Арина

АРИНА Повесть

В тот вечер мать ходила как потерянная, Антону жалко было на нее смотреть. Прошлепает она в старых тапочках на кухню, постоит там в задумчивости минуту, другую у шкафа с посудой и повернет назад, не помня, что хотела взять. А то вдруг начнет куда-то собираться, плащ новый наденет, платок повяжет, сумку на руку повесит, но потом, глядишь, передумала, уже раздевается. И все время вздыхает, украдкой поглядывает на него тоскливыми глазами, готовая заплакать. Понаблюдай за ней человек посторонний, так вполне будет уверен: в великом горе женщина, ни больше ни меньше — на каторгу оставляет сына.

Вот еще одно доказательство, что детей своих никогда не понимают родители, никогда. А думать иначе — только голову зазря томить, себя не жалея, да впустую время тратить. Ну из-за чего она так убивается, что тут опасного, если он, уже студент третьего курса, заживет свободно и самостоятельно? Да, напротив, ничего лучшего и придумать нельзя, такое счастье и во сне не всегда приблизится. Отныне будет Антон Сеновалов, будущий инженер-строитель, лежать на диване с сигаретой в зубах, закинув руки за голову, слегка щурясь от ласкового сентябрьского солнца, которое после полудня заглядывает в окна квартиры, и, что называется, в ус себе не дуть. Никто ему не скажет, почему это он прямо в костюме разлегся, по какому такому праву закурил в квартире, ботинки скинул в комнате, а не в коридоре. Опять же, некому будет шикать на него, случись, включит он магнитофон в поздний час или, вспомнив свои пионерские годы, поутру затрубит с балкона в полные легкие на трубе: «Слушайте все!.. Слушайте все!..»

Да если пораскинуть умом, какая тут печаль, наоборот, радоваться надо, что ее сын теперь будет жить без подсказки, привыкать к самостоятельности. Ведь когда-то все равно придется подступать к этому, ему как-никак стукнуло девятнадцать, он на третий курс перешел. Сколько же можно его за маленького считать, опекать по всяким там пустякам? Вон Костя Чуриков ему ровесник, а уже глава семейства, сына в коляске катает. Неделю назад он встретил друга на Рождественском бульваре, тот сидит на скамейке с интеллигентным старичком в сером берете и в шахматы сражается. А рядом красная коляска с козырьком от солнца, в которой преспокойно почивает его чадо.

— Надо же, на тебя похож!.. — удивился Антон, с любопытством заглядывая в коляску, где вовсю дрыхнул Костин наследник, овеянный пьянящими запахами осени. Совсем крохотный, в голубом комбинезончике с капюшоном, он показался Антону таким смешным, что вроде и на человека не похож, а скорее напоминал куклу-космонавта.

— Верно, батькина копия, — серьезно сказал старичок в берете и передвинул черную пешку.

Вот, пожалуйста, Костя Чуриков тоже на третьем курсе, но уже батька, солидный человек, а мать готова его, Антона, все время за ручку водить и сейчас никак не может смириться, что он, бедненький-маленький, один останется, будет предоставлен самому себе. Только напрасна ее тревога, потом мать и сама убедится, давно он стал взрослым, кое-что в жизни смыслит и не нуждается ни в чьей заботе.

В голове Антона, занятой такими думами, был полный ералаш, и хотя он упорно сидел за письменным столом, склонившись над широким листом ватмана, но ничего толком у него не получалось, все шло на чертеже и вкривь и вкось, да и сам чертеж почему-то никак не вмещался на бумаге. И Антон наконец отложил в сторону циркуль, закрывая ватман газетой, сказал матери, которая неприкаянно ходила из комнаты в комнату, не зная, чем себя занять:

— Ты зря обо мне беспокоишься, я не какой-нибудь хлюпик-белоручка… Сам все могу и умею…

— Говорить легче, чем делать, — с печалью в голосе ответила мать, останавливаясь у окна. — Без меня тут голодным находишься, весь грязью обрастешь…

Нет, умереть проще, ей-богу, нежели мать его в чем-либо переубедить. Ну что она выдумывает! Послушать ее, так, едва она уедет, сын тут же сгинет как муха по осени. Можно подумать, она в тайге глухой его оставляет. Но коли на то пошло, человек и в тайге не пропадет, на грибах да ягодах продержится, пока подмога не подоспеет. Так о каком это голоде она речь ведет?..

— Смешная ты, мама, — Антон покачал головой и встал из-за стола, прошелся взад-вперед по комнате. — Можно подумать, после твоего отъезда в Москве все магазины закрываются, кафе и буфеты. А бани на слом пойдут, ванны в квартирах будут замурованы…

— Пойми, сынок, на все время надо, — сказала мать, задумчиво глядя в окно. — Сами продукты в дом не прискакают, за ними ведь ходишь, в очереди стоишь. Но бывает и так, что этого сегодня нету, того еще не привезли. Вон вчерась я три целых улицы обегала, пока диетические яйца купила. А у тебя где время по магазинам мыкаться? Утром всегда на лекции торопишься, потом допоздна в библиотеке торчишь. Оттого-то и болит моя душа, что несладко тебе будет. Я уже с тетей Настей толковала, просила ее кой-когда помочь тебе, да, у той своих хлопот полон рот. Трое малых внучат, считай, у ней на руках, от которых на шаг нельзя отойти, жалуется, в магазин даже не выберет время сбегать.

— Спасибо тебе, спасибо. Значит, няньку для сыночка подыскиваешь, позоришь меня перед родственниками, — обиделся Антон и отвернулся к другому окну.

— Няньку не няньку, а глаз за тобой нужен, — стояла на своем мать. — Ты и дверь на цепочку закрывать забываешь, и ключи часто теряешь. А сейчас жуликов столько развелось, еще квартиру обчистят. В магазине бабы в очереди такое про них рассказывают!.. Вон в шестом доме, оказывается, на прошлой неделе квартиру обокрали белым днем, а в двенадцатом сразу две.

— Это все враки, обычные бабьи сплетни, — отмахнулся Антон, ничуть не веря в такое глобальное воровство. — Я вот сколько лет живу, но что-то пока ни одного жулика в глаза не видел.

Мать с тоской поглядела на сына, вздыхая, сказала:

— Как раз это и пугает меня, твоя наивность. Ишь чего придумал, жулика захотел увидеть. Будто жулик на всех перекрестках станет кричать, кто он такой. Не то у него на лбу написано, что он жулик. Да такие нелюди перекрашиваются, выдают себя то за мастера по телевизорам, то за слесаря, то за почтальона. Сам знаешь, не на луне вырос… А еще мне покоя не дают эти твои дружки-приятели. Боюсь, без меня они тут дневать и ночевать станут. Чего доброго, компанию сюда наведете, все полы загваздаете, квартиру дымом прокоптите. Нынче время беспутное, девушки молоденькие — и те табак без роздыху пекут. Ох, изболится мое сердце по тебе, заранее чувствую. Я вот все думаю, может, не ехать мне к Наталье-то?..

У Антона даже дыхание перекрыло от последних слов матери, которая могла, выходит, еще переменить свое решение. Только он настроился на полную свободу, обрадовался, что заживет теперь так, как ему будет любо, а это все, оказывается, пока хрупко и призрачно, на воде вилами писано. И Антон, зная, что мать его слишком самостоятельна, ничьих советов никогда не слушает, напротив, поступает только по-своему, сейчас же принялся ее по-всякому отговаривать от поездки к дочери:

— Правильно, нечего в такую даль тащиться, обойдутся как-нибудь и без тебя. Что они там бабку не могут найти, которая с Машенькой посидит два-три месяца, пока детские ясли достроят. Ребенок уже своими ногами ходит, его не надо все время на руках держать. И говорить умеет, даже тебя по телефону «бабысей» называет. Одно удовольствие любой старушке с такой умной девочкой посидеть. Так что ни к чему тебе ехать.

— Ой, не знаю, Антоша, не знаю, думаю, ты не прав, — пока неуверенно возразила мать. — Наталья не от хорошей жизни меня зовет к себе хотя бы на месяц, наверно, другого выхода у них нету. Бабку-то, о какой ты толкуешь, нынче днем с фонарем не сыскать. Это разных кандидатов наук теперь развелось как собак нерезаных, а вот о человеке, что за ребенком присмотрит, о домработнице можно только помечтать. Даже в больницах, тетя Настя говорит, нянечками не хотят работать, где ж там в семью кто пойдет… Нет, мне, пожалуй, надо ехать. Я прямо места себе не найду, как вспомню про Машеньку. Разве мыслимо такую малютку на работу с собой таскать. А Наталья вынуждена…

Антон, видя, что мать начинает клевать на его удочку, стал еще больше ей возражать, нарочно повышая голос, резко сказал:

— Вот о внучке заботишься, а на меня тебе наплевать…

Мать с удивлением глянула на Антона, усомнившись в искренности его слов, но тот, надувая полные губы и хмуря узкие, как у девчонки, брови, так искусно изображал обиженного, что она ему вдруг поверила и сейчас же его осудила:

— Ну как не стыдно тебе, Антоша?.. Сравнил себя с Машенькой, этакой крошкой беспомощной…

— Сама же говоришь, что мне тут не мед без тебя будет… — умышленно упорствовал Антон.

Но мать уже его не слушала, подогревая себя желанием поступить, как всегда, по-своему, она тут же ушла в другую комнату и стала собирать вещи в дорогу.

На третий день, в воскресенье, Антон провожал мать на поезд. Он еще с утра намеревался заказать такси, чтобы с шиком доставить ее на вокзал, но та, постоянно экономившая на всем, об этом и слушать не захотела. Была, мол, нужда сорить понапрасну рублями, когда маршрутный автобус за какой-нибудь пятачок довезет ее до самого вокзала. Зная, что мать не переубедишь, Антон не стал с ней спорить, молча взял обтянутый чехлом чемодан, большую хозяйственную сумку, и они перед самым обедом вышли из дому.

— Ну вот, глядишь, и сберегли лишний рубль, — сказала мать, когда они уже сели в автобус. — Ты без меня тут, сынок, не транжирь зазря деньги. Сам знаешь, мать у тебя не великий начальник. И отец был шофером, а не министром, пенсию жирную нам за него не платят…

Мать говорила тихо, ее вряд ли кто еще слышал, но Антону казалось, что все в автобусе к ней прислушивались и смотрели на него сочувственно, как на несчастного. Это злило его. Антон никогда не считал себя несчастным, он сердился, когда тетя Настя называла его «бедной сиротинкой». Какой же он сиротинка, если у него есть мать, сестра? Какой же он несчастный, если прошел по конкурсу в тот институт, о котором мечтал еще в седьмом классе? Нет, чушь это абсолютная. И чтобы отвлечь мать от неприятного ему разговора, он нарочно сказал:

— А напрасно, мам, ты не летишь самолетом. Лучшего транспорта и придумать нельзя: быстро, удобно. Часа через четыре уже была бы в Ташкенте. И никаких таких забот о еде. Стюардесса прямо в кресло подаст тебе обед, чай, вовремя поднесет «Взлетные» карамельки…

Мать тотчас замотала головой, замахала руками, давая тем самым понять, что она и думать не желает о самолете, и, сбившись с прежней мысли, стала теперь наказывать Антону, чтобы он каждый день готовил дома горячее, а не бегал по разным там столовым, не портил себе желудок. Просила еще мать допоздна не шататься по городу, пораньше домой приходить, при этом намекнула Антону, что собирается вечерами иногда позванивать из Ташкента и, дескать, ей всегда будет известно, когда он возвращается.

Антону изрядно надоели разные наставления матери, за эти два дня она о чем только не вела с ним речи, вроде бы обо всем было переговорено, но, оказывается, мать еще многое забыла, не успела сказать дома. К тому же Антона угнетало, что она, как ему казалось, говорила с ним так, будто перед ней был неразумный школяр, а не взрослый человек, студент серьезного вуза. Отсюда, оставаясь внешне спокойным, соглашаясь с матерью, обещая поступать так, как она просила, Антон все время раздражался, ему стоило немалого труда сдержать в себе нервную вспышку, и он сейчас желал лишь одного, чтобы автобус побыстрее привез их на вокзал, чтобы скорее расстаться с матерью. Но когда они вошли в вагон поезда и мать, до этого ни на минуту не умолкавшая, неожиданно сникла и словно онемела, силясь найти и никак не находя самые нужные слова на прощанье, Антону стало жалко ее, такую беспокойную, упрямую, ворчливую, но всегда родную. Мать сейчас ему напоминала птицу, которая старалась как можно шире распустить крылья, чтобы укрыть ими своих птенцов, но те уже подросли и слишком далеко убежали друг от друга, и птица-мать, поняв это, замерла в растерянности.

