Армейские будни

Пока не выстрелило ружье

В то утро первый взвод вставал за час до общеполкового подъёма в 5.00. Дневальный, сдерживая позывы к зевоте после нелегко ему давшегося ночного бдения, подошёл к койке заместителя командира взвода Кухарчука и осторожно, с некоторой опаской потряс его за плечо:

– Товарищ старший сержант… подъём…

Кухарчук проснулся мгновенно, будто и не спал, поднял к глазам руку с часами – всё правильно, его будили, как и положено, за четверть часа до личного состава.

– Иди Алхимина толкай, да без нежностей с ним, – дал команду Кухарчук дневальному.

– Есть, – с готовностью отреагировал тот и поспешил выполнять приказ.

Командира отделения сержанта Алхимина разбудить оказалось и в самом деле совсем непросто. Как ни тряс его дневальный, мордастый сержант лишь открывал и тут же вновь закрывал, не выражавшие ни малейшей мысли глаза. В общем, взвод, как это уже не раз случалось, Кухарчуку предстояло поднимать одному…

Это происходило в начале семидесятых годов в учебной воинской части, так называемой «учебке». Отличие «учебок» от прочих частей заключалось в том, что большинство солдат, именуемых курсантами, служили здесь лишь шесть своих первых месяцев, а затем отправлялись в линейные полки. Причём лучшие из них – способные, шустрые, или просто приглянувшиеся командирам – оставлялись и дальше служить здесь же, на должностях инструкторов, или командиров отделений уже следующих призывов. Отсюда и второе отличие – дедовщина в «учебках» была субординационно узаконена: рядовой-курсант всегда «молодой», а сержант по сроку службы всегда старше. Данное обстоятельство, прежде всего, и обеспечивало в таких частях необычно высокий для Советской Армии уровень дисциплины и исполнительности.

Без трёх минут пять Кухарчук, свежевыбритый, умытый, сверкая дембельским набором регалий на выпуклой груди, стоял в расположении своего взвода и ждал.

– Ну что Алхимин… так и не встал? – вполголоса, с заметным недовольством, спросил он у дневального то, что и сам отлично видел. Тот виновато развел руками.

Кухарчук подошёл к койке командира отделения, постоял, и как только его часы показали ровно пять, прямо над Алхиминым протяжно и в то же время приглушённо прокричал:

– Первый взвоод… подъёёём!

Курсанты, скрипя кроватными пружинами, срывались с коек, шлёпали босыми ногами по полу. Синие сатиновые трусы, зелёные линялые майки, едва отросшие на сантиметр-два волосы, не скрывавшие формы черепов – всё казённо, одинаково, некрасиво. Сопение, возня, толкотня в узких проходах между койками, то там, то здесь глухие удары – это падали на паркет ремни, сапоги – спешка, суета, путание в рукавах и штанинах… Впрочем, не все столь комичны и неловки. Ладному, плечистому крепышу Кручинину положенных сорока пяти секунд на процедуру одевания явно много. Самое большее полминуты прошло, а он уже полностью обмундирован и первым обозначил строй. Вслед за ним, застёгивая последние пуговицы, спешили и другие: Стенюшкин, Забродин, Пушкарёв, Каретник… Сержант Алхимин тем временем едва приподнимается на локтях и сонным взглядом непричастно обозревает эту кутерьму.

– Слышь «химик», вставай! Опять «дедушка» за тебя работать должен?!… Дождёшься! – Кухарчук, внимательно следя за действиями взвода, время от времени зло косил глаза на сержанта, наконец, он сильно ударил сапогом по спинке алхиминской кровати. – Вставай, ждать не будем, – и пошел к уже замершему строю.

Да, не повезло Кухарчуку с командирами отделений. Один уже третий месяц из госпиталя не вылезает, второй вот он, сержант Алхимин. По неписаным казарменным законам как оно положено: «лётать», то есть делать всю черновую сержантскую работу, производить подъём, утренний осмотр и всё прочее, должен именно «комод», командир отделения, а не «замок», замкомвзвода. Сколько Кухарчук не бился, не грозил, даже по морде жирной один раз приложился, так и не переборол врождённую особенность Алхимина – долго и тяжело просыпаться. Но Алхимин до призыва успел с отличием окончить сельскохозяйственный техникум и превосходно разбирался в дизельных двигателях и прочих составных частях тракторов – качество очень ценное именно для танковой «учебки». Ведь танк и трактор в некоторой степени братья, хоть и имеют прямо-противоположные назначения. Увы, Кухарчук до Армии ни с какой техникой, кроме велосипеда, не сталкивался, да и тяги к ней не испытывал. Физическая сила, гвардейская внешность и несомненные командирские качества – вот за что сделали его сержантом. Но когда дело доходило до занятий по технической подготовке, тут-то и оказывался необходим мешковатый соня Алхимин.

В отсутствии штатного «комода» Кухарчуку докладывал Кручинин, уже выдвинувшийся в непререкаемого взводного лидера:

– Товарищ старший сержант, первый взвод построен, докладывает курсант Кручинин!

– Вольно! – скомандовал «замок» и неспешно, ощупывая глазами каждого, прошёл вдоль строя.

Обязательного сержантского замечания на этот раз удостоился длинношеей правофланговый с лисьей физиономией, – Так ты Елсуков за два месяца и не научился подшиваться. – Кухарчук поднял руку к воротнику мгновенно побагровевшего курсанта и одним рывком оторвал некрасиво топорщившийся подворотничок. На этом он решил ограничиться – не позволяло время.

– Значит так, слушай задачу, – «замок» покосился на расположение остальных, ещё спавших трёх взводов роты. Шум, производимый первым взводом, вызвал там шевеления и недовольные реплики. Кухарчук заговорил тише. – Даю вам двадцать минут на умывание, сортир, сапоги и всё прочее. Ровно в пять тридцать все стоят внизу, у казармы и скорым маршем отправляемся на полигон. К восьми часам мы должны быть уже там, там же завтракаем и в девять часов начало практических занятий… Вопросы?! – строй не издал ни звука, только скрипнула кровать, наконец-то откинувшего с себя одеяло Алхимина. Кухарчук с нескрываемой неприязнью обернулся. – Доброе утро ваше сиятельство… – В строю послышался смешок, но «замок» тут же повернулся лицом к строю, и опять воцарилась тишина. – И вот что, ходите тише, рота ещё спит, нечего сапогами как слоны… Ррразойдись!

