Асунта

Вошли какие-то люди, отряхнулись, потопали ногами. Они наперерыв и громко говорили, смеялись, им явно было очень весело. За окном снег все падал и падал, наводя мысль на далекие засыпанные поля, сады, такие все спокойные и белые. Тут таких не бывает. Асунта вышла. Открытые туфли и высокие каблуки были - по такой погоде - очень неудобны. Она увидала светящуюся вывеску небольшой гостиницы, и когда снежинки попадали в ее лучи, то могло показаться, что они летят на свет, как мотыльки. "Белые мухи", - подумала Асунта и вошла, чтобы спросить, нет ли свободной комнаты. Оставалась одна, под самой крышей. Асунта заполнила полицейскую фишку, расплатилась и стала подниматься по крутой и узкой лестнице. Комната-мансарда ей понравилась. "Такую бы светелку получить в монастыре, где-нибудь в горах" - прошептала она. У высоко расположенного окна была ступенька, став на которую Асунта долго смотрела как все падал и падал снег.

"О каком моем нутре толковала эта старая ведьма, - припоминала она торговку-актерку. - Я не люблю, не люблю Савелия. (Она даже ногой топнула). Беда в том, что он меня любит, и даже очень.

{95} И чем больше любит, тем больше мучается. Если Филипп меня любит, то он тоже должен мучиться. Такое что ли у меня нутро, что из-за меня мучаются?".

Еще раз взглянув на крутящиеся снежинки, Асунта разделась и легла в холодные и грубые простыни. Задрожала. Свернулась калачиком. И долго плакала.

29. - ВОЗВРАЩЕНИЕ НА РАССВЕТЕ

Было еще совсем темно, когда она проснулась. До того, как она хорошенько поняла где она и что с ней, прошло минуты две-три. Невыразимая тоска сжала ее душу и, перебирая мысленно всяческие сожаления, она делала и себе самой и другим все возможные упреки. По часам получалось, что метро уже ходит. Она наскоро оделась, спустилась по крутой лестнице и вышла на улицу, где талый снег тотчас же набился в ее открытая туфельки. В вагоне была давка и толпа еле-еле шевельнулась чтобы позволить ей войти. Она старалась не замечать упорных и иронических взглядов стиснувших ее мастеровых и чернорабочих. Вдоль заводских стен она почти бежала и испытала облегчение когда увидала белизну своей улицы: движение там было редкое и снег лежал нетронутым.

Передняя, которую она покинула накануне, с затаенной надеждой на решительную перемену, и куда - верная супруга - она в неурочный и недозволенный этот час возвращалась как изменница, показалась ей слишком чистой и слишком тщательно убранной. Она тихонько растворила дверь в спальню и тотчас же Савелий зажег свет.

- Это ты, - сказал он, приподнимаясь и садясь в постели. Она не ответила, прошла прямо к кроватке Христины, взяла ее на руки и принялась неумеренно целовать. Та, еще не проснувшаяся, похныкала, потом поддалась ласке. Савелий, все продолжая сидеть, следил за этим проявлением нежности не говоря ни слова. Но через минуту он лег и закрыл глаза рукой. Он находил в своем решении "молчать" самую надежную из опор. Вопросы, упреки, восклицания, гнев, угрозы, категорические решения ничего устроить, разумеется, не могли.

30. - БЕРЕМЕННОСТЬ.

Последовавшие за обедом с Филиппом недели были для Асунты особенно мучительными. С одной стороны она видела все такого же терпеливого, спокойного, молчаливого Савелия, который ухитрялся скрывать даже те усилия, которые ему приходилось делать чтобы ничего не было заметно. С другой стороны она продолжала ждать какого-то известия. Какого - она не знала, и в том, что оно поступит, уверенности у нее, разумеется, не было. Но она все-таки ждала. Она {96} стала бояться слов, ей постоянно казалось, что у них есть скрытое значение, что они содержат намеки или насмешки. Как-то Савелий, без всякой задней мысли, совсем попросту спросил ее, не жмут ли маленькие туфли, которые она в тот день надела, и она приняла это за напоминание об утреннем возвращении, вспыхнула, затрепетала, подавила в себе позыв ответить резкостью и убежала в спальню. Она уделяла все больше внимания Христине, баловала ее и делала с ней большие прогулки: так, не вызывая возражений, она могла надолго отлучаться из дому. И, через некоторое время, после устранившего всякие сомнения визита к доктору, она сказала Савелию:

- Я ожидаю ребенка.

Верный правилу молчания Савелий не задал ей никакого вопроса. Срок, как будто, точным указанием не был. Но было возвращение ранним утром, которое, поставленное в связь со словами Асунты о беременности, прозвучавшими как признание, обращало подозрение в почти уверенность.

Со своей стороны Асунта, которая знала, что никакого средства против того яда, который она влила в его душу, нет, тоже молчала. Некоторое, само по себе возникшее, равновесие между сомнением и доверием, опасением и надеждой, протестом и покорностью позволило им продолжать совместную жизнь. Что в ней появилась трещина, было одинаково ясно и ему, и ей, и ни он, ни она этого и не думали отрицать. Только он желал возвращения к старому, а она находила в этих новых отношениях едва ли не преимущество: ее всегдашняя независимость еще окрепла и она могла отвергнуть малейшую попытку Савелия напомнить о своих супружеских правах, - если бы только такая попытка последовала.

31. - НЕУЛОВИМОЕ ОКОНЧАНИЕ.

Силы Марка Варли, между тем, вернулись и он возобновил свои ночные бдения. Савелий установил в своем углу-ателье складную кровать, что позволило ему, когда он того хотел, оставаться совсем близко от старика хотя бы всю ночь. Порой они оба бодрствовали чуть не до зари. Но Савелию приходилось вставать рано, чтобы со всем справиться, он часто не высыпался и по утрам бывал разбитым. Впрочем, он не жаловался, находя в таком постоянном напряжении моральное удовлетворение. Асунта возобновила готовку, что сняло с него часть забот, так что он надеялся выдержать довольно долго. Очень одна на другую похожие недели вытягивались прямой линией, и наслоения вопросов, на которые надо было молча ждать ответов, и все то, в чем нельзя было сознаться, все, в чем вообще нельзя сознаваться, стали тяжестью привычной, и потому переносимой. Иллюстрирование текстов Варли помогало Савелию - пока он рисовал - обо всем прочем {97} забывать. Варли писал много, но, по большей части, написанное рвал. Он никак не мог найти окончания истории мальчика с собачкой.

- Оно от меня ускользает, - жаловался он Савелию, - помогите мне его найти. Сделайте набросок. Сделайте несколько набросков. Выразите то, чего я выразить не могу. Я жду от вас сотрудничества, настоящего, глубокого. Нам надо добиться совместных видений. Совидений, (так в книге) смею я сказать. Поддержите меня, мой молодой друг. И Варли смеялся добрым и благожелательным смехом. Савелий изменял контуры пейзажа, искал лица, искал глаза, искал силуэт мальчика и собачки, старался уловить мысленно и выразить на бумаге их движения - но все, всегда, было не тем, что надо.

- У совидений, - говорил он Варли, - две стороны: лицевая и обратная. Как я, входящий в обратную, могу видеть то, что на лицевой?

- Постарайтесь. Для меня постарайтесь. Возможно, конечно, что мне придется помереть раньше чем вы найдете. Но разве из-за этого надо отказываться от попыток? Не хочу отказываться. Ну а если не успею, то завещаю вам все доделать после моей смерти.

- Ну, ну, м-сье Варли, о чем вы говорите.

- Ни о чем особенном. Просто не строю себе иллюзий. Я перевалил за два миллиарда ударов и мне надо быть готовым.

- За два миллиарда ударов?

- Ну да. В среднем каждому сердцу надо два миллиарда раз постучаться в двери райские, прежде чем его услышат и откроют. Но мне вышла отсрочка. Я два миллиарда отстукал, а двери все заперты.

- Да вы дольше моего проживете.

- Думаете вы, что я боюсь смерти? Не боюсь совершенно. Разве мы все не полноправные граждане потустороннего? Одно то, что число отпущенных нам ударов отмерено, тому доказательство. И вот еще сравнение: купальные костюмы.

- Не понимаю.

- Между тем это просто. Купальный костюм покупают чтобы съездить на море, поплавать. Когда сезон кончается, он больше не нужен, его выбрасывают и едут домой. То же самое - тело. В нем мы на сезон двух миллиардов ударов. Когда последний стукнет, придется его выкинуть и уехать домой. При этом купальный костюм не прикрывает всего тела, так же как тело не прикрывает всей души. На пляже ноги, руки, плечи, голова торчат из костюма, а в жизни некоторые части души выступают из тела. Это-то я и хочу объяснить в истории маленького мальчика. О частях души, не помещающихся в теле, не вставляющихся в тело, хочу рассказать. Именно это делает возможным видения.

Старик еще долго на эти темы распространялся, но очень утомленный Савелий слушал плохо и не отвечал.

- Вы понимаете? - спросил его Варли. - Или вы скептик?

{98} То, что я говорю, совершенно серьезно. И должно быть видно в ваших набросках.

- Трудновато, м-сье Варли. Признаюсь, что не уверен в успехе. Боюсь, что мои два миллиарда будут исчерпаны раньше.

- Постарайтесь, постарайтесь, для меня постарайтесь, друг мой. Я очень настаиваю. Я в высшей степени настаиваю.

Неделями двумя позже Варли пришел в ателье Савелия с большим конвертом в руках. Он казался угнетенным, грустным.

- Я отказываюсь, - сказал он.

- Вы отказываетесь? От чего?

- От того, чтобы найти окончание. Поручаю это вам. Вот тут, в конверте, незаконченный текст.

- Взгляните на мои новые наброски, м-сье Варли. Может они ближе подходят к тому, что вы ищете.

И Савелий развернул листы.

- Нет, это опять не то, - проговорил Варли, внимательно все осмотрев. - Опасаюсь, что рисунок, в этом случае, вообще будет невозможным. Надо поискать что-то другое.

- Почему?

- Из-за всего вместе. И из-за двух миллиардов, за которые я перевалил, и из-за потусторонних шумов, которые я начинаю слишком явственно слышать. Я стар и бодрствую почти до утра. И это мне позволяет видеть, как складываются моральный глыбы.

- Простите?

- Да, По ночам встают, возникают разные сближения, которых днем не бывает. Духовные, так сказать, связи, к утру распадающиеся. Мне показалось прошлой ночью, что с маленьким мальчиком лучше не настаивать. Окончание, которое от меня ускользает, наброски, которые вам не удаются, входят в состав царства видений. И оттого недоступны. По крайней мере теперь. Храните конверт; может быть позже, гораздо позже, когда настанет его время, вы его вскроете и все прояснится. А пока храните конверт. Бережно его храните. Это очень, очень существенно. Постарайтесь, чтобы от вас конец не ускользнул, как он ускользает от меня.

- Как вам угодно. А другие тексты?

- О! Другие остаются в полной силе. Они все доведены до заключений. Хотя бы Хан Рунк. Конечно, он труден и из-за личности самого Хана, и из-за последствий его поступков.

- Я ознакомился только с отрывками. Общего впечатления у меня нет.

- Но все-таки не забывайте, что в эту прозу вы вступили еще до того, как я вас встретил. Хан Рунк это самое грандиозное из столкновений внеземных сил. Я собрал все матерьялы, у меня множество доказательств, свидетельств, выписок, цитат, протоколов. Все это в приложении. Но теперь пришел к выводу, что лучше это разбить по страницам, в виде примечаний. Так читать будет много удобней. В этом {99} вы тоже мне можете помочь.

Решительно у меня на вас широчайшие виды, так что если вы думали, что со мной скоро покончите, то ошиблись. Вам придется иметь дело с краткими деловыми разъяснениями, касающимися самых непостижимых обстоятельств, первопричины которых скрыты в словах царя-поэта: возьму крылья зари и унесусь на них к границам мира, а там Бог. Когда вам придется сравнить описание какого-нибудь события с пояснениями, то вы удивитесь. Описание невообразимо. Но в сноске будет, например, значиться: см. рапорт комиссара третьего округа Баркера полицейскому следователю от 22-го ноября 1922-го года за № 0367 (102) А А 75. - Копия мэтру Бальмони, 45 бис, улица Лобино, Париж-6. И, конечно, в большинстве случаев речь идет о замятых делах. Тому достаточные основания. Опасный революционер Хан Рунк располагал огромными связями в политических сферах. Когда вы приведете текст в полный порядок, то получится самое увлекательное из чтений. Вот они моральные глыбы. И вы в них вошли целиком.

- Я?

- Да. Целиком. Мне готовят место под райскими кущами, услыхали, наконец, как я стучусь. Больше двух миллиардов ударов! Пора! Вовремя вас встретил, есть кому поручить то, чего сам сделать не успею. Разве не замечательно? Разве это не относится к области не совсем вставившихся в тела душ?

Савелий молчал. Недоумение, любовь, затаенное горе, пересиленная ревность, недосыпание, усталость расшатали его натуральное равновесие. Теперь, к одной из самых несуразных ночных речей Марка Варли прибавилась просьба заняться сносками в тексте Хана Рунка. И надо было хранить драгоценный конверт.

- Вы согласны? - спросил Варди.

- Да. Согласен.

32. - МАЛЕНЬКИЙ ДОМИК.

В сущности, вопроса о согласии или несогласии не возникало. Савелий не мог не мириться с тем, как все складывалось. Дружественное расположение Варли, увлечение рисованием, уверенность в завтрашнем дне, комфорт, легкость работы Асунты, - все это он учитывал и если и были некоторые вопросы, то недостаточные для того, чтобы решиться на большие перемены. Он спрашивал себя, время от времени, не слабость ли это с его стороны? "Можно ли безропотно мириться с ролью услужающего, соглашаться со всеми требованиями старика и принимать всерьез его бредни?" - говорил он себе. Но вышло так, что с наступлением весны Варли проявил по отношению к нему особенное доверие, поставив его в известность о некоторых вещах и, применительно к этому, сообщив, что он, опять таки, рассчитывает на его {100} помощь. В противоположность установившейся привычки он поднял вопрос не ночью, а после завтрака.

- Я был не совсем точен, - начал он, - когда сказал вам, что я один на свете.

- Если у вас на то были причины...

