III Переводы
Джон Донн
Мощи
Когда приют, где тлеют мои кости,
Откроют вновь для будущего гостя,
Предупреждаю: никаких гостей
Я не впущу. Я здесь делю постель
С моей любимой. Вам докажет то
Браслет волос вокруг кости моей.
Пускай же не тревожат нас. О, кто
Поймёт, что тут обвенчаны мы с Ней,
Что этот незатейливый браслет
Пресёк возможность нам сойти на нет —
Сюда её душа пришла моей вослед.
И если это будет в те года,
Когда ещё Господнего суда
Боятся будут — кости отнесут
В святилище. Покинув свой уют,
Придут к нам люди. Ты, любовь моя,
Марией Магдалиной станешь там,
И Кем-нибудь, наверно, стану я, —
И если будут верить чудесам,
Я расскажу о чудесах иных,
Которые мы, будучи в живых,
Творили, но о чудесах земных.
Мы искренне любили. И Господь
Судья тому — не знали мы, что плоть
Соитья ждёт. Любовь была чиста,
И с Ней соединяли мы уста,
Как дети в праздник, не касаясь тех
Частей запретных, где гнездится грех.
Такие чудеса творили мы.
И вечность улыбается из тьмы
Могилы, где мой прах уже остыл.
Всё так. Но хватит ли мне слов и сил
Вам рассказать, как я Её любил?!…
Мощи
Когда приют, где тлеют мои кости,
Откроют вновь для будущего гостя,
Предупреждаю: никаких гостей
Я не впущу. Я здесь делю постель
С моей любимой. Вам докажет то
Браслет волос вокруг кости моей.
Пускай же не тревожат нас. О, кто
Поймёт, что тут обвенчаны мы с Ней,
Что этот незатейливый браслет
Пресёк возможность нам сойти на нет —
Сюда её душа пришла моей вослед.
И если это будет в те года,
Когда ещё Господнего суда
Боятся будут — кости отнесут
В святилище. Покинув свой уют,
Придут к нам люди. Ты, любовь моя,
Марией Магдалиной станешь там,
И Кем-нибудь, наверно, стану я, —
И если будут верить чудесам,
Я расскажу о чудесах иных,
Которые мы, будучи в живых,
Творили, но о чудесах земных.
Мы искренне любили. И Господь
Судья тому — не знали мы, что плоть
Соитья ждёт. Любовь была чиста,
И с Ней соединяли мы уста,
Как дети в праздник, не касаясь тех
Частей запретных, где гнездится грех.
Такие чудеса творили мы.
И вечность улыбается из тьмы
Могилы, где мой прах уже остыл.
Всё так. Но хватит ли мне слов и сил
Вам рассказать, как я Её любил?!…
Эдгар Аллан По
Аннабел Ли
В старинном прибрежном одном королевстве,
Где встреча воды и земли,
Быть может, кто слышал о деве прелестной
По имени Аннабел Ли?
Быть может, кто помнит печальную повесть
О деве, о нашей любви?
Мы были детьми в королевстве старинном,
Где волны на берег легли.
Но больше, чем просто любовью, любили
Друг друга мы с Аннабел Ли.
И нас серафимы крылатые в небе
Желали отнять у земли.
Быть может, поэтому в том королевстве,
Где встреча воды и земли,
Холодное облако ветром пронзило
Прекрасную Аннабел Ли.
И дева моя, увезённая братом,
Навеки осталась вдали —
В одной из гробниц королевства морского,
Где волны на берег легли.
Ведь ангелы не были счастливы в небе,
Завидуя нашей любви.
Поэтому ночью в морском королевстве,
Где встреча воды и земли,
Тот ветер, что выдул из облака холод,
Убил мою Аннабел Ли.
Но наша любовь оказалась сильнее
Испытанной взрослой любви,
Испытанной мудрой любви.
И ни серафимы в своём Эмпирее,
Ни бесы в морях не могли
С тех пор разлучить мою душу с душою
Прекраснейшей Аннабел Ли.
Луна в небесах мне вещает о снах
Прекраснейшей Аннабел Ли.
И звёзды горят, посылая мне взгляд
Прекраснейшей Аннабел Ли.
Вдали от людей я все ночи лишь с ней,
С любимой, с невестою, с жизнью моей
В гробнице, в которой её погребли,
В могиле, где волны на берег легли.
Улялюм
Было небо окутано мглою.
Было в листьях бессилье и тленье.
Было в листьях унынье и тленье.
Был октябрь, и стояла стеною
Незабвенная ночь погребенья,
Где Обера дыханье сырое,
Где Уира туман и виденья,
Там, где озеро с мутной водою,
И туманы, и лес, и виденья.
Среди этого сна и тумана
Как-то раз со своею Душой
Побывал я — с Психеей, с Душой.
Было сердце подобно вулкану,
Скорбь моя изливалась рекой,
Мутносерной кипящей рекой,
Чей лавинный поток неустанно
Обрывался с горы ледяной.
Содрогаясь, стонал неустанно
В этом царстве тоски ледяной.
Разговор наш был полон покоя.
Только в мыслях — унынье и тленье.
Только в памяти — сухость и тленье.
Мы забыли, что тою порою
Был октябрь, затопляемый мглою,
И проклятая ночь погребенья.
Не узнали того запустенья,
Где скитались во время былое:
То Обера дыханье сырое
И Уира туман и виденья.
Увядание ночи приблизив,
В звездных ликах явился намёк,
Осторожный на утро намёк:
Бледный свет за чредой кипарисов
Я вдали различить уже мог —
Серп алмазный взошёл там, возвысив
Свой двойной чудодейственный рог.
Там Астарта всходила, возвысив
Свой причудливо сдвоенный рог.
И сказал я: «Теплей, чем Диана,
Она странствует в звёздных мирах,
В царстве вздохов, в надзвёздных мирах,
Там, где слёзы текут непрестанно
По щекам, превратившимся в прах.
Вот взошла она, Льву нежеланна,
Указать нам тропу в небесах,
В тот блаженный покой в небесах,
Величавому Льву нежеланна,
Вслед за Львом, с кротким светом в глазах,
Появилась она из тумана
С милосердной любовью в глазах».
Но Психея сказала в бессилье:
«Тяжело мне от этих лучей,
Этих бледных и лживых лучей!
Я дышу здесь тлетворною пылью!
Поспешим! Полетели скорей!»
Она плакала горько, и крылья
По земле волочились за ней.
И в испуге металась, и крылья
По земле волочились за ней,
Волочились печально за ней.
Я ответил: «Нам это лишь снится!
О, войдём в этот трепетный свет!
Окунёмся в искрящийся свет!
Это благость Сивиллы лучится,
И Надежды небесной обет.
Это в небе сквозь морок лучится
Красоты и Надежды обет!
Это — путь озаряющий свет!
О, поверь, что беды не случится —
Будет путь наш Надеждой согрет —
О, войдём в этот трепетный свет!»
Так унынье Психеи развея,
Целовал, утешал её я.
Все сомненья рассеял в ней я.
Но предстал нам у входа в аллею
Склеп заброшенный. Страх затая,
Мы стояли. Спросил я Психею:
«Чьё там имя? Скажи не тая…»
«Улялюм там, потеря твоя, —
Был ответ, — Улялюм там твоя…»
Моё сердце окуталось мглою,
Погрузилось в унынье и тленье,
Словно листья осенние — в тленье,
Я вскричал: «Это было со мною
В тот октябрь! Это — ночь погребенья!
С ношей страшною здесь — вне сомненья —
Я расстался, и здесь — вне сомненья —
Совершил я её погребенье!
Но за что же мне вновь искушенье
Это озеро видеть больное?
Вновь — Уировы эти виденья,
Вновь — Обера дыханье сырое,
Вновь — туманы, и лес, и виденья?…»
Мы с Психеей воскликнули оба:
«Разве этим виденьям под власть,
Этим жалким виденьям под власть
Путь, ведущий к познанию гроба,
Путь к раскрытию тайны — проклясть?
Сострадая земному — проклясть?
Разве это проклятье могло бы
Отвратить запредельную страсть
Этой грешной звезды? Помогло бы
В нас убить к ней безумную страсть?..»
Аннабел Ли
В старинном прибрежном одном королевстве,
Где встреча воды и земли,
Быть может, кто слышал о деве прелестной
По имени Аннабел Ли?
Быть может, кто помнит печальную повесть
О деве, о нашей любви?
Мы были детьми в королевстве старинном,
Где волны на берег легли.
Но больше, чем просто любовью, любили
Друг друга мы с Аннабел Ли.
И нас серафимы крылатые в небе
Желали отнять у земли.
Быть может, поэтому в том королевстве,
Где встреча воды и земли,
Холодное облако ветром пронзило
Прекрасную Аннабел Ли.
И дева моя, увезённая братом,
Навеки осталась вдали —
В одной из гробниц королевства морского,
Где волны на берег легли.
Ведь ангелы не были счастливы в небе,
Завидуя нашей любви.
Поэтому ночью в морском королевстве,
Где встреча воды и земли,
Тот ветер, что выдул из облака холод,
Убил мою Аннабел Ли.
Но наша любовь оказалась сильнее
Испытанной взрослой любви,
Испытанной мудрой любви.
И ни серафимы в своём Эмпирее,
Ни бесы в морях не могли
С тех пор разлучить мою душу с душою
Прекраснейшей Аннабел Ли.
Луна в небесах мне вещает о снах
Прекраснейшей Аннабел Ли.
И звёзды горят, посылая мне взгляд
Прекраснейшей Аннабел Ли.
Вдали от людей я все ночи лишь с ней,
С любимой, с невестою, с жизнью моей
В гробнице, в которой её погребли,
В могиле, где волны на берег легли.
Улялюм
Было небо окутано мглою.
Было в листьях бессилье и тленье.
Было в листьях унынье и тленье.
Был октябрь, и стояла стеною
Незабвенная ночь погребенья,
Где Обера дыханье сырое,
Где Уира туман и виденья,
Там, где озеро с мутной водою,
И туманы, и лес, и виденья.
Среди этого сна и тумана
Как-то раз со своею Душой
Побывал я — с Психеей, с Душой.
Было сердце подобно вулкану,
Скорбь моя изливалась рекой,
Мутносерной кипящей рекой,
Чей лавинный поток неустанно
Обрывался с горы ледяной.
Содрогаясь, стонал неустанно
В этом царстве тоски ледяной.
Разговор наш был полон покоя.
Только в мыслях — унынье и тленье.
Только в памяти — сухость и тленье.
Мы забыли, что тою порою
Был октябрь, затопляемый мглою,
И проклятая ночь погребенья.
Не узнали того запустенья,
Где скитались во время былое:
То Обера дыханье сырое
И Уира туман и виденья.
Увядание ночи приблизив,
В звездных ликах явился намёк,
Осторожный на утро намёк:
Бледный свет за чредой кипарисов
Я вдали различить уже мог —
Серп алмазный взошёл там, возвысив
Свой двойной чудодейственный рог.
Там Астарта всходила, возвысив
Свой причудливо сдвоенный рог.
И сказал я: «Теплей, чем Диана,
Она странствует в звёздных мирах,
В царстве вздохов, в надзвёздных мирах,
Там, где слёзы текут непрестанно
По щекам, превратившимся в прах.
Вот взошла она, Льву нежеланна,
Указать нам тропу в небесах,
В тот блаженный покой в небесах,
Величавому Льву нежеланна,
Вслед за Львом, с кротким светом в глазах,
Появилась она из тумана
С милосердной любовью в глазах».
Но Психея сказала в бессилье:
«Тяжело мне от этих лучей,
Этих бледных и лживых лучей!
Я дышу здесь тлетворною пылью!
Поспешим! Полетели скорей!»
Она плакала горько, и крылья
По земле волочились за ней.
И в испуге металась, и крылья
По земле волочились за ней,
Волочились печально за ней.
Я ответил: «Нам это лишь снится!
О, войдём в этот трепетный свет!
Окунёмся в искрящийся свет!
Это благость Сивиллы лучится,
И Надежды небесной обет.
Это в небе сквозь морок лучится
Красоты и Надежды обет!
Это — путь озаряющий свет!
О, поверь, что беды не случится —
Будет путь наш Надеждой согрет —
О, войдём в этот трепетный свет!»
Так унынье Психеи развея,
Целовал, утешал её я.
Все сомненья рассеял в ней я.
Но предстал нам у входа в аллею
Склеп заброшенный. Страх затая,
Мы стояли. Спросил я Психею:
«Чьё там имя? Скажи не тая…»
«Улялюм там, потеря твоя, —
Был ответ, — Улялюм там твоя…»
Моё сердце окуталось мглою,
Погрузилось в унынье и тленье,
Словно листья осенние — в тленье,
Я вскричал: «Это было со мною
В тот октябрь! Это — ночь погребенья!
С ношей страшною здесь — вне сомненья —
Я расстался, и здесь — вне сомненья —
Совершил я её погребенье!
Но за что же мне вновь искушенье
Это озеро видеть больное?
Вновь — Уировы эти виденья,
Вновь — Обера дыханье сырое,
Вновь — туманы, и лес, и виденья?…»
Мы с Психеей воскликнули оба:
«Разве этим виденьям под власть,
Этим жалким виденьям под власть
Путь, ведущий к познанию гроба,
Путь к раскрытию тайны — проклясть?
Сострадая земному — проклясть?
Разве это проклятье могло бы
Отвратить запредельную страсть
Этой грешной звезды? Помогло бы
В нас убить к ней безумную страсть?..»
Сэмюэл Тэйлор Кольридж
Баллада о Старом Моряке
в семи частях
Краткое содержание
О том, как корабль, пересекший Экватор, был заброшен штормами в холодную страну близ Южного полюса, как оттуда он уплыл в тропические широты Великого Тихого океана, о странных событиях, там произошедших, и о том, как Старый Моряк возвратился в своё отечество.
I
Седой Моряк, остановил
Он юношу в дверях.
«Старик, чего тебе? Твой взор
Горит, вселяя страх!
Все гости в сборе, ждёт меня
Жених: ему я брат.
И сей порой там пир горой,
Ты слышишь, как шумят!»
«И был корабль…» — сказал старик,
Держал всё гостя он.
«Ну что ж, Моряк, пойдём со мной,
Коль твой рассказ смешон».
«И был корабль…» — тот молвил вновь,
Но тут рванулся гость:
«Прочь, седобрадый плут, не то
Мою узнаешь трость!»
Но старика горящий взгляд
Вернее цепких рук.
И как трехлетнее дитя,
Стал гость послушен вдруг.
Безвольно он на камень сел
У двери, а Моряк,
Сверкнув очами на него,
Рассказ свой начал так:
«Толпа ревёт, корабль плывёт,
И нет счастливей нас.
И холм, и церковь, и маяк
Скрываются из глаз.
Вот солнце слева поднялось,
И океан в огне.
И вновь на дно идёт оно
По правой стороне.
Оно всё выше с каждым днём
Над мачтою встаёт…»
У гостя вновь вскипает кровь:
Вблизи поёт фагот.
Невеста чинно входит в зал,
Чаруя каждый взор.
Она как роза хороша,
Ей кланяется хор.
И снова гость смиряет злость:
Не вырваться никак.
Сверкнув очами на него,
Моряк продолжил так:
«О незнакомец! Вихрь и шторм
Пришли на горе нам.
И долго шквал корабль наш гнал,
Как щепку, по волнам.
Туман, и снег, и холода
На горе нам идут.
Громадный лёд встает из вод,
Блестя, как изумруд.
Здесь солнца нет. Зловещий свет
Горит сквозь лёд и снег.
Жить не могли б средь этих глыб
Ни зверь, ни человек.
Здесь всюду лёд, здесь лёд везде,
Здесь всё вокруг во льду,
И он трещит, и он гремит,
Грохочет, как в аду.
Благой Творец! К нам наконец
Прибился Альбатрос.
И, как с родным, приветлив с ним
Был каждый наш матрос.
Пока из рук кормился он,
Над палубой кружа,
Спасались мы от снежной тьмы,
Проклятый лёд круша.
Попутный ветер нас нашёл,
Нас южный ветер нёс.
И пищу брать иль поиграть
Слетал к нам Альбатрос.
Он в час ночной во мгле сырой
На мачте спал у нас.
Едва видна, над ним луна
Всходила девять раз».
«Что смотришь так, седой Моряк?
Спаси тебя Христос
От силы злой!» — «Моей стрелой
Убит был Альбатрос».
II
«Вот солнце справа поднялось,
И океан в огне.
Теперь на дно идёт оно
По левой стороне.
Попутный ветер мчит корабль
По ласковым волнам.
Никто играть иль пищу брать
Не прилетает к нам.
По мненью всех был смертный грех,
Был адский грех свершён:
Тот Альбатрос нам бриз принёс,
И мной застрелен он.
Но солнца луч возник из туч,
И я оправдан был:
Тот Альбатрос туман принёс,
И я его убил.
Он вестник бед, и горя нет,
Что я его убил.
И ветер пел, и вал кипел,
И шёл корабль вперёд.
И первым он нарушил сон
Безмолвных этих вод.
Тут бриз пропал, и парус пал,
И каждый мореход
Вдруг стал кричать, чтоб лишь взорвать
Молчанье этих вод.
Жара стоит, у солнца вид
Кровавого пятна.
Над мачтой замерло оно —
Не больше, чем луна.
Немое море и корабль
Недвижны в духоте,
Как будто кто-то написал
Их кистью на холсте.
Кругом вода, одна вода,
Но сухо на борту.
Кругом вода, одна вода —
Ни капли нет во рту.
Мой Бог, как пусто в глубине! —
Там только гниль и слизь.
И твари скользкие наверх
Оттуда поднялись.
Во тьме ночной огонь дурной
То здесь, то там горел,
Как в лампах ведьм, — и океан
Был зелен, синь и бел.
И нам во снах явился дух,
Погнавший нас сюда,
Тот дух, что плыл за нами вслед
Из края мглы и льда.
У каждого из нас язык
Как бы сожжён дотла,
И все мы немы, словно рты
Забила нам зола.
Меня винят и стар и млад,
Их каждый взгляд и жест.
И мне на шею Альбатрос
Повешен был, как крест.
III
Я что-то в небе увидал,
Какое-то пятно.
И походило на туман,
И двигалось оно.
И мне казалось, что вдали
Белеет полотно.
Виденье близилось, оно
Скользило над водой,
Ныряло, делало круги,
Как резвый дух морской.
Смолк плач, смолк смех — давно у всех
Пропали голоса.
Я впился в руку чёрным ртом
И выпил крови, и с трудом
Им крикнул: «Паруса!»
Хоть крик был тих, во взорах их
Зажёг он к жизни страсть.
И всем им стало вдруг легко,
И все вздохнули глубоко,
Как бы напившись всласть.
Но я всмотрелся, страха полн,
В корабль чудесный тот:
Он шёл без ветра и без волн
И не касался вод.
Кончался день, и запад весь
Охвачен был огнём,
Ложилось солнце в океан
И отражалось в нём,
И призрак тот меж солнцем плыл
И нашим кораблём.
Решёткой забран солнца лик,
Как будто бы оно
(Помилуй, Дева, нас!) глядит
В тюремное окно.
Он близко! (ужасался я
И продолжал следить) —
Не паруса ль блестят в лучах,
Как паутины нить?
Не рёбра ли его сейчас
Нам застят солнца свет?
И кто там скалится на нас? —
Старуха и скелет!
Скелет сей был черней могил
И ада самого.
И лишь местами, словно ржой,
Покрылась бурою корой
Сырая кость его.
У той, что с ним, бесстыдный взгляд,
Кроваво-красный рот,
А кожа савана белей —
То Смерть, и воздух рядом с ней
Холодный, точно лёд.
Они играют в кости там,
Злорадства не тая.
И Смерть свистит, и Смерть кричит:
«Я выиграла! Я!»
Тут вихрь на миг качнул их бриг,
В скелет ударил он,
Да так, что в дырах глаз и рта
Раздался свист и стон.
И тотчас призрачный корабль
Уплыл бесшумно прочь.
И меж рогов луны зажглась
Одна звезда, как яркий глаз,
И наступила ночь.
У всех на лицах страх и боль
Читал я при луне.
И каждый взор следил за мной,
И слал проклятье мне.
Их было двести человек,
И каждый мёртвым пал —
Без всяких мук, как будто вдруг
Сражённый наповал.
И души их неслись во мрак
Иль в райские края,
И рассекали воздух так,
Как та стрела моя.
IV
«Меня пугаешь ты, Моряк!
Худа твоя рука,
Как лунь ты сед, у кожи цвет
Намокшего песка.
Ты тощ, как жердь, костляв, как смерть,
И взгляд ужасен твой».
— Не бойся, гость, я уцелел
Проклятой ночью той.
Совсем один, один я был
На целый океан,
И Царь Небесный не целил
Моих душевных ран.
Лежат красавцы-моряки:
О, сколько, сколько их!
А слизни мерзкие живут,
И я среди живых.
Я глянул на море, но гниль
Я видеть не хотел.
Взглянул на палубу, но там
Лишь груда мёртвых тел.
Взглянул на небо, но молясь,
Был холоден и сух,
Как будто бы в меня вошёл
Какой-то злобный дух.
Я веки тяжкие смежил
От боли, но, увы,
И океан, и небеса
Давили на мои глаза, —
И все вокруг мертвы!
Их лица хладный пот покрыл,
И каждый, как живой,
На мне, на мне остановил
Взор беспощадный свой.
Кто проклят сиротой, тот стал
Добычею чертей.
Но знай: проклятье мертвецов
Во много раз страшней,
Когда ты смотришь в их глаза
Семь дней и семь ночей.
Бесплотным призраком взошла
Над тишиной воды
Луна и за собой вела
Одну иль две звезды.
И жаркий океан белел
Как снег в лучах луны,
Но там, где тень корабль бросал,
Был цвет воды зловеще ал
До самой глубины.
Вдали от тени корабля,
В сиянье белом я
Увидел дивных змей морских:
Они всплывали, и у них
Светилась чешуя.
В сиянье лунном их наряд
Заметен был везде:
Зелёный, чёрный, голубой,
И след тянулся золотой
За ними по воде.
Мой Бог, какое счастье быть
Творением Твоим!
Я неожиданно послал
Благословенье им!
От всей души моей послал
Благословенье им.
И помолился, и спустя
Мгновение одно
С меня сорвался Альбатрос
И камнем пал на дно.
V
О милый легкокрылый сон,
Отрада всех сердец!
Мне с неба Пресвятая Мать
Желанный сон, как благодать,
Прислала наконец.
Мне снилось, как в пустой наш бак
Текла воды струя.
И пил во сне я, и под шум
Дождя проснулся я.
Был влажен чёрный мой язык
И холодна гортань.
А дождь шумел, и плоть моя
Пила его сквозь ткань.
Ни рук не чувствуя, ни ног,
Я лёгок был, как пух.
Быть может, умер я во сне
И ныне — райский дух?
Вдруг до меня издалека
Донёсся ветра гул.
И ветер тот уже слегка
Наш парус шевельнул.
И мириадами огней
Взорвался небосклон:
Летел волшебный фейерверк
Вперёд, назад, и вниз, и вверх,
И звёзд касался он.
Стал дальний ветер так могуч,
Что парус ожил вмиг,
И дождь хлестал из чёрных туч,
Затмивших лунный лик.
И пелена разодралась,
Скрывавшая луну,
И, как поток с отвесных круч,
Упала молния из туч
В кипящую волну.
И с воем вихрь настиг корабль,
Но тотчас и заглох.
Ударил гром, и мертвецов
Раздался тяжкий вздох.
Они вздыхают и встают,
Молчание храня.
Как это странно! Иль кошмар
Преследует меня?
И кормчий вновь повёл корабль,
Хоть мёртвый штиль кругом,
И каждый занят был своим
Обыденным трудом,
Безжизнен, точно автомат,
И страшен, как фантом.
Стоял племянник мой, плечом
Прижавшийся ко мне.
И мы тянули с ним канат
В ужасной тишине.
Но голос мой звучал бы там
Ужаснее вдвойне.
И все с рассветом собрались
У мачты в тесный круг,
И упоительную песнь
Они запели вдруг.
И каждый звук порхал вокруг,
И улетал в зенит,
И одиноко падал вниз
Иль был с другими слит.
То будто жаворонка трель
Я слышал, а порой
Всех птиц поющих голоса,
Что наполняют небеса
Меж сушей и водой.
Мне чудился оркестра гром
И дудочки напев,
Хор ангелов, какому рай
Внимает, онемев.
И стихло всё. Осталось лишь
Гуденье парусов:
Так летним днём шумит ручей
В тиши густых лесов
И усыпляет их, журча
Среди ночных часов.
О, слушай, слушай, юный гость!
«Моряк, покорен я:
Под взором замерли твоим
Душа и плоть моя».
Ничья история ещё
Так не была грустна.
Печальней завтра и мудрей
Ты встанешь ото сна.
Никто из смертных не слыхал
Истории грустней…
И вновь матросы занялись
Работою своей.
Тянуть канаты принялись,
Молчание храня,
И, словно я прозрачен был,
Глядели сквозь меня.
И до полудня шёл корабль,
Хоть штиль стоял кругом.
Он ровно плыл, как будто был
Самой водой ведом.
И плыл под ним из царства зим,
Где вечный мрак и лёд,
Суровый дух и гнал корабль
По глади мёртвых вод.
Но в полдень стихли паруса,
И наш прервался ход.
Под жгучим солнцем встали мы
В безмолвии морском.
Но тут нас бросило вперёд
Отчаянным рывком,
И вновь отбросило назад
Отчаянным рывком.
И наш корабль подпрыгнул вдруг,
Как конь, чей норов дик,
И я на палубу упал,
И чувств лишился вмиг.
Не знаю, долго ль я лежал
Как будто неживой.
Не выходя из забытья,
Два голоса услышал я,
Паривших надо мной.
«Не тот ли это человек, —
Послышался вопрос, —
Чьей волей злой и чьей стрелой
Повержен Альбатрос?
Он тяжкий грех свершил: его
Любила птица та,
А к ней пылал любовью дух,
Владыка мглы и льда».
И голос сладкий, как нектар,
Послышался в ответ:
«Он должен кару понести,
Чтобы увидеть свет».
VI
Первый голос
«О, что-нибудь еще скажи,
Пока Моряк наш спит.
Что движет быстрым, кораблём?
Каков у моря вид?»
Второй голос
«Оно, как раб перед царём,
В недвижности немой.
Громадный глаз его сейчас
Заворожён луной.
Луне оно подчинено
И в штиль, и в ураган.
Смотри же, брат, как мягок взгляд
Луны на океан».
Первый голос
«Но как без ветра кораблю
Возможно так идти?»
Второй голос
«Раздвинут воздух перед ним
И сомкнут позади.
Уж близко ночь, летим же прочь,
Чтоб не застиг нас мрак.
