Атлантическая премьера

Как я во все это влип

А так, как муха влипает в мед. Вкусненького захотелось, сладенького. Правда, муха, угодив в ловушку, чаще всего там и остается. Мне повезло больше: выкрутился. Утешение слабое — в отличие от мухи я влип в дерьмо, и отмыться от него вряд ли сумею. Нет, здесь, на этом свете, я думаю, все будет нормально. Но что будет ТАМ? Сейчас я веду себя по всем правилам, даже хожу в церковь и пытаюсь исповедоваться. Иногда я заглядываю в Священное писание и читаю те фразы, в которых чую какую-то надежду. Однако, едва мой взгляд упирается в Христовы Заповеди, мне хочется захлопнуть Евангелие… Я нарушил их все, без какого-либо исключения, а потому лучше бы мне быть неверующим юным пионером, которым я был когда-то, давным-давно…

Впрочем, все по порядку. Для начала мама с папой меня зачали и родили. Легли дядя с тетей в постельку, чуток построгали: палка-палка, огуречик — вот и вышел человечек. Все на месте: руки, ноги, голова, кранчик с прибором поставили — мужик получился. И пошла раскручиваться обычная советская программа, скучная, но зато надежная: ясли — сад — школа… Поскольку кранчик мне мама с папой привинтили, то следующим этапом, как ни крути, должна была стать армия. Конечно, можно было и в институт сунуться. Но мне было лень чего-то учить. Хотя по спортивным разрядам я бы, наверное, мог проскочить. Их у меня было штуки четыре — я много секций сменил, но выше первого (по стрельбе) подняться не мог. Надоело. Когда я боксом занимался, тренер Петрович — имя забыл! — все нудил и нудил:

— Работай, работай, Николаша! Ты в полутяже наша надежда!

Сделал я им тогда в полутяжке первое по району. А почему-то на область поехал другой. Продул, но съездил. В общем, бросил я это дело.

Но книжечки с разрядами сохранились. Военком, председавший в комиссии, поглазел и сказал:

— Орел! Вот у нас тут одно место есть — как раз для тебя!

И загремел я «под фанфары»! Завезли меня для начала в энскую часть самого хренового назначения. В смысле учебного. Подъем, весь день бегом, ползком, прыжком… То штангу мотаешь, то танковым траком пузо рвешь, то по макиваре кулаками и сапогами, то по тебе тем же самым, чтоб «пресс держал». То мишень из «калашника» дырявишь, то танк через тебя ползет, то ты под стропами висишь и дыхнуть некогда. 22.00 — в койку бух — и бай-бай, как труп, до того, как придет прапорщик Кузяев и заорет: «Подъем! Тридцать пять секунд, последнего — убиваю!» Убивать он, правда, не убивал, но пинок у него был крепкий.

Ротный был и того краше. Кулаком щит из доски-вагонки прошибал запросто. А голос! А глаза! Как в фильме Хичкока! Я их тогда еще не видел, поэтому еще страшнее было.

— Я вас учу убивать! — гудел он своим хриплым рыком. — Замполит может говорить по-другому, но мне на это плевать. Ради защиты социалистического Отечества, которое все время в опасности, надо быть готовым оторвать яйца любому агрессору! Даже если это придется делать зубами, за неимением рук! Коротков!

— Я! — У меня такая фамилия была — Коротков.

— Пять шагов вперед, шагом — марш! Напр-ра-во! Показательный спарринг! Я

— противник. Ваши действия? Докладывать без слов!

Двадцать секунд против него — это подвиг. При росте метр семьдесят пять и весе под восемьдесят, он вырубал всех наших правофланговых, которые были под два метра. Левый фланг он вызывал по трое сразу — разлетались, как мячики.

— Я делаю больно, — предупреждал ротный, — но убиваю и ломаю кости только условно.

Даст в дых — согнешься, начнешь ловить воздух, а он тут же добавит:

— После ужина, в личное время, сорок углов на стенке. Пресс хреновый.