- Да, конечно. Разве во Франции хоть что-нибудь бывает без причины? Просто у меня не было повода вам об этом говорить и это ведь причина. Кроме того, я вас, по-настоящему, еще не знал. А теперь вы мои друг. Я на вас рассчитываю.

- Надо ли мне быть польщенным? Или смущенным?

Или и то и другое вместе?

- А-а! Правда? Оставьте эту условную вежливость, друг мой. Она ни вам, ни мне не к лицу. Слушайте лучше, что я вам, вкратце, расскажу. У меня есть племянница, которая ждет моей смерти чтобы унаследовать квартиру. Время от времени она меня навещает. Как раз вчера, когда вы отлучались за покупками, она зашла. Ее впустила ваша жена, которой она успела пояснить, что я ее дядюшка. Как видите, мадам Болдырева в курсе. Но это неважно. Племянница пробыла у меня с полчаса, что мне дало повод лишний раз повторить: мементо мори. Квартирный вопрос стоит остро и ее нетерпение мне отлично известно. Оно понятно. Она, моя единственная родственница и я ей все оставляю. Все кроме рукописей. Их я оставляю вам.

- М-сье Варли...

- Нет, нет, не перебивайте. Ничего не говорите. Ничего. Я обдумал, принял решение и надеюсь, что вы меня не принудите его отменить.

- Совсем искренне признаюсь, что смущен той честью, которую вы мне оказываете. Не знаю, что мог бы сказать другое.

- Слушайте дальше. Речь не только о том, чтобы мои труды попали в надежные руки, но еще о том, чтобы они не были уничтожены. Я дрожу при мысли, что ими завладеет моя племянница. У нее колбасный магазин и она, прежде всего, предана своему делу. Она... как вам сказать? Ну, грубая матерьялистка. То, что меня интересует и меня захватывает, ей более чем безразлично. Она просто в этом ровно ничего не понимает. Она меня даже бранит, говоря, что я занимаюсь никому не нужной ерундой. Ничего у меня нет с ней общего, кроме родственной связи. Тогда как, между мной - писателем и вами - художником - протянулись крепкие нити. Мы друг друга отлично понимаем, не правда ли? Друг мой, не правда ли?

- Конечно, м-сье Варли. Только повторяю...

- Ничего не повторяйте. Я все за вас предусмотрел. Я знаю, что вам надо работать и что для вас главное - это ваша семья. А! Если бы я был богат, то завещал бы вам средства, достаточные для того, чтобы вы могли жить безбедно и завершить мое дело. Но я всего располагаю пенсией, которая кончится с моим исчезновением. Она {101} главнейшая часть моих доходов, остальное - пустяки. Есть у меня еще небольшая недвижимость. Доходов она не приносит, но...

- Мое смущение граничит со смятением, м-сье Варли.

- Hет, не должно быть ни смущения, ни смятения. А вот: небольшой домик в департаменте Дром и, при нем, две тысячи квадратных метров плодородной земли - мои владения - расположены недалеко от большой деревни, в которой работают три или четыре фабрики: фруктовых и овощных консервов, упаковочная, лесопильная, тюфяко-матрацная, дубильная... Я вам оставлю мой домик. Вы сможете там жить и огородничать, подрабатывая на одной из фабрик. А в свободное время будете иллюстрировать мои сочинения, и распределять подстрочные примечания к Хану Рунку. Рукописи вы перевезете туда, теперь же. Это, если можно так выразиться, духовная часть моего наследства, которая по праву отходит вам. Никому другому. Только вам. Я вас прошу меня заступить, принять от меня все самое мое драгоценное, его сохранить и всегда о нем заботиться. Савелий! Вы не можете мне в этом отказать! Вы ведь жили в моих страницах еще до того, как я вас узнал. И они вам, эти страницы. Вы их хранитель. И если...

Варли вдруг умолк.

- Скажите, что вы хотели сказать, - промолвил Савелий.

- Если вы, в конце концов, найдете издателя, опубликуйте их. Вы, может быть, думаете, что я себе противоречу? Не говорил ли я вам, в самом деле, что хочу оставаться писателем чистым, подлинным, отчего никогда даже и не пытался хоть что-нибудь из моих сочинений издать. Но посмертное издание другое дело. Посмертное издание будет жить своей жизнью и когда настанет его час само умрет. Оно не будет осквернено авторским тщеславием и не послужит поводом для сплетен, наговоров, интриг, зависти и мести. Я на вас рассчитываю.

Савелий не знал, надо ли попросить времени на размышление? Он, сверх того, опасался принять решение не поговорив с Асунтой. Ее своенравие могло привести к возникновению почти непреодолимых препятствий. Варли, между им, молча и вопросительно на него смотрел.

"Жизнь в неустроенном, деревенском доме, огородничество и работа на соседней фабрике, куда придется ездить, вероятно, на велосипеде и по всякой погоде, - думал Савелий, - Асунта скоро с двумя детьми, часто усталая, всегда враждебная, не улыбающаяся, ждущая... Полная оторванность от городской жизни, уединение, с одним "молчанием" в подмогу".

И потом ему представились вечера: лампа, рукописи, рисунки, мысли, что-то такое, во что можно будет уйти с головой, что-то такое, что с каждым днем все больше и больше будет складываться в целое, совершенствоваться, приближаться к собственной жизни.

- Я согласен, - сказал он.

- Я был в этом уверен, - прошептал Варли. - Я даже ваше небольшое колебание предвидел. Но если решено, не будем терять {102} времени. Вы уедете сегодня вечером, посмотрите, какой нужен ремонт, что нужно приобрести из мебели и обиходных вещей и, вернувшись, сделаете мне подробный доклад. А в вашем отсутствии обо мне позаботится ваша жена.

33. - РЕШЕНИЕ ВТОРОЕ.

Разные, более или менее определенный, опасения шевелились в голове Савелия, когда он шел к Асунте, чтобы поставить ее в известность о предстоящей отлучке. В Царстве видений, через которое он проходил, не было ни пылинки и он точно мог взвесить непрерывность усилий, которых поддержание такой чистоты от него требовало. О том, чтобы Асунта согласилась эту чистоту поддерживать, не было и вопроса. Но оставалась готовка, оставались покупки.

- Готовить, подавать, убирать со стола, мыть посуду, ходить за покупками, стелить постель? - сказала Асунта, когда Савелий с ней заговорил. - Удивлена, что ты меня спрашиваешь. Может быть ты хочешь, чтобы я тебя заменила и для иллюстраций? Но я не умею рисовать, ты это знаешь. Сверх того, ты, вероятно, забыл, что я в положении. Мне нельзя делать усилий.

Такая решительность не позволила Савелию сказать, что за первой, краткой отлучкой можно предвидеть другие и что потом должен последовать окончательный переезд в деревню. Это сообщение он пока отложил. Варли же он предложил, в виду отказа Асунты, подыскать приходящую прислугу. Едва он заговорил, как старик его оборвал:

- Я так и думал. Я не раз имел случай наблюдать м-м Болдыреву. Ее согласие было проблематично и я попросил вас навести справку без особой надежды на удачу. Но, Савелий, друг мой, не к лучшему ли это?

- То есть как к лучшему?

- Очень просто. Мы поедем оба. Я все сам осмотрю, сделаю распоряжения насчет ремонта и мы вернемся. В сущности, меня уже давно тянет там побывать, но один я ехать не решался. А теперь у меня отличный спутник. Никаких вопросов.

- Действительно, - ответил Савелий, который думал, что и в этих условиях Асунта окажется недовольной. Уже сколько времени она ничем не была довольна. Он вторично к ней направился. О немедленном отъезде с Варли он ей сказал не терпящим возражения тоном.

- Хорошо, - произнесла она равнодушно, продолжая пришивать пуговицу к пальто Христины. И легко было догадаться, что она думает:

"делай, что хочешь, и как хочешь. А меня оставь в покое, это все, о чем я прошу".

Приготовления к отъезду были начаты тотчас же. Варли за всем внимательно следил, во все вмешивался: "Возьмите это, не забудьте то, этого не берем, но вот зонтик, фуфаечки взять надо непременно. И будильник, и мои стило, и запасы бумаги...".

{103} Они навели справки в железнодорожном указателе.

- До чего же все сложно, - говорил Варли, - и как все трудно. Без вас, друг мой Савелий, эта поездка никогда не состоялась бы.

Вопрос о рукописях вызывал сомнения. Надо ли их взять с собой теперь же пли сначала заготовить там полки, шкафы и потом все перевезти и сразу разложить по местам, в полном порядке? К тому же укладка могла занять много времени. Савелий не знал, что посоветовать. Не было ли это забеганием вперед, практической подготовкой наследства? Учетом приближающейся кончины?

- Оставим пока рукописи здесь, - промолвил он, - они нам понадобятся, когда мы вернемся.

Варли посмотрел на него с испугом, и, помедлив несколько секунд, произнес:

- Вы правы. Мы ведь ненадолго отлучимся. Когда Савелий пошел попрощаться с Асунтой, та и не попыталась скрыть раздражения.

- Оставляешь меня одну, с ребенком, в положении, в этой квартире, которую я ненавижу. Очень мило с твоей стороны.

- Но ведь всего на несколько дней.

- На несколько дней, которые могут превратиться в несколько недель, с этим твоим Варли. Он, что хочет, то и решает. А ты перед ним как на задних лапах.

- Асунта, Асунта... Мы даже вещей с собой почти не берем. И, сверх того, причины этой поездки касаются не только меня, но и тебя.

- Каким образом они меня касаются?

- Об этом поговорим подробно, когда я вернусь и буду все знать сам.

- Уж не хочет ли Варли нас поселить в котловине с бабочками?

- Не волнуйся и не расспрашивай. Я все объясню своевременно. Мне надо сначала самому ориентироваться. А пока могу только сказать, что наша теперешняя поездка носит характер деловой.

- Дела или бабочки, бабочки или дела, вот твой Марк Варли. А ты в немом восхищении. Делай что хочешь. Что хо-чешь.

Она подставила ему щеку и искоса посмотрела, как он расцеловал Христину. Потом она следила в окно за погрузкой. Савелий положил в такси два чемодана, усадил старика, занял место сам.

Асунта не знала нерасположение она испытывает к мужу или его уже ненавидит. Его подчеркнуто почтительная заботливость ее невыносимо коробила.

"Никогда, никогда не скажу правды, - думала она, - пусть так и думает, что во мне не его ребенок".

Такси тронулось. Она отошла от окна и долго стояла в неподвижности .

"Тот что угодно может делать, - думала она, - и я все равно буду его любить. Несмотря ни на что. Вопреки всему".

{104} Уже сколько времени от него не было вестей. Но, по мере того, как текли недели, она все больше и больше становилась в себе уверенной и все крепло ее желание все сохранить для себя одной.

"Это как зарытый в землю клад, - повторяла она, - и я знаю, что он вернется, его отроет и увидит, что он не тронут".

34. - ГРАВБОРОН

В поезде Варли заснуть не смог и в Ливроне, где надо было пересесть, вышел на платформу разбитым. Поезда в Гап ждать пришлось недолго, но едва расположившись в купе старик стал жаловаться уже не на усталость, а на плохое самочувствие. Савелий окружал его всяческой предупредительностью, которая, конечно, не могла заменить недостатка сна. От Гапа надо было ехать еще два часа на автокаре, так что, когда путешественники прибыли в Гравборон, Марк Варли был совсем слабым.

Гравборон был расположен у подошвы невысокого полугорья. По другую сторону открывался вид на обширную и красивую долину. Что до домика, то посещение его откладывалось и из-за утомления Варли и из-за того, что он давно стоял запертым.

- Я поручил наблюдение за ним нотариусу, - пояснил Варли, - но он живет в соседней деревне и часто наведываться, конечно, не мог.

В местной гостинице Варли отвели сравнительно удобную комнату и он сразу лег.

- Я и не думал, что у меня так мало осталось сил, - шутил он. Путешествие меня не утомило, а переутомило! Боюсь, что был недостаточно осторожным решаясь на него.

- Отдохнете и силы вернутся, - одобрял его Савелий. - Все дело в недостатке сна. В ваши годы совсем не спать нельзя.

- Это так. Но до домика добрых два километра и, кажется, я и завтра не смогу до него добраться.

- Мы не спешим. Если не завтра - то послезавтра. Я постараюсь нанять автомобиль или повозку.

Когда Варли уснул, Савелий пошел осмотреть деревню. Дома были старые, солидной каменной кладки, по большей части двухэтажные, крытые черепицей. В центре находилась небольшая, неправильно очерченная площадь, украшенная старинным водоемом, в который из разинутого рта полузаросшей тиной головы фавна лилась прозрачная и холодная вода. Главная улица была, в сущности, пересекавшей деревню дорогой. Справа и слева в нее впадали узкие переулки, из которых некоторые шли довольно круто в гору. Кое где были ступени из древних плит. Тяжелые двери домов, казалось, никогда ни для кого, {105} кроме хозяев, не открывались. Обвитые плющем каменные наружные лестницы, изгороди, высеченные из известняка скамьи возле входов, выкрашенные в зеленый цвет ставни - все было красиво и живописно.

В конце главной улицы, там, где она становилась дорогой, открывался вид на долину, ту, по которой Савелий и Варли только что проезжали в автокаре. Везде тщательно возделанные поля, виноградники, фруктовые сады, огороды. Все дышало спокойствием и миром. Над черепичными крышами ферм вились дымки, дальше виднелись другие деревни, в бассейнах и ручьях поблескивала вода. Кругозор замыкала цепь невысоких, пологих гор, вытянувшаяся волнистой линией, сообщавшая пейзажу и законченность, и определенность.

Савелий пересек деревню в обратном направлении. Здесь на протяжении первых ста метров дорога довольно круто поднималась вверх, потом, становясь более отлогой, скрывалась за каменистым выступом. По сторонам ее были фруктовые сады, отделенные один от другого колючими кустарниками или низкорослыми кипарисами. Тут и там ореховые, шелковичные и миндальные деревья, тополя, оливковые рощи. Выше склоны покрывал сплошной низкорослый дубняк, еще выше шли лишайники, мхи, потом каменистая подпочва выступала наружу, переходя в небольшие, светло-серые, почти белые скалы.

Справки, которые Савелий стал наводить насчет автомобиля или повозки, остались бесплодными. Никто ничего вразумительного ему не сказал, ни в гостинице, ни в лавках. Расспросы о самом домике тоже мало к чему привели.

