Архангелы и Ко

2.

Веки раздвигались так медленно, с такой невыносимой натугой, что Матвею отчётливо прислышался визгливый жалобный скрип. Но когда титанический труд увенчался-таки успехом, и когда удалось, сцепив зубы да обливаясь слезами, перетерпеть нападение света, остервенело кинувшегося выгрызать обеззащитневшие глаза… Да, вот тогда-то выяснилось: приложенные усилия и перенесённые муки стоили того, чтобы их переносить и прикладывать.

Потому что вокруг обнаружились голые белые стены, и стен этих было три, а четвёртую подменяла собой прочная решетка с раздвижными дверьми (запертыми), с раздвижным окошком (запертым) и с табличкой на глобале (первая надпись на глобале, увиденная Матвеем за последние четыре месяца): «Прикасаться воспрещено. Любыми способами препятствовать наблюдению из коридора воспрещено».

Молчанов умиротворённо смежил глаза и расслабился. Более детальное изучение окружающего интерьера ему не требовалось – ещё в детстве будущему суперхакеру выпало предостаточно возможностей изучить такие интерьеры во всех их стандартных подробностях.

Не глядя и даже толком не ощупывая он знал теперь, что валяется (в одежде, обуви и, кажется, в шляпе) на этаком жестком влагоотталкивающем топчане, хоть под, хоть за которым хрен спрячешься; а треть противоположной стены залита голубоватым керамопластом, из которого торчит кран (температура воды плюс тридцать два градуса по шкале Цельсия), раковина, полочка с умывальными принадлежностями (мыло от древности растрескалось, а зубной массажер лыс и на попытку включения реагирует одним лишь истерическим писком)… А ещё там есть зеркало – непременно треснувшее и захватанное мыльными пальцами…

Вспомнив о зеркале, Матвей непроизвольно вновь приоткрыл глаза и скосил их на «умывальный угол». В этот раз открывание глаз удалось с поразительной лёгкостью, но, пожалуй, лучше бы оно не удалось вообще.

Ошарашенный увиденным Молчанов судорожно задёргал ногами и сел, уставясь в надреснутое, захватанное мыльными пальцами зеркальное стекло. А оттуда, из стекла этого, с ужасом пялилось на Матвея какое-то невообразимое уродище. Губы – ни дать, ни взять хотдоги под кетчупом, нос цветом, формой и, главное, консистенцией напоминает маринованный томатоид, а уж глаза… Две треснувшие перезрелые сливы. Два стремительно, именно что НА ГЛАЗАХ чернеющих синяка, в недрах которых совсем потерялись тусклые пятнышки заплывших зрачков. Ужас.

Матвей машинально притронулся к нижней губе и зашипел от как-то вдруг, толчком осознавшейся боли. Ч-чёрт… Похоже, хитроумный план увиливания от многолетнего труда в свинарнике обошелся намного дороже, чем кое-кто имел наглость рассчитывать… Да и удался ли он вообще, план этот?

Идея-то была примитивна, как всё великое. Зиждилась она на том резонном соображении, что космопорт, как объект неисключительного пользования Новоэдемской общины, находится под юрисдикцией не местных правоохранительных органов, а Интерпола. Матвей рассчитывал, что за дебош в ресторане его упекут в полицейский участок и местным властям выдадут только при наличии твёрдых гарантий, что к выданному нарушителю в качестве наказания не будут применены меры, осужденные Берлинской Конвенцией. К таковым, как известно, относятся смертная казнь, насильственное изъятие трансплантабельных органов и принудительные работы (почитаемые разновидностью рабства). Насчёт оных последних, естественно, гарантий не будет (а если и будут, никто в них не поверит), и выдача не состоится. Дальше же всё вообще поскользит, как на антиграве. Задержанный Интерполом имеет право связаться с любым человеком; правда, только с одним, так нам и надобно только одного – Дика Крэнга. Ну, и никуда дружочек Дикки не вывильнет: как миленький раскошелится и на залог, и на билет, и на другое-прочее. А уж после другого-прочего будет видно.

Да, план был хорош. Только вот удался ли он?

Окружающее, конечно, очень смахивает на участок, но…

Именно так: но.

Конечно, в сидящих на голодном энергопайке Сумеречных Кварталах тоже вместо изолирующих полей использовали разную примитивщину типа бронестеклопласта или вовсе уж вульгарных решеток. Но Сумеречные Кварталы даже сами их жители редко величали иначе, нежели трущобами, дырой или родственными нецензурными именованьями. А Новый Эдем и наипристрастнейший злопыхатель так не назовёт. Почему же?..

И ведь если б только решетка! А этот громоздкий комплекс непонятных сооружений в том месте, где надлежало бы расположиться унитаз-дезинтегратору? Всё больше и больше рискуя чистотой одежды и санитарным состоянием камеры, Матвей несколько труднопереносимых минут протоптался возле уродливого керамопластового сосуда, беспомощно заглядывая в наполненный водою квадратный бак, щупая скрученную рулоном ленту из незнакомого вещества и понося разработчиков загадочного оборудования самыми ужасными словами, какие только приходили на ум. Вот ведь, наверное, древность… До такой дремучей посконщины даже местные ревнители старины не додумались (эти, кстати сказать, долбанные ревнители как бы не ревностнее всего блюдут именно удобства личного невыставляемого напоказ быта)…

Ругался Матвей, конечно же, зря. Не будь его наблюдательность помрачена алкоголем и побоями, он давно бы уже заметил прилепленную к стене прямо над водяным баком подробнейшую инструкцию. Когда же это произведение ввернулось-таки в поле Молчановского зрения, времени на штудировку всех сорока четырёх пунктов уже не оставалось.

Еле успев кое-как пробежать глазами параграфы «Подготовка к работе» и «Исходные операции», Матвей был вынужден приступить к их судорожному выполнению. Дальнейшее превратилось в настоящую пытку. И нечего ухмыляться. Сами попробуйте сидя читать мелкий убористый текст, зафиксированный позади на уровне вашего затылка – и ведь это сидя не просто так, а занимаясь ответственным, можно даже сказать рискованным делом!

И именно тогда, когда Матвей путался в ленте дряни с идиотским набором звуков вместо названия, не решаясь приступить к на редкость омерзительной процедуре (анонимный автор инструкции почерпнул её не иначе как из арсенала приёмов самоудовлетворения мазохистствующих пассивных геев)… Вот именно тогда-то и послышались в коридоре неторопливые, какие-то очень самоуверенные шаги.

Об надеть штаны в таком положении никакой речи быть не могло; скинутые Молчановым ещё при чтении первого инструкционного параграфа шляпа и сюртук валялись чересчур далеко, дотянуться до них не удалось даже ногой… Единственно, чем можно было хоть как-то прикрыться, это клочья туалетной… как её… бумаги. Так Матевей и заспешил поступить, матерясь сквозь стиснутые от гадливости зубы.

Ну конечно же, вот именно этому полицейскому непременно потребовалось оказаться бабой! И хоть бы ж ещё мужикоподобиной какой-нибудь престарелой – то б полбеды… Так нет же! Остановившуюся возле решетки высокую крепенькую блондинку лет максимум тридцати можно было бы назвать красивой, имей её лицо поменьше сходства с верблюжьей мордой (сходство это проявлялось не в чертах, а в выражении непрошибаемой равнодушной надменности).

