Ассирийская рукопись

Максимилиан Кравков — талантливый писатель Сибири. Сейчас его мало кто знает, но в двадцатых-тридцатых годах он был известен и как писатель для детей и как автор интересных, остросюжетных и своеобразных повестей, рассказов и очерков о старой и новой Сибири. Он печатался в таком популярном тогда издании, как «Красная нива», в альманахе «Перевал», в горьковских журналах «Наши достижения» и «Колхозник». Его произведения в течение ряда лет в немалой степени определяли прозу «Сибирских огней» и детского сибирского журнала «Товарищ» (1928—1932), он принимал участие во многих периодических изданиях Сибири, издал в Новосибирске и в Москве несколько книг для детей и взрослых. Свыше пятнадцати лет плодотворно проработал Максимилиан Кравков в советской литературе.

Обстоятельства сложились так, что мы мало знаем о его жизни, а то, что знаем, — требует проверки. Вот что известно, например, о досибирском периоде его жизни.

Максимилиан Алексеевич Кравков родился в 1887 году в Рязани в семье врача. Родители у него умерли рано, и он воспитывался у тетки по отцу. После окончания гимназии поступил в Петербургский университет, избрав геолого-минералогическую специальность. Это случилось в разгар революции 1905 года. Кравков не остался в стороне от широкого революционного подъема. Он вступил в организацию максималистов с их требованиями «решительных действий». В 1908 году двадцатилетний студент Кравков, не успевший завершить свое образование, арестован и жестоко осужден на пять лет одиночной тюрьмы по обвинению в покушении на рязанского генерал-губернатора, хотя вина его и не была доказана. Сидел в московский Таганской тюрьме, из них год или два в кандалах. Спустя почти двадцать лет в рассказе «Два конца» Кравков опишет ощущение человека, просидевшего много лет в одиночке. «Шел Василий, — рассказывает Кравков о политическом заключенном, — свободно и ловко — к кандалам за два года привык. К тяжким бетонным сводам, мерцавшим недвижным светом, взлетали плачевные всхлипы кандальной цепи...»

В 1913 году Кравкова выслали в Сибирь на поселение в Тайшет, и с тех пор он уже не покидал полюбившийся ему суровый и богатый край.

О первых пяти-шести годах жизни Кравцова в Сибири известно очень мало. Судя по лирическому очерку «Из саянских скитаний», опубликованному в «Сибирских огнях» (1922, № 2), мы можем предполагать, что эти годы для него не прошли даром. Он много путешествует по Саянам, собирает минералогическую коллекцию, внимательно приглядывается к жизни «малых народов». Именно в это время и здесь, в Сибири, в полную силу обнаружилась страсть Кравкова к охоте, к путешествиям, здесь расцвела его любовь к природе, его жажда познать ее, проникнуть в ее тайны. Об этом говорят и люди, знавшие Кравкова лично — В. Я. Зазубрин, В. П. Правдухин, Е. Н. Пермитин, Е. Н. Орлова, К. Н. Урманов и другие. В книге воспоминаний и охотничьих очерков «Годы, тропы, ружье» В. Правдухин рассказывает об экспедиции в Саяны, начальником которой был Кравков. Он выступает у Правдухина как признанный знаток этих тогда еще не изученных мест, так как «бывал здесь прежде, когда жил в ссылке в Тайшете». Отмечая высокие человеческие качества Макса (так дружески Правдухин называет Кравкова на протяжении всего повествования) — деловитость, выдержку, смелость, Правдухин именует его «географом и любителем нехоженых дорог, неожиданных приключений». Рассказывают, что была буквально неистощимой его фантазия на устройство интереснейших поездок и путешествий.

