой стене висит такое ружье, охотничье с дробью, хотя говорят – шрап-

нелью. Персефона выходит на улицу, видит каблук ее – все остальные следы сокрыты

слепой метелью. Почему из всех сорока миллионов рожденных сегодня лиц ты выбрала

эту кожу и волосы цвета меди, этот позор не может жить вечно, и косы лысых певиц ле-

жат на столе с останками брошенной кем-то снеди. Моя Персефона клюет свои зерныш-

ки, видимость ниже нуля, скоро придут рабочие и оторвут заплаты, одна Эвридика стол-

бом соляным, пустоту моля проникнуть в ее зрачки, но ответа всё нет, куда ты. Девуш-

кой скромной, как серый лён, Персефона едет в турне, возвращаясь оттуда царицей дол

и полей (гемоглобин пониже), она отменяет всё привычной частицей «не», она продол-

жает сеять гранаты, а косточки ваши, вы же…

***

Девочка Саша учит песню про милого Августина, который вернется, а, дескать, прошло уже всё, и как не пройти в горло моё куском, к нему подступает тина, вот про-

рвалась плотина, мейсенский morning tea. Девочка Саша думает – скоро придут сол-

даты, заберут украшений на пять миллионов, поставят ей крест на лбу, могли бы

пришить звезду, но нет подходящей заплаты, а впрочем, звезды в нашем доме – то-

тем табу. В Англии было не так – один любитель крикета носил мольберт и кисти за

мною по всем пятам, говорил – через сотню лет здесь будет гореть ракета, ну почему

я здесь, а вы остаетесь там. Девочка Саша думает – скоро придут солдаты, достанут

штыком из кармана что-нибудь ценное и на свет поглядят, если придут сегодня, то –

леденец из мяты, под оболочкой прозрачной спрятан рубцовский яд. Девочка Саша

учит песню про милого Августина, как ты забыл свою Лизхен, как в прорубь вниз го-

ловой, как же к моим глазам подступает сквозная тина и черный corvus вьется над го-

лубой Невой. Как же я брошена здесь в дальнем ящике преисподней, среди оберток, пропитанных мятою-леденцом, словно в последний раз почувствуй себя свободней, 28

лавр обвивает голову, небо скорбит винцом.

***

Разбойные люди украли девицу Анету, держа ее в замке под ржавым вися-

чим замком, они разливали фалернское, бойся по свету скитаться – иди к сво-

ей цели всегда прямиком. Папаша Руссо, на Женевское озеро метя, листал Беде-

кера, местами уныло вздыхал, вот хижина спа, только три престарелых медве-

дя, закат Невшателя бывает решительно ал. А юный Сен-Пре, изучающий кар-

ту Европы, девице Анете шлет письма на трех языках - катахрезы, литоты и про-

чие дивные тропы, она отвечает на них многомысленным «Ах». Разбойные люди

играют в лото или кости, выходят на пирс и бросают пираньям хурму. Папаша

Руссо говорит: «Возродиться от злости имейте же совесть под звуки печальные

му. Пускай человек, что свободным рожден до предела, на цепи свои с вожде-

лением строгим глядит, герои мои здесь болтаются вовсе без дела, вот постный

сюжет – не дано нагулять аппетит». Девица Анета на небо глядит из темницы и

письмами топит камины на трех языках, не впали в ничтожество только небес-

ные птицы, которые сеять не могут без книги в руках. Себя мне живою почув-

ствовать трудно, за лесом мой юный Сен-Пре, красноречием тайным влеком, мне пишет о том, что Парижа не стоит ни месса, ни мраморный дом с мезони-

ном, лепным потолком. Я письма такие читаю, чего же мне боле, я даже пишу

их, и тоже, мой друг, от руки, а если бы нам оказаться с тобою на воле, мы были

бы слишком от цели своей далеки. Разбойные люди украли девицу Анету, за-

брав ее на дом, по чашкам разлили с утра, а ты берегись этих мыслей скитаться

по свету – всю тайнопись клином не выбить, обманет, хитра.

Болезнь,

или Современные

женщины

29

Башни

Господин оформитель выходит из дома, встречает Елизавету, говорит ей:

«Вот так вот носишь высокие чувства, к груди прижав, а они измарают тебе вос-

кресную кофту, сживут со свету, и будут светиться в твоем подреберье – из-

вестный науке сплав». Как ты будешь смотреться на нашем кофейном столи-

ке – кофе пить из фарфора чайными чашками, от чаепития громкого не устав».

А она говорит: «Зовите меня Незнакомкою – всё устаканят скоро, спишут на ор-

фографию, произведут устав». Вот вы ходите с ворохом виз бесчисленных, и

в Североамериканские Штаты шлете фотографии своей камеристки, надушен-

ные «Красной Москвой», это у других жизнь, а у тебя видимость, слышимость, ты не сможешь свинтить, куда ты, будешь ходить с фонарем и пугать себя: «Кто

живой?». Начинайте писать с отступом влево: «Над безднами Петрограда про-

плывает книжный ангел, раскачивая ладью. Блоку снится набор для юного ры-

болова, жена его очень рада, но все равно надевает шляпу с вуалью и гово-

рит: «Адью». Оформите нашу прописку здесь по всем правилам стихосложения, расходуйте экономно – ну дочитаешь до половины, а дальше на чем стоять, ну

выбираешь невиданных авторов из прошлогоднего сонма, ставишь на них уда-

рение, сверху кладешь печать. Лучше совсем замолчать – оформить свою судь-

бу в византийском стиле, заморозить в каком-нибудь холодильнике, пламен-

ном леднике. Милый мой, милая, вы ведь меня любили? А ледоруб вы держи-

те вовсе не в той руке. Лучше себя заморозить со всеми стихами разом, потом

доставать их из-под обломков льдины по одному, и посмотрел на нее немигаю-

щим черным глазом, искоренение вечности на дому. Лучше себя любить, а шу-

тить как всегда другими. Елизавета сморщилась бубном, как дама треф, как мне

себя забыть, как же мне оказаться ими, и поднимает полость – мышиный мех.

30

Башни

Путевые знаки

Инженер человеческих душ Сведенборг идет по Луне, каверна в полушарии

правом, невидимом глазу с Земли, если жить разнопланово, полно и многомер-

но, разговаривать с ангелом – вон его там повезли на телеге скрипучей, кры-

лья светятся – это радий, активная биодобавка в нашей густой крови, посмотри

на нас, Господи, дай нам корпию и оладий, только не надо с той стороны Луны

строить город-сад, не живи на ней, по утрам не вытаскивай из кисета щепотку

соли, а может сахара, на паях со своей душой, ты приходишь к выводу – ско-

ро лето, перемена мест и слагаемых долго внушает страх. Инженер человече-

ских душ Сведенборг тушит пожар на Венере, бросает огнетушитель в арктиче-

ский летний зной, у меня нет веры и кто мне воздаст по вере, пробитый талон-

чик, погашенный проездной. Изучая наречий ангельских плоскую перспективу, ничему ты не учишься и ничего не забыл, нужно выписать что-нибудь новое, может, «Ниву», читать Погорельского из предпоследних сил. Нет никаких инже-

нерных способностей у твоего народа – построить водонапорную башню, сбе-

жать по ступенькам вниз. С картинным спокойствием ждете от небосвода новые

гвозди, чтобы прибить карниз. Нет никаких инженерных способностей, и не ра-

зорван в клочья лишь по счастливой случайности (авторский недосмотр), новые

ангелы вертят в руках незнакомые многоточья, будешь бродить по Луне, изуми-

тельно свеж и бодр.

Путевые знаки 31

Каблуки в кармане

Книжная девочка (библиотека всемирной литературы прочитана до выпуск-

ного), не выходи из дома – разве там что-то ново, шкаф откроешь с верхней до-

стать Камю – вот и полвека прошло, а он всегда на краю, думаешь – свалится, бедный, того и гляди, лучше я спрячу его вот здесь на груди. На первой странице

написано «Литература – яд», и указатель имен неприлично измят. Пальцем про-

водишь в поисках сочных мест – книжная девочка книги давно не ест. Выйдешь

из дома – на стройплощадке трюмо. Я здесь почти невесома, а помните лето в

Meauх. «Я такая умная и красивая, но почему-то до сих пор бедна» - говорит ак-

триса Литвинова из табакерки без дна. Выйдешь из дома, трюмо разобьешь, бе-

лый кролик под нож, кожевенный цех открыли, но это неправильно, город дру-

гой, а стройка всё та же здесь. Книжная девочка думает: «Путь из двенадцати

тысяч ли не уложится в четверть мили, а как мы себя любили, да только не бе-

регли», и попросила у всех прощения: «Интеллигенты-снобы, стоимость стой-

ки и кролика всё-таки возмещу», смотрится неуверенно, ну а подправить что-

бы, нужно платок муаровый ей подобрать к плащу. Это строка отличная – вы-

лить ее с чаинками, вот бы в таком ключе похожее что-нибудь, интересуюсь ин-

ками, долями, половинками, доли секунды сложатся тайным пунктиром в путь.

Книжная девочка выжила лишь из ума как будто, ум – это вовсе не надобность, как нам хотят внушить, банка ее наполнена, кольца сквозного спрута тянутся к

черной форточке сущее ворошить.

32

Каблуки

в кармане

Кипарисовое масло

Когда по тексту либретто уносят в ад сиротского Дон Жуана, всегда разда-

ется кашель и непременно в партере, ему подносят записку: «Владимир, по-

верьте, рано», и он получает по вере, и всё неродное близко. Вот так протянешь

руку, погладишь свою недотыкомку, выключат свет, где шуба, не читки требу-

ют здесь, ну будешь, как дети, плакать, но голос уже не тот, получится слиш-

ком грубо, второй режиссер не любит, когда здесь разводят слякоть. Владимир, поздно уже, в пистолетах испорчен порох, ну даже приставишь к виску, а он за-

молчит угрюмо, актеры наводят тоску - уронят на сцене ворох, потом собирают

у всех на виду, акварельная ветошь ГУМа. Владимир, поздно уже, без четвер-

ти десять скоро, пора отпустить суфлера, хотя бы до первой будки. Владимир, возьмите драже и вялые незабудки, нет, я говорю любя, какая там тень укора.

