Астрид и Вероника

Глава 18

ВЕРОНИКА

Йохана я знаю так давно, что порой забываю — ведь было время, когда мы еще не познакомились.

Он позвонил мне в Лондон и пригласил к себе домой на Рождество. Голос его звучал так отчетливо, будто Йохан говорил из соседней комнаты. Я глянула в окно — по стеклу черными слезами бежал ночной дождь. Джеймс оставил мне в подарок мобильный телефон с функцией видеозвонка. И приложил записку: «Хочу, чтобы ты видела меня, когда будем разговаривать». Когда он звонил из Окленда, я слушала его голос, повествующий об океане, о серфинге, о лимонном дереве в цвету — дереве в саду у его мамы, и все это время с крошечного дисплея мне улыбалось лицо Джеймса. Он говорил о Рождестве на пляже, барбекю, серфинге, землянике, солнечном свете, но все эти слова долетали издалека, через океан, расплываясь и затуманиваясь. Я прижимала телефон к уху, но казалось, между Джеймсом и мной стоит стена дождя, заглушая его голос.

Я вылетела в Швецию из Хитроу, когда до Рождества оставалось всего три дня. Йохан предложил встретить меня в аэропорту Арланда, но я отказалась. Опасалась, что он все равно примчится, и вздохнула с облегчением, не увидев его среди встречающих. В Стокгольме меня ждала такая же темень и слякоть, что и в Лондоне, только здесь было холоднее, и на улицах хлюпала серая снежная каша. Из аэропорта в город я доехала автобусом, потом пересела на метро. День клонился к вечеру, и уже совсем стемнело, и темнота пульсировала рождественскими огнями и уличными фонарями. В вагоне метро печально пахло сырой одеждой и потом, был час пик. Я вышла на станции «Карлаплан» и потащила чемодан за собой по снегу, с детским отчаянием шлепая по лужам, хотя в ботинки мне и просачивалась ледяная жижа. Перешла улицу. Вот и знакомый многоквартирный дом, вот и застекленная дверь. Я набрала код, привычно толкнула дверь плечом, но она не поддалась. Ну конечно, код наверняка изменился! Меня ожгло разочарованием и гневом.

В вестибюле по ту сторону двери мягко светилась лампа, а я торчала на улице, ноги промокли и уже немели. Надо мной кружились редкие снежные хлопья и таяли, едва опустившись мне на плечи и голову. Я нажала кнопку домофона, и Йохан тотчас откликнулся, будто караулил звонок. Я поднялась на лифте на четвертый этаж. Йохан встретил меня на пороге, озаренный домашними огнями. Из квартиры тянуло стряпней. Мне показалось, что, пока меня не было, Йохан вырос. Он приобнял меня, но лишь слегка, бегло прижался щекой к моей щеке и тут же подхватил чемодан. Надо же, он сменил одеколон, отметила я и сама удивилась, что помню его прежний.

Кое-что изменилось и в самой квартире. Тут у входа в кухню новая репродукция на стене, там на кухонном подоконнике комнатное растение в горшке. В прихожей у самой двери стул. Но в целом квартира все та же. Я не была тут целый год, но мне показалось — вечность, словно последний раз я жила здесь когда-то давно, в другой жизни. Мы тогда затеяли основательный ремонт, все делали сами, выкраивая время между работой и учебой. Квартирка была маленькая — всего одна большая комната, кухня, ванная и прихожая. Больше всего я любила именно кухню с ее большой плитой и подержанными шкафчиками, которые мы купили сами. Никакой встроенной мебели, все старенькое.

И вот теперь, стоя на пороге и глядя, как Йохан жарит салаку, мое любимое блюдо, я осознала, что это чужое жилище, здесь мне больше ничего не принадлежит. Йохан расставил рядом с собой тарелку с начищенной рыбой, другую — с нарезанным укропом, а еще взбитые яйца и ржаную муку, чтобы все было под рукой. Он клал перед собой две рыбины, разрезал вдоль, посыпал укропом, солил, перчил, потом складывал половинки, как бутерброд, обмакивал в яйцо и обваливал в муке. Потом лопаткой укладывал рыбины на шипящую сковородку и жарил в растопленном масле. Все это он проделывал размеренно и ловко, будто прорепетировал заранее.