— Мама, ты, пожалуйста, обо мне не беспокойся. Я человек вполне взрослый, все буду делать так, как ты велишь, — с виноватой ласковостью сказал Антон. Он обнял ее, крепко прижал к себе, через силу усмехнулся: — Видишь, какой я стал большущий-пребольшущий, ты, оказывается, мне по плечо. Я никогда не замечал, что ты такая маленькая…

— Но зато удаленькая… — не то с гордостью, не то с грустью ответила мать, смахивая со щеки слезу. — Без отца вас растила, а плохому не научила. Наталье высшее образование дала и тебя, можно сказать, почти в люди вывела…

В это время объявили, что поезд отходит, попросили всех провожающих покинуть вагоны. Антон быстро поцеловал мать и выскочил на платформу. И сразу в нем растаяла та грустинка, что возникла в минуту прощания с матерью, и всю его душу заполнило предчувствие чего-то нового, неясного, но необыкновенного, которое должно с ним свершиться, поскольку отныне он свободен и сам станет решать, чем ему заняться сегодня, завтра, через неделю. Пассажиры только что прибывшего поезда упругой волной захлестнули всю платформу, таща сумки и чемоданы, толкали Антона то в бок, то в спину, но это его не сердило, напротив, ему было приятно бурливое многолюдье, которое ни днем, ни ночью не кончалось на шумных столичных вокзалах. Родившийся и выросший в Москве, Антон давно привык к буйной жизни великого города, он любил побродить там, где больше народу, и не понимал тех людей, что искали тишины и уединения.

Выйдя на привокзальную площадь, он постоял у телефонов-автоматов, еще охваченный незнакомым чувством свободы, от которого все мешалось в голове и не было полной ясности, желанной определенности, а только перед ним как бы распахивалось нечто загадочное и неуловимое, что пока даже не угадывалось ни умом, ни сердцем. Антону казалось, пройдет еще минута, другая, и он наконец поймет то главное, что рождало в душе сладостный трепет, и неясное вдруг станет ясным, и перед ним откроется самое удивительное, что возможно лишь тогда, когда человек волен в выборе своих действий. Однако бежали минута за минутой, он успел купить и съесть мороженое, выпить стакан газировки и выкурить аж две сигареты, но ничего особенного с ним не происходило. Да и вокруг вроде мало что менялось, люди, в эти теплые осенние дни одетые еще по-летнему, в легкие яркие платья, все так же мельтешили по площади с сумками, портфелями, чемоданами, регулярно прибывающие пригородные электрички всякий раз выплескивали на перроны новые партии пассажиров, и те, спеша по своим делам, на глазах растекались в разные стороны: кто нырял в метро, кто шел на автобус или трамвай, кто торопился к стоянке такси. И лишь Антон, околдованный своей свободой, какое-то время столбом маячил на краю площади и не знал, куда и зачем ему спешить.

Вернувшись домой, Антон выпил стакан холодного молока, закурил сигарету и, выйдя на балкон, задумался, с чего начать ему свою самостоятельную жизнь. Конечно, смешно было представить, чтобы он, отныне вольный казак, сразу садился за чертежи и готовился к зачету, который и сдавать-то надо еще бог знает когда. Нет, не к лицу ему сейчас было столь будничное занятие, и Антон, отвергая его напрочь, неотступно насиловал голову в поисках чего-то возвышенного и необычного.

Но, странное дело, прошел уже добрый час, как он торчал на балконе, медленно потягивая сигареты, а что-то ничего необычного пока не придумывалось, напротив, все его мысли, как нарочно, вертелись вокруг этого злосчастного зачета, будто весь мир вдруг замкнулся на нем. И все-таки Антон был уверен, что это необычное где-то близко, совсем рядом, и чтобы найти его, надо только не лениться и как следует подумать, поднатужить ум, а может быть, и друзьям позвонить. Последняя мысль ему больше понравилась, и он вскоре подсел к телефону, набрал номер Игоря Уланова.

В квартире школьного приятеля, который учился ныне в Институте торговли, трубку взяла его мать, что, по убеждению Антона, не предвещало ничего хорошего. Теперь, когда начался учебный год, Варвара Павловна, конечно, посадила Игоря на жесточайший режим и следит за каждым его шагом: любую минуту ей ведомо, куда, к кому и зачем пошел единственный сын. В это время, вплоть до самых зимних каникул, Варвара Павловна накладывает арест и на телефон, и кто бы Игорю ни позвонил, трубку берет непременно сама и, в зависимости от того, кто звонит, единолично решает, стоит подзывать Игоря или нет. Чаще всего она сына к телефону не зовет и каждому отвечает одно и то же: «Игорек сильно занят» или «Он уехал в читалку». Антона Варвара Павловна узнает сразу, по голосу, но никаких исключений ему, как другу сына, никогда не делает, больше того, она, как правило, осаждает его разными вопросами, стараясь незаметно выпытать, ради чего Антон позвонил, не собрался ли он втянуть ее сына в какую-либо предосудительную историю.

На этот раз Варвара Павловна тоже была словоохотлива, она долго рассказывала Антону всякие пустячные новости, потом заранее гадала, куда Игоря отправят в следующее лето на практику. Антон сперва умолчал о том, что мать уже уехала, но из разговора вскоре понял, Варвара Павловна об этом знает (видно, мать сама ей позвонила, наверное, просила, как и тетю Настю, приглядывать за ним, беспомощным дитятею), и сделал вид, будто сильно опечален ее отъездом.

— Понятное дело, трудно тебе будет одному, — посочувствовала Варвара Павловна. — Жить без матери никому не в радость… Ты смотри теперь не вольничай, а главное, про учебу не забывай.

— Это само собой… — сказал Антон.

— Вот и хорошо, будь молодцом, — закругляя разговор, пропела Варвара Павловна. — А мой Игорек нынче с утра за книгами сидит, весь день из-за стола не вылезает. Ты уж не сердись, я не стану его от занятий отрывать, потом передам, что ты звонил.

Ничего другого Антон и не ждал от разговора с Варварой Павловной, а потому спокойно положил трубку и стал расхаживать по квартире, соображая, кому бы еще позвонить. С Олегом Дроздовым, который после школы пошел работать на завод, он еще вчера распрощался, тот уехал отдыхать на Черное море и, как говорится, выпадал из игры. А больше у Антона, собственно, и не было друзей: он трудно с людьми сходился, поскольку напрочь привязывался к одним, а другим уже было не достучаться до его сердца. Правда, оставался еще Костя Чуриков, тот тоже учился в Строительном, но он последнее время почему-то избегал старых школьных друзей, ходили слухи, будто жена запрещает ему водить компании с ними, холостыми ребятами. Вполне возможно, что так оно и было, Антон и сам не раз замечал, какую неучтивость она выказывала к школьным друзьям мужа. Но сейчас у Антона выбора не было, и он после недолгих колебаний все-таки позвонил Косте.

— Ну, старик, я тебе завидую! — радостно закричал в трубку Костя, когда узнал, что мать Антона уехала к дочери. — Ты теперь счастливый человек, сам себе хозяин… А я тут погибаю от безденежья, мне позарез нужны триста рублей. Звоню одному, звоню другому, по никого нету дома… Слушай, старик, вся надежда на тебя, спасай ради бога…

Антону странно было слышать это от Чурикова, который после женитьбы никогда в деньгах не нуждался. Его жена была дочь генерала, ее родители купили им кооперативную квартиру, подарили машину. У Кости постоянно водились личные деньги, и он иногда одалживал ребятам перед стипендией то пятерку, то десятку. А теперь Чуриков вдруг сам убивался из-за денег, как бывало в школьные годы. Они учились с ним в одной школе, и у него, как и у Антона, никогда не водилось лишней копейки. Семья Чуриковых была большая, помимо Кости у них насчитывалось еще трое детей. И все младше его. Отец Кости работал сотрудником в одном НИИ, получал немного, к тому же часто заглядывал в рюмку. Мать служила в аптеке, где зарабатывала еще меньше мужа. Но это, так сказать, все в прошлом, а почему сейчас у него возникла нужда в деньгах?

— Старик, ты что молчишь? — с нервной хрипотой в голосе спросил Костя. — Ты не хочешь мне помочь?..

Мать, уезжая, оставила Антону двести рублей и просила расходовать их экономно, растянуть на два месяца, поскольку до середины ноября она еще не вернется и не сможет выслать ему ни копейки. Антон и сам не думал попусту сорить деньгами, зная, что не так-то легко они достаются матери. Ведь последние три года она работала на двух местах, по утрам убиралась в нотариальной конторе, а вечером бегала мыть полы в обувной магазин. И сейчас Антон был в немалой растерянности: ему хотелось, конечно, выручить Костю, но и самому нельзя было оставаться совсем без денег.

— Понимаешь, у меня нету столько… — сказал наконец Антон.

Костя тут же спросил нетерпеливо:

— А сколько ты осилишь?

— У меня всего двести рублей, которые мать оставила на два месяца.

— Это, старик, не разговор, — обидчиво протянул Костя. — При чем здесь два месяца?.. Давай условимся так: ты берешь все наличные и шлепаешь ко мне. А через три дня я возвращаю тебе долг. На той неделе прилетает из Сочи генеральша, она подкинет нам монет. Договорились?

— А может, ты сам ко мне заглянешь? — предложил Антон, которого еще не покидало приподнятое настроение, вызванное обретенной свободой, и ему не хотелось ехать к Чурикову по столь будничному поводу.

— Ой, старичок, приезжай ты, — взмолился Костя жалобным голосом. — Поверь, я не могу, мне Кирюху не с кем оставить. От него, сам знаешь, на шаг отойти нельзя… А Тамара к врачу убежала.

После женитьбы Чурикова Антон не любил бывать у него, поскольку знал, Тамару не радовал его приход. Больше того, она, как правило, прибегала к разным уловкам, стараясь поскорее выставить Антона за дверь. Стоило ему зайти к Косте, как Тамара тотчас придумывала мужу какое-либо срочное дело: «Костя, сбегай в аптеку за соской», «Костя, иди вытряси ковры», «Костя, отнеси белье в прачечную…» Его друг в ответ лишь пожимал плечами, как бы говоря Антону, не сердись, старик, сам видишь, не пустяками занимаюсь, и тут же кидался исполнять поручения жены. Это каждый раз злило Антона, и он несколько дней назад дал себе зарок больше не приходить к Косте. А сейчас вот складывалось так, что Антон был вынужден ехать к Чурикову, ведь не мог же он заставлять Костю тащиться к нему по городу с грудным ребенком.

Раньше Костя Чуриков тоже жил на Звездном бульваре, вблизи кинотеатра «Космос», а после женитьбы переселился на улицу Гиляровского, в кооперативный дом. Добираться до Кости удобнее всего было автобусом, на котором Антон и приехал к нему ровно через полчаса.

Встретил его Костя в длинном мохнатом халате, в котором любил расхаживать по квартире, и сразу подал Антону огромные тапочки с завязками и без задников, какие посетители музеев обычно надевают поверх туфель. Зная заведенный порядок в доме друга, Антон без лишних слов сунул ноги в тапочки-гиганты и вслед за Костей прошел в большую комнату, тесно заставленную дорогой мебелью. Дверь второй комнаты была открыта, и там в деревянной кроватке на колесиках лежал на животе полураздетый Кирюша и с завидным усердием потрошил едко-зеленую японскую куклу. Узрев Антона, он сейчас же заболтал руками и ногами, что-то залопотал на своем непонятном языке.

— Вот полюбуйся на этот кожан, — сказал Костя, доставая из шкафа темно-коричневое кожаное пальто с рыжим меховым воротником. — Тамара как его примерила, так и рассудка лишилась. Говорит, вовек тебе не прощу, если упустишь такую вещь. Представляешь мое положение? Вот я и верчусь как белка в колесе, весь день ищу чертовы гроши. Ты знаешь, сколько стоит этот кожан? Девятьсот монет!.. И деньги надо отдавать сегодня. Но зато вещь, правда, отменная, первосортная лайка, воротник из ламы… А тебе нравится кожан?

— Красивый, — безразлично сказал Антон, — только слишком дорогой.

— Твердая цена, без всякой переплаты, — пояснил Костя, накидывая на плечи пальто и любуясь им. — Это соседка с верхнего этажа себе купила, да ей оказалось мало. Спекулянты за такой кожан полторы тыщи дерут…

В это время в другой комнате заплакал Кирюша. Костя сразу бросил на диван пальто и побежал в ванную, открыл краны. Услышав плеск падающей воды, Кирюша весело завертел головой, тут же умолк.

— Чуешь, все понимает, разбойник, — усмехнулся Костя, показывая глазами на Кирюшу. — Вмиг перестал реветь… Идем, посмотришь, как он здорово у нас ныряет.