О нем знали только, что он давно стоит запертым. О Варли никто почти ничего не помнил, к его появлению отнеслись совсем равнодушно. От нескольких разговоров с жителями Гравборона у Савелия осталось скорей удручающее впечатление: собеседники его были неприветливы и смотрели на него и с недоверием, и с подозрением.

Мысль о том, чтобы, воспользовавшись сном старика, пойти взглянуть на домик, Савелий отбросил. Фантасмагорические персонажи, жившие на страницах Варли, с которыми ему предстояло проводить вечера, в предварительной разведке не нуждались.

35. - ИСТОРИЧЕСКАЯ СПРАВКА.

Варли проснулся около пяти, когда не слишком еще предприимчивое весеннее солнце стало готовиться к отдыху. Савелий позаботился о том, чтобы его накормить, для чего ему пришлось вступить в пререкания с хозяйкой, не хотевшей, в неположенный час, собрать хотя бы легкий завтрак. Но Савелий настоял и настоял еще на том, чтобы в столовой затопили камин.

- Еще свежо и стены сырые, - сказал он, кутая ноги Варли в плэд.

{106} Камин дымил и чтобы установилась тяга пришлось приоткрыть дверь. Опять хозяйка стала ворчать!

На самого Варли все эти мелкие трудности не производили никакого впечатления. Он даже казался мягче и приветливей обычного. Суп, омлетка и сыр были среднего качества, но он все съел не выразив ни малейшего неудовольствия. Только кофе, еле теплое и слабенькое, побудило его поморщиться.

- Не такое оно, как мое, - заметил он.

Образ старика, склонившегося над столом, пишущего, перечитывающего написанное, справляющегося в словарях и, время от времени, отрывающегося, чтобы сделать глоток душистого и горячего напитка, мелькнул перед умственным взором Савелия.

И он почувствовал, как в нем шевельнулось что-то похожее на душевную привязанность.

- В основе всего лежит неприветливость и недоверие местных жителей, проговорил Варли.

Савелий не понял. Варли пояснил:

- Если в основе не всего, то, во всяком случае, того, что я решил, когда стал независимым. Это старая история, в которую вы теперь втянуты.

- Я втянут в старую историю?

- Именно. Не забывайте про мальчика с собачкой.

Напоминание это заставило Савелия насторожиться, так как к суеверным мыслям о мальчике с собачкой он возвращался часто. Перебирая в памяти обстоятельства первой ночи в квартире Варли, вспоминая, как нежно к нему прильнула Асунта после того, как он ей рассказал про мальчика и, потом, ожидая рождения ребенка, он говорил себе, что если родится мальчик, то это будет значить, что он отец, а если девочка, то отец тот, другой... Он сознавал, что все это и тщетно, и суетно, но переубеждать себя не хотел. Таковой была его природа.

- Я не кончил этого рассказа, я вам про это сказал, когда передал конверт, - продолжал, между тем, Варли. - Вам придется меня заступить.

- Вы видели мальчика в Гравбороне?

- Нет. Я и не мог его видеть. Он в моем воображении, а не в реальности. Гравборон придал, конечно, его образу плотность, в этом нет сомнений. Но это результат отрицательного усилия.

- Не понимаю.

- Разумеется не понимаете. Да и как могли бы вы понять? Это почти намеки, это косвенные указания, не правда ли? Но вот как все случилось на самом деле. Уже давно... о, как давно! Много десятилетий тому назад я приехал в Гравборон по поручению начальства и остановился в этой самой гостинице. На утро я сделал прогулку. И сама деревня и окружающие места показались мне очень красивыми, так {107} что мне захотелось со всем лучше познакомиться, все лучше узнать, и наладить хорошие отношения с местными жителями. Сначала я попробовал заговорить с сидевшей на скамеечке старушкой. Напрасно. Она молча на меня смотрела, точно была глухой или немой. Хозяйка гостиницы (теперешняя хозяйка, вероятно, ее дочь) отвечала только на те из моих вопросов, которые касались еды и уборки. Так же сухо обошлись со мной в табачной лавке, и в бакалейной торговле, и у булочника. Еле-еле отвечали, цедили сквозь зубы полувнятные слова.

Я приписывал эту враждебность тому, что был официальным лицом, приехавшим для наведения справок. Но могло ее вызвать и мое непривлекательное телосложение. Достаточным объяснением ни то, ни другое не было, но лучшего я не находил. Чем дальше шло дело, в тем большем я оказывался недоумении. Какой-то крестьянин, встреченный на дороге, в ответ на вопрос куда ведет дорога, не только не произнес ни слова, но от меня отвернулся. Девушка, которую я спросил, где мэрия, молча указала пальцем направление. Когда в передней гостиницы я спросил почтальона, нет ли мне писем, он с официальной сухостью сказал, что меня не знает и передал адресованный мне пакет хозяйке. Нигде и никогда не натыкался я на такую враждебность, на столько подозрительности. Узнать причины этого особого склада характера на месте было очевидно невозможно.

Вернувшись в Париж я стал искать объяснений в исторических и этнологических исследованиях, в словарях, посетил не раз и не другой Национальную Библиотеку, роясь в списках и каталогах, надеясь найти относящиеся к Гравборону документы. В результате я пришел к некоторым выводам, вполне, впрочем, гипотетическим и спорным. Не исключено, что необыкновенная замкнутость жителей этой деревни последствие долго свирепствовавших в этих местах религиозных войн, во время которых на долю их предков выпали неимоверные испытания, после которых они так и остались разделенными на два враждебных лагеря - католиков и протестантов. Соответственно выковались характеры. Были тут, сколько я мог установить, и Сарацины. Кто еще тут властвовал? разве можно сказать? Архивы погибли почти целиком. И уж конечно во время этих войн было сведено великое множество личных счетов, память о которых, вероятно, и по сей день жива в отдельных семьях. Возможно, что именно это легло в основу замкнутости, несообщительности (так в оригинале), враждебности ко всему иногороднему, по крайней мере в тех деревнях, где особенно много было совершено жестокостей и особенно много пролито крови. Могут быть, конечно, и какие-нибудь другие объяснения, может быть я и ошибся. Но так ли это важно? Не все ли это равно, раз мне это показалось правдоподобным и меня удовлетворило?

Но, конечно, остается противоречие между так прочно укоренившимися воспоминаниями о фанатических жестокостях и чудесной природой, которую мы видели из окна автокара. Я и спросил себя: нет ли в этой природе каких-нибудь ей одной присущих свойств? В зимние месяцы, например, когда листья падают, то красок остается не {108} много, проступают линии и все делается похожим на гравюру. Тогда противоречие если не совсем исчезает, то становится гораздо меньшим. Прибавьте ветер, прибавьте холод, прибавьте ранние сумерки... Я подумал, что для того, чтобы лучше себе объяснить характер Гравборон-цев, - надо попробовать сблизиться с окружающей их природой, и на себе испытать ее особенности. И купил домик. И стал составной частью скрытой за красками гравюры. И без всякого труда, точно бы подчинившись какому-то требованию, создал свое Царство видений, в котором и утвердил и деревню, и ее жителей. Варли замолк.

- И котловину с пестрыми бабочками, и Хана Рунка, и мальчика с белой собачкой тоже? - спросил Савелий.

- Да. Но это все разветвления, надстройки, дополнения, позже присоединенные владения. В ту пору надо было сделать первый шаг. - найти и купить домик. В нем я проводил все каникулы и, между ними, приезжал насколько возможно чаще. Гравборонцы меня не приняли? Что ж такого. У себя в домике я заменил их недосягаемые легенды своими собственными. Стоило мне подумать об этих поколеньями у себя запирающихся людях, - и воображение подсказывало нужные образы. И все они были приняты мной в Царство мое. Но почему вдруг стало так холодно? И откуда этот дым, от которого слезы в глазах?

- Мадам, - позвал Савелий хозяйку, - нет ли у вас дров посуше?

- Это миндальное дерево. Лучшего для камина нет.

- Однако, камин дымит просто невозможно.

- В Гравбороне дымят все камины.

Савелий накрыл плечи старика одеялом и немного больше растворил дверь.

Варли откашлялся и с некоторой горечью сказал, что до домика ему добраться, по-видимому, не удастся ни в автомобиле, ни в повозке

- Но что поделать, - добавил он. - Вы побываете там за меня. А насчет дыма - может это и к лучшему, что его столько набралось. Он напоминает о недоброжелательстве и подозрительности, на которые я наткнулся, когда приехал. Тогда, в домике, где не было даже электрического освещения, камин тоже дымил. А я, по вечерам, буквально погружался в сны наяву, в сознательные, в очевидные сны. Предания, многовековые традиции, которые, как я думал, должны были наследственно храниться в наглухо замкнутых семьях, овладевали мной безраздельно. Конечно, это было плодом моего воображения, но всё действующие лица, дома, улицы, переулки, запертые двери - все это было под рукой, в двух километрах от меня и в моей власти. И вот они гравборонцы, они самые, точно такие же какими были их предки, запершееся у себя, угрюмые, нелюдимые отцы семейств, их жены, сыновья, дочери. Я от себя различал как они смотрят в щели ставень, на странные повозки, запряженные странными лошадьми, {109} которые глухой ночью проезжают по пустой улице, видят закутанных в грубые суконные накидки молчаливых путешественников.

Только слышно как громыхают по мостовой тяжелые колеса, как стучат подковы. Откуда эти повозки? Куда направляются? Почему на едущих в них широкополые шляпы, и что за суковатые палки держат они в руках? Или появляется на склоне холма огромный волк, долго воющий или подняв голову это к пожару - или опустив ее - это к покойнику. В других домах слушают вздохи, приглушенные стоны и крестятся, говоря, что так плачет сама земля, хранящая зарытые в ней кости. Там, между деревьями, вдруг вспыхивают две точки, два мерцающих взгляда, и никто не знает, человеческие это глаза, или звериные? Иной раз, в полночь, когда дует ледяной ветер, проходит по улице, с мешком за плечами, то ли бродяга, то ли паломник, то ли беглый каторжник. Он останавливается у одной, потом у другой двери, точно чтобы постучать, попросить на ночь приюта, но, не решившись, не стучит, и уходит, и сливается с темнотой. А совсем рано но утрам, до того как встанет солнце, вдруг слышны непонятные голоса, перебранка.

Но за окном никого не видно. Днем, в ответ на вопрос: слышали ли вы? соседка, еле различимым шепотом, отвечает, что да, слышала, и в глазах ее шевелится давнишний, еще раз оживший испуг. Ночная птица бьется в темных ветках сосны, и кричит, и плачет как ребенок. Огромная бабочка прижимается к стеклу и тихонько шевелит усиками и крыльями, на которых видны крестики, круги, стрелы и еще какие-то знаки. Глядя на нее одни недоумевают. Другим страшно. Третьи - равнодушны. Но всё молчат, не обмениваются никакими словами. И все знают, что завтра, или послезавтра, или позже все повторится, что все это удержавшиеся в земле, в камнях, в домах, в душах осколки, обломки, отголоски прошлого...

- Эти сны наяву, - проговорил Савелий, - которыми вы заменили реальность, были ли они для вас источником удовлетворения? Приносили ли они вам облегчения, радости... скажите?..

- Начиная я мучился. Потом мне становилось хорошо. А когда покидал свое Царство, то бывал изнеможденным. Но больше всего меня терзало видение мальчика с собачкой.

- Почему?

- Потому, что время от времени я все-таки ходил в деревню. Несмотря на все у меня оставалась надежда завязать знакомства. Я думал, что мне удастся пробудить доверие и выслушать какие-нибудь рассказы. Чтобы не все было моими видениями, понимаете? Но ничего не вышло. Никто не отозвался. Всё мои усилия пропали даром. Никуда меня не пустили. Тогда-то вот я и нашел мальчика-проводника, о котором все, в Гравбороне знают, но говорить о котором никто не смеет. Только...

- Только вот и мальчик-проводник был моей выдумкой, моей легендой, и никуда меня не провел. А может быть он провел меня к никогда не возникшим дружбам? Так или иначе, его сказка осталась {110} недосказанной, у нее нет окончания, ее окончание от меня ускользнуло. Марк Варли слегка поежился.

- Все это как тени, - проговорил он, улыбнувшись.

- Конечно, - согласился Савелий, - но есть в них что-то, что реальней реальности.

- О! Савелий! Друг мой! Я говорю о поэтических и развлекательных домыслах, а вы их принимаете всерьез.

Смущенный Савелий молчал.

- Так оно и есть, - продолжал Варли. - И вы найдете окончание для истории мальчика-проводника с белой собачкой и оно будет реальным. Телесным.

На этот раз старик рассмеялся так весело, так почти звонко, что Савелий насторожился: уж не ирония ли это? Но тотчас Варли раскашлялся.

- Это из-за дыма, - произнес он.

- Может быть надо пройтись?

- О нет, нет! Может быть завтра? Вы нашли автомобиль или повозку?

- Нет еще.

- Если не найдете, то я домика не увижу. Пешком, мне туда не добраться.

Поднявшись в комнату, Варли немного посетовал на недостаток комфорта. Савелий передвинул стол, расположил на нем бумаги, самопишущие ручки, бювар, все, вообще, нужное для писания, и Варли перестал ворчать.

- Если бы вы еще наладили кофе, - промолвил он, - то я мог бы тут работать не хуже чем дома. - И он снова засмеялся и снова смех его был звонок и ясен.

Савелий отправился к хозяйке, надеясь получить электрическую грелку и кофейник, но ни того, ни другого не получил. В лавках же не продавалось и спиртовок. Обращаться к местным жителям было, само собой понятно, делом безнадежным. Как раз, словно в подтверждение рассказов Варли, Савелий увидел в окне простоволосую старуху с поднимающимся почти к самому крючковатому носу огурцеобразным подбородком, с крепко стиснутыми бескровными губами, со взглядом, в котором сквозило столько же подозрения, сколько ненависти.

- Настоящая стерва, - подумал Савелий, с раздражением. - Или ведьма. Как раз такие смотрят сквозь щели ставень на бродягу, и на повозки, на волка.

Он спросил себя, почему раздражился, и допустил, что отчасти из-за перспективы жизни в домике Варли, где его могли ждать не только вечерние часы работы над рукописями и иллюстрациями. Мало ли что там могло его ждать?

