Асфальт и тени

МЕЖЛИЗЕНЬ (повесть)

Слова живут дольше людей. Вроде бестелесный звук. Тьфу! Пустое сотрясение воздуха, а гляди ты — годы, века, тысячелетия прошелестели над скорбным шаром нашей планеты, миллионы нам подобных погрузились в бездны земли, проросли травой и деревами, сгодившимися для питания и строительства жилищ иных поколений, а слово, это дрожащее марево в нашей гортани, продолжает свое бессмертное существование.

Однако полноте, оставим рассуждения о мистике слова высоколобым ученым, отгородившимся от нас холмами книжной пыли и что-то фанатично бормочущим в съедающем жизнь полумраке своих кабинетов. Вернемся в привычную реальность большого и понятного нам города.

За широкими окнами, занимающими всю стену, беззвучно плыли аккуратно выкрашенные зеленой краской крыши. Несмотря на свою армейскую одинаковость, крыши были разномастными, с индивидуальными изломами и какими-то особыми выкрутасами. Так теперь не строят, разве что на новых дачах, облепивших в последнее время Москву, как присоски гигантских щупальцев. Крыши, словно изумрудные волны окаменевшего водоема, застыли причудливыми горбами, изломами впадин, за которыми изредка, как незагоревшая полоска тела, вожделенно блеснет на солнце белая штукатурка стены. Крыши этих дышащих властью зданий, не натыкаясь друг на друга, несколько веков не меняют своих привычных очертаний и в молчаливой покорности обрываются у самых Кремлевских стен.

Крыши Старой площади до шестидесятых годов толком никто и не разглядывал, разве что с редких колоколен чудом уцелевших храмов чекист с оловянными глазами по-хозяйски бросит прилипчивый взгляд на подотчетное ему надчердачное пространство или раззява-птица, по непростительной глупости, одинокой тенью скользнет над мертвым морем таинственного квартала вечного города.

Все свое великолепие крыши явили не лишенному чувственности чиновничеству после спорного, если не сказать скандального, строительства серой от стекла и бетона высотки шестого подъезда, вход в которую располагается со стороны Ильинки.

Человека, впервые подошедшего к окну последнего этажа этого безликого достижения архитектуры и с высоты птичьего полета глянувшего на чудо преддверия Кремля, охватывал ни с чем не сравнимый мистический трепет. За доли секунды, как перед смертью или вратами Рая, перед его внутренним взором пролетала жизнь. Мельчайшие пылинки ее образов, знаковые события выстраивались в четкий, упорядоченный ряд и представляли собой уже некое подобие лестницы, спиралью тянувшейся из беспробудного мрака общенародного небытия в ослепляющую голубизну державного света персональной власти. Ощущение небожительства, данное еще при жизни, переполняло человеческое естество, рождало внутри ни с чем не сравнимую гордость за личную причастность к чему-то невидимому, всесильному и непостижимо страшному.

Именно эти чувства испытывал, стоя у окна своего кабинета, Малюта Максимович Скураш.

Заветные мечты и тайные помыслы, как правило, сбываются неожиданно, уже, кажется, и забыл про них, перегорел, переболел и давно проглотил надсадно-горький привкус несбывшегося, и вдруг на тебе — привалило! Да еще как! Ты, недавно безродный, полурастоптанный жизнью и осатаневшим бытом человечишка возносишься неведомой силой в грозные чертоги преисподней Власти.

Тут бы, казалось, в самую пору и воскликнуть: «Чур, меня! Чур!» — и попытаться остановиться, сгрести свое вздыбившееся «я» в охапку, отдышаться и сделать попытку сохранить себе право называться простым человеком. Но мало кому это удается, уж так склеена и устроена Система, которую мы называем властью. Оторопь нечаянной радости взлета проходит быстро, и место осторожной почтительности заполняют душевная слепота и спесь.

Про слепоту Малюта еще не догадывался, он бесстрашно плавал в волнах своего воображения, наэлектризованного эйфорией только что состоявшегося назначения.

«Эх, жаль — отец не дожил, вот бы порадовался — ишь куда занесло его семя», — с оттенком легкой грусти подумал новый насельник кабинета, усилием воли заставляя себя отойти от пролома огромного окна.

Сделав пару шагов, он все же не выдержал и обернулся. Крыш уже не было видно, во все окно от края и до края, словно гигантская нижняя челюсть, с неровными, красными от кариеса зубами и непропорционально огромными клыками башен, тянулась Кремлевская стена. Красные рубины без внутренней подсветки казались рваными кусками недоеденного мяса, заветренного осенним утром. Над всем этим, будто гигантская летающая тарелка, пылала трехцветным флагом огромная в своей несуразности куполообразная крыша.

Малюта Максимович оцепенел от неожиданности: «Вот Оно, только протяни руку, сделай шаг — и ты уже там, за Зубьями!» Он вскочил со стула и засновал по кабинету, не спуская глаз с раздвоенных, как ласточкины хвосты, зубцов.

В дверь постучали.

— Да, входите, — с облегчением выдохнул Малюта и остановился перед беззвучно растворяющейся дверью.

— Малюта Максимович, вы, конечно, извините, — являя годами натренированное смущение, произнесла довольно привлекательная женщина лет тридцати. — Я — сотрудник секретариата Инга Мрозь.

— Очень рад познакомиться в свой первый рабочий день с приятным человеком, особенно если этот человек — очаровательная женщина, — поднося к губам узкую, не лишенную изящества руку, произнес возвращенный к реальности Скураш.

— Спасибо за комплимент…

— Инга, вы меня обижаете! Какие комплименты при исполнении служебных обязанностей?! Я просто как госслужащий госслужащему обязан был сказать правду. И не более.

Оторопев от первых напористых слов, в которых, как стальные перья зазвякали командные нотки, женщина к концу монолога рассмеялась.

— Да, Малюта Максимович, нас предупреждали о вашей неординарности…

— Интересно, кто этот ординарец, сеющий в юных и трепетных душах столь лестные моему сердцу слухи? Немедленно отвечайте, Инга, иначе…

— Товарищ Скураш, — стерев с лица улыбку и привычным движением одернув борта темно-синего пиджака, призванного, по всей видимости, подчеркнуть заманчивость перехода талии в бедро и с особым цинизмом выделить рвущиеся наружу мячики грудей, которым не хватало места под ослепительно белой рубашкой, с явной обидой в голосе произнесла женщина, — возможно, я для вас мелкий клерк, но как госслужащий госслужащему имею право сказать…

Ее серо-зеленые глаза постепенно напитывались стылью осенней воды, голос слегка подрагивал, и если бы не едва уловимые искорки, блуждающие где-то глубоко внутри зрачков, это возмущение можно было бы принять за чистую монету. Входя в роль, Инга, в притворно гневном вздохе набрав в легкие побольше воздуха, готова была продолжить монолог обиженной подчиненной, призванный, по ее разумению, произвести на этого тридцативосьмилетнего мужика особое впечатление, ставящее их дальнейшие отношения на интригующую грань неслужебных возможностей.

Скураш, воспитанный армейской средой и с курсантских времен усвоивший аксиому: прекрасное — это женщина, сразу включился в предложенную ему игру. Накопленный годами опыт и природный азарт исключали, как ему казалось, возможность промаха, надо было лишь не торопиться и дождаться, когда навязываемая игра наскучит ее инициатору. Инга продолжала что-то обиженно говорить и сама от этого заводилась.

«А она и вправду хорошенькая… Только вот на хрена вся эта комедия? Хотя, если комедию ломают, значит, это кому-то нужно».

Сделав сей почти философский вывод и вдруг решительно взяв женщину за плечи, Малюта приблизил ее лицо к своему на то опасное расстояние, когда отчетливо проявляются тонкие штрихи макияжа и становится очевидным истинное предназначение духов, усиленных теплом и запахом кожи, а окружающий мир готов вот-вот раствориться в отражающих друг друга широко открытых глазах.

Инга от неожиданности вздрогнула, видимо, не ожидая такого поворота. Ее глаза, утратив напускную свинцовость, выражали искреннее удивление, смятение и лукавое любопытство.

«Вот будет забавно, если он меня прямо сейчас и трахнет…» — с усмешкой подумала она, но потом, превозмогая начавшую разливаться по телу истому, выдохнула:

— Однако странная у вас манера знакомиться с подчиненными, Малюта Максимович. А если кто-нибудь войдет?

— Менять манеры уже поздновато, тем более что вы сами спровоцировали меня на сие безумство, а безумству храбрых, как известно, поем мы песню. — С явной неохотой он отпустил начавшие подрагивать плечи. — Так чем я обязан столь взволновавшему мою кровь и воображение визиту?

— Действительно, как-то все глупо получилось, вы меня извините…

— Не стоит, ибо нет ничего более привлекательного, чем взаимная глупость, а уж ежели она родилась, не будем ее торопить, пусть все идет своим чередом. Но я вас внимательно слушаю.

— Да нет ничего срочного, просто в мои обязанности входит проведение консультаций вновь назначенных сотрудников Совета. Знаете, в администрации существует уйма документов и инструкций, регламентирующих порядок внутренней жизни. Порой эти документы очень старые, некоторые подписаны чуть ли не Сталиным, а вот, невзирая на преклонный возраст, продолжают действовать.

— Так вы главный специалист по номенклатуре?

— Опять вы шутите и, заметьте, на весьма щекотливую тему. Номенклатуры сегодня, кстати, нет, вернее, вроде как нет, но старые инструкции остались, а в них расписано, что и кому положено. Поэтому, чтобы облегчить себе жизнь и предупредить возможные конфузы в будущем, наберитесь терпения и послушайте меня.

Осеннее небо медленно тускнело, набирая дышащий бездной свинец будущих холодов, и только на западе ослепительно зияло страшным проломом с рваными краями. Столб яркого и оттого почти нереального света, клубясь в вечерней дымке, падал из этой дыры отвесно вниз, упирался в покатый холм, не давал небу окончательно навалиться на окрестные дачные поселки и, перетерев их в мелкую, как сажа, пыль, выплеснуть в мир мрак безлунной ночи.

Фигура человека на фоне этой игры света казалась почти нереальной и, если бы не витые балясины перил выходящей прямо в сад веранды, ее вполне можно было принять за оптический обман, рожденный закатом и нашим воображением. Облачко табачного дыма окутывало его голову и каким-то удивительным образом притягивало к себе малую толику того далекого небесного света, походя на отливающий золотом нимб.

Скураш подчеркнуто вежливо сидел в глубине комнаты у растерзанного трапезой стола, смотрел в спину курящему и старался силой воли подавить в себе легкое опьянение. Он знал, что после таких аутогенных практик наутро будет раскалываться голова, и любые, даже самые незначительные раздражители повлекут за собой приступы агрессивности или меланхолии.

Однако именно сегодня новоиспеченному начальнику управления Совета национальной стабильности необходимы были трезвые мозги. Мысли с токами крови, разогретой выпивкой, требовательно стучали в висках. Услышанное не укладывалось в рамки привычного, и оттого внутри все сжималось, рождало азарт и сладкое предчувствие нового, неизвестного, требующего от Малюты полной самоотдачи, работы до изнеможения. Кто хоть однажды по-настоящему любил, тому известно это магическое чувство полного саморастворения и усталости, которые вызывает неописуемый прилив новых сил и жажду дальнейшей деятельности, сравнимую разве что с вдохновением художника.

«Ты опять поплыл, нимб над головой у отпетого грешника причудился, ты бы еще апостола Павла с сигаретой в зубах и в генеральском мундире нагрезил, благодари Бога, что твоих мыслей жена не слышит».

Он на минуту представил скептически улыбающееся лицо Екатерины, ее насмешливые огромные глаза, в которых когда-то, с первого раза, увяз, да так и остался там на всю жизнь. Жили они с женой, если смотреть со стороны, хорошо, вызывая стабильную зависть окружающих, правда, раз в несколько лет, случалось, крепко ругались и порывались во что бы ни стало развестись, но потом все как-то само собой возвращалось на круги своя, обретая знакомые контуры милой привычной жизни.

Как и у каждой семьи, у Скурашей были годами длящиеся споры и предметы вечных, как сегодня модно говорить, разборок. Одной из таких «продленок» был фундаментальный вопрос о личной преданности, даже, скорее, фатальной привязанности мужа к своим начальникам.

Малюта был уверен, что без этого граничащего с фанатизмом чувства не может быть настоящей работы, настоящего большого дела. Катя же, видя его мучения после каждого разочарования в очередном кумире, которого он с таким трудом годами создавал себе, повинуясь обычному женскому эгоизму, вместо сочувствия неделями пилила его за напрасную трату нервов и сил, а главное — за недонесенные в дом деньги.

Поспорить с женой, пусть даже мысленно, Скурашу не дали.

— Малюта Максимович, — заставив вздрогнуть, прервал его размышления, беззвучно, как привидение, проскользнувший в комнату руководитель секретариата Совнацстаба Лаврентий Михайлович Обрушко, — давно сидите?

В этом нехитром, казалось бы, вопросе для опытного уха чиновника угадывался целый рой отголосков старых интрижек, ревности, естественного страха быть обойденным, оболганным и, конечно же, непрекращающейся борьбы за доступ к телу начальника.

Если бы кто-то всесильный смог хотя бы на несколько часов заглянуть в черепные коробки служащих высших государственных учреждений страны, он бы ужаснулся. Львиная доля напряженных усилий маленьких клеток серого вещества госчиновников уходила на придумывание и разгадывание сложнейших многоходовок и головоломок годами длящихся интриг и борьбы различных группировок за место под номенклатурным солнцем. Чем меньше конкретных и необходимых для страны дел выдавали на гора управление, институт, группа, команда, тем сильнее и долговечнее они были, поскольку не тратили драгоценное время на пустяки, а жили чистой интригой, целью которой было одно — самосохранение и круговая порука.

Закатив пробный шар, явно рассчитанный на неопытность Малюты, Обрушко с опаской покосился на распахнутую дверь веранды и присел на краешек стула у неразоренной башенки накрахмаленной салфетки, венчающей нетронутые приборы столовой сервировки. Не дожидаясь ответа, он исподлобья глянул на каменное лицо излучающего тайну Скураша и попытался зайти с другой стороны.

— Малюта Максимович, мы вроде с вами не ссорились. Я вопрос задаю, а вы молчите. Как прикажете понимать?

— Извините, Лаврентий Михайлович, — понимая, что глупо ссориться с человеком, ежедневно входящим в кабинет всесильного шефа для утреннего доклада и разбора поступивших бумаг, Скураш, как бы очнувшись от дремы и притворно потирая веки, с нарочитой вежливостью произнес: — Я изрядно выпил и вот, кажется, задремал. Вы что-то спросили? — и вдруг, словно спохватившись, с ужасом в голосе прошептал: — А где шеф?

«Ну и гусь!» — хмыкнул про себя Обрушко и, кивнув в сторону веранды, также не повышая голоса, произнес: — Вон, курит! Я спрашивал, давно ли вы сидите?

— Смотрите, а ведь над головой Ивана Павловича нимб, — сделав подобающее произнесенным словам лицо, выдохнул Малюта, — а внутри эхом отозвалось: «Дался тебе этот нимб! Мало того, что Катьку своим идиотизмом замучил, так теперь еще и сумасшедшим в глазах сослуживцев прослывешь».

Тем временем небесный пролом скатился почти к самому горизонту, и вырывающийся из него столб изрядно остывшего пожелтевшего света уже косо скользил по окрестным ландшафтам и почти упирался в дощатый настил веранды. Фигура человека стала еще темнее, а облако нескончаемого табачного дыма как бы замерло в непостижимо неподвижном для этого времени года воздухе, искрящимся шаром окутывая его крупную голову.

— Ты смотри, а ведь действительно… Мистика какая-то, надо будет ему сказать. Признаться, — не отрывая взгляда от странного видения, продолжал Обрушко, — я вас, Малюта Максимович, зауважал. Не каждому дается такая способность в, казалось бы, обычных вещах видеть знамение свыше. Вам дано, а мне нет. Я ведь, как зашел, у двери минут пять стоял, на все это пялился, а, кроме раздражающего света, ничего не увидел. Давайте-ка, пока он там с себе подобным обменивается тонкими энергиями, выпьем по маленькой за его здоровье.

Малюта знал, что Лаврентий Михайлович — искушенный аппаратчик старой комсомольско-партийной школы, прошедший все круги руководящей работы, беспощадное горнило идеологической борьбы, и вот на тебе — на проверку этот идейный боец большевизма оказался обычным очарованным мистиком. Сначала Скураш в это не поверил и уже было собрался отпустить какую-нибудь шуточку насчет Блаватской и тонких материй, облегающих заповедную женскую чакру, но, боковым зрением увидев напряженные скулы и огонь, разгорающийся в глазах собеседника, который по-прежнему, как загипнотизированный, смотрел на веранду, поостерегся. Сколько раз он с благодарностью думал о своей предусмотрительности, поражаясь интуиции, уберегшей его от моментального крушения карьеры. Тогда он этого еще не знал, как не знал и того, что сегодня впервые столкнулся с дремучим многовековым кремлевским бесовством.

Выпить за здоровье шефа на этот раз не получилось. Иван Павлович Плавский, резко обернувшись, быстро вошел в комнату, оставив на широких перилах в дотлевающих лучах осеннего заката полную пепельницу дымящихся окурков.

— Ну что, надежда родины моей, Лаврентий да Малюта? Все о загубленных душах печалитесь? Хочу вас утешить: «загубить» не всегда означает «погубить»… Иной раз в смерти одного — спасение многих. Однако и знатные имена у моих помощничков, аж мороз по шкуре бежит! — И, весело окинув по-военному вскочивших подчиненных, продолжил: — Малюта Максимович, вы на сегодня свободны, хорошенько обдумайте наш разговор, а главное, определите алгоритм реализации основной темы. И желательно, сторонними силами. До свидания.

Машина почти беззвучно катилась по непривычно гладкому для Подмосковья асфальту. Дорога как бы нехотя петляла среди высоких и стройных, словно высыпавших на подиум, сосен. Свет фар, качаясь в такт подъемов и спусков, успокаивал и убаюкивал. Напряжение прошедшего дня и особенно последних часов постепенно развеивались, уступая место четко работающей мысли.