Устремив взор прозрачных голубых глаз приблизительно метра на полтора выше Матвеевой головы, блондинистая офицер отстегнула от мундирного пояса микросупербрэйн, по-пистолетному нацелила его саунд-контактором на ёжащегося в стыдобной позе арестанта и принялась скучным голосом декламировать:

– Вчера при задержании вы, будучи в невменяемом состоянии, назвались как рэбэ Владимир Рюрикович, – она говорила по-русски очень правильно; пожалуй, даже слишком правильно для человека, говорящего на родном языке. – В то же время, целый ряд свидетелей опознал в вас (не без труда и удивления, надо сказать) преподавателя местного колледжа Степана Чинарёва. Какую из приведенных версий вы признаёте истинной?

– Вторую, – простонал Молчанов, тщетно пытаясь кое-как задрапировать свои ляжки и прочее.

Офицер скосилась на ворох бумаги в его руках и произнесла с прежней бесстрастностью:

– Очень не советую вам пихать всё это в ваш зад. Впрочем, не смею вторгаться в конфиденциальные подробности личной жизни.

– Хоть бы краешком глаза улыбнулись! – злобно прошипел Матвей. – А то вы делаете невозможное: имеете вид даже более идиотский, чем я!

– Напоминаю, что оскорбление офицера, в форму одетого… – (Вот же выламывает язык! Немка она, что ли? Или полька?) – …приравнивается к оскорблению чиновника Интерпола при исполнении им служебных обязанностей. Советую быть осторожнее. Теперь следующее… – она вздохнула и опять завела глаза чуть ли не к потолку. – Сообщаю, что комиссаром участка Интеррасовой полиции космопорта планеты Новый Эдем принято решение пока не выдавать вас местным властям на основании подпункта шесть-прим пункта восьмого раздела…

– Я понял, понял! У вас всё, наконец?!

– Почти. Вам уже зачитывали ваши права, но вы были в совершенном несостоянии их понять…

– Сейчас я тоже в этом… несостоянии, – прорявкал Матвей. – Отвернитесь хотя бы, или я заявлю, что в вашем участке к задержанным применяются пытки!

Кажется, отворачиваясь, офицер всё-таки улыбнулась. Чувствуя, что она вот-вот приступит-таки к изложению прав, Матвей взвыл страдающе:

– Господи, ну какому же кретину вздумалось установить здесь это… это…

– Не кретину, а кретинке, – спокойно поправила офицер, сосредоточенно разглядывая противоположную коридорную стену. – Года три назад я арестовала и отказалась выпустить на поруки одного из местных столбов… нет, столпов. Он публично оскорбил комиссара Маарийохаккинен, а в её лице – весь личный состав участка. Этот ханжа считал себя вправе назвать чудовищем разврата любую женщину, брюки носящую. И понёс наказание. В отместку здешние власти инспирировали какую-то аварию, и на три недели оставили участок без энергии.

Офицер замолчала.

Пытаясь понять, какое отношение отзвучавший монолог имеет к заданному вопросу (между прочим, вопрос-то был риторическим), Молчанов даже позабыл о незавидном своём положении. Почти целая минута ему потребовалась, чтобы увязать воедино услышанные «я», «она» и «весь личный состав», а также представить себе, каково было заниматься тем, чем он сейчас занимается, при неработающих дезинтеграторах. И каково было мыть, выносить и прочее не только за собой лично, а и за здешним столпом. И каково было решать проблемы, типа что мыть и куда выносить. После такого, естественно, через себя перепрыгнешь, а таки озаботишься о гарантиях неповторения…

– Предлагаю компромисс, – выговорила между тем офицер… пардон, комиссар, продолжая подчёркнуто любоваться стеной. – Я не дам ход факту оскорбления при исполнении, а вы воздержитесь заявлять о пытках. Прошу простить и понять: здесь не имеется особенно с кем поговорить.

– Согласен на компромисс при условии… – Матвей не смог удержаться от мелкой ответной пакости, – …при условии незамедлительного рабочее место кой-чьего ухождения на.

Это была ошибка. По части мелких пакостей вышеупомянутая «кой-кто» сама оказалась мастерицей не из последних.

– Собственно, я приходила сообщить, что один человек подал прошение о свидании с вами. Не вижу причин для проволочки. – Тут мстительная полицейская дива вдруг решила заговорить с нарочитым акцентом: – Посетитель допущен будет к вам нескольких секунд течение в.

Не оборачиваясь, она небрежно отдала честь и зашагала прочь. Единственным следствием истеричного Молчановского «Только попробуйте!!!» было то, что обременённые погонами удаляющиеся плечи мелко затряслись. И Матвею как-то не пришло в голову заподозрить, будто комиссар Маарийохаккинен плачет.

«Весь личный состав полицейского участка» оказалась-таки доподлинной стопроцентной заразой. Насчёт нескольких секунд она, правда, погорячилась, но Матвей окончить свои дела всё равно не успел. Самое обидное, что не успел-то он сущую ерунду, а именно только надеть штаны. Хорошо ещё, что посетителем оказался не кто-нибудь из местных «столбов» и не (как Молчанов было с ужасом заподозрил) благонравная девица Виолентина.

Посетителем оказался невесть откуда взявшийся душевный друг Крэнг.

С великолепным сарказмом Дикки-бой оглядел Молчановское расквашенное лицо, грязные, исцарапанные Матвеевы пальцы, торопливо сращивающие застёжки на изрядно потрёпанных во вчерашней драке штанах…

– Ну что, Мат, по вкусу тебе пришлась райская жизнь?

Матвей ответил не сразу. Сперва он попытался изобразить своей непослушной физиономией что-нибудь вроде надменности, презрения или хоть благородного равнодушия на худой-то конец. Ценой героических усилий ему удалось-таки изменить выражение лица – правда, не собственного, а Крэнговского: на роже старого приятеля давешний сарказм перекорчился в ехидную лицемерную жалость. Заметив это, Молчанов плюнул на мимику и в нескольких кратких энергичных выражениях разъяснил Дикки-бою своё мнение о всевозможных долбаных козлах с их козлиными долбаными вопросиками.

Крэнг посерьёзнел – мгновенно и очень по-нехорошему. Голова его втянулась в плечи (каждое из которых, кстати, шириною равнялось обоим Молчановским); пальцы левой руки, ухватившейся за решеточный прут, побелели от напряжения… А правая Крэнгова пятерня вдруг дёрнулась куда-то за хозяйскую спину и тут же вымелькнула обратно, а из неё, из пятерни этой, вымелькнуло сквозь решетку что-то немаленькое, продолговатое, льдисто взблеснувшее…

Матвей перехватил вспарывающую воздух штуку за какой-то миг до того, как она бы врезалась ему в переносицу. Перехватил, оглядел, хмыкнул удовлетворённо: «Давно бы так»… Хмыканье это слилось со звонким щелчком, и через секунду к горлышку самооткупорившейся фляжки сладострастно прильнули «два хотдога под кетчупом».