Он дошел до окраины, взглянул на дорогу становившуюся к вечеру лиловатой, на удлинявшиеся тени деревьев, на начинавшие темнеть скалы и вернулся в гостиницу. Он медленно поднялся по лестнице и {111} постучал. Ответа не последовало. Он постучал вторично и опять безрезультатно. Тогда Савелий растворил дверь и, войдя в комнату, увидал Марка Варли припавшего к столу. Колени его были раздвинуты и между ними висели обе руки.

- О! М-сье Варли! Что с вами? - воскликнул Савелий, подбегая к старику.

И тотчас же ему стало ясно, что Марк Варли мертв.

Охваченный внезапным внутренним страхом, на несколько мгновений нарушившим естественное течение его мыслей - как то бывает, когда мгновенная паника разрушает в войске костяк дисциплины - Савелий издал несколько нелепых восклицаний, может быть даже к кому-то обращенных вопросов, засуетился, отошел к стене, прислонился и довольно долго не двигался.

Когда, много-много позже, он мысленно восстанавливал эти минуты, то ему казалось, что поразила его тогда не столько сама кончина Марка Варли, сколько некое, с очевидностью возникшее новое соотношение между ним самим и созданными Варли призраками. Точно бы ответственность какая-то на него переходила.

На столе лежал свежеисписанный лист бумаги.

"Тела наши, - прочел Савелий, - нам предоставлены лишь в пожизненное пользование и будут у нас отобраны. Не подчиниться распоряжению не в нашей власти. Но ни у Хана Рунка, ни у Ркчита, ни у Терма, ни у иерусалимских Ведьм, ни у Мальчика-проводника тел нет и распоряжения об их отобрании быть не может. Так что, в известном смысле, все они живучей нас. Я не говорю, конечно, что они вечны, но все-таки не могу не подчеркнуть, что лукавая формула пожизненного пользования к ним неприложима. Царство видений мое, все в нем от меня одного...".

На этом фраза обрывалась и о том, чего учитель написать не успел, ученик мог только догадываться.

36. - ФАБРИКА

В эту самую пору, получивший назначение в другую колонию Ламблэ проезжал через Францию. Он воспользовался случаем, чтобы завернуть во Вьерзон и повидать Крозье, от которого, со времени железнодорожного крушения, никаких известий не имел. Ему хотелось поподробней разузнать, кто эта Асунта Болдырева и почему Крозье его к ней послал, едва придя в себя. Думал он также рассказать Филиппу о впечатлении, оставшемся от визита на улицу Байяр. Но к любопытству узнать как и что примешивалось опасение оказаться нескромным.

На фабрике, куда Ламблэ направился, его провели в приемную, где ему пришлось, до того, как проникнуть в директорский кабинет, подождать несколько минут. Когда дверь распахнули, Ламблэ увидал {112} Филиппа сидевшего за большим столом и читавшего какую-то бумагу. Кроме этой бумаги и телефонного аппарата на столе не было ничего, что создавало впечатление холодности и строгости, указывая на умение сосредоточиться на главном. Филипп поднял глаза на вошедшего, тот не мог не заметить в них некоторой надменности. Брови Крозье были сдвинуты и складка губ как бы предупреждала, что говорить следует взвешивая каждое слово.

"Другой человек, - подумал Ламблэ, - даже странно, до чего он мог стать другим".

- Здравствуй, - сказал Крозье, слегка привстав и протягивая руку Ламблэ, который скользнул глазами по головной нашлепке. - Ты снова во Франции?

Ламблэ объяснил, что получил назначение в другом полушарии и едет к месту службы, что работы, которыми он заведывал до сих пор, приостановлены или из-за длящегося экономического кризиса, или из-за какого-нибудь движения капиталов, простым смертным непонятного.

- Что до меня, - добавил он, - то я покинул мою должность и без сожаления, и без радости. Посмотрю, что делается в других местах. Чего я не хочу, так это осесть во Франции. А теперь еду в Париж за инструкциями и за подъемными.

- Вижу, что твои дела не плохи.

- Да, не плохи. По крайней мере я думаю, что они не плохи. А ты? Как здоровье?

Он покосился на прислоненную к столу палку со сложной локтевой ручкой и еще раз взглянул на нашлепку.

- Нога продолжает мешать и хожу с трудом, - ответил Филипп, приходится пользоваться этой полупалкой, полукостылем. А с головой вот, посмотри.

Он снял нашлепку и Ламблэ увидал широкий, бугорчатый шрам, которого даже отчасти не могли прикрыть тщательно напомаженные и сведенные к середине черепа редкие волосы.

- В сущности, я был оскальпирован, - прибавил Крозье. - и очень все вышло неэстетично.

Он провел рукой по голове и у Ламблэ мелькнула было надежда, что он улыбнется. Но Филипп не улыбнулся.

- А Мадлэн? - спросил он.

- Она больна и проходит курс лечения.

- Что-нибудь серьезное?

- К сожалению, да.

Тон был таким, что Ламблэ предпочел не настаивать.

- А дела? - спросил он.

- Дела оставляют желать лучшего. Рынок сужается. Цены на сырье, на рабочие руки приближаются к опасным уровням. Прибавь палки, которые вставляют в колеса синдикаты, забастовки, социальные {113} поборы и почти бессмысленную налоговую политику правительства. Думаю, что в колониях должно быть то же самое.

- Насколько могу судить - да. Но я всего инженер, и стороны финансовой не вижу.

- Не жалуйся. Это не недочет, а преимущество. При жизни отца я тоже прежде всего был инженером. С тех пор как на меня легла вся ответственность, я столкнулся с трудностями, о самом существовании которых не подозревал.

Ламблэ пробормотал несколько сочувственных слов.

- За примером итти недалеко, - продолжал Крозье, - взять хотя бы парижскую сборочную мастерскую, которую я теперь ликвидирую. Мне кажется, что она стала излишней. Но совсем в этом я не уверен, и не знаю, не упрекну ли себя через год в том, что был недостаточно дальновидным. Когда ты едешь в Париж?

- Послезавтра.

- Я хотел бы с тобой позавтракать, но дома это невозможно из-за болезни Мадлэн. Хочешь в ресторане?

- Благодарю, благодарю, но все мое время расписано. Родители, родные, сам понимаешь...

- Конечно. Когда бываешь проездом, на два дня, себе не принадлежишь. Думаешь ли ты скоро вновь побывать во Вьерзоне?

- Совсем не знаю.

Водворилось молчание. Ламблэ тщетно ждал хотя бы намека на крушение, которое они совместно пережили. Крозье притронулся к сложной ручке своей палки.

- До свидания, - сказал Ламблэ.

Крозье встал, и, опираясь на стол, обошел его. Даже и так он сильно прихрамывал. Но так как он был высок и строен и голову держал прямо, то осанки его это не умаляло.

''Доведенное до совершенства самообладание", - подумал Ламблэ, чуть-чуть в душе поежившись.

Рукопожатие Филиппа было неожиданно крепким и Ламблэ усмотрел в этом молчаливое выражение благодарности за то, что воздержался от расспросов.

Через два дня, глядя из окна поезда на то место, где произошло крушение, он думал о Крозье. Следов крушения, конечно, никаких не было. Но Ламблэ показалось, что он узнает лужайку, где стояли санитарные автомобили и, припомнив интонации Крозье, поручавшего известить Асунту, он сказал себе, что Крозье тогда не просил, а скорей приказывал. - Человек волевой, усмехнулся он, мысленно перебирая воспоминания о поездке на улицу Байяр: плохо освещенная лестница, спертый воздух, полуазиатские черты нескладного Савелия, молодая женщина, брюнетка, с блестящими глазами, ее протянутая во время рассказа о крушении руки и точно просьба на лице не говорить, не сказать самого страшного, даже если это страшное случилось!

{114} "Видятся ли они теперь? - спросил он себя, - и не прятался ли Крозье за сухостью, чтобы не допустить стеснительных вопросов?"

В Париже Ламблэ был очень занят, но все же на улицу Байяр съездил. Дом, лестница, коридор оставались ими же. Дверь открыл небольшой, подвижной человек, на вопрос "тут ли живут Болдыревы" ответивший рядом возмущенных восклицаний насчет права каждого спокойно дома есть и отдыхать, насчет бесцеремонности всяких проходимцев, вторжений в частную жизнь, и тому подобное. Кончил же тем, что никаких Болдыревых, Молдыревых, Колдыревых не знает и знать не хочет. Ламблэ пошел прочь и вслед ему небольшой человек еще что-то раздраженно выкрикивал.

Швейцариха объяснила, что Болдыревы переехали и любезно дала новый адрес, написав его даже на клочке бумажки.

- Это далеко? - спросил Ламблэ.

- Да, это окраина.

Ламблэ прикинул мысленно свое расписание, заключил, что поехать по новому адресу не успеет, сунул бумажку в карман, дал на чай и ушел.

37. - ПЛЕМЯННИЦА.

В день кончины Марка Варли Савелий не успел послать Асунте телеграмму, так как был очень поражен и неожиданностью и, даже, горем. Кроме того, ему пришлось проделать формальности: заявление в мэрии, вызов доктора для получения разрешения хоронить. Заняли его время и поиски гроба и выбор и покупка места на кладбище. Прободрствовав ночь возле покойника, Савелий, к тому же, чувствовал себя довольно усталым и депеша была отправлена с запозданием.

"Варли скоропостижно умер, - гласила она, - попроси швейцариху уведомить племянницу похороны завтра вернусь на-днях".

Асунта получила ее около трех часов пополудни, когда, после все утро длившейся неопределимой тоски, она к хладнокровному размышлению почти не была способна. Ей показалось, что новость эта ее мало касается и только спустя некоторое время она точно поняла, что кончина Варли обозначает конец материального благополучия, что Савелию придется искать новой работы, что все, вообще, принимает характер неопределенный, чтобы не сказать тревожный. И подосадовала на мужа.

- Разве не хорошо было на улице Байяр? - говорила она. - Надо было променять мыло на шило. Он так тогда спешил, что ничего и нельзя было сказать. Пусть теперь, как хочет, так и изворачивается. Сумасброд!

Она спустилась, поговорила со швейцарихой и пошла за покупками. Совсем вечером ей подали вторую телеграмму:

{115} "Приготовь все немедленному переезду сюда уложи рукописи рисунки подробности письмом".

- A! Нет! - воскликнула Асунта. - Нет, нет и нет! Пусть остается там один, довольно, что раз его послушалась!

Но в глубине души она знала, что себя обманывает. Как ни неумел, как ни плохо был вооружен в жизненной борьбе Савелий, он оставался ее единственной опорой. С Христиной на руках, в ожидании второго ребенка, что могла бы она предпринять?

- Куда пойти, к кому, что делать начиная с завтрашнего дня, начиная даже с сегодняшнего вечера, если я его брошу? - спрашивала она себя. - Вез ремесла? И без сил? Без охоты?

И подумала, что напрасно отклонила в ресторане предложение Филиппа.

- Но нет, но нет! - воскликнула она тотчас же, - нет, нельзя, невозможно было согласиться, это было бы разменяться на мелкую монету, хуже чем себя продать!

Она вспоминала о Филиппе, как можно вспомнить о ком-нибудь слишком великолепном, приносящем и слишком большую любовь, и слишком большую боль, и слишком горькие разочарования. Все с собой приносящим! Единственным, на все и все права имеющим.

Приняв снотворное, она рано легла. На утро швейцариха принесла письмо.

"Дорогая Асунта, - стояло в нем, - прошу меня извинить за волнение, которое тебе, вероятно, доставили мои телеграммы. Я отлично понимаю, что ты не могла по ним составить себе представления о том, что произошло и происходит...".

Следовало описание смерти Варли, разговора с мэром, который проявил подозрительность: иностранец, сопровождающий старика внезапно умирающего в гостинице, не мог, конечно, внушать ему доверия.

"Мэр сам поспешил в гостиницу, - следовало ниже, - и прежде всего стал разбирать лежавшие на столе бумаги. Среди них был большой, написанный рукой Варли лист, в котором значилось, что это добавление к завещанию. Он оставил мне свое Гравборонское владение.

Об этом намерении он мне говорил еще в Париже, но тут все отписал очень разборчиво и подробно. Мэр, разумеется, сомневался и хотел забрать бумагу. Но я воспротивился. В бумаге было написано, что Варли не только оставляет мне свой дом, но еще хочет, чтобы я как можно скорей в нем поселился и принялся за иллюстрации его писаний. После довольно резкого препирательства мы оба, и мэр, и я, решили сдать бумагу нотариусу, который проживает в соседней деревне, что и было сделано".

Асунта поняла тогда значение второй депеши и с тоской подумала о жизни в деревне в полуразвалившемся доме.

"Так как Варли, - прочла она дальше, - сам не был богат, а только получал большую пенсию, которая теперь кончилась, то никакого дохода у меня не будет. Дом и вокруг него земля для огорода {116} - это все, что я наследую. Но что поделать? Не отказываться же от попытки, чтобы не сказать возможности, стать на ноги? Мне пришлось заняться похоронами, что, из-за враждебности местных жителей, было особенно тягостно. Завтра я провожу Марка Варли на кладбище. Хорошо, что как раз он получил пенсию и, так как он попросил меня быть во время поездки казначеем, то деньги были в моем бумажнике. Я за все расплатился и у меня еще немного осталось. Хорошенько свяжи и рукописи, и рисунки, уложи вещи и будь готова к отъезду. Не надо задерживаться на квартире Варли ни на один лишний день... И ведь он сам хотел, чтобы я работал тут, в домике".

Асунта прошла в библиотеку и оглянула папки с рукописями, связки бумаг, рисунки, принадлежности, ящики с красками...

- Чтобы я все это уложила? - проговорила она, с раздражением.

- Уж не сошел ли Савелий с ума? Пусть сам укладывает и увязывает, когда приедет.

Презрительно пожав плечами, она хотела было уйти, когда увидала на столе конверт с именем Савелия. Насколько секунд она колебалась, не то преодолевая в себе какое-то опасение, не то, наоборот, испытывая притяжение, потом взяла конверт, вернулась в свою комнату и бросила его на кровать.

