Аппликации

близнеца, будем письма писать, будем верить и ждать понарошку, будем пить

«Золотую осень» с замыленного лица.

В этой стране нужно жить долго и есть овсяные хлопья, поднимать гантели на

два килограмма и ежедневный кросс, в банальную цифру тридцать семь плюс-

минус десять, холопья поступь твоя – ты думаешь, на подоконник бос. Чем там

закончилась эта история, бедная Эрендира, фата из старого фетра, нет, Фетом

был полон сад, в этой стране из подложных молекул мира выживший Лермон-

тов, чтобы не нарасхват, чтобы не в передачах об НЛО в Можайске, как я лю-

бил вас ранее, боль превращая в скрип, будем теперь томительно мы говорить

по-райски, нет, я совсем не песенник и ко всему охрип. В этой стране нужно по-

строить сруб между банком и зоосадом, ну выхожу один на дорогу, в двадцать

два петля – моветон, это высокая ель, высокая роль и рядом никого не долж-

но оказаться, какой-нибудь просто «он», и тьма объяла его, проглотила, как

рыбу фугу, совсем не поморщившись, водкою не запив, радость невоплоще-

ния, мы не равны друг другу, просто один петляет здесь, ну а другой – в курсив.

Даже чужой и беленький (кто вас полюбит черным), даже родной, не выстра-

дав что-нибудь по уму, пишет характер правильным, правый мизинец – вздор-

ным, текст обрастет решетками, всех заточив в тюрьму, и в какой-нибудь глу-

пой щели лежит золотая пуля, из тех, что поднимешь – и тут же кладешь в кар-

ман с пиететом какого-нибудь афериста Феликса Круля, в новой стране допол-

няя список полезных ран.

72

Улицы этого города намазаны канифолью, в переходах продают подснеж-

ники по бросовым ценам, семечки и урюк, по утрам приносят Кундеру к остыв-

шему изголовью, «Вальс на прощание», больше не будет читательских мирных

мук. Ты говоришь ему, что совсем не похожа хотя бы и на поэта, ни на кого со-

всем не похожа, не обладая средствами идентификации, достаточными в пути, думаешь – смертных спасает белково-сливочная диета, жду ли чего, надеюсь

ли – просто вперед лети. Улицы этого города намазаны мармеладом, муха-

цокотуха за самоваром проводит неспешный век, жизнь казалась теплицею, по-

сле казалась адом, стройками века насытившись без Колизеев-Мекк, сковоро-

дочным шкворчанием маленькой злой души, буквы ложатся правильно и не ло-

жатся косо, всё остальное сладится – только вот не пиши. Только вот не записы-

вай мысли вдогонку о детстве Тёмы, а был ли мальчик, а мальчика не было даже

на отворот, красный цветок распускается, не размышляя, кто мы, сердце щипца-

ми для сахара медленно достает. Самое сладкое сердце получит приз «За уми-

ление без надежды», получит пыльную ладанку или нательный крест, ножи и

вилки роняют маленькие невежды, и ты понимаешь – никто тебя не доест.

VIP-театр 73

Опыты

Она не снимает трубку, лень читать “Cosmopolitan”, говорить о салатах в чате, пятнышко новой любви расползается заревом, скучно в недрах cal -центра, вся ты

прекрасна, любимая, что там еще вам, нате, здесь ведется запись, сейчас закончит-

ся лента. Если ты несешь свет, он озаряет всё, если ты несешь мрак, он поглоща-

ет так же, на границе между Иерусалимом и Афинами черная соль ее, мораль без

басни для каждой вечерней стражи. Она не снимает трубку, наверное, просто спит, а в трубку просят продлить срок хранения, вынуть гвоздь из айфона, приходит на-

чальник отдела, за ним левит, к окну наклоняется древа познания крона, нет, дре-

во познания сухо, известно ведь нам давно, вся ты прекрасна, любимая, до послед-

ней клятвенной точки, но что с этим делать, непонятно же все равно, и древо роня-

ет на каменный пол листочки. Приходит начальник департамента, просит накрыть

на стол, вынимает букет и кролика из-под газового покрова, она говорит соседкам:

«Король наш гол, и шить для него, и пальцы себе исколоть я, кажется, не готова».

«Чье это сердце здесь лежит на столе, нет души в твоих бланманже», – говорит на-

чальник с опаской, - «холод окутал нас, кто-то там починил реле, нет ли еще кол-

басы, ну такой вот, швабской?». Она не снимает трубку – начнут проводить опрос, как часто вы на завтрак дарите кошек ближним, иногда какой-нибудь респондент

понимает, что перерос, но с таким пониманием некуда, только лишним. Здесь про-

вал сильнее наших сил, закрываться должен опять, кто-то туда провалится по недо-

мыслию, сгинет, она снимает трубку и тщится себя понять, и сердце в руках, как со-

леная губка, стынет.

Береги дыхание для бубна и барабана, зеленый серп поднимается над Босфо-

ром, печет куличики белокурая донна Анна, каменный гость купил билет, он на пер-

вом скором. Порезала палец ножом для колки льда, приложила лёд к углубляюще-

муся порезу, когда он приедет, нужно ответить «да», для сохранения трех единств

обесценить пьесу. Когда он приедет, нужно ответить «нет», и для слуги соломы

швырнуть в прихожей, ну что ты сделаешь, если нас нет, мой свет, и кто-то обертка-

ми шелестит за четвертой ложей. Когда он приедет, нужно ответить “maybe, but not for sure”, и всё это по-испански, артикуляцию дожимая, ну что ты сделаешь – эти

смыслы в тебя крошу, любовь обездвижена смыслом в начале мая. Ну что ты сде-

лаешь, глупая, это не винегрет, по-человечески всех нас немного жалко, если поду-

мать, их тоже, конечно, нет, мяч утонул и сидит на ветвях русалка. А над Босфором

развевается серпантин, не то что крестик, хотя бы эмалевый, но в петлице, ну как

74

ты можешь верить словам и сидеть один в этом купе на сорок восьмой странице.

У меня был словарь Брокгауза и Эфрона тысяча восемьсот девяносто пятого

года, глиняные таблички (всё не списать на нервы), смешной человек не спит ни-

когда, Негода играет сестру совиной сестры Минервы. Отец построил музей, его на-

селил толпою, и снится ей сон в планетарном масштабе ровном, осторожный Сере-

женька, словно чего-то стою, нерастраченным почерком, верным и полукровным –

и не верьте себе, самих себя предадите прежде рассвета, всё здесь окутано мглой и

расцвечено петушиным, выбираешь самый прожаренный окорок – нет, у меня ди-

ета, и идешь на встречу новым большим машинам. Осторожный Сереженька купит

покрышки для «Мерседеса», распечатает новую книгу Прилепина или «Травник», Господь Саваоф выносит тебя из леса, и у кромки берет под расписку седой исправ-

ник. И куда тебе здесь – все дороги равно закрыты, Мариинская впадина жаром

пышет по четвергам, едят твою плоть бессонные прозелиты и думают: «Этот кусок

никому не дам». Смешной человек никогда не спит, «Кулинария для самых моро-

зостойких», растение жизни вырастишь, стоит ли корчевать, отец построил музей, ты не стоишь моей набойки, давай переставим мебель, ногами на юг кровать, Вся-

кий сверчок знает свой угол, и с этим совсем не споря, выращивать фикусы, верить

в график прошедшего дня, так было в Крыму, ад небесный под пенкою моря, во рту

своем ложкой серебряной магний маня.

Никого нам теперь не жаль – ваши пальцы пахнут левкоем, смотритесь в зер-

кальце ныне музейного Сарданапала, я буду хитрить и актуальных поэтов читать

запоем, а потом закрою флакон и подумаю – слишком мало. Пусть кто-нибудь на-

пишет что-нибудь об этом печальном звере, у которого даже кровь была недоста-

точно алой, он думал: «Я плохо верую, не получу по вере, а вдруг получу, но по вере

какой-то малой». В этом лесу шерсть свалялась и стала похожа на паклю, если поэ-

зия больше жизни, я вырос достойным трупом, можно кому-то завидовать, даже, наверно, Траклю, питаться кореньями, вечером – постным супом». Добрый мой

батюшка святцы повесил на стену, сверялся с календарем, когда выносить расса-

ду, поставили здесь меня, и куда же себя я дену, коршун-ангелолов пробирается к

нам по саду. Не знает сердешный, что некого здесь ловить, на миру и кровь не так

красна, и обиды проще, сестра-лисица мне говорит: «Осторожно, Мить, мы слиш-

ком долго не тонем в небесной толще, откроется прорубь и примет нас в теплый

мёд, будем барахтаться и мурлыкать напевы Хаксли, конечно, никто другой сюда

не придет, и спелый плод свалился в пустые ясли». Моя сестрица-лиса (филологи-

ческий факультет, увлечение астрономией и дисф 75

ункция лобной доли) утвержда-

ет, что вне ее достоверности нужной нет, ни покоя, ни представления нет, ни воли.

Никого нам теперь не жаль – ваши пальцы пахнут хокку о том, что осень настала и

нужно листать гречиху, я себя обреку на прочтение, так вот и обреку, украинская

ночь тиха, прислоняйся к лиху.