Корабль вот-вот замедлит ход,
Придёт в себя Моряк».
Я встал. Шёл тихо под луной
Корабль уставший наш.
И вновь возник передо мной
Ужасный экипаж.
И вновь на палубе они
Столпились, и на мне
Остановился каждый взор,
Блестевший при луне.
Всё то ж проклятие навек
В глазах застыло их:
Ни отвернуться я не мог,
Ни помянуть святых.
И в этот миг, как злой кошмар,
Исчезло колдовство.
Я стал глядеть вперёд, почти
Не видя ничего.
Так тот, кто тёмною тропой,
Дрожа, пустился в путь,
Идёт и голову назад
Не смеет повернуть,
И оставляет за спиной
Таинственную жуть.
Тут ветер на меня подул
Неслышною струёй.
Он веял и не возмущал
Поверхности морской.
Как дуновение весны,
Как луговой зефир,
Ласкал он щёки и глаза,
Вселяя в душу мир.
И всё быстрее плыл корабль,
Но тихо, как во сне.
И всё нежнее ветер дул,
И льнул он лишь ко мне.
Иль это вправду сон?
И я Опять в родном краю?
И холм, и церковь, и маяк
С волненьем узнаю.
Мы входим в гавань, и в слезах
Я стал молить Творца:
«Дай мне проснуться, или пусть
Не будет сну конца!»
Залива гладкая вода
Прозрачнее стекла,
И в ней луна отражена,
Огромна и светла.
Залив сиял, пока над ним
Не вырос рой теней,
Как будто это вился дым
От факельных огней.
И рой пурпуровых теней
Над кораблём витал.
Я глянул на руки свои:
Их цвет был странно ал.
Всё та же жуть сдавила грудь,
Я поглядел назад:
О Боже правый! Мертвецы
Пред мачтою стоят!
И руки подняты у всех,
Прямые, как мечи.
И полыхают руки те,
Как факелы в ночи.
И отражают их глаза
Пурпурные лучи.
Молясь, отворотясь от них,
Я стал глядеть вперёд:
В заливе ветра нет, и тих
Простор прибрежных вод.
Вот холм сверкает золотой,
На нем светлеет храм,
Недвижен флюгер под луной,
И так спокойно там!
И, молчалив, сиял залив,
Пока, за строем строй,
Не вырос в воздухе над ним
Теней пурпурных рой.
Они над самым кораблём
Парили в вышине.
Мой взор на палубу упал:
О, что открылось мне! —
Лежали трупы, но клянусь
Распятием святым:
Стоял над каждым мертвецом
Лучистый серафим.
И звал меня, рукой маня,
Лететь за ним вослед
В страну немеркнущего дня,
Откуда нёс нам свет.
И звал меня, рукой маня,
И этот зов немой,
Клянусь, был слаще для меня
Всей музыки земной.
И вскоре плеск весла и крик
Гребца услышал я.
Невольно обратясь назад,
Смотрю: плывёт ладья.
Но чудотворный свет погас,
И трупы при луне
Опять стоят и за канат
Берутся, как во сне.
Не мог их риз коснуться бриз,
И льнул он лишь ко мне.
С гребцом в той лодке мальчик плыл —
О всеблагой Творец! —
Я так им рад был, что забыл
О мёртвых наконец.
Отшельник третьим был в челне.
Я слышал, как в тиши
Он громко гимны пел, что сам
Слагал в лесной глуши. —
Кровь Альбатроса смоет он
С измученной души.
VII
Отшельник тот у самых вод
Живёт в глуши лесной.
И песнь его слышна кругом,
И с чужеземным моряком
Толкует он порой.
В молениях анахорет
Проводит целый день.
Ему подушку заменил
Обросший мохом пень.
Чёлн приближался. «Странно как! —
Гребца раздался глас —
Где ж этот дивный райский свет,
Сиявший нам сейчас?»
Святой сказал: «Никто на наш
Не отвечает зов.
Гнила обшивка корабля,
А ткань у парусов
Как истончилась, погляди!
Так посреди лесов
Сухие листья тлеют — их
Уносит прочь ручей,
Когда ложится снег окрест
И свой приплод волчица ест
Под злобный крик сычей».
«Мне страшно! — отвечал гребец —
То был бесовский свет!»
«Не бойся и веди ладью!» —
Велел анахорет.
Чёлн приближался. Я застыл,
Рукой не шевеля,
И вслушивался в грозный гул
Под килем корабля.
И грянул гром, подняв со дна
Гигантскую волну,
И миг спустя ушёл корабль
Свинцом во глубину.
Дрожали небо и залив,
И я был страха полн,
Когда, подобно трупу, всплыв,
Отдался воле волн,
Но чудом вновь остался жив:
Попал в тот самый чёлн.
Он там кружился, где корабль
Сразил подводный гром.
Настала тишь, и эхо лишь
Носилось над холмом.
Гребец упал без чувств, едва
Я приоткрыл глаза.
Святой молился и глядел
С тревогой в небеса.
Я сел грести, но тут дитя,
Видать, с ума сошло:
Хохочет громко, на меня
Посматривает зло,
«Ха! Ха! — кричит, — веселый вид!
Бес взялся за весло!»
Но вот уж берег мой родной,
И я на твердь ступил!
Святой с трудом покинул чёлн
И был совсем без сил.
«Послушай исповедь, отец!» —
Крестясь, анахорет
Спросил меня: «Ты кто такой?
Немедля дай ответ!»
И повесть горькую мою
Услышал тотчас он,
И от мучительной тоски
Я был освобождён.
Но часто с той поры меня
Тоска гнетёт опять
И заставляет эту быль
Всё время повторять.
И я, как ночь, из края в край
Хожу и каждый раз
Распознаю в толпе людской
Того, кто должен слушать мой
Трагический рассказ.
За дверью той всё пир горой,
И нет гостям числа.
В саду поёт девичий хор,
Невеста так мила!
Но слышишь звон? Меня во храм
Зовут колокола.
О гость! Я так был одинок
В безжизненных морях,
Как не был даже сам Господь
В заоблачных мирах.
О юный гость! Я отдал дань
Забавам и пирам.
Но слаще с добрыми людьми
Идти молиться в храм.
Идти во храм, как повелел
Небесный наш Отец,
Где, благодать приобретя,
Совместно молятся дитя,
И старец, и юнец.
Прощай теперь, но верь, но верь,
Лишь тот блажен вовек,
Кому родной и всякий зверь,
И всякий человек.
Блажен, кто молится за всех,
За всю живую плоть,
Что сотворил и возлюбил
Великий наш Господь».
Моряк с безумным блеском глаз
И белой бородой
Исчез, а гость побрёл к себе,
И был он сам не свой.
Ушёл от свадебных дверей
Смущён, ошеломлён,
Но и печальней, и мудрей
Проснулся утром он.
Рассказ приёмной матери
Драматический отрывок
Приемная мать
Мне неизвестен этот человек.
Мария
Как странно! Он по-свойски звал тебя
Моей с Альбертом матерью приёмной.
Приемная мать
Спаси Господь его, кто б ни был он,
Вновь наши имена соединивший!
Как вспомню время чудное, когда,
Два малыша у кресла моего,
Учили вы меня по вечерам
Всему, что сами выучили за день,
А после песни слушали мои, —
То кажется, что я жила в раю.
Мария
Ах, этот необычный человек
Мой ум встревожил роем диких грёз! —
Подобными виденьями луна
Влюблённой девы опьяняет взор.
И что это за ход подземный, мама?
Приемная мать
История опасна! Нас никто
Не слышит?
Мария
Нет.
Приемная мать
Мне свекор мой, Леон, —
Мир его праху! — рассказал её.
Был лесоруб он и валил дубы
Рукою мощной. Знаешь круглый брус,
Подперший стену старенькой часовни?
Под деревом, что стало брусом тем,
Леон нашёл младенца — тот лежал
Во мху, средь зарослей чертополоха.
Он взял дитя домой и воспитал
На деньги господина своего.
И стал прелестным мальчиком малыш.
Он был хорош собой, но неучён,
Не знал молитв и чёток не касался;
Но называл всех птиц по именам,
И сам свистел, как маленькая птичка;
А осенью искал он семена
Цветов дикорастущих и сажал
Их подле пней и поливал водой.
Чернец, сбиравший травы по лесам,
Седой старик, сиротку полюбил,
А мальчик — старца. Тот письму и чтенью
Ребёнка вскоре выучил: с тех пор
Он в замке жил или в монастыре.
И стал премудрым юношею он.
Но, бедный! — всё читал, читал, читал,
Покуда ум его не помутился.
О многом беззаконно он судил,
Хоть и молился, но всегда один,
А службы никогда не посещал он.
Но речь его бывала так сладка,
Что ею наш покойный господин
Заслушивался. Как-то близ часовни
Они вели учёный разговор.
Внезапно под ногами их земля
С таким разверзлась стоном, что стена,
Обрушившись, едва их не убила.
Наш господин был ужасом объят,
И слёг, и в еретических речах,
Дрожа, признался. Юношу схватили
И в тот провал швырнули. А Леон,
Узнав об этом, плакал, как дитя.
Раз в погребе работал свекор мой
И грустный голос юноши услышал.
Он песню о полях зелёных пел,
О том, как хорошо свободным быть,
Рыбачить и охотиться, бродить
По дальним неизведанным просторам.
Леон безмерно юношу любил:
В отчаянье бросая вызов смерти,
Он для него прорыл подземный ход,
И тот ушёл.
Мария
Чудесен твой рассказ!
Таким, пожалуй, можно малыша
Заплаканного на ночь убаюкать.
Что ж было дальше с юношей?
Приемная мать
Беглец
Сел на корабль с отважными людьми,
Что странствуют за золотом по свету.
Был брат Леона с ними и, домой
Вернувшись, нам поведал о безумце:
В чужом краю, от спутников отстав,
Он прыгнул в чёлн и по большой реке
Уплыл в немом сиянии луны.
С тех пор о нём никто уж не слыхал.
Считали, что попал он к дикарям,
И жил у них, и умер среди них.
Соловей
Поэма в разговорном стиле, написанная в апреле 1798 г.
На западе уже не различить
Ни полосы закатного огня,
Ни красок, ни прозрачных облаков.
Поднимемся на мост, поросший мхом,
Посмотрим вниз на блещущий поток,
Нам здесь не слышный, ибо он течёт
По мягким травам. Что за ночь вокруг!
Какой покой! Пусть звёзд неярок свет,
Вообразим весенние дожди,
Ласкающие землю, — нам тогда
Приятен будет тусклый небосвод.
Но тише! Соловей заводит песнь.
Всех птиц он «музыкальней и грустней»![4]
Всех птиц грустнее? Вымысел пустой! —
Ведь грустного в природе вовсе нет.
Полночный странник, помнивший свои
Былые униженья, иль недуг,
Или неразделенную любовь
(Во всём он видел собственную скорбь,
И даже трели нежные ему
О ней повествовали), первым был,
Кто грустным это пение назвал.
И этот вздор стал повторять поэт,
Который только в рифмах знает толк, —
Ему полезней было б на лесной
Поляне растянуться у ручья
Под солнцем иль в сиянии луны,
В плену пейзажей, звуков и стихий
Душой забыться и забыть свою
И песнь, и славу! Слава бы его
С бессмертною природою слилась,
А песнь его заставила б сильней
Любить природу и была б сама
Любима, как природа! Но, увы,
Поэты молодые, как всегда,
Весенние проводят вечера
На бале иль в театре, чтоб затем
Над жалобами Филомелы вновь
С умильным состраданием вздыхать.
Мой друг и ты, сестра его! Дано
Нам знание иное: в голосах
Природы лишь блаженство и любовь
Мы слышим. Вот весёлый соловей
Расходится, торопится излить
В прекрасных звуках свой любовный гимн,
Как бы тревожась, что для песни ночь
Апрельская уж больно коротка,
И душу поскорей освободить
От музыки стремится.
Я нашёл Дубраву живописную вблизи
Заброшенного замка: вся она
Уже подлеском диким заросла,
Дорожки в запустение пришли —
На них трава и сорные цветы.
Но мне нигде так много соловьев
Не попадалось: рядом и вдали
Один другого в зарослях густых
То окликал, то пел ему в ответ,
И трель журчащую перебивал
Поспешный цокот и сливался сам
С руладой низкой, радующей слух, —
Такой гармонией был воздух полн,
Что вы, зажмурившись, могли бы ночь
Принять за день! Когда освещены
Луной кусты с росистою листвой,
Среди ветвей легко увидеть блеск
Их ярких глаз, бездонных ярких глаз,
Пока живой фонарик светляка
Горит во тьме.
Нежнейшая из дев,
В гостеприимном домике своём
Живущая у замка, в поздний час
(Она подобна жрице, чьим богам
Природа в роще той подчинена)
Скользит по тропам, зная наизусть
Все трели, дожидаясь той поры,
Когда луну закроют облака,
И мир замрёт в безмолвии, и вновь
В сиянье лунном небо и земля
Пробудятся, и хор бессонных птиц
Взорвёт своею песней тишину,
Как если б ветер ста воздушных арф
Коснулся вдруг! И перед девой той
Завертится проворный соловей
На ветке, чуть дрожащей на ветру,
И в такт своим движеньям запоёт,
Раскачиваясь, как хмельной Восторг.
Прощай, певец! До вечера прощай!
До скорого свидания, друзья!
Мы с вами славно время провели.
Пора домой, а песня вновь звучит.
Я с радостью б остался! Мой малыш,
Пытающийся лепетом своим
Разнообразным звукам подражать,
Сейчас ручонку к уху бы поднёс,
Приподнимая пальчик, чтобы мы
Прислушались! Пускай же с детства он
С природой дружит! Он уже знаком
С ночным светилом: как-то не в себе
Малыш проснулся (странно, что ему
Печальный сон приснился вообще),
С ним на руках я вышел в садик наш,
Он увидал луну и оборвал
Рыдания, и засмеялся вдруг,
И жёлтый лунный свет в его глазах
Заплаканных плескался! Здесь прервём
Рассказ отца. Но если небеса
Продлят мой век, пусть вырастет дитя
Под эти песни и полюбит ночь,
Как радость! Так прощай же, соловей!
И вы прощайте, милые друзья!
Темница
Так вот что предки завещали нам!
Так вот где правят мудрость и любовь
К собрату, что нарушил наш покой!
Невинный ли, виновный — разве здесь
Он исцелится, Боже милосердный?
Ведь если в нём невежеством, нуждой
Закупорены жизненные силы,
То, не имея выхода, они
Коснеют в сердце, превращаясь в яд,
И вспыхивают, как чумные пятна.
Холёных шарлатанов мы зовём,
И — вот лекарство лучшее! — страданье
В убогом одиночестве, и плач,
И злые лица, что в урочный час
Мелькают в испарениях темницы,
В таком аду, где узника душа
Теряет образ свой средь безобразья
Неизмеримо большего греха,
Пред коим все грехи его — ничто!
Совсем не так врачуешь ты, природа,
Заблудшего ребёнка своего:
Он пьёт твои целебные настои,
Лучи и краски, ароматы роз,
Мелодии лесов, ветров и вод,
Пока, смягчившись, не перестаёт
Воспринимать себя как резкий звук
В торжественной гармонии всеобщей
И возвращается на правый путь,
И возмущённый дух его целит
Любви и красоты прикосновенье.
Баллада о Старом Моряке в семи частях
О том, как корабль, пересекший Экватор, был заброшен штормами в холодную страну близ Южного полюса, как оттуда он уплыл в тропические широты Великого Тихого океана, о странных событиях, там произошедших, и о том, как Старый Моряк возвратился в своё отечество.
Седой Моряк, остановил
Он юношу в дверях.
«Старик, чего тебе? Твой взор
Горит, вселяя страх!
Все гости в сборе, ждёт меня
Жених: ему я брат.
И сей порой там пир горой,
Ты слышишь, как шумят!»
«И был корабль…» — сказал старик,
Держал всё гостя он.
«Ну что ж, Моряк, пойдём со мной,
Коль твой рассказ смешон».
«И был корабль…» — тот молвил вновь,
Но тут рванулся гость:
«Прочь, седобрадый плут, не то
Мою узнаешь трость!»
Но старика горящий взгляд
Вернее цепких рук.
И как трехлетнее дитя,
Стал гость послушен вдруг.
Безвольно он на камень сел
У двери, а Моряк,
Сверкнув очами на него,
Рассказ свой начал так:
«Толпа ревёт, корабль плывёт,
И нет счастливей нас.
И холм, и церковь, и маяк
Скрываются из глаз.
Вот солнце слева поднялось,
И океан в огне.
И вновь на дно идёт оно
По правой стороне.
Оно всё выше с каждым днём
Над мачтою встаёт…»
У гостя вновь вскипает кровь:
Вблизи поёт фагот.
Невеста чинно входит в зал,
Чаруя каждый взор.
Она как роза хороша,
Ей кланяется хор.
И снова гость смиряет злость:
Не вырваться никак.
Сверкнув очами на него,
Моряк продолжил так:
«О незнакомец! Вихрь и шторм
Пришли на горе нам.
И долго шквал корабль наш гнал,
Как щепку, по волнам.
Туман, и снег, и холода
На горе нам идут.
Громадный лёд встает из вод,
Блестя, как изумруд.
Здесь солнца нет. Зловещий свет
Горит сквозь лёд и снег.
Жить не могли б средь этих глыб
Ни зверь, ни человек.
Здесь всюду лёд, здесь лёд везде,
Здесь всё вокруг во льду,
И он трещит, и он гремит,
Грохочет, как в аду.
Благой Творец! К нам наконец
Прибился Альбатрос.
И, как с родным, приветлив с ним
Был каждый наш матрос.
Пока из рук кормился он,
Над палубой кружа,
Спасались мы от снежной тьмы,
Проклятый лёд круша.
Попутный ветер нас нашёл,
Нас южный ветер нёс.
И пищу брать иль поиграть
Слетал к нам Альбатрос.
Он в час ночной во мгле сырой
На мачте спал у нас.
Едва видна, над ним луна
Всходила девять раз».
«Что смотришь так, седой Моряк?
Спаси тебя Христос
От силы злой!» — «Моей стрелой
Убит был Альбатрос».
«Вот солнце справа поднялось,
И океан в огне.
Теперь на дно идёт оно
По левой стороне.
Попутный ветер мчит корабль
По ласковым волнам.
Никто играть иль пищу брать
Не прилетает к нам.
По мненью всех был смертный грех,
Был адский грех свершён:
Тот Альбатрос нам бриз принёс,
И мной застрелен он.
Но солнца луч возник из туч,
И я оправдан был:
Тот Альбатрос туман принёс,
И я его убил.
Он вестник бед, и горя нет,
Что я его убил.
И ветер пел, и вал кипел,
И шёл корабль вперёд.
И первым он нарушил сон
Безмолвных этих вод.
Тут бриз пропал, и парус пал,
И каждый мореход
Вдруг стал кричать, чтоб лишь взорвать
Молчанье этих вод.
Жара стоит, у солнца вид
Кровавого пятна.
Над мачтой замерло оно —
Не больше, чем луна.
Немое море и корабль
Недвижны в духоте,
Как будто кто-то написал
Их кистью на холсте.
Кругом вода, одна вода,
Но сухо на борту.
Кругом вода, одна вода —
Ни капли нет во рту.
Мой Бог, как пусто в глубине! —
Там только гниль и слизь.
И твари скользкие наверх
Оттуда поднялись.
Во тьме ночной огонь дурной
То здесь, то там горел,
Как в лампах ведьм, — и океан
Был зелен, синь и бел.
И нам во снах явился дух,
Погнавший нас сюда,
Тот дух, что плыл за нами вслед
Из края мглы и льда.
У каждого из нас язык
Как бы сожжён дотла,
И все мы немы, словно рты
Забила нам зола.
Меня винят и стар и млад,
Их каждый взгляд и жест.
И мне на шею Альбатрос
Повешен был, как крест.
Я что-то в небе увидал,
Какое-то пятно.
И походило на туман,
И двигалось оно.
И мне казалось, что вдали
Белеет полотно.
Виденье близилось, оно
Скользило над водой,
Ныряло, делало круги,
Как резвый дух морской.
Смолк плач, смолк смех — давно у всех
Пропали голоса.
Я впился в руку чёрным ртом
И выпил крови, и с трудом
Им крикнул: «Паруса!»
Хоть крик был тих, во взорах их
Зажёг он к жизни страсть.
И всем им стало вдруг легко,
И все вздохнули глубоко,
Как бы напившись всласть.
Но я всмотрелся, страха полн,
В корабль чудесный тот:
Он шёл без ветра и без волн
И не касался вод.
Кончался день, и запад весь
Охвачен был огнём,
Ложилось солнце в океан
И отражалось в нём,
И призрак тот меж солнцем плыл
И нашим кораблём.
Решёткой забран солнца лик,
Как будто бы оно
(Помилуй, Дева, нас!) глядит
В тюремное окно.
Он близко! (ужасался я
И продолжал следить) —
Не паруса ль блестят в лучах,
Как паутины нить?
Не рёбра ли его сейчас
Нам застят солнца свет?
И кто там скалится на нас? —
Старуха и скелет!
Скелет сей был черней могил
И ада самого.
И лишь местами, словно ржой,
Покрылась бурою корой
Сырая кость его.
У той, что с ним, бесстыдный взгляд,
Кроваво-красный рот,
А кожа савана белей —
То Смерть, и воздух рядом с ней
Холодный, точно лёд.
Они играют в кости там,
Злорадства не тая.
И Смерть свистит, и Смерть кричит:
«Я выиграла! Я!»
Тут вихрь на миг качнул их бриг,
В скелет ударил он,
Да так, что в дырах глаз и рта
Раздался свист и стон.
И тотчас призрачный корабль
Уплыл бесшумно прочь.
И меж рогов луны зажглась
Одна звезда, как яркий глаз,
И наступила ночь.
У всех на лицах страх и боль
Читал я при луне.
И каждый взор следил за мной,
И слал проклятье мне.
Их было двести человек,
И каждый мёртвым пал —
Без всяких мук, как будто вдруг
Сражённый наповал.
И души их неслись во мрак
Иль в райские края,
И рассекали воздух так,
Как та стрела моя.
«Меня пугаешь ты, Моряк!
Худа твоя рука,
Как лунь ты сед, у кожи цвет
Намокшего песка.
Ты тощ, как жердь, костляв, как смерть,
И взгляд ужасен твой».
— Не бойся, гость, я уцелел
Проклятой ночью той.
Совсем один, один я был
На целый океан,
И Царь Небесный не целил
Моих душевных ран.
Лежат красавцы-моряки:
О, сколько, сколько их!
А слизни мерзкие живут,
И я среди живых.
Я глянул на море, но гниль
Я видеть не хотел.
Взглянул на палубу, но там
Лишь груда мёртвых тел.
Взглянул на небо, но молясь,
Был холоден и сух,
Как будто бы в меня вошёл
Какой-то злобный дух.
Я веки тяжкие смежил
От боли, но, увы,
И океан, и небеса
Давили на мои глаза, —
И все вокруг мертвы!
Их лица хладный пот покрыл,
И каждый, как живой,
На мне, на мне остановил
Взор беспощадный свой.
Кто проклят сиротой, тот стал
Добычею чертей.
Но знай: проклятье мертвецов
Во много раз страшней,
Когда ты смотришь в их глаза
Семь дней и семь ночей.
Бесплотным призраком взошла
Над тишиной воды
Луна и за собой вела
Одну иль две звезды.
И жаркий океан белел
Как снег в лучах луны,
Но там, где тень корабль бросал,
Был цвет воды зловеще ал
До самой глубины.
Вдали от тени корабля,
В сиянье белом я
Увидел дивных змей морских:
Они всплывали, и у них
Светилась чешуя.
В сиянье лунном их наряд
Заметен был везде:
Зелёный, чёрный, голубой,
И след тянулся золотой
За ними по воде.
Мой Бог, какое счастье быть
Творением Твоим!
Я неожиданно послал
Благословенье им!
От всей души моей послал
Благословенье им.
И помолился, и спустя
Мгновение одно
С меня сорвался Альбатрос
И камнем пал на дно.
О милый легкокрылый сон,
Отрада всех сердец!
Мне с неба Пресвятая Мать
Желанный сон, как благодать,
Прислала наконец.
Мне снилось, как в пустой наш бак
Текла воды струя.
И пил во сне я, и под шум
Дождя проснулся я.
Был влажен чёрный мой язык
И холодна гортань.
А дождь шумел, и плоть моя
Пила его сквозь ткань.
Ни рук не чувствуя, ни ног,
Я лёгок был, как пух.
Быть может, умер я во сне
И ныне — райский дух?
Вдруг до меня издалека
Донёсся ветра гул.
И ветер тот уже слегка
Наш парус шевельнул.
И мириадами огней
Взорвался небосклон:
Летел волшебный фейерверк
Вперёд, назад, и вниз, и вверх,
И звёзд касался он.
Стал дальний ветер так могуч,
Что парус ожил вмиг,
И дождь хлестал из чёрных туч,
Затмивших лунный лик.
И пелена разодралась,
Скрывавшая луну,
И, как поток с отвесных круч,
Упала молния из туч
В кипящую волну.
И с воем вихрь настиг корабль,
Но тотчас и заглох.
Ударил гром, и мертвецов
Раздался тяжкий вздох.
Они вздыхают и встают,
Молчание храня.
Как это странно! Иль кошмар
Преследует меня?
И кормчий вновь повёл корабль,
Хоть мёртвый штиль кругом,
И каждый занят был своим
Обыденным трудом,
Безжизнен, точно автомат,
И страшен, как фантом.
Стоял племянник мой, плечом
Прижавшийся ко мне.
И мы тянули с ним канат
В ужасной тишине.
Но голос мой звучал бы там
Ужаснее вдвойне.
И все с рассветом собрались
У мачты в тесный круг,
И упоительную песнь
Они запели вдруг.
И каждый звук порхал вокруг,
И улетал в зенит,
И одиноко падал вниз
Иль был с другими слит.
То будто жаворонка трель
Я слышал, а порой
Всех птиц поющих голоса,
Что наполняют небеса
Меж сушей и водой.
Мне чудился оркестра гром
И дудочки напев,
Хор ангелов, какому рай
Внимает, онемев.
И стихло всё. Осталось лишь
Гуденье парусов:
Так летним днём шумит ручей
В тиши густых лесов
И усыпляет их, журча
Среди ночных часов.
О, слушай, слушай, юный гость!
«Моряк, покорен я:
Под взором замерли твоим
Душа и плоть моя».
Ничья история ещё
Так не была грустна.
Печальней завтра и мудрей
Ты встанешь ото сна.
Никто из смертных не слыхал
Истории грустней…
И вновь матросы занялись
Работою своей.
Тянуть канаты принялись,
Молчание храня,
И, словно я прозрачен был,
Глядели сквозь меня.
