Арлекины и радуги

Глава 6

Выпускные экзамены Костя сдавал, как в тумане. Ему хотелось скорее оказаться в Москве, почувствовать себя взрослым и самостоятельным, студентом режиссерского факультета. Получив привычные пятерки, Костя закончил школу с золотой медалью, собрал вещи – в том числе заветную голубую папку со статьями про него и рецензиями на спектакли – и сел в поезд. Его никто не провожал: отец был, как всегда, в больнице, оперировал, а мама сказала, что лучше попрощается с ним дома, а не на вокзале. Тем более что он только подаст документы и до вступительных еще вернется.

Костя возвращаться не собирался, но маме об этом пока не говорил. Приятель, уехавший в Москву год назад, снимал комнату в большой квартире на «Парке культуры»; он говорил, что там Косте найдется место. Увидев его «хоромы» – бывшую коммуналку, которую хозяйка поленилась отремонтировать и сдавала задешево разным случайным людям, Костя поначалу впал в уныние. Ему, привыкшему к чистоте, выглаженным простыням, белоснежной сантехнике в ванной и крахмальным салфеткам на кухне, невыносимо было заходить в совмещенный санузел, где бегали тараканы и кисли на веревке мокрые полотенца многочисленных жильцов, ставить тарелки в раковину в ржавых потеках, ложиться на кровать с изголовьем в обшарпанном лаке, сходившем клочьями.

Ему досталась комнатка, выходящая во двор, где на детской площадке с утра орала малышня, а вечером – местные пьяницы; на лестнице обитал бомж, которого никакая милиция не могла сдвинуть с места. Костя старался встать пораньше, быстро принять душ, пока остальные еще спят, и выскочить на улицу. Он гулял по Москве – Патриаршие пруды, Камергерский переулок, парк Горького очень скоро стали ему хорошо знакомыми, почти родными.

Документы в ГИТИС он подал и теперь ждал экзаменов; конкурс на режиссерском факультете был двенадцать человек на место, но Костя верил в свою счастливую звезду. Первым шло творческое испытание: надо было показать небольшое сочинение о себе и своих взглядах на режиссуру, желательно представить концепцию задуманной постановки. Косте казалось, что опыт руководства школьным театром говорит сам за себя и его особенно испытывать не будут, а сразу допустят к остальным экзаменам.

Однако, пройдясь по коридорам и посмотрев на «абитуриентов», Костя оробел. Его конкурентами были отнюдь не вчерашние выпускники, а умудренные опытом бородатые мужи, все в каких-то хемингуэевских свитерах, с хриплыми голосами и сурово нахмуренными бровями. Они курили поодиночке у входа, бродили, бормоча что-то себе под нос, перед кабинетом приемной комиссии, прижимали к груди рукописи в картонных папках, зачитанные книги, листы, исписанные беглым неразборчивым почерком.

Костя среди них смотрелся восьмиклассником, затесавшимся на взрослую вечеринку, да и чувствовал себя так же. Когда испытание началось и в кабинет пригласили первого по списку, Костя попытался заглянуть внутрь, увидел одно-два знакомых лица из телевизора, разволновался так, что вспотели ладони и раскраснелись щеки. Первый бородач, выйдя в коридор, подробностями собеседования поделиться не соизволил, на Костины вопросы только пожал плечами и отчалил. Второй оказался чуть более разговорчивым и сообщил, что в этом году берут всего пять человек. Все – «позвоночники». Костя спросил, что это значит, и бородач усмехнулся.

– Значит, «по звонку». Блатные, – объяснил он в ответ на Костин недоуменный взгляд.

Костя ему не поверил, а зря. В кабинете его выслушали, вежливо покивали, невнимательно просмотрели газетные вырезки и рецензии, после чего отпустили, пожелав удачи. Естественно, в списках прошедших творческое испытание фамилии Садовничий не оказалось. Надо было возвращаться домой, признаваться родителям в неудаче и что-то думать дальше.

Мама, увидев его на пороге, всплеснула руками: «Я же говорила!» Отец, вернувшись из больницы, похлопал сына по плечу: «Ничего, как-нибудь наладится. Но пока надо получать образование. Пропускать год никак нельзя».

