Ароматы кофе

Глава первая

Кто он, этот молодой человек с гвоздикой в петлице и с тросточкой в руке, идущий навстречу нам по Риджент-стрит? По его внешнему виду мы можем заключить, что юноша вполне состоятелен, так как он одет по последней моде. И мы ошибемся. Можно заключить, что он — любитель красивых вещей: вот он останавливается, разглядывая витрину «Либерти», нового универмага сверхмодной одежды, — но, может, он просто любуется своим отражением, волнистыми кудрями до плеч, что явно отличает его от прочих прохожих? Мы можем заключить, что он голоден, ибо шаги его резко убыстряются по направлению к «Кафе Руайяль», этому лабиринту сплетен и обеденных залов в стороне от Пиккадилли. И еще — что он здесь завсегдатай: он окликает официанта по имени и, направляясь к столику, подхватывает с полки «Пэлл Мэлл Газетт». Возможно, мы даже заключим, что молодой человек — писатель, вот он останавливается на ходу, заносит что-то в вынутую из кармана записную книжечку из телячьей кожи.

Извольте, я вас представлю. Что ж, признаюсь, мне знаком этот смешной молодой человек, и совсем скоро познакомитесь с ним и вы. Возможно, уже после пары часов общения вы сочтете, что почти полностью его раскусили. Сомневаюсь, чтобы вам он чрезвычайно понравился: но это неважно, мне и самому он не слишком нравится. Он… впрочем, вы сами поймете, что он такое. Но, возможно, вы сумеете заглянуть в будущее и представить, что с ним станется в дальнейшем. Подобно тому, как кофе скрывает свой истинный аромат, пока не соберут, не отшелушат, не прожарят зерна и не вскипятят напиток на огне, так и упомянутый субъект тоже обладает наряду с недостатками еще и кое-какими достоинствами, хотя вам и придется основательно присмотреться, чтобы их обнаружить… Видите ли, несмотря на его пороки, я к этому юноше глубоко неравнодушен.

Год 1896-й. Молодого человека зовут Роберт Уоллис. Ему двадцать два года. Это я в юные годы, много лет тому назад.

Глава вторая

В 1895 году, провалившись на экзаменах, я был изгнан из Оксфорда. Кроме меня мой провал не удивил никого: готовился я скверно, а приятелей себе выбирал из молодежи, известной своей беспутностью и праздностью. Знал я немного — или, вернее, справедливей было бы сказать, чересчур много. Вспомним, то было время, когда студенты старших курсов, слоняясь по Главной улице, декламировали нараспев Суинберна, —

а служители просвещения все еще с содроганием произносили имена Патера[2] и Уайльда. В тех монастырских застенках возобладали настроения томного романтизма, прославлявшего превыше всего красоту, молодость и праздность, и юный Роберт Уоллис впитал эту опасную доктрину параллельно с прочими пьянящими ароматами этого учебного заведения. Я тратил дневной досуг на сочинительство стихов, попутно растрачивая получаемое от отца содержание на шелковые жилеты, дорогие вина, яркую крикливую одежду, томики поэзии в изящном желтом кожаном переплете и прочие objets,[3] свойственные артистической натуре и доступные исключительно благодаря кредитам, охотно предоставляемым торговцами с Терл-стрит. Поскольку и отцовское вспомоществование, и мой поэтический талант в действительности были гораздо скромнее, чем виделось мне в моей беззаботности, подобное развитие событий неминуемо должно было привести к плачевному исходу. К моменту моего отчисления иссякли как средства моего существования, так и отцовское терпение, и вскоре я оказался перед лицом необходимости искать себе источник денежных средств, — мысль, которую я, к стыду своему, старался гнать от себя как можно дольше.

В те времена Лондон являл собой громадную, кипучую помойную яму человечества, хотя и на этой помойке взрастали — более того, расцветали пышным цветом, — лилии. Внезапно нахлынув, казалось бы, совершенно ниоткуда, столицу накрыла волна фривольности. Пребывавшая в трауре королева удалилась от светской жизни. Оказавшись вне ее опеки, сам наследник пустился в развлечения, а за ним последовали и все мы. Придворные смешались с куртизанами, денди фланировали в кругу demi-monde,[4] аристократы обедали с эстетами, мужланы-торгаши проникли в королевские покои. Домашним журналом сделалась «Желтая книга»;[5] зеленая гвоздика стала нашей эмблемой; наш стиль именовался теперь термином nouveau,[6] а манерой общения явилось остроумное изречение, чем парадоксальнее, тем лучше, желательно вворачиваемое в беседу со стандартной устало-меланхолической гримасой. Мы ставили искусственное выше натурального, художество выше практицизма и, вопреки шуму вокруг Оскара Уайльда, претендовали на экстравагантную порочность, к которой по натуре лишь немногие из нас имели склонность. Славное это было время: молодость, Лондон. Но мне пришлось, черт побери, распроститься со всем этим, и все из-за случайно брошенной фразы, которая дошла до ушей человека по имени Пинкер.

Глава третья

Я завтракал в «Кафе Руайяль» — тарелка устриц и блюдо с толсто порезанной ветчиной в зеленом соусе, — и тут официант принес мой кофе. Не отрывая взгляда от свежей газеты, я сделал глоток и произнес, сдвинув брови:

— Черт подери, Марсден, кофе у вас отдает ржавчиной!

— Так ведь же тот самый, что и прочие посетители кушают, — нагло отозвался официант. — И никто, уж точно, жаловаться не изволил.

— Хотите сказать, Марсден, что я привередлив?

— Желаете еще чего-либо, сэр?

— Вы, Марсден, обладаете многими навыками официанта, кроме умения обслуживать. В изощренности ума вы также преуспели, за исключением чувства юмора.

— Премного благодарен, сэр.

— Да, да, я привередлив. Ибо чашечка отлично приготовленного кофе — идеальное начало для праздного дня. Аромат его обольстителен, вкус его сладок, хоть и оставляет по себе ощущение горечи и разочарования. В чем, несомненно, кофе имеет сходство с усладами любви. — Весьма довольный подобным aperçu,[7] я снова отпил кофе из принесенной Марсденом чашки. — Впрочем, в данном случае, — заметил я, — напиток имеет исключительно вкус дорожной грязи и ничего более. Разве что с легким привкусом гнилого абрикоса.

— Рад услужить, сэр!

— Вижу, вижу…

Я вновь сосредоточился на «Газетт».

Официант немного помедлил, затем с легким налетом модной усталой меланхолии поинтересовался:

— Станет ли нынче молодой человек платить за свой завтрак?

— Запишите это на мой счет, Марсден. Вот так, вот и умница.

Чуть погодя я уловил рядом движение: кто-кто подсел ко мне за столик. Кинув взгляд поверх газеты, я обнаружил перед собой маленького, похожего на гнома джентльмена, добротный сюртук которого резко выделял его среди щеголей и денди, обычных завсегдатаев этого заведения. Лично я ждал, что ко мне в любой момент могут присоединиться мои приятели Морган и Хант, и, так как в тот ранний час зал почти наполовину пустовал, нам, лишь только они появятся, не составило бы особого труда пересесть за другой столик. И все-таки мне стало любопытно: ведь при обилии свободных столиков просто удивительно, что незнакомец без приглашения присел за мой.

— Сэмюэл Пинкер, сэр, к вашим услугам, — произнес человек-гном, слегка склонив голову.

— Роберт Уоллис.

— Невольно я подслушал брошенную вами официанту фразу. Вы позволите?

И, отринув церемонии, он потянулся к моей чашке, поднес ее к носу и весьма деликатно втянул ноздри, точь-в-точь, как я нынче утром вдыхал аромат цветка, избранного, чтобы вставить в петлицу.

Я рассматривал незнакомца настороженно и одновременно с веселым любопытством. Признаюсь, в «Кафе Руайяль» захаживало немало эксцентричных типов, но эксцентричность прежних обычно носила более показной характер: скажем, букетик фиалок в руке, бархатные бриджи или поигрывание тростью с алмазным набалдашником. Но чтобы нюхать чужой кофе — такого, насколько припоминаю, здесь еще не случалось.

Сэмюэла Пинкера, судя по всему, ничто не смущало. Прикрыв глаза, он еще пару раз основательно вдохнул запах кофе. Потом поднес чашку ко рту, сделал глоток. Тут же издал смешной втягивающий звук: мелькнул, взвившись, язык, как будто Пинкер полоскал жидкостью рот. После чего он разочарованно изрек:

— Нилгери.[8] Переварен. Не говоря уж о том, что пережарен. Что ж, вы совершенно правы. Полпартии подпорчено. Легкий, но вполне ощутимый привкус гнилых фруктов. Позвольте спросить, вы имеете отношение к торговле продуктом?

— К торговле чем?

— Как чем? Кофе.

Помнится, я громко расхохотался:

— О Господи, нет, конечно!

— Тогда позвольте спросить, — не унимался он, — к какой имеете?

— Вообще ни к какой.

— Простите, тогда верней будет спросить, какова ваша профессия?

— Да, собственно, никакой особенно. Я не врач, не адвокат, ничем особо полезным не занимаюсь.

— Что же вы все-таки делаете, сэр? — раздраженно спросил он. — Чем зарабатываете на жизнь?

Признаться, сам я в ту пору ничего не зарабатывал; недавно мой отец снабдил меня дополнительно небольшой суммой в преддверии литературной славы, строжайше предупредив, что это в последний раз. Однако я счел, что в данном случае стоит называть вещи своими именами.

— Я поэт, — признался я с некоторым налетом усталой меланхолии.

— Известный? Большой поэт? — с жадностью встрепенулся Линкер.

— Увы, нет. Ветреная слава еще не пригрела меня на своей груди.

— Отлично, — к моему удивлению побормотал он. И снова: — Так вы владеете пером? Вы прекрасно управляетесь со словами?

— Как литератор, я полагаю себя мастером чего угодно, кроме языка…

— Оставьте свои остроты! — вскричал Пинкер. — Я спрашиваю — вы способны что-нибудь описать словами? Ну, конечно же, да. Описали же вы этот кофе.

— Я?

— Вы сказали, «ржавчина». Вот именно — «ржавый привкус». Я бы в жизни до такого не додумался, такое слово ни за что бы мне на ум не пришло, но эта «ржавость» она, прямо-таки…

— Mot juste?[9]

— Вот именно! — Пинкер взглянул на меня, совсем как мой оксфордский преподаватель, совместив во взгляде сомнение и долю железной решимости. — Разговоры в сторону. Вот моя визитка.

— Я, конечно, с радостью ее приму, — сказал я озадаченно, — но, мне кажется, вряд ли я нуждаюсь в ваших услугах.

Он что-то быстро нацарапал на обороте визитки. Я не мог не заметить, что визитка была отличного качества, исполненная на плотной матовой бумаге.

— Вы не поняли, сэр. Это вы мне нужны.

— Хотите сказать, в качестве секретаря? Но, боюсь, я…

— Нет-нет! — покачал головой Пинкер. — У меня уже есть три секретаря, все трое превосходно справляются со своими обязанностями. Вы, позвольте вам заметить, были бы весьма ничтожным придатком к их числу.

— Тогда, зачем же? — воскликнул я, несколько уязвленный.

В секретари идти у меня не было ни малейшего желания, однако мне всегда нравилось думать, что, если дойдет до этого, я проявлю способности и здесь.

— Мне необходим, — глядя мне прямо в глаза, произнес Пинкер, — эстет, писатель. Если я найду такого одаренного субъекта, он станет вместе со мной участником одного предприятия, которое сделает нас обоих фантастически богатыми людьми. — Он протянул мне визитку. — Зайдите ко мне завтра днем вот по этому адресу.

По мнению моего друга Джорджа Ханта, загадочный мистер Пинкер намерен издавать литературный журнал. Так как Хант и сам уже давно носился с этой идеей — главным образом потому, что ни один из существующих литературных журналов Лондона, как видно, не дорос до печатания его виршей, — Хант считал, что я должен принять предложение кофейного торговца и нанести ему визит.

— Едва ли он походит на человека из литературных кругов…

Я перевернул карточку. На обороте карандашом было написано: «Прошу сопроводить в мой кабинет. С. П.»

— Посмотри по сторонам, — Хант обвел вокруг себя рукой. — Здесь почти сплошь те, кто цепляется за юбки Музы.

В самом деле, почти все завсегдатаи «Кафе Руайяль» были литераторы или художники.

— Но ведь ему как раз понравилось то, что я назвал кофе «ржавым».

До сих пор не принимавший участия в разговоре третий член нашего содружества — художник Персиваль Морган — внезапно со смехом сказал:

— Знаю я, чего хочет твой мистер Пинкер!

— Чего же?

Хлопнув по тыльной стороне «Газетт», Морган вслух прочел:

— «Патентованные оздоровляющие порошки „Брэнэй“. Пациентам гарантировано восстановление цветущего здоровья. Насладитесь покоем альпийских лугов, воистину животворяще вспененном в одной единственной ложке!». Ну, разве не очевидно, что этот тип хочет, чтоб ты писал для него рекламу!

Должен признаться, эта версия показалась мне куда убедительней предположения о журнале. И чем больше я раздумывал, тем вероятней именно она мне представлялась. Пинкер не случайно спросил, силен ли я в обращении со словом, — вопрос странный для того, кто решает запустить журнал, но вполне естественный для того, кому надо сочинить рекламу. Несомненно, он располагает новой маркой кофе, которую требуется красиво подать. «Бодрящий утренний кофе Пинкера. Хорошо прожарен, улучшает цвет лица», или еще какой-нибудь вздор в том же духе. Я испытал легкое разочарование. Ведь я понадеялся было, будто меня ждет… ну, нечто более привлекательное что ли.

— Реклама, — глубокомысленно изрек Хант, — это пошлое олицетворение пошлого века.

— А я напротив, — возразил Морган, — обожаю рекламу. Это единственная разновидность современного искусства, которая хотя бы отдаленно имеет отношение к правде.

Друзья выжидающе уставились на меня. Но мне почему-то уже совсем было не до острот.

Назавтра, усевшись за письменным столом, я корпел над переводом одного стихотворения Бодлера. Сбоку стоял бокал желтого венецианского стекла с золотистым рейнским вином; я писал серебряным карандашом на лиловой бумаге, пропитанной маслом бергамота, курил одну за одной сигареты с турецким табаком — все, как полагается. Что не умаляло тяжести моих усилий. Бесспорно, Бодлер — великий поэт, к тому же он волнующе порочен, но также склонен и к некоторой туманности, что замедляет работу переводчика, и если бы не обещанные мне издателем за работу три фунта, я бы уже давно забросил это занятие. Мои комнаты располагались в Сент-Джонс-Вуд, неподалеку от Риджентс-парк, и в тот солнечный день до меня издалека долетали выкрики расхаживающих взад-вперед перед воротами парка продавцов мороженого. Усидеть в четырех стенах становилось все трудней и трудней. И почему-то для слова «осторожно» я не мог придумать никакой другой рифмы, кроме «мороженое».

— Хватит! — громко сказал я, отложив в сторону карандаш.

Визитка Линкера лежала на краю стола. Я взял ее, снова пробежал глазами: «Сэмюэл ЛИНКЕР, закупка и торговля кофе». Адрес — Нэрроу-стрит, Лаймхаус. Мысль выбраться из этих стен хотя бы на пару часов влекла меня вон, как собака, рвущаяся с хозяйского поводка.

По другую сторону стола высилась стопка счетов. Поэт, разумеется, без долгов обойтись не может. Собственно, не имея долгов, вряд ли можно вообще считать себя художником слова. Но на миг мне стало не по себе от мысли, что придется так или иначе изыскивать средства, чтобы оплатить долги. Я взялся за верхний счет: напоминание от моего виноторговца. Рейнское не только по цвету золотое: оно и стоило чертовски дорого, почти как золото. Хотя, если согласиться писать рекламу для мистера Линкера… Я и понятия не имел, сколько могут платить за подобную дребедень. Но раз мистер Линкер в поисках нужного автора решил наведаться в «Кафе Руайяль», то, заключил я, в этом деле он, как и я, новичок. Что если удастся его убедить платить мне не за проделанную работу, а авансировать гонораром? В сумме, скажем… я прикинул реальную, счел ее недостаточной, учетверил —…скажем, сорок фунтов за год? А если у торговца кофе есть разные приятели, деловые партнеры, которым нужны аналогичные услуги, — что ж, тогда большого труда не составит увеличить годовой доход до четырехсот фунтов, и это всего лишь за изготовление строчек типа: «Насладитесь покоем альпийских лугов, воистину животворяще вспененном в одной целительной ложке!» Еще и на Бодлера куча времени останется. Правда, Муза может почувствовать себя несколько уязвленной, если художник так проституирует своим талантом. Но ведь художнику так или иначе придется скрывать свои операции от собратьев литераторов; значит, возможно, и Муза останется в неведении.

Решено. Задержавшись лишь для того, чтобы взять карточку Пинкера и облачиться в визитку с кашмирским узором, купленную в «Либерти» неделю назад, я поспешил к выходу.

Давайте вместе совершим путешествие по Лондону, от Сент-Джонс-Вуд до Лаймхауса. В предложенном виде это звучит не слишком завлекательно, не так ли? Тогда позвольте мне перефразировать свое приглашение. Давайте пройдем сквозь этот грандиознейший, населеннейший город в пору его высочайшего расцвета, совершим прогулку, которая, если вы составите мне компанию, даст пищу любому из ваших чувств. Здесь у Примроуз-Хилл[10] воздух — вдохните-ка! — относительно свеж, лишь с легчайшей едко-серной примесью дыма каминов и кухонных плит, которые и в это время года полыхают в каждом доме. Но едва лишь мы минуем Марилебон,[11] тут-то и начнется самое занятное. От красивых кэбов и экипажей сочно пахнет кожей и лошадиным потом; колеса громыхают по булыжной мостовой; мягкий и влажный конский помет заполнил сточные канавы. Повсюду под напором транспорта стопорится движение. Двуколки, коляски, кареты, брогамы, кабриолеты, гиги, купе, ландо, кларенсы, экипажи — все стремятся пробиться кто куда. Иные даже сконструированы в виде колоссального цилиндра, имена изготовителей выведены золотом. Самые злостные нарушители — шоферы омнибусов; эти виляют из стороны в сторону, едва не наезжая на пешеходов, пытаясь заманить их за три пенса, на пенни дешевле обычного, на крышу своего омнибуса. Тут же и велосипеды с велосипедистами, и стаи гусей, которых гонят на рынок, и люди-афиши, пробивающиеся сквозь толпу, рекламируя зонты и всякую прочую всячину, и молочницы, тупо слоняющиеся по улицам с коровой и с ведром в ожидании желающих купить молока. Гордо вышагивают лотошники с пирожками и пирожными; продавщицы цветов суют вам в руки люпины и ноготки; трубки и сигары привносят в общее буйство запахов свой крепкий аромат. Человек, коптящий на жаровне ярмутские селедки, размахивает у вашего носа одной, поддетой на вилку, хрипло выкрикивая:

— Отличные селедки, два пенса с пылу с жару!

И мигом, словно в ответ, взвивается многоголосым хором:

— Каштаны-ы-ы… ы-ы-ы… ы-ы-ы… два десятка за пенни!..

— Вакса за полпенни!..

— Отличный грецкий орех, шестнадцать за пенни!.. — орут мальчишки при торговцах.

— А вот вам турнепс! — подхватывает ревом фермер с повозки, запряженной осликом.

Взвизгивают от соприкосновения с лезвием, исторгая искры, точильные колеса. Разносчики, молча выставив вперед ручные лотки, распродают по пенни за штуку коробки со шведскими спичками. А по краю толпы — вечно! вечно! — тянутся призраками нищие: босые, голодные, бездомные, убогие. Ждущие, когда ненароком что-то перепадет.

Если мы отправимся подземкой от Бейкер-стрит до Ватерлоо, нас примут узкие платформы, обдаваемые влажным, с примесью копоти, паром локомотивов. Если двинемся по новым величественным магистралям, таким как Нортумберленд-авеню, проложенным прямо через трущобы центрального Лондона, то обнаружим себя в гуще немытого человечества — ведь каждый великолепный проспект по сей день окружен обиталищами, и каждое — гнездовье, вмещающее тысячи семей, живущих в тесноте, в зловонном месиве пота, джина, вони изо рта, от кожи. Но день хорош: пройдемся пешком. Мы торопливо проходим задворками Ковент-Гарден, где нас провожает множество глаз в надежде заметить краешек высунувшегося носового платка или перчатки, чтоб тотчас ухватить, а заговаривают с нами лишь Магдалины-малолетки в дешевых вульгарных побрякушках, бормоча свои похотливые приветствия в надежде мигом воспламенить в нас вожделение. Но нет у нас на это времени — у нас ни на что уже нет времени: мы уже чудовищно опаздываем. Вероятно, в конце концов мы возьмем кэб; к слову, вот и он!

Громыхая по булыжникам Друри-Лейн, мы мало-помалу ощущаем едва уловимый, не сказать, чтоб приятный, запах; он как ядовитый туман стелется вдоль по этим узким улочкам. Это пахнет река. Конечно, благодаря базалджеттовым сточным трубам Темза уже больше не отдает вонью гниющего мусора, столь непереносимой, что члены парламента однажды были вынуждены окунуть свои шторы в раствор сернокислой извести; но сточные трубы хороши лишь для тех, чьи современные туалеты с ними соединены. В трущобах же по-прежнему бытуют громадные зловонные выгребные ямы, откуда тошнотворная жижа проникает в лондонские подземные воды. Кроме того, ощущаются и всякие запахи от фабрик, расположенных, ради доступа к воде, вдоль берегов реки. Из пивоварен тянет хмелем с жаровен — пахнет довольно приятно, как и экзотическими травами с фабрики, где изготовляют джин. Но вдруг тошнотворно потянуло распаренными конскими костями с клеевых фабрик, кипящим жиром с мыловаренных, рыбным потрохом с Биллингсгейтского рынка, тухлым собачьим пометом от сыромятен. Неудивительно, что натуры чувствительные носят душистые бутоньерки или прикалывают к лацканам пиджака броши с эвкалиптовой солью.

Приближаясь к лондонскому порту, мы проходим под нависшими громадами складов, высоких и мрачных, точно утесы. Из одного исходит тяжелый и плотный аромат табачных листьев, из другого приторно пахнет патокой, из третьего — ползут тяжелые пары опиума. Здесь ноги липнут к тротуару из-за лопнувшей бочки рома. Вот путь преграждает марширующая фаланга солдат в красных мундирах. Повсюду вокруг клокочет многоязычная речь — белесые немцы, китайцы с темной косичкой, негры с яркими, повязанными вокруг головы платками. Мясник в синей робе взваливает на плечо лоток с мясом; за ним — боцман в соломенной шляпе бережно несет в руках бамбуковую клетку с длиннохвостым попугаем. Янки горланят удалые матросские песни. С оглушительной какофонией, как барабанный бой, бондари катят по булыжной мостовой бочки; блеют в своих клетях предназначенные на продажу козы. А река… река сплошь запружена кораблями всех мастей; их мачты и трубы простираются куда не кинешь взгляд. Шлюпы, шхуны, двухмачтовики, грузовые судна с бочками пива или углем; плашкоуты и рыбацкие лодки, клиперы — перевозчики чая и прогулочные катера; сверкающие пароходы с палубами красного дерева и закопченные трудяги-баржи. Каждое судно вносит свою лепту в общий беспорядочный гул, перекликаясь пронзительными визгами пароходных гудков, криками разгрузчиков угля, клаксонами лоцманских катеров и непрекращающимся перезвоном судовых баржевых колоколов.

Поистине лишь угасающее сознание не способно испытать прилив возбуждения при виде неугомонной суматошной энергии происходящего, этой демонстрации трудового порыва, изливающейся из недр величайшего в мире города, подобно пчелиному рою стремящемуся к грузным, сочащимся медом сотам в сердцевине улья и обратно. Правда, наличия душевной силы я в этом не узрел — зрелище впечатляло, однако было лишено мысли, и я смотрел на происходящее со стороны, как человек, наблюдающий за цирковой кавалькадой. Лишь такой, как Пинкер, был способен разглядеть в подобном действе нечто большее — увидеть, что Цивилизация, Коммерция и Христианство представляют собой в конечном счете единое целое, постичь, что только не стесненная властью коммерция может стать тем светочем, который способен озарить остаточные темные пятна нашего мира.

Глава четвертая

Открывший мне дверь на Нэрроу-стрит молодой человек примерно моего возраста был, несомненно, одним из тех успешных секретарей, о которых упоминал Пинкер. Одет он был безукоризненно, хотя и несколько консервативно: белый воротничок тщательно накрахмален, а сиявшие фиксатуаром волосы острижены коротко — куда короче, чем у меня.

— Чем могу служить? — произнес он, окинув меня холодным взглядом.

Я протянул ему визитную карточку Пинкера:

— Будьте любезны уведомить своего хозяина, что явился поэт Роберт Уоллис.

Молодой человек обозрел карточку:

— Вас велено принять. Следуйте за мной.

Я последовал за ним в здание, бывшее, как выяснилось впоследствии, неким складским помещением. Рабочие с баржи на пирсе выгружали джутовые мешки, и складские работники с мешком за плечами длинными вереницами сновали по складу в разных направлениях. Остро волной ударил в ноздри запах жареного кофе. И какой запах!.. В помещении находилось более тысячи мешков, ростеры-барабаны Линкера вращались денно и нощно. Запах этот, от сладости на языке до слезящихся глаз, был темен, как расплавленный вар. Горький, черный, манящий аромат, щекотал горло, вливался в ноздри, заполняя голову. Он мог с быстротой опиума привязать человека к себе навечно.

Это все я смог оглядеть лишь мельком, так как секретарь увлек меня по какой-то лестнице вверх и проводил до конторы. Одно окно ее выходило на улицу, но было и еще одно, более широкое, которое открывало вид на тот самый склад. Как раз у этого окна и стоял Сэмюэл Линкер, наблюдая за суматохой внизу. Рядом с ним под стеклянным колпаком тихонько пощелкивал небольшой медный прибор, исторгая тоненькую длинную бумажную ленту с какими-то печатными знаками. Спутанные петли бумажной ленты, причудливо, в виде цветка ириса, ложившиеся на начищенный паркет, являли собой единственное проявление беспорядка в этой комнате. За письменным столом другой секретарь, одетый точно так же, как и первый, что-то писал стальным вечным пером.

Линкер обернулся, увидел меня, бросил деловито:

— Беру четыре тонны бразильского и одну тонну цейлонского.

— Простите, как? — недоуменно переспросил я.

— Оплачу транспортировку пароходом при условии, что за время перевозки порчи не окажется.

Я сообразил: он диктует.

— А, понятно… Прошу вас, продолжайте.

Прозвучало нагло, Пинкер нахмурился.

— …Десять процентов будет удержано в счет будущих поставок. Остаюсь, и так далее… и так далее… Садитесь!

Последний возглас явно относился ко мне. Я сел.

— Кофе, Дженкс, будьте добры! — сказал Пинкер секретарю. — Номер четыре и номер десять, затем восемнадцать. Это я подпишу в ваше отсутствие. — Переведя взгляд на меня, он сухо произнес: — Вы, мистер Уоллис, назвались писателем.

— Да, верно.

— Но мои секретари не смогли отыскать ни единого вашего творения в книжной лавке на Чаринг-кросс. В платной библиотеке У. Х. Смита о вас и слыхом не слыхали. Даже, как ни странно, литературный редактор «Блэквуд Мэгэзин» с вашими творениями не знаком.

— Я — поэт, — сказал я, несколько обескураженный дотошностью расследований Линкера. — Но пока не публикуюсь. Мне кажется, я определенно дал вам это понять.

— Вы упоминали, что пока не слишком известны. Но вот я обнаруживаю, что о вас вообще никто ничего не слыхал. Вряд ли стоит говорить о степе ни известности, когда известий как таковых нет, не так ли?

Он тяжело опустился на стул по ту сторону стола.

— Приношу извинения, если я создал у вас превратное впечатление. Но…

— Оставим впечатления. Точность, мистер Уоллис! Единственное, что я требую от вас, и от кого бы то ни было, это точность.

В «Кафе Руайяль» Пинкер, пожалуй, вел себя не так уверенно, я бы даже сказал несколько застенчиво. Здесь, на своей собственной территории манеры его приобрели некоторую властность. Он вынул вечную ручку, снял колпачок, потянулся к стопке писем и принялся подписывать одно за одним с невероятной скоростью, не переставая при этом изрекать:

— Скажем, я. Смог бы я называться торговцем, если бы в жизни не продал ни единого мешка кофе?

— Любопытная постановка вопроса…

— Ни в коем случае. Торговец — тот, кто торгует. Ergo: если я не торгую, я не торговец.

— Но по той же логике, писатель тот, кто пишет, — заметил я. — Строго говоря, необязательно, что его читают. Только желательно.

— Гм… — Пинкер, казалось, осмысливал мои слова. — Очень хорошо.

У меня возникло ощущение, будто я выдержал некий экзамен.

Вернулся секретарь, неся поднос с четырьмя чашечками величиной с наперсток, и двумя дымящимися кофейниками, и поставил все это перед нами на стол.

— Итак, — произнес его хозяин, жестом указывая мне на поднос, — что вы скажете на этот счет?

Кофе был явно только что сварен — запах густой, приятный. Под выжидающим взглядом Пинкера я отпил из одной чашки.

— Ну, как?

— Превосходно.

Он поморщился:

— И только? Писатель вы или нет? Не ваше ли ремесло подбирать слова?

— Ах, это…

Теперь до меня дошло, что от меня требуется. Набрав в грудь побольше воздуху, я начал:

— Этот кофе исключительно… полезен для здоровья. Как альпийский санаторий… нет… как курорт на побережье моря. Трудно представить к завтраку что-либо иное, возбуждающее бодрость и активность, целебнее, животворнее, чем кофе Линкера к завтраку. Оно улучшает пищеварение, концентрацию мысли и одновременно поднимает настроение.

— Что-о-о? — Торговец выкатил на меня глаза.

— Разумеется, надо немного подработать, — скромно заметил я. — Но, по-моему, в общем и целом…

— Пробуйте следующий, — нетерпеливо перебил меня Линкер.

Я поднес к своей чашке второй кофейник.

— В новую лейте! — прошипел Линкер.

— Простите… — Наполнив вторую крохотную чашечку, я отпил из нее. И в изумлении воскликнул: — Совсем другой вкус!

— Разумеется, — кивнул Пинкер. — И какой же?

Раньше мне совершенно не приходило в голову, что кофе может быть разный. Разумеется, кофе бывает разбавленный, или прогорклый, или пережаренный, — что, признаться, частенько случается, — но тут передо мной оказались два разных сорта кофе, оба очевидно превосходные, но в своем превосходстве весьма отличные друг от друга.

— Как выразить словами подобное различие? — осведомился Пинкер и, хоть выражение его лица не изменилось, я почувствовал, что именно в этом вопросе и состояла суть нашей беседы.

