Астарта (Господин де Фокас)

Чудовища

8 октября 1898 г. — «Оставьте для меня завтрашний вечер и приходите попробовать новый зеленый чай, который я только что получил прямо из Китая. Я хочу вам показать несколько чудаков, космополитов, — между прочим, двух моих компатриотов, которых я совершенно случайно встретил вчера за чаем на авеню Марбеф. Я обещал им вас показать, — надеюсь, что и ваше любопытство не будет обмануто.

Мод Уайт (вы знаете эту актрису?) очень своеобразно читает стихи Бодлера, — без всяких интонаций! Но вас, вероятно, больше заинтересует ее брат. Они оба будут у меня завтра и еще кое-кто.

Приходите — после полуночи, мы устроим курение опиума. Это не входит в курс вашего лечения — сейчас я произвожу над вами медицинские опыты. Я вас исцелю: в этом будьте уверены.

Итак, до завтра, — будьте к десяти часам.

Ваш соумышленник Клавдий Эталь».

Итак, Эталь принимает! Но что означает это нашествие его сородичей, которым он обещал меня показать, и кого он хочет завтра мистифицировать, — этих англичан или меня, меня или этих англичан? Мне совсем не нравится это приглашение, и к тому же я остерегаюсь чая и азиатских зелий Эталя. Разве я любопытный зверь, чтобы созывать Любенов и Куков на празднество курильщиков, где будет фигурировать герцог де Френез?..

Я видел портреты этой Мод Уайт — довольно интересные; «Студио» несколько раз воспроизводил ее в костюмах шекспировских ролей, и я помню ее в образе довольно таинственной Корделии; но талант ее — второстепенный. Я никогда не видал ее в Лондоне.

Я даже не буду отвечать Эталю, и эти англичане меня не увидят.

10 октября. — Странный и двусмысленный вечер, необычайное впечатление полусна, галлюцинаций наяву и обрывков кошмара оставили во мне эти существа с жестами автоматов и чересчур блестящими глазами, похожие более на призраков, чем на живых людей своим сомнамбулическим бредом и изысканностью намеренной элегантности…

Если бы я не касался их рук и их одежд, я бы думал, что я еще во сие… И все-таки я не жалею, что присутствовал на этом вечере.

Начать с того, что в мастерской Эталя, убранной в этот вечер изумительными коврами, задрапировавшими стены, — коврами, подвешенными на кольцах на медные пруты, устроена была парадная выставка всех его восковых бюстов. Они были вынуты из чуланчика, где хранились обычно, и размещены на подставках, и все эти лики окаменелого страдания или сладострастия причудливо смешивались с фигурами гобеленов — доезжачими в отороченных куртках, долговязыми неподвижными баронами в кольчугах и дамами в тяжелых платьях.

Целая толпа некогда живших, казалось, шествовала вдоль стен, а кое-где среди мрака выплывали, словно призраки, восковые головы, суровые лица с пустыми глазами и искусственной улыбкой. Двенадцать восковых свечей в огромных церковных подсвечниках горели по три в каждом углу; и от их дымного света мастерская Эталя казалась еще больше — стены тонули во мраке.

Поистине странная обстановка, но еще более странное общество эта Мод Уайт и ее брат: она, полная, белая, гибкая, вылезающая своим молочно-белым телом из черного бархата платья, с бесстыдно обнаженной грудью и плечами; он, затянутый во фрак с муаровыми отворотами и жилет черного броше, оба совершенные блондины — серебристые блондины, похожие на испанских инфантов Веласкеса, — оба до того похожие друг на друга, что это сходство лишало ее — ее женского, а его — его мужского характера.

Затем была еще герцогиня Альторнейшир; плечи ее блистали пудрой, а жирные руки белилами, скулы — румянами, с ушей свешивался на шею целый фейерверк бриллиантов на полмиллиона; герцогиня, вся, от корней своих крашеных волос до кончика ног, в лиловом — и платье, и кожа, — тело, уже тридцать лет подвергавшееся действию различных бальзамов, притираний и косметик; герцогиня Альторнейшир с ее знаменитым ошейником из жемчуга, подпирающим отвратительное лицо; герцогиня Альторнейшир, бывшая танцовщица, вышедшая за герцога, а теперь овдовевшая и разматывавшая миллионы покойного лорда Бурдетта по всему свету, кочуя из Флоренции на Ривьеру и с Корфу на Азорские острова со своими замашками бывшей шантанной этуали, ибо она не дошла даже до оперы. Затем присутствовал еще герр Шаппман, высокий и тощий немец с лошадиной головой и прыгающей походкой, каждое движение которого сопровождалось звяканьем опаловых четок, которые он носил на правом запястье.

Герр Фредерик Шаппман в своем огромном галстуке-шарфе белого шелка и долгополом черном сюртуке имел вид двуутробки в бриллиантах — так он ими блистал. Затем явились еще несколько лондонских снобов с орхидеями в бутоньерках, бритыми физиономиями и безукоризненными проборами в жирных, редких волосах; затем еще мрачная личность в белом тюрбане, очень корректный индус в смокинге, с перстнями цейлонских сапфиров и жемчугов на каждом пальце, приведенный не то герцогиней, не то немцем.