Костя снял с Кирюши распашонку, подхватил его, совсем голого, под мышку, словно это была какая-нибудь вещь, и понес в ванную. Антон пошел за ним. В ванной Костя немного подержал Кирюшу на вытянутых руках над самой водой, а потом неожиданно крикнул: «Опля!» — и отнял руки. Кирюша тут же бултыхнулся в воду, окунаясь с головой, замолотил часто руками, поднимая брызги.

— Что ты делаешь?.. Он захлебнется, утонет!.. — испугался Антон и хотел было выловить Кирюшу.

— Не суетись, старик, не надо, — с невозмутимым спокойствием сказал Костя, отстраняя рукой Антона. — Кирюха уже опытный пловец. Я закаляю его, понимаешь, с младенчества, через день вожу в бассейн одной клиники. Там он минут по двадцать — тридцать плавает. Ну, разумеется, под моим наблюдением.

Кирюша и в самом деле пока не тонул. Смешно выбрасывая в стороны руки и ноги, он вроде бы сносно держался на воде, иногда погружался в нее с головой, но не захлебывался. Если вода попадала ему в рот, он не пугался, не плакал, лишь недовольно фыркал. И все-таки Антону было жалко Кирюшу, который еще и ходить-то не умел, а Косте почему-то взбрело в голову учить его плавать. Антон обрадовался, когда вернувшаяся домой Тамара заглянула в ванную и сейчас же образумила мужа.

— Прекрати этот цирк! — прикрикнула она на Костю. — Нашел чем забавляться… Лучше сходи в овощной, там бананы привезли. Я хотела купить, но очередь большая.

Костя, ни слова не говоря, вытащил Кирюшу из ванны, неумело, по-мужски, вытер его банным полотенцем и отнес в кровать. Сам тут же переоделся, снял с себя халат, облачился в джинсовый костюм и, забирая хозяйственную сумку, с которой собрался за бананами, заискивающе сказал недовольной жене:

— Томик, а кожан теперь твой… Антон нас выручил, двести рублей привез. Ты поблагодари его.

— Спасибо ему… — сказала Тамара, как говорят о человеке, который отсутствует, и прошла на кухню мимо Антона, даже не взглянув на него.

Антон понял, что ему надо уходить.

Домой Антона не тянуло: не хотелось ему, отныне свободному человеку, торчать одному в четырех стенах. И выйдя от Чурикова, он доехал на метро до Выставки, выбрался из подземелья и прошел на Звездный бульвар. Его с детства манило в эти зеленые аллеи, где всегда было шумно и весело. Многих угнетает скопище народа, а Антона, напротив, влекло в гущу людей, его радовало напористое дыхание столичной жизни, и он готов был обнять каждого встречного лишь только за то, что тот тоже москвич или любит Москву, раз приехал в этот город и ходит с удивленными глазами по его улицам.

Антон побродил с полчаса по бульвару, примечая, что посаженные по весне новые деревья стояли уже в листьях, потом свернул к кинотеатру «Космос» и, присев на скамейку, задумался. А скоро рядом с собой увидел светловолосую высокую девушку с родинкой-крапинкой на щеке. Она достала из сумочки сигарету, прикурила от газовой зажигалки и, норовя заглянуть Антону в глаза, с обнаженной доверчивостью спросила:

— Вы хотите мне что-то сказать?

Антон и не думал ничего ей говорить, но признаться в этом постеснялся, считая, что для столь милой с виду девушки у настоящего парня, конечно, всегда найдутся нужные слова. А поскольку таким парнем Антон пока еще не был и в разговоре с незнакомыми девушками всякий раз терялся, то и сказал ей совсем не то, что надо бы сказать:

— Вот курите, а мать, поди, ругает.

— Нет, ей все равно, — слабо усмехнулась девушка.

Антона возмутило, что у девушки такая никудышная мать. Как же так, дочь совсем еще зеленая (ей на вид было лет восемнадцать, не больше), в открытую курит, а матери хоть бы что. Сам-то он только в институте стал покуривать, да и то тайком от матери, а когда та узнала, все никак не могла смириться, не позволяла при себе курить.

— А меня старушка ругала, — признался Антон, — пока вот в Ташкент не уехала.

— Она у вас там живет? — спросила девушка.

— Ребенок у сестры родился, а сидеть с ним некому. Вот и позвали мать. А я теперь кукуй тут один.

— Разве одному плохо?

— Не знаю, наверно, скучно…

— Вы женитесь — сразу станет весело.

— Я бы не против, да мать не разрешит, она меня все за ручку водит…

— А моя ждет не дождется, когда я замуж выйду. Она готова даже объявление на улице расклеить: «Высокая блондинка ищет мужа…» Смотрите, она узнает, что вы холостой, и прилепит такое объявление на дверь вашей квартиры.

Антон чуть откинулся назад и весело рассмеялся. Чувство свободы, которое в нем зажило в ту минуту, когда он, попрощавшись с матерью, вышел из вагона, все еще не оставляло его до сих пор, и ему была приятна эта легкая, никчемная болтовня с незнакомой девушкой. Антон даже подумал, что будет обидно, если она вот докурит сигарету и тут же уйдет в кино: до начала очередного сеанса оставалось несколько минут.

Но девушка, как оказалось, и не собиралась в кино. Погасив сигарету, она чуть сощурила синие широкие глаза и совсем просто и прямо сказала:

— Пойдемте со мной в кафе. Одной, сами понимаете, вечером там появляться неловко. А выпить хочется… На душе тошно.

Такой поворот дела Антона вполне устраивал, и он обрадовался, что нашелся наконец человек, который готов был составить ему компанию. Они тут же встали и пошли вдоль бульвара. Низкое солнце, выглядывая из-за домов, светило им в спину, и впереди по сизому асфальту медленно двигались их одинаковые по длине тени.

Кафе «Лель», куда они пришли, было переполнено, но им все-таки повезло: один стол в малом зале неожиданно освободился. Он был по соседству с банкетным, в котором гуляла свадьба, там громко играл оркестр и шли танцы. Все кружившиеся пары то и знай поглядывали на середину зала, где медленно и степенно двигались в вальсе жених и невеста. Антон поначалу тоже засмотрелся на молодых, но скоро спохватился, протянул меню девушке:

— Выбирайте, пожалуйста.

— Мне сухое вино и черный кофе, — не раскрывая меню, ответила она.

Антона это сразу обескуражило. Во-первых, он успел уже как следует проголодаться и с охотой поел бы что-нибудь горячее; а во-вторых, выходит, ему сегодня придется выказывать себя бог знает каким аристократом, цедить сквозь зубы это противное кислое вино, от которого всегда скулы воротит, да запивать его жидким пустым кофе. Что ни скажите, но не может он для своей лишь персоны заказать сытный ужин, выглядя в ее глазах этаким обжорой трехэтажным.

Недовольный Антон взял меню, стал листать и разом повеселел: в разделе вин он увидел «Твиши». Это теперь редкое, хотя и сухое, вино Антон терпел — оно не было особливо кислым, наоборот, слегка сластило и пилось приятно. К тому же он слышал, что девушкам «Твиши» всегда нравится. И он попросил принести две бутылки такого вина.

Но девушка запротестовала:

— Что вы… хватит вполне одной.

Официантка ей тоже поддакнула, мол, верно, пока одной достаточно, а там видно будет.

Спорить с ними смысла, конечно, не было — разве женщин переубедишь? — и Антон, поджав недовольно губы, распечатал принесенную официанткой пачку «Столичных» и предложил сигареты девушке. Та резко мотнула головой, зыбкая волна прошла по ее светлым волосам, падающим на плечи. Потом достала из сумочки свои сигареты и, прикуривая, опять щелкнула зажигалкой. «Ишь ты, гордая, — мелькнуло у Антона и голове. — Чужие не курит».

В эту минуту к ним подошел длинноволосый парень и, расставив ноги циркулем, застыл у стола выжидательно, приглашая девушку танцевать. Она едва заметно сморщила нос, нехотя положила в пепельницу горящую сигарету и, глянув на Антона вроде бы с укором, поднялась из-за стола, прямая и тонкая, пошла рядом с парнем в банкетный зал, где ярился оркестр.

«Вот и пусть с ним танцует, — подумал Антон, — ей под стать такой волосатик лохматый. Тоже мне гордая душа, красотка недоступная, сама же подсела к нему на бульваре, а теперь от его сигарет нос воротит, вина ей сухого подавай. А в своей компании небось за милую душу водку хлещет да соленым огурцом закусывает. Видели мы таких, видели. Точно так они воображают, идут и словно бы земли под ногами не чувствуют, а сами зимой по вечерам в подъездах дешевый портвейн потягивают вот с такими волосатиками».

Когда длинноволосый привел девушку к столу, официантка принесла уже вино и черный кофе. Антон больше особо не церемонился, тут же налил вина ей и себе, сказал небрежно:

— За ваше здоровье, леди… правда, рабу вашему Антону неизвестно еще, как вас зовут…

— Ариной, — просто сказала девушка и подняла свой бокал с вином.

Антон подивился ее редкому нынче имени и сразу вспомнил школу, Пушкина, его няню Арину Родионовну и свою бабушку. И в который уже раз ему ясно все привиделось: и небольшая поляна в болотистом лесу, и зеленые бугры землянок в низкорослом ольшанике, и вполсилы горящий костер, и чугунный котел с партизанским варевом. Весь отряд с утра ушел на задание, в лагере осталось только двое: безусый парнишка, что прирос с автоматом к рыжей сосне, да молодая партизанка кашеварила без отдыха у чугунного котла. А когда вечернее солнце запуталось в макушках сосен и погасло до нового дня, в лагерь нагрянули каратели, без шума сняли охрану, оцепили лагерь и схватили партизанку прямо у котла. Она опоздала поднять лежавшую на траве винтовку, но успела зачерпнуть ведром из котла и плеснуть кипящим варевом в лицо подскочившему к ней фашисту. Тот сразу упал, вереща по-звериному, стал кататься по земле, но остальные вмиг скрутили партизанку и живую затолкали в котел.

В то время ей шел двадцать девятый год и она не была еще бабушкой. Антон знает ее по фотокарточке, где она снята в полный рост, в военной гимнастерке и пилотке со звездочкой. Она стала бабушкой через пятнадцать лет после гибели, когда появилась на свет сестра Антона. Но имя бабушки так часто повторялось матерью, что Антону порой казалось, будто он знал бабушку живой.

— Мою бабушку тоже звали Ариной, — вздохнул Антон, доставая новую сигарету, и стал рассказывать, как погибла его бабушка.

Арина слушала Антона серьезно и молча курила, а когда он закончил рассказ, с печалью проговорила:

— Вот были люди!.. Теперь почти не осталось таких. Время их рождало, война…

— Я хоть сейчас пошел бы на войну, — с горячностью выпалил Антон.

— Пусть никогда ее не будет, — Арина встряхнула головой, и волны опять прошли по ее белым длинным волосам.

Из банкетного зала стали расходиться гости. Первыми покидали свадьбу пожилые, потом пошла молодежь. А вскоре предупредительно замигали и огни в люстрах: кафе уже закрывалось. И этот мигающий свет будто что-то надломил в Арине, она вдруг опустила низко голову, невесело задумалась, стала нервно затягиваться сигаретой.

Когда официантка подала счет, Арина взяла его и достала кошелек. Антон с удивлением смотрел, как она вынула оттуда рубль, второй, высыпала на ладонь монеты. Она положила на стол еще копеек тридцать, а остальную мелочь опять опустила в кошелек. Тут Антон не выдержал, сердито сказал:

— Что вы чудите весь вечер? — Он отодвинул ее рубли и выложил на стол пятерку.

— Не смейте за меня платить! — вспыхнула Арина, и ее синие глаза сразу потемнели. Потом уже спокойнее добавила: — Не обижайтесь, я никому этого не позволяю.

Официантка, забирая со стола деньги, вопросительно посмотрела на Антона:

— С вас четыре двадцать.

— Все, мы в расчете, — торопливо проговорил Антон и вслед за Ариной поднялся из-за стола.

Когда они вышли из кафе, Арина сама взяла Антона под руку, повела к трамвайной остановке. У светофора постояли, пока не зажегся зеленый свет, затем медленно пересекли почти пустой в этот час проспект.

— Какой теплый вечер, даже не верится, что осень, — подходя к остановке, сказала Арина. — Хоть ночуй на улице.

— А давайте всю ночь гулять, до самого утра, — предложил Антон, вспомнив, что мать уехала и теперь ругать его некому.

— Нет, у меня ноги от каблуков устали, — отказалась Арина.

— Тогда я провожу вас домой. Вы где живете?

Взглянув на часы, Арина сказала задумчиво:

— Половина двенадцатого. Домой меня уже не пустят… Придется мне, пожалуй, опять ночевать на вокзале.