Семидесятипятиградусная текила выжигающей лавой прошлась по разбитым губам и пересохшему горлу, но Матвей, судорожно выглатывая содержимое фляги, громко подскуливал не столько от боли, сколько от совершенно неприличного удовольствия. К сожалению, всё на свете рано или поздно заканчивается, а уж удовольствия – гораздо раньше, чем прочее-остальное. Окинув тоскливым взглядом опустелую ёмкость, несчастный узник выронил её, попятился, не глядя нащупал койку и сел. И поинтересовался:

– Больше нету?

– Потом хоть утопись в ней, а пока мне нужно, чтоб у тебя мозги прочихались, – Крэнг как всегда обильно шпиговал англос русскими словечками, некоторые из каковых употреблял в значениях крайне оригинальных. Но у Молчанова пока еще не было сил его поправлять.

Рука Дикки-боя вновь скользнула в какое-то спереди невидимое вместилище за спиной, и Матвей, вопреки только что выслушанному отказу, уже приготовился ловить вторую флягу… но – увы! – его беспочвенная надежда не пожелала сбываться. Крэнг достал что-то вроде сигаретной пачки, сдавил это что-то в кулаке, бросил об пол, и у его ног забился в конвульсиях разворачивающийся походный стул… даже нет, чуть ли не кресло… и даже безо всякого «чуть ли не»… Однако!

Конечно, в подобных игрушках нет ничего сверхъестественного – это то есть кроме цены.

Только теперь Матвей обратил внимание, что выгодно облегающий могучую Крэнгову фигуру серебристо-зелёный комбинезон сшит (именно сшит!) из натуральной хлопковой ткани; что на запястье Дикки-боя трудолюбиво отсчитывает время не какой-нибудь там вшивый таймер, а доподлинный механический «Блэкбрилл» трудновообразимой старинности и такой же стоимости…

Одно из двух. Либо дружище Крэнг, оставшись без присмотра, по самые локти запустил хватала в неприкосновенно-резервную заначку, либо…

– Либо, – сказал дружище Крэнг, весело осклабляясь.

А потом добавил, осклабляясь ещё веселее:

– Чего таращишься, как змея на штаны? Я твою кожу в любых видах видал. Я по твоей коже читаю, как по дисплею…

– Вероятно, читаешь ты всё-таки не по коже моей, а по роже, – устало предположил Матвей. – А что долженствовало обозначать твоё эффектное «либо»?

Крэнг многозначительно подмигнул.

– Я э-э-э… как это у вас говорят?.. уделался, – сообщил он, понизив голос чуть ли не до шепота и воровато зыркнув через плечо.

– Что?! – Вообще-то Молчанову казалось, будто он давно уже научился расшифровывать Крэнговы лингвистические шедевры. Получается, зря казалось.

Душевный друг Дикки-бой растерянно скребанул в затылке:

– Ну, говорю же: уделался. Или как правильно – вступил?

– Да говори ты уже на чистом англосе или глобале! – раздраженно рявкнул было Матвей, и тут же, зашипев по-удавьи, прижал ладони ко рту: состояние губ неудалого наставника Новоэдемской молодёжи категорически не позволяло вести разговор «на басах».

– О, между прочим, – оживился Крэнг, – что тут у них с языками? Я ещё в прошлый прилёт с одним техником заговорил на глобале, так он от меня кинулся, как от чёрта. И в этот раз тоже…

– Именно как от… ой, ч-чёрт… чёрта… – говорить, не шевеля губами, к сожалению оказалось практически невозможно. – Глобал тут запрещён. Господь, понимаешь, за что-то там наказал предков смешением языков; стал-быть учить всеобщий язык – идти против Божьей воли. Да хуже того: они по этой же причине считают чем-то вроде досадной хвори знание больше чем одного языка. Тут в ходу англос, русский и немного украинский, так примерно треть народу из благочестия не желает понимать остальных. Брэйнишь, какой бардак получается сплошь да рядом? Зов… дьявол, да что ж больно-то так?! Зовут, понимаешь, то туда, то сюда попереводничать (в основном всякие междусемейные склоки), а вместо благодарности этакая снисходительная укоризночка… или вообще как на калечного какого-то смотрят…

Дикки-бой опять скребанул затылок. Потом ещё раз скребанул (вероятно, для верности). А потом сказал глубокомысленно:

– Ах-ха… Ты ж украинский тоже знаешь? Получается, ты с каждым из местных можешь объясниться, а они сами друг с другом, может быть, и никак… Вот видишь, как всё удачно на тебе сходится!

Несмотря на то, что Крэнг перешел-таки на относительно чистый глобал, смысл его речи от этого не прояснился.

– Ладно, – Матвей повалился на койку, подложил руки под голову и уставился в потолок. – Давай, разархивируйся. Чем ты там уделался, во что вступил и, главное, чего тебе от меня-то нужно?

Дикки-бой сделался очень серьёзен:

– Я вступил в дело. Не бойся, дело очень выгодное. И под тебя забронировал уютное местечко. В общем, потом объясню что к чему, а пока давай, собирайся. Сейчас сбегаю к этой здешней полицай-хренотёрке («Гренадёрке», – поправил Молчанов страдающе), внесу залог и буду тебя забирать.

Выговорено всё это было очень решительно и по-деловому, однако же сам Крэнг с места не стронулся – сидел, как сидел и выжидательно, чуть ли не с опаской даже глядел на Матвея. А Матвей рассматривал белый светящийся потолок.

Немая сцена тянулась минуту или две, а потом Молчанов сказал:

– ХрЕна. Пока не узнаю, во что ты меня втравливаешь, я с этого топчана ни на ангстрем.

– Можно подумать, у тебя есть какой-то выбор, – пробормотал Дик без особой, впрочем, уверенности.

– А как же! – Молчанов по-прежнему любовался потолком. – Например, оскорблю красавицу, в форму одетую… Похоже, оскорбление при исполнении вообще единственно с чем приходится иметь дело местной полиции… И хрена эта самая полиция меня тебе выдаст.

Он до хруста скосил глаза и посмотрел на Крэнга поверх синяков.

Крэнг воровато озирался:

– Я не могу здесь… Здесь могут быть подслушки…

– Дурак, – сказал Матвей и сел (смотреть на собеседника ему хотелось, а вывихнуть глаза – нет). – Здесь НЕ МОЖЕТ НЕ БЫТЬ подслушек. О чём, интересно, ты думал, когда пёрся сюда? Что я сполнамёка облобызаю тебя сквозь решетку и поскачу за тобой на задних цыпочках? Спа-си-тель… Благодетель долбанный, мать твою…

Крэнг вздохнул и полез в нагрудный карман.

– О чём думал, о чём думал… Сам ты долблённый мать… О том и думал, что брыкаться станешь из проклятой своей огородости…

– Гордости, – осторожно рявкнул Молчанов. – Ты продолжаешь?!.

Дикки-бой на рявк не отреагировал. Дикки-бой выволок из кармана портативный «антижучок» (очень недурной, из последних универсальных моделей), включил его и гулко, по-коровьи вздохнул:

– Между прочим, тут нет никакого криминала… почти. Просто конкуренты, мать их ту хэлл… Ну, хорошо, твой верх. Ты слыхал когда-нибудь такое слово: «флайфлауэр»?