Казалось, Йохан погружен в работу. Но вдруг он глянул на меня и со смущенной улыбкой пожал плечами. Я улыбнулась в ответ, и мы прошли в комнату. От картошки, что варилась на плите, валил пар, и даже окно в комнате запотело. Йохан уже накрыл стол на двоих, тарелки расставил прямо на столешнице — ни скатерти, ни салфеток. Рядом с рождественским подсвечником, в корзинке, на белом мху, благоухали белые гиацинты. Горели свечи на столе, пылал огонь в старой кафельной печке в углу. Я прошлась по комнате босиком. Ноги постепенно отогревались, но в горле першило. Тихонько наигрывало что-то из музыки Йохана. Из кухни было не разобрать, что именно, а теперь я мгновенно узнала мелодию. Он сочинил ее на радостях, когда поступил в Музыкальную академию. То было в День Всех Святых, и мы с Йоханом долго гуляли, дошли до парка Хага, вернулись обратно, прогулялись мимо Северного кладбища. Тысячи свечей мерцали в вечернем тумане. Йохан обнимал меня за плечи и говорил, что никогда еще не был так счастлив. А потом мы вернулись домой, и он поставил ту запись. Музыка вобрала в себя настроение того дня — исполненная радости и в то же время спокойная.

…В ванной я пустила струю воды в раковину и минуту-другую глядела, как она течет. На крючках висело два полотенца, одно использованное, другое явно только что вынули из шкафа и повесили, даже складки на нем еще не расправились. Я старательно умылась холодной водой и насухо вытерла лицо чистым полотенцем.

Мы расселись по своим обычным местам — Йохан у стены, я спиной к комнате. Вдруг я спохватилась, где же кошка.

— А где Лоа? — спросила я. Йохан накладывал рыбу и не ответил. — Ты же не усыпил ее? Нет?

Он поднял на меня серые глаза.

— Ну что ты такое говоришь. Конечно нет. — Он поставил миску с рыбой на стол, положил на тарелку пюре и лишь потом договорил: — Просто она ужасно маялась, тосковала. Как и я. Все ходила кругами по квартире, искала тебя по всем углам — и так каждый вечер, и каждый раз не верила, что ты уехала. И я вел себя точно так же, как кошка. Приходил, кружил по квартире, каждый раз верил, что, когда я вернусь, обнаружу тебя в постели. И стоило мне на минуту отогнать эти надежды, откуда-то выскальзывала кошка и смотрела на меня с глубоким упреком. Если мне не спалось, я тормошил и будил ее. Если спал я, она будила меня, без конца шебурша по углам. Мы все время напоминали друг другу, как нам тоскливо. — Йохан разлил по бокалам вино. — Так что я отвез кошку к маме на остров. Две пожилые дамы, обе трезво смотрят на жизнь — им вдвоем отлично. — Он улыбнулся. — Если ты останешься, привезем кошку обратно.

Я не ответила, подняла бокал. Йохан поднял свой, а свободной рукой накрыл мою.

— В любом случае на Рождество все увидитесь. Мама пригласила нас на традиционный рождественский обед, вегетарианский. Окорока никакого не будет, зато вина вдоволь. Поедем с ночевкой. Правда, будет тесновато, вдевятером в небольшом домике, но зато все в сборе. Из Умео приедут Мария с Тобиасом, и еще мама пригласила свою старую подругу Бригитту и ее сына Фредерика. А я — Симона и Петру. Мы с Симоном пытались как-то держать группу на плаву, но последние полгода времени не хватало. — Он прислонился к стене. — Поедем? Конечно, если у тебя нет других планов, — добавил он извиняющимся тоном. Казалось, Йохан смущен, что так разговорился.

— Нет-нет, никаких других планов. Едем, отлично. Спасибо тебе! — Я отхлебнула вина, вслушиваясь в знакомую мелодию.

Поев, мы вместе убрали со стола и вымыли посуду, Йохан, как всегда, мыл, а я вытирала. Он сварил кофе, мы вернулись в комнату. Молча сидели в зыбком мерцании свечей, а за темным окном сеялся снег. Йохан подался вперед через стол и взял мои руки в свои.

