Ольга Брагина
Аппликации
1
“Аппликации”– первая книга
Ольги Брагиной.
В поэзии автор
демонстрирует
сюжетный аттракцион,
основывающийся
на литературных
реминисценциях.
Ольге свойственно
ироническое
отношение
к персонажам
и их действиям.
2
Ольга Брагина окончила факультет переводчиков
Киевского национального лингвистического
3
университета. Стихи публиковались в электронных
журналах «Альтернация», «Новая реальность», альманахе «Изба-читальня» (Владивосток), журналах
«Арт-шум» и «Литера-Dnepr» (Днепропетровск), «День
и Ночь» (Красноярск), «Дети Ра» (Москва), «Зинзивер», участвовала в фестивале «Мегалит», фестивале медиа-
поэзии «Вентилятор»
(Санкт-Петербург), Волошинском фестивале.
IТерракотовые фазаны
Cерафима Андреевна разучила Брамса, утром в гнезде дворянском пьет шо-
колад, за латунной решеткой машет хвостом Фифи. Ариадна встретила губерна-
тора возле кондитерской – варит хвощи под Брянском, нужно послать ей веер, список премьер и стихи, если стихи, то, конечно, про солнце Бальмонта – там
и закладка на самом чудесном месте, еще птифур, Серафима Андреевна возле
кондитерской, много изюма в тесте плохого сорта, и губернатор в прихожей сто-
ронится общества, хмур. Ариадна Андреевна в Брянске стала известною кули-
наркой, и пришлю тебе, Симочка, книгу о пище здоровой – la petite fille litteraire, я ее тут составила в кухне по-адски жаркой, ну а в конце прилагается список ве-
сов и мер.
Белошвейке Мими по ночам снятся запонки Рокамболя, и если бы ей просы-
паться попозже, она бы узнала, что это все-таки изумруд. А знаете, химик Бе-
кетов на досуге… дальше, глаза мозоля, какие-то новые сведенья, всем до сви-
дания, тут, если считать из подвала, двести шагов до Лурда, сто шагов до Иса-
кия – всех их не перечесть, утром придет Рокамболь – мел на манжетах, слуга
в одеяньи курда – всё, как написано черным по белому, мы закрываем в шесть.
Английская бонна мисс Роджерсон штопает платье из шерсти своих баранов, герцогиня Йоркская просит Браммела выслать ей новых парижских лент, воспи-
танник милой мисс Роджерсон пишет ей письма за подписью «вечно ваш, Алов, поэт, которого не было – имя как прецедент». В горах есть один неизвестный на-
уке вид (дух витает, где малолюдно), и если он мне попадется в руки, я вами их
нареку – пока что нужно построить мир, населить его, сесть на судно и плыть в
неизвестное, ну а в конце прилагается карта, mon cher cuckoo.
Девушка Лотхен у кирхи не встретила Фауста – разминулись на пять минут
и пошли в пивную, темные силы природы потворствуют пьянству и творческим
изыскам, как говорил фон Тик. Я накоплю на билет до Веймара, я себя не вол-
ную, в Веймаре есть говорящие псы и вельможи, в погожие дни пикник. Ворохи
писем Амалии будут меня согревать холодными вечерами, «Милый мой Шле-
гель, не знаю, как вас по батюшке – всё прошло», потом его Kuche и Kleiden от-
ыщет их, боль остается с нами, боль создает свою письменность, ну а писать
смешно.
4 Терракотовые
фазаны
Аптекарский огород
Дикие травы не растут на Аптекарском огороде, рядом снимают «Аптекаря», новый отечественный сериал, Михаил Никифорович и Любовь Николаевна го-
ворят о погоде, промежуток между сценами несоразмерно мал. Откроешь кры-
шечку – и Любовь Николаевна выходит, как джинн, из бутылки, велит переста-
вить мебель, перестелить полы, считает целые рюмки, считает наличные вил-
ки, говорит, что эти детские рифмы уже для тебя малы. Михаил Никифорович
уверен – грядет возмездие скоро за годы бессонной жизни, бутылочного стек-
ла много лежит по углам, Любовь посещает лора, ставит актерскую дикцию, мо-
лодость утекла – теперь пора подумать о жизни, взаймы нам дают со скрипом, Любовь Николаевна строчит юбки, по пятницам ходит в обком, идет и читает
Есенина, улыбается встречным липам, представляет себя то кошкой, то белень-
ким голубком. Михаил Никифорович каждый раз провожает ее удивленным
взглядом, каждый человек может написать хотя бы одну книгу, один неболь-
шой гроссбух, он понимает – однажды все будут рядом и никак нельзя будет
выбрать лишь одного из двух. Любовь Николаевна, ну обернитесь, перестаньте
читать о березах, о том, что душа проходит – куда ей тут проходить, душа спо-
тыкается на углу, ей нужен укромный посох, а может быть – нить Ариадны, клу-
бок и махровая нить. Михаил Никифорович думает, что ей нужно записаться
на курсы шитья, или нет – связать ему свитер из этой махровой нити, подарен-
ной с умыслом, Любовь Николаевна спит, он продумал все свои мысли, потом
их поспешно вытер – процесс мыслетворчества пробуждает недюжинный аппе-
тит. Утром Любовь Николаевна надевает платье из бежевого кримплена, сторо-
нясь людей из провинции, идет за батоном в нашу boulangerie, читатели шепчут-
ся – платье ее не достает колена, но все-таки нет – говори, как всегда, говори.
Аптекарский
огород
5
Poison Ivy
Закройте ей лицо поскорее – ведь путь не близок, через сорок дней у нас мо-
жет быть новый герцог и всё зачтется, уже сейчас несут кипяток, приносят две
сотни мисок, я пытаюсь не думать в рифму, хоть редко, но удается. Герцоги-
ня Малфи была ребенком, читала Экклезиаста, что всё течет и меняется, в Тем-
зе плывут сосуды, иногда роняла закладку, нет, это так нечасто, мэр велел выру-
бать осины – деревню дерев Иуды. Она сидит под самым разлогим деревом, ду-
мает – яблони редко встречаются на пути, но тяготений сила велит открывать ка-
литку, и скрипнет ветка, всё-таки зря никого ни о чем не просила, особенно гер-
цога – тем вот надел на Стрэнде, золотая цепь, горностаевый плащ с отливом, а
тебе миллиона строк, дорогая Венди, не хватает для счастья, задумайся о краси-
вом. Ты зайдешь к нему, отравив кинжал в соседней аптеке, поцелуешь в лоб, в бессмертье толкнув собрата, и, наверное, Бог о смерти, любви, человеке ино-
гда вспоминает, но как-то так виновато. Закройте ей лицо поскорей, иначе уви-
дят дети, и какие-то карлицы тихо всплакнут в подолы, и тисненый том поднесут
королеве Елизавете, выходящей во сне в Венеции из гондолы.
6
Poison Ivy
Мосты и туманы
Тушинский вор собирает пепел и шепчет: «Не обессудьте, сегодня ветер не
западный, ртутный столбец завис». Марина выводит старательно: «Что мне Мо-
сква, я же – кукла Тутти, зачем так ярко горишь, словно лилия Флёр-де-Лис». За
нею пришел околоточный – вот вам моя веревка, они ведь ворвутся – в родном
безмолвии не пощадят. Мой добрый пан, я же вижу, как вам неловко – возьми-
те рубль серебром для своих щенят. Я выйду к ним и прочту что-нибудь из но-
вых, мой первый муж был дьяволом, этот – нет, на казнь всегда приходят в чу-
жих обновах, он тоже умер, значит, уже поэт. Мой сын читал “Te Deum” и дет-
ский лепет мешал мне купаться в мести, теперь она все падежи и склонения так
закрепит, что не отцепишь больше, моя вина. Мой добрый пан принесли нам
прибор и мыло, чтобы не очень долго идти ко дну. Я напишу им: «Всё это тоже
было, и не вините больше меня одну». Скоро подует ветер другой, и пепла здесь
не останется больше – одни следы, но от горения яркого я ослепла и докрича-
лась только до немоты. Можно ведь многоточием напоследок всех нерожден-
ных заживо обелить? Я открываю глаза, вижу красных деток, кровью помазан-
ных править и кровь пролить. Но господин Загоскин закроет тему, мне в поста-
новке оперной места нет. Добрый мой пан, положите побольше крему, это мог
быть совсем не плохой балет.
Мосты и туманы 7
Все любят сыр
Крошечка-ховрошечка знает – все барышни пишут стихи и играют на фор-
тепиано, читают Гегеля за чашкой мокко, пыль стирают пером павлина, видят
в себе спасителя, видят в себе тирана, прохожие дарят им отчество и высыха-
ет глина. Крошечка-ховрошечка знает – Плиний был много старше, когда зола
из Везувия метром легла на спину, я научусь писать, от любви в этом плотном
марше сорок нот, и продайте, доктор, еще стрихнину. Нет, у вас нет рецепта, идите-ка вы домой, поспите часок-другой, посмотрите «Морену-Клару», сер-
вер не выключен, раною ножевой смотришь на мир, уподобив себя кошмару, который снится без вариаций из года в год, детство, отрочество, юность из про-
висаний текста, Крошечка шлет Гумилеву, что кто-то сюда придет, она ему ска-
жет, что, дескать, не так, невеста, живое свидетельство употребления эфирных
масел и льна, так же было у Рембрандта – смешивал краски, потом отравился
хною, вешать плакаты на лестницах – скажут, что я сильна, ритм иногда хрома-
ет, но так, порою. Жертвою классических методов воспитания в крошечный тур-
никет, шлет Гумилеву, что все ушли, не выпив и полстакана, и никого на полях
этой книги нет – разве какая сонная несмеяна будет писать тебе любовную ли-
рику (есть ведь такой раздел), будет вынашивать мысли, пока не оформит ско-
пом, листик по листику плод дорогой раздел, в постном меню аппетит бередит
укропом.
8
Ну не нарочно ведь пишешь мне – в тринадцать еще неверно, сорвали клуб-
нику, разбили витраж лопатой, ну правишь этим шаром земным, а шар погло-
щает скверна, но ты не можешь себя полагать в последствиях виноватой. Ну со-
бираешь слова, несешь их топить – ручей, после придет война, после второго
Спаса, поэтому пусть словарный запас остается совсем ничей, обретает плоть, на кости нарастает мясо. Милая Милица, нужно мириться, рассказывать тихо
вслух о том, кто вынул мешок из ручья, поместил его в верх страницы, выехал
с Лозовой и встретил немых старух с чашками в тамбуре, нет никакой границы.
Милица чистит картошку, воображает воображаемый диалог о том, как нужно
чинить подстрочники, чинить одежду солдатам. Словно кто-то будет читать о
том, чего сам не смог, о своем бескрайнем пространстве, бесправии угловатом.
Ну не нарочно ведь пишешь мне – просто адрес лежал в столе, искала каранда-
ши, Иоанн Заточник в петлице, романс о сероглазом том короле, который за-
рыт на сорок восьмой странице. Ну неспроста ведь пишешь мне – просто избы-
ток чернил, верою в мир не оправданные потуги, милая Милица, здесь разлива-
ют Нил, тонешь и тонешь, жизнь не отдав за други, ниже песок и дальше опять
никаких границ, только вздохнет корректор, глаза рукавом слепляя, вот мой ко-
роль сероглазый и стая птиц, сто голубей, и винтики из Шалтая.
Все любят сыр
9
Море
Пиши – заведи себе питомца, зайчика или енота, куда вы его везете, для со-
противления материала собрали здесь по слогам, сказали, что важный кто-то, но слишком мало слогов, расстояний мало. Глаза твои глядят на север, чита-
ешь в атласе – кряжи, тысячелетний мел и старые пихты, моя любовь отменя-
ет собственность этой кражи, мелованную бумагу, и веришь в них ты. Ходить по
миру с лозой, рассказывать о хорошем другим, вот здесь поляна и тень от кла-
да, опрыскивать тень духами, твоим Rive Gauche’м, куда вы его везете, куда им
надо. Пиши – заведи себе питомца, белочку или котенка, ставь им орешки ка-
леные или кисель молочный, твои глаза глядят на север, где слишком тонко, где
слишком звонко без оглушения, звон подстрочный. Пиши – заведи себе горлин-
ку с ангельскими устами, целый день не рассказывать, молча жгуты на шею, или
мы все-таки выжили ум свой и тремястами буквами вышили, верю и хорошею, день ото дня честнее перед этим атласом мира, переверни страницу и нарисуй
другой, просторнее или краше. Пиши – заведи себе питомца, ангела или птицу, что-то получится, бедное сердце наше.
10
Море
Домик феи
Ах, Лотта, я знаю, что значит нельзя,
Ах, Лотта, нельзя – это значит «нельзя»,
… Мой мальчик не любит меня.
О. Родионова
Помнишь ли, Лотта, домик из марципана, сироп с газировкой из крана, плю-
шевые цветы. Помню я всё, сестрица, так что совсем не спится, да, не ошиблась
ты. Это совсем не сказка, спит моя одноглазка и не расскажет миру, кто здесь по-
ставил крест. Это и не поэма, вот вам побольше крема, кто-то, наверно, съест.
Я приучила себя к бесчувствию, суп по утрам не грея в логове змея в городе
золотом. Я не люблю себя, как портрет Дориана Грея, это моя идея так его доло-
том. Милый мой мальчик, правдою нас и снабжают редко, если развяжешь бан-
тики, вспрыснет и улетит. Это большая устрица, нет, погоди, конфетка, если и я
кокетка, чем тогда крыть (петит).
Помнишь ли, Лотта, домик в деревне, пастушки и пасторали, в этой Арка-
дии было солнце, не то что на север летом. Мы принимали воздушные ванны, как будто не умирали, сон и знакомства со многими, даже с одним поэтом. Да, он не любит тебя, так что же, это живых проблема, им еще хочется что-то испра-
вить, помарки смыть незаметно. Я положу тебе (всё-таки сливочный) в сердце
немного крема. Скоро нас скроет пепел – какая сегодня Этна.
Ты знаешь, милый, что белый кролик теперь приходит не только к детям, хотя он, правда, ходил и раньше, не ведая сам к кому. И я узнала, что это сказ-
ка, и можно локти не класть на столик, и можно просто писать об этом, мне пу-
сто в своем дому. А ты подумай – откуда это, и, может, даже найдешь источник, но ты ведь больше не полуночник и время укатит вспять. Я знаю, ждать – это не
примета, чем, кроме мысли, я так согрета, и нечем ее разъять.