– Ну, – сказал Матвей.

– Ты знаешь, что эти твари даже в своём родном мире – страшная редкость?

– Ну, – сказал Матвей.

– Не нукай, не напряг, – старательно выговорил Дик, явно гордясь собой и своим знанием русского. – А знаешь, что из этих… фер-мен-тов этих… фи-то-ин-сек-то-и-дов делают очень дорогие духи? Самые дорогие духи. Безумно дорогие. Знаешь?

– Ну, – сказал Матвей.

– Сейчас этим занимается какое-то дочернее предприятие Макрохарда (шустрые ребята лезут всюду, откуда пахнет наваром). То есть вообще-то они там занимаются вынутыми алмазами – тоже счетастый бизнес, сам понимаешь. У этих парней исключительная монополия на геологические разработки, но постоянного поселения там нет… Ну, не подходящее там место для поселений… Проблема там одна, понимаешь… вот. Раз в три-четыре года они снаряжают экспедиции за камушками, а заодно и флайфлауэров отлавливают, пытаются разводить на Земле… Но когда на Земле, качество чем-то там хуже, и разводятся эти фиалкотараканы плохо… В общем, ты когда-нибудь слышал о Бернарде Шостаке? Это биохимик, чуть ли не Гейтсовский лауреат.

Молчанов нахмурился и промямлил какую-то нечленораздельщину. Фамилию Шостак он определённо слыхал, и не раз, но, помнится, к биохимии и Гейтсовской премии слышаное отношения не имело…

А Крэнг продолжал:

– Он впервые сумел разработать синтезкод этого ферме… ферм… ну, этих духов. Но ты же понимаешь, синтетик стоит грошИ и серьёзным спросом пользоваться не будет (там же всей цены, что из редчайшей живности получают, а запах, по совести говоря, гадковатый)… Поэтому Шостак придумал основать на родине флайфлауэров колонию. Понимаешь…

– Не понимаю. У макросов с постоянным селением проблема, а у Шостака что?

– А у Шостака этой проблемы не будет, – сообщил Дик. – У него голова – куда там «крепкотвердым»! А ты лучше слушай. Колония будет вроде здешней, со всякой такой экзотикой. Только будут не лесорубы, конечно, а егеря-сборщики, которые как бы это… добывают этих… тварей… с риском для жизни, вот. И варят духи чуть ли не прямо в джунглях. На – гы-гы! – кострах. Но… – Дикки-бой попытался выдержать эффектную паузу (и выдержал бы, только терпения не хватило), – но это всё так, заставка. А на деле – потайной бункерок и синтез-лаборатория. Маленькая, литров на сто пятьдесят-двести в год, иначе цена упадёт. Понял? А в перспективе ещё и туризм. Парфюм-сафари, а? Прилетел, сходил с профессионалом в джангл, сам себе сделал духи… Да за такое счетастые будут платить суперозверелые деньги! Понял?

– Я даже большее понял, – рассеянно вымямлил Матвей. – Максимум через год антимонопольный комитет заинтересуется всей этой лавочкой, мигом дороется, что объем производства намеренно ограничивается в целях жульнического раздувания прибыли… И останется твой Шостак без монополии. И без штанов.

– Не останется, – отмахнулся Крэнг. – Потому, что никто не дороется. Говорю же, есть там…

Теперь настал Матвеев черед отмахиваться:

– Ладно, хрен с ними. Всё я уже понял, в одно только втюхаться не могу: при чём здесь ты. И я.

Крэнг победоносно ощерился:

– При всём! По закону о преимущественных правах колонисты имеют безоговорочный эксклюзив на разработку основных ресурсов. ВСЕХ, понял? И алмазов – тоже. Поэтому Шостак возглавит колонию лично. А Макрохарду – вот! – он оттопырил средний палец, размыслил секунду и в добавок скрутил исконнославянскую дулю. – Как по-вашему говорят: на кость, выкоси?

– Как говорят по-нашему – это наше дело. Ещё раз спрашиваю: какое отношение ко всему тобою вышеизложенному имеем ты и я?

– Я в деле, – гордо объявил Дик. – И, между прочим, навербовать егерей-собирателей на Новом Эдеме – ну, чтоб с опытом безаппаратурной работы и вообще с подходящим опытом – это я посоветовал.

– Если руководство этой афёры прислушивается к твоим советам, можешь место мне не держать, – хмыкнул Молчанов, и вдруг смаху хлопнул себя по лбу: – Ты как сказал, Шостак? А он часом не имеет отношения к «Шостак энд Сан Глобкэмикал»?

Крэнг тоже хмыкнул:

– Имеет. Он как раз именно сын. И «Глобкэм» финансирует всю эту, как ты говоришь, афёру.

– Подожди-подожди… Что-то же говорили такое, будто они на грани банкротства…

– Тушь, – пренебрежительно заявил Дикки-бой. – Видал? – он чиркнул пальцами по комбинезонному рукаву, щёлкнул по стеклу часов, – и это даже не весь аванс.

– Остальное, небось, выкинул на билет до Нового Эдема? – осведомился Молчанов.

– Никаких билетов. Экспедиция уже готова на все сто, транспортник сейчас на орбите. Навербуем здесь двадцать рабочих, заберём тебя – и вперёд! С местными бонзами договорено. Они, правда, не очень обрадовались, но согласие на вербовку дали (кто-то из «Глобкэма» нашел способ на них нажать).

Ну конечно, вот что за гостей, явно не имеющих отношения к грузоперевозкам или туризму, готовились принимать в порту; вот из-за чего сдвоенные патрули и распоряжения удерживать юношество от опрометчивых поступков…

– Слушай, малыш мой Дикки, а что ты своим нынешним хозяевам понаплёл обо мне?

– Ничего такого! – малыш Дикки аж руки вскинул, будто сдаваясь. – Даже имени не назвал. Сказал просто, что есть тут очень стОящий человек. А у них как раз подгадался дурацкий прокол с кадрами: бухгалтер опорно-двигательную базу откинул. Все, понимаешь, калькуляции поподбивал, снаряжение оприходовал, а чуть ли не перед самым вылетом – нА тебе. Какой-то несчастный случай там…

– Так ты что, в бухгалтера меня?! – Матвей от изумления даже о боли в губах забыл.

– Н-ну, да… – растерянно протянул Крэнг. – Но ты не бойся, справишься. Ты же умный. А там всё уже в основном сделано… И ещё будешь переводчиком…

– Интересно, а какое уютное местечко ты забронировал для себя? – осведомился Молчанов.

– Я – начальник боевой группы. Ну, охрана и прочее. Десять орлов в подчинении. Да каких! Один к одному, сам отбирал.

– Воображаю! – Матвей захихикал и не лёг, а прямо-таки обвалился на койку. – Каждый, небось, ещё тупее тебя. И где только удалось выискать таких аж десятерых?

Крэнг вскочил со своего складного кресла, ухватился обеими руками за решетку и стал невероятно похож на гориллу из какого-нибудь нищего зверинца.

– По-твоему я что, тупица? Почему?