— Этот, — начал я медленно, указывая на вторую чашку, — как будто с легким… дымком.

— Верно, — кивнул Пинкер.

— Ну, а тот, — я указал на первую чашку, — пожалуй, более… цветочный.

— Цветочный! — Пинкер по-прежнему во все глаза глядел на меня. — Цветочный! — Все же как будто оценка его заинтересовала… я бы даже сказал, произвела на него впечатление. — Так… позвольте-ка… — Он подтянул к себе секретарский блокнот, записал: «цветочный». — Продолжайте!

— Во втором есть некая острота.

— Точнее?

— Как запах от карандашных стружек.

— «Карандашные стружки», — также занес в блокнот Пинкер. — Именно так.

Все это походило на какую-то викторину, забавную, но бессмысленную.

— А другой отдает… ну, может быть… грецким орехом? — рискнул я.

— Может быть! — кивнул Пинкер, записывая. — Что еще?

— Этот вот, — я указал на вторую чашку, — как бы со специями.

— С какими же?

— Трудно сказать, — признался я.

— Неважно. — Пинкер вычеркнул «специи». — А! Милости просим! Замечательно. Можно разлить, будьте добры!

Я обернулся. В контору вошла молодая женщина с очередным кофейником. Я отметил про себя, что она весьма привлекательна, — в те дни я считал себя некоторым образом знатоком в этом вопросе. Одета в практичной манере, которая в ту пору была весьма популярна среди служащих женщин. Застегнутый на все пуговицы до самого подбородка строгий длинный жакет и длинная без турнюра юбка едва ли подчеркивали достоинства ее хрупкой фигуры. Между тем, лицо ее было подвижно и живо, а золотистые волосы, хоть и тщательно подколоты, изящно уложены.

Наполнив одну из чашечек, она осторожно поднесла ее мне.

— Благодарю вас, — сказал я, ловя ее взгляд, и лучезарно, как мне казалось, ей улыбаясь.

Даже и заметив мой интерес, девушка вида не подала: лицо хранило профессиональную непроницаемость.

— Пожалуй, стоит записывать, Эмили, — Линкер придвинул к ней блокнот. — Мистер Уоллис только что попытался определить, какую именно пряность наш изысканный бразильский кофе ему напоминает, но вдохновение ему временно изменило.

Секретарь присела за стол и вооружилась ручкой. Пока она ждала, что я продолжу, готов поклясться: какую-то долю секунды в глубинах ее серых глаз я уловил искру насмешки… даже некоторого ехидства. Но, возможно, мне это показалось. Я отпил новый кофе, и, признаться, вообще никакого вкуса не ощутил.

— Простите, но… — проговорил я, поводя подбородком.

— Подуйте! — предложил Пинкер.

Я подул и снова отпил. Этот кофе в сравнении с предыдущими был явно совершенно зауряден.

— Такой подают в «Кафе Руайяль»!

— Весьма похоже, вы правы! — улыбнулся Пинкер. — И этот… э-э-э… тоже ржавый?

— Немного. — Я еще отпил. — И пресный. Совершенно безвкусный. Легкий привкус влажного полотенца.

Я кинул взгляд на секретаря. Она была занята записыванием моих слов — точнее, как я разглядел, выводила в своем блокноте строчки причудливых, похожих на арабские буквы, закорючек. Возможно, это был как раз фонографический метод Питмена,[13] о котором я читал.

— Влажного полотенца… — со смешком повторил Пинкер. — Отлично, хотя полотенце я вряд ли когда-нибудь пробовал на вкус, ни влажное, ни сухое.

Перо стенографистки замерло в ожидании.

— И пахнет как будто… старым половиком, — продолжал я.

Мгновенно мои слова были переведены в очередные черточки и штришки.

— Половиком! — кивнул Пинкер. — Чем еще?

— Чуть-чуть — подгоревшим хлебом.

Очередные закорючки.

— Подгоревшим хлебом. Ну, так. Думаю, пока достаточно.

Записи у девушки не заняли и блокнотной странички. Я испытал дурацкое желание произвести на нее впечатление.

— Скажите, который из этих сортов ваш? — спросил я торговца, указывая на кофейники.

— Который? — Линкер опять-таки, казалось, был изумлен моим вопросом. — Да все!

— А какой же вы собираетесь рекламировать?

— Рекламировать?

— Об этом, — сказал я, указывая на первый кофейник, — можно было бы сказать так… — Я приподнял чашечку. — «Изысканный букет, жемчужина колоний с божественным ароматом грецкого ореха».

Показалось мне, или секретарь в самом деле едва слышно насмешливо фыркнула и тотчас подавила смешок?

— Хотя, как я заметил, в рекламе обычно стремятся прежде всего подчеркнуть пользу для здоровья. Тогда, скажем: «Изысканный привкус грецкого ореха возбуждает здоровый дух».

— Дорогой Уоллис, — сказал Пинкер, — поверьте, рекламист из вас получился бы просто чудовищный.

— Я бы так не сказал…

— Людям надо, чтоб их кофе пахло кофе, а не грецким орехом.

— Мы бы объяснили им, как хороша эта компонента аромата.

— Суть рекламы, очевидно, состоит в том, — с нажимом произнес Пинкер, — чтобы скрыть истину и обнажить то, что нужно публике. А смысл кода, наоборот, состоит в том, чтобы истину определить исключительно в интересах меньшинства.

— Отлично сказано, — произнес я взволнованно. — Звучит прямо-таки как афоризм. Но… но о каком коде вы говорите?

— Молодой человек, — произнес Пинкер, ввинчиваясь в меня взглядом, — внимательно выслушайте, что я вам скажу. Я хочу сделать вам одно весьма важное предложение.

Глава пятая

— Мы живем с вами, мистер Уоллис, в Век Эволюционного Прогресса.

Пинкер вздохнул, вынул из жилетного кармана часы. Взглянул на них с некоторой досадой, словно эта вещь требовала больше времени, чем в данный момент он мог ей уделить.

— Взять хоть этот хронометр, — сказал он, приподняв часы за цепочку. — Он одновременно и более точен, чем любые часы, выпущенные за предыдущие десятилетия, и стоит дешевле. В будущем году часы станут еще дешевле и еще точнее. Знаете, сколько стоит «Ингерсол» последней модели?

Я признался, что несведущ в этом вопросе.

— Всего один доллар, — припечатал Пинкер. — И прикиньте, какова прибыль. Логичность — первейшее требование торговли. Есть сомнения? Чем больше точных хронометров, тем больше четко работающих железных дорог. Четко работают железные дороги — растет торговля. Растет торговля — растет число самых дешевых и точных хронометров. — Он взял со стола ручку. — Или возьмем эту вечную ручку. В ее корпус хитрым образом вмонтирована чернильница — видите? Значит, мои секретари могут работать быстрее, потому мы сможем дел проворачивать больше, и так далее, и так далее. Или… — Снова потянувшись к жилетному карману, Пинкер вытащил оттуда большим и указательным пальцами некий предмет. — Вот! — Он поднес к глазам крошечный болт с гайкой. — Смотрите, Уоллис, какая удивительная штука. Этот болт изготовлен… скажем, в Белфасте. Гайка, вероятно, в Ливерпуле. И при этом они идеально подходят друг к дружке. Резьба, как видите, откалибрована.

Ручка стенографистки запорхала по страничке блокнота — должно быть, секретарю было вменено в обязанность подробно фиксировать все экспромты своего хозяина; но, возможно, старалась она ради самообразования.

— Пару лет назад каждая мастерская и каждый швейный цех в стране изготавливали нитки по своему образцу. Царил хаос. Что было непрактично. Теперь благодаря влиянию Эволюционного Прогресса существует единый образец. Вы сторонник теории Дарвина?

Ошарашенный столь внезапной переменой темы и рискуя попасть впросак, — Дарвин, был тот самый предмет, который моих оксфордских наставников нервировал пуще всего, — я, поразмыслив, ответил, что, скорее всего, да.

Пинкер одобрительно кивнул:

— Дарвин как раз показывает нам, что Эволюционный Прогресс неизбежен. Разумеется, это относится к видам, хотя также и к странам, к народам, к отдельным личностям, даже к болтам с гайками. Так вот. Давайте подумаем, могут ли идеи Дарвина благотворно сказаться на торговле кофе и, если да, каким образом.

Я попытался было сделать вид, будто имею кое-какие дельные соображения на этот счет, но предпочитаю не высказываться из уважения к своему более мудрому собеседнику. Подобную мину мне уже не раз случалось изображать перед моими оксфордскими наставниками. Но в данный момент этого не потребовалось: Линкера уже понесло.

— Во-первых, приготовление кофе. Как можно усовершенствовать этот процесс? Я скажу вам как, мистер Уоллис! С помощью пара.

— Пара? Вы имеете в виду — фабрику?

— В определенном смысле. Представьте себе, в каждом кафе и каждом ресторане будет собственная паровая машина для варки кофе. Точно так же, как и при обработке хлопка или зерна мы сможем наблюдать здесь логичность. Логичность!

— Гм… но ведь тогда в кафе станет… жарковато, не правда ли?

— Машина, о которой идет речь, миниатюрна. Дженкс, Фостер! — выкрикнул Пинкер. — Прошу вас, принесите аппарат!

После короткой паузы оба секретаря мужского пола с нарастающим грохотом вкатили тележку, на которой был установлен диковинный механизм. Внешне он напоминал медный кипятильник, оснащенный целым рядом латунных трубок и трубочек, рычагов и циферблатов.

— Паровая кофейная машина синьора Тозелли, — с гордостью произнес Линкер. — Точно такая выставлялась на Парижской выставке. Выжимает с помощью пара по одной чашечке кофейного напитка, притом отличнейшего качества.

— Чем же она нагревается?

— Газом, хотя вскорости мы ожидаем электрический вариант. — Он помолчал. — Я заказал восемьдесят штук.

— Восемьдесят?! Зачем вам столько?

— Для «Безалкогольных баров Пинкера».

Он вскочил и принялся расхаживать взад-вперед по комнате. Позади Дженкс поджигал кипятильник; шипением и тихим посвистом аппарат сопровождал тираду хозяина.

— О, я предвижу ваши дальнейшие слова! Вам не терпится заметить, что в данный момент на земле нет ни единого безалкогольного бара Пинкера. Но они появятся, Уоллис, они появятся. Я намерен действовать по принципу вечной авторучки и хронометра Ингерсолла. Взгляните на Лондон. Питейное заведение на каждом углу! В большинстве господствует джин, из рабочего человека выжимаются средства, заработанные потом и кровью. Что пользы ему от этой отравы? Она отупляет его, побуждает колотить жену. Делает его настолько беспомощным, что он не способен даже дотащиться до дома и вынужден ночевать в какой-нибудь канаве, а назавтра лишиться своей работы. В то время как кофе — кофе! — подобными пагубными свойствами не обладает. Он не лишает человека сил: напротив, он наполняет его ими. Он не притупляет чувства, он обостряет их. Почему бы вместо пивных не открыть на каждой улице кофейни? Это был бы Эволюционный Прогресс, ведь так? Вы согласны? И если это Эволюционный Прогресс, следовательно, он должен произойти — и он произойдет. Этому учит нас Дарвин! И я буду тем, кто этот Эволюционный Прогресс осуществит.

Пинкер сел, утирая лоб рукавом.

— Вы упомянули о каком-то коде, — вставил я. — Я все еще не совсем понимаю…

— Да. Спрос и предложение, мистер Уоллис. Спрос и предложение.

Пинкер умолк, я ждал, изящная кисть секретаря застыла над блокнотом. Пальцы у нее были необыкновенно длинные, изысканно красивые. Легко было представить их на струнах скрипки или на клавишах фортепиано. Собственно, легко было представить их за любым родом занятий, также и сладостно непристойных…

— Мои планы, — пояснил Пинкер, — упираются в цену. Кофе — дорогостоящий продукт, куда более дорогой, чем, скажем, пиво или джин. Ну, это понятно, ведь его приходится завозить издалека. Заказываешь через посредника, который в свою очередь получает его от очередного посредника, — просто чудо, как он вообще к нам попадает. — Он взглянул на меня. — И потому мы задаемся вопросом… каким?

— Мы задаемся вопросом, — предположил я, снова переключая внимание на Пинкера, — как усовершенствовать доставку?

— Именно! — прищелкнул пальцами Пинкер. — Мы уже сделали первый шаг, основав Биржу. Вы слыхали про Биржу, я надеюсь?

О Бирже я не слыхал.

Пинкер опустил руку на купольный колпак, внутри которого продолжало тикать и потрескивать самопечатающее устройство, исторгая на пол бесконечную ленту печатных знаков.

— Лондонская кофейная биржа революционизирует ведение нашего дела. Подводный кабель обеспечивает соединение с Нью-Йорком и Амстердамом. Расценки будут стандартизированы по всему миру. Цена упадет — никуда ей не деться. — Он кинул на меня лукавый взгляд. — Улавливаете разницу?

Слегка поразмыслив, я предположил:

— Практически вы не знаете, что именно получите. Закупаете помногу, исходя из цены. Хотите для своих заведений подыскать хорошее качество, остальное пустить дальше. Таким образом, получаете прибыль от более низких цен, другим оставляя что похуже.

Откинувшись в кресле, Пинкер с улыбкой глядел на меня:

— Вы ухватили суть, сэр! Ухватили!

Внезапно аппарат зашелся хлюпающим хрипом. Дженкс потянул за какие-то рычаги, и с мало приятным бульканьем из нескольких трубок в миниатюрную чашечку вместе с паром полилась жидкость.

— Если бы вы владели неким кодом… хотя нет, «код» не совсем верное слово… если бы вы обладали торговым лексиконам, возможностью описать тот кофе, который вы с вашими посредниками заблаговременно для себя определили, то даже будь вы с ними в разных частях света…

— Вот именно! — Линкер подхватил болт, в другую руку взял гайку, свел их воедино. — Вот наш болт, и вот наша гайка. Нам надо их объединить.

Дженкс поставил перед Линкером и передо мной две крохотных чашечки. Я приподнял одну: густая черная жидкость массой с куриное яйцо. Поверхность покрыта сетчатой орехово-коричневой пенкой. Я покружил чашечкой: содержимое было густым и вязким, как масло. И поднес чашечку к губам.

Казалось, вся суть кофе воплотилась в этом глотке. Жженый янтарь, паленое дерево, тлеющие угли заиграли на языке, проникая в глубь гортани, оттуда разя стремительно ударить в голову… и при том ни капли едкости. Напиток растекался, подобно меду или патоке, оставляя легкий след бисквитной сладости, устойчивый, как привкус темного шоколада, как привкус табака. Я в два глотка осушил чашечку, но вкус кофе, словно настаиваясь, еще долго отдавался во рту.

Наблюдавший за мной Линкер кивнул:

— В вас есть чутье, мистер Уоллис! Еще незрелое, несколько недоразвитое, но в этой сфере вы способны себя проявить. И, что еще важней, у вас есть дар слова. Подыщите мне слова, которые ухватили бы, унифицировали бы неуловимый вкус кофе, так, чтобы двое разных людей в разных частях земного шара могли передавать друг другу по телеграфу описание, и при этом каждый мог четко представить себе его смысл. Пусть это будет убедительно, выразительно, а главное — точно. Вот вам ваша задача. Назовем это… — он слегка задумался, — …назовем это «Методом Пинкера-Уоллиса по выявлению и классификации различных ароматов кофе». Ну, как?

Он выжидающе уставился на меня.

— Звучит пленительно, — вежливо заметил я. — Но вряд ли я смогу выполнить эту задачу. Я литератор, я художник, не составитель фраз.

Господи, каким крепким оказался этот машинный кофе: от него сердце у меня бешено колотилось.

— Угум! Эмили именно такой ваш ответ и предрекала. — Линкер кивнул на секретаря, которая по-прежнему смиренно склонилась над блокнотом.

— По ее совету, я позволил себе разузнать адрес вашего отца и известить его телеграммой в связи с моим деловым предложением вам. Возможно, вам небезынтересно будет ознакомиться с ответом преподобного отца Уоллиса.

Линкер пододвинул мне через стол телеграмму. Я взял ее: телеграмма начиналась словами: Слава тебе, Господи!

— Похоже, ему не терпится освободиться от бремени содержать вас, — сухо заметил Линкер.

— Видимо…

— Сообщите ему: «Пособие отменяется. Тчк. Благоприятные возможности. Тчк. Благослови Вас Господь, сэр. Тчк».

— А…

— И, как попутно замечает ваш папаша, в виду вашего отчисления, путь к достижению духовного сана и даже к педагогике вам теперь, очевидно, заказан.

— Да… — выдохнул я.

В горле у меня пересохло. Дженкс поставил передо мной очередную чашечку кофе. Я влил ее себе в рот. Ароматный уголь и темный шоколад обволокли мозг.

— Вы обмолвились о фантастическом богатстве.

— Неужели?

— Вчера, в «Кафе Руайяль». Сказали, если я впишусь в вашу… схему, мы с вами оба станем фантастически богатыми людьми.

— Ах, да, да! — Пинкер призадумался. — Ну, это фигурально выражаясь. Я употребил… — Он кинул взгляд на секретаря: — Что я употребил?

— Гиперболу, — подсказала та.

Она заговорила впервые. Голос низкий. И вновь, как мне показалось, я уловил легкую иронию. Я взглянул на нее, но она по-прежнему сидела, склонив голову над блокнотом, продолжая записывать слово за словом своими дьявольскими каракулями.

— Вот именно! Я употребил гиперболу. Как персона литературная, вы, безусловно, это оцените, — сверкнул на меня глазами Пинкер. — Разумеется, в тот момент я не располагал сведениями о вашем несколько стесненном положении.

— Какое именно вознаграждение вы можете предложить?

— Присутствующая здесь Эмили проинформировала меня, что миссис Хамфри Уорд было заплачено за ее последний роман десять тысяч фунтов. Невзирая на тот факт, что она — известнейшая у нас писательница, а вы совершенно безвестный автор, я полагаю платить вам по той же шкале.

— Десять тысяч фунтов? — изумленно воскликнул я.

— Я сказал «по той же шкале», но не «ту же сумму». В очередной раз вынужден поставить вам на вид, как опасна неточность. — Пинтер улыбнулся, злодей забавлялся ситуацией. — Опус миссис Уорд вмещает приблизительно двести тысяч слов — иными словами, шесть шиллингов и три пенса за слово. Я буду платить вам шесть шиллингов и три пенса за каждое описание, пригодное для нашего кода. Это по-божески, не так ли?

Я провел рукой по лицу. Голова кружилась. Я выпил слишком много этого дьявольского кофе.

— Метод Уоллиса-Пинкера!

— Простите, что?

— Название должно звучать именно так. И никак иначе.

Пинкер нахмурился:

— Если автор идеи Пинкер, то и доля Линкера в этом деле должна быть, безусловно, значительней.

— Львиная доля работы выпадет мне как литератору.

— Позвольте вам заметить, Уоллис, вы все еще полностью не осознаете принципов, по которым строится бизнес. Если мне потребуется найти более сговорчивого служащего, я просто отправлюсь в «Кафе Руайяль», где его и отыщу. Вас я нашел за пять минут. Между тем, если вам захочется найти себе иного работодателя, то придется сильно потрудиться.

— Возможно, — сказал я. — Но автор автору рознь. Убеждены ли вы, что очередной претендент так же успешно справится с работой?

— Гм! — Пинкер задумался. — Ладно, будь по-вашему! — внезапно припечатал он. — Метод Уоллиса-Пинкера.

— И поскольку это литературный труд, мне потребуется аванс. Тридцать фунтов.

— Сумма весьма значительная.

— Общепринятая, — не уступал я.

К моему удивлению Пинкер развел руками:

— Что ж, тридцать так тридцать. Итак, договорились?

Я заколебался. Я хотел было сказать, что мне надо подумать, надо посоветоваться. Я уже представлял себе смешки своих приятелей Ханта и Моргана, едва я поведаю им о такой сделке. Но… не в силах совладать с собой, я взглянул на девушку. Глаза ее блестели, и она мне… не то чтобы улыбнулась, но подала некий сигнал: глазами еле заметно поманила на согласие. И тут я спасовал.

— Договорились, — ответил я.

— Отлично, — сказал коммерсант, вставая и подавая мне руку. — Начнем работать в этом помещении завтра же утром, сэр, ровно в десять. Эмили, будьте добры, проводите мистера Уоллиса.

Глава шестая

Я удержал ее, едва мы оказались на нижней ступеньке лестницы:

— Нельзя ли мне сейчас осмотреть склад? Любопытно узнать подробней о деле, к которому, по милости вашего мистера Пинкера, я должен приобщиться.

Если девушка и уловила мой ироничный тон в адрес ее патрона, то вида не подала.

— Да, конечно, — всего и сказала она, и повела меня на громадный склад, который я уже мимоходом обозрел.

Место это было прелюбопытное — несусветный жар исходил от выставленных в ряд по одну сторону жаровенных барабанов, пламя горелок ярко мерцало во мраке. Судно к этому времени уже разгрузили, и громадные, ведущие к молу двери были закрыты. Лишь единственный сочный луч солнца пробивался сквозь кривой просвет между ними. Высоко над полом располагались окна, но внутрь через них свет едва проникал. К тому же помещение наполняла какая-то странная мгла; как я вскоре определил — из-за пелены плывущих повсюду вокруг ватных на вид хлопьев. Я протянул руку: пальцы не уловили ничего, кроме воздуха.

— Кофейные чешуйки, — пояснила секретарь. — Частично бобы мы получаем в еще не смолотом виде.

Я ничего не понял, но, кивнув, спросил:

— И весь этот кофе принадлежит Линкеру?

— Мистер Линкер, — произнесла секретарь с легким нажимом, — владеет четырьмя складами, крупнейшие два для еще не прошедших таможню товаров. А вот это у нас чисто приемно-распределительное хранилище. — Она обвела рукой: — Кофе привозится на судах по реке. Затем он сортируется, взвешивается, мелется, обжаривается и помещается в соответствующее место в зависимости от страны, откуда привезен. На этом складе у нас кофе буквально со всего мира. Вон там — бразильский, здесь — цейлонский. За нами — индонезийский, его не так много: основной урожай скупают голландцы. Чистый «арабика» мы храним для большей сохранности вот там.

— Почему этому чистому «арабика» нужна большая сохранность, чем остальным сортам?

— Потому что он самый ценный. — Секретарь подошла к груде тучных джутовых мешков. Один был уже приоткрыт. — Взгляните!

Возглас прозвучал по-особому трепетно.

Я заглянул в мешок. Он был полон зерен — блестящих, с железным отливом, как будто каждое смазано маслом и отполировано. Она зачерпнула горсть, протянула мне. Зерна были маленькие, каждое с желобком, как земляной орех; они с шелестом, как дождь в листьях, сыпались у нее между пальцев.

— Мокка,[14] — благоговейно проговорила секретарь. — Каждое зернышко на вес золота. — Запустив руку по самый локоть, она нежно, гипнотически, будто лаская, водила ею в глубине кругами, тотчас кверху потянулся тяжелый припаленный аромат.

— Мешок таких зерен все равно что мешок сокровищ.

— Вы позволите?

Я скользнул рукой внутрь вслед за ней. И испытал нечто необыкновенное: на глазах моя кисть потонула, как в жидкости, в зернах, хотя те были сухие и легкие, бесплотные, как мякина. Густой, горьковатый аромат наполнил ноздри. Я погрузил руку глубже, и в скользко-маслянистой глуби зерен рука как будто встретила что-то иное — мгновенное, легкое касание ее сухих пальцев.

— Ваш мистер Линкер — большой оригинал, — заметил я.

— Он гений, — тихо сказала секретарь.

— Как кофейный деятель?

Будто невзначай я легонько скользнул большим пальцем вокруг ее запястья. Она напряглась, убрала руку. Но только и всего. Интуиция меня не обманула: было в ней какое-то забавное ехидство или, вернее сказать, внутреннее достоинство: эта женщина была не из тех, кто опустится до вульгарного жеманства.

— Он гений, — повторила она. — Он хочет изменить этот мир.

— Своими безалкогольными барами?

Должно быть, это прозвучало несколько насмешливо, потому что она бросила резко:

— Отчасти, если угодно, да.

Словно влекомая неведомым чувственным притяжением она снова погрузила руку в кофе, глядя, как зерна просыпаются между пальцами, темные, как бусины черного дерева или гагата.

— Чем же кроме? — вставил я.

Она взглянула холодно:

— По-вашему, он нелеп.

Я покачал головой:

— По-моему, он заблуждается. Рабочий ни за что не променяет джин на «арабику».

Она повела плечом:

— Возможно.

— Вы так не думаете?

Вместо ответа она зачерпнула очередную пригоршню зерен, и, водя рукой из стороны в сторону, дала им медленно сочиться между пальцев. И тут я понял, что именно напоминает мне этот полутемный, мрачный склад. Навязчивый запах кофе походил на запах ладана, а этот скудный, пыльный свет был сродни мраку внутри громадного собора.

— Это не просто зерна, мистер Уоллис, — сказала она, не отрывая взгляда от перекатывающихся черных капель. — Это семена… это семена новой цивилизации.

Она подняла голову. Я вслед за ней перевел взгляд на окно, выходящее из кабинета Пинкера на склад. За стеклом, глядя прямо на нас, стоял торговец кофе.

— Он — великий человек, — сказала она просто. — Ко всему прочему он мой отец.

Вынув руку из мешка и тщательно вытирая ее платком, она направилась к жаровням.

Я нагнал ее:

— Мисс Линкер! Позвольте мне перед вами извиниться… я не имел намерения… если я задел…

— Извиняться вам следовало бы исключительно перед ним.

— Но ведь ваш отец моих слов не слышал.

— Ну, и от меня он их не узнает, если вы не проговоритесь.

— Но я должен извинится за… — Я запнулся. — За свое поведение в отношении вас, оно было вряд ли уместно по отношению к такой особе, как вы.

— О чем вы? — невинно подняла брови мисс Пинкер.

Повергнутый в замешательство, я молчал.

— Надеюсь, мистер Уоллис, — сказала она, — вы не станете выказывать мне предпочтения в сравнении с другими служащими моего отца.

Отпор или поощрение к действию? Если последнее, то тщательно завуалированное. С минуту она выдерживала мой взгляд:

— И вы, и я здесь на службе, не так ли? Всякие личные чувства следует отмести. «Утром сей семя свое, и вечером не удержи руки своей». Экклезиаст.

Я склонил голову:

— Несомненно. Тогда я буду ждать вечера, мисс Пинкер.

— А я утра, мистер Уоллис.

Я покинул склад равно в приподнятом и одновременно в озадаченном настроении. С одной стороны, мне, похоже, выпала выгодная служба. С другой, встрепенулся под тканью брюк готовый к подъему член, как итог флирта с прелестной Эмили Пинкер. Я нанял лодочника до Набережной, затем пересек Стрэнд и направился к Веллингтон-стрит. Там располагалось несколько дешевых веселых заведений, которые я частенько до этого посещал: все относительно приличного свойства. Но нынче ночью предстоял пир: мне был обещан аванс в тридцать фунтов.

Попутно заскочив в таверну «Савой» лишь ради порции мясного пудинга, я вошел в самый шикарный бордель в доме номер 18. На первом этаже за тяжелыми портьерами находилась обитая красным дамастом приемная зала, в которой полдюжины наипрелестнейших крошек Лондона возлежали в своих неглиже на пухлых диванах. Но какую же выбрать? Одна с роскошными рыжими локонами; другая сильно напудренным лицом похожа на марионетку. Были еще и крепкая рослая красотка-немка, и смуглая кокетка-француженка. И многие другие.

Я выбрал ту, длинные изысканные пальцы которой напомнили мне мисс Эмили Пинкер.

Глава седьмая

Пинкер поднимает глаза: в кабинет входит дочь, чтобы убрать чашки и кувшины, загромождающие письменный стол.

— Ну что? — произносит он мягко. — Как тебе, Эмили, наш эстет?

Она берет салфетку, промокает пятна жидкости на поверхности полированного красного дерева, потом произносит:

— Он все-таки не совсем то, чего я ждала.

— В каком смысле?

— Прежде всего, он моложе. И слишком любит себя.

— Верно, — соглашается Пинкер. — Но по некотором размышлении я счел, что это, может, не так уж плохо. Человек постарше, не исключено, сильней дорожил бы своим мнением. Этот, надеюсь, не так прыток, чтобы сбежать, прихватив твою идею.

— Едва ли это моя идея… — вставляет дочь.

— Ну, Эмили, не скромничай. Раз тебе предстоит работать с мистером Уоллисом, то, подозреваю, такую роскошь ты вряд ли сможешь себе позволить. Разумеется, идея твоя, и она останется твоей. — Линкер вертит авторучку между пальцами. — Думаю, он этого не уловил, — ты обратила внимание, когда я сказал, что учредитель — Линкер, ведь он решил, что это я.

— И не без оснований, не так ли? Тем более, в тот момент он не подозревал, что я твоя дочь.

— Возможно, — Линкер смотрит, как она ставит посуду на поднос. — Ты ему скажешь? Про то, что Определитель — твое детище?

Эмили составила чашки стопкой.

— Нет, — говорит она после некоторого молчания.

— Почему?

— Мне кажется, что на этом этапе, чем меньше он будет знать о наших планах, тем лучше. Если расскажу, он, возможно, захочет узнать подробней, для чего задуман наш Определитель. И все, что мы расскажем, может попасть к нашим конкурентам. Даже, возможно, к Хоуэллу.

— Ты, как всегда, очень мудра, Эмили. — Отец поворачивает голову, наблюдает, как биржевой аппарат, запинаясь, клюет по бесконечно тянущейся ленте. — Что ж, будем надеяться, что для нашего дела он подойдет.

Глава восьмая

На следующее утро настала очередь старшего секретаря Дженкса быть моим проводником. Если накануне вечером склад показался мне чем-то вроде церковного собора, то в обществе Дженкса я уяснил вскоре, что на самом деле это — машина: громадный, но весьма нехитрый механизм накопления прибыли. «Сырье», как Дженкс именовал кофе, доставляется на судах во время прилива: распределяется по всему громадному пространству склада; очищается от шелухи, дробится, прожаривается и в некоторых случаях мелется, а потом, учетверяясь в стоимости, вывозится с очередным отливом. Дженкс показал мне реестры, находившиеся под его личным контролем; толстенные гроссбухи, четко регистрировавшие столбец за столбцом путь каждого мешка, каждого зернышка.

Большая часть кофе, поступающего в это хранилище, предназначалась для одной из всего-навсего четырех смесей: «Мокка-микс Пинкера», «Выдержанный Правительственный Ява Пинкера», «Цейлонский Пинкера» и «Причуда Пинкера». Смеси эти не вполне отвечали своим названиям. Скажем, «Выдержанный Правительственный Ява» был так назван потому, что правительство Голландии выдерживало свой кофе перед тем, как пустить в продажу, отчего вкус у кофе становился более насыщенным, что ценилось в Европе. Однако из-за пошлины на голландский кофе фактическое содержание сорта «Ява» в смеси Пинкера могло убавиться до трети, остальные две трети составлял кофе с плантаций Индии и Бразилии. Аналогично, разъяснил Дженкс, и цейлонская смесь, хоть изначально и состояла из кофе с личных плантаций Пинкера в Бразилии, теперь, поскольку урожай был полностью загублен тлей, имела название скорее чисто паспортное, чем соответствующее сути, так как более восьмидесяти процентов смеси составляет в ней дешевый бразильский кофе.