2

В те годы Советская Армия была ещё преимущественно славянской. Резкое изменение пропорций её национального состава, вызванное огромной разницей в рождаемости между северными и южными советскими нациями, стала ощущаться позднее. Пока же армейское руководство могло позволить себе создавать целые воинские части, в первую очередь элитные и учебные, целиком из призывников славян. А учебно-танковый полк, о котором идёт речь, был укомплектован в основном из близлежащих центрально-русских областей. Так и в первом взводе роты плавающих танков насчитывалось по семь человек ярославских и горьковских, трое москвичей, пара брянских и один курский.

– А ну шире шаг, задние не отставать! – бодро командовал Кухарчук, легко вышагивающий чуть поодаль тяжело шаркающего сапогами взвода. У «замка», конечно, есть основания для хорошего настроения – до дембеля всего ничего, три-четыре месяца. Другое дело бедолаги курсанты, они-то всего два месяца как служат, им до того дембеля ох, сколько ещё каши солдатской сжевать предстоит. Да и сержант Алхимин, тракторный гений, не очень-то весел, хоть и больше года служит – для него эти ранние подъёмы и марши муки адовы. Но что ещё угнетало, это голод… Есть русским солдатам хотелось всегда, с тех самых пор как зародилось на Руси казённое войско, ибо кормили всегда плохо.

Шли сначала по ещё не проснувшемуся утреннему городу, сторонясь поливальных машин, смачивавших асфальт и чахлую придорожную травку, и без того мокрую от росы. Едва вышли за окраину, как Кухарчук властно потребовал:

– Песню… Сулоев, запевай!

Ещё недавно рыхло-полнотелый, но за два месяца так похудевший, что брюки и гимнастёрка болтались на нём как на вешалке, Сулоев, тем не менее, забасил молодцевато:

Пели, но веселей от песни не становилось, ибо то, что до завтрака далеко и долго тяготило исподволь. Возникали мысли о полигонной столовой, где их непременно «нажмут», и готовят куда хуже, чем в полковой. Тут еще и сама песня виновата, малоритмичная, которую лишь с большой натяжкой можно причислить к разряду строевых. На пустой желудок редкая песня поднимает настроение, но таковая нашлась. Она возникла без команды, спонтанно, с оглядкой на «замка» (тот промолчал, что означало «добро») и предназначалась не для военного строя:

Эта песня заставила проснуться даже тех, кто обладал способностью дремать на ходу. Пели ярославские: Сулоев, Пушкарёв, Торопов, Арсеньев…, горьковские: Кручинин, Забродин, Чистяков, Попков…, курянин Каретник, уже заматеревший 24-х летний семейный мужик. Из москвичей пел только Елсуков, остальные двое молчали. Стенюшкин, парень высокомерно-насмешливый, видимо считал такие песни петь ниже своего достоинства. Митрофанов, худощавый блондин, не пел из-за чрезмерной застенчивости, столь несвойственной «настоящим» москвичам. В то время отношение жителей русской провинции к москвичам ещё не приобрело черт откровенной неприязни, но определённое отчуждение уже наметилось. Впрочем, вместе большинству из этих ребят оставалось жить, спать в одной казарме, есть за двумя на целый взвод длиннющими столами, всего-то три-четыре месяца, до ноября. Случайно столкнула судьба, так же и разведёт, и вряд ли когда-нибудь вновь их пути пересекутся. А кто, с чем, и какой печалью идет в этом строю, поёт или молчит… да какая разница. Песни тем временем возникали самопроизвольно.

Десять пар – двадцать человек, шаркающие голенищами, пылящие по сухой дороге сапоги. Быстрым шагом, с песней двигался взвод по широкой просеке, под косыми лучами ещё невысоко поднявшегося над лесом солнца. По-прежнему сбоку Кухарчук, чуть сзади приотстал Алхимин. Песни продолжали рождаться без перерыва. Видимо именно такие, невоенные, лирические, они помогали забыть о голоде, натёртых ногах, кто-то вспоминал оставленных дома подруг… Но пора и честь знать, Армия есть Армия. Кухарчук громогласно оборвал самостийное песнопение:

– Прекратить песню!… Бегооом марш!

Захлебнувшись на полуслове взвод резко, будто получив удар кнутом, сорвался на бег. В первой паре Кручинин с Забродиным, оба спортсмены-разрядники, задали слишком высокий темп. Лишь Вовчик Митрофанов, футболист, воспитанник прославленной в те годы торпедовской ДЮСШ, выдерживал его без напряжения, большинство же на пределе возможностей. Через пару минут Сулоев, Торопов и Елсуков начали отставать. Сзади их подгонял Алхимин, сам едва переводивший дыхание:

– А ну не отставать, шире шаг!

Строй растянулся, нарушился и Кухарчук даёт отбой:

– Шагооом марш!

Взвод вновь разбирается по парам, всё приходит в норму. Хотя какая там норма, когда все уже вспотевшие, с мученическими выражениями лиц хватают воздух. Но «замок» не даёт ни минуты на расслабление, тут же взвод подгоняет следующая не совсем уставная команда:

– Разобраться… шире шаг, мать вашу… опаздываем, сейчас снова бежать заставлю!

От расположения полка до полигона десять километров и преодолеть их надо не более чем за полтора часа. Вот и грозит «замок», если взвод не уложится, то шею взводный именно ему намылит. Никому уже не до песен, даже с соседом по паре мало кто заговаривает – неприятные ощущения отравляют всё. Особенно противно касание потной шеи к, ещё полчаса назад свежему, подворотничку. Впрочем, и тут далеко не все испытывали одинаковые чувства. Кому, если и не в охотку, так всё почти как в забаву, легко даётся. Например, ходко, словно сам танк движется на своих мускулистых ногах, обутых в сапоги сорок четвёртого размера, арзамасец Володя Кручинин. Да, редко так удачно работает природа: всё шутя, всё играючи получается у Володи, везде он первый, хоть кросс бежать, хоть траншею копать, хоть на занятиях по политподготовке или теории танкового двигателя. Ко всему у Володи и лицо этакой тонкой лепки, нос, губы, рот, глаза – всё чётко, ярко, выразительно, волосы темнокудрой густой шапкой, с которыми так жаль было расставаться. Немудрено, что до призыва он являлся объектом постоянного девичьего внимания.