Опыты

On/Off

В саду, где цвели магнолии, встретили Агриппину, хотя совсем не магнолии, что-то цвело там вправе, у десятника был ненаточенный нож – его и воткнули в

спину, твоя мать не может быть женщиной – плоть подлежит расправе. Слиш-

ком много плоти и крови в городе этом, в тронном зале, в термах и лупанариях, храмах и катакомбах – отдай мне печень свою, всё главное мы проспали, кровь

застывает в жилах и к небу взывает в тромбах. Сейчас мы достанем коробку спи-

чек, как в детской книге-раскраске, сера промокла, кошка-кошка, твой дом го-

рит, слишком людно. Ох уж эти читатели – всё еще верят в сказки, ох уж эти нам

сказочники – любовь остра обоюдно. Так они здесь горят, пытаясь залить ром-

колой, о концентрации спирта в тельцах своих неуютных тщетно пекутся, земля

станет очень новой, даже отполированной – здесь они поскользнутся. Ты доста-

ешь изумруд – Карфаген не разрушен кем-то, кто хорошо знаком с географи-

ей, из-за того пригорка в наши глаза проецируют доброе, вечное, лечится. Ки-

нолента всегда об останках, сейчас вот, наверно, Лорка. Ты достаешь изумруд

– вокруг не холмы, а руины, что равноценно, в общем-то – глупо ведь ждать по-

дарка. Думаешь – все умрут, а целое половины – это особая искренность или

уже помарка. Эти люди не могут быть, рисуют водовороты, обещают начать всё

заново, выжать раба по капле, обещают глядеться в зеркало и, вопрошая «Кто

ты?», не повторять за собой идиотское «крибле-крабле».

76

On/Off

Бегство от волшебника

В этом пространственном соотношении рыбкой-бананкой плыви, улыбайся

от сладкой халвы, в мыслях о жизни тая, я не умею писать тебе врозь о тридца-

той любви, здесь должна быть особенно прочная запятая, и думает Шерри, что

нужно создать какой-нибудь masterpiece с ровностью позвоночника и василь-

ком в черепной коробке, так вот идет по поребрику, так и не взглянет вниз, чер-

ви твоей земли, неповадно чтоб было, робки. Думает Шерри, что мы в отве-

те совсем не за тех, а за каких-то совсем неприрученных, клавиши греют дико, и говорят, что эта невеста доктора – тоже блеф, существование не учтено, как

достаточная улика. Будешь таскаться с доктором по всем переулкам земли – в

каждом городе он создает себе девушку из первородной глины, ты думаешь –

это сценарий, наверное, Спайка Ли, неснятые платья и нерасчерченные карти-

ны. Плетешься за ним с мухоловкой, как ослик Иа, нужно создать Замоскворе-

чье, его населить народом, дешевеют духовные ценности, но дорога халва, твой

портрет излучает смирение с новым годом. В этом пространственном соотно-

шении Шерри встречает Лю, дарит ей книжку-раскраску о призраках прошлой

моды, муж говорит ей: «Я думал – тебя люблю, а теперь не припомню, откуда

ты здесь и кто ты». Лю принимает раскраску, сумочки и кульки, улыбается веж-

ливо, слушает и кивает, мы от себя здесь слишком недалеки, кто нас увидит, на-

верное, не узнает. Шерри думает – нужно создать какой-нибудь masterpiece, только другой, без Лю и без мужа-антифашиста, перешивает исподнее, словно

в семнадцать мисс, трет фотокарточки – всё здесь должно быть чисто, всё здесь

должно быть очень искренне и тепло, бредни и шерри-бренди по бездорожью, не научилась еще говорить «алло», скрадывать зло или вящую славу Божью.

Бегство

от волшебника 77

Маленькие трагедии

Я забираю последний пенни у лорда Джима и покупаю шляпу из мелкой со-

ломки цвета вяленой лососины (дополнив свои сбережения), думаем – связь

с этой жизнью нерасторжима, вот проехали дроги с рогожею сверху, за наши

вины никому не воздастся, кто может сравниться с моею Дженни с головой без

царя, и когда пора оприходовать кассу, я кладу ей на грудь папиросную ветвь

сирени и ставлю прочерк в графе «Доходы» согласно классу. Вот мы сидим на

пригорке и пьем портвейн, внизу идут пешеходы, несут свои челюсти со следа-

ми губной помады, мы их кладем на ладонь – в результаты своей работы слож-

но поверить, и мы уж порой не рады, что кости выпали так, плохо срослись и с

ветки упали прямо на дно серебристой чаши. Как вы можете здесь пировать, если все, кто проходит, метки, попадают прямо в стекло, разгребают осколки

наши. Кто может сравниться с Дженни моей, с этой дудочкой мертвой глины, ее

губы оттенка сурика, сердце… Что сердце наше – лежит в кармане, не дочитано

даже до половины, а ты думаешь – окончание будет намного краше. Я забираю

последний пенни у лорда Джима и бросаю его какому-то нищему – как же вам

тут не спится, и ты думаешь – связь порвалась, болтается, расторжима, поверяя

гармонию перьями, в горле застрянет синица.

Маленькие

78 трагедии

Русский Гамлет

Мой принц родился десятого января по новому стилю, топили довольно

скверно (его аналитик потом говорил: «Вы ветрены, как ягненок»), всех бед-

ных людей касается жизни скверна – построил дворец, посадил бор сосновый, с пеленок глядит на мать с изумлением (здесь поменял три буквы, чтоб поща-

дить тех редких читателей мнимую добродетель, кто удосужился выйти), ну, де-

скать, слыхали стук вы, это пришла Офелия, нужен еще свидетель. Это пришла

Офелия, девушка в кринолине, зверь из другой эпохи с корзиною провианта, знаете, вот специально для вас я буду писать отныне столбиком ровным, как

мера скорбей таланта в разнокалиберном тексте, любовь иссушает душу, пре-

вращает ее в парафиновый фрукт на веточке из сусала, и зверь морской выхо-

дит из нашей души на сушу, и говорит: «Прости меня, я писала», тем оправдала

всех на три поколенья вперед, на лысине князя Куракина черным пером сердеч-

ки, всему домотканое время, всему долговой черед, солнце взойдет и море сго-

рит от свечки. Для вашего блага построены мельницы и скиты, пещеры, столо-

вые, детские универмаги, в каком-нибудь томе мы станем с тобой на «ты», ис-

ход предрешен, отделение от бумаги. Внутри коробейник, сапфировый скара-

бей, какой-нибудь новый фасон истончив до трети, поставишь на стол с богома-

терью всех скорбей, она долготерпит и просто молчит, как дети, которым веле-

ли в угол, закрыв глаза, и всё, что вокруг, становится соразмерно дубовой раме, на раме горит слеза, почти бирюза, топили довольно скверно.

Русский

Гамлет

79

***

Никогда не хотелось расходовать жар на северные широты, и в декабре, Варвара, термометр треснул, бог весть, на каком нуле, абсолютный ноль недо-

стижим, в журналах вот тесты – кто ты, какое растение или животное, свет вы-

ключают в шесть. Из всей женской прозы мне нравится только Нарбикова, да и

то всегда не по делу, приходится вязать новые шарфы, вечно жить на ветру, че-

рез несколько дней повесить на дверь омелу, через несколько лет вернуться до-

мой в Тарту, и в театре кабуки висят на заднике черные рыбки Климта, рожден-

ной актрисой театра кабуки уже не отмыть лица, побежишь за ним и в пролете

лестничном крикнешь, что будет с ним-то, ничего возможного, белые лилии и

ленца, и не нужно отражаться во всех поверхностях, и речистым не нужно быть, за словом не лезть в кушак, здесь песок и соль, и искусство не будет чистым, ни-

куда не падаешь, всё остается так, как было раньше, осенью, что-то ведь рань-

ше было – она надевает чулки, выносит кисти во двор, друг дома приносит хо-

зяйственное по 10 копеек мыло, во взгляде его печальном немеет любви укор, они лежат здесь рядом, не хотят, чтобы было забыто, греют мягкие кисти, пря-

чут в чулан холсты, а память – это пепельница или густое сито, и в будущей неиз-

вестности мы будем опять на «ты». Не думай, что я плачу здесь, орошаю блокнот

слезами (хотя это обычно так и бывает, когда в столбик всё про одно), если мы

что-то строили, то разрушали сами, и у туннеля светлого тоже бывает дно. Она

надевает чулки и зовет его в «Кофе-хаус» выпить глинтвейна, после двенадца-

ти, когда все потенциальные свидетели спят, они вспоминают детство и пьют ке-

лейно, потом стыдливые ангелы выключают видеоряд, если это просто сказка, былье под катом, тогда вообще ничего не было, и сказка – ложь, ты не пишешь

мне сообщения, и курсор не сочится ядом, ничего не оставлю я там, и небывше-

го не тревожь, а если всё это правда, никуда ее не приладить, не использовать

в сочинении годовых отчетов-поэм, я хочу быть смешной и глупою, я хочу твою

руку гладить, на щеке твоей после холода оставлять свой тональный крем.