Должно быть, перехватив мой изумленный взгляд, Дженкс сухо заметил:

— Это не мошенничество, это общепринятая практика ведения бизнеса.

— Ну да, разумеется…

— Другие торговцы обычно добавляют в свои смеси посторонние добавки. Цикорий, овес, жареную кукурузу, даже сорго. Приправляют древесной золой и черной патокой. У Пинкера это исключено.

— Хотя это и, как вы заметили, является общепринятой практикой ведения бизнеса? — с невинным видом осведомился я.

Дженкс сверкнул на меня глазами:

— Под словом «общепринятая» я имел в виду недобросовестных торговцев. Таких как «Сеймур» или «Лэмбертс». Да и «Хоуэллс», пусть даже у них имеется Королевское разрешение.

Названия фирм, в особенности последнее, Дженкс произнес несколько зло, с пренебрежением.

— Угу.

И чтобы поменять тему, довольно с него моих подколов, я спросил:

— Наверно, гибель цейлонских плантаций нанесла вам приличный урон?

— Не слишком. Земля была дешевая, а работников мы просто переключили на сбор другого урожая, к примеру, чая. Возникли небольшие балансовые убытки, но мы списали их за счет наших активов.

Разумеется, слова «балансовые убытки», «активы», «списали» в то время были мне совершенно непонятны. Но я кивнул, и мы двинулись дальше.

В конторе Дженкс показал, как торговец определяет качество кофе или, как он выразился, «дегустирует» его. Определенное количество смолотых зерен насыпается прямо в чашку стандартного размера. После добавления воды надо подождать ровно две минуты, потом ложкой сбить гущу на дно и затем попробовать, что получилось.

— Вот так, — Дженкс отработанным изящным движением запустил ложку в чашку, потом вынул, поднес ко рту и шумно втянул.

От утонченного Дженкса подобных шумных звуков я никак не ожидал. Но потом я понял, что он намеренно всасывает воздух вместе с жидкостью, точно так же, как Пинкер делал это в «Кафе Руайяль».

— И каков его вкус? — спросил я.

Дженкс повел плечами:

— Не знаю. Я не умею определять.

В его голосе я уловил некую надменность, будто он хотел сказать, что определение вкусовых свойств кофе лучше предоставить людям вроде меня.

— Должно быть, при вашей должности это некий минус.

— В мои обязанности входит коммерческая сторона дела.

— Может ли удачно развиваться коммерция, если кофе неопределимо на вкус?

— В таком случае нам явно повезло, что появились вы, — бросил он презрительно.

Его тон меня удивил, я взглянул на Дженкса: прежде мне не приходило в голову, что мое назначение может негативно восприняться служащими Пинкера.

В этот момент к нам присоединился сам коммерсант.

— Ага! Наш новичок активно включился в работу. Счастлив, мистер Уоллис, обнаружить в вас такое усердие. Признаюсь, вчера вечером я в какой-то момент ощутил тревогу. Отсюда, в конце концов, никого не «отчисляют». — Он взялся за только что пригубленную секретарем чашку, опустил в нее нос, потянул ноздрями. — Как вы сможете заметить, — задумчиво произнес он, — пахнет по-разному из самой чашки, — он отвел нос подальше, — и на некотором расстоянии от нее. Больше того, если склонить нос на сторону, вот так, окажется, что аромат усиливается. Если слегка покружить жидкость в чашке, — он поводил чашкой, — высвобождается иное сочетание летучих элементов. Это все нам в свое время надо принять к сведению.

— Мистер Уоллис только что высказывал свои соображения насчет смешения сортов, — язвительно вставил Дженкс.

Пинкер, нахмурившись, взглянул на меня:

— В самом деле?

— Я просто заметил, — произнес я мягко (черт бы побрал этого Дженкса!), — как, должно быть, хлопотно покупать столько разных сортов кофе, а продавать так мало.

— Верно, верно. Истинный ценитель всегда обнаружит восхитительную изюминку в кофе с любой плантации, подобно тому, как для любителя вин большое удовольствие сравнивать красное бордо с испанской риохой и так далее. Но нам необходима прибыль, а в отличие от вин, с годами обжаренный кофе не становится лучше.

Пинкер подошел к окну, выходящему на склад, и некоторое время, задумавшись, глядел вниз на громадное хранилище.

— Вообразите, что перед вами армия, — произнес он наконец как бы про себя: мне пришлось подойти и встать у него за спиной, чтобы лучше расслышать. — У каждого полка своя родина, свой характер, и вместе с тем каждый полк состоит из отдельных личностей — бойцов, которые ради общего дела отказались от личного. Вон там у меня мои горцы, мои ирландцы-ополченцы, мои гуркские стрелки. И так же, как в армии, в зависимости от надобности, используют кавалерию или инженерные войска, так и изготовитель смеси может улучшить застарелый бразильский кофе небольшой добавкой суматрского или же скрыть недостатки одной партии кофе с помощью лучших свойств другого сорта.

— Ну, если это армия, то вы, должно быть, ее генерал, готовый направить полки в битву? — сказал я.

Это была шутка, но на лице Пинкера, обернувшегося ко мне, я не обнаружил ни тени юмора: напротив, его глаза жарко вспыхнули в предвкушении побед своих батальонов.

— Именно, — сказал он тихо. — Именно так.

Мы тотчас приступили к работе. Была внесена и подключена к газу горелка. Мы были снабжены большим количеством чашек и чайников с водой, а также малым по имени Саут, в чьи обязанности входило приносить образцы кофе по нашему требованию. Кроме того, перед нами оказались два стальных ведра, назначение которых я сначала не понял.

— Для кофе, — пояснил Пинкер. — Если и в самом деле все выпивать, живот лопнет.

Еще нам была придана Эмили, занявшая свое место на краю стола со своим блокнотом. Я улыбнулся ей, но, хоть она и кивнула, это было чисто деловое приветствие, ничего более. Конечно, откуда ей было знать, что прошлым вечером мы с ней некоторое время совокуплялись на бархатном диване в доме номер 18 по Веллингтон-стрит. (Девица, которую я взял, была довольно мила, но летаргична, а ее натуральная смазка оказалась, как выяснилось, одобренной щедрым количеством «Жира Клейтона». И после, вернувшись в свои комнаты, я обнаружил, что мой опавший член был весь в этой дряни. Любопытно выходит со шлюхами: клиент оплачивает свою неопытность и недостаток потенции — право же, это единственная профессия, где такое возможно. Но не будем отклоняться от темы).

— Предлагаю взять за отправную точку высказывание Линнея по поводу различных категорий запаха, — сказал Пинкер. Он заглянул в записную книжку. — Вот. Линней группирует запахи по семи классам, в зависимости от их гедонических возможностей, то есть по степени приятности. Итак, мы имеем: Fragrantés, ароматические, такие как шафран или дикий лайм; Aramaticos — бальзамические, например, цитрусовые, анис, корица и гвоздика; Ambrosiacos — амброзиальные, например, мускус; Alliaceous — луковые, например, чеснок и лук; Hircinos — псиные запахи, например, сыр, мясо или моча; Tetros — отталкивающие, например навоз и грецкий орех, и Nauseosos — тошнотворные, например, смола из ферулы вонючей. Вы с этим согласны?

Немного подумав, я ответил:

— Нет.

Пинкер нахмурился.

— Система Линнея, вероятно, отвечала его личным задачам, — произнес я небрежно, — но эстетические принципы диктуют нам иной подход. Главное для нас — это внешний вид, это цвет и общий облик, — и лишь потом запах, вкус, послевкусие и тому подобное.

Пинкер оценил услышанное:

— Так, отлично!

Удостоверившись тем самым, что тон задается мной, я отослал Саута принести со склада по горсти кофе из каждого мешка. Затем зерна были выложены на столе маленькими горками в ряд.

— Итак, — произнес я с большей уверенностью, чем внутренне ощущал, — вот эти черны, как отчаяние, ну а те отливают золотом добродетели.

— Нет, нет и нет! — запротестовал Пинкер. — Это уж чересчур поэтично. Для кого отчаяние, а для кого уныние, и можно ли сказать, будто уныние и отчаяние одного цвета?

Я ухватил его мысль:

— Тогда нам придется подыскать определения различных оттенков черного.

— Именно, сэр, в этом-то и состоит моя цель.

— Гм! — Я призадумался. Если вникнуть, то предмет весьма заковырист. — Для начала, — объявил я, — сосредоточимся на самых черных оттенках черного.

— Отлично.

Мы оба разом притихли. В самом деле, найти, как определить первозданную черноту самых темных зерен, оказалось делом довольно трудным.

— Густо-черный, как ноздри коровы, — изрек я наконец.

Пинкер скривился.

— Тогда: блестящий черный, как слизняк на рассвете…

— Слишком нарочито. И, позвольте вам заметить, вряд ли возбудит аппетит.

— Черный, как библия.

— Весьма вызывающе.

— Черный, как безлунная ночь.

Пинкер недовольно крякнул.

— Чересчур поэтично? Тогда, может, «как уголь»?

— Но уголь не вполне черен. Он несколько сероват, что-то среднее между цветом корнуоллского сланца и мышиной шкурки.

Эта ремарка последовала от Эмили. Я перевел на нее взгляд.

— Прошу прощения, — сказала Эмили. — Наверно, вы не нуждаетесь в чужом дополнении, уже высказавшись столь определенно.

— Напротив… ваше замечание точно, — заметил я. — И, кроме того, чем более… тесно мы будем сотрудничать, тем лучше наши шансы на окончательный успех.

В душе, разумеется, я глубоко сожалел, что не настоял, чтобы этот Определитель предоставили сочинять лишь мне одному. Минут десять мы дискутировали по поводу черного цвета, а я даже не окупил те десять шиллингов, которые с таким рвением израсходовал предыдущей ночью.

— Соболь? — предложил я.

— Ворон, — парировал Линкер.

— Антрацит.

— Деготь.

— Гагат, — сказал я.

Линкер неохотно кивнул.

Кто оспорит непререкаемую черноту гагата.

— Мы получили первое слово, — сказала Эмили, занося его в блокнот. — Но, думаю, вы должны учитывать, что эти зерна так черны лишь оттого, что их прожарили до такого цвета. В натуральном виде они вообще-то светло-коричневые.

— Да, разумеется, — подхватил я. — Разумеется, я это учел. — (Стоит ли говорить, что я про это забыл.) — Естественно, также и прожаривание надо учитывать. В данный же момент мы задаемся вопросом: если эти зерна цвета гагата, то каковы же вон те?

И я указал пальцем на другие.

— Эти цвета… железа, — предположила Эмили.

— Верно, — согласился я. — Они именно такого цвета.

— С этими вышло легче, — отозвалась Эмили, записывая.

— А вот эти?

Пинкер указал на третью кучку.

— Эти жемчужные.

— И дурак знает, что жемчуг белого цвета.

Я поднес к глазам несколько зерен, внимательно их рассмотрел. Они отдавали опаловым сиянием, как натертая до блеска монета.

— Тогда олово?

— Согласна, — сказала Эмили, записывая.

— Итак, мы подходим к коричневому цвету.

— Но ведь у коричневого много разных оттенков и все попросту зовутся коричневым цветом, — возразил Пинкер. — Нет таких слов, чтоб определить различия между ними.

— Это не так. Возьмем, к примеру, коричневый цвет различных древесных пород, — я взглянул на зерна. — Есть оттенки красного дерева, оттенки ясеня, оттенки дуба.

Внезапно Пинкер поднялся:

— Меня ждут дела. Продолжайте без меня.

Мне предстояло открыть для себя, что такое поведение было ему свойственно: Пинкер был не способен более часа сосредотачиваться на одной задаче — следствие, отчасти, множества обязанностей, отнимавших уйму времени, но также и личной предрасположенности каждый раз увлекаться новым делом. Итак, Пинкер направился к двери, распахнул ее, выкрикнул:

— Дженкс! Дженкс, где же вы?

И скрылся.

Я взглянул на Эмили. Она не поднимала глаз от своего блокнота.

— Я все пытаюсь, — тихо сказал я, — найти слово, которое могло бы в точности описать цвет ваших глаз.

Она напряглась, склонившись над блокнотом, и я заметил, как щеки у нее окрасил легкий румянец.

— Ведь и они сероватого оттенка, — рассуждал я. — Но, пожалуй, ярче, чем уголь или корнуоллский сланец.

Настала легкая пауза. Но вот Эмили произнесла:

— Давайте продолжать. У нас много работы.

— Разумеется! В любом случае, с этим вопросом спешить не стоит. Надо над этой проблемой как следует поразмыслить.

— Прошу не утруждать себя на мой счет, — в голосе ее явно прозвучали ледяные нотки. — В ваших стараниях нет никакой необходимости.

— Помилуйте, это удовольствие!

— Однако в данный момент, лучше бы направить мысли на определение цвета этих зерен.

— Вы суровый надсмотрщик, мисс Пинкер!

— Просто осознаю важность стоящей перед нами задачи.

— Она важна, но не изнурительна, — галантно отозвался я. — В таком обществе никакая работа не покажется в тягость.

— Боюсь, я излишне отвлекаю ваше внимание. — Лед в ее интонациях вырос прямо-таки до арктических масштабов. — Пожалуй, надо выяснить, не освободились ли мистер Дженкс или мистер Симмонс, чтоб кто-нибудь меня заменил…

— Не стоит, — поспешно заверил я. — Под вашим началом я буду куда прилежней исполнять свои обязанности.

Мы оба смотрели на кучки сырых серо-зеленых зерен. Уверен, никто из нас о кофе и не помышлял. Я украдкой взглянул на Эмили.

— Кстати, цвет ваших щек, — заметил я, — наводит меня на сравнение со зреющим яблоком…

— Мистер Уоллис! — Она с силой стукнула блокнотом по столу. — Если мои щеки и обрели некую окраску, то только потому, что я возмущена вашей беспрестанной игрой на моих нервах!

— В таком случае, прошу прощения. Я не хотел вас обидеть. Более того, наоборот…

— Но вы же должны отдавать себе отчет, — произнесла она негромко, но отчетливо, — что ставите меня в безвыходное положение. Если я сейчас уйду, отец захочет узнать, по какой причине, и тогда он вас уволит, и Определитель не будет составлен, что для меня крайне нежелательно. Если же я останусь, то окажусь полностью в ваших руках, а, судя по вашему сегодняшнему поведению, нельзя не предположить, что вы этим воспользуетесь и станете докучать мне еще старательней.

— Клянусь честью, ничего подобного больше не случится.

— Вы должны пообещать, что прекратите обращать на меня внимание как на женщину.

— Я полагал, что вы вполне современны и не будете краснеть, как маков цвет, от моего совершенно естественного к вам отношения, — сказал я. — Но, если вам так угодно, в дальнейшем я постараюсь представить вас мальчиком.

Она кинула на меня подозрительный взгляд, одновременно вздымая над блокнотом карандаш.

— Что до этих зерен… — Я взял пригоршню, сомкнул в кулаке, слегка потряс. — …их цвет можно было бы сравнить с листьями.

— Как это?

— Молодой листок светло-зеленого цвета. Летняя листва, разумеется, темнее. Цвет осенних листьев более схож с бледной желтизной этих зерен.

— Отлично.

Она занесла в блокнот.

— Итак, переходим к аромату. Для этого, я думаю, надо приготовить несколько образцов кофе.

— Я подожгу горелку.

Эмили занялась кипячением воды, а я посматривал за ней. Я был неправ, решив, что строгая одежда вовсе ее не украшает. Скорее отсутствие корсета, что могло бы лишить ее формы той аппетитности, что считалась в моде до последнего времени, позволяло представить ее фигуру в натуральном виде — то есть, без одежды. Она была худа: костлява, заметил бы кое-кто. Даже бедра у нее, когда она опиралась грудью на стол, едва обрисовывались, так что сравнение с мальчиком было вполне уместно. Полуприкрыв глаза и мысленно сравнивая ее с разными шлюхами, с кем имел дело, я таким образом пытался составить по частям облик ее обнаженного тела, внешне же мои сладкие грезы Эмили вполне могла принять за усердную сосредоточенность.

Как раз в этот момент в контору вернулся Линкер, застав меня в момент созерцания его дочери. Думаю, ему не сложно было догадаться, какие мысли бродят у меня в голове.

— Как наша работа, продвигается? — отрывисто спросил он. — Что, Эмили, достаточно ли усерден мистер Уоллис?

Это был тот самый момент, когда малейший намек с ее стороны мог побудить Линкера вышвырнуть меня вон. Внутренне я проклинал себя за беспечность. Мне так необходим был этот аванс, особенно после похождений, которые я предпринял прошлой ночью.

Эмили бросила на меня холодный взгляд.

— Мистер Уоллис вполне успешно продвигается вперед, отец. Хотя, пожалуй, не так быстро, как ему бы хотелось. Боюсь, его отвлекает моя женская болтовня.

— Напротив, мисс Линкер действует на меня вдохновляюще, — спокойно сказал я. — Как Беатриче для Данте, как Мод для Теннисона, так и Эмили Линкер для Определителя Уоллиса-Пинкера.

Стаза Линкера сузились:

— Отлично. Быть может, Уоллис, я могу помочь вам при вашей первой дегустации?

— Нет необходимости, — бросил я беззаботно. — Дженкс уже разъяснил мне основные принципы.

— Что ж, поглядим.

Пинкер встал у двери, сложив на груди руки, и наблюдал, как я отмерял зерна, молол их в ручной мельнице, заливал кипятком. Я выждал по часам ровно две минуты, затем ложкой протолкнул густой, пенящийся наст с поверхности в глубь. Однако я был куда менее опытен, чем секретарь Пинкера, и когда вынул ложку, в жидкости все еще присутствовала взвесь из крупинок кофе. Все-таки я поднес ложку ко рту и попытался было втянуть жидкость тем же манером, что Пинкер и Дженкс, засасывая слегка вместе с огненной жидкостью и воздух. Неизбежный результат последовал мгновенно: я поперхнулся, забрызгав кофе весь стол.

— Мой милый Уоллис! — вскричал Пинкер. — Вам следовало испробовать кофе, а не отплевываться, подобно вынырнувшему киту.

— Попало не в то горло… — сказал, вернее, прохрипел я, едва снова обрел возможность говорить. — Прошу прощения. Попробую еще раз.

Я был крайне сконфужен. Снова я попытался отхлебнуть кофе так, как это делали они, но это оказалось сложней, чем я думал: на сей раз мне удалось удержать жидкость во рту, и это уже было ближе к идеалу, но я чуть было не задохнулся, зайдясь кашлем.

— Эмили, детка, боюсь, твой новый коллега до вечера утратил дар речи, — прыснул Пинкер.

— Ну, для всех нас это не смертельно, — скривив губы, сказала Эмили, — разве что для мистера Уоллиса.

— Может… может тогда… — Пинкер утирал пальцем слезы. — Может… красноречием отличится его жилет?

Тут наступила очередь Эмили расхохотаться от души. Я в изумлении смотрел на обоих. Сознавая, что я неким образом стал причиной их веселья, я никак не мог взять толк, что смешного они нашли в моем жилете. Да, в тот день на мне был желтый жилет — в тон ботинкам, но даже торговец кофе из Лаймхауса не может не отметить, что жилет à la mode.[15]

Пинкер утирал глаза:

— Простите нас, мистер Уоллис. Мы не хотели вас обидеть. Позвольте, я вам покажу. Есть одна хитрость, которая для нас, людей привычных, сложности не представляет. Смотрите! — Он влил себе в рот немного кофе из ложки и шумно с булькающим звуком втянул. — Секрет заключается в том, чтобы всосать жидкость губами и языком. Всосать вместе с воздухом и с силой сплюнуть.

Я последовал его примеру и на сей раз сумел справиться несколько успешней, — во всяком случае, реакция моих зрителей была более сдержанной. Веселье, правда, вновь вернулось к ним, когда от меня потребовалось овладеть искусством сплевывания дегустируемого кофе в ведро. Пинкер показал, как это делать, ловко выпустив изо рта тонкую струйку, с цоканьем ударившую в металлическую стенку Не успел он повернуться ко мне, как мне уже было ясно: такое воспроизвести будет непросто.

— Представьте, будто вы свистите, — пояснил Пинкер. — И вообще — действуйте решительней.

Я кинул взгляд на Эмили. На ее лице застыло подчеркнутое безразличие.

— Быть может, дочери вашей лучше… — проговорил я.

— Лучше? Что?

— Не присутствовать при этом, боюсь, весьма непривлекательном зрелище?

Пинкер перевел взгляд на Эмили.

— Право, мистер Уоллис, — отозвалась та. — Мы же с вами люди современные. Нам ли краснеть, как маков цвет, из-за таких естественных вещей?

— Да-да, — кивнул я. — Разумеется.

И нехотя вновь повернулся к столу.

— Вместе? — предложил Пинкер.

Он влил кофе из ложки в рот. Я последовал его примеру. Мы втянули и задержали жидкость во рту, вот он выстрелил тонкой темно-коричневой струйкой точно в ведро. Я склонился над ведром, помедлил, чтоб собраться с мыслями, и плюнул, стараясь, чтоб вышло как можно деликатней. Увы, моя деликатность возымела обратный результат: брызги грянули врассыпную по стенкам и дну ведра. Иные и вовсе разлетелись за его пределы.

— Мне ужасно неудобно… — произнес я, покраснев, как рак.

Но Пинкеры меня не слышали. Плечи у папаши тряслись. Из-под ресниц зажмуренных глаз текли слезы. Обхватив себя руками, Эмили раскачивалась взад-вперед на своем стуле, отчаянно тряся склоненной головой в попытке одержать смех.

— Как вижу, вам смешно, — надувшись, сказал я.

Пинкер положил руку мне на плечо:

— Если как поэт вы так и не состоитесь, — задыхаясь от смеха, произнес он, — у вас определенно есть шанс для мюзик-холла. Какова, сэр, поза перед выходом — просто-таки великолепна. Как будто вы вот-вот разразитесь монологом, а не слюни развесите.

— По-моему, слюни я не развешивал!

— А лица выражение каково! — с пафосом продолжал Пинкер. — Сколько достоинства! И как славно, как комично изобразили вы изумление.

— Совершенно не понимаю, о чем вы… — Щеки у меня продолжали пылать.

— Мой милый юноша, — сказал Пинкер, внезапно принимая серьезный вид. — Вы уж простите нас. Мы вдоволь над вами поизмывались. Прошу вас, возвращайтесь к своим обязанностям.

Пинкер направился к двери. Он вышел, и воцарилась тишина.

— Полагаю, я смешон в ваших глазах, — с горечью произнес я.

— Нет, Роберт, — мягко сказала Эмили. — Но, возможно, теперь вы сами себе смешны, а это, я думаю, как раз то, чего добивался отец.

— Да. Я понял.

— Если уж нам предстоит работать вместе, надо, чтоб нам было удобно друг с другом. Такое невозможно, если кто-то все время пытается главенствовать.

— Да. Понимаю.

— Обещаю, что не буду смеяться над вами, если вы обещаете со мной не флиртовать.

— Отлично. Даю вам слово.

Я тяжело опустился на стул.

— Поверьте, — добавила Эмили, и губы у нее дрогнули, — если кто теряет при этом уговоре, то это я.

Глава девятая

Вероятно, подозрения у Пинкера в отношении моих намерений сохранились. Как бы то ни было, но вскоре к нам присоединилась молодая темноволосая особа, немного моложе Эмили. Явившись, она грохнула на стол громадную кучу книг.

— Моя сестра Ада, — представила Эмили. — Ада, это Роберт Уоллис.

Сухое «очень приятно» Ады предполагало как раз обратное. Я взял одну из книг и взглянул на корешок: «Пробы воды в целях санитарии». Боже милостивый!

Ада забрала книгу у меня из рук.

— Труд профессора Фрэнкленда — нормативное пособие о роли химических соединений.

— Ада собирается поступать в Оксфорд, — сказала Эмили. — Вы ведь там учились, Роберт, не так ли?

Ада мгновенно встрепенулась:

— В каком колледже?

— Крайст Черч.

— Там хорошие лаборатории?

— Не имею ни малейшего представления.

— А что Кларендон? Достойное заведение?

Минут десять она подвергала меня перекрестному допросу насчет новых учебных аудиторий, женских колледжей, экзаменационных залов и прочего. Я ее разочаровал. Я мог бы описать рассветную прогулку по оленьему парку колледжа в обнимку с парочкой подгулявших друзей, или дневное плаванье на лодке в деревушку Уайтем, чтобы полакомиться жареной форелью, но о перечисляемых ею лекционных аудиториях и преподавателях я ничего в сущности не знал.

Однако присутствие еще кого-то рядом оказалось не без пользы. В конце концов общедоступность была целью нашего глоссария, и на Аде мы имели возможность апробировать успех нашего продвижения к цели. Кроме того, Ада поспособствовала нам и в практическом смысле, когда дело дошло до создания пробного экземпляра. Но я забегаю вперед.

Примерно в двенадцать Эмили потянулась.

— Может, это от непривычно активного мысленного напряжения, — произнесла она, — но, по-моему, я ужасно проголодалась.

— Этого следовало ожидать, — заметил я. — Подобно тому, как музыке надо основательно обучиться, прежде чем сесть и начать играть с листа, также необходимо и усердно отработать все гаммы и арпеджио естественных удовольствий, прежде чем утверждать, что кое-что познал.

Эмили уставилась на меня:

— Не хотите ли подобной витиеватой фразой сказать, что вы тоже голодны?

— Именно. Имеется ли у вас поблизости приличное заведение?

— На Нэрроу-стрит есть местечко, где пекут превосходный пирог с угрем. Признаться, последние минут двадцать я подумываю, не присовокупить бы к этому и что-то еще. Там подают к пирогу картофельное пюре, поливая слегка соком угря вместо соуса…

— Мне надо в Хокстон, купить кое-какие реактивы, — заявила Ада.

— Похоже, идти нам придется с вами вдвоем, — сказал я Эмили.

— Эмили, можно тебя на пару слов? — быстро сказала Ада.

Выйдя на лестничную площадку, они совещались о чем-то вполголоса. Я, разумеется, подошел к двери подслушать.

— …обещала отцу не делать ничего предосудительного!

— Ах, да уймись же ты, Ада! Скорей наша река покроется льдом, чем я поддамся на манерные комплименты мистера Уоллиса. Но если ты уж так озабочена, пойдем с нами.

— Ты же знаешь, я не могу. Придется тебе взять Лягушонка.

Я слышал, как Эмили выдохнула:

— Ну уж нет!

— Это почему?

— Лягушонок — это бесконечная болтовня, это невозможно!

— Так ведь, насколько я успела заметить, Роберт только и знает, что болтает! Но если тебе не противно идти с ним, изволь, иди, пожалуйста.

Мы шли по Нэрроу-стрит в совершенном молчании. Признаться, я все еще с обидой переживал брошенную Адой фразу, будто я только и знаю, что болтаю.

— Как давно вы работается у своего отца? — спросил я наконец.

— Уже почти три года.

— Три года! — воскликнул я, тряхнув головой. — Это же больше, чем срок, на который приговорили беднягу Оскара!

— Да нет же. Для меня возможность работать — наслаждение. Ну, а для вас, как я понимаю, — она бросила на меня косой взгляд, — работа дело непривычное.

— Ну да. Перефразируя этого великого литератора: единственная работа, к которой надо стремиться, это искусство.

— Гм! Вы, как я вижу, как и многие представители искусств теперь, непомерно превозносите этого человека.

— Что бы кто ни говорил, Оскар Уайльд — гений, величайший человек своего времени.

— Что ж, надеюсь, он оказал на вас не слишком большое влияние.

— Что, собственно, вы имеете в виду?

— Только то, что было бы отвратительно, если б вы подражали ему в… в определенном смысле.

Я остановился:

— Вы заигрываете со мной, мисс Пинкер?

— Разумеется, нет! — Она густо покраснела.

— Потому что, если да, то я буду вынужден пожаловаться вашему отцу. Или, в крайнем случае, Аде, которая куда его грозней.

Я и вообразить не мог, что такое хрупкое существо способно поглотить такое количество пищи. Разинув рот, я глядел, как она уписывала пирог с угрем вместе с картофельным пюре и соусом, дюжину устриц, кусок пирога с форелью, а также тарелку мелких моллюсков с маслом, приправленных петрушкой, запивая все это полупинтой рейнского вина пополам с сельтерской.

— Я же говорила, у меня разгорелся аппетит, — промокая масляные губы салфеткой, сказала Эмили.

— Я просто потрясен.

— Вы будете доедать своих устриц? Или закажем что-нибудь еще?

— Я и не предполагал, — признался я, когда она потянулась к моей тарелке, — что обед с вами превратится в состязание.

Во время нашего обеда я узнал некоторые подробности об этом семействе. Мать скончалась уже много лет тому назад. Пинкеру остались унаследованное ей от отца прибыльное дело и три дочери, старшей из которых была Эмили. Девочек он решил воспитать самым по тем временам прогрессивным образом. Все гувернантки и преподаватели были взяты из разнообразных обществ — из Общества за прогресс знаний, Королевских научных обществ и тому подобных. Детям прививались чтение книг и посещение публичных лекций. Одновременно их отец активно занимался тем, что освобождал дом от устаревшей мебели, оснащал его электрическим освещением, ванными и туалетами, телефоном, внедряя мебель последнего образца, словом, вводя все современное.

— Потому-то он и увлекся идеей сделать из нас служащих, — пояснила Эмили. — Вложив так много средств в наше образование, он хочет при своей жизни получить какую-то отдачу.

— Пожалуй, это несколько… прозаично в отношении к своим родным чадам.

— Ах, что вы… совсем наоборот. Он убежден, что в занятии делом заложены здоровые принципы, что оно, иначе говоря, благотворно сказывается на людях.

— А вы? Неужели и вы того же мнения?

Эмили утвердительно кивнула:

— Я уже сказала, работа для меня удовольствие. И, кроме того, это выражение моих моральных убеждений. Лишь показав, что женщина как работник не хуже мужчины, мы сможем доказать, что женщины достойны тех же политических и законных прав.

— О Боже!

Вмиг я ощутил легкое угрызение совести, что работаю только ради того, чтобы расплатиться с виноторговцем.

К концу обеда я вынул портсигар и задал привычный вопрос:

— Не возражаете, если я закурю?

— Очень даже возражаю! — сказала Эмили.

— В самом деле? — изумился я.

— Нельзя точно оценить вкус кофе, надышавшись едким табаком.

— Мой вовсе не едкий, — заметил я, слегка задетый.