А потом, когда мы всему, чему требовалось, подучились, то есть через полгода учебки, развезли нас, родимых, по боевым частям. Многих в Афган пихнули — там такие нужны были. А я угодил в славную страну Гэдээрию, в передовой окоп родного ОВД. В смысле, Организацию Варшавского Договора.

По немецким понятиям — глушь несусветная. Аж двадцать верст до ближайшего населенного пункта. Горка, поросшая лесом, а на горке — мы, за большим-пребольшим забором. И все то же, что в учебке, только в два раза злее и крепче. Потому что там мы все были шпана и сопляки, а тут, кроме нашего «духовского» племени, были вообще-то очень уважаемые люди — «дедушки» Советской Армии. В принципе, нормальные ребята, но со странностями. Особенно любили, чтоб мы, молодое пополнение, перед отбоем дружно орали: «До дембеля наших „дедушек“ осталось сто тридцать четыре дня! День прошел… Ну, и Бог с ним!» Правда, вместо слова «Бог» говорили другое, но тоже из трех букв. Носки стирать, однако, не заставляли, а били только на занятиях по рукопашке, Вообще, дедовство, оно разное. Меня перед армией уж стращали-стращали, а на самом деле все оказалось куда проще и даже веселее. Посылки не отбирали, а наоборот, смотрели, чтоб кто-либо втихаря не жрал. Надо делиться с товарищами. Сегодня тебе прислали — дели на всех, завтра мне пришлют — я поделюсь. Короче, коммунизм.

Дожил я до второго года службы. Стали считать дни, теперь уже НАМ ту же фигню насчет дембеля орали. И, наверное, все бы вышло как у всех: попрощались бы утречком с боевым знаменем, сели в автобус с чемоданчиками в руках и отпускными билетами у сердца, а затем покатили бы в родной, тогда еще целый и невредимый Союз. И с чувством исполненного долга перед Великой Родиной пошел бы я в родной военкомат становиться на учет как солдат запаса.

А дальше… Хрен его знает! Папы-мамы у меня ведь в натуре не было. Я только и знал, что они должны были меня сделать, но кто это конкретно — неизвестно. Разница в принципе небольшая: дом ребенка — ясли, малолетний детдом — детсад, просто детдом — школа. Все бы хорошо, только возвращаться некуда. Наверное, в общагу бы пихнули, на завод трудоустроили… Родина у нас заботливая была. В менты можно было записаться или в прапорщики — придумал бы, наверное, куда кости бросить…

Однако ничего такого не случилось. Это был мираж и призрак, вся та жизнь, которая мне грезилась после дембеля. И сам дембель тоже оказывался призраком.

А получилось вот что. Как все добрые «дедушки», водил я дружбу с хлеборезом. Алекпер Мусаев — Азербайджанская ССР. Ему всегда как-то удавалось сахар и масло экономить и «дедушек» немножко подкармливать.

Однажды, когда я пришел к Алику разжиться сахарком, он показался мне каким-то странненьким, будто его пыльным мешком слегка вдарили.

— Э, юлдаш, — спросил я, — тебя случаем не обидели?

— Нет, сказал он, — кто меня обидит, а? Я думаю…

На морде у него проступало явное желание поделиться какой-то тайной, но, видать, сомневался он, стоит ли ему это делать.

— Слушай, — сказал Алик, — не продашь, да-а?

— Не умею, — хмыкнул я, — это мы не проходили.

— Идем, — загадочно произнес Мусаев, — показат кой-что надо!

Я последовал за ним в таинственные глубины пищеблока. Повар Кибортас, помню, проворчал:

— Чего здессь лаззитте? Нарьяд усе помыл, сдавать будем…

Может быть, если б я пожалел труды наряда и не пошел, все было бы по-иному. Но я прошел по чисто вымытому кафелю через варочный цех, в направлении лестницы, ведущей в подвал. Там, в подвале, хранились картошка, морковка, лук, свекла, капуста свежая и квашеная. Сюда я много раз ходил с братанами чистить «корнеплоды».