Но и Кручинин хмур и не весел, и не только подруги вспоминаются с грустью, а, пожалуй, даже чаще домашний стол… Ох, как есть хочется, а ему особенно, крупному, могучему. Его организм никак не насытить этими постными армейскими супами, кашами, жидкими картофельными пюре, куцыми порциями масла, тонкими считанными ломтями хлеба. Но ничего он вытерпит, только до осени додержаться, а там… Там его наверняка оставят в «учебке» сержантом и он будет как Алхимин, а потом и как Кухарчук, дослужится до «замка». А сержанту куда легче служить, тут уж и нагрузки не те, и сам себе поблажки можешь сделать, а главное с кормёжкой лучше. Сержант, в отличие от курсанта, в любое время и в Военторге, что на территории полка, может подкормиться, и в увольнение в город сходить, и денежное довольствие у него не солдатское. Только бы до осени…

Кухарчук ещё пару раз давал команду перейти на бег, и во время второй пробежки не выдержал Алхимин. Ни слова не говоря, он ломанулся с просеки в лес, на ходу снимая ремень.

– Усрался умник, – презрительно процедил ему вслед «замок» и дал команду перейти на шаг.

Нелегко даются эти смены ритма Валере Каретнику. Он шумно отдувается, вытирая обильно выступивший пот. Ему шёл двадцать пятый год и за плечами он имел четыре курса политеха, а в родном Курске жену и двухлетнюю дочку. Поздно, но и его настигла повестка, и его, мужа, отца, студента-вечерника призвали вместе с восемнадцатилетними пацанами. Призвали вставать в пять утра, бегать, потеть, подчиняться командам этого двадцатилетнего дуболома Кухарчука. Тяжко в Армии вообще, а перестарку ещё пуще. Идёт приземистый, понурый Валера, уже получивший от ребят прозвище «дед», вспоминает своих близких, болезненно кривится, когда «замок» до фальцета повышает свой голос… Но вот, наконец, и дошли. Кухарчук останавливает свой изрядно вымотанный взвод на небольшом плацу. Он ждёт несколько минут – появится ли из лесу Алхимин – затем решительно идёт в штаб полигона докладывать о прибытии: он уложился в срок, но ждать «комода» уже некогда.

3

Танковый полигон, он же танкодром раскинулся на довольно обширной площади. Перелески, поля, овраги, небольшие водоёмы – всё имелось в том обособленном пространстве. Кроме естественных препятствий здесь имелись и искусственные, и вот на этих рукотворных сооружениях и предстояло тренироваться первому взводу.

Позавтракали будто и не ели. Рисовой невкусной каши выдали едва по полкрышки от котелка, как всегда меньшие, чем положено кружки штампованного, рассыпающегося крошками сливочного масла. Но жаловаться все уже отучены. Кухарчук своё дело знал, лычки отрабатывал добросовестно и пресекал крамолу в зародыше:

– Эт кому там не хватает?!… Сейчас накормлю… на неделю толчки драить!

Командир взвода лейтенант Грамахин, невысокий худощавый офицер с красивым, но нервным лицом, ждал их на одной из тренировочных площадок. Он в хорошо подогнанном чёрном комбинезоне, из-под которого виднелась зелёная офицерская рубашка с галстуком. Вынутая из фуражки пружина делала его похожим на русского офицера времён первой мировой войны. Кухарчук привёл взвод, доложил. Взводный окинул взглядом строй, негромко спросил:

– Как со временем?

– Прибыли на шесть минут раньше, – горделиво ответил «замок».

– Почему я не вижу Алхимина?

– В санчасть пошёл, желудок прихватило по дороге, – с усмешкой в глазах сказал Кухарчук.

– Что-то серьёзно?

– Да нет… очухается, – успокоил взводного «замок».

Лейтенант начал давать вводную на занятия:

– Задача следующая: разбиться на четыре отделения… первое отделение на ров, второе на эскарп, третье на разрушенный мост и последнее на минный проход. По мере выполнения упражнений отделения меняются местами… – Дальше в постановке задачи было уже меньше конкретики, но больше упора на проявление сознательности – … Ещё раз повторяю, приложить все усилия для получения максимальных оценок… исключить возможность возникновения аварийных ситуаций… все команды инструктора выполнять в точности… особое внимание при преодолении рва и разрушенного моста…

Долго инструктировал взвод франтоватый лейтенант. Солнце поднималось всё выше, припекало. А взводный всё говорил и говорил, ведь от оценок, что предстояло заработать его курсантам, напрямую зависела его оценка как командира и воспитателя. Вернее, могла зависеть…

Совсем ещё молод Саша Грамахин, двадцать четыре года. Но в армейской жизни он уже понимает, что к чему. Это пусть те, кто, не зная брода в военные училища поступал, дети всяких там токарей-пахарей, случайные офицеры во все эти сказки верят, в передовиков-маяков, инициаторов соцсоревнований. А он нет, он офицер во втором поколении, его отец уже третий десяток лет в Армии дослуживает, уж он то давно всё разъяснил сыну. Для успешной карьеры, прежде всего надо иметь мощную «волосатую» руку где-нибудь в верхах. Увы, тут Саше особо хвастать нечем, хоть отец сделал относительно неплохую карьеру. Но что такое старший преподаватель Ташкентского танкового училища, подполковник? Конечно, на своём уровне он сделал для сына всё что мог: и в училище всё было без проблем, и распределение в престижный Московский округ, и не в задрипанную часть, а в «учебку». Но дальше… дальше отец помочь уже не в силах, не тот масштаб. А тут ведь Москва рядом и офицеров с «лапами» пруд пруди.

В этом году у Саши истекал срок на звание, и он отлично понимал, что надо стараться изо всех сил, дабы не дать ни одной зацепки начальству, чтобы бумаги на «старшего» ушли в срок без задержки, а потом… Потом надо подсуетиться, получить, наконец, вышестоящую должность, и попытаться поступить в Академию, избежав замены в какой-нибудь тьму-тараканский округ… И ещё одна боль истязает молодую лейтенантскую душу: карьера, понятно, для офицера главное, но ведь и личную жизнь устраивать пора. А тут неожиданно появился соблазн одним выстрелом двух «зайцев» ухлопать, и с Академией вопрос решить и… Всё-таки молодец отец, не бросает сына на произвол. Казалось, что он может-то из своего далёкого, жаркого Ташкента? Ан нет, смог! Случилось вот что. Старого приятеля отца, преподавателя того же училища, с которым они давно дружили семьями, вдруг какой-то благодетель, набравшись сил, вытащил из Ташкента в Москву, преподавателем в бронетанковую Академию. А у друга того закадычного дочка, Валя, годом младше Саши, только институт окончила. Взял отпуск отец, примчался к сыну. Так и так, говорит, Сашка, птица-удача сама к тебе в руки летит. В общем, дело за малым, женись, и сразу все проблемы отпадут, считай ты уже в Академии, ибо тот генерал, что отца Вали тащил, человек влиятельный и тебе помочь ему ничего не стоит. А потом уж все дороги открыты и не судьба тобой, а ты ею распоряжаться будешь… Дух захватывает от перспективы: никаких тебе взводов, рот, провинциальных гарнизонов, а Москва, Лефортово, Академия имени Малиновского. Эх… так-то оно так, спасибо отец, но… Легко ему рассуждать, женись, хорошая девчонка и к тебе не равнодушна. Хорошая-то хорошая, но если совсем к ней не влечёт… даже когда оставались наедине, да и к чему там…