Мои сигаретки были от «Бенсона» с Олд-Бонд-стрит; изящные овалы отличного турецкого табака наполняли комнату томной, душистой мглой.

— К тому же, курение одно из немногих занятий, которое мне хорошо удается.

— Ну, так и быть, — со вздохом согласилась Эмили. — Давайте выкурим по одной перед уходом.

— Замечательно! — воскликнул я.

Хотя ее слова крайне меня изумили: курить в присутствии мужчины для благовоспитанной женщины считалось в те времена занятием не слишком пристойным. Я протянул Эмили портсигар и чиркнул спичкой.

Какое чувственное наслаждение подносить огонь к сигарете женщины: глаза ее сведены к кончику носа, к поцелую пламени, а это значит, что ваш взгляд устремлен сверху вниз на ее опущенные ресницы, на нежный контур верхней губы, обнявшей бумажный цилиндрик.

— Спасибо, — Эмили выдохнула краем рта струйку дыма.

Я кивнул и поднес спичку к своей сигарете.

Она сделала еще затяжку, задумчиво посмотрела на сигарету в руке и вдруг сказала:

— Если отец уловит запах табака, вы должны будете сказать, будто курили только вы, а не я.

— Он этого не одобряет?

Она поймала мой взгляд, затянулась в очередной раз.

— Он не знает. — С каждым ее словом выпархивало, овевая его, облачко дыма.

— Женщина имеет право на свои тайны.

— Терпеть не могу это выражение, можно подумать, что кроме этого, никаких иных прав мы не имеем. Теперь вы заявите, что мы слабый пол.

— Вы не согласны?

— Ах, Роберт! У вас просто безнадежно устарелые взгляды!

— Напротив. Я до мозга костей à la mode.

— Можно быть модным и при этом под модной одеждой оставаться старомодным. Простите, я заставила вас покраснеть?

— Не думал, — заметил я, — что вас интересует, что у меня под одеждой.

Она на мгновение остановила на мне свой взгляд. Подобный феномен я наблюдал неоднократно: курящие женщины становятся смелей, как будто одна свобода влечет за собой и другую.

— Я имела в виду ваши мысли.

— О, я стараюсь этим не обременяться. Я считаю, что мысли препятствуют моим изысканным чувствам.

— Что вы этим хотите сказать? — нахмурившись, спросила она.

— Да абсолютно ничего. Я далеко не слишком умен. По-моему, по крайней мере, три четверти из того, что я говорю, вылетает совершенно бездумно.

— Тогда вы, должно быть, слишком умны на три четверти.

— Знаете, если я так сказал, то это должно восприниматься как шутка.

— Но женщина, разумеется, не может быть остроумна?

— Не может, если она красива, как вы.

Эмили выдохнула дым в потолок:

— Вы снова флиртуете со мной, Роберт.

— Нет, я угождаю вам, а это совсем не одно и то же. Женщина как феномен — украшение. В этом секрет ее успеха.

— Сомневаюсь, — со вздохом сказала она, — что смогу превзойти вас по части украшательства. В отличие от украшения, я не собираюсь всю жизнь пылиться на полке. Теперь давайте все это оставим и вернемся к работе. Наше обоняние несколько подпорчено, но, возможно, удастся произвести еще несколько оценок.

Какая досада, подумал я, что Эмили Пинкер принадлежит респектабельному среднему буржуазному сословию, а не богеме или когорте шлюх. Было в ней что-то бойцовско-вызывающее, и я находил это совершенно неотразимым.

В первые же недели работы в конторе у Пинкера я постиг то, что теперь сделалось для меня совершенно очевидным, а именно: крайнее вероломство слов. Возьмем, к примеру, слово лекарственный. Для одного человека это может означать острый запах йода; для другого — тошнотворно-сладкий запах хлороформа; для третьего — густое терпкое тепло бальзама или микстуры от кашля. Или же слово маслянистый. Позитивное это прилагательное или негативное? На этот вопрос я отвечаю так: если описывает ощущение влажной крошки, как от крошащегося бисквита, возникающее от перетирания в пальцах только что смолотых кофейных зерен, тогда — позитивное. Если описывает ощущение на языке готового кофе, — крепкого, густого, в противоположность водянистому, — это тоже хорошо; но при описании вкуса кофе чрезмерно жирного до омерзения, такое определение не годится. Таким образом, нам надо выявить не только вкус наших сортов кофе, но еще те слова и выражения, которые мы используем для его описания.

Или возьмем слова такие: запах, благоухание, букет, аромат, отдушка, обоняние. Означают ли они одно и то же? Если да, то почему? Не имея слов, обозначавших различные виды запахов — запаха зерен, аромата смолотого кофе, букета кофе в чашке, — мы приспосабливали имеющиеся слова к собственным нуждам. Вскоре на этом пути мы отказались от традиционного языка и перешли на свой тайный диалект.

Я постиг и еще кое-что: едва мы начинаем исследовать наше восприятие, оно становится все более осязаемым. Линкер утверждал, что чувство вкуса у меня развивается, — выражение вполне очевидное, хотя в то время я еще слабо осознавал, что на самом деле это значит. День ото дня росла во мне уверенность в собственных суждениях, точнее, в предлагаемой мной терминологии. Я уже, кажется, входил в состояние синестезии, когда все чувства в тебе становятся взаимосвязаны, когда запахи превращаются в цвета, вкус становится зримым, и все раздражители физического свойства ощущаются столь же сильно, как эмоции.

По-вашему, это фантазии? Вот вам примеры. Дым — огонь, потрескивающий в ворохе сухих осенних листьев; прохлада в воздухе, острота вдыхаемой свежести. Ваниль — теплый и чувственный запах, пряно пахнущий остров, прогретый тропическим солнцем. Смолистый — густой едкий запах сосновых шишек или скипидара. Все сорта кофе, если вдуматься, имеют легкий запах жареного лука: одни — вне всякого сомнения отдают также сажей, свежевыстиранным бельем, свежескошенной травой. Другие тяготеют к фруктово-дрожжевому запаху свежеочищенных яблок, в то время как у третьих — крахмально-кисловатый привкус сырого картофеля. Иные напомнят вам даже не один аромат; мы открыли некий сорт кофе, совмещавший запахи сельдерея и ежевики; еще один, в котором сочетались нотки жасмина и пряника, а третий вызывал в памяти шоколад с едва ощутимым привкусом свежих хрустящих огурцов… И постоянно все это время Пинкер, то врываясь к нам, то исчезая, осведомлялся о наших успехах выкриками: «Ну, что обнаружили?» или «Можно проникнуть к нему в Душу? Может быть, там роза? Дойдем до Совершенства — какая именно роза?»

Это превратилось в наваждение. Однажды вечером, прогуливаясь по Стрэнду, я услышал выкрик: «Поджарь-ка!» и уловил жаркий запах орехов с подпаленной на угольях скорлупой. Я обернулся: у жаровни стоял парнишка, засыпая в бумажный кулек грецкие орехи. Это был точь-в-точь аромат «Явы» в момент, когда первые струи воды ударяют по зернам. В другой раз я оказался в книжной лавке на Сесил-Корт, перелистывал томик стихов, как вдруг меня осенило, что запах воска на хорошо сохранившихся кожаных переплетах почти идентичен послевкусию йеменского кофе «мокка». Или обычный запах смазанного маслом темно-коричневого тоста вызывал в памяти индийский «майсур», и тогда ничто уже не могло удовлетворить меня, кроме чашечки этого самого напитка, — теперь я перетащил к себе в комнату некоторые образцы, чтобы иметь возможность утолить свою страсть в момент пробуждения и одновременно прочистить мозги.

Ибо обычно по утрам я вставал с тяжелой головой. Дни я проводил с Эмили и Адой; свои вечера и свой аванс я тратил на девиц с Веллингтон-стрит и Мейфэр. Приведу один памятный случай с крошкой из заведения миссис Коупер на Олбимарл-стрит, она спросила, чем я занимаюсь. Когда я объяснил, что поглощен органолептическим анализом вкусов и запахов, мне ничего не оставалось, как обнюхать ее киску и сообщить, что именно я вынюхал (для официального оглашения: мускус, персик, мыло «Пирс», раки); когда она с гордостью поделилась с другими девицами, те потребовали, чтобы я проделал с ними то же. Я разъяснил им принципы коллективного апробирования, на моей постели собралось их четверо или пятеро. Опыт оказался наиинтереснейшим, и прежде всего потому, что каждая имела свое явное отличие — основная, как водится, нота мускуса, присутствовавшая в той или иной степени у каждой, сопровождалась широким спектром индивидуальных запахов — от лайма до ванили. У одной оказался непонятный запах, его я никак не мог определить, хотя понимал, что он мне знаком. Подобно забытому имени он преследовал меня весь вечер. И лишь на следующий день до меня дошло, наконец, что это такое. Так пахнет цветущий терн: ароматно-медовый запах сельских улочек весенней порой.

В тот вечер я сделал два важных умозаключения. Во-первых, я понял, что подобно тому, как человеческое тело имеет некоторые запахи, напоминающие запахи кофе, так и некоторые сорта кофе имеют мускусный, в чем-то грубо-эротический аромат. В особенности определенные сорта африканского кофе отдают чем-то темным, землистым, даже чуть глинистым, вызывая в памяти запах голой ступни на прожаренной солнцем земле. Я, разумеется, не сказал об этом Эмили и Аде, но мысленно для описания подобных запахов я воспользовался термином Линнея: hircinos, «псиный». Во-вторых, если мы хотим сделать наш Определитель по-настоящему общедоступным, сокращая расстояния между людьми, нам надо бы завести шкатулку с образцами.

Соображения были самые простые: наш код срабатывает только в том случае, если двое разных людей под одним и тем же словом разумеют один и тот же вкус или запах. Для некоторых вкусовых ощущений, таких как деготь, например, или гвоздика, это трудности не составляет. Но у тернового цвета, ванили, даже у грецкого ореха такой запах, который легко воскресить в памяти в спокойной обстановке конторы Пинкера; однако можно предположить, что в будущем хотя бы один из партнеров окажется в таких полевых условиях, — в Африке, на Цейлоне или в Бразилии, — где цветущий терновник явление довольно редкое. Ответом может послужить создание небольшого, плотно прикрывающегося дорожного ящичка, содержащего примерно дюжину основных ароматов, с которыми смог бы свериться дегустатор.

Именно Ада ухватила практическую ценность такого предложения. С ее научным подходом она разобралась в том, как можно экстрагировать аромат, и, по-моему, была довольна тем, что и ее место определилось в общем деле. По принципу того, как палитре художника не обязательно иметь все возможные краски, поскольку разные оттенки можно получать, смешивая основные цвета, Ада заключила, что наш ящик с образцами не должен содержать все запахи. Скажем, достаточно одной апельсиновой эссенции, чтобы освежить в памяти основные свойства всех цитрусовых ароматов. Был найден и проинструктирован парфюмер мистер Кли. С этого момента Ада занималась техникой закрепления различных запахов таким образом, чтобы они могли сохраниться в условиях тропического климата.

Однажды днем я расхаживал, что-то вещая, взад-вперед по кабинету, — кажется, я пытался высветить свойства чересчур терпкого бразильского сорта; несмотря на наличие ведерка, мне хотелось как можно больше выпить этого кофе, потому я пришел в крайнее возбуждение. Вдобавок как раз этим утром я купил восхитительную трость с набалдашником из слоновой кости, а как еще играть восхитительной новой тростью, если не расхаживать с ней. Как вдруг мой взгляд, упав на пол, заметил под столом чью-то ногу.

Я поднял голову: Эмили сидела на одном конце стола, что-то записывала. На другом — Ада погрузилась в чтение некой научной книги. Нога, должно быть, полагала себя невидимой: она всовывалась и высовывалась исподтишка, как улитка из своего домика.

— Чувствую запах… — я энергично задвигал носом, — чувствую запах кого-то постороннего.

Эмили с удивлением взглянула на меня.

— Повеяло чем-то… — пояснил я, — как будто… — я снова принюхался, — шкодливым, провинившимся песиком. Уф-фу-фу-фу…

Эмили явно решила, что я впадаю в беспамятство.

— Пахнет, — объявил я, — детками, которые прячутся там, где им не положено. — Я торжественно стукнул тростью по поверхности стола. — Эй, кто там!

Из-под толщи дерева раздался испуганный детский голос:

— Я…

— Да это всего лишь Лягушонок, — сказала Эмили.

— Уходи, — бросила Ада, не поднимая глаз от книги. — Пошла вон, назойливая амфибия.

Из-под стола выпрыгнула маленькая девочка. Присела, как лягушка, на корточках и квакнула.

— Ты почему, Лягушонок, не в классной? — строго спросила Ада.

— Миссис Уолш заболела.

— Миссис Уолш заболела из-за тебя, — укоризненно сказала Эмили. — Это гувернантка, — пояснила она мне. — Она страдает невралгией.

— Все равно! Уж лучше я побуду здесь с вами, — сказала девочка, прыжком вскакивая на ноги.

Лет ей было на вид чуть больше десяти; ноги не по росту длинны, слегка пучеглазая, отчего и в самом деле напоминала лягушонка.

— Можно я останусь? Я не буду вам мешать и сумею не хуже других спасать Эмили от поэтических вольностей Роберта.

— Мистер Уоллис прямо перед тобой, — сказала Ада, несколько смутившись. — И Эмили тебе спасать совершенно не от чего.

Девочка сдвинула брови:

— Ну почему вы никогда меня с собой не пускаете? Я буду хорошо себя вести.

— Надо спросить разрешение у отца.

— Значит, мне можно остаться, — победно заявила девочка. — Потому что отец сказал, что можно, если я у тебя спрошусь.

— …при условии, если не будешь раскрывать рта, — строго сказала Эмили.

Девочка опустилась на корточки и квакнула.

— И без этого дурацкого кваканья!

— Я — лягушка!

— Говорят, во Франции, — ненавязчиво заметил я, — лягушек едят под зеленым соусом.

Она выкатила на меня свои глазищи.

— Но я не совсем лягушка, — испуганно выпалила она. — Я Филомена. Когда Ада была маленькая, она не могла произнести «Филомена» и вместо этого называла меня «Ляга». Но вообще-то мне нравится быть лягушкой. — Она вспрыгнула на стул. — Не обращайте на меня внимания. Вы как раз остановились на том месте, когда сказали, что похоже на лимоны.

С той поры нередко в нашей маленькой дегустационной набиралась целая куча народу. Ада при всякой возможности старалась меня проигнорировать, но и разносчик Саут, и девочка Лягушонок завороженно смотрели на меня, пока я дегустировал кофе, как будто я существо из далекой экзотической страны. То живописное зрелище, которое я, стыжусь признаться, временами из себя изображал, выдавая вслух вычурные словесные описания и играя словами, вызывало у Лягушонка восторженные аханья, а у Эмили едва заметный вздох.

— Ты хочешь вскружить Эмили голову? — спросила Лягушонок.

Мы с Эмили как раз вернулись после очередного обеденного перерыва; Эмили вышла повесить пальто, мы с девочкой остались вдвоем.

— Не убежден, что прилично задавать подобные вопросы.

— Ада считает, что да. Я слышала, как она спросила у Эмили, не вскружил ли ей уже голову лорд Байрон. Она так тебя называет, знаешь? — С минуту она помолчала. — Если ты все-таки вскружишь Эмили голову, тебе придется на ней жениться. Иначе нельзя. Тогда я буду подружкой невесты.

— Мне кажется, ваш отец одна из главных фигур в этом вопросе.

— Так мне, значит, его надо спросить, можно мне быть подружкой невесты или нет? — с надеждой воскликнула девочка.

— Я имею в виду мнение, за кого стоит Эмили выходить замуж. Видишь ли, это ему решать.

— Ой, он ужасно хочет выдать ее замуж! — заверила меня Лягушонок. — Ну, правда же, хочет. Ты богатый?

— Вовсе нет.

— А с виду богатый!

— Это потому, что я мот.

— Что значит «мот»?

— Который зарабатывает меньше, чем тратит. Который постоянно покупает все красивое, хотя этого и не следует делать.

— Например, обручальные кольца?

Я рассмеялся:

— Нет, обручальные кольца и красота понятия не однозначные!

Глава десятая

— Хочу вам кое-что показать, — однажды объявил Пинкер, врываясь в кабинет, где мы с Эмили трудились. — Надевайте пальто, это срочно.

У крыльца ожидал его экипаж. Мелкой трусцой мы устремились вперед по людным улицам. Я сидел рядом с Эмили против движения. Экипаж был узок, и я ощущал боком тепло ее бедра. На угловых поворотах нас слегка прибивало друг к дружке: Эмили чуть отодвигалась, чтоб не упасть мне на руки, но удержаться нам обоим было почти невозможно.

— Слышали ли вы, Роберт, о последних достижениях автокинетики? — спросил Пинкер. Он глазел из оконца на беспорядочно снующий транспорт. — Я заказал из Франции новейшее. Четыре колеса, небольшой двигатель внутреннего сгорания, а скорость — как у почтовой кареты в галопе. Отныне конец нелепым задержкам в движении, какие уже сделались нормой.

— В таком случае, мне все-таки будет жаль распроститься с лошадьми, — сказала Эмили. — Куда же они денутся?

— Несомненно, спрос на лошадей по-прежнему останется на фермах, — отозвался отец. — Ага! Вот мы и приехали.

Мы остановились неподалеку от Тауэр Бридж на Касл-стрит. На углу располагалось питейное заведение — вернее, то, что раньше им было. Рабочие клали последние штрихи краски на шикарную новую дверь; на месте прежних матовых стекол в окнах сияли прозрачные, а поверх этого великолепия черная с золотом вывеска провозглашала заведение «Безалкогольным баром Линкера».

Выйдя из экипажа, мы стали осматривать эту новую собственность. Пинкера-старшего распирало от гордости. С головокружительной скоростью он пролагал нам путь вперед.

— Дело тут не в цвете, главное — эмблема. Такие же черные с золотом вывески будут в каждом новом заведении по мере их открытия.

— Зачем, отец?

— Затем, разумеется, чтобы у всех было общее лицо! И все официантки будут в черной униформе с золотым орнаментом. А также в белых фартучках, какие носят во Франции. Я заимствовал эту идею из «Кафе Руайяль». — Кивок в мою сторону. — Столики — вот, взгляните, — с мраморной столешницей. Почти как в кафе «Флориан» в Венеции.

Я огляделся. Внутри было весьма необычно; в некотором смысле элегантно, но как-то по-странному. Дерево сплошь закрашено черной краской, и кроме золота других цветов не видно. Скорее это походило на внутренность катафалка, чем на ресторан. В глубине за бывшей стойкой бара стояло и тихо само по себе попыхивало хитроумное приспособление, которое Пинкер демонстрировал во время моего первого посещения его конторы. Рядом на коленках стоял Дженкс, что-то прилаживая к циферблатам.

— Ну, как у нас, работает? — выкрикнул Пинкер.

— Минутку, сэр!

Одновременно с ответом Дженкса из клапана с шипением грянул пар, Эмили даже подскочила от неожиданности.

— Ну? — Пинкер повернулся к нам, потирая в возбуждении руки. — Что скажете?

— Чудо, отец!

— Роберт?

— Замечательно, — сказал я. — Весьма впечатляет. Но вот только…

— Что?

— Название…

— В каком смысле?

— Вы полагаете, что публику… обычную публику… потянет зайти выпить кофе в заведение, которое именуется не иначе, как «Безалкогольный бар?» С таким же успехом можно рекламировать ресторан без съестного и вино с отсутствием винограда.

Пинкер насупился:

— Ну, и какое название предложили бы вы?

— Да мало ли… Можно назвать, скажем… — Я огляделся. Мой взгляд упал на вывеску, где значилось «Кастл[16]-стрит» и мгновенно вспомнилась склонность Пинтера к военному лексикону. — Можно назвать, например, «Кофе „Кастл“».

— «Кастл»… — Пинкер задумался. — Гм. «Кастл». «Кофейня „Кастл“». А что… это звучит. Есть в этом нечто солидное. Что скажешь, Эмили?

— Мне кажется, мнение Роберта, будто некоторых клиентов «безалкогольное» в названии может отпугнуть, не лишено здравого смысла, — осторожно заметила Эмили. — Поэтому, наверно, название «Кастл» удачнее.

Пинкер кивнул:

— «Кастл» так «Кастл». Благодарю вас, Роберт за ваш весьма ценный вклад. Велю немедленно рабочим поменять вывеску.

Так родилась одна из известнейших торговых марок в истории кофе — название, в свое время столь же известное, как «Лайон», «Ариоза» или «Максвелл Хаус». Но не только этим событием был отмечен тот день в рабочей суете: среди служащих, мраморных столешниц, запахов свежей краски, сливавшихся с густым ароматным кофейным паром, исходившим из двух форсунок аппарата синьора Тозелли, как дым из ноздрей дракона… Едва Пинкер удалился, занявшись поиском бригадира, его дочь обернулась ко мне:

— Да… благодарю вас, Роберт. Получилось вполне тактично. И название «Кастл», несомненно, удачнее.

Я пожал плечами:

— Что вы, не стоит благодарности.

Эмили улыбнулась — и улыбка задержалась чуть дольше, чем я мог ожидать. Как вдруг, внезапно вспыхнув, она отвела взгляд.

— Идите сюда! — призвал с улицы Пинкер.

В экипаже на обратном пути в Лаймхаус мне показалось, будто, соприкасаясь со мной бедром, Эмили отстранялась уже не так резко, как раньше.

Глава одиннадцатая

В тот вечер, прогуливаясь по Пиккадилли, я увидел, как впряженный в брогам[17] жеребец пытается совокупиться с кобылой. Большинство экипажных лошадей, разумеется, кастрировали, но этот очевидно принадлежал какому-то богачу и уже вполне свыкся с тенетами упряжи. Кобыла была привязана у входа в универмаг Симпсона, а кучер экипажа куда-то отлучился.

Зрелище было довольно странное: жеребец, зажатый в упряжи между оглоблями, пытался вскарабкаться на спину кобыле, толкаясь своим мощным органом ей в зад. Каждый раз он соскальзывал, утянутый назад грузным громоздким экипажем: но это жеребца не останавливало, он тотчас предпринимал очередную попытку, снова неуклюже вскидывая вверх передние копыта, как китаец, пытающийся подхватить палочками кусок мяса. Между тем кобыла все это время смирно стояла, почти не двигаясь с места, даже когда жеребец захватывал зубами ее шею. Задок экипажа кренился и с каждым шатким отскоком задних ног жеребца грохал о мостовую.

Собралась небольшая толпа. Наиболее респектабельные леди спешили прочь, но среди зевак я заметил нескольких молодых женщин, которые были куда смелее, и я с интересом то и дело переводил взгляд с возни животных на хихикавших девиц, всем своим видом демонстрировавших свое изумление и восторг.

Наконец явился кучер брогама и с криком попытался оттащить своего жеребца. Тот, понятно, не имел ни малейшего желания прекращать свое занятие, даже когда хозяин принялся охаживать его кнутом — с немалым риском для себя самого, сказал бы я. Жеребец, желая примоститься на спине у кобылы, яростно потрясал передними копытами, в то время как задними выписывал сложные па, пытаясь высвободиться от коляски, кринолином покрывшей его зад. Все это выглядело так, будто кучер как раз подстегивает жеребца к действиям. Под конец жеребец справился с задачей и по собственной воле сполз с кобылы, разбитая коляска с грохотом вернулась в исходное положение. Орган жеребца все еще свисал до самой мостовой, когда хозяину удалось, наконец, под насмешливые улюлюканья зевак погнать его рысцой прочь.

Между тем паре проституток вздумалось пройтись в толпе, предлагая свое ремесло. Одна скользнула мимо меня, шепнув:

— Не желаете развлечься, сэр?

На лондонском жаргоне тех лет «развлечься» означало взять проститутку. Обернулась: довольно смазливая девчонка, попроще, чем обычно я предпочитал; лет шестнадцати, не больше. Я сделал отрицательный жест.

— У меня тут сестра, — сказала она.

Должно быть, в глазах моих она прочла некий интерес, потому что девчонка махнула другой, чтоб подошла. Они были явно между собой схожи, обе кареглазые, темноволосые, у обоих круглые скуластые личики. Такое мне еще не выпадало; с сестричками до сих пор я дела не имел, а, глазея на жеребца, я изрядно возбудился.

— Быстрей! — бросила первая, почуяв, что сделка состоялась. — Вон туда!

Позади в витрине табачной лавки я увидел надпись: «Комнаты в наем». Я проследовал за девчонками в лавку, затем вверх по ступенькам: сунув каждой по полкроны и еще полкроны владельцу лавки, я, расстегнувшись, поимел девиц в быстрой последовательности одну за другой, не потрудившись даже снять брюк.

как утверждает Ричард Ле Гальенн.[18]

Полагаю, мне стоит тут кое-что прояснить насчет себя. В своем повествовании я не сделал ни единой попытки представить себя в привлекательном виде — скорее наоборот. Когда, оглядываясь назад, я вижу, каким я был в свои юные годы восторженным, самовлюбленным позером, то просто диву даюсь, как можно было кому-то в меня влюбиться: я выставляю себя в таком нелепом свете потому, что теперь именно таким я себя в те годы вижу. И в этом смысле к критике готов. Однако отдаю себе отчет, что теперь вы будете судить меня уже за мою аморальность.

Хотелось бы лишь напомнить вам, что в те времена все было иначе. Да, я хаживал к проституткам — если мог себе позволить, к приличным; если не мог, к кошмарным. Я был здоровый молодой человек. Как иначе мог я поступать? Считалось, что воздержание вредно для здоровья, тогда как злоупотребление полагалось еще более опасным, порождая слабость, апатию и скверный характер. Проституция вовсе не была запрещена, хотя законы о заразных заболеваниях, позволявшие полиции задерживать любую женщину, чтобы проверить ее на предмет венерического заболевания, вызывали резкий протест среди респектабельных леди, которые чувствовали себя оскорбленными из солидарности. Спать с проституткой не являлось причиной для развода (хотя в то же время опытность женщины могла явиться причиной развода с ней). Обсуждать хождения к проституткам в приличном обществе было не принято — но в те времена запретных тем существовало немало, по крайней мере, до поры, когда леди удалялись из-за стола. Тогда, в своем кругу, возможно, и бросалось вскользь: дескать, лично я надобности в этих существах не имею, но ничего предосудительного нет, если у кого-то такая надобность явится. Считалось наивысшим счастьем жить в обществе, где неимущие оставались неимущими до крайности: дешевые слуги, рабочие, женщины имелись в изобилии. Именно это обстоятельство побуждало мужчин инстинктивно противиться социальным переменам, как и большинству женщин инстинктивно ратовать за них.

По большей части темой наших с Эмили обеденных разговоров составлял как раз этот предмет: реформы. Для Эмили современный человек должен был обладать общественным сознанием, и она была уверена, что и я, как поэт, готов, подобно ей, изменить этот мир. Разве не Шелли заявлял, что поэты — непризнанные законодатели мира? Разве не Байрон бросил вызов турецким захватчикам?

Я не решался признаться ей, что хоть я и способен восхищаться вольными кудрями Байрона или свободными блузами Шелли, но политические взгляды обоих мне несколько чужды. Я принадлежал к поколению любителей кричащей мишуры: мы жаждали лишь «новых ощущений». Единственной нашей целью было «мгновенно перелетать с места на место, чтобы всегда находиться в центре наибольшего скопления живой энергии». Но мне так хотелось показаться Эмили гораздо радикальней, чем я на самом деле являлся. Что сказать? Я искал ее расположения и думал, едва вскроется, что эти проблемы меня не волнуют, она станет считать меня пустым фигляром — кем, разумеется, я и являлся, — хотя само фиглярство, которое в Оксфорде выглядело так изумительно по-декадентски, теперь стало казаться мне не более чем ребячеством.

Все же я попытался высказаться. Когда Эмили в первый раз подняла тему социальной несправедливости, я сказал на это, что политика меня не интересует, прибавив:

— Что роднит меня со многими политиками.

Она не ответила, хотя лицо ее приняло страдальческое выражение.

— Разумеется, богатым не стоит попусту тратиться на бедных, — произнес я беспечно. — Достаточно взглянуть, на какое убожество низшие классы тратят свои деньги, и, слава Богу, что никто им больше не дает.

Тяжкий вздох со стороны Эмили.

— Мне совершенно непонятно, почему женщине так необходимо право голоса, если учесть, какие жуткие типы успели обзавестись им. Демократия заслужила бы куда больше одобрения, если б не была так тривиальна.

— Роберт, — сказала Эмили, — вы хоть когда-нибудь говорите серьезно?

— Только когда обсуждаемый предмет не внушает мне ни малейшего интереса.

— Думаю и тогда вы несерьезны, — проговорила она.

— Восприму это как комплимент, милая Эмили. Мне бы крайне претило получить незаслуженную репутацию искреннего человека.

— Замолчите, Роберт!

Я умолк.

— Эти ваши остроты! Они не только глубоко тривиальны, они даже едва ли смешны. Мне все время кажется, что это какой-то словесный зуд или привычка… желание покрасоваться, в них не больше смысла, чем в жутких квакающих звуках, которые выучилась издавать Лягушонок.

Я открыл было рот.

— Постойте! — остановила меня Эмили поднятой рукой. — Вы скажете, что значение здравого смысла чудовищно преувеличено. Что в свете гораздо больше ценится бессмыслица. Или, что все остроты лишены смысла, именно поэтому так глубоки. Или, что сущность всякого искусства во внешнем эффекте, что именно в этом его гениальность. Или… или… еще какую-нибудь глупость выдадите, которая звучит красиво, но на самом деле ни мысли, ни смысла, сплошной пердеж!

В изумлении я уставился на нее:

— Как… что вы сказали?..

— Ну да, да, пердеж! Вы что, полагаете, что современная девушка не должна знать таких слов? — Ее подбородок воинственно взлетел вверх. — Так вот, я стану пукать каждый раз, когда вы произносите остроту.

— О нет!

— Да, да! Может, вы считаете, что я не умею? Поверьте, мы с сестрами весьма поднаторели в этом занятии.

— Да вы просто чистый феномен!

— Чтобы отучить вас острить, я способна и на худшее.

— И вам не страшно, что вас обвинят в неприличном поведении?

— Вас уж бесспорно в этом сроду никто не обвинял.

— Верно, — заметил я по размышлении. — Только в женщине неприличие с хвастовством не связано, это просто неделикатность.

Со стороны мисс Пинкер раздался звук, похожий на бурное фырканье.

Я опешил:

— Вы что это сейчас…

— На меня повеяло очередной остротой.

— Надеюсь, вы обнаружите, что мои остроты источают аромат фиалок и роз, в то время как…

Очередной трескучий звук.

— О Господи!

— Роберт, я не шучу! Вашу высокопарную болтовню я каждый раз буду встречать залпом.

— Послушайте, ведь это же…

— А сейчас растворите-ка лучше окно, — перебила она меня, — не то у отца возникнет вопрос, отчего его изысканный «ява» отдает клозетом.