Сроки еще не прошли; Костя успевал подать документы в областной университет. Больше всего его интересовал студенческий театр; он узнал, что самым «артистическим» считается химфак, и благополучно туда прошел со своей золотой медалью. Родители вздохнули с облегчением, обрадованные тем, что Костя останется с ними.

Если бы Костя действительно интересовался химией, то мог бы с легкостью закончить университет, а потом уйти, например, в научную работу или преподавание. Но театр перевесил все, а был он там действительно стоящий: с финансовой поддержкой, крепким составом и немалой популярностью. У театра имелось собственное здание, а в нем профессиональная сцена, машинерия, освещение. Там ставили современные пьесы, частенько научную фантастику, и не простую, а с заковыкой, с замаскированной критикой, чтобы потрафить модным либеральным настроениям.

Претендовать на должность режиссера в нем Костя решился не сразу; сначала напросился помощником, потом вышел на университетское руководство, предложил кое-какие идеи и получил одобрение. Теперь у него имелась почти настоящая труппа, а не просто энтузиасты из параллельных классов. Те в основном разъехались, а если и продолжили учиться в родном городе, то в других институтах, и к Косте попасть не могли.

Костя начал с давней своей задумки: «Кому на Руси жить хорошо». Разошелся не на шутку – досталось и продажным чиновникам, и военным, и обывателям средней руки. Постановку заметили, опубликовали несколько отзывов, теперь уже противоречивых. Это Косте даже польстило: его не превозносят, как школьника-самородка, а воспринимают как серьезную творческую единицу.

Потом, среди зимы, когда Костя учился на втором курсе, к нему пришел с филологического худенький юноша с колючими серыми глазами, предложил свой текст под названием «Стеклянные бабочки». История была простая и удручающая: про подростка, безуспешно пытающегося приспособиться к взрослому миру. По сценарию подросток кончал с собой; Костя понял, что этот номер у них не пройдет, слишком безнадежно. Он попросил автора в сценарии изменить финал, тот сначала спорил, потом придумал любопытное решение с уходом в религию.

«Стеклянные бабочки» наделали в городе шума. Газеты писали, что спектакль выражает чувства молодежи, запертой в душной бюрократической среде школы и не находящей себе применения после ее, – что-то в этом роде. Костя, считавший героя обыкновенным провокатором, которому хочется привлечь к себе внимание, пусть даже ценой страдания, с любопытством читал рецензии, качал головой: «Придумают же!»

Впервые в жизни он столкнулся с феноменом искусства, самостоятельно обрастающего смыслами, которых создатели в него не вкладывали, и этот феномен его по-настоящему увлек. Следующий спектакль они опять делали с тем же юношей с филфака, Сережей Резником, на этот раз про мужчину, который, проснувшись однажды утром, решает, что теперь он – птица. В Костиных постановках начали усматривать общий контекст бегства от действительности, и, пожалуй, были правы. Реальность Костю не очень интересовала и не вызывала желания творчески ее осмыслять. Вот придумать свое – это да, это он мог.

С учебой Костя справлялся играючи, дома бывал редко, пропадая в театре, и родители упрекали его, что он, хоть и не уехал, внимания им совсем не уделяет. Костя просил прощения, говорил, что старается ради них – чтобы могли гордиться сыном. В действительности он не отказался от мечты прославиться как режиссер, просто избрал для этого другой путь – медленный, окольный. Химиком, каким-нибудь завлабораторией он становиться точно не собирался, это не для него.

Правда, вняв родительским упрекам, постановил для себя, что вечер пятницы и семейный ужин – это святое, и он обязательно должен там присутствовать. На этот вечер не назначалось никаких дел, никаких репетиций и встреч. Все рассаживались за столом, степенно беседовали, не перебивая друг друга. Иногда приходили гости, один-два человека.

Как-то явилась Ника Седых – та самая дочка учительницы Татьяны Викторовны, толстая и в очках, – пришла по каким-то своим учебным делам. Ярослава Афанасьевна из вежливости предложила поужинать с ними, а та не отказалась, села, нервно затеребила руками край скатерти. Костя на нее не смотрел, обращался только к родителям.

Спустя несколько дней Седых опять напомнила о себе: подкараулила его на лестнице, когда Костя бежал с утра в университет.

– Извини, – позвала его, заикаясь, – можно тебя спросить?

Костя притормозил, смерил ее взглядом:

– А?

