БРАТ И СЕСТРА

Тысяча девятьсот девятнадцатый год начался снежной сумятицей — буранами да жестокими морозами. Маленький, неказистый домик Авдеевых, что на Омской улице Кургана, вздрагивал под напором ветра, скрипел обветшалой кровлей. Снежная крупа глухо билась в подслеповатые оконца. За колченогим столом, склонившись над книжкой, угнездился вихрастый мальчуган, Витя Авдеев. Рядом, на большом кованом сундуке, с вязанием в руках — мать, Пелагея Никитична, постаревшая, седая. Отец, Григорий Иванович, в кухне шорничал, чинил хомут для Гнедка. Клавдия, старшая дочь, ушла к подружке на посиделки. Витя нараспев читает стихотворение: «Зима недаром злится, прошла ее пора…»

— И то правда… — вздыхает Пелагея Никитична. — Лютует ноне окаянная. Как оне там?..

Витя прислушивается к горестным словам матери. Он знает, о ком она вздыхает. В воображении всплывают картины: холодные каменные подземелья тюрьмы, колючая проволока на столбах. Где-то там брат Кузьма. Вот уже восемь месяцев весточки нет. Мать извелась, плачет ночами. Отец молчит, курит да вздыхает.

— Читай, читай, сынок, — просит Пелагея Никитична.

По разрисованному узорами стеклу как будто скребнули. Витя напряг слух. Так и есть! Под окнами кто-то ходит. Пелагея Никитична тоже услышала, распахнула дверь в кухню:

— Накинул бы ты, отец, кожушок да вышел во двор. У калитки ходит кто-то. Скоро Кланя вернуться должна, не испужалась бы.

— Твою Клавдию испужаешь. Не из робких, — проворчал Григорий Иванович, но все-таки вышел. Минуты две спустя вернулся. По тому, как скрипнула и долго не захлопывалась обледенелая дверь, Пелагея Никитична определила: Григорий вернулся не один. Дверь резко распахнулась, в горницу быстро вошел бородатый человек.

— Здравствуй, маманя!

— О, господи! Кузя! — Пелагея Никитична бросилась к сыну.

Кузьма оброс бородой. Шапка рваная. Фуфайка, явно с чужого плеча, латаная-перелатанная. Заиндевел до самых бровей.

За ним в проеме дверей показалось другое привидение. Чуть выше ростом, тоже — в фуфайке. Лицо закутано платком, шапка без налобника.

— Это мой приятель, Костя Аргентовский. Вместе до мятежа с бандами схватывались… Они тут, на Александровской улице проживают.

Пелагея Никитична расцеловала сына, припала к груди, в голос заплакала.

— Перестань! — цыкнул на нее Григорий Иванович. — Не хоронишь… — И повернулся к Косте, топтавшемуся у порога: — А вы разболокайтесь. К печке садитесь. Отойдете, поужинаете и — домой.

— Домой ему нельзя, отец, — покачал головой Кузьма. — Мы — в бегах. Нас, может, хватились уже. А у них штаб контрразведки рядом.

Григорий Иванович задумался. Пелагея Никитична тронула его за плечо:

— Пока ужин готовлю, сходил бы к Аргентовским, известил…

— И то верно. Где живут, говоришь?

— На Александровской улице. Дом Кузьминых знаете? Во дворе, во флигеле. Сестре Наташе или матери шепните, — объяснил Костя. — При чужих — ни слова.

— Может, для начала про отца спросить? Василия Ляксеевича я знавал. Вместе на железной дороге робили. Дескать, он мне полмешка керенок должон.

— Не пужай добрых людей, старый, — укорила Пелагея Никитична. — Скажи, как тебя просят.

…Вскоре появились Анна Ефимовна и Наташа Аргентовские. В жарко натопленной горнице Авдеевых уже посвистывал самовар.

За чаем Кузьма рассказывал:

— А бежали мы в гробах. Человек десять сразу.

Анна Ефимовна украдкой перекрестилась.

— Содержали в бараках. Печей нет. Стены, чем могли, законопатили и жили. При чехах еще туда-сюда… Кого на работу сведут, кому передачу разрешат… При Колчаке — и думать не могли. Спали вповалку. Проснешься, а сосед мертвый. Каждый день на поверке десятка полтора-два недосчитывали. К полудню старик на кляче ящики-гробы привозит. Несколько мертвецов кладут в каждый и — на кладбище, в общую могилу. А там уже специальная команда солдат-инвалидов яму приготовила. Наполнят ящиками, зароют, новую копают. Омские большевики записку прислали: «Возчик свой. Воспользуйтесь». Мы и сами подумывали, да боялись: очень уж неприступным казался старик. А тут слово за слово, договорились. Обменялись бирками с мертвецами, спрятали их, и товарищи заколотили нас в гробы. Старик доставил на кладбище честь по чести. Мороз в тот день трескучий был. Солдаты разгрузили и — греться в сторожку. Мы подняли крышки, заколотили снова и ушли…

Костя раскатисто захохотал.

— Чего ты? — недовольно спросила Наташа. Рассказ произвел на нее сильное впечатление, смех казался неуместным.