80

***

Если бы я не была пьяна, то запомнила бы – твой любимый Летов, а не тот

голубой тюльпан на Новослободской за пять минут после марта, я не буду же-

ной поэта, какая жена у поэтов – не напишешь тебе посвящение, это напрасный

труд. Не узнаешь себя ни в ком – разве все они ей писали, прижимали к сердцу

холодному натощак, а потом получалась одна баллада о черной шали, да и то

сокращенная, в переработке, так. Я совсем не умею вычеркивать, я тебя грею в

плоти и крови своей, разбавленной сургучом, и никто не скажет – куда же вы все

идете, там вы все опять останетесь ни при чем, и никто не прижмет тебя к сердцу

холодному за обедом, не расскажет о том, что Новиков умер сам, а другие тоже

ушли, не сказать, что следом, неизвестным образом, в пудинге стынет plum. Как

мы думали, что токай и немного сыра, и стихов немного, французский эпиграф

врозь, что за час до марта было немного сыро, ничего объяснить друг другу не

удалось, а потом тем более слов не хватало, крестик потеряет кто-то в постели

моей с утра, остальные могут, умеют вот как-то вместе, и словесный сор не сы-

плется из нутра, ну а мы друг друга просто закрасим белым, и смотреть на звёз-

ды больше не захотим, никогда не знала, что делать мне с этим телом, а тем бо-

лее – с телом родным, но таким чужим. Ну а ты, наверное, знаешь, но тайна эта

велика есть и непривычна для наших глаз, ничего никогда не получится из поэ-

та, и простить ему это придется на первый раз. Как мы думали – просто токай и

немного сыра, никакой конкретики, скучная жизнь внутри, остается бумага, бу-

мажная роза мира, и хороший ластик, прости меня и сотри.

81

***

Евочка-Евочка, черная девочка, кружево кроит Лилит, вечером греет, как

тминное семечко, утром душа не болит. Евочка-Евочка выйдет на улицу, взгля-

нет на снег и вздохнет, где твоя гордость и хватит сутулиться, в общем, любовь

– это гнёт. Бросил одну – ей огниво холодное греет обеденный стол, дети, стихи, домино, несвободное слово, и гол твой сокол. Бросил другую – и что ей останет-

ся, снег и престол за окном, яблочный джем. Если б только красавица. Лучше бы

был незнаком. Лучше бы мышку держал, не завидую, тексты Карин и Маргош, эту заварку, до вечера спитую, выбросить вон, не хорош, но и не плох – просто

что-то знакомое, что-то родное до слёз, и от любви наступала бы кома, и не про-

сыпался Делёз. Лучше бы сразу оставил на улице или в чужом терему, Ницше

любить, молча верить Кустурице, зайцев жалеть и Му-Му. Только вот нет, нуж-

но, чтобы холодное стало горячим на миг, слово «люблю» настоящее вводное, не отрываться от книг, окна закрыть, не смотреть телевизоры или навек замол-

чать, в море уйти, записаться в провизоры, всюду молчанья печать. Будет Лилит

за большою дубравою к вечеру печь калачи, и никогда не окажешься правою, что тут – молчи ни молчи, время уйдет, станешь скучною липкою, станешь пар-

ным молоком, текстом сплошным и помаркою липкою, в горле твоем снежный

ком, как мы тогда целовались на пристани, пили почти для души, царство свое

заложить ради истины, ты говорил, что пиши – всё обязательно будет красивое, всё обязательно вдруг, липка окажется тоже оливою, снегом окажется луг. Как я

тогда ну почти успокоилась, волны, штормило сполна, пишется наискось, жимо-

лость, стоимость, даже себе неверна.

82

***

Здесь прохладно и сыро, как в атласе «Мхи России», тосковать бы на мягких

лапах, к себе маня, ничего не деля, потому что всегда четыре, только ты один не

захочешь любить меня. У каждой любви должна быть структура – завязь, кон-

цовка, натуральные бантики, солнышко красить хной, я умела бы так, только

мне за себя неловко, несмышленое плавится – разве денешься в этот зной. Разве

в этот зной земной за тобой собраться, открывать консервы «Завтрак туриста»

зря, было две мечты, но они, как всегда, разнятся, было две мечты, озера, по-

том моря, только ты один не захочешь, на сцене душно, если верить ремаркам, здесь роняют на пол платок, а потом все встают и уходят единодушно, у подъез-

да жестокий мир и томатный сок, только ты один не захочешь мне выдать про-

сто тридцать капель этой радости нутряной, никуда не расти, избывая болезни

роста, и холодное солнышко красить красивой хной, никуда не идти, просто ве-

рить, что всё сложилось – эта жимолость тонкая, тонкий словесный ряд, никог-

да не понять, за что мне такая милость, и такая малость, и все корабли горят.

Здесь прохладно и сыро, как в атласе «Мхи России», и немного пепла, чтоб луч-

ше трава росла, ежевика тоже, потом вспоминать о Вие, о чужом спасении ма-

леньком ото сна. Я себе ясна, как книга из Арамеи, так что глупо что-то здесь го-

ворить другим, на седьмом холме совьют свои гнезда змеи, на какой-нибудь

Рим не похоже, опять сгорим, едва начнется брожение душ в сосуде, за столько

лет к одиночеству не привык, и рай, и чистилище – это тоже другие люди, кото-

рым дарят твой грешный, как мёд, язык.

83

***

Нужно пойти еще докупить “Persil”, не считая овец по ночам, не думая о том, кто обещал не отпускать никогда, но «никогда» - это то же самое, что «всег-

да», поэтому отпустил, под горлом сладкая вата, внутри горючая лобода. Кто

держал тебя крепко-крепко на двенадцатом этаже, что ты совсем как Alice in Wonderland, нашептывал на ушко, и ты в своем 3d совсем и не ты уже, не хватит

зла на эти три пинты вдовы Клико, и не хочется думать, что он там говорит дру-

гим, хочется сказать – мне совсем все равно, с кем ты спишь, но ничего такого

мы друг другу не говорим, когда встречаемся в полдевятого, мир и тишь. Вме-

сто того чтобы сидеть и есть свой салат-латук и любоваться друг на друга в сво-

ей горсти, мы идем к другим и на холод рук не обращаем внимания, сил грести

уже хватает только на двадцать минут, а они говорят – как ваши успехи, пишете

что-нибудь? А зачем писать, если все всё равно умрут, можно есть свой салат-

латук, вот такой вот путь. Можно просто держать тебя за руку, всем своим суще-

ством впитывать тебя на последние полчаса, кровью своей впитывать черный

ром, слушать метель и чьи-то праздные голоса, а ты не можешь так, тебе нужен

весь мир, каждого выпить до дна и очаровать, здесь нужен “Persil” – город тон-

кий, как кашемир, чашка с окурками, ноутбук и кровать, а тебе всегда нужно от

нас уйти, потому что мы двое – совсем не то, и я промолчу, будь счастлив в сво-

ем пути, потому что главное – это движение, цель – ничто. И там, где мы встре-

тимся снова, будет горек бурьян, будет горек кофе, будет горька вода, и ты не

будешь ничем кроме надежды пьян, и я не буду ничем кроме тебя горда.

84

***

Все эти одинокие девушки под тридцать, которые ждут хеппи-энда после

двухсотпятидесятой серии – он будет умен, прекрасен и, конечно же, верен (бы-

лые заслуги не в счет), а пока собирай урожай, как ворона из питерских басен, горький клюквенный сок по рукам швами в реку течет. Коломбина не верит в

Пьеро, потому что на воле резвиться намного приятней и ко всему честней, го-

ворит себе – я в твоем кулаке синица, а ты всё равно не знаешь, что делать с ней.

Идешь в ресторан за итальянской пастой, луна в овраге, изучили тычинки и пе-

стики, реки давно не текут, одни почему-то сиры, другим бы чернил-бумаги, все

эти одинокие девушки под тридцать, которым так скучно тут, что проводят вре-

мя с пользой, ни дня без строчки, маленькое черное платье, классический маки-

яж, плывут венки по воде, вышивают к утру платочки, солнце заходит плавно за

горный кряж, и никому уже никакого дела, что тебе снится над холодной водой, что ты не сделала, просто вот не умела, главное – пчелы, огромный небесный

рой, с ними легко, не то что с собою сладу, числа простые множить в чужом уме, к черному платью легко подобрать помаду и повторять всем встречным свое

j’aime, сила инерции – это такое море, с одной стороны Турция, с другой сторо-

ны Гурзуф, буду с тобою в радости, в скуке и даже в горе, только совсем нечаян-

но вызвался этот дух – классика филологии, черная речка рядом, черная-черная

свечка в черном саду горит, я же почти послушная, я же совсем овечка, смычка

любви и голода, город и общепит. О социальном неравенстве кукол с тряпичной

кровью можно твердить, исправники носят им шоколад, я же почти напрасно им

здесь холодец готовлю, им хорошо и ветрено, всяк обмануться рад.

85

***

Вчера опять по дешевке нарзан и брынзу, еще одна залежалая жизнь как

будто. Княжна глядит на мир сквозь мутную линзу, расписные челны плывут из

низовий Прута. На чужой роток не накинуть платок с узором, золотые кольца и

пряник один печатный, я тебе пишу, мой свет, о прощаньи скором, потому что

волны черны и на солнце пятна. Стан свой стройный хочется выставить на ви-

трину, свой коричный глаз и пальчики из пластмассы, а твои дары я попросту

отодвину, потому что долог путь и пустуют трассы, и пустуют пляжи, и малень-

кие кофейни, шалаши и замки, и здешняя подворотня, не осталось больше ни

птиц, ни змей, ни всего того, что дорого мне сегодня, а назавтра даже не вспом-

нить, в волнах играя, добавляя больше соли морской и пены, я тебе смешна, в

сердцах утону другая, трафареты зол, французские гобелены. Эта память лжет, что раньше здесь было пусто, человечий след расходуя на диктанты, потому мы

все давно прочитали Пруста, изучили тень на левом плече инфанты, и от этого

слаще жизнь показалась плоти, захотелось есть хурму и ходить по гальке, толь-

ко это всё, конечно же, вы тут врете, проступает след на каждом сюжетном таль-

ке, от добра не ищут добра, вообще не ищут, потому что вдруг найдешь – при-

ручай тут в муках, а потом пойдут, как все остальные, в пищу нам двоим, и соль

растворится в звуках.