Малюта любил смотреть на бесконечную серую ленту летящей дороги. Она всегда казалась такой разной, необычной, таинственной, и он был почти уверен, что на самом деле это не он, мельчайшая и простейшая частичка человечества, несется по этой бесконечности, а она — многоликая в своем однообразии дорога — влечет его и весь окружающий мир из никуда в никуда. Если по каким-нибудь служебным причудам ему приходилось на неделю или более задерживаться в утомляющем суетой и шумом городе, он начинал тосковать, накапливающаяся изо дня в день усталость постепенно перерастала в раздражительность, а та, в свою очередь, неизбежно тащила за собой верную спутницу — злость.

Раньше он не понимал истоков своей злости и, как каждый из нас, повинуясь эгоизму, искал ее первопричины в домашних, сослуживцах, начальниках, плохой погоде. Да мало ли где еще можно искать оправдание самому себе?.. И вот однажды ему открылась тайна дороги, ее философское осмысление, и он нырнул в нее, как в омут, безоглядно, очертя голову, не думая о перспективах возвращения назад. Дорога это оценила и пожаловала его своей милостью.

Только насытив зрение мирным скольжением слитых воедино материи, пространства и времени и убедившись, что серое мелькание продолжается под плотно смеженными веками, Малюта Максимович принялся подробно анализировать последний разговор с секретарем Совета национальной стабильности.

Предложение сопровождать Ивана Павловича до загородной резиденции поступило в самом конце рабочего дня. Скураш уже собирался позвонить Инге и подтвердить вчерашнюю договоренность о встрече в уютном ресторанчике, который она ему показала в прошлое и пока что единственное свидание, как непривычно простуженно затрещал телефон прямой связи. С легким волнением он поднял трубку самого важного в кабинете телефонного аппарата.

— Здравствуйте, это Плавский, — неожиданно зарокотала трубка, — через четыре минуты жду вас внизу, у спецлифта.

Малюта лихорадочно бросился запихивать в сейф разложенные на столе бумаги и, прижимая плечом к подбородку телефонную трубку, чтобы узнать у кого-нибудь, где находится этот самый спецлифт, однако все набираемые им номера отдавали гулким эхом длинных гудков. Только настроенная на свидание Мрозь оказалась на месте и, выслушав сбивчивый вопрос, перемежаемый извинениями за сорванный вечер, указала четкое направление движения.

— Самый короткий путь, — проникнувшись сложностью момента, чеканила Инга, — из «аппендикса» приемной самого секретаря. Торопись, чтобы успеть спуститься до шефа. Не успеешь, лети по пожарной лестнице, она недалеко, но после Ивана Павловича в лифт не садись, чревато.

Заперев дверь, Скураш бегом бросился вниз, благо бежать было всего этаж. Миновав длинный коридор, он несколькими глубокими вдохами восстановил дыхание и вошел в приемную.

Дежурный, крепкий еще старик, увидев его растерянное лицо, понимающе замахал руками, указывая на боковую дверь.

— Можете не торопиться, Малюта Максимович, как раз успеваете и спуститься, и отдышаться, и мысли в порядок привести. Только что очень важный звонок прошел, так что минимум минут десять он точно будет разговаривать, не меньше.

— Спасибо… — Скураш запнулся, понимая, что забыл имя и отчество сегодняшнего дежурного.

— Иван Данилович, — добродушно улыбаясь, подсказал седой неприметный человек в скромном, но безукоризненно отутюженном костюме. — Вы не смущайтесь, всего-то две недели на службе, где уж здесь всех упомнить. Через годик-другой и рады будете забыть и имена, и лица, но, увы, так уж устроена память, ничем их оттуда не вышибешь.

— Извините, Иван Данилович, я лучше спущусь, а то негоже суетиться перед высоким начальством.

— Правильно, молодой человек, рассуждаете. Может быть, в этих, казалось бы, простеньких словах и есть залог вашего успеха, уж поверьте старику.

Всю дорогу в непривычно просторной машине Малюта резался с шефом в «переводного дурака». Пожалуй, эта была единственная карточная игра, в которую он неплохо играл. Секретарь же Совета, как потом оказалось, играл во все игры, и притом почти всегда выигрывал.

Наполучав вдоволь «дураков» и приведя тем самым Ивана Павловича в прекрасное расположение духа, Скураш, сам того не подозревая, нащупал верную дорожку к сердцу этого нелюдимого на первый взгляд человека. Они вошли в сверкающий казенной стерильностью большой дом, ладно вписавшийся в сосновый бор и парящий огромной верандой с раздвижными окнами над ухоженным фруктовым садом.

Малюта Максимович машинально потрогал лежащие на низком журнальном столике разукрашенные затейливой резьбой нарды.

— Играете? — услышал он.

— Да так, средненько…

— Средненько — это я играю. Может, пока собирают на стол, пару коротеньких сгоняем?

— Иван Павлович, разве у меня есть выбор? Конечно, сыграем, надо же чем-то вкус «дурака» перед приемом пищи перебить.

С «почетным» счетом «пять — один», — понятно в чью пользу, перешли в столовую.

— Малюта Максимович, надеюсь, вы не слишком голодны и согласитесь минут сорок погулять, как вы недавно справедливо заметили, перед приемом пищи. Я вот тоже обожаю армейские обороты и не стесняюсь их, а чего мне стесняться своей жизни? Я за спины других не прятался, на печи не отсиживался, все, что мог, у Родины заслужил. Орденов и медалей внукам и правнукам хватит. Пойдемте гулять, — и, скорчив кислую мину, он многозначительно поднял вверх указательный палец.

Желтая листва, аккуратно сметенная с выложенных брусчаткой дорожек, покорно повинуясь легкому ветерку, крутилась у них под ногами. Небо только начинало тускнеть, и кто-то неведомый гонял по нему, безо всякой последовательности, стада еще не отяжелевших от влаги вертлявых облаков.

— Откуда у вас такое нетрадиционное имя?

— Малюта — это маленький, младший…

— Хорош маленький, наверное, с центнер весом и росточком Бог не обидел…

— Метр восемьдесят два, товарищ генерал-полковник!

— Ладно, в гвардию годитесь. Вы, насколько мне память не изменяет, никакого отношения к спецслужбам не имеете? — прикурив и выдувая с силой очищенный легкими от смолы и других мерзостей дым, спросил Плавский.

— Так точно, правда, пару раз «контрики» пытались профилактировать, да принадлежность к касте замполитов выручала.

— Интересно, за что же это?

— Один раз за Высоцкого и за анекдоты про родного Леонида Ильича, второй — за пристрастие к «опиуму для народа» и посещение Божьего храма.

— Мудаки, что еще сказать? С тех пор мало что изменилось, названия только поменялись. Самая страшная беда нашей страны, на мой взгляд, сегодня — не столько засевшая всюду партноменклатура и прокисшие мозги сограждан, сколько милиция и КГБ, взрастившие отечественную организованную преступность и плотно с нею сросшиеся. Вы посмотрите, что вокруг делается: мелких и средних жуликов, бандитов прикрывают «менты», а крупных акул — внуки железного Феликса.

Это же надо было кому-то додуматься: старших офицеров «комитета» без отрыва от производства отправили на кормление в крупные банки, фирмы, холдинги! Пустили «козлов» в огород, а их там и ждали! Ответьте мне, на кого вы будете работать, если государство станет вам платить полторы, скажем, или две тысячи деревянных рублей, а коммерческий банк — пять тысяч долларов?

— Что тут отвечать? Конечно, на банк, тем более под крышей государства! Выходит, полная реализация сучьего принципа двойной морали, чего же не поработать…

— Правильно. Но почему мы с вами это понимаем, а президент и правительство делают вид, как в том анекдоте: «Папа, а что это было?»

Конечно, Боже упаси, я не собираюсь грести всех под одну гребенку, даже проводить различия между начальниками и подчиненными, дескать, одни честные и преданные делу, а другие — зажравшиеся и развращенные вседозволенностью. Это глупо. Повинуясь законам службы, вторые неизбежно вырастают из первых, а потом уже в силу вступает всесильный закон сохранения собственной жопы на господствующих высотах. Вот и получаем подобное по собственному образцу. Чему можно научиться в племени людоедов, где убийство человека — не просто норма, а дело почетное, заслуживающее уважения и всеобщего признания?

Все прогнило, и мы тем более должны ценить людей, сохранивших в себе хоть что-то человеческое. Им в той жизни было намного тяжелее, чем нам. Представьте себе: отец — людоед, учителя — людоеды, а вы — вегетарианец. Сколько мучений! Сколько надо силы, чтобы выжить и не стать как все!

Но это все лирика, любезный Малюта Максимович, а правда жизни такова: президент тяжко болен, и неизвестно, чем его болезнь окончится. Страной управляют смутные личности, для которых сохранение высокого уровня криминала крайне выгодно.

Плавский замолчал, как бы обдумывая последнюю фразу, потом резко остановился и, просверлив Малюту своим бронебойным взглядом, продолжил:

— Да никто фактически страной не управляет, просто пока еще работает налаженный механизм и инерция мышления, построенного на страхе. Когда это все кончится, произойдет трагедия.

Генерал замолчал. Грубое, слегка рябое и оттого похожее на вырубленное из степного камня лицо потускнело, брови сошлись у переносицы, плечи слегка ссутулились, шаги стали медленнее, казалось, вся тяжесть ответственности, которую он добровольно взвалил на себя, ломая ненадежные подпорки, вдруг настигла его и придавила к земле. Тень боли скользнула по застывшим скулам. Плавский по-бычьи мотнул головой, с опаской глянув на собеседника.

Малюта, наэлектризованный близостью и откровенностью шефа, инстинктивно ощущал его состояние и всем своим видом показывал, что ничего не замечает, а полностью поглощен перевариванием полученной информации.

— У нас вчера состоялась весьма интересная встреча с министром МВД Болотовым. Так вот, одной из тем, которые мы затрагивали, было создание так называемого Белого легиона, некоей подчиненной Совету национальной стабильности военизированной организации, призванной в кратчайшее время если не покончить с преступностью и коррупцией, то хотя бы начать с ней непримиримую борьбу…

— Но ведь такие организации уже существуют, на мой взгляд, их даже слишком много…

— Существуют. А что толку? На кого они работают? Уж точно не на благо государства, хотя именно им и прикрываются. Речь идет о создании принципиально и качественно новой структуры. Болотов предлагал создать легион как секретное подразделение внутри своего Министерства и уже через него замкнуть его на наше ведомство. Если пойти по этой схеме, то вы, естественно, правы — получится очередной мертворожденный уродец. Вы, кажется, были на войне?

— Только как военный советник…

— Тоже мне, ангелочек выискался. Вы смотрите, от скромности не помрите, мне-то не надо лапшу на уши вешать. Советники! Вы все там так понасоветовали, что за вас духи самые большие вознаграждения назначали…

— Иван Павлович, простите, что перебиваю, но такого бакшиша, как за вашу голову, за всех советников вместе взятых…

— Ладно, обменялись комплиментами и хватит, чувствуется в вас комиссарская закваска: похвалил командира — полдела сделал.

Я еще там, в Афганистане, заметил, что лучше всего воюют те солдаты, у которых случилось личное горе, скажем, в недавнем бою погиб друг, или любимая девушка, устав ждать героя, легла под сопливого студента. Откуда что берется! Вчера заморыш — метр с кепкой на коньках, а сегодня, глядишь, пора писать представление к медали «За отвагу». Чувствуете, куда я клоню?

— Пока, признаться, нет.

— А между тем идея проста — эффективнее всего с преступниками могут бороться люди, пострадавшие от них. Ни одна школа милиции, никакое специализированное училище не даст нам более стойких и неподкупных борцов, чем армия людей, на своей шкуре испытавших мерзость прикосновения нелюдей. Так, может, пришло время дать возможность их справедливому гневу выйти наружу и послужить обществу?

— Но они же в массе своей юридически безграмотны, а любое процессуальное нарушение неизбежно приведет к развалу даже очевидного дела в суде.

— История показывает, что когда перед государством стоит выбор выжить или погибнуть в кровавом хаосе междоусобной смуты, принципы либерализма должны отступить в сторону и освободить место для решительных и волевых действий. Сегодня в стране идет война, и не только на Кавказе, невидимый фронт сейчас всюду, и если мы этого не поймем, мы угробим Россию, вернее, ее остатки. Вы это понимаете?

— Не только понимаю, но и во многом разделяю ваши мысли, однако, Иван Павлович, вы сами говорили о психологии людоедов…

— Вот это и будет вашей главной задачей. В легион должны набираться только чистые и честные люди. Люди, которые будут служить не мне, не вам, а будущему своего народа и при этом четко осознавать свою временность. Знаете, как казаки: беда в доме — они на войне, враг повержен — пашут землю, пишут книги, воспитывают детей. Ну как, основную идею уловили?

— Да, Иван Павлович.

— Вот и прекрасно, работайте в автономном режиме, когда и кого надо будет подключать, я вам подскажу, а пока — два дня вам на подготовку концепции. Постарайтесь не сильно расписываться, от силы страниц семь. Ну и параллельно думайте над общим положением, пожалуй, это будет самый важный документ.

Малюту бил легкий озноб от осознания свалившейся на него ответственности. С одной стороны, ему нравилась эта идея, с другой — брала оторопь от одной только мысли, сколько бед может натворить этот легион, приди к его руководству властолюбивые и корыстные люди.

Машина уже неслась среди равных себе в блестящих потоках ярко освещенных улиц, город начинал жить своей ночной жизнью. Идеальная схема, нарисованная Плавским, начинала обретать конкретные черты; Скураш, отбросив в сторону сомнения и сантименты, принялся за выполнение данного ему поручения.

В квартире у Инги зазвонил телефон.

— Это товарищ Мрозь?

— Да, а с кем я разговариваю?

— Ваш друг. Я от Михаила Васильевича. Надеюсь, помните такого?

Она уже забыла о существовании в своей жизни этих звонков. Михаил Васильевич Злобин давно на пенсии, а может, уже и помер. По крайней мере, после ее бракосочетания с сыном самого Троцкого, он прибежал весь перепуганный и дрожащим от волнения голосом объяснил, что никаких отношений у них никогда не было, что все бумаги он уничтожил и забыл, как ее, госпожу Троцкую, зовут. И вот на тебе.

— Извините, я не припоминаю никакого Михаила Васильевича, вы, верно, ошиблись…

— Зря вы так. Смотрите, как бы потом не пожалеть…

— Да пошел ты! — и она бросила трубку.

«Вот придурок, на весь выходной испортил настроение. Значит, сбрехал Злобин. Ну урод, я тебя достану, если ты, сука, еще не сдох от пьянки и зависти», — ее мысли снова прервал телефонный звонок. Инга со злостью схватила трубку:

— Я же тебе сказала, козлиная рожа…

— Ну и ну, вот уж не думал, что я похож на козла, — отозвалась на весьма оригинальное приветствие трубка голосом Скураша.

— Ой, извини, Малюта…

— За козла — и просто «извини», нет уж, деточка, за базар, как говорят у нас на Старой площади, отвечать надо. Поехали завтракать. В чудный день с чудесным человеком… короче, я внизу, у подъезда.

— Послушай, так же нельзя, я только глаза продрала…

— И уже кого-то откостерила по телефону…

— Да ну их!.. А, знаешь, поднимайся ко мне. Кофе тебе гарантирую, а сама пока что-нибудь изображу с фейсом. Послушай, а откуда ты мой адрес знаешь?

— Где работаем, милочка! Я, кстати, и код, и этаж знаю…

— Смотри только от гордости не лопни, а то лифт забрызгаешь, — съязвила Инга. — Может, я погорячилась спозаранку-то к себе хвастунишку впускать?

— Исправлюсь, честное кремлевское!

Московское воскресное утро — понятие философское и где-то сродни иудейскому шабаду. Волна повышенной сонливости и откровенного пофигизма охватывает подавляющее большинство жителей Первопрестольной, и они, загнанные недельным бегом, покуролесив или накануне выполнив всю домашнюю работу, используют этот единственный день как естественную отдушину для праздного валяния в постели, ритуального ничегонеделания и полуодетого бесцельного слоняния по сонным комнатам погруженной в уютную лень квартиры. При желании вожделенное утро может быть растянуто до первой вечерней звезды, поэтому не удивляйтесь, если вместо приветствия в половине второго дня вам недовольно пробурчат: «И какого черта трезвонить в такую рань, сегодня же выходной!»

Только нечто весьма необычное может заставить москвича покинуть свою маленькую, с нечеловеческими трудами отвоеванную у властей крепость и пуститься в странствия по пустынным улицам, под которыми, изгибаясь в тоннелях, струятся непривычно пустые электропоезда, а светлые переходы самого красивого в мире метрополитена отзываются глухим эхом на шаги немногочисленных заспанных пассажиров.

Конечно же, в первую очередь к таким необычностям относится чувственная, так сказать, сердечная сфера нашей жизни, дать полную характеристику которой человечество до сих пор не в силах. Господи, сколько копий сломано в несмолкаемых спорах об истоках любви! Сколько светлейших умов человечества заблудилось в ее лабиринтах и помутились рассудком! Куда ее только, эту любовь, не загоняли! И на небеса, и в преисподнюю, и в души людей, и в сердца, и в иные, более интимные части тела, а то и вовсе авторитетно заявляли: любви нет! И тут же спешили оговориться — она-то, конечно, есть, но не такая, какой мы ее себе представляем. Это чувство намного сильнее наших сопливых страстишек, щемящего предвкушения бездны, бессонных ночей, сладких и горьких слез, стихов и музыки, пьянящего, разрывающего на части разгоряченное тело безумия. Истинная любовь — это любовь к Богу, к Родине, к кесарю, к парии, к вождю, к человечеству, к демократии в конце концов.