Вот так я отучился острить и научился говорить серьезно на серьезные темы. Но, разумеется, моя серьезность была наигранной. Ибо именно остроты, какими бы плоскими они ни были, оставались гораздо ближе моей истинной натуре. И все же — ну как не разлиться соловьем по поводу реформ, если сияющие серые глаза жадно внимают каждому твоему слову? Как не прикинуться сострадающим Бедным, если в награду тебя ждет такая улыбка? И как не согласиться, что необходимо как-то помочь Падшим Женщинам, если с каждым нежным абрисом губ, обрамляющим каждое слово, так страстно произносимое этой женщиной, ты возбуждаешься все сильней и сильней?

Удивительно ли, что я с такой легкостью мог после дневного флирта с Эмили Паркер в Лаймхаусе вечером предаваться блуду с какой-нибудь шлюшкой в Ковент-Гарден? Хотя между ними было столь же мало общего, как между завтраком и обедом, между востоком и западом. Мой блуд значил для меня гораздо меньше, чем мой флирт, но в то же время, он был мне гораздо более необходим — ах, как мне это вам объяснить! Мне ясно только одно: если б не проститутки, то во время своего дневного флирта я чувствовал бы себя намного скованней.

При всем этом время для флирта сократилось: мисс Пинкер заставила меня ходить с ней на собрания. О, как она любила эти собрания! То были собрания Общества содействия всемирной цивилизации, собрания Фабианского общества, собрания Общества за отмену Закона о заразных болезнях… В меня даже закралось подозрение, что я встал на путь Прогресса. Случались и ночные собрания, на которых мы угощали проституток чаем с сахаром. Однажды, воспользовавшись этим, я фантастически оттрахал одну молоденькую, такую сладенькую девку: украдкой я проследовал за ней на улицу, где за десять шиллингов в проулке мы с ней стоя скоренько посовокуплялись, после чего я снова вернулся к покинутому мной обществу. Еще устраивались обеды, на которых собирались теософы. Устраивались ужины, где собиралось общество трезвенников и на которых мы с бокалами кларета в руках обсуждали необходимость повысить налог на торговлю джином. Состоялось также крайне неприятное собрание в помещении фонда «Новая жизнь», где странного вида существо тонким переливчатым голоском не переставая бормотало что-то насчет транссексуализма, перспектив гомосексуальной любви и прочих видов извращения. Все эти два часа я просидел багровый от смущения, хотя Эмили и прочие дамы, к моему изумлению, едва ли испытывали больше неловкости, чем если бы он — она? оно? — вещал о поездке к морю.

На некоторых собраниях велись куда более достойные дискуссии, например о будущем брака по расчету. Присутствующие нередко с удовольствием цитировали строки из «Эпипсихидиона» Шелли:

Однако я отметил, что мужчины и женщины трактуют это по-разному, — женщины хотели равенства и независимости, под чем они подразумевали равное положение с мужьями, в то время как мужчины хотели равенства и независимости, под чем они понимали скорее не брак, а большую свободу для холостяцкого образа жизни. Лично я своего мнения не высказывал. Если спросят, всегда можно процитировать Шелли.

Взгляды самой Эмили на брак были куда сложней. Помню один спор с нею, когда мы возвращались в контору после какого-то собрания. Не скажу теперь, с чего он начался, — вероятно, я как-то непочтительно высказался об ораторе. Эмили, взглянув на меня, с серьезным видом спросила:

— Вы так и в самом деле думаете, Роберт, или это очередная поза?

— Я совершенно и бесповоротно в этом убежден, хотя со временем свое суждение непременно поменяю.

— Вопрос в том, — сказала она, проигнорировав мои слова, — могут ли мужчины и женщины иметь равные права.

Припоминаю, что мы с ней обсуждали этот самый, навязший в зубах предмет, право голоса для женщин. Вздохнув, я приготовился принять серьезный вид:

— Так ведь у мужчин и женщин разные сферы…

— Ну, да, — перебила меня Эмили. — У женщины — гостиная, а у мужчины — политика и служба, а также все остальное богатство мира. Разве это равенство? То же, что сказать, будто заключенный обладает свободой в пределах камеры.

— Но всякая женщина должна принять главенство своего супруга…

— С какой стати?

Должно быть, я не сразу нашелся, что ответить, потому что она продолжала:

— Ну, разумеется, это не обсуждается. Все хотят услышать, что всеобщее право голоса никоим образом не ущемит права хозяина в его собственном доме. Но при этом никто даже не способен убедительно мне объяснить, почему, собственно, хозяевами должны быть мужчины.

— Но взгляните, как многого мужчины достигли…

— Расхожий довод. Мужчины имеют все для этого возможности.

— Но ваш аргумент, Эмили, не оригинальней. Вы утверждаете, что женщины могли бы достичь большего, если б им предоставили такие возможности, ведь так? — Она кивнула. — Ну а почему же эти возможности все-таки оказались именно у мужчин? Потому что они ими воспользовались, вот почему.

Этот довод почему-то распалил ее еще сильней:

— Итак, все сводится к физической силе и насилию?

— Насилию? При чем тут насилие?

— При том, что, по-вашему, брак и насилие это одно и то же. А вот я, например, считаю, что мужчины и женщины только тогда смогут по-настоящему любить друг друга, когда будут равны.

— Но между мужчинами и женщинами существует разница, — заметил я. — Сам наш с вами нетривиальный спор тому доказательство.

Эмили остановилась, топнула ногой:

— И если бы мы с вами были женаты, вы способны были бы мне заявить, что как мой муж вы правы, и тем поставить точку?

— Я и сейчас скажу, что я прав. И вижу, что вы несогласны.

— Потому что вы ничем не доказали свою правоту, — пылала гневом Эмили. — И, полагаю, вы считаете, что работать я не должна?

— Эмили… при чем тут работа? По-моему мы рассуждали об избирательном праве. Потом почему-то мы перекинулись на брак и…

— Неужели вы не понимаете, что это одно и то же?

На этом она прекратила со мной разговаривать, мы шли, и зловещая тишина зависла над нами. Я задержался раскурить сигарету, догнал Эмили:

— Мог бы и вам предложить, но…

— Но женщины на улице не курят?

— Это хотел я сказать. Но вы уж и так дымитесь.

Потом, когда она несколько успокоилась, я сказал:

— Мне очень жаль, что мы поссорились.

— Мы не ссорились, Роберт. Мы спорили.

— Разве есть разница?

— Как любит говорить отец, «отличие». Спор — удовольствие, а ссора нет. — Она вздохнула. — Ограничение прав женщины в браке — это тема, которая меня постоянно заводит. На этот предмет мы с отцом ведем давние споры. Он абсолютно современный человек во всем, кроме этого. По-моему, потому, что давно потерял жену — ему кажется, будто выбор или хотя бы утверждение кандидатуры будущих мужей его последняя обязанность в отношении нас.

— Какого же мужа он прочит вам?

— В этом вся проблема. Умом он желал, чтобы это был человек современный, как и он сам, деятельный. Но в душе хотел бы, чтоб тот был со связями и имел положение в обществе.

— Редкое сочетание. — Я взглянул на Эмили: — Ну, а вы? Каков тот мужчина, что способен завоевать ваше сердце?

Она возмущенно вскинулась:

— Роберт!

— Что такое?

— «Завоевать ваше сердце»! Вы выражаетесь прямо как в романе. Я не желаю, чтоб и малейшей толики моей завоевывали, благодарю покорно! Руку свою и свою любовь я доверю тому… — Она на мгновение задумалась. — …тому, кто способен вызвать у меня восхищение. Тому, кто уже сумел в жизни чего-то достичь, кто намерен и дальше стремиться к чему-то… в высоком смысле. Тому, кто способен увидеть порок и знает способ его устранить; человеку с такой силой чувств, кто способен лишь словом склонить людей к своему образу мыслей. Он всегда видится мне человеком с ирландским акцентом, но, пожалуй, только потому, что, уверена, он будет резко критически настроен к гомрулю.[20] Наверно, такой личности, как он, не достает времени на женщин, но это не так важно, потому что я в любом случае не собираюсь торчать дома в качестве декорации. Понимаете, я хочу стать его сподвижницей и, хоть об этом никто никогда не узнает, но внутренне он всегда будет сознавать, что его успех был бы невозможен без моего участия.

— А! — сказал я.

Всегда очень неприятно обнаруживать, что кого-то восхищает как раз такой тип, который менее всего заслуживает восхищения.

— Ну а если вам не удастся отыскать такого?

— Тогда придется остановиться на том, кто завоюет мое сердце.

— Э, дэк вот эдэк оно тэк.

— Что это вы, Роберт, заговорили с таким потешным ирландским акцентом?

— Дэ тэк уж…

Глава двенадцатая

Вечер. Эмили стоит у окна в конторе отца и глядит вниз на Роберта, уходящего от Пинкера. Не отводя взгляда, все плотней прижимается к стеклу, чтобы видеть, как он выходит на Нэрроу-стрит. Едва Роберт исчезает из вида, Эмили замечает перед собой на стекле пахнущее кофе облачко, и оно напоминает цветок.

Еще пару недель назад такое, как многое теперь, она бы не заметила вовсе.

Непроизвольно Эмили касается кончиком языка упругого прохладного стекла. Точка в сердцевине цветка похожа на пестик. Эмили пальцем выводит четыре лепестка, стебель. Стирает рисунок, тыльная сторона руки визжа скользит по стеклу.

С Эмили что-то происходит. И не понятно — радоваться или пугаться, приветствовать или осуждать эти перемены в себе, это пробуждение чувств, медленно захватывающее ее всю, наполняя теплом, как в оранжерее зреющий абрикос.

Эмили возвращается к письменному столу, просматривает последние записи. Абрикосовый — этот аромат они открыли сегодня в некоторых сортах кофе «мокка» и в лучших сортах южноамериканского. Густой привкус золотистого, дышащего теплом абрикоса. Он займет свое место в шкале ароматов между ежевичным и яблочным. И еще в этот день удивительное открытие преподнес им колумбийский «экссельсос»: точь-в-точь запах свежих груш, в момент, когда срезают с них ломкую, истекающую соком кожуру…

Солома. Аромат ячменных стеблей накануне уборки урожая, тихо шуршащих на пропекшемся солнцем поле. Лакрица: темная, мягкая, сладкая. Кожа: пахучая, старая кожа, отполированная, как любимое кресло отца. Лимон: так едок, что даже щиплет губы… Пробегая глазами эти записи, Эмили обнаруживает, что может вызвать в памяти каждое из этих ощущений, ароматы экзотическим цветком распускаются у нёба, с каждым разом все острей и острей.

Каждый аромат упрямо подталкивает раскрыться туго свернутый бутон ее чувств.

Когда впервые, уже давно, Эмили пришла в голову мысль об Определителе, привлекательней всего в замысле ей казалась идея систематизации: желание упорядочить этот хаотичный, вечно изменчивый мир людских восприятий, превратив его в нормальный объект рационального исследования. Она и представить себе не могла, что все может обернуться совершенно иначе, что она обнаружит, как в глубинах ее внутреннего покоя — в ее уравновешенном, практичном существе — что-то сдвинется, дерзко и волшебно потянется куда-то, как молодой росток.

Она не открыла никому, что творит с ней работа над Определителем — ни сестрам, ни тем более отцу. Уж и без того он имел повод пару раз заподозрить свою старшую дочь в пагубных страстях. Сейчас, должно быть, он ничего не подозревает. К тому же, у него есть свои причины поощрять эту работу; не те, лежащие на поверхности, которые он раскрыл перед Робертом, но совершенно иной расчет — коммерческие схемы, в которые сулил вписаться Определитель; отца бы явно встревожило, что выстроенный план рискует пострадать из-за непредсказуемости эмоций девчонки.

Девчонка. Именно, в этом все и дело. Все потому, что она — женщина, отсюда эта нелепая чувственность, податливость физическим удовольствиям. И именно потому надо бороться со слабостью. Или же — ведь бороться она пыталась и уже, к своему изумлению, поняла, как сильна, как мощна в ней эта женская слабость, — надо просто ее не замечать.

Эмили обнаружила, что личность она совсем не Рациональная, но все же надо попытаться вести себя, будто именно так оно и есть.

Совершенно очевидно, мужчины никогда не позволят женщинам трудиться наравне с ними, голосовать наравне с ними, совместно определять будущее — ведь они считают женщин глупыми, и она не исключение, в чем смогла убедиться сама.

Конечно, некоторым женщинам нравится слыть глупыми. Эту разновидность Эмили презирает. Хотя и Роберт Уоллис как раз из тех молодых людей, которые ей чужды. Мысль, что ее сердце, — не говоря уж о всяких иных тайных органах, — как видно, не способно вторить доводам рассудка, глубоко неприятна Эмили.

Она берет одну из чашечек, в которые наливались сегодняшние пробы. На дне все еще осталось чуть-чуть уже застывшего «экссельсос». И не только: Эмили слегка вдохнула, и ей почудилось, будто чувствует задержавшееся на дне дыхание Роберта.

Она вдыхала это, позволив векам прикрыться, впуская в мысли вихрь сладких фантазий. Его дыхание сливается с моим, как в поцелуе….

Она вновь подходит к окну, снова дышит на стекло, на свой полустертый цветок.

Будто выведенный симпатическими чернилами, цветок вновь медленно проявляется всего на миг и исчезает снова.

Глава тринадцатая

Мы с Эмили не только дегустировали кофе ее отца. Мы еще по настоянию Линкера расставляли сорта по ранжиру. Сначала я с неохотой отнесся к этому поручению, заметив своему хозяину, что «хорошо» и «плохо» — суждения морального порядка и как таковые к критериям Искусства отношения не имеют.

— Однако, Роберт, в коммерческом деле приходится ежедневно заниматься подобным, — сказал со вздохом Линкер. — Разумеется, невозможно впрямую сравнивать тяжелый, смолистый «яванский» кофе с нежным «ямайкским». Но и за тот, и за другой мы платим той же монетой, посему и следует задаться вопросом, когда наша монета выгодней вложена.

Действительно, некоторые сорта кофе оказывались явно лучшего качества, чем другие. Мы заметили, что если кофе особенно приходится нам по вкусу, то чаще всего он отмечен сортом «мокка» — однако это слово, казалось, воплощает в себе множество разновидностей: одни покрепче, другие менее крепкие, третьи с интригующим цветочным ароматом.

Однажды, оказавшись один в кабинете, я дегустировал небольшую партию кофе. Этикетка на мешке отсутствовала, правда присутствовал некий знак, похоже, арабский; подобный я видел на многих тюках, которые мы получали из арабских стран:

Едва раскрыв мешок, я тотчас понял, что там нечто особенное. Запах был сухой и медвяный, почти фруктовый: когда, принеся зерна в контору, я ждал, пока вскипит вода, ожидание сопровождал нежный аромат дыма и цитрусов. Я смолол зерна в маленькой ручной мельнице: запах усилился, обнаружив еще и глубокое, низкое basso profundo лакрицы с гвоздикой. Наконец я медленно стал лить воду.

Вмиг взметнулся густой, насыщенный, непостижимо зримый букет ароматов. Волшебно и вместе с тем пронзительно естественно: как будто джин вырвался из своей лампы, или локомотив исторг облако пара, или грянули звонкие фанфары. Комнату заполнил аромат экзотических цветов, — но не только: еще и лайма, и табака, и даже свежескошенной травы. Понимаю, может показаться неправдоподобным, что я открыл столько несопоставимостей в одном запахе, но к тому моменту мои вкусовые ощущения уже вполне настроились на свою задачу, и запахи уже не были иллюзией. Они были явные, отчетливые, такие же реальные, как эти стены и эти окна.

Время насыщения истекло. Я придавил гущу ложкой, поднес чашку к губам. На этот раз я не всасывал напиток: не было нужды. Вкус был точь-в-точь такой, какой предвещал запах, — ощущение во рту плотной густоты с едва угадываемой искрой живого огня; ароматы цветов райским пением наполнили голову. Я сделал глоток. Упоительное ощущение натуральной сладости и долгий сочный отзвук зеленого чая и кожи. Ощущение, столь же близкое к совершенству, как от любого особо отмеченного мной прежде кофе.

— Разновидности «мокка», — заметил Пинкер, когда я спросил его об этом, — не похожи на остальные сорта кофе. Смотрели, где это на карте?

Я отрицательно покачал головой. Он подошел к книжной полке и вытянул оттуда громадный атлас, страницы которого были величиной с цирковую афишу.

— Так-с… — Пинкер принялся нетерпеливо листать этот огромный том, пока не наткнулся на нужную страницу. — Ага. Вот оно! Видите?

Я взглянул туда, куда указывал его палец. Где Персия сближалась с Аравией, отделяясь проливом в виде раздвоенной задницы. На крохотную точку. Вгляделся пристальней. Крохотная точка была обозначена: «Аль-Макка».

— Мокка, — сказал Пинкер, — или, как называют ее арабы, — Макка. Источник величайшего в мире кофе. — Он постучал пальцем: — Вот тут его родина. Его колыбель. И не только кофе — всего. Математики. Философии. Словесности. Архитектуры. Когда Европа утратила цивилизацию, именно оттоманская империя возродила христианскую культуру. Правда, в наши дни они сами, как видно, переживают мрачные времена, ждут, когда история придет на помощь и освободит.

— Чем же их кофе так особенно хорош?

— Отличный вопрос, Роберт. Черт меня подери, если я знаю на него ответ. — Он на мгновение замолчал. — Некоторые торговцы уверяют, будто у кофе сортов «мокка» есть легкий привкус шоколада. Иные даже умащивают зерна других сортов какао-порошком, чтоб воспроизвести этот вкус. Ну а вы что думаете?

Я порылся в памяти:

— Действительно, в некоторых чувствуется привкус шоколада. Но не у самых изысканных — те, по-моему, обладают каким-то сверхъестественным ароматом, скорее близким к жимолости или ванили.

— Совершенно с вами согласен. О чем это нам говорит?

— Что «мокка» не один сорт, их несколько?

— Вот именно! — Пинкер обвел пальцем область Красного моря. — Понятно, арабы сначала имели монополию на выращивание кофе. Потом голландцы украли у них несколько саженцев и перевезли их в Индонезию, а французы украли саженцы у голландцев и перевезли их в район Карибского моря, португальцы же украли саженцы у французов и перевезли в Бразилию. Вот так. Но теперь давайте будем следовать логике и предположим, что и арабы саженцы тоже украли. Откуда могли бы они их украсть?

— Неужели это можно определить?

— Трудно сказать. Вы не знакомы случайно с Ричардом Бертоном?

К тому времени я уже привык к внезапным поворотам Пинкера в середине разговора. Его мысли ускакивали далеко вперед, высматривая, куда бы теперь перенести собеседника, затем препровождали вас туда кратчайшим путем. Я отрицательно покачал головой.

— Меня представили ему на одном приеме, — сказал Линкер. — Там было гостей пятьсот, не меньше. Это был человек значительный, в тот момент его чествовали за исследования исламского Востока. Теперь, разумеется, он уже не в том почете. Возникли какие-то слухи насчет его частной жизни… М-да, это неважно. Услышав, что я занимаюсь кофе, он захотел со мной побеседовать. Я предстал перед ним благоговейно, как и любопытные, что собрались вокруг.

Бертон недавно возвратился из очередной поездки по арабским странам — притемнил себе кожу соком грецкого ореха, носил арабское платье и подавал себя как какое-нибудь исламское святейшество. Разумеется, по-арабски он говорил совершенно идеально, и их священные книги изучил великолепно. Он рассказал мне, что обнаружил где-то в Восточной Африке, — где климат умеренный, плодородна земля и растет кофе, — величественный город, обнесенный каменной стеной. Он даже утверждал, что кофе там рос так буйно, что его даже и не культивировали, — кофейные кущи возникали сами по себе, размножаясь сами собой, прорастая там, где в землю падали созревшие зерна. Торговцы кофе считались в хозяйстве столь необходимыми людьми, что им запрещалось под страхом смерти покидать этот город. Очевидно, это был богатейший край. Бертон рассказывал об изделиях из слоновой кости, о драгоценных камнях, о золоте… и обмолвился, по его словам, кое о каких темных делах. Надо полагать, имел в виду рабство.

Настолько изолирован от мира был тот город, что у торговцев даже выработался особый язык, совершенно не похожий на тот, на котором люди говорили за пределами этой местности. Но тот кофе, как утверждал Бертон, был самым великолепным из всех видов, что он перепробовал за годы своих странствий. И — вот что засело у меня в памяти: он сказал, что запах у кофе ароматный, как у цветков жимолости.

— Как у этого «мокка»?

— Вот именно. И вот что еще интересно: тот город назывался Харар, а название всего того района на местном языке звучит «Каффа».

— Похоже на «кофе»?

— Бертон считал, что у этих слов явно общий корень.

— Так, значит, зерна кофе, который растет в диком виде в Каффе…

— …вероятно, продаются харарскими купцами торговцам, которые, соответственно, привозят его в Аль-Макку. Откуда кофе развозится по морю во все концы света. И если вы торговец из, скажем, Венеции или Константинополя, то вполне можете ставить на этикетках покупаемого вами кофе название изначального порта отправки, а не того места, где оно выращено. При мании арабов к утаиванию, вам, скорее всего, даже не скажут, из какой страны приходит та или иная партия. Потому вы и будете все, что проходит через Аль-Макку, называть «мокка», как теперь некоторые весь кофе, поступающий из Южной Америки, называют «сантос».

— Любопытно. А Бертон сказал вам, где именно находится этот Харар?

Пинкер прошелся пальцами по карте. В те годы атласы обновляли и переиздавали почти каждый год: все новые страны закрашивались цветом империй, которые их колонизировали. Разумеется, большая часть суши была окрашена в красный — британский — цвет, хотя имелось еще и некоторое количество голубого, лилового, желтого и иных цветов. В мои детские годы Африка была почти полностью не закрашена. По мере того, как мореплаватели возвращались, возвещая о все новых открытых ими, получивших название и заносимых в реестр территориях, белый цвет все убывал, уступая место красному, наплывавшему с краев огромного континента к его центру. Но, разумеется, красный цвет не был единственным: французы и голландцы не желали позволять нам властвовать повсюду, и границы, отделявшие один цвет от другого, нередко прокладывались кровавым путем.

Несомненно, атлас Линкера был новейший. И все же на территории уже почти полностью закрашенной Африки одно маленькое пятнышко в самой середине континента, величиной с ладонь, оставалось бесцветным.

Линкер задумчиво постучал по нему пальцем:

— Здесь! — казал он. — Бертон говорит, что это здесь.

Мы оба молча смотрели на карту.

— Что за потрясающая штука кофе, — произнес после паузы Линкер. — Может сотворить благо по обе стороны света. Англию отвратить от алкоголя, а где-то на дальнем конце — взрастить цивилизацию.

— Да, поразительно, — сказал я. — И еще более поразительно, если учесть, какой выгодой это оборачивается в промежутке.

— Вот именно! Вспомним Дарвина: именно выгода делает все на свете возможным. Не филантропия спасет мир, его спасет коммерция.

Я не придал большого значения этому разговору: в те дни Африка у всех была на языке. Но Линкер был не из тех, кто пускает свои средства на ветер. Каждый шиллинг непременно вкладывался со смыслом, и когда Определитель был закончен, я уже ни пенни ни у кого ни одалживал.

Теперь деньги ручьем текли в мои собственные руки. Веллингтон-стрит славился не только мягкими диванами и шиньонами: за пару суверенов сверх цены любая девица была способна на столько всяких разностей, а если ваш интерес несколько увядал от предложенных возможностей и перемещений, за углом можно было обнаружить набор всяческих иных услуг. Подобно тому, как Лондон располагал цветочным или рыбным рынком, улицей ювелиров и улицей букинистов, так и заведения в разных частях города имели разную специализацию по части искусств любви. В этом квартале можно было обнаружить Дома Сафо; в том — Дома Юности. Я упивался всеми этими утехами, как иные упиваются восточной кухней: не потому что предпочитал их своей обыденной пище, но потому, что прежде они были мне неведомы.

Но порой я обнаруживал, что меня влечет и к более опасным играм. Однажды днем я шел какой-то тихой пристанью, как вдруг уловил едва ощутимый пряный запах курящегося опия. Мне хватило мгновения, чтобы понять, откуда он. Я скользнул в проулок в нужном направлении и оказался посреди заброшенной верфи. Идя по запаху, как по проложенному следу, я дошел до невзрачной двери. Из-за плотно прикрытых ставнями окон складского помещения не доносилось ни звука. Но едва я постучал, дверь скрипуче приотворилась, и возник китаец с высохшей физиономией. Я показал ему пару монет. Дверь в безмолвии распахнулась, меня впустили внутрь. На многочисленных лежанках и койках, гигантскими голубиными гнездами протянувшихся вдоль помещения далеко в пространство и терявшихся в темноте, лежали или сидели, опершись на локоть, попыхивая изогнутыми глиняными трубками, люди с остановившимся взглядом, укрытые подоткнутой одеждой, точно египетские мумии.

В центре помещения на раскладном столе под приглядом старого китайца располагались объекты торговли: многочисленные трубки, иные длиной с трость, небольшая жаровня с тлеющими углями, весы.

Я заплатил шиллинг, и трубка была наполнена смолистым содержимым, затем поднесена к огню, чтобы поджечь. Едва трубка разгорелась, я взобрался на койку, указанную мне, и предался действию опиума. После пары затяжек почувствовал смертельную усталость, все тело настолько ослабло, что я едва мог держать трубку в руке. Цвета, казалось, сделались ярче, звуки отчетливей; немой, грязный склад внезапно превратился в роскошный дворец, весь в сиянии огней, приглушенных звуках и едва уловимых сладких мелодиях. Вокруг меня порхали бесчисленные сюжеты, замыслы. Я ловил обрывки возбужденной речи. Меня охватило вдохновение. Восхитительные рифмы кружились в голове, все в каком-то алгебраическом переплетении. Помнится, явилась мысль, будто математика и поэзия явления равно поразительные, будто они неотделимы друг от друга. Вдруг почему-то представилось, будто я путешествую по морю. Я совершенно явственно ощущал соленый привкус на губах, вкус съеденного только что за обедом черепашьего мяса и последовавшего за этим глотка рома. Я даже чувствовал на щеках легкую пряность теплого африканского ветра. Потом провалился в глубокий сон.

Я проснулся оттого, что старый китаец грубо тряс меня за плечо, требуя денег: с трудом поднявшись на ноги, я обнаружил, что прошло уже восемь часов. Стоит ли говорить, что я не помнил ни единой из тех блистательных фантасмагорических рифм. Шатаясь, я вышел на улицу, отыскал кэб и отправился домой. На другой день я все еще пребывал в состоянии сонливости и головокружения, так что Эмили встревожилась и велела мне ехать домой. Я поклялся никогда больше не повторять подобных попыток, но при всем этом испытывал тоску по тем сверкающим, зажигательным видениям; как Калибан, я, проснувшись, жаждал вновь погрузиться в сон.

Но вот аванс мой был истрачен. Каким-то образом я просадил тридцать фунтов примерно за столько же по количеству дней. Отвратительное это было место, лавка ростовщика на Эджвэр-роуд. Ее хозяин, старик-русский по имени Айк, брал все подряд от ювелирных изделий до всякого тряпья, и когда входишь внутрь, в ноздри ударяет кисловатый запах плесени, который старьевщики именуют «первородным» и который слегка отдает влажным, преющим мехом.

— Доброго утра, молодой человек, — произнес Айк с беглой улыбкой, потирая руки за прилавком. — С чем пожаловали?

Я выложил на прилавок томик стихов Кавентри Пэтмора в изящном кожаном переплете, три шелковых жилета, которые уже не носил, две высоких бобровых шапки, резную трость из слоновой кости.

— Красивые вещи, — сказал Айк, похотливо ощупывая разложенный товар. — Очень красивые.

— Сколько?

Достав огрызок карандаша, он поскреб в затылке, не сводя с меня хитрых глаз. Игра была мне известна: величина суммы, которую он назовет, зависит не столько от ценности того, что я предлагал, сколько от того, до какой степени, по его мнению, я нахожусь в безвыходном положении. Я постарался изобразить на лице полное равнодушие.

— Три гинеи, — произнес Айк наконец, вычерчивая цифру на грязном обрывке бумаги, тем самым как бы подчеркивая ее непреложность.

— Я рассчитывал на шесть.

Айк с улыбкой развел руками:

— Ведь это надо еще продать!

— Пожалуй, я обратился не по адресу. Наверно, проще отправиться с этим в Вест-Энд.

— Там, сэр, народ знающий. Лучшей цены вам не предложат. — Он осклабился: — Конечно, если вы желаете больше наличными, я всегда смогу вам выдать авансом некоторую сумму.

— Не подозревал, что вы предлагаете подобные… услуги.

— Обычным порядком нет, сэр, о, нет! Но такому господину, как вы, в счет будущих возможностей… Возьму с вас за это весьма по-божески.

— Вы и за аванс взимаете долю?

Снова Айк развел руками:

— Небольшой процентик, понедельный.

— И на сколько могу я рассчитывать?

Снова улыбка:

— Пройдемте-ка ко мне в контору, там и с бумагами разберемся.

Глава четырнадцатая

Эмили решила, что я должен сопроводить ее на ужин. В Ковент-Гардене устраивали маскарад, и ей ужасно хотелось повидать, сказала она, мои прежние излюбленные богемные заведения, не говоря уже о красивых актрисах, о которых она читала в газетах. Я ломал голову, куда лучше ее повести: отдельные кабинеты в «Савое» чересчур велики для tête-à-tête, отдельные кабинеты в «Романо» с японскими рисунчатыми обоями на стенах чересчур изысканны и интимны, хотя в «Трокадеро» имелись прелестные угловые комнаты с видом на Шефтсбери-авеню…

— Похоже, вы прекрасно осведомлены насчет приватных мест в подобных заведениях, — прокомментировала Эмили. — Полагаю, используете их для любовных свиданий.

— Нет, просто приходится этим интересоваться, — туманно выразился я. — Тетка у меня калека, предпочитает ужинать à deux.

— Но я не желаю ужинать приватно. Хочу с актрисами.

— Ваш отец ни за что не простит мне, если я поведу вас в неподобающее заведение.

— Думаю, Роберт, пару актрис я способна вынести. И ничего со мной не случится, если, конечно, жажда выйти на сцену не приняла характер заразы.

В последние дни Эмили вела себя со мной более непринужденно — нам стало легче общаться друг с другом, хотя она все еще напускала на себя ершистость.

— Отлично, — сказал я. — Если хотите с актрисами, тогда стоит отправиться в «Кеттнер». И до костюмированного бала оттуда недалеко.