Подвал был старый, сводчатый, строенный еще небось при кайзере, а может, и раньше, при каком-нибудь бароне, который в древние времена поставил на нашей горке свой замок. Должно быть, когда-то этот замок разрушили по ходу феодальной междоусобицы, потом построили на его месте что-то другое, затем перестроили это что-то в казарму для немецких солдат, которую в 1945 году забрали себе советские. А подвал был все тот же. И, небось, хранили в нем все тоже.

В подвале ничего не было. Наряд на ужин картошку начистил, а завтрашнюю должен был чистить уже следующий, который еще только собирался на кухню.

— Чего у тебя тут? — спросил я у Алика. — Привидение увидел?

Вообще говоря, привидениям тут быть прямо-таки полагалось. Хотя под потолком горела в грязном плафоне дежурная лампочка (можно было включить и поярче, но это делали, только когда приходили чистить картошку), свет ее освещал только середину подвала, а углы оставались затемненными. Если долго глядеть, то вполне могло что-нибудь привидеться…

— Какой привидение, слушай? — проворчал Алекпер. — Тут другое дело… Он уверенно протопал в один из темных углов.

— Видишь, да-а? — спросил Мусаев. Я ничего не видел, кроме пола, сложенного из тесаных каменных плит квадратной формы.

— Я тоже не видел, — усмехнулся Алик. — А теперь — смотри!

Он взялся рукой за какой-то небольшой штырек, торчавший из паза между камнями. Что-то щелкнуло и тихо заурчало.

Плита, по виду ничем не отличавшаяся от остальных, почти бесшумно стала опускаться вниз… У меня по спине пробежали мурашки, а заодно в груди застучало сердце: надо же, как в кино!

О том, что вся Германия изрыта туннелями и подземными сооружениями, доставшимися в наследство от рейха, по ГСВГ ходило немало легенд. И о подземных заводах со смазанными и готовыми к работе станками, и о железных дорогах, ведущих под землей чуть ли не от Лейпцига до Берлина… И про «Янтарную комнату», и про старичков эсэсовцев, которые живут где-то в подземельях, дожидаясь второго пришествия фюрера. Все это я слышал, но видеть, конечно, не видел. А что я вообще в Гэдээрии видел? Станции, пока везли на поезде. Городишки с домишками, мимо которых ехали на грузовиках. Трактора и кооперативные поля. А потом — только забор, сосны и все, что внутри забора. Пару раз, правда, вывозили с замполитом в культпоход. Опять

полдня в автобусе и несколько часов в Трептов-парке, Потсдаме и там, где капитуляцию подписывали.

— Ты туда лазил? — спросил я у Мусаева.

— Не-а, — мотнул головой хлеборез, — одному страшно.

— Фонарь есть?

— Есть, — ответил Алик, будто этого вопроса только и ждал. Он пошарил за бочкой с квашеной капустой и вытащил большой черный фонарь с тремя сменными стеклами — простым, красным и зеленым. Такими фонарями пользуются, по-моему, регулировщики.

— Пошли, — сказал я, видя, что Мусаев сразу подбодрился.

— Слушай, — пробормотал он, — чего найдем — все поровну, да-а?

— Заметано, — кивнул я, — лишь бы только там мин не было…

— Как мин? — опешил Алик.

— А так. Если этот ход при Гитлере делали, так наверняка не для того, чтоб по нему советские солдаты лазили. Значит, мину могли поставить…

— Может, не пойдем? — хлеборез явно начал жалеть о своем намерении. — Страшно немножко.

— Ладно, не сопи, сперва глянем, что в дыре. С фонарем в руке я подошел к зияющему в полу черному квадрату. Высветился неглубокий бетонный колодец, по одной из стенок которого тянулась цепочка стальных скоб. По этим скобам можно было спуститься на три метра вниз, на сухое бетонное дно. Фонарь у меня оказался довольно мощным, и я сумел обшарить его лучом весь колодец. Мин, проволочек каких-нибудь, планочек для рычажков, предназначенных для того, чтоб советские солдаты, задев их, взлетели на воздух, вроде бы не просматривалось.