Домик феи
11
Частная жизнь
Спят все игрушки и тихая горенка, клонит зайчишек ко сну, я поменяю фа-
милию – Горенко с горького снега, весну нужно встречать в Петербурге на при-
стани, чайкам бросать чебурек, нет никакой человеческой истины, чтобы сей-
час и навек, нет никакой орфографии, точками пишешь, смягчая тире, куколки-
куколки, матери с дочками, старая кровь на столе. Спят все игрушки и плети, и звездочки, нежно-крапчатый узор, пересчитай это небо до косточки, то, что
вверху… Или сор вынести нужно и горенку детскую так и оставить пустой, и пун-
ктуальную вечность немецкую не пропускать на постой. Спят все игрушки, орехи
каленые, белочки, бурундуки, окна темны, для зимы утепленные, что написать
от руки – жизнь оказалась такою вот длинною, что никуда не присесть, что там
теперь за большою плотиною, что-то, наверное, есть. Спят все игрушки, еноты и
кролики, нехотя зелень жуя, так возлюбить это всё и до колики верить, что сы-
тость моя, ранние почки, бидоны молочные и разливные духи могут спасти, но
приборы неточные выживут нас до трухи. Дальше на солнце лежать, не расхо-
дуя свой драгоценный эфир, так вот и дуть начинаю на воду я, ссориться глупо
ведь – мир, тот, кто поссорится, станет ромашкою, ручки и ножки сложив, до-
лею нервною, долею тяжкою будет сиять, полужив. Я поменяю фамилию – Го-
ренко слишком без мысли горчит, спят все игрушки и тихая горенка, спит чере-
паха и кит.
12 Частная жизнь
Лирики
Письма в Америку не доходят, любители гексогена разоряют вороньи гнез-
да, Милена будит соседа, сосед вернулся четырнадцать лет назад из хорватско-
го плена, но до сих пор находят в супе лохмотья пледа – дескать, скоро начнет-
ся ваш Страшный суд и кровь потечет из Влтавы, подставляйте миски, ведра и
прочие луженые ровно сосуды. Милена ему говорит: «Да, вы несомненно пра-
вы», и отправляется в банк просить о продлении ссуды. «У меня сосед-инвалид, и Влтава затопит скоро все наши кухонные принадлежности, лошадок из пено-
пласта. Я не знаю, в какой руке держать эту смесь укора и благодарности, ею
пользуюсь я нечасто». Ссуду ей все-таки выдают, пишет в Богемию брату о не-
возможности выбора между свободой и гедееровским гарнитуром, брат гово-
рит, что ему недавно тоже скостили зарплату, и смерть поглощает любовь, на
него надвигаясь аллюром. «Антиномия любви и смерти часто встречается в пес-
нях восточных славян», - говорит Милена, - «здесь ты не открыл никаких америк
и вовсе ничего не открыл, а мой сосед, который бежал четырнадцать лет назад
из хорватского плена, видел много прекрасных лиц и ненужных рыл, но не на-
шел себя, и словно сизифов камень хочет втащить на стену, каждый день про-
сыпается и просит купить газет, у меня осталась одна едва заметная вена, да и
в той уже слишком пусто, совсем ничего там нет». У меня осталась одна хоро-
шая роль, и то эпигонство – Федра, дети в кроватках умильно сжимают мишку
и тихо спят, над твоей землей как всегда враждебные веют ветры, в настоящем
времени лучше нам выпить яд, потому что дальше будет еще полней, еще насы-
щенней смыслом, и всё это нужно будет в чаше одной испить, но в доме отрав-
ленных не говорят о кислом, Милена будит соседа, шестнадцать за кофе, прыть.
Лирики
13
Пищевая цепочка
Снова сезон тропических ливней, больной бирюзы услада, Лотта взяла сачок
– там бабочка из батиста, нянюшка сеет мак, в обертке слепой де Сада читать
на качелях и прятаться неказисто. Лотта скучает в садике – нужно убить баро-
на, слугам сказать, что на воды отбыл в пикейном, остальные вещи выбросить
в ров со склона, ехать на санках, хотя какие санки за Рейном. Лотта, найдите на
карте звездного неба ковш, зачерпните воды из озера, рассмотрите под микро-
скопом, как все мы любим друг друга, и чем вам барон не хорош, в моем лице
не найдете такого друга. Нужно убить барона и слугам велеть пломбир, знать, что лягушки в пруду и червецы из груши тоже исчезнут, и воцарится мир, верить
физиогномике и не вдаваться в души. Лотта, подумайте, завтра назначен бал, а
вы идете по залу, едите пломбир, где Авель, где твой возлюбленный, так вот и
не сказал? Пеной морской обернулся, а может – в щавель. Незачем нам писать
восторженно, нужно любить крота, вынимать его еще теплым из норы на рас-
свете, потом объяли нас воды, прекрасная немота, опрокинулся парапет, засме-
ялись дети, вернулся из Куршавеля агнец наш Идиот, снова сезон тропических
ливней, самоубийства в школе, на подоконнике вырос чеширский кот, встре-
тился с Агнией, мяч утонул, доколе. Лотта, слушай-слушай да ешь, знаешь, чья
сметана в руках, и ковш потерялся, вынырнет где-то к лету, а я читаю Расина и
быстро теряю страх, теперь, наверное, к лету я не приеду, буду лежать на дне
оврага с аленьким кумачом, вспоминать рифму к слову «вечность» зачем-то, потом одежды белые, и не сказать, почем, и перережут ленточку, и разовьет-
ся лента.
14Пищевая цепочка
Трилогия Лары
Дети подсели на булочки с тмином, под пледом прячутся дивные страны, с
грехами отцов не уживается, и не хотела я быть поэтом, кто меня спрашивал, били в конце концов по пальцам линейкою, чтобы играть ровнее, и на стене
палаты под номером двадцать шесть, словно Мадонна с ключом золотым на
шее или с вязанкою бубликов, всё, что возможно, съесть, не предлагаю, при-
делай мне новые ножки, я буду ходить по станциям и предлагать себя – две-
сти страниц, не бывшая в употреблении, царапины на обложке, все идут в
Калькутту, попробуйте, не грубя, не разбивая шары золотые на первоздан-
ной ели, не слушая Брамса на пристани, двадцать восемь шагов (да, били
линейкой по пальцам и где-то мели метели, и мы не взрослели, скудный хра-
ня улов). За сорок голов прирученных всё-таки я в ответе, рыжая девушка
в платье палевом из Арденн, будем любить шампанское, будем совсем не
дети, после придут медведи и уведут нас в плен.
***
Так вот и вцепишься в эту зиму и будешь лежать комком под одеялом кра-
шеным, беличий мех в застенке, приделай мне новые ножки, ведь ты мне
уже знаком, и бегай за молоком, и жарь хмурым утром гренки, просто живи
– в подреберье не жар и не холод, так, что-то знакомое с детства, перегреет-
ся и забуду, выходи на улицу ночью, вынимай из подкладки пятак, как тебя
звали тогда, воскрешенье, как только чуду будет позволено выйти из закро-
мов, лежать на площади под стеклом и гранитом, в несмышленой кротости
не возвращаться в дом, где кухарки правят империей и о супе скорбят раз-
литом.
Трилогия Лары 15
***
Как ты здесь тонко дышишь, девочка Лара, как выносят из дома корзины, картины, картонки, как себя уберечь, что осталось после пожара – несколь-
ко статуй в Летнем, и те хороши, да ломки. Как ты неровно дышишь к миро-
вой трагедии смысла, как выносят из дома копию Ботичелли, больше не зная, где право и лево, где горько и кисло, эта весна лежит в сугробе, люблю мете-
ли. Как они ходят здесь, никого не видя, не слыша, стать бы еще незаметнее
врозь со своим недугом, помнишь, тогда на елке было так славно, Миша, нет, что-то путаю, на чаевые слугам нам не хватало, пришлось уйти по-английски, счастья надев калоши – такая легкость в движениях, такая свобода жеста, что
мы совсем обезумели, тяжесть подобной ноши не осознали, единство трех
лиц и места. Как ты здесь тонко дышишь, девочка Лара, научена горьким
опытом книг о вечном и добром, как здесь проходят лошади с оттиском слов
и дара, снег сродни проявителю, птицы подобны кобрам. Тебе присвоили
номер, на полке мальчиш-плохиш, герои литейного цеха, труды и дни пио-
нерской дружины, как ты здесь тонко дышишь и никогда не спишь – только
молчишь, избывая чужие вины. Из этой патетики вырастет дерево, вырастет
город-сад, люблю ангелят – они улетят весною, я каждый день принимаю по
капле яд – других окрылят и ток пробежит по рою. Как они ходят здесь и смо-
трят совсем не в пол, чтобы звуки шагов раздавались немного тише. Как же
твой автор, выбрав тебя, подкладку не распорол, тысячу зол из дарованных
кем-то свыше носишь в кармане, и счастье глядит на нас, и красный атлас на
солнце горит, от шарфа тень накрывает город, какой-то Грасс, и на какой-то
place играет Шопена арфа.
16
Осиные гнезда
Провинциальный граф К. едет в столицу империи на рассмотрение тяжбы, везет чемодан солений, полное собрание Горация in quarto в веленевом пере-
плете, его останавливают, забирают крепостную девицу Глашу, конечно, Гора-
ций – гений, но что вы, забыли, в какой вы стране живете? «Я, признаться, со-
всем не люблю Россию», - размышляет К., - «ты, Глаша, и взоры скромны, изъя-
ны походки, свои движения неказисты держи при себе, мы уже проезжаем Ром-
ны, за нами бегут контролеры и гимназисты». Граф К. въезжает в столицу им-
перии, империал, курносо блеснув на ладони, ложится в карман околоточного, подача – самое главное в тексте, задайте еще им проса, точнее, овса, ну что же
я, сам ничего не знача, привез тебя в каменный город, оставил у лавки винной, пошел искать присутствие и заплутал, конечно, к тебе подошел император, ска-
зал: «Ты сама с повинной пришла сюда, наше движение будет отнюдь не вечно».
В противовес движению граф К. со своею пьесой из присутствия в кандалах от-
правлен в предместия Сахалина. «Я, признаться, тоже не склонен любить Рос-
сию, на карте ее белесой бывают красные пятна, но всё это слишком длинно». В
середине пьесы у императора начинается приступ икоты, он достает платок ба-
тистовый и вытирает пену, из декораций выходит девушка и произносит: «Кто
ты, что-то знакомое видится, память куда я дену». К окончанию пьесы импера-
тор велит позвать вестового и вернуть графа К. с полдороги в предместия Саха-
лина. Граф К. говорит: «Разве я пожелаю злого далекому, ближнему, впрочем, уже долина, как-то цветут виноградники, жницы несут колосья, девушка в деко-
рациях мой монолог читает. Я бы остался с ней, никого не брось я, нужно на без-
ударные – только любовь узнает».
Осиные гнезда 17
Дублинские музыканты
«Вышел из дома в одиннадцать наш королевич Бова», - написано в рубри-
ке происшествий мелким и злым шрифтом, - “на улице он повстречал карету и
крысолова, и неизвестно, куда девался наш друг потом”. Отец семейства отло-
жит газету, выпив на завтрак кофе, ни за понюшку белого в Рейне окончил век.
“Милая-милая”, - он говорит продавщице Софе, - «тут проезжала карета, за нею
шли сто калек”. Один другого печальнее, в кинематограф, право, куда еще на-
правляться им в наш просвещенный век. А вы тут смотрите за угол, вам не нуж-
на оправа, читаете письма Чехова. За поворотом рек всегда находят излучину, там он лежит, наверно, всегда молодой и искренний, мог бы еще писать. А вы
бы его читали так долго и равномерно? А что, он мне даже нравился, а этот кры-
синый тать подвел его под излучину и выпить заставил красного (здесь рифмы
такие мелкие, что лучше закрыть глаза). Но в красном вине, скажу я вам, нет ни-
чего ужасного, им причащают в церкви, из гроба растет лоза. К чему нам все эти
ужасы здесь, половина города вам скажет - он сам повесился, куда ему было
плыть. Добавлю вам мяты перечной. Нет? Ну тогда вот солода. Я выгляжу прав-
да молодо? Ах вы, поумерьте прыть. А вот крысолов и дудочка в карете зеле-
ной спрятаны от глаз любопытных - это вам не траченный реквизит. А вот кры-
солов и дудочка пришиты к себе, залатаны, они вспоминают прошлое, тряпич-
ный хребет звенит.
18 Дублинские
музыканты
Кочующая роза
Княжна любила гостить у Арсеньева, летом играли в лото, приходили с за-
вода – в зарплату опять игрушки, купите мягкого зайца – ну больше ведь вам
никто не напишет такого, иголки, сосна, подушки. Княжна всегда считала, Ар-
сеньев, конечно же, скрытый мот, столько плюшевых зайцев в имении, их за-
водные тушки нужно просто подбросить – пускай себе там живет, мы не устро-
им пикник, а спрячемся у опушки. Нет, дорогая княжна, это будет наш карна-
вал, приготовим корзиночки с рыбным паштетом и сэндвичи с желтым маслом, я прожил столько лет и совсем ничего не искал, растворимся в беспечном, без-
личном и безопасном. Теперь давайте раскроем карты, посчитаем точки в лото, ведь на самом деле вы – крестьянская девушка Марфа, вы пытались учить Вер-
лена, но было опять не то, вы всегда болели, гуляя в саду без шарфа. В жиз-
ни много такого, мой друг, – опасно перемудрить, прослыть плохой хозяйкой и
выжатым рифмоплетом, по утрам распускать канву – тут красная эта нить, как
будто нам всё дается кровавым потом. Нет, я знаю историю, я иногда права, тут
лежит голова брюнетки Иезавели, ну птицы тут не поют, и не растет трава, но
всё восстановится – дайте им три недели. Княжна любила гостить у Арсенье-
ва, утром выйдет на мол, ну почему я не чайка или пускай актриса, а потом воз-
вращалась, велела подать на стол, и летучий корабль укрывала верхушка мыса.
Кочующая роза 19
Счастье возможно
На этой карточке сняты, кажется, мы с тобою. Ты под вуалью, а я доедаю
люля-кебаб. Милая Полинька, я не хочу быть куклою восковою, попеременно
то нищ, то влюблен, то слаб. Ты попрекаешь модисток и пьешь с соседями по
партеру, все они – бедные люди, и этим слегка горды, потом открывается зана-
вес, примем Сарду на веру, всё, что написано как заклинание пустоты. Милая
Полинька, утром не будем питаться вчерашним бредом, сразу пойдем в трат-
торию, молча нарушив сплин. Официант заботливо нас обвенчает пледом, ска-
жет: «У вас последний, в общем, всего один». Что же ты делаешь, Полинька, ря-
дом со мною в мире, так вот протянешь руку выбить мою скамью, сколько тво-
их шагов, подумай, всего четыре, для равновесия в мире что-нибудь дожую. Нет
для тебя прощения, Феденька, вынуть руку из-под корсажа – с глаз не опустится
плотная пелена. Наши соседи в партере чувствительны, словно сажа, и в ощуще-
ниях смерть прошлогодняя им дана. Это, конечно, фигура не нашей речи – вый-
дешь на улицу, бросишь извозчику: «Teufel, вези вперед». Думаешь – этот мир
взвалить бы себе на плечи, ну а его уже нет, теперь вот и твой черед. На этой
карточке сняты, кажется, мы с тобою – ты доедаешь печень трески, а я в макра-
ме гляжу, а сверху архангел с дудочкой, вовсе ведь не с трубою, и я свяжу ему
ёлочку, видит мой Бог, свяжу.