Антон, ничего не понимая, часто заморгал глазами.

— Почему не пустят? — удивился он.

— Меня мачеха из дома выживает. А делает вид, будто мою нравственность блюдет. После десяти ни за что не откроет. Я звоню, звоню, потом махну рукой и еду на вокзал ночевать.

— А часто вы ночуете на вокзале?

— Когда домой возвращаюсь поздно. После работы иногда в библиотеке занимаюсь. В такие дни прихожу часов в двенадцать. А мачеха не верит, считает, что я бываю в веселых компаниях… Я же говорила, она спит и видит, как бы меня замуж выдать, все разных стариков для меня выискивает. Сегодня утром вот из Тамбова приехал ее лысый родственник, так она уже за него сватает. Оттого я и домой не пойду…

— Отец-то у вас есть? — участливо спросил Антон.

— Есть, а толку-то, он у нее под каблуком. Жаль его, да что поделаешь. Он иногда, когда выпьет, подойдет ко мне, прижмется лбом к щеке, виновато скажет: «Ты прости меня, доченька, слабовольный я. Она совсем меня одолела, дыхнуть без позволения нельзя, а поделать с собой ничего не могу. Люблю я ее, больше твоей матери покойной люблю, ты не сердись, ради бога. Я ведь всегда слышу, когда ты поздно звонишь, а отпереть не смею. Подушкой закрываю голову, чтоб звонков твоих не слышать, чтоб сердце не оборвалось. Не дай бог тебе, доченька, мой характер, пропадешь ни за что: влюбишься — на край света за ним пойдешь».

Антон разволновался, схватил Арину за руки.

— Пусть сквозь землю провалится ваша мачеха, — сказал он. — Вы сейчас ко мне поедете, я ж говорил, что один живу, мать к сестре уехала. Пожалуйста, выбирайте себе любую комнату и спите на здоровье.

— Что вы, Антон, разве так можно?.. — усмехнулась Арина. — Это опасно… вдвоем в пустой квартире…

— Да чего вы боитесь? — смущенно пробормотал Антон. — Вот увидите, я не какой-нибудь…

— Нет, Антон, спасибо, — твердо сказала Арина. — Я ведь и к подруге могла бы поехать, но не хочу. Уж такая я несуразная, независимость люблю… Ну, прощайте, Антон. — Она чмокнула его в щеку, напряженно улыбнулась и тут же вскочила в подошедший трамвай.

Не зная, что делать, Антон потоптался на остановке, зачем-то посмотрел на кафе, где уже погасли огни, и понуро побрел домой. Шел он медленно, заложив руки за спину, будто усталый старик. Тополиные листья, угнетенные дымом и пылью, до срока крапленные желтым, изредка шлепались на асфальт тротуара, и Антону казалось, что вовсе не листья это, а крупные слезы деревьев, которые плачут по теплому солнцу и ушедшему лету.

Навстречу ему попадались молодые парни с девушками, старики со своими старушками, люди среднего возраста. Страшась разлуки с недолгим бабьим летом, они никак не хотели забираться в каменные стены домов и все бродили, бродили по улицам. Антон подумал, что и ему еще рано возвращаться, да и как он может пойти спокойно спать, когда знает, Арина сейчас ходит по вокзалу, ищет себе место на диванах, плотно забитых пассажирами. Он тут же свернул к остановке и минут через пять сел в первый трамвай, идущий в сторону Рижского.

Как он и ожидал, народу на вокзале было много. В сентябре там всегда людно: студенты едут на учебу, курортники катят к морю на бархатный сезон, отпускники домой возвращаются. И вот среди этих людей где-нибудь сиротски притулилась в уголке Арина, его случайная знакомая, гордая несчастная душа. Антон осмотрел диваны с пассажирами в одном зале, в другом, но Арины не обнаружил. Он еще раз прошел по всем залам, подольше задерживая взгляд на молодых девушках с белыми волосами, и опять ее нигде не увидел. «Ну куда пропал человек? — с досадой подумал Антон. — Может, по улице ходит или на сквере сидит?»

Он вышел из вокзала, постоял у подъезда, озираясь по сторонам. Не найдя и тут Арины, ушел на сквер, присел на скамейку под каштанами и закурил. От деревьев и цветов несло свежестью и прохладой, но все равно даже в сквере было тепло, и с трудом верилось, что перевалило уже за середину сентября.

— Ну за что ты меня любишь? — вдруг сказал где-то совсем близко мужской голос.

Антон напряг зрение, пригнулся и только тогда различил справа от себя, в кустах два силуэта — мужской и женский.

— За все, — тихо ответил женский голос.

— Это слишком абстрактно.

— Абстрактно?.. Ха-ха-ха!..

— Конечно.

— Ну тогда мне нравятся… твои глаза.

— А это уже детали.

— И вот уши-детали… Ой, какие теплые, как насиженные гнезда.

— Оторвешь! — негромко вскрикнул мужской голос.

— А еще руки, от которых всегда чуть-чуть пахнет бензином, а еще ты сам зна…

Антон прикрыл ладонями уши: ему неловко стало подслушивать то, что предназначалось только для двоих. Посидел так. Но долго сидеть с закрытыми ушами было скучно, и он осторожно, чтобы не скрипнула скамейка, поднялся, незаметно вышел из сквера.

После этих слов неизвестной девушки ему еще больше захотелось отыскать Арину. Он вспомнил ее синие широкие глаза, белые волосы, по которым гуляли волны, яркую родинку на щеке. И ему вдруг подумалось, что Арина, может быть, тоже могла бы сказать ему такие же нежные слова, какие только что говорила кому-то неизвестная девушка.

Он опять зашел в зал ожидания и стал заново осматривать диваны с пассажирами. Одну девушку с белыми волосами, которая подперла подбородок руками и крепко спала, Антон признал за Арину, и с его губ едва не слетели слова: «Вот вы где!» — но в последнюю секунду он понял, что обознался. Какая-то старушка, так замотавшая себя вязаным платком, что был виден только ее длинный острый нос, с приближением Антона всякий раз хваталась обеими руками за лежавший на коленях узел, а потом вертела головой, как сова, не спуская с него глаз, и что-то шептала сидевшей рядом женщине.

Эта подозрительность старушки вскоре образумила Антона. В самом деле, что он бродит из зала в зал, присматривается к пассажирам, будто вор какой. Да и нет здесь Арины, может, она на Казанский уехала, на Курский, чтобы он ее не нашел. В Москве ведь девять вокзалов, попробуй угадай, на каком она. А может, все-таки домой решила поехать и мачеха ей открыла. Или стоит сейчас Арина за дверью, трезвонит, трезвонит, а отец, слыша звонки, трудно вздыхает да плотнее закрывает уши подушкой.

Антон еще раз посмотрел в зал и только теперь заметил: все диваны заняты, нигде не было ни одного свободного места. Он обругал себя. Выходит, зря и искал тут Арину. Вот чудак! Она потому и уехала на другой вокзал, что здесь негде было примоститься. Понимая, что дальше искать ее нет смысла, он вышел на привокзальную площадь и сел в трамвай, поехал домой.

Народу в трамвае было совсем мало, билеты в той и другой кассе уже кончились. Но Антон все равно опустил три копейки и только потом сел, прижавшись щекой к стеклу, стал смотреть в окно. Ночь все-таки позагоняла людей в дома, улицы теперь были пусты, редкие трамваи и троллейбусы шли в одном направлении — в сторону депо.

Скоро Антону надоело глядеть на бегущие навстречу дома, которые ночью казались одинаковыми, он отвернулся от окна, стал прислушиваться к песне, что пели в конце вагона молодые парни. Гитарист, слегка пощипывая струны, мечтательно смотрел в окно, а сидевшие с ним рядом парни вполголоса пели о тайге, которую нельзя вовек забыть. Песня Антону нравилась, и, подъезжая к своей остановке, он пожалел, что ему не удалось ее дослушать до конца.

Выйдя из трамвая у кинотеатра «Космос», Антон постоял немного на площади, посмотрел на белый в ночи памятник Королеву и повернул к Звездному бульвару. Обогнув кинотеатр, он вышел к липовой аллее и пошагал вдоль нее. А когда поравнялся со скамейкой, где они сидели с Ариной, опять вспомнил эту девушку с широкими глазами, и какая-то неясная тревога заняла его душу.

Антон поужинал и собирался лечь спать, но тут он снова вспомнил Арину, и его сердце на этот раз слабо заныло. Ему стало как-то не по себе, что он сейчас ляжет в теплую, мягкую постель, а Арина будет всю ночь в полусне-полудреме маяться на жестком вокзальном диване, поеживаясь от холода в своем легком платьице. Закурив сигарету, он сел в кресло и подумал о том, что ему, собственно, ничего не стоит объехать все вокзалы и разыскать Арину, ведь она не иголка и не может затеряться бесследно. В конце концов он обшарит каждый вокзал и все равно ее найдет, а потом привезет к себе, и пускай она преспокойно спит в комнате матери. Рассудив таким образом, он набросил на плечи новый пиджак и, не мешкая ни минуты, вышел из дому.

Во втором часу ночи рассчитывать на автобус было пустым делом, но Антона это не остановило. У него еще оставалось рублей восемнадцать, так что вполне мог он раскошелиться на такси, благо машины с зелеными огоньками мыкались по городу круглосуточно. У ближайшего перекрестка он поймал свободную машину и через каких-нибудь десять минут уже был на Комсомольской площади, у трех вокзалов, где, по его разумению, вероятнее всего могла быть Арина. Она и на самом деле оказалась там. Едва он вошел в зал ожидания Ленинградского вокзала, как сразу увидел Арину, которая притулилась на диване между крупнолицей смуглой женщиной и худеньким стариком с узкой серой бородкой. Смуглая женщина, откинув голову на спинку дивана, вовсю спала, слегка похрапывая, а старик пока бодрствовал, читая толстую потрепанную книжку. Арина сидела прямо, чуть склонив на грудь голову, держа в руках черную сумочку, и, видимо, только что начинала засыпать. Ее сумочка постепенно скользила вниз, и Арина это чувствовала, то и дело перехватывала ее руками и снопа плотнее прижимала к себе.

Антон с расплывшимся в улыбке лицом остановился напротив и некоторое время молча глядел на ее чуть приоткрытые в полусне губы, на белые волнистые волосы. Старик с узкой бородкой тут же перестал читать и с любопытством уставился прищуренными глазами на Антона, слабо повел плечами. Этого его еле заметного движения, видимо, было достаточно, чтобы Арина проснулась. Она вдруг открыла широкие глаза и, увидев перед собой Антона и вроде бы не сразу признавая его, облаченного теперь в новый синий пиджак фасона а-ля капитан, вначале, кажется, застыдилась, во всяком случае ее прежде бледные щеки почему-то тотчас зарозовели.

— Антон?! Откуда вы взялись?.. — тихо, почти шепотом спросила она, видно боясь разбудить спящих рядом людей.

— Вот за вами приехал… — радостно сказал Антон, словно встретил близкую родственницу или очень хорошую знакомую, которую давно не видел.

Арина пристально посмотрела на него, но ничего не ответила, лишь молча отвела назад спадавшие на грудь волосы. Старик с узкой бородкой снова уткнулся в свою книжку, но, конечно, не читал, а украдкой косил глаза в сторону, с еще большим любопытством следя за Антоном.

— Я такси не отпустил… оно ждет там… — Антон суетливо кивнул в сторону выхода.

— Что за нужда вам всю ночь колобродить?.. — пожимая плечами, сказала Арина.

— А-а, пустяки, ерунда… — усмехнулся Антон и, подавляя свою робость, осторожно взял ее за руку, решительно предложил: — Ну поехали, прошу вас, поехали…

На сей раз Арина еле заметно, как-то затаенно улыбнулась и покорно встала, быстро пошла к выходу, огибая диваны, на которых чутко спали пассажиры. Антон пошагал с ней рядом, довольный тем, что все-таки увел ее из этого погруженного в непрочный сон человеческого муравейника, что выказал наконец свою волю, которую следовало проявить еще раньше, когда они вышли из кафе.

В два часа ночи они подъехали к его дому, поднялись на восьмой этаж, как можно тише прикрыли дверь лифта и, ступая осторожно, без шума, прошли в квартиру, чисто прибранную еще матерью. Мебель в ней была недорогая, но мать сумела ее так расставить, что квартира выглядела нарядной и просторной, соседки, часто забегавшие к матери по разным делам, всегда удивлялись: «Хорошо-то как у тебя, Аверьяновна!.. У нас ведь точно такая, а твоя почему-то кажется намного больше».