- Этот конверт - все, на что я согласна, - прошептала она и продолжила чтение письма Савелия:

"Я сходил посмотреть домик, - побежали строчки. - До него немного больше двух километров. Туда и назад заняло час. Домик я осмотрел очень вскользь, так как спешил и хотел успеть написать тебе до отхода почты. Внутрь я не проник, ключ от него еще у нотариуса. Сколько я понял, там три комнаты и кухня. Есть колодезь. Кругом невысокая каменная стена, сухой кладки. Растут кипарисы, в середине двора большая сосна, но сам двор зарос колючками, придется их выдирать. Невдалеке проходит дорога. До ближайшей фермы не меньше чем четыреста метров. Возвращаясь в Гравборон я встретил итальянского каменщика, оказавшегося довольно общительным. У него свое дело и так как я умею замешивать цемент, то не исключено, что я найду у него работу. И огород. Заведем кроликов, может быть козу, чтобы было свое молоко. Уверен, что так мы сведем концы с концами. А по вечерам и по воскресениям буду работать над рукописями. Выбора у нас все равно нет. Надо чтобы ты приехала, и чем скорей, тем лучше. Завтра вышлю тебе денег на билеты...".

Продолжения Асунта даже не стала читать.

- Он сошел с ума, он рехнулся, - простонала она.

ыТеперь ее уже не перспектива скудной деревенской жизни пугала, а непререкаемость тона Савелия. Опять распоряжение! Немедленно выехать! Никакого намека на то, чтобы хотя бы с ней посоветоваться.

- Не хочу, не стану с ним жить в этой проклятой деревне, - произнесла она, с нервностью, с гневом. - Сейчас же отправлю ему телеграмму, что не поеду.

{117} Она наскоро накормила Христину и побежала с ней на почту, до которой было довольно далеко. Там она составила один, потом другой, потом третий текст, и все не то выходило, чего ей хотелось, все получалось или бледно, или, наоборот, слишком резко. Отказавшись тогда от мысли о подробном пояснении она написала:

"Нахожу план жизни деревне рискованным не могу решиться выехать предпочитаю приехал ты".

- Будь что будет, - промолвила она, сдавая депешу. Вернувшись, она раздела Христину и едва успела привести себя в порядок, как раздался настойчивый звонок. Асунта пошла отворить и увидала племянницу Варли, которую как-то уже впускала, и за ней круглолицего человека с двойным подбородком.

- Швейцариха меня уведомила о смерти дяди, - проговорила племянница, даже не поздоровавшись, - но так как вчера моя колбасная была закрыта и я сама уезжала в деревню, то придти не могла. Надеюсь, что вы еще не успели вывезти ценности.

Глаза у нее были как у змеи.

Асунта молчала.

Ничего больше не сказав, пришедшие проникли в квартиру. Намерение удостовериться, что все на местах, было очевидно.

- Я вернусь сегодня после закрытия магазина, - продолжала племянница. - А он (она указала на своего спутника) останется тут, чтобы за вами следить.

- За мной нечего следить! - взорвало Асунту. - Я наверно гораздо честней вас.

- Вы прислуга. Я даю вам расчет и прошу вас убраться как можно скорей.

- До возвращения мужа я не двинусь.

- А когда он возвращается?

- Когда кончит с домиком.

- С каким домиком?

- М-сье Варли оставил ему свой гравборонский домик.

- Вот как. Какие новости! Ну, это мы еще посмотрим.

- Смотреть не придется. Муж мне написал, что дополнение к завещанию, в котором сказано про домик, хранится у нотариуса.

- Неизвестно откуда сама взялась, а уже толкует об дополнении к завещанию. Видели? - обратилась племянница к своему спутнику.

- Во всем разберемся, время у нас есть, - ответил тот. - С такими вещами не шутят и не спешат. Домика они не увезут. Я все нужное сделаю.

Внезапно рассвирепев Асунта крикнула:

- И не только домик наш! Все рукописи тоже наши!

- О рукописях ты похлопочешь на том свете. Хоть они мне и не нужны, но отсюда их никто не вынесет. Понятно?

- Понятно станет вам, когда вернется мой муж. Он все, как следует, вам объяснит.

{118} - Посмотрим. Во всяком случай м-сье Муакозель останется тут.

Я вернусь в два. И так как вы тут, пока что, кухарка, то приготовьте завтрак.

- И что еще? - спросила Асунта. Смерив, затем, племянницу глазами она резко повернулась, прошла в свою комнату и заперлась на ключ.

38. - НАШЕСТВИЕ ВАРВАРОВ.

Она не взволнована была, и не взбудоражена, а вывернута наизнанку. Плач Христины, которая почувствовала, что мать ее вне себя, не то, что вернул Асунте равновесие, но как-то ее ориентировал. Она взяла девочку на руки, принялась ее нежно целовать и ласкать, вытирать ее слезы, что-то ей шептать на ушко. Потом пошла убедиться хорошо ли заперта дверь, для верности повернула ключ еще раз и замерла, застыла, от внезапно ее схватившей душевной судороги.

- Все будет по-другому, все теперь будет совсем по-другому, - шептала она.

Что именно будет другим, она не знала, но приближение перемены чувствовала всем существом. И спрашивала себя: что же это? Чего же я жду? Постепенно, точно украдкой, приходило начало ответа: не во внешних условиях жизни дело, не они существенны. Существенно то, что внутри, в ней самой, в ее душе. Там что-то начало смещаться и, отчасти, уже сместилось.

Присев на край кровати она увидала брошенный ею конверт, машинально его взяла, машинально вскрыла, вынула из него листок и прочла: "...подумала о тайнах, перестающих быть тайнами, если ими хоть с одним человеком поделиться, и испытала душевный ущерб, почти страх... Третья старушка, как и первые две - когда она ее спросила - отвернулась, сложила работу, встала и ушла домой. И вышло, что несмотря на трижды заданный вопрос она ничего не узнала. Надо добавить, что утром того дня она как раз встретила мальчика с собачкой на околице деревни...".

Мальчик с собачкой опять, и властно, вторгался в ее чувства, возвращая отогнанные мысли, угрызения, побуждая вновь задать себе, нарочно оставленные без ответов, вопросы о самой природе отношений ее мужа с Марком Варли, об их духовной близости, о причинах, заставивших Савелия так всецело и безоговорочно войти в Царство видений и не хотеть его покинуть. Не было ли уже теперь это царство частично осквернено вторжением племянницы-колбасницы и Муакозеля и не грозило ли это тем, что захватив полностью власть, они все им непонятное уничтожат и водворят на смену видениям грубость, пошлость, невежество? И не предстояло ли безупречной чистой, так соответствовавшей утонченным мечтам, ночным беседам двух духовно сблизившихся людей - старца и его последователя - послужить {119} рамкой для многоблюдных, обильно политых винами, обедов, икотных пищеварений, расстегнутых жилетов и лифчиков, базарных шуток и хохотков?

"Колбасница? Муакозель? Их приглашенные? - Думала Асунта. _ В Царстве видений? Что это такое? Осквернение? Проклятие?"

Подавив душевную тошноту, она вынула из конверта другой листок. На этот раз это был рисунок Савелия. Она увидала старушку, о которой только что прочла, и самое себя, обращающуюся к ней с вопросом, свой силуэт, свои глаза. Все в ее чертах было опасением и все, в чертах старушки, поднявшей к ней глаза, тоже было опасением. И текст и рисунок были особенными, как бы магическими, но в чем именно заключалась эта магия, от Асунты ускользало. Она вынула третий листок. Там она увидела намеченную поспешными штрихами собачку, против нее, мальчика, в коротких штанишках, в курточке, с беретиком на голове, с удивленными, почти испуганными глазками.

- Мальчик с собачкой, - прошептала Асунта. - Вот он. Все тесней, все повелительней сжималось вокруг нее кольцо призраков. И она думала о Савелии, покинувшем на несколько минут призраки, чтобы к ней, в последний раз, приблизиться и потом снова к призракам ушедшем. И ей казалось, что вся вина на ней. Не она ли не захотела за ним последовать, предпочтя другого? Не она. ли потом все обманно искажала, утверждая его в мысли, что не он отец ребенка, которого она ждет?

- Я не знала, не поняла, - прошептала она, - что он в меня проник, придя прямо оттуда. И что не таким он будет, когда родится, как другие.

В дверь стали упорно стучать.

- Мне нужны ключи от бюро и от шкапов! - кричал Муакозель. - Давайте ключи! И не запирайтесь! Я не собираюсь вас насиловать !

- У меня нет ключей, - отозвалась Асунта, почти задыхаясь от раздражения. - И оставьте меня в покое. Оставьте меня в покое!

- В покое? Ха ! В покое я вас оставлю когда кончу опись. Давайте ключи. Мне нужны ключи.

И он барабанил в дверь.

- Варвары ворвались и все будет разгромлено, - прошептала Асунта.

Не обращая внимания ни на крики, ни на стук, чувствуя, что презрение и досада ею овладевают безраздельно, упрекая себя в том, что не оценила по достоинству, а может быть просто не поняла, насколько ясным может быть уединение, как надежно оно защищает от грубости и злобы, Асунта сделала нечто вроде вывода:

- Здесь все кончено. Надо отсюда выбираться. И потому, что все тут гибнет, что Царство видений разграбят, что его уже начали грабить, и что присутствовать при этом непереносимо. И еще потому, что если я выйду лишь ненадолго, например пойду за покупками, то больше меня сюда не впустят.

{120} К Муакозелю, между тем, присоединилась племянница. Из отрывочных восклицаний, которые донеслись сквозь дверь, Асунта поняла, что колбасница не выдержала, закрыла лавку и пришла "помочь" Муакозелю.

- Откройте, откройте, - кричала она, то подходя к двери, то от нее удаляясь.

Асунта решилась. Она строго приказала, начавшей хныкать, Христине, замолчать, сняла с полки чемодан, положила на самое дно его конверт с исписанными Варли листками бумаги и рисунками Савелия и уложила свои вещи. Так как все не поместилось, она наполнила второй чемодан и завернула то, что еще осталось, в плед, который связала ремнями. Все вместе было и громоздко, и тяжело. За дверью, между тем, продолжали о чем-то говорить и, несколькими минутами позже, Асунта услыхала как стали пробовать всунуть в скважину не то ключ, не то отмычку.

- Не трудитесь, - крикнула она, - я сейчас открою. И уйду.

Вы потом объяснитесь с моим мужем.

Наступила тишина.

- Иди, Христина, - позвала Асунта девочку. Она дотащила первый чемодан до порога, хотела было дотащить и второй, и узел, но почувствовала, что это слишком трудно и оставила их среди комнаты.

- Савелий заберет, - сказала она себе, - главное взять тот, в котором конверт.

На долю секунды это мысленное обращение к конверту ее удивило. Но только на самую маленькую долю. Сейчас же вслед этим все стало ясно и понятно.

- В нем все, - пробормотала она и открыла дверь.

Муакозель и племянница стояли плечом к плечу, оба красные, оба с дрожащими губами, оба с ненавистью в глазах.

- Вы отчаливаете? - спросила ведьма.

- Да, - ответила Асунта и хотела уже перешагнуть через порог.

Но они заступили ей дорогу.

- Отодвиньтесь, - проговорила она. - Я не могу пройти.

Но они не двинулись.

- Что в чемодане? - прошипел Муакозель. - Откройте.

- Конечно, откройте, - подтвердила колбасница.

Подавив злобу и отвращение, Асунта нагнулась, отперла замок и откинула крышку.

- Вот, - произнесла она, насмешливо, - проверяйте, господа таможенные надсмотрщики.

В глубине души она была не совсем спокойна, так как, если бы они начали рыться, то конверт был бы обнаружен, и тогда неизвестно что произошло бы. Но рыться они не посмели. Как ни грубы, как ни {121} злобны, как ни дики они были, что-то похожее на стыд в них шевельнулось. Они отодвинулись. Путь к отступлению был открыт.

- Мой муж заберет остальные вещи и рукописи когда придет, - сказала Асунта.

- Насчет барахла - куда ни шло, - проскрипел Муакозель, - а что до рукописей, так это дудки.

Так последнее слово осталось за варварами.

Внизу швейцариха проявила и соболезнование, и любезность. Она знала неподалеку гостиницу, недорогую и сравнительно чистую, позвала такси, помогла молодой женщине войти, усадила рядом с ней Христину, погрузила чемодан. Асунта попросила направить к ней Савелия как только он придет. Мысленно она подсчитала, сколько у нее остается денег, и то, что запас был очень невелик, ее нисколько не обеспокоило. Окончательное разрешение всех вопросов было и неизбежно, и близко, и перед этим новым и главным мелкие житейские заботы стушевывались.

39. - ЧТЕНИЕ.

Комната была в первом этаже и окно ее выходило на небольшой дворик, часть которого была завалена кучей каменного угля. За стеной дымились фабричные трубы и был виден газометр. Ничего не ласкало глаз. Но Асунта не испытала ни разочарования, ни огорчения. Она даже внимания на все это почти не обратила. Устроив в уголку Христину, дав ей игрушку, она разложила вещи и, нетерпеливо, чувствуя душевное напряжение, почти душевную жадность, села на край кровати, вынула из конверта исписанные листки и стала читать:

"Когда автокар остановился уже темнело, но высокие облака на западе еще были чуть розовыми. Небольшая площадь и убегавшие в стороны несколько переулков показались Лариссе мирными, спокойными, ласковыми и, поколебавшись полминуты, она сняла с сетки свой небольшой чемоданчик и вышла. - "Тут не конечная остановка, мы сейчас тронемся дальше", - сказал шофер, но она не обратила на его слова никакого внимания и ничего не ответила. Автокар ушел. Одна посреди площади Ларисса испытала растерянность, которая ее покинула, как только она увидала вывеску местной гостиницы. Свободная комната нашлась. Ларисса подошла к окну, оглянула совсем стемневшее с северной стороны небо и перебрала в памяти подробности ссоры с матерью. - "Ну да, ну да, - сказала она себе, - экзамена я не выдержала. Да и не на это она сердилась. Ее раздражило, что я не спала, зубрила, переутомилась и что все это было напрасно". Так думая, она знала, в глубине души, что не только в экзамене и переутомлении дело, а еще в том, что тотчас после неудачи она заболела - ее стали мучить головокружения, потеря сил, тошнота, и доктора, не совсем уверенные в своих диагнозах, предписывали ей лекарства, {122} которых она не хотела принимать, говоря себе, что так или иначе от болезней или выздоравливают, или умирают. И еще была эта скрипка!