И до полудня шёл корабль,
Хоть штиль стоял кругом.
Он ровно плыл, как будто был
Самой водой ведом.
И плыл под ним из царства зим,
Где вечный мрак и лёд,
Суровый дух и гнал корабль
По глади мёртвых вод.
Но в полдень стихли паруса,
И наш прервался ход.
Под жгучим солнцем встали мы
В безмолвии морском.
Но тут нас бросило вперёд
Отчаянным рывком,
И вновь отбросило назад
Отчаянным рывком.
И наш корабль подпрыгнул вдруг,
Как конь, чей норов дик,
И я на палубу упал,
И чувств лишился вмиг.
Не знаю, долго ль я лежал
Как будто неживой.
Не выходя из забытья,
Два голоса услышал я,
Паривших надо мной.
«Не тот ли это человек, —
Послышался вопрос, —
Чьей волей злой и чьей стрелой
Повержен Альбатрос?
Он тяжкий грех свершил: его
Любила птица та,
А к ней пылал любовью дух,
Владыка мглы и льда».
И голос сладкий, как нектар,
Послышался в ответ:
«Он должен кару понести,
Чтобы увидеть свет».
Первый голос
«О, что-нибудь еще скажи,
Пока Моряк наш спит.
Что движет быстрым, кораблём?
Каков у моря вид?»
Второй голос
«Оно, как раб перед царём,
В недвижности немой.
Громадный глаз его сейчас
Заворожён луной.
Луне оно подчинено
И в штиль, и в ураган.
Смотри же, брат, как мягок взгляд
Луны на океан».
Первый голос
«Но как без ветра кораблю
Возможно так идти?»
Второй голос
«Раздвинут воздух перед ним
И сомкнут позади.
Уж близко ночь, летим же прочь,
Чтоб не застиг нас мрак.
Корабль вот-вот замедлит ход,
Придёт в себя Моряк».
Я встал. Шёл тихо под луной
Корабль уставший наш.
И вновь возник передо мной
Ужасный экипаж.
И вновь на палубе они
Столпились, и на мне
Остановился каждый взор,
Блестевший при луне.
Всё то ж проклятие навек
В глазах застыло их:
Ни отвернуться я не мог,
Ни помянуть святых.
И в этот миг, как злой кошмар,
Исчезло колдовство.
Я стал глядеть вперёд, почти
Не видя ничего.
Так тот, кто тёмною тропой,
Дрожа, пустился в путь,
Идёт и голову назад
Не смеет повернуть,
И оставляет за спиной
Таинственную жуть.
Тут ветер на меня подул
Неслышною струёй.
Он веял и не возмущал
Поверхности морской.
Как дуновение весны,
Как луговой зефир,
Ласкал он щёки и глаза,
Вселяя в душу мир.
И всё быстрее плыл корабль,
Но тихо, как во сне.
И всё нежнее ветер дул,
И льнул он лишь ко мне.
Иль это вправду сон?
И я Опять в родном краю?
И холм, и церковь, и маяк
С волненьем узнаю.
Мы входим в гавань, и в слезах
Я стал молить Творца:
«Дай мне проснуться, или пусть
Не будет сну конца!»
Залива гладкая вода
Прозрачнее стекла,
И в ней луна отражена,
Огромна и светла.
Залив сиял, пока над ним
Не вырос рой теней,
Как будто это вился дым
От факельных огней.
И рой пурпуровых теней
Над кораблём витал.
Я глянул на руки свои:
Их цвет был странно ал.
Всё та же жуть сдавила грудь,
Я поглядел назад:
О Боже правый! Мертвецы
Пред мачтою стоят!
И руки подняты у всех,
Прямые, как мечи.
И полыхают руки те,
Как факелы в ночи.
И отражают их глаза
Пурпурные лучи.
Молясь, отворотясь от них,
Я стал глядеть вперёд:
В заливе ветра нет, и тих
Простор прибрежных вод.
Вот холм сверкает золотой,
На нем светлеет храм,
Недвижен флюгер под луной,
И так спокойно там!
И, молчалив, сиял залив,
Пока, за строем строй,
Не вырос в воздухе над ним
Теней пурпурных рой.
Они над самым кораблём
Парили в вышине.
Мой взор на палубу упал:
О, что открылось мне! —
Лежали трупы, но клянусь
Распятием святым:
Стоял над каждым мертвецом
Лучистый серафим.
И звал меня, рукой маня,
Лететь за ним вослед
В страну немеркнущего дня,
Откуда нёс нам свет.
И звал меня, рукой маня,
И этот зов немой,
Клянусь, был слаще для меня
Всей музыки земной.
И вскоре плеск весла и крик
Гребца услышал я.
Невольно обратясь назад,
Смотрю: плывёт ладья.
Но чудотворный свет погас,
И трупы при луне
Опять стоят и за канат
Берутся, как во сне.
Не мог их риз коснуться бриз,
И льнул он лишь ко мне.
С гребцом в той лодке мальчик плыл —
О всеблагой Творец! —
Я так им рад был, что забыл
О мёртвых наконец.
Отшельник третьим был в челне.
Я слышал, как в тиши
Он громко гимны пел, что сам
Слагал в лесной глуши. —
Кровь Альбатроса смоет он
С измученной души.
Отшельник тот у самых вод
Живёт в глуши лесной.
И песнь его слышна кругом,
И с чужеземным моряком
Толкует он порой.
В молениях анахорет
Проводит целый день.
Ему подушку заменил
Обросший мохом пень.
Чёлн приближался. «Странно как! —
Гребца раздался глас —
Где ж этот дивный райский свет,
Сиявший нам сейчас?»
Святой сказал: «Никто на наш
Не отвечает зов.
Гнила обшивка корабля,
А ткань у парусов
Как истончилась, погляди!
Так посреди лесов
Сухие листья тлеют — их
Уносит прочь ручей,
Когда ложится снег окрест
И свой приплод волчица ест
Под злобный крик сычей».
«Мне страшно! — отвечал гребец —
То был бесовский свет!»
«Не бойся и веди ладью!» —
Велел анахорет.
Чёлн приближался. Я застыл,
Рукой не шевеля,
И вслушивался в грозный гул
Под килем корабля.
И грянул гром, подняв со дна
Гигантскую волну,
И миг спустя ушёл корабль
Свинцом во глубину.
Дрожали небо и залив,
И я был страха полн,
Когда, подобно трупу, всплыв,
Отдался воле волн,
Но чудом вновь остался жив:
Попал в тот самый чёлн.
Он там кружился, где корабль
Сразил подводный гром.
Настала тишь, и эхо лишь
Носилось над холмом.
Гребец упал без чувств, едва
Я приоткрыл глаза.
Святой молился и глядел
С тревогой в небеса.
Я сел грести, но тут дитя,
Видать, с ума сошло:
Хохочет громко, на меня
Посматривает зло,
«Ха! Ха! — кричит, — веселый вид!
Бес взялся за весло!»
Но вот уж берег мой родной,
И я на твердь ступил!
Святой с трудом покинул чёлн
И был совсем без сил.
«Послушай исповедь, отец!» —
Крестясь, анахорет
Спросил меня: «Ты кто такой?
Немедля дай ответ!»
И повесть горькую мою
Услышал тотчас он,
И от мучительной тоски
Я был освобождён.
Но часто с той поры меня
Тоска гнетёт опять
И заставляет эту быль
Всё время повторять.
И я, как ночь, из края в край
Хожу и каждый раз
Распознаю в толпе людской
Того, кто должен слушать мой
Трагический рассказ.
За дверью той всё пир горой,
И нет гостям числа.
В саду поёт девичий хор,
Невеста так мила!
Но слышишь звон? Меня во храм
Зовут колокола.
О гость! Я так был одинок
В безжизненных морях,
Как не был даже сам Господь
В заоблачных мирах.
О юный гость! Я отдал дань
Забавам и пирам.
Но слаще с добрыми людьми
Идти молиться в храм.
Идти во храм, как повелел
Небесный наш Отец,
Где, благодать приобретя,
Совместно молятся дитя,
И старец, и юнец.
Прощай теперь, но верь, но верь,
Лишь тот блажен вовек,
Кому родной и всякий зверь,
И всякий человек.
Блажен, кто молится за всех,
За всю живую плоть,
Что сотворил и возлюбил
Великий наш Господь».
Моряк с безумным блеском глаз
И белой бородой
Исчез, а гость побрёл к себе,
И был он сам не свой.
Ушёл от свадебных дверей
Смущён, ошеломлён,
Но и печальней, и мудрей
Проснулся утром он.
Рассказ приёмной матери Драматический отрывок
Приемная мать
Мне неизвестен этот человек.
Мария
Как странно! Он по-свойски звал тебя
Моей с Альбертом матерью приёмной.
Приемная мать
Спаси Господь его, кто б ни был он,
Вновь наши имена соединивший!
Как вспомню время чудное, когда,
Два малыша у кресла моего,
Учили вы меня по вечерам
Всему, что сами выучили за день,
А после песни слушали мои, —
То кажется, что я жила в раю.
Мария
Ах, этот необычный человек
Мой ум встревожил роем диких грёз! —
Подобными виденьями луна
Влюблённой девы опьяняет взор.
И что это за ход подземный, мама?
Приемная мать
История опасна! Нас никто
Не слышит?
Мария
Нет.
Приемная мать
Мне свекор мой, Леон, —
Мир его праху! — рассказал её.
Был лесоруб он и валил дубы
Рукою мощной. Знаешь круглый брус,
Подперший стену старенькой часовни?
Под деревом, что стало брусом тем,
Леон нашёл младенца — тот лежал
Во мху, средь зарослей чертополоха.
Он взял дитя домой и воспитал
На деньги господина своего.
И стал прелестным мальчиком малыш.
Он был хорош собой, но неучён,
Не знал молитв и чёток не касался;
Но называл всех птиц по именам,
И сам свистел, как маленькая птичка;
А осенью искал он семена
Цветов дикорастущих и сажал
Их подле пней и поливал водой.
Чернец, сбиравший травы по лесам,
Седой старик, сиротку полюбил,
А мальчик — старца. Тот письму и чтенью
Ребёнка вскоре выучил: с тех пор
Он в замке жил или в монастыре.
И стал премудрым юношею он.
Но, бедный! — всё читал, читал, читал,
Покуда ум его не помутился.
О многом беззаконно он судил,
Хоть и молился, но всегда один,
А службы никогда не посещал он.
Но речь его бывала так сладка,
Что ею наш покойный господин
Заслушивался. Как-то близ часовни
Они вели учёный разговор.
Внезапно под ногами их земля
С таким разверзлась стоном, что стена,
Обрушившись, едва их не убила.
Наш господин был ужасом объят,
И слёг, и в еретических речах,
Дрожа, признался. Юношу схватили
И в тот провал швырнули. А Леон,
Узнав об этом, плакал, как дитя.
Раз в погребе работал свекор мой
И грустный голос юноши услышал.
Он песню о полях зелёных пел,
О том, как хорошо свободным быть,
Рыбачить и охотиться, бродить
По дальним неизведанным просторам.
Леон безмерно юношу любил:
В отчаянье бросая вызов смерти,
Он для него прорыл подземный ход,
И тот ушёл.
Мария
Чудесен твой рассказ!
Таким, пожалуй, можно малыша
Заплаканного на ночь убаюкать.
Что ж было дальше с юношей?
Приемная мать
Беглец
Сел на корабль с отважными людьми,
Что странствуют за золотом по свету.
Был брат Леона с ними и, домой
Вернувшись, нам поведал о безумце:
В чужом краю, от спутников отстав,
Он прыгнул в чёлн и по большой реке
Уплыл в немом сиянии луны.
С тех пор о нём никто уж не слыхал.
Считали, что попал он к дикарям,
И жил у них, и умер среди них.
Соловей Поэма в разговорном стиле, написанная в апреле 1798 г.
На западе уже не различить
Ни полосы закатного огня,
Ни красок, ни прозрачных облаков.
Поднимемся на мост, поросший мхом,
Посмотрим вниз на блещущий поток,
Нам здесь не слышный, ибо он течёт
По мягким травам. Что за ночь вокруг!
Какой покой! Пусть звёзд неярок свет,
Вообразим весенние дожди,
Ласкающие землю, — нам тогда
Приятен будет тусклый небосвод.
Но тише! Соловей заводит песнь.
Всех птиц он «музыкальней и грустней»![4]
Всех птиц грустнее? Вымысел пустой! —
Ведь грустного в природе вовсе нет.
Полночный странник, помнивший свои
Былые униженья, иль недуг,
Или неразделенную любовь
(Во всём он видел собственную скорбь,
И даже трели нежные ему
О ней повествовали), первым был,
Кто грустным это пение назвал.
И этот вздор стал повторять поэт,
Который только в рифмах знает толк, —
Ему полезней было б на лесной
Поляне растянуться у ручья
Под солнцем иль в сиянии луны,
В плену пейзажей, звуков и стихий
Душой забыться и забыть свою
И песнь, и славу! Слава бы его
С бессмертною природою слилась,
А песнь его заставила б сильней
Любить природу и была б сама
Любима, как природа! Но, увы,
Поэты молодые, как всегда,
Весенние проводят вечера
На бале иль в театре, чтоб затем
Над жалобами Филомелы вновь
С умильным состраданием вздыхать.
Мой друг и ты, сестра его! Дано
Нам знание иное: в голосах
Природы лишь блаженство и любовь
Мы слышим. Вот весёлый соловей
Расходится, торопится излить
В прекрасных звуках свой любовный гимн,
Как бы тревожась, что для песни ночь
Апрельская уж больно коротка,
И душу поскорей освободить
От музыки стремится.
Я нашёл Дубраву живописную вблизи
Заброшенного замка: вся она
Уже подлеском диким заросла,
Дорожки в запустение пришли —
На них трава и сорные цветы.
Но мне нигде так много соловьев
Не попадалось: рядом и вдали
Один другого в зарослях густых
То окликал, то пел ему в ответ,
И трель журчащую перебивал
Поспешный цокот и сливался сам
С руладой низкой, радующей слух, —
Такой гармонией был воздух полн,
Что вы, зажмурившись, могли бы ночь
Принять за день! Когда освещены
Луной кусты с росистою листвой,
Среди ветвей легко увидеть блеск
Их ярких глаз, бездонных ярких глаз,
Пока живой фонарик светляка
Горит во тьме.
Нежнейшая из дев,
В гостеприимном домике своём
Живущая у замка, в поздний час
(Она подобна жрице, чьим богам
Природа в роще той подчинена)
Скользит по тропам, зная наизусть
Все трели, дожидаясь той поры,
Когда луну закроют облака,
И мир замрёт в безмолвии, и вновь
В сиянье лунном небо и земля
Пробудятся, и хор бессонных птиц
Взорвёт своею песней тишину,
Как если б ветер ста воздушных арф
Коснулся вдруг! И перед девой той
Завертится проворный соловей
На ветке, чуть дрожащей на ветру,
И в такт своим движеньям запоёт,
Раскачиваясь, как хмельной Восторг.
Прощай, певец! До вечера прощай!
До скорого свидания, друзья!
Мы с вами славно время провели.
Пора домой, а песня вновь звучит.
Я с радостью б остался! Мой малыш,
Пытающийся лепетом своим
Разнообразным звукам подражать,
Сейчас ручонку к уху бы поднёс,
Приподнимая пальчик, чтобы мы
Прислушались! Пускай же с детства он
С природой дружит! Он уже знаком
С ночным светилом: как-то не в себе
Малыш проснулся (странно, что ему
Печальный сон приснился вообще),
С ним на руках я вышел в садик наш,
Он увидал луну и оборвал
Рыдания, и засмеялся вдруг,
И жёлтый лунный свет в его глазах
Заплаканных плескался! Здесь прервём
Рассказ отца. Но если небеса
Продлят мой век, пусть вырастет дитя
Под эти песни и полюбит ночь,
Как радость! Так прощай же, соловей!
И вы прощайте, милые друзья!
Темница
Так вот что предки завещали нам!
Так вот где правят мудрость и любовь
К собрату, что нарушил наш покой!
Невинный ли, виновный — разве здесь
Он исцелится, Боже милосердный?
Ведь если в нём невежеством, нуждой
Закупорены жизненные силы,
То, не имея выхода, они
Коснеют в сердце, превращаясь в яд,
И вспыхивают, как чумные пятна.
Холёных шарлатанов мы зовём,
И — вот лекарство лучшее! — страданье
В убогом одиночестве, и плач,
И злые лица, что в урочный час
Мелькают в испарениях темницы,
В таком аду, где узника душа
Теряет образ свой средь безобразья
Неизмеримо большего греха,
Пред коим все грехи его — ничто!
Совсем не так врачуешь ты, природа,
Заблудшего ребёнка своего:
Он пьёт твои целебные настои,
Лучи и краски, ароматы роз,
Мелодии лесов, ветров и вод,
Пока, смягчившись, не перестаёт
Воспринимать себя как резкий звук
В торжественной гармонии всеобщей
И возвращается на правый путь,
И возмущённый дух его целит
Любви и красоты прикосновенье.
Уильям Вордсворт
Строки, оставленные на камне в разветвлении тисового дерева, стоящего неподалеку от озера Истуэйд в уединённой, но живописной части побережья
Помедли, путник! Одинокий тис
Здесь от жилья людского отдалён,
Не льнёт пчела к нагим его ветвям,
В зелёных травах не блестят ручьи.
Но лёгкий ветр подует — и прибой
Сознанье убаюкает твоё
Одним движеньем, нежным и живым.
Ты знаешь, кто
Сложил здесь камни, дёрном их покрыл,
Кто скрыт был, как в объятии, в тени
Густого древа, голого теперь?
Душою необычной наделён,
Он был взращён величьем этих мест,
И в юности, высоких мыслей полн
И сердцем чист, он устремился в мир,
И был готов, как собственных врагов,
Злоречье, зависть, ненависть разить.
Мир пренебрёг им. Духом он упал,
С презреньем отвернувшись ото всех.
Гордыней в одиночестве свою
Питая душу, он любил сидеть
Под этим мрачным тисом, где его
Лишь птицы посещали да овца,
Отставшая от стада своего.
По этим диким скалам, где росли
Лишь чахлый вереск и чертополох,
Блуждая взором, долгие часы
Он скорбное лелеял торжество,
Вообразив их символом своей
Бесплодной жизни. Голову подняв,
Пейзаж прекрасный видел он вдали,
Так расцветавший на его глазах,
Что от избытка этой красоты
Изнемогало сердце. И тогда
Он вспоминал о тех, чей ум согрет
Теплом великодушья, для кого
Соединялись мир и человек
Как бы в чудесном действе, — и вздыхал,
И радовался горько, что другим
Так чувствовать дано, как он не мог.
И грезил он, покуда взор его
Не застилали слезы. Умер он
В долине этой. Памятник ему —
Лишь камень, на котором он сидел.
И если, путник, чистоту души
Ты с юных лет сберёг, — имей в виду:
Ничтожна гордость, как ни наряди
Её в величье. Лучшие дары
Погибнут зря, коль обладатель их
Презренье к ближним чувствует. И тот,
Кто лишь самим собою увлечён, —
Всех меньше, худший из живых существ.
У мудреца он мог бы вызвать то
Презрение, что мудростью самой
Считается запретным. Будь мудрей!
Лишь истинное знание ведёт
К любви, и тот лишь истинно велик,
Кто мучился сомнением в себе,
Себя терял и обретал себя
В смиренье сердца…
Странница
Жил близ Дервента бедный мой отец
(Так начала рассказ она простой),
Цветущим полем, горсткою овец
Он дорожил, как жилой золотой.
Был лёгок сон и день беспечен мой:
Вдоль берега я сети волокла
Иль наблюдала в бездне голубой
С крутой скалы, где стадо я пасла,
Челнок отца и влажный блеск весла.
Был добр отец мой и благочестив —
Его взрастила строгая семья.
Колени пред кроваткою склонив,
Едва лишь речь прорезалась моя,
За ним молитвы повторяла я.
Он выучил читать меня потом,
И страстной тяги к чтенью не тая,
С надеждой я стучалась в каждый дом,
Где отыскать могла бы новый том.
Забуду ль я, как лилия цвела
В моём саду, тимьян душистый рос,
Как под воскресные колокола
В нём разлилось благоуханье роз?
И как теперь мне вспомнятся без слёз
Пушистые цыплята по весне,
И первоцвет в сиянье ранних рос,
И лебеди, по медленной волне
Издалека плывущие ко мне?
Еще я помню посох старый — в нём
Отец опору в немощи нашёл;
Скамью его под клёном летним днём
И в знойном воздухе жужжанье пчёл;
Простой наряд, который так мне шёл,
Пса моего, умершего давно,
Что часто был на незнакомцев зол;
Садившуюся на моё окно
Малиновку, клевавшую зерно.
Так двадцать лет моих средь этих мест
Мелькнули и растаяли, как дым.
Богатый замок земли все окрест
Стал прибирать к владениям своим.
Хозяин замка был неумолим:
Ни дом, ни луг никто не уберёг.
Отец мой не склонился перед ним —
Наследственный любил он уголок
И ни за что расстаться с ним не мог.
Отец отверг предложенную мзду.
И стал он жертвой злобы: без труда
Он загнан был в суровую нужду
И должен был лишиться навсегда
Земель и вод[5] родимого гнезда.
Всё отняли! И лишь его кровать,
Где он лежал, не вынесли тогда.
И нам осталось слезы проливать
И новое пристанище искать.
Забуду ль час, когда отец, молясь,
Глядел с холма на шпиль поверх ветвей?
Там с колокольни музыка лилась
В день их венчанья с матерью моей.
Как верил он, что будет рядом с ней
Покоиться в земле своей родной!
Я ж не могла молиться: средь полей,
Сквозь слёзы, что из глаз текли рекой,
Я видела наш дом — уже чужой.
Я там дружила с юношей одним:
Его я полюбила с давних пор.
Ещё детьми мы песни пели с ним,
Как птички в мае, средь зелёных гор.
А повзрослев, друг другу нежный взор
Дарили мы в залог иных наград.
Мы завели о свадьбе разговор.
Мне грезился венчальный наш обряд,
Хотя он мною был любим как брат.
Но он уехал в дальний край от нас
У городских учиться мастеров.
О, сколько было слез в прощальный час,
Обетов пылких, незабвенных слов! —
С отцом мы под его явились кров.
Я плакала, упав к нему на грудь.
Он клялся, что в беде меня готов
Любить, как в счастье. Долгим был наш путь.
Отец мой вновь спокойно мог уснуть.
Четыре года — Господу хвала! —
Мы добывали хлеб нелегкий свой.
Я трёх прелестных крошек родила.
Утешенный, отец скончался мой.
Счастливый! Нас, измученных нуждой,
И наших исхудавших малышей
Не видел он! Скрыл камень гробовой
Пустую прялку от его очей,
Очаг остывший, скорбь моих ночей.
Когда ж бороться не хватило сил
И были мы надежды лишены,
Надменный барабан провозгласил
Изгнанье всем, кто слабы и бедны.
Меня, детей, что были голодны,
Мой муж в объятья заключил с тоской —
На то и стали руки лишь годны.
Мольбы напрасны! На берег морской
Мы повлеклись с несчастною толпой.
Мы провели немало тяжких дней
На корабле, пока не отплыл он.
О, как ужасен вид родных полей! —
Наш край чумой был так опустошён,
Что там умолк и похоронный звон.
Скорее прочь! Но горек был наш бег:
Не знали мы, что тьма со всех сторон,
И лучших дней не видеть нам вовек,
Когда вдали растаял милый брег.
Уж миновала летняя пора,
И океан всё яростнее гнал
Волну, что воздымалась, как гора;
И с ужасом глядели мы, как шквал,
Крутясь и воя, волны разбивал.
О, знать бы нам, какие там, вдали,
Нас ожидают муки — в этот вал
Мы броситься бы, верно, предпочли!
Так мы достигли западной земли.
О, как порою страшно платишь ты
За расставанье с самым дорогим!
Уж лучше жить в пещере Нищеты,
Где ты ни для одной звезды не зрим,
Иль на глумленье франтам городским
Плоть гибнущую выставлять свою,
Чем бегать в стае, где врагом твоим
Стать должен каждый, в яростном бою,
В стремленье выжить пьющий кровь твою!
Нас мучили болезни, голод, страх,
Страданий затянул водоворот.
В лесах, в полях, в пустынях, в городах
Нам не было спасенья от невзгод.
Войной и мором были в этот год
Убиты муж и дети! Вся семья!
Но слёзы мои высохли, — и вот,
В отчаянье, как после забытья,
Очнулась на британском судне я.
Был ранний час, и синь воды морской
Рассветным отблеском озарена.
И на море царил такой покой,
Такая неземная тишина,
Какой душа в страданье лишена.
В простор, что был так чудно молчалив,
Привычной безнадежности полна,
Я вглядывалась долго, ощутив
Сквозь боль как будто радости прилив.
Как не вязалось это всё с былым,
Где слух терзал мне голодавших вой,
Где громоздились трупы и, как дым,
Струился воздух чёрный и чумной;
Где оглашался воплем дальний бой
И взрывы поднимали к небу прах,
И люди бледной мертвенной толпой
В подвалах мрачных прятались, и страх
Отчаяньем убит был в их сердцах!
Как я от горя не сошла с ума,
Когда врывалась, сердце леденя,
Война, как буря, в улицы, в дома,
И языками адского огня
Нас доставала гибель, и резня
Там не щадила ни дитя, ни мать!
Но отступи, безумье, от меня!
О, как легко, глядясь в морскую гладь,
Целебный воздух я могла вдыхать!
Всё прежнее осталось вдалеке,
Как будто в мире я жила другом.
Следила я за парусом в тоске,
Что поднят был в безветрии морском
Терпенье потерявшим моряком,
И думала: не лучше ль этот бег
Бесцельный длить, не зная, где мой дом?
О, если б я могла уплыть навек
От мест, где обитает человек!
Вот здесь, вот здесь, — мечта шептала мне, —
Приют последний тело обретёт.
Я буду мирно плакать в тишине,
Скитаясь дни и ночи напролёт
В пространстве беспредельных этих вод —
Мне в них могила чудилась моя.
Но судно в порт доставил мореход,
Разбив мечты. Без пищи, без жилья
Средь тысячи домов бродила я.
Казалось, я беспомощней теперь
Матроса, что волною брошен был
На скалы, — ни в одну стучаться дверь
Не смела я, как голод ни томил.
В чужом сарае я легла без сил
Средь спящих кур, когда настала ночь.
Был бой часов на башне так уныл!
Назавтра повторилось всё точь-в-точь:
Мне было попрошайничать невмочь.
Так день второй прошёл, и третий вслед;
Я, не найдя ни хлеба, ни угла,
В отчаянье, смешавшем явь и бред,
В разрушенную крепость забрела.