— Я так рад, что ты приехала, Вероника. И неважно, что будет завтра, главное, сейчас ты здесь. И я с тобой. Это такое счастье…

Перед сном, когда я вышла из ванной, Йохан приоткрыл окно. Снежинки впархивали в комнату и таяли на полу. Я улеглась в постель. Темноту комнаты рассеивали только уличные фонари да отсветы догорающих углей в печке. Теперь в ванную ушел Йохан, а я лежала неподвижно и созерцала снег.

Вернувшись, он закрыл окно и заслонку в печке. Под одеяло он юркнул легко и беззвучно, как кот. Я отвернулась к стене. От Йохана слегка пахнуло зубной пастой. Мы оба лежали неподвижно, потом он прикоснулся к моей спине. Не настойчиво. Просто медленно провел ладонью вдоль позвоночника. А потом лег спиной ко мне так, что соприкасались даже наши пятки.

Когда я проснулась, постель была пуста, но подушка Йохана еще хранила его тепло. Йохан возился в кухне, оттуда пахло свежими тостами. Я закуталась в одеяло и прошла в кухню. С минуту стояла на пороге, наблюдая, как он расставляет на подносе чашки, масленку, тарелки, корзинку с хлебом, джем, сыр. Он не видел меня — стоял спиной. На столе в комнате вновь горели свечи. Кофе тихонько сочился в чашку из электрической кофеварки. Босой Йохан надел свой старый зеленый халат и линялые пижамные шорты. Я подошла к нему сзади и обняла. Он не произнес ни слова, лишь замер на мгновение с хлебной корзинкой в руках.

— Мне скоро надо идти, — предупредил он, когда мы сели завтракать. Который час, я не понимала — за окном была сплошная темень. — Просто подбираю хвосты, у меня последний рабочий день перед Рождеством. Завтра можем ехать первым же утренним паромом.

Я подула на обжигающий кофе.

— Хорошо, а я тогда пробегусь по магазинам, — ответила я. И на мгновение мне передалась радость Йохана.

Когда я вышла из дома, то попала в приглушенный, сумеречный мир, где прохожие брели по щиколотку в снегу, высоко задирая ноги, будто болотные птицы. Хотя время близилось к десяти утра, фонари еще не гасили.

Я миновала Стюрегатан, перешла Стюреплан и двинулась по Библиотексгатан. Магазины постепенно открывались, витрины сияли рождественским убранством. На площади Нормальмсторг разворачивала свои ряды рождественская ярмарка — в предпраздничные дни шла самая лихорадочная торговля.

Стоило мне войти в универмаг, как зазвонил мобильник. Я завертелась волчком, путаясь в лямках рюкзака и извлекая телефон, и едва успела ответить, не взглянув на дисплей. Кто бы это мог быть?

— Вероника, — растерянно произнесла я в трубку, прикрывая свободной рукой ухо.

— Это Джеймс!

Наступила пауза. Может, связь прервалась? Но нет, он заговорил снова.

— Я соскучился.

Я стояла на входе в магазин, и в спину мне дул горячий воздух из калорифера, а в лицо — снежный ветер с улицы.

— Джеймс…

Я смотрела на улицу, где медлительными огромными рыбами плыли сквозь метель машины. Перед каждой двигались световые столбы — свет фар, и в нем кружился снег.

— Ты где? — спросил Джеймс.

— В Стокгольме. Тут Рождество, — добавила я, понимая, что звучит это глупо. — Решила съездить домой на праздники.

Он засмеялся, и я вспомнила, какой у него чудесный смех. И каково это — смеяться самой.

— Приезжай в Новую Зеландию, Вероника. Приезжай ко мне! — предложил он. — У нас тут тоже Рождество. Раз в году. Да и в остальное время тут неплохо. Приезжай и будешь со мной жить в совсем новом мире.

Я отняла телефон от уха и посмотрела на дисплей. Похоже, Джеймс отрастил волосы. Я подняла голову и ощутила, как снежинки покалывают кожу.

Когда Джеймс заговорил вновь, я уже приняла решение.

Я двинулась через сад Кунгстрэд-горден, где вязы маячили белыми кораллами, опушенные снегом. Маленький каток был полон фигуристов, которые ловко кружились под музыку, что лилась из репродуктора. А над ними кружились снежинки. Я миновала Оперный театр, перешла по мосту, в Старый город. Над водой зыбился белый пар, утки и лебеди теснились на тонком льду, окружавшем прорубь, переминались с лапки на лапку и ждали от прохожих подачки.

