Арсен Люпен

13

На репетицию по минному делу Бахметьев явился с опозданием. Его задержали в роте всякие служебные обязанности, и он очень извинялся.

— Чепухи, чепухи! — густым басом успокоил его преподаватель по минному делу, необъятной толщины генерал-майор Леня Грессер. — Садитесь, молодой юноша, и вытрите вашу физиономию. Она у вас мокрая.

Бахметьев действительно был весь в испарине, и в ушах у него тяжелыми ударами отдавался пульс. Только усилием воли ему удалось включиться в окружающую его обстановку.

— Благодушен? — шепотом спросил он, садясь рядом с Домашенко.

— Не слишком, — ответил тот. — Зарезал Котельникова на приборе Обри. Обозвал его зубрилой и глупым попугаем.

Бахметьев раскрыл свою тетрадь, но в ней было слишком много чертежей. И он до сих пор не мог отдышаться. На полу огромными блестящими рыбами лежали две торпеды. Третья, с вырезанными в стенках окнами, внутренностями наружу, стояла на козлах. Длинный стол, перекрытый брезентом, был полностью завален отдельными механизмами и деталями.

Противно на все это было смотреть, и Бахметьев отвернулся.

— Ну вот! Ну вот! — басил Леня Грессер. — Значит, вам, уважаемый господин Овцын, кажется, что в подогреватель наливают спирт. Напрасно! Совершенно напрасно!

— Так точно, напрасно, — с места подтвердил Лобачевский. — Спирт наливают в маленькие рюмки.

— Вот это другое дело, — обрадовался Грессер, но вспомнил, что сейчас время не для шуток, и сделал строгое лицо. — Сидите тихо, нахал Лобачевский. Сами-то вы тоже ни черта не знаете.

— Что вы? — всплеснул руками Лобачевский. — Ваше превосходительство! Да ведь я больше всего на свете интересуюсь минным делом и когда-нибудь непременно стану флагманским минером Балтийского моря.

— Ну, тихо, тихо!

Но за всеми разговорами Леня Грессер не заметил, как Домашенко из-под парты показал Овцыну бумагу, на которой было написано: «керосин».

— Никак нет, керосин, — спешно поправился Овцын, — я оговорился.

— Ну понятно, керосин. Ясно, что керосин. Самый обыкновенный, который наливают, например, в примус. — Леня Грессер остановился, почесал бороду вставочкой и провозгласил; — Оговариваетесь и плаваете. Садитесь, семь баллов.

— Ваше превосходительство! — нараспев огорчился Лобачевский. — Мы вас так любим!

— Мы вас так любим! — подхватило еще несколько голосов.

— Чепухи! — неуверенно заговорил Грессер. — Негодные мальчишки! Очень мне нужна ваша любовь! Плевать я хотел на вашу любовь! — Но тем не менее переправил отметку, которую только что поставил в журнал.

— Овцын, убирайтесь вон. Нечего подглядывать. Девять, хотя вы этого не стоите. Понятно?

Подумал и вызвал сразу двоих: — Бахметьев, Домашенко, пожалуйте сюда.

— Есть, — вставая, ответили оба вызванные, и, к своему удивлению, Бахметьев почувствовал, что не волнуется. Вероятно, его успокоил хороший голос Лени Грессера.

— Ну-с, вы нам сейчас кое-что порасскажете, только подождите минутку. Плетнев, а Плетнев!

Сидевший у печки инструктор по минному делу старший минный унтер-офицер Плетнев молча встал и подошел к Лене. Он был всего лишь матросом, но в своих отношениях с генералом Грессером не слишком придерживался уставных формальностей, и тот не протестовал.

— Будь другом, Плетнев, поверни мне эту штуковину. Я сегодня не могу. Я запыхался.

Штуковина оказалась многопудовой хвостовой частью, но в руках Плетнева повернулась с совершенно неожиданной легкостью.

— Ну и молодец! Вот спасибо!

Однако и тут Плетнев не произнес ни одного слова. Он был знающим и исполнительным специалистом, но на редкость молчаливым человеком. Надо полагать, что Лене Грессеру это даже нравилось, потому что сам он обладал способностью говорить за двоих.

— Итак, Домашенко, мы с вами потолкуем о рулевом устройстве, а Бахметьев пока что подумает о том, как производится изготовление к выстрелу.

Это был самый пустяковый вопрос, какой только мог быть, и, конечно, Бахметьев к нему не приготовился. Впрочем, за все последнее время ему вообще было не до подготовки. А плавать, как Овцын, было просто стыдно.

Домашенко отвечал уверенно и с прохладцей. Видимо, знал свою рулевую машинку в совершенстве.

— Черт, — пробормотал Бахметьев. Обидно было, что эта самая машинка попалась не ему. Он тоже мог бы о ней порассказать.

Изготовление к выстрелу — небольшое дело, но в голову без толку, все сразу, лезли ненужные и нужные детали торпеды, и не удавалось сообразить, с чего начать.

Рядом с ним оказался Плетнев. Вероятно, он сразу понял, в чем дело, потому что взглянул на Бахметьева и улыбнулся одними глазами.

А потом сделал то, чего никак нельзя было от него ожидать, — взял со стола ключи, подал их Бахметьеву и еле слышно сказал:

— Запирающийся клапан, стержень глубины, прибор расстояния.

Наклонился к торпеде и с безразличным лицом стал протирать ее стрижкой. Дошел до хвоста и многозначительно постучал пальцем по стопорам на рулях и гребных винтах.

Почему он это сделал? Он не только никогда не подсказывал, но даже не разговаривал с гардемаринами. И теперь получилось как-то не совсем удобно.

— Бахметьев, прошу рассказывать.

Больше раздумывать было некогда, и Бахметьев заговорил. Чтобы заглушить свои мысли, заговорил быстро и решительно и рассказал все, что следовало.

— Ну, умница, умница! — похвалил его Леня. — Посмотрим теперь, что вы знаете об ударниках.

Об ударниках Бахметьев знал решительно все. Леня подпер голову кулаком и слушал его с видимым удовольствием на лице. Когда он кончил, Леня расплылся широкой улыбкой и обеими руками расправил бороду.

— Ну вот. Все без осечки. Двенадцать, дорогой мой, двенадцать. Продолжайте в том же духе.

Тогда Бахметьев густо покраснел и почувствовал, что дальше оставаться в минном кабинете не может.

— Разрешите идти в роту, ваше превосходительство?

— Сделайте одолжение. Пожалуйста, и будьте здоровы.

И Бахметьев как стоял, так и ушел. Даже позабыл взять из парты свой учебник и тетради по минному делу.