Там боль меня пронзила, как игла,
Мой мозг был полон, как в кошмарном сне,
Видений диких, взор застлала мгла, —
Я чувств лишилась, и очнуться мне
Случилось на больничной простыне.
Мой дух ослаб, и множество былых
Событий стёрлось в памяти моей.
Я вслушивалась в жалобы больных
На тысячу мне чуждых мелочей:
На шум шагов, на стоны средь ночей,
На злое выражение лица
Сиделки, на бездушие врачей, —
Всё это раздражало без конца
Их вялые, усталые сердца.
Я им была не в силах сострадать:
Меня не беспокоил этот вздор.
Ко мне вернулась память, и опять
Я вышла на сияющий простор.
И обратила изумленный взор
На мир вокруг! А позднею порой
Меня привлёк пылающий костёр. —
Бродяг потряс рассказ печальный мой,
У них нашла я пищу и покой.
И отклик на несчастие моё
Так дорог был мне в грубых их сердцах!
По их словам, их вольное житьё
Не омрачали ни печаль, ни страх.
С поклажей не тряслись они в возах,
И никогда не брали в руки плуг.
Но сноп для них был собран на полях,
Для них алели ягоды вокруг
И тёплым стогом согревал их луг.
Горшечники на вид, из края в край
Они брели с навьюченным ослом.
Но до поры напоминала рай
Их жизнь в воображении моём:
Волынки звук в безмолвии ночном,
Весёлый пир компании честной
В конюшне, озарённой фонарём,
Иль на поляне средь глуши лесной
Под полною и ясною луной.
Но в час, когда набрасывала мгла
На лес и горы плотный свой покров, —
К чужим дворам я красться не могла
И приручать цепных угрюмых псов
Или тайком отодвигать засов.
Условный свист в полуночной тиши
И дрожь при звуке собственных шагов
Казались новой пыткой для души,
Чьи раны были всё ещё свежи.
Что было делать? Чем унять печаль?
Отец мой бедный! Все твои друзья
Ушли из жизни, и помочь едва ль
Могла мне мужа мёртвого семья.
На них и не рассчитывала я.
К труду была я тоже не годна.
Часами, слезы горькие лия,
Сидела у дороги я, одна,
Безвыходной тоской угнетена.
И, небеса в жестокости виня,
Кормилась я лишь милостью полей
Да тем, что оставляло для меня
Небрежное сочувствие людей.
Поля постелью сделались моей.
Но гордая душа средь этих бед
Оскорблена была всего больней.
И чистой веры ясных юных лет
В добро и правду в ней давно уж нет.
Уже три года так скитаюсь я,
Сквозь слёзы наблюдая всякий раз,
Как уплывает солнце в те края,
Где свет надежды для меня погас.
Скажи, куда мне путь держать сейчас?
Нет у меня ни близких, ни друзей!
…Заплакав, прервала она рассказ.
И нечего сказать уж было ей
О неизбывной горести своей.
Гуди Блейк и Гарри Джилл
Правдивая история
Какая хворь, какая сила
И дни, и месяцы подряд
Так сотрясает Гарри Джилла,
Что зубы у него стучат?
У Гарри недостатка нет
В жилетах, шубах меховых.
И всё, во что больной одет,
Согрело б и девятерых.
В апреле, в декабре, в июне,
В жару ли, в дождь ли, в снегопад,
Под солнцем или в полнолунье
У Гарри зубы всё стучат!
Всё то же с Гарри круглый год —
Твердит о нём и стар и млад:
Днём, утром, ночи напролёт
У Гарри зубы всё стучат!
Он молод был и крепко слажен
Для ремесла гуртовщика:
В его плечах косая сажень,
Кровь с молоком — его щека.
А Гуди Блейк стара была,
И каждый вам поведать мог,
В какой нужде она жила,
Как тёмный дом её убог.
За пряжею худые плечи
Не распрямляла день и ночь.
Увы, случалось и на свечи
Ей было накопить невмочь.
Стоял на хладной стороне
Холма её промёрзший дом.
И уголь был в большой цене
В селенье отдаленном том.
Нет близкой у неё подруги,
Делить ей не с кем кров и снедь,
И ей в нетопленой лачуге
Одной придётся умереть.
Лишь ясной солнечной порой,
С приходом летнего тепла,
Подобно птичке полевой,
Она бывает весела.
Когда ж затянет льдом потоки —
Ей жизнь и вовсе невтерпёж.
Так жжёт её мороз жестокий,
Что кости пробирает дрожь!
Когда так пусто и мертво
Её жилище в поздний час, —
О, догадайтесь, каково
От стужи не смыкать ей глаз!
Ей счастье выпадало редко,
Когда, вокруг чиня разбой,
К её избе сухие ветки
И щепки ветер гнал ночной.
Не поминала и молва,
Чтоб Гуди запасалась впрок.
И дров хватало ей едва
Лишь на один-другой денёк.
Когда мороз пронзает жилы
И кости старые болят —
Плетень садовый Гарри Джилла
Её притягивает взгляд.
И вот, очаг покинув свой,
Едва угаснет зимний день,
Она озябшею рукой
Нащупывает тот плетень.
Но о прогулках Гуди старой
Догадывался Гарри Джилл.
Он мысленно грозил ей карой,
Он Гуди подстеречь решил.
Он шёл выслеживать её
В поля ночные, в снег, в метель,
Оставив тёплое жильё,
Покинув жаркую постель.
И вот однажды за скирдою
Таился он, мороз кляня.
Под яркой полною луною
Хрустела мёрзлая стерня.
Вдруг шум он слышит и тотчас
С холма спускается, как тень:
Да это Гуди Блейк как раз
Явилась разорять плетень!
Был Гарри рад ее усердью,
Улыбкой злобною расцвёл,
И ждал, покуда — жердь за жердью —
Она наполнит свой подол.
Когда ж пошла она без сил
Обратно с ношею своей —
Свирепо крикнул Гарри Джилл
И преградил дорогу ей.
И он схватил её рукою,
Рукой тяжёлой, как свинец,
Рукою крепкою и злою,
Вскричав: «Попалась наконец!»
Сияла полная луна.
Поклажу наземь уронив,
Взмолилась Господу она,
В снегу колени преклонив.
Упав на снег, взмолилась Гуди
И руки к небу подняла:
«Пускай он вечно мёрзнуть будет!
Господь, лиши его тепла!»
Такой была её мольба.
Её услышал Гарри Джилл —
И в тот же миг от пят до лба
Озноб всего его пронзил.
Всю ночь трясло его, и утром
Его пронизывала дрожь.
Лицом унылым, взором мутным
Стал на себя он не похож.
Спастись от стужи не помог
Ему извозчичий тулуп.
И в двух согреться он не мог,
И в трёх был холоден, как труп.
Кафтаны, одеяла, шубы —
Всё бесполезно с этих пор.
Стучат, стучат у Гарри зубы,
Как на ветру оконный створ.
Зимой и летом, в зной и в снег
Они стучат, стучат, стучат!
Он не согреется вовек! —
Твердит о нём и стар и млад.
Он говорить ни с кем не хочет.
В сиянье дня, в ночную тьму
Он только жалобно бормочет,
Что очень холодно ему.
Необычайный сей рассказ
Я вам правдиво изложил.
Да будут в памяти у вас
И Гуди Блейк, и Гарри Джилл!
Строки, написанные неподалёку от дома и переданные моим мальчиком той, к кому обращены
Весенним первым тёплым днём
Миг новый прежнего прелестней.
На дереве у входа в дом
Малиновка заводит песню.
Блаженством воздух напоён
И вся ожившая округа —
От голых гор и голых крон
До зеленеющего луга.
Сестра, из комнаты своей,
Заботами пренебрегая,
На воздух выйди поскорей,
Почувствуй солнце, дорогая!
Простое платьице надень
И не бери с собою чтенья.
Я так хочу, чтоб в этот день
Мы вдоволь насладились ленью.
Условностей привычный гнёт
С себя мы сбросим, и сегодня
Мы новых дней начнём отсчёт,
Как после даты новогодней.
Всему цветение суля,
Любовь вселяется украдкой
В сердца, и влажная земля
Пронизана истомой сладкой.
Мгновенье может больше дать,
Чем полстолетья рассуждений.
Мы каждой порой благодать
Впитаем в этот день весенний.
Укладу новому храня
В сердцах своих повиновенье,
Весь год из нынешнего дня
Мы будем черпать вдохновенье.
И сила этого вокруг
Распространенного блаженства
Поможет нам с тобой, мой друг,
Достичь любви и совершенства.
Так поскорее же надень
Простое платьице и чтенья
В путь не бери — ведь в этот день
Мы вдоволь насладимся ленью.
Саймон Ли, старый егерь, и описание происшествия, с ним приключившегося
Вблизи поместья Айвор жил
Тщедушный маленький старик.
Твердят, что прежде, полный сил,
Он ростом был велик.
Но спину крепкую его
В дугу согнуло время:
Её восьмидесяти лет
Отяготило бремя.
Мундир старинный голубой
На нём опрятен был и цел.
Но догадаться мог любой,
Что он нужду терпел.
Беспечным егерем служил
Он четверть века с лишним.
И нынче щёки у него
Подобны спелым вишням.
Никто трубить, как Саймон Ли,
Во дни минувшие не мог:
Четыре замка той земли
Будил весёлый рог.
Давно уж Айвор пуст, увы!
И господа в могилах,
Собаки, лошади мертвы —
Лишь Саймон пережил их.
Былые подвиги его —
Вы сами видеть бы могли —
Лишили глаза одного.
О бедный Саймон Ли!
Свой век влачит он без детей,
С женою старой рядом,
На деревенском пустыре
В соседстве с водопадом.
Он весь осунулся, зачах,
Фигура сгорблена, крива.
На тощих высохших ногах
Он держится едва.
Он смолоду не знал труда,
Он не ходил за плугом —
Явилась к Саймону нужда
С годами и недугом.
Средь этих пастбищ и полей
Мог до упаду бегать он,
Опережая лошадей,
Ведя удачный гон.
Он всё ещё от лая псов
Приходит в упоенье,
От их весёлых голосов,
Звучащих в отдаленье.
Покрепче Саймона была
Старуха Руфь, его жена,
И часто на себя брала
Тяжелый труд она.
Хоть от работы оторвать
Едва ли что могло их, —
Не много проку было в том,
Увы, для них обоих.
Близ хижины, поросшей мхом,
Принадлежал им клок земли.
Её на пустыре глухом
Возделал Саймон Ли.
Давно уж не даёт земля
И скудных урожаев.
Как может прокормить она
Столь немощных хозяев?
О том, что доживает дни,
Он скажет сам наверняка.
В трудах распухшие ступни
Болят у старика.
Читатель добрый, вижу я,
Ты кротко ждёшь финала.
Занятной повести, мой друг,
Душа твоя б желала.
В воображении твоём
Историй всевозможных клад.
Прелестный вымысел во всём
Ты обнаружить рад.
Историю на мой сюжет
Сам сочинить попробуй,
Поскольку в нём, признаюсь, нет
И выдумки особой.
Однажды ясным летним днём
Я Саймона увидел — он
Над полусгнившим старым пнём
Склонился, утомлён.
Уже, казалось, целый век,
Отчаянью покорен,
Киркой, дрожавшею в руках,
Рубил он крепкий корень.
«О милый Саймон, — молвил я, —
Позволь, тебе я помогу!»
И, облегченья не тая,
Он мне отдал кирку.
И узловатый корень враз
С размаху сокрушил я,
Одним ударом завершив
Столь долгие усилья.
Тут слёз не удержал старик,
И благодарность, и восторг
С внезапной силой в тот же миг
Он из души исторг.
Увы, сердечностью такой
Мне редко отвечали.
От благодарности людской
Я чаще был в печали.
История для отцов, показывающая, как можно обучить искусству лжи
Красив и строен мальчик мой —
Ему всего лишь пять.
И нежной любящей душой
Он ангелу под стать.
У дома нашего вдвоём
Мы с ним гуляли в ранний час,
Беседуя о том о сём,
Как принято у нас.
Я вспоминал прекрасный край,
Наш домик прошлою весной,
И берег Кильва, точно рай,
Возник передо мной.
И столько счастья я сберёг,
Что, ощутив его опять,
Я в этот день без боли мог
Былое вспоминать.
Одетый просто, без прикрас,
Мой мальчик был пригож и мил.
Я с ним, как прежде много раз,
Беспечно говорил.
Ягнят был грациозен бег
В сиянье солнечного дня.
«Наш Лисвин, как и Кильвский брег,
Чудесен», — молвил я.
«Тебе милее здешний дом? —
Спросил я малыша, —
Иль тот, на берегу морском?
Ответь, моя душа!»
«И где ты жить, в краю каком
Хотел бы больше, дай ответ:
На Кильвском берегу морском
Иль в Лисвине, мой свет?»
Глаза он поднял на меня,
И взгляд был простодушья полн:
«У моря жить хотел бы я,
Вблизи зелёных волн».
«Но, милый Эдвард, отчего?
Скажи, мой мальчик, почему?»
«Не знаю, — был ответ его, —
И сам я не пойму…»
«Зачем же эту благодать
Лесов и солнечных лугов
Ты безрассудно променять
На Кильв морской готов?»
Но, отведя смущённый взгляд,
Не отвечал он ничего.
Я повторил пять раз подряд:
«Скажи мне, отчего?»
Вдруг поднял голову малыш
И, ярким блеском привлечён,
Увидел на одной из крыш
Сверкавший флюгер он.
И миг спустя его ответ,
Столь долгожданный, был таков:
«Всё дело в том, что в Кильве нет
Вот этих петухов».
Я стать мудрей бы не мечтал,
Когда, мой маленький дружок,
Тому, что от тебя узнал,
Сам научить бы мог.
Нас семеро
Ребёнок простодушный, чей
Так лёгок каждый вдох,
В ком жизнь струится, как ручей,
Что знать о смерти мог?
Я встретил девочку, идя
Дорогой полевой.
«Мне восемь», — молвило дитя
С кудрявой головой.
Одежда жалкая на ней,
И диковатый вид.
Но милый взгляд её очей
Был кроток и открыт.
«А сколько братьев и сестёр
В твоей семье, мой свет?»
Бросая удивленный взор,
«Нас семь», — дала ответ.
«И где ж они?» — «Двоих из нас
Отдали в край чужой,
И двое на море сейчас.
А всех нас семь со мной.
Сестра и брат лежат в тени —
Земля укрыла их.
И с мамой мы живём одни
У их могил родных».
«Дитя моё, как может вас
Быть семеро с тобой,
Коль двое на море сейчас
И два в дали чужой?»
«Нас семь, — ответ её был прост, —
Сестра моя и брат,
Едва войдёшь ты на погост —
Под деревом лежат».
«Ты здесь резвишься, ангел мой,
А им вовек не встать.
Коль двое спят в земле сырой,
То вас осталось пять».
«В цветах живых могилы их.
Шагов двенадцать к ним
От двери в дом, где мы живём
И их покой храним.
Я часто там чулки вяжу,
Себе одежку шью.
И на земле близ них сижу,
И песни им пою.
А ясной летнею порой,
По светлым вечерам
Беру я мисочку с собой
И ужинаю там.
Сначала Джейн ушла от нас.
Стонала день и ночь.
Господь её от боли спас,
Как стало ей невмочь.
Мы там играли — я и Джон,
Где камень гробовой
Над нею вырос, окружён
Увядшею травой.
Когда ж засыпал снег пути
И заблестел каток,
Джон тоже должен был уйти:
С сестрой он рядом лёг».
«Но если брат с сестрой в раю, —
Вскричал я, — сколько ж вас?»
Она в ответ на речь мою:
«Нас семеро сейчас!»
«Их нет, увы! Они мертвы!
На небесах их дом!»
Она ж по-прежнему: «Нас семь!» —
Меня не слушая совсем,
Стояла на своём.
Строки, написанные раннею весной
В прозрачной роще в день весенний
Я слушал многозвучный шум.
И радость светлых размышлений
Сменялась грустью мрачных дум.
Всё, что природа сотворила,
Жило в ладу с моей душой.
Но что, — подумал я уныло, —
Что сделал человек с собой?
Средь примул, полных ликованья,
Барвинок нежный вил венок.
От своего благоуханья
Блаженствовал любой цветок.
И, наблюдая птиц круженье, —
Хоть и не мог их мыслей знать, —
Я верил: каждое движенье
Для них — восторг и благодать.
И ветки ветра дуновенье
Ловили веером своим.
Я не испытывал сомненья,
Что это было в радость им.
И коль уверенность моя —
Не наваждение пустое,
Так что, — с тоскою думал я, —
Что сделал человек с собою?
Терновник
I
Терновник этот стар, да так,
Что и представить мудрено,
Как он в былое время цвёл, —
Он поседел давно.
Он ростом с малое дитя,
Но всё не гнётся, ветхий куст.
Листвы лишён, шипов лишён,
Упорством цепких сучьев он
Живёт, угрюм и пуст.
И, словно камень иль утёс,
Он весь лишайником оброс.
II
Как камень иль утёс, его
По самый верх покрыл лишай,
На нём повис тяжёлый мох,
Как скорбный урожай.
Терновник захватили мхи,
И он, несчастный, ими сжат
Так тесно, что тебе ясна
Их цель, а цель у них одна:
Они его хотят
Сровнять с землёю поскорей,
Похоронить навеки в ней.
III
На горном гребне, в вышине,
Где ураган, могуч и зол,
Со свистом режет облака
И рушится на дол, —
Вблизи тропы отыщешь ты
Терновник старый без труда,
И мутный карликовый пруд
Ты тотчас обнаружишь тут —
Всегда в нём есть вода.
Я пруд легко измерить смог:
Три фута вдоль, два — поперёк.
IV
И за терновником седым
Шагах примерно в четырёх,
Перед тобой предстанет холм,
Одетый в яркий мох.
Все краски мира, все цвета,
Какие только любит взор,
Увидишь на клочке земли,
Как будто руки фей сплели
Божественный узор.
Тот холм в полфута высотой
Сияет дивной красотой.
V
Ах, как приятны глазу здесь
Оливковый и алый цвет! —
Таких ветвей, колосьев, звёзд
В природе больше нет.
Терновник в старости своей
Непривлекателен и сер,
А холм, который так хорош,
С могилою ребенка схож —
Столь мал его размер.
Но я прекраснее могил
Ещё нигде не находил.
VI
Но если б ты на ветхий куст,
На чудный холм хотел взглянуть,
Будь осторожен: не всегда
Пуститься можешь в путь.
Там часто женщина одна,
Закутанная в алый плащ,
Сидит меж маленьким холмом,
С могилой схожим, и прудом,
И раздаётся плач,
И слышен громкий стон её:
«О горе горькое моё!»
VII
И в ясный день, и в час ночной
Спешит страдалица туда.
Её там знают все ветра
И каждая звезда.
Там, близ терновника, одна
Сидит она на вышине,
Когда чиста небес лазурь,
При грохоте свирепых бурь,
В морозной тишине.
И слышен, слышен плач её:
«О горе горькое моё!»
VIII
«Но объясни, зачем она
И в ясный день, и в час ночной
Взбирается на мрачный пик, —
И в дождь, и в снег, и в зной?
Зачем у дряхлого куста
Сидит она на вышине,
Когда чиста небес лазурь,
При грохоте свирепых бурь,
В морозной тишине?
Чем вызван этот скорбный стон?
Зачем не утихает он?»
IX
Не знаю: истина темна
И не известна никому.
Но если хочешь ты пойти
К чудесному холму,
Что с детскою могилой схож,
И посмотреть на куст, на пруд —
Удостоверься прежде в том,
Что женщина вернулась в дом,
А не тоскует тут,
Где ни единый человек
К ней не приблизится вовек.
X
«Но почему она сюда
И в ясный день, и в час ночной,
При всяком ветре держит путь,
Под всякою звездой?»
Я всё, что знаю, расскажу,
Но это будет тщетный труд,
Коль сам ты в горы не пойдёшь
И тот терновник не найдёшь,
И карликовый пруд.
Ты там верней отыщешь след
Трагедии минувших лет.
XI
Пока же ты не побывал
На этой мрачной вышине,
Тебе готов я рассказать
Всё, что известно мне.
Уж двадцать лет прошло с тех пор,
Как полюбила Марта Рэй,
Как сердце девичье пленил
Ее приятель Стивен Хилл
И стал ей всех милей,
Как Марта счастлива была,
И веселилась, и цвела.
XII
И был назначен свадьбы день,
Но для неё не наступил:
Дал клятву верности другой
Бездумный Стивен Хилл.
Пошёл изменник под венец
С другой избранницей своей.
И, говорят, что этим днём
Жестоким вспыхнуло огнём
Сознанье Марты Рэй.
И, словно испепелена,
От горя высохла она.
XIII
Прошло полгода, лес ещё
Шумел зелёною листвой,
А Марту потянуло ввысь
На гребень роковой.
Все видели, что в ней дитя,
Но тьмой был мозг её объят,
Хотя от нестерпимых мук
Разумным становился вдруг
Её печальный взгляд.
А тот, кто мог бы стать отцом,
Уж лучше был бы мертвецом!
XIV
Здесь до сих пор ведётся спор,
Как бы могла воспринимать
В себе движенья малыша
Помешанная мать.
Ещё прошедшим Рождеством
Нас уверял один старик,
Что Марта, ощутив дитя,
Как бы очнулась, обретя
Рассудок в тот же миг,
И Бог покой её берёг,
Покуда приближался срок.
XV
И это всё, что знаю я,
И ничего не скрыл, поверь.
Что стало с бедным малышом —
Загадка и теперь.
Да и родился он иль нет —
Сего не ведает никто,
И не узнать, живым ли он,
Иль мертвым был на свет рождён,
Известно только то,
Что Марта чаще с тех времён
Взбирается на горный склон.
XVI
А той зимою по ночам
Обрушивался ветер с гор
И доносил на наш погост
Какой-то дикий хор.
Один расслышал в хоре том
Живых созданий голоса,
Другой ручался головой,
Что раздавался мёртвых вой,
Но эти чудеса
И странный плач в тиши ночей
Не связывали с Мартой Рэй.
XVII
Наверх к терновнику спешит
И долго там сидит она,
Закутанная в алый плащ,
Страдания полна.
Я знать не знал о ней, когда
Впервые этих гор достиг.
Взглянуть с вершины на прибой
Я шёл с подзорною трубой
И поднялся на пик.
Но буря грянула, и мгла
Мои глаза заволокла.
XVIII
Густой туман и сильный дождь
Мне тотчас преградили путь.
И ветер в десять раз мощней
Внезапно начал дуть.
Мой взгляд сквозь пелену дождя
Скалистый выступ отыскал,
Который мог меня укрыть,
И я во всю пустился прыть,
Но вместо мнимых скал
Увидел женщину во мгле:
Она сидела на земле.
XIX
Мне стало ясно всё, едва
Я разглядел лицо её.
Отворотясь, я услыхал:
«О горе горькое моё!»
И я узнал, что там она
Сидит часами, а когда
Луна зальёт небесный свод
И легкий ветер всколыхнёт
Муть мрачного пруда, —
В селенье слышен плач её:
«О горе горькое моё!»
XX
«Но что терновник ей, и пруд,
И этот легкий ветерок?
Зачем к цветущему холму
Её приводит рок?»
Толкуют, будто на суку
Повешен ею был малыш
Или утоплен в том пруду,
Когда была она в бреду,
Но все согласны лишь
С тем, что лежит он под холмом,
Усеянным чудесным мхом.
XXI
И ходит слух, что красный мох
Как раз от крови детской ал,
Но обвинять в таком грехе
Я Марту бы не стал.
И если пристально смотреть
На дно пруда, то, говорят,
Тебе покажет озерцо
Ребёнка бедного лицо,
Его недвижный взгляд.
И от тебя ребёнок тот
Печальных глаз не отведёт.
XXII
И были те, что поклялись
Изобличить в злодействе мать,
И только собрались они
Могилу раскопать —
К их изумленью, пёстрый мох
Зашевелился, как живой,
И задрожала вдруг трава
Вокруг холма — твердит молва,
Но все в деревне той
Стоят, как прежде, на своём:
Дитя лежит под чудным мхом.
XXIII
И вижу я, как душат мхи
Терновник ветхий и седой,
И книзу клонят, и хотят
Сровнять его с землёй.
И всякий раз, как Марта Рэй
Сидит на горной вышине,
И в ясный полдень, и в ночи,
Когда прекрасных звёзд лучи
Сияют в тишине, —
Мне слышен, слышен плач её:
«О горе горькое моё!»
Последний из стада
Объездив многие края,
Не слишком часто видел я
Открыто плачущих мужчин,
Больших и крепких, но один
Из них в отчизне как-то раз
Моё внимание привлёк:
Он шёл навстречу мне и слёз
Не утирал со щёк.
Тоской глубокой угнетён,
Нёс на руках ягнёнка он.
И от меня отвёл он взгляд,
Как будто спрятаться был рад,
И отвернулся, и с трудом
Лицо утёр он рукавом.
И я его окликнул:
«Друг! Чем вызван горький плач такой?»
«Мне стыдно, сударь, но тому
Виной ягнёнок мой:
Ведь он последний из всего
Большого стада моего.
В беспечной юности, томим
Существованием пустым,
Купил овцу однажды я,
Чтоб смысл имела жизнь моя.
И очень скоро та овца
Произвела на свет приплод;
Женился я, разбогател,
И так за годом год
Овец всё множилось число,
Моё богатство всё росло.
Немалым стал достаток мой,
И уж от той овцы одной
Произошло десятков пять,
Каких пером не описать.
Они паслись в горах, и я
Был счастлив, душу в них вложив.
Из стада нынче лишь один
Ягненок этот жив.
И я уже без страха жду
Смертельную для нас нужду.
Кормя десятерых детей,
Познал я скорбь голодных дней,
И со смиреньем в час невзгод
Просил о помощи приход.
Но был ответ, что я богач,
Что овцы сытые мои
Легко помогут раздобыть
Мне хлеб для всей семьи:
Коль я могу продать овцу,
Мне брать подачки не к лицу.
Овцу я продал тем же днём
И с хлебом возвратился в дом.
Он подкрепил моих ребят,
А для меня был словно яд.
И горько было видеть мне,
Как исчезает на глазах,
Как гибнет всё, что я взрастил
В страданьях и трудах.
Мне стада не собрать вовек:
Оно растаяло как снег.
Одна овца другой вослед —
И вот уже десятка нет,
Как будто бы из сердца кровь
Текла по капле вновь и вновь.
Ещё ягнёнок и ещё —
И уж не стало тридцати.
Теперь и не пытался я
Оставшихся спасти,
Желая в горести своей
Их всех лишиться поскорей.
Я мрачен сделался и зол,
Как будто бес в меня вошёл.
Казалось, лишь враждебный взор
Повсюду я встречал с тех пор.