Каждая эпоха наперебой предлагала нам свою, самую истинную, самую правильную трактовку любви, и мы, законопослушные, соглашались. А что поделаешь, не согласишься — еретик, изменник, враг народа. Но при этом все как-то не так получалось: чем больше мы любили Бога, тем сильнее ненавидели свое тело и людей, верующих в иного бога. Чем ярче пылал в нас пламень патриотизма, тем чаще мы зарились на соседние земли, чем более верноподданнически склоняли головы, тем скорее у нас зрели и пожирали своих творцов революции, чем громче кричали о демократии, тем скорее наступала диктатура. Казалось бы, человечество давно должно было погибнуть в железных тисках такой любви, но этого не произошло, и только по одной причине: ваш сын вчера вечером убежал на свидание и вернулся под утро с впалыми щеками и горящими от счастья глазами.

Скурашу казалось, что допотопный лифт еле ползет в своей узкой вертикальной норе, явно не предусмотренной довоенной архитектурой. Легкое жжение щек, сохнущее небо, неощущаемая боль от впившихся в ладони шипов багряных, под стать осени, роз говорили о чем-то приятном, давно позабытом. Мал юту это и радовало и злило.

Дверь тридцать шестой квартиры на пятом этаже была слегка приоткрыта. В ярко освещенной прихожей, стены которой были украшены деревянными резными панно с экзотическими фруктами и неведомым зверьем, к огромному, от пола до потолка, овальному зеркалу в такой же резной раме скотчем была прилеплена записка:

Запах хорошего кофе безраздельно властвовал в просторной, в два окна, кухне. Усиливающееся шипение агрегата, сверкающего черным пластиком и матовым блеском нержавейки, мигающего лампочками и крохотным дисплеем, наконец обернулось громким клокотанием, и в прозрачный пузатый кофейник со стоном облегчения полилась пульсирующая и горячая темная струя. Кофеварка постепенно успокоилась, замолчала.

Тишина незнакомого жилища навалилась на нерешительно переминающегося с ноги на ногу Малюту. Квартирные звуки и шорохи, поначалу разбежавшиеся прочь от незнакомца, осторожно, как любопытные щенята, стали вылезать из своих укромных уголков и с опаской приближаться к нему, залезать в уши, будоражить воображение. Где-то скрипнуло, чуть слышно прошелестел какой-то едва уловимый шорох, тихо заплескалась вода. На ее звук, как лунатик, почему-то и пошел Скураш.

Не обращая внимания на внушительные размеры комнат и их убранство, он, затаив дыхание, осторожно крался к источнику призывного, все усиливающегося клокотания вырвавшейся из тесных труб влаги. Вот она, нужная и почему-то тоже приоткрытая дверь. Бессовестно яркий свет тонкой полоской показывал своим острием направление дальнейшего движения. Малюта, конфузясь своего мальчишества, набрав полную грудь воздуха, решительно просунул в ванную руку с букетом, отвернул лицо подальше от манящего света и для верности плотно закрыл глаза.

— Ну вот, я так и знала, что вы ничего лучшего не придумаете, как броситесь за мной подсматривать, — неожиданно откуда-то сзади резанул тишину насмешливый женский голос.

Скураш обернулся. Перед ним в коротком простеньком халатике стояла Инга.

В ресторан в этот день они так и не попали.

Пугающая своими размерами кровать еще хранила остатки их тепла, разлетевшиеся в разные стороны, как после взрыва, подушки и одеяла застыли в своей обреченной ненужности, в воздухе плавали, слившись воедино, их запахи. Перекипающие томлением голоса слышались из соседней комнаты, и стильно обставленная спальня с ревностью к ним прислушивалась.

— Господи, какой же ты потрясный мужик… Мне еще никогда, никогда не было так хорошо! Я впервые от этого плакала. Ты, наверное, думаешь, что я дура, да?

— Глупышка, дурак — как раз я, и мне так кажется уже две недели. Знаешь, в день нашего знакомства я насилу сдержался, чтобы не наброситься на тебя…

— Я и сама чуть не улеглась на твой письменный стол. Хороша парочка, какие-то маньяки.

— Ну, так уж и маньяки, просто слегка чокнутые. Высокое звание маньяка мне еще надо заслужить…

— Что ж, не буду против, если ты займешься этим прямо сейчас.

Спальня занервничала, с опаской предполагая, что они станут проделывать это вне ее стен и, только увидев на своем пороге уже полусплетенную парочку, облегченно вздохнула, принимая ее в свою широченную колыбель.

День уходил в мелкую дрожь просеянного небом косого дождя. Струйки, расплющившись об оконное стекло, скатывались вниз извилистыми ручейками, и от этого заоконный мир казался каким-то нереальным, фантастически размытым. Две прижавшиеся друг к другу нагие фигуры отражались в слегка затуманенном прозрачном зеркале. Со стороны и вправду могло показаться, что в эту минуту никакая сила на свете не в состоянии оторвать их друг от друга.

Первая анонимка об аморальном поведении начальника управления и сотрудницы секретариата легла на стол Плавского ровно через три дня.

— Что это за бред вы мне подсовываете? — насупив брови, спросил он Обрушко.

— Ничего особенного, так, для информации. Положено…

— Наложено. Я что вам — партком? Вы этого доброхота вычислите и ко мне, я его с великим удовольствием отправлю работать по призванию — мусорки и сортиры чистить. А эта Мрозь хоть симпатичная?

— Вполне. Где-то под тридцать, ногастая, грудастая…

— Ай да Малюта, ай да сукин сын! Прям по Пушкину! Учиться у него, Лаврентий, надо, почти на месяц позже нас пришел в Совет, а уже похвальные листы полетели, — и, глянув на часы, перешел на серьезный тон. — Сегодня бумаг достаточно, до пресс-конференции осталось всего ничего, зовите ко мне Александра и Алицию Марковну, дежурных в приемной предупредите — ни с кем не соединять. Мы готовимся.

Пресс-конференции, которые давал Плавский, были скорее общественно-политическим событием в жизни столицы, чем обычными информационными поводами для скучающей журналистской братии. Затишье, свалившееся на головы обывателей после, пожалуй, самых странных выборов в истории демократии, гнетуще давило на расплющенные мозги. В неопохмеленные головы народа назойливо лезли самые невеселые мысли и риторические вопросы. Один из них был закавыкой из закавык: как могло случиться, что великая страна (так она, по крайней мере, сама о себе думала) вновь путем прямого волеизъявления выбрала в управители нелюбимого ею человека, да к тому же отягощенного целым букетом комплексов?

Вопрос этот висел в воздухе и беззаботно побалтывал ножками, ибо ответить на него никто не мог. Выбрала страна — и все тут! Закон соблюден, поворотов вспять не бывает, одним словом — полное демо! Слегка струхнувшие от возможных перемен новые хозяева страны облегченно вздохнули и плотнее уселись на привычных шестках у давно поделенных кормушек. Старые бесцветные времена Леонида Ильича, усугубленные нищетой и абсурдными перекосами власти, зловеще замаячили на ближайших подступах. Взлет Плавского на вершину политического Олимпа, пропахшего перегаром, казнокрадством, импичментом и шунтированием, был единственной неожиданной надеждой для, казалось, уже в очередной раз махнувшей на себя рукой России.

Зал для общения с прессой высоких обитателей Старой площади находился у ажурной решетки ворот шестого подъезда и был заполнен до отказа. Справа и слева в несколько рядов стояли на разновеликих штативах теле- и видеокамеры. Амфитеатр спускающихся полукругом к сцене жестких казенных кресел занимали журналисты из крупнейших информационных российских и зарубежных агентств. Особо выделялись фотокорреспонденты, которые, как опытные снайперы, заранее выбирали себе позиции, простреливали их очередями автоматических спусков и ослепительных вспышек своих диковинных аппаратов. Сотни черных, извивающихся, как недобрые мысли, проводов с разбега взлетали на блестящий лаком стол и, раздувшись разноцветными головками микрофонов, готовы были, словно свившиеся в огромный клубок змеи, с остервенением броситься на ничего не подозревающую жертву.

Саша Брахманинов — пресс-секретарь Плавского, без всяких излишеств объявил о начале встречи журналистов с секретарем Совета национальной стабильности.

Иван Павлович как всегда начал с домашней заготовки и минут за тридцать нарисовал весьма неприглядную картину царивших в стране порядков, суть которой он втиснул в четыре емких слова — кругом бардак и импотенция власти. Живые, не затасканные по бюрократическим бумагам фразы непривычно рокотали в небольшом зале. Плавский был в ударе, он купался в басах своего голоса, в ослепительном свете телевизионных фонарей и потустороннем мерцании фотобликов. Это была его стихия, стихия уверенного в своей правоте человека, которую он каким-то непостижимым образом мог передать слушающим его людям.

Скураш не пропускал ни одного публичного выступления шефа. Он устраивался где-нибудь сбоку, поближе к столу, и с интересом наблюдал за Плавским и сидящими в зале. Перед ним медленно, с пробуксовками раскручивалось невидимое колесо взаимопроникновения энергий скрытого смысла слов. Древнейшая и пугающая магия постепенно обретала силу мистерии, рождая внутри ни с чем не сравнимое чувство сопереживания, которое, в свою очередь, помимо воли, высвобождала дикую энергию сопричастности. Обособленное, осторожное и пугливое «я» съеживалось, уступая место ослепляющему, словно наркотик, коллективизму. Лицо нестерпимо горело, жажда деятельности переполняла душу. И все это происходило с каждым. Непохожие друг на друга люди, порою говорящие на разных языках, вдруг превращались в единоверцев. В этом граничащим с безумием порыве единения расплавлялись индивидуальности, стирались маленькие человечки с их слабостями и бедами и рождалась грозная, слепая, обезличенная толпа, готовая ринуться вперед, созидая или разрушая все на своем пути.

Что-то похожее Малюта, к своему удивлению, наблюдал и сегодня. Острые на язык, матерые и наглые в иных ситуациях журналюги ловили каждое слово Плавского, не отрывая взгляда от сцены, что-то чиркали в своих блокнотах, распаляясь вместе с выступающим.

«Бесовщина какая-то! — размышлял Скураш, уставившись на раскрасневшуюся и елозящую в кресле высокомерную Ольгу Гоц, недавно признанную „золотым пером“ года. — Представляю себе, что он вытворял с рядовыми избирателями, если всезнайку-Оленьку почти до оргазма довел. Ну, молодец! Да что Гоц, мужики и те туда же!»

Иван Павлович замолчал неожиданно, просто не договорил фразу, тяжело вздохнул и откинулся на спинку стула. Достигнув пика напряжения, он словно просил минуту передышки. В зале зашумели, зашелестели, задвигались. На столе появилась пепельница, и Плавский, с усмешкой окинув взглядом присутствующих, мол, имею, в отличие от вас, полное право, не спеша вставил сигарету в мундштук и, блаженно сощурившись, смачно затянулся.

— Господа, прошу задавать вопросы, — делая кому-то условные знаки, произнес Брахманинов, — время у секретаря ограничено. Пожалуйста, прошу Общественное российское телевидение…

— Иван Павлович, перечисляя потенциальные угрозы национальной безопасности, вы назвали разрушение системы управления страной. Если можно, подробнее на эту тему.

— А что подробнее? Фактически от этой системы остались одни ошметки, которые быстренько приватизировали регионы, еще год-другой — и они окончательно окуклятся в удельные княжества. Могу объяснить более образно. Страна у нас огромнейшая, как исполинский динозавр. Туловище, ноги, длиннющий хвост да шея с крохотной головкой и еще более крохотными мозгами, — в зале ехидно захихикали. — Не сомневайтесь, маленькие мозги и те прокисшие, — продолжал Плавский. — Так вот, пока сигнал от башки дойдет до хвоста, хвоста уже нет — сожрали, а обратной связи «хвост — голова» вообще не предусмотрено. Я ясно излагаю?

— Куда уж яснее…

— Пожалуйста, вопрос коллег Си-эн-эн, — уводя шефа от назревающего скандала, вмешался пресс-секретарь.

— Господин Плавский, как часто вы видитесь с президентом, о чем говорите? Это один вопрос. Второй — ходят слухи об ухудшении его здоровья. Как вы это прокомментируете?

Скураш, как и все готовившие эту встречу, предполагал, что подобный вопрос кто-нибудь задаст. У Ивана Павловича было заготовлено три позитивно-нейтральных ответа, но, успев узнать своего шефа, все сотрудники аппарата совета, присутствовавшие в зале, внутренне напряглись. Кто знает, что в это момент придет ему в голову.

— У президента, наверное, нет надобности в таких встречах, а у меня и подавно. А чего, собственно, встречаться? Мне и без этого работы хватает, — рубанул не по писаному Плавский. — Что касается его здоровья, так я не доктор. Я, как вам известно, русский генерал, и мое дело — война и порядок, а это весьма далекая от медицины область приложения человеческого интеллекта…

«Кажется, пронесло», — подумал Скураш, но генерал, глянув исподлобья на журналистов, пророкотал:

— Но, по имеющимся у меня данным, — зал замер, — президента готовят к серьезной операции на сердце. Будем надеяться на ее благополучный исход.

Журналисты повскакали с мест, многие бросились к выходу, спеша первыми донести до своих агентств и издательств сенсационную новость.

— Ну, это он зря, — ни к кому не обращаясь, произнесла Гоц, — этого ему не простят.

— Последний вопрос, — перекрывая шум, почти прокричав Брахманинов.

— У кого будет ядерный чемоданчик в момент операции?

— У премьер-министра, как того и требует конституция.

— Если в стране в это время начнутся беспорядки, готовы ли вы, господин Плавский, взять на себя всю полноту власти?..

— Извините господа, — уже почти взревел пресс-секретарь, — время истекло! Благодарю за внимание.

Генерал собирался еще что-то сказать, но передумал и, махнув рукой, ушел со сцены.

Скураш заметил, что впереди журналистов к выходу бросились сотрудники других подразделений администрации.

«Ну, эти, вестимо, к услышанному еще и своего с три короба навертят, представляю, какая сейчас свистопляска начнется, — уже шагая по длинному коридору к своему кабинету, подумал он. — Как все это не ко времени, да и зачем гусей дразнить?!»

Тощую пластиковую папку с предложениями по «Белому легиону» Малюта передал шефу за два дня до этой злосчастной пресс-конференции и с нетерпением ожидал оценки своих трудов. Уже сотни раз были перебраны в голове все возможные слабые места документа, обоснованы ответы на вероятные замечания, и вот, сидя на втором этаже ведомственной столовой, куда доступ был открыт всем сотрудникам, Скураш в очередной раз прокручивал самое узкое место будущего проекта — обоснование законности, появления самостоятельного силового образования, подчиненного Совнацстабу.

— Малюта Максимович, вам можно составить компанию? — прервал его терзания знакомый голос.

Подняв голову, он увидел дежурящего в приемной секретаря старичка-отставничка.

— Конечно, Иван Данилович, присаживайтесь, пожалуйста, — предупредительно отодвигая стул, улыбнулся Малюта.

— Ну-с, я вижу, вы уже вполне освоились, — разгружая на стол свой поднос, доброжелательно продолжил ветеран. — Правда, уж извините старика за любопытство, почему вы обедаете здесь, в общем, так сказать, зале? Вроде как не по чину…

— Так, Иван Данилович, жизнь поменялась, демократия цветет буйным цветом, вот и пытаюсь шагать в ногу со временем. День там обедаю, два — здесь. И у начальства на глазах, и для подчиненных доступнее.

Конечно, если уж быть до конца откровенным, обедать в этот гудящий, как пчелиный улей, двухэтажный стеклянный домик, кокетливо прильнувший к старинному собору в одном из переулков властного квартала, Малюта приходил из-за Инги. Поговорить в жующем и звенящем стеклом и металлом вертепе не удавалось, но попрожигать друг друга взглядами и демонстративно повздыхать можно было сколько угодно, главное — чтобы это не бросалось в глаза посторонним.

Увы, еще не написаны общие законы развития служебных романов, хотя и длятся они тысячелетия, поэтому каждый из них уникален, как уникален и самобытен всякий отпущенный нам Богом день.

— А знаете, Малюта Максимович, вы мне сразу понравились, и рассуждениями, и действиями, и рвением, а главное, что моя оценка совпала с мнениями близких мне по духу людей.

— Интересно, — отложив в сторону приборы, насторожился Малюта.

— Вы не волнуйтесь, молодой человек, ешьте, никакой опасности для вас наши мнения не представляют…

— Простите, а кто это «вы»?

— Да уже, почитай, никто. Так, группка людей в самом начале длинной очереди в крематорий. Старичье, одним словом.

— Это вы — старичье? Да вы сотне молодых фору дадите. Я же вижу, как вы работаете. Будь моя воля, половину своего управления разогнал бы и на место бездельников и лентяев поставил десяток таких вот старичков.

— Конечно, лестно слышать, но ведь это противоестественно. Старики-то все равно помрут, и на кого все это останется? — Иван Данилович обвел вокруг ложкой. — Что, снова все по ветру пустить, или вы тоже исповедуете веру в доброго дядюшку с Запада, который придет и все наладит?

— Да нет, насколько разумею, родни у нас там не водится.

— И правильно разумеете, только поменьше об этом говорите. Временщики постепенно заполняют коридоры власти. Мы, как никто другой, это видим. Сейчас что ни назначение, то какая-то линялая личность с сомнительной репутацией и со скрученной на запад головой. — Старик замолчал, чувствовалось, что эта тема давно его давит.

— Иван Данилович, не огорчайтесь. Просто все поменялось. Раньше коммунисты пытались строить коммунизм, а сейчас, наверное, пришла пора дать возможность капиталистам попробовать построить у нас капитализм. Не можем же мы продолжать жить ни там ни сям.

— Да разве я против, пускай себе строят, только исконное, материковое, на чем государство стоит, не разоряют. В государственности политика — это мишура, так, сменные одежки. Главное — национально-историческая самобытность, основа основ державности. Она кровью миллионов и тысячелетиями скреплена, а где кровь и время сливаются воедино, там сокрыта величайшая тайна, и не надо пытаться ее разгадывать, а уж тем более разорять и приспосабливать под себя. Не получится.