Просто возьмите их и идите за тридцать земель, овации - это скучно, я уж до-

слушаю как-нибудь, наша привычка - сила, я ни о чем в этой жизни вас, кажет-

ся, не просила, но если окажемся в следующей где-нибудь, где докучно трам-

ваи звенят по брусчатке воскресной и вас уже не раскрыть, тянете время из всех

пустот, хоть что-то да обретете, не думайте, как повезло нам с вами совсем не

быть, разгадку вчерашней тайны найдете на обороте.

Кипарисовое

масло

33

Море эгоиста

Леночка думает: «Сын мой первый, это не верблюжата, это не плюшевые

медведи, зайцы или кроты, это досадное заблуждение или уже расплата, да, вот и всё, ребята, как мне приснился ты. Как я тебя кормила своею плотью, чи-

тала «Рейнеке-лиса», читала вывески магазинов готового платья, ты мне гово-

рил: «Успокойся, мама, покой принесет мелисса, я протяну тебе руку в холод из

пустоты». Леночка думает: «Мальчик мой маленький, что тебе здесь не спится, нужно ли торопиться выйти на свет из тьмы. Это скорее горлинка, помнишь, та-

кая птица, мы ей поставим клетку, воду, зерно, не мы – кто-то другой здесь хо-

дит вечером, хочет играть стакатто, милая мамочка, руки отнялись и больше их

не поднять». Леночка думает что-то и хмурится виновато, прежде чем ставить

точку, ровно выводит «ять».

34 Море эгоиста

Хрустальный дворец, роман в письмах

Мария Ильинична, вот еще случай на железной дороге – я вышел на станции

вам безымянной купить полфунта халвы, приехать к полудню, закончить с блок-

нотом спор, и мой Бог в залоге, и в каждой торговке копеечной долго таитесь вы.

Я отрицаю ваше присутствие и говорю «не верю», рельсы закончатся, что неизбеж-

но, как чудо, когда-нибудь. Вы говорите мне: «Кто, как любовь, подобен этому зве-

рю – ты же в его горсти, поэтому просто будь».

Аркадий Сергеевич, поезд ушел без вас, я хотела остановиться, но по инерции

речи текут по шаблону вспять. Я бесподобно глупа – надо было всё начинать с безу-

словно пустой страницы, а когда пространство заполнится, всё начинать опять.

Мария Ильинична, мой голубчик, трудно держаться роли, как далеко заводят

рифмы – и за версту молчим. Я отрицаю ваше присутствие в форме фантомной

боли и уезжаю на воды в четверг в мой четвертый Рим. Предполагаю, что ваше имя

станет последним словом, которое мне удастся плохо произнести. Самому себе в

назидание в мире моем весомом я храню его каплей ада в чужой горсти.

Аркадий Сергеевич, имя мое фонетически безнадежно, а если выбросить глас-

ные, вовсе не суждено сделать небывшим то, что избыточным сделать можно, но

все это слишком грустно и рядом бокал «Перно».

Мария Ильинична, редко ко мне доходят дурные вести, но если доходят, я их пре-

вращаю в нечто для малых сих. Помимо прочего говорю вам – всё-таки будем вместе, иначе зачем написан этот глупейший стих, иначе зачем отвечаете – в страсти марать бу-

магу горите, сгораете, но в невозможности вам сгореть есть нечто высокое, что равно-

ценно страху, и дверь открываете только на щелочку, мир – на треть.

Аркадий Сергеевич, коли назвались груздем – сидите смирно, а я поливаю

вас радостью, мир и покой дарю из духа противоречия. Скоро приедем – Смир-

на, и вы на песке мне напишете вечное “I love you”.

Куда занесло нас с вами – за краем земли погода не балует нежностью и не пе-

Хруста

стует тонкий вкус, но льный

нас окрыляют сюрп ризы такого рода и прячем в коробки с

двойным перекрытием тощих муз. А вот еще случай на станции – Неточка просит

папу достать ей зайчонка белого из-под колес и привезти из заморских стран два

локтя тройного драпу, двенадцать сушек, «и что-то будет?» - вот в чем вопрос.

дворец, роман

в письмах

35

По По

Лигейе было тринадцать лет, она сидела в шезлонге, читала “Cool”, отме-

чала тенденции будущего сезона, мимо прошел человек с газировкой, отвесил

поклон, а в долге, так же как в чувстве, нет ничего хорошего – время оно ее за-

ставляет глядеться в портреты, последняя остановка, вот, мол, какой я художник

– душу твою приветил, в раме застыв, потом повернусь неловко, образ уснув-

шей в шезлонге девушки должен быть бел и светел. Вот мы сидим в черном зам-

ке, задрапированы в стиле antique, играем в переводного скучными вечерами, иногда в окно стучат скитальцы, неверующий Фома (поправляю бантик на ко-

робке твоей, моя девочка), кто-то пребудет с нами. Вот Агасфер, господин По-

горельский, из Малороссии пишут – слепок твоей руки расходится по подписке, твой нерожденный портрет на каждой скатерти вышит, нет, пора вскрываться, в романе одни описки. А он лежит затылком вверх, исследуя мостовую, дума-

ет – если всё это сон, ей было бы двадцать восемь, и можно было открыть окно, увидеть ее живую, не заключенную в раму, но мы ведь не просим, осень была

достаточно вызывающей скуку, от аллергии скончались все мои персонажи, так-

же их тараканы, вот мы сидим в черном замке и думаем – мы другие, когда нас

ранят, мальвазия капает прямо на стол из раны. Вот мы из простоты неслыхан-

ной машем тебе, Лигейя, облик твой осязаемый скатертью обескровля, голо-

сом и душой мы будем тверды, жалея только свою мальвазию – здесь прохуди-

лась кровля.

36

По По

Отплытие на Цитеру

Мы засыпаем меж Харибдой, Сциллой, своей душой, без вечности посты-

лой, все рифмы – только нищий полусон. Но ангел унесет твои тетради, скрипя

крылом (всё это – Бога ради), тебя оденут в пурпур и виссон. Вот одеянье со сле-

дами сажи, когда мы говорим, что персонажи едят себя и потчуют гостей, крупи-

ца соли в прописи буквальной, как прямота молитвы поминальной, и мы стра-

шимся вида их костей в своей тарелке. Что тебе дичиться, здесь вечерами греет-

ся Жар-птица, и яблоки зеленые в костер она по старой памяти бросает, но жар

ее так быстро угасает (а дальше две страницы текста стер доброжелатель). Во-

дится пушнина в моих садах, и умирает Нина Заречная (еще пять унций в нос).

Об этом говорить совсем не просто, классифицируй все болезни роста, потом

гордись – ты это перенес и стал прочней, хоть и слегка простужен. Перебирая

все свои пять дюжин, любуясь ими и смотря на свет, нельзя поверить, что лю-

бовь проходит, и в винной лавке ангел колобродит, и ничего прочнее смерти

нет.

Отплытие

на Цитеру

37

Нелегальный рассказ о любви

Мой отец познакомился с Бродским в шестьдесят девятом в тамбуре поезда

«Северодвинск-Ленинград», разговоры о резанном и переснятом, еще по соле-

ным опятам, и чудесное рядом, внутри запечатанный ад. «Открой эту шкатулоч-

ку, милый», - не говорит Надежда, а просто выводит смыслы, отточенные вну-

три, но кто ее будет слушать, разве какой невежда, не начитанный в мифоло-

гии, всё бесполезно, три сильней эти знаки препинания, ластик мой переживет

любая синица, с тех пор как синицы кормят меня, я пишу всё то, что взбредет

кому-то на ум, я смотрю в эти плотные лица, и жизнь, конечно, не поле, а про-

сто болото вброд. Я познакомилась с Бродским совсем при других обстоятель-

ствах, чем-то довольно схожих – заглянула соседу в автобусе через плечо. Если

бы это было на улице, толпы других прохожих (хотя какие там толпы, ни скольз-

ко, ни горячо). Если бы этот сосед в автобусе был наблюдателен, косоглаз, кла-

дезь вкуса, знаток изящной словесности, скучающий интроверт, можно сказать:

«Давайте сойдем, вот тут по пути Таруса, всё совершается к лучшему, ад запеча-

тан», конверт я оставляю тебе, вся жизнь уместилась где-то, и не холмы, а обо-

чины нам освещают путь, бедному Йорику трудно лепить из себя поэта – видят-

ся сны, но совсем не дано уснуть.

38 Нелегальный

рассказ о любви

Коричное дерево

Мой любимый писатель Крусанов не встречается с читателями в Крыму, только в Доме книги на Невском, в особенно пасмурный день, пятницу или суб-

боту, одновременно вы пишете разные тексты, себя я теперь не пойму, как дан-

ность, приму с трудом, и попадая в ноту, мысли себя кем-нибудь, кто варит ему

борщи, выбирает ему галстуки в тон рубашки, нет, галстуки он не носит, мир

как свое представление просто ищи-свищи, дальше было мартини, очень те-

плое, prosit. Как вы уже догадались, это роман о любви, которой нет в совре-

менных книгах, Елтышевым достались мощи святой Евгении – лучше, чем ты, живи, совершенствуй себя, становись алфавитно проще. Мысли себя каракати-

цей, ползущей на новый фуршет, рядом булки с цукатами и изюмом, мой люби-

мый писатель Крусанов мне передаст привет и поедет дальше в карете с ливрей-

ным грумом. Мысли себя семицветным цветиком, это его подъезд, вот он отсю-

да выйдет и бросит тебе монету, я вас узнала, сир, никто ведь тебя не съест, бу-

дете дальше скитаться вдвоем по свету, и в каждом имперском городе ярмарка

в красный день, и как же тебе не лень сочинять ему песни летом, какие там пес-

ни – мелкая дребедень, он купит свирель и тоже умрет поэтом. Мой любимый

писатель Крусанов станет однажды стар, недочитанные романы свои возвратив

на полку, а вы знаете новость – из пистолета, как Анна Мар, и в кадило добавят

негашеную карболку.