Февральскую революцию 1917 года Кравков встретил с радостью и надеждой. А в Октябрьской — не сразу разобрался. И в 1918—1919 годах, в период колчаковщины, был управляющим Нижнеудинското уезда. После прихода Красной Армии арестовывался, но вскоре был освобожден, видимо, из-за отсутствия состава преступления. В 1920—1921 годах живет то в Иркутске, то в Омске и занимается в основном музейным делом. В 1921 году в Омске издает небольшую брошюру под названием «Что такое музей и как его устроить в деревне». В 1922 году переезжает в Новониколаевск (нынешний Новосибирск), работает заведующим отделом кинофикации, активно занимается организацией Новониколаевского музея, затем становится его директором, Ведет в музее отдел геологии, связывается со многими краеведческими организациями Сибири, в 1925 году совершает поездку по Салаиру и привозит для музея большое количество ценных материалов. В 1926 году участвует в работе экспедиции по Кузбассу, которая связана была с созданием будущего мощного урало-кузнецкого промышленного комплекса. В 1927—1928 годах совершает продолжительное путешествие по Енисею. Его книга «Естественные богатства Сибири», вышедшая в Новосибирске в 1928 году, — результат многолетнего изучения природы Сибири. Достоинство книги в том, что она накануне индустриализации страны в доступной для всех форме рассказывала о реальных перспективах, которые открываются перед советскими людьми, если в кратчайший срок овладеть таящимися в сибирских недрах сокровищами.

Простой, общительный человек, Кравков всегда был окружен интересными людьми — следопытами, охотниками-таежниками, работниками Северного морского пути, бескорыстными любителями природы, детьми и подростками. Детей он искренне любил и, работая в музее, много занимался с ними, руководил кружками школьников, умел заинтересовать их, увлечь пафосом познания родной земли. Любопытно, что многие ребята, усердно посещавшие его занятия по геологии, со временем сами стали геологами. Вероятно, из этого увлечения работой с детьми и родились его художественные произведения для юных читателей. В Новосибирске были изданы, а потом и переизданы его книги — «Дети тайги» (1929), «За сокровищами реки Тунгуски» (1931), «Год во льдах» (1933), «Золотая гора» (1934) и другие. Характерно, что почти все книги эти рассказывают об одних и тех же героях, но в разные возрастные периоды их жизни. Сначала мы встречаемся с детьми, затем они становятся подростками и юношами-студентами, но сохраняющими и вкус к познанию мира, и жажду приключений. Примечательная особенность этих повестей — использование большого количества разнообразнейшего познавательного материала. Если события совершаются в тайге, читатель узнаёт о повадках птиц и зверей, об охоте, об особенностях самой тайги, если в горах — подробно о различных ископаемых, если в море — о необитаемых островах, о ледниках или морских животных. Иногда автор утрачивает чувство меры, и некоторые страницы его детских произведений превращаются в полезную, но не обязательную для сюжета научную справку. Однако о приключениях своих героев он никогда не забывает. Книги для детей у Кравкова всегда содержательны и занимательны, хотя информационная перегруженность и дает себя знать, особенно в наше время, когда, некоторая часть этой информации попросту устарела. Пожалуй, самая поэтическая детская книжка Кравкова — «Дети тайги», которая и сегодня звучит современно — такой неподдельной любовью к природе она проникнута, так много в ней тонких наблюдений, подлинных знаний, подлинного увлечения.

Сразу же по приезде в Новониколаевск Максимилиан Алексеевич знакомится с Валериаиом Правдухиным и Лидией Сейфуллиной, принимает участие в подготовке первых номеров журнала «Сибирские огни».

В 1922 году он пишет и публикует в журнале уже упомянутый очерк «Из саянских скитаний» и большое количество рецензий на природоведческие книги или на книги, по своему содержанию близкие к его специальности. Книга иркутского ученого Б.Э. Петри «Областной музей и его организация на демократических началах» позволяет Кравкову высказать мысли, которые свидетельствуют о его желании шире распространить среди советских людей знания, призвать к бережному отношению к духовным богатствам. В сущности это была защита историзма в методологии нашего мышления.

«Трактует автор, — пишет Кравков о книге Петри, — о вопросе живом и интересном для всякого образованного человека вообще, а педагога в частности. Действительно, правильная постановка музеев едва ли не единственное средство спасения для истории ценнейших и невосстановимых памятников духовной и материальной культуры, бесследно и быстро стираемой новыми условиями жизни. А для будущего Сибири сохранение характерных черт ее бытового и хозяйственного прошлого не может не быть ценным. При современной бедности наглядных пособий каждая школа должна искать в музее систематизированные и централизованные хранилища учебно-показательного материала. Наконец, как мало мы знаем о своих сибирских музеях! А ведь знаменитые коллекции бронзы Минусинского музея имеют мировую известность, и, вероятно, многие удивятся, когда узнают, что в Иркутском музее можно полюбоваться оригиналами большинства известнейших русских художников...»