– Потому что флайфлауэры – это Байсан, – тихо, но очень раздельно выговорил Молчанов. – А Байсан – это всадники. А я – не самоубийца.

– Говорю же, Шостак что-то изобрёл против них такое… секретное… ну, что ли усмиряющее… Для других останутся пугалом, а нас не тронут. Это такое будет… – Дик замялся, подбирая слова, но Матвей не стал дожидаться результата:

– Я сам знаю, какое это будет, – злобно сказал бывший великий хакер. – Этот твой Шостак изобрёл навязаться в конкуренты коллективу пай-мальчиков под вывеской «Макрохард». Где-нибудь по дороге вас подстережет фрегат без опознавательных знаков и спасёт от всадников ха-а-рошим деструкторным залпом. И пожалуйста. Только без меня.

Крэнг попробовал втиснуть лицо между прутьями (без особого успеха) и тоже перешел на полушепот:

– Предпочитаешь гнить здесь? Мат, мы старые друзья, но ты ничего не понял. Не будет твоего согласия – не будет и залога.

Молчанов нарочито медленно поднялся, нарочито медленно подошел к Дику, почти коснулся носом его носа и сказал по слогам:

– На-пле-вать.

– Мат, – торопливо забормотал Крэнг, – понимаешь, то, о чём ты говорил… Я и сам всё это понял, только, понимаешь… я понял, но слишком поздно, понимаешь? Я…

– Рад бы выйти из дела, но не знаешь как? Щупани за попку офицера Маарийохаккинен. В этой гостинице, небось, куча свободных номеров.

– Не поможет, – Дикки-бой шмыгнул носом (совсем как давным-давно, ещё в Сумеречных Кварталах, когда, без спросу вляпавшись в очередную дурость, запоздало прибегал к дружку Мату за умным советом). – Я получил аванс и почти всё потратил. Твоя Малолихарканен поправит трусы и доставит меня на корабль в наручниках.

– Так от меня-то ты чего хочешь?! Чтоб я, беззаветной дружбы ради, согласился подохнуть с тобой за компашку? Чтоб тебе, беднененькому, скучно не было – так?! Да пшел ты!!!

– Если ты будешь с нами, никто не погибнет. Ты всегда умел что-нибудь придумать! И потом, это же подвернулся такой удачный случай больно лягнуть макросов…

– Подвернувшиеся случаи удачными не бывают! Удачными бывают только те случаи, которые создаёшь сам! – прошипел Матвей.

Он посмотрел в совершенно особачневшие глаза Крэнга (такой могучий облом, глядящий полудохлой дворнягой – ну и зрелище!), яростно сплюнул (всё-таки не в Крэнговы глаза, а под ноги), отвернулся и пошёл к своей койке.

Ну вот что делать? Объяснять поздновато прозревшему Дикки-бою, как это подло – втравливать в свои неприятности друга, который ни сном, ни духом?.. Втолковывать, что у Матвея шансов уцелеть во всей этой передряге будет ровно на одну треть меньше, чем у любого прочего её участника, поскольку ему, Матвею, будут угрожать не две напасти, а три?! Слухи о скором банкротстве фирмы «Шостак энд Сан Глобкэмикал» впервые заходили пять с лишним лет назад, после того, как некто М.Молчанов вместе с тогдашней подельницей своей Леночкой по заказу некоей группы лиц провернули кой-какую хакерскую комбинацию. Вряд ли, конечно, Шостак и Шостак-сан докопаются, что С.Чинарёв имеет отношение к М.Молчанову… Но «вряд ли» – гарантия слабая…

Нет, друг Дикки-бой, всё-таки ты сволочь последняя. Не потому, что норовишь подставить, а потому, что лишний раз из-за тебя вспомнилась Леночка. Леночка, которую уже почти удалось забыть (почти удалось уговорить себя, что почти удалось забыть); Леночка, которая была таким классным партнером в компьютерных шахерах-махерах, и которая в конце концов всё-таки не согласилась на большее…

Так что проваливай на Байсан водиночку, старый друг последняя сволочь Дикки, и пусть тебя там… Ведь как ни верти, а «Глобкэм» затеял совершенно гробовую затею! Хотя…

Хотя…

Байсан. Всадники. Флайфлауэры. И вынутые алмазы. И монополия «Макрохарда». И случай лягнуть крупнотвердых. Да еще как лягнуть-то! Это им не компьютерные тараканы – то было всего-навсего по мозгам, а тут может получиться по самому болючему, по счетам то есть…

Так, за время честной жизни мозги работать не разучились – это есть хорошо. И работают они в направлении нужном – это еще лучше. Если обстоятельства делают невозможным достижение цели, дураки задирают лапки, а умные просто меняют цель. Уж кем-кем, а дураком М.Молчанова злейший друг не назовёт. А что цель придется менять не свою – это всего-навсего сопутствующая подробность. Мелкая и незначительная.

Так-так-так. А идейка-то впрямь хороша, ради такой бы и порисковать можно. Тем более, что жизнь нам, разочарованным, как-то всё больше не в радость… А если выгорит дельце (ТАКОЕ дельце!), глядишь, и вкус к ней, к жизни-то, обратно появится. Одним махом вставить и макросам (макросам!!!), и Глобкэму… да еще не одних светлых идеалов ради, а и самому оказаться при материальной выгоде… Недурственно, господа, весьма недурственно!

Н-да, недурственно… БЫЛО БЫ.

Потому что идейка осуществима только непосредственно на Байсане, а до этого самого Байсана добраться шансов практически никаких. И не только практически никаких, но даже хоть и теоретически… Впрочем… Гробовых ситуаций некоему Молчанову в жизни выпадало предостаточнейше, но помянутый Молчанов из оных каждый раз выкручивался – тут дружище Дикки прав на все сто. Это раз. Если вот так с ходу, на голом месте некоего Эм Молчанова осенила превосходнейшая идейка, глядишь, и по поводу «добраться до Байсана» тоже че-ничо осенит – это два. И, наконец, три: альтернатива-то принятию крэнгова предложения есть? Считай, что нету. Несколько лет по пояс в свинском дерьме (причем «по пояс» и «в свинском» – это только при изрядном везении!) и 99% вероятности зныкнуть в составе экспедиции при невыясненных… нет, иначе: 1% вероятности НЕ зныкнуть, и осуществить-таки крайне соблазнительную идейку… Есть тут о чем раздумывать?

А Крэнг что-то попритих… Изверился уговорить? Плохо. Как бы это его поненавязчивей обнадеж?..

– Мат!

Окрик был таким жалостным, таким просящим, что Матвей против желания обернулся. Обернулся и вскрикнул от неожиданности, ослеплённый целой очередью стремительных ярких вспышек. Когда же он сообразил, наконец, что происходит, заслоняться руками или отворачиваться было поздно: Крэнг уже неторопливо прятал в карман крохотную визионку.

– Отдай, гад! – изображаючи ярость праведную, Молчанов немного перестарался: с его перековеркавшихся в злобной гримассе губ закапало красное.