У Саша и Вали было похожее детство. И он, и она мотались с родителями по заполярным и дальневосточным гарнизонам, росли в продуваемых ветрами, холодных ДОСах. Они страдали, как и все офицерские дети, не имеющие дедов-генералов, обеспечивавших сыновьям и зятьям комфортные места службы и быстрое продвижение, и таким образом, избавлявших своих внуков от возможности появления на свет в вертолёте или санях, под вой пурги или волков…

…«Нет, нет, ни за что», – Саша искренне жалел Валю, он понимал, она не виновата, что выросла болезненной, худенькой и тонконогой. Он желал ей всех благ, но жениться… Вот уже три недели, как уехал отец, мучает Сашу эта дилемма: разум подсказывает, что здесь не до выбора, сердце, что свяжешь себя на всю жизнь с человеком, к которому очень скоро почувствуешь отвращение. Нет, не такую видел он в своих мечтах будущую супругу. И здесь, в старинном русском городе, он встречал таких девушек. Хоть и мелковат Саша, но недурён собой и потом офицер, а «эполеты» в русской провинции искони в цене. Здесь Саша имел возможность выбирать, и он выбирал, желая видеть в суженой то, чего лишён сам: румянец, телесное богатство, здоровье. Конечно, к этому хорошо бы образование и воспитание… но Саше ведь только двадцать четыре…

4

Отделение в составе Кручинина, Митрофанова, Каретника, Елсукова и Пушкарёва выполняло упражнение по преодолению рва. Ров представлял собою яму глубиной метра три и шириной пять-шесть. Лёгкий плавающий танк, «плавун», весил около пятнадцати тонн и внешне смотрелся не столь внушительно как сорокатонные «утюги», средние танки, или пятидесятитонные тяжёлые. Зато он более юркий, маневренный.

Первым за рычаги сел Кручинин, как и положено лидеру. Но и ему стало не по себе, когда он подвёл танк к зловеще чернеющей в окулярах триплекса глубине. Сержант-инструктор, сидевший в башне, на месте командира направлял и подгонял. У самого рва Володя переключился на первую передачу и осторожно, не давая машине свободно ухнуть вниз, сполз почти без газа по крутому спуску. Подъём был чуть более пологим.

– Газу, газу! – орал в наушниках, вмонтированных в шлем, инструктор. Володя жал педаль до «полика», и машина с рёвом выползала по другую сторону рва.

– Сбрось газ! – скомандовал инструктор в верхней точке подъёма. Но Володя, заворожённый «музыкой» борьбы танкового двигателя с препятствием, чуть промедлил, и машина так на максимальном газу и вылезла, показав днище, как самолёт на взлёте. Следствием этой ошибки стало то, что танк «клюнул» всеми своими пятнадцатью тоннами. Володя только благодаря рубчатому шлему и тому, что крепко вцепился в рычаги, избежал серьёзных ушибов.

– Ах ты сволочь… падла, я те сейчас по едалу… газ, газ, почему вовремя не сбросил ссука!? – бесновался в наушниках инструктор. В отличие от курсанта он ушибся крепко. Володя, словно перебивая своими действиями инструктора, перешёл на третью передачу, зажал один рычаг, лихо крутанул машину, чем вновь вызвал болезненный вой в наушниках, объехал ров и остановил танк на исходной.

Соскочив с башни, инструктор, было, кинулся, к так жестоко прокатившему его курсанту с кулаками. Однако, не добежав, он будто споткнулся – как высеченная из гранита глыба средних размеров стоял Володя Кручинин: сажень в плечах, грудь колоколом, пуды угадывались даже в несжатых кистях рук.

– Стройся! – взвизгнул инструктор, отказываясь от своего первоначального намерения, ввиду его полной бесперспективности. – Вы что, салажня, хотите и меня, и машину угробить?! Если и остальные так же как он ездить будут, всем по двойке повешу… поняли!?

В танк, в люк механика полез Каретник, и в самом деле кряхтя как дед, а Кручинин подошёл к инструктору и упавшим голосом спросил:

– Товарищ сержант, а какая мне оценка за упражнение?

Инструктор неприязненно окинул взглядом курсанта. То ли отошёл уже от ушибов сержант, то ли понравился ему убитый вид Володи, но он его пожалел:

– На первый раз прощаю… четвёрка.

Вторым упражнением для отделения Кручинина стал эскарп, почти метровой высоты уступ, который на затяжном подъёме должен был преодолевать танк. Это упражнение оказалось попроще: едешь себе в гору, потом толчок, усилие машины и всё, вползла, поелозив гусеницами, родимая. Здесь всё отделение получило наивысшие оценки.

Разрушенный мост – самое опасное и сложное упражнение. Одно название что мост, а на самом деле эстакада из двух колейных путей, поднятая метра на полтора над землёй, с пологими въездом и выездом. Тут нужно так выровнять машину, чтобы гусеницы пошли точно по этим колеям, ошибся, замандражил, задёргал рычагами – слетел. Здесь случилась заминка. Когда Кручинин со своими ребятами, успешно «отстрелявшись» на эскарпе, прибыли для выполнения очередного упражнения, с моста как раз стаскивали буксирным тягачом танк. Это Арсеньев из предыдущего отделения, проехав чуть больше половины моста, сорвался и посадил машину брюхом на одну колею эстакады. Вид завалившегося на бок, беспомощного танка действовал удручающе. И здесь за рычаги уже новой машины (ту, сорвавшуюся, отбуксировали в парк на техосмотр) вновь сел Кручинин. Жутко ехать по тому месту, где только что случилась авария, по двум узким полоскам, немногим превышающим ширину гусеничных траков. Володя осторожно, вглядываясь в приближающееся препятствие, чуть потягивал то левый, то правый рычаг. Инструктор на башне молчит… Всё, проехал, спуск, наконец широкая и ровная поверхность. Левый рычаг на себя – броневая коробка с пушкой разворачивается и мчит на исходный рубеж. Весь потный, но улыбающийся Володя вылезает из люка механика-водителя. Остальные к нему:

– Ну как?!…

– Норма, не дрейфь ребята, главное рычаги не рвите, чуть-чуть и газ самый малый.