– Я узнать хотела, – заторопилась Седых, часто моргая за стеклами очков, – можно к тебе прийти в театр?

– Билеты в кассе, – автоматически ответил Костя, – приходи, если охота.

– Нет, я имела в виду… – Седых запнулась, – играть у тебя.

– Не получится, – ухмыльнулся Костя, – у нас студенческий театр. В школе играй.

– В школе кружок закрылся, – вздохнула Седых, и Костя вспомнил, что мама действительно о чем-то таком говорила, просто он не прислушивался. С его выпуском школьная труппа, лишившись руководителя, просуществовала буквально пару месяцев и разбрелась.

Косте стало жалко Седых, такой несчастной она выглядела в своей нелепой юбке из вареной джинсы и китайском пуховике сверху – чучело, иначе и не скажешь.

– Я все равно не смогу тебя взять, – сказал он, – но, если очень хочется, приходи на репетицию, посмотришь.

– А когда? – обрадовалась Седых.

– Ну на недельке как-нибудь. Ладно, я спешу. Пока!

Костя побежал вниз, оставив Седых топтаться на лестничной клетке. Он и не вспомнил бы о приглашении, не заявись Седых в театр, когда ее никто не ждал. Они репетировали новую Сережкину пьесу, бурно спорили, что-то доказывали друг другу, и тут Костин взгляд упал на дальние ряды, тонувшие в полумраке: там возникла странная фигура, похожая на стог сена. Стог пошевелился, встал, пошел к ним, и оказалось, что это Седых, которая зачем-то распустила волосы, хотя обычно заплетала их в косу.

Костя, разгоряченный перепалкой со сценаристом, вместо приветствия рявкнул в ее сторону:

– Ты что тут делаешь?

Седых замерла в проходе, не зная, что отвечать.

– Кто тебя пропустил, – горячился Костя, – почему на вахте не следят?

Седых втянула голову в плечи:

– Я сказала, ты меня пригласил.

Сережка Резник бросил на Костю удивленный взгляд – они, оказывается, знакомы? Косте пришлось объяснить:

– Это из маминого класса. Седых, театром увлекается.

Она, слегка приободрившись, вступила в раз говор:

– Я Фаншетту играла в «Женитьбе Фигаро».

– В школе у нас, – добавил Костя. Воспоминания, связанные с «Женитьбой», не были для Кости приятными, и он быстро их отогнал. – Все равно, нечего тебе тут делать. Поздно уже, иди домой давай. Придешь, когда будет спектакль.

У Седых выступили на глазах слезы, Сережка это увидел, и недовольно нахмурил брови:

– Да ладно, пусть посидит. Тебе жалко, что ли?

Кто-то из актеров позвал со сцены:

– Костя! Мы репетировать-то будем? Сколько можно, а?

– Подождете, не развалитесь, – рявкнул Костя в ответ. Потом повернулся к Седых:

– Ладно, но чтобы это было в первый и последний раз.

Она торопливо кивнула, спряталась в темноте на задних рядах.

Расходились поздно, ближе к полуночи. Костя зажег верхний свет, чтобы проверить, не забыл ли в зале чего, и обнаружил, что Седых спит, привалившись головой к колонне.

– Подъем! – крикнул он бесцеремонно, но Седых не просыпалась. Пришлось подойти и потрясти ее за плечо. Она вздрогнула, распахнула глаза.

– Давай быстро поднимайся, идем домой, – проворчал Костя, – ночь на дворе.

На улице он стремительно пошагал в сторону проспекта по свежему снегу, Седых еле поспевала за ним. Костя, не оборачиваясь, слышал за спиной, как она поскальзывается и негромко ойкает.

Тем не менее помогать ей он не собирался: еще решит, что они друзья, зачастит в театр. Гуськом – Костя впереди, Седых за ним – они шли по тротуару, когда сзади послышался сначала хохот, а потом крик:

– Жирная-жирная, жопа пассажирная!

Косте стало ясно, что кричат Седых; он сначала смутился, потом отвратительно рассердился, прибавил шагу. Наверное, следовало остановиться, огрызнуться хотя бы для проформы, вот только его внезапно одолела какая-то мерзкая немота. Внутри осталось только одно желание: скорей избавиться от навязавшейся на его голову попутчицы, нырнуть в спасительную темноту двора. Вот наконец и дом; Костя открыл дверь подъезда, шагнул было внутрь, потом помедлил и все-таки пропустил Седых вперед. Протискиваясь в проем, она задела его плечом, застенчиво извинилась. Косте хотелось толкнуть ее в спину, как-то выплеснуть раздражение, но, конечно, он не стал этого делать, только поморщился.