На площади Сторторгет было многолюдно. Над рынком витали запахи глинтвейна, горячих пряников, свечей, копченостей. В центре площади, сбившись тесной кучкой, маленький хор выводил рождественские песнопения без аккомпанемента, а капелла, и с каждой нотой над головами поющих взлетали облачка белого пара.

У меня внезапно обострились все чувства. Я словно собирала мельчайшие подробности и наблюдения, копя их на будущее. Потому что я уезжала. Повинуясь прихоти, я уезжала на край света, к тому человеку, которого едва знала. Уезжала, чтобы вновь обрести способность смеяться.

Вечером мы отправились в «Бла Портен» — Йохан заранее заказал столик. В ресторане на столах горели свечи, и меню ничуть не изменилось. У Йохана волосы промокли от снега. Пришел он, нагруженный пакетами из магазинов, и задвинул их под стол. Мы заказали бутылку красного вина. Йохан сидел напротив меня, потирая руки, и я вспомнила — у него всегда мерзнут пальцы.

«Руки замерзли», — смущенно признался он, улыбнулся и подышал на них. Я всматривалась в лицо Йохана, как недавно — в уличные подробности, чтобы и его запомнить на будущее. Серые глаза с невероятно яркими белками, даже голубоватыми. Изогнутые светлые ресницы, прямой длинный нос, тонкие белокурые волосы, которые скоро поредеют. Мне вдруг подумалось, что мы, должно быть, со стороны выглядим счастливой и дружной четой, которая пришла в ресторан посидеть за предпраздничным ужином. Влюбленной парой, которой вместе хорошо и уютно.

За едой мы беседовали. В теплом свете свечей можно было на некоторое время забыть о промозглом мире снаружи. Но вот мы заказали кофе со взбитыми сливками, и миг объяснения надвинулся неотвратимо.

Когда я сообщила Йохану, что уезжаю, то поняла: никогда и никому больше не хочу причинять такую боль. Может, виноват был зыбкий свет, но Йохан мгновенно помертвел. Он сидел в оцепенении, молча, широко распахнув глаза. Только руки его шевелились — стискивались и разжимались пальцы. Потом по лицу Йохана покатились слезы, закапали на эти стиснутые пальцы. Он даже не утирал глаза. Я не знала, что и сказать, и мы сидели молча, а публика за соседними столами беззаботно ела, смеялась и болтала. Словно ничего и не изменилось. Наконец Йохан сказал: «Прости, я сейчас» — и ушел в туалет. Я расплатилась по счету и подождала его у выхода, взяв все пакеты.

Обратно мы поехали на такси. Дома выпили виски — в молчании, обменявшись едва ли несколькими словами.

— Наверно, мне лучше завтра не ехать с тобой на остров к твоей маме, — сказала я.

Йохан ничего не ответил. Потом бросил:

— Давай завтра решим, — и ушел на кухню.

Но утром ничего не изменилось, мы оба приняли решение. Оба знали, что я с ним не еду. Йохан принялся паковать вещи.

— Я провожу тебя до парома, — предложила я.

Он даже не обернулся, но попросил меня вызвать такси.

Снегопад перестал еще ночью, но расчистить улицы не успели. Город будто обложили толстым слоем белой ваты, приглушавшей все звуки. Мы стояли на пирсе перед Гранд-отелем, по щиколотку в снегу, и ждали, пока откроются ворота на трап к парому. Вставало солнце, и лучи его падали на старые здания вдоль Скеппсброн на противоположном берегу. Йохан сжимал пакеты с подарками, потому что поставить их было некуда. Когда ворота распахнулись, он обнял меня, и пакеты легонько стукнули меня по спине.

— С Новым годом, с Рождеством, Вероника, — шепнул Йохан мне на ухо. Потом отступил на шаг, глядя себе под ноги — на пятачок снега, на расстояние между нами. — Я ошибся, Вероника, понял, что ошибся. — Йохан поднял глаза. — Радоваться только сегодняшнему дню с тобой — этого мне мало. Мне было нужно и будущее. — Он пошел на паром и больше не оглядывался.