Асмодей нашего времени

Глава вторая

Владиміръ Петровичъ Софьинъ былъ одинъ изъ тѣхъ немногихъ, которые, бывъ отмѣчены перстомъ судьбы, рано обрекаются на борьбу съ жизнію и всѣми прихотливыми явленіями ея. Равно пріимчивый какъ для горя, такъ и для радостей, онъ безъ всякаго расчета расходовалъ запасъ силъ душевныхъ, щедро вложенныхъ въ него благодѣтельной природой. Не включая себя насильно въ число аристократовъ, Софьинъ трудами и прочнымъ, невольно уважаемымъ отъ свѣта, образованіемъ достигъ того, что радушно былъ принятъ тѣми, которые давали законы другимъ маленькимъ общественнымъ кружкамъ, сами не принимая ни отъ кого. Но блескъ, издали слѣпившій очи, скоро показалъ Софьину мишурность свою, и недовольный свѣтомъ и его обычаями, онъ рѣшился укрыться въ самаго себя отъ шумныхъ и пустыхъ его развлеченій. Наука, строгая, какъ трапистъ, отъ крыла ему свое святилище; Софьинъ съ жаромъ принялся изучать ея элевзинскія таинства, чтобъ стать жрецомъ ея достойнымъ: но и тутъ недолго держалъ его одуряющій нѣкоторыя головы обманъ. Чѣмъ болѣе открывался передъ нимъ длинный и необозримый свитокъ никогда не разрѣшимыхъ задачъ нѣсколько тысячъ лѣтъ умствующаго человѣчества, тѣмъ понятнѣе становилось изреченіе Сократа, что наконецъ онъ знаетъ то, что ничего не знаетъ, уѣмъ ближе присматривался къ механической работѣ прославленныхъ тружениковъ науки, тѣмъ поразительнѣй представлялось ему сходство ихъ съ оракулами, скрывавшими подъ однимъ изреченіемъ два противоположные смысла и смотря по надобности, употреблявшими тотъ или другой. Плѣненный потомъ вдохновенными твореніями Россини и Доницетти, чудными мелодіями Шуберта и гремучими фантазіями Листа и Тальберга, Софьинъ на цѣлый мѣсяцъ усѣлся у фортепьяна и безъ устали отъ утра до вечера колотилъ непослушныя клавиши, вызывая изъ нихъ знакомую душѣ его гармонію: но такое занятіе привело нетерпѣливаго артиста къ тому лишь убѣжденію, что Бюффонъ рѣшительно не правъ, утверждая, что геній есть – терпѣніе. Наконецъ Софьинъ схватилъ кисть и карандашъ, запасся ватманской бумагой, уставилъ свой кабинетъ станками, бюстами и рамами, обтянутыми полотномъ, накупилъ цѣлую кучу красокъ, отпустилъ длинныя волосы, принялъ артистическую небрежность, и съ портфелью подъ мышкой пустился гулять по окрестностямъ, въ намѣреніи создать что нибудь въ родѣ Теньера или Корреджіо: но схвативъ простуду и съ трудомъ ускользнувъ отъ бѣшеной собаки, сильно его напугавшей, приказалъ убрать изъ кабинета весь артистическій хламъ, остригся попорядочнѣй, повязалъ галстухъ, какъ должно, застегнулъ все, чему не слѣдуетъ быть растегнутымъ, и сѣлъ, сложа руки, съ сигарою во рту. Софьинъ, какъ видите, успокоился – но надолго ли? Есть пора въ нашей жизни, когда мы вольны, какъ птичка Божія, когда сердце наше, словно мотылекъ, порхаетъ съ цвѣтка на цвѣтокъ, когда умъ, не опасаясь строгаго взысканія, строитъ воздушные замки и потомъ хладнокровно разрушаетъ ихъ самъ съ тѣмъ, чтобъ снова начать эту Сизифову работу. Разсчеты и соображенія тутъ не имѣютъ мѣста; мы бѣжимъ опрометью, безъ оглядки, по незнакомой, устилаемой цвѣтами нашего жь воображенія дорогѣ жизни; мы въ хлопотахъ, но только объ удовольствіяхъ да наслажденіяхъ, – чудо какъ хорошо! Все вокругъ насъ такъ весело, такъ роскошно! Но чѣмъ долѣе бѣжимъ мы, тѣмъ ощутительнѣе усталость, тѣмъ пустыннѣе становятся окружающіе насъ виды, тѣмъ одиноче мы себя чувствуемъ. Глядь – на поверстномъ столбѣ жизненной дороги бѣлѣетъ цифра: 25: призадумались молодцы, но не надолго. Бѣжимъ опять; что будетъ, то будетъ, а до 40 еще далеко, – катай! И катаемъ; а между тѣмъ при малѣйшемъ углубленіи въ самихъ себя, въ насъ незамѣтно развивается потребность другой, лучшей, истинно-человѣческой жизни; а между тѣмъ мы иногда задумываемся не на шутку; а между тѣмъ усталой душѣ нашей хочется отдохнуть и сердце проситъ любви. Вдругъ видимъ на столбѣ: 30. Впереди все такъ синё, неопредѣльно, безцѣльно, однообразно, такая страшная пустота, – стой! Мы оглядываемся назадъ, ищемъ чего-то кругомъ себя; мы чувствуемъ, глубоко уже чувствуемъ свое одиночество, и если не совсѣмъ израсходовали прекрасное чувство любви, – грустимъ, крѣпко грустимъ, сами не зная отъ чего.