20Счастье возможно
Легкий загар
Аделаида Гюс, простая душа, молчит в наемной карете (после шести воз-
браняется пить коктейли, белки, лимонные пузырьки), вот по четной идет ма-
эстро Гендель, за ним продавцы и дети, раскрытые клети манят, в звучании да-
леки, эхом несовершенства рождаются внутрь фонемы, Ифигении двести тале-
ров, можно сказать – взаймы. Я рождена пастушкой, ощипанной тушкой, все
мы поместимся на гобелене, подпишемся: «Это мы». Аделаида Гюс выходит из
черной кареты, склоняется в полпробела, у меня такая неавантажная партия, всё
я могла бы спеть, всё, что еще не написано, всё, что забыто, смело несите сюда
и за мною закройте клеть. Дети и продавцы окружают маэстро Генделя, вот ле-
денец Петрушка, положи его на язык, такие троятся редко, кто вы, мадам, зна-
комы ли понаслышке с опусом ре-минор, здесь стоит прослушка, мне рассказа-
ла вчера на кухне впотьмах соседка. Король, хотя и не Солнце, тоже в Аркадии, будь оно всё так ладно, как нам мерещится, мы – продавцы столешниц. Я пред-
лагаю вам свой товар, домотканая Ариадна, уедем на острова петеушниц и мно-
гогрешниц. Нет, вы говорите в рифму совсем не то, что можно услышать от ав-
тора Ифигении, вот мы стоим в заторе, за щекой леденец Петрушка, в глазах то-
ска, Weltschmerz, я читал намедни. Это всё рассосется и мы разойдемся вскоре, вы будете петь свои бредни, а я – сочинять, ore et labore, синьора. Всё не так, ни медь, ни золото, ни хрусталь, голословно люблю вас, рядом хочу ютиться на
этом панно, даже третьей фигурой с краю, всё это не так, а потом отправляйтесь
кутить к наядам, а я достаю ваше сердце и ноты ключом вскрываю.
Легкий загар 21
Светильник
Автор театральных романов всегда пропускал прогоны, приходил к театру в
одиннадцать, прятал Устинову за отворотом, и не то чтобы я ищу человека, ко-
торый всегда вне зоны, и не то что мне хочется ставить «равно», всё дыханье
сбивая счетом – раз, два, три, зайчик подстрелен прямо на сцене, пейте клюк-
венный морс, носите теплые варежки ради иммунитета, так он строил город из
кубиков и незаметно рос, уши и ворс – что останется от поэта, если он был поэ-
том, конечно, но это еще вопрос, и даже автор романов о смерти в театре не даст
ответа, так он строил домик из кубиков и незаметно рос, дальше по тексту долж-
но быть другое лето. Автор театральных романов любит заячий мех, синтетиче-
ский, как слеза актрисы, достаточно утепленный, своей десницей карающей пе-
речеркнул здесь всех и ушел в театр, довольный и утомленный. Потом откры-
вает Устинову: «Диктор чужих новостей читает текст, не утвержденный редак-
тором, плещется яд в мартини, в глазах детей открывается ад из трехсот частей, она размышляет: «Мне тридцать пять, пора подумать о сыне». Думай, кому это
выгодно, думай, думай опять, мартини, но только очищенный, выпей для под-
тасовки, зайчик подстреленный выйдет – четыре, пять, сделай поклон, сюжеты
тонки и ловки. Думаешь – горе здесь бывает лишь от ума, и то при особом сте-
чении после девятой рюмки. Но ты ведь прописана в тексте – дальше иди сама, тащи свое тело бренное, агнца, замки и сумки. Он закрывает Устинову, пишет:
«Сегодня среда, а я как пастух своих коров на набережной туманов, слово не вы-
бросишь из словаря – еще бы не навсегда, так и смешу себя раскадровкой пла-
нов».
22 Светильник
Сорока в рукаве
Барсук тануки проснулся девушкой с аперитивом, выглянул из норы – лето
в разгаре, душно, проверил почту, помедитировал о красивом, локон из чепчи-
ка выбился равнодушно. В одном письме написано: «Бедные злые детки, по на-
правлению к северу движутся караваны, но ваш учитель Бродский оставил для
вас на ветке подробное описание ужина монны Ванны». Барсук тануки облизы-
вает передник, идет готовить карпаччо, к вечеру ждать гостей – лису и краше-
ного енота. Царствие пергидроля блестит за стеною плача, кто-то должен де-
лать что-то хорошее, это его работа. Во втором письме написано: «Английские
аристократы, лисы, породистые собаки гончие, приведенья – никого не мину-
ет чаша гнева господня, еноту же ждать расплаты просто бессмысленно». За со-
ставлением силлогизма мог провести и день я, и сутки, и год, пока не наста-
нет очередь фауны местной. Барсук тануки ищет платье из радостного шифона, барсук тануки думает в форме для нас нелестной, сейчас пригорит карпаччо, со-
всем как во время оно. В третьем письме написано: «Помню вкус этого аперити-
ва, в прошлый раз ты выглянул из норы – увидел себя другою. На месте ли это
лето и скоро поспеет слива, на ужин придет лиса, хромая одной ногою».
Сорока в рукаве 23
Каникулы
Просыпаться утром и думать, что ты – человек на Луне, ловить мандарино-
вый запах, немного хвои, рассказать им о свойствах фауны местной, жалеть
вполне, только не себя, не свои чахоточные устои. Вот по Луне плывет манда-
риновый кит (а всё это было написано кем-то, но кем – не помню), говорит, что
твой старший брат никогда не спит, по ночам разбивая сад или каменоломню. У
отца твоего есть много хороших мест, зайка маленький, бесхозяйственная тря-
пица, прячется в кратер, где верно никто не съест, не за что когтем аленьким за-
цепиться.
24 Каникулы
Клубок змей
Господа Головлевы едят бородинский с малиновым джемом, с Хитров-
ки принесли табакерку и черную курицу, дети визжат со страху, принесли гла-
за Одоевского (слепок и воск), подковки, желтую кофту, в довесок еще руба-
ху. Иудушка Головлев решил посадить осину, из табакерки доносится скрип не-
смазанных автоматов, ну для кого ты хранишь этот город, отдай эти камни сыну, тоже еще сокровище – хлеб не бывает матов. Я покупаю черную курицу и раз-
вожу в стакане серу со спичек, нет, сами спички – скоблить еще, что за дело. Го-
спода Головлевы хотят играть на театре, театр говорит о ране, которая не зажила
и стянута неумело. Иудушка Головлев берет учебник «Общая хирургия», раздел
«Кровообращение», от сердца к конечностям путь не близок, для кого ты хра-
нишь этот город, ты знаешь, Лия? Для кого ты варишь малиновый джем, в доме
столько мисок. Нет, он не любит меня, он глядит насмешливо, хлеб окунает в
масло, говорит – это всё филология, в жизни намного проще, говорит: «У тебя
стихи – потухло, потом погасло, ну какое геройство барахтаться в этой словес-
ной толще», нет, конечно, в гуще, он кофе пьет, как французские литераторы-
реалисты, заселить всю землю своим подобием, оттиском в тиражи, почему мы
все на книжной полке наивны и неказисты, оправдай наше существование и о
себе пиши. Господа Головлевы едят бородинский с малиновым джемом, слуша-
ют песню леса, пускай не венского – визу с паспортом, видно, уж не дадут, по-
том на сцену выходит Анненков - плут-повеса, и разрубает гордиев узел наших
словесных пут.
Клубок змей 25
Крайний Север
Гостям всегда предлагали брусничное, помню, как дядя Тоша к нам приез-
жал со своим стетоскопом, тихо стучал по колену. Я редко смотрела в зеркало, думала – не похожа, вот стану великой актрисой и память куда-то дену. Вот эта
гадалка с проседью мне подарила карту, а я ее тут же в урну и дальше пошла, смеясь, я выучу всю Офелию, наверное, даже к марту, к подолу прилипла гли-
на, на пальцах чернильно грязь. Гостям всегда подавали брусничное, было бы
так неловко – уронишь салфетку, возьмешь подосиновик, выбежишь на про-
стор, недавно читала в каком-то сборнике, впрочем, смешна уловка, я не чи-
таю стихи с тех самых прекрасных пор. «Милая Оленька», - мне написала кузи-
на Нюра, - «можно прожить на свете без шарма и без души, можно сидеть на ве-
ранде и звезды считать понуро, но всё, что было с тобой, старательно опиши».
Когда я стану великой актрисой, я ей подарю карету – в таких же ездили фрей-
лины, Дашкова и Вальмон. Вы скажете – вот еще бал господень, всё рассосется к
лету, и будете трижды правы – кому-то уехать вон жизненно необходимо, в до-
роге скрипят рессоры, за поворотом станция, ягоды волчьей след, здесь не пра-
востороннее – я избегаю ссоры, кто-то проводит линию – хвост золотых комет.
26 Крайний Север
Секреты аппетита
Гретхен вернется с ярмарки, сердце саднит шнуровка или большое яблоко
спело гниет в груди, я не пишу три месяца, мне за себя неловко, ангельская сно-
ровка, мельница впереди. Гретхен вернется с ярмарки, бросит на стол пакеты, чтоб ухватить мгновение, скомкать, запечатлеть. Я не гожусь для жизни здесь, не размышляю, где ты, нет ни одной приметы, что неверна на треть. Гретхен вер-
нется с ярмарки, корм для собаки Тито, крем, бигуди из войлока, тридцатилетье
сна, я не пишу три месяца – что тут во мне разлито, ртутная взвесь на чайнике, наша судьба тесна. Наша судьба исписана, с той стороны невнятно, на лицевой
с помарками так не поставят в счет. Если пройти по пристани, мель не скрывает
пятна, что-то во мне меняется и по рукам течет. Каждый на смерть любимого пи-
шет большую оду, кукольный домик рушится и погребает нас, здесь я встречаю
Фауста и выхожу к народу - всё ведь уже прочитано, свой пробивая час.
Секреты
аппетита
27
Болезнь, или Современные женщины
Девушкой скромной, как серый лён, росла моя Персефона, едва успевала на элек-
тричку, всё рвалась убежать куда-то, зеркальце-зеркальце, есть ли кто-то родней меня, вот трещина от плафона, у тебя саднит подреберье алым цветком граната, я сама связала
его, делала вытачку, мода и жизнь, мне дико разводить газировку коричневым, столь-
ко людей в Аиде, а столбом соляным стоит на проезжей части одна Эвридика, и все объ-
езжают ее и крестятся, вы хотите снести ее в место злачно и место покойно, разлить мар-
тель по стаканам, вдохнуть в нее жизнь прощальную скромно и неумело, всё предыду-
щее было сном или просто большим чуланом, где черное слишком черно, а белое нет, не бело. Если на этой стене висит такое ружье, охотничье с дробью, хотя говорят – шрап-
нелью. Персефона выходит на улицу, видит каблук ее – все остальные следы сокрыты
слепой метелью. Почему из всех сорока миллионов рожденных сегодня лиц ты выбрала
эту кожу и волосы цвета меди, этот позор не может жить вечно, и косы лысых певиц ле-
жат на столе с останками брошенной кем-то снеди. Моя Персефона клюет свои зерныш-
ки, видимость ниже нуля, скоро придут рабочие и оторвут заплаты, одна Эвридика стол-
бом соляным, пустоту моля проникнуть в ее зрачки, но ответа всё нет, куда ты. Девуш-
кой скромной, как серый лён, Персефона едет в турне, возвращаясь оттуда царицей дол
и полей (гемоглобин пониже), она отменяет всё привычной частицей «не», она продол-
жает сеять гранаты, а косточки ваши, вы же…
***
Девочка Саша учит песню про милого Августина, который вернется, а, дескать, прошло уже всё, и как не пройти в горло моё куском, к нему подступает тина, вот про-
рвалась плотина, мейсенский morning tea. Девочка Саша думает – скоро придут сол-
даты, заберут украшений на пять миллионов, поставят ей крест на лбу, могли бы
пришить звезду, но нет подходящей заплаты, а впрочем, звезды в нашем доме – то-
тем табу. В Англии было не так – один любитель крикета носил мольберт и кисти за
мною по всем пятам, говорил – через сотню лет здесь будет гореть ракета, ну почему
я здесь, а вы остаетесь там. Девочка Саша думает – скоро придут солдаты, достанут
штыком из кармана что-нибудь ценное и на свет поглядят, если придут сегодня, то –
леденец из мяты, под оболочкой прозрачной спрятан рубцовский яд. Девочка Саша
учит песню про милого Августина, как ты забыл свою Лизхен, как в прорубь вниз го-
ловой, как же к моим глазам подступает сквозная тина и черный corvus вьется над го-
лубой Невой. Как же я брошена здесь в дальнем ящике преисподней, среди оберток, пропитанных мятою-леденцом, словно в последний раз почувствуй себя свободней, 28
лавр обвивает голову, небо скорбит винцом.
***
Разбойные люди украли девицу Анету, держа ее в замке под ржавым вися-
чим замком, они разливали фалернское, бойся по свету скитаться – иди к сво-
ей цели всегда прямиком. Папаша Руссо, на Женевское озеро метя, листал Беде-
кера, местами уныло вздыхал, вот хижина спа, только три престарелых медве-
дя, закат Невшателя бывает решительно ал. А юный Сен-Пре, изучающий кар-
ту Европы, девице Анете шлет письма на трех языках - катахрезы, литоты и про-
чие дивные тропы, она отвечает на них многомысленным «Ах». Разбойные люди
играют в лото или кости, выходят на пирс и бросают пираньям хурму. Папаша
Руссо говорит: «Возродиться от злости имейте же совесть под звуки печальные
му. Пускай человек, что свободным рожден до предела, на цепи свои с вожде-
лением строгим глядит, герои мои здесь болтаются вовсе без дела, вот постный
сюжет – не дано нагулять аппетит». Девица Анета на небо глядит из темницы и
письмами топит камины на трех языках, не впали в ничтожество только небес-
ные птицы, которые сеять не могут без книги в руках. Себя мне живою почув-
ствовать трудно, за лесом мой юный Сен-Пре, красноречием тайным влеком, мне пишет о том, что Парижа не стоит ни месса, ни мраморный дом с мезони-
ном, лепным потолком. Я письма такие читаю, чего же мне боле, я даже пишу
их, и тоже, мой друг, от руки, а если бы нам оказаться с тобою на воле, мы были
бы слишком от цели своей далеки. Разбойные люди украли девицу Анету, за-
брав ее на дом, по чашкам разлили с утра, а ты берегись этих мыслей скитаться
по свету – всю тайнопись клином не выбить, обманет, хитра.