Лифт застрял где-то наверху, а может, сломался, и они поднялись пешком. Седых, дойдя до второго этажа, успела запыхаться, но все равно попыталась попрощаться с Костей. Он, взбегая по ступенькам, еще услышал, как распахнулась ее дверь, и голос Татьяны Викторовны воскликнул:

– Ника! Я тут с ума схожу! Где ты была?

«Так тебе и надо», – мстительно подумал Костя.

Седых пробормотала в ответ что-то неразборчивое, Татьяна Викторовна продолжила возмущаться, но Косте не было до них дела, он уже погрузился в собственные мысли и планы на завтра. Мясников, занимавшийся в школьном театре звуком, перешел вместе с Костей в университет, и они договорились заняться подбором музыки для одного эпизода… хорошо бы, чтобы Сережке понравилось… и та девчонка, Лиза, которая играет соседку, надо с ней поработать… дел невпроворот…

Мама не спала, ждала его.

– Ты Нику не видел? – спросила с порога. – Ее Татьяна Викторовна ищет, полшколы уже обзвонила.

Костя даже не сразу понял, что она про Седых, потом сообразил:

– Видел. Притащилась ко мне на репетицию. Ты скажи ей, чтобы больше не ходила, ладно?

– Ой, значит, она с тобой была? Ну хорошо, а то мы все испугались. Не хватало только, чтобы случилось что.

Костя разулся, сбросил куртку.

– Устал? – пожалела его мама. – Пойдем, я тебе чаю налью.

Они сели на кухне, мама заварила чай, достала из шкафчика печенье и шоколадку. Костя блаженно развалился на стуле, вытянул вперед гудящие ноги. Не сразу расслышал, что мама рассказывает про Татьяну Викторовну:

– Она от мужа ушла, такая неприятная история! Он набрал кредитов, не смог расплатиться, им угрожали. Татьяна Викторовна квартиру продала…

– Зануда твоя Татьяна Викторовна, – протянул Костя, зевая. – И дочка у нее такая же.

– Ничего подобного! – возразила мама. – У Ники талант к иностранным языкам.

– Как скажешь. – Костя хлопнул ладонью по колену и поднялся со стула. – Я спать. Завтра на первую пару.

– О, ты вспомнил про лекции! Я думала, тебя только твой театр интересует, – вставила мама едко.

– Мам, ну не начинай, – попросил Костя, – я и так устал. Какие ко мне претензии – я что, учусь плохо?

Костя нагнулся и поцеловал маму в макушку. – Нет же. Ну и все. Спасибо за чай!

Близилось лето, одиннадцатиклассники готовились к выпускным экзаменам, и Ярослава Афанась евна, отвлекшись от Кости, сосредоточилась на служебных делах. Несколько раз Костя заставал у них дома Татьяну Викторовну, они о чем-то тихо переговаривались.

– Что ей надо? – спросил он как-то, дождавшись, пока учительница уйдет.

– Я хочу, чтобы Ника поехала в Москву, в иняз. У меня там знакомая есть, должна помочь.

– Ты устраиваешь в институт по блату чужого ребенка? – изумился Костя. Ему вспомнились «позвоночники», печальная история с его поступлением в ГИТИС, и в душе вскипело что-то вроде обиды на мать.

– Не по блату, – уточнила Ярослава Афанасьевна, – просто на нее обратят особое внимание.

– И как это называется, если не блат? – пожал Костя плечами.

– Если бы тебе понадобилась помощь на твоем химфаке, мы с папой сделали бы все, что в наших силах. Слава богу, не понадобилась. Ника славная девочка, что плохого, если мы ее немного… подтолкнем?

– Толкайте, дело ваше, – хмыкнул Костя.

Прошел выпускной, у Ярославы Афанасьевны волнительное время закончилось, а у Кости началось – сессия. Вечером, когда он сидел в своей комнате за учебниками, к ним снова зашла Седых, посовещалась с мамой, а собираясь уходить спросила, можно ли попрощаться с Костей – завтра она едет в Москву. Ярослава Афанасьевна ответила, что он занят, но желает ей удачи. Костя слышал их разговор из коридора, но выйти и не подумал.