Коричное дерево39

Бессердечная Аманда

На живую нитку шьют на этом «Мосфильме» - судьба не прочней турнюра, в последней реплике все метастазы в Горки, городки, репейники, выходцы из

себя ничего не читают, хмуро, что ты ищешь, дура, и старый виконт в замоги-

лье с последней корки пыль сотрет фланелью - мадам Рекамье когда-то носила

шали, но овчинка не стоит выделки – всё попадает в строфы, мы читали вдво-

ем письмо, но тогда вошли, помешали, а теперь в каждом доме огниво, в каж-

дом дворе голгофы. Как же мы озябли рядом с тобой, обнимали свое пустое, трижды смотрели в окно, потом ушли в мизерабли. Кто виноват, при отягчаю-

щих, в этом сплошном простое, но нужно искать хорошее и наступать на граб-

ли. Старый виконт нашел заведение «Грязи» - здесь исцеляют верно, вот и Жер-

мена писала ему о своем артрите. В сердце моем дыра (для словца напишу - ка-

верна), что ожидать от автора, всё, что ни захотите, уже прочитано ранее, вы-

брошено в корзину, извлечено на свет господень повторно. В третичном пери-

оде было спокойнее, Брюсов, проведав Зину, вытер воспоминания, вас не про-

шу покорно развлекать меня окончанием повести самой грустной на свете, для

утоления всех печалей все поставцы излишни. Думаешь, если смерть не заново, можно совсем как дети, наконец-то словить кузнечика, есть мармелад из виш-

ни. На задворках чужой истории пишешь свои портреты - может кто-то присмо-

трится сделать заметку сажей, может кто-то выловит карпа зеркального из пре-

сноводной Леты, но куда ему дальше без памяти с этой живой поклажей.

40 Бессердечная

Аманда

Ледяной дом

Настоящий поэт Тредиаковский очень боялся холода, Северная Пальмира

покрылась пленкою целлофановой в тридцать седьмом году, а в сороковом он

понял – пора сторониться мира, делать запасы камфары, елки считать в бре-

ду. Вот так насчитаешь сто двадцать елок – и сани проедут мимо, двух человек

достаточно, в мире престрашного зрака сидишь и смотришь на стол, сама со-

бой нелюбима, а если б любовь – себя окольцовывать, столько здесь таинств

брака. Думаешь – это холодный дом, вот они повенчались ныне, с дуркой ду-

рак, просторные покрывала, если сидеть и думать – не спрашивай о причине, просто пиши о них – ведь любви не бывает мало. Настоящий поэт Тредиаков-

ский пишет, пока не высохнут все чернила, перебирает рифмы мысленно в пе-

чени растворимой, знаю ведь, милая дурка, что ты меня так любила, и потому

пишу здесь только тебе любимой. Это судьба заставляет нас есть придорожное, пить свою кровь кисельно, пить свою кровь и морщиться – дескать, бывает сла-

ще, ну и конечно бывает, в этом себя уверь, но мы сидим на прогалине в нашей

родимой чаще, считаем елки в окрестностях – столько окрест свободы, словно

в кипящем чайнике – взрыв обжигает губы, окунаешь пакетик и вдруг понима-

ешь, кто ты, и подо льдом расплавленным мы себе станем любы.

Ледяной дом 41

Забываемые моменты

Наденька, брось этот яд «куриная слепота» - от него выпадают ресницы, от

него становишься памятливой, хочешь забыть – куда там. Начинаешь играть с

листа, а с другой стороны страницы вокализом для трех повешенных, первым

груздем к опятам его письмо «Выходите ночью на мол – постреляем из пистоле-

та, кто попадет в отраженье месяца над дверью кулинарии, пусть загадает жела-

ние». Да, я почти одета, нужно идти – расстояния здесь другие. Можете первый

стрелять, курок заедает, я доедаю булку, булка с изюмом, двадцать калорий, если верить таблице. Пуля летит в отражение и застывает гулко, что-то пада-

ет наземь, перо на железной птице горит, как шапка на героине из «Комеди-

Франсез», а что вы мне можете предложить вместо этого яда. Ну ладно, по-

пробую я, зажмурюсь, как мелкий бес, если хочешь попасть, подумай – уже не

надо. Наденька, я ведь тоже когда-то ходил в первый класс, по китайским про-

писям наших переводных картинок я разучился молиться, и что я хочу от вас, лучше не знать, подумают – черный инок, демон самоубийства, и за подклад-

кой “savage”, в дамскую сумочку влазит, но яд несравненно краше, если учиться

шить, осторожнее, не промажь, нитка в иголку, стремительно сердце наше. На-

денька, бросьте сентенции, нам открывать пора этот флакончик цвета каленого

изумруда, ты открываешь окна – какая же здесь дыра, только стихи и стрихнин

появляются ниоткуда. Ты открываешь окна и думаешь: «Mon petit, нерасторжи-

мые узы кротости нам не дают просвета, все же, надеюсь, никто не встретится на

пути, нужно идти (примечанием здесь согрета)».

42 Забываемые

моменты

Дым

Почти под сорок – мой градус гриппа, в углу корешком с отливом Агриппа

Корнелий, а может (отсюда не видно) другой Непот. Хочу героиней другого типа

на свет явиться, но это липа, на лбу моем выступает тихо прозрачный пот. Хочу

в подарок другое тело, об этом кого-то прошу несмело, а он отвечает: «Ну что за

дело, утонешь, Мусь». Я стану такой же, как Консуэло, и чтоб в душе всё цвело и

пело, и даже петь научусь.

Почти под сорок в моем стакане, какой-то сбой в генеральном плане, и кто-

то меряет пульс глазами, и счет не тот. И кто-то гладит меня по челке, и я готова

убрать иголки, а вот совок собирать осколки и ворох нот. Хочу в подарок другую

душу, чтоб все слова не текли наружу – любой подставит худую плошку и жадно

пьет. А ведь тебе говорили, Муся, что это всё – как похлебка с гуся, а ты, конеч-

но же: «Не боюсь я – не всех убьет».

Почти под сорок, гроза в Пьемонте, идите дальше и не трезвоньте о том, что

я тут сижу на крыше и пью шартрез. Подумать можно – вот solus loco, и зуб ней-

мет, и не видит око, и всем нам глупо и одиноко с собой и без. Хочу остаться

здесь мелким бесом, а вы, родные, идите лесом к своим пристанищам и прин-

цессам – вот глас травы. Хочу остаться здесь куропаткой, они поладят, и бес

украдкой ее погладит по глупой челке и скажет: «Вы…».

Почти под сорок страниц тетради, а всё не сходится, бога ради, он скажет

«Вы…», а она очнется и улетит. Хочу остаться здесь между делом одной строкой и

рисую мелом, хочу цветами душистых прерий и риорит тебя окутать - строка та-

кая по всем канонам достойна рая, и он, конечно, финальной точкой здесь про-

звучит. Я отыскала тебя по звуку, в молочной тьме протянула руку – ведь каж-

дый любит себя за муку и век молчит.

Дым

43

Дом моды “Тантал”

Расторопный антрепренер заставлял ее есть гречиху, не играть с другими

детьми – дальше будет аккорд неверен, она выросла в Выхино и в глаза до-

рогому лиху посмотреть захотела, но выбор известных скверен, ограниченных

Библией и криминальным кодексом (не соврати собрата, не пей из его головы

мальвазию за обедом) был слишком беден, и ткала Иродиада семь покрывал

без братьев живущим Ледам. Первое покрывало бесшумно падает наземь, зна-

ем мы эту Иду – живя пудовой купчихой и погружаясь во тьму, с ее сероглазым

князем в поезд на Кострому, и в гавани слишком тихой под покрывалом вто-

рым томится сердце размером с голубиный зрачок на острие булавки, бедный

мой князь, и серое станет серым, умер вчера, неизбывная соль, мы жалки. Тре-

тье покрывало под ноги ложится спело, зимневишневое варево пенится на кар-

низе, и Саломея целует в губы того, для кого не спела, чтобы поставить штамп

в последней небесной визе. Четвертое покрывало ее обнимает, грея, все недо-

статки характера или дефекты кожи тайно вскрывая, ликуют ангелы, бедная Са-

ломея, кровь мироточит, подумаешь: «Мы похожи, сестры почти, боимся жупе-

ла, греемся у камина, пишем одно трехстраничное с рифмой времен упадка», пятое покрывало срываешь и триедина в этом обличье, у Иоанна будет одна до-

гадка. И узнавание ранит больней, чем твое копье – так Иоанн не скажет страж-

никам, мертвые губы немы. На покрывале шестом отпечаток ноги ее, только на

несколько лет отклонясь от темы, она достигнет прозрения или презренья нот. Я

узнаю твою тактику – мертвый язык лопочет, и под седьмым покрывалом сейчас

появится тот, кто твое древо жизни медленно обесточит.

44

***

Он уложил меня в ванну, велел не шевелиться, набросал туда лютиков, неза-

будок, еще какого-то хлама. Я не люблю цветы, конечно же, я тигрица, а может

лампа дневного света, а может – тибетский лама. Я простудилась, слегла, вды-

хала пары эфира, смотрела в окно на последний лист – разрисованная картонка.