Болезнь,
или Современные
женщины
29
Башни
Господин оформитель выходит из дома, встречает Елизавету, говорит ей:
«Вот так вот носишь высокие чувства, к груди прижав, а они измарают тебе вос-
кресную кофту, сживут со свету, и будут светиться в твоем подреберье – из-
вестный науке сплав». Как ты будешь смотреться на нашем кофейном столи-
ке – кофе пить из фарфора чайными чашками, от чаепития громкого не устав».
А она говорит: «Зовите меня Незнакомкою – всё устаканят скоро, спишут на ор-
фографию, произведут устав». Вот вы ходите с ворохом виз бесчисленных, и
в Североамериканские Штаты шлете фотографии своей камеристки, надушен-
ные «Красной Москвой», это у других жизнь, а у тебя видимость, слышимость, ты не сможешь свинтить, куда ты, будешь ходить с фонарем и пугать себя: «Кто
живой?». Начинайте писать с отступом влево: «Над безднами Петрограда про-
плывает книжный ангел, раскачивая ладью. Блоку снится набор для юного ры-
болова, жена его очень рада, но все равно надевает шляпу с вуалью и гово-
рит: «Адью». Оформите нашу прописку здесь по всем правилам стихосложения, расходуйте экономно – ну дочитаешь до половины, а дальше на чем стоять, ну
выбираешь невиданных авторов из прошлогоднего сонма, ставишь на них уда-
рение, сверху кладешь печать. Лучше совсем замолчать – оформить свою судь-
бу в византийском стиле, заморозить в каком-нибудь холодильнике, пламен-
ном леднике. Милый мой, милая, вы ведь меня любили? А ледоруб вы держи-
те вовсе не в той руке. Лучше себя заморозить со всеми стихами разом, потом
доставать их из-под обломков льдины по одному, и посмотрел на нее немигаю-
щим черным глазом, искоренение вечности на дому. Лучше себя любить, а шу-
тить как всегда другими. Елизавета сморщилась бубном, как дама треф, как мне
себя забыть, как же мне оказаться ими, и поднимает полость – мышиный мех.
30
Башни
Путевые знаки
Инженер человеческих душ Сведенборг идет по Луне, каверна в полушарии
правом, невидимом глазу с Земли, если жить разнопланово, полно и многомер-
но, разговаривать с ангелом – вон его там повезли на телеге скрипучей, кры-
лья светятся – это радий, активная биодобавка в нашей густой крови, посмотри
на нас, Господи, дай нам корпию и оладий, только не надо с той стороны Луны
строить город-сад, не живи на ней, по утрам не вытаскивай из кисета щепотку
соли, а может сахара, на паях со своей душой, ты приходишь к выводу – ско-
ро лето, перемена мест и слагаемых долго внушает страх. Инженер человече-
ских душ Сведенборг тушит пожар на Венере, бросает огнетушитель в арктиче-
ский летний зной, у меня нет веры и кто мне воздаст по вере, пробитый талон-
чик, погашенный проездной. Изучая наречий ангельских плоскую перспективу, ничему ты не учишься и ничего не забыл, нужно выписать что-нибудь новое, может, «Ниву», читать Погорельского из предпоследних сил. Нет никаких инже-
нерных способностей у твоего народа – построить водонапорную башню, сбе-
жать по ступенькам вниз. С картинным спокойствием ждете от небосвода новые
гвозди, чтобы прибить карниз. Нет никаких инженерных способностей, и не ра-
зорван в клочья лишь по счастливой случайности (авторский недосмотр), новые
ангелы вертят в руках незнакомые многоточья, будешь бродить по Луне, изуми-
тельно свеж и бодр.
Путевые знаки 31
Каблуки в кармане
Книжная девочка (библиотека всемирной литературы прочитана до выпуск-
ного), не выходи из дома – разве там что-то ново, шкаф откроешь с верхней до-
стать Камю – вот и полвека прошло, а он всегда на краю, думаешь – свалится, бедный, того и гляди, лучше я спрячу его вот здесь на груди. На первой странице
написано «Литература – яд», и указатель имен неприлично измят. Пальцем про-
водишь в поисках сочных мест – книжная девочка книги давно не ест. Выйдешь
из дома – на стройплощадке трюмо. Я здесь почти невесома, а помните лето в
Meauх. «Я такая умная и красивая, но почему-то до сих пор бедна» - говорит ак-
триса Литвинова из табакерки без дна. Выйдешь из дома, трюмо разобьешь, бе-
лый кролик под нож, кожевенный цех открыли, но это неправильно, город дру-
гой, а стройка всё та же здесь. Книжная девочка думает: «Путь из двенадцати
тысяч ли не уложится в четверть мили, а как мы себя любили, да только не бе-
регли», и попросила у всех прощения: «Интеллигенты-снобы, стоимость стой-
ки и кролика всё-таки возмещу», смотрится неуверенно, ну а подправить что-
бы, нужно платок муаровый ей подобрать к плащу. Это строка отличная – вы-
лить ее с чаинками, вот бы в таком ключе похожее что-нибудь, интересуюсь ин-
ками, долями, половинками, доли секунды сложатся тайным пунктиром в путь.
Книжная девочка выжила лишь из ума как будто, ум – это вовсе не надобность, как нам хотят внушить, банка ее наполнена, кольца сквозного спрута тянутся к
черной форточке сущее ворошить.
32
Каблуки
в кармане
Кипарисовое масло
Когда по тексту либретто уносят в ад сиротского Дон Жуана, всегда разда-
ется кашель и непременно в партере, ему подносят записку: «Владимир, по-
верьте, рано», и он получает по вере, и всё неродное близко. Вот так протянешь
руку, погладишь свою недотыкомку, выключат свет, где шуба, не читки требу-
ют здесь, ну будешь, как дети, плакать, но голос уже не тот, получится слиш-
ком грубо, второй режиссер не любит, когда здесь разводят слякоть. Владимир, поздно уже, в пистолетах испорчен порох, ну даже приставишь к виску, а он за-
молчит угрюмо, актеры наводят тоску - уронят на сцене ворох, потом собирают
у всех на виду, акварельная ветошь ГУМа. Владимир, поздно уже, без четвер-
ти десять скоро, пора отпустить суфлера, хотя бы до первой будки. Владимир, возьмите драже и вялые незабудки, нет, я говорю любя, какая там тень укора.
Просто возьмите их и идите за тридцать земель, овации - это скучно, я уж до-
слушаю как-нибудь, наша привычка - сила, я ни о чем в этой жизни вас, кажет-
ся, не просила, но если окажемся в следующей где-нибудь, где докучно трам-
ваи звенят по брусчатке воскресной и вас уже не раскрыть, тянете время из всех
пустот, хоть что-то да обретете, не думайте, как повезло нам с вами совсем не
быть, разгадку вчерашней тайны найдете на обороте.
Кипарисовое
масло
33
Море эгоиста
Леночка думает: «Сын мой первый, это не верблюжата, это не плюшевые
медведи, зайцы или кроты, это досадное заблуждение или уже расплата, да, вот и всё, ребята, как мне приснился ты. Как я тебя кормила своею плотью, чи-
тала «Рейнеке-лиса», читала вывески магазинов готового платья, ты мне гово-
рил: «Успокойся, мама, покой принесет мелисса, я протяну тебе руку в холод из
пустоты». Леночка думает: «Мальчик мой маленький, что тебе здесь не спится, нужно ли торопиться выйти на свет из тьмы. Это скорее горлинка, помнишь, та-
кая птица, мы ей поставим клетку, воду, зерно, не мы – кто-то другой здесь хо-
дит вечером, хочет играть стакатто, милая мамочка, руки отнялись и больше их
не поднять». Леночка думает что-то и хмурится виновато, прежде чем ставить
точку, ровно выводит «ять».
34 Море эгоиста
Хрустальный дворец, роман в письмах
Мария Ильинична, вот еще случай на железной дороге – я вышел на станции
вам безымянной купить полфунта халвы, приехать к полудню, закончить с блок-
нотом спор, и мой Бог в залоге, и в каждой торговке копеечной долго таитесь вы.
Я отрицаю ваше присутствие и говорю «не верю», рельсы закончатся, что неизбеж-
но, как чудо, когда-нибудь. Вы говорите мне: «Кто, как любовь, подобен этому зве-
рю – ты же в его горсти, поэтому просто будь».
Аркадий Сергеевич, поезд ушел без вас, я хотела остановиться, но по инерции
речи текут по шаблону вспять. Я бесподобно глупа – надо было всё начинать с безу-
словно пустой страницы, а когда пространство заполнится, всё начинать опять.
Мария Ильинична, мой голубчик, трудно держаться роли, как далеко заводят
рифмы – и за версту молчим. Я отрицаю ваше присутствие в форме фантомной
боли и уезжаю на воды в четверг в мой четвертый Рим. Предполагаю, что ваше имя
станет последним словом, которое мне удастся плохо произнести. Самому себе в
назидание в мире моем весомом я храню его каплей ада в чужой горсти.
Аркадий Сергеевич, имя мое фонетически безнадежно, а если выбросить глас-
ные, вовсе не суждено сделать небывшим то, что избыточным сделать можно, но
все это слишком грустно и рядом бокал «Перно».
Мария Ильинична, редко ко мне доходят дурные вести, но если доходят, я их пре-
вращаю в нечто для малых сих. Помимо прочего говорю вам – всё-таки будем вместе, иначе зачем написан этот глупейший стих, иначе зачем отвечаете – в страсти марать бу-
магу горите, сгораете, но в невозможности вам сгореть есть нечто высокое, что равно-
ценно страху, и дверь открываете только на щелочку, мир – на треть.
Аркадий Сергеевич, коли назвались груздем – сидите смирно, а я поливаю
вас радостью, мир и покой дарю из духа противоречия. Скоро приедем – Смир-
на, и вы на песке мне напишете вечное “I love you”.
Куда занесло нас с вами – за краем земли погода не балует нежностью и не пе-
Хруста
стует тонкий вкус, но льный
нас окрыляют сюрп ризы такого рода и прячем в коробки с
двойным перекрытием тощих муз. А вот еще случай на станции – Неточка просит
папу достать ей зайчонка белого из-под колес и привезти из заморских стран два
локтя тройного драпу, двенадцать сушек, «и что-то будет?» - вот в чем вопрос.
дворец, роман
в письмах
35
По По
Лигейе было тринадцать лет, она сидела в шезлонге, читала “Cool”, отме-
чала тенденции будущего сезона, мимо прошел человек с газировкой, отвесил
поклон, а в долге, так же как в чувстве, нет ничего хорошего – время оно ее за-
ставляет глядеться в портреты, последняя остановка, вот, мол, какой я художник
– душу твою приветил, в раме застыв, потом повернусь неловко, образ уснув-
шей в шезлонге девушки должен быть бел и светел. Вот мы сидим в черном зам-
ке, задрапированы в стиле antique, играем в переводного скучными вечерами, иногда в окно стучат скитальцы, неверующий Фома (поправляю бантик на ко-
робке твоей, моя девочка), кто-то пребудет с нами. Вот Агасфер, господин По-
горельский, из Малороссии пишут – слепок твоей руки расходится по подписке, твой нерожденный портрет на каждой скатерти вышит, нет, пора вскрываться, в романе одни описки. А он лежит затылком вверх, исследуя мостовую, дума-
ет – если всё это сон, ей было бы двадцать восемь, и можно было открыть окно, увидеть ее живую, не заключенную в раму, но мы ведь не просим, осень была
достаточно вызывающей скуку, от аллергии скончались все мои персонажи, так-
же их тараканы, вот мы сидим в черном замке и думаем – мы другие, когда нас
ранят, мальвазия капает прямо на стол из раны. Вот мы из простоты неслыхан-
ной машем тебе, Лигейя, облик твой осязаемый скатертью обескровля, голо-
сом и душой мы будем тверды, жалея только свою мальвазию – здесь прохуди-
лась кровля.
36
По По
Отплытие на Цитеру
Мы засыпаем меж Харибдой, Сциллой, своей душой, без вечности посты-
лой, все рифмы – только нищий полусон. Но ангел унесет твои тетради, скрипя
крылом (всё это – Бога ради), тебя оденут в пурпур и виссон. Вот одеянье со сле-
дами сажи, когда мы говорим, что персонажи едят себя и потчуют гостей, крупи-
ца соли в прописи буквальной, как прямота молитвы поминальной, и мы стра-
шимся вида их костей в своей тарелке. Что тебе дичиться, здесь вечерами греет-
ся Жар-птица, и яблоки зеленые в костер она по старой памяти бросает, но жар
ее так быстро угасает (а дальше две страницы текста стер доброжелатель). Во-
дится пушнина в моих садах, и умирает Нина Заречная (еще пять унций в нос).
Об этом говорить совсем не просто, классифицируй все болезни роста, потом
гордись – ты это перенес и стал прочней, хоть и слегка простужен. Перебирая
все свои пять дюжин, любуясь ими и смотря на свет, нельзя поверить, что лю-
бовь проходит, и в винной лавке ангел колобродит, и ничего прочнее смерти
нет.
Отплытие
на Цитеру
37
Нелегальный рассказ о любви
Мой отец познакомился с Бродским в шестьдесят девятом в тамбуре поезда
«Северодвинск-Ленинград», разговоры о резанном и переснятом, еще по соле-
ным опятам, и чудесное рядом, внутри запечатанный ад. «Открой эту шкатулоч-
ку, милый», - не говорит Надежда, а просто выводит смыслы, отточенные вну-
три, но кто ее будет слушать, разве какой невежда, не начитанный в мифоло-
гии, всё бесполезно, три сильней эти знаки препинания, ластик мой переживет
любая синица, с тех пор как синицы кормят меня, я пишу всё то, что взбредет
кому-то на ум, я смотрю в эти плотные лица, и жизнь, конечно, не поле, а про-
сто болото вброд. Я познакомилась с Бродским совсем при других обстоятель-
ствах, чем-то довольно схожих – заглянула соседу в автобусе через плечо. Если
бы это было на улице, толпы других прохожих (хотя какие там толпы, ни скольз-
ко, ни горячо). Если бы этот сосед в автобусе был наблюдателен, косоглаз, кла-
дезь вкуса, знаток изящной словесности, скучающий интроверт, можно сказать:
«Давайте сойдем, вот тут по пути Таруса, всё совершается к лучшему, ад запеча-
тан», конверт я оставляю тебе, вся жизнь уместилась где-то, и не холмы, а обо-
чины нам освещают путь, бедному Йорику трудно лепить из себя поэта – видят-
ся сны, но совсем не дано уснуть.