Ко всему прочему здесь звучит не только горечь упрека — как мало мы знаем! — но и гордость тем ценным, что успели сделать сибиряки.

К этому времени Кравков по праву считал себя сибиряком. Был неистощим в рассказах о Сибири, о ее людях и лесах, о ее животных и полезных ископаемых. Писатель был как-то откровенно безразличен к людям, равнодушным к Сибири, и нетерпим к тем, кто, живя здесь по многу лет, не желал к ней приглядеться или, того хуже, действовал ей во вред.

В дни, когда Михаила Пришвина отлучали от советской литературы на том основании, что он пишет преимущественно о нейтральной природе, Кравкова называли «наиболее реакционным писателем Сибири», потому что «он пытается работать на нейтральном материале — тайга, охота, бродяжничество», а «нейтралитет в наше время, — по-прокурорски грозно восклицал критик, — требует строжайшего расследования» («На литературном посту», 1930, № 15—16, с. 157).

Писательский путь Кравкова к передовому мировоззрению в сложнейшую эпоху войн и революций не был прямым и безупречным. Даже очень благожелательно относившийся к нему В. Я. Зазубрин писал в 1927 году (здесь факты из жизни Кравкова, как уже сказано, требуют проверки):

«Светлоглазый и светловолосый Максимилиан Кравков 18-ти лет от роду попал на каторгу Его молодая ненависть окрепла в железе кандалов и камне стен одиночки. Он один, вырванный из партийного коллектива, из коллектива тюремного (одиночка), должен был встретить угрозу смертной казни и четыре года просидеть за дверью, с которой никогда не снимался замок.

Кравков стал идеалистом, индивидуалистом. В своих рассказах он берет сильного одиночку, человека, выходящего на борьбу со зверем, себе подобным, или с целым коллективом. Пусть коллектив в конце концов своей тысяченогой пяткой раздавит смелого одиночку. Одиночка, даже вынужденный пустить себе пулю в лоб или проколоть сердце ржавым гвоздем, все же чувствует себя победителем. Он сам уходит из жизни, он никогда не дается в руки врагу. Он свободен. Какая цена этой свободе — дело другое. Сочувствие Кравкова всегда на стороне этого одиночки. Он рисует его сильным и дерзким.

Сибирь нужна Кравкову как препятствие (тайга, глубочайшие озера, бури, морозы). Он заставляет своих героев бороться не только с коллективом, но и со стихией. Сибирь Кравков любит, но, как чужеземец, старается одеть ее, дикую, в тонкие ткани романтизма». («Сибирские огни», 1927, № 1, с. 206).

Зазубрин был прав, когда утверждал, что Кравков, с ранних лет поставленный один на один с тупой и бездушной полицейской машиной самодержавия, а затем в ссылке — один на один с дикой природой, потребовавшей напряжения всех его сил, совсем не вдруг принял новые, не индивидуалистические социальные доктрины, не вдруг поверил, что можно изменить «человеческую природу» в его понимании. Видимо, отсюда идут и его политические ошибки в первые дни Октября, видимо, отсюда же увлечение героями-одиночками и его молитвенно-вычурное восприятие природы в первых произведениях: «Стою я, как в преддверии таинственной легенды об умерших богах, превратившихся в лес и каменья тогда, когда жизнь перестала быть сказкой...» Или: «Там, за плечами, осталась обычная суета... И сейчас я волен, как зверь, в этих каменных задремавших дебрях... Забытыми жертвенниками языческого храма вросли в подошву горы исполинские обомшелые камни...» («Из саянских скитаний»). Отсюда и его увлечение Гамсуном и Ибсеном, особенно пьесой «Строитель Сольнес», и любовь к трагедии Пушкина «Пир во время чумы» с подчеркнутым преклонением перед песней Вальсингама: «Есть упоение в бою...» Сложным и противоречивым был жизненный путь М. Кравкова, но в последние годы (Максимилиан Алексеевич умер 5/IХ 1942 года) он вырос в интересного и своеобразного советского писателя.

Зазубрин верно отметил то, что было главенствующим у Кравкова в 1922—1926 годы. Но он все-таки прошел мимо наметившегося перелома в творчестве писателя, возможно, еще не ясного для его современников.