А он рисовал меня, говорил: «Ты же знаешь, Фира – сломайся, но не согнись, и

рвется лишь там, где тонко». Тонкие планы моей биографии, синтетические па-

чули, лампы накаливания с октября под большим запретом. Он смывает послед-

ний штрих, а потом мы опять уснули, в рамках такого текста нужды говорить об

этом, конечно же, нет, я муза, до нитки промокшая в ванне довольно ржавой, до сердца продрогшая, до обескровленной сердцевины, я здесь на замке суве-

ренной чужой державой, кому насладиться славой, держись за чужие вины. Он

уложил меня в ванну беспечным пустым суставом, закольцевавшейся окольцо-

ванной птицей – банально слишком, ни плотностью, ни составом не отличаться, ни ветошью, ни излишком. Вот ты теперь Офелия, ты утонула, Мага, просто ле-

жишь на дне, на всех корешках бликуя, как образец толерантности терпит тебя

бумага, я примеряю маски, но к рыжему парику я всё никак не привыкну, блед-

ная сероглазка, зеленые линзы вставишь, тут же мой принц тоскует, пойдем на

реку, в правой руке почти не дрожит указка, там незабудки и лютики ветошью

счастья цепляются к человеку.

Дом моды

“Тантал

45

Совпадения

Селия и Люсинда думают: «Как мы напишем книгу, населим ее персонажа-

ми – главный злодей, королева, хитроумный идальго, служанка, пекарь, столе-

тье подобно мигу, не пей эту воду – козленочком станешь, только прямо, а не

налево. Как они будут в этой паучьей банке чаевничать, есть крендельки с ла-

дони, вспоминать происшествия за день и думать, что завтра сложат два и два, как они запнутся о куст сирени – нет четкости при поклоне, нет выверенности

движений и мир между ними прожит». Селия и Люсинда думают: «Как мы по-

ставим пьесу, как режиссер Станиславский, словно заправский голем, нам го-

ворит: «Представьте, что вы идете по лесу, тут появляется волк», мы дрожим и

от страха стонем, покрываемся потом холодным, простужаемся – это ноябрь, девятнадцатый год, Одесса, так вот и Вера Холодная, ей хоть несли мимозы», тут режиссер говорит нам: «Пора выходить из леса, правда, вы стали японка-

ми – слишком глаза раскосы». Селия и Люсинда думают: «Как мы поедем в Япо-

нию, чайный домик откроем, посадим там чайного человечка, который не бьет

посуду. Зная, что счастья нет, наслаждаться начнем покоем, вот тебе наша лю-

бовь, изреченная ниоткуда». Селия и Люсинда думают: «Книга почти готова, как

мы заставим читать королеву и дровосека их подробное описание, вес и объем

улова, правда, тебе понравится, не сомневайся, Лека».

46 Совпадения

Двенадцать романов

«Симона В. Спускается во ад»

Е. Фанайлова

Симона В. несет свою голову – к этому мы привыкли, спускается в пятый круг

ада, жует крапленые ананасы, ее аппетит безобразен, как суть вещей – написа-

но в “Курицын weekly”, она вскрывает нарывы, вгрызается в атом массы. Си-

мона заходит в вокзальный буфет, где курочка Ряба несет золотые вериги, она

рождается заново, вытереть стол перчаткой тщетно пытается, пусть моя левая

не узнает, что в правой двойной взрывчаткой зеркальце-зеркальце, мир воз-

рожден из книги. Симона В. идет к чревоугодникам, дарит им томик Бродского, все мы стары, младенцем здесь не останешься – пилам риторики нечем занять-

ся в сквере. Он поедает своих детей, вытирает рот полотенцем – каждому по по-

требностям, всем по тщедушной вере. Симона В. встречает Вергилия, он гово-

рит на латыни, странная женщина и получает только останки фразы, я никого не

люблю, но себя отменить отныне глупо пытаться, и смерти не кареглазы. Симо-

на В. несет свою голову в дар тому, кто на площадь придти не смеет, разве что

смотрит в окно, заплатив три пенни хозяину, три минуты, здесь не нужна усид-

чивость, скорость, сейчас стемнеет, и не увидишь главного. Вот они все, обуты, одеты, накормлены знанием, вот и Симона адом разочарована, и в запустении

кто-то гудит над ухом, прими этот дар в знак моей воплощенности, всё остает-

ся рядом, жизнь моя полнится этой безбрежностью, как запределье – слухом.

Двенадцать

романов

47

Мари изливает душу

То ли Кубрик выполнил все мои просьбы, то ли топил камины рассказами от

лица впеченного в плоть Куилти, рассказами о любви безумной девицы Мин-

ны к швейцарскому пастуху, вот дернешь ее за нити - она принесет сырок, рас-

плавленный солнцепеком, одна для себя в любимом. Он скажет, что это по-

шлость, и ты о своем далеком расплачешься, пастухом быть можно, и арлеки-

ном, и девушкой всех кровей в бутылочке из-под пены, ты ждал меня здесь, так

вот пришла, промокнув чернила. В последнем письме писал шарлатан из мор-

ковной Вены: “Тебе, Медея моя, придется сказать: “Любила”. Выше своей голо-

вы не прыгнуть даже солисту нашей оперы, ты отлично готовишь штрудель, все

мои пациентки бегут на прием к Трисмегисту, рядом с ним на ковре моргающий

черный пудель. Рядом с ним на кушетке дама (mon Dieu)- медуза рассказ о сво-

их видениях перемежает матом (это иносказания), дар – не сказать обуза, но

все-таки речь о Дионисе, даже пускай распятом». Анна читает письмо, кладет

его в стопку писем и достает рукоделие - крестик болгарский гладок. “Как хоро-

шо, что в мышлении мы от себя зависим, а не от этих китайских ребусов и по-

мадок. Как хорошо, что подходит тесто, клиника опустела, все удалились в цер-

ковь - там хороши приходы. Я оставляю тебе на хранение недорогое тело и под-

ыщу себе новое, чтоб не отстать от моды”

48

Мари

изливает душу

Der Zauberberg

У Ганса Касторпа была невеста по имени Клара, она жила в долине и ела

тыквенную окрошку, по четвергам обитателей пансиона всегда настигала кара

в пылу философской беседы, дух превращался в кошку. И все говорили – дух

витает, где хочет и ползает, где теплей, у нас бывают затмения разума, носим

себя в починку, а Ганс возмущался и грел канцелярский клей, не веря, что вы-

делка может сломить овчинку. Клара ходила под окнами и предлагала всем от-

ведать домашней выпечки, мягкой, пустой, горячей, и всё потому, что я – лишь

то, что не съем, а спрячу от всех за стенами острот и плачей. В пятницу все соби-

рались и говорили: «Сойди, Моисей, мы здесь едим на золоте, плачем одним

чернилом, здесь отставные поэты планеты всей – каждый тоскует о чем-то про-

стом и милом». Знаете, Клара, если съехать с этой горы, просто окажетесь в го-

роде, там простецы-пингвины. Нет, вы бредите, Ганс, пингвины порой хитры, вы для них – просто причина большой лавины. Знаете, Клара, опасность минует

нас, вас по причине того, что не упомянуты в тексте, ну а меня отвезут на галеры, огреют веслом en face, а, может, успеем еще провалиться на этом месте. У Ган-

са Касторпа не было места и никаких невест, он ютился на подоконнике, ветре-

ность проклиная, и думал, что он – лишь то, что сегодня на завтрак съест, и на

ладонях блестела вечерняя соль земная.

Der

Zauberberg 49

Флорентийская чародейка

Флоренции было три сотни лет – кругом колосились ленты, кружкой лоточ-

ницы мерили сладкую кукурузу. Я не люблю Флоренцию – вылей ее из вен ты, выросли мы для ее ткачей, как из детской блузы. Так подумала Беатриче и ушла

на рассвете, выбралась за городские стены и крестик нарисовала, предполагая, что все мы будем совсем как дети – нужно осваивать азбуку, всё начинать сна-

чала. Вот идет начальник бригады строителей, тайно кусты корчуя, пряча под

ними монеты Проперция или язык павлина, нет, ничего подобного вытащить не

хочу я, ошую и одесную книжна и триедина в молитвословии праздном иллю-

стративного материала вот идет Франческа да Римини, к имени не взывая, ско-

ро они столкнутся, что ты здесь потеряла, одна из них – искажение, другая почти

живая. Как же вы здесь только сына заживо, нет, почему не съели руку свою, что

вводит во искушение ежечасно. Я не люблю Флоренцию – здесь каждый день

метели, я ко всему терпима и безучастна. Вот идут читатели, смотрят в глаза друг

другу – в тот день не читали мы больше и читать не хотим. Беатриче равняется

выжимкам или любви к испугу, только варвары носят коромысла, гуси идут на

Рим. Вот она здесь спотыкается, падает у колодца, смотрит в свое отражение и

убегает вспять. Можно совсем без имени – столько с собой бороться и не заме-

тить ангела, что не пришел опять. Он встречает ее у стен городских, протягивает

чернила и лист лилейный, не потому что нет настоящих тем, а потому что, звез-

да морей, она его не любила, каждый окажется кем-то, но только совсем не тем.