38 Нелегальный
рассказ о любви
Коричное дерево
Мой любимый писатель Крусанов не встречается с читателями в Крыму, только в Доме книги на Невском, в особенно пасмурный день, пятницу или суб-
боту, одновременно вы пишете разные тексты, себя я теперь не пойму, как дан-
ность, приму с трудом, и попадая в ноту, мысли себя кем-нибудь, кто варит ему
борщи, выбирает ему галстуки в тон рубашки, нет, галстуки он не носит, мир
как свое представление просто ищи-свищи, дальше было мартини, очень те-
плое, prosit. Как вы уже догадались, это роман о любви, которой нет в совре-
менных книгах, Елтышевым достались мощи святой Евгении – лучше, чем ты, живи, совершенствуй себя, становись алфавитно проще. Мысли себя каракати-
цей, ползущей на новый фуршет, рядом булки с цукатами и изюмом, мой люби-
мый писатель Крусанов мне передаст привет и поедет дальше в карете с ливрей-
ным грумом. Мысли себя семицветным цветиком, это его подъезд, вот он отсю-
да выйдет и бросит тебе монету, я вас узнала, сир, никто ведь тебя не съест, бу-
дете дальше скитаться вдвоем по свету, и в каждом имперском городе ярмарка
в красный день, и как же тебе не лень сочинять ему песни летом, какие там пес-
ни – мелкая дребедень, он купит свирель и тоже умрет поэтом. Мой любимый
писатель Крусанов станет однажды стар, недочитанные романы свои возвратив
на полку, а вы знаете новость – из пистолета, как Анна Мар, и в кадило добавят
негашеную карболку.
Коричное дерево39
Бессердечная Аманда
На живую нитку шьют на этом «Мосфильме» - судьба не прочней турнюра, в последней реплике все метастазы в Горки, городки, репейники, выходцы из
себя ничего не читают, хмуро, что ты ищешь, дура, и старый виконт в замоги-
лье с последней корки пыль сотрет фланелью - мадам Рекамье когда-то носила
шали, но овчинка не стоит выделки – всё попадает в строфы, мы читали вдво-
ем письмо, но тогда вошли, помешали, а теперь в каждом доме огниво, в каж-
дом дворе голгофы. Как же мы озябли рядом с тобой, обнимали свое пустое, трижды смотрели в окно, потом ушли в мизерабли. Кто виноват, при отягчаю-
щих, в этом сплошном простое, но нужно искать хорошее и наступать на граб-
ли. Старый виконт нашел заведение «Грязи» - здесь исцеляют верно, вот и Жер-
мена писала ему о своем артрите. В сердце моем дыра (для словца напишу - ка-
верна), что ожидать от автора, всё, что ни захотите, уже прочитано ранее, вы-
брошено в корзину, извлечено на свет господень повторно. В третичном пери-
оде было спокойнее, Брюсов, проведав Зину, вытер воспоминания, вас не про-
шу покорно развлекать меня окончанием повести самой грустной на свете, для
утоления всех печалей все поставцы излишни. Думаешь, если смерть не заново, можно совсем как дети, наконец-то словить кузнечика, есть мармелад из виш-
ни. На задворках чужой истории пишешь свои портреты - может кто-то присмо-
трится сделать заметку сажей, может кто-то выловит карпа зеркального из пре-
сноводной Леты, но куда ему дальше без памяти с этой живой поклажей.
40 Бессердечная
Аманда
Ледяной дом
Настоящий поэт Тредиаковский очень боялся холода, Северная Пальмира
покрылась пленкою целлофановой в тридцать седьмом году, а в сороковом он
понял – пора сторониться мира, делать запасы камфары, елки считать в бре-
ду. Вот так насчитаешь сто двадцать елок – и сани проедут мимо, двух человек
достаточно, в мире престрашного зрака сидишь и смотришь на стол, сама со-
бой нелюбима, а если б любовь – себя окольцовывать, столько здесь таинств
брака. Думаешь – это холодный дом, вот они повенчались ныне, с дуркой ду-
рак, просторные покрывала, если сидеть и думать – не спрашивай о причине, просто пиши о них – ведь любви не бывает мало. Настоящий поэт Тредиаков-
ский пишет, пока не высохнут все чернила, перебирает рифмы мысленно в пе-
чени растворимой, знаю ведь, милая дурка, что ты меня так любила, и потому
пишу здесь только тебе любимой. Это судьба заставляет нас есть придорожное, пить свою кровь кисельно, пить свою кровь и морщиться – дескать, бывает сла-
ще, ну и конечно бывает, в этом себя уверь, но мы сидим на прогалине в нашей
родимой чаще, считаем елки в окрестностях – столько окрест свободы, словно
в кипящем чайнике – взрыв обжигает губы, окунаешь пакетик и вдруг понима-
ешь, кто ты, и подо льдом расплавленным мы себе станем любы.
Ледяной дом 41
Забываемые моменты
Наденька, брось этот яд «куриная слепота» - от него выпадают ресницы, от
него становишься памятливой, хочешь забыть – куда там. Начинаешь играть с
листа, а с другой стороны страницы вокализом для трех повешенных, первым
груздем к опятам его письмо «Выходите ночью на мол – постреляем из пистоле-
та, кто попадет в отраженье месяца над дверью кулинарии, пусть загадает жела-
ние». Да, я почти одета, нужно идти – расстояния здесь другие. Можете первый
стрелять, курок заедает, я доедаю булку, булка с изюмом, двадцать калорий, если верить таблице. Пуля летит в отражение и застывает гулко, что-то пада-
ет наземь, перо на железной птице горит, как шапка на героине из «Комеди-
Франсез», а что вы мне можете предложить вместо этого яда. Ну ладно, по-
пробую я, зажмурюсь, как мелкий бес, если хочешь попасть, подумай – уже не
надо. Наденька, я ведь тоже когда-то ходил в первый класс, по китайским про-
писям наших переводных картинок я разучился молиться, и что я хочу от вас, лучше не знать, подумают – черный инок, демон самоубийства, и за подклад-
кой “savage”, в дамскую сумочку влазит, но яд несравненно краше, если учиться
шить, осторожнее, не промажь, нитка в иголку, стремительно сердце наше. На-
денька, бросьте сентенции, нам открывать пора этот флакончик цвета каленого
изумруда, ты открываешь окна – какая же здесь дыра, только стихи и стрихнин
появляются ниоткуда. Ты открываешь окна и думаешь: «Mon petit, нерасторжи-
мые узы кротости нам не дают просвета, все же, надеюсь, никто не встретится на
пути, нужно идти (примечанием здесь согрета)».
42 Забываемые
моменты
Дым
Почти под сорок – мой градус гриппа, в углу корешком с отливом Агриппа
Корнелий, а может (отсюда не видно) другой Непот. Хочу героиней другого типа
на свет явиться, но это липа, на лбу моем выступает тихо прозрачный пот. Хочу
в подарок другое тело, об этом кого-то прошу несмело, а он отвечает: «Ну что за
дело, утонешь, Мусь». Я стану такой же, как Консуэло, и чтоб в душе всё цвело и
пело, и даже петь научусь.
Почти под сорок в моем стакане, какой-то сбой в генеральном плане, и кто-
то меряет пульс глазами, и счет не тот. И кто-то гладит меня по челке, и я готова
убрать иголки, а вот совок собирать осколки и ворох нот. Хочу в подарок другую
душу, чтоб все слова не текли наружу – любой подставит худую плошку и жадно
пьет. А ведь тебе говорили, Муся, что это всё – как похлебка с гуся, а ты, конеч-
но же: «Не боюсь я – не всех убьет».
Почти под сорок, гроза в Пьемонте, идите дальше и не трезвоньте о том, что
я тут сижу на крыше и пью шартрез. Подумать можно – вот solus loco, и зуб ней-
мет, и не видит око, и всем нам глупо и одиноко с собой и без. Хочу остаться
здесь мелким бесом, а вы, родные, идите лесом к своим пристанищам и прин-
цессам – вот глас травы. Хочу остаться здесь куропаткой, они поладят, и бес
украдкой ее погладит по глупой челке и скажет: «Вы…».
Почти под сорок страниц тетради, а всё не сходится, бога ради, он скажет
«Вы…», а она очнется и улетит. Хочу остаться здесь между делом одной строкой и
рисую мелом, хочу цветами душистых прерий и риорит тебя окутать - строка та-
кая по всем канонам достойна рая, и он, конечно, финальной точкой здесь про-
звучит. Я отыскала тебя по звуку, в молочной тьме протянула руку – ведь каж-
дый любит себя за муку и век молчит.
Дым
43
Дом моды “Тантал”
Расторопный антрепренер заставлял ее есть гречиху, не играть с другими
детьми – дальше будет аккорд неверен, она выросла в Выхино и в глаза до-
рогому лиху посмотреть захотела, но выбор известных скверен, ограниченных
Библией и криминальным кодексом (не соврати собрата, не пей из его головы
мальвазию за обедом) был слишком беден, и ткала Иродиада семь покрывал
без братьев живущим Ледам. Первое покрывало бесшумно падает наземь, зна-
ем мы эту Иду – живя пудовой купчихой и погружаясь во тьму, с ее сероглазым
князем в поезд на Кострому, и в гавани слишком тихой под покрывалом вто-
рым томится сердце размером с голубиный зрачок на острие булавки, бедный
мой князь, и серое станет серым, умер вчера, неизбывная соль, мы жалки. Тре-
тье покрывало под ноги ложится спело, зимневишневое варево пенится на кар-
низе, и Саломея целует в губы того, для кого не спела, чтобы поставить штамп
в последней небесной визе. Четвертое покрывало ее обнимает, грея, все недо-
статки характера или дефекты кожи тайно вскрывая, ликуют ангелы, бедная Са-
ломея, кровь мироточит, подумаешь: «Мы похожи, сестры почти, боимся жупе-
ла, греемся у камина, пишем одно трехстраничное с рифмой времен упадка», пятое покрывало срываешь и триедина в этом обличье, у Иоанна будет одна до-
гадка. И узнавание ранит больней, чем твое копье – так Иоанн не скажет страж-
никам, мертвые губы немы. На покрывале шестом отпечаток ноги ее, только на
несколько лет отклонясь от темы, она достигнет прозрения или презренья нот. Я
узнаю твою тактику – мертвый язык лопочет, и под седьмым покрывалом сейчас
появится тот, кто твое древо жизни медленно обесточит.
44
***
Он уложил меня в ванну, велел не шевелиться, набросал туда лютиков, неза-
будок, еще какого-то хлама. Я не люблю цветы, конечно же, я тигрица, а может
лампа дневного света, а может – тибетский лама. Я простудилась, слегла, вды-
хала пары эфира, смотрела в окно на последний лист – разрисованная картонка.
А он рисовал меня, говорил: «Ты же знаешь, Фира – сломайся, но не согнись, и
рвется лишь там, где тонко». Тонкие планы моей биографии, синтетические па-
чули, лампы накаливания с октября под большим запретом. Он смывает послед-
ний штрих, а потом мы опять уснули, в рамках такого текста нужды говорить об
этом, конечно же, нет, я муза, до нитки промокшая в ванне довольно ржавой, до сердца продрогшая, до обескровленной сердцевины, я здесь на замке суве-
ренной чужой державой, кому насладиться славой, держись за чужие вины. Он
уложил меня в ванну беспечным пустым суставом, закольцевавшейся окольцо-
ванной птицей – банально слишком, ни плотностью, ни составом не отличаться, ни ветошью, ни излишком. Вот ты теперь Офелия, ты утонула, Мага, просто ле-
жишь на дне, на всех корешках бликуя, как образец толерантности терпит тебя
бумага, я примеряю маски, но к рыжему парику я всё никак не привыкну, блед-
ная сероглазка, зеленые линзы вставишь, тут же мой принц тоскует, пойдем на
реку, в правой руке почти не дрожит указка, там незабудки и лютики ветошью
счастья цепляются к человеку.
Дом моды
“Тантал
45
Совпадения
Селия и Люсинда думают: «Как мы напишем книгу, населим ее персонажа-
ми – главный злодей, королева, хитроумный идальго, служанка, пекарь, столе-
тье подобно мигу, не пей эту воду – козленочком станешь, только прямо, а не
налево. Как они будут в этой паучьей банке чаевничать, есть крендельки с ла-
дони, вспоминать происшествия за день и думать, что завтра сложат два и два, как они запнутся о куст сирени – нет четкости при поклоне, нет выверенности
движений и мир между ними прожит». Селия и Люсинда думают: «Как мы по-
ставим пьесу, как режиссер Станиславский, словно заправский голем, нам го-
ворит: «Представьте, что вы идете по лесу, тут появляется волк», мы дрожим и
от страха стонем, покрываемся потом холодным, простужаемся – это ноябрь, девятнадцатый год, Одесса, так вот и Вера Холодная, ей хоть несли мимозы», тут режиссер говорит нам: «Пора выходить из леса, правда, вы стали японка-
ми – слишком глаза раскосы». Селия и Люсинда думают: «Как мы поедем в Япо-
нию, чайный домик откроем, посадим там чайного человечка, который не бьет
посуду. Зная, что счастья нет, наслаждаться начнем покоем, вот тебе наша лю-
бовь, изреченная ниоткуда». Селия и Люсинда думают: «Книга почти готова, как
мы заставим читать королеву и дровосека их подробное описание, вес и объем
улова, правда, тебе понравится, не сомневайся, Лека».
46 Совпадения
Двенадцать романов
«Симона В. Спускается во ад»
Е. Фанайлова
Симона В. несет свою голову – к этому мы привыкли, спускается в пятый круг
ада, жует крапленые ананасы, ее аппетит безобразен, как суть вещей – написа-
но в “Курицын weekly”, она вскрывает нарывы, вгрызается в атом массы. Си-
мона заходит в вокзальный буфет, где курочка Ряба несет золотые вериги, она
рождается заново, вытереть стол перчаткой тщетно пытается, пусть моя левая
не узнает, что в правой двойной взрывчаткой зеркальце-зеркальце, мир воз-
рожден из книги. Симона В. идет к чревоугодникам, дарит им томик Бродского, все мы стары, младенцем здесь не останешься – пилам риторики нечем занять-
ся в сквере. Он поедает своих детей, вытирает рот полотенцем – каждому по по-
требностям, всем по тщедушной вере. Симона В. встречает Вергилия, он гово-
рит на латыни, странная женщина и получает только останки фразы, я никого не
люблю, но себя отменить отныне глупо пытаться, и смерти не кареглазы. Симо-
на В. несет свою голову в дар тому, кто на площадь придти не смеет, разве что
смотрит в окно, заплатив три пенни хозяину, три минуты, здесь не нужна усид-
чивость, скорость, сейчас стемнеет, и не увидишь главного. Вот они все, обуты, одеты, накормлены знанием, вот и Симона адом разочарована, и в запустении
кто-то гудит над ухом, прими этот дар в знак моей воплощенности, всё остает-
ся рядом, жизнь моя полнится этой безбрежностью, как запределье – слухом.