В начале писательского пути Кравков рассказывал о ссыльных, живущих в глухих местах Сибири, о бродягах-приискателях старой закалки, вольно ищущих своего фарта. Его действительно интересовали одиночки, которые огромным напряжением воли побеждали природу или погибали, не вынося испытаний, им природой приуготовленных. Были среди них и политические заключенные, приговоренные к смертной казни. Автор не всегда был обеспокоен тем, кто именно эти люди. Он изображал обстоятельства, заставившие человека оказаться с глазу на глаз с неумолимыми стихийными силами природы или общества. Это мог быть человек крепкий и сильный, как Матвеич «Из саянских скитаний», или ослабленный многолетним одиночным заключением, как Василий Рыбин из рассказа «Два конца», мог быть и обыкновенный ссыльный, не приспособленный к жизни в тайге, как Андрей Иванович из рассказа «Таежными тропами».

Двое бегут в тайгу, чтобы спастись от контрреволюционных чехов, от колчаковцев. Один из них убил часового-чеха, попытавшегося его задержать; другой, Андрей Иванович, бежал из тюрьмы, где он сидел как заложник. Первый, видно, поопытнее и выносливее, в тайге ему не скучно и не одиноко, потому что он любит природу, умеет добыть и рыбу, и зверя.

«Вычеркнуты мы из списка обычной жизни и отдали себя горам, — рассказывает он. — А в душе моей словно грот кристальный, зажженный солнцем. Вчера даже ночью встал и радостно убедился, что я в царстве тайги... Я стою на камнях и, сквозь рваные окна лапчатой хвои, вижу, как дышут вечерним солнцем заречные склоны, вижу, как высокие облака застыли в побледневшей сини, замечаю, как рядом циркнул бурундучок и присел на колоде на задних лапках. Умерла тайга или вот-вот стряхнет свою извечную зачарованность и молвит страшное, по-человечьи?»

Человек явно испытывает большую радость и полное удовлетворение, и тут же, что очень характерно для раннего Кравкова, объединяет страшное в тайге, в природе с «человечьим».

Андрей Иванович, умный и общительный в обычных условиях, в тайге стал раздражительным, капризным, беспомощным, как ребенок, делать он ничего не может и настолько измучил себя, что его товарищ по несчастью признается: «Становится страшно, точно я присутствую при медленном умирании самоубийцы». Постепенно Андрей Иванович утратил контроль над собой, почувствовал себя заживо погребенным, замурованным в зеленой тюрьме. Нервы его не выдержали, и он бессмысленно гибнет, бросившись один на лодке в бурлящую стремнину неспокойной горной реки.

Кравков тщательно исследовал психику несколько абстрагированного от общественных связей человека, попавшего в безвыходное положение. Получилось это у него живописно, пластично, но без необходимой объемности и широты при изображении конкретного человека своего времени.

В рассказе «Медвежья шкура» (1925) двое ссыльных вынуждены пойти в тайгу и с риском для жизни убивают матерого медведя: им нужны деньги на покупку туберина — лекарства, необходимого тяжелобольному товарищу. А затем — свирепая простуда, усталость, а более всего нервное перенапряжение от пережитых опасностей, надломили силы одного из невольных охотников. Они едва-едва добрались до покинутой жителями деревушки, и больной остался в ней один до поры, пока его товарищ сходит за людьми и подводой. Ночь, которую провел в пустом доме больной, была для него ночью кошмаров, страхов, угнетенного состояния духа. Ему казалось, что кто-то, большой и таинственный, ломится в двери. Возможно, что в деревушку и в самом деле забрел кто-либо из таежных бродяг. Больного спасло и то, что дергавший дверь ушел, и то, что жар тела вовремя спал. Иначе... иначе все могло закончиться так же трагически, как у героя рассказа «Таежными тропами».

Благородны и высоки бывают побудительные мотивы поведения человека. Руководствуясь ими, он может совершать и совершает подвиги. Однако на каждом шагу его подстерегают часто непреодолимые стихийные силы природы и общества, и нет для них узды, и нет им преграды, пока сами они почему-либо не отступят. Идея, согласно которой стихия природы, стихия страстей человеческих, стихия социальная господствуют в мире, была довольно распространенной в литературе двадцатых годов, и в этом качестве философские основы первых рассказов Кравкова не были ни оригинальными, ни необычными. Как писатель, он развивался в русле определенных тенденций ранней советской прозы, представленной тогда и Вс. Ивановым, и Б. Лавреневым, и другими писателями.