Я потерял навек покой,
И белый свет мне стал не мил,
Мне опостылел отчий дом,
И труд меня томил.
В иные дни я был бы рад
Бежать куда глаза глядят.
Ах, сударь, я овец моих
Лелеял, как детей родных,
И с ростом стада всё сильней
Любил я собственных детей.
Увы, наверное, за то
И покарал меня Творец,
Что всё ж детей своих любил
Я меньше, чем овец.
Редело стадо день за днём,
Овец лишь десять было в нём.
И тех не стало в свой черед:
Вот пять осталось их, и вот
Из полусотни только две
На горной нежились траве.
Всё, что трудами нажил я,
Развеялось как прах!
И нынче я бреду с одним
Ягненком на руках —
Ведь он последний из всего
Большого стада моего».
Безумная мать
По бездорожью наугад, —
Простоволоса, дикий взгляд, —
Свирепым солнцем сожжена,
В глухом краю бредёт она.
И на руках её дитя.
(Иль это — бред больной души?)
Под стогом дух переведя,
На камне средь лесной тиши
Поёт она, любви полна,
И речь её вполне ясна:
«Все говорят: безумна я,
Но, мой малютка, жизнь моя,
Я счастлива, когда пою,
Я забываю боль свою,
И я молю тебя, малыш,
Не бойся, не страшись меня!
Ты словно в колыбельке спишь,
И от беды тебя храня,
О мой родной, я помню свой
Огромный долг перед тобой.
Мой мозг был пламенем объят,
И боль туманила мой взгляд,
И грудь жестоко той порой
Терзал зловещих духов рой.
Но пробудясь, в себя придя,
Как счастлива я видеть вновь
И чувствовать своё дитя,
Его живую плоть и кровь!
Мной побеждён кошмарный сон,
Со мной мой мальчик, только он.
К моей груди, сынок, прильни
Губами нежными — они
Как бы из сердца моего
Вытягивают скорбь его.
Покойся на груди моей,
Её ты пальчиками тронь;
Дарует облегченье ей
Твоя прохладная ладонь.
Твоя рука свежа, легка,
Как дуновенье ветерка.
Люби, люби меня, малыш!
Ты счастье матери даришь!
Не бойся злобных волн внизу,
Когда я на руках несу
Тебя по острым гребням скал.
Мне скалы не сулят беды,
Не страшен мне ревущий вал —
Ведь жизнь мою спасаешь ты.
Блаженна я, дитя храня:
Ему не выжить без меня.
Не бойся, маленький! Поверь,
Тебя, отважная, как зверь,
Переведу сквозь реки я
И сквозь дремучие края.
Сооружу тебе жилье:
Из листьев — мягкую кровать.
И если ты, дитя моё,
До срока не покинешь мать, —
Любимый мой, в глуши лесной
Ты будешь петь, как дрозд весной.
Спи на груди моей, птенец!
Её не любит твой отец.
Она поблекла, отцвела.
Тебе ж, мой свет, она мила.
Она — твоя. И не беда,
Что красота моя ушла:
Ты будешь верен мне всегда,
А в том, что стала я смугла,
Есть некий прок: ведь бледных щёк
Моих не видишь ты, сынок.
Не слушай лжи, любовь моя!
С твоим отцом венчалась я.
Наполним мы в лесной тени
Счастливой жизнью наши дни.
Ему вовек не жить со мной,
Коль он тобою пренебрёг!
Но ты не бойся: он не злой,
Он сам несчастен, видит Бог!
И каждым днём с тобой вдвоём
Молиться будем мы о нём.
Тебя, родимый, пенью сов
Я обучу во тьме лесов.
Недвижны губы малыша.
Ты, верно, сыт, моя душа?
Как странно помутились вмиг
Твои небесные черты!
Мой милый мальчик, взор твой дик! У
ж не безумен ли и ты?
Ужасный знак! Коль это так —
Во мне навек печаль и мрак.
О, улыбнись, ягнёнок мой!
И мать родную успокой!
Я всё сумела превозмочь:
Отца искала день и ночь,
Узнала ярость духов тьмы,
И вкус орехов земляных.
Но ты не бойся — сыщем мы
Отца средь зарослей лесных.
Всю жизнь свою в лесном краю,
Сынок, мы будем как в раю».
Мальчик-идиот
Бьёт восемь. Мартовская ночь
Светла. Луна плывёт вверху
Среди небесной синевы.
Печальный, долгий крик совы
Звучит в неведомой дали:
У-ху, у-ху, у-ху, у-ху!
Что, Бетти Фой, стряслось? Тебя
Как будто лихорадка бьёт!
Зачем в терзанье ты таком?
Куда готов скакать верхом
Твой бедный мальчик-идиот?
Под безмятежною луной
Ты ошалела от хлопот.
Что проку в этом, Бетти Фой?
Зачем в седло посажен твой
Любимый мальчик-идиот?
Скорей сними его с коня,
Не то случится с ним беда!
Урчит он — весело ему,
Но, Бетти, парню ни к чему
Подпруга, стремя и узда.
Весь мир сказал бы: что за вздор!
Одумайся, ведь ночь вокруг!
Но разве Бетти Фой не мать?
Когда б ей всё предугадать —
Её бы свёл с ума испуг.
Что ж гонит в дверь её теперь? —
Соседка Сьюзен Гейл больна.
Ей, старой, жить одной невмочь,
Ей очень плохо в эту ночь,
И стонет жалобно она.
От них жилища за версту.
А Сьюзен Гейл слегла совсем.
И никого вблизи их нет,
Кто б им хороший дал совет,
Чем ей помочь, утешить чем.
И мужа Бетти дома нет, —
С неделю, несколько уж дней
Он в дальней роще рубит лес.
Кто ж к старой Сьюзен интерес
Проявит, сжалится над ней?
И Бетти пони привела —
Всегда он кроток был и мил:
Болел ли, радостно ли ржал,
Или на пастбище бежал,
Иль хворост из лесу возил.
В дорогу пони снаряжён.
И — слыханное ль дело? — тот,
Кто Бетти всей душой любим,
Сегодня должен править им —
Несчастный мальчик-идиот.
Пусть едет в город через мост,
Где под луной вода светла.
Близ церкви дом, живёт в нем врач, —
За ним и надо мчаться вскачь,
Чтоб Сьюзен Гейл не умерла.
Не нужно парню ни сапог,
Ни шпор, ни хлёсткого бича.
Лишь веткой остролиста Джон,
Как шпагою, вооружён
И машет ею сгоряча.
Любуясь сыном, в сотый раз
Твердила Джону Бетти Фой,
Куда свернуть и как свернуть,
Куда ему заказан путь,
Какою следовать тропой.
Но главная её печаль
Была: «Родимый Джонни, ты
Потом скорей скачи домой,
Без остановок, мальчик мой,
А то недолго ль до беды!»
В ответ он так взмахнул рукой
И закивал, что было сил,
Так дёрнул поводом, что мать
Его легко смогла понять,
Хоть слов он не произносил.
Давно уж Джонни на коне —
У Бетти всё болит душа,
И Бетти всё полна тревог
И нежно гладит конский бок,
Расстаться с ними не спеша.
Вот пони сделал первый шаг —
Ах, бедный мальчик-идиот! —
От счастья с головы до пят
Оцепенением объят,
Поводьями не шевельнёт.
С недвижной веткою в руке
Застыл заворожённый Джон.
Луна в небесной вышине
Над ним в такой же тишине,
Безмолвна так же, как и он.
Он так всем сердцем ликовал,
Что и о шпаге позабыл
В своей руке, забыл совсем,
Что он ездок на зависть всем, —
Он счастлив был! Он счастлив был!
И Бетти счастлива сама, —
Пока он не исчез во мгле,
Горда собой, гордилась им:
Как вид его невозмутим!
Как ловко держится в седле!
В молчанье доблестном своём
Он удаляется сейчас,
Минуя столб, за поворот.
А Бетти всё стоит и ждет,
Когда он скроется из глаз.
Вот заурчал он, зашумел,
Подобно мельнице, в тиши.
А пони кроток, как овца.
И Бетти слушает гонца
И радуется от души.
Теперь ей к Сьюзен Гейл пора.
А Джонни скачет под луной,
Урчит, бормочет и поёт,
Весёлый мальчик-идиот,
Под крики сов во мгле ночной.
И пони с мальчиком в ладу:
Он так же будет тих и мил
И не утратит бодрый дух,
Хотя бы стал он слеп и глух,
Хотя бы сотни лет прожил.
Конь этот мыслит! Он умней
Того, кто едет на коне.
Но, зная Джонни как никто,
Сейчас он не рассудит, что
Творится на его спине.
И так они сквозь лунный свет
Долиной лунной скачут в ночь.
Близ церкви дом, и в дверь стуча,
Джон должен разбудить врача,
Чтоб старой Сьюзен Гейл помочь.
А Бетти Фой, к больной придя,
Ведёт о Джонни свой рассказ:
Как он отважен, как смышлён,
Какое облегченье он
Доставит Сьюзен Гейл сейчас.
И Бетти, свой ведя рассказ,
Принять стремится скорбный вид,
С тарелкой сидя над больной, —
Как будто Сьюзен Гейл одной
Душой она принадлежит.
Но Бетти выдает лицо:
В нём можно явственно прочесть,
Что счастьем в этот миг она
Могла бы одарить сполна
Любого лет на пять иль шесть.
Но Бетти выглядит слегка
Тревожной с некоторых пор,
И слух её настороже:
Не едет кто-либо уже?
Но тих и нем ночной простор.
Вздыхает, стонет Сьюзен Гейл.
А Бетти ей: «Они в пути
И — в этом я убеждена,
Как в том, что на небе луна, —
Приедут после десяти».
Но тяжко стонет Сьюзен Гейл.
Часы одиннадцать уж бьют.
А Бетти ей: «Убеждена,
Как в том, что на небе луна, —
Наш Джонни скоро будет тут».
Вот полночь бьёт. А Джонни нет,
Хотя и на небе луна.
Крепится Бетти, что есть сил,
Но ей уж, бедной, свет не мил,
И Сьюзен трепета полна.
Всего лишь полчаса назад
Бранила Бетти Фой гонца:
«Ленивый маленький балбес,
Куда, несчастный, он исчез?» —
Теперь же нет на ней лица.
Прошли блаженные часы,
И нет лица на ней теперь.
«Ах, Сьюзен, верно, лекарь тот
Заставил ждать себя, но вот
Они уж мчатся к нам, поверь!»
Всё хуже старой Сьюзен Гейл.
А Бетти — что же делать ей?
Как поступить ей, Бетти Фой, —
Уйти, остаться ли с больной?
Кто скажет, что же делать ей?
И вот уж пробил первый час,
Надежды Бетти хороня.
Луна сиянье льёт кругом,
А на дороге за окном —
Ни человека, ни коня.
И Сьюзен пробирает страх,
И представляется больной,
Что Джонни может утонуть,
Пропасть навеки где-нибудь, —
Всё это станет их виной!
Но лишь она произнесла:
«Спаси, Господь, его в пути!» —
Как Бетти, встав с её одра,
Вскричала: «Сьюзен, мне пора!
Ты, бедная, меня прости!
Мне нужно Джонни отыскать:
Умом он слаб, в седле он плох.
Я больше не расстанусь с ним,
Лишь будь он цел и невредим!» —
А Сьюзен ей: «Помилуй Бог!»
А Бетти ей: «Как быть с тобой?
И как мне боль твою унять?
Быть может, мне остаться всё ж?
Хотя недолго ты прождёшь —
Я скоро буду здесь опять».
«Иди, родимая, иди!
И как ты можешь мне помочь?..» —
И молит Бога Бетти Фой
О милосердии к больной,
И тотчас выбегает прочь.
Она бежит сквозь лунный свет
Долиной лунной в поздний час.
О том же, как она спешит
И что при этом говорит, —
Не скучен будет ли рассказ?
На тёмном дне и в вышине,
В столбе дорожном и в кусте,
В мерцании далеких звёзд,
В шуршании вороньих гнёзд, —
Ей Джонни чудится везде.
Вот Бетти по мосту бежит,
Себя терзая мыслью: он
Спустился с пони, чтоб луну
Поймать в потоке, — и ко дну
Пошёл её несчастный Джон!
Вот на холме она — с него
Широкий ей обзор открыт.
Но на просторе и в глуши,
На горе Бетти, — ни души,
И конских не слыхать копыт.
«О Боже! Что случилось с ним?
Залез на дуб и слезть не смог?
Или какой-нибудь цыган
Его бесстыдно ввёл в обман,
А после в табор уволок?
Иль этот вредный конь завёз
Его в пещеру гномов злых?
Иль в замке, не жалея сил,
Он привидения ловил,
И сам погиб в плену у них?»
И Бетти в город всё спешит,
Теперь уж Сьюзен Гейл виня:
«Не будь она такой больной —
Мой Джон остался бы со мной,
Всегда бы радовал меня».
В расстройстве тяжком не щадит
Она и самого врача,
Его отчаянно браня.
И даже кроткого коня
Ругает Бетти сгоряча.
Но вот и город, вот и дом —
У двери лекаря она.
А город, что пред ней возник, —
Он так широк, он так велик
И тих, как на небе луна.
И вот она стучится в дверь, —
О, как дрожит её рука! —
И распахнув оконный створ,
Бросает лекарь сонный взор
Из-под ночного колпака.
«Ах, доктор, доктор, где мой сын?»
«Я сплю давно. Тебе чего?»
«Но, сударь, я же Бетти Фой,
Пропал мой Джонни дорогой,
Вы часто видели его.
Он малость не в своем уме…»
Но лекарь стал уж очень зол
И грозно молвил ей в ответ:
«В уме ли он — мне дела нет!» —
Закрыл окно и спать пошёл.
«О горе мне! О горе мне!
Увы, приходит смерть моя!
Искала Джонни я везде,
Но не нашла его нигде, —
Всех матерей несчастней я!»
Она стоит, глядит вокруг:
Повсюду тишь, повсюду сон.
Куда спешить на этот раз? —
И вот на башне третий час
Гремит, как погребальный звон.
Она из города в тоске
Бежит, помешанной под стать.
Своею горестью полна,
Забыла лекаря она
К болящей Сьюзен Гейл послать.
И Бетти снова на холме:
Отсюда виден каждый куст.
«Как пережить мне — вот беда! —
Такую ночь в мои года?
О Боже, путь всё так же пуст!»
Людская речь и звон подков
В безмолвном не слышны краю.
Ей легче в тишине дубрав
Услышать прорастанье трав,
Ручья подземного струю.
А в синем сумраке окрест
Не умолкают клики сов:
Так и влюбленные подчас,
Во тьме полночной разлучась,
Друг другу шлют печальный зов.
Пруда зелёная вода
Мысль о грехе внушает ей.
И, чтоб не броситься туда,
От края страшного пруда
Она отходит поскорей.
И плачет, сидя на земле,
И всё сильнее слёзы льёт:
«Мой пони, пони дорогой,
Ты Джонни привези домой,
И жить мы будем без забот».
И, плача, думает она:
«У пони добрый, кроткий нрав,
Он Джонни любит моего,
И ненароком в лес его
Завёз, в дороге заплутав».
С земли она, окрылена
Надеждой, вскакивает вмиг.
От грешных мыслей у пруда
Уж не осталось и следа, —
Да и соблазн был невелик.
Читатель, я-то знаю всё
О Джонни и его коне,
Я рад их вывести на свет,
Но столь блистательный сюжет
Как рассказать стихами мне?
Быть может, со своим конём
Опасной горною тропой
Он на скалу крутую влез,
Чтобы достать звезду с небес
И привезти её домой.
Иль, развернувшись на коне,
Спиною к холке обращён,
В чудесной дрёме нем и глух,
Как бестелесный всадник-дух,
Блуждает по долине он.
Нет, он охотник, враг овец!
Он злобен, он внушает страх!
Ему всего полгода дай —
И этот плодородный край
Он в пепел превратит и прах.
Иль с ног до головы в огне,
Он демон, а не человек, —
Он мчится, грозен и крылат,
И сеет ужас, сеет ад,
И будет мчаться так вовек.
О Музы, помогите вновь
Мне вдохновенье обрести,
Позвольте — пусть не в полноте —
Мне описать событья те,
Что с ним произошли в пути.
Ах, Музы, что же вы моей
Пренебрегаете мольбой?
За что же без моей вины
Ко мне не расположены
Вы, столь возлюбленные мной?
Но кто же это вдалеке
Глядит на шумный водопад
И при сияющей луне
Сидит беспечно на коне,
Оцепенением объят?
Пасётся вольно конь его,
Как бы узды своей лишён.
На лунный диск, на звёздный рой
Не смотрит вовсе наш герой, —
Но это Джонни! Это он!
А где же Бетти? Что же с ней?
Она как прежде слёзы льёт:
Ей гулкий слышится поток,
Но ей покуда невдомёк,
Где бедный мальчик-идиот.
Она спешит на шум воды,
Сквозь чащу тёмную идёт.
Вздохни свободней, Бетти Фой,
Вон пони твой и Джонни твой,
Любимый мальчик-идиот.
Что ж ты стоишь, остолбенев? —
Конец страданьям настаёт!
Не призрак он, не злобный гном,
А отыскавшийся с трудом
Твой сын, твой мальчик-идиот.
Всплеснув руками, Бетти Фой
Крик ликованья издаёт,
Несется, точно тот поток,
Чуть не сшибает пони с ног, —
С ней снова мальчик-идиот!
А он урчит, хохочет он,
От радости ли — Бог поймёт!
А Бетти счастлива, она
От голоса его пьяна:
С ней снова мальчик-идиот!
И то она к хвосту коня,
То к холке кинется опять, —
В таком блаженстве Бетти Фой,
Что задыхается порой,
И слёзы трудно ей унять.
Она в восторженном чаду
Целует сына вновь и вновь,
Покоя Джонни не даёт:
С ней снова мальчик-идиот,
Её душа, её любовь.
И незаметно для себя
Она ласкает и коня, —
И пони, вероятно, рад,
Хоть, кажется на первый взгляд,
Застыл, бесстрастие храня.
«Забудь о лекаре, сынок!
Всё хорошо, ты молодец!» —
И вновь урчит весёлый Джон,
И пони ею отведён
От водопада наконец.
Уж звезд на небе нет почти,
Луна поблёкла над холмом.
И с каждым мигом всё слышней
Шуршанье крыльев средь ветвей
В лесу, пока ещё немом.
И путники идут домой,
Уставшие как никогда.
Но кто ж спешит к ним в час такой,
Хромает, машет им рукой, —
Неужто Сьюзен Гейл? О да!
В постели мучилась она,
Со страхом думала всю ночь:
Что с Бетти, где несчастный Джон?
И ум её был омрачён,
А немощь отступала прочь.
Полна сомнений и тревог,
Она ворочалась всю ночь.
Предположений тяжких тьма
Сводила бедную с ума,
Но немощь отступала прочь.
Она промолвила с тоской:
«Как жить мне в ужасе таком?
Пожалуй, я отправлюсь в лес!»
И вдруг — о чудо из чудес! —
С постели поднялась рывком.
Лесной тропой навстречу ей
Выходят Бетти, конь и Джон.
Она зовет друзей своих…
Как описать свиданье их? —
О, это был волшебный сон!
А совы уж изнемогли
И пенье кончили своё,
Пока домой брели друзья.
С тех сов балладу начал я —
И с ними завершу её.
Пока друзья брели домой,
Расспрашивала Джонни мать:
«Где ты блуждал средь темноты,
Что видел ты, что слышал ты? —
Попробуй верно рассказать».
А Джонни часто в эту ночь
Прислушивался к пенью сов
И поднимал глаза к луне, —
В сиянье лунном на коне
Он девять странствовал часов.
И потому, взглянув на мать,
Он дал решительный ответ,
И вот что произнес он вслух:
«В пуху, в пуху! — кричал петух,
И был холодным солнца свет» —
Так молвил Джонни удалой.
И тут рассказ окончен мой.
Строки, написанные вечером у Темзы вблизи Ричмонда
Как ярок отблеск встречных волн
В час летних сумерек, пока
На алый запад тихий чёлн
Стремит вечерняя река!
А позади растаял свет —
Улыбка краткого мгновенья!
И ловит движущийся вслед
Обманчивое отраженье.
Так юный думает певец,
Что красок этих вечен пир,
Пока в могиле наконец
С ним не исчезнет этот мир.
Хоть и умрёт в печали он —
Пусть грёзой тешится дотоле!
Кто ж не лелеял сладкий сон
В преддверье горечи и боли?
Струись же до скончанья лет,
О Темза, в блеске нежных волн,
Чтоб здесь мечтал другой поэт,
Как я, видений чудных полн!
Теки, прекрасная река,
Покуда тем же тихим ходом
И души наши на века
Не уплывут, подобно водам.
Нет, будь такою до конца,
Как ты сейчас явилась мне,
Затем что светлый дух певца
В твоей сияет глубине!
Сей дух благословил того,
Кто, сам нуждаясь в утешенье,
Оплакал брата своего
Последней песней сожаленья[6].
О Память, помолись со мной,
Челна остановивши бег,
Чтоб этой скорби ледяной
Другой поэт не знал вовек!
Какая тишь! Лишь капель звук,
С весла упавших! Мир в объятье
Вечерней тьмы, и всё вокруг,
Как в снизошедшей благодати.
Увещеванье и ответ
«Скажи мне, Вильям, почему,
На сером камне сидя праздно,
Воображенью своему
Часы ты жертвуешь напрасно?
Где твои книги? Знаний свет
Дарован был слепым и диким.
Учись у тех, кого уж нет,
Исполнись духом их великим.
Вокруг взираешь, как дитя,
Как будто, первенец творенья,
Природой создан ты шутя,
Без цели и предназначенья».
Так у озёрных вод, в краю,
Где жизнь сладка и воздух светел,
Мне говорил мой друг Метью,
И вот что я ему ответил:
«Не выбирая, видит глаз.
Слух чуток не по приказанью.
Не спрашивают чувства нас,
Являясь вопреки желанью.
И, несомненно, духи есть,
Что дарят знанье нам благое
И сердцу посылают весть
В час созерцанья и покоя.
И если их несметный рой
Нас наполняет голосами,
И всё дано само собой, —
Зачем должны искать мы сами?
Итак, меня отныне ты
Не укоряй, зачем напрасно
Я время трачу на мечты,
На сером камне сидя праздно».
Всё наоборот
Вечерняя сцена, посвящённая той же теме
Встань! Оторвись от книг, мой друг!
К чему бесплодное томленье?
Взгляни внимательней вокруг,
Не то тебя состарит чтенье!
Вот солнце над чредою гор
Вослед полуденному зною
Зелёный залило простор
Вечерней нежной желтизною.
Как сладко иволга поёт!
Спеши внимать ей! Пенье птицы
Мне больше мудрости даёт,
Чем эти скучные страницы.
Послушать проповедь дрозда
Ступай в зеленую обитель!
Там просветишься без труда:
Природа — лучший твой учитель.
Богатство чудное своё
Она дарует нам с любовью.
И в откровениях её
Веселье дышит и здоровье.
Тебе о сущности добра
И о твоем предназначенье
Расскажут вешние ветра,
А не мудрёные ученья.
Ведь наш безжизненный язык,
Наш ум, холодный и бесстрастный,
Природы искажают лик,
Разъяв на части мир прекрасный.
Искусств не надо и наук —
В стремленье к подлинному знанью
Ты сердце научи, мой друг,
Вниманию и пониманью.
Странствующий старик
(Покой и умирание)
Зарисовка
Не возбуждая любопытства птиц,
Облюбовавших придорожный куст,
Он всё идёт — лицо его, шаги,
Походка выражают лишь одно;
И в сгорбленной фигуре, и в глазах
Таится не страдание, но мысль:
Он весь — само бесстрастье, он из тех,
Кто позабыл усилья, для кого
Они излишни вовсе, он из тех,
Кого долготерпенье привело
К столь кроткому смиренью, что ему
Терпеть уже нетрудно. И покой
Его так совершенен, что юнцы
Завистливо взирают на него.
На мой вопрос, куда он держит путь,
С какою целью, он ответил так:
«Иду я в Фелмут к сыну своему.
Он ранен был в сражении морском.
Сейчас в больнице умирает он,
И я хочу успеть проститься с ним».
Жалоба оставленной индианки
Если северный индеец заболевает в дороге и не может продолжать путешествие со своими соплеменниками, его оставляют одного, накрыв оленьими шкурами и обеспечив, по возможности, запасом воды, пищи и дров. Ему сообщают дальнейший маршрут, и если больной не догоняет своих товарищей, то погибает в одиночестве среди снежной пустыни, разве только, на его счастье, другое племя не набредает на него. Излишне добавлять, что женщины подвергаются той же участи, и даже чаще мужчин. Об этом можно прочесть в интересной книге Хирна «Путешествие от Гудзонова залива к Северному Ледовитому океану». По свидетельству того же автора, когда северное сияние перемещается в атмосфере, в небе раздаётся треск. Это явление упомянуто в первой строфе нижеследующего стихотворения.
О, если б смерть взяла меня
К приходу завтрашнего дня!
Сиянье северное мне
Как будто грезится во сне.
Однако этот яркий блеск
Я созерцаю наяву,
И в небесах я слышу треск,
И всё ещё живу.
О если б смерть взяла меня
К приходу завтрашнего дня!
Костёр мой умер, и дрова
Погибли в нём, а я жива.
Лежит на мёртвых углях лёд,
И я погасну в свой черёд.
Как все, желала я тепла,
Одежды, пищи и огня.
С тех пор, как я занемогла,
Ничто не радует меня.
Я от всего отрешена,
И смерть мне больше не страшна.
Напрасно отказалась я,
Чтоб на санях меня, друзья,
Ещё хоть день тащили вы —
Упала духом я, увы!
Недуг мой словно отступил,
Едва лишь скрылись вы из глаз.
Ах, отчего, набравшись сил,
Я догонять не стала вас!
Мои мучения прошли,
Когда исчезли вы вдали.
Сынок, тебя другая мать
Отныне будет обнимать!
Какой же ты послал мне взгляд,
Когда из рук моих был взят!
Как взрослый, ты напрягся весь,
Да так, что если б только мог,
Не дал бы мне погибнуть здесь:
Один бы сани поволок.
Но, как несчастное дитя,
Ко мне ты рвался миг спустя.
Моя отрада! Мальчик мой!
Дня два ещё мне быть живой.
Но ты, родимый, обо мне
Не плачь в далёкой стороне.
Друзья, когда бы мой привет
Мог ветер донести до вас,
Спокойно — в том сомненья нет —
Я встретила бы смертный час.
Хочу увидеть вас опять
И многое ещё сказать.
Вы, верно, вязнете в снегу,
Я вас догнать ещё могу
И вновь увидеть свой шатёр.