Впрочемъ Софьинъ былъ не таковъ. Онъ уже бывалъ нѣсколько разъ влюбленнымъ. Какъ водится, онъ страдалъ и сильно страдалъ; клялся при встрѣчающихся препятствіяхъ пропасть совсѣмъ и съ головой и съ грѣшнымъ тѣломъ; громко увѣрялъ пріятелей, что наконецъ нашелъ давно-искомый идеалъ, что идеалъ этотъ поднесъ ему "чашу страстной нѣги, шире неба, глубже моря, которую онъ якобы выпилъ до дна", и наконецъ (простите! кто на своемъ вѣку не дѣлалъ глупостей!) писалъ въ новѣйшемъ вкусѣ стихи "къ ней", гдѣ вовсе не сантиментальничалъ, какъ это было въ скромные, карамзинскіе годы, а грозилъ, какъ слѣдуетъ, отчаяніемъ, ревностію а la Отелло, громами и молніями небесъ и еще чѣмъ-то чрезвычайно страшнымъ. Потомъ, когда дѣла, въ которыя вовсе некстати вмѣшивалась такая раздирательная любовь, устроивались законнымъ порядкомъ, и страстному обожателю уже неловко становилось являться къ "божественной, но коварной дѣвѣ", Софьинъ, продекламировавъ съ чувствомъ и съ должною разстановкой:

и прочее до конца, влюблялся снова въ какую нибудь Адель, и снова начиналась таже исторія.

Пришла наконецъ и ему пора войти въ самаго себя, и безъ сожалѣнія, даже съ упрекомъ взглянулъ онъ назадъ у на свои минувшее, и весь отдался настоящему, робка устремляя проворливый взоръ въ синѣвшую передъ нимъ даль будущности.

Но будущность, какъ мы видѣли, страшно обманула его. Девять мѣсяцевъ только прожилъ онъ съ избранницей своей, съ своей несравненной Надиной и остался тѣмъ, чѣмъ мы встрѣтили его въ началѣ нашего разсказа, – остался съ сиротой, который не видалъ ласкъ матери, не слышалъ голоса ея и даже смутно не представитъ себѣ со временемъ желаннаго образа ея.

Владиміръ Петровичъ уберегъ однакожь сердце свое отъ конечнаго сокрушенія, не позволилъ уму возмутительнаго ропота и склонилъ его къ смиренной покорности неисповѣдимымъ путямъ Промысла. Вдали отъ шума городскаго, онъ началъ жить двойной жизнью: но отторгаясь одной половиной существа своего отъ неизбѣжныхъ треволненій настоящаго, другой лучшей половиной онъ жилъ въ прошедшемъ, читая въ памяти своей прекрасныя страницы минувшаго счастія. Сначала городъ говорилъ, толковалъ и пересуживалъ поведеніе Софьина, потомъ занялся болѣе свѣжими новостями, наконецъ и совсѣмъ забылъ его. Софьинъ не замѣчалъ даже того, что многіе изъ его прежнихъ знакомыхъ, встрѣчаясь съ нимъ, важно подавали два пальца, или едва приподнимали шляпу, не прерывая съ спутникомъ своимъ далеко зашедшаго разговора. Онъ являлся къ должности, исполнялъ все, чего требовала отъ него служба, и молчаливый, многодумный возвращался домой жить особою, созданною имъ самимъ жизнію.