Следующее утро было прохладным, он, выходя из дому, набросил ветровку и уже на улице нащупал в кармане что-то: письмо? Достал сложенный пополам конверт, из него листок. Глянул на бегу, от удивления притормозил, прочел внимательнее. Ника Седых, как Татьяна в «Евгении Онегине», признавалась ему в любви. Даже текст был немного похож, в духе «я к вам пишу, чего же боле». Меньше всего Костю в тот момент волновали страдания Седых, так что письмо он смял и отбросил в сторону вместе с конвертом, не озадачившись даже поисками урны – очень спешил. Сессию, как всегда, сдал на отлично, закончил второй курс.

А к пятому за Костей числились постановки уже не только в студенческом театре, но и в городском драматическом, куда его пригласил лично художественный руководитель.

Он стал в городе знаменитостью, его начали узнавать, и Костя даже привык, что какой-нибудь незнакомый человек может подойти к нему взять автограф, объясняя это тем, что вот только вчера смотрел его спектакль и это было замечательно, ему очень понравилось, и жена тоже в восторге. Однажды после спектакля за кулисы пробралась старая знакомая – Маргарита, успевшая к тому времени выйти замуж и родить. Бывшая актриса на жизнь не жаловалась, но и похвастаться, кроме мужа-бизнесмена, квартиры в центре и сына-капризули, ей было нечем. Костя благородно не вспоминал о прошлых отношениях, держался с Маргаритой по-дружески и всегда с радостью давал контрамарки на свои спектакли. Виделся пару раз и с Кирюшей, Риткиным сыном, даже игрушки дарил и сказки рассказывал, пока они гуляли по парку.

О нем сняли репортаж для канала «Культура», потом позвали дать интервью в студии. Костя приехал в «Останкино» на съемки, и, пока сидел на гриме, к нему подошла женщина, представившаяся Еленой Ваневич. Костя поначалу подумал, что это кто-то из редакторов, но, когда Елена сообщила, где и кем работает, у Кости задрожали колени и он обрадовался, что сидит, потому что иначе мог бы и упасть. Елена предложила встретиться у нее в кабинете, познакомиться с Мастером и обсудить возможности сотрудничества.

Скажи кто-нибудь Косте еще год назад, что скаут одного из главных московских театров обратится к нему с подобным предложением, он просто не поверил бы. И тем не менее встреча с Мастером состоялась, условия они предварительно обговорили, и Костя бросился домой, сообщить родителям о победе.

Узнав, где сын будет ставить следующий спектакль, Борис Константинович поднялся с кресла и пожал ему руку.

– Уважаю, – сказал он веско, а потом добавил: – Далеко пойдешь.

Основания для этого были: Мастер – в миру Гуляев Игорь Андреевич, Андреич, директор и худрук Российского театра драмы, – славился тем, что продвигал молодых, талантливых и бескомпромиссных, в которых, наверное, видел себя лет сорок назад. Костя понимал, как ему повезло: все-таки он сбил сметану из жидкого молока школьных и студенческих проб, сумел вырваться из провинции, получил шанс блеснуть на столичной сцене и заявить о себе на всю страну. Мастеру не приходилось оглядываться на начальство – чиновники из Министерства культуры ловили каждое его слово.

При взгляде на него казалось, что в теле человека пожилого, даже – чего уж там! – старого, прячется мальчишка, подросток, хулиган, так задорно блестели под седыми бровями круглые глаза, так стремительны были жесты и задиристы шутки. В свои шестьдесят восемь он продолжал и работать, и отдыхать на полную катушку, растил детей от второго брака – шестнадцатилетнего сына и десятилетнюю дочь.

В театральных коридорах, которые журналисты любят называть кулуарами, Костя свел множество знакомств. Его приглашали на встречи в узком кругу, зная, что Костино присутствие гарантирует интересные разговоры, а Костина деликатность – то, что эти разговоры дальше никуда не пойдут.