Ларисса играла на скрипке и ей даже хотелось одно время попытать счастья в консерватории. От этой мысли она, впрочем, отказалась, но играть продолжала, даже когда готовилась к экзаменам, и во время них, и после них. Про эту игру она себе теперь говорила, что не струны были продолжением ее пальцев, как принято думать, а наоборот, ее пальцы продолжением струн, и что через них в нее что-то проникало... А потом захворала и мать, правда, не слишком серьезно, но все-таки захворала. И когда поправилась, то стала очень нервной, ко всему стала придираться, не переставая делала Лариссе замечания, читала нотации. После одного особо томительного препирательства Ларисса заявила, что ундет к знакомым, в деревню. Мать и противилась, и соглашалась, упреки, ссоры, слезы не прекращались.

И раз вечером, потеряв самообладание, Ларисса собрала вещи и, наскоро распрощавшись, отправилась на вокзал. Ночь она провела в поезде. Утром была пересадка, потом надо было ехать на автокаре, больше трех часов. До знакомых, которым она послала с вокзала депешу, она не добралась, так как сама не зная, почему, вышла из автокара по дороге в деревне. Теперь, одна в комнате, она тщетно старалась найти глубокую причину своего образа действий. И снова ее охватило головокружение, настолько сильное, что пришлось опереться о стенку. А на утро, не то со страхом, не то с удовлетворенностью, она почувствовала себя совсем слабой, больной, неимоверно одинокой. Возвращалась парижская болезнь.

Утром она не встала, не встала и на другой день, и на третий.

И потом никогда раньше завтрака из постели не выходила. По ее просьбе девушка покупала для нее газеты и какие-то провинциальные книги в пестрых обложках. Ларисса читала, дремала, потом опять читала и опять дремала. Хозяйка гостиницы ее спросила, не нужно ли вызвать доктора, но Ларисса отказалась. А девушка думала, что она оттого ослабела, что проводит слишком много времени лежа.

- Вам бы лучше вставать и пораньше, - говорила она, принося кофе, утренний воздух самый полезный. Он придает силы. От него кровь живее бежит по жилам. И посмотрели бы на наш свет.

- На ваш свет?

- Да, на наш свет, когда встает солнце. Он особенный.

- Особенный?

- Да. Это самый красивый свет в свете. Он белый.

- Совсем белый?

- Да. Из-за дымки, которая за ночь скапливается между скалами. Лучи проходят сквозь эту дымку и делаются белыми. Наша деревня этим славится.

- Славится белым светом?

- Да, она славится белым светом.

Но сил, чтобы полюбоваться на заре белым светом, Ларисса в себе не находила и продолжала вставать поздно.

{123} Но как-то раз, проснувшись и увидав, что часы показывают ранний час, что скоро должно взойти солнце, она сказала себе:

- А что если попробовать посмотреть на белый свет?

Не зная, решиться или нет, она присела на край кровати. Ее одинаково манило и желание встать и одеться, и потребность снова завернуться в простыни. Рубашка соскользнула с ее плеча, и увидав себя в зеркало, она испытала стыд, покраснела, опустила глаза, поспешила прикрыться. Потом, вдруг решившись, оделась и вышла. Удивительная легкость охватила все ее тело.

- Я чуть не лечу, - прошептала она, - я не чувствую земли под ногами.

Она прошла по пустынной еще в ранний этот час улице, прислушиваясь к негромким звукам доносившимся из домов и внутренних двориков, где едва начинали готовиться к трудовому дню. У околицы, там, где улица становилась дорогой, ей встретился мальчик, на котором была курточка, короткие штанишки и берет. Он держал на ремешке небольшую белую собачку, с черным пятном вокруг левого глаза, со слегка вьющейся шерсткой, хорошо причесанной и блестящей, с пушистым хвостом.

- Точно у нас свидание, - подумала Ларисса, и взяла мальчика за руку. Все было просто, все было спокойно. Они молча пошли по дороге и когда, немного позже, появилось солнце, Лариса увидала действительно совсем белый свет.

На несколько минут все кругом изменилось, точно одухотворилось, воздух пронзили невидимые в другое время лучи, всю природу как бы покрыл тонкий и нужный слой снега.

- Так каждое утро, - сказал мальчик, - а в часовни все время так.

- В какой часовне?

- Куда мы идем. Чайка, не тяни так сильно. Успеем.

- Почему твою собаку зовут Чайкой?

- Потому, что она белая.

- А пятно вокруг глаза?

- Это ничего.

Через четверть часа ходьбы они поравнялись с бежавшей в сторону, между холмов, тропинкой. От неясного сознания, что цель уже недалеко, Лариса почувствовала умиление, может быть даже снисхождение ко всему, ко всем, к тем, кого она мысленно, вдруг, назвала непосвященными.

"Все так просто, - думала она, - и из-за чего мучаются, чего боятся? О чем можно жалеть?".

И сама себе удивлялась:

"Откуда мне это ?Что это значит? Может быть все это можно чувствовать, но нельзя выразить, и потому и молятся?".

Тропинка, по которой они пошли, почти сразу огибала крутой откос. Дальше ее обступали дубняк, сосны, кусты дикого шиповника, {124} всяческая невысокая поросль. Тут и там белела выступавшая наружу известняковая подпочва. Все казалось иным, чем было на только что покинутой дороге, с ее телеграфными столбами, сточными канавами и километрическими столбиками. Чем выше они поднимались, тем гуще становились заросли. Скоро тропинки нельзя было отличить. Кое где, между камнями просачивалось немного воды, но в общем все было очень сухо. Уступы складывались в навесы, между которыми образовывались небольшие пещеры, трава становилась серой, твердой, колючей. Чайка тянула, казалось обеспокоенной и, время от времени оборачиваясь, внимательно нюхала воздух.

- Далеко еще? - спросила Ларисса.

- Нет. Мы почти дошли, - ответил мальчик и отцепил Чайку.

- Ляг здесь, - приказал он ей.

Чайка послушно улеглась, чинно сложив лапки. Мальчик ее погладил и пояснил:

- В часовню она никогда не ходит.

Они двинулись дальше и скоро подступили к началу естественной лестницы, состоявшей из нагроможденных один на другой почвенных слоев, соскользнувших сюда, по-видимому, в незапамятные времена. Выше холм был лысым.

- Вот, - сказал мальчик, указывая на вход в пещеру. Ларисса проникла в проход и тотчас ее охватило изумление, так как проход шел кверху, тогда как о пещерах и подземельях она всегда думала как об обращенных вниз, как о спусках. Камень, почва, свод - все было гладко и твердо и нигде не было никаких следов сырости. В другом конце поблескивал свет и Ларисса подумала, что там должен быть второй выход.

В эту минуту донесся лай Чайки, мальчик выпустил ее руку и сказал:

- Иди одна, сейчас тебя догоню, только сбегаю успокоить Чайку. Ларисса пошла дальше. Кругом стало темней, но вскоре полутьму разоряли лучи, доходившие из противоположного конца. Ларисса испытала легкость еще большую, чем когда вышла из гостиницы. Все было тихо, спокойно. Над головой ее - или ей так показалось? - начали скрещиваться готические линии, стены немного отодвинулись, подъем становился все более пологим. Ларисса не слышала своих шагов и двигалась без малейшего усилия.

- Как хорошо, - думала она.

- Все тут так кротко, что действительность перестает быть действительностью.

Она прикоснулась концами пальцев к стене, но сейчас же, подумав, что это может нарушить овладевшую ею легкость, упрекнула себя в маловерии и оттянула руку. Все отчетливей ей казалось, что пространство, звуки, воспоминания о тех, кого она любила и не любила, тают, растворяются, исчезают. Она сказала себе, что всякая деятельная жизнь непременно бывает связана с ожиданием и Кого-то, - не {125} зная Кого, поблагодарила за то, что ни ждать, ни надеяться больше не надо.

- Я теряю сознание, - прошептала она. - Нет. Не теряю. Вижу, что ему на смену идет что-то лучшее.

Сделав еще несколько шагов, она вступила на порог пещеры-часовни. Там ее ждала ровная и тихая радость, такая, какой она раньше не знала, и мысли ее были как никогда точны и ясны. Вытекало ли это из слабости сердцебиения, которая больше походила на отдых, чем на слабость, больше на разрыв со всем, что может быть источником усталости, чем на отдых после усталости? Или из какого-то нового, совершенного биения? - Ларисса не знала, она даже себя об этом не спросила. Ей хотелось слиться с тем, что было вокруг, она готовилась вступить, она уже вступала в мир иной. Она видела перед собой пещеру, которую мальчик называл часовней, и вошла в нее. В верху было отверстие, сквозь которое проникал отраженный известняком, и оттого становившийся белым, свет. Стояла полная тишина.

- Такой тишины я не знала, - подумала Лариса. - Она лучше лучшей музыки.

И струны ее скрипки показались ей кощунственными и греховными.

Не насыщенный никакими запахами воздух, который мог и быть насыщенным всеми запахами земли, заставил ее подумать о воздухе, которым должны дышать души. А в ее душе не было ни волнения, ни удивления, ни боли, ни радости, ни благодарности, ни упрека, сожаления, ни страха. Или все это вместе, все сразу было, одно с другим сливаясь.

Когда же сердце тихонько и робко о себе напомнило, Ларисса удивилась. Какие у него тут могли быть права? Но оно настаивало, и пришлось подчиниться. Тогда, поняв, что мир иной ей не открылся, она опустилась на колени и почувствовала, как по щекам ее скользнули слезы.

Так прошла минута-другая. Ларисса встала и направилась к выходу. По тропинке навстречу бежал мальчик, который, поравнявшись, взял ее за руку. Чайка подробно обнюхала ее башмаки, чулки, юбку. Вскоре они достигли дороги, где шумы и ставший ярким солнечный свет сочетались с начинавшим вытягиваться в прямую линию новым днем. Мысли Лариссы тоже приняли естественное течение. У околицы мальчик остановился, видимо желая, но не решаясь, что-то сказать. Чтобы ему помочь, Ларисса спросила, часто ли он ходит в пещеру-часовню.

- Нет, - ответил он, - только тогда, когда это необходимо. По большей части раз в два или три месяца. Только сегодня все было не совсем верно. Из-за Чайки.

- Из-за Чайки?

- Да. Когда я побежал посмотреть, почему она лает, ее на {126}

месте не оказалось. Она взбежала на уступ и там лаяла, но я не понял, на кого.

Ларисса погладила Чайку и они расстались. Мальчик пошел вдоль каменной стены, в конце которой завернул и скрылся, Ларисса направилась к гостинице, думая, что если бы ей захотелось снова пойти в пещеру-часовню, то без мальчика-проводника она дороги не нашла бы.

- Надо справиться, - сказала она себе.

Деревня уже проснулась, все ставни были отворены, по улице ехали первые повозки. Ларисса приблизилась к одной из сидевших на скамеечке старушек и спросила:

- Кто этот мальчик с собачкой на ремешке?

Старушка ничего не ответила и, свернув вязание, вошла в дом, точно вопрос ей показался неуместным или невежливым. Когда же она обратилась к другой старушке, сидевшей у соседнего домика и та, тоже не ответив и сложив работу, вошла к себе, то ей стало неприятно. Точно она говорила вещи, которых говорить нельзя и нельзя слушать. Она подумала о тайнах, перестающих быть тайнами если ими хоть с одним человеком поделиться и испытала душевный ущерб, почти страх. Третья старушка, как и первые две когда она ее спросила - отвернулась, сложила работу и ушла домой. И вышло, что она вернулась в гостиницу так ничего и не узнав и чувствуя крайнюю утомленность. Потом мысли ее спутались, и голос девушки, испуганно ее спрашивавшей, что с ней, доносился словно издали.

- Я видела белый свет, - прошептала Ларисса.

- Вы рано встали? И потом опять легли?

- Кажется, но не помню, как снова ложилась. Может быть вы меня уложили?

- Нет.

Теперь девушка смотрела на нее с недоумением.

- Значит, я сама раздалась, когда вернулась, - продолжала Ларисса, чуть слышно. - Я встретила мальчика, у которого есть собачка и мы с ним ходили в пещеру. Там тоже белый свет.

- Мальчик с собачкой? - еле прошептала горничная.

- Да. Славный такой мальчуган. Он меня проводил, показал дорогу. Потом он куда-то ушел и я спросила о нем у старушек, которые вяжут на скамеечках. Но они не ответили.

Наступило молчание.

- Это мальчик-проводник, - произнесла наконец девушка, - и те, которые его встречают, умирают в тот же день. Губы ее дрожали и она сдерживала дыхание.

- Значит, я сегодня умру? - спросила Ларисса.".

Асунта порывисто встала, прошла по комнате в одном направлении, потом в другом, и, взяв на руки Христину, то смотрела в ее глазки, то прижимала к груди. Девочка улыбалась и что-то невнятное лепетала.

{127} - Там, кажется, ошибка, - пробормотала Асунта, - понимаешь, Христина? Нет, конечно, ты маленькая, как же ты можешь понять? И я тоже не понимаю. Мне только так кажется, что ошибка, но я не знаю, какая. Что-то неверно...

"Девушка не ответила, - прочла Асунта несколькими минутами позже. Она тихонько вышла и тихонько закрыла за собой дверь. Ларисса...".

Фраза эта стояла в самом верху страницы. А внизу другим, более твердым почерком, было написано:

"Ларисса в тот день не умерла. Проболев еще неделю она вернулась в Париж. Годом позже она убилась в Пиренеях, сорвавшись во время горной экскурсии с утеса...".

- Ошибка, ошибка, шептала Асунта. И думала, что с мальчиком тоже могла быть ошибка, что не там, в деревне, настоящий мальчик-проводник, а в ней, потому что ведь как раз, в ту, в первую ночь в квартире Варли, едва выйдя из Царства видений, Савелий ей говорил о не совсем понятном рассказе про мальчика с собачкой, и что она к нему, взволнованному, нужному и грустному, потянулась, и что после этого между ними никогда ничего не было. Потом припомнила отрывки, которые читала раньше, и иллюстрации к ним Савелия: возвращение в гостиницу, когда героиня расстегивала шерстяную кофточку, и то, как она стояла в молельне, в толпе, с приоткрытыми губами и розовой ленточкой на плече, и старушек... Везде была она, Асунта. Ее рисовал Савелий, и на нее смотрел Марк Варли. Она приоткрыла конверт, чтобы вложить рукопись и увидала в нем еще один, сложенный вчетверо, листок, вынула его, развернула и прочла:

"Друг мой Савелий, я вам сказал прошлой ночью и теперь повторяю, что мне не удалось найти конца для моей сказки. Реальность не поддалась моей фантазии, и напрасной, неубедительной кажется мне самому ссылка на то, что собачка залаяла и помешала мальчику войти в пещеру-часовню, благодаря чему Ларисе пришлось увидать то, что грезится умирающим в крайние секунды агонии, и вернуться в наш трехмерный мир. Может быть вам удастся то, что мне оказалось непосильным. И теперь расскажу вам о том, как все было на самом деле, за двадцать три года до того, как Ларисса - которую в действительности звали Аннэттой - разбилась в Пиренеях. Ея мать была родом из департамента Дром, дочерью владельцев больших виноградников. Властными, несдержанными, взбалмошными были ее родители и непременно им хотелось выдать дочь за богатого и, если возможно знатного парижанина. Чтобы найти жениха они много принимали, многих приглашали. И попался таки в их сети как раз подходящий молодой человек. Состоялась помолвка. Но через три дня, лучше присмотревшись, невеста испугалась: очень уже был глуп этот богатый сноб! И бежала и от него, и от неистовых отца и матери в ту самую деревню, где спустя 21 год, не доехав до цели, Ларисса вышла из автокара.