50 Флорентийская

чародейка

Записки городского невротика

Через десять дней я сыграю Сибелиуса без единой запинки, уберу все флаж-

ки во входящих, выброшу флаеры с прошлого Нового года, можно мы все не бу-

дем взрослеть? Эти крылья Тинки нужно нести в утиль, но опять подвела пого-

да. Через десять лет ты сойдешь на этом вокзале, перебирая в уме все безопас-

ные связи, они не пришли встречать, наверное, опоздали, конечно, весна и со-

всем не лечебны грязи. Они сидят в своих квартирах, смотрят «Гордость и пред-

рассудки», иногда выходят на улицу пополнить запасы «Милки», а ты обещаешь

им только детские книги читать и «Мальборо» без накрутки, и никогда не уста-

нут ждать, и впрок закупают вилки. Через десять лет мы будем все так же на мяг-

ких креслах сидеть и слушать изрядно судьбою потрепанного Жадана. Предпо-

лагая, что мы честны хотя бы на треть и органом речи может быть ножевая рана

(вот здесь ты скажешь: «Нет, оставь пиетет», сама с собой за тебя веду ненужные

разговоры), конечно, мы не узнаем себя через десять лет, какой-то след, но это

кротовьи норы. Через десять лет ты сойдешь на этом вокзале и будешь идти впе-

ред по известной, давно проторенной магистрали, не слушая прочих, на сцену

выносят лёд, кто их разберет, я ночую в колонном зале, чтобы смотреть на тебя

хотя бы те пять минут, когда ты снимаешь очки и щуришься на поэтов, и кто-то

опять вспоминает, что все умрут и всё огребут, но это, конечно, Летов.

Записки

городского

невротика

51

***

Здесь нужно поставить большие кавычки, как говорил Кузьмин, в простран-

ственном отношении я не близка тебе долею миллиметра, иногда включу теле-

визор – там все, то другой, то один, то третий искать стихи заберутся в такие не-

дра, а их там уже давно, наверное, нет, я прощу тебе всё за эти копи царя Соло-

мона, я подарю тебе зайца и клетчатый серый плед, зимою мы будем на санках

скрести со склона. Здесь нужно поставить большие кавычки, ведь ты там совсем

другой, конечно, эффект отстраненности я на себя примеряю долго, твое непри-

сутствие здесь выдает тебя с головой и я создаю тебя заново, крепкое чувство

долга. Когда ты городишь первое (весь огород), «Пиши» - мне говоришь, не ду-

мая, где здесь остатки плевел, я продаю городам и весям оскол души, лишь бы

ты мне так запросто не поверил. Лишь бы меня ты так нежно не полюбил, чтобы

менять построчно на запятую. Нет, оставаться книгой не будет сил – кем же еще, листаю, люблю, целую.

***

Я, конечно, уеду из этого города в город совсем другой, конечно в прообраз

небесного Иерусалима, и это простое желание выдаст меня с головой – что я хо-

рохорюсь одна и никем не любима. Я конечно уеду из этого города – здесь не

всегда зима, хоть за это могу быть кому-то я там благодарна. Все свои полудет-

ские комплексы крошишь сама и выносишь на пристань, река называется Мар-

на. Ты мне больше не нужен хотя бы как тема письма, как предел равновесия, неизбываемый минус. Ты, наверное, думал: «Минует ли нас Хохлома, распис-

ные шкатулки и ложки три триста на вынос». Я, конечно, уеду из этого города, ты не заметишь, нет, потому что у нас бессистемно падает божий сервер, а твои

знакомые правда передадут привет, и ты как и прежде спишь головой на север.

52

Перекрестки

Эдна и Александра носят белые платья, надеются встретить принца, читают

Эдгара По, в портретное сходство веря. Я дошла до трехсотой страницы, тебе до

сих пор не спится? Я хочу дочитать непременно, должна же найтись потеря. Вот

они ходят в райском саду, пекут пироги с брусникой, девушка, бросьте свои из-

ыски, давайте сбежим отсюда, нам прописали сыроедение, вас ведь назвали

Ликой, кажется, нет? Значит, прежде Лилит покупала у нас посуду. Эдна и Алек-

сандра вздыхают, перевернув страницу. Милая Ева, у нас еще будет свой мил-

лион, ах так, ничего не нужно? Еще невзначай привяжусь к нему - думай, смах-

нув ресницу, лучше уйти сейчас, поспешно и безоружно. “Кто здесь поставил

эпитеты?” - думает Эдна утром, - “Ведь и вчера их не было, и послезавтра тина.

Я отрицаю логику пыльным нутром и Лурдом с мутно-святой водой, опять хо-

роша картина”. Как мы застряли на этой странице, в коротком диапазоне боль-

ше не сыщется истины, бальные танцы и сливки с корицею, три голубца с сорбе-

том. Мы вполне овладели искусством жизни, построили дом на склоне, сидим

и читаем Эдгара По, поделившись прочитанным, тут же забыв об этом, откры-

ваем блокнот и пишем: “Лигейя была хороша собой, а Аннабель Ли - не слиш-

ком, но всех постигло одно открытие, героиня на героине (это уже другая кни-

га, а книг у нас тут с излишком), бедная бледная деточка, все нам должны отны-

не. Все оставляют открытый финал, надеясь, что так прочнее - что-то еще устака-

нится, что-то войдет в привычку. Как же идет чепец фланелевый нашей грудной

Лигейе, автор с пушистым ершиком прячет в руке отмычку.

Перекрестки 53

Воспоминания о Евтерпе

В стране Гипербореев

Есть остров Петербург,

И музы бьют ногами ,

Хотя давно мертвы.

К. В.

Я захожу в рыбную лавку в Зареченске и покупаю форель за четырнадцать су

со скидкой. Ты присылаешь мне письма цвета луны и малины вянущей – гам-

ма твоя бедна. Мне объясняют, что мир – вода и я тоже должна быть прозрач-

ной и ртутно-жидкой. Снова февраль, я моргаю, «дыра в моем сердце – баналь-

ная бездна без дна». Я выхожу из лавки в Зареченске и забиваю окна в чужом

подъезде кипами хвороста, тюками скользких метафор – тебе больней – я под-

крадусь к тебе с белым воланом, скажу: «Провалиться нам всем иль остаться

на этом месте. Будет здесь город и яблоня, яблоня ближе и мы остаемся с ней».

***

Формально вы правы, конечно, – во чреве Парижа живет Иона, беспамятен

(этим словом обозначают амнезию без метафизик). Мое кольцо жмет мне, и я

глотаю много ненужных звуков, но вы заждались окончания – вот и опять обед.

Мое кольцо не содержит камней, изречений, посылок и выводов – только три

капли бульона, но это для рифмы, которая здесь, как из принципа вы догада-

лись, отсутствует полностью. Вот и Иона-простец зашел в преисподнюю и за-

казал мармеладу (в провинции нравы не слишком изысканны), двери закрыв.

***

Маркиза маленькая знает, как по ночам холодеют слоги, во сне ей кажет-

ся, что она – один беспокойный лорд (как известно, счастлив, кто вниз головой

успевает увидеть что-нибудь кроме его эклоги), и говорит себе, что не могла на-

писать такое, и он этим очень горд. «В присутствии себя мне бывает порой не-

ловко поверять вам свои секреты» - говорит председатель домоуправления, от-

крывая камфорный спирт. – «Но по нашему летоисчислению все мы – рыбеш-

ка из Леты, а с ней ничего не случится, пока она верит и спит». Маркиза малень-

кая знает, что он убит, а она осталась сосудом. И что такое она – сосуд, в кото-

54

ром, или огонь и т.д., огонь, в котором она поджигает перья своим гарудам, и

все превращаются в пепел и пляшут в своем Нигде.

***

«Черная кровь из открытых жил» написал и помыл посуду, вышел за солн-

цем и кренделем в шаткую boulangerie, вернулся и дописал: «Ничего никогда не

забуду, но все говорят, что память напрасна, а ты говоришь: «Умри». Я отвечаю:

«Нет, понятия – это шалость, и если нужно быть объясненным кем-то, лучше не

быть совсем. На этой паперти мы стоим вместе, вдвоем вызываем жалость, но

ты говоришь: «Я честнее и потому их ем». Я раскрываю, никем не замечен, кар-

ты, и в бездну вхожу без стука (кажется, это сюда забрело из другой поэмы – лю-

бовь не зла). Я вызываю в себе интерес, но потом наступает скука и пресыще-

ние, пресуществление, ты ведь меня привезла в эти кому-то довольно родные

пенаты, и остаемся здесь, мы растения (почва и кровь, сады). Черная кровь из

открытых жил, потому я ряжусь в сократы. Ты до сих пор сидишь и слушаешь, как бессловесна ты.

***

Я говорю: «Я чайка», но все-то знают, что я плохая актриса, и всё, что я го-

ворю, существует на самом деле и расписано по ролям. Со сноской на полнолу-

ние часто я превращаюсь в Рейнеке-лиса, иногда я Гензель и Гретхен, Улюлюм

или Улялям. На самом деле безличности и перьеватости нужно слегка стыдить-

ся, и дописаться до чего-нибудь, что нам укажет путь. В этом городе есть толь-

ко я, и я – это только птица, и эту рыбную лавку в Зареченске тоже куда-нибудь.

Ты присылаешь мне письма цвета луны и малины вянущей – в мире такого бла-

га не остается места для птиц небесных, мирно клюющих плов. Но из всего, что

здесь перечислено, может родиться сага – многостраничное дерево, малень-

кий ад без слов.