В 1926 году Кравков опубликовал рассказ «Большая вода» (в отдельном издании 1936 года — «Шаманский остров»), который свидетельствовал о приметных сдвигах в мировоззрении художника.

Рассказ снова был посвящен единоборству человека с природой. В нем снова действуют два разных человека. Только отличаются они теперь друг от друга не по признаку «слабый — сильный», а по своему отношению к жизни, к обществу, к людям. И погибает первым в рассказе не слабейший, а, наоборот, сильный, духовно здоровый человек — Михаил Тоболяк, и погибает не зря — он осуществил то, к чему стремился. Он поведением своим убеждает Петровича поступать отныне бескорыстно и самоотверженно, «всем на пользу».

Петрович погиб вслед за Тоболяком, но то, что они вместе «нашли для всех», и то, что переменилось в глубинах сознания Петровича, явилось победой человека над стихией. И стилистически этот рассказ отличается от предыдущих. Он лапидарней, суще, лаконичней. Душевные движения героев раскрываются в поступках, а не в размышлениях, не в психологических изысках — бреда ли, всплеска ли помутненного сознания. Конечно, свои потери есть и при таком способе изображения. Петрович, собственник и индивидуалист, под влиянием Тоболяка изменил свои жизненные позиции. Это правильно и логично. Но этот сложнейший и, надо полагать, болезненный процесс показан лишь пунктирно. И тем не менее этот рассказ оказался переломным в творчестве писателя. К мыслям и чувствам, выраженным в первых произведениях, он уже никогда не вернется.

Не по теме, а по характеру, по новизне восприятия действительности к рассказу «Большая вода» примыкает и маленькая, но емкая по содержанию повесть «Ассирийская рукопись» (1925). В ней затронуты темы, знакомые нам по литературе двадцатых годов, но подкупает она сейчас не тем общим, что известно, а той по-своему схваченной и неповторимо запечатленной атмосферой жизни, быта и нравов первых лет революции, что пронизывает каждый эпизод повести, каждый ее характер.

Сюжет повести приключенческий. Некий авантюрист настойчиво и изобретательно разыскивает в известных ему коллекциях редкую «ассирийскую рукопись», которую Британский музей готов купить за очень большие деньги. Рядовые музейные работники молодой Советской республики противостоят замыслам авантюриста. Как это происходит и что при этом переживают все участники возникшего столкновения, рассказано увлекательно и увлеченно. Однако внутренняя сторона этого, пожалуй что, банального сюжета и богаче и содержательней.

Изображены будни одного недавно возникшего коллектива музейных работников. Собрались преимущественно молодые люди, истосковавшиеся по нормальному мирному груду. Необыкновенный подъем и воодушевление испытывают они, целиком творчески отдаются всему, что связано с изучением и сохранением вещей, документов, произведений искусства и далекого прошлого и вчерашнего дня и текущего момента, справедливо полагая, что в этом деле всегда надо спешить. Думают, как сделать лучше, трудятся, не считаясь со временем и затратой сил, в музее все — от истопника и сторожа до заведующего и научного руководителя. Этот всеобщий подъем по упорядочению дел в молодой республике Советов, эта всеобщая неуемная тяга к знаниям и к широчайшему их распространению и являются наиболее характерными приметами времени, определяющими внутреннюю суть конфликта, данного в повести, конфликта между теми, кто растаскивает, растранжиривает богатства родной страны, и теми, кто их сохраняет и накапливает.

Ученый руководитель музея старый интеллигент Букин категорически против реквизиции музейных материалов, принадлежащих частным лицам, и просит уволить его от участия в таких операциях. Но как только он понял, что найденные ценности могут исчезнуть или погибнуть, он бежит сам, чтобы их изъять, да еще сердито наставляет: «Вы сказали... этой милиции, чтобы она охраняла?» Этот примечательный факт говорит не только о том, что происходит в сознании 65-летнего русского интеллигента, но еще и о консолидации всех творчески здоровых сил народа для преобразования страны.

Лирический герой повести — сторож музея. В нем, еще юном, обыкновенном пареньке, преломилось время своеобразно и многообещающе. Он предан делу, за которое взялся, верит в торжество справедливости, действует энергично и самостоятельно. Какие-то важные мысли повести формулирует именно он. Вот только одно, можно сказать, лирическое отступление рассказчика, позволяющее уловить тон повествования, настроение его героев, направление их действий и мыслей.