В гостиницу ежедневно приходил в сущности уже не очень {128} молодой человек, с которым она говорила за столом, который ее успокаивал, ее понял и сразу к ней привязался. Потом сказал, что у него неподалеку есть домик, что в деревне он бывает только чтобы обедать и ужинать, и что в его домике ей было бы легче прятаться. Она пришла к нему в тот же вечер и осталась. Но ее родители разыскали ее и там, и так ее отец был грозен и неистов, что она не посмела ослушаться, и ее увезли в большом черном автомобиле, и выдали-таки замуж за состоятельного парижского сноба, который, слишком всегда занятый своей персоной, ни о чем не догадался! На то, как ее усаживали в автомобиль, и на то, как автомобиль катился по мокрой, в тот день, дороге, владелец домика смотрел в окно и думал, что все неверно, что во всем ошибка, что не так должно было бы быть, что что-то надо исправить, выпрямить, по другому сочетать и что только тогда наступает настоящее спокойствие, когда можно навсегда уйти. И, не зная, куда уйти, впервые подумал о мальчике-проводнике. Он встретит, возьмет за руку и доведет по тропинке до самого края.

А там очень хорошо! - Друг мой Савелий, у вас больше сил и вашей фантазии реальность подчинится лучше чем моей, стариковской. Прошу Вас найдите конец сказке про мальчика-проводника, земной или неземной, но конец".

- Во всяком случае, - сказала Асунта, дочитав, - во всяком случае, нельзя, чтобы это прочел Савелий Не его это все, мое! Да и не я ли на всех его рисунках?

И, вложив все в конверт, спрятала его на самое дно чемодана, под платья и белье.

40. - ПЕРЕМЕНА.

В течение трех, последовавших за этим, дней Асунта выходила только за покупками. Кое-какую, самую простую пищу для Христины она готовила тайком, на спиртовке, сама же питалась крутыми яйцами, вядчиной, колбасой и хлебом. По большей части она лежала, погрузившись в мысли, у которых не было ни начала ни конца, похожие даже не на сны, а на воспоминания о снах. Над всем висело тревожное ожидание возвращения Савелия и вестей от Филиппа, которого она хотела бы сделать участником происходящего, смутно надеясь, что он вовремя примет какие-то все устраивающие меры. Она начала даже ему письмо, но, написав несколько строк, разорвала бумагу и бросила в корзину.

- Надо сначала узнать, как отнесется Савелий, - пробормотала она, без этого о чем, в сущности, писать?

Савелий появился около двух часов пополудни. Он громко постучал в дверь и открыл ее, не ожидая ответа. Он показался Асунте еще более сгорбленным, неуклюжим, чем всегда, и монгольские черты его лица были особенно заметны. Надвинутый на лоб берет прикрывал его жидкие волосы и в глазах, узких как щелочки, почти похожих на шрамы, едва {129} мерцал озлобленный взгляд. Челюсти были крепко сжаты, и жилы на шей казались вздутыми.

- Тебе непременно надо было покинуть квартиру Варли до моего приезда? - спросил он, и интонации его были вопросительно-враждебны.

Асунта молчала.

- Только о самой себе думала? - продолжал он. - Меня дождаться не могла?

- Не могла. - проговорила Асунта.

- Не могла? И не могла догадаться, что если тебя не будет, меня в квартиру уже не впустят? И что вот это барахло (он указал на чемодан и на узел, положенные им у двери) окажется всем, что я смогу выцарапать? Ты же ведь видела, какие они оба...

- О, да! Видела!

- Что там несколько наших стульев осталось, и книжек, и полочек, это мне все равно, можешь быть уверенной. Не в них дело...

- А в рукописях и рисунках... - прервала его Асунта, и сама испугалась: в ее голосе было чуть-чуть насмешки.

- Именно!

Он судорожно потянул носом воздух.

- Теперь кончено, - проговорил он, с трудом. - Из-за тебя кончено. На оберточную бумагу все пойдет. На растопку...

Он взял чемодан и узел и переступил через порог.

"Мое молчание, - сказал он себе, - было только временной самозащитой, придется его превратить в безразличие, иначе мне с собой не совладать".

Она же больше всего боялась, как бы не попал в его руки конверт.

- Мне ничего не оставалось другого делать, как бежать, - проговорила она, - Царство видений было разрушено.

- А? Царство видений?! - отозвался Савелий с резкостью. - Когда мы там оба были, ты его, кажется, своим вниманием не удостаивала. Честь его чистить и убирать выпала на мою долю; теперь тебе никуда бежать не придется. Ты поедешь со мной в Гравборон, где не Царство, а старый дом, который подметать будешь ты, а не я. А я буду замешивать цемент.

- В Гравборон?

- Да, в Гравборон. И мы выезжаем сегодня вечером.

- Сегодня вечером?

- Именно. И по той простой причине, что жить не работая нельзя, а там мне обещана работа. И там есть крыша над головой. Кроме того, племянница наверно опротестует завещание, так что лучше быть на месте.

Христина стала хныкать.

- Пойди к папе, - подозвал ее Савелий, и, когда она подошла, рассеянно ее поцеловал.

{130} - Это твоя дочь, - пробормотала Асунта.

Он не ответил, сел на край кровати и, казалось, ничего больше не замечал.

Ей хотелось напомнить ему, что она ждет второго ребенка. Но она не решалась. Этот второй ребенок был, в ее сознании, как-то связан с конвертом и, значит, с опасением, что Савелий его обнаружит. - "Конверт мой, мой, повторяла она себе, - нельзя, чтобы он узнал о нем". Кроме того, жизнь в деревне, которая насколько дней тому назад казалась ей страшной, невозможной, даже немыслимой, теперь начинала представляться в другом свете: там могло возникнуть убежище, там могло ждать "продолжение" и даже "окончание".

- Укладывай вещи, - произнес Савелий.

- До вечера есть время, - возразила она.

- Укладывай вещи. Мы поедем на вокзал и будем ждать отхода поезда в буфете.

- Почему?

- Потому, что я не хочу оставаться в этом квартале и в этой комнате.

Асунта вытащила чемодан из-под кровати и принялась располагать белье и платье.

- Иду расплатиться и за такси, - проговорил Савелий и стремительно вышел.

"Началась главная перемена", - думала она, испытывая некоторое удовлетворение от сознания, что конверт надежно спрятан.

В дверь тихонько постучали.

- Войдите, - отозвалась Асунта.

Вошел Ламблэ.

- Вы? - произнесла она, с изумлением. - Зачем? Что вам надо? Опять поручение? Говорите. Говорите же!

- Здравствуйте, мадам, - сказал Ламблэ, - и не пугайтесь, прошу вас. Никакого поручения нет. Просто я проездом в Париже и позволил себе зайти к вам, чтобы засвидетельствовать уважение.

Глядя на нее он чувствовал, что его тревожат и темное поблескивание глаз, и сдержанное дрожание голоса, и иссиня-черные локоны, и, больше всего, ожидание - почти просьба - сквозившее в чертах молодой женщины. Он припомнил холодность приема y Крозье и ему, на мгновение, показалось, что если он всего еще не понимает, то к полному пониманию довольно близок.

- Меня перевели в другую колонию, - продолжал он, - и я приехал в Париж недели две тому назад, но был очень занят. Завтра двигаюсь дальше. Непременно хотел вас повидать до отъезда и вырвал минуту...

- Как вы меня нашли?

- Я побывал на улице Байяр... (он слегка замялся). Мне дали ваш адрес у Варли и оттуда направили сюда.

- Мы сейчас уезжаем.

{131} - А! Вы сейчас уезжаете. Куда?

- В деревню.

- В какую деревню?

- Не знаю. Мой муж получил там в наследство дом.

- Дом?

- Да. Маленький дом. Он будет работать на постройках, а я заниматься хозяйством. Но мы не уверены, что останемся. Мы не знаем. Это не от нас зависит. И мы не знаем, от кого это зависит, или от чего.

Ее волнение возрастало с каждой секундой, она почти сбивалась в словах. На щеках ее выступили пятна. Наконец, не в силах больше с собой справляться, она протянула сложенный руки точь-в-точь как тогда, в памятный вечер на улице Байяр.

- Где Филипп? - спросила она.

- Я его недавно видел, в Вьерзоне, в его бюро. Он почти совсем поправился. Но все-таки хромает и ходит опираясь на палку.

- На палку? Больше не на костыли?

- На палку, с локтевым упором, но не на костыль.

- И что он делает?

- Занимается фабрикой. Парижское отделение он закрывает.

- Парижское отделение закрывает?

- Да. Он очень много работает, как он мне сказал. Разные у него трудности и неприятности. Его жена больна. (Ламблэ почувствовал, что говорит лишнее).

- Серьезно больна? - прошептала Асунта.

- Не знаю. Он не сказал.

- Он спросил обо мне?

- Нет.

Асунта присела на край кровати. Глаза ее потухли, кровь отхлынула от щек. Не зная как быть, Ламблэ, не двигаясь, стоял посреди комнаты. Дверь распахнулась, вошел Савелий. Оглянув Асунту, он остановил на Ламблэ взгляд столь же упорный, сколь враждебный.

- Что вы еще рассказали моей жене? - спросил он, глухо.

- Ничего страшного, - промямлил Ламблэ. - Я проездом в Париже и счел себя обязанным сделать вам визит. Никакой перемены...

- Перемены! - оборвал Савелий. - Никакой перемены? Перемены это сущность жизни. После смерти перемен не будет. Поспешим с переменами, пока не поздно. А вообще говоря, это вас не касается.

Он, с явным злорадством, возвращался к своему резонерскому тону. Вдруг вскочив, выпрямившись, Асунта воскликнула:

- Перемены? Они в нас. Во мне. В тебе. Внутри!

- Укладывай вещи, - прошипел Савелий, - и не вмешивайся не в свое дело. Я не с тобой, с ним говорю о переменах. И надоели мне твои капризы, надоели! Слышишь? Держи их при себе... внутри. Запирай чемодан. Мы уезжаем, такси у двери.

И, обернувшись к Ламблэ, добавил:

{132} - Эта вот перемена - отъезд - не в нас. Она вовне. И очень даже вовне: среди полей и холмов. Что вы скажете, господин выполнитель поручений ?

Он срывался с нарезов. Сжав кулаки, стиснув челюсти, громко втягивая носом воздух, он во всем напоминал рассвирепевшего азиата.

- Успокойтесь, - проговорил Ламблэ.

- Это вас не касается! - почти крикнул Савелий. - Мне нечего с вами церемониться. Хотел бы я только знать, как вы нас нашли?

- От улицы Байяр, через Царство видений сюда прямая дорога, - резко вмешалась Асунта.

- Ты молчи! Тебя я не спрашиваю! А вы, господин выполнитель поручений, можете быть спокойны. Скрывать мне нечего, и я не уеду не оставив адреса. Если вам это интересно - вот он: Гравборон, Дром, Франция, Европа. Так вам, в случае чего, искать не придется. И продолжать следствие будет проще простого. Вы удовлетворены, надеюсь?

- Вполне удовлетворен, м-сье Болдырев.

- Теперь моя очередь испытать удовлетворение попросив вас о выходе.

- Савелий! - крикнула Асунта.

- Ты молчи, я тебе, уже сказал. Одевай Христину. Готовь перемену! И готовься к перемене. Вот!

- Ваша манера обращаться с м-м Болдыревой угнетающа, - попробовал вставить Ламблэ.

- Я уже вам сказал, что это вас не касается!

41. - ДОСАДА.

Последовало несколько восклицаний и насмешливых, в той или иной мере, приближавшихся к ругательствам, замечаний. Затем, хлопнув дверью, Ламблэ вышел в коридор, спустился по лестнице, чувствуя и злобу, и унижение. Увидав хозяина гостиницы, который, как ему показалось, смотрел на него с насмешкой, он раздражился еще больше. Фабричные дымы, расстилавшиеся над унылой улицей, отнюдь не поспособствовали улучшение его настроения и, идя большими, ускоренными шагами, он оглядывал встречных больше чем с неприязнью.

Некоторое облегчение ему доставила ирония. "А-а, - думал он, - сначала поручение Крозье! Вышло, что я был вестником несчастий. Оскальпировало его, а расплатился я. В тот же вечер, в гостях у истерички. Выслушал влюбленный бред. При этом мне, другу искалеченного, и осторожным надо было быть, и соболезнование выражать, в общем заняться сентиментальной хирургией, не более и не менее. И мне же еще попало за то, что я будто бы не все говорил, скрывал, хитрил.

Затем Крозье в Вьерзоне, приветливейший, любезнейший, сердечнейший: ни {133} дать, ни взять, тюремные ворота. Так, казалось бы, и довольно. Но вот, выходит, что нет. Пришлось мне еще...". Но тут лукавое пособничество иронии обрывалось, так как Ламблэ должен был признаться себе в побуждениях, приведших его вторично на улицу Байяр и припомнить, что клочок бумажки с новым адресом Болдыревых он тщательно спрятал в бумажник и что только что срочно по этому новому адресу съездил и, оттуда, поспешил в гостиницу. "Proprio motu", - пробормотал он, мысленно. - "Не надо было смотреть. Надо было лучше понять Крозье, вспомнившего о ней под обломками поезда. И, что еще хуже, нет ли некоторой связи между тем, как Крозье меня принял в Вьерзоне и тем, что он мне говорил и моим образом... мыслей, даже действий, даже, скажу прямо, поведением? Недопустимое поведение! Стыдно признаться! Но Крозье? Можешь быть уверенным, оскальпированный директор: обо всем тебя поставлю в известность. И о манерах азиатского мужа, и о том, что она ничего не забыла. Выполнитель поручений? Вестник несчастий? Им я останусь. Только направление будет другое".