На следующий день я отправился обговорить меню с франтоватым французом Анри, который в качестве метрдотеля заправлял множеством злачных заведений на Черч-стрит. Совместно мы прикинули варианты. Обязательно закуска, куда входят устрицы и порция икры; затем в качестве супа — нежный velouté[21] из артишоков. Пообсуждали, что наиболее приемлемо для деликатного желудка леди — палтус или форель, Анри убедил меня, что форель хороша как раз для ужина, тогда как палтус скорее для обеда. Côtelettes de mouton Sefton[22] были очередным предложением Анри, на что я тотчас реагировал молчаливым кивком. Одновременно я отверг жареного фазана, как слишком обильную пишу для двух персон, предложив взамен perdreau en casserole.[23] И к ней Epinards pommes Anna, haricots verts à l’Anglaise и dauphinoise.[24] Затем, разумеется, салат. Спаржа под sauce mousseline.[25] Блюдо с сырами, ванильное мороженое en corbeille,[26] десерт и petits fours[27] завершали наше меню. Что касается вин, мы остановились на «амонтильядо», «либфраумильх» 1882 года, присовокупив пинту охлажденного шампанского «Дейтц и Гельдерман», кларет и кюрасо. Я выбрал столик. Находясь в алькове с портьерой, он при необходимости мог создавать атмосферу интимности. Но при откинутой портьере давал возможность обозревать большие обеденные залы наверху. Завершив предварительные переговоры, я распростился с мэтром до завтрашнего дня.

Но по-прежнему оставался вопрос, что надеть. Обычное вечернее платье — слишком скучно. Мы уже решили взять с собой в ресторан свои домино и после ужина переодеться к маскараду, и с учетом этого решения простое вечернее платье означало бы отсутствие некоторой фантазии.

Едва я вышел от «Кеплера», мой взгляд упал на витрину на Грейт-Марлборо-стрит. Там был выставлен отличный темно-синий жакет из меха выдры. Вещь потрясающая — и она смотрелась бы еще более потрясающе с шейным платком французского кружева, как раз такой я видел пару дней назад на Джереми-стрит. Общение с Анри возбудило во мне небывалую щедрость. Я вошел в магазин и спросил, сколько стоит жакет. Три гинеи — сумма значительная, но, как заметил портной, умеренная для такого уникального образца, при том, что можно выложить почти столько же за несравнимо более убогий пиджак, в которых ходят все вокруг.

— О, мастер Уоллис! — приветствовал меня Айк. — Всего-то на день припозднились.

— Припозднился?

— С вашими процентами. Два фунта, а в другой раз за задержку придется немножко с вас урезать. — Он развел руками. — Вы же сами человек деловой. Сами понимаете, что почем.

— Деловой? В каком смысле?

— Слыхал, вы, вроде меня, торговцем заделались. В кофейном деле, кажется?

— Ах, ну да. Да, пожалуй.

— И, конечно же, ваше дело куда успешней, чем мои делишки?

— Да, оно идет вполне успешно… но мне нужно еще немного наличных.

— Еще? — удивленно вскинул брови Айк.

— Ну, скажем… фунтов пятнадцать? — рискнул я.

— Конечно, конечно! Хотя… — задумчиво протянул он, — если б двадцать, процент был бы пониже. Видите ли, скидка на большую сумму…

— О! Вы очень щедры. Двадцать так двадцать.

Мы оформили бумаги, и я вернул ему два фунта:

— Ваш процент.

Айк кивнул:

— Иметь с вами дело, мистер Уоллис, сплошное удовольствие.

Я пришел в «Кеттнер» пораньше и выбрал для Эмили бутоньерку с цветочной витрины у входа. Я пообещал ей артисток, и вид присутствующих меня не разочаровал. Здесь оказалось в наличии больше прелестных драматических актрис, чем в артистическом фойе многих театров на Друри-лейн. Я заметил элегантную героиню восхитительной последней комедии, она ужинала в отдельной кабинке с неким членом Палаты лордов. Один известный деятель угощал ужином театрального журналиста, Полковник развлекал юного фаворита или, возможно, своего подчиненного. А пленительная молодая актриса Флоренс Фарр, притворяясь, будто меня не замечает, ласкала преданным взором сегодняшнего избранника, — который, несомненно, был способен выложить пять фунтов за честь показаться с нею на публике: последующие кувыркания обойдутся ему бесплатно.

Но вот появилась Эмили, и у меня перехватило дыхание. Прежде я никогда не видел ее иначе, как в деловом платье — в Практичной одежде. Нынче вечером на ней было скромное черное бархатное платье с вышивкой из мелкого стекляруса, с глубоким вырезом, а поверх — красная пелерина, отороченная серым мехом. Эмили протянула мне руку, и пелерина к ее конфузу соскользнула, выставив напоказ ее обнаженные плечи. Подхватывая пелерину, я ощутил волнующее дуновение «Джики-Герлен», вместе с теплым парфюмом вдыхая теплый запах женской кожи.

Женское платье — это поединок умеренности и царственности: внешнее великолепие непременно подразумевает сладость сокрытого. Ради этого портниха склоняет клиентку к платью, которое чувственно, ярко и роскошно и которое именно всеми этими качествами подчеркивает девичье целомудрие его носительницы.

— Вам разрешается произнести что-нибудь, Роберт, — сказала Эмили с едва заметной — совершенно очаровательной — смущенной улыбкой, усаживаясь на стул, подставленный ей официантом.

Я пришел в себя:

— Вы выглядите просто потрясающе!

— Хотя рядом с вами, как всегда, чувствую себя одетой недостаточно шикарно, — заметила она, берясь за салфетку. — И это к лучшему. Ну что, где мои актрисы?

Я рассказал ей, где, как и кто именно располагается вокруг.

Эмили с живостью воспринимала каждую маленькую сплетню.

— Вам следовало бы водить туристов, — заметила она, едва я умолк. — А скажите-ка, Роберт, не слишком ли это заведение уныло по сравнению с «Кафе Руайяль»?

— О нет! В «Кафе Руайяль» я больше не ходок! — заверил я ее. — Там чересчур людно.

— Так. Похоже, сегодня ожидаются и остроты. Раз уж вышло так, что мы оказались в их духовном пристанище.

— Я, разумеется, буду беспрестанно молоть всякую чушь. Это единственная тема, которую я с успехом способен развивать.

Обведя взглядом зал, Эмили сдвинула брови:

— Что это за запах, не скажете?

Я потянул ноздрями воздух:

— Запах? По-моему, нет никакого. А что вам…

Но тут я сообразил, что она меня разыгрывает.

— Милый Роберт, — нежно сказала Эмили, — кто бы мог подумать месяца полтора назад, что мы будем сидеть вдвоем в подобном месте.

Прибыла наша закуска, и я с наслаждением наблюдал, как аппетитно она высасывает содержимое устриц: как напрягается ее шея, как с каждым глотанием легкие волны скользят по ней вниз. Когда-нибудь, невольно мелькнула мысль, этот прелестный рот допустит в себя кое-что посолонее устрицы… право, являлась другая мысль, допустит ли? Как можно объяснить невинной молодой девушке подобное похотливое действие? Или же страсть ее научит, подскажет ей, как самой пуститься в подобные опыты? Передо мной мысленно, но до смешного явственно, тотчас встала картина: мы оба с ней в постели, черное бархатное платье скинуто на пол, и она, моя старательная ученица…

— Роберт? — Эмили озабоченно смотрела на меня. — Вы здоровы?

— О да! — Я прогнал видение. — Совершенно.

— Вы как-то необычно молчаливы.

— Я ошеломлен тем, как восхитительно вы выглядите.

— Да ну, бросьте дурачиться. Ни за что не поверю, что вас способно что-то ошеломить.

Суп был превосходен, рыба великолепна. В попытке не подорвать репутацию человека критического склада, я заметил, что, по-моему, куропатка несколько суховата, но спутница моя заявила, что я напыщенный сибарит, и мы пришли к согласию, что куропатка очень даже хороша. Подобно генералу, объезжающему свои войска в разгар сражения, к нам подошел Анри, и Эмили поведала ему, что готова хоть тотчас сделаться актрисой, если актрис так изысканно потчуют.

— О! — воскликнул, не дрогнув, Анри. — Но вы куда красивее любой из присутствующих здесь актрис!

Он кинул на меня взгляд, и мне показалось, будто левое веко у него слегка дрогнуло, — что при иных обстоятельствах можно было бы принять за подмигивание.

Беседа протекала меж разных берегов. Я почти не вспомню, о чем мы говорили; я очень старался говорить что-то смешное, но уже знал, что лучший способ развеселить Эмили Линкер — это время от времени напускать на себя серьезность. Потому, надеюсь, мы порой затрагивали и серьезные темы. Мало-помалу наша трапеза пришла к завершению. Я подписал счет — пять фунтов, четыре шиллинга и шесть пенсов, — а Эмили отправилась переодеваться. По оживленности, возникшей вокруг зала, стало очевидно, что многие из прочих посетителей также собирались на бал.

Эмили возвратилась в арлекинском домино, шапочке Пьеро и белой шелковой полумаске. Что касается меня, то на мне была простая маска для глаз из черных перьев, которая вполне сочеталась с моим новым пиджаком.

Едва мы вышли из ресторана, Эмили, слегка покачнувшись, ухватилась за мой рукав.

— Я слегка опьянела, — шепнула она мне на ухо. — Вы должны пообещать, что этим не воспользуетесь.

— Нам надо договориться о времени и месте встречи. Если мы потеряемся, мы сможем тогда найтись.

— Отлично! Где и когда?

— Скажем, у Оперы под часами в два?

Вместо ответа она сжала мне руку, за которую не переставала держаться с момента, как мы вышли на улицу.

Шефтсбери-авеню была заполнена направляющимися на бал экипажами, группы людей в карнавальных костюмах запрудили тротуары. Внезапно я услышал оклик:

— Уоллис! Уоллис! Подожди!

И обернулся. Панталоне и Пульчинелло с физиономиями, щедро размалеванными гримом, кричали мне, спрыгивая из кэба в сопровождении двух кукольного вида девиц. Невзирая на разрисовку, я узнал Ханта и Моргана.

— Ты где был? — выкрикнул Пульчинелло.

— В «Кеттнере».

— Да нет же… куда ты пропал? Хант наконец-то опубликовался — в «Желтой книге» вышла его вилланель.[28] А тебя уж столько времени нигде не видно!

— Я был занят…

— Мы так и думали, на тебя нашло-таки вдохновение! — щелкнул пальцами Панталоне.

— Дело не в поэзии. Я поступил на службу.

— На службу? — Пульчинелло насмешливо изобразил гримасу ужаса. — Когда мы виделись в последний раз, тебя призвал тот забавный карлик — как бишь его?..

— Позвольте вам представить мою сегодняшнюю спутницу, ее зовут мисс Эмили Пинкер! — поспешно вставил я.

— Ага! — многозначительно произнес Морган своими раскрашенными губами. — Счастлив познакомиться. Ну а это… это… гм, мисс Дейзи. И мисс Дебора.

Марионетки с хихиканьем протянули мне ручки. С упавшим сердцем я осознал, что они, почти наверняка, demi-mondaines.[29] А в эту ночь я целиком и полностью отвечал за благоденствие Эмили. И при малейшем намеке на непристойное поведение Пинкер обвинит в первую очередь меня.

— Мы прежде встречались, — чуть слышно шепнула мне Дейзи. — Неужели не помните?

— Увы, не припоминаю, — натянуто произнес я.

— Правда, сэр, я была тогда в ином виде, не как сейчас!

Ее подружка звонко расхохоталась.

— Вы актриса? — осведомился я упавшим голосом.

— Можно и так сказать, — ответила Дейзи. — Уж артистка это точно.

Снова Дебора взвизгнула от смеха.

К этому моменту мы всей компанией влились в колоннаду Оперы, появилась возможность изловчиться и избавиться от этих спутников. Мысленно я клял Ханта и Моргана за идиотизм. О чем они думали, заявляясь сюда с подобными дамами? По счастью, Эмили, казалось, не заметила ничего предосудительного.

— Как это восхитительно, правда? — сказала она, разглядывая толпу.

Вокруг было народу, должно быть, больше тысячи, все в масках. Даже вестибюль, бары и репетиционные залы были убраны в карнавальном стиле. В оркестровой яме настраивал инструменты оркестр в полном составе, хотя для танцев здесь было слишком людно и слишком шумно, чтобы что-либо расслышать. Соответственно выряженные официанты пробивались сквозь толпу, разнося на подносах вино. Циркачи расхаживали на ходулях там, где обнаруживалось свободное место. Жонглеры и танцоры протискивались бок о бок с нами сквозь толпу. На мгновение на ступеньках я потерял Эмили из виду, но вот увидал снова и препроводил ее в наименее людный уголок на балконе, откуда было видно происходящее внизу лицедейство.

— Пару лет назад такое просто невозможно было бы себе представить, — заметил я.

Вместо ответа она взяла меня за руку. И тут, к моему изумлению, поднеся мою руку к губам, прикусила острыми зубками мне пальцы.

— Нынче вечером вы весьма игривы, — удивленно проговорил я.

Ее руки обвились вокруг моей головы, она прижала свои губы к моим. Наши маски скользнули с глаз. Смеющиеся глаза встретились с моими, но эти смеющиеся глаза были темные, не серые, и я похолодел, поняв, что в моих объятьях вовсе не Эмили Линкер, а совершенно иная особа. Взорвавшись хохотом, незнакомка вырвалась от меня: волосы под шапочкой Пьеро были темные, не белокурые. Все произошло, должно быть, когда мы потерялись на лестнице.

Я поспешил обратно, но повсюду, куда ни глянь, мне попадались сплошь «арлекины». В отчаянии я удержал одну за плечо:

— Эмили?

— Как пожелаете, мсье! — хихикнула она.

Увидев в бальном зале Ханта, я ринулся через толпу прямо к нему.

— Ты видел Эмили? — прокричал я ему сквозь гвалт. — Я потерял ее!

— Очень правильно, — пробормотал он рассеянно. — Да, как тебе пишется?

Я неопределенно пожал плечами.

— Лейн сказал, что в следующем квартале возьмет какой-нибудь рассказ. Но я общался с Максом — ты знаком с Максом? — и тот считает, что серия сонетов скорее подойдет. В том смысле, чтоб мне заработать себе имя.

— Макс… — это что, Макс Бирбом?

Хант кивнул.

— Меня с ним познакомил Эрнест Доусон. Ты, кажется, знаком с Эрнестом?

— Только шапочно, — сказал я не без зависти.

— Угу, у нас в последнее время в «Кафе Руайяль» образовалось очень веселое общество. — Вытащив портсигар, он стал с деланной индифферентностью всматриваться в толпу. — Мне необходимо отыскать Боузи. Я пообещал ему, что его найду. Он ведь терпеть не может толпу.

— Боузи![30] — воскликнул я. — Не лорда ли Альфреда Дугласа ты имеешь в виду?

Хантер кивнул:

— Слыхал? Оскар написал ему из тюрьмы любовное послание. Он по-прежнему без ума от Боузи.

Боузи! У меня перехватило в горле. Любовник Оскара Уайльда. Этот необыкновенный, восхитительный юноша. Автор сонетов. И Хант с ним на короткой ноге! Обещал найти его в толпе!

— Ты познакомишь меня? — жадно спросил я.

Взгляд Ханта красноречиво изобразил, что его первейшая обязанность, как большого друга Боузи, беречь его от назойливых орд будущих стихотворцев, а при необходимости и отгонять их палкой.

— Хант, умоляю! — не отставал я.

— Ну, хорошо. Если не ошибаюсь, вон он — там.

Я посмотрел в ту сторону, куда был направлен взгляд Ханта — и тотчас увидел Эмили, или возможную Эмили, которая шла сквозь толпу.

— Черт побери! — пробормотал я.

— Что ты сказал?

— Сейчас вернусь!

Я проследовал за ускользавшей фигурой в помещение за сценой — ряд небольших комнат, по случаю карнавала декорированных яркими портьерами. Здесь царила еще более свободная атмосфера. Мужчины открыто обнимали женщин — женщины в масках с визгом переходили от одних губ к другим. Передо мной мелькали обнаженные груди, скользившие между ног руки, чья-то в перчатке ласкала выставленный напоказ сосок. Несколько театральных уборных было заперто, и кое-где целующиеся и обнимающиеся пары, едва сдерживая свое нетерпение, выстраивались в очередь на вход. Мне сделалось явно не по себе: если Эмили наведалась сюда. Господи, чего она здесь насмотрелась!

Я пробился назад в бальный зал. Хант исчез, не смог я также обнаружить никого, напоминавшего юную целомудренную особу, отчаянно стремящуюся найти своего пропавшего спутника. И решил: раз не могу ее найти, тогда, возможно, она хотя бы сможет отыскать меня. Я медленно ходил взад-вперед в толпе, чтоб меня можно было заметить. Походив так немного, я поднял взгляд на балкон. «Арлекина» в шапочке Пьеро сжимал в страстных объятиях мужчина в маске и в пиджаке из меха выдры. Вид мне заслонило еще несколько фигур, и когда я снова поднял глаза, двое на балконе исчезли.

Без четверти два вне себя от беспокойства я вышел на улицу. Эмили ждала меня под часами. Я поспешил к ней.

— Все в порядке?

— Разумеется, — прозвучало удивленно. — А что, неужели вы волновались?

— Немного.

Ее рука скользнула, опираясь на мою.

— Решили, я обиделась?

— На что?

Она прильнула ближе:

— Я прекрасно знаю, что это были вы, не притворяйтесь, что это не так.

— Не понимаю, о чем вы.

В ответ прозвучал лишь смех. Он был на удивление вульгарен.

— Куда пойдем сейчас? — спросила Эмили, когда мы направились по Друри-лейн.

— Я собираюсь посадить вас в кэб.

— Хочу в Пещеру Гармонии Небесной! — объявила она.

— О Боже! Откуда вам-то известно про это заведение?

— Читала о нем в «Газетт». Это же совсем близко, ведь так?

— Прямо за углом. Но, право же, вам не пристало…

— Если я еще раз услышу, что мне пристало, что нет, немедленно вас брошу, — сказала Эмили. — Ей-богу, Роберт, для поэта у вас на удивление устарелое представление о женщинах. Мы вовсе не так уж щепетильны, как вам это кажется.

— Отлично, — произнес я со вздохом. — Идем в Пещеру Гармонии Небесной.

Пещера представляла собой грязноватый бар в подвале, где, учитывая отсутствие иных причин для посещения подобного места, имелось возвышение с фортепьяно и пианистом. Имелось в виду, что посетитель объявляет пианисту, что желает спеть, и тот аккомпанирует всему, что посетителю петь заблагорассудится, не считаясь с желаниями прочей публики. Это было излюбленным местечком для юных аристократов, обожавших горланить на людях куплеты похабных мюзик-холльных песенок. Естественно, войдя, мы застали там компанию золотой молодежи. Один распевал, а его приятели подхватывали припев:

Я взглянул на Эмили, но она, казалось, не уловила двусмысленности текста.

— Хочу внести себя в список, — сказала она. — К кому тут обращаться?

— К официанту, наверное.

Я поманил рукой одного, и тот подал нам перечень песен.

Хор молодцов закончил пение, которое было встречено радостными выкриками и аплодисментами. Дородный итальянец встал и пропел что-то скорбное и жалостливое на родном языке, не отрывая в процессе пения руки от сердца. Потом прозвучало имя Эмили — я предупредил ее, чтоб назвала вымышленное. Она, внезапно явно оробев, стала у фортепьяно. Публика шумно загалдела. Эмили судорожно перевела дыхание. Наступила краткая, зловещая тишина. Тут пианист ударил по клавишам, и Эмили запела.

Это была пронзительно красивая баллада — пусть сентиментальная, но в устах Эмили романтические трюизмы звучали нежно и свежо:

Она пела прелестно. Однако, учитывая вкусы завсегдатаев Пещеры, выбор был не идеален. Сюда приходят, чтоб слушать похабные куплеты, не сентиментальные баллады. Скоро раздались улюлюканья, свист, поднялся гвалт, и бедной Эмили ничего не оставалось, как оборвать свое пение. Едва она смолкла, какой-то фат вскарабкался на сцену и загорланил что-то фривольное под всеобщий рев одобрения.

— Ах, — произнесла Эмили, возвращаясь к столику в слегка подавленном настроении. — Пожалуй, все-таки это заведение несколько вульгарно…

— По-моему, пели вы замечательно, — сказал я, похлопывая ее по плечу.

— Все же, мне кажется, самое время отсюда уйти.

— Превосходная мысль. Я расплачиваюсь.

При выходе из Пещеры я заметил выезжающий из-за поворота кэб и свистнул кучеру.

— Лаймхаус, — бросил я ему, подсаживая Эмили.

— Доброй ночи, Роберт, — улыбнулась Эмили. — Все было просто восхитительно.

— По-моему, тоже.

Она потянулась и быстро поцеловала меня в щеку, и следом кучер хлестнул лошадей кнутом. Я с облегчением вздохнул. Слава Богу, ночь прошла без особых осложнений.

Я направил свои стопы сквозь толпу, запрудившую Веллингтон-стрит. Никогда еще я не наблюдал в таком виде Ковент-Гарден. Казалось, все вокруг сошли с ума. На улицах было полно пьяного люда в костюмах и масках, все бежали друг за дружкой через колоннаду. Парочки обнимались без стеснения. Переведя дух, я вошел в относительный покой борделя в доме № 18, как иной с чувством облегчения проходит в вестибюль своего клуба. Но даже и здесь, казалось, царил хаос. В приемной зале я обнаружил полдюжины девиц, игравших в игру наподобие пряток и на которых не было ничего, кроме повязок на глазах. Девицы ходили кругами, выставив вперед руки, с намерением поймать мужчину. Кого девица поймает, тот должен пойти следом за ней. Разумеется, из-за повязки на глазах они постоянно натыкались друг на дружку и, шаря руками, определяли пол жертвы, веселя главным образом наблюдавших за игрой. Я немного посидел, поглядел, пригубливая стакан абсента, но для подобных забав у меня настроения не было, и я испытал облегчение, когда удалось наконец увлечь одну из девиц наверх и мигом удовлетворить с ней свои потребности, после чего на кэбе я возвратился в Сент-Джонс-Вуд.

Глава пятнадцатая

На следующее утро я проснулся не в лучшем настроении. Причину расстройства нетрудно было вычислить. Итак, Ханта опубликовали. Мог бы и порадоваться за него, но на деле я ощущал лишь тупо пульсирующую зависть. Бирбом, Доусон, Лейн — еще и Боузи вдобавок. Пока я флиртовал, попивая кофе, приятель мой преуспел в важном деле, завоевал себе имя. Несмотря на тяжесть в голове, я придвинул к себе пачку муаровой бумаги. Какого черта, вот сяду и прямо в качестве утренней разминки сочиню вилланель.

За полчаса я вымучил шесть строк. Но таково уж свойство вилланелей — чем дальше, тем сочинять не легче, а трудней. А мне пора идти к Линкеру.

Я взглянул на часы. Может, хозяин простит мне утреннее отсутствие, ведь предыдущей ночью я сопровождал его дочь на бал. Я решил посидеть за столом еще часок.

К завершению часа вымарал три из шести строк. Теперь я просто ужасно, безнадежно опаздывал. Отложил листы, решив продолжить по возвращении.

Стоит ли говорить: в тот вечер, возвратившись домой и взглянув на то, что написал, я тотчас понял, что это никуда не годится. Я изорвал листок и сказал себе, что еще счастливо отделался — если б не пришлось выходить из дома, мог бы весь день напролет биться над этими строчками.

Или же наоборот, — еле слышно прозвучало где-то в мозгу, — могло бы и что-то получиться.

В последующие дни я намеренно предпринял попытку писать. Мои чувства к Эмили, как раз именно то, что веками вдохновляло поэтов, вылились лишь в бледные, худосочные сонеты, которые я тотчас сжег. Истинной поэмой в ее честь стал Определитель. Я уверен, что с развитием нашего взаимного влечения он чудным образом видоизменялся: силой моей страсти проза обретала особый аромат, подобно тому, как бочка с вином вбирает запах стен, в которых хранится.

Правда, Пинкер вечно мешался, вынюхивая малейшие признаки надуманности или вычурности. Стоило мне записать, что кофе «майсор» имеет «запах карри и отдает пустынностью индийской улицы, слоновьим навозом и вдобавок сигарой махараджи», Пинкер потащил меня в зоосад, утверждая, что я в глаза не видывал пустынной индийской улицы, в жизни не нюхивал карри, и, скорее всего, со слоновьим навозом тоже не знаком. Разумеется, он был прав, но упоминание о сигаре я все же сохранил. Пинкер был также возмущен, когда я сделал попытку сравнить цветочный букет йеменского «мокка» с «розоволепестковым дуновеньем девичьего дыхания».

— Нет такого запаха, Роберт! Это все ваши выдумки! — раздраженно крикнул он.

Но я обратил внимание, что в данном случае к Эмили как к союзнице он не воззвал. Вероятно, и Эмили это отметила: после ухода отца щеки у нее пылали.

— Что это вы делаете, Роберт? — спросила Лягушонок как-то за обедом.

— Сочиняю стихи, — ответил я со вздохом, поняв, что в данный момент подобное занятие, скорее всего, невозможно.

— Обожаю стихи. Вы читали «Алису в Стране Чудес»?

— Читал ли? Я сам обитал в этом гнусном месте.

Ссылка на мою alma mater прошла мимо ушей Лягушонка, но не укротила ее докучливости:

— Пожалуйста, Роберт, сочините мне стишок про крокодила!

— Что ж, отлично! Если только ты твердо обещаешь оставить меня после этого в покое.

За пару минут я набросал кое-что и зачитал вслух:

Лягушонок раскрыв рот глядела на меня:

— Какая прелесть! Вы настоящий поэт!

— Если бы истинная поэзия давалась так же легко! — вздохнул я.

— А теперь можно еще один про червяка? — Глаза девочки блеснули надеждой.

— По-моему, ты обещала немедленно уйти.

— Обещаю трижды уйти, если вы еще про червяка сочините. Предложение очень выгодное, смотрите — трижды за два стиха.

— Что за дивная способность у Пинкеров торговаться! Ладно, попробуем…

Лягушонок захлопала в ладоши. Эмили, вошедшая в комнату в момент, когда я декламировал свой экспромт, сказала:

— Правда, Роберт, очень мило. Стоит послать детскому издателю.

— Я поэт, — сухо парировал я. — Наследник славных традиций бунтарей и декадентов, а не кропатель детских стишков и мелких виршей.

Решив изыскать время для творчества, я попытался отказаться от сна, поддерживая себя в состоянии бодрствования изрядным количеством продукта Линкера. Когда я в первый раз прибег к этому способу, то с воодушевлением обнаружил, что смог сочинить лирическую оду в двадцать строк. Но следующей ночью противоборство кофеина с усталостью завело меня в тупик, вызвав тупую головную боль и несколько еще более тупых четверостиший. Признаться, я был настолько утомлен, что даже с Эмили был несколько грубоват. У нас возник дурацкий спор по поводу какой-то фразы, и она внезапно расплакалась.

Я был поражен. Эта девушка вовсе не казалась мне способной зарыдать по ничтожному поводу, даже совсем наоборот.

— Простите, — пробормотала Эмили, утирая платком глаза. — Просто я немного устала.

— И я тоже, — с чувством произнес я.

— Что так, Роберт? — спросила она, и, как мне показалось, несколько странно на меня взглянула.

— Я пытался работать.

— Мы оба работаем.

— Я имею в виду свою истинную работу. Творчество.

— Ах, так… и это единственная причина, отчего вы в последние дни такой… — она запнулась, — такой замкнутый?

— Полагаю, да.

Снова она как-то странно на меня посмотрела:

— Мне показалось, просто вы от меня устали.

— Господи, о чем вы?

— Когда, Роберт, на балу… вы меня… поцеловали… я подумала, что вы… — хотя, разумеется, вы человек богемный, поцелуй для вас мало что значит…

— Эмили, — произнес я с досадой, — я не…

И умолк. «Я вас не целовал», собирался я сказать. Но что-то заставило меня остановиться.

Я подумал: «Я поцеловал бы ее, если б знал, что это можно». Если бы был уверен, что она меня не оттолкнет, не побежит жаловаться отцу. И вот теперь, в результате нелепого недоразумения, ее поцеловал кто-то другой, а она его приняла за меня.

И не оттолкнула. Даже, как видно, ей это понравилось.

Выбор у меня был.

Можно сказать ей правду, это и глубоко уязвило бы ее, и внушило бы мысль, будто я не имею желания ее целовать. Или же стоило следовать высшей правде касательно событий того вечера.

— Если я был с вами неучтив, Эмили, — с расстановкой произнес я, — так только потому, что не был уверен, не переступил ли я грань.

— Разве я… как-то дала вам это понять? — тихо спросила она.

Что ей сказать?

— Нет, не дали, — сказал я и сделал к ней шаг.

Я молил Бога, чтобы мой двойник был мастер целоваться. Хотя, конечно, не настолько, чтобы я не смог ему соответствовать.

— Ведь и я, и вы в ту ночь выпили немало. Я не был уверен…

— Когда переступите грань, — сказала она, — непременно дам вам знать.

От нее пахло сливками, ванильными меренгами и кофе с молоком и совсем чуть-чуть — сигаретами.

Пауза.

— Я уже переступил?

— Роберт! — вскричала она. — Неужели вы неспособны быть серьезным?

Я поцеловал ее снова. На этот раз, обвив рукой, слегка притянул ее к себе. Мне показалось, что еще и не на пике этого упоительного поцелуя она чуть не задохнулась от восторга. Я скользнул языком ей между губ, мгновенное сопротивление — и я почувствовал, как они приоткрылись, впуская меня глубже… Боже ты мой, подумал я в изумлении: никак не ожидал, что в ней столько страсти.

Шаги! Мы отпрянули друг от друга как раз в тот момент, когда распахнулась дверь. Это был Дженкс. Мы с Эмили чуть попятились — смущенно зардевшись, она отвернулась. Секретарь бросил на нас подозрительный взгляд.

— Улавливаю запах жимолости, цветочный аромат, такой чистый и плавный, — быстро произнес я. — Пожалуй, немного цитрусового. Но на вкус восхитительно.

Дженкс обшарил глазами комнату. Безусловно, он отметил отсутствие на столе признаков кофе. Однако ничего не сказал.

— А вы Эмили? — спросил я.

— Да? — Она повернулась ко мне.

— Каково ваше мнение?

— Что ж… очень приятный напиток, Роберт. Правда, несколько крепковат. Простите… я забыла кое-что… там, внизу.

Довольно нескоро Эмили возвратилась, неся с собой толстую папку, положила ее перед собой на стол и принялась тщательно изучать бумаги.

— Миг без вас кажется мне бесконечным… — начал я.

— Не сейчас! — оборвала она меня. — У нас с вами много работы.

Я был ошарашен:

— Мне казалось… только что… вы предпочли работе знаки внимания с моей стороны.

Короткая пауза.

— Так было до того, как Дженкс нас застал. Что привело меня в чувство.

— Дженкс? При чем тут Дженкс? При чем тут вообще кто-нибудь?