— Спросите Кузьму, как он в «собачьем» ящике ехал. Сидим в купе, — давясь от смеха, продолжал Костя, — нас, что сельдей в бочке! Трое солдат. Двое, видно, из буржуев. Какой-то инженер. Остальные — шваль, вроде нас. И вдруг — патруль. Слышим в конце вагона: «Проверка документов!» Бежать? Так дверь тамбура на замке. Жалобно так объявляем: «Братцы, мы — зайцы. Билетов достать не могли. На похороны мамани поспешаем. Спрячьте, ради Христа, а то высадят и бедную маманю без нас захоронят…» Инженер заерепенился было, но солдаты, хоть и колчаковцы, а сердобольные попались, прикрикнули: «Выбросим из вагона, ежели что…» Меня в разное тряпье закутали и на верхнюю полку, а Кузьму в «собачий» ящик запихнули. Патрульные проверили документы. И, то ли Кузьма заворочался от холода, то ли еще почему, начинают крышку ящика поднимать. А солдат-попутчик испуганно так шепчет: «Осторожно, господин фельдфебель, злющая собака там… Не дай бог вырвется, каналья!..» Кузьма оттуда: «Р…р…ав!»

— Не ври! — возмутился Кузьма.

Костя, не обращая внимания, продолжал:

— Они захлопнули крышку и боком, боком…

Двое суток отсыпались Кузьма и Костя в квартире Авдеевых. На третий день, вечером, снова пришла Наташа. Девушка была одета почти изысканно — в темно-синем пальто с кроличьим воротником. Такая же муфта. На голове — серая пуховая шаль.

— Гляди-ка ты, вырядилась, — удивленно заметил Костя, — будто на гулянье…

— И верно, на гулянье, — улыбнулась Наташа. — Знакомые на именины приглашают. Собирайтесь.

Н. В. Аргентовская, активный участник подпольной организации большевиков, замучена в Курганской тюрьме в августе 1919 г.


В конце Троицкого переулка, на берегу озерка Башняк, у полотна железной дороги стоял приземистый пятистенник. Опытный глаз сразу бы определил, что его хозяин железнодорожник. Высокий забор сколочен из крашеной вагонетки. Вместо столбов в болотистую землю вкопаны промасленные шпалы. Рядом, увязшие по ось в воде, чугунные скаты вагонных колес. Как они здесь очутились, не помнил и сам хозяин дома, стрелочник станции Курган Варфоломей Алексеевич Репнин. Это был широкий в кости, крепкий старик. Его большие серые глаза блестели не по годам живо. Рыжая окладистая борода как бы высвечивала лицо Варфоломея Алексеевича, отчего оно казалось приветливым и добродушным.

Под стать и жена, Ульяна Михайловна. Веселая и хлопотливая. «Ужо Михайловна, — говаривали соседки, — мертвому не даст соскучиться».

Хозяин помог пришедшим раздеться, проводил в горницу. За длинным столом, накрытым цветной скатертью, — человек десять. Почти все — молодые… Ульяна Михайловна усадила Костю между Наташей и Оней Пузиковой. Кузьма с гармошкой расположился у торца стола.

— Седня именины у моего старика. Не побрезгуйте, люди добрые, — с поклоном обратилась хозяйка к собравшимся.

Кто-то спросил:

— Сколько же дней ангела у него, Михайловна? Ежели не запамятовал, третий раз нынче справляем.

— О том господь ведает.

Хозяин огладил пышную бороду, подровнял усы, кашлянул в кулак.

— Товарищи! Сегодня здесь с нами смелые бойцы с бандами и контрреволюцией, бывшие политзаключенные Омского лагеря смерти — Константин Аргентовский и Кузьма Авдеев. Им потрафило вырваться из рук колчаковских палачей… Мы верим: ни пытки, ни издевательства не сломили их стремления бороться за Советскую власть. Наша подпольная большевистская организация много крови попортила супостатам. Константина и Кузьму мы, конечно, примем к себе. Люди проверенные. Но пускай поклянутся светлой памятью своих товарищей, отцов и братьев, замученных колчаковскими ублюдками, что до последней капли крови станут бить проклятого врага, если случится попасть к нему в лапы, ни под какими муками и пытками не выдадут товарищей.

Кузьма и Костя встали.

— Клянемся!

— Верим, — улыбнулся в усы Варфоломей Алексеевич. — А теперь — дело. Тут собрались не все члены нашей организации, а только старшие групп. О чем расскажу — передать по цепочке. Откуда узнали — помалкивать. — Репнин обвел всех пристальным взглядом. — Недавно из Москвы вернулся наш посланец, матрос Василий Кононов. Из центра привез немного денег и пишущую машинку. Это то, что нам особенно нужно. Оружие закупим у спекулянтов. Гаркуненко поднаторел возиться с ними, ему и деньги в руки. А машинку поручим Наталье Аргентовской, Николаю Морицу и Кузьме Авдееву. Будут печатать и расклеивать прокламации. Но сочинять их надо так, чтобы за душу хватало. И еще: на днях Георгий[7] весточку прислал: Красная Армия громит врага по всему фронту. Колчак драпака дает. А чтобы адмирал еще быстрее пятки смазывал, нам предписывается мешать переброске на фронт войск и вооружения.

Расходились далеко за полночь. Осторожный Репнин с каждым обсудил, как избежать встречи с патрулями.

Загрузка...