Но нынче умер мой костёр,
Окреп безжалостный мороз,
И превратилась в лёд вода,
И волк еду мою унёс,
В ночи прокравшийся сюда.
Осталась я совсем одна,
И смерть мне больше не страшна.
Как рано рвётся жизни нить!
Уж мне и суток не прожить.
Я вижу только снег вокруг,
Ни ног не чувствую, ни рук.
Ушла б я с лёгкою душой,
Когда бы на один лишь миг
Покинутый ребенок мой
Ещё к груди моей приник!
Но, видно, смерть возьмёт меня
К приходу завтрашнего дня.
Осужденный
Несравненный закат заливал небеса.
Я стоял на вершине горы.
И звенели восторгом луга и леса
В ожиданье вечерней поры.
«Для чего же прекрасные эти места
Покидать нам?» — я молвил с тоской
И в глубокой печали спустился туда,
Где томился несчастный изгой.
Гулким эхом шаги отдавались мои.
Тусклый луч сквозь решетку проник.
И увидел я узника: он в забытьи
Головой обречённо поник.
Были частые вздохи его тяжелы.
Отрешённый почти от всего,
Он уныло глядел на свои кандалы,
Приковавшие к смерти его.
Он едва сохранял человеческий вид,
Не заботясь о плоти своей.
Но, казалось мне, сердце его тяготит
То, что муки телесной страшней.
Он разрушил себя, отравил свою кровь,
И в душе его было черно.
И злодейство, как будто свершённое вновь,
Проступало на нём, как пятно.
Коль в хоромы свои короля приведут,
Обагрившего кровью поля,
Утешенья рассудка всегда сберегут
Безмятежный покой короля.
Но страдалец не может забыть ничего, —
Не ослабнет мучительный гнёт,
Даже если казнящая совесть его
Успокоится вдруг и уснёт.
И когда нестерпимая тяжесть цепей
Его хрупкие кости сожмёт,
И в бреду на убогой циновке своей
Он промается ночь напролёт,
И когда этот склеп охраняющий пёс
Дико взвоет ночною порой, —
Он почувствует ужас корнями волос,
Боль пронзит его сердце иглой.
На меня устремил он исполненный слёз,
Помутнённый отчаяньем взор.
В этом взоре прочёл я безмолвный вопрос,
Обращённый ко мне, как укор.
«Безутешная жертва! Глядит на тебя
Не докучливый гость, не судья.
Я пришёл с милосердьем к тебе и, скорбя,
Разделю твои горести я.
Будь на то моя власть, для тебя бы я смог
Благодатную почву найти,
И туда пересаженный мной, как цветок,
Ты сумел бы опять расцвести».
Строки, написанные вблизи Тинтернского аббатства, во время нового путешествия на берега реки Уай, 13 июля 1798 года
Пять лет прошло, пять долгих зим прошло,
И сладкое журчанье этих вод,
С горы бегущих, слышу я опять[7]
И вновь гляжу на скалы эти, чей
Уединённый вид внушает мне
Мысль об уединении ином:
Они возносят дикий сей ландшафт
К холодной отрешённости небес.
Под тёмным клёном лежа на траве,
Вновь вижу я знакомые места,
Зелёные фруктовые сады,
Которые до зрелости плодов
Теряются среди окрестных рощ,
Не нарушая девственный пейзаж.
Живые изгороди, как лесок
Разросшийся, встают передо мной,
И пасторальные жилища, к чьим
Дверям вплотную зелень подошла;
Среди деревьев вьющийся дымок
Мне словно о бродягах говорит,
В лесах живущих, или о сырой
Пещере, где сидит анахорет
У своего костра.
И пусть сам край
Пять долгих лет был скрыт от глаз моих,
Как скрыт ландшафт прекрасный от слепца,
Но эти воплощенья красоты
Средь шума городского и в тиши
Уединённой комнаты моей
Бодрили плоть, животворили кровь
И врачевали мой упавший дух
В часы изнеможенья и тоски,
И чувствовал такую радость я,
Какой, наверное, подчинено
Всё лучшее, что в человеке есть,
Вся безотчетная его любовь
И доброта. Любимым берегам
Обязан я высоким даром — тем
Блаженным просветлением, когда
Не мучают загадки бытия,
И этот мир непостижимый нас
Не изнуряет и не тяготит,
И всё легко, и мы ведомы лишь
Любовью безмятежною, пока
Дыханье наше словно бы замрёт,
И даже остановится почти
Движенье крови: тело будет спать,
Но полной жизнью жить начнет душа;
Гармонией умиротворены,
Мы обновлённым зреньем суть вещей
Увидеть сможем.
Если это лишь
Мечта пустая, всё ж как часто я
Во тьме ночей, в чередованье дней
Безрадостных, когда докучный мир
Своею бесполезной суетой
Томил меня и сердце надрывал,
Как часто обращался я к тебе
В моей тоске, лесной скиталец
Уай, Стремясь душой на берега твои!
И вот в мерцанье потускневших грёз
И мыслей, вспоминаемых с трудом,
С какой-то нерешимостью моё
Воображенье оживает вновь;
Я снова счастлив здесь, но в этот миг
Не менее приятно думать мне,
Что нынешние чувства лишь залог
Блаженств грядущих. Я надежды полн,
Хоть сильно изменился с той поры,
Как в первый раз взошёл на эту высь,
Когда скакал, как молодой олень,
По горным кручам и по берегам
Глубоких вод и больше походил
На перепуганного беглеца,
Чем на счастливца. А природу я
(И даже в дни неистовых забав
Мальчишеских, забытых навсегда)
Боготворил. — Мне трудно передать,
Каков я был! Гремящий водопад
Любил я страстно; дикая скала,
Цветущая гора, дремучий лес,
Их линии, их цвет — без всяких чар
Мне голову кружили: это был
Стихийный и беспримесный восторг,
Без слов, без мыслей, и питался он
Лишь тем, что видно взору. Время то
Давно прошло и унесло с собой
Все упоенья бурные. Но я
Не сетую, не сокрушаюсь — мне
Иные были посланы дары.
И на природу я теперь гляжу
Не как бездумный юноша, и в ней
Я часто слышу музыку добра,
Которая печальна и нежна,
Но вместе с тем способна подчинять
И взыскивать. Я чувствую во всём,
Волнения и счастья не тая,
Присутствие возвышенных начал,
Ту благодать, разлитую вокруг,
Какой полны и солнечный закат,
И воздух, и округлый океан,
И небо, и сознание моё,
Тот дух, что управляет искони
Всем мыслящим и мыслимым, и всё
Собой насквозь пронзает. Оттого
Я так люблю и горы, и леса,
И пастбища, и то, что рождено
Землёй зелёной, весь могучий мир
Глаз и ушей, что полусотворён[8]
Ими самими; и природа мне
Дала язык для выраженья чувств:
Она — опора помыслов моих,
Блюстительница сердца и душа
Всех нравственных стремлений.
Может быть,
Когда б я этих истин не постиг,
То вовсе пал бы духом: но теперь
Ты здесь, со мной, на этих берегах
Реки прекрасной, дорогой мой друг,
Любимый друг, и в голосе твоём
Ловлю я звук былых моих страстей,
И мой былой восторг в твоих глазах
Безумных вижу. Прежнего себя
Пока ещё я узнаю в тебе,
Сестра моя! Молюсь и верю я,
Что любящего сердца никогда
Природа не отринет: ей самой
Приятно будет нас всю жизнь вести
От блага к благу, и она вольна
Нас так настроить на высокий лад,
Таким спокойствием и красотой
Исполнить, что ни злые языки,
Ни суд глупцов, ни себялюбцев смех,
Ни чья-то лицемерная приязнь,
Ни череда однообразных дней
В унынье нас не ввергнут и вовек
Не разуверят в том, что жизнь вокруг
Благословенна. Так пускай луна
Тебе сияньем освещает путь
И горный ветер свежестью обдаст
Твоё лицо, и в будущем, когда
Ты отрешишься от былых безумств
Для мирных наслаждений и любви
К прекрасному, — в душе твоей, мой друг,
Гармония пристанище найдёт;
И если одиночество, печаль
И боль тебе придётся испытать,
Ты тотчас же утешишься, поверь,
Лишь только вспомнишь с нежностью меня
И эти увещания мои.
Когда я буду там, где уж нельзя
Услышать голос твой, увидеть блеск
В твоих глазах, — быть может, вспомнишь ты,
Как возле восхитительной реки
Стояли мы и как в былые дни
Природе здесь я ревностно служил,
Неутомимый в пламенной любви,
В любви священной. И не позабудь,
Что после стольких странствий, стольких лет
Отсутствия, весь этот дивный вид,
Все эти воды, скалы и леса
Ещё дороже стали для меня —
Отчасти и благодаря тебе.
Строки, оставленные на камне в разветвлении тисового дерева, стоящего неподалеку от озера Истуэйд в уединённой, но живописной части побережья
Помедли, путник! Одинокий тис
Здесь от жилья людского отдалён,
Не льнёт пчела к нагим его ветвям,
В зелёных травах не блестят ручьи.
Но лёгкий ветр подует — и прибой
Сознанье убаюкает твоё
Одним движеньем, нежным и живым.
Ты знаешь, кто
Сложил здесь камни, дёрном их покрыл,
Кто скрыт был, как в объятии, в тени
Густого древа, голого теперь?
Душою необычной наделён,
Он был взращён величьем этих мест,
И в юности, высоких мыслей полн
И сердцем чист, он устремился в мир,
И был готов, как собственных врагов,
Злоречье, зависть, ненависть разить.
Мир пренебрёг им. Духом он упал,
С презреньем отвернувшись ото всех.
Гордыней в одиночестве свою
Питая душу, он любил сидеть
Под этим мрачным тисом, где его
Лишь птицы посещали да овца,
Отставшая от стада своего.
По этим диким скалам, где росли
Лишь чахлый вереск и чертополох,
Блуждая взором, долгие часы
Он скорбное лелеял торжество,
Вообразив их символом своей
Бесплодной жизни. Голову подняв,
Пейзаж прекрасный видел он вдали,
Так расцветавший на его глазах,
Что от избытка этой красоты
Изнемогало сердце. И тогда
Он вспоминал о тех, чей ум согрет
Теплом великодушья, для кого
Соединялись мир и человек
Как бы в чудесном действе, — и вздыхал,
И радовался горько, что другим
Так чувствовать дано, как он не мог.
И грезил он, покуда взор его
Не застилали слезы. Умер он
В долине этой. Памятник ему —
Лишь камень, на котором он сидел.
И если, путник, чистоту души
Ты с юных лет сберёг, — имей в виду:
Ничтожна гордость, как ни наряди
Её в величье. Лучшие дары
Погибнут зря, коль обладатель их
Презренье к ближним чувствует. И тот,
Кто лишь самим собою увлечён, —
Всех меньше, худший из живых существ.
У мудреца он мог бы вызвать то
Презрение, что мудростью самой
Считается запретным. Будь мудрей!
Лишь истинное знание ведёт
К любви, и тот лишь истинно велик,
Кто мучился сомнением в себе,
Себя терял и обретал себя
В смиренье сердца…
Странница
Жил близ Дервента бедный мой отец
(Так начала рассказ она простой),
Цветущим полем, горсткою овец
Он дорожил, как жилой золотой.
Был лёгок сон и день беспечен мой:
Вдоль берега я сети волокла
Иль наблюдала в бездне голубой
С крутой скалы, где стадо я пасла,
Челнок отца и влажный блеск весла.
Был добр отец мой и благочестив —
Его взрастила строгая семья.
Колени пред кроваткою склонив,
Едва лишь речь прорезалась моя,
За ним молитвы повторяла я.
Он выучил читать меня потом,
И страстной тяги к чтенью не тая,
С надеждой я стучалась в каждый дом,
Где отыскать могла бы новый том.
Забуду ль я, как лилия цвела
В моём саду, тимьян душистый рос,
Как под воскресные колокола
В нём разлилось благоуханье роз?
И как теперь мне вспомнятся без слёз
Пушистые цыплята по весне,
И первоцвет в сиянье ранних рос,
И лебеди, по медленной волне
Издалека плывущие ко мне?
Еще я помню посох старый — в нём
Отец опору в немощи нашёл;
Скамью его под клёном летним днём
И в знойном воздухе жужжанье пчёл;
Простой наряд, который так мне шёл,
Пса моего, умершего давно,
Что часто был на незнакомцев зол;
Садившуюся на моё окно
Малиновку, клевавшую зерно.
Так двадцать лет моих средь этих мест
Мелькнули и растаяли, как дым.
Богатый замок земли все окрест
Стал прибирать к владениям своим.
Хозяин замка был неумолим:
Ни дом, ни луг никто не уберёг.
Отец мой не склонился перед ним —
Наследственный любил он уголок
И ни за что расстаться с ним не мог.
Отец отверг предложенную мзду.
И стал он жертвой злобы: без труда
Он загнан был в суровую нужду
И должен был лишиться навсегда
Земель и вод[5] родимого гнезда.
Всё отняли! И лишь его кровать,
Где он лежал, не вынесли тогда.
И нам осталось слезы проливать
И новое пристанище искать.
Забуду ль час, когда отец, молясь,
Глядел с холма на шпиль поверх ветвей?
Там с колокольни музыка лилась
В день их венчанья с матерью моей.
Как верил он, что будет рядом с ней
Покоиться в земле своей родной!
Я ж не могла молиться: средь полей,
Сквозь слёзы, что из глаз текли рекой,
Я видела наш дом — уже чужой.
Я там дружила с юношей одним:
Его я полюбила с давних пор.
Ещё детьми мы песни пели с ним,
Как птички в мае, средь зелёных гор.
А повзрослев, друг другу нежный взор
Дарили мы в залог иных наград.
Мы завели о свадьбе разговор.
Мне грезился венчальный наш обряд,
Хотя он мною был любим как брат.
Но он уехал в дальний край от нас
У городских учиться мастеров.
О, сколько было слез в прощальный час,
Обетов пылких, незабвенных слов! —
С отцом мы под его явились кров.
Я плакала, упав к нему на грудь.
Он клялся, что в беде меня готов
Любить, как в счастье. Долгим был наш путь.
Отец мой вновь спокойно мог уснуть.
Четыре года — Господу хвала! —
Мы добывали хлеб нелегкий свой.
Я трёх прелестных крошек родила.
Утешенный, отец скончался мой.
Счастливый! Нас, измученных нуждой,
И наших исхудавших малышей
Не видел он! Скрыл камень гробовой
Пустую прялку от его очей,
Очаг остывший, скорбь моих ночей.
Когда ж бороться не хватило сил
И были мы надежды лишены,
Надменный барабан провозгласил
Изгнанье всем, кто слабы и бедны.
Меня, детей, что были голодны,
Мой муж в объятья заключил с тоской —
На то и стали руки лишь годны.
Мольбы напрасны! На берег морской
Мы повлеклись с несчастною толпой.
Мы провели немало тяжких дней
На корабле, пока не отплыл он.
О, как ужасен вид родных полей! —
Наш край чумой был так опустошён,
Что там умолк и похоронный звон.
Скорее прочь! Но горек был наш бег:
Не знали мы, что тьма со всех сторон,
И лучших дней не видеть нам вовек,
Когда вдали растаял милый брег.
Уж миновала летняя пора,
И океан всё яростнее гнал
Волну, что воздымалась, как гора;
И с ужасом глядели мы, как шквал,
Крутясь и воя, волны разбивал.
О, знать бы нам, какие там, вдали,
Нас ожидают муки — в этот вал
Мы броситься бы, верно, предпочли!
Так мы достигли западной земли.
О, как порою страшно платишь ты
За расставанье с самым дорогим!
Уж лучше жить в пещере Нищеты,
Где ты ни для одной звезды не зрим,
Иль на глумленье франтам городским
Плоть гибнущую выставлять свою,
Чем бегать в стае, где врагом твоим
Стать должен каждый, в яростном бою,
В стремленье выжить пьющий кровь твою!
Нас мучили болезни, голод, страх,
Страданий затянул водоворот.
В лесах, в полях, в пустынях, в городах
Нам не было спасенья от невзгод.
Войной и мором были в этот год
Убиты муж и дети! Вся семья!
Но слёзы мои высохли, — и вот,
В отчаянье, как после забытья,
Очнулась на британском судне я.
Был ранний час, и синь воды морской
Рассветным отблеском озарена.
И на море царил такой покой,
Такая неземная тишина,
Какой душа в страданье лишена.
В простор, что был так чудно молчалив,
Привычной безнадежности полна,
Я вглядывалась долго, ощутив
Сквозь боль как будто радости прилив.
Как не вязалось это всё с былым,
Где слух терзал мне голодавших вой,
Где громоздились трупы и, как дым,
Струился воздух чёрный и чумной;
Где оглашался воплем дальний бой
И взрывы поднимали к небу прах,
И люди бледной мертвенной толпой
В подвалах мрачных прятались, и страх
Отчаяньем убит был в их сердцах!
Как я от горя не сошла с ума,
Когда врывалась, сердце леденя,
Война, как буря, в улицы, в дома,
И языками адского огня
Нас доставала гибель, и резня
Там не щадила ни дитя, ни мать!
Но отступи, безумье, от меня!
О, как легко, глядясь в морскую гладь,
Целебный воздух я могла вдыхать!
Всё прежнее осталось вдалеке,
Как будто в мире я жила другом.
Следила я за парусом в тоске,
Что поднят был в безветрии морском
Терпенье потерявшим моряком,
И думала: не лучше ль этот бег
Бесцельный длить, не зная, где мой дом?
О, если б я могла уплыть навек
От мест, где обитает человек!
Вот здесь, вот здесь, — мечта шептала мне, —
Приют последний тело обретёт.
Я буду мирно плакать в тишине,
Скитаясь дни и ночи напролёт
В пространстве беспредельных этих вод —
Мне в них могила чудилась моя.
Но судно в порт доставил мореход,
Разбив мечты. Без пищи, без жилья
Средь тысячи домов бродила я.
Казалось, я беспомощней теперь
Матроса, что волною брошен был
На скалы, — ни в одну стучаться дверь
Не смела я, как голод ни томил.
В чужом сарае я легла без сил
Средь спящих кур, когда настала ночь.
Был бой часов на башне так уныл!
Назавтра повторилось всё точь-в-точь:
Мне было попрошайничать невмочь.
Так день второй прошёл, и третий вслед;
Я, не найдя ни хлеба, ни угла,
В отчаянье, смешавшем явь и бред,
В разрушенную крепость забрела.
Там боль меня пронзила, как игла,
Мой мозг был полон, как в кошмарном сне,
Видений диких, взор застлала мгла, —
Я чувств лишилась, и очнуться мне
Случилось на больничной простыне.
Мой дух ослаб, и множество былых
Событий стёрлось в памяти моей.
Я вслушивалась в жалобы больных
На тысячу мне чуждых мелочей:
На шум шагов, на стоны средь ночей,
На злое выражение лица
Сиделки, на бездушие врачей, —
Всё это раздражало без конца
Их вялые, усталые сердца.
Я им была не в силах сострадать:
Меня не беспокоил этот вздор.
Ко мне вернулась память, и опять
Я вышла на сияющий простор.
И обратила изумленный взор
На мир вокруг! А позднею порой
Меня привлёк пылающий костёр. —
Бродяг потряс рассказ печальный мой,
У них нашла я пищу и покой.
И отклик на несчастие моё
Так дорог был мне в грубых их сердцах!
По их словам, их вольное житьё
Не омрачали ни печаль, ни страх.
С поклажей не тряслись они в возах,
И никогда не брали в руки плуг.
Но сноп для них был собран на полях,
Для них алели ягоды вокруг
И тёплым стогом согревал их луг.
Горшечники на вид, из края в край
Они брели с навьюченным ослом.
Но до поры напоминала рай
Их жизнь в воображении моём:
Волынки звук в безмолвии ночном,
Весёлый пир компании честной
В конюшне, озарённой фонарём,
Иль на поляне средь глуши лесной
Под полною и ясною луной.
Но в час, когда набрасывала мгла
На лес и горы плотный свой покров, —
К чужим дворам я красться не могла
И приручать цепных угрюмых псов
Или тайком отодвигать засов.
Условный свист в полуночной тиши
И дрожь при звуке собственных шагов
Казались новой пыткой для души,
Чьи раны были всё ещё свежи.
Что было делать? Чем унять печаль?
Отец мой бедный! Все твои друзья
Ушли из жизни, и помочь едва ль
Могла мне мужа мёртвого семья.
На них и не рассчитывала я.
К труду была я тоже не годна.
Часами, слезы горькие лия,
Сидела у дороги я, одна,
Безвыходной тоской угнетена.
И, небеса в жестокости виня,
Кормилась я лишь милостью полей
Да тем, что оставляло для меня
Небрежное сочувствие людей.
Поля постелью сделались моей.
Но гордая душа средь этих бед
Оскорблена была всего больней.
И чистой веры ясных юных лет
В добро и правду в ней давно уж нет.
Уже три года так скитаюсь я,
Сквозь слёзы наблюдая всякий раз,
Как уплывает солнце в те края,
Где свет надежды для меня погас.
Скажи, куда мне путь держать сейчас?
Нет у меня ни близких, ни друзей!
…Заплакав, прервала она рассказ.
И нечего сказать уж было ей
О неизбывной горести своей.
Гуди Блейк и Гарри Джилл Правдивая история
Какая хворь, какая сила
И дни, и месяцы подряд
Так сотрясает Гарри Джилла,
Что зубы у него стучат?
У Гарри недостатка нет
В жилетах, шубах меховых.
И всё, во что больной одет,
Согрело б и девятерых.
В апреле, в декабре, в июне,
В жару ли, в дождь ли, в снегопад,
Под солнцем или в полнолунье
У Гарри зубы всё стучат!
Всё то же с Гарри круглый год —
Твердит о нём и стар и млад:
Днём, утром, ночи напролёт
У Гарри зубы всё стучат!
Он молод был и крепко слажен
Для ремесла гуртовщика:
В его плечах косая сажень,
Кровь с молоком — его щека.
А Гуди Блейк стара была,
И каждый вам поведать мог,
В какой нужде она жила,
Как тёмный дом её убог.
За пряжею худые плечи
Не распрямляла день и ночь.
Увы, случалось и на свечи
Ей было накопить невмочь.
Стоял на хладной стороне
Холма её промёрзший дом.
И уголь был в большой цене
В селенье отдаленном том.
Нет близкой у неё подруги,
Делить ей не с кем кров и снедь,
И ей в нетопленой лачуге
Одной придётся умереть.
Лишь ясной солнечной порой,
С приходом летнего тепла,
Подобно птичке полевой,
Она бывает весела.
Когда ж затянет льдом потоки —
Ей жизнь и вовсе невтерпёж.
Так жжёт её мороз жестокий,
Что кости пробирает дрожь!
Когда так пусто и мертво
Её жилище в поздний час, —
О, догадайтесь, каково
От стужи не смыкать ей глаз!
Ей счастье выпадало редко,
Когда, вокруг чиня разбой,
К её избе сухие ветки
И щепки ветер гнал ночной.
Не поминала и молва,
Чтоб Гуди запасалась впрок.
И дров хватало ей едва
Лишь на один-другой денёк.
Когда мороз пронзает жилы
И кости старые болят —
Плетень садовый Гарри Джилла
Её притягивает взгляд.
И вот, очаг покинув свой,
Едва угаснет зимний день,
Она озябшею рукой
Нащупывает тот плетень.
Но о прогулках Гуди старой
Догадывался Гарри Джилл.
Он мысленно грозил ей карой,
Он Гуди подстеречь решил.
Он шёл выслеживать её
В поля ночные, в снег, в метель,
Оставив тёплое жильё,
Покинув жаркую постель.
И вот однажды за скирдою
Таился он, мороз кляня.
Под яркой полною луною
Хрустела мёрзлая стерня.
Вдруг шум он слышит и тотчас
С холма спускается, как тень:
Да это Гуди Блейк как раз
Явилась разорять плетень!
Был Гарри рад ее усердью,
Улыбкой злобною расцвёл,
И ждал, покуда — жердь за жердью —
Она наполнит свой подол.
Когда ж пошла она без сил
Обратно с ношею своей —
Свирепо крикнул Гарри Джилл
И преградил дорогу ей.
И он схватил её рукою,
Рукой тяжёлой, как свинец,
Рукою крепкою и злою,
Вскричав: «Попалась наконец!»
Сияла полная луна.
Поклажу наземь уронив,
Взмолилась Господу она,
В снегу колени преклонив.
Упав на снег, взмолилась Гуди
И руки к небу подняла:
«Пускай он вечно мёрзнуть будет!
Господь, лиши его тепла!»
Такой была её мольба.
Её услышал Гарри Джилл —
И в тот же миг от пят до лба
Озноб всего его пронзил.
Всю ночь трясло его, и утром
Его пронизывала дрожь.
Лицом унылым, взором мутным
Стал на себя он не похож.
Спастись от стужи не помог
Ему извозчичий тулуп.
И в двух согреться он не мог,
И в трёх был холоден, как труп.
Кафтаны, одеяла, шубы —
Всё бесполезно с этих пор.
Стучат, стучат у Гарри зубы,
Как на ветру оконный створ.
Зимой и летом, в зной и в снег
Они стучат, стучат, стучат!
Он не согреется вовек! —
Твердит о нём и стар и млад.
Он говорить ни с кем не хочет.
В сиянье дня, в ночную тьму
Он только жалобно бормочет,
Что очень холодно ему.
Необычайный сей рассказ
Я вам правдиво изложил.
Да будут в памяти у вас
И Гуди Блейк, и Гарри Джилл!
Строки, написанные неподалёку от дома и переданные моим мальчиком той, к кому обращены
Весенним первым тёплым днём
Миг новый прежнего прелестней.
На дереве у входа в дом
Малиновка заводит песню.
Блаженством воздух напоён
И вся ожившая округа —
От голых гор и голых крон
До зеленеющего луга.
Сестра, из комнаты своей,
Заботами пренебрегая,
На воздух выйди поскорей,
Почувствуй солнце, дорогая!
Простое платьице надень
И не бери с собою чтенья.
Я так хочу, чтоб в этот день
Мы вдоволь насладились ленью.
Условностей привычный гнёт
С себя мы сбросим, и сегодня
Мы новых дней начнём отсчёт,
Как после даты новогодней.
Всему цветение суля,
Любовь вселяется украдкой
В сердца, и влажная земля
Пронизана истомой сладкой.
Мгновенье может больше дать,
Чем полстолетья рассуждений.
Мы каждой порой благодать
Впитаем в этот день весенний.
Укладу новому храня
В сердцах своих повиновенье,
Весь год из нынешнего дня
Мы будем черпать вдохновенье.
И сила этого вокруг
Распространенного блаженства
Поможет нам с тобой, мой друг,
Достичь любви и совершенства.