Двенадцать
романов
47
Мари изливает душу
То ли Кубрик выполнил все мои просьбы, то ли топил камины рассказами от
лица впеченного в плоть Куилти, рассказами о любви безумной девицы Мин-
ны к швейцарскому пастуху, вот дернешь ее за нити - она принесет сырок, рас-
плавленный солнцепеком, одна для себя в любимом. Он скажет, что это по-
шлость, и ты о своем далеком расплачешься, пастухом быть можно, и арлеки-
ном, и девушкой всех кровей в бутылочке из-под пены, ты ждал меня здесь, так
вот пришла, промокнув чернила. В последнем письме писал шарлатан из мор-
ковной Вены: “Тебе, Медея моя, придется сказать: “Любила”. Выше своей голо-
вы не прыгнуть даже солисту нашей оперы, ты отлично готовишь штрудель, все
мои пациентки бегут на прием к Трисмегисту, рядом с ним на ковре моргающий
черный пудель. Рядом с ним на кушетке дама (mon Dieu)- медуза рассказ о сво-
их видениях перемежает матом (это иносказания), дар – не сказать обуза, но
все-таки речь о Дионисе, даже пускай распятом». Анна читает письмо, кладет
его в стопку писем и достает рукоделие - крестик болгарский гладок. “Как хоро-
шо, что в мышлении мы от себя зависим, а не от этих китайских ребусов и по-
мадок. Как хорошо, что подходит тесто, клиника опустела, все удалились в цер-
ковь - там хороши приходы. Я оставляю тебе на хранение недорогое тело и под-
ыщу себе новое, чтоб не отстать от моды”
48
Мари
изливает душу
Der Zauberberg
У Ганса Касторпа была невеста по имени Клара, она жила в долине и ела
тыквенную окрошку, по четвергам обитателей пансиона всегда настигала кара
в пылу философской беседы, дух превращался в кошку. И все говорили – дух
витает, где хочет и ползает, где теплей, у нас бывают затмения разума, носим
себя в починку, а Ганс возмущался и грел канцелярский клей, не веря, что вы-
делка может сломить овчинку. Клара ходила под окнами и предлагала всем от-
ведать домашней выпечки, мягкой, пустой, горячей, и всё потому, что я – лишь
то, что не съем, а спрячу от всех за стенами острот и плачей. В пятницу все соби-
рались и говорили: «Сойди, Моисей, мы здесь едим на золоте, плачем одним
чернилом, здесь отставные поэты планеты всей – каждый тоскует о чем-то про-
стом и милом». Знаете, Клара, если съехать с этой горы, просто окажетесь в го-
роде, там простецы-пингвины. Нет, вы бредите, Ганс, пингвины порой хитры, вы для них – просто причина большой лавины. Знаете, Клара, опасность минует
нас, вас по причине того, что не упомянуты в тексте, ну а меня отвезут на галеры, огреют веслом en face, а, может, успеем еще провалиться на этом месте. У Ган-
са Касторпа не было места и никаких невест, он ютился на подоконнике, ветре-
ность проклиная, и думал, что он – лишь то, что сегодня на завтрак съест, и на
ладонях блестела вечерняя соль земная.
Der
Zauberberg 49
Флорентийская чародейка
Флоренции было три сотни лет – кругом колосились ленты, кружкой лоточ-
ницы мерили сладкую кукурузу. Я не люблю Флоренцию – вылей ее из вен ты, выросли мы для ее ткачей, как из детской блузы. Так подумала Беатриче и ушла
на рассвете, выбралась за городские стены и крестик нарисовала, предполагая, что все мы будем совсем как дети – нужно осваивать азбуку, всё начинать сна-
чала. Вот идет начальник бригады строителей, тайно кусты корчуя, пряча под
ними монеты Проперция или язык павлина, нет, ничего подобного вытащить не
хочу я, ошую и одесную книжна и триедина в молитвословии праздном иллю-
стративного материала вот идет Франческа да Римини, к имени не взывая, ско-
ро они столкнутся, что ты здесь потеряла, одна из них – искажение, другая почти
живая. Как же вы здесь только сына заживо, нет, почему не съели руку свою, что
вводит во искушение ежечасно. Я не люблю Флоренцию – здесь каждый день
метели, я ко всему терпима и безучастна. Вот идут читатели, смотрят в глаза друг
другу – в тот день не читали мы больше и читать не хотим. Беатриче равняется
выжимкам или любви к испугу, только варвары носят коромысла, гуси идут на
Рим. Вот она здесь спотыкается, падает у колодца, смотрит в свое отражение и
убегает вспять. Можно совсем без имени – столько с собой бороться и не заме-
тить ангела, что не пришел опять. Он встречает ее у стен городских, протягивает
чернила и лист лилейный, не потому что нет настоящих тем, а потому что, звез-
да морей, она его не любила, каждый окажется кем-то, но только совсем не тем.
50 Флорентийская
чародейка
Записки городского невротика
Через десять дней я сыграю Сибелиуса без единой запинки, уберу все флаж-
ки во входящих, выброшу флаеры с прошлого Нового года, можно мы все не бу-
дем взрослеть? Эти крылья Тинки нужно нести в утиль, но опять подвела пого-
да. Через десять лет ты сойдешь на этом вокзале, перебирая в уме все безопас-
ные связи, они не пришли встречать, наверное, опоздали, конечно, весна и со-
всем не лечебны грязи. Они сидят в своих квартирах, смотрят «Гордость и пред-
рассудки», иногда выходят на улицу пополнить запасы «Милки», а ты обещаешь
им только детские книги читать и «Мальборо» без накрутки, и никогда не уста-
нут ждать, и впрок закупают вилки. Через десять лет мы будем все так же на мяг-
ких креслах сидеть и слушать изрядно судьбою потрепанного Жадана. Предпо-
лагая, что мы честны хотя бы на треть и органом речи может быть ножевая рана
(вот здесь ты скажешь: «Нет, оставь пиетет», сама с собой за тебя веду ненужные
разговоры), конечно, мы не узнаем себя через десять лет, какой-то след, но это
кротовьи норы. Через десять лет ты сойдешь на этом вокзале и будешь идти впе-
ред по известной, давно проторенной магистрали, не слушая прочих, на сцену
выносят лёд, кто их разберет, я ночую в колонном зале, чтобы смотреть на тебя
хотя бы те пять минут, когда ты снимаешь очки и щуришься на поэтов, и кто-то
опять вспоминает, что все умрут и всё огребут, но это, конечно, Летов.
Записки
городского
невротика
51
***
Здесь нужно поставить большие кавычки, как говорил Кузьмин, в простран-
ственном отношении я не близка тебе долею миллиметра, иногда включу теле-
визор – там все, то другой, то один, то третий искать стихи заберутся в такие не-
дра, а их там уже давно, наверное, нет, я прощу тебе всё за эти копи царя Соло-
мона, я подарю тебе зайца и клетчатый серый плед, зимою мы будем на санках
скрести со склона. Здесь нужно поставить большие кавычки, ведь ты там совсем
другой, конечно, эффект отстраненности я на себя примеряю долго, твое непри-
сутствие здесь выдает тебя с головой и я создаю тебя заново, крепкое чувство
долга. Когда ты городишь первое (весь огород), «Пиши» - мне говоришь, не ду-
мая, где здесь остатки плевел, я продаю городам и весям оскол души, лишь бы
ты мне так запросто не поверил. Лишь бы меня ты так нежно не полюбил, чтобы
менять построчно на запятую. Нет, оставаться книгой не будет сил – кем же еще, листаю, люблю, целую.
***
Я, конечно, уеду из этого города в город совсем другой, конечно в прообраз
небесного Иерусалима, и это простое желание выдаст меня с головой – что я хо-
рохорюсь одна и никем не любима. Я конечно уеду из этого города – здесь не
всегда зима, хоть за это могу быть кому-то я там благодарна. Все свои полудет-
ские комплексы крошишь сама и выносишь на пристань, река называется Мар-
на. Ты мне больше не нужен хотя бы как тема письма, как предел равновесия, неизбываемый минус. Ты, наверное, думал: «Минует ли нас Хохлома, распис-
ные шкатулки и ложки три триста на вынос». Я, конечно, уеду из этого города, ты не заметишь, нет, потому что у нас бессистемно падает божий сервер, а твои
знакомые правда передадут привет, и ты как и прежде спишь головой на север.
52
Перекрестки
Эдна и Александра носят белые платья, надеются встретить принца, читают
Эдгара По, в портретное сходство веря. Я дошла до трехсотой страницы, тебе до
сих пор не спится? Я хочу дочитать непременно, должна же найтись потеря. Вот
они ходят в райском саду, пекут пироги с брусникой, девушка, бросьте свои из-
ыски, давайте сбежим отсюда, нам прописали сыроедение, вас ведь назвали
Ликой, кажется, нет? Значит, прежде Лилит покупала у нас посуду. Эдна и Алек-
сандра вздыхают, перевернув страницу. Милая Ева, у нас еще будет свой мил-
лион, ах так, ничего не нужно? Еще невзначай привяжусь к нему - думай, смах-
нув ресницу, лучше уйти сейчас, поспешно и безоружно. “Кто здесь поставил
эпитеты?” - думает Эдна утром, - “Ведь и вчера их не было, и послезавтра тина.
Я отрицаю логику пыльным нутром и Лурдом с мутно-святой водой, опять хо-
роша картина”. Как мы застряли на этой странице, в коротком диапазоне боль-
ше не сыщется истины, бальные танцы и сливки с корицею, три голубца с сорбе-
том. Мы вполне овладели искусством жизни, построили дом на склоне, сидим
и читаем Эдгара По, поделившись прочитанным, тут же забыв об этом, откры-
ваем блокнот и пишем: “Лигейя была хороша собой, а Аннабель Ли - не слиш-
ком, но всех постигло одно открытие, героиня на героине (это уже другая кни-
га, а книг у нас тут с излишком), бедная бледная деточка, все нам должны отны-
не. Все оставляют открытый финал, надеясь, что так прочнее - что-то еще устака-
нится, что-то войдет в привычку. Как же идет чепец фланелевый нашей грудной
Лигейе, автор с пушистым ершиком прячет в руке отмычку.
Перекрестки 53
Воспоминания о Евтерпе
В стране Гипербореев
Есть остров Петербург,
И музы бьют ногами ,
Хотя давно мертвы.
К. В.
Я захожу в рыбную лавку в Зареченске и покупаю форель за четырнадцать су
со скидкой. Ты присылаешь мне письма цвета луны и малины вянущей – гам-
ма твоя бедна. Мне объясняют, что мир – вода и я тоже должна быть прозрач-
ной и ртутно-жидкой. Снова февраль, я моргаю, «дыра в моем сердце – баналь-
ная бездна без дна». Я выхожу из лавки в Зареченске и забиваю окна в чужом
подъезде кипами хвороста, тюками скользких метафор – тебе больней – я под-
крадусь к тебе с белым воланом, скажу: «Провалиться нам всем иль остаться
на этом месте. Будет здесь город и яблоня, яблоня ближе и мы остаемся с ней».
***
Формально вы правы, конечно, – во чреве Парижа живет Иона, беспамятен
(этим словом обозначают амнезию без метафизик). Мое кольцо жмет мне, и я
глотаю много ненужных звуков, но вы заждались окончания – вот и опять обед.
Мое кольцо не содержит камней, изречений, посылок и выводов – только три
капли бульона, но это для рифмы, которая здесь, как из принципа вы догада-
лись, отсутствует полностью. Вот и Иона-простец зашел в преисподнюю и за-
казал мармеладу (в провинции нравы не слишком изысканны), двери закрыв.
***
Маркиза маленькая знает, как по ночам холодеют слоги, во сне ей кажет-
ся, что она – один беспокойный лорд (как известно, счастлив, кто вниз головой
успевает увидеть что-нибудь кроме его эклоги), и говорит себе, что не могла на-
писать такое, и он этим очень горд. «В присутствии себя мне бывает порой не-
ловко поверять вам свои секреты» - говорит председатель домоуправления, от-
крывая камфорный спирт. – «Но по нашему летоисчислению все мы – рыбеш-
ка из Леты, а с ней ничего не случится, пока она верит и спит». Маркиза малень-
кая знает, что он убит, а она осталась сосудом. И что такое она – сосуд, в кото-
54
ром, или огонь и т.д., огонь, в котором она поджигает перья своим гарудам, и
все превращаются в пепел и пляшут в своем Нигде.
***
«Черная кровь из открытых жил» написал и помыл посуду, вышел за солн-
цем и кренделем в шаткую boulangerie, вернулся и дописал: «Ничего никогда не
забуду, но все говорят, что память напрасна, а ты говоришь: «Умри». Я отвечаю:
«Нет, понятия – это шалость, и если нужно быть объясненным кем-то, лучше не
быть совсем. На этой паперти мы стоим вместе, вдвоем вызываем жалость, но
ты говоришь: «Я честнее и потому их ем». Я раскрываю, никем не замечен, кар-
ты, и в бездну вхожу без стука (кажется, это сюда забрело из другой поэмы – лю-
бовь не зла). Я вызываю в себе интерес, но потом наступает скука и пресыще-
ние, пресуществление, ты ведь меня привезла в эти кому-то довольно родные
пенаты, и остаемся здесь, мы растения (почва и кровь, сады). Черная кровь из
открытых жил, потому я ряжусь в сократы. Ты до сих пор сидишь и слушаешь, как бессловесна ты.
***
Я говорю: «Я чайка», но все-то знают, что я плохая актриса, и всё, что я го-
ворю, существует на самом деле и расписано по ролям. Со сноской на полнолу-
ние часто я превращаюсь в Рейнеке-лиса, иногда я Гензель и Гретхен, Улюлюм
или Улялям. На самом деле безличности и перьеватости нужно слегка стыдить-
ся, и дописаться до чего-нибудь, что нам укажет путь. В этом городе есть толь-
ко я, и я – это только птица, и эту рыбную лавку в Зареченске тоже куда-нибудь.
Ты присылаешь мне письма цвета луны и малины вянущей – в мире такого бла-
га не остается места для птиц небесных, мирно клюющих плов. Но из всего, что
здесь перечислено, может родиться сага – многостраничное дерево, малень-
кий ад без слов.