«Вот это дедок!» — поразился Малюта, а вслух произнес:

— У нас с вами какой-то удивительно философский обед получается…

— Не надо удивляться, поверьте мне, старику, если в ближайшее время не произойдут изменения, плита фундамента может расколоться по линии Волги, уж больно тяжел груз непонимания действий столицы, накопившийся в Азиатско-Сибирской части. А это может оказаться пострашнее Второй мировой войны. Ну да ладно, давайте оставим высшие материи, они аппетита не прибавляют. Кстати, эта столовая — самое безопасное для доверительных разговоров место на всей Старой площади…

— А почему так?

— Всем поговорить надо, поэтому еще при ее строительстве было принято решение не оборудовать обеденные залы соответствующими приборами. Временно, конечно, могут что-нибудь под стол подсунуть, а так нет. В общем, своеобразная нейтральная зона.

— Иван Данилович, давайте вернемся к началу разговора, хотя ваши последние слова для меня прозвучали как откровение, и мы обязательно как-нибудь продолжим эту тему. Все это уже давно само собой бормочется внутри меня, а вы как раз так точно сформулировали. Ведь и я к вам проникся особым расположением. Что лукавить, мне нужен опытный человек, знающий закоулки и лабиринты Площади, а посоветоваться не с кем. Для меня все так быстро произошло. Бабах! И ты в новом, да к тому же пока чужом для тебя мире. Хотя, конечно, я не мальчик и кое в какие игры играть умею, но этого мало. Если вы не сочтете за наглость, я бы хотел изредка прибегать к вам или вашим друзьям за советом…

— Помилосердствуйте, какие могут быть разговоры! Всегда рады. Давайте как-нибудь в субботу вечерком соберемся у меня на даче, в Жаворонках… Посумерничаем. — И, поймав на лице Малюты легкую тень замешательства, старый чекист, угадывая его мысли, добавил: — А вы Ингочку тоже берите, она хорошая, чистенькая девочка. Разговоры ей наши слушать, конечно, ни к чему, а вот старухе моей помочь, да ваш выходной скрасить — это в самый раз. Да и прикрытие для дураков хорошее.

На выходе из столовой Скураша окликнул его помощник, доставшийся ему по наследству вместе с кабинетом и тремя секретаршами.

— Малюта Максимович, вас срочно разыскивает Секретарь Совета.

Кабинет Плавского был обставлен по-военному строго. Внушительных размеров рабочий стол, за которым с левой стороны размещался приставной столик, уставленный разномастными телефонными аппаратами. В правом углу — деревянная тумба с трехцветным государственным флагом, перед которой почти во всю длину кабинета тянулся стол совещаний с рядами обычных стульев. Почти всю стену с этой стороны занимала серая штора, скрывающая большую карту России с нанесенными на нее государственными тайнами. Напротив, у окон стоял черный кожаный диван, три таких же кресла и низенький журнальный столик со стеклянной крышкой. С обеих сторон от входной двери размещались книжные шкафы.

— Долго обедаете, Малюта Максимович, — вместо приветствия, протягивая руку, произнес Иван Павлович. — Присаживайтесь, — и он кивнул на еще один приставной столик, размещавшийся перед рабочим.

Скураш сел, отодвинув массивное, обшитое зеленой кожей кресло.

— Что будете — чай, кофе? А то ведь компот явно не дали допить.

— Если можно, чай.

— Сделайте один чай, а мне кофе и каких-нибудь печенюшек, — опустившись в рабочее кресло, он отключил селектор и достал из лежавшего на столе коричневого портфеля знакомую Скурашу папку. — Поздравляю, хорошая работа, там есть несколько замечаний и предложений по их реализации, советую принять без обсуждений. Со следующей недели следует переходить к практическим действиям. Неплохо, очень неплохо, а главное — место для базы верно выбрано. Интересно, чем руководствовались?

— Читал ваши книги, знаю биографию и немножко географию размещения воинских частей.

— Хорошо. Забирайте и… смотрите мне, — Плавский предостерегающе погрозил указательным пальцем. — Это первый повод, — заметив, что Малюта собирается вставать, добавил генерал, — второй — вы, кажется, были на пресс-конференции. Каковы впечатления?

— Иван Павлович, вы не обессудьте, но я скажу правду.

Плавский впился в собеседника своими пронзительно бесцветными глазами, зрачки сузились, и Скурашу показалось, что ему в самое нутро проникли два гибких стальных зонда, бесцеремонно разглядывавшие его изнанку.

— Говорите.

— Кажется, про здоровье президента вы сказали зря. Уж больно к этой теме за зубьями ревностно относятся.

— Да вы что все сегодня, сговорились? Перестраховщики несчастные! — Плавский насупился и прикурил новую сигарету от старой. — Четыре с лишним недели кормят народ баснями о необычно твердом рукопожатии Президента, крутят хроники годичной давности. И вы мне говорите — зря сказал? А имею ли я право молчать об этом? Это что, дед моржовый болеет? Нет, Малюта Максимович, это первое лицо государства, гарант Конституции с перепою и переутомления дуба собирается врезать! А вы мне все предлагаете молчать в тряпочку! Так мы черт-те до чего домолчимся! Вон уже все вертушки пообрывали! — Он с раздражением снял трубку массивного белого аппарата с кнопочным набором. — Плавский у телефона!

Послушав собеседника минут пять, он, нахмурив по-сталински слегка рябое лицо, процедил: — Хорошо, — и повесил трубку. — Все достали, и дочки, и жены, и холуи, и холуи холуев, а главное, заметьте, у всех «кремлевка». Вот развели гадюшник…

— Тем и опасна эта ситуация. Конечно, по большому счету, в вашем заявлении нет ничего страшного, наоборот, вы выручаете президента, говоря о его болезни. Мало ли что может произойти, а так — болен, окружение плохое, не досмотрело. Но, Иван Павлович, его плюсы, а ваши минусы, как мне кажется, кроются как раз в его окружении. Кто они и как действуют, пока не знаю, но не исключаю, что в ближайшее время знающие люди помогут мне разобраться.

— Ладно, проехали. Разбирайтесь! Только народ наш — не быдло, его бесконечно дурить невозможно. — И без всякого перехода, поднимаясь, резко хлопнул по краю стола. — Сегодня ночью летим на Кавказ. Все инструкции у Евлампова.

Инструкции у заместителя секретаря Петра Харлампиевича Евлампова, были краткими и отдал он их Скурашу прямо в приемной Плавского.

— Всем сбор в половине четвертого здесь, — он ткнул рукой в пол, — а до этого — по своим планам.

Малюта пораньше смылся домой в надеже немножко поспать. О подобных командировках он жену не предупреждал. Командировка и командировка, ничего особенного. Правда, потом, как правило, когда все открывалось, слезы лились рекой, упреки сыпались градом, маленькие кулачки беспомощно месили его спину, но минут через двадцать в доме восстанавливалось перемирие. Ибо нет на свете семейного очага, у которого бы всегда царил мир.

Поспать, однако, не удалось. Новому жильцу их небольшой уютной квартирки в одном из довоенной постройки домов в районе Старого Арбата порезали уши, и он, мотая головой, натыкаясь на мебель, смотрел на всех непонимающим взглядом своих чистых, только что отошедших от наркоза карих глаз. Жильца звали Гусля, и он, согласно родословной, являлся породистым щенком ризеншнауцера мужского пола, мальчиком, как ласково говорят собачники.

Увидев отворяющего дверь Скураша, Гуслярик с радостным лаем бросился к любимому папочке. Повязка сползла, из не затянувшихся еще ран во все стороны полетели брызги крови. Обрадованный громкими криками Екатерины и Малюты, щенок радостно крутил головой и самозабвенно вилял смешным обрубком хвоста. Стены прихожей, зеркало, одежда, руки и лица старших Скурашей забрызгались кровью. Вечер ушел на уборку и перевязки.

Ровно в три ночи Малюта был в своем кабинете.

Надо сказать, что на новую команду, которая пришла на Старую площадь вместе с Плавским, «аборигены» смотрели как на недоразумение. Им было непонятно, что делают здесь эти люди. Почему приходят ни свет ни заря, а уходят далеко за полночь. За их спинами часто слышалось: да временные, мол, они, такие у нас не задерживаются. И полгода не пройдет, как загремят вместе со своим выскочкой-шефом.

Охрана и служба безопасности тоже первое время дергались, усматривая в ночных сборищах крамолу, будили высокое начальство, а оно с перепугу летело докладывать на сановные подмосковные дачи.

Вот и сегодня вежливый заспанный прапорщик долго рассматривал служебное удостоверение Малюты, потом куда-то позвонил и только после этого, извинившись, открыл ворота, пропуская машину.

«Да, не шибко здесь доверяют нашему шефу, и с каждым днем это доверие, кажется, „возрастает“».

Взяв кое-какие бумаги, переложив наиболее важное из ящиков стола в сейф, в три двадцать он спустился в приемную.

Народу было немного. Повинуясь законам утра, все говорили вполголоса. Точно в назначенное время на пороге появился Евлампов и, демонстративно глянув на часы, подражая шефу, изрек:

— Господа, спускаемся, садимся в автобус, опоздавших не ждем. Брахманинов, где пресса?

— Будет в аэропорту.

Все не спеша двинулись к лифтам.

— Малюта Максимович, — уже в спину позвал дежуривший в приемной отставник, — можно вас на минуточку?

— Да, Прохор Остапович.

Напарник Ивана Даниловича мало чем от него отличался, разве что был суетливее да ростом пониже.

— Знаете, когда я приходил домой с ночной работы, мне жена всегда мыла очки, — многозначительно улыбаясь, произнес он и протянул стопку газет. — Вот вам на дорогу, чтобы не скучно было в самолете.

— Спасибо, — ничего не поняв про очки, Скураш взял газеты и поспешил за остальными.

Загадочные слова о жене и очках прояснились в ярко освещенном туалете аэропорта. Вытирая руки, Малюта заметил на дужках и в уголках стекол едва заметные бурые пятнышки запекшейся собачьей крови. Неприятный холодок пробежал между лопаток. «Неслабая у дедка была ночная работа. А с виду божий одуванчик, мухи не обидит…»

Моторы гудели ровно. Почти пустой самолет, вобрав в себя горстку полусонных людей, протыкая разреженное пространство, летел навстречу неизвестности.

Осень на Кавказе в том году выдалась, как назло, дождливая. Окрестные поля и рощи под серым низким небом казались вылинявшими, начисто лишенными ярких октябрьских пятен, а занавешенный мутной кисеей дождя горизонт начинался сразу за дорожным кюветом. Если же дождь не шел, в воздухе неподвижно висела какая-то водная взвесь. Одежда в считанные минуты становилась влажной, а металлические части техники и оружия покрывались мелкой, противной испариной.

Самолет, ко всеобщему удивлению, приземлился в аэропорту Махачкалы. Встречали высокого гостя без принятых здесь торжеств, всего несколько человек во главе с руководителем республики.

— Это обычный ознакомительный визит, так что прошу вас — без всякой помпы и горских излишеств. Для дела лучше, если о нашем прилете будут говорить как можно меньше, — обнимаясь с Магомедовым, попросил Плавский.

Первая половина дня прошла во встречах и совещаниях. Обстановка, судя по докладам, была напряженной. Придуманный кем-то в Москве «кавказский блицкриг» провалился. Слабо обученные, материально не обеспеченные, а главное, не готовые к партизанской войне войска завязли в соседней республике и, являя отчаянные образцы героизма, тужились сотворить невозможное — восстановить конституционный строй. Это невозможно было сделать по определению, потому что никакой конституции, в общепринятом смысле этого слова, в Чечне давно не существовало. А восстановить то, чего нет, не в силах никакая, даже самая сильная армия.

— Вы можете четко доложить об истинных размерах потерь? — допытывался Плавский у командующего группировкой генерал-лейтенанта Голубева.

— Иван Павлович, это проблематично, боевые действия идут более полугода. Руководство неоднократно менялось, как и ведомственная подчиненность…

— Генерал, я вас не понимаю! Вы этот бред, простите за резкость, можете штатским нести. Как это вы не знаете прямых потерь? Докладывайте, сколько убитых, сколько раненых, сколько без вести пропавших! Или за то непродолжительное время, как я покинул родные вооруженные силы, изменилась эта скорбная отчетность?

— Ничего не изменилось, бардака прибавилась. Вы же меня знаете, Иван Павлович, вилять я не привык и туфту Секретарю национальной стабильности докладывать не собираюсь. Нет такой учетности по группировке в целом, есть отдельная по армии, отдельная по внутренним войскам, отдельная по МВД, отдельная по ФСБ, да и то, полагаю, они весьма приблизительны.

Неизвестно, чем бы закончился этот доклад, если бы за спиной Плавского не появился начальник его охраны Александр Сергеев — здоровенный парень, прошедший все новейшие войны и конфликты и носивший чудаковатое прозвище «Санька Советский Союз». Выслушав информацию, Плавский извинился и вышел.

— Малюта Максимович, здравствуйте. Полковник Загорский, представитель разведуправления армии. Можно вас на минуточку?

Скураш, пожав протянутую руку, вышел из зала вслед за офицером.

— Мне вас «Саша Советский Союз» показал, — как бы извиняясь, произнес полковник. — Петра Харлампиевича нет, а дело не терпит отлагательств. Нам только что сообщили, что секретарь сегодня намерен встретиться с местными, так сказать, авторитетами, братьями Исмаиловыми. Не наше, конечно, дело оценивать их деятельность с правовой точки зрения, но это люди с сомнительной репутацией. Может, вы поговорите с ним на эту тему, а то там машины уже готовят, чтобы везти вас в Чечню. Куда на самом деле завезут, сказать никто не может.

Малюта лихорадочно соображал. Услышанное, на первый взгляд, казалось полным абсурдом, но, зная непредсказуемость шефа и врожденный авантюризм Евлампова, который в бытность Плавского командармом был у него начальником разведки, можно было предположить все, что угодно.

— Откуда такие сведения?

— Источник надежный, но нет уверенности в том, что мы единственные обладаем этой информацией. Уже не раз замечали, что сведения, полученные нами, практически одновременно получал и противник. Никак в толк не возьмем — то ли источник двоит, то ли у нас «крыса» завелась. На ночь глядя ехать по нашим дорогам, даже в сопровождении бронетехники, я бы не советовал, да и нужды такой, насколько я понимаю, нет.

Чувствовалось, что офицер говорит искренне и по-настоящему обеспокоен. Оглянувшись назад, он немного понизил голос и продолжил:

— Для многих, и не только в армии, Плавский — это какая-то надежда на будущее. Так что подобная легкомысленность недопустима вдвойне. Надеюсь, вы как человек военный это понимаете.

— Много я чего понимаю, но решения принимать будет секретарь, а на нашу долю, как всегда, выпадет почетная обязанность претворить их в жизнь или, на худой конец, устроить так, чтобы волки были сыты и овцы целы. Пойдемте к Ивану Павловичу, пока он в зал не вернулся.

Плавский, уединившись в соседнем кабинете, разговаривал по мобильному телефону. Сергеев, успевший переодеться в камуфляж, демонстративно загородив дверь, о чем-то шептался со своими подчиненными.

— Александр Леонидович, извини, что прерываю вашу беседу, — на ходу начал Скураш, — срочно нужен «доступ к телу». Хотя, судя по твоей боевой раскраске, ты должен быть в курсе дела. Это правда?

— Что?

— Не делай умное лицо, ты же офицер! Кто уговорил шефа ехать с Исмаиловыми?

— Малюта Максимович, вы бы потише говорили, — оглядываясь по сторонам, зашептал Александр, — мне и так головной боли хватает. Никто его не уговаривал, он сам меня с Евламповым битый час убеждал, что это самый безопасный путь.

— Значит, мы опоздали. Обидно, — обернувшись к разведчику, развел руками Малюта, — шеф принял решение, убедил наиболее продвинутых адреналинщиков, и черта с два их теперь удастся вернуть на путь истинный. Хотя попробовать надо. С кем у него разговор? Может, нам зайти?

— Я бы не советовал. Аслан Масхадов уже третий раз звонит.

— Интересно, а этому черту что надо?

Дверь резко распахнулась, Плавский раздраженно сунул телефон в руки охраннику и, смерив подчиненных колючим взглядом, выдавил из себя вместе с клубами табачного дыма:

— Чтобы через сорок минут все были в единой форме одежды, — и, останавливая двинувшегося к нему Малюту, предупредительно подняв руку, готовым зарычать голосом добавил: — Никаких возражений и пререканий! Выполняйте приказ!

Неожиданно выглянувшее солнце придурковато щурилось в нешироких промоинах облаков. Осмелевшие, уже слегка тронутые осенними красками листья беззастенчиво стряхивали с себя холодные капли прямо на головы беспечных прохожих, спешивших избавиться от надоевших зонтов и капюшонов. Приморский город жил своей обычной жизнью.

Когда-то давно, в последние годы выдыхающегося Горбачева, Скураш часто приезжал сюда и неплохо знал местные традиции и нравы. Уже тогда за кажущимся спокойствием и незыблемостью традиций все четче вырисовывалась тень национального отчуждения и религиозной нетерпимости. Постепенно в еще существующем Советском Союзе сужались зоны русского влияния. Малюта до сих пор помнил один случайно подслушанный ночной разговор. Его и говорящих разделяла густая, ломкая стена живой изгороди и непроницаемая, вязкая мгла южной ночи. Люди шли по соседней аллее и остановились прикурить. В темноте любой, даже самый маленький огонек кажется чуть ли не ослепительной вспышкой.

— Слушай, Мамед, — полушепотом, взволнованно, как показалось Малюте, пытался возражать один из собеседников, судя по окающему выговору, выходец из центральных областей России, — ты же не умеешь, а главное, не знаешь, как это делать…

— Вадим Сергеевич, дорогой, я что, сам этого хочу, а? Ну, ты посуди, если не я займу твое директорское кресло, его все равно займут наши, только вот кто это будет, ни тебе, ни мне не известно. Так на кой черт упускать такой шанс?

— Да обидно же! Я что, не родной в этих местах? Завод с нуля поднимал…

— Никто у тебя твоих заслуг не отнимает. Почет и уважение тебе от горцев, а вот управлять ты дальше не можешь.