Елсуков провёл плохо, нервничал, рыскал по мосту, едва не свалился, чем изрядно потрепал нервы на этот раз довольно добродушному инструктору. Каретник в пору вечернего студенчества днями перепробовал немало профессий, и некоторый опыт в вождении гусеничных машин у него имелся. Потому и с этим упражнением, как и со всеми другими, он справился достаточно уверенно. Последним пошёл Митрофанов. Тягостное ощущение испытывал бывший футболист в танке – замкнутое пространство, духота, солярный перегар. Это тебе не раздолье футбольного поля. Зато то же поле Вовчик всегда, что называется, видел хорошо, имея развитое боковое зрение. И здесь он точно определил положение машины и строго по центру провёл её по мосту…

Когда выполнили последнее упражнение, оказалось, что у кручининского отделения самые высокие баллы – всего три четвёрки, все остальные оценки отличные. У других оказалось куда хуже, имелось немало троек, а за падение с моста и вывод из строя машины Арсеньев удостоился «неуда». Лейтенант Грамахин быстро договорился с капитаном, руководителем занятий, о пересдаче: троек, а тем более двойки допустить было никак нельзя. Неудачники, а таковых оказалось с полвзвода, разошлись по препятствиям. Тем временем отделение Кручинина по приказу взводного построилось в шеренгу неподалёку от наблюдательной вышки руководителя занятий.

– Ррравняйсь, смиииррно! За отличные и хорошие показатели на занятиях по преодолению препятствий, отделению объявляю благодарность! – торжественно выразил свою волю лейтенант.

– Служим Советскому Союзу! – отчеканил в ответ строй после некоторой паузы.

– Товарищ лейтенант, разрешите мне четвёрку на рву пересдать, – тут же из строя обратился Кручинин, не желающий хоть в чём-то быть не первым.

– Что… на рву? Нет, не надо… не стоит… не сейчас, – взводного больше всего волновали тройки и двойка, а четвёрка общего оценочного баланса не нарушала. Лейтенант спешил и хотел перепоручить освободившихся курсантов Кухарчуку, но тот как на зло куда-то исчез и решение пришлось принимать экспромтом:

– Вот что Кручинин, вы пока тут на глазах не маячьте, бегом до колючки и с полчаса там воздухом подышите. Пусть это вам, что-то вроде увольнения будет за успехи в боевой подготовке. Ну, вперёд, – довольный своей находчивостью лейтенант махнул рукой и заспешил к препятствиям.

5

Стоял один из редких для средней полосы России безоблачный и безветренный летний день. Время приближалось к полудню. Курсанты, как и напутствовал их взводный, рванули к границе полигона, означенной плохо натянутой колючей проволокой на изгнивших, шатких столбиках с многочисленными лазами в виде заворотов ряд на ряд. Легко преодолев это неказистое ограждение, они словно в освежающую воду нырнули в прохладный, нечастый лес.

Эй вы, ханурики, не расползаться! – Кручинин ни на минуту не переставал ощущать груз ответственности.

Команда-предупреждение оказалась к месту. Именно этот окрик заставил Митрофанова прекратить не вполне осознаваемое движение вглубь леса. Другие тоже, как только вдохнули чистейший, неуловимо отличный от полигонного, воздух, почувствовали мякоть мха… шелест листьев… Глоток свободы действовал опьяняюще.

Кроме Кручинина, пожалуй, ещё Каретник, по причине несколько большего жизненного опыта, не поддался чарам первозданной красы.

– Слышь, мужики, давай где-нибудь тут привал сделаем, отдохнуть и перекурить надо, – Валера и внёс конкретное предложение.

Все молча согласились. Подходящую поляну нашли быстро, небольшую, уютную, поросшую высокой не кошенной травой. Наверное от того, что уже немало дней они сосуществовали бок о бок везде – в казарме, столовой, строю… – здесь как-то самопроизвольно разбрелись. У всех возникло желание обособиться, побыть наедине со своими думами в этот вдруг выпавший миг относительного покоя и блаженства. Разве что Елсуков расположился рядом с Каретником. Но он преследовал сугубо меркантильную цель – у запасливого «деда» всегда имелись в заначке сигареты, а Елсуков был первый во взводе «стрелок» курева. Но Валера сразу распознал его намерения:

– У меня последняя осталась.

– Ну, оставь хоть докурить, – моляще заскулил Елсуков. Каретник лишь неприязненно смерил его взглядом и, ничего не сказав, стал приминать траву, готовясь на неё улечься.

Некурящий Вовчик Митрофанов лежал вверх лицом, зажмурившись, и не видел неба, не ощущал солнца. Он видел… футбольный мяч… Мяч, взмыв, опускался прямо ему на грудь. Он привычно отклонился корпусом, погасил скорость мяча, и тот послушно скатился с груди на ногу… Леса, поляны, высокой травы не было. Был газон футбольного поля, короткая редкая травка, линия штрафной площадки… Именно с линии штрафной Вовчик любил «класть» мяч в ворота, не ближе и не дальше. По мячу веско прикладывался с этаким подрезом, дабы он взлетел выше защитников, и скользнул под самую планку. Свой коронный удар Вовчик производил и сейчас в полусне…

Утренний марш и занятия на препятствиях, потребовавшие мобилизации физических и моральных сил, основательно вымотали курсантов. Но они молоды, и потому даже небольшого отдыха хватало для восстановления. Они просто не могли знать, что лёгкость, с которой переносятся трудности, не безмерна, это шагреневая кожа, сокращающаяся со временем, и что надо бы поберечься, и прежде, чем валиться с ног, хотя бы посмотреть, суха ли почва… Нет, молодость не может знать того, что не пережила, а тех, кто мог и должен был подсказать рядом не было, расхожее же понятие отцы-командиры не более чем словосочетание.