Воспоминания
о Евтерпе
55
Geschlecht und Character Настройщик землетрясений приходит к юному Отто и говорит: «За свое свое-
волие вы поплатиться вправе, достаньте «Мир как волю и представление» из ки-
ота, а также свой портрет в золотой оправе». Послушайте, отче, мне нравилась
девушка, да, ее звали Фрида, ее подруга-актриса жила в оркестровой яме, бро-
сала хлебные крошки на крашеный пол из тиса, глотала осиновый кол в какой-
то мещанской драме. Ее портрет висел над моей кроватью – волосы цвета пеп-
ла, заученный набело текст прославленного Эжена, ее голос не пострадал и па-
мять почти окрепла, на сцене лежал пенопласт и все понимали – пена. Потом
она открыла окно и оказалась выбитой на асфальте, на все четыре стороны света
указывая прохожим, так просто остановитесь и побольней ужальте, всем хочет-
ся пустоты, особенно с нею схожим. Фрида пришла и достала сепию – зарисо-
вать пробелы, положила ей в руки молью траченного ягненка. Я купил за двести
рейхсмарок венок из омелы, потому что всё должно быть печально и выглядеть
очень тонко. Потому что мы опускаем руки в душу ее и там ворошим предметы, находим нужные фразы и точные обороты, и Фрида мне говорит: «Омела увя-
ла, где ты берешь такие цветы – унизительно до икоты, нам нужно очень много
цветов, чтобы скрыть рубцы под манжетом». Знаете, отче, я тоже подумал, что в
теле должна быть рана, какой-нибудь тлен поэтический, и при этом я вижу, что
жизнь дается нам слишком рано. Настройщик землетрясений приходит к юно-
му Отто и уносит его в подпол, односложно скрипят половицы, и от всех его слов
остается одна икота и со звоном зубовным падает на страницы.
56 Geschlecht
und Character
Кубики
Можно сказать, что я – парящая хлором вода из-под крана или французская
пудра. Можно о том же сказать как-нибудь иначе или совсем промолчать. Ино-
гда выбираю второе и вне сомнения так поступаю мудро, и горит на моей поду-
шке седьмая, как лен, печать.
Можно сказать, что есть во мне нечто от рыжей Нинон и Фрины, если тебе о
чем-нибудь скажут подобные имена. Иногда выбираю второе, и мне улыбаются
ветреные витрины, и плачу за чужое бессмертие жизнью своей сполна.
Можно сказать, что Дания – не тюрьма, и мой бедный Йорик выжил, женил-
ся, родился заново и воскрес. Всё это правда, но иногда одиноко в душе до зе-
леных колик, бедный мой кролик в осенних лугах словес.
Можно сказать «я тебя люблю» - это будет созвучно многим читателям утрен-
них приложений воскресной моей мечты. Всплакнуть над знаками препинания, слогом моим убогим, но если всё это куда-нибудь выбросить, здесь остаешь-
ся ты.
Кубики
57
Mutter und Musik
Мать выбирала музыку, клавиши терла фланелью, смоченной лавровишней, у нас было три просторных комнаты, кисломолочный холод, храни по соседству
Шумана – и никогда не окажешься больше лишней, никому не нужны мои ноты
– он был слишком глуп и молод. В этих блочно-панельных домах не говорят о
Блоке, в море плескаться до осени, по вечерам всплывая, зрители говорят: «Вы
слишком к себе жестоки, никто ведь не смог уложиться в программу, не думай-
те, что другая я играет Шумана лучше веснушчатой, неказисто прикрыв колени
в зеленке платьем клетчатым и забыв, что всё это пройдено и сейчас играть бы
этюды Листа, а все чернила вылить кому-нибудь в водослив». Но в этом нет ни-
какой особенной доблести или самоуправства – берешь этюдник, ноты и ударе-
ний словарь, и если всегда говорить о смерти, вокруг соберется паства, таких не
убить жалеючи, как было когда-то встарь. Ты понимаешь – все швы не пригна-
ны, так и торчат из текста, вот тебе молоток, вот тебе мыло-веревка, для жизни
почти невеста, мать не любила море и переменный ток, но зато выбирала книги
без признаков омертвенья, без лиловых пятен на переклеенных корешках, вы-
бирала зеленые мази и плачущие коренья, и на верхней до обрывался уснувший
Бах. Можете мне подарить пуд соли морской – и дольше века в аскезе пишешь
о радостях плоти, которой вне текста нет, ну а потом понимаешь, что кто как не
Перголезе – самый последний, но тоже ненужный поэт, и по веревочной лестни-
це можно в такое небо, где не едят барашков, а красное… ну хурму, и попроси о
милости ну вот хотя бы Феба, или воздастся многое только не по уму.
58
Mutter
und Musik
Лепесток
Кристина со станции Zoo примеряет фату и платье, ich weiss nicht, was soll es bedeuten, вчера прислал смс-ку, и ничего теперь не желаю знать я, если толь-
ко уменьшить резкость, не так вот резко, но зато ты нравишься моей маме, три
языка совершенно здесь не помогут, в жизни нужны глаголы, и натуральный за-
гар закрывает пена, и остаемся в раю голодны и голы. Смотри в себя, выращи-
вай салат-латук и надежду – что-нибудь непременно вырастет, птицы оставят
гнезда, улетят на юг, я скрою в себе невежду, разовью способности, буду гадать
непросто – любит-не любит, к сердцу прижмет, зато ты думаешь много, зато ты
список кораблей дочитаешь до половины, потом удивишься точности и равно-
весью слога, потом случайная мель, или может – льдины. Зато ты нравишься
одноклассникам, они стерегут корзину, всё останется непрочитанным, чистым
письмом химера, вот корабли приближаются, ты убираешь льдину, хотя пони-
маешь – это уже не мера, все выходят на берег, едят пломбир и молчат, вырав-
нивают поверхности, ставят каркасы зданий, находят пустые норы и садят туда
зайчат, Кристина варит лапшу, избежав страданий.
Лепесток
59
Зеленая кружевная перчатка
Меня зовут Вера, я верю в Блока с двенадцати до четырех утра, даже сила
тока и напряжение в этой сети устремляется в никуда. Мой рост сто семьдесят
три сантиметра, я сижу в «Шоколаднице» с Мартой Кетро, пью чай и в себе от-
крываю недра, тонально блестит руда. Пишу тебе с Мартиного лэптопа: «Не
думай, что это почти Европа, могла бы стать я кустом жасмина (перечеркнуть
«укропа») в театре Но. Себя краду я здесь то и дело, мигает лампочка – всё сго-
рело, в каком кругу, где бело и бело, застрял давно. Читаю письма – следы сан-
скрита, скучаю в пригоршне общепита, не от любви, но всё крепко сбито, уйди в
себя, потом, вернувшись, открой мне двери – я засыпаю с кровавой Мэри, ми-
гает лампочка – мы сгорели, себя любя.
Вере Павловне снится десятый сон – с двенадцати до четырех утра в «Шоко-
ладнице» с Мартой Кетро, вдруг заходит она – Незнакомка с посохом из ливан-
ского кедра (нет, посох ей не идет), сидит за соседним столиком, перья павлина
колышутся – сила ветра в этом районе слишком значительна, пламя стирает лёд.
Вера Павловна пишет с Мартиного лэптопа, и завтра под вальсы Шнитке черкну
пару слов ей – держаться на нитке, страницы листать и летать. А вот примечание
о Незнакомке, здесь мелким шрифтом на самой кромке, но звуки трения слиш-
ком громки, молчание – благодать.
А я та самая Незнакомка, редактор текста, пишите громко («дышите громко»
сказать хотела apres moi). Они сидят здесь – табак и дьявол, и кто здесь правил, без этих правил не быть им рядом, но я купила на них права. Я сижу здесь с ли-
ванским кедром, Вера блуждает по темным недрам, а тот, кого назвать невоз-
можно, пишет и спит. А завтра кто-то из них проснется и к новому миру прикос-
нется, себя потеряет, потом найдется, the morn will come and the meat.
60Зеленая кружевная
перчатка
Оливковая роща
Мистер Пруфрок курил кальян в британском доминионе – сердце красавицы
склонно к изменчивым отклонениям от оси, пигмеи несли ему сахар-сырец, он
уже помышлял о короне, примерял горностай, а пигмеи твердят: «Откуси». Он
доставал из ловушки безвременья только зубные протезы – память от сахарной
пудры врастала в коричневый грунт, чтоб никого не забыть, он читал наставле-
нья Терезы – вера есть мера любви, исторический бунт. Пусть все дети и двор-
ники Британской империи читают мои сонеты о лилии в долине и пространстве
ночных дорог, пигмеи несут птифуры, по моде ночной одеты, мода есть мера ве-
щей, исторический Бог. В классе восьмом вдохновение точит твои софиты, рас-
поряжаться здесь как дома, как в метрополии, зря, высыпайте шашки обратно в
стол – вы уже убиты, искупая чужою кровью и над добром царя – чужое добро
родней своего, кто бы мог сомневаться, право, пусть все дети и дворники Бри-
танской империи учат правила нашей игры, пигмеи приносят ломберный стол, слева Бог и мое право, справа какие-нибудь неусвоенные миры. Мистер Пруф-
рок любит мадам Люсинду, она читает мисс Остин, раскладывает пасьянсы – то
Джон выпадает, то Джим, наш общий мозг временами бывает костен, но все-
таки верен и вечно нерасторжим. Пусть все дети и дворники Британской импе-
рии станут большим пигмеем, приносят сахар-сырец и варят качественный ра-
финад, если сгорим, то хотя бы себя согреем, рядом находится ВДНХ – безраз-
мерный ад.
Оливковая роща 61
Зарубежная поэзия
Дорогой месье Тургенев, вот маникюр на дому предлагают дешево, бабочка
из улитки никогда не родится, их съела моя Му-му, и жители здешних имений, ночью зарыв пожитки, отправились прямо в рай, где всем танцевать канкан, се-
годня варить буайбес велела мадам Полина, а вам откуда помнить, но был же
причетник пьян, не всё же дешево – только слова и вина. Мадам Полина глядит
на обложку – опять Монтень, ну надо было в школе учить французский, в сло-
гах плутая, но как всегда не сложилось, Ванечка, бог мой, лень, ну ты подумай, какая грамматика, я живая. А вот еще переводы из Гейне, но это уже не слог, хо-
дить босиком по отмели, верхнюю до срывая, если бы ты был мой, совсем ниче-
го бы не смог, ну выучил азбуку, выпек три каравая, а здесь приходит серафим, вырывает тебе язык, вставляет свой камертон в хроническую трахею, и ты пони-
маешь, что грех твой уже велик, ты равен яблоку и равноценен змею. И ты пони-
маешь, что расточаешь яд на тех других, которым не нужно яда, ну выучил аз-
буку, буквы стоят подряд, никто не выбьется на миллиметр из ряда. Кому при-
знаться – я же не знаю нот, и в свой черед расписки твои скрываю, какие цифи-
ри, Ваня, подайте йод, а рана в горле зарубцевалась к маю.
62 Зарубежная
поэзия
Обозначенное присутствие
Ей всегда по утрам не хватало хлеба, приходилось спускаться один квартал, ибо жизнь была пуста и нелепа, и рассвет над городом слишком ал. Ей всегда
по утрам не хватало джина, гладиолусов или морских солей, эта жажда крови –
почти причина, уходи отсюда и не жалей. Ибо жизнь была пуста и нелепа, двор-
ник крал облигации на трюмо, выходила из дома и шла до склепа, а потом об-
ратно, вот так само всё должно, наверное, разрешиться, генеральской дочери
важный вид, кашемир развит и стальная спица над огнем, как лист, партитура
спит. Ей всегда по утрам не хватало слова, выходила на улицу – дворник здесь, существую, значит – пишу вам снова, и еще сто грамм корнишонов взвесь. Ты
проходишь с этой крупицей в желтом, на других не смотришь, они молчат, ну
еще один оказался чертом, накормил говядиною зайчат, ну еще один словно
мелким бесом, на прилавке нежится свежий бри, посмеяться хочется над про-
цессом, над своим забвением, говори. Эта память девичья здесь в упадке, во-
лос долог, да безответен ум, корешки твои были прежде сладки, а теперь верш-
ки вычитать из сумм. На туманность крашеной Андромеды не накинешь больше
чужой платок, здесь бесплатный суд, а еще обеды, а еще традиция между строк.
А еще трагедия, песнь косули, а еще какой-нибудь небоскреб, ну пришли мо-
лочники, все уснули, каждый зритель что-нибудь да огрёб, каждый видит сон
о своей Маргоше – покупает в лавке двойной букет, на проезжей спать никому
не гоже, только мест других на странице нет, потому что жизнь не была нелепа
– просто где-то теплилась на столе, ей всегда по утрам не хватало хлеба – осты-
вает хлеб на ее золе.
Обозначенное
присутствие 63
Самое доброе сердце
Думаешь: «Ну и не пей вина, Гертруда, истины нет в «Божоле», вчера захо-
дил Пабло, принес беарнские артишоки, теперь корешки валяются на земле, а
к корешкам морозы порой жестоки, хочется вырыть могилу или взобраться на
Сен-Сюльпис, обозреть оттуда окрестности, есть сгущенку, потом вернуться на
землю – сделать себе сюрприз, я мыслю изысканно и несказанно тонко». Фре-
кен Юлия думает: «Ну неужели меня действительно нет, неужели меня приду-
мал тот господин в шлафроке, когда наливал коньяк после завтрака, ставил его
в буфет, а к коньяку морозы бывают порой жестоки». Генрик думает: «Нет, к со-
жалению, вас придумал совсем не я, истеричные дамы, что падают в обморок в
пьесах Брехта, или как там его, все равно у меня семья, и себя обозначу я несо-
размерным «Некто». Думаешь: «Новые бездны нужно пытаться в себе открыть, до четверга осталось немного времени, дальше – больше, нужно достать ло-
пату и равномерно рыть, неврологический диспансер, оккупация нашей Поль-
ши». Фрекен Юлия думает: «Как мне любить себя, как не заходить за эту линию, вечно ходить по правой, как геройствовать в рамках текста, других губя, и не-
смотря ни на что всегда оставаться правой». Генрик думает: «У Сократа не было
«Божоле», поэтому он разводил цикуту в гашеной марганцовке, пусть это автор-
ский вымысел – в нашей густой золе водятся черви – немыслимые концовки, те-
атр для всех и ни для кого, плата за разум – вход, нет, что-то я путаю, правда, не-
когда разбираться, правда, двери закрыты, никто сюда не войдет, жителям веч-
ности страшно за ручку браться». Ну как можно быть поэтом, откуда такой изъ-
ян, новая темная радость чужого крова, нет, почему традиция, и ничего не пьян, просто выходишь на улицу – краденый мир, всё ново. Думаешь: «Хочется здесь
поставить банку для дождевых червей, саму себя окружать теплом, саму себя
подцепить на удочку и положить сушиться, и притвориться лучше, чем в жизни, тоньше, полней, живей, нарисовать свой город – кажется это Ницца».