Хороша и эта жизнь, если человѣкъ не потерялъ способности углубляться въ себя; если еще остается въ немъ сила мысли и чувства; въ ней даже ярче свѣтится высокое достоинство человѣка. Жалокъ и печаленъ видъ того несчастливца, который мечется по треволненному морю жизни съ потеряннымъ якоремъ вѣры и надежды, или который заглушаетъ горе свое въ оскорбляющихъ достоинство существа разумнаго оргіяхъ!

Софьинъ по неволѣ долженъ былъ разстаться съ своимъ сиротой – Митей. Держать его при себѣ значило бы угождать собственному эгоизму, и первыя минуты сознательной жизни младенца отравить мыслью о сиротствѣ и одиночествѣ. Не растетъ дерево на камнѣ, хоть и камень разогрѣвается до жара-пыла огненнаго; ему нужна мягкая, теплая, прохлаждающая земля… Спокойно, хоть и не безъ грусти, отпустилъ Софьинъ своего Митю къ родному дѣду подъ теплое и нѣжное крылушко родной тетки, замѣнившей ему съ этой минуты родную мать. Долго еще нужно было ждать, пока онъ услышитъ изъ устъ младенца своего сладкое имя отца. Пусть же до того времени свѣтлые глазки новаго пришельца опальной земли встрѣтятся съ очами женщины, всегда магнетически смягчающими душу; пусть сразу не пугаетъ его сиротство, и да видитъ онъ въ близкомъ къ нему дѣвственномъ созданіи мать свою, къ которой онъ придетъ со временемъ лишь на могилу…

Софьинъ любилъ посѣщать часовню, построенную имъ надъ гробомъ незабвеннной своей подруги. Тамъ просиживалъ онъ вечера, бесѣдуя съ отшедшею отъ него душой словами вдохновеннаго псалмопѣвца, и чудилось ему порой, что кто-то рѣялъ вокругъ его и навѣвалъ на сердце его прохладу утѣшенія. Тамъ-то понялъ онъ, что молитва действительно есть связь, соединяющая міръ видимый съ невидимымъ, есть бесѣда духа, заключеннаго въ плоти, съ духомъ, уже отрѣшившимся отъ нея. Какъ свѣтлаго праздника, ждалъ онъ субботы, когда въ храмъ Божій являлся служитель олтаря приносить безкровную жертву за души усопшихъ, когда въ живыхъ пѣсняхъ Церкви слышался какбы отвѣтный голосъ на плачъ и воздыханіе сиротствующихъ; когда религія въ ощутительныхъ образахъ являлась слабому смертному благовѣстницей вѣры и надежды. Весь обливался слезами Софьинъ: но отрадны бывали эти слезы; онѣ какъ будто размывали тоску души и легко вздыхалось послѣ нихъ, и спокойнѣе становилось думное чело несчастливца.

Проходили мѣсяцы, прошелъ и годъ и два года. Предсказанія нѣкоторыхъ господъ и госпожъ о неминуемой женитьбѣ Софьина плохо оправдывались. Однѣ изъ невѣстъ, на которыхъ онѣ указывали, повыходили за мужъ, другія оставались въ дѣвствѣ, пріобрѣтая съ каждымъ днемъ привычку сплетничать и злобясь на подростковъ, оставлявшихъ ихъ на заднемъ планѣ картины, а Софьинъ все оставался грустнымъ и одинокимъ, все еще любилъ память незабвенной своей подруги.

Но всемогущее время начинало уже по немногу закрывать тяжелую рану горячаго сердца.

Въ одинъ изъ лѣтнихъ дней нѣкоторые изъ обывателей города В., бывъ обмануты яркимъ сіяніемъ утренняго солнца, пожаловали ради прогулки въ кладбищенскую церковь. Часамъ къ двѣнадцати набѣжавшая туча заговорила громомъ, залилась проливнымъ дождемъ, и оставивъ на улицахъ пѣнившіяся лужи, прошла себѣ какъ ни въ чемъ небывала. Софьинъ послѣ обѣдни, пошелъ въ часовню, и черезъ четверть часа, выглянувъ изъ дверей, увидѣлъ на церковной паперти какую-то даму, очень плотную, и съ ней молодую, миловидненькую дѣвицу. Дама съ довольно крупными жестами обращалась къ своей компаньонкѣ, и по видимому, дѣлала ей какіе-то выговоры. Дѣвица безотвѣтно и тревожно поглядывала черезъ рѣшотчатую ограду кладбища, какбы выжидая кого-то, и потомъ приподнимала умоляющіе взоры на барыню, больше и больше выражавшую нетерпѣніе и досаду.