86

***

Все родные списать на военные действия и на острый, как нож, психоз попы-

тались, подумать в курилке: «Есть ли я, двадцать девять сплошных полос», а по-

том опять забирают курево, штраф выписывать в полный рост, запретить аэро-

бусы, всё продули вы, мир не прост и совсем не прост, потому что нужно стре-

миться к гибели и копить на солидный car, и любить таких, что вдвоем пошли

бы ли вы туда, где скучал Макар. Расторопным девушкам из Дубровника и смо-

трителям у аптек не нужна судьба и простая логика, и роса у излучин век. И лю-

бить таких, что потом зажмуриться, для чего тебе всё оно, Пушкин озеро башня

яблоко курица, разнородное домино. И тепло ли тебе, и сыта ли далее, краси-

вее ли всех живых, как приносят зеркальца из Касталии, пустоту отражая в них, а тебе рисовать еще что-то, мучиться – здесь и окна, и образа, принеси мне но-

вое, Троеручица, и в пустом глазу бирюза. Ну на что они тебя здесь воробышка

и лисицею, и быльем, нужно чашу любую разбить до донышка, а мы пьем, сно-

ва пьем и пьем. Все родные списать на осенней выставки избавление от души, и компьютер твой, наконец, завис-таки, ничего больше не пиши, всё о том, что

он тебе сухожилия и отвертки мешал в стакан, но ведь как-то, было же время, жили, я не оправлюсь уже от ран, буду просто смотреть, когда ночи темные, се-

риалы о жизни крыс, заходи ко мне в уголки укромные, выполняя любой ка-

приз, просто так, потому что рожденным мучиться никогда не найти отвод, и

твоя строка наконец озвучится, как под нёбом костистый плод, и за всех забытых

тобой любимою сорок пенсов дают с утра, и с авоськой идешь за любовью мни-

мою, так от голода не хитра. Камень дали кому-то – не хлеб, широкою, как мета-

фора без затей, всё грозит нам гибелью и осокою, всё прекрасно. У Лорелей нет

защитных функций блестящей кожицы, черный гребень, в руке весло, и бумагу

камень весло и ножницы снова в яму не унесло. Ты сидишь на камне почти под

пальмою и поешь, что за ночь внутри, и за этой песней твоей печальною убежит

она, не смотри, как лежит она на холодном донышке, там, где самый ненужный

груз, а в сердечко все забивают колышки – сорок девять печальных муз, и одну

не выбрать, чтоб всем обидчивым предоставить открытый счет, как прожить сто

дней без любви и пищи вам, если всё по усам течет. Ты не видишь больше, чем

нам положено, после титров пойдет повтор, и какое сердце в тебя ни вложено, и

какая бы с этих пор ни была ты горькая и

87

послушная, в подреберьи сидит свер-

чок. Это просто подать твоя подушная, а не стих, что к тебе жесток. Разорвать на

части всегда успеется, ну а склеить тут кто хитер, и который год твое тело змеит-

ся, солнце, зеркальце и костер. И тепло ли тебе, хорошо ли, девица, чтобы нече-

го рассказать, потому что потом ничего не склеится, и в себе ночевать, как тать.

***

В тридцатые годы у нас был поэт по фамилии Зеров, которого, кажется, рас-

стреляли – точно не помню уже. Пьяные фотографы фотографируют пьяных ди-

зайнеров интерьеров, и нужно им явить особенно тонкое неглиже. Нужно мель-

кать в светской хронике хотя бы еженедельно, продуцировать новые смыслы, старые смыслы сдавать в утиль, перерабатывать, воздушно-капельна, огне-

стрельна твоя любовь, а яблоко скушал Тиль. Нужно мелькать в светской хрони-

ке всякий раз с новым мужем, с новым кольцом пластмассовым, рай шалашный

внутри кляня, всё, что рождается здесь, мы же сами собой и душим, можешь

прожить мою жизнь и скормить меня, на показе Аллы Суриковой уйти еще до

фуршета, идти по ночным улицам и не ловить такси, потому что ловить такси

– это плохая примета, и ведь известно, что никого ни о чем не проси, особен-

но тех, кто пошлет тебя за тем, чему имени нету – принеси то не знаю что, пой-

ди туда, где тепло, особенно штопор, и новую выдать примету, и кровью вино

по раскрашенным венам текло, и я приезжала сюда, и ты мне гладил ресницы, и говорил, что всё обязательно будет – иначе совсем никак, а потом не уметь

отличить журавля от синицы, ну подумай, Андрей, ты, как видно, и верно ду-

рак. Помнишь, мой дорогой, мы когда-то гуляли по водам, опрокинули триста и

дальше пошли по воде, нам грозили судом как забывшим исход пешеходам, мы

твердили одно запоздалое слово «нигде». Если можешь искать меня там и рас-

ходовать строки, объяснять неплательщикам, что отключать не начнут до вось-

мого числа, и на самом деле мы не жестоки, но хватает нам нежности ровно на

сорок минут – после будет песок, закрывающий все переходы, израсходовав бе-

лое, в белый песок упади, ты и верно забыл меня, мы уезжаем на воды, только

белая смерть и сирени туман впереди, не гляди туда больше – там то, что нам

в жизни не надо, ну немного подслащено, чтоб диабет оправдать, в остальные

года мы обходимся без рафинада, бьется сердце под ложечкой, режет творож-

ники мать. Израсходуй себя, пока можно – потом будет поздно, и никто не захо-

чет любить тебя возле метро, и дарить “Alpen Gold”, и на печень скабрезничать

слёзно, и ничем растопить всё твое ледяное нутро.

88

***

Здесь когда-то была земляничная поляна, скрывая пристрастий к мус-

су остатки, на переездах теряя последний страх, холодно-жарко, Достоевские

впервые приехали в Старую Руссу, и в винницкой электричке поют уру ахим бэ-

лэв самзах. Кто бы мог экранизировать твою биографию так, чтобы мучитель-

но больно, в привокзальном буфете пиво и водка, это классика, нужно снимать, вы всегда не проходите пробы на эту роль, но только небо, радость и ветер сме-

шат опять. Из училища почвоведов тебе принесут синицу, журавля и ласточку, глаз землемера К., незачем было ждать зимы, когда забивают птицу, и разли-

вается морем червленым Ока. Я вас любил, но любовь уже меньше смысла, ко-

торый редактором вкладывался в эти слова. Фрида скучает за барной стойкой, где сладко, там будет кисло, новая жизнь уступает, уже не нова. На раздаточном

пункте тебе подарят новое лыко, новый набор юного техника (больше не зем-

лемер), всё бесполезно и в этом равновелико, можно рыдать до утра над коле-

нями Клэр – как там акация, горы брусчатки и гимназический сторож приделал

новую ногу, уже не липовую (эра пластмасс), только ты всё равно ничего такого

уже не помнишь, убеждаешь других, что ходил вот сюда в пятый класс, а потом

проснулся в бистро у околиц Стамбула, Фрида скучает у барной стойки, пьет че-

решневый сок, отрицая всё очевидное, машет снуло черной отметиной крыльев

надушенных строк, но никто не хочет снимать земляничные тропы летом, резать

крупные планы, расходовать пленку зря, горек черешневый сок, я не буду поэ-

том, больше не буду, полцарства тебе за царя. И на что нам теперь смотреть, кто

любить наивных, брошенных ради истории, в царство свое вести, в 10:00 выхо-

дить с кумачом из винных, не проверяя тонкость своей кости.

89

***

Твой глупый недуг, что предан тебе без лести, трижды отрекся сам от себя, по-

том перерос, и я теперь спокойной выгляжу в этом контексте – сериалы о боль-

шой и несчастной любви, Чулпан Хаматова – брюнетка, откос. По-прежнему

пахнет черемухой и красотой в сосуде, напоминая о том, что я для тебя никто, за опасные связи дают молоко, мы уже не люди, мы – обложка с изнанки, забы-

тое в тире лото. Мы не ездим в метро, потому что там можно встретиться взгля-

дом, опять уткнуться в газету, решать кроссворд, вспоминая песню о рыжем и

конопатом, что сидел с лопатой на горке, собою горд. А тебе же хочется что-то

оставить миру – тьму низких истин, самых отборных злоб, и шкаф платяной ку-

пить, и к нему квартиру, и ведьму с бантиком, баню, клопа, и клоп послужит

здесь оправданием, точкой точной, о самой большой и несчастной любви гово-

рить с тобой, а в шесть часов отпускать, собирать к всенощной жетон на метро и

бабочек на убой. Вагон голубой причалит однажды странно, а в третьей редак-

ции я должна говорить не так – почему ты мне не даришь гвоздики к седьмому.