Антону хотелось, чтобы Арине квартира тоже понравилась, ради этого он зажег свет на кухне, во всех комнатах, у письменного стола включил торшер. Но Арину его иллюминация не порадовала, напротив, ее вроде раздражал яркий свет от множества ламп, и она, войдя в первую комнату, остановилась у самой двери, недовольно сощурила сонно-усталые глаза. Антону еще показалось, что Арина немного оробела и неожиданно сникла, во всяком случае она плотно прижала к груди свою черную сумочку, опустила голову и настороженно молчала. О чем она думала в эту минуту, что ее тревожило? Может быть, ей стало боязно, что среди глубокой ночи оказалась в квартире почти незнакомого парня, может быть, ее страшила и угнетала неизвестность?

Антона и самого вдруг охватила удручающая скованность. Когда они сидели вечером в кафе, затем гуляли по улице, он мог там, на народе, с ней говорить, казалось, о чем угодно, а сейчас у него вылетели из головы все мысли, прямо-таки отнялся язык. Впервые очутившись в пустой квартире наедине с незнакомой девушкой, Антон сразу растерялся и стыдливо прятал от Арины глаза. Потом он вспомнил, как она внимательно слушала его рассказ о бабушке, быстро прошел в глубь комнаты и, показывая на увеличенную им самим фотографию, что висела на стене в белой рамке, неожиданно сказал:

— Вот ваша тезка…

Арина долго стояла рядом с Антоном, изучающе разглядывала еще совсем молодую красивую женщину в военной гимнастерке, опоясанную ремнем со звездочкой на пряжке; темные густые волосы у нее выбились из-под пилотки и скручивались по вискам в кольца, на груди чуть повыше кармана светлел какой-то довоенный значок.

— Доброе лицо у вашей бабушки, — в тихой задумчивости проговорила Арина. — Глаза такие чистые, безгрешные… Знаете, а вы похожи на свою бабушку, у вас тоже открытое лицо. Вам можно сразу поверить. Я это поняла еще на бульваре, у «Космоса».

— А сами поехали на вокзал, — напомнил ей Антон — Вы вначале меня боялись, правда?

— Нет, нисколько, — мотнула она головой. — Я же говорю, я вам поверила. А вы стали меня жалеть…

У Арины уже не было той настороженной оробелости, какую Антон в ней заметил, когда они только что вошли в квартиру, во всех ее движениях появилась прежняя резковатость, она опять казалась гордо-независимой и простой. По разбросанным на письменном столе книгам и конспектам, по свернутым в трубки листам ватмана она сейчас же угадала, в каком он учится институте, а увидев грампластинки Карела Готта, радостно воскликнула:

— О, вы тоже любите Карела!.. Это чудо-соловей с серебряным голосом. Я могу его слушать бесконечно.

Такая, прежняя, Арина, которая не замыкалась в себе, была Антону понятнее, и он сразу почувствовал некоторую раскованность, к нему снова вернулась обычная веселость. Антону даже захотелось немедленно сделать Арине что-нибудь приятное, и он, недолго думая, придвинул радиолу к электрической розетке, перебирая на столе пластинки, спросил:

— Завести вам Карела?

— Бог с вами, Антон! — не на шутку испугалась Арина. — Уже два часа ночи. Вы всех соседей на ноги поднимете, они вас могут поколотить.

Понимая всю никчемность своей затеи, Антон уже готов был от нее отказаться, но по причине вдруг нахлынувшей на него дурашливости все-таки слабо настаивал:

— Я тихонечко-тихонечко.

— Все равно не надо, — снова возразила Арина и села в кресло, руки положила на плотно сжатые колени.

Стоявший у стола Антон только теперь увидел, какие длинные и красивые у Арины ноги. Его сестра Наталья до замужества все хныкала, страдала, что ее ноги слишком полны и коротки. Антона тогда смешила печаль сестры, он был уверен, у нее хорошие ноги. А сейчас он понял, как проиграли бы ноги Натальи, окажись она рядом с Ариной.

— Тогда я вас угощу чаем, — сказал Антон, вспомнив, что Арина в кафе ничего не ела, а только выпила два бокала вина и чашечку кофе.

— Спасибо, Антон, я ничего не хочу, — вежливо отказалась Арина. — Я вот только душ холодный приняла бы.

Антон сейчас же нырнул в ванную комнату, быстро сгреб в охапку висевшее там на веревке кой-какое белье, запихал его в эмалированный бак, прикрыл крышкой. Секунду подумав, отвязал еще веревку, спрятал ее туда же. Потом ополоснул горячей водой ванну, отыскал и повесил на крючок два чистых полотенца: одно большое, банное, другое маленькое, и, выскочив из ванной с повлажневшим от излишней суеты лицом, сказал:

— Пожалуйста, можете купаться.

Пока она принимала душ, Антон достал из шкафа свежие простыни, выстиранные и поглаженные матерью, из ящика для белья вытащил одеяло с подушкой, все это аккуратно положил на диван, который стоял во второй комнате, и, думая, что бы еще ему сделать, стал бродить по квартире. Один раз он приблизился почти к самой двери ванной, вслушиваясь в плеск падающих струй, представил Арину обнаженной, казалось, даже явственно увидел, как вода стекала с ее чуть покатых плеч, и, охваченный непонятным волнением, поспешно удалился в комнату. А через минуту вышел на балкон, поглядел на ночной бульвар, где в этот час было скучно и не по-городскому тихо. Огни в окнах домов не горели, уличные фонари светили тускло, деревья с кустами казались сверху черными, неживыми. И лишь вездесущие такси изредка сверлили темноту зелеными огоньками, на малый миг разливали шум по бульвару, как бы напоминая людям, что в этом огромном городе ночью никогда все не спят, кто-то обязательно бодрствует, кто-то куда-то торопится, кто-то кого-то ждет.

Корда он вернулся в комнату, Арина уже вышла из ванной и стояла в своем синем платьице посреди прихожей. На этот раз он все-таки уговорил ее выпить чаю, и они еще немного посидели на кухне. За чаем Арина рассказала, что она второй год работает медсестрой и скоро собирается уехать на Север, где, по ее словам, живут лишь отважные люди, рядом с которыми и слабый становится сильным.

— А вы разве слабая? — спросил у нее Антон.

— О себе судить трудно, — неопределенно ответила Арина. — Это виднее со стороны.

После чая он провел ее в комнату матери, пожелал спокойной ночи и тут же вышел. Арина закрыла за ним плотно дверь и, видимо, стала укладываться. Антон слышал, как за дверью шелестело белье, как поскрипывал диван, потом щелкнул выключатель, и все стихло.

Посидев немного в кресле, Антон снял с руки часы, которые показывали без десяти три, завел на половину восьмого будильник и принялся разбирать постель.

Утром Антон проснулся рано. Еще не зазвенел будильник, а он уже вскочил с постели, быстро натянул на себя рубашку с брюками и сразу подошел на цыпочках к двери, что вела в комнату матери, чутко прислушался. В комнате была полная тишина, живой душой там вроде и не пахло. Неужто Арина встала еще раньше и тайком ушла, не сказав ему ни слова? У него даже во рту пересохло от такой мысли. Затаив дыхание, он опять прислушался, но за дверью по-прежнему не было каких-либо признаков жизни. Начиная уже верить в столь внезапное исчезновение Арины и жалея об этом, Антон чуть приоткрыл дверь, осторожно просунул голову в комнату и сразу убедился, что ее там не было. Как и вчера, на диване аккуратной стопкой лежали свернутые им простыни, одеяло, наволочки и рядом белел маленький листок, вырванный из записной книжки. Он тут же взял его и пробежал глазами по строчкам, написанным мелким неровным почерком:

Прочитав записку, Антон сначала улыбнулся: ему было приятно, что Арина называла его «милым». А через минуту он уже хмурил брови: его резануло слово «вероятно». Выходило, что она колебалась, еще сама не была уверена, стоит ли к нему заходить. Подумаешь, ну и пускай не заходит. Она потому и убежала так рано, что решила забыть об этом случайном их знакомстве, покончить с его навязчивостью. Разбуди она его утром, пришлось бы ради приличия вести разговор о новой встрече, давать ему свой телефон, а так все решалось очень просто и вроде она оставляла ему какую-то надежду: я к вам, может быть, зайду. Но сама, конечно, и не подумает зайти. Ну что ж, это, разумеется, ее право, она вольна поступать так, как сочтет нужным. Вполне возможно, что Арина тут же забудет его адрес, если уже не забыла. Да в темноте она, наверное, и не разобрала номер дома.

Уже сидя за завтраком, он вспомнил, что Арина сказала, будто собирается уезжать на Север. И вроде скоро. Видимо, вот с этим она и связывала слово «вероятно», боялась, закрутится перед отъездом и не сможет к нему зайти. Но тогда и сердиться на нее глупо, она все честно написала. Только вот одно непонятно: какая нужда ее туда гонит, что она забыла на этом Севере? Да и как ей не боязно при своей хрупкости рваться из веселой, уютной Москвы куда-то на край света, в царство белых медведей, в объятья полярной ночи. Уж не собралась ли Арина к жениху? Ведь куда-то туда весной уехала с бородатым полярником студентка ихнего курса. Вот и Арина, может быть, завела себе полярника, какого-нибудь лихого морячка, что мутит холодные воды своей грузной посудиной. Недаром она уверена, будто там живут лишь смелые да сильные люди.

— Ну и попутного ей ветра! — вслух сказал Антон и, стараясь больше не думать об Арине, стал собираться в институт.

А через минуту он опять о ней думал. И через час думал, и на другой день, и на третий… Антон почему-то верил, что Арина к нему зайдет, и всю следующую неделю сидел вечерами дома. Он, как и прежде, с утра уезжал в институт, не пропускал ни одной лекции, но в библиотеке уже допоздна не засиживался, домой возвращался всегда засветло.

Дома он находил себе какое-нибудь дело, хотя занимался им рассеянно, без особой охоты и каждую минуту прислушивался к ходу лифта. Если его дверь хлопала на восьмом этаже, Антон сейчас же настораживался, ожидая звонка в квартиру. Но ему никто не звонил, и огорченный Антон окончательно терял интерес к своему занятию, начиная расхаживать по комнатам, вспоминал Арину, казалось, даже рядом слышал ее низкий, чуть глуховатый голос.

Укладываясь спать в первом часу ночи, он всякий раз зарекался ждать впредь Арину, но наступал новый день, и Антон опять после лекций торопился домой, опять весь вечер никуда не выходил из квартиры. Он как бы не по своей воле вдруг стал таким прилежным домоседом, что поверг в уныние Игоря Уланова. Когда он отказался пойти с Игорем в кино, чего раньше с ним никогда не бывало, тот увидел в этом недобрый знак и сейчас же прибежал к Антону, дабы воочию убедиться, не рехнулся ли, случаем, его старый друг. Но зато мать, дважды звонившая из Ташкента, напротив, не могла никак нарадоваться на своего «послушного сыночка», ее до слез тронуло, что Антон в семь часов вечера был уже дома, а не мыкался, как прежде, до полуночи по городу.

К концу второй недели своей самостоятельной жизни Антон вдруг обнаружил, что холодильник, который мать перед отъездом набила разными продуктами, основательно опустел. Ни сырокопченой колбасы, ни ветчины, ни любимого им с детства сыра, оказывается, там уже не было. И только на самой нижней полке сиротливо зеленела небольшая баночка зернистой икры. Антон достал эту баночку, повертел в руках, намереваясь открыть ее на завтрак, но потом передумал, поставил на место: он все-таки надеялся, что Арина может к нему неожиданно зайти, и хотел сберечь икру на тот случай.

Вдобавок ко всему у него на исходе был и сахар, кончался даже чай. Обшаривая закутки в буфете, он разыскал лишь совсем маленькую, двадцатипятиграммовую, пачку краснодарского чаю, по распечатывать ее пока не стал все по той же причине. Еще он наткнулся в буфете на пакетик растворимого кофе, в свое время кем-то подаренный матери, точно такой, какие обычно дают пассажирам в самолете. Заварив себе чашку кофе и бросив туда три кусочка сахару, Антон выпил его вместо завтрака и, чувствуя прежнюю пустоту в желудке, ругнул Костю Чурикова.

Потом, когда он ехал в автобусе, сидел на лекциях, его мысли все вертелись вокруг Кости, который, как вышло на поверку, резал его без ножа. Обещая вернуть долг дня через три, он до сих пор не отдал ему ни копейки. И что было удивительно, сам Костя об этом не заводил и речи, больше того, всю минувшую неделю он вроде бы от него прятался. В аудиторию Костя Чуриков теперь вбегал за несколько секунд до начала лекции, садился подальше от Антона, где-нибудь у самой двери, а в перерыве выскакивал в коридор первым и куда-то исчезал. Если ненароком он все же сталкивался нос к носу с Антоном, то молча и с поспешной торопливостью пожимал ему руку и тотчас отходил в сторону, начинал заговаривать с кем-нибудь из девушек. Со стороны можно было подумать, что Антон в чем-то провинился перед Костей и тот, естественно, сердился на него, не хотел с ним разговаривать.