Дик храбро сказал, на всякий случай попятившись от решетки:

– Обязательно отдам. Или тебе – на борту лифт-модуля, через пять минут после старта, или… Или Эленке. Не беспокойся, как-нибудь найду способ переслать. Пускай посмотрит, на что ты теперь похож. Может, пожалеет, а? Может, даже спасать прилетит… Или наоборот – порадуется, что в своё время не связалась крепче… с этаким-то размазнёй… А?

Матвей судорожно сглотнул, обозначил попытку что-то сказать, ещё раз сглотнул… В конце концов сквозь его весьма убедительно хриплое да правдоподобно трудное дыхание выдавилась-таки относительная членораздельщина:

– Т-ты… С-сучий потрох… Ладно, твоя взяла. Подавись. Только учти, гад… Ох, учти! Ох, я с тобой же и рас… рассчи… Ты, падла, ещё у макросов будешь в ногах валяться, или у всадников в… что там у них вместо ног… молить будешь, чтоб лучше ОНИ тебя гавканули, понял?!

Он принялся подробно описывать, что и как будет делать с давним хорошим другом Диком, ежели макрохардовцы и всадники не снизойдут этого самого друга укокошить. А многажды и нехорошо помянутый друг торопливо кивал с радостной, чуть ли даже не подобострастной улыбкой. И еще в улыбке этой нет-нет, да и проскальзывала гордость: дурак Крэнг поверил, что удалось-таки ему очень хитроумно, с тонким пониманием психологии заставить давнишнего своего приятеля Мата поступить не так, как тому бы хотелось.

Тёмная стёганая обивка потолка и стен, некорректируемый «вечерний» свет растерянно помаргивающих плафонов – всё это только подчёркивало тесноту доставшейся Молчанову каюты. Ну и что ж с того? Правда, старинная поговорка насчёт тесноты и обиды была бы очень не к случаю, но всё равно нынешнее это обиталище Матвею неожиданно пришлось по душе.

Например, вместо обычного сканерного экрана здесь оказалось круглое окно. Да-да, именно окно – маленькая (всего сантиметров двадцати диаметром и чуть ли не такой же толщины) плитка прозрачного бронепласта, матерчатая занавеска с внутренней стороны, айронитовая кулиса снаружи… Смотреть сквозь всё это было не на что – там, «во вне», который день плескалась унылая радужная муть сопространства – но от самого слова «иллюминатор» веяло добротным старинным уютом.

И ещё одно старинное словцо, многажды читаное, но допонятое только теперь, постоянно всплывало в Матвеевой памяти. Келья. Кто сказал, что ею непременно должен зваться каменный мешок с сырыми голыми стенами? Наверное, никто…

Да, поговорка про тесноту, в которой «да не в обиде», была очень не к случаю. Хотя как раз теснота и была чуть ли не единственным исключением из всего прочего мира, на который Матвей Молчанов внезапно решил обидеться. Именно внезапно. Ни с того, ни с сего.

Он что, спрашивается, раньше не знал, каким боком способна в любой момент вывернуться давняя (и, кстати, совершенно искренняя) Крэнгова дружба? Знал. И теоретически знал, и практически неоднократно уже расхлёбывал каши (а то и чего похуже), в которые вольно или невольно вляпывал его дружок Дикки-бой.

Так почему же нынешний вляп ощутился вдруг каким-то нежданным и извращённо подлым предательством – почему именно нынешний, а не, к примеру, первый, давно-давнишний? Ну, не под деструкторный залп подставлял его в тот раз дружок Дикки, и не под экзотические костяные клинки, а всего-навсего под пырок «осы», украдливо вышмыгнувшей из чьего-то замызганного рукава… Чудом тогда Матвей отвильнул от даже в темноте невидимого плазменного жальца – вместо чтоб вжечься, куда метило, оно только слегка чиркнуло по запястью… шрам, между прочим, по сию пору остался. Но в тот-то раз единственно, что друг Молчанов сказал нехорошего другу Крэнгу, так это вот: «Понял теперь, на куда ты без меня годен?!» А Дикки-бой кивал согласно и всё сутулился, уёживался как-то, чтоб глядеть на спасителя своего снизу вверх…

Так почему же не тогда, а теперь?

Или, может быть, только теперь вдруг дошло до М.Молчанова, суперхакера то ли в запасе, то ли в отставке, что лихая его когдатошняя подельница, красотка Леночка, никогда его не полюбит? Что по-просту не может она любить – опцию какую-то, ведающую людскими чувствами, недоподгрузил ей в душу Господь. Вот переспать между делом – это она с удовольствием; только оное занятие по Леночкиному мнению от, к примеру, почесать спину отличается лишь обоюдством приятности. А разве не ясней ясного стало всё это ещё четыре года назад, когда ради Ленкиной безопасности Матвей напропалую корчил из себя приманку, мишень, клоуна; когда, спасая… ну грешен, грешен: себя он тогда тоже спасал… но ведь это по большому-то счёту из-за неё пришлось ему чёрт-те чем рисковать и чёрт-те чего наворочать едва ли не в галактическом масштабе…

Как Лена смотрела на него, когда он рассказывал ей про это самое «чёрт-те чем» и «чёрт-те чего»! Так смотрят перед тем, как сказать…

Она и сказала. Правда, не тогда, а семерку месячишек спустя.

Она сказала: «Ну что ж, спасибо тебе за всё-превсё.»

«Я всегда говорила, что ты бо-ольшущий молодец», – сказала она.

А потом ещё так сказала: «Только давай теперь будем каждый сам по себе. Ты очень обрывистый хакер, и в постели ты просто супер. Но ты мне больше не нужен.»

Так почему вдруг теперь? Четыре года, как вроде бы уговорил себя, что смирился, плюнул, махнул рукой… И вот… Дурацкое Крэнгово напоминание – и всё сначала?!

Будто бы мало нынешнего! Эта вот вздорная экспедиция как бы не на тот свет… Или Новый Эдем со всеми его разочарованиями… Поэтический неизведанный мир, в котором поэзии ни на иоту и в котором просто-напросто нечего изведывать. Несбывшаяся надежда на честное семейное счастье. Возвышенная девица Виолентина, её почтенные батюшка с матушкой – и омерзительный скандал, учинённый ими человеку, который всего-то оступился на лестнице и невольно помянул чёрта… Человек, впрочем, тоже в долгу не остался. Очень уж накипело у человека, ну и… Единственное приятное Новоэдемское вспоминанье.

Хотя нет, не единственное. Второе приятное воспоминание – это еда. Великолепная натуральная еда, после которой бортовые синтез-рационы, несмотря на всё своё разнообразие, способны вызвать только один устойчивый рефлекс – рвотный.

Как тут не посочувствовать Новоэдемским спутникам: всю жизнь питались несинтетическим великолепием, и вдруг – нА тебе… Впрочем, Новоэдемцы именно синтезпищу-то и восприняли, как великолепие – доселе невиданое, но слышаное и вожделенное. Теперь по крайней мере можно считать доказанным, что расстройство желудка от глупости не помогает.