Зато просматривался темный проем в одной из стенок колодца. Противоположной той, что была утыкана скобами. Пристегнув фонарь к ремню, я начал спускаться, успевая поглядывать и под ноги, и по сторонам, и вверх. Когда я поглядел вверх, то разобрался, отчего плита, закрывавшая люк, вроде бы исчезла, хотя мне показалось, что она опускается вниз. В верхней части колодца был паз, куда эта плита задвинулась. Задвигалась и выдвигалась она при помощи телескопических гидравлических штоков, двух горизонтальных и четырех вертикальных. С помощью горизонтальных она выходила из бокового паза, а вертикальные поднимали ее на уровень пола.

Оказавшись на дне колодца, я осмотрел проем. Он был перекрыт тяжелой стальной дверью со штурвальчиком.

Сверху, кряхтя и охая, спускался Алик.

— Чего нашел, а?

— Дверь, не видишь? — проворчал я. — Вот крутанем сейчас, а оно ка-ак… Понял? Всю часть можно на воздух поднять…

— Пойдем к командиру скажем, да?

— Командиры давно по домам, с женами. Дежурного надо позвать.

И это был момент, когда все еще могло вернуться…

— Я сбегаю, а ты подожди, — вызвался Алик. — Я прямо к дежурному по части пойду, а то наш повар — большой дурак!

Он куда быстрее вылез из колодца, чем залез в него. И тут мне, сопляку эдакому, подумалось: чего я себе голову забиваю всякими страхами? Приключение, можно сказать, самое первое за всю службу, хоть будет что после дембеля рассказывать… А ну-ка, попробую!

И я повернул штурвальчик двери против часовой стрелки, хотя всего за несколько секунд до этого прекрасно понимал, что после этого может произойти взрыв.

Взрыва не последовало, но дверь сдвинулась, и это оказалось еще хуже. Передо мной открывалась дорога ко всем смертным грехам.

Я этого, конечно, не знал, и если екнуло у меня сердце в тот момент, то не от страха, а от восторга.

Фонарь высветил ступени, уводящие еще глубже, куда-то в сырой, разящий плесенью мир. Холодный сквозняк тянул снизу и уносился вверх по колодцу.

Направив свет вниз, я осмотрел пол за порогом стальной двери и все верхние ступеньки. На стене были какие-то кабели в толстых резиновых оболочках, но проволочек и рычажков я опять не увидел. Я перешел через порог, не понимая опять-таки, насколько важным окажется этот шаг.

У меня еще в детдоме выработался условный рефлекс: входишь куда-то — закрывай за собой дверь. Я сделал это машинально, почти не глядя, и бронированная штуковина легко захлопнулась с маслянистым лязгом. Лишь через минуту я сообразил, что сделал что-то не то. Со стороны лестницы на двери не было ни штурвальчика, ни какого иного заметного средства, чтобы открыть дверь. Только ручка-скоба — и все.

А я не испугался, потому что знал: примерно через полчаса сюда пожалует дежурный по части со свитой, покрутят штурвальчик, выгонят меня наверх и отправят спать в казарму…

Поэтому мне захотелось, пока не выгнали, пролезть подальше в нутро этого подземного заведения. Когда нельзя, но очень хочется, то можно…

Шаги моих десантных ботинок на лестнице бухали гулко, с каким-то немецким акцентом: штумм! штумм! штумм!

Лестница была винтовая. Чугунные ступени по спирали обвивали мощную железобетонную колонну. Я сделал один виток, другой, третий — конца им не было видно. Становилось страшновато, но азарт тянул дальше. Я уже сбился со счета и не очень помнил, на сколько метров спустился в шахту. Очень хотелось дойти до конца лестницы. И я дошел. Дошел до еще одной двери со штурвальчиком.

Смешно, но я даже тут не побеспокоился, что за мной никто не приходит. Мои руки взялись за штурвальчик и стали его поворачивать.