«Удивительное время. Время, когда границы возможностей отодвинулись в неизвестность. Когда выход из самого гибельного положения находится по-детски просто, когда гибель подстерегала, не оправданная ни обстоятельствами, ни здравым смыслом. Мы смотрели на жизнь в телескоп, мы стремились приблизить к себе дух событий... А там, в глубине, меж корнями пришедших в движение массивов, из неведомых недр просачивались незаметные ручейки нездорового, странного и причудливого, вытекшего из болота жизненного отстоя. Мы замечали их, когда они лезли в глаза, и все-таки не удивлялись».

К «жизненному отстою» относилась не только женщина, офицерская вдова, принесшая в музей для продажи человеческую кожу, но и Жабрин с его хамелеонством и демагогией, с его жаждой урвать себе побольше от того, что плохо лежит, но и бюрократ, уже появившийся и оглядевшийся. Он, бюрократ, как зам. завгубоно из повести, ни за что не желает отвечать, никак не желает действовать, чтобы правда восторжествовала. Но он же сразу прислушался к доносу Жабрина: в музее хранится колчаковская литература. Кто хранит ее и с какой целью — он не намерен задумываться, он испугался ответственности. История, будущее — его не интересуют, его интересует собственное благополучие и спокойствие. Подлинный ученый-историк, еще молодой человек, работник музея Сергей на предложение уничтожить музейные документы такого рода зло и справедливо отвечает: «Такую штуку можно предложить либо свихнувшись, либо по-заячьи струсив».

Положительные герои повести борются, ибо чувствуют главное, чем отличается это время: «Границы возможностей отодвинулись в неизвестность!» В те дни человеку в измызганной солдатской шинели, неустроенному в быту, полуголодному все казалось по плечу.

Тем и привлекательна сегодня маленькая повесть М. Кравкова, что она, пусть местами стилистически вычурно и неприбранно, а в целом поэтично, уже с учетом возникших противоречий и сложностей, передает это главное, в ней делается попытка по-новому проникнуть в «дух событий» удивительного времени.

Оценивая творчество Кравкова, Зазубрин почему-то ничего не сказал о большом очерке «Тельбесские зарисовки» (1926), конечно, ему хорошо известном. А он был посвящен современным жгучим событиям — началу огромного строительства в Сибири и, естественно, свидетельствовал о формировании у автора новых взглядов. Ведь речь в очерке шла об овладении богатствами Сибири, о покорении человеком ее стихийных сил. В поле зрения Кравкова попадает всё — и новое, еще слабое, лишь с трудом пробивающее себе путь, и старое, глубоко и прочно сидящее, провинциальное, обывательское. Кравков неторопливо и обстоятельно рисует действительную картину пестрой жизни людей, исподволь готовящихся воздвигать бастионы передовой отечественной промышленности, буднично и деловито рассказывает о том, что помогает, а что мешает работе. Возможно, по тому времени очерк был излишне сух, излишне деловит, без тени так необходимого тогда романтического полета. Зато теперь он производит неизгладимое впечатление, потому что повествует о колоссальных препятствиях, которые вполне реально и неотвратимо стояли перед первыми создателями Урало-Кузбасса. И тем рельефнее, тем величественнее встает перед нами героизм людей, сумевших преодолеть непреодолимое. Запечатленные Кравковым быт, живая атмосфера времени, различные оттенки поведения людей, подробно выписанные условия жизни — достоверный источник наших исторических знаний.

Не изменил этой манере Кравков и позднее, когда печатал свои очерки в журналах «Наши достижения» и «Колхозник». В очерке «Порт Игарка» (1930) Кравков, как обычно, суховато сообщал, что это порт — «подобный Архангельскому», что есть здесь «комбинат заводов по лесной промышленности, совхозы — пионеры огородного и молочного дела, графитовая фабрика и тысячи людей — строителей». Подробно поговорил о надеждах и ожиданиях завтрашнего дня и перешел к повседневному быту игарцев. Увы, здесь пока что трудно жить и работать, плохо с питанием и с жильем, мешают дожди и непролазная грязь, вечная мерзлота. И только после этого скупой заключительный абзац:

«Исследования и промышленность разбудят большие и малоизвестные производительные силы Севера. Огромные запасы угля и графита, а может быть, и других ископаемых, еще ждут своей разработки. Но уже сейчас Туруханский край является богатым промышленным краем».