За пару недель до этого дня всех курсантов обязали сдать кровь, по двести граммов с человека. После дармового кровоотсасывания, не предоставив положенных в таких случаях масла, чая, сахара и обязательного отдыха, голодную, уставшую роту загнали в полковой наряд. Первый взвод в полном составе заступил на кухню, самый тяжёлый наряд в полку. И ничего, никто не упал, не потерял сознания, хоть и мыли посуду, и чистили картошку, и выносили тяжеленные баки с отходами до трёх часов ночи. Всё это скажется много позже, а пока курсанты о здоровье не думали. Впрочем, если учесть, что пришлось пережить тем, кто служил до и после них, в сороковые и восьмидесятые-девяностые… Наверное, тем солдатам этот случай покажется сущей чепухой, шутливой гримасой счастливого, мирного и относительно сытого времени, когда уже успели «отойти» от войны Отечественной и не могли даже предположить войну Афганскую, и тем более Чеченскую…

Валера Каретник откусил конец недокуренной сигареты и, передав его Елсукову, прикемарил на боку, подложив под голову пилотку. Во сне он шевелил губами, не то жевал, не то говорил что-то про себя. Конечно, главе семьи не место в солдатском строю, во всяком случае, в мирное время. Ведь семья сама по себе предполагает мирное сосуществование, а Армия… Армия, чья сила многократно превышает уровень необходимый для обороны – это висящее ружьё, которое рано или поздно выстрелит. Она обречена выплеснуть избыток мощи.

Володя Кручинин тоже дремал, закинув руки за голову, расстегнув гимнастёрку на широкой груди – прямо богатырь на привале. По мере того как уходила усталость, его вновь стал донимать голод и Володя довольно скоро проснулся. Инстинкт побудил его зорко вглядываться в траву, в надежде обнаружить то, что тут же можно съесть. Но ничего поблизости не было: щавель на поляне не рос, а для ягод ещё рано. Здесь не росли даже стелющиеся кустики, которые должны были через пару-тройку недель зачернеть черникой. Их ещё зелёные ягоды надо было искать дальше в лесу. Сейчас бы Володя, конечно, и зелёными не побрезговал, да и риска немного – его желудок переварил бы что угодно. Но идти в лес он не мог, ведь он старший группы и их уже скоро должны позвать.

Именно Кручинин первым услышал посторонний, не лесной и не полигонный звук. Подняв голову, он стал всматриваться поверх травы… Да, так и есть, кто-то со стороны противоположной полигону приближался к поляне. Эти кто-то разговаривали и то были голоса, от которых, вырванные из естественной своей жизни, парни уже поотвыкли – то переговаривались женщина и ребёнок.

Володя негромко свистнул, привлекая внимание остальных:

– Эй, ребята, кажись кто-то идёт.

Елсуков и Пушкарёв насторожились и тоже стали смотреть туда, откуда доносились голоса.

– Вроде баба с пацанёнком, – хрипло прошептал угличанин Пушкарёв, нескладный костистый парень с рябым лицом.

Вовчик Митрофанов тоже вышел из футбольного полузабытья и приподнял, едва начавшую отрастать редкой стоячей шевелюрой, белёсую голову.

– Дед, кончай на массу давить. Слышь, баба сюда идёт, – чуть повысил голос Пушкарёв, стремясь разбудить всё ещё дремавшего Каретника. Тот вздрогнул, открыл глаза и, согнав с себя каких-то лесных насекомых, тоже, хоть и с явным недовольством, вернулся из сновидений в реальность.

6

Они лежали, словно в засаде и ждали. Что для молодого человека может быть интереснее женщины, тем более, если он заперт в границах части и почти их не видит? Из всего взвода женат был один Каретник, остальные на гражданке самое большее имели подружек и, как это тогда называлось, «ходили» с ними. «Хождение», вовсе не означало физическую близость, а всего лишь включало поцелуи, от невинных до «взасос», объятия, проникновения под платье девушки, от осторожных до наглых, но не более того. В общем, до сексуальной революции ещё было далеко. Но и в рамках общепринятого и дозволенного преуспевали не все. Хотя, если послушать хвастливый брёх отдельных особей, того же явно сексуально-озабоченного Пушкарёва, то он до Армии только и делал, что «зажимал» девчонок, а то и похлеще. О том, что «похлеще», Пушкарёв многозначительно умалчивал – скорее всего, он просто боялся врать в той области, в которой его могли уличить во лжи. Тем не менее, на перекурах он постоянно находился в центре внимания, его слушали с открытыми ртами и вожделенными взорами.

На поляне первым появился ребёнок, мальчик лет пяти, в белой шапочке-панаме и коротких штанах на лямках. Лес был без кустарника и зарослей, нечто среднее между лесом и рощей и в нём можно гулять, не особенно опасаясь поранить голые руки или ноги.

– Мама, мама… смотли какую я полянку нашёл класивую! – радостно закричал мальчик отставшей матери.

Курсанты, затаив дыхание, ожидали появления женщины, причём женщины молодой, на что указывал, и уже хорошо слышимый голос, и возраст ребёнка. Мальчик сгорал от нетерпения вбежать на поляну, в траву, доходившую ему, где до пояса, а где и выше, но он медлил чего-то опасаясь. Невидимая пока ещё мать, тоже его предупредила:

– Тима, подожди меня… осторожнее, смотри под ноги!

– Мам, иди сколее!

Наконец из-за деревьев показалась и она…

В те годы Советский Союз жил отгороженный от «тлетворного» влияния Запада так называемым «железным занавесом». И со всеми прочими атрибутами «сладкой» капиталистической жизни, был избавлен и от тотальной голливудской кинопропаганды, где наряду с пресловутым американским образом жизни, навязывался и определённый тип женской красоты – англосаксонский. Любая медаль имеет две стороны, так и тот занавес. Благодаря ему советские люди в семидесятых ещё не ведали, что красивая женщина или девушка – это обязательно 90—60—90, непременно рослая, худая, без намёка на животик… Увы, у большинства дремучих русских мужчин были иные понятия о женской красоте, в том числе и у молодых.

Наиболее откровенно эти вкусы во взводе проповедовал страхолюдный хвастун Пушкарёв. Когда кто-то из курсантов касался женской темы, он обязательно перебивал говорившего вопросами типа: «А как у неё за пазухой, набито? … А как у неё задок-то, подержаться есть за что?…»

Вышедшая на поляну женщина отвечала всем этим запросам. Смотрелась она никак не больше чем на тридцать лет. Они с сынишкой, искали ещё редкие в это время грибы, в руках женщина несла небольшую корзинку. Кроны деревьев, преимущественно осин и берёз, не сплетались вверху в единую лиственную преграду солнечным лучам, что позволяло вместе с воздушными принимать и солнечные ванны. С учётом этого она и оделась. Так ходили женщины у себя на дачах, да она, видимо, и была летней обитательницей дачного посёлка, что располагался примерно в километре от границ полигона. На женщине не было платья и юбки тоже. Ярко-голубые трусы от купальника туго облегали широкие бёдра, оставляя солнцу и глазам курсантов очень полные, ещё не тронутые загаром ослепительно-белые ноги. Глаза притаившихся буквально разбегались от обилия точек притяжения и то, на что прежде всего смотрят, когда женщина в одежде, лицо, сейчас привлекало наименьшее внимание. На женщине ещё имелась мужская рубашка, не сходившаяся у неё на груди и животе и застёгнутая лишь на одну пуговицу, как раз под грудью. Всё: бёдра, грудь, живот волнующе сотрясались при движении, неспешном, горделиво-спокойном.