Но сегодня Антон решил во что бы то ни стало поговорить с Костей и весь день усиленно охотился за ним. И как бы ловко Костя ни ускользал от Антона, после лекций он все-таки подстерег его у самого выхода из института. Когда тот с двумя студентками первого курса пробегал мимо, делая вид, что его не замечает, Антон придержал Костю за локоть и неожиданно для Чурикова спросил:

— Ну как твоя теща… прилетела?

— Да лучше б она совсем там осталась… — затравленно глядя по сторонам, сказал Костя. — Ты потерпи, старик, я сам страдаю… — добавил еще Костя и тут же метнулся к выходу, догоняя студенток.

Слова Кости как кипятком ошпарили Антона. Раньше он все надеялся, что не сегодня, так завтра Костя вернет ему долг, а тот, оказывается, пока не собирался его возвращать. Ведь Костя ясно и прямо сказал: потерпи. Но вся беда в том, что Антону было невмоготу терпеть. Во время последней лекции он дважды проверял свои карманы, а все равно наскреб там лишь… двадцать семь копеек. Правда, перед самым обедом у Антона было рубля полтора, но потом, как назло, в перерыве между лекциями к нему подскочила Люся Тюльпанкина, шустрая активистка их курса. Надо сказать, эта стриженная под мальчишку студентка всегда возникает рядом, когда ее не ждешь. Вот и сегодня она схватила Антона за пуговицу на рубашке и неприятным голосом проверещала:

— А-а, Сеновалов!.. Ты-то мне и нужен, я тебя не охватила!.. Ну-ка выкладывай рубль двадцать… В пятницу у нас экскурсия по усадьбам Подмосковья…

Антон, конечно, не мог признаться, что у него и денег-то кот наплакал, а потому небрежно достал из кармана юбилейный рубль, протянул Тюльпанкиной. Потом еще положил ей на ладонь двугривенный. А теперь вот он сидел с опущенной головой в автобусе, рассеянно поглядывал в окно и думал только об одном: где ему раздобыть хоть немного денег.

В четвертом часу дня Антон вышел у нового мебельного магазина, подле которого суетилось десятка полтора покупателей, стояли легковушки, большие крытые машины. Перед входом в магазин, с одной и с другой стороны от распахнутых дверей, сверкали лаком распакованные диваны, шкафы, кресла, стулья. От новой мебели приятно пахло деревом и краской. Антон немного повертелся у огромных витрин, обдумывая, как и с кем лучше начать разговор, и, увидев молодого парня в темно-сером комбинезоне, подошел к нему, спросил, не нужны ли им почасовые грузчики. Парень минуты две не отвечал, будто его не слышал, потом направился к большой крытой машине, кивком головы приглашая Антона следовать за ним.

— Тарасыч, тут один хочет косточки поразмять, — сказал парень. — А у нас с обеда Сашко загулял. Вот я и подумал…

Возле крытой машины на фанерном ящике сидел широкий в плечах мужчина лет пятидесяти и что-то жевал. Он без всякого интереса посмотрел на Антона и вроде бы нехотя просил:

— А ты кто такой будешь?

— Никто… человек, — ответил Антон.

— Студент, наверно… — предположил парень, который тоже стоял рядом.

— Да, студент, — кивнул Антон.

— Так бы сразу и говорил, — проворчал Тарасыч и достал сигарету, стал прикуривать. — Тогда все понятно, дело молодое, за девицами бегаешь… А в таком разе без денег тоска. Скажем, в кино или там на концерт бесплатно пока не пускают. Вот и выходит нашему брату сплошной разор. А куда от этого денешься? Уж такая доля мужская. Ну, верно я толкую али нет?

— Я не знаю… — Антон пожал плечами.

— Ты со старшими не спорь, это нехорошо, — недовольно сказал Тарасыч. — Мне все шалости ваши знакомы, как-нибудь сам молодым был. Пускай я в студентах не ходил, а за институтками — не веришь? — ухаживал… Ей богу!.. Ты лучше вот что скажи, сколько хочешь подработать?

— Да мне хотя бы рубля три… — признался Антон.

Тарасыч чиркнул спичкой, зажег погасшую сигарету, задумчиво глядя на Антона, на его еще жидкие плечи, которым было свободно в купленной матерью на вырост рубашке, с плохо скрытым сочувствием сказал:

— Стало быть, ты, студент, совсем на мели, я так понимаю.

— А что ж отец тебе трешку не даст? — удивился парень.

— Нету у меня отца, — тихо ответил Антон.

— Ладно, будем считать, познакомились, — кладя ему на плечо тяжелую руку, заключил Тарасыч. — А ты, Аркаша, поторопил бы диспетчера, что они там чешутся, в самом деле. Небось опять лясы точат…

Парень в темно-сером комбинезоне сбегал в магазин и скоро вернулся с полной девушкой с завивкой под негритянку. Мельком глянув на Антона, девушка повернула лицо к Тарасычу, протянула ему какие-то бумаги.

— Можете грузить, — сказала она и опять посмотрела на Антона. — Тут два гарнитура, оба в Сокольники.

Аркаша сразу, сел за руль крытой машины и запустил мотор, стал подавать ее назад, то и дело сигналя, к распакованной мебели. Тарасыч, идя рядом, подсказывал ему, когда в какую сторону надо вертеть рулем, наконец вскинул и резко опустил руку, одновременно выкрикнул: «Хорош!» Аркаша вылез из кабины и, открывая двери-створки кузова, подмигнул Антону:

— Ну что, малось разогреемся?..

До вечера они отвезли и подняли на этажи два гарнитура. При этом Тарасыч с Аркашей работали легко, сноровисто и вроде не уморились. Антон, старавшийся от них не отстать, под конец с непривычки как следует упарился, хотя Тарасыч и не позволял ему поднимать самое тяжелое из мебели. Когда по дороге домой он зашел в магазин, у него рубашка на спине была мокрая, по вискам еще стекали редкие капли пота, влажные волосы липли ко лбу. И тем не менее Антон был доволен, как-никак ему подвезло, всего за четыре часа заработал шесть рублей. В его положении это не такие уж малые деньги, считай, на неделю он себя обеспечил, на обеды и завтраки как-нибудь хватит, а от ужина он готов и сам отказаться, его все равно, говорят, лучше отдавать врагу. Словом, он теперь проживет эту неделю, а там получит стипендию, потом, глядишь, Костя вернет ему долг.

В магазине, как нарочно, продавали миноги, расфасованную семгу, в фруктовом отделе были астраханские арбузы, крупный болгарский виноград. В другой бы раз Антон не вернулся домой без арбуза или кусочка серебристо-розовой семги, но сегодня он был вынужден экономить и не поддался подобному соблазну. Чтобы напрасно себя не искушать, он скорее заплатил за три пакета молока и два батона хлеба и сейчас же выскочил из магазина, прижимая к груди покупки, торопливо пошагал домой.

У подъезда его дома в это время заседало «народное собрание». Кто-то из жильцов уже давно так прозвал бабушек-старушек, что все дни напролет сидели на длинной скамейке у самого крыльца. Не то мальчишки, не то взрослые не раз утаскивали эту скамейку подальше от подъезда, ставили ее в зелень двора, где и воздух чище, и покою больше, но через день-другой она почему-то опять оказывалась на старом месте. Сколько Антон помнил, «народное собрание» неизменно заседало справа от крыльца, где не было ничего живого: ни кустика, ни цветочка, ни зеленой травинки. Чем именно это голое место приманивало старушек, никто точно не знал, а были на сей счет только разные догадки. Одни считали, будто бы старушки обосновались на пятачке для того, чтобы приглядывать за подъездом, следить, как бы туда не вошел чужой недобрый человек, другие уверяли, что все объясняется любопытством старушек, которым хотелось побольше узнать о жизни обитателей дома.

Антону говорить со старушками было не о чем, и он, как правило, с ними в беседы не вступал. Он всякий раз только бросал им на ходу «Добрый день!» — и тут же взбегал на ступени крыльца, скрывался за дверьми парадной. Сами старушки с ним тоже не заговаривали, они лишь молча и вяло кивали в ответ на приветствие. А сегодня его вдруг окликнула толстая угрюмая старуха, что жила с ними на одной площадке и которую мать недолюбливала за длинный язык.

— Антон, тут к тебе невеста приходила, — с неприятной ухмылкой громко доложила она.

— А ты откуда знаешь, что к нему? — возразила ей соседка по скамейке, щупленькая старушка с маленькой седой головой. — Может, она твоего внука разыскивала. Чего зазря выдумываешь…

— К нашему такие крали не ходят, — стояла на своем угрюмая старуха.

Антон подумал, что это могла быть Арина, обещала же она зайти к нему, и, не скрывая радости, спросил нетерпеливо:

— Она меня искала, да?

— Ничего она не сказала, но я сразу догадалась, кто ей нужен, — уверенно заявила толстая старуха. — Это та самая, с длинными волосами, что как-то утром от тебя выходила, когда мать уехала.

— Ах, вот оно как… — только выдавил из себя обрадовавшийся Антон и скорее шмыгнул в подъезд.

Его с самого утра одолевал голод, и, вбежав в квартиру, он прежде всего поел хлеба с молоком и лишь потом сбросил с себя пропахшую потом рубашку, до пояса умылся холодной водой и надел красную футболку. Когда уже причесывался перед зеркалом, в квартиру кто-то позвонил. Он сразу кинулся открывать, надеясь, что это Арина, но оказалось, пришла тетя Настя. Антон ей тоже обрадовался, он любил свою тетю, которая была намного старше его матери и давно находилась на пенсии. После гибели отца пятилетнего Антона мать частенько отвозила к тете Насте, тогда она от какой-то швейной мастерской портняжничала на дому и заодно приглядывала за ним. С той поры у него и осталась нежная привязанность к родной тете.

— Ну как ты тут без матери? — заботливо спросила тетя Настя, часто помаргивая добрыми светлыми глазами. — Худо небось одному-то?..

— Ничего, пока терпимо, — бодро ответил Антон, боясь не только ей, но и себе признаться, что без матери ему жилось хуже.

— Гляди-ка, а ты что-то осунулся, — с тревогой сказала тетя Настя. — Не захворал ли, чего доброго?

— Что вы, мне это ни к чему, — усмехнулся Антон и снял с тети Насти старенький темно-синий плащ, взял у нее и поставил в угол большой черный зонтик, без которого она никогда не выходила из дому.

Оглядев бегло прихожую и первую комнату, тетя Настя была, видимо, довольна чистотой, какую он с трудом там поддерживал, и прошла прямо на кухню, вытащила из сумки-плетенки что-то завернутое в фольгу, положила на стол. Антон тут же догадался, что там было, лучше тети Насти никто в их родне не мог печь такие воздушные и вкусные пирожки, которые сами во рту таяли, и вот она принесла ему этого своего домашнего гостинца. Развернув фольгу, тетя Настя выложила пышные румяные пирожки в кастрюлю, поставила их в духовку, зажигая газ, сказала ласково:

— Поешь сейчас горяченьких, а то совсем отощал, моя бедная сиротинка. Мать увидела бы, испугалась. Не приведи господь, как похудел, прямо не знаю, что и подумать. У тебя хоть еда какая-нибудь есть дома, или ты только в буфете питаешься, на одних бутербродах сидишь?

— Все время была, а сегодня кончилась, — ответил Антон и налил в чайник воды, поставил его на конфорку. — Правда, еще банка икры осталась, — добавил он, присаживаясь к столу.

Словно не веря Антону, тетя Настя открыла холодильник, заглянула в его чрево, потянула на себя дверцу морозильника и, убедившись, что там и в самом деле ничего не было, с осуждением покачала головой:

— Батеньки мои, хоть шаром покати… Выходит, он у тебя зазря электричество жрет!.. Нет, Антоша, так дальше нельзя… Ты что, деньги надумал экономить? А может, прокрутил-провертел уже все? Вы, молодые, на такое дело больно скорые. Мать говорила, две сотни тебе оставила. Ты скажи, деньги-то у тебя еще есть?

— Конечно… куда они делись, — с некоторой заминкой проговорил Антон, глядя в сторону.

Эта легкая заминка, с какой Антон ответил, сразу была замечена тетей Настей. Она хорошо знала, ее любимый племянник не умел врать, и то, что он прятал от нее глаза, ее настораживало, заставляло думать, что у него не все ладно с деньгами.

— Ты где хоть деньги держишь? — поинтересовалась тетя Настя. — Гляди, с собой их не таскай, а то еще стянут. Потом голодным находишься. У тебя сколько денег-то осталось? Покажи-ка давай мне.