Простите, панна, сценариста уволили, новый – совсем тюфяк, вставляет рекла-

му средств для мытья посуды, и мы не встречаемся взглядами уже не только в

метро, роем особые норы, берем беспроцентные ссуды, а он нажимает кнопоч-

ки и режет нам текст хитро. А я для тебя все равно никто, даже если мы сможем

встретить чей-нибудь день рождения вместе, за два часа до начала конца нужно

всё для себя отметить, и тебя приветить, и воду не пить с лица. А ты говоришь, что тихую музыку будем любить мы вместе, и ты ко мне как к невесте, и это пока

легко, и банку паучью выбросить, и яблоки стынут в тесте, а ты всё тоскуешь

искренне за черной вдовой Клико. Они говорят, что трогаем мы видом своим

наивным глубинные струны сущности (учебный макет готов), а после выходим

к морю мы и к самым глубинным винным, и все понимают главное без элемен-

тарных слов. А наш сценарист украдкой смахнет слезу – столько смеха ему вы-

падает на долю, что и сказать кому – никто не поверит, в сердце моем прореха, всё остальное лечится на дому. А если бы ты меня оставила в чистом поле, глу-

пая деточка, просто ушла гулять, встретят другие, и что они, хуже что ли, выбро-

сим буквы, оставим продольно «ять», мне от тебя ничего не нужно, и буквы твои

глухие, или же звонкие, твердые (мягкость здесь – это излишество, тайный из-

быток), Лие строят темницу, подарочный город-весь. Я открываю коробку, кон-

структор «Лего» нравился мне еще с детских твоих времен, что нам теперь от по-

добных количеств снега не убежать, написал в примечанье он. Всё выполняемо, 90

честно и восполнимо, слушайся старших, пространство мети метлой, и города

проносятся светом мимо, нас без посадки отводят за аналой, как ты там спишь

и видишь мои секреты, маленькие одомашненные грехи, как же он смотрит, а

мы тут и не одеты, разве так можно? Девочка, нет ни зги. Как ты протянешь руку

и словишь морок, дым без отчаянья в сердце и без стыда, и говоришь – это то, что нам нужно в сорок, просто прощение, снова ведь не туда, снова промаза-

ли стрелки часов невинно, нужно накраситься, выбросить старый хлам, я вос-

питала всё же в себе павлина, свежий павлин – это истинно твердый храм. Ты

мне давно родной, до рождения даже, и потому нам бессмысленно рвать цве-

ты, что-то доказывать – время становится глаже, время становится и растворя-

ешься ты. Пена морская пол заливает кровью, хочется выпить море и сжечь мо-

сты, я приношу тебе бургеры к изголовью, мы не сдаем хвосты, мы не так про-

сты, мы предательски сложность свою тревожим, чтобы писать о бургерах и то-

ске, всюду цветущая сложность, мы это можем, несколько слов о вечности на

песке. Ты мне давно родной, потому ты тоже пишешь о раненых птицах, бревне

в реке, всё это правда, и потому не похоже. Где мое сердце, в правой? В другой

руке. Не угадали опять, по второму кругу, но варианты всё же наперечет, нуж-

но теперь перестать помогать друг другу, всё не меняется и по усам течет. Я там

была, я писала им письма тоже о невозможности выжить без их тепла, но выхо-

дило опять не совсем похоже, и потому я возможно и не была. Даже скорей все-

го так оно и было, перепроверить теперь нет особых сил, сердцу не нужно всё

то, что прежде мило, то, что ты в сердце тайно от них носил, просто теперь бро-

саешь на перекрестке вместе с окурком – здесь не штрафуют нас, мы рождены, чтоб Кафку, умны и хлестки, и не ищи тротуар для отвода глаз.

91

***

Под окнами смех, нужно в два убежать с работы, звон стекла, потом выясне-

ние отношений, ментально расти, разговориться с Гёте, каждый в душе – какой-

нибудь зрелый гений, слушать свой организм советует Лиз в подземке, парень

с вином поёт про плот свой устало, развивает слог, использует соль и пенки, по-

том ведут в гардероб, тоже прочь из зала. Девушка-автор читает о насильствен-

ной жизни в семье, люди фотографируют, обсуждают прогноз погоды, нужно

расслабиться, вовсе отбросить частицу «не», не уложиться в историю, множить

себя на годы. Другая девушка-автор читает о первой любви, о второй любви, третьей, четвертой и пятой, и всё это одна любовь, хоть как ее ни зови, внутри

надувные шарики, давятся сладкой ватой. Потом девушке-автору вручают по-

четный диплом, говорят очень приятные вещи, аплодируют, ждут фуршета, по-

купают Кафку, желая затариться барахлом из вечных ценностей, словно в раз-

гаре лето и мы сидим с коктейлем где-то на берегу, и обсуждаем проблемы ког-

нитивного диссонанса, и от этого солнца я тебя берегу, и никто не спросит, ког-

да разлюбили Брамса, выросли вдруг из кроватки детской и помочей, режем

салат-латук на кухне – бог весть какая она по счету, и ты же теперь ничей, и тает

лёд в груди неродного Кая, и заливает кухонный стол и пол, и письма те, что в

огонь не успела, плача, довольно здесь, это ты ото всех ушел – от бабки, дедки, репки, одна удача, лелеет нас для чего-то и бережет, и на буфет кладет, сверху

снег салфеткой, и на паркете маленький луноход, я бы хотела стать умной, кра-

сивой, едкой, писать статьи о культурной жизни столиц, об умных машинах и

дорогих обедах, выдох-вдох и выпадет супер-блиц, о ранней зиме и прочих из-

вестных бедах, которые лучше где-то перетерпеть, потом родиться умной, кра-

сивой, едкой, потом из леса придет заводной медведь, моя дорогая пропажа, накрыв салфеткой.

92

***

Искать на Андреевском маленький ленин-гриб, в 12:00 начинать тосковать

о милом и лгать позвоночником, весь урожай погиб, на месяц вперед сирень

пахнет детским мылом, твои Белоснежка и Краснозорька не ходят в ближайший

лес, поставят бентли в углу и боятся волка снаружи, а ты создал себя заново и

исчез, и кости пьяны, и кожа, и соль, и души. Твои Белоснежка и Краснозорька

тоже идут в буфет, покупают осиновый кол и три капли яда, говорят – обслужите

нас на тридцать монет, после этого больше уже ничего не надо, а ты создал себя

заново, выбрал другой район, новую искренность, новые шины к лету, они гово-

рят о разницах, в горле першит Вийон, в небе увидеть можно без облаков коме-

ту, но что бы там ни было, это одна головная боль, чем-то занять себя до судно-

го дня творожно, маслено, и наконец-то выходишь в ноль, и наконец-то всё без

пробелов можно, а Белоснежка и Краснозорька пьют кленовый сироп, расска-

зывают себе о возможностях имплантатов, из леса выходит волк, на ветвистость

троп всё это нельзя списать, лес зелено-матов, иди же ко мне, дитя песочниц-

степей, где зарыты твои машинки, лопатки, вёдра, где растет не роза, а просто

родной репей, и любить его нужно верно и в дождь, и в вёдро, я тебе подарю

свой самый нарядный мех, и ни один охотник тебя не смажет, потому что позор-

но быть на устах у всех, как пиратски ввезенный мелкий рекламный гаджет, за-

верните мне всё, потому что я всё беру, всё, что встретим мы здесь, будет в пищу

идти нам, маков этот цвет кровеносных, и смерть красна на миру, и щекочет пе-

ром свою ветхую плоть Иаков, но ты хочешь казаться, а также иметь и быть, как

написано в схеме, которую нам простили, а она – за тобою пунктир, распуская

нить, и в 12:00 всё опять остается в силе.

93

***

Ты не приедешь сегодня утром в шестом вагоне (здесь запятая, чтобы совсем

не плач), знание правил грамматики важно, что скачут кони, избы горят, и why don’t you kill me so much, нам рассказали, теперь приходи с повинной – лысые

горы, крашеные хвосты, и заметай следы до своей Неглинной для красоты нехо-

женой, знаешь ты, как мне живется здесь не в плену – на воле, как мы рядимся

в красное, бережем свет по ночам, не хватит на всех и чего же боле, резать его

на ломтики их ножом. Ты не приедешь утром в шестом вагоне, пыль на конвер-

те нечем сметать уже, льдом и вином убаюкивать на балконе, сто сороков оста-

лось для всех в душе, некому здесь рассказывать сказки эти о расставаниях жа-

лостных без потерь, сверху табличка – купаться сегодня в Лете запрещено, гла-

зам никогда не верь, если поверишь, тут же причислен к ряду – дети, живот-

ные, ангелы и цветы, произойдет что-нибудь, рядом я присяду, ты не приедешь

утром, совсем не ты. Как вас зовут, безымянные дети рая до отторжения прочих

чужих имен, море кипит, растворяется кровь дурная, переезжаем отсюда в дру-

гой район, там, где растут осины и тополь гордо, и на ночные киоски кладут пе-

чать, и оживет осетрина второго сорта, чтобы другую мертвую плоть зачать. Ты

не приедешь сегодня утром в шестом вагоне, всё, что нам нужно, носим с собой

на треть, и рассыпаются слёзки болонские на балконе, нечему верить и не на что

здесь смотреть. Руку свою отдам – научиться левой нам ничего не стоит, в душе

пробел, мы рождены шутом или королевой без вариантов и осторожных дел, вот и сидим наутро в своем остроге, разве уснуть, как нам говорили встарь, если

еще не решен и вопрос о Боге, и фитили коптят золотой фонарь.