64
Самое
доброе сердце
Кофемолка
Жан-Луи Давид хотел рисовать Марата, смотрел на сепию, кобальт, лазурь, а Марат угрюмо вспоминал, что в парламентских прениях стойкий отёк когда-
то получив, при искусственном освещении не выходил из трюма, этот чердак-
каюта, когда-нибудь нас с тобою, к божественной смуте примешанных, не раз-
бирая даты, с парохода чужой современности сбросят вниз головою, чтобы
жить в ожидании премии или уже зарплаты, Шарлотта строчит платок, опосты-
левший тёрн сливовый. В мире много пустых случайностей, если, других жа-
лея, душить его чем-то другим, ну испортишь кисейно-новый, никто не поймет,
«Черт бы взял тебя, Галатея» - напишут в углу, так мало подрамников, не поме-
стилась снова, покупает индийскую пену и соль морскую для ванны, какая раз-
ница мне – вначале ведь было слово, и потому с тех пор слова не в пример че-
канны. А платье нужно старое, сверху еще передник, Марья Ивановна, можно
растить алоэ? Этот живой мертвец – немыслимый привередник, каждое утро
смотрит в толпу и ищет лицо другое, которое можно бы возлюбить, как плоть
свою, несуразно, греть ее перед сном угольями, и, лелея, верить, что это ты. Но
я ведь на всё согласна и берегу кинжал на птичьей груди, как змея. Носи в себе
свою смерть, а я рисую так быстро – она войдет, поднесет тебе список, они ведь
уже убиты? Можно мне вас любить тихонько, а пост министра не бывает пустым, в прихожей грустят Хариты. Не поднимайте глаз на меня, читайте как можно
дольше, храбрым в своем безумии некуда плыть отсюда, если я выйду отсюда, хочу непременно в Польше дом с мезонином – могу же я верить в чудо. Он от-
крывает конверт без адреса и без марки, красивые девушки часто безграмотны
свыше меры, Жан-Луи Давид – классицист, потому застывают парки, и крадут
из буфета фарфор онемеченные химеры. Можно мне вас любить – я не просто
стальная дева, чудо из Нюрнберга, выжжена темной хною песня моя, начина-
ется песня слева, но вы медленно тонете, чем-то подобны Ною, и погружаетесь
в эти воды – больше я не увижу, как покидает душа пределы привычной плоти.
Жан-Луи Давид посмотрел на холст и увидел простую жижу, и достал кинжал, чтобы жизнь свою оправдать в работе.
Кофемолка
65
Сказка о поисках счастья
После войны за испанское наследство остался чайный сервиз, Ванессе нет
двадцати, поэту полвека скоро, мы сидим на горе и, конечно, не смотрим вниз, иногда на землю летит перо с моего убора, внизу продают настурции и кара-
мельный яд, Уайльд редактирует ежедневник модных новинок рынка, огни
большого города, кажется, не горят, и под периной горошина, в сердце льдин-
ка, скудный свой поэтический минимум выказать всем готов, Ванессе нет еще
двадцати и слушатель в ней пристыжен, дворники сыплют соль и ловят сачком
котов, никто здесь не сетует из-за нехватки вишен. После войны за испанское
наследство остался колбасный цех, несколько рюмочных и дорогих гостиниц, старая искренность, что не одна для всех, нужно горчить – и получишь боль-
шой гостинец, так полагает Ванесса, но всё-таки тихо спит, пока поэт говорит о
пользе просодий для жизни, ей снится белочка, зебра и Айболит, и высокая ель
– хоть вниз головой повисни, а что такое в любви – ну ничего ведь нет, разво-
дишь марганец и получаешь что-то. Плохой пример – говорит на это поэт, ввя-
заться в это глупо без антидота, ну получил наследство, столько крови пролил, теперь сидишь на горе с Ванессой в очках и с прядью, листаешь словарь неиз-
вестных рифм из последних сил, и лунный серп бледнеет над водной гладью, она кивает – это и есть поэзия, что еще за рожна нужно читателям приложений
(роман с продолженьем в скобках), и раскусив печеньице, стану тебе нужна, и
привезут две партии нам в золотых коробках.
66
Сказка
о поисках счастья
О любви
Она пишет: «Чертовски хочется, чтобы меня хоть кто-нибудь ждал – мы бу-
дем вместе жарить яичницу на экваторе, пить Chivas в застенках МУРа (послед-
нее точно для рифмы), так нелегко сохранить присущий тебе накал, и на всех
восклицательных знаках никнет клавиатура».
Она пишет: «Своим присутствием ты вдохновляешь меня на скандал, и дай-то
бог из меня получится строчек двести. Зачем-то хочется, чтобы ты мне верил и мыс-
ленно осязал, но это немыслимо – скоро мы пропадем без единой вести».
Она пишет: «Твое присутствие лечит и тяготит (всё это с пометой «лит.» все-
ведущим для приманки). И если мы пропадем бесследно, я предлагаю Крит, а
ты заменяй его на любые ближайшие полустанки».
***
Девочка думает: «Я могу прочитать наизусть “Duineser Elegien” и рубайят, я гу-
ляю по крышам, когда все спят, я в себе задушила фею. Я живу наугад три столе-
тья подряд, но птицы и камни опять твердят, что я не могу, никак не могу оказаться
ею. Она выходит из поезда и открывает рот, и произносит что-то приветливо и уста-
ло, и я начинаю думать – свершится сейчас, вот-вот, это последний ход, но слов
для меня не стало». Девочка думает: «Я выхожу из поезда и открываю рот, и за ще-
кой скрываю запретный плод, и что-то саднит маняще. Я думаю – это море, и если
построить плот, то все мы окажемся в темно-зеленой чаще». Иногда они встреча-
ются взглядом, но всё это суета, иногда цепляются локтем: «Куда ты идешь, не ви-
дишь?» Одна, другая, опять одна и совсем не та, но с другой стороны моста их ждет
свой бездомный Китеж. Давай поменяемся взглядами, будем взрослеть в метро, я
оправдаю твое доверие и научусь лучиться. Ты мне срываешь душу и смотришь в
нее хитро – там за подкладкою овощем спит синица.
***
Ассоль сообщает знакомым: «Я научилась стоически выживать – теперь ни слова
о нем из меня вам не вытащить и под пыткой. Я каждое утро желаю ему попутного ве-
тра и рисую морскую гладь, а потом вытираю пальцы салфетками с одеколонно-густой
пропиткой». Ассоль сообщает знакомым: «Я месяц питалась только солью морской, но
тем не менее мне живется и через силу сладко. Я каждый вечер желаю ему не делить-
ся своей тоской со мною, он думает – в женщинах есть изюмина и загадка». Ассоль со-
общает знакомым: «На самом деле он – это тоже, конечно, я, но только в другой проек-
ции, если вам так угодно. Мы с ним тряпичники и лоскутники, мир для себя кроя, зап-
О любви
нулись о занавес, где красовалось «годно до этого 67
места» и дальше еще чуть-чуть, уже
по инерции, чтоб не сказать похуже». Ассоль говорит друзьям: «Завтра нам отправ-
ляться в путь, что бы это ни значило в этой лазурной луже».
Заочное
Иногда попадаю в твою строку меж березок Семирамиды (на десятом пробе-
ле любимая Эрика выплеснет в небо злость). Вот моя последняя родина – карты
ее и виды, иногда прорастает овсом и в ладони пустая ость.
Иногда замечаю, что в этой пустоши глупо любить друг друга, и нет таких
оборотов причастных, которым себя взаймы, и Шоша не знает, когда просыпа-
ется в ней Мишуга и пишет колечками в небе чужое «мы».
Иногда замечаю вскользь – всё проходит и даже это, вот моя последняя ро-
дина – сумрак сентенций влёт. Иногда попадаю в строку, чувством пользы сле-
пой согрета – ты даруешь мне путь прямой мимо хода своих тенёт.
Даже это пройдет, ты мне скажешь – Шоша моя Мишуга, несмышленыши
редкие, всем нам в аду гореть до скончания века, потом воскресить друг друга
и, окутав руном, в небосвод запечатать клеть.
68
Заочное
Охлажденный мятный коктейль
Немного вина – наша вечность сдобна, имбирная кровь, сахарин, и скорбна
ее удивленная тень - от нас останется сонный глаз. И я не заметить себя способ-
на (в прихожей темно и душа утробна), и в наши увитые тюлем окна заглядывал
Волопас. И ты отрезаешь меня без мяса, и в лужице рифмы живая масса займет
удивительно много места, нам тесно – подходит тесто. Оно заполняет пробелы, поры, и мы покидаем себя, как воры, меняемся тенью, убранством стихов, и де-
лим убогий улов. Цепляйся за эти знакомые числа (на небе темно, а под кожи-
цей кисло), а небо и плод поменяешь – не съесть нам то, что исчезло, но есть. И
я вырываю тебя из грядки – нам долго твердят, что остатки сладки, так хочется в
сердце твоем истлеть, потом превратиться в медь. А все-таки нам это, видимо, снится, мы тоже хотим опериться, как птица, взлететь неуклюже – в соседском
окне «Ты помнишь ли, друг, обо мне» поют с соблюдением ритма и тона, и но-
вая поросль выходит из лона земли, и к чему нам еще ни стремиться: мы – бе-
лая чайка, бесплотная птица.
Охлажденный
мятный
коктейль
69
Хрестоматия
Незачем вам больше читать Троллопа, грачи прилетают в среду, нужно вы-
звать настройщика, выправить пианино, разминайте пальцы, играйте Черни, скоро и я приеду, а Троллоп – век девятнадцатый, пишет длинно. Незачем вам
писать от руки, но можно на ремингтоне выстукивать мне, что любовь обрела
Катулла, пустота обрела Емелина, дальше в таком же роде, полагая, что смерти
нет, не смотрите в дуло. Незачем вам говорить: «И я в своем теплом теле, как в
безвоздушной комнате, герань и тюль с бахромою», иначе скоро на самом деле
приеду, всякая живность становится очень злою, а иногда печальною, ах, Фели-
ция, лето, все инструкции прячут на обороте, и возвращение – вовсе уж не при-
мета, вы голодны и опять не о том поёте. Незачем вам больше читать Троллопа, все герои с повинной приходят, отчитываются за прожитой отрезок, а он опять
не ограничится половиной, автор, что с него взять, и бывает резок. Незачем, сидя в поезде, считать грачей и стаканы, странные разветвления необретен-
ной мысли, нужно отформатировать сколы, соринки, раны, незачем-незачем, с
вами теперь зависли, и только Троллоп на сто двадцатой странице, пачули ви-
тают в поезде краденым ароматом, а вы наконец увидели и уснули, и ходите по
миру в воротнике измятом.
70 Хрестоматия
VIP-театр
Пергидролем намазать локоны, словно ты Марика Рёкк, больше на правый
висок, луковку ухватила, другие уцепятся за подол и на что ты меня обрек, на-
учил говорить по-немецки и запинаться мило jeder fur sich und gegen alle mein Gott, красная-красная веточка недорогой рябины, устным преданием развлека-
ясь на Новый год, ценишь свои нелепые половины. Можно сложить из них По-
тешный свой городок, это сплошная линия и Ледяная дева, ветер срывает карка-
сы, ветер к тебе жесток, лучше висок, который сегодня слева. Ангел-хранитель
Марики, маленький ангелок, птенчик нашкодивший в школьной своей прока-
зе, ветер опять бывает к тебе жесток, слаб голосок твой на Александерштрас-
се. Это совсем другая девушка, плоская, словно лист, просто двухмерная, де-
вушка из картона, только зрачок бывает порой искрист, но не сейчас, так быва-
ло во время оно. Сидит за прялкой и думает: «Ну и на что ты меня обрек, забрал
помазок, смягчающий гель и бритву, ну потом фонарь, аптека, не прав был, ко-
нечно, Блок, до всех сражений мы проиграли битву». Просто сидим на реке ва-
вилонской и сливовицу пьем, этим велели кланяться и подарили грифель, ну а
у нас нет прошлого, нас не возьмешь живьем, после опишет какой-нибудь но-
вый Вигель.
Твоему народцу предписали идти в Воронеж, губами калеными припечаты-
вать краденый поцелуй, но ты понимаешь, что их в себе не схоронишь, сколь-
ко о вечном невозвращении ни толкуй. Без разрешения в память твою проник-
ли, Бог сохраняет всё, даст Бог – и их сохранит, или не даст, ты себя изымаешь
weekly, в сердце стучит оприходованный карбид. Бедный народец, себя ради
рифм тираня, сонм городских сумасшедших изображает здесь, бедная девоч-
ка в доме Отца, Аня-Аня, под абажур, под зеленую лампу не лезь. Золото ры-
бье пастушечье в красном фонтане, библиотечная участь и книга на день, блуд-
ные дочери пишут сердечное Ане: «Лучше в горошек зеленое с розой надень».
Бедный народец, песочные замки разрушив, скуку смертельную детям приро-
ды привив, смотрит на мир из желтеющих матово кружев, крив и прекрасен, но
больше, наверное, крив. Ты их судьба, бесконечно томящая Аня, пишешь им
росчерки из-под чужого пера, миф и судьба погибают, друг друга тираня, чер-
ная бездна, большая пустая дыра. Некому верить 71
в тебя, кредиторы под окна
пони троянского волоком приволокут, вновь пустота, чем заполнить ее я спо-
собна, черная кровь, вороненая сталь или жгут. Твоему народцу велели смо-
треть неотрывно, каждую каплю два раза считать за окном, ты не придешь – это
ливень и прошлое дивно, руки дрожат, закрывая прочитанный том.
VIP-театр
Дети Нового мира не любят оплошности флоры, придумают рифму, потом
другую, потом еще и не ту, или создай себе персональный ад, или иди в об-
ходчики путей сообщения, выращивай помидоры, окучивай капустные грядки, играй в лапту. Или создай себе персональный ад, или читай на openspace о по-
становке Корнеля, Жанна Самари в роли невесты Сида декламирует Родионова
или спит, а ты думаешь – ну и мели, дольше века твоя неделя, столько накопле-
но святости и золотых обид, можно писать о закате Европы или уже о расцвете, расцвечено алым что-то в предсердии и саднит. Жизни такие просторные стяну-
ты здесь, мы дети, и заливаем оловом краденый аппетит. Или создай себе пер-
сональный ад с капканами Саус-парка, или опустошай кормушки для замерз-
ших в руке синиц, повторяя: «Всё в руце Твоей, а мне почему-то жарко, нет окон
в доме Твоем и несмазанных половиц». Совсем ничего нет, даже наполовину, пишу себе гусиным пером, чтобы потом не забыть, чтобы, когда наконец-то себя
покину, меня покинула страсть к вязанию, рук бессловесных прыть. Или создай
себе персональный ад, или вари окрошку, заведи сиамскую кошку или нового