Ослеплённая солнцем после тени леса, женщина ничего не замечала, пока они с сыном не дошли примерно до середины поляны и оказались в полуокружении горящих, жадных глаз. Но даже энергетика этих взглядов, охватывающих её всю, от белой косынки, из-под которой струились распущенные тёмно-русые волосы, до обнажённых волнующих ног, не произвела никакого воздействия – остановиться её заставил запах… Пушкарёв, прежде чем улечься на траву разулся, повесив свои несвежие портянки на голенища сапог. Именно этот жуткий запах почувствовала женщина. И первым она увидела Пушкарёва, оказавшегося к ней ближе всех. В сбитой на затылок пилотке он немигающим, истуканским взором уставился ей в ноги выше колен.

– Ой, кто это здесь?! – в негромком восклицании чувствовалась скорее неловкость, стеснение, нежели страх. Она, конечно, сразу поняла, что перед ней солдаты с рядом расположенного полигона. А солдат тогда ещё не боялись, ибо в Армию редко попадали начинающие уголовники – всех подряд начали «грести» позже, когда стала ощущаться нехватка призывников.

Она торопливо и с некоторой растерянностью огляделась. На неё смотрели, её ощупывали взорами, ими же снимали то, что на ней ещё оставалось. С красными, воспалёнными от недосыпа глазами, с впалыми от недоеда щеками, в перемазанных комбинезонах, с не отросшими волосами – жуткое зрелище для женщины вообще и такой тем более: сытой, холёной, домашней…

Советская эпоха – это в основном время борьбы, противостояния, напряжения. Покоя, размеренной жизни, когда обыватель существует комфортнее всевозможных борцов… такого времени в истории СССР почти не было. Лишь мизерный исторический промежуток с середины шестидесятых до конца семидесятых напоминал то время. Увы, период оказался чрезмерно краток, и одно поколение не успело насладиться относительным достатком и покоем – висящее ружьё, лелеемое всей страной, в конце-концов выстрелило, началась афганская война. То время потом обозвали застоем, но советскому обывателю тогда хоть немного посчастливилось пожить своей естественной жизнью.

Запах, исходящий от курсантов, бил в нос не только портяночной гнилью, но и смесью солярки и отработанного танкового масла, запахом терпкого солдатского пота. То, что они лежали совсем рядом и мрачно молчали, лишь неотрывно смотрели, не могло не вызвать у женщины через несколько мгновений уже самого настоящего испуга. Ухватив за руку сына, она стала пятиться, растерянно оглядываясь – ей, видимо, казалось, что вся поляна усеяна лежащими и сверлящими её глазами стрижеными солдатами. Она в смятении шептала, ничего не понимавшему мальчику:

– Пойдём сынок… пойдём скорее, мы, наверное, в запретную зону зашли…

Только что преисполненная достоинства, уверенности и покоя, этакая вальяжно-царственная, женщина засуетилась, пытаясь как-то прикрыться хотя бы корзинкой от этих вездесущих глаз. Наконец она повернулась и чуть не бегом, волоча за собой сына, поспешила в лес, под защиту деревьев.

7

Лейтенант Грамахин взмок, бегая по взрыхлённому гусеницами многотонных машин полю, от одного препятствия к другому. Повторные упражнения не у всех пошли гладко. Взмыленный лейтенант в расстёгнутом комбинезоне, без галстука и без фуражки, где со второй, а где и с третьей-четвёртой попытки заставил-таки всех исправить тройки. Но с Арсеньевым ничего не получалось. Сильно ударившись первый раз, он категорически отказывался заезжать на мост. Тупо глядя в землю, оробевший курсант упрямо твердил:

– Не сумею я, товарищ лейтенант, опять упаду.

Грамахин чуть не силой загонял его в люк, но едва машина подползала к эстакаде, Арсеньев резко брал оба рычага на себя и танк останавливался… Так и пришлось лейтенанту плюнуть на это безнадёжное дело и идти на вышку умолять толстого капитана, руководителя занятий, взять грех на душу. Тот поломался для вида, а потом, не мудрствуя, намекнул на отступное:

– …Ладно, не буду я тебя на взлёте из рогатки стрелять. Тебе же, кажется, на звание вот-вот должны послать? – толстяк хитро подмигнул находящимся тут же сверхсрочникам. – Так что помни, за тобой должок… И это, чтобы машины твои орлы обслужили, как положено.

Саша через силу изобразил благодарную радость и твёрдо заверил:

– А как же, за мной не пропадёт, и трансмиссию вылижут, сам проверю…

Ко взводу шёл, играя желваками на худощавом смуглом лице, кляня про себя, доставившего ему так много хлопот курсанта: «Вот урод попался. Теперь этого борова капитана поить придётся. Эээх, как же всё некстати». Взводный шёл, не глядя под ноги, спотыкался и оступался на неровностях исковерканной гусеницами земли. Увидев уже построившихся курсантов, он попытался привести себя в порядок, но куда дел в суматохе дел фуражку так и не вспомнил.

В строю отсутствовала пятёрка Кручинина. Кухарчук недоумённо озирался, расспрашивал, но свидетелей объявления благодарности и пробежки передовиков к лесу не оказалось.

– Товарищ лейтенант, первый взвод построен за исключением курсантов Кручинина, Каретника…

– Вольно! Я знаю. Сбегай Кухарчук вон туда, покричи их, они где-то недалеко от колючки.