– Нечего выглядывать-то! послышался сердитый голосъ барыни. Не припасла еще колясокъ да каретъ для вашей милости! Вѣдь говорила же, чтобъ постоялъ извощикъ; такъ нѣтъ, отпусти да отпусти, maman; пѣшкомъ захотѣлось, променадъ сдѣлать захотѣлось. Вотъ тебѣ и променадъ!

– Да выжь сами, маменька, не захотѣли удерживать лошадей! Я вамъ и слова не говорила.

– Ну такъ! я у васъ во всемъ виновата! Да чтожь, сударыня вы моя, и у васъ алтынщица какая нибудь что ли?

Дѣвица не отвѣчала на это ни слова, но отвернувшись, поднесла къ глазамъ платокъ.

Софьинъ вышелъ изъ часовни. – Позвольте, сказалъ онъ, вѣжливо поклонившись обѣимъ дамамъ, предложить вамъ экипажъ мой.

– Ахъ, помилуйте да какъ-же это…

Жеманный тонъ, какимъ произнесены были эти слова, совершенно не гармонировалъ съ тѣми довольно крупными выраженіями, какими эта барыня потчивала сейчасъ свою компаньонку. Открытые и гнѣвные глаза ея теперь были какъ-то прищурены и сладки до приторности; самая голова ея, значительно отдѣлявшаяся отъ плотнаго бюста, теперь какъ будто ушла въ плечи, словно у индюка, когда онъ распустивъ хвостъ, сбирается окликнуть пробѣгающаго мимо его мальчишку.

– Пройти теперь пѣшкомъ рѣшительно невозможно, продолжалъ Софьинъ, а я побуду еще здѣсь, и лошади мои успѣютъ воротиться.

– Ахъ, мусье, жеманно проговорила барыня; да мы же съ вами незнакомы.

– Моя услуга не такъ велика и не такъ обязательна, чтобъ требовала предварительнаго знакомства. Авпрочемъ…

– Поѣдемте, maman, сказала дѣвушка – и покраснѣла.

– Ахъ, какія вы странныя, мадамъ! замѣтила барыня.

– Парфенъ! крикнулъ Софьинъ: давай!

И онъ подалъ руку барынѣ, которая жеманно приняла ее и стала сходить съ ступенекъ. Дѣвица пошла за ними.

– Мы, говорила барыня, недавно изъ Петербурга, и признаться, не успѣли обзавестись экипажомъ. Все это осталось у насъ тамъ – у генерала Топорова; – это лучшій другъ нашего дома. Вы съ нимъ знакомы?

– Съ кѣмъ-съ?

– Съ генераломъ Топоровымъ.

– Съ генераломъ Топоровымъ незнакомъ.

– Такъ вы не были никогда въ Петербургѣ?

– Былъ.

– Какъ же вы не знаете генерала Топорова?

– Я знаю тамъ Топорова, но только помощника Директора, и опять не генерала.

– Андрея Демьяныча?

– Кажется, такъ. Онъ, помнится, только Статскій Совѣтникъ.

– Такъ этожь онъ и есть. Онъ ужь теперь Директоромъ?

– И генераломъ?

– М-да, скоро получитъ да я думаю и получилъ ужь.

– Гмъ.

Софьинъ помогъ барынѣ сѣсть въ коляску.

– Мы, голубчикъ, сказала барыня, обращаясь къ ПарФфену, живемъ на Абакумовской улицѣ, въ домѣ Чепыховской.

– Противъ колодезя?

– Противъ колодезя.

– Знаю-съ.

– Ты, голубчикъ, поѣзжай другой улицей, а не той, что мимо губернатора. Неловко какъ-то.

Софьинъ улыбнулся, усаживая въ это время и молоденькую дѣвушку и получивъ отъ нея институтское merci. Чему онъ улыбнулся – откровенному ли разговору жеманное барыни съ бородатымъ Парфеномъ, или этому неизбѣжно оффиціальному merci – неизвѣстно; только, проводивъ глазами экипажъ, онъ уже не пошелъ въ часовню, а сѣлъ у паперти на одну изъ ступенекъ.