«Вы не боялись полиции? Н-да! Вот бы славная добыча попалась ей сегодня вечером, если бы она отважилась заглянуть ко мне. Был момент, когда мне хотелось ее предупредить!» С этими словами меня встретил Эталь — затем последовали представления.

Мод Уайт, задрапированная в свой бархат, словно статуя в тунику, удостоила меня почти нежным взглядом своих огромных зеленых глаз, ибо у этой англичанки наипрекраснейшие в мире глаза, — глаза цвета древесной зелени, к сожалению, испорченные несколько косым разрезом; брат ее, сэр Реджинальд Уайт, соизволил склонить свой стройный стан и выразил радость по поводу знакомства с коллекционером.

«Голова несколько грузна, — прошептал мне Эталь, — но у нее дивная кожа и… тело!.. Но с нею ничего не поделаешь. Мод — целомудренна и относится с отвращением к прикосновению мужчин: это свойство ее или недостаток?.. На самом деле она загадочна, как „Зогар“… Да, братец и сестрица славная пара. Об этом говорят, но мне бы не хотелось, чтобы это была неправда. В их собственных интересах было бы невыгодно это опровергнуть. Здесь она прославилась именно этим своим свойством и чтением Суинберна, а в Лондоне — Бодлера. Она пропагандирует новых поэтов; сегодня она прочтет нам из Бодлера».

И, отведя меня в глубину мастерской, сказал:

«Я не представляю вас герцогине; во-первых, вы не ее тип, а затем, она сегодня занята только индусом герра Шаппмана; она, наверное, его отобьет». — «А зачем вы пригласили эту уродину?» — «Герцогиню! она заполняет салон и подчеркивает своим присутствием красоту других женщин. Что за великолепного идола она представляет во всеоружии своих драгоценностей и как она зловеще чернеет под своими румянами! Я не могу ее видеть, чтобы не вспомнить об еврейке Эсфири, которую Мардохей приказал шесть месяцев умащать миррой и корицей, прежде чем показать ее царю Ассуру. Вся натертая благовониями, она, должно быть, имела этот оттенок кожи; но Эсфирь была молода, между тем как сорокалетнее распутство сказалось на этой. Как чувствуется разложение под эмалью этих косметик и в бороздах этих морщин! Мне нравится ее вид зачумленной, разряженной в шелка, подобно тем девам, которых видишь в церквах Испании. Как бы она была хороша, изображая мадонну ужаса в процессии кающихся — Гойи. Это Владычица Семи Грехов — как ее назвал однажды Форен — сознайтесь, что это прозвище очень метко.

Я не представляю вас ни Шаппману, ни индусу этого Шаппмана: милейший Фред интересен только, когда он описывает свои путешествия в Японию, — экскурсия, которую он предпринимает на Ниппон каждую весну, покидая Александрию. Он говорит, что едет туда смотреть, как цветут сливы. В сущности, у него душа модистки. Ему бы называться Шарлоттой и намазывать маслом тартинки племянникам Вильгельма Мейстера.

Бьюсь об заклад, что он повествует этим господам о своем восхищении сливовыми деревьями или о своей последней покупке опаловых четок, которые он намотал себе на руку. Он их коллекционирует. Память о Востоке — это четки из Мекки, их можно найти повсюду в Алжире.

Что касается моих компатриотов, это не Бог знает какие Джон Були, но более не наслаждающиеся, как и ваш покорный слуга, пребыванием в Лондоне… Все что-нибудь коллекционируют: этот — сабельные ножны; другой — пряжки поясов королевы Анны; третий — башмаки Римского короля или ташки прекрасного принца Мюрата; надо же чем-нибудь заниматься или, если не заниматься, занимать мир своей маленькой особой. К тому же они ни слова не понимают по-французски и говорят только на арго, как и подобает иностранцам с изысканными извращенностями.

Я представлю вас сейчас одному человеку; он, хотя и англичанин, но заслуживает того и должен вас заинтересовать. Мы ожидаем также несколько русских… Но, извините меня, я пойду просить мисс Уайт нам что-нибудь прочесть».

Мод Уайт флиртовала в это время со своим братом, с царственным бесстыдством глядя ему в глаза и почти соприкасаясь губами с его губами; она лениво поднялась при приближении Эталя; грудь ее почти совсем выскочила из корсажа и, по-кошачьи изгибаясь всем своим телом, она выслушала его просьбу с опущенными глазами, так предлагая всю себя, что заставила загореться сонный взгляд индуса — и от него вывороченные глаза старухи Альторнейшир.

«Нет, не из Бодлера, мне он осточертел, — пищала мисс Уайт, говорившая также на арго, — не правда ли, Реджинальд?» Реджинальд вмешался, поддержал сестру, предложил вместе с нею стихи Альберта Самена: «В саду инфанты» — из этой книги, насыщенной бурями и сладострастием, — гнетущим и нездоровым очарованием.

— Довольно, не правда ли? Я тоже нахожу в каждой мысли привкус измены. Это чувствуют, кажется, все, — все мы? — И она кокетливо протянула слова. — Я скажу вам Сладострастие, — знаете, эти бесконечные перечисления:

И прибавила, кокетливо показывая язычок из-за перламутра зубов:

— Это будет очень уместно и как раз подходяще к вам, — эта ода Сладострастия, не правда ли, Эталь?