Он стал частым гостем на подмосковной даче Андреича в Крекшино – в роскошном доме с крытым и открытым бассейнами, сауной и бильярдом. Своего финансового благополучия Мастер не скрывал, но и не кичился им, зато всегда был готов прийти на помощь, если кому-то из знакомых она требовалась. На его содержании находилось несколько престарелых актрис в трудной ситуации, и детей, оставшихся без родителей; он вечно звонил какому-нибудь начальству, представлялся просто: «Гуляев, артист театра и кино», и ему никогда не отказывали в просьбе. В театре он прибавлял зарплату всем, у кого рождались дети, умел так распределить госбюджет, чтобы никто не остался в обиде. В случае любых затруднений сотрудники шли к нему, зная, что Мастер выручит, не бросит. Его любили, и эта любовь была искренней.

Летом на дачу съезжались приближенные, поедали шашлыки, которые хозяин мариновал и жарил лично – Андреич обожал готовить. В его беседке, увитой хмелем, под неяркой лампой с оранжевым абажуром, за столом, уставленным свечами, бутылками, блюдами с едой, на одном из пикников Костя познакомился с Соней – Софьей Борисовной Кауфман. Кто-то в компании обмолвился, что приедет дама из Министерства культуры, начальница комитета – какого именно, Костя не расслышал. Часов в десять вечера на улице загудела машина, разъехались в стороны раздвижные ворота, на стену дома упали полосы света от фар. А спустя минуту в беседку вошла высокая женщина в белом летнем платье, открывающем загорелые колени, и гладиаторских сандалиях, с вьющимися волосами цвета шоколада и с охапкой пионов в руках.

– Сонечка, – приветствовал ее Мастер, – вот это радость! Вырвалась-таки, молодец!

Он разговаривал с ней чуть покровительственно, как с ребенком, которого может и похвалить, и пожурить, если потребуется; впоследствии оказалось, что Соня когда-то была студенткой на его курсе в школе-студии.

Соню усадили рядом с Костей, и весь вечер он ухаживал за ней, подливая вино и подавая тарелки. Она, правда, почти ничего не ела, зато активно участвовала в разговорах. Своему соседу, который сразу показался ей симпатичным, Соня рассказала, что на самом деле начальствует ни в каком не в комитете, а в департаменте государственной поддержки театра. Должность была серьезная, и, чтобы ее занять, девочке из Курска пришлось приложить немало усилий. У Сони было несколько высших образований, включая продюсерское и школу бизнес-администрирования, она стажировалась в Кембридже, несколько лет работала в отделе театрального искусства Минкульта.

«Карьеристка, – думал Костя без сарказма, даже одобрительно, – пробивная». Несмотря на десятилетнюю разницу в возрасте, Соня ему понравилась: красавицей не назвать, но броская, уверенная в себе, чуть надменная. С хорошей фигурой – это важно, холеная, дорого одетая, демонстрирующая свою успешность.

После первой встречи Косте доложили, что Соня спрашивала про него у Мастера, узнавала, кто он и откуда. Костя, польщенный, послал ей приглашение на прогон своего спектакля. Она пришла, спектакль похвалила – да что похвалила, Соня была в восторге! – осталась на дружеский ужин.

После ужина Костя предложил ее проводить, и проводы закончились в Сониной квартире на Тверской. Соня не предложила ему остаться на ночь, бросила вскользь, что ей завтра рано вставать. Костя шел по ночной Москве, заново проживая часы их близости, еще чувствуя на себе Сонины руки и губы.

Напрасно он подумал, что это свидание будет первым и последним; не прошло и недели, как Соня позвонила, сама предложила встретиться. По работе ей приходилось постоянно бывать на светских сборищах, в театрах и ресторанах, и теперь Костя стал ее постоянным спутником. Про них заговорили, начали писать в интернете, публиковать фотографии. Костя не возражал, PR был ему на руку. Андреич, почуяв подвох, вызвал Костю к себе и спросил прямо:

– С Кауфман у тебя что?

Костя опешил:

– Какое это имеет значение?

– Не понимаешь? Ты не забыл, где она работает?

– Прекрасно помню, – Костя решил показать норов. – И что?

– А то, что тебя уже начали подозревать. Когда начинающий режиссер заводит роман с чиновницей, отвечающей за распределение государственных средств, мало кто делает вывод, что у него внезапно вспыхнула к ней страсть.

– Намекаете, что я с дальним прицелом?

– А это правда?

Костя возмутился:

– Нет, конечно!