Так поскорее же надень
Простое платьице и чтенья
В путь не бери — ведь в этот день
Мы вдоволь насладимся ленью.
Саймон Ли, старый егерь, и описание происшествия, с ним приключившегося
Вблизи поместья Айвор жил
Тщедушный маленький старик.
Твердят, что прежде, полный сил,
Он ростом был велик.
Но спину крепкую его
В дугу согнуло время:
Её восьмидесяти лет
Отяготило бремя.
Мундир старинный голубой
На нём опрятен был и цел.
Но догадаться мог любой,
Что он нужду терпел.
Беспечным егерем служил
Он четверть века с лишним.
И нынче щёки у него
Подобны спелым вишням.
Никто трубить, как Саймон Ли,
Во дни минувшие не мог:
Четыре замка той земли
Будил весёлый рог.
Давно уж Айвор пуст, увы!
И господа в могилах,
Собаки, лошади мертвы —
Лишь Саймон пережил их.
Былые подвиги его —
Вы сами видеть бы могли —
Лишили глаза одного.
О бедный Саймон Ли!
Свой век влачит он без детей,
С женою старой рядом,
На деревенском пустыре
В соседстве с водопадом.
Он весь осунулся, зачах,
Фигура сгорблена, крива.
На тощих высохших ногах
Он держится едва.
Он смолоду не знал труда,
Он не ходил за плугом —
Явилась к Саймону нужда
С годами и недугом.
Средь этих пастбищ и полей
Мог до упаду бегать он,
Опережая лошадей,
Ведя удачный гон.
Он всё ещё от лая псов
Приходит в упоенье,
От их весёлых голосов,
Звучащих в отдаленье.
Покрепче Саймона была
Старуха Руфь, его жена,
И часто на себя брала
Тяжелый труд она.
Хоть от работы оторвать
Едва ли что могло их, —
Не много проку было в том,
Увы, для них обоих.
Близ хижины, поросшей мхом,
Принадлежал им клок земли.
Её на пустыре глухом
Возделал Саймон Ли.
Давно уж не даёт земля
И скудных урожаев.
Как может прокормить она
Столь немощных хозяев?
О том, что доживает дни,
Он скажет сам наверняка.
В трудах распухшие ступни
Болят у старика.
Читатель добрый, вижу я,
Ты кротко ждёшь финала.
Занятной повести, мой друг,
Душа твоя б желала.
В воображении твоём
Историй всевозможных клад.
Прелестный вымысел во всём
Ты обнаружить рад.
Историю на мой сюжет
Сам сочинить попробуй,
Поскольку в нём, признаюсь, нет
И выдумки особой.
Однажды ясным летним днём
Я Саймона увидел — он
Над полусгнившим старым пнём
Склонился, утомлён.
Уже, казалось, целый век,
Отчаянью покорен,
Киркой, дрожавшею в руках,
Рубил он крепкий корень.
«О милый Саймон, — молвил я, —
Позволь, тебе я помогу!»
И, облегченья не тая,
Он мне отдал кирку.
И узловатый корень враз
С размаху сокрушил я,
Одним ударом завершив
Столь долгие усилья.
Тут слёз не удержал старик,
И благодарность, и восторг
С внезапной силой в тот же миг
Он из души исторг.
Увы, сердечностью такой
Мне редко отвечали.
От благодарности людской
Я чаще был в печали.
История для отцов, показывающая, как можно обучить искусству лжи
Красив и строен мальчик мой —
Ему всего лишь пять.
И нежной любящей душой
Он ангелу под стать.
У дома нашего вдвоём
Мы с ним гуляли в ранний час,
Беседуя о том о сём,
Как принято у нас.
Я вспоминал прекрасный край,
Наш домик прошлою весной,
И берег Кильва, точно рай,
Возник передо мной.
И столько счастья я сберёг,
Что, ощутив его опять,
Я в этот день без боли мог
Былое вспоминать.
Одетый просто, без прикрас,
Мой мальчик был пригож и мил.
Я с ним, как прежде много раз,
Беспечно говорил.
Ягнят был грациозен бег
В сиянье солнечного дня.
«Наш Лисвин, как и Кильвский брег,
Чудесен», — молвил я.
«Тебе милее здешний дом? —
Спросил я малыша, —
Иль тот, на берегу морском?
Ответь, моя душа!»
«И где ты жить, в краю каком
Хотел бы больше, дай ответ:
На Кильвском берегу морском
Иль в Лисвине, мой свет?»
Глаза он поднял на меня,
И взгляд был простодушья полн:
«У моря жить хотел бы я,
Вблизи зелёных волн».
«Но, милый Эдвард, отчего?
Скажи, мой мальчик, почему?»
«Не знаю, — был ответ его, —
И сам я не пойму…»
«Зачем же эту благодать
Лесов и солнечных лугов
Ты безрассудно променять
На Кильв морской готов?»
Но, отведя смущённый взгляд,
Не отвечал он ничего.
Я повторил пять раз подряд:
«Скажи мне, отчего?»
Вдруг поднял голову малыш
И, ярким блеском привлечён,
Увидел на одной из крыш
Сверкавший флюгер он.
И миг спустя его ответ,
Столь долгожданный, был таков:
«Всё дело в том, что в Кильве нет
Вот этих петухов».
Я стать мудрей бы не мечтал,
Когда, мой маленький дружок,
Тому, что от тебя узнал,
Сам научить бы мог.
Нас семеро
Ребёнок простодушный, чей
Так лёгок каждый вдох,
В ком жизнь струится, как ручей,
Что знать о смерти мог?
Я встретил девочку, идя
Дорогой полевой.
«Мне восемь», — молвило дитя
С кудрявой головой.
Одежда жалкая на ней,
И диковатый вид.
Но милый взгляд её очей
Был кроток и открыт.
«А сколько братьев и сестёр
В твоей семье, мой свет?»
Бросая удивленный взор,
«Нас семь», — дала ответ.
«И где ж они?» — «Двоих из нас
Отдали в край чужой,
И двое на море сейчас.
А всех нас семь со мной.
Сестра и брат лежат в тени —
Земля укрыла их.
И с мамой мы живём одни
У их могил родных».
«Дитя моё, как может вас
Быть семеро с тобой,
Коль двое на море сейчас
И два в дали чужой?»
«Нас семь, — ответ её был прост, —
Сестра моя и брат,
Едва войдёшь ты на погост —
Под деревом лежат».
«Ты здесь резвишься, ангел мой,
А им вовек не встать.
Коль двое спят в земле сырой,
То вас осталось пять».
«В цветах живых могилы их.
Шагов двенадцать к ним
От двери в дом, где мы живём
И их покой храним.
Я часто там чулки вяжу,
Себе одежку шью.
И на земле близ них сижу,
И песни им пою.
А ясной летнею порой,
По светлым вечерам
Беру я мисочку с собой
И ужинаю там.
Сначала Джейн ушла от нас.
Стонала день и ночь.
Господь её от боли спас,
Как стало ей невмочь.
Мы там играли — я и Джон,
Где камень гробовой
Над нею вырос, окружён
Увядшею травой.
Когда ж засыпал снег пути
И заблестел каток,
Джон тоже должен был уйти:
С сестрой он рядом лёг».
«Но если брат с сестрой в раю, —
Вскричал я, — сколько ж вас?»
Она в ответ на речь мою:
«Нас семеро сейчас!»
«Их нет, увы! Они мертвы!
На небесах их дом!»
Она ж по-прежнему: «Нас семь!» —
Меня не слушая совсем,
Стояла на своём.
Строки, написанные раннею весной
В прозрачной роще в день весенний
Я слушал многозвучный шум.
И радость светлых размышлений
Сменялась грустью мрачных дум.
Всё, что природа сотворила,
Жило в ладу с моей душой.
Но что, — подумал я уныло, —
Что сделал человек с собой?
Средь примул, полных ликованья,
Барвинок нежный вил венок.
От своего благоуханья
Блаженствовал любой цветок.
И, наблюдая птиц круженье, —
Хоть и не мог их мыслей знать, —
Я верил: каждое движенье
Для них — восторг и благодать.
И ветки ветра дуновенье
Ловили веером своим.
Я не испытывал сомненья,
Что это было в радость им.
И коль уверенность моя —
Не наваждение пустое,
Так что, — с тоскою думал я, —
Что сделал человек с собою?
Терновник
Терновник этот стар, да так,
Что и представить мудрено,
Как он в былое время цвёл, —
Он поседел давно.
Он ростом с малое дитя,
Но всё не гнётся, ветхий куст.
Листвы лишён, шипов лишён,
Упорством цепких сучьев он
Живёт, угрюм и пуст.
И, словно камень иль утёс,
Он весь лишайником оброс.
Как камень иль утёс, его
По самый верх покрыл лишай,
На нём повис тяжёлый мох,
Как скорбный урожай.
Терновник захватили мхи,
И он, несчастный, ими сжат
Так тесно, что тебе ясна
Их цель, а цель у них одна:
Они его хотят
Сровнять с землёю поскорей,
Похоронить навеки в ней.
На горном гребне, в вышине,
Где ураган, могуч и зол,
Со свистом режет облака
И рушится на дол, —
Вблизи тропы отыщешь ты
Терновник старый без труда,
И мутный карликовый пруд
Ты тотчас обнаружишь тут —
Всегда в нём есть вода.
Я пруд легко измерить смог:
Три фута вдоль, два — поперёк.
И за терновником седым
Шагах примерно в четырёх,
Перед тобой предстанет холм,
Одетый в яркий мох.
Все краски мира, все цвета,
Какие только любит взор,
Увидишь на клочке земли,
Как будто руки фей сплели
Божественный узор.
Тот холм в полфута высотой
Сияет дивной красотой.
Ах, как приятны глазу здесь
Оливковый и алый цвет! —
Таких ветвей, колосьев, звёзд
В природе больше нет.
Терновник в старости своей
Непривлекателен и сер,
А холм, который так хорош,
С могилою ребенка схож —
Столь мал его размер.
Но я прекраснее могил
Ещё нигде не находил.
Но если б ты на ветхий куст,
На чудный холм хотел взглянуть,
Будь осторожен: не всегда
Пуститься можешь в путь.
Там часто женщина одна,
Закутанная в алый плащ,
Сидит меж маленьким холмом,
С могилой схожим, и прудом,
И раздаётся плач,
И слышен громкий стон её:
«О горе горькое моё!»
И в ясный день, и в час ночной
Спешит страдалица туда.
Её там знают все ветра
И каждая звезда.
Там, близ терновника, одна
Сидит она на вышине,
Когда чиста небес лазурь,
При грохоте свирепых бурь,
В морозной тишине.
И слышен, слышен плач её:
«О горе горькое моё!»
«Но объясни, зачем она
И в ясный день, и в час ночной
Взбирается на мрачный пик, —
И в дождь, и в снег, и в зной?
Зачем у дряхлого куста
Сидит она на вышине,
Когда чиста небес лазурь,
При грохоте свирепых бурь,
В морозной тишине?
Чем вызван этот скорбный стон?
Зачем не утихает он?»
Не знаю: истина темна
И не известна никому.
Но если хочешь ты пойти
К чудесному холму,
Что с детскою могилой схож,
И посмотреть на куст, на пруд —
Удостоверься прежде в том,
Что женщина вернулась в дом,
А не тоскует тут,
Где ни единый человек
К ней не приблизится вовек.
«Но почему она сюда
И в ясный день, и в час ночной,
При всяком ветре держит путь,
Под всякою звездой?»
Я всё, что знаю, расскажу,
Но это будет тщетный труд,
Коль сам ты в горы не пойдёшь
И тот терновник не найдёшь,
И карликовый пруд.
Ты там верней отыщешь след
Трагедии минувших лет.
Пока же ты не побывал
На этой мрачной вышине,
Тебе готов я рассказать
Всё, что известно мне.
Уж двадцать лет прошло с тех пор,
Как полюбила Марта Рэй,
Как сердце девичье пленил
Ее приятель Стивен Хилл
И стал ей всех милей,
Как Марта счастлива была,
И веселилась, и цвела.
И был назначен свадьбы день,
Но для неё не наступил:
Дал клятву верности другой
Бездумный Стивен Хилл.
Пошёл изменник под венец
С другой избранницей своей.
И, говорят, что этим днём
Жестоким вспыхнуло огнём
Сознанье Марты Рэй.
И, словно испепелена,
От горя высохла она.
Прошло полгода, лес ещё
Шумел зелёною листвой,
А Марту потянуло ввысь
На гребень роковой.
Все видели, что в ней дитя,
Но тьмой был мозг её объят,
Хотя от нестерпимых мук
Разумным становился вдруг
Её печальный взгляд.
А тот, кто мог бы стать отцом,
Уж лучше был бы мертвецом!
Здесь до сих пор ведётся спор,
Как бы могла воспринимать
В себе движенья малыша
Помешанная мать.
Ещё прошедшим Рождеством
Нас уверял один старик,
Что Марта, ощутив дитя,
Как бы очнулась, обретя
Рассудок в тот же миг,
И Бог покой её берёг,
Покуда приближался срок.
И это всё, что знаю я,
И ничего не скрыл, поверь.
Что стало с бедным малышом —
Загадка и теперь.
Да и родился он иль нет —
Сего не ведает никто,
И не узнать, живым ли он,
Иль мертвым был на свет рождён,
Известно только то,
Что Марта чаще с тех времён
Взбирается на горный склон.
А той зимою по ночам
Обрушивался ветер с гор
И доносил на наш погост
Какой-то дикий хор.
Один расслышал в хоре том
Живых созданий голоса,
Другой ручался головой,
Что раздавался мёртвых вой,
Но эти чудеса
И странный плач в тиши ночей
Не связывали с Мартой Рэй.
Наверх к терновнику спешит
И долго там сидит она,
Закутанная в алый плащ,
Страдания полна.
Я знать не знал о ней, когда
Впервые этих гор достиг.
Взглянуть с вершины на прибой
Я шёл с подзорною трубой
И поднялся на пик.
Но буря грянула, и мгла
Мои глаза заволокла.
Густой туман и сильный дождь
Мне тотчас преградили путь.
И ветер в десять раз мощней
Внезапно начал дуть.
Мой взгляд сквозь пелену дождя
Скалистый выступ отыскал,
Который мог меня укрыть,
И я во всю пустился прыть,
Но вместо мнимых скал
Увидел женщину во мгле:
Она сидела на земле.
Мне стало ясно всё, едва
Я разглядел лицо её.
Отворотясь, я услыхал:
«О горе горькое моё!»
И я узнал, что там она
Сидит часами, а когда
Луна зальёт небесный свод
И легкий ветер всколыхнёт
Муть мрачного пруда, —
В селенье слышен плач её:
«О горе горькое моё!»
«Но что терновник ей, и пруд,
И этот легкий ветерок?
Зачем к цветущему холму
Её приводит рок?»
Толкуют, будто на суку
Повешен ею был малыш
Или утоплен в том пруду,
Когда была она в бреду,
Но все согласны лишь
С тем, что лежит он под холмом,
Усеянным чудесным мхом.
И ходит слух, что красный мох
Как раз от крови детской ал,
Но обвинять в таком грехе
Я Марту бы не стал.
И если пристально смотреть
На дно пруда, то, говорят,
Тебе покажет озерцо
Ребёнка бедного лицо,
Его недвижный взгляд.
И от тебя ребёнок тот
Печальных глаз не отведёт.
И были те, что поклялись
Изобличить в злодействе мать,
И только собрались они
Могилу раскопать —
К их изумленью, пёстрый мох
Зашевелился, как живой,
И задрожала вдруг трава
Вокруг холма — твердит молва,
Но все в деревне той
Стоят, как прежде, на своём:
Дитя лежит под чудным мхом.
И вижу я, как душат мхи
Терновник ветхий и седой,
И книзу клонят, и хотят
Сровнять его с землёй.
И всякий раз, как Марта Рэй
Сидит на горной вышине,
И в ясный полдень, и в ночи,
Когда прекрасных звёзд лучи
Сияют в тишине, —
Мне слышен, слышен плач её:
«О горе горькое моё!»
Последний из стада
Объездив многие края,
Не слишком часто видел я
Открыто плачущих мужчин,
Больших и крепких, но один
Из них в отчизне как-то раз
Моё внимание привлёк:
Он шёл навстречу мне и слёз
Не утирал со щёк.
Тоской глубокой угнетён,
Нёс на руках ягнёнка он.
И от меня отвёл он взгляд,
Как будто спрятаться был рад,
И отвернулся, и с трудом
Лицо утёр он рукавом.
И я его окликнул:
«Друг! Чем вызван горький плач такой?»
«Мне стыдно, сударь, но тому
Виной ягнёнок мой:
Ведь он последний из всего
Большого стада моего.
В беспечной юности, томим
Существованием пустым,
Купил овцу однажды я,
Чтоб смысл имела жизнь моя.
И очень скоро та овца
Произвела на свет приплод;
Женился я, разбогател,
И так за годом год
Овец всё множилось число,
Моё богатство всё росло.
Немалым стал достаток мой,
И уж от той овцы одной
Произошло десятков пять,
Каких пером не описать.
Они паслись в горах, и я
Был счастлив, душу в них вложив.
Из стада нынче лишь один
Ягненок этот жив.
И я уже без страха жду
Смертельную для нас нужду.
Кормя десятерых детей,
Познал я скорбь голодных дней,
И со смиреньем в час невзгод
Просил о помощи приход.
Но был ответ, что я богач,
Что овцы сытые мои
Легко помогут раздобыть
Мне хлеб для всей семьи:
Коль я могу продать овцу,
Мне брать подачки не к лицу.
Овцу я продал тем же днём
И с хлебом возвратился в дом.
Он подкрепил моих ребят,
А для меня был словно яд.
И горько было видеть мне,
Как исчезает на глазах,
Как гибнет всё, что я взрастил
В страданьях и трудах.
Мне стада не собрать вовек:
Оно растаяло как снег.
Одна овца другой вослед —
И вот уже десятка нет,
Как будто бы из сердца кровь
Текла по капле вновь и вновь.
Ещё ягнёнок и ещё —
И уж не стало тридцати.
Теперь и не пытался я
Оставшихся спасти,
Желая в горести своей
Их всех лишиться поскорей.
Я мрачен сделался и зол,
Как будто бес в меня вошёл.
Казалось, лишь враждебный взор
Повсюду я встречал с тех пор.
Я потерял навек покой,
И белый свет мне стал не мил,
Мне опостылел отчий дом,
И труд меня томил.
В иные дни я был бы рад
Бежать куда глаза глядят.
Ах, сударь, я овец моих
Лелеял, как детей родных,
И с ростом стада всё сильней
Любил я собственных детей.
Увы, наверное, за то
И покарал меня Творец,
Что всё ж детей своих любил
Я меньше, чем овец.
Редело стадо день за днём,
Овец лишь десять было в нём.
И тех не стало в свой черед:
Вот пять осталось их, и вот
Из полусотни только две
На горной нежились траве.
Всё, что трудами нажил я,
Развеялось как прах!
И нынче я бреду с одним
Ягненком на руках —
Ведь он последний из всего
Большого стада моего».
Безумная мать
По бездорожью наугад, —
Простоволоса, дикий взгляд, —
Свирепым солнцем сожжена,
В глухом краю бредёт она.
И на руках её дитя.
(Иль это — бред больной души?)
Под стогом дух переведя,
На камне средь лесной тиши
Поёт она, любви полна,
И речь её вполне ясна:
«Все говорят: безумна я,
Но, мой малютка, жизнь моя,
Я счастлива, когда пою,
Я забываю боль свою,
И я молю тебя, малыш,
Не бойся, не страшись меня!
Ты словно в колыбельке спишь,
И от беды тебя храня,
О мой родной, я помню свой
Огромный долг перед тобой.
Мой мозг был пламенем объят,
И боль туманила мой взгляд,
И грудь жестоко той порой
Терзал зловещих духов рой.
Но пробудясь, в себя придя,
Как счастлива я видеть вновь
И чувствовать своё дитя,
Его живую плоть и кровь!
Мной побеждён кошмарный сон,
Со мной мой мальчик, только он.
К моей груди, сынок, прильни
Губами нежными — они
Как бы из сердца моего
Вытягивают скорбь его.
Покойся на груди моей,
Её ты пальчиками тронь;
Дарует облегченье ей
Твоя прохладная ладонь.
Твоя рука свежа, легка,
Как дуновенье ветерка.
Люби, люби меня, малыш!
Ты счастье матери даришь!
Не бойся злобных волн внизу,
Когда я на руках несу
Тебя по острым гребням скал.
Мне скалы не сулят беды,
Не страшен мне ревущий вал —
Ведь жизнь мою спасаешь ты.
Блаженна я, дитя храня:
Ему не выжить без меня.
Не бойся, маленький! Поверь,
Тебя, отважная, как зверь,
Переведу сквозь реки я
И сквозь дремучие края.
Сооружу тебе жилье:
Из листьев — мягкую кровать.
И если ты, дитя моё,
До срока не покинешь мать, —
Любимый мой, в глуши лесной
Ты будешь петь, как дрозд весной.
Спи на груди моей, птенец!
Её не любит твой отец.
Она поблекла, отцвела.
Тебе ж, мой свет, она мила.
Она — твоя. И не беда,
Что красота моя ушла:
Ты будешь верен мне всегда,
А в том, что стала я смугла,
Есть некий прок: ведь бледных щёк
Моих не видишь ты, сынок.
Не слушай лжи, любовь моя!
С твоим отцом венчалась я.
Наполним мы в лесной тени
Счастливой жизнью наши дни.
Ему вовек не жить со мной,
Коль он тобою пренебрёг!
Но ты не бойся: он не злой,
Он сам несчастен, видит Бог!
И каждым днём с тобой вдвоём
Молиться будем мы о нём.
Тебя, родимый, пенью сов
Я обучу во тьме лесов.
Недвижны губы малыша.
Ты, верно, сыт, моя душа?
Как странно помутились вмиг
Твои небесные черты!
Мой милый мальчик, взор твой дик! У
ж не безумен ли и ты?
Ужасный знак! Коль это так —
Во мне навек печаль и мрак.
О, улыбнись, ягнёнок мой!
И мать родную успокой!
Я всё сумела превозмочь:
Отца искала день и ночь,
Узнала ярость духов тьмы,
И вкус орехов земляных.
Но ты не бойся — сыщем мы
Отца средь зарослей лесных.
Всю жизнь свою в лесном краю,
Сынок, мы будем как в раю».
Мальчик-идиот
Бьёт восемь. Мартовская ночь
Светла. Луна плывёт вверху
Среди небесной синевы.
Печальный, долгий крик совы
Звучит в неведомой дали:
У-ху, у-ху, у-ху, у-ху!
Что, Бетти Фой, стряслось? Тебя
Как будто лихорадка бьёт!
Зачем в терзанье ты таком?
Куда готов скакать верхом
Твой бедный мальчик-идиот?
Под безмятежною луной
Ты ошалела от хлопот.
Что проку в этом, Бетти Фой?
Зачем в седло посажен твой
Любимый мальчик-идиот?
Скорей сними его с коня,
Не то случится с ним беда!
Урчит он — весело ему,
Но, Бетти, парню ни к чему
Подпруга, стремя и узда.
Весь мир сказал бы: что за вздор!
Одумайся, ведь ночь вокруг!
Но разве Бетти Фой не мать?
Когда б ей всё предугадать —
Её бы свёл с ума испуг.
Что ж гонит в дверь её теперь? —
Соседка Сьюзен Гейл больна.
Ей, старой, жить одной невмочь,
Ей очень плохо в эту ночь,
И стонет жалобно она.
От них жилища за версту.
А Сьюзен Гейл слегла совсем.
И никого вблизи их нет,
Кто б им хороший дал совет,
Чем ей помочь, утешить чем.
И мужа Бетти дома нет, —
С неделю, несколько уж дней
Он в дальней роще рубит лес.
Кто ж к старой Сьюзен интерес
Проявит, сжалится над ней?
И Бетти пони привела —
Всегда он кроток был и мил:
Болел ли, радостно ли ржал,
Или на пастбище бежал,
Иль хворост из лесу возил.
В дорогу пони снаряжён.
И — слыханное ль дело? — тот,
Кто Бетти всей душой любим,
Сегодня должен править им —
Несчастный мальчик-идиот.
Пусть едет в город через мост,
Где под луной вода светла.
Близ церкви дом, живёт в нем врач, —
За ним и надо мчаться вскачь,
Чтоб Сьюзен Гейл не умерла.
Не нужно парню ни сапог,
Ни шпор, ни хлёсткого бича.
Лишь веткой остролиста Джон,
Как шпагою, вооружён
И машет ею сгоряча.
Любуясь сыном, в сотый раз
Твердила Джону Бетти Фой,
Куда свернуть и как свернуть,
Куда ему заказан путь,
Какою следовать тропой.
Но главная её печаль
Была: «Родимый Джонни, ты
Потом скорей скачи домой,
Без остановок, мальчик мой,
А то недолго ль до беды!»
В ответ он так взмахнул рукой
И закивал, что было сил,
Так дёрнул поводом, что мать
Его легко смогла понять,
Хоть слов он не произносил.
Давно уж Джонни на коне —
У Бетти всё болит душа,
И Бетти всё полна тревог
И нежно гладит конский бок,
Расстаться с ними не спеша.
Вот пони сделал первый шаг —
Ах, бедный мальчик-идиот! —
От счастья с головы до пят
Оцепенением объят,
Поводьями не шевельнёт.
С недвижной веткою в руке
Застыл заворожённый Джон.
Луна в небесной вышине
Над ним в такой же тишине,
Безмолвна так же, как и он.
Он так всем сердцем ликовал,
Что и о шпаге позабыл
В своей руке, забыл совсем,
Что он ездок на зависть всем, —
Он счастлив был! Он счастлив был!
И Бетти счастлива сама, —
Пока он не исчез во мгле,
Горда собой, гордилась им:
Как вид его невозмутим!
Как ловко держится в седле!
В молчанье доблестном своём
Он удаляется сейчас,
Минуя столб, за поворот.
А Бетти всё стоит и ждет,
Когда он скроется из глаз.
Вот заурчал он, зашумел,
Подобно мельнице, в тиши.
А пони кроток, как овца.
И Бетти слушает гонца
И радуется от души.
Теперь ей к Сьюзен Гейл пора.
А Джонни скачет под луной,
Урчит, бормочет и поёт,
Весёлый мальчик-идиот,
Под крики сов во мгле ночной.
И пони с мальчиком в ладу:
Он так же будет тих и мил
И не утратит бодрый дух,
Хотя бы стал он слеп и глух,
Хотя бы сотни лет прожил.
Конь этот мыслит! Он умней
Того, кто едет на коне.
Но, зная Джонни как никто,
Сейчас он не рассудит, что
Творится на его спине.
И так они сквозь лунный свет
Долиной лунной скачут в ночь.