Воспоминания

о Евтерпе

55

Geschlecht und Character Настройщик землетрясений приходит к юному Отто и говорит: «За свое свое-

волие вы поплатиться вправе, достаньте «Мир как волю и представление» из ки-

ота, а также свой портрет в золотой оправе». Послушайте, отче, мне нравилась

девушка, да, ее звали Фрида, ее подруга-актриса жила в оркестровой яме, бро-

сала хлебные крошки на крашеный пол из тиса, глотала осиновый кол в какой-

то мещанской драме. Ее портрет висел над моей кроватью – волосы цвета пеп-

ла, заученный набело текст прославленного Эжена, ее голос не пострадал и па-

мять почти окрепла, на сцене лежал пенопласт и все понимали – пена. Потом

она открыла окно и оказалась выбитой на асфальте, на все четыре стороны света

указывая прохожим, так просто остановитесь и побольней ужальте, всем хочет-

ся пустоты, особенно с нею схожим. Фрида пришла и достала сепию – зарисо-

вать пробелы, положила ей в руки молью траченного ягненка. Я купил за двести

рейхсмарок венок из омелы, потому что всё должно быть печально и выглядеть

очень тонко. Потому что мы опускаем руки в душу ее и там ворошим предметы, находим нужные фразы и точные обороты, и Фрида мне говорит: «Омела увя-

ла, где ты берешь такие цветы – унизительно до икоты, нам нужно очень много

цветов, чтобы скрыть рубцы под манжетом». Знаете, отче, я тоже подумал, что в

теле должна быть рана, какой-нибудь тлен поэтический, и при этом я вижу, что

жизнь дается нам слишком рано. Настройщик землетрясений приходит к юно-

му Отто и уносит его в подпол, односложно скрипят половицы, и от всех его слов

остается одна икота и со звоном зубовным падает на страницы.

56 Geschlecht

und Character

Кубики

Можно сказать, что я – парящая хлором вода из-под крана или французская

пудра. Можно о том же сказать как-нибудь иначе или совсем промолчать. Ино-

гда выбираю второе и вне сомнения так поступаю мудро, и горит на моей поду-

шке седьмая, как лен, печать.

Можно сказать, что есть во мне нечто от рыжей Нинон и Фрины, если тебе о

чем-нибудь скажут подобные имена. Иногда выбираю второе, и мне улыбаются

ветреные витрины, и плачу за чужое бессмертие жизнью своей сполна.

Можно сказать, что Дания – не тюрьма, и мой бедный Йорик выжил, женил-

ся, родился заново и воскрес. Всё это правда, но иногда одиноко в душе до зе-

леных колик, бедный мой кролик в осенних лугах словес.

Можно сказать «я тебя люблю» - это будет созвучно многим читателям утрен-

них приложений воскресной моей мечты. Всплакнуть над знаками препинания, слогом моим убогим, но если всё это куда-нибудь выбросить, здесь остаешь-

ся ты.

Кубики

57

Mutter und Musik

Мать выбирала музыку, клавиши терла фланелью, смоченной лавровишней, у нас было три просторных комнаты, кисломолочный холод, храни по соседству

Шумана – и никогда не окажешься больше лишней, никому не нужны мои ноты

– он был слишком глуп и молод. В этих блочно-панельных домах не говорят о

Блоке, в море плескаться до осени, по вечерам всплывая, зрители говорят: «Вы

слишком к себе жестоки, никто ведь не смог уложиться в программу, не думай-

те, что другая я играет Шумана лучше веснушчатой, неказисто прикрыв колени

в зеленке платьем клетчатым и забыв, что всё это пройдено и сейчас играть бы

этюды Листа, а все чернила вылить кому-нибудь в водослив». Но в этом нет ни-

какой особенной доблести или самоуправства – берешь этюдник, ноты и ударе-

ний словарь, и если всегда говорить о смерти, вокруг соберется паства, таких не

убить жалеючи, как было когда-то встарь. Ты понимаешь – все швы не пригна-

ны, так и торчат из текста, вот тебе молоток, вот тебе мыло-веревка, для жизни

почти невеста, мать не любила море и переменный ток, но зато выбирала книги

без признаков омертвенья, без лиловых пятен на переклеенных корешках, вы-

бирала зеленые мази и плачущие коренья, и на верхней до обрывался уснувший

Бах. Можете мне подарить пуд соли морской – и дольше века в аскезе пишешь

о радостях плоти, которой вне текста нет, ну а потом понимаешь, что кто как не

Перголезе – самый последний, но тоже ненужный поэт, и по веревочной лестни-

це можно в такое небо, где не едят барашков, а красное… ну хурму, и попроси о

милости ну вот хотя бы Феба, или воздастся многое только не по уму.

58

Mutter

und Musik

Лепесток

Кристина со станции Zoo примеряет фату и платье, ich weiss nicht, was soll es bedeuten, вчера прислал смс-ку, и ничего теперь не желаю знать я, если толь-

ко уменьшить резкость, не так вот резко, но зато ты нравишься моей маме, три

языка совершенно здесь не помогут, в жизни нужны глаголы, и натуральный за-

гар закрывает пена, и остаемся в раю голодны и голы. Смотри в себя, выращи-

вай салат-латук и надежду – что-нибудь непременно вырастет, птицы оставят

гнезда, улетят на юг, я скрою в себе невежду, разовью способности, буду гадать

непросто – любит-не любит, к сердцу прижмет, зато ты думаешь много, зато ты

список кораблей дочитаешь до половины, потом удивишься точности и равно-

весью слога, потом случайная мель, или может – льдины. Зато ты нравишься

одноклассникам, они стерегут корзину, всё останется непрочитанным, чистым

письмом химера, вот корабли приближаются, ты убираешь льдину, хотя пони-

маешь – это уже не мера, все выходят на берег, едят пломбир и молчат, вырав-

нивают поверхности, ставят каркасы зданий, находят пустые норы и садят туда

зайчат, Кристина варит лапшу, избежав страданий.

Лепесток

59

Зеленая кружевная перчатка

Меня зовут Вера, я верю в Блока с двенадцати до четырех утра, даже сила

тока и напряжение в этой сети устремляется в никуда. Мой рост сто семьдесят

три сантиметра, я сижу в «Шоколаднице» с Мартой Кетро, пью чай и в себе от-

крываю недра, тонально блестит руда. Пишу тебе с Мартиного лэптопа: «Не

думай, что это почти Европа, могла бы стать я кустом жасмина (перечеркнуть

«укропа») в театре Но. Себя краду я здесь то и дело, мигает лампочка – всё сго-

рело, в каком кругу, где бело и бело, застрял давно. Читаю письма – следы сан-

скрита, скучаю в пригоршне общепита, не от любви, но всё крепко сбито, уйди в

себя, потом, вернувшись, открой мне двери – я засыпаю с кровавой Мэри, ми-

гает лампочка – мы сгорели, себя любя.

Вере Павловне снится десятый сон – с двенадцати до четырех утра в «Шоко-

ладнице» с Мартой Кетро, вдруг заходит она – Незнакомка с посохом из ливан-

ского кедра (нет, посох ей не идет), сидит за соседним столиком, перья павлина

колышутся – сила ветра в этом районе слишком значительна, пламя стирает лёд.

Вера Павловна пишет с Мартиного лэптопа, и завтра под вальсы Шнитке черкну

пару слов ей – держаться на нитке, страницы листать и летать. А вот примечание

о Незнакомке, здесь мелким шрифтом на самой кромке, но звуки трения слиш-

ком громки, молчание – благодать.

А я та самая Незнакомка, редактор текста, пишите громко («дышите громко»

сказать хотела apres moi). Они сидят здесь – табак и дьявол, и кто здесь правил, без этих правил не быть им рядом, но я купила на них права. Я сижу здесь с ли-

ванским кедром, Вера блуждает по темным недрам, а тот, кого назвать невоз-

можно, пишет и спит. А завтра кто-то из них проснется и к новому миру прикос-

нется, себя потеряет, потом найдется, the morn will come and the meat.

60Зеленая кружевная

перчатка

Оливковая роща

Мистер Пруфрок курил кальян в британском доминионе – сердце красавицы

склонно к изменчивым отклонениям от оси, пигмеи несли ему сахар-сырец, он

уже помышлял о короне, примерял горностай, а пигмеи твердят: «Откуси». Он

доставал из ловушки безвременья только зубные протезы – память от сахарной

пудры врастала в коричневый грунт, чтоб никого не забыть, он читал наставле-

нья Терезы – вера есть мера любви, исторический бунт. Пусть все дети и двор-

ники Британской империи читают мои сонеты о лилии в долине и пространстве

ночных дорог, пигмеи несут птифуры, по моде ночной одеты, мода есть мера ве-

щей, исторический Бог. В классе восьмом вдохновение точит твои софиты, рас-

поряжаться здесь как дома, как в метрополии, зря, высыпайте шашки обратно в

стол – вы уже убиты, искупая чужою кровью и над добром царя – чужое добро

родней своего, кто бы мог сомневаться, право, пусть все дети и дворники Бри-

танской империи учат правила нашей игры, пигмеи приносят ломберный стол, слева Бог и мое право, справа какие-нибудь неусвоенные миры. Мистер Пруф-

рок любит мадам Люсинду, она читает мисс Остин, раскладывает пасьянсы – то

Джон выпадает, то Джим, наш общий мозг временами бывает костен, но все-

таки верен и вечно нерасторжим. Пусть все дети и дворники Британской импе-

рии станут большим пигмеем, приносят сахар-сырец и варят качественный ра-

финад, если сгорим, то хотя бы себя согреем, рядом находится ВДНХ – безраз-

мерный ад.

Оливковая роща 61

Зарубежная поэзия

Дорогой месье Тургенев, вот маникюр на дому предлагают дешево, бабочка

из улитки никогда не родится, их съела моя Му-му, и жители здешних имений, ночью зарыв пожитки, отправились прямо в рай, где всем танцевать канкан, се-

годня варить буайбес велела мадам Полина, а вам откуда помнить, но был же

причетник пьян, не всё же дешево – только слова и вина. Мадам Полина глядит

на обложку – опять Монтень, ну надо было в школе учить французский, в сло-

гах плутая, но как всегда не сложилось, Ванечка, бог мой, лень, ну ты подумай, какая грамматика, я живая. А вот еще переводы из Гейне, но это уже не слог, хо-

дить босиком по отмели, верхнюю до срывая, если бы ты был мой, совсем ниче-

го бы не смог, ну выучил азбуку, выпек три каравая, а здесь приходит серафим, вырывает тебе язык, вставляет свой камертон в хроническую трахею, и ты пони-

маешь, что грех твой уже велик, ты равен яблоку и равноценен змею. И ты пони-

маешь, что расточаешь яд на тех других, которым не нужно яда, ну выучил аз-

буку, буквы стоят подряд, никто не выбьется на миллиметр из ряда. Кому при-

знаться – я же не знаю нот, и в свой черед расписки твои скрываю, какие цифи-

ри, Ваня, подайте йод, а рана в горле зарубцевалась к маю.