Здесь тоже не было мин. Во всяком случае, мне так показалось. Переступив через порог, я оказался в туннеле. Фонарь осветил поржавелые рельсы, кабели на стенах, как в метро, матовые плафоны негорящих ламп, вцементированные в бетон. Я посветил в один конец туннеля, потом в другой — конца туннеля видно не было. Правда, метрах в десяти от меня на рельсах стояла вагонетка.

Я сразу сообразил, что это недействующая шахта, где шахтеры братской ГДР дают стране бурого угля. И не берлинский Убан тоже. А потому мне стало жутко интересно заглянуть в вагонетку. Поглядывая под ноги, посвечивая фонарем в разные стороны, я дошел до ржавой, но вполне крепкой тележки, на которой можно было прочитать номер 26.

Заглянув в вагонетку, я ничего интересного не увидел: лужица грязной воды, накапавшая с сырого потолка, — вот и все. Зато туда захотелось залезть. Просто так, от не фига делать. Я оттолкнулся от рельсов, упершись руками в края бортов вагонетки, и запрыгнул в нее. Заскрежетали оси, провернулись колеса, и вагонетка покатилась. Конечно, я думал, что это ненадолго, но вышло совсем не так. Мне казалось, что, прокатившись несколько метров, она замедлит движение и остановится, но она начала ускорять ход! На глаз я не мог определить уклон, но он был. Когда я раскачал вагонетку, она покатилась с этого уклона.

Вначале все было просто забавным. Вагонетка, набирая скорость, катилась по туннелю, а я светил фонарем и даже баловался, меняя свет на красный или зеленый. Постукивая колесами на стыках рельсов, этот драндулет увозил меня все дальше от винтовой лестницы. Аккуратные фрицы разметили на стенах туннеля километраж и стометровые пикеты. Обратил я внимание на эти цифирки поздновато, проехав минут десять-пятнадцать, когда вагонетка уже раскатилась вовсю и прыгать с нее было рискованно. Пикеты мелькали быстро, и я не успел опомниться, как проехал четыре километра.

А вагонетка все мчалась и мчалась. Впереди я увидел стрелку, путь раздваивался. Если бы стрелка была повернута прямо, то я, быть может, не докатился до того, до чего докатился. Там, прямо впереди, был тупик, я увидел его в свете фонаря. В этом тупике стояло три-четыре вагонетки, таких же, как моя. Но стрелка была повернута направо, на главный путь, и, миновав тупик, вагонетка покатила дальше со скоростью не меньше полсотни километров в час.

Наконец вроде бы уклон стал выдыхаться, и чертова тележка заметно сбросила ход. Мне оставалось только ждать, когда она остановится совсем.

И она остановилась. Остановилась, накатившись буферами на целый поезд из таких же вагонеток, стоявших рядом с подземным перроном. Но туннель на этом не заканчивался, главный путь тянулся куда-то дальше, правда, теперь он шел уже в гору…

Я вылез из вагонетки. Фонарь светил заметно тусклее. Батарейки могли сесть окончательно, и тогда меня ждали крупные неприятности. Сомневаюсь, что я смог бы на ощупь пройти по туннелю те двадцать пять — тридцать километров, что проехал за полчаса катания в вагонетке.

О продолжении путешествия мне не думалось. Для первого раза было вполне достаточно. По распорядку уже наступил отбой и пора было в койку. Конечно, Алик уже призвал дежурного, они добрались до туннеля и теперь думают, в какую сторону я направился. Если они пошли искать под уклон, значит, через два-три часа могут со мной встретиться. Если в другую сторону… Хрен его знает!

На подземном перроне была лесенка, чувствовалось движение воздуха. Может, тут и до выхода недалеко? И вместо того чтобы идти по туннелю обратно, я стал подниматься по этой лесенке. Через двадцать стальных ступеней оказалась площадочка, а влево — узкий — двоим не разойтись — сводчатый туннель, откуда тянуло свежим воздухом, и я прибавил шагу, думая, что скоро выберусь… Я

протопал около часу, но туннель что-то не кончался.