Ему нравилась Соня, нравилось выходить с ней, стоять под прицелами камер. Приятно было давать интервью, рассказывать о себе. Если роман с Соней способствует его карьере, это прекрасно, но в постель он с ней ложится точно не потому. Подозрения в корысти Костя отмел, как необоснованные, но все-таки подспудно Сонино положение притягивало его. Нет, он никогда не попросил бы Соню об услуге, а вот обратись она к нему с предложением, и Косте трудно было бы устоять.

Костина слава тем временем росла; билеты на его спектакли разлетались в один миг. Стало престижным ходить «на Садовничего», быть с ним знакомым, показываться на мероприятиях. В одном из разговоров с Еленой, своей помощницей и доверенным лицом, Гуляев, хитрый лис, пожаловался:

– Что, Леночка, привела ты мне конкурента?

– Конкурента? – она сделала удивленное лицо. – Вам?

– А как же! Все Костю на мое место прочат. Ждете, когда на пенсию уйду? А я никуда не собираюсь!

Елена начала смекать, что Мастер что-то задумал: уж точно он не сомневался в своем положении и в Садовничем конкурента не видел. Избрав единственно подходящую тактику – покорность и молчание, – она прищурила на Гуляева внимательные глаза. – Я тут подумал: надо бы Косте дать возможность поработать самостоятельно. Выпорхнуть, так сказать, из гнезда. Ты что думаешь?

Елена начала ощупью, еще не понимая, к чему тот клонит:

– Было бы неплохо…

– Да-да, неплохо, – подхватил Мастер, – и для нас с тобой тоже. Мы бы ему материал дали, из того, что у нас дожидается, артистов наших обеспечили бы занятостью, да ведь? Они вон жалуются, что мало ролей, больше работать хотят.

– Хотят, – поддакнула Елена, – так и рвутся.

– Вот я и подумал: театр, конечно, мы ему из рукава не вынем, но собственный проект…

– Экспериментальный! – воскликнула Елена, сообразив наконец, в чем замысел начальника. – Финансирование запросим у министерства…

Елена осеклась, уставилась на Мастера с открытым ртом. Имени Сони Кауфман не прозвучало, хотя обоим было ясно, о чем подумал собеседник.

«Ай да Андреич, ай да сукин сын! – словами Пушкина воскликнула Елена про себя. – Как у него ладно все получается!»

– Для министерства Садовничий хорошая кандидатура – молодой режиссер из провинции, новатор, популярность зашкаливает, кого и продвигать, как не его? – продолжал Мастер жизнерадостным тоном. – Так вот, Леночка, надо бы с департаментом это обговорить. Ты давай займись, хорошо?

«И обстряпать моими руками, – привычно закончила Елена, – чего и следовало ожидать».

Соня восприняла идею с энтузиазмом. Ей давно хотелось выступить организатором крупного проекта, и у себя в голове она немедленно выстроила схему, с помощью которой могла предоставить Косте финансирование плюс освещение в прессе.

Так родилась платформа «Открытие», независимый театральный проект под руководством Константина Садовничего, ученика Игоря Андреевича Гуляева, для экспериментальных постановок с участием молодых актеров и драматургов. О, как бурлил интернет, как восторгались журналисты, с каким нетерпением ждали запуска «Открытия» в Минкульте! Софью Кауфман преподносили публике как автора замысла и вдохновителя проекта, на полученные от министерства средства велось строительство павиль она, в котором должны были проходить репетиции и спектакли. Его спроектировали многофункциональным, с тремя сценами на двести пятьдесят зрителей каждая, с репетиционными залами, музыкальной студией и подсобными помещениями.

Постановки следовало делать лаконичными, с минимумом декораций, которые предполагалось заменить светом. Каждая игралась не больше двадцати раз, потом сменялась следующей – настоящая фабрика идей. Несколько сценариев написал Сережа Резник, которого Костя перевез за собой в Москву. Костя выступал лицом платформы, ее вдохновителем и идейным лидером.

Благодаря интернету об «Открытии» узнали за границей, Косте стали предлагать приехать в Мюнхен, Прагу, Будапешт. Он ставил не только драмы, но и оперу – начал с Мюнхена, потом получил приглашение в Берлин. И вот на фоне этого благополучия вспыхнул скандал, лишивший Костю и планов, и денег, и уверенности в завтрашнем дне.