— Мы оба служим у моего отца. Нам не следует… мы не должны… отвлекаться от дела. Нельзя обманывать его доверие.

— Но вы крайне непоследовательны.

— С этого момента никаких поцелуев, — твердо сказала Эмили. — Хотя бы это обещайте мне.

— Отлично. Я попытаюсь не помышлять о том, чтоб целовать вас чаще чем, скажем… Раз… э-э-э… в шесть-семь секунд?

Молчание.

— Это уже дважды произошло, даже трижды.

— Роберт!

— Ничего не могу с собой поделать, Эмили! И, по-моему, вы тоже. Но если вам так угодно, от поцелуев с вами я воздержусь.

Мы целовались у реки, целовались тайком от ее сестер, целовались, даже не слизнув с губ пенку только что заваренного кофе. Иногда Эмили шептала: «Роберт… нельзя…» Но при этом продолжала меня целовать.

Как-то она сказала:

— Лучше б это доставляло меньше удовольствия. Тогда бы, наверно, легче было бы остановиться.

— А зачем нам останавливаться?

— Потому что это нехорошо.

— Как это может быть нехорошо? Ведь искусство учит нас, что жизнь — это цепь острых ощущений. Разумеется, вы должны целоваться со мной.

— Не пойму, вы сейчас льстите мне или себе, — пробормотала она. — Целоваться вы мастер, но «острые ощущения», не слишком ли это преждевременно?

— Надо ловить момент, ведь счастье быстротечно. Между прочим, по-моему, я слышу шаги Ады на лестнице.

Глава шестнадцатая

— Где мы обедаем сегодня?

— К сожалению, Роберт, сегодня обедать с вами я не смогу.

— Я что-то невпопад сказал?

— На сей раз я. Пообещала Суфражистскому Обществу. Мне придется распродавать их брошюрки.

— Как — прямо на улице?

— Да. Не смотрите на меня такими глазами. Кто-то должен это делать.

Мне подумалось, нет ничего проще, прицепившись к ее словам, взорваться возмущенной тирадой. Но, глядя на выражение лица Эмили, я оставил свое мнение при себе.

— Тогда я пойду с вами. Пообедать можно после.

Она сдвинула брови:

— Надеюсь, что вы будете стоять рядом, поддерживая меня своим видом. Но вы должны пообещать не произносить вслух всякие колкости.

Прибыв в Сити, мы заняли позицию у входа в подземку на Кинг-Уильям-стрит. Воздев кверху одну из брошюрок, Эмили непомерно тонким, жалостным голоском выкрикнула:

— Избирательные права для женщин! Правда за один пенс!

Несколько человек глянуло на нас с любопытством, но никто не остановился.

— Господи! — с тревогой сказала Эмили. — По-моему, им это совершенно безразлично. Избирательные права для женщин!

Пожилой мужчина с подстриженными бачками задержался.

— Что у нас тут? — любезно осведомился он, беря брошюрку и пробегая ее глазами.

— Правда за один пенни, — быстро сказала Эмили. — Об избирательном праве для женщин.

— И сколько за одно траханье? — спросил тот столь же любезно.

Мы оба притихли. Потом Эмили ахнула, и я гневно рявкнул:

— Как вы смеете!

— Ты с этой вот? — осведомился прохожий.

— Да, я с этой женщиной. И вы ее оскорбили.

— Она ведь посреди улицы предлагает свои услуги, разве не так? До сих пор этим занимались только женщины определенного сорта.

Он пошел прочь, не потрудившись вернуть брошюрку.

— Я убью его! — взорвался я, порываясь отправиться за этим типом вдогонку.

— Не надо, Роберт! — Эмили удержала меня за локоть. — Нам запрещено ввязываться в скандал.

— Вам — может быть, но я не потерплю…

— Прошу вас, Роберт. Да и от грузчиков своего отца я слышала словечки покрепче.

Она воздела руку и соответственно возвысила голос:

— Избирательные права дня женщин! Правда за один пенни!

К ней подбежал уличный мальчишка и выкрикнул:

— Выбираю тебя, милашка! — сопроводив свое высказывание недвусмысленным подергиванием бедер и задавая стрекача от меня, едва я огрел его по тощей заднице.

— Напомните мне, — хмуро буркнул я, — зачем мы все это делаем.

— Затем, что у мужчин и женщин должны быть равные права, чтоб они могли общаться между собой на равных.

— Ах да, разумеется. И как долго мы этим будем заниматься?

— Пока не раздадим все брошюрки до одной, — твердо сказала Эмили.

Я протянул руку:

— Дайте-ка лучше и мне половину.

— Вы это серьезно?

— Абсолютно, если в конечном счете могу рассчитывать на обед. Вы все равно отвратно справляетесь со своими обязанностями. Процесс продажи требует определенного мастерства.

— Я поступаю точно так, как меня инструктировали в Обществе.

— Тогда посмотрим, кто из нас успешней справится.

Я перешел на противоположную сторону улицы, По тротуару двигалась пожилая дама. Я остановил ее:

— Извините, мадам… позвольте предложить вам эту брошюру? Она содержит все, что нужно знать о движении за избирательные права.

— Ах, так? — Дама с улыбкой заглянула в брошюрку, которую я сунул ей прямо в руку. — Сколько это стоит?

— Всего один пенс, хотя, если желаете, можете внести и больше.

— Вот вам шесть пенсов, сдачи не надо! — Дама вложила мне в ладонь монету.

— Благодарю вас! — сказал я, пряча монету в карман. — Желаю приятного дня!

— Избирательное право для женщин! — выкрикнула Эмили на той стороне улицы, размахивая в воздухе своей брошюркой. Вид у нее был хмурый. Я рассмеялся: выражение ее лица было весьма красноречиво. Она негодовала, что я оказался прав.

Мимо проходили две молодые женщины, прятавшие руки в меховые палантины.

— Простите, — удержал я их. — Я вижу, вам необходимо узнать подробней про избирательные права для женщин. — Я сунул им в руки две брошюрки. — Прошу вас, всего два пенса!

Улыбнувшись мне в ответ, младшая отыскала для меня монетки.

— Как вы сказали… — открыла было рот она.

Но, заполучив денежки, я уже не располагал временем для разговоров. Я обратился к молоденькому служащему:

— Э-э-э… не хотите ли узнать, о чем на самом деле думают женщины?

И в мгновение ока обрел очередной взнос.

Я бросил взгляд через улицу. Эмили, увидев, что мой метод непосредственного обращения к публике оказался успешней, чем ее выкрики, теперь следовала моему примеру. На моих глазах она продала одну брошюрку двум пожилым леди и еще одну отправившейся за покупками женщине с дочерью.

Ко мне приближался мужчина средних лет.

— Этот буклет, — сказал я, пристраиваясь к его шагу и протягивая книжицу, — содержит всю подноготную суфражисток. Сексуальное равенство, свободная любовь… и тому подобное.

— Беру две, — буркнул мужчина, бросая на брошюрку алчный взгляд.

— Молодчина! С вас шиллинг.

Едва тот отошел, я поймал на себе разгневанный взгляд Эмили: я распродал уже половину своих буклетов, а она всего один или два.

— Кто меньше распродаст, тот оплачивает обед! — выкрикнул я.

Она глянула сердито, но, я заметил, что при этом свои усилия она удвоила.

— Добрый день, юные леди! — приветствовал я группу школьниц. — Потрясающе интересно — читают все!

Продав еще четыре штуки, я перекинулся на некую матрону, у которой покупки вываливались из рук:

— Стоит женщинам обрести право голоса и конец рвущимся бумажным пакетам! Здесь все как раз про это, а я пока подтащу вашу картошку!

Подобрав картофелины, я перешел на ту сторону улицы.

— Все разошлось! — самодовольно отчитался я.

— У вас раскупили только потому, что вы мужчина! — сердито сказала Эмили. — Вечно одно и то же, старая песня!

— Но, так или иначе, я выручил неплохие деньги. Хотя теперь, раз вы платите, я не смею даже расплатиться за обед.

— Роберт, вы прочтете мне стишок? — пытливо спросила Лягушонок.

Я все еще пребывал в благодушном после обеда настроении.

— Хорошо. Какой стишок?

— Тот, что читали в прошлый раз, который про червяка.

— Точно такой не смогу. Я художник, повторяться не умею.

— Но вы ведь стих не закончили! — с жаром сказала она. — Оставили того человека с червяком в голове. С тех пор я только об этом и думаю, и арифметика у меня ну никак не идет.

— По-моему, Роберт, — тихонько произнесла Эмили за моей спиной, — всякий художник все-таки должен отвечать за свои поступки. Хотя в том, что Лягушонок не может справиться с арифметикой, вашей вины, я думаю, нет.

— Мне не хотелось бы нести ответственность за нерешенные задачки! — наставительно сказал я Лягушонку. — Ну что ж…

Я слегка задумался, почеркал карандашом по бумаге, что-то стало вытанцовываться…

— Засекаю время, Роберт, — сказала Эмили. — Даю вам меньше минуты на сочинение.

— Но это не слишком честно!

— А честно продавать больше буклетов, чем я, только потому, что вы мужчина? Осталось сорок секунд.

— Дайте чуть больше…

— На вашем месте я перестала бы огрызаться и сосредоточилась на сочинении.

— Ну, пожалуйста.

— Время истекло!

— Вот вам! — воскликнул я вскакивая:

Разумеется, это была полная чушь. Но обнаруживалась некая рифма и даже видимость размера. Лягушонок захлопала в ладоши, а Эмили ласково улыбнулась, и на мгновение я испытал чувство триумфа куда мощней, чем если бы мой сонет был напечатан в «Желтой книге».

Глава семнадцатая

Душа ее поет. Мысли ее в смятении. Не из-за маленькой невинной лжи — Эмили прекрасно известно, что не он попытался поцеловать ее на балу, но он с такой серьезностью принял в тот вечер на себя обязанность дуэньи, что Эмили с самого начала забавляло легкое подтрунивание над ним. После, увидев, как его уязвили ее слова, она позволила ему и дальше пребывать в заблуждении, которое под конец разрослось в нечто большее. Нет, заботит ее не это, а то, что такого рода их отношения в силу канонов данного времени нереальны.

Сначала положены свидания, затем, возможно, влюбленность; влюбленность может завершиться браком. Не в правилах класса, к которому она принадлежит, свидания тайные, если влюбленных свела судьба или — что еще того хуже, — работа.

Сомнительно, чтобы отец позволил ей выйти за него замуж; да и сама она пока не убеждена, хочет ли этого.

Поэтому позволяет себе немногое: в меру похваливает его, но не чересчур, чтобы отец не заподозрил, что она теряет чувство меры.

Говорит отцу, что Роберт — «хоть он молод и глуповат и все еще корчит из себя эстета» — трудится не только упорно, но и вполне успешно; что он, если только наберется немножко ума, может стать приобретением для компании. Она отмечает, что как художник слова он обладает профессиональными качествами, которых другие сотрудники лишены. Что он видит предметы в особом свете, что это может вполне пригодиться в их деле.

Отец слушает, кивает, и ничего не подозревает.

Все-таки один человек подозревает, Дженкс. И это отдельная проблема, так как уже с некоторого времени Эмили замечает, что старший секретарь отца проявляет к ней особую расположенность, — которая, она убеждена, связана с искренним восхищением ее деловыми качествами, ее сдержанным, но участливым обхождением с сослуживцами. Со всем тем, что позволяет его расположенности быть естественной и потому необременительной, но про это обстоятельство теперь она и думать забыла в своем безумном увлечении Робертом.

Поэтому Эмили чувствует себя несколько виновато и нелепо. Но так как сам Дженкс о своем отношении к ней не высказывался, пожалуй, он и теперь не осмелится что-либо сказать.

Хотя, учитывая силу антипатии Дженкса к Роберту, кто знает? Как-то днем, когда Эмили расшифровывает свою скоропись, в комнату входит секретарь и тщательно прикрывает за собой дверь.

— Мисс Пинкер, — говорит он, — мне надо с вами побеседовать.

В ту же секунду она понимает, о чем пойдет речь. Ей очень хочется, чтобы сцена эта уже завершилась, чтоб он удалился, закрыв за собой дверь, чтоб не состоялось в промежутке это неприятное событие.

Эмили ждет сюрприз.

— Я бы в жизни не осмелился диктовать вам, как следует или не следует поступать, — говорит Дженкс пылко, отводя при этом взгляд. — И не стал бы никогда чернить коллегу, тем более того, кто оказался удачливей в завоевании вашего расположения. Но я обязан указать вам хотя бы на два момента. Уоллис часто посещает некоторую улицу в центре Лондона, репутация которой позволяет мне… — Дженкс запнулся, — сомневаться в его добропорядочности.

— Так, — спокойно произносит она. — И что же это за улица?

— Район Ковент-Гарден, широко известный как… улица определенного свойства.

— Вы там были? Вы видели его?

— Да. Мой друг актер театра «Лицеум». Я трижды ходил на их спектакль… громадный успех.

— Ах, вот в чем дело, — произносит она с облегчением. — Вы оказались там по вполне невинному поводу, и Роберт, несомненно, также.

— Боюсь, что нет. Я ждал у служебного входа… это как раз на той улице, о которой речь. Уоллис, он… — Дженкс пытается подобрать слова. — Уоллис вовсе никого не поджидал. Он входил в один из домов. Заведение это скандально известно происходящим в нем.

— Вы в этом убеждены?

Дженкс кивает.

— Опорочить имя человека без абсолютных доказательств….

— Лучше б я ничего не говорил! — восклицает Дженкс. — Если б я не был уверен… если б это был вовсе не он… Но как я могу молчать, если я это видел собственными глазами! Вдруг что-то случится… — у Дженкса перехватило в горле, — какая-то грубость с его стороны по отношению к вам… Представьте, что такое бы произошло, а я вас не предупредил!

— Да-да, — говорит она. — Я понимаю. И хочу поблагодарить вас за вашу откровенность.

— Я поговорю с вашим отцом, добьюсь, чтоб его уволили.

— Не надо, — слышит Эмили свой голос. — Я сама уведомлю отца при удобном случае.

— Безусловно, будет верней, если это сделает мужчина.

— Это деликатный вопрос. И решать его следует деликатно. Я постараюсь подобрать подходящий момент.

Дженкс хмурит лоб.

— Мне бы не хотелось, чтобы отец подумал, будто его подталкивают к решительным мерам. Для компании Пинкера этот Определитель весьма важен — это ключевой вопрос, если мы хотим обойти Хоуэлла. Необходимо, чтобы Роберт завершил работу до того, как состоится этот разговор.

— Так вы не желаете ничего рассказывать? — внезапно с подозрением спрашивает Дженкс.

— Вы меня известили. Вам это далось нелегко, и я это ценю. Но вы это сделали, вы исполнили свой долг. В конечном счете риску подвергаюсь я, не мой отец…

— Если вы не поговорите с ним, это сделаю я!

— Прошу вас, Саймон, — говорит Эмили. — Не надо этого делать. Хорошо? Ради меня.

Она видит, что он задет — не оттого, что она не последовала его совету, но потому, что внезапно увидел ее в ином свете.

— Что ж, я сделал все, что мог, — резко бросает Дженкс, направляясь к двери.

— Когда это было? — Эмили задает вопрос ему вдогонку. — То есть, когда вы видели его там в последний раз?

— В последний раз это было в пятницу вечером.

«Днем в тот день он меня целовал», — думает она.

Сердце ее во власти бурных чувств. В основном это злость и отвращение. Но все же, — она ведь женщина современная, — Эмили пытается все трезво осмыслить.

Возможно, отчасти это ее вина. Возможно, своими поцелуями она возбудила в нем страсть, и ему пришлось искать утоление в… ей невыносимо представить то, в чем он ищет утоления.

Целую неделю Эмили не может заставить себя физически к нему прикасаться. Между тем они открывают, что в мускатном винограде и в семенах кориандра ощущается что-то одинаково цветочное; что лесной орех и свежевзбитое масло имеют похожий молочно-сливочный аромат. Соединяя воедино различные разделы Определителя, они обнаруживают скрытые связи между различными вкусами и запахами — спектр простирается от сладкого к кислому, от цветочного к пряному, образуя целую палитру ощущений. И почему-то, стоит Роберту ее обнять, все, что происходит в том, другом мире, в том темном Зазеркалье, где люди хранят в тайне свои желания, кажется ей несущественным, не имеющим ни малейшего отношения к преступному удовольствию, которое она испытывает.

И еще одно чувство неожиданно испытывает Эмили. Стоит ей подумать про тех, других женщин, безымянных, безликих, которые ложатся с ним в том Зазеркалье, она с удивлением открывает для себя, что по отношению к ним испытывает вовсе не жалость, не отвращение, но внезапную, резкую, жгучую зависть.

Глава восемнадцатая

Наконец Определитель был все-таки составлен. Парфюмер изготовил дюжину прочных шкатулок красного дерева с откидными стенками и с тридцатью шестью оригинальными отделениями внутри для стеклянных бутылочек с притертой пробкой, хранителей различных ароматов. Одновременно издатель готовил к выпуску книжечку, поясняющую, каким образом следует использовать эти ароматы. Хочу не без гордости признаться: я настоял, чтобы буклет был в переплете из телячьей кожи, — под предлогом того, чтобы выдержать суровые полевые условия, на самом же деле, потому что это была моя первая публикация и мне хотелось, чтоб она внешне как можно более походила на томик стихов.

В связи с завершением Определителя я оказался в несколько затруднительном положении. Поскольку платили мне за слова, теперь у меня не было явных оснований оставаться у Линкера. Но все-таки никто не мог утверждать, что, задержавшись, я получаю не за что деньги. Эмили я обмолвился, будто хотел бы отшлифовать некоторые свои описания, коль скоро мы получим первые отклики от Пинкеровских агентов, хотя оба мы понимали, что мотивы мои совершенно иного свойства.

Линкер по поводу моего присутствия не высказывался. Хотя временами изыскивал, чтобы занять меня, кое-какие поручения. Это стало случаться так часто, что я даже заподозрил, не намеренно ли такое делается.

Как-то он поставил перед нами с Эмили полдюжины приземистых жестяных коробок с грубо отпечатанными этикетками. На одной был замысловато вырисован ангел, еще на одной — лев.

— Что это? — спросила Эмили, явно видевшая подобное, как и я, впервые.

Ее родитель блеснул глазами:

— Не снять ли нам пробу, чтоб оценить?

Попросив, чтоб нам принесли кипяток, мы испробовали содержимое первой банки. Это был кофе, но весьма неважного качества.

— Ну что? — спросил Пинкер.

— Очень заурядный.

— Ну, а из другой?

Я приготовил кофе из второй жестянки.

— Если не ошибаюсь, этот смешан с глазированным сахаром для придания искусственной сладости.

То же и с остальными: весь принесенный кофе был насыщен, окрашен или ароматизирован всякими добавками.

— Скажите, откуда взялось это убожество? — полюбопытствовал я.

— Непременно скажу! — Пинкер постучал пальцем по одной из жестянок. — Вот это «Арбакль». Мне его прислали из-за океана. Он захватил четверть всего американского рынка — ежегодно более миллиона фунтов чистого веса. Если где-либо от Нью-Йорка до Канзас-Сити вы спросите кофе, именно этот вам и поднесут.

Пинкер указал на следующую жестянку:

— А это «Чейз и Санборн». Он распространен от Бостона до Монреаля. В этом пространстве вам едва ли подадут кофе иной разновидности.

— Вот кофе «Лайон»… кофе «Сиил»… кофе «Фолджерс» из Сан-Франциско, родины золотой лихорадки. А вот этот — «Максвелл Хаус», он обосновался от Нэшвилла и дальше к югу.

— Всего-навсего шесть видов — или, как их именуют там, брэндов, — отражают представление о кофе одной из самых деловых наций в мире. Шесть! Естественно, их владельцы обладают колоссальным влиянием. Помните, я говорил о Бирже, Роберт? — Я кивнул. — Биржа место совершенно замечательное. И одновременно сфера разворачивания громадного конфликта, конфликта между теми, кто хочет, чтоб наша отрасль развивалась свободно, и теми, кто стремится единовластно ею управлять.

— Разве можно единовластно управлять целой отраслью?

Пинкер подошел и остановился у тикающего механизма, по-прежнему беспрерывно исторгающего на пол извивы белой спутавшейся ленты. И, вглядываясь в печатные знаки, произнес:

— Эти шесть фирм имеют негласный договор с правительством Бразилии. Они благополучно обошли Биржу; они, как сами там у себя утверждают, загнали рынок в угол. Если цена на кофе слишком низкая, они скупают запасы, чтобы создать дефицит, и пускают в продажу только тогда, когда цены становятся приемлемей. Или если цена слишком высока, просто отказываются от продаж, сидят сложа руки и ждут, пока цена не упадет до выгодного им уровня. И все только потому, что народ приучен доверять этим маркам.

— Это именно та стандартизация, о которой вы говорили во время нашего первого собеседования.

— Именно. — Пинкер прикусил губу. Похоже, он прикидывал, до какой степени стоит посвящать меня в свои планы. — Вот такая перспектива, — наконец произнес он. — Но мы не должны этого допустить, иначе останемся ни с чем. Вспомним Дарвина.

— Но ведь это в Америке. Англия совсем другое дело.

Пинкер покачал головой:

— Теперь, Роберт, мы все — один рынок. Как существует единая цена на сырье, так, скорее всего, произойдет и с ценой на готовый продукт. И то, что побуждает домохозяйку в Сакраменто или Вашингтоне расстаться с деньгами, аналогично сработает и в Бирмингеме, или Бристоле.

— Но ведь вы же не собираетесь продавать тут этот отвратительный кофе?

Снова Пинкер призадумался.

— Я собираюсь свести свои сорта кофе до двух, — сказал он наконец. — Оба будут продаваться под маркой «Кастл». «Кастл Премиум» будет поставляться в безалкогольные кафе, «Кастл Супериор» в магазины. Таким образом, потребитель будет уверен, что покупает равно надежный продукт для дома, как и тот, что он с удовольствием пьет вне его.

Эти слова слетали у него с губ четко, накатанно.

— Название, разумеется, то же, но кофе-то все-таки разный? — заметил я.

— Подозреваю, что это различие многие даже и не заметят. И слава Богу, Роберт, — наш успех выльется в успех кофеен, в успех кофе, и следовательно Трезвого Образа Жизни. Мы создадим здравую, более эффективную торговлю, которая послужит на благо всей нации, а также тех стран, которые поставляют нам кофе. И помощи ждать нам неоткуда. Чтобы выиграть, надо ввязаться в игру. Поэтому надо смотреть на Америку, на новые методы, которые оправдали себя на деле.

— Но ведь вы же не контролируете рынок!

— Не контролирую.

— Тогда, получается, ваш план не без изъяна.

— Я бы сказал, он требует доработки.

— В каком смысле?

— Все в свое время, Роберт. Все в свое время. А пока — есть ли у вас соображения, из чего можно составить мои сорта?

Забавный получился разговор, и я снова поднял ту же тему с Эмили, едва мы оказались одни.

— Похоже, ваш отец всерьез озабочен смешением сортов, — высказался я.

— Тут ничего нового нет. — Она взяла в руку несколько зерен из тех, что мы исследовали. — Скажем, вот этот «ява» изумительной консистенции, но на вкус несколько тускловат. «Мокка», скорее всего, наоборот — очень ароматен, но крепости не ощущается. Если эти сорта соединить, получится весьма приятный кофе.

Я сверкнул на ее глазами:

— Похоже, ароматы вступают в брачный союз?

— Вы правы, — кивнула Эмили. — Только…

— Только что?

Она вздохнула:

— Мне кажется, это сродни смешению красок на палитре. Легко получить коричневый цвет соединением других красок, но то, что легко, вовсе не означает, что именно так и следует поступить.

— Согласен. Каждая краска хороша сама по себе.

Мгновение она молчала. Своего отца она критиковала нечасто.

— Разумеется, он исходит из соображений коммерции.

— Ваш отец великолепно умеет делать деньги.

— Он вынашивает… такие грандиозные планы. Если бы вы познакомились с ними хотя бы отчасти.

— Я бы с радостью.

Очередной вздох.

— Он должен тщательно взвешивать, кому что сказать и когда.

— Разумеется. Вы — одна семья, я к ней не принадлежу. Но надеюсь в один прекрасный день стать более близким вашему семейству человеком.

Тут Эмили зарделась.

— А давайте-ка, — продолжал я, — создадим свой брачный союз!

И протянул ей руку.

— О чем вы?

— Я имею в виду союз этих двух сортов кофе, — сказал я, указывая на «мокка» и «яву» на столе перед нами. — Их ароматы флиртуют между собой уже с незапамятных времен, с тех пор, как повстречались в танце. Благословим же их союз и поможем им в него вступить.

— Роберт!

Я невинно поднял брови.

— Я, разумеется, изъясняюсь иносказательно! — Я положил и те, и другие зерна в кофемолку, старательно их перемолол. — Любопытно будет, так сказать, взглянуть, как они сольются друг с другом.

— Роберт! Прекрати!

— Хорошо.

Высыпав ложкой смолотую смесь кофе в чашки, я добавил воды. Вышло весьма недурно.

— Ну, вот и счастливый союз! — заметил я, но Эмили старалась на меня не смотреть.

Я продолжал улыбаясь на нее смотреть, пока она наконец, разгорячившись, не сделала вид, будто собирается меня ударить.

Вот так, флиртуя и не вполне понимая, что к чему, сами того не подозревая, подошли мы, кружа, к непостижимому недоразумению.

Глава девятнадцатая

— Как наши дела? — Уже в двадцатый раз за день вопрошал Пинкер, входя в контору. — Готовы ли мои смеси?

— Почти, — кивнул я.

Я был тут один, не считая Лягушонка. Эмили отпросилась в середине дня за покупками.

Пинкер в изумлении уставился на меня:

— Черт побери, Роберт, что это на вас?

— Пиджак в индийском стиле.

— Он у вас и расцвечен по-индийски! Впрочем, пожалуй, будет все же не так… э-э-э… крикливо смотреться под палящим восточным солнцем.

— Возможно, — беззаботно отозвался я.

— Стоит восемь фунтов, — восторженно вставила с полу примостившаяся там, как обычно, на корточках Лягушонок. — Другого такого в Лондоне больше не найти.

— Меня это не удивляет. — Окинув меня взглядом, Пинкер вздохнул. — Милая Филомена, будь добра, оставь нас! Нам с мистером Уоллисом нужно кое о чем побеседовать.

Лягушонок, квакнув, послушно ускакала.

— Не понимаю, что за прихоть издавать эти дурацкие звуки, — пробормотал Пинкер. — Надеюсь, с возрастом это пройдет. — Он перевел на меня взгляд. — Мои дочери, Роберт… мои дочери весьма оригинальные личности, каждая в своем роде.

— Это делает вам честь, — вежливо заметил я.

— И причиняет массу беспокойств. Бесспорно, все родители переживают за своих детей. Но если родитель один, тревог не вполовину, вдвое больше.

— Могу себе представить.

— В самом деле? — Он снова бросил на меня взгляд. — Должно быть, вы считаете странным, что я привлекаю их к работе.

— Я как-то об этом не думал, — осмотрительно произнес я.

— Эмили деятельность просто необходима. Это у нее, разумеется, от меня. Хотя у нее даже больше, чем у меня, развито чувство цели, — того, что ее занятия со временем принесут пользу обществу Скажем, она ни за что не будет счастлива судьбой домохозяйки при каком-нибудь аристократишке. Чтобы надзирать за прислугой, устраивать балы, званые обеды и все такое прочее.

Мне показалось, я улавливаю ход его последующих мыслей.

— Разумеется! — кивнул я. — Эмили современная женщина. Совершенно недопустимо, чтобы ее отбросило в прошлое.

— Вот именно! — Линкер схватил меня за руку. — Именно того, что могло бы отбросить ее в прошлое, она и опасается! Как точно вы сказали… у вас явный дар находить слова.

— Стараюсь, — скромно ответил я. — И если мне удалось выразить это, то только потому, что и я думаю так же. Я сам мысленно устремлен в будущее.

— Да, — Линкер выпустил мою руку. — Вы должны, Роберт, прийти к нам на ужин. Нам с вами необходимо многое обсудить.

— С огромным удовольствием.

— Отлично. В субботу в шесть. Дженкс сообщит вам адрес.

Линкер не исключает возможность моего брака с его дочерью.

Я едва верил своему счастью. Линкер человек богатый, он явно становится богаче день ото дня. С его состоянием он мог бы оплатить доступ своей дочери в высшее общество или же скрепить ее союз с каким-либо зажиточным торговцем. Я всего лишь нищий художник. Правда, я образован и, — как не без гордости я полагал, — не обделен обаянием и талантом. Но в существующих обстоятельствах такой человек, как Пинкер, вряд ли мог счесть меня подходящей партией для своей дочери. Завоевать его расположение — громадный успех.

Теперь мне никогда больше не придется служить. Я смогу путешествовать: я всегда мечтал объехать мир, как и множество поэтов и художников, моих предшественников. Я смогу позволить себе иметь дом в городе и где-нибудь в тихой провинции. Я смогу творить, не обремененный домашними заботами.

В тот вечер я отметил счастливый поворот событий приобретением шприца с раствором кокаина и отправившись с этим приобретением на Веллингтон-стрит. Особым успехом визит не увенчался. Хоть наркотик и возбудил желание, но он, как видно, оказал парализующее воздействие на мое поведение, замедлив мои действия настолько, что под конец я лишь и помышлял, чтоб скорее все завершить. Однако девицу кокаин нисколько не отпугнул, и она приняла на себя инициативу, которую утратил я. Собственно, кокаин мгновенно стимулирует самых опытных шлюх к перемене тактики: это не повод отказаться от клиента, как, скажем, его нетрезвость, напротив, тут девицы проявляют максимум энтузиазма. Но морфин приводит их в сонливое состояние. Теперь кокаин в пастилках можно приобрести у любого аптекаря в Ковент-Гарден. Как сказал бы Линкер: итак, мы движемся к Прогрессу.

Глава двадцатая

Я тщательно обдумывал, как одеться на ужин к Пинкеру. С одной стороны, истинный эстет едва ли не обязан предстать за столом в сногсшибательном виде. С другой, хотелось бы, чтоб я соответствовал представлению Пинкера обо мне как о будущем зяте. И я решил, надо произвести благоприятное впечатление: одеться так, чтобы выглядеть пусть не вровень с ним, но вполне респектабельно для своих возможностей. После некоторых раздумий я полностью определился: нарядный зеленый пиджак из жаккардового шелка, с вкраплением драгоценных камешков, изысканно посверкивающих, как переливы шеи у дикой утки. Он был выставлен на витрине в «Либерти» в сочетании с великолепным тюрбаном в голубых тонах, скрепленным спереди роскошной брошью с красным гранатом. Единственная проблема заключалась в том, что весь ансамбль стоил шесть фунтов, такое я уже не был способен себе позволить.

Я отправился к Айку и объяснил, что мне требуется еще некоторое количество наличных денег.