Кончился он тупиком, когда на моих «Командирских» было уже часа три ночи, а фонарь светил так, будто вместо лампочки в нем была гнилушка. Одно утешало: в тупиковой стенке были скобы, а свежий — более-менее — воздух тянул сверху. По скобам я и полез, хотя сил у меня оставалось чуть больше, чем у курицы. К тому же организм, который приучили за столько месяцев к режиму, очень не хотел лезть куда-то в четвертом часу утра. Он спать хотел, этот организм.

Я лез. Переставлял правую ногу, опираясь на левую и держась за верхнюю скобу двумя руками. Потом поднимал левую ногу к правой и, опираясь на Них, переносил руки на более высокую скобу, сперва одну, потом другую. Ощущение недоваренности меня не покидало. Как я не заснул, пока лез — трудно сказать.

Фонарь погас, когда скобы кончились, и я очутился на обрезе квадратной шахты, из которой вылез наружу. Я перевалил через бетонную горловину шахты и оказался на полу, но пол этот, судя по всему, был не искусственного происхождения. Под ногами лязгнуло железо; я ощупал железяку и понял, что это была решетка, которой когда-то перекрывали шахту. На мое счастье, тот, кто уже прошел этим путем, вынужден был эту решетку сорвать. Судя по тому, как были искорежены толстые, сантиметровые прутья, из которых была сварена решетка, этот товарищ использовал взрывчатку. «Спасибо» я ему сказал, мысленно, конечно.

Ощупав стены, я уловил: это уже не туннель, а пещера. Будь я способен соображать получше, то, может быть, и вовсе расстроился. Сооружения, которые человек долбит под землей, всегда имеют выход, через который другой человек может вылезти (если его, конечно, не замуруют). А вот природа — главным образом, вода — долбит под землей все, что хочет. Очень могло быть, что на мою фигуру она дырку не рассчитала.

Пошел я туда, откуда тянуло свежим воздухом. Пещера раза три виляла из стороны в сторону, но воздух становился все свежее, а потому я шел, вытянув одну руку вверх, чтобы не треснуться о потолок. И не прогадал. Из-за очередного поворота забрезжил свет.

На часах было 5.32 утра по среднеевропейскому времени. Я выбрался из дыры, через купу можжевеловых кустов на склон лесистой горы и сел на мокрую траву. Сосны, можжевельник, целая куча летних утренних запахов обрушилась на меня. Впечатление было такое, что выпил чего-то очень крепкого, не в меру. Однако время на часах меня немного отрезвило. «Надо хоть к подъему успеть!»

— подумалось мне.

Отчего-то мне казалось, что, поколесив в недрах земли, я далеко от родной части не отошел. Сосны, горки и все прочее выглядели знакомо. Я даже подумал, что, поднявшись на вершину горки, я рано или поздно упрусь в наш забор. А там — дело техники.

Пройдя метров с полсотни вверх по склону, я вышел на дорогу. Неширокую, но гладкую, с аккуратными кюветами. Точно такая же дорога вела к нашему КПП. Мне даже казалось, что я узнаю какие-то детали — наверное, с неспанья. И я пошел по этой дороге в полной уверенности, что с каждым шагом приближаюсь к родной части, к грядущему завтраку и неизбежному дембелю. Но на самом деле я уходил от них все быстрее и быстрее.

Я действительно увидел впереди забор, ворота, но не те. Не наши. И тут я услышал слова, которые отлично знал с самого раннего детства:

— Хальт! Хенде хох!

Я и сам эти слова не раз произносил, когда играл в войну с корешками-детдомовцами. Но тот, кто стоял у меня за спиной, не играл. И произнес он эти слова не кривляясь, как русский Иван, а вполне серьезно. Потому что это был его родной, немецкий язык. И не оборачиваясь, я почуял, что в спину мне глядит не только человек, но и ствол. О том, что гэдээровские «гренцеры» ребята отнюдь не сахарные и всегда готовы бить на поражение тех, кто не выполняет их распоряжений, мы слыхивали. «Залез в погранзону!» — подумал я. Это было хреново. Конечно, измену Родине мне так просто не пришьешь, но бесед с особистами и замполитами впереди светило очень много… Я совершенно четко понял, что сейчас главное — не выступать и вести себя прилично. А раз так, то надо было поднять руки, остановиться и ждать дальнейших указаний.