Все управленческие места решено передать национальным кадрам. Да и Аллах с ним, с этим директорским стулом. Мы с тобой уже сколько времени дружим? Детей поженили. Дальше, боюсь, хуже будет, разговоры разные ходят. Говорят, квартиры в центре Махачкалы надо у ненаших отобрать и передать своим. Говорят, уже и списки составляют. Боюсь, скоро вообще тебе с семьей уехать придется от греха…

Задымив сигаретами, они разошлись не прощаясь.

«Что за бред, — подумал Скураш. — Какие списки, какие выселения? Кто разрешит?»

Прошло всего четыре года, и в девяносто втором выселяли уже без всяких списков. Просто стучали ночью в дверь и давали время на сборы. Не уедешь — пеняй на себя, поплатишься здоровьем своим и семьи.

С того лета Махачкала мало чем изменилась, хотя запустение и обшарпанность фасадов достигли той критической черты, которая не дает размыться основным понятиям цивилизации. Зато среди всеобщего разора то там, то сям высились краснокирпичные громады новых особняков.

Переодевшись у разведчиков и вооружившись «стечкиным», Малюта не торопясь шагал за провожатым к дому братьев Исмаиловых. Глядя на малиноворылые фасады аляповатых вилл «новых дагестанцев», он пытался разгадать тайну красного кирпича. Почему при наличии сотни иных, более практичных и современных строительных материалов у новых хозяев России в неизменном почете остается именно красный кирпич? И вдруг его осенило: «Да они же под Кремль косят! Пусть даже неосознанно, но в большинстве своем это явное подражание символу власти и вседозволенности, освещенному веками. У иных даже заборы выложены с зубцами…»

— Малюта Максимович! — окликнул его из притормозившего «ленд-крузера» «Сашка Советский Союз». — Садитесь, подвезу, а заодно кое-что обсудим.

Малюта с удовольствием променял полупустую улицу с недружелюбными взглядами случайных прохожих на комфортное сиденье автомобиля. Однако поговорить не удалось, так как сопровождающий вслед за Малютой тоже нырнул в салон.

Доехали быстро. Дом Исмаиловых более походил на средневековый замок в мавританском стиле, чем на скромное жилище народного избранника.

«И этот краснокирпичный, — отметил про себя Скураш, — Господи, до чего же им всем хочется в небожители! — И тут же сам себя осадил: — А тебе разве не хочется?»

К дому то и дело подъезжали машины, подходили люди, некоторые не таясь несли в руках автоматы и прикрытые тряпьем пулеметы. Пистолеты, насколько успел заметить Малюта, были почти у всех.

— Оружия здесь что грязи, — словно угадывая его мысли, вполголоса произнес пресс-секретарь Плавского. — Вообще, мне кажется, оружие и его бесконтрольное хождение — одна из самых больших наших бед в будущем. Если бы забугорные радетели демократии узнали подлинное состояние дел по бесхозному оружию, представляю, какой бы крик поднялся!

— Бросьте, Александр, всё они прекрасно знают. Но знание вопроса и его политическое решение — две порою абсолютно противоположные вещи. Я иной раз смотрю на нашу действительность и, поверьте, оторопь берет. Мы ведь со своей национальной исключительностью уже на протяжении почти двух веков представляем реальную угрозу существованию человечества. Может, звучит не совсем патриотично, но это так. Я послал бы на хрен всю эту любовь к отеческим гробам и родному пепелищу и бросился в объятия русоборцев, если бы увидел в их глазах хотя бы искорку сочувствия и искренности. Но, увы, пусты и равнодушны их очи, так что, боюсь, скоро у нас, кроме перманентных пепелищ, ничего и не останется.

— Малюта Максимович, не ко времени вы затронули эту тему, а может, напротив, в самый раз. Ведь у нас уже давно повелось: как война на пороге, так мы начинаем длинное и, главное, как правило, бесплодное самокопание: кто мы? что мы? как спасти мир? кто прав, кто виноват?..

— Внимание! — завопил, наверное, от переполняющей его гордости выскочивший на крыльцо абориген. — Кто едет на секретный апираций — остаться тут! — он повелительно ткнул перед собой пальцем. — Асталный идут по домам, когда нада — пазавут!

— Давайте-ка подойдем ближе, Малюта Максимович, а то как бы в «асталный» не угодить.

Из города выбирались медленно. На Кавказе, как в деревне, сохранить в тайне свои замыслы так же трудно, как наносить дырявым ведром воды. Караван из пятнадцати ощетинившихся оружием джипов едва продвигался по запруженным машинами и народом улицам. Все это скопление людей и техники гудело, гортанно орало, замысловато жестикулировало, махало платками, желало удачной поездки, а в остальном — просто глазело. И эти многолюдные проводы ничего хорошего не предвещали.

Стемнело по-осеннему быстро. Машины, захлебываясь светом собственных фар, буравили плотный, как намокшая черная вата, мрак безлунной ночи.

Малюта попытался представить себе со стороны их колонну, получалась длинная, светящаяся полоса с размытыми скоростью темными пятнами машин. Ничего воинственного, угрожающего ни в этой пульсирующей бледной полоске, ни в пытающейся поглотить ее темноте не было. Ровно гудел мотор, мирно лил свой зеленоватый свет щиток приборов, в салоне молча курили.

В джипе, шедшем третьим за машиной шефа, кроме Малюты, ехали Брахманинов, Загорский, телевизионщик Миша Марганов и два нелюдимых молодых дагестанца с пулеметами, которые были размещены на откидных сиденьях в завешанном бронежилетами багажнике. Такие же «броники» были прилажены к задним боковым окнам, а с нижней части дверей была снята обшивка и прикреплены стальные, в палец толщиной, листы. Местные называли такие машины «утепленными».

Скурашу вспомнилась армяно-азербайджанская война в Карабахе и самодельные танки. Одно такое чудо бронетехники ему показали по дороге в Горис.

«Здесь недалеко Нахичеванский фронт проходил, — рассказывал Аветис, — „азики“ вооружены были классно. Старый Алиев тогда еще в Нахичевани в изгнании жил, бабок на оружие хватало. А у нас „калаши“ да охотничьи ружья поначалу были, словом, ополченцы. Вот местные умельцы и соорудили этого монстра».

Действительно, более точного определения, чем монстр, для этой пятнистой громадины нельзя было и придумать. На огромный японский бульдозер был надет сваренный из металлических листов короб с прорезями амбразур, небольшой вращающейся башней для крупнокалиберного пулемета и даже «буржуйкой» для отопления. Издали сооружение напоминало танк времен Первой мировой войны, но огромный, клинообразный, расширяющийся книзу рабочий нож придавал технике какой-то особо угрожающий вид и зловеще блестел на солнце, словно отполированный рубкой топор мясника.

Вот и эти, изуродованные с точки зрения эстетики и автомобильного дизайна «тойоты», изнутри более походили на жилища первобытного человека, где все было подвязано, прикручено, болталось и свисало, зато, с военной точки зрения, служило дополнительной защитой.

Слегка размытая светом и исцарапанная скоростью тьма летела сбоку. Никакой войны, только несущиеся в ночь люди, загнанные чужой волей в дорогие, блестящие краской и хромом железные банки.

Почти во всех селениях высокий кортеж встречали радостно, махали руками. Несмотря на ночь и живущий внутри каждого страх, в толпе было много женщин и детей. Кавказ устал от необъявленной войны, от беспредела чеченцев и «федералов», от лживости прессы и коматозной пассивности властей. Всем хотелось мира, и свои надежды они связывали с этими невесть куда спешащими машинами и прежде всего с сидящим в одной из них человеком.

— Забавно выходит, — обращаясь к Брахманинову, нарушил молчание Скураш, — казалось бы, что такое власть? Абстракция, виртуальность — ни взвесить, ни потрогать, — а что с людьми делает! Смотрите, сколько на их лицах искренней радости и надежды. Неужели так до самого Грозного будет?

— Не будэт, — поперхнувшись табачным дымом, ответил водитель. — Чэрэз пять киломэтров граница будэт. Блокпосты «фэдэралов» пойдут, аны радоваться нэ будут. Им все по фыгу, — и доверительно понизив голос, спросил: — Правду Сэкрэтар мир приэхал с Масхадовым сдэлат? Эх, нада это, очэн нада!

— И нам хотелось бы того же, — присоединился к разговору пресс-секретарь, — только ведь чеченцы не успокоятся, обратят этот мир себе на пользу, перевооружатся, а нас обвинят в трусости. Я не прав?

— Можэт, и прав, а как тогда узнаэш, будут аны жить мирно, эсли им мир на дават?

— Логично, — согласился Александр. — А что касается власти, Малюта Максимович, и ее абстрактности, так, на мой взгляд, нематериальное как раз прочнее и долговечнее сущего…

— С этим никто и не спорит. Я не о долговечности говорю, а о сути власти, ее естестве. Вообще, что это такое — власть? Ведь, по сути, ее нет, есть лишь атрибуты и признаки, а мир, сколько себя помнит, все пляшет вокруг этой фиговины. Аслан, вы что думаете по этому поводу?

— Я чэловэк малэнький, — явно польщенный вниманием, серьезно начал водитель, — но скоро вы увидытэ этот власт. У нас автомат, вот что власт! Ест автомат, ест власт! Скоро пост, там нэ спрашиваэт, там стрэляэт. Я так панимаю, власт нужэн, бэз нэе совсэм бардак, только дурак нэлзя власт дават. Зачэм Элцын Дудаэву власт давал?

Но договорить не довелось. Машины начали притормаживать и вскоре остановились. Справа от дороги в бледном тревожном свете фар кривлялись причудливыми изломами теней бетонные сооружения. Все повыпрыгивали на асфальт. Затекшие ноги с облегчением затопали по твердой земле. Марганов убежал искать своего оператора, куда-то в темень нырнул разведчик, Скураш с Брахмановым не спеша пошли к командирской машине.

Плавский курил и о чем-то негромко разговаривал с братьями Исмаиловыми. Заметив подчиненных, он с ехидством протрубил сквозь клубы дыма:

— Ну что, Фомы маловерные, еще часа полтора — и мы будем в Гудермесе, к утру туда и Масхадов со своим штабом подтянется, думаю, наше присутствие в городе будет для него приятной неожиданностью.

Скураш предпочел промолчать. Его привлекли громкие крики у бетонных блоков, перегораживающих дорогу. Разобрать что-либо из-за работающих двигателей было сложно. Он напряг слух. Метрах в двадцати кто-то отчаянно матерился, не желая уступать доводам Петра Харлампиевича. Из темноты вынырнул увешанный оружием человек и о чем-то доложил старшему из братьев.

— В чем дело, Ваха? — поинтересовался Плавский, поворачиваясь в сторону блокпоста здоровым ухом, правое после контузии в Баку четвертый год ничего не слышало.

— Да ничего особенного, маленькие недоразумения…

— Мы их сейчас уладим, — пробасил Секретарь и, не вынимая изо рта сигареты, зашагал вперед.

— Иван Павлович, — обгоняя и заслоняя собой, попытался остановить его Ваха, — давайте мы сами все уладим. Там, — он махнул в темноту, — люди напуганные, временные, а потому непредсказуемые. Разрешите, мы сами…

Следом за Секретарем потянулись и остальные.

У самодельного шлагбаума стояла небольшая группа людей. С одной стороны — Евлампов, генерал Хаустов, заместитель командующего внутренними войсками и вездесущий полковник Загорский, с другой — четыре невзрачные фигуры, обезображенные касками и тяжелыми бронежилетами.

Иван Павлович вклинился в эту группу, как таран.

— Я — генерал-полковник Плавский, Секретарь Совета национальной стабильности.

— А я — Папа Римский! Совсем одурели, счас, станет Плавский на бандитских машинах по ночам разъезжать! Вы, мужики, особенно не бузите. Таксу за проезд знаете. Неровен час обкурившиеся контрактники выползут — греха не оберешься…

— Ваше звание, — ледяным шепотом выдохнул Плавский, — должность и номер части?

— А что я? Я — младший сержант Сменкин, — залепетал привыкший к крику и явно обескураженный секретарским шипением боец и на всякий случай взялся за висевший на груди автомат.

— Ты с оружием поосторожнее, — пытаясь оттеснить Плавского, выступил вперед Евлампов. — Кто тут у вас командир?

— Я командир. Старший лейтенант Воробейчик, — глухим ватным голосом произнес один из четырех.

— А какого хрена ты до сих пор молчишь и этого долбостопа вперед выставил? Что за ерунда у вас здесь творится? Ты посмотри, во что они одеты? — Плавский начинал распаляться. — Генерал, это ваши? — обратился он к Хаустову.

— Да, товарищ Секретарь. Старший лейтенант, немедленно пропускайте машины и завтра в штаб.

— Нет, мы сейчас здесь все посмотрим. Свет у вас здесь есть?

— Дней пять как дизель полетел, — пренебрегая субординацией, доложил Сменкин, — с керосином живем и свечками.

— Товарищ генерал-полковник, я вас прошу, не надо будоражить личный состав! — протиснулся вперед старший лейтенант. — Мне, конечно, стыдно, но за последствия я не отвечаю. Контрактникам малость денег выплатили, так они почти трое суток пьянствовали, а сегодня вечером обкурились и вообще никакие. А то, что он так одет, — командир сгреб и затолкал обратно в темноту низкорослого солдатика с придурковатым лицом, одетого в какую-то немыслимую женскую вязаную кофту, — снабженцы наши виноваты. Скоро зима, а теплого обмундирования нет и патронов не хватает, их вообще за свой счет приходится покупать.

Евлампов что-то торопливо шептал в здоровое ухо Секретаря.

— Ладно, — по всей видимости, согласившись с доводами своего заместителя, пробасил Плавский, — что на ночь глядя, да еще на боевом посту, нотации читать. Завтра разберемся, — он развернулся и, чертыхаясь, пошел к машине.

Действительно, через два часа машины, благополучно миновав еще несколько блокпостов, где их встречали с подчеркнутой вежливостью, добрались до второго по значимости города Чечни.

На ночь разместились быстро. Плавский остался играть в нарды с местными бородачами, а все, за исключением охраны и Александра Брахманинова, разбрелись по отведенным для них комнатам. Несуразное строение, где московские гости обрели ночлег, тоже было выложено из красного импортного кирпича.

Ночь, распластавшись на низких облаках, беззастенчиво заглядывала в темные окна измученных войной и горем домов. Ей было все равно, на что смотреть.

Скураш долго не мог заснуть. Постоянное ощущение близкой опасности напрягало нервы, и даже безликая ночная тишина комендантского часа не давала расслабиться сжатой внутри пружине.

«Каково здесь нашим, — думал он, ворочаясь в незнакомой постели, — из мирной жизни, от детей, от жены и вдруг — в непривычную обстановку, наполненную ожиданием беды и смерти».

Ему стало жалко того старшего лейтенанта. Что завтра с ним сделают? Будут орать, стращать всякими армейскими напастями, навесят выговоров и отправят назад, к обкурившимся подчиненным. И ничего, по сути, в его жизни не изменится. Если повезет, вернется домой живым, станет по пьянке рассказывать, как задержал сановитых москвичей, и с каждым разом эта байка будет обрастать все новыми подробностями, пока окончательно не превратится в пьяную небылицу.

Мысль о судьбе старлея сменили юркие мыслишки о смысле нынешней поездки.

«Какого черта надо было сюда переться? Да еще связываться с бандитами. Не работай бесперебойно беспроволочный телеграф народной молвы, да не кипи все вокруг желанием скорейшего мира, еще неизвестно, чем бы вся эта авантюра закончилась». Хотя, наверное, в этом и есть особенность, которая отличает Плавского от окружающих. Ведь он все рассчитал правильно и даже бежавшую впереди него молву о мире и ту запряг на себя работать, да и завтрашний день четко вычислил: кто встречает, тот и хозяин. А встречать Масхадова будет он. Молодчина! Другое дело — решится ли он на заключение мира, да и наделен ли такими полномочиями? Насколько Малюта знал, с президентом шеф давно уже не встречался.

Где-то далеко отчаянно залаяли собаки.

«Человек, идущий в ночи, замышляет зло», — вспомнилась Малюте сура Корана, и это была последняя мысль, которой завершился тот трудный день.

Встреча с самопровозглашенным президентом самопровозглашенной республики прошла странно, но основы будущего мирного соглашения, вернее, не соглашения, а декларации о намерениях прекратить военные действия были заложены именно в ходе этого переполненного анекдотами застолья. Со стороны могло показаться, что встретились два старых армейских товарища и от души этому рады.

Тогда еще никто не знал, какую оценку все это получит буквально через несколько недель.

В Москву вернулись через Ханкалу, с крепким перегаром и основательно помятыми лицами.

Время летит гораздо быстрее, чем движутся секундные стрелки. Казалось бы, только вошел в неделю — и вот, уже суббота, только что было первое число, и на тебе — месяц пробежал. Вместе с неумолимым временем неумолимо текла и чиновничья жизнь.

Литаврами национального героя и проклятиями злейшего врага России отгремел Хасавюртский мир, началась роковая дружба с бывшим президентским охранником, промелькнуло несколько официальных визитов в ближнее и дальнее зарубежье, словом, все текло своим чередом.

Скураш, отговорившись дома и прихватив для конспирации Ингу, катил по шоссе в Жаворонки, на дачу к Ивану Даниловичу.

Мрозь была необычно серьезна и напряжена, это был их первый совместный выезд в люди. Скураш заметил это и, списав поначалу на неважное настроение и отвратительную погоду, пытался растормошить спутницу. Успеха он не добился и в конце концов удивленно подумал: «Что это она так дергается?»

Наконец, рассеянно улыбнувшись очередному анекдоту, Инга неожиданно холодно спросила:

— А ты знаешь, кто такой Иван Данилович?

— Дед, — не успев перестроиться на серьезный лад, попытался отшутиться Малюта.

— Когда приедем, будь поосторожнее с этим дедом. Ты хоть знаешь, что он в прошлом генерал НКВД и при Берии служил офицером по особым поручениям?

— Нет, не знаю, но догадывался, что не такие уж простые дедки в приемной у Ивана Павловича сидят, — и он рассказал ей историю про очки.