62 Зарубежная

поэзия

Обозначенное присутствие

Ей всегда по утрам не хватало хлеба, приходилось спускаться один квартал, ибо жизнь была пуста и нелепа, и рассвет над городом слишком ал. Ей всегда

по утрам не хватало джина, гладиолусов или морских солей, эта жажда крови –

почти причина, уходи отсюда и не жалей. Ибо жизнь была пуста и нелепа, двор-

ник крал облигации на трюмо, выходила из дома и шла до склепа, а потом об-

ратно, вот так само всё должно, наверное, разрешиться, генеральской дочери

важный вид, кашемир развит и стальная спица над огнем, как лист, партитура

спит. Ей всегда по утрам не хватало слова, выходила на улицу – дворник здесь, существую, значит – пишу вам снова, и еще сто грамм корнишонов взвесь. Ты

проходишь с этой крупицей в желтом, на других не смотришь, они молчат, ну

еще один оказался чертом, накормил говядиною зайчат, ну еще один словно

мелким бесом, на прилавке нежится свежий бри, посмеяться хочется над про-

цессом, над своим забвением, говори. Эта память девичья здесь в упадке, во-

лос долог, да безответен ум, корешки твои были прежде сладки, а теперь верш-

ки вычитать из сумм. На туманность крашеной Андромеды не накинешь больше

чужой платок, здесь бесплатный суд, а еще обеды, а еще традиция между строк.

А еще трагедия, песнь косули, а еще какой-нибудь небоскреб, ну пришли мо-

лочники, все уснули, каждый зритель что-нибудь да огрёб, каждый видит сон

о своей Маргоше – покупает в лавке двойной букет, на проезжей спать никому

не гоже, только мест других на странице нет, потому что жизнь не была нелепа

– просто где-то теплилась на столе, ей всегда по утрам не хватало хлеба – осты-

вает хлеб на ее золе.

Обозначенное

присутствие 63

Самое доброе сердце

Думаешь: «Ну и не пей вина, Гертруда, истины нет в «Божоле», вчера захо-

дил Пабло, принес беарнские артишоки, теперь корешки валяются на земле, а

к корешкам морозы порой жестоки, хочется вырыть могилу или взобраться на

Сен-Сюльпис, обозреть оттуда окрестности, есть сгущенку, потом вернуться на

землю – сделать себе сюрприз, я мыслю изысканно и несказанно тонко». Фре-

кен Юлия думает: «Ну неужели меня действительно нет, неужели меня приду-

мал тот господин в шлафроке, когда наливал коньяк после завтрака, ставил его

в буфет, а к коньяку морозы бывают порой жестоки». Генрик думает: «Нет, к со-

жалению, вас придумал совсем не я, истеричные дамы, что падают в обморок в

пьесах Брехта, или как там его, все равно у меня семья, и себя обозначу я несо-

размерным «Некто». Думаешь: «Новые бездны нужно пытаться в себе открыть, до четверга осталось немного времени, дальше – больше, нужно достать ло-

пату и равномерно рыть, неврологический диспансер, оккупация нашей Поль-

ши». Фрекен Юлия думает: «Как мне любить себя, как не заходить за эту линию, вечно ходить по правой, как геройствовать в рамках текста, других губя, и не-

смотря ни на что всегда оставаться правой». Генрик думает: «У Сократа не было

«Божоле», поэтому он разводил цикуту в гашеной марганцовке, пусть это автор-

ский вымысел – в нашей густой золе водятся черви – немыслимые концовки, те-

атр для всех и ни для кого, плата за разум – вход, нет, что-то я путаю, правда, не-

когда разбираться, правда, двери закрыты, никто сюда не войдет, жителям веч-

ности страшно за ручку браться». Ну как можно быть поэтом, откуда такой изъ-

ян, новая темная радость чужого крова, нет, почему традиция, и ничего не пьян, просто выходишь на улицу – краденый мир, всё ново. Думаешь: «Хочется здесь

поставить банку для дождевых червей, саму себя окружать теплом, саму себя

подцепить на удочку и положить сушиться, и притвориться лучше, чем в жизни, тоньше, полней, живей, нарисовать свой город – кажется это Ницца».

64

Самое

доброе сердце

Кофемолка

Жан-Луи Давид хотел рисовать Марата, смотрел на сепию, кобальт, лазурь, а Марат угрюмо вспоминал, что в парламентских прениях стойкий отёк когда-

то получив, при искусственном освещении не выходил из трюма, этот чердак-

каюта, когда-нибудь нас с тобою, к божественной смуте примешанных, не раз-

бирая даты, с парохода чужой современности сбросят вниз головою, чтобы

жить в ожидании премии или уже зарплаты, Шарлотта строчит платок, опосты-

левший тёрн сливовый. В мире много пустых случайностей, если, других жа-

лея, душить его чем-то другим, ну испортишь кисейно-новый, никто не поймет,

«Черт бы взял тебя, Галатея» - напишут в углу, так мало подрамников, не поме-

стилась снова, покупает индийскую пену и соль морскую для ванны, какая раз-

ница мне – вначале ведь было слово, и потому с тех пор слова не в пример че-

канны. А платье нужно старое, сверху еще передник, Марья Ивановна, можно

растить алоэ? Этот живой мертвец – немыслимый привередник, каждое утро

смотрит в толпу и ищет лицо другое, которое можно бы возлюбить, как плоть

свою, несуразно, греть ее перед сном угольями, и, лелея, верить, что это ты. Но

я ведь на всё согласна и берегу кинжал на птичьей груди, как змея. Носи в себе

свою смерть, а я рисую так быстро – она войдет, поднесет тебе список, они ведь

уже убиты? Можно мне вас любить тихонько, а пост министра не бывает пустым, в прихожей грустят Хариты. Не поднимайте глаз на меня, читайте как можно

дольше, храбрым в своем безумии некуда плыть отсюда, если я выйду отсюда, хочу непременно в Польше дом с мезонином – могу же я верить в чудо. Он от-

крывает конверт без адреса и без марки, красивые девушки часто безграмотны

свыше меры, Жан-Луи Давид – классицист, потому застывают парки, и крадут

из буфета фарфор онемеченные химеры. Можно мне вас любить – я не просто

стальная дева, чудо из Нюрнберга, выжжена темной хною песня моя, начина-

ется песня слева, но вы медленно тонете, чем-то подобны Ною, и погружаетесь

в эти воды – больше я не увижу, как покидает душа пределы привычной плоти.

Жан-Луи Давид посмотрел на холст и увидел простую жижу, и достал кинжал, чтобы жизнь свою оправдать в работе.

Кофемолка

65

Сказка о поисках счастья

После войны за испанское наследство остался чайный сервиз, Ванессе нет

двадцати, поэту полвека скоро, мы сидим на горе и, конечно, не смотрим вниз, иногда на землю летит перо с моего убора, внизу продают настурции и кара-

мельный яд, Уайльд редактирует ежедневник модных новинок рынка, огни

большого города, кажется, не горят, и под периной горошина, в сердце льдин-

ка, скудный свой поэтический минимум выказать всем готов, Ванессе нет еще

двадцати и слушатель в ней пристыжен, дворники сыплют соль и ловят сачком

котов, никто здесь не сетует из-за нехватки вишен. После войны за испанское

наследство остался колбасный цех, несколько рюмочных и дорогих гостиниц, старая искренность, что не одна для всех, нужно горчить – и получишь боль-

шой гостинец, так полагает Ванесса, но всё-таки тихо спит, пока поэт говорит о

пользе просодий для жизни, ей снится белочка, зебра и Айболит, и высокая ель

– хоть вниз головой повисни, а что такое в любви – ну ничего ведь нет, разво-

дишь марганец и получаешь что-то. Плохой пример – говорит на это поэт, ввя-

заться в это глупо без антидота, ну получил наследство, столько крови пролил, теперь сидишь на горе с Ванессой в очках и с прядью, листаешь словарь неиз-

вестных рифм из последних сил, и лунный серп бледнеет над водной гладью, она кивает – это и есть поэзия, что еще за рожна нужно читателям приложений

(роман с продолженьем в скобках), и раскусив печеньице, стану тебе нужна, и

привезут две партии нам в золотых коробках.

66

Сказка

о поисках счастья

О любви

Она пишет: «Чертовски хочется, чтобы меня хоть кто-нибудь ждал – мы бу-

дем вместе жарить яичницу на экваторе, пить Chivas в застенках МУРа (послед-

нее точно для рифмы), так нелегко сохранить присущий тебе накал, и на всех

восклицательных знаках никнет клавиатура».

Она пишет: «Своим присутствием ты вдохновляешь меня на скандал, и дай-то

бог из меня получится строчек двести. Зачем-то хочется, чтобы ты мне верил и мыс-

ленно осязал, но это немыслимо – скоро мы пропадем без единой вести».

Она пишет: «Твое присутствие лечит и тяготит (всё это с пометой «лит.» все-

ведущим для приманки). И если мы пропадем бесследно, я предлагаю Крит, а

ты заменяй его на любые ближайшие полустанки».