Результаты исследований, как известно, превзошли все ожидания. И Максим Горький не случайно одобрил в свое время этот очерк. Он заметил в нем точность, объективность. Автор сдержанно информировал читателей о реальном положении дел как в смысле достижений и перспектив, так и в смысле недостатков. А сейчас очерк «Порт Игарка» — великолепный материал для поучительного сравнения: что было — что стало. Поучительного тем больше, чем меньше в нем обнаруживается желания приукрасить действительность.

В 1931—1933 годах Кравков работает геологом в Горной Шории. Впечатления и наблюдения этого времени легли в основание многих произведений о золотоискателях и шахтерах. Дальнейшая эволюция писателя вполне логична и последовательна. Он шел к раскрытию исторических закономерностей нашей жизни. Эта направленность работы Кравкова отразилась и в его очерках, как мы уже убедились, и в его произведениях для детей. Но полнее всего — в повестях и рассказах о рабочих — добытчиках угля и золота.

Овладение материалом иной тональности, иного содержания не проходило для писателя без потерь. Некоторые конфликты в его произведениях оказывались чрезмерно прямолинейными, а характеры действующих лиц отнюдь не многогранными, краски тусклыми, часто однообразными. Это заметно и в рассказах «Ударник», «Шаг через грань», и в последней повести о шахтерах «Утро большого дня». Однако Кравков верно почувствовал пафос тридцатых годов — пафос первых радостных успехов социализма, пафос героического труда. Он решал тогда единую для литературы задачу — раскрыть характер простого человека, активно участвующего в процессе социалистического созидания.

Кравков непосредственно наблюдал становление сибирской золотой промышленности в советских условиях. Чрезвычайно трудное было дело: ни средств, ни техники, ни опыта. Да и приискатели тогда были разобщены, не организованы. Кроме того, в первые годы после гражданской войны бродили по сибирским лесам разные банды, охочие до чужого добра. Приходилось договариваться со старателями-одиночками, создавать маленькие артели, отдавать в концессию иностранцам или своим доморощенным предпринимателям, всплывшим на поверхность в годы нэпа, большие участки.

Если перечитать все подряд эти «рассказы о золоте», как их иногда называл автор, то нетрудно заметить, что в сущности мы имеем дело с отдельными главами одной большой повести о замечательных людях, которые мужественно и самоотверженно преодолевали трудности восстановления и строительства этой остро необходимой отрасли нашего народного хозяйства. Одновременно это главы единого повествования о формировании советского человека из тех самых приискателей, которые до того не знали других мотивов своего тяжелого труда, кроме личного обогащения, не знали других норм поведения, кроме анархического своеволия. Немало среди них было трудолюбивых честных людей, но опыт жизни при царизме заставлял во всех важных случаях держаться на особицу, надеяться только на себя, жить только для себя. Артельный труд, да еще с применением машин, часто казался им невыгодным, нарушавшим старинные, выверенные дедовские привычки и навыки.

Терентий Иванович Толмачов из рассказа «Победа» участвовал в разгроме Колчака и интервентов. «Теперь, когда кончилось колчаковское царство, рванулась душа на свободу! Не было удержу за сорок лет накопившимся силам. Хотелось большого и смелого дела, чтобы всех затащить в его бурный поток и первому ринуться с головою!» По-новому решил Толмачов организовать труд приискателей, чтоб был он и коллективный и механизированный, оттого более продуктивный. Но не все так думали, не все того хотели. И, прежде всего, старинный друг Терентия Ивановича — Корней. Всего боялся Корней: новшеств, неудач с техникой, банд, еще рыскавших вокруг. Придут, все разрушат, — пропадет труд, упустим время. Раскололась артель на две непримиримых группы, вспыхнула ненависть у Корнея к тем, кто порушил старое и привычное, Корней ушел из артели с угрозой: «Твоя, Терентий, работа! Спасибо, запомним!»

А банда действительно напала. С риском для жизни пытается спасти Терентий Иванович гидравлическую установку. И выручил его в трудную минуту Корней. Это и была самая большая победа в жизни Терентия Ивановича. Победа над тем, что еще глубока гнездилось в сознании отсталой части рабочих-приискателей.