Ну и хватит о чужих проблемах. Тут со своими бы разобраться…

Слава Богу… эх-хе, заразился-таки выражениями от новостароверов с постпуританами… в общем, хорошо хоть на зафрахтованной Шостаком-сыном летучей каракатице все каюты маленькие, одиночные – свою выпало делить только с экспедиционным бухгалтерским супербрэйном. Можно прихлопнуть за собой люк, плюхнуться в помесь дивана с контрвакуумной аварийной капсулой (при раздвинутой крышке очень похоже на гроб, а при задвинутой – тем более), вскинуть ноги на столик, прямо на брэйн-контактор, и с полным правом процитировать Пушкинского дряхлого скрягу: «Здесь всё подвластно мне!»

И ещё хорошо, что порядки на вышеупомянутой каракатице отнюдь не космофлотские: ни одного мероприятия, обязательного для всеобщего присутствия. Даже на завтрак-обед-ужин хошь – ходи в каюткомпанию, хошь – сам себе синтезируй в любое условное время и в любое же время давись один на один с тарелкой (Матвей чаще всего так и поступал). Конечно, этакое положение дел вряд ли можно назвать нормальным для рисковейшей экспедиции, члены которой даже в лицо еще толком друг дружку не знают.

Но Молчанову подобная ненормальность пришлась по душе.

Главное, что не докучает никто, ни один из всевозможнейших сопутешествующих хомов – и сапиенсов, и не очень, и очень не. Крэнг с самых пор достопамятного (оно же и последнего серьёзного) разговора в полицейском участке старается попадаться на глаза лишь при полнейшем отсутствии какой-нибудь альтернативы; подчинённые Крэнгу гориллы общения с несебеподобными вообще избегают – стесняются своего лексикона, состоящего исключительно из применимых к любому случаю жизни врезать-вмазать-бахнуть-трахнуть (правда, на всех мыслимых языках, включая, кажется, горпигорский)… Отчаянные авантюристы с Нового Эдема абсолютно некоммуникабельны – прозрели, опомнились и млеют в беспросветном отчаянии от собственного авантюризма…

Единственно, с кем пришлось общаться по-серьёзному (и то лишь именно единственно, ещё до старта), так это с великим папашкиным сыном Шостаком… Вернее, с его секретарём… А ещё вернее – с ними обоими. Как сказала бы комиссар Маарийохаккинен, «путаность показаний» вызвана тем, что беседовал главным образом секретарь, а папашкин сукин сын за все полчаса расщедрился на пару-троечку реплик.

Беседа состоялась в гостиничных апартаментах, к которым Дикки-бой препроводил Молчанова с совершенно омерзительным подобострастием. Правда, подобострастие это относилось единственно к препровождаемому. С комп-консьержем, блюдущим заповедь «не преступай начальнический порог всуе», Крэнг общался, как капрал с новобранцем, а в раздвигающиеся двери бросил уж вовсе фамильярное «Хай, вот и мы!».

Правда, изнутри не по-человечески великолепный полубас тут же ответил в том смысле, что «мы» – местоимение неуместное, что в номер заказывали подать единственно господина нового бухгалтера, и что господин начальник боевой группы может возвращаться к исполнению своих обязанностей. «Он не может возвратиться, – съехидничал другой голос (визгливоватый, но вполне человеческий). – Возвращаются к тому, от чего отвлекались. А как можно отвлечься от того, к чему до сих пор не приступали?»

Наверное, Матвей сильно переигрывал во время того разговора. К примеру, вряд ли нужно было, войдя и поздоровавшись, подчёркнуто кушать глазами вальяжного дядю в безумно дорогом костюме и с платиновой проволочкой, искусно вплетённой в каштановые усы (ультразвуковой писк моды). Даже Новоэдемский комароид, не единожды слёта ушибавшийся головёнкой о златокедр, вмиг доморгался бы, кто тут настоящий хозяин.

Настоящий хозяин как две капли воды походил на собственные портреты, которых Молчанов лет пяток тому насмотрелся достаточно (доскональное изучение противника – залог успешной работы). Настоящий хозяин сомнамбулически бродил по апартаментам, рассеянно хватая всякие мелочи, вертя их в руках и роняя куда попало. Этакий бледненький замухрышка – одет изысканно, но узел шейного платка пребывает где-то за ухом, ногти отполированы, но обкусаны, волосы на затылке дыбом, как у рассерженного кота… Типичный яйцеголовый, ни на миг не способный отвлечься от глобальных судьбоносных проблем – например, сколько же, всё-таки, дней, часов и минут длится беременность у альбийского губослышащего хвостогрыза?

Впрочем, после изобретения вот такими же яйцеголовыми умниками субмолекулярных грим-средств и компьютерной психопластики, впечатлению от внешности власть имущих (а тем более – имущих деньги) доверять просто опасно.

Это у них теперь без проблем.

Хелло. Отдел ПИ АР? Мы ожидаем видеовызов от председателя инвестиционного комитета. Срочно пришлите кого-нибудь придать шефу имидж-воплощение… э-э-э… ну, скажем, что-нибудь в роде «Эйнштейн на проводе»… да не повесился, дура, а связь у них тогда такая была!

Общался с Матвеем, главным образом, секретарь. Минут пять общение сводилось к «будьте любезны, присаживайтесь», «кофе, виски, сигары?», «а что это с лицом у вас?» и тэ пэ. Причём все эти вокругдаоколы, начавшись с англоса, исподволь перелились в русский, потом – в испанский… Когда же барственный обладатель проволоки в усах вымяукал нечто азиатское, Матвей очаровательно улыбнулся и ляпнул с классическим прононсом: «Экскузэ муа, же нэ компран-па.» Ляпнул, и тут же прикусил язык – ещё до того, как краем глаза приметил выражение заинтересованности на лице прекратившего бродить гения биохимии. Само по себе знание четырёх языков, конечно же, ничего такого не значит. Оно просто привлекает лишнее внимание (а именно привлекать к себе лишнее внимание Молчанову бы не следовало) и в случае чего может сработать этаким полезным фрагментиком общей мозаики – наряду, к примеру, со стихоплётством.

И ещё одну глупость он сделал: на вопрос об имени и фамилии не придумал ничего лучшего, чем сказать с наглой улыбочкой:

– Бэд Рашн.

Секретарь заломил брови, но ничего не сказал. Зато вдруг решил заговорить Шостак:

– А наш… мнэ-э-э… общий друг Ричард Крэнг, помнится, говорил, что вы славянин…

– Имеет право, – пожал плечами Матвей, – Мы ведь, кажется, живём в демократическом обществе?

Шостак с секретарём переглянулись, и вроде бы телепатически постановили считать данный вопрос исчерпанным.

А Молчанов-Чинарёв-Бэд Рашн, сохраняя на лице идиотски-самоуверенную ухмылку, мысленно честил себя распоследнейшими словесами. То, что он миг назад глюкнул… Уж лучше бы прямо на лбу вытатуировал: «Имею основания скрывать настоящее имя». Четыре месяца пребывания на Новом Эдеме прям-таки фатально отупили некогда самого перспективного из членов первой десятки опаснейших кримэлементов.