***

Девочка думает: «Я могу прочитать наизусть “Duineser Elegien” и рубайят, я гу-

ляю по крышам, когда все спят, я в себе задушила фею. Я живу наугад три столе-

тья подряд, но птицы и камни опять твердят, что я не могу, никак не могу оказаться

ею. Она выходит из поезда и открывает рот, и произносит что-то приветливо и уста-

ло, и я начинаю думать – свершится сейчас, вот-вот, это последний ход, но слов

для меня не стало». Девочка думает: «Я выхожу из поезда и открываю рот, и за ще-

кой скрываю запретный плод, и что-то саднит маняще. Я думаю – это море, и если

построить плот, то все мы окажемся в темно-зеленой чаще». Иногда они встреча-

ются взглядом, но всё это суета, иногда цепляются локтем: «Куда ты идешь, не ви-

дишь?» Одна, другая, опять одна и совсем не та, но с другой стороны моста их ждет

свой бездомный Китеж. Давай поменяемся взглядами, будем взрослеть в метро, я

оправдаю твое доверие и научусь лучиться. Ты мне срываешь душу и смотришь в

нее хитро – там за подкладкою овощем спит синица.

***

Ассоль сообщает знакомым: «Я научилась стоически выживать – теперь ни слова

о нем из меня вам не вытащить и под пыткой. Я каждое утро желаю ему попутного ве-

тра и рисую морскую гладь, а потом вытираю пальцы салфетками с одеколонно-густой

пропиткой». Ассоль сообщает знакомым: «Я месяц питалась только солью морской, но

тем не менее мне живется и через силу сладко. Я каждый вечер желаю ему не делить-

ся своей тоской со мною, он думает – в женщинах есть изюмина и загадка». Ассоль со-

общает знакомым: «На самом деле он – это тоже, конечно, я, но только в другой проек-

ции, если вам так угодно. Мы с ним тряпичники и лоскутники, мир для себя кроя, зап-

О любви

нулись о занавес, где красовалось «годно до этого 67

места» и дальше еще чуть-чуть, уже

по инерции, чтоб не сказать похуже». Ассоль говорит друзьям: «Завтра нам отправ-

ляться в путь, что бы это ни значило в этой лазурной луже».

Заочное

Иногда попадаю в твою строку меж березок Семирамиды (на десятом пробе-

ле любимая Эрика выплеснет в небо злость). Вот моя последняя родина – карты

ее и виды, иногда прорастает овсом и в ладони пустая ость.

Иногда замечаю, что в этой пустоши глупо любить друг друга, и нет таких

оборотов причастных, которым себя взаймы, и Шоша не знает, когда просыпа-

ется в ней Мишуга и пишет колечками в небе чужое «мы».

Иногда замечаю вскользь – всё проходит и даже это, вот моя последняя ро-

дина – сумрак сентенций влёт. Иногда попадаю в строку, чувством пользы сле-

пой согрета – ты даруешь мне путь прямой мимо хода своих тенёт.

Даже это пройдет, ты мне скажешь – Шоша моя Мишуга, несмышленыши

редкие, всем нам в аду гореть до скончания века, потом воскресить друг друга

и, окутав руном, в небосвод запечатать клеть.

68

Заочное

Охлажденный мятный коктейль

Немного вина – наша вечность сдобна, имбирная кровь, сахарин, и скорбна

ее удивленная тень - от нас останется сонный глаз. И я не заметить себя способ-

на (в прихожей темно и душа утробна), и в наши увитые тюлем окна заглядывал

Волопас. И ты отрезаешь меня без мяса, и в лужице рифмы живая масса займет

удивительно много места, нам тесно – подходит тесто. Оно заполняет пробелы, поры, и мы покидаем себя, как воры, меняемся тенью, убранством стихов, и де-

лим убогий улов. Цепляйся за эти знакомые числа (на небе темно, а под кожи-

цей кисло), а небо и плод поменяешь – не съесть нам то, что исчезло, но есть. И

я вырываю тебя из грядки – нам долго твердят, что остатки сладки, так хочется в

сердце твоем истлеть, потом превратиться в медь. А все-таки нам это, видимо, снится, мы тоже хотим опериться, как птица, взлететь неуклюже – в соседском

окне «Ты помнишь ли, друг, обо мне» поют с соблюдением ритма и тона, и но-

вая поросль выходит из лона земли, и к чему нам еще ни стремиться: мы – бе-

лая чайка, бесплотная птица.

Охлажденный

мятный

коктейль

69

Хрестоматия

Незачем вам больше читать Троллопа, грачи прилетают в среду, нужно вы-

звать настройщика, выправить пианино, разминайте пальцы, играйте Черни, скоро и я приеду, а Троллоп – век девятнадцатый, пишет длинно. Незачем вам

писать от руки, но можно на ремингтоне выстукивать мне, что любовь обрела

Катулла, пустота обрела Емелина, дальше в таком же роде, полагая, что смерти

нет, не смотрите в дуло. Незачем вам говорить: «И я в своем теплом теле, как в

безвоздушной комнате, герань и тюль с бахромою», иначе скоро на самом деле

приеду, всякая живность становится очень злою, а иногда печальною, ах, Фели-

ция, лето, все инструкции прячут на обороте, и возвращение – вовсе уж не при-

мета, вы голодны и опять не о том поёте. Незачем вам больше читать Троллопа, все герои с повинной приходят, отчитываются за прожитой отрезок, а он опять

не ограничится половиной, автор, что с него взять, и бывает резок. Незачем, сидя в поезде, считать грачей и стаканы, странные разветвления необретен-

ной мысли, нужно отформатировать сколы, соринки, раны, незачем-незачем, с

вами теперь зависли, и только Троллоп на сто двадцатой странице, пачули ви-

тают в поезде краденым ароматом, а вы наконец увидели и уснули, и ходите по

миру в воротнике измятом.

70 Хрестоматия

VIP-театр

Пергидролем намазать локоны, словно ты Марика Рёкк, больше на правый

висок, луковку ухватила, другие уцепятся за подол и на что ты меня обрек, на-

учил говорить по-немецки и запинаться мило jeder fur sich und gegen alle mein Gott, красная-красная веточка недорогой рябины, устным преданием развлека-

ясь на Новый год, ценишь свои нелепые половины. Можно сложить из них По-

тешный свой городок, это сплошная линия и Ледяная дева, ветер срывает карка-

сы, ветер к тебе жесток, лучше висок, который сегодня слева. Ангел-хранитель

Марики, маленький ангелок, птенчик нашкодивший в школьной своей прока-

зе, ветер опять бывает к тебе жесток, слаб голосок твой на Александерштрас-

се. Это совсем другая девушка, плоская, словно лист, просто двухмерная, де-

вушка из картона, только зрачок бывает порой искрист, но не сейчас, так быва-

ло во время оно. Сидит за прялкой и думает: «Ну и на что ты меня обрек, забрал

помазок, смягчающий гель и бритву, ну потом фонарь, аптека, не прав был, ко-

нечно, Блок, до всех сражений мы проиграли битву». Просто сидим на реке ва-

вилонской и сливовицу пьем, этим велели кланяться и подарили грифель, ну а

у нас нет прошлого, нас не возьмешь живьем, после опишет какой-нибудь но-

вый Вигель.

Твоему народцу предписали идти в Воронеж, губами калеными припечаты-

вать краденый поцелуй, но ты понимаешь, что их в себе не схоронишь, сколь-

ко о вечном невозвращении ни толкуй. Без разрешения в память твою проник-

ли, Бог сохраняет всё, даст Бог – и их сохранит, или не даст, ты себя изымаешь

weekly, в сердце стучит оприходованный карбид. Бедный народец, себя ради

рифм тираня, сонм городских сумасшедших изображает здесь, бедная девоч-

ка в доме Отца, Аня-Аня, под абажур, под зеленую лампу не лезь. Золото ры-

бье пастушечье в красном фонтане, библиотечная участь и книга на день, блуд-

ные дочери пишут сердечное Ане: «Лучше в горошек зеленое с розой надень».

Бедный народец, песочные замки разрушив, скуку смертельную детям приро-

ды привив, смотрит на мир из желтеющих матово кружев, крив и прекрасен, но

больше, наверное, крив. Ты их судьба, бесконечно томящая Аня, пишешь им

росчерки из-под чужого пера, миф и судьба погибают, друг друга тираня, чер-

ная бездна, большая пустая дыра. Некому верить 71

в тебя, кредиторы под окна

пони троянского волоком приволокут, вновь пустота, чем заполнить ее я спо-

собна, черная кровь, вороненая сталь или жгут. Твоему народцу велели смо-

треть неотрывно, каждую каплю два раза считать за окном, ты не придешь – это

ливень и прошлое дивно, руки дрожат, закрывая прочитанный том.

VIP-театр

Дети Нового мира не любят оплошности флоры, придумают рифму, потом

другую, потом еще и не ту, или создай себе персональный ад, или иди в об-

ходчики путей сообщения, выращивай помидоры, окучивай капустные грядки, играй в лапту. Или создай себе персональный ад, или читай на openspace о по-

становке Корнеля, Жанна Самари в роли невесты Сида декламирует Родионова

или спит, а ты думаешь – ну и мели, дольше века твоя неделя, столько накопле-

но святости и золотых обид, можно писать о закате Европы или уже о расцвете, расцвечено алым что-то в предсердии и саднит. Жизни такие просторные стяну-

ты здесь, мы дети, и заливаем оловом краденый аппетит. Или создай себе пер-

сональный ад с капканами Саус-парка, или опустошай кормушки для замерз-

ших в руке синиц, повторяя: «Всё в руце Твоей, а мне почему-то жарко, нет окон

в доме Твоем и несмазанных половиц». Совсем ничего нет, даже наполовину, пишу себе гусиным пером, чтобы потом не забыть, чтобы, когда наконец-то себя

покину, меня покинула страсть к вязанию, рук бессловесных прыть. Или создай

себе персональный ад, или вари окрошку, заведи сиамскую кошку или нового