— Б-р-р, какая мерзость! — фыркнула Мрозь. — Чую, забавный будет у нас сегодня вечерок.

— Не спеши с выводами, это было давным-давно, а ныне они — вполне пристойные пенсионеры с изломанной жизнью и интересной биографией. Мне очень хочется их послушать, когда еще такая удача подвернется? Кстати, ты только не обижайся, но именно Иван Данилович предложил захватить тебя с собой…

Инга вздрогнула, потом язвительно сказала:

— Наверное, для конспирации? Вот урод старый, он, скорее всего, до сих пор к своей жене ночью по паролю приходит. Ты же, Малюта, не маленький и прекрасно знаешь, что бывших чекистов не бывает. Чтобы туда попасть, особый Каинов тест надо пройти. Это как игольное ушко, только наоборот: праведный туда не пролезет, а вот нелюдь пролетит со свистом.

— Ну и настрой у тебя, я и не подозревал! Ты что, из семьи репрессированных?

— Нет, иначе меня на Старую не взяли бы работать. Но основания недолюбливать их у меня есть… Потом как-нибудь расскажу… Поворот не прозевай, романтик.

Над старым дачным поселком висел особый смог осенней субботы. Кто-то жег успевшую вобрать в себя влагу листву, кто-то топил баньку, кто-то жарил шашлыки. Запахи переплетались, сливались воедино и рождали ностальгическую идиллию чего-то давнего, безвозвратно утраченного, но до боли знакомого и милого.

Ворота спрятавшейся в глубине сада дачи были отворены. Оставив машину на небольшой площадке, где уже стояла старенькая «Волга» с гордо скачущим оленем, и прикрыв просевшие от времени створки, гости двинулись к дому по засыпанной листьями дорожке.

— Ну и молодцы, что выбрались к старику, — неожиданно откуда-то сверху раздался знакомый голос.

Малюта с Ингой замерли и, как примерные школьники, почти одновременно задрали головы. На небольшом, покосившемся балкончике, в белом поварском фартуке стоял Иван Данилович.

— Вы обходите дом и сразу на веранду. Парадную дверь, — он постучал ногой по настилу, отчего балкончик заходил ходуном и вниз посыпалась труха, — мы уже давно не открываем. Дом стареет скорее нас, да он и старше. Проходите, — и старик скрылся за белой тюлевой занавеской.

На веранде был накрыт стол, аппетитно шкворчал и дымился мангал, из старинной черной тарелки репродуктора тихо лилась приятная музыка. По хозяйству управлялись два седых старика и сухая, с надменно подобранными губами, старуха.

Гостей не замечали, и они, предоставленные самим себе, с любопытством осматривались.

На простеньком столе, покрытом обычной, в сине-красную клетку клеенкой, стоял тончайший фарфор, матово тускнело массивное, с благородной чернью столовое серебро, витые кувшины, хрустальная ваза на затейливой золотой подставке и еще какие-то приятные и радующие глаз мелочи.

— Ну и где же наша молодежь? — появился Иван Данилович с запотевшим графином в руках.

— Да вон она, замерла, полагая, что старики ее по слепоте своей и не видят, — на удивление приятным грудным голосом ответила пожилая женщина. — Наблюдают за нами, вместо того чтобы броситься помогать. Предпочитают глазеть, как другие работают на их же благо.

— Ну, допустим, мы не просто созерцаем, мы любуемся гармонией осени в ее природном и человеческом воплощении, — поднимаясь по ступенькам и галантно поддерживая под локоть Ингу, заговорил Малюта. — А прекрасному, согласитесь, всегда хочется удивляться, учиться…

— Ишь ты, какой говорливый, — примирительно произнесла женщина, протягивая руку. — Антонина Тихоновна, тыловое подразделение Данилыча.

— За которым я как за каменной стеной, — явно оставшись доволен репликой Малюты, заулыбался Иван Данилович. — Друзья, это Малюта Максимович и Инга, прошу любить и жаловать, а это мои сослуживцы, друзья и некогда всенародно известные деспоты.

— Карл Оттович Калнынш, — отрекомендовался высокий костлявый старик, чем-то похожий на Суслова.

— Наум Исакович Фрумкин, не деспот вовсе, а простой, незаметный старый еврей…

— В скромном звании генерал-лейтенанта МГБ-КГБ, — съязвила Антонина Тихоновна и, обращаясь к Инге, добавила: — Вы, деточка, пуще всего на свете бойтесь «простых и незаметных». Коварные люди! Забирайте у своего ухажера корзину со снедью, да пойдемте-ка, голубушка, в дом. С продуктами управимся, вас утеплим, а то наш подмосковный ветер ой как охоч под юбки девицам лазить.

Женщины, мило щебеча, исчезли в доме.

— Ну-с, старики-разбойники и примкнувший к ним Малюта-лютович, не пора ли нам по маленькой, вроде все в сборе? — разливая по хрустальным стаканчикам содержимое заиндевевшего графина, произнес хозяин дачи.

Чокнулись. Приятный холодок прополз по пищеводу, обращаясь в разбегающееся по всему телу тепло. Смачно захрустели солененькие огурчики.

— Эй, паразиты, — раздался из дома приглушенный голос хозяйки, — вы не вздумайте без нас за стол садиться…

— Аннушка, ты не волнуйся, мы стоя, — со смехом откликнулся Карл Оттович.

Застолье получилось теплым. В меру выпили, плотно поели. Женщины, кажется, понравились друг другу. Собрав в большие тазы грязную посуду, они удалились в дом, оставив мужчинам их вечные секреты.

— Малюта Максимович, — неожиданно прервав грозящую перейти в легкую дрему сытую тишину, обратился к Скурашу Наум Исакович, — как вы относитесь к мистике?

— Не знаю, скорее всего, как к объективной реальности. Мне кажется, что в последнее время ею пытаются подменить исчезающую духовность и еще не окрепшую религиозность. Хотя мистика намного сложнее и запутаннее и того, и другого. А почему вы меня об этом спросили?

— Малюта Максимович, вы уж нас, стариков, простите за излишнее любопытство, — ответил вместо товарища Иван Данилович, — однако мы хотели бы вам позадавать кое-какие вопросы. Так что давайте договоримся — мы задаем вопросы, а вы отвечаете. Если же вопросы появятся у вас, вы сможете получить на них ответы после нашей беседы…

— Да какой уж беседы, скорее экзамена, — не сдержался Малюта. — Иван Данилович, извините, что перебиваю, но вы хоть объясните, на что экзаменуете?

— Как вы оцениваете работу Плавского? — проигнорировав его реплику, спросил Калнынш.

— Нормально оцениваю, — внутри все напряглось, Малюта вдруг понял, что ввязывается в серьезную и, главное, не свою игру. — Считаю ее перспективной и, безусловно, полезной для будущего страны…

— На чем основывается такая уверенность? — уже из-за спины прозвучал голос Фрумкина.

Малюта начал было поворачиваться в его сторону, но что-то его остановило. «Нет, братцы старички, допрос по системе „карусель“ мне устроить не удастся», — подумал он и, глядя прямо перед собой, как можно спокойнее произнес:

— Во-первых, объективно он — президент страны. Ведь проведи выборы по равным для всех правилам, во второй тур вышли бы они с Ренегатовым, и я уверен: народ выбрал бы Плавского. Во-вторых, при всех его минусах, он — человек будущего, и люди это чувствуют. Многие считают его последней надеждой…

— И вы разделяете их мнение, — вкрадчиво проворковал Карл Оттович.

— Отчасти. Я слабо разбираюсь в механике, приводящей в движение высшую власть, но когда глава государства не общается с Секретарем Совета национальной стабильности, это вызывает, по меньшей мере, недоумение. Вообще, я успел заметить, государственная машина у нас работает как-то странно, вернее, странно не работает, находясь в перманентном состоянии реорганизации. Отсюда и мое мнение о последней надежде.

— Будут ли эффективными действия «Белого легиона»? — резко, почти над самым ухом прозвучал голос Ивана Даниловича.

— Понятия не имею. А что это за легион такой? — без всякого выражения в голосе спросил Малюта.

— Мы же договорились — вопросы в конце, — жестко сказал Наум Исаакович, затем продолжил: — Каковы дальнейшие действия Плавского на Кавказе? Пойдет ли он на заключение полноценного мира?

— Будь у него полномочия, он бы заключил его уже в эту поездку, не ограничившись Хасавюртской декларацией. Вы даже не представляете, как на Кавказе, да и во всей России ждут этого мира и наведения порядка. От безвластия устали все.

— Что, по-вашему, является основой власти? — не отставал Фрумкин.

— Не знаю, наверное, безумие человечества и генетическая предопределенность одних повелевать, а других — подчиняться.

— Выходит, нет никакой демократии, равенства? — допытывался старый еврей.

— Все человечество уравнивают всего два события, — рождение и смерть. В остальном мы поголовно неравны и равными никогда не будем, в естественном, материальном понимании этого слова. Наше равенство всегда абстрактно. Даже равенство перед Богом — миф, потому что свои взаимоотношения с Ним каждый из нас выстраивает по-своему.

Поначалу Малюта с мальчишечьим азартом включился в предложенную игру. Шло время, вопросы иногда повторялись, приходилось напрягать память, чтобы не сделать ошибки и повторить прошлый ответ почти дословно.

Стемнело, щелкнуть выключателем никто не удосужился. Скураш изрядно устал и про себя костерил на чем свет стоит куда-то пропавшую Ингу.

«Хоть бы на минутку выглянула и прекратила эту мудистику. Интересно, на кой черт им все это нужно? — Ни логики, ни особого смысла в разрозненных вопросах он не улавливал, а постоянный, даже навязчивый интерес к мистике, оккультизму, религиям и вовсе вызывал недоумение. — Зачем тебе все это? — и тут же отвечал: — Нет, раз ввязался — терпи, посмотришь, куда клонят почтенные чекисты».

Устали и экзаменаторы и вдруг замолчали. Тишина вышла какой-то особенно холодной, даже жутковатой, как перед вынесением смертного приговора.

— Пожалуй, да, — нарушил уже начавшую звенеть тишину Наум Исакович.

— Согласен с тобой, — с облегчением произнес Иван Данилович.

Должен был сказать что-то и третий, но он молчал. В образовавшуюся паузу вместе с прохладным осенним ветром влетела и повисла холодящая спину напряженность.

— А давайте — мы зажжем свет, пригласим наших очаровательных женщин и перед чайком пропустим рюмочку-другую, — нарочито весело не то пропел, не то продекламировал Калнынш и серьезно добавил: — Я, в принципе, с вами согласен, хотя у меня есть кое-какие соображения…

— Карл Оттович, насчет водочки — это здорово, — запротестовал Малюта, — а вот с женщинами в связи с настойчивой просьбе испытуемого прошу повременить, мне ведь были обещаны ответы на вопросы.

— Ну, мог бы пожалеть стариков, и так загонял, — разливая водку, проворчал Иван Данилович, — давай, отыгрывайся, только не перегибай…

— Куда уж тут перегнешь? Вопросов всего три. Если так долго спрашивали, значит, я вам зачем-то нужен. Могу я узнать, зачем?

— Видите ли, молодой человек, — не спеша начал Наум Исаакович, отхлебывая маленькими глотками холодную водку, — у каждого даже очень крепкого существа или, лучше сказать, сообщества, наступает такая пора, когда следует думать о будущем, по-настоящему думать. Наследников по крови или закону здесь не бывает, зато существует веками выверенная система идентификации подобных. Так что вопросы трех уполномоченных сообществом экспертов в разных странах и в разные века звучат, конечно же, по-разному, однако цель найти подобного себе по духу достигается именно так…

— Э, товарищи уполномоченные, — залпом опрокидывая рюмку, завертел головой Малюта, — я же армейский офицер! Вы уж мне попроще, посредством барабанной дроби все объясните. Какое сообщество, что за родство душ?

— Давайте, Малюта Максимович, отбросим в сторону шутки. Дело действительно большой государственной важности…

— Данилыч, а может, закончим на сегодня вечер вопросов и ответов? — вмешался Калнынш. — Главное, встреча прошла с пользой, что хотели уяснили. Можно и по домам.

— Наверное, ты, как всегда, прав, Карл. Действительно, вы поезжайте, а мы с Малютой Максимовичем еще почаевничаем.

Старики без лишних слов и любезностей, не заходя в дом и не попрощавшись с женщинами, быстро покинули веранду и растаяли в темноте, шуршащей сухой листвой. Хозяин, прихватив графинчик и стаканы, пригласил гостя в дом.

В чужом жилище Малюта почувствовал себя еще неуютнее, чем на веранде. Иван Данилович, кажется, это понял и, жестом попросив соблюдать тишину, провел его в небольшую комнату.

— Давайте еще посекретничаем, пока нас женщины не хватились, — произнес он извиняющимся полушепотом. — Мне бы очень не хотелось отпускать вас домой с роем домыслов и сомнений…

— Иван Данилович, вы что — масоны? — опускаясь в просторное кожаное кресло, ляпнул Малюта и тут же испугался своего вопроса.

— Эк мы вас, батенька, напугали, — успокаивающе похлопал его по руке хозяин. — Ну какие масоны? Хотя если считать таковыми все сложно структурированные организации, действующие одновременно публично и скрытно, какое-то сходство с сообществом древних каменщиков у нас есть. Но мы — не мировая закулиса и не всемирное зло. Мы скромные хранители традиций и определенных знаний, — старик замолчал, как бы впервые задумавшись над только что произнесенными словами. — Если хотите, знаний, дающих возможность получать и удерживать власть.

Когда-то давно Знающие присматривались к нам и по только им ведомым признакам определяли, годны мы в преемники или нет. Разговор за разговором, шажок за шажком вели нас от света суетливой слепоты в вечный мрак прозрения. На свету видят только дураки, но полюбить пугающий профанов мрак и обрести новое внутреннее зрение — удел немногих. Поверьте, это сложная и трудная дорога, вы же, в преддверии ее, сделали, можно сказать, первые полшага. Что будет дальше, никто не знает…

— Даже вы?

— А что мы? Мы — лишь проводники на начальном и срединном этапах. Повторяю, многое, очень многое будет зависеть от вас и вашей веры в свои силы. Но это все в будущем…

Иван Данилович замолчал. Тишина, как неожиданно свалившаяся тайна, неприятно резанула по ушам и до гула крови в висках напрягла нервы. Мысли, словно испугавшиеся света тараканы, разбегались в разные стороны.

Малюта не мог взять в толк, как отнестись к услышанному. Если это провокация, то чья и, главное, какова ее цель? Если это вербовка, то опять-таки чья? Его раздумья прервал спокойный старческий голос.

— Перестаньте себя мучить, терзаться сомнениями и догадками. Если все будет нормально, вы получите ответы на все свои вопросы. Можете даже до поры забыть сегодняшний вечер, считать наш разговор причудой выживших из ума стариков, решивших в последние годы жизни создать в Кремле подпольную группу по спасению гибнущей России. Сегодня, Малюта Максимович, важнее другое. Плавского должны в ближайшее время отстранить от всех должностей, мы даже не исключаем, что его могут арестовать.

— Как арестовать? Он же — третье лицо в государстве! — Малюта попытался подняться с кресла, хозяин жестом удержал его на месте.

— Давайте без излишних эмоций. Вопрос этот уже решен, на днях президентом будет подписан соответствующий указ.

— Но за что? Ведь благодаря Плавскому царь остался на своем троне, да и сегодня он делает, как мне кажется, все для укрепления вертикали его персональной власти…

— Наивный вы человек! Власть не может быть кому-то обязанной, в противном случае она перестает быть властью и становится зависящей от кого-то шлюхой.

А уж если разговор заходит о личной власти, дело, как правило, кровью пахнет. В нашем случае, думаю, обойдется большой шумихой. Я предполагаю, что президент не в состоянии сейчас здраво оценивать свои действия, он очень слаб, болен и целиком зависит от ближнего круга, а Близкие решили, что Плавский представляет для них реальную опасность. Бесконтрольное усиление авторитета кого бы то ни было, естественно, вызывает опасения у той группы людей, которая фактически управляет страной.

— Иван Данилович, вы страшные вещи говорите! Если это действительно так, необходимо срочно поставить в известность Секретаря, надо что-то предпринимать! — Скураш наконец вскочил с кресла и засновал по комнате.

— Поздно. Плавский, в конце концов, сам во многом виноват. Шарахался из стороны в сторону, рубил с плеча, во власть въехал, как в очередную избирательную кампанию. Кремль шума не любит и, главное, шефа вашего об этом предупреждали. Здесь, наверху, в одиночку сражаться нельзя, а чтобы сколотить свою партию, нужно время и опыт, знание жестких законов подковерной борьбы. А он — бах, трах! Пресс-конференции, визиты, безапелляционные заявления… Держава — это, знаете, не казарма…

— Погодите, Иван Данилович, при чем здесь это все? Казарма, держава… Надо вмешаться и попытаться изменить ситуацию…

— Молодой человек, перестаньте горячиться, документы уже подписаны, Близкие ждут благоприятного момента, когда состояние больного слегка улучшится, и его можно будет показать телезрителям.

Сейчас речь может идти о сохранении на своих местах нескольких человек, пришедших в Совет вместе с Плавским, в том числе вас.

Конечно, мы вас не неволим. Можете доложить все своему руководству, соблюдая известные меры предосторожности, но после доклада дистанцируйтесь от Плавского и сократите, насколько это возможно, личные контакты. Главное же — напишите подробную докладную о своей работе по созданию «Белого легиона», пока без указания, на чье имя, и не подписывая документа. Сразу оговорюсь, это не приглашение к предательству своего начальника, но один из шагов по его спасению. Вы мне верите?

— Необходимо время, чтобы все переварить. Извините, уж слишком много всего свалилось сегодня на мою голову. Только писать рапорт я не буду, а о «Белом легионе» от вас сегодня впервые услышал. Вообще, что это за легион такой, и с какого боку здесь наш Совет?

— Ну не знаете и не надо. Я спросил, вы ответили. Всякий ответ — это ответ, и выводы делать задающему вопросы.