94

***

Вспоминай портрет Доры Маар, увиденный в Пушкинском, толпы люда, фантики от «Мишки на Севере», вырванные клочки, готовишь себе свое дежур-

ное блюдо по известным рецептам, затрещины и сачки. Знакомый в скайпе го-

ворит: «Если завтра новый Бродский тиснет поэму, его никто не заметит», на

проспекте орут коты, нужно быть заметным миру, как страус эму, скрывать на-

лет невежества красоты. Пока он говорит, я беру скраб от «Нивеи», избавляюсь

от старой кожи, а крылья – и так бескрыл твой тайный ангел, в этом с тобой по-

хожи, на сто двадцать градусов, больше не приоткрыл. Воистину всё нужно ис-

пытать на себе, потом предлагать другому в качестве панацеи, востребованной

в быту, резать лук, шутя хлопотать по дому, скрывать твои мысли, глотая их на

лету. Вспоминай портрет Доры Маар – два лица мимо поля, мимо выстроенной

системы координат и мер, и ничего-то ты здесь не уяснила, Лёля, куда исчеза-

ют единственные, их собственность, например. Одно лицо налагается на дру-

гое, потом на третье, и плюс бесконечность без глаз, и ты не сможешь оставить

себя в покое, укутать в пурпур, кружево и атлас, на письма друзей, вот тех, за ко-

торых в ответе, совсем не ответить, забросить ко всем чертям, они говорят – ну

вроде уже не дети, и путь широк, развилок лишен и прям, а хочется прямо не

знаю чего как будто, а хочется прямо не знаю куда пойти, в глубокий тыл ладо-

ней, где чудо-юдо, и больше себе не встретишься на пути, а все они догонят тебя

без спроса, навеки вместе и это шестой этаж, литума в Андах, придумает Варгас

Льоса, и вечный дождь, и тушь по лицу размажь.

95

***

Говорит – это пуще, чем досада, а что с этим делать завтра, сниматься на фоне

Пушкина, исследовать дно морское, говорит – обычное допущение, вас мне уже

не надо, а надо ходить в бутики, обновлять гардероб от Chloe. На мобильный при-

ходит реклама вечера быстрых свиданий, тут горгонцола, подружка велит закрыть

все форточки – дым снаружи, Маша ищет дупло, и нельзя оторвать от пола (пиетет

к умолчанию) мертвые эти души. Говорит – это хуже, чем жизнь, растаскали их на

цитаты, облученный обязан светиться на все сто двадцать, он ведь тоже исчез, как

зовут вас, дитя, куда ты, и нельзя ни забыть, ни сидеть на полу и клацать выключа-

телем, брошенным здесь, говорит подружка – никогда не заслужит тебя хотя бы на

йоту. Машу нашли и ей прокололи ушко, утренний мрак и нельзя подавить икоту.

Говорит – это пуще, чем досада, а он приходит с цветами, молчит в глазок, оставля-

ет их у порога, и мы начинаем верить, что стоим сами чего-нибудь, и всего у нас бу-

дет много, а потом у каждого есть такая цена, от которой в жизни больше не откре-

ститься, он предлагает купить конфет и вина, и за окном цветет синим льном гра-

ница. Говорит, это пуще, чем низкий гемоглобин, чем расстоянье от здешних ши-

рот до Кентукки, а ты мне снишься, как будто совсем один, и некому голову взять на

минуту в руки, он тоже здесь, жестокий твой господин, велящий жить сверх всякой

возможной силы, но никогда не достичь золотых витрин и не сбежать из Бутова на

Курилы, а ты проснешься, как будто в двенадцать лет, и смерти нет, записки у изго-

ловья не сочтены, и это пустой навет, что он любил тебя, это душа воловья. Говорит

– это пуще всего, но и это пройдет, остальное – частности, бирки, слоны-игрушки, всех их нужно сложить куда-нибудь здесь на лёд, ничего не дает вода без густой

отдушки – пламя и лёд, Настасья Филипповна и Идиот в концентрации столь не-

лестной имеют силу, а она говорит – на вынос запретный плод уже не тот, пристра-

стились тут к «Клерасилу», и разрезать себя на восемь равных частей, и дымиться в

пещи огненной, как болонка, не пей из лужицы – станешь козленок-змей, и ниче-

го не рвется, где слишком тонко. И те, кто любят тебя, печень твою съедят, на пост-

ном масле всё привкус петрушки, не зная, что в силах любви вырабатывать яд и от-

равить твои бублики-сушки. Говорит – это пуще верности, пуще желания плыть или

распутывать нить, запутанную там Алей, и всё, что тебе привиделось, нужно собой

закрыть, не видеть больше ненужных науке далей. А все говорят, что мы никуда не

придем, здесь порастем быльем и станем кукушкой, а рядом дворец и сдвоенный

водоем, начнем дорожить жильем и своею двушкой, и больше некого будет тебе

любить, рассказывать, как другие норовят ухватить коленку, а ты проявляешь чув-

96

ство такта и прыть, и незаметно сдуваешь со «Стеллы» пенку, и всё проверено, и

воду не пить с лица, и не загадывать, как он придет с поличным, и лесенкой Босха

здесь не найти конца, и ты представляешься случаем единичным, из всей верени-

цы случайных имен и дат, а мне не нужна судьба, и Господь с тобою, и нужно про-

сто придти и разверзнуть ад, и трех котят пожертвовать метрострою, а все осталь-

ные дальше пойдут гурьбой, о том, что у сердца тайна, петь за кефиром, всё поме-

няет выкройку и покрой, пчелиный рой, и так примириться с миром.

***

Ты любишь нянюшкины сказки, где дети и обезьянки, всё вышло из этого, промахнулись на двадцать грамм, гладит Акакий Акакиевич материал с изнан-

ки, нужно спешить к разъезду – голос соседских дам вылинял и поседел, стал

похож на рогожу, все города у излучин рек превращаются в лужу к утру, вот

три сестерция – я это всё приумножу, столько чернил с померанцевым древом

сотру. Опять ты не стал никем – это ересь дорог Никеи, соседские дамы пекут

штрудели, божатся, что завтра гроза, воруют вилки (никто не словит с полич-

ным) твои лакеи, реальность принята единогласно «за». Потому что птица всег-

да возвращается к птицелову, бьется в стекло, пока не откроют затвор, это слу-

чайности, в общем-то будет по слову, все города у излучин в один приговор мо-

гут войти, в пустоте обжитой разместиться, плавать лоточниками, пусту здесь

быть, как луна, и птицелов не заметит, что это не птица, из дому выйдет в две-

надцать, водою пьяна. Плавать тебе до конца по морям чужестранным, сказ-

ки рассказывать детям, сказки – большое зло, буквенный ряд разнести по при-

хожим и ванным, впрочем, не всем и хватило, не так повезло. Соседские дамы

едят печенье и говорят, что Анфиса должна убрать мелирование, и ростовщик

рояль тащит по лестнице, будет певица лысо только о том, что чего-то нам все

же жаль, нет, не жаль ничего, простота хуже соль-диеза, хуже фантазии в фа-

миноре для двух скворцов, они не поймут, что это другая пьеса – перипетии те

же, сюжет не нов. Ты любишь сказки о Ничто, на всё гештальт-терапия, сказки, рассказанные вечером, брошенные в кювет, и ничего не значит, немного там по-

терпи я, мне бы несли куличики, вспыхнул бы верхний свет. Но нужно всё сра-

зу выключить и пойти купить лабрадора, ради спасенья на водах чего только ты

бы не, соседские дамы выйдут на сцену скоро, будут французским прононсом

в своей войне пленных пленять и говорить о моде, в зрительном зале олово и

смешки, всё остальное вы кажется тоже врете, тяжки грехи, но здесь они не тяж-

ки – просто два слова, брошенных вскользь, коснуться кожи не могут и оцара-

пать кость, нам предлагают больше здесь не проснуться, шутки в буфетной, та-

перы скрывают злость в кольцах сквозных, куда вы пойдете, право, нет рассто-

яний и одиноких стран, и потемнеет в камне твоем отрава в ноль голосов, о чем

говорил Ростан.

97

***

Мы будем жить в других городах, где ты меня не любила, Офелия – насто-

ящая женщина-оборотень, классический персонаж, я готов целовать твои ули-

цы и растворяться мило угольком в полноводие, острое просто смажь. Я как раз

говорил о тебе сам с собой, убеждал, что должно случиться, но чего только ни

приснится в вишневом саду зимой, а ты надела зеленое, сказала – сегодня пти-

ца, и будешь клевать по зернышку до полночи, ангел мой. Мы будем жить в

других городах, где ты мне почти невеста, сойдутся время и место, и много пу-

стой трухи, пару обычных любезностей, сельди по ценам треста, опять нас в чу-

жое прошлое отправили за грехи. Густое и шоколадное, просторное и смешное

(но впредь избегай прилагательных – в стихах они нам вредят), ты будешь ис-

кать себя, оставишь себя в покое на двадцать минут, до первого, как горький

миндальный яд. Она заставляет миндальничать, светиться и резать гланды, рас-

сказывать незнакомцу о смерти в чужом метро, но все-таки полагалась напрас-

но на этот план ты, и кто-то родной, как имя, скрывает твое нутро. Мы будем

жить в других городах, где просто другие святцы, иноверцы и тунеядцы, любить

друг друга взаймы, ты меня научил ничего не бояться, и будем сниматься в ре-

кламе сотовой связи уже не мы. Что я готов целовать твои улицы ради удачного

кадра, потом угадывать осенью, как было тогда тепло, и дальше, как мы иска-

ли в начале марта сухие места, но с крыш все равно текло. Ты тоже не спишь, и

девушка на картине с чашкою шоколада сметает пыль, так будет всегда, ты про-

сто в плену отныне на сотню страниц, на двести случайных миль. Она улыбнет-

ся – и пар закрывает веки, еще страницу спешно приподними, нам нужно бе-

жать куда-то из этой Мекки, но к нотам глухи, всё сводится только к ми. Мы бу-

дем жить в других городах у моря, в лесу, в пустыне, в провинциальной заводи

тихой у трех китов, ты будешь заучивать роль наизусть отныне и повторять про

себя, что обед готов. Гости съезжаются утром смеясь на дачу, предвосхищая во-

просы о детях и консоме. Ты же не знал, что я никогда не плачу, слёзы мои за-

мерзают всегда к зиме. Вот наш исход – в ладони сжимать ледышки, холод сжи-

гающий медленно разделять, я выхожу искать, как читать по книжке, и повто-

рять “je t’aime” как всегда на пять. Ты же не знал, что я никогда не плачу, кар-

та метро заучена наизусть, в этих делах опасно ловить удачу – вечно пребудет

соль и под кожей грусть. Мы будем жить в других городах – разница потенци-

алов, истории из детства вождя революции, всем ребятам пример, нужно сго-

реть дотла и подумать, что это мало, никаких усеченных реплик и полумер. А ты

98

правда будешь любить меня вечно – ну как же еще иначе, пока пребудет соль и

под кожей смешная грусть, и всё – полотно, и гости сидят на даче, и мир гово-

рят по прописи наизусть.