От этих домыслов его досада уменьшилась и ему удалось заставить себя думать о предстоявшем на другой день отъезде в колонию и о последних приготовлениях к нему.

42. - НА НОВОМ МЕСТЕ.

Когда, утром следующего дня Болдыревы вышли в Гравборон из автокара, Савелий прежде всего купил провизию и сделал, окончившуюся неудачей, попытку нанять хотя бы тачку. Узлы погрузили в датскую колясочку Христины, а два чемодана Савелий связал веревкой, которую перекинул через плечо.

- А Христина? - спросила Асунта.

- Возьмешь ее на руки.

- Она тяжелая, ты знаешь.

- Будешь отдыхать по дороге.

- Ты помнишь, что я ожидаю ребенка?

Он не ответил и они пустились в путь. Пока шли по улице Грав-борона, жители их оглядывали с очевидным любопытством, но молча. На околице Асунта испытала внутреннюю тревогу в чем себя, впрочем, сразу упрекнула касательно направления: было ли оно тем самым, в котором, взяв за руку мальчика с собачкой, пошла Ларисса?

- Разузнаю потом, - сказала она себе и стала искать глазами домик.

- Далеко идти? - спросила она у Савелия.

- Немного больше двух километров. Отсюда не видно.

Но когда они вышли за поворот, домик показался. Дорога отступала от подошвы холма, оставляя его справа. Расположенный метрах в пятидесяти-шестидесяти от нее, домик был у начала склона долины.

{134} Пейзаж казался спокойным, широким, открытым, везде виднелись виноградники, фруктовые сады, возделанные поля и огороды.

- Ключ у меня, - заметил Савелий, - мне удалось его получить у нотариуса. Но в том, что предстоят трудности, сомнений нет. Племянница наверно опротестует завещание. Теперь, самое главное, въехать.

Они пошли дальше. Но вскоре Асунта потребовала отдыха.

- Дорога прямая, - сказал Савелий, - и ты видишь как идти.

Я отправляюсь вперед.

Ее охватило беспокойство. Если он первый придет в домик, то откроет чемоданы, начнет раскладывать вещи и обнаружит конверт. А конверта ему видеть не следует, ему нельзя увидеть конверта! Ни в коем случае конверт не должен попасть в его руки!

Ее теперь было царство, а не его, в особенности в связи с "переменой". Да и не молчал ли Савелий, после стычки с Ламблэ, о рукописях? И теперь, увидав домик, где он, по воле Варли, должен был посвятить себя работе над ними, он ни словом о них не обмолвился.

И вдруг найдет конверт?

"В сущности, - подумала она, - в домике будет две области: его и моя. И моя, не его область, настоящая. В ней будет продолжаться Царство".

- Я не хочу, чтобы ты шел вперед, не хочу оставаться на дороге, хочу, чтобы мы вместе вошли в домик.

- Вздор. Я затоплю плиту.

- Я не хочу тут оставаться.

- Почему? Мы теряем из-за этого время.

- Я не хочу тут оставаться.

- Но ты ведь видишь, что теперь не так далеко. Видишь крышу, два окна, каменную стену. Ошибиться невозможно.

- Я не хочу тут оставаться.

Он посмотрел на нее с раздражением, потом скинул с плеча чемоданы и, вынув из кармана пачку папирос, закурил.

- Ты теперь куришь? - удивилась она.

- Начал курить сегодня утром и буду курить сколько захочу. После десятиминутного отдыха Асунта заявила, что может идти дальше. Но вскоре она снова устала, и снова пришлось остановиться. Так повторилось еще несколько раз. Когда, наконец, они проникли во дворик домика, Асунта была у края сил и Христина плакала. Савелий растворил дверь. Пахнуло сыроватым и прохладным воздухом и, так как ставни были закрыты, к неприятному этому дыханию присоединилась полутьма. В кухне были плита, каменный судомойный стол, стулья, полки, на которых стояла запыленная и непривлекательная посуда.

- Давно бы уже затопил, - пробурчал Савелий, недовольно. Распахнув ставни, они обошли комнаты с низкими потолками, с цементным полом. Обстановка была примитивной. На всем лежал слой {135} пыли и все казалось отсыревшим. В окна виднелся окруженный низкой каменной стеной двор, с развесистой сосной посередине, несколькими кипарисами по краям и очень живописная долина. В одной из комнат мебель была лучше и Асунта заключила, что именно в ней надо было бы расположить папки с рукописями, если б они уцелели. Она перенесла в нее чемоданы, сунула тот, в котором был конверт, под кровать, достала простыни, постелила и уложила Христину. Потом, преодолев усталость и неохоту, навела некоторый порядок, вытерла кое-где пыль, подмела. Из кухни донесся шум, запахло дымом и Асунта сказала себе, что предстоит первый завтрак, который положит начало жизни с глазу на глаз с нелюбимым мужем, в неприветливом доме, где ни она, ни он никогда не станут ничего хорошенько устраивать, где все останется, если не враждебным, то безразличным.

- Я забыл купить соль, - сказал Савелий. - Пойду попросить немного у итальянца.

- У итальянца?

Это наш сосед. Каменщик. Его зовут Биамафта. Вероятно, я буду с ним работать, он согласен взять меня помощником на постройках.

Савелий ушел. Асунта осмотрела посуду, поправила огонь в плите и принялась чистить картофель. Но все у нее валилось из рук. Плита дымила, и она от этого раздражалась. Решив, что Савелий, вернувшись, займется готовкой, она прошла в свою комнату и стала искать, куда бы спрятать конверт. По счастью был шкаф с выдвижным ящиком внизу, куда она и положила конверт, прикрыв его бумагой и бельем. Ящик она заперла на ключ, спрятала его в сумочку и вышла во двор. Несильный ветерок слегка качал ветви сосны и кипарисов, что расположило ее к мечтательности. Через низкую каменную стану она увидала шедшего вдоль дороги Савелия. Асунту немного удивил контраст между его нескладной фигурой и решительностью его походки.

"Был он мечтателем и "философом", - подумала она, - а теперь, кажется, почувствовал под ногами твердую почву".

Обернувшись, она с вниманием осмотрела дом.

- Что он тут стал бы делать с папками и рукописями? - спросила она себя. - Выдумки? Сны наяву? Ханы Рунки, Зевесы, котловины с бабочками? Все это пропало не потому, что пропали рукописи, а потому, что Варли умер. В ту самую минуту пропало, как он умер. Единственное, что уцелело, это мальчик-проводник. Но он во мне, он не выдумка, не писательское воображение, не хитрость рассказчика, он реальность.

И в который раз она припомнила первую ночь в квартире Варли, когда, полусонная, она была под властью недосказанной сказки, и в который раз подумала об обмане, почти от нее не зависавшем, самостоятельно возникшем, странно связавшем и ее, и Савелия и, казалось ей, того, другого и даже самого, еще не родившегося, ребенка.

{136} Потом она восстановила в памяти все, что было в утаенной рукописи, - в которой нехватало заключения, - о "перемене" в Савелии, о его раздражении, о его грубости. Несколько удивленная, почти испуганная новым оборотом своих мыслей, она снова взглянула на дорогу и увидала мужа входящим к Биамафта. Увидала она и маленькое белое облако над холмом и ей легко было допустить, что оно приостановилось как раз над пещерой-часовней. Подумала, что до могилы Варли не далеко и что он поручил Савелию найти конец сказки. "Как его найти? - спросила она себя. - Где, в чем? Ведь Ларисса, которую мальчик-проводник довел до пещеры-часовни, не умерла в тот же день, как должны умирать все, кому встретился мальчик. Может быть кто-нибудь другой за нее умер и Савелию как раз про это и надо было написать? Только рукопись у меня и он этого не знает. Не знает даже, что рукопись уцелела, и не догадывается, что не ему, а мне предстоит искать конец сказки".

Она вышла за ограду и побрела вдоль нее с наружной стороны. Скромные полевые цветочки пестрели тут и там и она, сделав небольшой букетик, подумала, что при случай отнесет его на могилу Марка Варли; но тотчас же упрекнула себя в сентиментальности, бросила букетик и, с внезапным раздражением, пробормотала:

- Я не встретила ни мальчика-проводника, ни его собачки, я даже не могла их встретить. Меня тут не было!

Кругом природа развертывала свои холсты и гравюры, свои гуаши и акварели, свои литографии и офсеты, но она на все это почти не смотрела. А потом ей больше не хотелось вообще ни на что смотреть.

Вернувшись в дом, она заперлась в прилегавшем к кухне темном чуланчике, и, чтобы совсем сосредоточиться, закрыла глаза. Тотчас же, пространство заполнили воображаемые образы и звуки - отблески и отголоски другого мира. Вторая жизнь в ней, которая еще только складывалась, уже была помечена обманом, единственным, у порога жизни, возможным, обманом о самом ее возникновении. И Асунта спросила себя, не лучше ли сказать Савелию, что его подозрение лишь результат случайного умственного затмения, и что только оттого оно длится, что она сама, Асунта, не находит в себе сил чтобы преодолеть наваждение?

"Не поздно ли? - спросила она себя. - Доверия не вернуть, перемена, происшедшая в Савелии, кажется, неисправима".

Да и не хотела она, чтобы он вернулся к тому, чем был раньше.

43. - ЗНОЙ.

Последовали дни и недели, - трудные для Савелия, потому, что непривычная работа в жару была утомительной, трудные для Асунта, потому, что пассивное ожидание и деревенское уединение плохо сочетались с ее экзальтированной натурой.

Время текло для нее {137} гомеопатическими порциями. Она ждала разрешения от бремени и ей казалось, что с этим сроком связано решительно все. Усилия и работа Савелия оставляли ее равнодушной, и на то, что он возвращался очень усталым, она не обращала внимания. Между тем он сил своих не щадил. Всегда вставал первым, сам приготовлял утренний завтрак и уходил до вечера. Вернувшись, прежде всего хорошенько мылся и менял одежду. За обедом он почти ничего не говорил, разве что давал несколько оценок своего хозяина, называя его верным, участливым, надежным. Иной раз он касался вопроса наследства, но всегда вскользь и Асунта не знала, опротестовала племянница завещание, или не опротестовала. Ей, впрочем, это было безразлично. С другой стороны, род молчаливого уговора позволял им не касаться больного вопроса о ребенке. Если Савелий находил в себе еще достаточно сил, чтобы немного поработать, после обеда. на огороде, то Асунта уделяла хозяйственным заботам как можно меньше времени. Даже Христиной она занималась небрежно. - "Силой обстоятельств, - думала она, эта девочка оказалась предназначенной для жизни в деревне, так пусть же и растет по-деревенски, сама по себе"

Иной раз, удивившись овладевшему ей почти полному равнодушию к дочери, она себе говорила, что тогда, после Васко де Гама, душа ее осталась чуждой. Но не осталась ли она еще более чуждой в первую ночь на квартире Варли? Только этот будущий ребенок мог быть концом сказки про мальчика-проводника, которого не успели найти ни Марк Варли, ни Савелий.

Лето стояло особенно знойное. Торжествующее солнце источало невообразимое количество лучей, частиц и колебаний; земля стала враждебной, речки и источники пересохли; деревья томились. Из-за душных ночей, не приносивших отдыха, Савелий сделался мрачным, раздражительным, злым. Иной раз какой-нибудь пустяк приводил его в ярость. Он быстро с собой справлялся, но потом еще больше уходил в себя и днями не произносил ни слова. Только складка губ и немерцающий взгляд узких, как щелки, глаз говорили о готовой прорваться жестокости. Не раз Асунте становилось страшно.

44. - ПОДКРЕПЛЕНИЕ.

Как-то, особенно знойным августовским днем, Асунта неосторожно напилась очень холодной воды и заболела. У нее поднялась температура и ей пришлось лечь. То немногое, что она делала по хозяйству и уход за Христиной взял на себя и без того перегруженный работой Савелий. Доктор нашел плеврит и болезнь грозила затянуться. Сокращение рабочих часов у Биамафта, на которое тот согласился, чтобы позволить Савелию ухаживать за больной, больше длиться не могло и {138} Савелию надо было принять меры. По счастью, Биамафта, обосновавшийся во Франции после мировой войны, был, как многие итальянцы, многосемеен (что позволяло ему одновременно и хозяйничать, и брать подряды на постройки. В его отсутствии за полевыми работами смотрела его очень энергичная жена, но, в конечном счете, все зависело от него самого, от его распоряжений, а был он человек властный). Среди многих обитателей фермы была тридцатилетняя Розина, его свойственница, родившаяся во Франции итальянка, которая отличалась от остальных тем, что в свое время неудачно пыталась получить среднее образование, что и оставило неизгладимый след на ее усердии в полевых работах. Так что, когда, теперь, Савелий попросил Розину ему помочь ухаживать за Асунтой, присмотреть за Христиной и заняться хозяйством, Биамафта не только не возразил, но был доволен. Рабочие часы Савелия восстановились полностью.

Когда он привел Розину домой и представил Асунте, та нисколько не удивилась. К тому же правильные черты лица итальянки были, в общем, приветливы.

- Здравствуйте, - произнесла она довольно низким, приятным голосом, как вы себя сегодня чувствуете?

Смотреть на ее широкие плечи и розовые щеки было успокоительно и обнадеживающе. Конечно, совсем деревенским облик ее не был и одета она была слегка на городской лад. Но здоровьем от нее веяло очень явственно.

- Здравствуйте, мадам, - произнесла Асунта.

- Я не мадам, а мадемуазель, - ответила Розина. - И называйте меня просто по имени, прошу вас.

Она очень скоро со всем освоилась, ни о чем не спрашивая, сама находя где что лежит, принялась за хозяйство. Принесла Асунте таз для туалета, одела девочку, подмела, накачала из колодца воды, растопила плиту, что-то скоренько постирала. Асунта сначала было удивилась, потом ее охватило опасение: легкость, с которой Розина входила в колею, подсказывала не то сравнения, не то подозрения. И хотя она и говорила себе, что "у Савелия все права" и что ей надо быть безразличной, совсем безразличной она не была и искала, и находила в памяти чьи-то слова о неизбежности того, что каждому в области чувств предназначено.