— Если не возражаете, нам пора ехать. Поздно уже, и устал я, как после хорошей переделки. Ночь самоедства мне обеспечена.

— Да Бога ради! Конечно поезжайте! Только, очень прошу, не спешите делать глупости и играть в геройство, думайте прежде о себе, — последние слова прозвучали четко и бесстрастно, как голос дежурной по станции, объявляющей об отправлении поезда. — И вот еще что, Малюта Максимович, я вам благодарен за теплое отношение к Ингочке, у девочки сложная судьба, но у нее недурные задатки. Держитесь друг друга. — Поднявшись, старик вышел из комнаты, включил свет и позвал своим обычным скрипучим голосом: — Девочки! Что же это вы бросили нас, хотя бы чайком побаловали!

«С чего это, собственно, он ее опекает? — промелькнуло у Малюты. — И здесь какие-то турусы! Не слишком ли много загадок для одного вечера?»

За чаем говорили ни о чем, старики жаловались на болячки, Инга, чувствуя напряженность Скураша, ластилась к нему как могла. До чего же поразительные существа женщины! Они безошибочно чуют, что у мужчины появилась какая-то тайна или, к примеру, завелись приличные деньги, и пускают в ход все свои неподдающиеся логике уловки, чтобы вытянуть из него и то и другое.

Дорогой разговор не клеился. Малюта, с трудом перемалывая услышанное, молча довез подругу до подъезда и, наскоро попрощавшись, поехал домой. Ему была необходима привычная обстановка, в которую можно было забраться, как в старый застиранный свитер, отбросив опостылевшие условности. Только в этой звонкой тишине можно было разложить все по полочкам, разобрать по составным частям и попытаться предположить, во что все это выльется завтра.

Два неудовлетворенных друг другом человеческих существа сидели, укутавшись в одеяла, на растерзанной желанием кровати и молчали. Бутылка виски, широкие граненые стаканы неустойчиво перекособочились на складках смятой простыни. Говорить не хотелось. Голова была забита мыслями, и они мешали думать.

Малюта злился на себя, вместо разливающейся по телу трепетной усталости, сладкого, быстро высыхающего на разгоряченной коже пота, его захлестывало раздражение, во рту плавал мерзкий алюминиевый привкус.

Он ненавидел это состояние, похожее на финиш бессмысленного курсантского кросса, когда ты прибежал первым, а результат твой никому не интересен. Почему было не послушать жену и не заниматься этим сегодня? Нет, повинуясь древнему зову голодного дикаря, он настоял на своем, считая, что только близость с женщиной и со смертью дают возможность мужчине обрести внутреннее спокойствие и принять правильное решение. Екатерина прилежно постанывала, он механически двигался, пытаясь прогнать раздирающие черепную коробку мысли и провалиться в аксамитную бездну.

Однако уговорить себя легче, чем обмануть. Зашлепав своими красивыми ластами по паркету, Катя пропала в ванной, потом прошла на кухню и через минуту вернулась с выпивкой и пачкой бисквитов. Он молча плеснул в стаканы, и они выпили. Каждый молчал о своем. Малюта вдруг подумал, что лучше всего сейчас одеться и уйти, но идти было некуда, не к Инге же этой, в самом деле, нести свалившиеся на него новости. Кому они нужны, его самокопания, стремление к высшей истине, поиски несуществующей правды?..

Скураш исподлобья глянул на жену, и та, словно почувствовав его состояние, встрепенулась, потянувшись к нему глазами. Малюта замер. Улыбка, ободряющая, излучающая нежность, вспыхнула на ее лице, губы слегка шевельнулись, издавая не то вздох, не то призывный звук.

Все настоящее начинается с глаз. Он всегда знал это и сейчас вдруг понял, как же без этого соскучился… Ведь это бывало у него только с Катей.

Одеяла сбросили почти одновременно.

Вынырнув из бездны и отдышавшись, они, словно молодожены, застыли неподвижно, боясь спугнуть то, что с ними только что произошло.

Постепенно мир обрел свои привычные очертания. К далекому, не видимому ночью солнцу улетело исторгнутое ими тепло, стены комнаты впитали в себя их стоны, шепот, всхлипы, озноб реальности пробежал по их обнаженным телам и, плотнее прижавшись друг к другу, натянув на себя одеяло, они безмятежно уснули. Если бы в эту минуту человечество погибло, эти двое остались бы навечно самыми счастливыми из людей.

Поспать им не дали.

Почти одновременно затрезвонили все имеющиеся в наличии телефоны. Пока жена заплетающимся языком говорила по домашнему, Малюта, нашарив мобильный и прокашляв севшую от сна глотку, ответил:

— Слушаю.

— Это хорошо, что ты еще в состоянии слышать. Надеюсь, у тебя дома есть телевизор? — с издевкой прозвучал холодный голос Инги.

— Наверное, есть, а что, война началась?

— Мне кажется, хуже, — и мобильник гаденько запищал сигналами отбоя.

Взяв пульт, Катя нажала на кнопку. На экране бесновался министр внутренних дел.

— …Таким образом, «Белый легион» замышлялся как инструмент достижения личной власти, и я не исключаю возможности государственного переворота. Вообще в последнее время Плавский отошел от принципа коллегиальности в принятии ключевых решений, но, как известно, диктат ни к чему хорошему не приведет. У народа и у страны имеется подобный печальный опыт. Однако с полной уверенностью могу заявить, что у президента есть надежные, здравые силы, которые в состоянии противостоять любым попыткам вернуть нас к тоталитаризму.

— Послушай, что за ахинею он несет? — накинув на них обоих одеяло, спросила жена. — Какие легионы? Вы что, в самом деле готовили государственный переворот? Ну, слава Богу, нашлись в стране настоящие мужики! — и, обняв Малюту, она зашептала ему в ухо: — Не бойся, даже если тебя сошлют в Сибирь, я поеду с тобой.

— Перестань дурачиться! Какая еще Сибирь! Но они-то… Вот загнули! А я, придурок, принял все за старческий маразм выжившего из ума чекиста! Вызывай такси, я еду на Старую площадь.

Умные женщины оттого и умные, что точно знают, когда не надо перечить мужчинам. Покорно засопев и неохотно натянув на себя халатик, жена поплелась к телефону.

Над Москвой плавал хрустальный осенний вечер. Поток машин схлынул, и Тверская, захлебываясь разноцветными огнями витрин и рекламы, беззастенчиво, не стесняясь нищей страны, выставляла напоказ свою развратную роскошь.

Малюта не знал, как себя вести, куда звонить, как найти и предупредить Плавского. Он, как солдат, повинуясь годами выработанной привычке, в случае тревоги спешил в свою часть. Там, за зеленым забором все вставало на свои места, каждый знал, куда бежать, кому подчиняться, кем командовать. Но Совет национальной стабильности не был войсковой частью, там не было командиров и бойцов, там сидели поднаторевшие в интригах волки, готовые разодрать любого, чтобы освободить для себя путь наверх. Смутное, ноющее чувство тревоги сосало под ложечкой.

Скураш, прежде чем подняться в кабинет, заглянул в приемную Плавского.

— Все собрались у Петра Харлампиевича, — отрываясь от телевизора, бодрым голосом сообщил дежуривший отставник. — Ивана Павловича еще нет, он на встрече с президентом Белоруссии.

Евлампова Скураш втайне побаивался и без особой нужды в его кабинет не заглядывал. После любого разговора с боевым заместителем Плавского всегда оставалось опасение, что слова, да и сама тема разговора будут истолкованы им неправильно и обращены не в твою пользу.

Но сегодня он не раздумывая вошел в нелюбимый кабинет. За столом, кроме Петра Харлампиевича, сидели Обрушко, Брахманинов и помощник Секретаря Илья Могуст, высокий молодой человек с незапоминающимся лицом опера.

— Смотрите, в наших рядах прибыло! — всплеснул руками хозяин кабинета. — Не побоялся, пришел, молодец! Садитесь, вместе кумекать будем.

— А я вам что говорил, — протягивая Скурашу руку, произнес Лаврентий Михайлович, — нормальный, наш парень…

— И что нормальный парень обо всем этом думает?

— Думаю, что весь этот бред кем-то халтурно срежиссирован и будет иметь не лучшее для нас продолжение…

— Это ваши догадки или вам что-то известно? — насупился разведчик, привыкший узнавать новости первым.

— Известно мне не больше вашего.

Скураш подошел к стоящей перед столом для совещаний белой пластиковой доске и лежащим здесь же специальным фломастером торопливо начал писать: «Подписан Указ об отстранении Ивана Павловича от всех должностей. Возможен арест. Завтра или в ближайшие дни эту новость озвучит Царь!»

Убедившись, что все сумели разобрать его каракули, Малюта, опасливо покосившись на зашторенное окно, торопливо стер губкой пляшущие строчки.

В кабинете повисло зыбкое молчание, от которого начинают противно ныть зубы, а к глотке подкатывает предательский комок. Именно это состояние так ненавидят и так боятся сильные и решительные мужики, готовые провалиться сквозь землю, пойти на верную гибель, только бы не сидеть в воняющей предательством луже.

Телефонный звонок шарахнул неожиданной очередью, выводя всех из оцепенения, воскрешая надежду, поворачивая к извечному русскому «авось». Евлампов схватил трубку, как утопающий спасительную веревку и, стараясь справиться с волнением, прохрипел:

— Слушаю вас, — и, зажав ладонью микрофон, обрадовано сообщил: — Шеф…

— Включи громкую связь, — перебил его Обрушко, — и скажи ему, что мы здесь.

— Иван Павлович, я не один, у меня в кабинете собрались все наши. Разрешите перевести телефон в режим конференции?

В комнату ворвался раскатистый бас Плавского.

— Что приуныли, голубчики? И с лицами, задумчивыми, как двухпудовые гири, безрадостно вздыхаете над объективной несправедливостью, властвующей в милом сердцу Отечестве? Успокойтесь, это еще не конец, это только начало. Всем по домам, нечего сопли на кулак наматывать. Завтра в семь тридцать все у меня. Все! Никаких возражений! — и телефон пискляво, по-щенячьи затявкал короткими гудками.

— Действительно, что мы киснем? — прорезался молчавший до сих пор пресс-секретарь. — Мы все, включая шефа, знали, что это должно произойти. Месяцем раньше, месяцем позже, какое это имеет значение? Да и черт ее бери, эту Старую площадь, что же мы, еще вполне справные хлопцы, не найдем себе молодки? Петр Харлампиевич, закуска есть? Я сейчас за водочкой сбегаю, у меня уже неделю в холодильнике настаивается…

— Саш, есть и водка и колбаска, — перебил его хозяин, — не надо никуда бежать. Сейчас все здесь соорудим, а то Малюта Максимович нагнал на нас тоски.

Выпивали и закусывали торопливо, старались шутить, но весело не было и, не достигнув волшебной черты, за которой начинается всеобщее единение и согласие, разъехались по домам.

— Не надо говорить глупостей. Лучше смотрите, чтобы он чего напоследок не отчебучил. — Премьер ходил из угла в угол по небольшой комнате для совещаний, в которой собрался близкий ему круг людей. — Не наше собачье дело обсуждать волю президента. Наше дело маленькое: будет подписан указ — мы должны обеспечить его выполнение. — Он на минуту замер, как бы прислушиваясь к чему-то, и вдруг с силой хлопнул по полированной поверхности стола. — И обеспечим! На то мы сюда и посажены! Как прошла ночь? — Он обернулся к министру внутренних дел.

— Плавский никому не звонил. Полагаю, он пока ничего и не знает. Ему звонили. Все контакты зафиксированы. Пленки сейчас в распечатке. Заслуживают внимания три звонка, два — от командующих военными округами, а один — из Чечни, от Масхадова…

— Что?! И говорите, ничего интересного? Вот б…! Ко мне этих долбанных генералов! Вы что, дурачка из себя строите — «заслуживает внимания, заслуживает внимания», я ваше внимание сами знаете где видал! Из каких округов звонили?

— Сибирского и Московского.

— Московского?! Да ты не министр, ты придурок! Или с этим горлохватом заодно? Мне докладывали, что это твоя идея, насчет «Белого легиона». Ну, смотри, если столичный округ встанет на сторону Плавского, — это все! Почему мне сразу не сообщил?

— Товарищ премьер-министр, прошу вас, не надо так волноваться! Разговоры были пустые, ни о чем…

— Да вы посмотрите на него! Пустая у тебя башка! Если они сразу после твоей телевизионной хероты кучковаться начали, значит, предварительная договоренность была. Срочно пленки ко мне. А что это КГБ молчит? Не, мужики, если вы мне в карман насрете, я в долгу не останусь. Уж чего-чего, а дури у меня на всех хватит. Так что у вас?

— Считаю, что особенно опасаться нечего, хотя обстановка довольно сложная, здесь я с вами, Остап Степанович, согласен. До сегодняшнего утра наше ведомство к этой операции подключено не было. Я все узнал из телевизора. Мне были звонки, конечно, но они носили характер вопросов. Народ интересовался, что происходит, и спрашивал, как себя вести. В утренних сводках мне сообщили об интенсивном радиообмене некоторых посольств и звонках заместителя Плавского Евлампова десятку бывших сослуживцев, которые сегодня находятся на командных должностях различного уровня.

— Все! Вы меня угробите! — Премьер со стоном повалился в мягкое вращающееся кресло. — Ну неужели нельзя было по-человечески объяснить, что вы там в Барвихе задумали? — вопрос относился к скромно сидящему и что-то записывающему руководителю кремлевской администрации, получившему от Плавского меткое прозвище «Ржавый Голик». — Гол Владленович, я к вам обращаюсь! Что вы там все пишете? Не марайте бумагу, вам и так кассету нашего разговора фэсэошники передадут.

— Остап Степанович, — обводя всех наглым взглядом, как бы нехотя отозвался чиновник, — я точно такой же исполнитель, как и вы. И знаю, поверьте, не больше вашего. Указ пока еще не готов, да и неизвестно, будет ли он вообще.

Немая сцена вышла не хуже, чем у Гоголя. Перед каждым из сановников, облеченных почти неограниченной властью, позволяющей им в считанные минуты всколыхнуть по-прежнему огромную страну, как немое напоминание их истинной цены и полного ничтожества, светились злорадством глаза кремлевского управителя.

Первым вышел из оцепенения главный милиционер.

— Гол Владленович, вы что творите? По-вашему получается, что это мне пришла в голову мысль обвинить Секретаря национальной стабильности в подготовке военного переворота и поставить, как сейчас выходит, страну перед угрозой гражданской войны? Мы так не договаривались! Я сейчас еду к себе, собираю журна…

— Прекратите истерику, генерал, — медленно вставая, жестко произнес «Ржавый Голик». — У каждой истории есть одно начало, но концы могут быть весьма разные. Не будем паниковать, господа! Президент примет самое мудрое и единственно правильное решение. Безусловно, наш премьер прав, мы обязаны это решение выполнить. Вчера вечером вы все говорили правильно, Евгений Захарович, так давайте не будем паниковать. Установите за Плавским наблюдение, анализируйте его телефонные разговоры, проведите профилактическую работу с наиболее вероятными сторонниками, главное, не допустите контактов с бывшим Охранником. — На минуту он замер, как бы испугавшись последних слов. — Это, пожалуй, самое главное, и выкиньте из головы этот бред про гражданскую войну.

Приглушенно затарахтел телефон. Остап Степанович поспешно схватил трубку в надежде, что безотлагательные государственные дела призовут его куда-нибудь подальше от этих опасных и неблагодарных игр.

— Что?! Когда?! Он один?! Да вы все охренели сегодня! — бросив со злостью трубку, премьер растерянно развел руками. — Плавский поднимается к нам, с ним вооруженные охранники.

— Сейчас возьмет и арестует всех, как заговорщиков… — спокойно произнес директор ФСБ Кузнечиков.

— Язык у вас без костей, — перебил его главный администратор. — Остап Степанович, как нам с Болотовым отсюда выйти, чтобы не встретиться с Иваном Павловичем?

— Вы заварили и вам выйти! Хороши, ничего не скажешь! Вон в ту дверь драпайте. Игнатий! — Премьер обратился к запыхавшемуся человеку, только что вбежавшему в комнату и пытавшемуся что-то доложить. — Да знаем мы, знаем, проводи вот лучше гостей к служебному лифту.

Еще не успела за поспешно ретировавшимися затвориться дверь, как хозяин кабинета принялся инструктировать оставшихся.

— Мы ничего не знаем, сами только сегодня услышали, я вообще вечером телевизор не смотрел. Это Старая площадь все затеяла, пусть туда и едет разбираться. Это политика, а мы — правительство, наше дело — хозяйство…

Большая двустворчатая дверь больно стукнулась створками о прикрепленные к полу фиксаторы. Мрачный, зыркающий из-под насупленных бровей Плавский твердым шагом вошел в кабинет.

— Ну, что попрятались, как тараканы?

— Иван Павлович, что за тон!? — рявкнул для острастки премьер. — Не забывайтесь!

— В вашем курятнике забудешься, как же! Чуть прощелкал — и уже обосрали по самую маковку. Остап Степанович, не рыкайте, меня тоже Бог голосом не обидел. Где этот недоносок болотный? Я ему сейчас в одно место засуну папку с его предложениями по этому гребаному легиону. Ну негодяй! Где он?

— Кто?

— Кто-кто? Не надо делать такие глаза, товарищ председатель правительства, где ваш внутренний министр? Где этот Гапон?

— Иван Павлович, — видя решимость Плавского, намеренно спокойно произнес Чистолицев, протягивая для приветствия руку, — я вас не понимаю. Объясните, что произошло? — И, обернувшись к присутствующим, привычно бросил: — На сегодня всё, все свободны.

— Остап Степанович, я прошу вас оставить Кузнечикова.

— Хорошо, Иван Павлович. Владимир Николаевич, задержитесь!

— Прошу вас как премьер-министра объяснить, что означает вчерашнее выступление министра внутренних дел? И предупреждаю: просто так сковырнуть меня не удастся. За мной люди стоят…

— Иван Павлович, я вас очень хорошо понимаю, и поэтому давайте успокоимся, — суетливо закудахтал Чистолицев. — Присаживайтесь. Вы что будете: чай, кофе?