— Да при себе у меня мало, — честно признался Антон. — Всего рублей пять с мелочью.

— А где же остальные? — испугалась тетя Настя.

— Они, можно сказать, на сберкнижке, — слегка краснея, улыбнулся Антон.

— Это как же понимать? — спросила недоуменно тетя Настя, разводя руками.

— Ну взаймы я тут дал, — беспокойно ерзая на стуле, ответил Антон, заранее предчувствуя, что тетя Настя будет его ругать.

— Кому же ты отвалил столько денег? — суровея лицом, недовольно проговорила тетя Настя.

— Костя Чуриков попросил, — сбивчиво стал пояснять Антон. — Его жене кожаное пальто предложила, ну и срочно деньги потребовались. Теща у него тогда еще в Сочи отдыхала, а больше ему, сказал, взять было не у кого. Только сотни три не хватало, все-то пальто девятьсот стоит.

После его слов тетя Настя обхватила лицо руками и, склонившись над столом, долго сидела молча. Уже закипел чайник, его крышка, подпрыгивая, пронзительно позванивала металлом, но тетя Настя, казалось, ничего не слышала, будто была оглушена. Наконец она отняла от лица руки, и Антон увидел, что тетя Настя плачет. Он растерялся от ее слез, вскакивая со стула, спросил упавшим голосом:

— Тетя Настя, что с вами?

— Господи, ну в кого ты удался у нас такой простофиля!.. — вытирая слезы, горестно воскликнула она. — Точно батька свой, никому ни в чем отказать не можешь. Тот и в сырую землю ушел из-за своей доброты. Пожалел напарника, подряд две смены отработал…

— А на добрых, тетя Настя, мир держится, — сказал Антон.

— А где нынче добрые, укажи мне? — спросила тетя Настя. — Может быть, Костя твой добрый?.. Он, проходимец этакий, в сыру да масле купается, а у тебя последнее забирает. Как же это ты мог отдать ему все деньги?

— Но я не имел права друга не выручить, — попытался возразить Антон.

— Как ты смеешь это говорить?.. Какой он тебе друг?.. — возмутилась тетя Настя и стала ходить взад-вперед по кухне, глухо постукивая разношенными туфлями. — Нашел несчастного человека, который в беду попал. Твой Костя к сладкой жизни потянулся, у него еще усы не выросли, как он скорее женился, боялся, вдруг кто-нибудь генеральскую дочку перехватит. А ты, доверчивый простофиленька мой, оказывается, обязан его выручать. Нет, это просто уму непостижимо!.. Он, видишь ли, с жиру бесится, жене пальто за сумасшедшие деньги покупает, а ты ради этого должен голодным сидеть, во всем себе отказывать. Теперь мне понятно, почему у тебя щеки ввалились, шея стала как у цыпленка. Я вот возьму и позвоню твоей матери, пускай она знает, как ты себя тут ведешь…

— Ну что вы, что вы, тетя Настя, — испугался Антон. — Зачем же мать расстраивать напрасно. Я ведь голодным не хожу. А Костя на днях вернет мне долг. Да еще стипендию через неделю получу. Денег у меня скоро будет много.

Тетя Настя махнула рукой, печально вздыхая, проговорила:

— Никогда у тебя не будет их много, не такой ты человек… Эх, Антоша, Антоша, пропадешь ты ни за что со своей добротой. Разве можно нынче жить с душой нараспашку, если кругом развелось столько хитрецов да всяких там обманщиков…

Слушая тетю Настю, Антон подумал, что она такая же чудачка, как и его мать. Эта в каждом человеке видит обманщика, матери изо дня в день всюду мерещатся одни воры да мошенники, они ей каждую ночь снятся. Если верить им, то, выходит, людей хороших больше не осталось, по словам матери, все они полегли на войне, как и бабушка. Но это неправда. Вот взять хотя бы Тарасыча, разве назовешь его плохим, когда он пожалел совсем чужого человека, которого впервые увидел, не разрешил ему поднимать тяжелый шкаф? Но тете Насте говорить об этом он не стал, так как заранее знал, что ни ей, ни матери никогда ничего не докажешь.

Вскоре тетя Настя вытащила из духовки кастрюлю с пирожками и тут же усадила Антона за стол, велела ему есть пирожки, пока они горячие. Ее «фирменные» пирожки оказались, как всегда, вкусными, и Антон ел и похваливал. Это было приятно тете Насте, она сразу повеселела, стала расспрашивать, давно ли звонила мать, как она себя чувствует в Ташкенте. А перед уходом даже дала Антону десятку, от которой он вначале упорно отказывался.

Проводив тетю Настю на автобус, Антон вспомнил, что утром забыл взять газеты, и на обратном пути открыл почтовый ящик, где среди газет обнаружил белый продолговатый конверт, на котором было аккуратно написано: «Антону». Он тут же, не входя в лифт, нетерпеливо надорвал конверт и прочитал совсем коротенькое письмо:

Антона расстроило письмо Арины, он поднялся к себе в квартиру и какое-то время неприкаянно бродил из комнаты в комнату, лихорадочно думая, как ему поступить. Первым его желанием было отговорить Арину от поездки на Север, любой ценой удержать ее от этого шага. Вполне вероятно, что она и едет-то туда не по своей воле, может быть, доведенная до отчаяния мачехой, она вынуждена без любви выходить замуж за какого-нибудь пожилого капитана дальнего плавания, этакого бывалого морского волка, который ни на минуту не выпускает изо рта причудливо изогнутой трубки. А вот он возьмет и поломает сей неравный брак.

Правда, Антон понимал, что сделать это не так-то просто, ведь Арина ему не жена и не невеста, она может его и не послушаться. Выходит, чтобы ее задержать, ему надо на ней жениться. Ну что ж, лишь бы она согласилась, а он хоть сейчас готов на это. Вот завтра прямо из аэропорта увезет ее к себе, а на другой день пойдут они в загс и встанут на очередь. А когда вернется мать, сыграют свадьбу. Конечно, мать вначале всполошится, будет кричать, плакать, грозиться, что выгонит его из дому. Больше всего станет пугать по линии материальной, мол, как же он будет содержать себя и жену на свою стипендию, когда ему и одному ее хватает лишь на неделю. Дескать, он, бессовестный, собирается посадить на шею бедной матери еще и жену. Но насчет этого мать может не беспокоиться, он и сам сумеет заработать на семью. Скажем, пойдет опять к тому же Тарасычу и обо всем с ним договорится. Ведь сегодня за четыре часа он получил шесть рублей, а если ему по столько подрабатывать через день, то за месяц у него набежит девяносто. Да плюс еще стипендия. Вот уже и все сто тридцать, оклад дипломированного инженера, как раз столько получает сестра Наталья. Кстати сказать, когда она выходила замуж, мать тоже сперва рвала на себе волосы, была против ее брака, а затем смирилась и даже вон укатила за тридевять земель нянчить внучку.

Рассуждая так, Антон уже видел себя женатым, представлял, как они с Ариной выходят под вечер из дому, направляясь в театр. На Арине темно-вишневое длинное платье, из-под него белыми зайчиками выглядывают модные туфли, сам он в новом черном костюме, белой рубашке и галстуке в косую полоску. Мать, провожая их, улыбается, на ходу расправляет складку на платье Арины. Взявшись за руки, они выходят из подъезда и, минуя пятачок, слышат шушуканье в «народном собрании»: «Гляньте, гляньте, какую жену сыскал себе сын Аверьяновны!.. С виду парень ничего особенного, а высмотрел прямо красавицу. Видать, губа у него не дура…»

Но потом Антон спохватывается, что ничего подобного пока нету, что это всего-навсего его пустой вымысел, а в жизни все обстоит иначе, в жизни Арина завтра улетает на Север, и, конечно, никто ее туда силой не гонит, она сама рвется в край безмолвных снегов, с радостью торопится к знакомому пилоту-полярнику, молодому парню в фуражке с золотым крабом, очень красивому в своей летной форме, за которым любая девушка готова ринуться хоть в космос. Вот именно этим и объясняется столь поспешный отъезд Арины, ее желание покинуть Москву.

И Антон, доселе бродивший по квартире, вдруг останавливается перед зеркалом, долго и мрачно смотрит на свое отражение и недовольно морщится: ничего привлекательного в его лице не было. Глаза глуповато-восторженные и словно бы подернуты сизой дымкой, короткий прямой нос книзу слишком расширен, губы не в меру полные и одна толще другой, а волосы неопределенной окраски, сестра Наталья, надо полагать издеваясь над ним, называет этот цвет какими-то нерусскими словами: «пепель-блёнд». Ясное дело, с таким заурядным лицом он не мог понравиться Арине, оттого она и не давала о себе знать целых две недели.

Ну что тут поделаешь, не биться же ему теперь головой о стенку. Да это и не поможет, все равно, как говорится, насильно мил не будешь. Вот только обидно, что из-за Арины он добровольно обрек себя на каторгу, столько вечеров проторчал дома. Выходит, наперекосяк пошла его свободная самостоятельная жизнь, и ни к чему ему было радоваться отъезду матери. Да будь она дома, он не попал бы в эту историю, при ней не поехал бы разыскивать Арину по вокзалам, не привел бы ее в два часа ночи в свою квартиру. А теперь, оказывается, он еще должен ее и провожать. Ну не смешно ли? Все две недели она где-то скрывалась, а накануне отъезда изволила появиться, оставила писульку: проводите меня, пожалуйста. Странно, зачем ей это нужно, что от того изменится, если он на прощанье ей помашет рукой из стеклянного колпака аэровокзала?

И все-таки Антон намеревался проводить Арину, хотя и понимал, что в этом не было никакой нужды. Ну кто ему Арина? Жена? Невеста? Давняя хорошая знакомая? Нет, к сожалению, всего-навсего случайная девушка, с которой он посидел один вечер в кафе, а потом привез ее к себе в квартиру и выпил с ней чаю на кухне. Так с какой же стати, казалось бы, тащиться ему в Шереметьево, провожать чью-то будущую жену? Но тут разум его был бессилен, Антон чувствовал, что не мог он пренебречь возможностью еще раз увидеть Арину.

Весь оставшийся вечер он готовился к завтрашней поездке в аэропорт, обдумывал, какой лучше надеть костюм, старательно наглаживал белую рубашку и галстук, начищал до блеска черные выходные туфли на большом каблуке. Уже укладываясь в постель, он подумал, что проводит Арину с цветами, поскольку деньги у него теперь были, и добрым словом вспомнил тетю Настю, эту божью птичку, которая будто что-то почуяла и неожиданно прилетела, так кстати одарила его десяткой.

Антон не помнил, сколько идет автобус до Шереметьева, а звонить в справочное поленился и потому выехал из дому загодя, в третьем часу дня. И пока забегал в магазин за цветами, пока добирался на метро до городского аэровокзала, пока наконец доехал до Шереметьева, время подступило уже к пяти. Точнее, было без двадцати пять, когда он вошел в сверкающий стеклом аэровокзал, всякий раз поражавший его своей огромностью. Не найдя Арины среди пассажиров, регистрирующих билеты и оформляющих багаж, он понял, что она еще не приехала, и вышел на улицу, стал ждать ее у входа.

Вся площадь, вплотную примыкающая к стеклянной стене аэровокзала, была забита сотнями разных машин, а к его главному входу все прибывали новые автобусы, такси, частные и служебные автомобили, из которых выходили люди с чемоданами и сумками, возбужденные предстоящим полетом, с неестественно резкими движениями, с напряженными улыбками. Расхаживая взад и вперед перед стеклянными дверьми, что беспрестанно то открывались, то закрывались, Антон с волнением вглядывался в каждую девушку, боясь пропустить, не заметить Арину, поскольку не знал, как она будет одета и на чем приедет.

День был тихий, теплый, солнце припекало по-летнему, хотя кончался уже сентябрь, и Антону скоро стало жарко в своем новом коричневом костюме, который мать купила ему перед отъездом в Ташкент. «А на Севере начались холода, — подумал Антон. — Там вовсю гуляют свирепые ветры, сутками идут ледяные дожди. И что все-таки тянет ее туда?» Он расстегнул пиджак, немного ослабил узел на галстуке и только собрался закурить, как увидел вышедшую из такси Арину. Была она в светлом длинном плаще, с непокрытой головой, на плече у нее висела желтая дорожная сумка. Но что такое?.. Вслед за Ариной из машины еще вылезла совсем маленькая девочка в белой шапочке. Откуда она взялась, чья эта девочка? И почему Арина держала ее за руку?