— Как, еще? — вскинул брови Айк. — Но, позвольте вам заметить, мистер Уоллис, вы уже несколько просрочили со своим предыдущим долгом.

— Теперь это необходимо… как некоторый вклад в будущее.

— Вот как!

Айк, похоже, ждал последующего разъяснения.

— Я собираюсь сделать предложение руки и сердца, — пояснил я.

— А-га! И от будущего союза можно ожидать благоприятных перспектив… в финансовом смысле, а?

Я хотел было заметить Айку, что это не его дело; но в данном случае, разумеется, дело касалось именно его.

— Вы правы. Эта дама… ее отец… он располагает средствами. И немалыми. Но сейчас мне необходимы расходы.

Айк понимающе кивнул.

— Скажем — еще сорок фунтов? — рискнул я.

Снова я подписал какие-то бумаги, и снова, когда он протянул мне деньги, я отдал ему два фунта:

— Ваши проценты.

Он поклонился:

— Пусть я буду первым, кто пожелает вам в ваших планах всяческих успехов. Хотя, все-таки, осмелюсь напомнить вам, что в любом случае долг должен быть оплачен. — Айк рассмеялся. — Не в том смысле, что я предрекаю неудачу вашим планам. Я уверен, что вы с вашей леди будете счастливы.

Линкер проживал неподалеку от своего склада, в одном из черных кирпичных георгианских домов на красивой площади. Дверь мне отворил лакей в ливрее, рядом стояла горничная, которая приняла у меня пальто и трость. Это впечатляло. Если в таких условиях живет мистер Линкер, значит и зять его может рассчитывать на нечто подобное. Кстати, горничная, я отметил, была прехорошенькая.

— Они в гостиной, сэр, — сказал лакей, подавая мне стакан мадеры.

Я переступил порог указанной мне комнаты. Гостиная была освещена электрическими лампами, бросающими мягкий свет на лица всех трех дочерей Пинкера, принаряженных по данному случаю. Даже Ада казалась не такой бледной, как обычно, но Лягушонок недовольно дулась, — ей было непривычно в школьном платьице, — но все же впервые выглядела как нормальная девочка. Сидя в кресле с высокой спинкой, Пинкер беседовал с кряжистым человеком в скромном длинном черном сюртуке. Сидящая рядом Эмили выглядела восхитительно в вечернем платье из зеленого бархата.

— А! — сказал Пинкер. — Вот и вы, Роберт! Позвольте представить вам Гектора Крэннаха!

— Штош, — произнес кряжистый человек с сильным шотландским акцентом, оглядывая меня с головы до ног и одновременно сдавливая пожатием мне руку, — шлыхал я, Валлиш, шта вы фрухт. Но штэ моштэ неодетым, не ошэдал.

— Простите, я не понимаю… — произнес я нахмурившись.

— Вы ш, друшище, в нехлижэ к ушину пошаловали.

— Прошу вас, Гектор, на время удержаться от прямых высказываний, — со смешком сказал Пинкер. — А вы, Роберт, уж извините. Крэннах не слишком au fait[31] последней моды с Риджент-стрит. Он только что вернулся из Бразилии.

— Гектор — главный управляющий отца, — добавила Эмили, протягивая мне руку. — Здравствуйте, Роберт! Кто же вы сегодня — древний перс или японский император?

— Сегодня, — отвечал я, целуя ей пальцы, — я воплощаю эклектику. Хотя, если вы имеете в виду мой пиджак, нетрудно определить, что узор на нем персидский.

— Я мнохо пушшествовал по Першии, — заявил или, скорее, просвистел, Крэннах. — В шисни не видал таких пишаков.

Во мне уже вскипала жгучая антипатия к этому шотландцу.

— Правда, онашты видал похоший кафэр в Морокке, — добавил гость, обращаясь к Аде с Лягушонком.

Я, как и они, вежливо улыбнулся.

— Отец рассказывал о вашем Определителе, Роберт, — быстро вставила Эмили. Тут я заметил на столе одну из демонстрационных шкатулок красного дерева. Боковины были распахнуты, выставляя напоказ бутылочки. — На Гектора произвело большое впечатление.

— О дэ-а, — выдохнул Гектор. — Бошэ впешэ…

Я фыркнул.

Он осекся:

— Виновэт?

— Нет-нет, ничего.

— Боше впешэ…

Поймав взгляд Эмили, я прыснул. Она сделала страшные глаза, но было видно, что и она еле сдерживается, чтобы не расхохотаться.

— Штэ? — рявнул Гектор, переводя взгляд с меня на Эмили.

— Ничего-ничего! — повторил я.

Хотя, признаться, у Крэннаха удивительно смешно сбились в кучу звуки, когда он попытался произнести слова: «очень хорошо».

— Прошу вас, продолжайте. Что именно вы имели в виду?

— …ша этат мэтад мошет сходитса! — гневно выпалил шотландец.

— Но? — Это уже Пинкер. — Ведь у вас есть возражение, Гектор?

— Пад аткрытым нэбам, — с нажимом произнес Гектор, — особо в трэпиках, боюсь, ваш Опрэдэлитл нэ продэршится долго.

— Но почему? — спросил я.

— Тирэмиты, — резко бросил он. — Тирэмиты, большие, с мой кулак. Сотрут весь ваш ящик. И шара, вам скажу, — шуткая шара! Высушэт ваши нэшные духи нашисто.

— Что ж, — сказал я. — Я, очевидно, не столь близко, как вы, знаком с термитами. Но при любых условиях принципиально ничего менять нельзя. Ну а печатное слово, сама брошюра, может выдержать, я полагаю, даже и шуткую шару любых трэпиков.

Я почувствовал резкую боль в лодыжке. Опустил голову: острый каблучок Эмили в тот же миг скрылся под юбкой.

— Как бы то ни было, — спокойно продолжал я, — говорить, что Определитель мой, неверно. В равной степени это и работа старшей мисс Пинкер, секретаря, которая с готовностью, неутомимо помогала мне все это время, — я снова поднес к губам и поцеловал руку Эмили.

Гектор насупился. Мне показалось, что его не слишком обрадовало, вернувшись из Бразилии, обнаружить, что я прочно овладел расположением дочерей Пинкера.

— Бывали когдэ-нибудь в трэпиках, Роберт? — мрачно спросил шотландец.

И тут я совершил свою первую в тот вечер ошибку.

— Пока что нет. Но я твердо намерен заняться творчеством, И, похоже, только в тропиках можно скрыться от докучливых приятелей, — отозвался я легкомысленно.

В общем, как вы убедитесь, именно любовь к острословию меня сгубила. О, ирония судьбы!

Вечер шел своим чередом. Гектор нас всех уморил рассказом о своих путешествиях по Малайе, Цейлону и Карибским островам, или, вторя ему: «по Малэе, Шилону и Каррибэ». С этого момента я не стану себя утруждать фонетической передачей его речи: позволю себе положиться на ваше воображение.

Вам придется положиться также на свое воображение, чтобы представить, как необыкновенно хороша была Эмили в тот вечер за ужином.

В мягком свете электрических лампочек в гостиной Пинкера полушария ее молочно-белой груди, подчеркиваемые вырезом вечернего платья, магически притягивали взгляд. Заметив, что Гектор, черпая ложкой суп, украдкой туда поглядывает, я тотчас решил, что подобной вульгарности себе не позволю.

Выяснилось, что в обязанности Гектора входило, переезжая из одной экваториальной страны в другую, организовывать для Пинкера новые и инспектировать старые плантации, удостоверяясь, что везде, от Бангалора до Буэнос-Айреса, все идет по заведенному порядку. В какой-то момент угрюмый шотландец пустился в нудное перечисление трудностей выращивания кофе в гористых районах Ямайки.

— Позвольте, — перебил его я, — о каких трудностях вы говорите?

Он взглянул на меня:

— Штэ?

— Слушая ваш рассказ, — сказал я, — нельзя не поразиться явному несоответствию. С одной стороны, вы говорите нам, что кофе теперь самая популярная для выращивания культура в мире, даже в большей степени, чем хлопок или каучук. С другой, вы хотите, чтоб мы поверили, будто выращивать его неимоверно трудно. Это как-то не вяжется.

— Роберт! — с укором произнесла Эмили.

— Нет, почему ж, я отвечу, — невозмутимо сказал Гектор. — Но, боюсь, Роберт («Роббэ»), тут проглядывает ваше незнание — незнание полевых условий. Ну да, коффэ выращивать довольно просто. Но это не значит, что от коффэ легко получить прибыль. С вырубки леса до первого урожая проходит четыре года — четыре года: посадка, удаление сорняков, уход, орошение почвы, прежде чем выручишь хоть один пенс. Четыре года надо платить работникам, если только вы… — он осекся.

— Если только — что? — спросил я.

— На плантациях Линкера ни рабского труда, ни чего-либо подобного я не потерплю, — быстро сказал Линкер. — Об этом не может быть и речи.

— Ай-э, конечно, — спохватился Крэннах. — Так оно и есть. Как я уже сказал, целые годы уходят, прежде чем получишь урожай. В силу своей природы кофе выращивается в горных районах. Его надо высушивать, затем транспортировать — а это самое дорогостоящее дело: не столько две тысячи миль перевозки по морю, сколько та сотня миль, за которые он доставляется через континент к морю.

— Поэтому мы и разбиваем плантации в таких местах, где уже проложены надежные торговые пути, — вставил Пинкер.

— И поэтому мы должны обеспечить… — начал было Гектор, но Пинкер его перебил:

— Хватит уже о делах, Гектор. Моим дочерям это наскучило.

— Мне нет, — отозвалась Лягушонок. — Мне нравится узнавать всякое про разные страны. А, скажите пожалуйста, каннибалов вы встречали?

Похоже, Гектор с каннибалами не просто встречался, но и был допущен в высшие слои каннибальского общества. Изложение длилось минут десять, я чуть не уснул.

— Какие замечательные приключения выпали на вашу долю, дорогой Крэннах. Вы так увлекательно рассказываете. Говорите, со всеми каннибалами справились? Как я вам завидую. Мне в жизни везло справиться разве что с жалкой запонкой.

Лягушонок хихикнула. Гектор сверкнул на меня глазами. Эмили лишь издала вздох.

Еда была великолепна. Пинкер потчевал нас преотлично — сервировка в стиле à la Russe была ниже его достоинства: вилок, ножей и прочего металла на столе было столько, что способно было бы обеспечить целую армию хирургов. Возле каждой тарелки на подставке красовалось выведенное от руки меню. Если память мне не изменяет, перечень блюд был таков:

Словом, управиться с этим было не так-то легко, и не один час прошел, прежде чем дамы извинившись, встали из-за стола. Лакей поставил на стол ящик с сигарами и удалился. Крэннах откланялся. На мой взгляд, потому, что довольно-таки изрядно выпил. Его уход оказался весьма кстати, потому что мне необходимо было побеседовать с Линкером как мужчина с мужчиной.

Мой хозяин налил себе портвейна в стакан.

— Скажите-ка, Роберт, — произнес он задумчиво, — как вы представляете себя, скажем, лет через пять?

— Ну, — сказал я, переведя дыхание, — разумеется, человеком женатым.

— Женатым! — кивнул Линкер. — Отлично. Брак — вещь замечательная. Он придает мужчине солидности… сообщает ему ощущение цели.

— Я рад, что вы одобряете.

— Разумеется, мужчине, чтобы содержать семью, требуются средства.

— Бесспорно, — согласился я, подливая себе еще портвейна.

— И еще вот что интересует меня… — с усмешкой произнес Пинкер, отрезая кончик сигары. — Я заметил, что несмотря на полное завершение в настоящий момент той важной цели, для осуществления которой мне потребовались ваши услуги, вы по-прежнему продолжаете являться ко мне в контору каждый день.

— Не стану этого отрицать, — сказал я с еле заметной улыбкой.

— И, должно быть, для этого есть причина, и причина особая?

— Вы правы, — кивнул я.

— Я так и думал. — Он поднес сигару к свече, раскуривая. И вдруг усмехнулся: — В ваши годы и я был такой же.

— В самом деле?

— Да-да. Я буквально… э… горел честолюбивыми помыслами. Но встретил Сюзанну… мать моих девочек… и больше ни о чем думать не мог.

Какая неожиданная удача. Раз Пинкер и сам когда-то был в шкуре нищего просителя, моя задача значительно облегчается.

— Словом, — вальяжно произнес он, попыхивая сигарой, — как вы смогли уловить, дело Линкера — предприятие семейное. Я вам больше скалу: наше предприятие — это наша семья.

— Разумеется.

— Это предмет нашей общей гордости. И вы, — он указал на меня сигарой, — отлично вписываетесь в наше семейное дело.

— Благодарю вас, — сказал я.

Все оборачивалось гораздо успешней, чем я мог предполагать.

— Правда, вы несколько… скажем, при первой встрече с вами у меня было немало сомнений. Я не был…. Признаюсь, я не был убежден, что вы именно тот человек, который подходит для такой работы. Но вы, Роберт, весьма занятный юноша, я все больше и больше проникался к вам симпатией.

Я скромно склонил голову.

— Позвольте перейти к делу. Я хочу, чтобы вы стали постоянной составляющей семейства Пинкер.

Я едва верил своим ушам. Не мне приходилось убеждать Пинкера, что я подхожу на роль его зятя, но все выглядело так, как будто как раз он пытается убедить меня в этом!

— Возможно, — сказал он, попыхивая сигарой, — вы пока не убеждены, готовы ли.

— Нет, я вполне убежден…

— Разумеется! — рассмеялся он. — Как иначе? Энергия молодости. — Он подался ко мне и проговорил, припечатывая свои слова в воздухе тлеющим кончиком сигары. — Энергия. Она важная составляющая дела. Помните, не забывайте.

— Нет, что вы!

— Каждое утро, проснувшись, вы должны говорить себе: я готов. Я справлюсь с этим испытанием. Я вполне зрелый мужчина. Каждое утро!

— Именно так! — подхватил я, несколько обескураженный внезапным практическим подходом Линкера к матримониальному вопросу.

— То, что вы считаете приключением, — испытание. Временами оно окажется серьезным.

Я кивнул.

— Вы станете спрашивать себя: зачем это мне? Зачем я на это пошел?

Я рассмеялся вслед за ним.

— Мой вам совет, — внезапно становясь серьезным, произнес Пинкер. — Не будьте чересчур требовательны к себе. Никто не ждет от вас особой святости, понимаете? Особенно в таких обстоятельствах. Регулярно устраивайте себе небольшой отдых. После чего возвращайтесь с новыми силами к исполнению своих обязанностей. Вы понимаете, о чем я?

— Думаю, да? — осторожно отозвался я.

Этот мужской разговор явно приобрел большую откровенность, чем я мог ожидать. Хотя, возможно, Пинкер, поощряя зятя навещать проституток, просто считает это явлением Рациональным, современным образом жизни.

— Разумеется, отсутствие опыта в этом деле создаст вам некоторые трудности. Думаю, опыта у вас в этом никакого?

— Ну, у меня… вообще-то было как-то случайно… однажды…

— Поверьте, сначала все-таки это будет неким потрясением. Да-да… я бывал там… меня это потрясло. Но все мы неопытны поначалу — и я теперь бы многое отдал, молодой человек, чтобы снова оказаться на вашем месте и отправиться в это грандиозное путешествие. Ну, хорошо. Теперь поговорим о деньгах.

— Отлично, — у меня перехватило дыхание. Наступил момент, когда все должно встать на свои места. — Признаться, у меня их не так много.

К моему изумлению, Линкер расплылся в улыбке:

— Я так и думал.

— В самом деле?

— Все, что я вам до сих пор выплачивал, вы потратили, не так ли?

— Боюсь, что да.

— У вас есть долги?

— Некоторые.

Ободренный его неожиданно снисходительной улыбкой, я рассказал Линкеру про Айка и сколько я ему задолжал.

— Вы что же, все занимаете и занимаете и еще платите проценты? — поморщился Линкер. — Ах, как скверно! Очень скверно! — Он пристально на меня взглянул, и внезапно меня поразило сходство его взгляда со взглядом ростовщика. — Но это частности, это можно уладить, когда у вас появится доход. Скажем, тысяча в год. А? Плюс еще три на ваши личные расходы? И аванс в размере годового жалованья?

В целом оказалось меньше, чем я рассчитывал, но торговаться, пожалуй, было бы неприлично.

— Отлично!

— По прошествии четырех лет вы получите вознаграждение, если наше дело, как мы с вами оба надеемся, возымеет плоды.

Я изумленно воззрился на Линкера. Кофейный магнат по сути предлагает мне вознаграждение за то, что Эмили от меня забеременеет! На мгновение мелькнула мысль: какой стыд под давлением влиться в подобную семейку. Но тут я вспомнил про три тысячи фунтов годовых плюс три тысячи на мои расходы. Просто за то, что я, особо себя не обременяя, занимаюсь с его дочерью блудом на регулярной основе.

— С удовольствием приму ваши условия.

— Великолепно.

— Хочу надеяться, что и Эмили тоже.

— Эмили? — сдвинул брови Линкер.

— Поспешу спросить ее об этом, вы позволите?

— Спросить ее? О чем?

— Согласна ли она стать моей женой.

Пинкер сильней сдвинул брови:

— Вы этого ни за что не сделаете!

— Но… мы ведь с вами только что обсудили условия… какие еще могут быть препятствия?

— О Боже! — Пинкер провел рукой по лбу. — Какой же вы идиот… так вы даже и не поняли… как вы считаете, что я вам предлагаю?

— Ну… э… руку вашей дочери…

— Я предложил вам карьеру, — оборвал меня Пинкер. — Вы сказали, что хотите отправиться за границу… сказали, что вынашиваете планы… что вам необходима служба, чтобы заработать состояние, чтобы вступить в брак…

— Я скорее рассчитывал, что брак как раз поставит для меня точку на необходимости служить, — раздраженно сказал я.

— Разумеется, вы не можете жениться на Эмили. Это немыслимо. — Он с ужасом смотрел на меня. — А что ей на этот счет известно?

— Гм…

— Если вы позволили себе хотя бы пальцем до нее дотронуться, — прошипел Линкер, — я велю гнать вас отсюда кнутом до самой Треднидл-стрит. — Тут он хлопнул себя по лбу. — Господи… ваши долги… этот мерзавец ростовщик, должно быть, рассчитывает… надо же избежать очередного скандала… — Он взялся за свой стакан с портвейном, посмотрел, потом поставил снова на стол. — Мне необходимо поговорить с Эмили. Жду вас в своей конторе, сэр, завтра в девять утра. Спокойной ночи.

Недоразумение, недопонимание, заблуждение. Да, да, я вижу… воистину смешно, что первым же последствием создания Определителя оказывается путаница такого колоссального масштаба?

Глава двадцать первая

Я брел и брел, пока не дошел до Сити. Шел дождь: жаккардовый жакет с тюрбаном быстро промокли, одежда стала вдвое тяжелей и уже не предохраняла от влаги. По счастью мне попался кэб, который подвез меня по крайней мере до Марилебон. Я дотащился под мелкой моросью до своих комнат, не переставая гадать, как же так случилось, что вечер закончился столь плачевно.

На углу был общедоступный бар. Он манил теплым светом ламп, сверканием меди, витрины сияли выгравированными именами производителей пива. Мне ненавистно было возвращаться в тишь своих комнат. Я вошел в бар.

Он был почти пуст. Я заказал бренди, сел. Внутри оказалось несколько молодых особ, укрывавшихся от дождя: одна, встретившись со мной взглядом, улыбнулась. Должно быть, я тоже улыбнулся ей, потому что она взяла свой стакан, сказала что-то своим подружкам и подошла ко мне.

— Ты предсказываешь будущее? — спросила она.

— Нет, — коротко бросил я.

— Может, тогда ты индус?

— Нет, я, как и ты, уроженец Англии.

— Да? Тогда почему же ты… — Она указала на мою одежду.

— Был на званом ужине.

Сняв промокший тюрбан, я отпил свой бренди.

— Хочешь, я с тобой побуду?

Я взглянул на девушку. Она была довольно мила, но привлекательной я бы ни за что ее не назвал.

— Только не всерьез. Прости. Настроения нет.

— Тогда, может, просто посижу за компанию? — повела плечами она.

— И сколько стоит твоя компания?

Девушка села напротив, придвинула через стол мне свой стакан.

— Оплати мне стакан, и можешь бесплатно смотреть, как я буду пить. В такую ночь уж лучше сидеть здесь и пить пиво, чем искать клиентов снаружи.

Я махнул бармену и указал на оба наших стакана.

— Как тебя зовут? — спросил я свою собеседницу.

— Анна. А тебя?

Мне понравилась ее прямота.

— Роберт.

— С чего ты тут, Роберт?

— В каком смысле?

— Просто так в такую ночь человек без причины не станет выходить из дома.

— А! — Покончив с первым стаканом бренди, я взялся за другой. — Сегодня вечером я просил у отца своей девушки ее руки.

— Выходит, дело твое плохо?

Она вовсе не дура, эта Анна.

— Хуже не бывает, — кивнул я.

Она опустила мне руку на плечо:

— Купи-ка нам еще выпить, вот и расскажешь все толком.

Стоит ли говорить, что меньше чем через полчаса я имел ее в комнате на втором этаже, приставив к умывальнику, сжав руками ее крепкие, подрагивающие бедра; жаркими спазмами она дышала в раковину, я наблюдал свое отражение в зеркале.

Подходя к своим апартаментам, я заметил, как двое мужчин юркнули в подъезд. Я не придал этому значения, но едва вставил ключ в замочную скважину, как услышал шаги за спиной. Небольшой, твердый и довольно тяжелый предмет с силой бильярдного шара ударил мне в шею. Едва обернувшись, я был сражен наповал еще одним сильнейшим ударом в висок. Очутившись на полу я было подумал, не Пинкер ли подослал этих бандитов укоротить меня, но даже и в полусознательном состоянии понял, что такое маловероятно.

Один склонился надо мной. В его руке была маленькая дубинка.

— Не вздумай смыться отсюдова за кордон и долг свой зажать! — прошипел он.

Разумеется, даже такой большой, как у Линкера, дом был столь же общедоступен, как заведения на Трафальгар-сквер. Всякий мог подкупить слугу, чтоб сообщал, если случится что-то важное. Новость о моем конфузе перед отцом Эмили наверняка уже стала доступной для каждого заинтересованного лица в Лондоне.

— Вас Айк послал? Передайте ему, что я заплачу… — Тут до меня дошло, что заплатить я не смогу. —.. я займу у него завтра еще.

— Ты что, мудак? — фыркнул этот разбойник. — За каким хреном он тебе будет еще ссуживать?

— За те проценты, что я заплачу.

— Как же, жди, мать твою!

Он снова поднял дубинку. Небрежно, как пару перчаток. И глянул на меня лениво, выбирая, куда ударить. Удар пришелся мне в живот. Нестерпимая боль пронзила меня.

— Айк долг с тебя требует, — бросил бандит. — Весь, до последнего пенни. Дает всего неделю.

На следующее утро мне предстоял не более приятный допрос у Пинкера. Правда, обошлось без дубинки, просто потому, что в ней уже не было нужды.

К моему удивлению, когда меня провели в его кабинет, там также оказалась и Эмили Она стояла перед письменным столом, за которым сидел ее отец. После некоторого колебания я подошел и встал рядом с ней. Она не произнесла ни слова, но брови у нее выгнулись, едва она заметила синяк у меня на лбу.

— Мы с Эмили проговорили почти всю ночь, — сказал Пинкер, следя за мной из-под полуприкрытых век. — Выяснилось нечто, о чем, полагаю, вам следует узнать. — Он повернулся к дочери. — Скажи Эмили, влюблена ли ты в мистера Уоллиса?

— Нет, отец.

Ее слова тяжелым молотом разбили вдребезги все мои мечты.

— Давала ли ты ему когда-либо понять, что влюблена в него?

— Нет, отец.

— Хотела бы ты выйти за мистера Уоллиса замуж?

— Возможно, отец.

Я в изумлении взглянул на нее. Это был какой-то абсурд.

— Поясни, если сможешь, при каких обстоятельствах ты смогла бы стать его женой?

Эмили ответила не сразу:

— В Роберта я не влюблена, но мы с ним друзья, добрые друзья. Я думаю, что некоторые положительные задатки в нем есть, что он способный человек. Я думаю, что он готов совершать добрые поступки. Я бы хотела помочь ему в этом.

Последовали другие слова… и еще, и еще, сложенные в четкие фразы: ее восхитительные губы производили что-то наподобие некой речи. Она не нашла еще в жизни человека, которого смогла бы полюбить и желать от него взаимности; без замужества обойтись нельзя: вопрос лишь в том, какой брачный союз смог бы отвечать целям и чаяниям, близким ее душе, а также ее отцу. Мы с нею друг другу не безразличны, мы оба верим в Рациональный Брак, мы оба верим в величие гуманизма, мы оба не желаем укрыться в семейном гнездышке, «повергнув в холодное забвение все остальное, пусть прекрасное и мудрое». Мало того, Эмили знает, что мысль о нашем грядущем союзе смогла бы под держать и возвысить мой дух в предстоящие долгие годы труда, и в том она видит свой насущный вклад в развитие Цивилизации — который хоть, разумеется, невелик, но это то, что ей по силам.

В изумлении прослушал я всю эту возвышенную чушь. Эмили даже договорилась до того, что готова принести свою невинность в жертву ради моего Совершенствования, словно честь и достоинство — это бактерии, распространяющиеся, наподобие сифилиса, сексуальным путем.

— Отлично, — одобрил Пинкер. — А теперь, Эмили, оставь нас, пожалуйста, с Робертом наедине. Но, позволь, я замечу, что твои слова делают честь и тебе самой, и всему нашему семейству.

Эмили вышла, а он, достав из-за обшлага рукава платок, звучно высморкался.

— Вы слышали, что сказала Эмили, — произнес Пинкер, едва смог возобновить разговор. — Уверен, если вы любили ее до того, то теперь полюбите еще сильней, глубоко проникнувшись благородством ее чувств. Вам, молодой человек, весьма повезло. — Он помолчал. — Я уже готов в конце-то концов дать согласие на ваш с ней брак.

— Благодарю вас, — произнес я, пораженный.

— Но прежде вы должны достичь такого положения, чтобы суметь обеспечить ее хотя бы тысячью фунтов.

Это просто немыслимо, это совершенно нереально.

— Но… как же мне этого достичь? У меня совершенно нет никаких средств.

— В Африке, разумеется. Вы должны отправиться туда и заработать себе состояние.

Пинкер скупо изложил передо мной идею, как генерал объявляет младшему по званию, что тот должен отправиться на задание, сопряженное с определенной опасностью. Этот план явно вынашивался им уже давно; мое желание вступить в брак с его дочерью просто явилось неким препятствием, которое теперь было обращено на пользу дела.

Его плантации кофе на Цейлоне погибли и в ближайшее время будут засажены чаем. Его плантации в Индии начинают обходиться ему слишком дорого — сипаи затеяли восстание; даже начали поговаривать о независимости. Теперь на первое место выступает Африка. На территории протектората, в Уганде, в странах, пока еще безымянных, дальновидные и энергичные люди высаживают громадные кофейные рощи, которые в один прекрасный день смогут соперничать с плантациями на Суматре и в Бразилии. Понятно, началась гонка за лучшими землями — начало Большой Битвы, как окрестили ее газеты. Но он, Пинкер, сумел опередить других. Благодаря нашему Определителю и тайным знаниям Бертона он сумел установить, что наилучшие условия для произрастания кофе имеются в той части Абиссинии, которая известна под названием Каффа, на юго-западе от Харара. Эта земля на данный момент пока еще не приглянулась никому. У нее даже и других покупателей нет: у итальянцев здесь развернуться не вышло. Вот Пинкер у них эту землю и откупил.

— Откупили? Много ли?

— Пятьсот акров земли.

Я в изумлении смотрел на него. Такое громадное пространство земли немыслимо было себе представить.

— Разумеется, всю землю не надо полностью засаживать, — сказал Пинкер, помахивая в воздухе рукой. — Просто я подстраховался от конкуренции в будущем.

— Это же площадь размером с Лондон, — проговорил я.

— Совершенно верно! — Пинкер даже подпрыгнул, потирая ладони. — И вы ее правитель… или, точнее сказать, регент. Вы, Уоллис, войдете в историю. Как человек, внесший цивилизацию в Каффу.

И это, разумеется, было еще не все. С Линкером всякое дело имело развитие. Меня посылали в Африку не просто выращивать там кофе. А с миссией.

— Торговой Миссией, если хотите. Ибо самые ценные семена, которые посеете вы, будут невидимы глазу. Когда местные обнаружат, чего вы достигли при помощи современных средств цивилизации… когда обнаружат то, как вы себя поставили и то, что вы достойным образом управляете ими, как и своим поведением, воплощая принципы свободной торговли и честных отношений; когда они обнаружат чудеса, приносимые преуспеванием, — то, я верю в это, Роберт, они обратятся к Господу, подобно тому, как ростки тянутся к солнцу. Некоторые утверждают, будто надо изменить мышление дикарей прежде, чем мы сумеем побудить их поменять веру. Я говорю: прежде всего, надо предпринять определенные шаги, а именно — изменить плачевные условия, в которых существуют аборигены. Подай милостыню варвару, и он останется варваром, милостыня же вскоре иссякнет. Но стоит предоставить ему контракт о найме, и ты укажешь ему дорогу в Царствие Небесное…

— Но как я попаду в те края? — спросил я, мысленно уже блуждая по дорогам.

— На верблюде, скорее всего, — со вздохом ответил Линкер. — От побережья вглубь проложен торговый путь.

— А что я буду делать, ожидая, пока кофе вырастет? Как я понимаю, это продлится четыре года или даже пять лет.

Господи, четыре года, думал я при этом… Меня ушлют туда на четыре года.

— Будете так или иначе как торговый агент Линкера заниматься торговлей в той части Африки. Ведь никто не разбирается в Определителе лучше вас. Я устрою, чтоб вы действовали под патронажем одного местного купца… вы, должно быть, видели его клеймо на одном из мешков нашего «мокка».

Пинкер вытянул с полки за спиной листочек бумаги, положил на стол.

Вверху я увидел тот самый арабский знак, что обнаружил на мешках с харарским кофе:

— Его зовут Ибрагим Бей, — продолжал Пинкер. — Человек значительный — многие поколения его семьи были купцами. А сопроводит вас до самого места Гектор, поможет выбрать подходящее место для фермы, нанять десятника и тому подобное. Потом он отправится в Индию. В случае вашего успеха, в котором я не сомневаюсь, вы по возвращении получите и руку моей дочери, и мое благословение. — Он посерьезнел: — Само собой разумеется, вплоть до той поры никто ничего об этом не должен знать. Пусть все остается между нами — это вам испытание; вот вам шанс показать, на что вы способны. — Снова внезапно лицо его прояснилось: — Все теперь зависит только от вас, Роберт. Остается нажить состояние, завоевать прекрасную даму, войти в историю. Как я вам завидую!