— Кофэ, — буркнул Плавский.

— Я сам вчера телевизор не смотрел. Утром провел маленькое совещание. Болотов тоже был, но перед вами ушел вместе с Чайбесом. Вкратце мне, конечно, пересказали вчерашнее. Вы только правильно меня поймите, я вынужден буду провести разбирательство с милицейским начальником. Я ему сказал, чтобы он предоставил в мое распоряжение всю доказательную базу и не позднее сегодняшнего обеда. А то, ишь ты, много себе позволяют! А вообще вам лучше бы позвонить президенту, вы его кадр.

— Звонил. Прикрепленный уже третий час талдычит одно и то же: «При первой же возможности соединю». Куда там соединят, может, он уже дуба дал. Вот уберут меня и объявят народу.

— Да бог с вами, Иван Павлович, — истово закрестился премьер.

Плавский, обжигаясь, пил кофе, рассеяно слушал косноязычную речь начальника правительства, и до него постепенно начинал доходить смысл происходящего. Его, Ивана Павловича Плавского, боевого генерала, кинули, развели, как мальчишку, использовали и вышвырнули, как не пришедшегося ко двору. Звуки, наполняющие комнату, исчезли. Беззвучной рыбой шамкал, сверкая металлокерамикой, смешной, заплывший жиром человек, номинально числившийся вторым лицом государства и в совершенстве постигший сложную науку имитатора кипучей государственной деятельности.

В голове у генерала, цепляясь одна за другую, как самописцы, плясали мысли. К кому, а главное — зачем он пришел сюда? Что хотел услышать? Эти пустые и лживые слова? Увидеть потупленные взоры с искорками злорадства?

Внутри кипела злость. Ему вдруг все опостылело. К черту всех! Может, правы были соратники, сегодня ночью убеждавшие его никому не верить, а обратиться к народу, поднять верные войска и закончить весь этот бардак в считанные дни. Но это война! Войну Плавский знал и не любил, тем более в России, здесь испокон веков на одного виноватого приходилось по десятку невинно загубленных. Нестерпимо захотелось бросить все это, послать всех куда подальше, взять удочки и уехать на болото, в Коломну, ловить карасей.

Плавский молча встал и не прощаясь вышел.

В Совете национальной стабильности царило истерическое оживление. Старожилы, пережившие не одну реорганизацию, уткнувшись в спасительные бумаги, делали вид, что ничего не замечают и все происходящее их не касается. На бесстрастных лицах читалось: «Я всего лишь придаток моего стола, и все выходящее за его пределы не имеет никакого значения».

Сотрудники, пришедшие с Плавским в шестой подъезд и привыкшие к чугунным воротам на Ильинке, сбивались в постоянно меняющиеся группки, о чем-то шептались, озираясь по сторонам.

Малюта уже в половине седьмого был в приемной начальника с готовым обзором газет. Этот обзор, отличающийся от официального, который разносили по кабинетам ближе к полудню, он готовил сам в нескольких фразах формулируя смысл основных, знаковых материалов. Сегодня газеты были пустыми, только в двух с пометкой «срочно» были напечатаны крошечные информашки о вчерашних излияниях Болотова.

Плавский появился неожиданно из общего коридора. Протянул Скурашу руку и жестом пригласил в кабинет. Лицо Ивана Павловича было напряжено, рябые от оспин скулы ходили ходуном, движения казались резкими, в голосе перекатывались металлические шары.

— Ну что у вас, Малюта Максимович?

— Обзор прессы, в основном, — он положил перед шефом листки, на первом крупным шрифтом было набрано: «Возможно, сегодня вас отстранят от всех занимаемых должностей. Указ уже подписан. Ждут, когда Царь сможет его огласить. Надо что-то делать».

— Конечно, надо, но кто знает, что? Вы пока свободны, за обзор спасибо. Я, правда, уже прочитал отдельные газеты, так что в курсе основных событий.

Позже Обрушко рассказал Скурашу, что ночью их собрал Плавский и они почти до утра обсуждали ситуацию. Поднимать войска, на чем настаивал Евлампов, генерал наотрез отказался: «Я никогда не позволю, чтобы по моей вине кто-то развязал новую гражданскую войну. Хватит, навоевались!»

Резиново тянулось время, все собрались в кабинете Лаврентия Михайловича и, заглушая волнение анекдотами, ожидали возвращения начальника из Белого дома.

Секретарь вернулся внешне спокойным, только желваки, ходившие на скулах, опали, а темные молнии, сверкающие в зрачках, превратились в тлеющие безразличием угольки. Попросив никого с ним не соединять, он вызвал помощника и заперся в кабинете.

Вездесущий «Сашка Советский Союз» по пути из Дома правительства засек наружку, проводил шефа и задержал машину, из которой выволок невзрачного мужика и такую же бесцветную женщину. Те быстро смекнули, что вляпались в дурную историю, и, особенно не препираясь, признались в своей принадлежности к Главному штабу МВД и в том, что уже неделю «водят» машину Секретаря. Записав показания на видеопленку, задержанных передали прибывшим с Житной полковникам. Стараниями Брахманинова эти кадры попали в Си-эн-эн и разошлись по мировым агентствам.

Вслед за начальником в своих кабинетах заперлись ближайшие сторонники Плавского и на полную мощность запустили бумагоизмельчающие машины.

Не отставал от сослуживцев и Скураш. Внутренний дискомфорт заставлял мозги работать только в одном направлении — в ящиках не должно остаться даже клочков бумаги. Кто знает, как будут они завтра прочтены чужими людьми. За последние годы Малюте дважды приходилось на своей шкуре испытать всю мерзость недоверия и бездушия государственной машины, пытавшейся стереть его в порошок за добросовестное исполнение своего гражданского долга. Закончив возиться с бумагами, Малюта решил заглянуть к Инге.

Мрозь сидела на своем рабочем месте и сосредоточено читала толстый журнал.

— А, это ты? Привет. Говори быстрее, что надо, а то сейчас девочки вернутся.

— Привет. Да ничего мне, собственно, не надо, проведать зашел. Собираюсь пообедать. Если есть желание, можно сходить в наш ресторанчик. Чует одно мое место, что скоро конец нашей конторе.

— Думаю, конторе-то еще не конец, а вот многих отсюда попросят, — Инга на секунду замолчала, сомневаясь, следует ли продолжать начатую фразу, но после некоторых колебаний выпалила: —…и тебя, по всему видать, тоже.

— Не понял.

— Чего ты не понял? Тебя же русским языком попросили не соваться, куда не следует, а ты что сделал? Сорвался и побежал звонить. Ну и кому ты помог? Слабаком оказался твой Плавский, испугался, видишь ли, руки замарать и поднять то, что ему принадлежит по праву. Такого не прощают. Беги и дальше его спасай! Хотела бы я посмотреть, как он тебе когда-нибудь поможет. Все, дорогой мой, твоей карьере конец! Поэтому, очень тебя прошу, не приставай ко мне больше с глупыми предложениями и вообще делай вид, что мы незнакомы. Вы что, в самом деле, все чокнутые и пришли сюда спасать Отечество? Да кому вы нужны?!

Малюта медленно закипал. Впервые в жизни ему вдруг захотелось ударить женщину. Инга это почувствовала и переменила интонацию.

— Ладно, ты только не дури! У нас с тобой сначала все так хорошо получалось… А сейчас… В общем, надо взять себя в руки. Мы какое-то время не сможем встречаться. — Глядя на него в упор, она готова была пустить в ход самое безотказное женское оружие: слезы. — Прошу тебя, не надо глупостей. Все пройдет. Тебе-то уже терять нечего, а я что буду делать без этой работы? Ты сам виноват, ведь все так хорошо начиналось… Ты даже не представляешь, куда, на какие высоты ты закрыл себе дорогу… и мне тоже.

Губы Скураша дрогнули в презрительной усмешке. Крутанувшись на каблуках, он молча вышел вон.

«Да и хрен с ней, с этой стервой! Сука — она и в Африке сука. На самом деле все к лучшему, — размышлял он по дороге в столовую. — Хотя при чем здесь эта дура? Сколько прошло лет, а дух Берии и Троцкого все еще витает в этих коридорах, калеча, заражая своими страшными бациллами работающих здесь людей. Сколько ни перекрашивай стены, сколько их ни упаковывай в дорогие деревянные панели, они все так же источают въевшийся в них страх и подлость. Эти кабинеты и не таких ломали, не то что смазливую девчонку, прокладывающую себе передком дорогу наверх. Гиблое место».

Он поймал себя на мысли, что последнее время его окружало какое-то сплошное безумие. Выжившие из ума старики с их мистическими поисками подходящих людей для передачи неких тайных знаний. Звенящая, готовая чуть ли не перевернуть мир любовь лживой женщины, обернувшаяся очередной попыткой подняться по служебной лестнице. Государственная машина, летящая неизвестно куда и неизвестно кем управляемая. Судьбы, растоптанные чьей-то прихотью, сотни покалеченных людских жизней. Все это переплелось в какой-то липкий сгусток, отгородилось от мира высокой, напитанной бурой кровью стеной, существовало словно само по себе…

— Малюта Максимович, — прервал его мрачные мысли помощник Секретаря Могуст, — шеф просил все подчистить…

— Уже.

— Вы в курсе, что разоружили личную охрану Павловича и отключили телефоны правительственной связи?

— Ну, вот и понеслась кривая в щавель! Сейчас подгонят пяток «воронков» — и в Бутырку…

— Ну вас, Малюта Максимович! Умеете, однако, пожелать молодому поколению приятного аппетита!

— Малюта, — догнал их запыхавшийся Виктор Казан, давний приятель Скураша, работающий в Управлении внутренней политики, — быстрее ко мне в кабинет, фэсэошники шепнули: через пару минут по телевидению выступит президент с важным сообщением.

До кабинета они не добежали, остановились в одном из холлов, где у телевизора с горящими любопытством глазами толкался, как на пожаре, служивый народ.

Из белесой, почти живой мути экрана, выплыло бесформенное лицо больного человека. Он полусидел за столом. Невидящие глаза бессмысленно смотрели в камеру, казалось, он не понимает, зачем его посадили за этот стол и что ему необходимо делать. Вдруг, словно очнувшись, он начал скрипящим, срывающимся голосом нести какую-то околесицу про двух генералов, которые, «что один, понимаешь ли, что другой», а потом, запнувшись на полуслове, вывел свою подпись под коротким указом об отстранении Плавского от занимаемой должности Секретаря Совета национальной стабильности страны.

Тишина, на некоторое время воцарившаяся вокруг телевизора, раскололась разноголосьем. Все обсуждали увиденное.

Скурашу было неловко, казалось, все смотрят на него и ехидно ухмыляются, словно предполагая, что ему, как Петру в ту страшную ночь в Гефсиманском саду, хочется втянуть в себя голову и отречься от человека, на которого только что указали с экрана.

Стараясь сохранять спокойствие, он пошел в столовую. Есть не хотелось. Взяв дежурные блюда, он уселся за свой обычный столик.

Инга о чем-то беззаботно щебетала с товарками, усердно налегая на десерт. Малюты для нее уже не существовало.

Скурашу стало весело. Было трудно представить, что эта сидящая напротив чужая женщина еще совсем недавно будила в нем какие-то чувства.

— Вы не откажете старику? — проскрипел рядом знакомый голос, и о стол звякнул поднос.

— Что вы, Иван Данилович, — здороваясь и почему-то краснея, произнес Малюта.

— Эх, вон оно как обернулось! Что ж поделаешь, на Старой площади паркеты поковарнее льда. Поскользнуться и сломать себе шею можно в два счета. Выше нос, молодой человек, вы со своим прилежанием и внутренним чутьем, я уверен, не пропадете. Жалко, конечно, что наши дорожки не срослись, очень жалко. Ну да ничего. У вас сейчас, правда, наступает самая коварная для служивого человека пора. Здесь ухо надо держать востро! Межлизень, он пострашнее пресловутой китайской поры перемен будет…

— Извините, Иван Данилович, я не мог иначе поступить…

— Я понимаю и ни в чем вас не виню. Может, даже и завидую вашей бесшабашности. Поступи когда-то и я так, сегодня бы спокойнее спал.

— Иван Данилович, а что это — «межлизень»? Первый раз такое слово слышу.

— И не мудрено, вас еще тогда и в проекте не было, когда номенклатура родила этот термин, обозначающий самую тяжелую пору в жизни чиновника. Каких только крушений в это время не происходит! Правда, кому-то и повезти может — на костях ближнего-то иной раз ох как высоко взлетают! Межлизень — это промежуток времени, когда одна, извините, жопа ушла, а другая еще не пришла, и лизать бедному госслужащему нечего, а язык-то его без этого уже не может! Вот тут-то и гляди, как бы чего дурного не лизнул.

Малюту поразило это емкое определение, грубо, но весьма точно раскрывающее основной стиль чиновничьей жизни. Главное, оказывается, не сплоховать в межлизень, и тебе обеспечен рост, полагающиеся блага, тихая и сытая пенсия. Не сплоховать! Вон их сколько, с аппетитом жующих и исповедующих эту чиновничью истину. Да только ли они исповедуют этот принцип? Ведь по нему жила и продолжает жить вся страна. Страна Вечного Межлизня.

— Ну что, я вас озадачил? Вы уж крепитесь… — попрощался старик. Его согнутая временем и чужими тайнами спина растворилась в людской толчее.

В переходе на третьем этаже Малюту поджидал взволнованный Казан. Схватив приятеля за локоть, озираясь по сторонам, он поволок недоумевающего Скураша на лестничную клетку.

— Собирай вещи и дуй домой, ментовскому спецназу отдан приказ в случае чего открывать по вам огонь без предупреждения. Чтобы бойцов не мучила совесть, до их сведения довели информацию, что все вы бандиты из Приднестровья с руками по локоть в крови, которых с собой притащил Плавский, собравшийся узурпировать власть. Так что вы уже без суда — государственные преступники и приговорены к смертной казни. Остановка за малым: одно неосмотрительное движение с вашей стороны и каюк! Мой тебе совет — не геройствуй, езжай домой.

Уходить Малюта не стал. Он остался с Плавским, которого на виду у десятка телекамер арестовывать не решились, хотя неприметные «пазики» с плотно занавешенными окнами терпеливо ожидали команды «фас».

Как только прощально распахнулись ворота, и уже не служебная, а предоставленная Плавскому кем-то из знакомых машина начала выползать на покатую площадь, серые автобусики начали свое неумолимое движение. Но вдруг вспыхнули десятки осветительных фонарей, толпа вынырнувших из-за угла журналистов во главе с возбужденно кричащим Брахманиновым спешила к узорчатым чугунным створкам.

— Он, возможно, остановится и даст вам свое последнее интервью, — торопил телевизионщиков Александр. — Скорее!

Из толпы репортеров, грубо расталкивая окружающих руками, выскочил одетый в коричневую куртку мужик и, не обращая внимания на возмущенные окрики, кинулся к ближайшему из уже выдвинувшихся для броска автобусов. Замахал руками. Ему немедленно открыли дверь. Люди, находившиеся в салоне, зловеще поблескивали изготовленным к применению оружием. С недовольным змеиным шипением закрылась дверь, и «серые» машины, с ненавистью зыркнув на окружающих фарами, демонстративно развернулись и скатились к Варварке.

Плавский остановился буквально на секунду, чтобы пригласить всех в одно из информационных агентств.

— Слава богу, вроде пронесло, — вытирая с бледного лица пот, вздохнул Брахманинов, оборачиваясь к Скурашу, — кажется, никто и не заметил!

— Кому надо, заметил…

Следующий день прошел по сценарию тридцать седьмого года.

На Ильинке у шестого подъезда топился народ. В здание Совета национальной стабильности пропускали только начальников, для всех остальных был объявлен выходной. Телефоны в кабинетах молчали. Звенящая тишина, как плотный слой пыли, лежала на двух последних этажах хмурой нелюдимой высотки.

Малюта заварил чай и тупо сидел за пустым столом. Его разрывало желание деятельности, хотелось куда-то бежать, звонить, приглашать к себе людей, продолжать начатую работу. Но этот порыв, еще не выплеснувшись наружу, разбивался о холодную стену равнодушия, которое возникало из осознания собственной ненужности. Ощущение смутной тревоги постепенно нарастало в душе.

Никакой следователь, никакие пытки не изводили брошенного в неизвестность человека сильнее, чем эта чертова круговерть, рожденная внутри себя самого. Наверное, именно так минута за минутой, час за часом, день за днем изводил себя узник, пока не впадал в полную самоненависть, с готовностью подписывая любую бумагу, чтобы поскорее избавить себя от нестерпимой пытки. Пытки самим собой.

Шел первый день Межлизня.

Неожиданно зазвонил телефон внутренней связи.

— Малюта Максимович, — казенно прозвучал в трубке незнакомый женский голос, — через пять минут спуститесь в холл, который расположен у кабинета Секретаря Совета. — И телефон снова замолчал.

Они шли друг за другом по нешироким коридорам. Их тяжелые шаги не могли заглушить толстые ковровые дорожки, и звук глухо ударялся в светлые стены.

В основном здании молчаливую колонну разделили на три группы и стали запускать по одному в бывший кабинет члена Политбюро Лазаря Моисеевича Кагановича.

Ко всякому выходящему из заветных дверей, как к обладателю некоего сакрального опыта, обращались вопрошающие взоры ожидающих, но никто не произносил ни звука, все помалкивали, ибо каждый хотел остаться и состариться здесь, на Старой площади, каждый осторожно, как в холодную мутную воду, входил в свой Межлизень.

Вызова Малюта дожидаться не стал. Исподлобья глянув на капитана с васильковыми петлицами, он медленно пошел в свой кабинет, постоял немного, надел куртку и, оставив ключ в двери, вышел на улицу.

Мимо струилась, повинуясь своим законам, столичная жизнь, которой не было дела ни до Межлизня, ни до «Белого легиона», ни до Плавского, ни до Малюты, ни до президента, и пропади они все в одночасье, растворись в бесцветном воздухе октября — никто бы этого, скорее всего, даже и не заметил…