Больше из машины никто не вышел. Шофер достал из багажника объемистый чемодан, поставил его рядом с Ариной и тут же уехал. «Неужели у Арины есть дочь и она улетает с ней к мужу?» — мелькнуло в голове Антона. От этой мысли у него гулко забилось сердце, перед глазами поплыла оранжевая рябь. Выходит, она его обманула, говорила, мачеха ждет не дождется, когда выдаст ее замуж, а сама, оказывается, давно была замужем. У Антона сразу пропало всякое желание видеть Арину, он хотел сейчас же выбросить в урну цветы, которые бережно держал в руках, а затем спрятаться за стоявший вблизи автобус, уйти совсем, но в это время она его заметила и радостно закричала:

— Анто-о-он!.. Анто-о-он!..

Он сделал вид, будто ее не слышит, однако Арина, подхватив чемодан, уже бежала к нему. Девочка в белой шапочке, неуверенно переставляя ножки, семенила рядом, трогательно прижимая к груди красного резинового попугая. И тут Антон не выдержал, увидев улыбающееся лицо Арины, он забыл про все на свете и бросился ей навстречу.

— Ой, как хорошо, что вы приехали!.. — останавливаясь перед ним и опуская на землю чемодан, заговорила Арина. — Боже мой, да еще с цветами!.. А я вчера так расстроилась, что вас дома не застала. Боялась, больше не увидимся. У меня столько суеты было перед отъездом, вы себе и представить не можете. Последнее время я спала по три-четыре часа в сутки. И все равно кажется, будто что-то не успела, что-то забыла… А вы вроде немного похудели. Плохо без мамы, правда?.. Ну как вы живете?.. Вы хоть вспоминали обо мне?..

— Я каждый день вас ждал… — невольно вырвалось у Антона, растроганного тем, с какой радостью его встретила Арина.

— Ах, бедненький, ах, добрый Антон!.. — воскликнула Арина, еще часто дыша после бега. — Какая я нехорошая, бессердечная, зря заставила вас маяться. А меня все сомнение брало, думала, вдруг будете не рады, если я к вам зайду. Ведь я всего вам в тот вечер не рассказала… И теперь вижу, как я виновата перед вами…

— Да в чем ваша вина?.. — снова сник Антон.

— А в том и виноватая, что не до конца вам открылась, — теребя ремешок висевшей на плече сумки, сказала Арина. — Ведь в ту ночь я даже на минутку глаз не сомкнула. Помните, я еще душ холодный приняла? Так это я сон от себя отгоняла. Словом, посидела я тогда часок и решила уйти. Тихо открыла дверь и заглянула в вашу комнату. Вы вовсю спали, уже светало, в квартире хорошо было видно. Я села в кресло и долго смотрела на вас. И вдруг мне захотелось разбудить вас, рассказать вам все, но потом испугалась…

У Антона смешалось все в голове, он слушал Арину и плохо понимал, о чем она говорила. Вроде из-за чего-то казнилась, в чем-то винила себя. Неужели у нее не ладилось с мужем? Ведь могло быть такое: вышла случайно замуж, родила эту девочку, а потом поняла, что мужа не любит. О чем она хотела рассказать ему в то утро? Может, Арину угнетает, что у нее ребенок? Но это его не очень-то пугает, она все равно ему нравится. Да и дочь у Арины хорошая, умная. Вон она стиснула ручонками резинового попугая и спокойно стоит, не плачет, не просит мороженого. Ведет себя как взрослая, хотя совсем еще крошка. Правда, она мало похожа на Арину, особенно глазами. У Арины глаза широкие, далеко расставлены, с налетом едва уловимой грусти, а у девочки они небольшие и слишком веселые, с зелеными искорками возле зрачков. Но все равно она хорошая, такая любому понравится. И зачем только Арина тащит ее куда-то на Север? Нет, видимо, она едет все-таки к мужу, на которого и похожа ее дочь.

— А что вы забыли на этом Севере? — спросил Антон и с обидой поглядел на Арину. — Вы к мужу летите, да?

Арина слегка пожала плечами, сдержанно улыбнулась:

— Нет, Антон, я же вам говорила… Конечно, я вполне понимаю ваше недоумение… Наверно, любой на вашем месте спросил бы то же самое. Но это правда, что я не замужем.

Антон тотчас воспрянул духом, весело сверкая серыми глазами, сказал с радостью:

— В таком случае вам нечего делать на Севере. Тоже мне придумали: там сильные люди. Как будто здесь одни слабые. Поймите, на Севере и сильному трудно, а вам-то…

— Антон, не надо меня жалеть, — перебивая его, попросила Арина. — Вы, пожалуйста, не думайте, что я несчастная или обманутая… Нет, ничего подобного. Просто так сложилась у меня жизнь. Но я ни о чем не жалею…

Девочка, все это время державшаяся за руку Арины, неожиданно опустилась на корточки, хлопнула ладошками и, слегка подпрыгивая на месте, весело засмеялась тоненьким заливистым голоском.

— Оленька, ты за кем там охотишься? — ласково спросила Арина, поправляя на ней белую вязаную шапочку.

— Во, во… гляди-и!.. — Оленька с детской нетерпеливостью тут же разжала кулачок и показала Арине что-то на ладошке.

— Боже мой, мошку поймала! — с радостным удивлением воскликнула Арина. — И как ты ее только увидела!.. Ножки у тебя сильно устали? Ты хочешь ко мне? Ну иди, иди сюда. — Она взяла девочку на руки, нежно поцеловала в щеку. — А вот и тетя Лена провожать нас с тобой приехала! Ты узнаешь ее? Вон она, видишь, из автобуса вышла.

— Визю, визю!.. — смешно залопотала Оленька. — Во бизит, бизит…

Вскоре к ним подбежала невысокая девушка в черной кожаной куртке и узких темно-синих джинсах. Ей было тоже лет восемнадцать — девятнадцать, но из-за полноты, которую подчеркивали плотно облегающие джинсы, она выглядела несколько старше Арины. Чувствовалось, ее сильно огорчал отъезд подруги, и она в нервном порыве крепко обняла Арину с Оленькой и долго не могла от них оторваться. Потом, словно что-то вспомнив, резко обернулась к Антону и вежливо поприветствовала его легким наклоном головы.

— Лена, это Антон, — сказала Арина.

— Я так и подумала, — кивнула ее подруга.

— Зачем же вы отпускаете их к белым медведям? — недовольно спросил он у Лены.

— А теперь люди стали страшнее зверей, — ответила Лена, выжимая скупую улыбку.

— Если насчет империалистов, то это верно, — уточнил Антон. — Озверели насмерть… Особенно Рейган…

Лена попыталась было что-то возразить, но тут Арина посмотрела на часы и вмешалась в разговор:

— Знаете, дети мои, с вашим зверьем мы на самолет опоздаем. Думаю, пора нам уже двигаться.

Она сказала это в полушутливом тоне, но в ее голосе Антон уловил некую надрывность, скрытую печаль и растерянность. Выходило, что не в радости летела она на Север. Да еще не одна, с этой вот крошкой Оленькой. Но как ее удержать, отговорить, какие слова ей сказать — он не знал. Вместе со всеми направляясь к стеклянным дверям аэровокзала, Антон немного приотстал, надеясь, что Арина тоже задержится, но Лена обняла ее и ни на шаг от себя не отпускала. Лишь в просторном длинном зале, где народу было больше, чем на самой бойкой ярмарке, ее подруга, словно что-то сообразив, забрала с собой девочку и отбежала с ней то ли выпить соку, то ли за мороженым. Антон сейчас же схватил руку Арины, нервно сжимая ее похолодевшими вдруг пальцами, заговорил быстро и сбивчиво:

— Вы не должны уезжать!.. Зачем вы это делаете?.. Еще не поздно все поправить, сдать билеты… Если вы не против, я увезу вас к себе… Вместе с дочерью…

— Что вы, глупенький, о чем вы говорите?.. — просияв лицом, встрепенулась Арина. — К чему такая жертва?.. Нет, нет, не нужна она… Я знаю, вы это от доброты, вы опять меня жалеете… Но мне другое надо, я счастья хочу, а оно не приходит вместе с жалостью… В тот день на бульваре ведь я сама к вам подсела, как бы навязалась… А если бы не так, то вы меня и не заметили б…

— Ну что вы придумали!.. — вскипел вдруг Антон и еще крепче сжал ее руку. — Я две недели вас ждал, ни в кино, ни к друзьям не ходил… А вы на Север вот…

— Антон, я не могу больше жить вместе с мачехой, — призналась Арина. — Я все время ей мешаю, а теперь еще и Оленька… Она требует, чтобы я отдала девочку в детский дом. Каждый меня туда гонит…

— Это как же так?.. — возмутился Антон, ничего не понимая. — Родного ребенка — и отдавать…

— В том-то и беда, что Оленька не родная, — сказала Арина, грустно вздыхая. — Это дочь моей умершей подруги. Мне не хотелось говорить, ну да ладно…

«Вот, оказывается, почему она не похожа на Арину, — подумал Антон о девочке. — А куда же девался ее отец?» И Антон спросил об этом Арину.

— Надя не была замужем, — невесело сказала Арина. — Он оказался подлецом, отец Оленьки… Сама Надя детдомовская. Оленьку родила на последнем курсе училища, которое мы вместе закончили. Потом стали с ней работать в одной больнице, все время дружили. Она жила с Оленькой в общежитии, в отдельной комнатке. А вот недавно, в августе, сгорела от самой страшной болезни. Пока Надя лежала в больнице, я брала из яслей девочку к себе на выходные. Она ко мне привыкла, стала звать меня мамой. Бывало, приду в ясли, другие дети тут же скажут ей, мол, мама твоя. И она, бедненькая, бежит, падая, ко мне, еще издали кричит радостно: «Ма-ма!.. Ма-ма!..» А у меня прямо слезы из глаз…

Слушая Арину, Антон вспомнил о вчерашнем разговоре с тетей Настей и опять-таки подумал, что она, конечно, не права. Вот, пожалуйста, сколько добрых, настоящих людей… Только все они скромные и не кричат о своей доброте. А еще Антон почувствовал, как все дороже становится ему эта девушка, которую он совсем не знал и, казалось, знал уже давно.

— Никуда я вас не отпущу!.. — решительно сказал он и обнял ее за плечи, притянул к себе.

Арина не отстранилась, а сама прильнула к Антону и неожиданно его поцеловала. И тут же, видно устыдившись порыва своих чувств, отшатнулась от Антона, прерывающимся голосом попросила:

— Ты, пожалуйста, не расслабляй меня, не отговаривай от Севера. Мне и так тяжело оставлять Москву, уезжать от тебя… Но я все равно должна уехать, другого выхода нету. На Севере живет мой дядя, он поможет мне с работой, у них там медики на вес золота… А ты, ради бога, не горячись, сам пойми, мне нельзя ошибаться, я теперь не одна. Но ты знай, я всегда буду помнить, как мы сидели в кафе, как ты смешно сердился, когда тот длинноволосик пригласил меня танцевать, как ты среди ночи разыскал меня на вокзале…

Тут по радио объявили о посадке на очередной рейс, и у Антона сразу больно сжало сердце, застучало в висках. Он нутром почувствовал, что это тот самый рейс, с которым должна улетать Арина. И он не ошибся. Арина вдруг засуетилась, стала нервно озираться по сторонам, ища подругу с Оленькой. Но Лена и сама, видимо, слышала объявление и уже бежала к ним. Подхватив на руки девочку, Арина сейчас же ушла с Леной регистрировать билеты. А расстроенный Антон какое-то время еще топтался возле чемодана Арины, и теперь его почему-то раздражал устойчиво ровный шум в зале, который шел от людского говора и хождения, от слабо проникавшего с улицы гула самолетов.

Потом они стояли в небольшой толпе у самого выхода на летное поле, и Арина, напряженно улыбаясь, пыталась рассмешить его с Леной какой-то остроумной шуткой. Но Антону все равно было невесело, и он тоскливо поглядывал то на Арину, то на притихшую Оленьку, которая охватила тонкой ручонкой ее шею. А скоро и с лица Арины сбежала та вымученная улыбка, и в ее странно потемневших глазах открыто проглянула леденящая душу печаль. В это время бесшумно раздвинулись двери, и отлетающие пассажиры хлынули навстречу оглушающему реву, в котором вмиг потонули все людские голоса. Однако и в страшном раскатистом громе Антон услышал, а вернее, успел прочитать по дрогнувшим губам Арины выдохнутые ею слова, и он верил, что она ему напишет.

В следующую минуту Антон потерял ее из виду, она словно растворилась в пестрой толпе, что двинулась к огромному самолету. Но у самого трапа, где люди плотно сбились в кучу, он опять ее увидел. Вынырнув из гущи, Арина отошла немного в сторону и махала им с Леной. А еще сквозь туман, набежавший ему на глаза, он различил над головой Арины тоненькую ручку с красным попугаем.