Близ церкви дом, и в дверь стуча,
Джон должен разбудить врача,
Чтоб старой Сьюзен Гейл помочь.
А Бетти Фой, к больной придя,
Ведёт о Джонни свой рассказ:
Как он отважен, как смышлён,
Какое облегченье он
Доставит Сьюзен Гейл сейчас.
И Бетти, свой ведя рассказ,
Принять стремится скорбный вид,
С тарелкой сидя над больной, —
Как будто Сьюзен Гейл одной
Душой она принадлежит.
Но Бетти выдает лицо:
В нём можно явственно прочесть,
Что счастьем в этот миг она
Могла бы одарить сполна
Любого лет на пять иль шесть.
Но Бетти выглядит слегка
Тревожной с некоторых пор,
И слух её настороже:
Не едет кто-либо уже?
Но тих и нем ночной простор.
Вздыхает, стонет Сьюзен Гейл.
А Бетти ей: «Они в пути
И — в этом я убеждена,
Как в том, что на небе луна, —
Приедут после десяти».
Но тяжко стонет Сьюзен Гейл.
Часы одиннадцать уж бьют.
А Бетти ей: «Убеждена,
Как в том, что на небе луна, —
Наш Джонни скоро будет тут».
Вот полночь бьёт. А Джонни нет,
Хотя и на небе луна.
Крепится Бетти, что есть сил,
Но ей уж, бедной, свет не мил,
И Сьюзен трепета полна.
Всего лишь полчаса назад
Бранила Бетти Фой гонца:
«Ленивый маленький балбес,
Куда, несчастный, он исчез?» —
Теперь же нет на ней лица.
Прошли блаженные часы,
И нет лица на ней теперь.
«Ах, Сьюзен, верно, лекарь тот
Заставил ждать себя, но вот
Они уж мчатся к нам, поверь!»
Всё хуже старой Сьюзен Гейл.
А Бетти — что же делать ей?
Как поступить ей, Бетти Фой, —
Уйти, остаться ли с больной?
Кто скажет, что же делать ей?
И вот уж пробил первый час,
Надежды Бетти хороня.
Луна сиянье льёт кругом,
А на дороге за окном —
Ни человека, ни коня.
И Сьюзен пробирает страх,
И представляется больной,
Что Джонни может утонуть,
Пропасть навеки где-нибудь, —
Всё это станет их виной!
Но лишь она произнесла:
«Спаси, Господь, его в пути!» —
Как Бетти, встав с её одра,
Вскричала: «Сьюзен, мне пора!
Ты, бедная, меня прости!
Мне нужно Джонни отыскать:
Умом он слаб, в седле он плох.
Я больше не расстанусь с ним,
Лишь будь он цел и невредим!» —
А Сьюзен ей: «Помилуй Бог!»
А Бетти ей: «Как быть с тобой?
И как мне боль твою унять?
Быть может, мне остаться всё ж?
Хотя недолго ты прождёшь —
Я скоро буду здесь опять».
«Иди, родимая, иди!
И как ты можешь мне помочь?..» —
И молит Бога Бетти Фой
О милосердии к больной,
И тотчас выбегает прочь.
Она бежит сквозь лунный свет
Долиной лунной в поздний час.
О том же, как она спешит
И что при этом говорит, —
Не скучен будет ли рассказ?
На тёмном дне и в вышине,
В столбе дорожном и в кусте,
В мерцании далеких звёзд,
В шуршании вороньих гнёзд, —
Ей Джонни чудится везде.
Вот Бетти по мосту бежит,
Себя терзая мыслью: он
Спустился с пони, чтоб луну
Поймать в потоке, — и ко дну
Пошёл её несчастный Джон!
Вот на холме она — с него
Широкий ей обзор открыт.
Но на просторе и в глуши,
На горе Бетти, — ни души,
И конских не слыхать копыт.
«О Боже! Что случилось с ним?
Залез на дуб и слезть не смог?
Или какой-нибудь цыган
Его бесстыдно ввёл в обман,
А после в табор уволок?
Иль этот вредный конь завёз
Его в пещеру гномов злых?
Иль в замке, не жалея сил,
Он привидения ловил,
И сам погиб в плену у них?»
И Бетти в город всё спешит,
Теперь уж Сьюзен Гейл виня:
«Не будь она такой больной —
Мой Джон остался бы со мной,
Всегда бы радовал меня».
В расстройстве тяжком не щадит
Она и самого врача,
Его отчаянно браня.
И даже кроткого коня
Ругает Бетти сгоряча.
Но вот и город, вот и дом —
У двери лекаря она.
А город, что пред ней возник, —
Он так широк, он так велик
И тих, как на небе луна.
И вот она стучится в дверь, —
О, как дрожит её рука! —
И распахнув оконный створ,
Бросает лекарь сонный взор
Из-под ночного колпака.
«Ах, доктор, доктор, где мой сын?»
«Я сплю давно. Тебе чего?»
«Но, сударь, я же Бетти Фой,
Пропал мой Джонни дорогой,
Вы часто видели его.
Он малость не в своем уме…»
Но лекарь стал уж очень зол
И грозно молвил ей в ответ:
«В уме ли он — мне дела нет!» —
Закрыл окно и спать пошёл.
«О горе мне! О горе мне!
Увы, приходит смерть моя!
Искала Джонни я везде,
Но не нашла его нигде, —
Всех матерей несчастней я!»
Она стоит, глядит вокруг:
Повсюду тишь, повсюду сон.
Куда спешить на этот раз? —
И вот на башне третий час
Гремит, как погребальный звон.
Она из города в тоске
Бежит, помешанной под стать.
Своею горестью полна,
Забыла лекаря она
К болящей Сьюзен Гейл послать.
И Бетти снова на холме:
Отсюда виден каждый куст.
«Как пережить мне — вот беда! —
Такую ночь в мои года?
О Боже, путь всё так же пуст!»
Людская речь и звон подков
В безмолвном не слышны краю.
Ей легче в тишине дубрав
Услышать прорастанье трав,
Ручья подземного струю.
А в синем сумраке окрест
Не умолкают клики сов:
Так и влюбленные подчас,
Во тьме полночной разлучась,
Друг другу шлют печальный зов.
Пруда зелёная вода
Мысль о грехе внушает ей.
И, чтоб не броситься туда,
От края страшного пруда
Она отходит поскорей.
И плачет, сидя на земле,
И всё сильнее слёзы льёт:
«Мой пони, пони дорогой,
Ты Джонни привези домой,
И жить мы будем без забот».
И, плача, думает она:
«У пони добрый, кроткий нрав,
Он Джонни любит моего,
И ненароком в лес его
Завёз, в дороге заплутав».
С земли она, окрылена
Надеждой, вскакивает вмиг.
От грешных мыслей у пруда
Уж не осталось и следа, —
Да и соблазн был невелик.
Читатель, я-то знаю всё
О Джонни и его коне,
Я рад их вывести на свет,
Но столь блистательный сюжет
Как рассказать стихами мне?
Быть может, со своим конём
Опасной горною тропой
Он на скалу крутую влез,
Чтобы достать звезду с небес
И привезти её домой.
Иль, развернувшись на коне,
Спиною к холке обращён,
В чудесной дрёме нем и глух,
Как бестелесный всадник-дух,
Блуждает по долине он.
Нет, он охотник, враг овец!
Он злобен, он внушает страх!
Ему всего полгода дай —
И этот плодородный край
Он в пепел превратит и прах.
Иль с ног до головы в огне,
Он демон, а не человек, —
Он мчится, грозен и крылат,
И сеет ужас, сеет ад,
И будет мчаться так вовек.
О Музы, помогите вновь
Мне вдохновенье обрести,
Позвольте — пусть не в полноте —
Мне описать событья те,
Что с ним произошли в пути.
Ах, Музы, что же вы моей
Пренебрегаете мольбой?
За что же без моей вины
Ко мне не расположены
Вы, столь возлюбленные мной?
Но кто же это вдалеке
Глядит на шумный водопад
И при сияющей луне
Сидит беспечно на коне,
Оцепенением объят?
Пасётся вольно конь его,
Как бы узды своей лишён.
На лунный диск, на звёздный рой
Не смотрит вовсе наш герой, —
Но это Джонни! Это он!
А где же Бетти? Что же с ней?
Она как прежде слёзы льёт:
Ей гулкий слышится поток,
Но ей покуда невдомёк,
Где бедный мальчик-идиот.
Она спешит на шум воды,
Сквозь чащу тёмную идёт.
Вздохни свободней, Бетти Фой,
Вон пони твой и Джонни твой,
Любимый мальчик-идиот.
Что ж ты стоишь, остолбенев? —
Конец страданьям настаёт!
Не призрак он, не злобный гном,
А отыскавшийся с трудом
Твой сын, твой мальчик-идиот.
Всплеснув руками, Бетти Фой
Крик ликованья издаёт,
Несется, точно тот поток,
Чуть не сшибает пони с ног, —
С ней снова мальчик-идиот!
А он урчит, хохочет он,
От радости ли — Бог поймёт!
А Бетти счастлива, она
От голоса его пьяна:
С ней снова мальчик-идиот!
И то она к хвосту коня,
То к холке кинется опять, —
В таком блаженстве Бетти Фой,
Что задыхается порой,
И слёзы трудно ей унять.
Она в восторженном чаду
Целует сына вновь и вновь,
Покоя Джонни не даёт:
С ней снова мальчик-идиот,
Её душа, её любовь.
И незаметно для себя
Она ласкает и коня, —
И пони, вероятно, рад,
Хоть, кажется на первый взгляд,
Застыл, бесстрастие храня.
«Забудь о лекаре, сынок!
Всё хорошо, ты молодец!» —
И вновь урчит весёлый Джон,
И пони ею отведён
От водопада наконец.
Уж звезд на небе нет почти,
Луна поблёкла над холмом.
И с каждым мигом всё слышней
Шуршанье крыльев средь ветвей
В лесу, пока ещё немом.
И путники идут домой,
Уставшие как никогда.
Но кто ж спешит к ним в час такой,
Хромает, машет им рукой, —
Неужто Сьюзен Гейл? О да!
В постели мучилась она,
Со страхом думала всю ночь:
Что с Бетти, где несчастный Джон?
И ум её был омрачён,
А немощь отступала прочь.
Полна сомнений и тревог,
Она ворочалась всю ночь.
Предположений тяжких тьма
Сводила бедную с ума,
Но немощь отступала прочь.
Она промолвила с тоской:
«Как жить мне в ужасе таком?
Пожалуй, я отправлюсь в лес!»
И вдруг — о чудо из чудес! —
С постели поднялась рывком.
Лесной тропой навстречу ей
Выходят Бетти, конь и Джон.
Она зовет друзей своих…
Как описать свиданье их? —
О, это был волшебный сон!
А совы уж изнемогли
И пенье кончили своё,
Пока домой брели друзья.
С тех сов балладу начал я —
И с ними завершу её.
Пока друзья брели домой,
Расспрашивала Джонни мать:
«Где ты блуждал средь темноты,
Что видел ты, что слышал ты? —
Попробуй верно рассказать».
А Джонни часто в эту ночь
Прислушивался к пенью сов
И поднимал глаза к луне, —
В сиянье лунном на коне
Он девять странствовал часов.
И потому, взглянув на мать,
Он дал решительный ответ,
И вот что произнес он вслух:
«В пуху, в пуху! — кричал петух,
И был холодным солнца свет» —
Так молвил Джонни удалой.
И тут рассказ окончен мой.
Строки, написанные вечером у Темзы вблизи Ричмонда
Как ярок отблеск встречных волн
В час летних сумерек, пока
На алый запад тихий чёлн
Стремит вечерняя река!
А позади растаял свет —
Улыбка краткого мгновенья!
И ловит движущийся вслед
Обманчивое отраженье.
Так юный думает певец,
Что красок этих вечен пир,
Пока в могиле наконец
С ним не исчезнет этот мир.
Хоть и умрёт в печали он —
Пусть грёзой тешится дотоле!
Кто ж не лелеял сладкий сон
В преддверье горечи и боли?
Струись же до скончанья лет,
О Темза, в блеске нежных волн,
Чтоб здесь мечтал другой поэт,
Как я, видений чудных полн!
Теки, прекрасная река,
Покуда тем же тихим ходом
И души наши на века
Не уплывут, подобно водам.
Нет, будь такою до конца,
Как ты сейчас явилась мне,
Затем что светлый дух певца
В твоей сияет глубине!
Сей дух благословил того,
Кто, сам нуждаясь в утешенье,
Оплакал брата своего
Последней песней сожаленья[6].
О Память, помолись со мной,
Челна остановивши бег,
Чтоб этой скорби ледяной
Другой поэт не знал вовек!
Какая тишь! Лишь капель звук,
С весла упавших! Мир в объятье
Вечерней тьмы, и всё вокруг,
Как в снизошедшей благодати.
Увещеванье и ответ
«Скажи мне, Вильям, почему,
На сером камне сидя праздно,
Воображенью своему
Часы ты жертвуешь напрасно?
Где твои книги? Знаний свет
Дарован был слепым и диким.
Учись у тех, кого уж нет,
Исполнись духом их великим.
Вокруг взираешь, как дитя,
Как будто, первенец творенья,
Природой создан ты шутя,
Без цели и предназначенья».
Так у озёрных вод, в краю,
Где жизнь сладка и воздух светел,
Мне говорил мой друг Метью,
И вот что я ему ответил:
«Не выбирая, видит глаз.
Слух чуток не по приказанью.
Не спрашивают чувства нас,
Являясь вопреки желанью.
И, несомненно, духи есть,
Что дарят знанье нам благое
И сердцу посылают весть
В час созерцанья и покоя.
И если их несметный рой
Нас наполняет голосами,
И всё дано само собой, —
Зачем должны искать мы сами?
Итак, меня отныне ты
Не укоряй, зачем напрасно
Я время трачу на мечты,
На сером камне сидя праздно».
Всё наоборот Вечерняя сцена, посвящённая той же теме
Встань! Оторвись от книг, мой друг!
К чему бесплодное томленье?
Взгляни внимательней вокруг,
Не то тебя состарит чтенье!
Вот солнце над чредою гор
Вослед полуденному зною
Зелёный залило простор
Вечерней нежной желтизною.
Как сладко иволга поёт!
Спеши внимать ей! Пенье птицы
Мне больше мудрости даёт,
Чем эти скучные страницы.
Послушать проповедь дрозда
Ступай в зеленую обитель!
Там просветишься без труда:
Природа — лучший твой учитель.
Богатство чудное своё
Она дарует нам с любовью.
И в откровениях её
Веселье дышит и здоровье.
Тебе о сущности добра
И о твоем предназначенье
Расскажут вешние ветра,
А не мудрёные ученья.
Ведь наш безжизненный язык,
Наш ум, холодный и бесстрастный,
Природы искажают лик,
Разъяв на части мир прекрасный.
Искусств не надо и наук —
В стремленье к подлинному знанью
Ты сердце научи, мой друг,
Вниманию и пониманью.
Странствующий старик (Покой и умирание) Зарисовка
Не возбуждая любопытства птиц,
Облюбовавших придорожный куст,
Он всё идёт — лицо его, шаги,
Походка выражают лишь одно;
И в сгорбленной фигуре, и в глазах
Таится не страдание, но мысль:
Он весь — само бесстрастье, он из тех,
Кто позабыл усилья, для кого
Они излишни вовсе, он из тех,
Кого долготерпенье привело
К столь кроткому смиренью, что ему
Терпеть уже нетрудно. И покой
Его так совершенен, что юнцы
Завистливо взирают на него.
На мой вопрос, куда он держит путь,
С какою целью, он ответил так:
«Иду я в Фелмут к сыну своему.
Он ранен был в сражении морском.
Сейчас в больнице умирает он,
И я хочу успеть проститься с ним».
Жалоба оставленной индианки
Если северный индеец заболевает в дороге и не может продолжать путешествие со своими соплеменниками, его оставляют одного, накрыв оленьими шкурами и обеспечив, по возможности, запасом воды, пищи и дров. Ему сообщают дальнейший маршрут, и если больной не догоняет своих товарищей, то погибает в одиночестве среди снежной пустыни, разве только, на его счастье, другое племя не набредает на него. Излишне добавлять, что женщины подвергаются той же участи, и даже чаще мужчин. Об этом можно прочесть в интересной книге Хирна «Путешествие от Гудзонова залива к Северному Ледовитому океану». По свидетельству того же автора, когда северное сияние перемещается в атмосфере, в небе раздаётся треск. Это явление упомянуто в первой строфе нижеследующего стихотворения.
О, если б смерть взяла меня
К приходу завтрашнего дня!
Сиянье северное мне
Как будто грезится во сне.
Однако этот яркий блеск
Я созерцаю наяву,
И в небесах я слышу треск,
И всё ещё живу.
О если б смерть взяла меня
К приходу завтрашнего дня!
Костёр мой умер, и дрова
Погибли в нём, а я жива.
Лежит на мёртвых углях лёд,
И я погасну в свой черёд.
Как все, желала я тепла,
Одежды, пищи и огня.
С тех пор, как я занемогла,
Ничто не радует меня.
Я от всего отрешена,
И смерть мне больше не страшна.
Напрасно отказалась я,
Чтоб на санях меня, друзья,
Ещё хоть день тащили вы —
Упала духом я, увы!
Недуг мой словно отступил,
Едва лишь скрылись вы из глаз.
Ах, отчего, набравшись сил,
Я догонять не стала вас!
Мои мучения прошли,
Когда исчезли вы вдали.
Сынок, тебя другая мать
Отныне будет обнимать!
Какой же ты послал мне взгляд,
Когда из рук моих был взят!
Как взрослый, ты напрягся весь,
Да так, что если б только мог,
Не дал бы мне погибнуть здесь:
Один бы сани поволок.
Но, как несчастное дитя,
Ко мне ты рвался миг спустя.
Моя отрада! Мальчик мой!
Дня два ещё мне быть живой.
Но ты, родимый, обо мне
Не плачь в далёкой стороне.
Друзья, когда бы мой привет
Мог ветер донести до вас,
Спокойно — в том сомненья нет —
Я встретила бы смертный час.
Хочу увидеть вас опять
И многое ещё сказать.
Вы, верно, вязнете в снегу,
Я вас догнать ещё могу
И вновь увидеть свой шатёр.
Но нынче умер мой костёр,
Окреп безжалостный мороз,
И превратилась в лёд вода,
И волк еду мою унёс,
В ночи прокравшийся сюда.
Осталась я совсем одна,
И смерть мне больше не страшна.
Как рано рвётся жизни нить!
Уж мне и суток не прожить.
Я вижу только снег вокруг,
Ни ног не чувствую, ни рук.
Ушла б я с лёгкою душой,
Когда бы на один лишь миг
Покинутый ребенок мой
Ещё к груди моей приник!
Но, видно, смерть возьмёт меня
К приходу завтрашнего дня.
Осужденный
Несравненный закат заливал небеса.
Я стоял на вершине горы.
И звенели восторгом луга и леса
В ожиданье вечерней поры.
«Для чего же прекрасные эти места
Покидать нам?» — я молвил с тоской
И в глубокой печали спустился туда,
Где томился несчастный изгой.
Гулким эхом шаги отдавались мои.
Тусклый луч сквозь решетку проник.
И увидел я узника: он в забытьи
Головой обречённо поник.
Были частые вздохи его тяжелы.
Отрешённый почти от всего,
Он уныло глядел на свои кандалы,
Приковавшие к смерти его.
Он едва сохранял человеческий вид,
Не заботясь о плоти своей.
Но, казалось мне, сердце его тяготит
То, что муки телесной страшней.
Он разрушил себя, отравил свою кровь,
И в душе его было черно.
И злодейство, как будто свершённое вновь,
Проступало на нём, как пятно.
Коль в хоромы свои короля приведут,
Обагрившего кровью поля,
Утешенья рассудка всегда сберегут
Безмятежный покой короля.
Но страдалец не может забыть ничего, —
Не ослабнет мучительный гнёт,
Даже если казнящая совесть его
Успокоится вдруг и уснёт.
И когда нестерпимая тяжесть цепей
Его хрупкие кости сожмёт,
И в бреду на убогой циновке своей
Он промается ночь напролёт,
И когда этот склеп охраняющий пёс
Дико взвоет ночною порой, —
Он почувствует ужас корнями волос,
Боль пронзит его сердце иглой.
На меня устремил он исполненный слёз,
Помутнённый отчаяньем взор.
В этом взоре прочёл я безмолвный вопрос,
Обращённый ко мне, как укор.
«Безутешная жертва! Глядит на тебя
Не докучливый гость, не судья.
Я пришёл с милосердьем к тебе и, скорбя,
Разделю твои горести я.
Будь на то моя власть, для тебя бы я смог
Благодатную почву найти,
И туда пересаженный мной, как цветок,
Ты сумел бы опять расцвести».
Строки, написанные вблизи Тинтернского аббатства, во время нового путешествия на берега реки Уай, 13 июля 1798 года
Пять лет прошло, пять долгих зим прошло,
И сладкое журчанье этих вод,
С горы бегущих, слышу я опять[7]
И вновь гляжу на скалы эти, чей
Уединённый вид внушает мне
Мысль об уединении ином:
Они возносят дикий сей ландшафт
К холодной отрешённости небес.
Под тёмным клёном лежа на траве,
Вновь вижу я знакомые места,
Зелёные фруктовые сады,
Которые до зрелости плодов
Теряются среди окрестных рощ,
Не нарушая девственный пейзаж.
Живые изгороди, как лесок
Разросшийся, встают передо мной,
И пасторальные жилища, к чьим
Дверям вплотную зелень подошла;
Среди деревьев вьющийся дымок
Мне словно о бродягах говорит,
В лесах живущих, или о сырой
Пещере, где сидит анахорет
У своего костра.
И пусть сам край
Пять долгих лет был скрыт от глаз моих,
Как скрыт ландшафт прекрасный от слепца,
Но эти воплощенья красоты
Средь шума городского и в тиши
Уединённой комнаты моей
Бодрили плоть, животворили кровь
И врачевали мой упавший дух
В часы изнеможенья и тоски,
И чувствовал такую радость я,
Какой, наверное, подчинено
Всё лучшее, что в человеке есть,
Вся безотчетная его любовь
И доброта. Любимым берегам
Обязан я высоким даром — тем
Блаженным просветлением, когда
Не мучают загадки бытия,
И этот мир непостижимый нас
Не изнуряет и не тяготит,
И всё легко, и мы ведомы лишь
Любовью безмятежною, пока
Дыханье наше словно бы замрёт,
И даже остановится почти
Движенье крови: тело будет спать,
Но полной жизнью жить начнет душа;
Гармонией умиротворены,
Мы обновлённым зреньем суть вещей
Увидеть сможем.
Если это лишь
Мечта пустая, всё ж как часто я
Во тьме ночей, в чередованье дней
Безрадостных, когда докучный мир
Своею бесполезной суетой
Томил меня и сердце надрывал,
Как часто обращался я к тебе
В моей тоске, лесной скиталец
Уай, Стремясь душой на берега твои!
И вот в мерцанье потускневших грёз
И мыслей, вспоминаемых с трудом,
С какой-то нерешимостью моё
Воображенье оживает вновь;
Я снова счастлив здесь, но в этот миг
Не менее приятно думать мне,
Что нынешние чувства лишь залог
Блаженств грядущих. Я надежды полн,
Хоть сильно изменился с той поры,
Как в первый раз взошёл на эту высь,
Когда скакал, как молодой олень,
По горным кручам и по берегам
Глубоких вод и больше походил
На перепуганного беглеца,
Чем на счастливца. А природу я
(И даже в дни неистовых забав
Мальчишеских, забытых навсегда)
Боготворил. — Мне трудно передать,
Каков я был! Гремящий водопад
Любил я страстно; дикая скала,
Цветущая гора, дремучий лес,
Их линии, их цвет — без всяких чар
Мне голову кружили: это был
Стихийный и беспримесный восторг,
Без слов, без мыслей, и питался он
Лишь тем, что видно взору. Время то
Давно прошло и унесло с собой
Все упоенья бурные. Но я
Не сетую, не сокрушаюсь — мне
Иные были посланы дары.
И на природу я теперь гляжу
Не как бездумный юноша, и в ней
Я часто слышу музыку добра,
Которая печальна и нежна,
Но вместе с тем способна подчинять
И взыскивать. Я чувствую во всём,
Волнения и счастья не тая,
Присутствие возвышенных начал,
Ту благодать, разлитую вокруг,
Какой полны и солнечный закат,
И воздух, и округлый океан,
И небо, и сознание моё,
Тот дух, что управляет искони
Всем мыслящим и мыслимым, и всё
Собой насквозь пронзает. Оттого
Я так люблю и горы, и леса,
И пастбища, и то, что рождено
Землёй зелёной, весь могучий мир
Глаз и ушей, что полусотворён[8]
Ими самими; и природа мне
Дала язык для выраженья чувств:
Она — опора помыслов моих,
Блюстительница сердца и душа
Всех нравственных стремлений.
Может быть,
Когда б я этих истин не постиг,
То вовсе пал бы духом: но теперь
Ты здесь, со мной, на этих берегах
Реки прекрасной, дорогой мой друг,
Любимый друг, и в голосе твоём
Ловлю я звук былых моих страстей,
И мой былой восторг в твоих глазах
Безумных вижу. Прежнего себя
Пока ещё я узнаю в тебе,
Сестра моя! Молюсь и верю я,
Что любящего сердца никогда
Природа не отринет: ей самой
Приятно будет нас всю жизнь вести
От блага к благу, и она вольна
Нас так настроить на высокий лад,
Таким спокойствием и красотой
Исполнить, что ни злые языки,
Ни суд глупцов, ни себялюбцев смех,
Ни чья-то лицемерная приязнь,
Ни череда однообразных дней
В унынье нас не ввергнут и вовек
Не разуверят в том, что жизнь вокруг
Благословенна. Так пускай луна
Тебе сияньем освещает путь
И горный ветер свежестью обдаст
Твоё лицо, и в будущем, когда
Ты отрешишься от былых безумств
Для мирных наслаждений и любви
К прекрасному, — в душе твоей, мой друг,
Гармония пристанище найдёт;
И если одиночество, печаль
И боль тебе придётся испытать,
Ты тотчас же утешишься, поверь,
Лишь только вспомнишь с нежностью меня
И эти увещания мои.
Когда я буду там, где уж нельзя
Услышать голос твой, увидеть блеск
В твоих глазах, — быть может, вспомнишь ты,
Как возле восхитительной реки
Стояли мы и как в былые дни
Природе здесь я ревностно служил,
Неутомимый в пламенной любви,
В любви священной. И не позабудь,
Что после стольких странствий, стольких лет
Отсутствия, весь этот дивный вид,
Все эти воды, скалы и леса
Ещё дороже стали для меня —
Отчасти и благодаря тебе.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги