Архив

Глава вторая

Мне одиннадцать, и мы сидим за столом друг напротив друга, тихонько переговариваясь, так, чтобы нас не было слышно за шумом из кухни. Одежда стала висеть на тебе мешком – рубашки, брюки, и даже кольцо болтается на пальце. Я подслушала разговор мамы и папы: они говорили, что ты умираешь. Не молниеносно и быстро, и не внезапно, но мне не становится легче. Я смотрю на тебя, болезненно щурясь, пытаясь разглядеть гложущую тебя злодейку-болезнь, укус за укусом отбирающую тебя у меня.

Ты рассказываешь мне что-то об Архиве, как он меняется и разрастается, а я слушаю вполуха, покручивая кольцо на пальце. Сейчас оно нужно мне, как никогда. Осколки воспоминаний и чужие эмоции начинают проникать в мое сознание, стоит кому-либо прикоснуться ко мне. Они не страшны и не противны, но оставляют неприятный осадок. Я пожаловалась тебе, а ты сказал, что станет еще хуже, и выглядел искренне расстроенным за меня. Ты добавил, что эта способность передается генетически, но не проявляет себя до тех пор, пока твой предшественник не сделал свой окончательный выбор. И ты выбрал меня. Надеюсь, ты не пожалел об этом. Я же жалею только об одном: в то время как я становилась сильнее, ты будто слабел с каждым днем.

– Ты меня вообще слушаешь? – не выдерживаешь ты: слишком очевидно, что я где-то в собственных мыслях.

– Я не хочу, чтобы ты умирал, – говорю я неожиданно для нас обоих. Мгновение будто замирает, и ты смотришь мне в глаза. Затем смягчаешься, устраиваешься поудобнее на стуле, а я будто слышу, как движутся твои кости.

– Кензи, чего ты боишься? – спрашиваешь ты.

После того как ты сообщил, что передал мне все свои полномочия, я не могу выкинуть из головы мысль, что именно по этой причине ты стал так быстро стареть. Угасать прямо на глазах.

– Потерять тебя.

– Невозможно что-либо потерять. Никогда.

На мгновение мне кажется, что ты просто пытаешься меня успокоить, и скажешь какую-нибудь чушь вроде «я буду жить в твоем сердце». Но ты никогда не сделаешь подобного.

– Ты думаешь, я рассказываю тебе все это, чтобы послушать собственный голос? Я действительно имею в виду то, что говорю. Ничто и никогда не будет забыто или утеряно. Именно для этого и существует Архив.

Дерево, камень и витражи, и всепроникающее чувство покоя…

– Так вот куда мы уходим после смерти? В Архив?

– Это не совсем точно. Ты – нет, а вот твоя История – да.

И тут ты заговариваешь тем самым голосом, призванным навечно оседать в моей памяти, будто вырубая слова в граните.

– Ты знаешь, что такое История?

– Это прошлое.

– Нет, Кензи. Ты говоришь об истории с маленькой буквы «и». А я говорю об Истории с заглавной буквы. История – это… – Ты достаешь сигарету и задумчиво покручиваешь ее между пальцами. – Ты можешь считать ее привидением, но это неверно. Истории – это свидетельства.

– Свидетельства чего?

– Нас самих. Каждого из нас. Представь файл, содержащий всю твою жизнь, каждый момент, каждый случай. Все без исключения. Только вместо папки или книги вся информация заключена в теле.

– И как это выглядит?

– Так же, как люди выглядели на момент смерти. Точнее, до нее. Никаких ран и разбухших трупов. В Архиве бы эта идея не понравилась. Тело выступает как оболочка заключенной внутри жизни.

– Как обложка у книги?

– Да. – Ты вкладываешь сигарету в рот, но вспоминаешь, что в доме ее зажечь нельзя. – Обложка может поведать тебе о книге. А тело – об Истории.

Я закусываю губу.

– Получается, когда ты умрешь, копию твоей жизни поместят в Архиве?

– Именно.

Я хмурюсь.

– Что такое, Кензи?

– Если Внешний мир – то, где мы живем, а в Архиве хранятся наши истории, то для чего тогда нужны Коридоры?

Ты грустно улыбаешься.

– Коридоры выступают, как буферная зона между первыми двумя. Иногда Истории просыпаются и выбираются из Архива, попадая в Коридоры. И когда случается подобное, обязанность Хранителя – вернуть все на свои места.

– Кто такой Хранитель?

– Хранитель – это я, – говоришь ты, показав кольцо на пальце. – И ты тоже скоро станешь, – добавляешь ты, указав на мое кольцо.

Я невольно улыбаюсь. Ты выбрал меня.

– Я рада, что смогу быть такой же, как ты.

Ты пожимаешь мне руку и издаешь что-то среднее между смехом и покашливанием:

– Это здорово. Потому что у тебя нет другого выбора.

Двери, ведущие в Коридоры, можно найти всюду.

Большинство из них раньше выглядели как настоящие двери, но проблема в том, что здания меняются: стены проседают, на их месте возводят новые – а двери остаются неизменными. Невооруженным взглядом можно только заметить трещинки, на которые люди обычно не обращают внимания, да легкую зыбь там, где два мира – Коридоры и Внешний – соприкасаются друг с другом. Когда ты знаешь, что ищешь, все не так уж сложно.

Но даже опытный взгляд не всегда может сразу обнаружить проход в Коридоры. Мою ближайшую дверь пришлось разыскивать два дня, и в итоге она оказалась на середине улицы, за лавкой мясника.

Вспомнив о трещинке в обоях с лилиями, я улыбаюсь самой себе.

Я направляюсь к ближайшей лестнице – в доме их две, южная с моей стороны холла, и дальняя северная, рядом с клеткообразными лифтами. Что-то заставляет меня остановиться.

Небольшой пробел, едва заметная тень на потемневших от пыли желтых обоях. Я подхожу ближе и встаю прямо перед ней, позволяя глазам привыкнуть к освещению и приглядеться к трещине, которая не оказалась обманом зрения. Ликование сменяет вопрос: разве могут два прохода находиться так близко друг от друга? Может, трещина в вестибюле – всего лишь трещина?

Однако за этой точно кроется нечто большее. Она прорезает стену между номерами 3В и 3С, не совпадая с заброшенными дверьми. Более того, ее прикрывает марина в старой белой раме. Я прищуриваюсь, стягиваю кольцо с пальца и тут же чувствую разницу – у меня будто сняли с глаз повязку. Глядя на трещину в стене, прямо по центру я вижу ее. Замочную скважину.

Кольцо играет роль шор, отгораживая меня, сколь возможно, от живых, и ограничивает способность читать следы, которые они оставляют на вещах. И делает Коридоры невидимыми для меня. С кольцом я не могу увидеть дверей и пройти через них.

Я снимаю с шеи ключ деда и провожу большим пальцем по его зубцам, так же, как и он когда-то. На удачу. Дед потирал ключ, крестился, целовал свои пальцы и касался ими стены – в любом порядке. Он часто говорил, что удача лишней не бывает.

Я вставляю ключ в скважину, наблюдая, как зубцы скрываются в стене. Сначала раздается легкий скрежет металла о металл. Потом появляется дверь в Коридоры, будто всплывая из глубины вод, и проступает на желтых обоях. В довершение всего ее контур очерчивает яркий свет: это означает, что дверь готова.

Если бы кто-нибудь шел по коридору в этот момент, двери бы он не увидел. Но услышал бы щелканье замка, когда я повернула ключ, и потом увидел бы, как я делаю шаг прямо через стену, в никуда.

В Коридорах нет неба, но стоит ощущение ночи, и пахнет ночью. Ночью в городе после дождя. Кроме того, здесь дует легкий бриз, постоянный, но едва заметный. Он гоняет воздух по лабиринтам, так что кажется, будто ты попала в гигантскую вентиляционную шахту.

Я знала, как выглядят Коридоры, задолго до того, как их увидела. Эта картинка прочно засела у меня в голове – дед годами мне ее описывал. Закройте глаза и представьте себе темную улицу, настолько узкую, что можно погладить пальцами стены, если развести руки в стороны. Вы посмотрите вперед… и ничего не увидите, только стены, уходящие в точку, в темноту. Единственный источник света – щели от дверей по правую и левую руку от вас. Контуры проходов испускают слабое сияние, а из замочных скважин исходят лучи света, пронзающие темный пыльный воздух. Достаточно света, чтобы ориентироваться, но слишком мало, чтобы видеть все вокруг.

Мое горло сжимает страх, самое первобытное и непобедимое из чувств. Я даже ощущаю физическую боль, когда переступаю порог, закрываю за собой дверь и слышу голоса.

Это не всамделишные голоса, а бормотание и шепот, слова, едва различимые из-за расстояния. Они могут исходить из соседних комнат или звучать в сотнях километров от меня. Здесь, в Коридорах, звуки перемещаются, завихряются в галереях, отражаются от стен, и находят тебя, рассеянные и призрачные. Они могут ввести в заблуждение.

Коридоры паутиной расходятся по сторонам, как линии метро, пересекаясь и ветвясь. Однообразие стен прерывается дверьми. Проходы, ведущие в разные кварталы города, находятся всего в десятках сантиметров друг от друга: здесь сжимается пространство. Большая часть дверей наглухо заперта, и все они помечены.

Это особый код. У каждого хранителя собственная система, способ отличить хорошую дверь от плохой. Количество нарисованных на дверях крестов, линий, кругов и точек не поддается счету. Я достаю из кармана кусок мела – забавно, как легко привыкаешь носить с собой необходимое – и быстро вывожу римскую цифру «I» на двери, через которую только что прошла, прямо над замочной скважиной. У дверей нет ручек, и их даже невозможно опробовать без ключа. Мой значок кажется четким и ярким на фоне остальных, выцветших и полустершихся.

Я поворачиваюсь лицом к проходу и оглядываю бесконечное множество дверей впереди. Большая часть из них заперта – неактивирована, как сказал бы дед, – это двери, ведущие назад, во Внешний мир, в комнаты домов, где нет Хранителя. Коридоры представляют собой буферную зону, ничейную землю, заполненную входами и выходами. Некоторые двери ведут в Архив или из него. Другие – на Возврат, который не считается отдельным миром, хотя его можно назвать таковым. Загадочное место, куда не допускаются даже Хранители. И в данный момент, поскольку на моем листке значится имя Истории, мне нужно найти именно такую дверь.

Я пробую дверь справа от только что помеченной знаком «I», и к моему изумлению, она оказывается незапертой. Проход ведет в вестибюль Коронадо. Получается, это была не просто складка на обоях. Приятная неожиданность. Мимо неспешной походкой проходит пожилая женщина, не обращая внимания на портал, и я прикрываю дверь и рисую на ней значок «II».

Я немного отступаю, оглядываю знакомые двери – свои пути назад – и продвигаюсь дальше по проходу, проверяя каждый замок. Ни одна из дверей не поддается, и я помечаю их знаком «Х». Появляется звук громче остальных, легкая дробь, похожая на приглушенные шаги: топ-топ-топ. Только идиот станет разыскивать Историю до того, как нашел для нее точку Возврата, и потому я ускоряю шаг, поворачиваю за угол и успеваю попробовать еще пару дверей до того, как мне попадается нужная.

Замок поддается, и дверь открывается, впуская меня в пространство, полное бескрайнего, ослепляющего света. Я отступаю и закрываю дверь за собой, смаргивая мелкие белые точки в глазах, помечаю дверь белым кружком и заштриховываю его. Возврат. Я переключаюсь на следующую дверь и, даже не испробовав замка, рисую кружок, на этот раз незаштрихованный. Архив. Вся штука в том, что двери в Архив находятся по правую руку от дверей на Возврат, так что, найдя одну, ты обнаруживаешь и другую.

А теперь пора найти Эмму.

Размяв пальцы, я касаюсь стен. Серебряное кольцо надежно спрятано у меня в кармане. Истории, так же, как люди, оставляют эмоциональный след на всем, чего коснулись, поэтому пол здесь сделан из того же бетона, что и стены. Так я могу прочесть весь лабиринт одним-единственным касанием. Если Эмма здесь была, я сразу почувствую.

Шероховатая поверхность стены будто гудит под моими пальцами. Я закрываю глаза и прижимаюсь крепче. Дед говорил, в стене запрятана тончайшая нить, и нужно потянуться к ней, прямо сквозь стену, а когда схватишь ее, ни за что не отпускать. Гул поднимается по моим пальцам, они начинают терять чувствительность, и я сосредотачиваюсь. Я крепче зажмуриваю глаза, тянусь к нити всем своим существом и наконец чувствую ее под пальцами. Я хватаю нить и понимаю, что ладони у меня онемели. Темнота перед глазами вздрагивает, подскакивает, и ко мне выплывают Коридоры, но картинка смазана, она словно подернута легкой рябью. Я вижу саму себя, стоящую у стены, и отматываю воспоминания дальше.

По ощущениям чем-то похоже на перемотку старой кинопленки: от настоящего к прошлому, пощелкивая, сменяется кадр за кадром. Имя появилось на моем листке около часа назад: тогда исчезновение Эммы Клэринг было официально зарегистрировано. Так что мне не нужно отматывать слишком далеко. Проверив воспоминания двухчасовой давности и не обнаружив следов девочки, я отстраняюсь от стены и раскрываю глаза. Прошлое Коридоров отступает, его сменяет более четкое и яркое настоящее. Я иду вперед, к следующему ответвлению в галерее, и пытаюсь снова: закрываю глаза, тянусь, хватаюсь за нить, отматываю время взад и вперед, разыскиваю следы…

История мелькает в проеме, ее маленькая фигурка огибает галерею и, повернув налево, скрывается за углом. Я моргаю, убираю руку, и очертания Коридоров вокруг меня становятся все резче, в то время как я шагаю дальше и упираюсь… в тупик. Если быть более точной, в пограничную веху: участок стены, отмеченный светящейся скважиной. Хранители могут перемещаться только по собственным территориям, и пятно света служит им своеобразным знаком «стоп». Это не дает Историям уходить слишком далеко. И теперь я вижу, что прямо перед выходом сидит девочка.

Эмма Клэринг сиротливо примостилась на полу, крепко обхватив колени руками. Она босая и одета в футболку и шорты, зазелененные травой. Девочка такая маленькая, что стены Коридора нависают над ней, словно своды зловещего подземелья.

– Проснись, проснись, проснись…

Повторяя это снова и снова, она раскачивается взад-вперед, ударяясь спиной о стену с тем самым звуком, что я приняла за шаги. Эмма накрепко зажмуривает глаза, затем открывает их. И я вижу, что они полны ужаса: ведь Коридоры никуда не исчезли.

Совершенно очевидно, что она срывается.

– Проснись, – снова молит девочка.

– Эмма! – зову я, и она вздрагивает как ужаленная.

Испуганный взгляд из полумрака мечется по моему лицу. Ее зрачки расширяются, и чернота поглощает цвет ее глаз. Она хнычет, но не стремится узнать меня. Это хороший признак: когда Истории срываются серьезно, на твоем месте они начинают видеть других людей. Они видят в тебе того, кого хотят видеть: кого любят, ненавидят, помнят или в ком нуждаются, и от этого ситуация окончательно запутывается. Они скорее сходят с ума.

Я осторожно делаю шаг в ее сторону. Она утыкается лицом в руки и продолжает шептать.

Я опускаюсь перед ней на колени.

– Я здесь чтобы помочь.

Она даже не смотрит на меня.

– Почему я никак не могу проснуться? – шепчет она срывающимся голосом.

– От некоторых снов, – говорю я, – не так просто очнуться.

Она замирает, затем покачивает головой из стороны в сторону.

– Но знаешь, чем хорош любой сон? – Я говорю с ней так же, как мама когда-то говорила со мной и Беном: терпеливо, успокаивающе. – Как только ты понимаешь, что находишься во сне, ты можешь управлять им. Ты можешь изменить его и найти выход.

Эмма смотрит на меня через скрещенные руки, ее широко раскрытые глаза блестят от слез.

– Хочешь, я покажу тебе, как это сделать?

Она кивает.

– Тогда закрой глаза, – она повинуется, – и представь себе дверь.

Я окидываю взглядом ближайший участок галереи и с досадой понимаю, что здесь ни одной помеченной двери – почему я не подготовилась раньше и не нашла двери, ведущей на Возврат?