Слава то ли Господу, то ли чёрту (кто там из них курирует хакеров?), больше Матвею тогда говорить не пришлось. Матвею пришлось только слушать: в течение приблизительно получаса ему излагали круг его производственных обязанностей. Выяснилось, что Дик не наврал – вся подготовительная работа по принятию на баланс экспедиционного оборудования, открытию счетов, начислению авансов и те пе действительно выполнена безвременно почившим предшественником; бухгалтерские и околобухгалтерские операции, связанные с Новоэдемской вербовкой, тоже уже кем-то выполнены; а в обязанности собственно Матвея, то есть – пардон! – Бэда Рашна входит учёт расходования балансовых средств и их пополнения «уже после прибытия на Байсан, когда экспедиция развернёт работы… ну, то есть вы понимаете, всё это делается по-современному… вы, фактически, не бухгалтер, а руководитель компьютера, хе-хе…»

Молчанов было подумал, будто его персональные обязанности включают ещё и пойти под суд при всплытии каких-либо не им допущенных злоупотреблений, но ляпнуть этого вслух не успел: Шостак вовремя объявил, что по уставу экспедиции единственным материально и нематериально ответственным лицом является главный её руководитель, то бишь лично он, Шостак сын. Что ж, это его право – мы ведь действительно живём в демократическом обществе… вроде бы.

Вот, собственно, и всё, вниманья достойное – разве только ещё одну любопытную мелочишку Матвей успел приметить незадолго до конца собеседования.

Шостаковский секретарь, очередной раз угощая нового сотрудника куревом, взялся за сигарный ящик левой рукой, и свежеиспечённый бухгалтер Рашн вдруг чуть не присвистнул от удивления. Секретарь-то – вальяжный, барственный, холёный и прочая обладатель оперного голоса – оказался мужиком тёртым: его левая кисть, которую он старался поменьше выставлять напоказ, была явным биорегенерантом. Причём новёхоньким, не старше года: безволосость, по-детски шелковистая кожа, неуверенность движений… Ну, да и чёрт побери эту руку с её хозяином вместе. Как уже не раз было сказано, мы живём в правовом демократическом обществе, основанном на принципе уважения тайны приватной жизни.

Потом (это уже после старта, на борту «каракатицы») имело место ещё и поголовное собрание всей экспедиционной братии, в ходе которого Матвей впервые получил возможность приблизительно оценить дарёных судьбою спутничков. Картина показалась удручающей. Не сказать, чтобы в случае чего бухгалтер Бэд Рашн собирался на кого-то расчитывать, но… Э, да что там!

Нечто интересное примерещилось ему только в командире корабельного экипажа. Но осторожная попытка завязать беседу в два счёта доказала: этот парень с ярко-азиатской внешностью и неожиданным именем Клаус не разумное существо, а так – деталь навигационного оборудования. Матвей уже имел случаи убедиться: если у человека зрачки словно бы сопространственной мутью подёрнуты, то вместо мозгов у него бортовое счётнологическое устройство, а вместо души – технический паспорт какого-нибудь корабля.

У азиата Клауса вместо души был техпаспорт списанного из резервной эскадры кросстаровского десантнотранспортника «Каракал». На собрании Матвею среди разномастной публики сразу бросились в глаза по-военному стриженый затылок и чёрная парадная «офицерка» со следами недавно отклеенных погон. Но когда, подсев ко всему этому, бухгалтер Бэд попытался поздороваться и представиться… Хозяин затылка, погонных следов и немецкого имени выслушал его, не отводя азиатски-бесстрастный взгляд от ораторствующего Шостака, а потом вдруг сказал вполголоса: «Они приконтачили к нашей корме какую-то грушу на кишке. Размером с ходовую рубку. Н-нагар дюзовый…» Засим последовал миг раздумья и новый выброс информации: «Аварийная катапульта жилого модуля предназначена для спасения корабля и экипажа от пассажиров.» Матвей выдавил неопределённое «гм» и поспешил отодвинуться.

А Шостак-сан тем временем разглагольствовал, живописуя предстоящую экспедицию этаким турполётом в край, где на деревьях вместо листвы подвешены купюры и кредитные эллипсеты.

Всадников при этом он особым вниманием не ощасливил. Помянул лишь, что вдоволь наобжигавшись на всяких дельфинах (с одной стороны) и на плосколобых флерианах (с другой), земная наука давно уже перестала увлекаться объемом мозга да сложностью извилин оного. Перестала, значит, и выработала «безошибочный триединый комплекс» признаков разумности.

«И вот с точки зрения этого комплекса… Да, всадники пользуются весьма сложными орудиями труда… Более того, их человекоподобие гораздо выраженнее, чем у любой известной нам разумной внеземной расы, они даже имеют настоящие – в человеческом понимании – руки… Впрочем, теоретически доказано, что, например, щупальце является гораздо более совершенным органом с точки зрения созидания предметов материальной… Но я, кажется, слишком увлекся. Так вот, орудия труда байсанских всадников и их якобы социальная организация – это лишь два из трех необходимых признаков. Без наличия возможности общения особей посредством членораздельной речи либо ее полноценного аналога (которых, кстати, современная наука не знает)… Так вот, без этой возможности, которая и является третьим признаком, нельзя говорить именно о социальной организации, а можно говорить лишь об организации инстинктивной (пример – земные муравьи и подобные им). Это что касается псевдонаучных измышлений о якобы разумности всадников. С практической же точки зрения, упомянутая форма организованной жизни намертво припаяна своей скотоводческ… э-э-э… симбиотической ориентацией к степной зоне планеты. А поскольку наша область интересов – псевдомангр, эта многократно преувеличенная вздорными слухами угроза нам не – хе-хе! – угрожает.»

И вот теперь – полёт.

Тусклая радужность за иллюминатором; вместо каюты – уютная келья, вместо койки – тесноватый, но в общем уютный гробик…

«Здесь всё подвластно мне…»

Врёшь, ты, Бэд Рашн! Миражишь хуже, чем запаразиченный комп. «Всё…» А ты сам-то себе подвластен? Скис, выдохся – как пиво в банке с неисправным кондиционером.

Вот бы впрямь дозналась Ленок: Матвею Молчанову дали в полное безраздельное распоряжение макросупербрэйн, набитый конфиденц-информом немелкой фирмы, а он, Матвей-то, чёрт-те сколько дней только и удосуживается, что ноги задирать на контактор!

Не-е-ет, хватит! Нельзя так! Сделай же хоть что-нибудь – убей сволочугу Крэнга; помирись с ним, сволочугой; залезь в супер, надёргай секретов; наплюй на всё да учини диверсию на корабле и под шумок сыграй в убегалки – вон у них тут глиссер-разведчик до чего классный…

Или хоть отравись, хоть расшиби башку о ближайший комингс – только не сползай же вот так, куском дерьма в унитаз-деструктор!!!

Тем более, что идейка-то, прихваченная за хвост во время диспута с Крэнгом в новоэдемской каталажке – богата она, идейка, перспективна, слюноточива… Сейчас бы её самое время обдумать как следует (на месте-то думать станет некогда, там дай бог успевать делать)… А у тебя именно теперь думало отказало. И получается впрямь всё по-крэнгову. И по-шостакову. Получается, стая в суб-память клюнутых пустобрэйнов тащит Матвея Молчанова на стопроцентную гибель, а он – как так и надо. Вот бы Ленок обхохоталась, узнавши!