***

Ну кто придумывает эти истории на все сто о дайкири и кадиллаках, о том, что Валерия Гай Германика пила газировку за пять копеек, нарушая исходный

стиль, о том, что мы строим новый мир на крови и на красных маках, и разо-

чарованному, как известно, чужды, а ты искушаешь меня без нужды, и всякая

прочая гиль. Ну кто придумал все эти истории о неточках и незванах, и неров-

ных швах и изъянах, о ниточках на руке, потом говорят в сердцах – опять выно-

сите рваных, исписаны сотни тысяч, какой-нибудь наш Маке. А ты все равно не

любишь меня, и нужно с собой мириться, не птица и не тигрица, какой-нибудь

там сверчок, и кто их всех создает, пока не пуста страница, потом поставит от-

точие и жмет равнодушно ОК. А ты все равно не любишь меня, повсюду столбы

и краны, и дождь, как вино из раны, последняя капля – желчь, и наша рассыл-

ка обязана течь, мы подписаны на обманы, потому что кто-то совсем недобрый

прежде придумал речь, а Валерия Гай Германика пьет газировку за пять копе-

ек, с клубничным сиропом, на всех не хватит, но это уже потом, срывает резьбу, разбирают запасы леек, и мне не стать каким-нибудь воркотом, направо идти и

песнь заводить, с тобою уже не проходит, просто такая тень над нашим миром, и человек с трубою, и список правил точных на каждый день. Ну кто придумы-

вает эти истории о золушках и принцессах в иногородних пьесах с баулами и

саше, о тамагочи и матерях Терезах, и носит их всех в просторной своей душе, а ты все равно не любишь меня, как ни крути, не странно, выше головы словар-

ных запасов тлен, по номерному знаку расходуют, донна Анна, невыносимая

легкость твоих колен.

99

***

Никуда они не текут, blondie girl за углом из Глазго, окроплены сиропом

яблочным, соль у излучин рек, солнце кипит, потухло, потом погасло, это наш

клуб одиноких сердец сержанта Пеппера, кожаные кресла, столешницы в стиле

high tech. Собираются по вечерам, говорят, что сейчас в Мадриде плюс тридцать

восемь, мохито опять в цене, вообще-то скука, что там ни говорите, но стре-

миться нужно и выжать себя вполне, и Пелевин новый страдает от самоповто-

ров, и курсы скачут, словно давление налегке, иногда кто-нибудь показать пря-

моту и норов попытается, скажет что-нибудь, фер-то ке, ну и что, всё написано, красным по белому прямо, настроенье испорчено всем на неделю, adieu, что мы

делали здесь в воскресение, донна Анна, что теперь создаем преисподнюю им в

раю. Красота не спасает мир, красота совсем бесполезна, опять говорят о пого-

де, потом читают Дюма, сошла с небес сукровица, кожица мира слезла, а ты не

горяч и не холоден, я дальше пойду сама. Никуда они не текут, дойдешь до са-

мого края, там, где слоненок и черепаха, и три кита, дитя бессловесное, спросят, кто ты такая, с охапкою хвороста чистая простота. Ну как-то найдешься, речь все

же чем-то крыта, исправлена робкою, словно чужой рукой, хотелось давно про-

сеять себя сквозь сито и стать коноплянкою, в клюве носить левкой, молчать на

обложке Державина девой с миртом, тебе не рассказывать, как не прошла вес-

на, как всё устаканилось, где он, сквозной тот мир там, и суть оглавления ста-

нет в конце ясна. Тебе не рассказывать вовсе об этом новом прекрасном мире, мохито опять в цене, и все остальные не лезут в карман за словом, и что ты мо-

жешь выдумать обо мне – две стороны одной медали не принадлежат друг дру-

гу, две словарные статьи на одну букву не встретятся никогда, но мы все рав-

но будем бегать с сачком по лугу, и на все вопросы я тоже отвечу «да». А когда

настанет ночь, можно будет пить маргариту, не наблюдая часов, раз вечность

всегда при нас, и никогда теперь не приближайся к ситу, глупая деточка, свет

очей моих, холод глаз.

100

***

Сидеть за барною стойкой, давиться клубами дыма из расстроенных лег-

ких своих соседей по моде пятидесятых. Мне пишут, что наша страна стыдна, я, кажется, нелюдима, о маленьких радостях или плохих зарплатах, о том, что

как он любил – погубил, три ярда до остановки, а ты со своими набойками не

доплетешься просто, тебе нужны гарантии, оковы или подковки, расширенье

пространства любви и пилюли роста. Нет, всё разнесенное по этим рубрикам

возродится, станет холстом, и больше не будешь думать: “What am I doing in such disorder?”, носить в своей сумочке предначертаний том, и всё, что потом, в

вершках или корнеплоде. Из всего вышесказанного может последовать, что ты

был совсем другим, мы уже не болим, и кормить тебя профитролем - сплошное

ребячество, всё поглощает дым, сердцем родным, шоколадным, как пражский

голем, можно играть в рулетку, прострелишь – нет, или растает раньше, чем

съесть придется, температура хранения – не секрет, минус шестнадцать, мас-

ленка на дне колодца. Как хорошо, что мы уже не болим, а просто молчим, со-

ленья едим с приправой, и говорят – лопоухий ты Белый Бим, лучше тебя сте-

реть, и одною правой кем-нибудь, стойким солдатиком, олово в горло лить, нужно ведь жить, а не просто смотреть в колодцы. Нужно решить, куда поведет

их нить, бросить в пустыне где-нибудь, где придется. Нужно решить, что теперь

мы просто друзья, домашние рыбки или братья и сестры, и не разбить аквари-

ум, и говорить нельзя, но отрывного календаря охвостья совсем не просто бро-

сить вот так, оставить на стенке, надежды себя лишить, мерить другим расстоя-

нием линзу дверных проемов. Я наконец-то выжила и научилась шить, и на сте-

не маркизою снежно мерцает Сомов.

101

Непарадные

Варвара Сергеевна мажет брови крепкой сурьмой, не выходит из дому –

разве приличная дама наденет такие перчатки, прячет письма с розовой лен-

точкой – кто-то совсем не мой, снова ушли за стрелой, кукурузные варит почат-

ки теперь сама, дворовая Глаша вернулась в Екатеринбург рассказывать, что за

извозчики в городе, двадцать, ума палата, лето в провинции кажется проще, там много мух, Варвара Сергеевна думает вслух и кашляет виновато. Совсем ни-

какого проку нет от этой любви, много казенных чернил и слезоточивое чтиво, в Северном Ледовитом спит кракен, зови-зови – никто не ответит, внутри по-

страдать учтиво вдвойне приятней, разные вкусности прячут, приходит май, та-

лия рюмкой обеденного ликера, будет не так, совсем ничего не знай, будет не

так, но все-таки очень скоро. Варвара Сергеевна мажет брови крепкой сурьмой, ленточки-бантики, письма из Зазеркалья, не остановишься вовсе, совсем немой

красной строкой, смотреть забываю вдаль я.

102Непарадные

***

На самом деле я бесполезна, как три сестры, одна из которых читает анато-

мический атлас и краснеет на оглавлении, точит грифель, вторая пишет письма

в Москву и грифели все остры, туда уже поехал кто-то, наверно, Вигель. А тре-

тья мечтает, что все они получат ответ от того, кому приносят новых червей за

обедом, на самом деле никакой Москвы, конечно же, нет, но это не оправдание

нашим семейным бедам. На самом деле письма выносят за калитку и бросают в

большой котел, третья сестра подозревает нечто подобное, но страшась (не по-

дать бы виду), исправно собирает листья салата, наш почтальон хитер, а пер-

вая ногти стрижет, затаив обиду – на самом деле везет же людям, а чем они луч-

ше нас, не сеют, не жнут, а просто пьют кока-колу, которая лайт, покупают би-

лет в первый класс, но без четверти пять как всегда сердце в ноги и долу. Ну до

чего-то я не дотягиваю, никогда я не дотяну, пишу ему о нашей нежности, видах

на урожаи, а он говорит: «Не верю, ты можешь, ну», и семь столов, и три покры-

вала майи. По самой точной мерке любить тебя нет уж сил, а всё сидят у окна, за

мелкие бесьи складки платить, а он любить себя не просил, и в этом всё, любые

остатки сладки, но может быть напишет что-нибудь – просто приедь сюда, кофе

попить, обсудить динамику роста, а в окнах блестит серебром нутряная слюда, и эта среда, что заела и выела просто, роднее всего, что ты можешь мне в серд-

це вложить, и так вот прожить на копейки от прежних получек, а там за калиткой

в котле мы увидимся, Мить, и будем любить только тень раскуроченных тучек.