– Теперь представь себе заштрихованный белый круг на этой двери. А за этой дверью – комнату, заполненную светом. Ничего, кроме света. Ты ее видишь?

Девочка кивает.

– Хорошо. Теперь открывай глаза. – Я поднимаюсь на ноги. – Пойдем, разыщем твою дверь.

– Но здесь их так много, – робко шепчет она.

Я улыбаюсь:

– Это будет небольшим приключением.

Она протягивает мне свою ручку. В первое мгновение я испуганно замираю, повинуясь обретенному инстинкту, а потом запоздало понимаю, что ее прикосновение останется просто прикосновением: никакого шквала чужих эмоций и чувств, захлестывающего меня от прикосновения живых людей. У нее, конечно, полно воспоминаний, но мне не под силу их увидеть. Только Библиотекари Архива способны читать мертвых.

Эмма смотрит на меня снизу вверх, я слегка сжимаю маленькую ручонку и веду девочку назад, за угол, вспоминая пройденный путь. Шагая по Коридорам, я размышляю, что могло ее разбудить. В мой список попадают в основном дети и подростки – беспокойные, но совсем не плохие – просто они умерли, так и не успев прожить свою жизнь. Каким она была ребенком? Из-за чего умерла? Но тут я словно слышу голос деда, который советует мне воздерживаться от излишнего любопытства. Я знаю, что Хранителей неспроста не учат прочитывать Истории. Считается, что для нас они не имеют значения.

Эмма испуганно сжимает мою ладонь.

– Все хорошо, – тихо говорю я, и мы проходим еще один пролет неотмеченных дверей. – Мы найдем ее.

Я надеюсь. У меня не было времени как следует освоиться на новом месте, но как только я тоже начинаю нервничать, мы делаем еще один поворот, и находим дверь.

Эмма высвобождается и, бросившись к ней, касается мелового круга ладонью с растопыренными пальцами. Теперь ее ручки вымазаны мелом. Я вставляю ключ в скважину, отпираю, и вот мы уже стоим на пороге, залитые сверкающим светом. Эмма восторженно вздыхает.

На мгновение кажется, что в этом мире нет ничего, кроме света. Прямо как я и обещала.

– Видишь? – говорю я, кладу руку ей на спину и провожу ее вперед: через порог, к Возврату.

Эмма поворачивается назад, чтобы увидеть, почему я не пошла за ней, а я зажмуриваюсь и накрепко захлопываю дверь. Ни крика, ни стука: мертвая тишина. Я стою, опустив голову, не вынимая ключа из скважины, и в груди у меня трепещет странное чувство, похожее на вину. Но оно быстро отступает. Я напоминаю самой себе, что возвращение – это милосердие. Оно освобождает Истории от морока пробуждения и погружает их в сон. Почему же тогда мне так тяжело видеть страх в глазах детей перед тем, как я запру между нами дверь?

Иногда я думаю о том, что происходит после Возврата, как Истории снова превращаются в безжизненные тела на полках Архива. Как-то раз, с одним мальчиком, я осталась посмотреть и ждала на пороге бездонной белизны (я знала, что внутрь шагать не стоит). Но до тех пор пока я не ушла, ничего не случилось. Я узнала это, потому что в конце концов закрыла дверь всего на несколько мгновений: мне потребовалось только запереть и вновь отпереть замок. А открыв дверь, я увидела, что за ней уже никого нет.

Я спрашивала Библиотекарей о том, как Истории выходят из Архива. Патрик начал болтать что-то о закрывающихся и открывающихся дверях. Лиза сказала, что в Архиве, как в любом гигантском механизме, есть свои бреши и слабые места. А Роланд просто сказал, что не имеет об этом никакого понятия.

Наверное, не так уж важно, как именно они оказываются в Коридорах. Дело только в том, что это случается. И когда это случается, их следует разыскать. Они должны вернуться на свое место. Дело заведено, и дело должно быть закрыто.

Оттолкнувшись от двери, я достаю Архивный листок из кармана, желая убедиться в том, что имя Эммы исчезло. Так и есть. Все, что от нее осталось, – след ладони на меловом кругу.

Я заштриховываю его и ухожу.