Замкомвзвода удивлённо поглядел на лейтенанта, но тот холодно, неприязненным прищуром подтверждал свой приказ: «Да, именно ты как простой салага побежишь их сейчас искать». Обиженный Кухарчук пошёл нарочито неспешно в указанном направлении. Грамахин специально унизил зама перед всеми в отместку за то, что тот отлучился без спроса и проболтался где-то у местных полигонных дембелей, в то время как ему пришлось бегать по препятствиям. После Кухарчука настал черёд и остальных… Нет, из-за этих то ли пальцем, то ли по пьяни деланных дебилов, он не хочет подвергаться риску не получить вовремя звание или должность, застрять на взводе. Нет, он из них всю душу вынет, но они будут брать препятствия, укладываться в нормативы, бегать кроссы, делать подъём переворотом, научатся ходить строевым, хоть бы и ценой своих ног и подмёток. Он заставит их, чего бы это ему не стоило… В мечтах Саша себя видел только генералом. И путь один – поступить в Академию, а там уж другие горизонты откроются, хоть как, но поступить, хоть через женитьбу… но лучше бы без неё. Может и так получится: сделать взвод отличным, вымуштровать к итоговой проверке этих уродов, так чтобы они стали как гвозди. А для этого надо работать, надо стараться… Ох, как он будет стараться.

– Вот это баба! Видали ляжки… прямо на меня пёрла, думал стопчет! – смаковал увиденное Пушкарёв, после того как женщина с сынишкой торопливо скрылись в лесу.

– Сразу видать, что масла не по двадцать пять грамм за завтраком ест, – подхватил с ехидной усмешкой Елсуков.

У Кручинина напоминание о количестве выдаваемого им масла вызвало нехорошие ощущения, но куда больше ему не понравилась усмешка неприятного москвича.

– Нашёл кому завидовать… масло, сало, – передразнил он Елсукова. – Тебе вон хоть килограмм скорми, всё на говно переведёшь. А здесь всё оно на пользу, её вон хоть саму на хлеб мажь, – не удержался от комплимента Володя. – Как на твой вкус, дед? – тут же он обратился к авторитетному в таком вопросе мнению Каретника.

Но тот, в отличие от более молодых сослуживцев особых эмоций не выразил:

– Да ничего особенного, баба как баба.

– Ну, ты это брось. У неё вон, каждая титька в пилотку не войдёт, а как кормой завиляла, я чуть следом не побёг, – Пушкарёв стоял по-прежнему босой и делал неприличные движения тощими ягодицами.

– Титьки, задница – это ещё не всё… Просто вы мужики ещё баб в натуре не видели, вот и беситесь от голых ляжек, – назидательно сказал Валера.

– Ой, да брось ты знатока из себя корёжить. Знаю я вас женатиков, сидите возле жён и из-за их юбок не высовываетесь, – обиженно парировал Пушкарёв.

Вовчик Митрофанов в силу природной стеснительности вслух своего мнения не высказал. Женщина на него тоже произвела впечатление. Она была в самом расцвете своей женской силы, той, что действует на воображение юношей иной раз куда сильнее ранней девичьей прелести. В то же время грубые, циничные высказывания Пушкарёва его коробили. Володя Кручинин излишней робостью никогда не страдал, даже более того… Но чувствовал он примерно то же, что и его тёзка-москвич и потому осадил спорщиков:

– Ладно, харе базарить!… Напугали хмыри чумазые хорошую бабу, защитнички хреновы. Она вон с пацанёнком по грибы вышла, позагорать, воздухом подышать, а тут хари немытые в траве вместо грибов и глазеют, портянки вонючие поразвесили.

– Да уж… Представляю, что она о нас подумала, когда увидела, – с усмешкой покачал головой Валера Каретник. – Не хотел бы я, чтобы моя вот так в переплёт попала.

В ответ раздался дружный смех – каждый представил мысли женщины попавшей в такое «окружение».

Курсанты оживлённо делились мыслями, напрочь забыв про полигон с танками. А женщина, торопливо удалявшаяся по направлению к своей даче, уже несколько успокоившись, наверняка досадовала на свою невнимательность и легкомыслие – так далеко зашла в лес, да ещё в таком виде. В то же время она не могла не вспоминать уморительные физии солдат, их глаза. И конечно у неё не мог не возникнуть естественный женский вопрос: как она им показалась? Впрочем, их глаза давали на него исчерпывающий ответ.

Думали, судили со своих колоколен, но подсознательно, о чём вроде бы и мыслей не было: не сомневались – жизнь правильно, по верной, ленинским гением указанной колее идёт, и дальше будет всё лучше и лучше. Так уж устроен человек, он изначально готов верить, что худшее позади, а впереди только лучшее. Да разве, глядя из семидесятых, поверишь в реальность того, что в восьмидесятых станут и прилавки беднее, и очереди длиннее. А когда достигнет призывного возраста этот мальчишечка, которого волочёт за собою мать, застреляет вовсю, всеми калибрами, это, пока ещё безвредно ревущее на полигоне Ружьё. И кто знает, что ждёт его там, в его, возможно, совсем не прекрасном «далёко», не состарит ли он до срока свою, пока ещё цветущую мать?

И эти ребята в комбинезонах и пилотках пока не сомневаются, что всё у них будет в порядке, ведь все трудности уже пережиты их родителями, для того чтобы им жилось легче. Да разве можно сейчас предвидеть, что ожидает и их, и их будущих детей, вместо официально объявленного к восьмидесятому году пришествия «Золотого века»? … Ведь сыновья достигнут их возраста, когда Армия предстанет клубком проблем, клоакой. И они, будучи родителями, пойдут на всё, дабы избавить свои возлюбленные чада от, ставшей почти невыносимой и смертельно опасной службы, от того Ружья, что будет палить без удержу… И Саша Грамахин не мог предвидеть, что ожидает его там, в темени будущего – успеет ли, достигнет ли таких должностей и званий, чтобы посылать на смерть, а не быть посылаемым. В то, другое время, когда выстрелит Ружьё.

– Ну вот… уже ищут, – привычно состроил гримасу мученика Елсуков.

– Кручинин… где вы там!? – уже отчётливо слышался голос Кухарчука.

– Всё, кончай привал, пошли трансмиссию драить, – со вздохом сожаления проворчал Каретник и стал подниматься.

– Чёрт… и про время-то забыли совсем, больше часа, наверное, тут провалялись. Нас же всего на полчаса отпускали, – забеспокоился Кручинин.

– Да не спеши ты Володь, успеем ещё наслужимся, – с неспешной рассудительностью, как бы придержал его Валера.

И Володя послушался, неожиданно виновато улыбнулся в ответ и совсем уже без командирских интонаций обратился сразу ко всем:

– Верно, успеем ещё… Давай ребята потихоньку потопали, а как «замка» увидим шагу прибавим. Силёнки-то беречь надо, нас, вон, на гражданке ждут, – он с улыбкой кивнул в сторону противоположную полигону.

Так они и пошли не торопясь, обходя деревья, туда, где их ожидали танки и лейтенант Грамахин.