Так почти в каждом произведении последних лет писатель подмечал новые качества, что созревали под воздействием социалистических начал в душах золотодобытчиков. То это чувство советского патриотизма, кое-кому ранее не знакомое, то гордость коллективными достижениями, то бескорыстный труд или героический поступок.

Жизнью своих товарищей заплатили артельщики за невероятно трудно добытый большой самородок. Они не хотят использовать его на что-то обычное и отдают на постройку аэроплана («Самородок»). Заскучал «вольный старатель» Ефим Иванович по бродяжьей жизни. Артельная работа, по его мнению, крохоборная, не рисковая, неинтересная. «Эх, то ли дело с лотком и ружьишком в тайгу удрать!» Но грянула над артелью беда — гидравлическая установка напоролась на ледяную гору. Загорелся Ефим Иванович, находчивость и незаурядную смелость проявил, выручил артель. И так дорога стала для него артель, что уже никуда из нее не уйдет («Золото»).

И ранее Кравков тяготел к занимательным сюжетам, к прихотливым изломам повествования, к стремительным ритмам неожиданных происшествий (вспомним, например, повесть «Ассирийская рукопись»). Теперь, еще более захваченный сложностью и необычностью нового мира, он все выстраивает на острейшем столкновении противоборствующих сил. Драматическая напряженность, крутые повороты в развитии событий, сшибка своеобычных характеров свойственны его позднейшим произведениям. На самоанализе держались некоторые его первые вещи, теперь во главе — событие, действие, поступок, но не в ущерб психологическому наполнению. Его фраза стала обнаженней и мускулистей, точнее, и она всегда окрашена бойцовским темпераментом писателя.

«Зашифрованный план» — типично приключенческая повесть. Все в ней есть: тайна, поиск, погоня, нежданно-негаданные ходы и выходы.

Читатель увлечен, захвачен изменчивым ходом событий. Но увлечен он еще и потому, что Кравков — художник. Герои повести — это живые люди, характеры.

«Мороз не шутит, вода ледяная. А Максаков в коротеньком полушубке, расставив толстые ноги, отбивает кайлой породу. С грохотом сыплется она в подставленный лоток. Натуживаясь так, что даже щеки краснеют, арендатор подымает лоток и бежит с ним к ручью.

Невольно хочется посмотреть. Уж очень уверенные у него движения. Я останавливаюсь.

Рукава у него засучены. Породу он перемешивает в воде голыми руками, потом молодецки встряхивает лоток, сбрасывает пустые камни. Полощет долго, опять встряхивает. В лотке остается один черный шлих. Тогда слегка плескает водицей, шутя наклоняет лоток — шлих разбегается. В лотке блестит золото... Ловко! Прямо как фокусник.

Максаков знает, что здорово вышло, и весело смеется, потирая остуженные пальцы.

— Ну и моете вы! — одобряет его один старатель. Улыбаются и другие.

— Этаким вот, — поднимает Максаков над снегом ладонь, — без порток по приискам бегал. Пора научиться!»

Концессионер Максаков раскрывается как ловкий делец, не останавливающийся даже перед преступлением, чтобы завладеть зашифрованным планом участка. И образ его в нашем сознании складывается из таких вот динамических сцен и картин, из таких речевых характеристик, которые приоткрывают внутренний мир довольного собой, уверенного и на первых порах преуспевающего коммерсанта. Планом он так и не завладел. Ему помешали настоящие патриоты, люди смелые и самоотверженные. Однако, рисуя его, Кравков далек от примитивной схемы. Максаков умный и сильный враг.

В повести «Зашифрованный план» главный герой не Максаков, а тот, кто помешал ему нажиться за счет государства, кто после всех мытарств даст победную телеграмму: «План расшифрован, концессия сорвалась, государство будет работать на Буринде...». Не в том суть, что Максаков побежден, а в том, что родились, живут и действуют люди другой формации, других социальных целей, другой морали. О них-то живо и молодо, с большой верой в их счастливое будущее и рассказал в повести Кравков.

Максимилиан Кравков как писатель сделал немного. Лучшее в его творчестве по объему невелико. Но то, что сделано им хорошо, входит в нашу литературу как ее необходимая частица, по-своему яркая, по-своему неповторимая.

Н.Яновский