103

***

Она умела зеленый заваривать правильно, пани Ванда, на день шестой вы-

ливала крашеную водицу, до утра читала Гельвеция, да и ладно – в такие слова

дороже себе влюбиться. Что я хотела косынку раскладывать так, да толку, и если

бы нашей любви не было, ее нужно было из мысли воссоздать по отпечаткам на

янтаре, а потом на полку, потому что все вершки-корешки до расхода скисли. А

четвертый жених пани Ванды тоже сбежал из дома с полноправной испанкой, которой еще франкисты обещали амнистию, тоже звалась Палома, все они ма-

локровны, зато не в пример речисты. А если бы нашей любви не было, ее нуж-

но было бы вырезать в дереве или в камне, рассказывать школьникам о преи-

муществах той мезозойской эры, когда она говорила всем видом, что не нужна

мне, и все проходящие были членистоноги и кистеперы, а потом на этом мож-

но построить свою защиту – дескать, рождаемся и умираем мы одиноко, потому

она с ножовкой идет к корыту, чтобы дерево это избыть до самого сока, и приду-

мать такую месть на досуге тоже, чтобы ты вспоминал меня, календарь листая,

«здесь был первым Петр», растекается соль по коже, еще не тридцатая, но уже

не шестая ловит мух скучным осенним утром, не по назначенью расходует пило-

материалы, и звезда с Востока мешает следы за Лурдом, где сходят язвы и овцы

молчат, усталы. Она умела зеленый заваривать правильно, всех умений и было

столько, чтоб молча дышать упрямо, и смешивал карты в косынке домашний ге-

ний, потому что лучше играть в сапёра горбик и яма. А пятый жених пани Ван-

ды уже открывал калитку с письмом от четвертого, несколько дней в дороге, она

бы хотела в ответ подписать открытку, но всегда запиналась на предпоследнем

слоге «Знаешь, я тебя лю…» и бросала в урну, и смотрела на снег, не моргая, по-

добная фотоснимку, вот бы выпить его, пока ни тепло, ни дурно, и связать свою

лучшую шапочку-невидимку.

104

***

«Никогда не поздно всё начинать сначала» - говорят в журналах, - «высве-

тить нежно прядь». Я нажму курсор и скажу тебе, что скучала, но тебе абсолют-

но не нужно об этом знать. Ну на что тебе излияний девичьих ворох, здесь штам-

пуют их километрами наугад, ни единый слог никогда бы мне не был дорог, ни-

когда не поздно – лгут и отводят взгляд. Что тебе сказать, что мечтала о Сало-

мее, так, с осанкой царскою, кровь или помело. Не об этом ли нужно просить?

Чтоб еще больнее, чтобы всех наконец зацепило и проняло. Чтобы ты прочитал

эти строки, придя с обеда, и сложил их отдельным файлом в корзинный хлам, что корзинный хлам – вот ведь, смерть, где твоя победа, ничего за них никогда

никому не дам. Чтобы ты прочитал эти строки, совсем не веря – ну да мало ли

что за вымысел там сокрыт, мы увидим небо в алмазах, пушного зверя, мы уе-

дем туда, где море, допустим – Крит. Ничего ведь на самом деле, а сны цветные

снятся только в закрытых лечебницах, где компот, иногда навещают знакомые и

родные, в остальное время мерещится что-то, рвёт, никуда отсюда не денешь-

ся, память злая заставляет себе сочувствовать и терпеть, и я им пишу, совсем ни-

кого не зная, и мое усердие где-то себе отметь. Чтобы ты прочитал эти строки и

вспомнил что-то не такое печальное – радость бессмертна здесь, и опять поют, что жизнь пройдет, как икота, и останется пена пива и пыли взвесь. Никогда не

поздно всё начинать сначала – говорят в журналах, высветить нежно прядь, на

ветру стоять и лучше бы ты молчала, на ветру стоять, молчать, как всегда, опять.

105

***

Как будто тебе не о чем больше думать, кроме разных чулок под юбкой, носить

ростовщикам речной жемчуг по пять пятьдесят, быть первой феминисткой Лилит, то, что названо, существует, я не буду твоей голубкой, я не буду особо чуткой, и крылья

мои висят. От Алтуфьева до Пражской не проеду до полвторого, не увижу лотки с га-

зетами и в бетоне русло реки, а ты скажешь, что я хорошая, но одна я останусь снова

на скамейке возле Макдональдса, и огни всегда далеки. Я ведь правда совсем ничего

не знала, но оправдаться нечем, незнание обстоятельств по мягкости холодца, пускай

тебе будет легко, мы совсем ничего не лечим, и воды неосторожные под утро сойдут

с лица. Пишете-пишете несуразное, хвастаетесь знакомым, знакомые хвалят, совету-

ют заменить «плафон» на «бювет», а мне ничего не нужно здесь, и ты притворишься

новым, и все твои расстояния заменят неближний свет, потому что для стихов нужны

страдания, обесценить, потом забросить, потом достать из комода с молью, прове-

трить и дальше плыть, пока белеет твой парус и белая стынет проседь, полцарства за

одиночество, и всё закрывает сныть. У тебя слишком много слов, не хватает мне ме-

ста, фея, фея без трех желаний, рассыпанное драже, и вырастешь ты прекрасная, и

будешь смотреть, немея, как мир остывает вяленый и холодно жить уже, как будто

тебе не о чем больше думать, кроме того, сумеет ли он вернуться, или не обернуться, таща тебя за подол, официантки крахмальные в кратер роняют блюдца, огниво или

фонарики – как мало на свете зол, и эксплуатируй тему того, что он тебя тут оставил, пошел покупать попкорн, в сером зале мигает свет, на сорок минут я еще отклонюсь

от правил, а дальше золото там, где молчания нет.

106

Терракотовые фазаны Оглавление

...................................4

Geschlecht und Character .......................56

Аптекарский огород ..............................5

Кубики ...................................................57

Poison Ivy ...............................................6

Mutter und Musik ....................................58

Мосты и туманы ....................................7

Лепесток ...............................................59

Все любят сыр .......................................8

Зеленая кружевная перчатка .................60

Море .....................................................10

Оливковая роща ....................................61

Домик феи ............................................11

Зарубежная поэзия ...............................62

Частная жизнь .......................................12

Обозначенное присутствие ...................63

Лирики ..................................................13

Самое доброе сердце ...........................64

Пищевая цепочка ..................................14

Кофемолка ............................................65

Трилогия Лары ......................................15

Сказка о поисках счастья .......................66

Осиные гнезда ......................................17

О любви.................................................67

Дублинские музыканты .........................18

Заочное .................................................68

Кочующая роза ......................................19

Охлажденный мятный коктейль .............69

Счастье возможно .................................20

Хрестоматия .........................................70

Легкий загар .........................................21

VIP-театр ...............................................73

Светильник............................................22

Опыты ...................................................75

Сорока в рукаве .....................................23

On/Off ...................................................76

Каникулы ...............................................24

Бегство от волшебника .........................77

Клубок змей ..........................................25

Маленькие трагедии..............................78

Крайний Север ......................................26

Русский Гамлет ......................................79

Секреты аппетита..................................27

«Никогда не хотелось…» ........................80

Болезнь, или Современные женщины....29

«Если бы я не была пьяна…» ..................81

Башни ...................................................30

«Евочка-Евочка…» .................................82

Путевые знаки .......................................31

«Здесь прохладно и сыро…» ..................83

Каблуки в кармане .................................32

«Нужно пойти…» ....................................84

Кипарисовое масло ...............................33

«Все эти одинокие девушки…» ..............85

Море эгоиста ........................................34

«Вчера опять…» .....................................86

Хрустальный дворец,

«Все родные…» .....................................87

роман в письмах ....................................35

«В тридцатые годы…» ............................88

По По ....................................................36

«Здесь когда-то…» ................................89

Отплытие на Цитеру ..............................37

«Твой глупый недуг…» ............................90

Нелегальный рассказ о любви ...............38

«Под окнами смех…» .............................92

Коричное дерево ...................................39

«Искать на Андреевском…» ...................93

Бессердечная Аманда ...........................40

«Ты не приедешь…» ...............................94

Ледяной дом .........................................41

«Вспоминай портрет Доры Маар…» .......95

Забываемые моменты

107

...........................42

«Говорит – это пуще…» ..........................96

Дым.......................................................43

«Ты любишь…» ......................................97

Дом моды “Тантал” ................................45

«Мы будем жить…» ................................98

Совпадения ...........................................46

«Ну кто придумывает…» .........................99

Двенадцать романов .............................47

«Никуда они не текут…» .........................100

Мари изливает душу .............................48

«Сидеть за барною стойкой…»...............101

Der Zauberberg ......................................49

Непарадные ..........................................102

Флорентийская чародейка ....................50

«На самом деле…» ................................103

Записки городского невротика ..............52

«Она умела…» .......................................104

Перекрестки ..........................................53

«Никогда не поздно…» ..........................105

Воспоминания о Евтерпе.......................55

«Как будто…» .........................................106