Но тут из-за кустов на дорогу неторопливо вышел человек в форме. Разумеется, увидеть кого-то в советской форме я не ожидал. Я ожидал увидеть знакомую серо-зеленую — один к одному, как у бывшего вермахта, — форму наших меньших классовых братьев. Однако это была совсем не та форма, а какого-то иного, никогда не виданного мною в натуре оттенка. Правда, мне такую доводилось видеть на одном из учебных пособий… И оружие, которое держал в руках этот парень, я узнал. Это был 9-миллиметровый израильский автомат «узи» под патрон от немецкого «люгер-парабеллума»…

Сердце сжалось, екнуло и чуть не застопорилось. «Бундесы!» — только здесь я понял, что влип капитально и основательно.

Плен без войны

Голова у меня работала плохо. Тот бундес, что спереди, деловито подошел ко мне, охлопал карманы, подмышки, рукава. Второй что-то бубнил, видимо, в рацию. Передний вытащил из моего кармана военный и комсомольский билеты, спрятал их себе в планшетку, а затем ловким движением опустил мои руки вниз, защелкнув на них браслетки. Второй, зайдя сзади, расстегнул ремень у меня на поясе и снял его вместе с фонарем. Подкатил джип с зарешеченными стеклами, мне открыли заднюю дверь и показали автоматом:

— Ком, битте!

В машине бундесы усадили меня посередке между своими плотными задами и всю дорогу молчали. Видно было, что они немного озадачены, но знают, что задавать мне вопросы — не их дело. Они задержали, а спрашивать должны другие. Те, кому по штату положено.

Ехали недолго, а то я бы все-таки заснул. Ночь-то я проболтался, к тому же в машине, да на ровной дороге, да под шум мотора — отчего не поспать? Все равно теперь от меня ничего не зависит.

Но задремать времени не оказалось. Джип подкатил к какому-то обсаженному деревьями забору из металлической сетки, притормозил, чтобы какие-то молодцы в камуфляже могли заглянуть к нам в кузов, а потом покатил дальше, миновав этот ихний КПП. Попетляв по аллеям мимо аккуратно подстриженных кустов, водила подогнал джип к небольшому дому со стеклянными дверями. Мне показали на дверь: мол, вылазь!

Бундесы под ручки ввели меня в какой-то предбанник, где сидел дежурный в рубашке с погонами и серой пилотке. Тот из моих конвоиров, что был постарше, прогавкал какие-то слова и протянул дежурному документы. Дежурный, не глядя на меня, защелкал клавишами компьютера, и на экране дисплея появилась надпись латинскими буквами: «Korotkoff Nikolai Iwanowitsch» — «Коротков Николай Иванович». Потом — моя дата рождения: «1962.03.05». Потом еще пощелкал, компьютер пискнул, хрюкнул, помелькал сменяющимися строчками. Потом выдал что-то короткое. Дежурный сказал понятное мне слово:

— Гут! — и нажал кнопку. Через минуту появился еще один бундесфриц, и меня довольно вежливо отвели в коридор, похожий на вольеру зоопарка, потому что с обеих сторон были решетки, а за решетками сидели мужики в майках, камуфляжах или в форме. Похоже, это была бундесовая губа. Сидело на этой губе немного, человек пять. Меня, однако, провели мимо этих полупустых камер, сняли наручники и впихнули в отдельную, с дверью и узким окошком. Я сел на табурет, прислонился спиной к стене и заснул.

Поспать дали недолго. Опять появились бундесы, опять надели наручники и повели. Но не к дежурному, а куда-то наверх, где была комнатка со столиком, за которым сидел один мужичок, а сзади — второй.

— Привет! — сказал тот, что сидел за столиком. — Меня зовут Курт. А ты Николай Коротков, рядовой солдат Советской Армии. Очень приятно познакомиться. Ты задержан федеральной пограничной службой Германии. Я буду задавать вопросы, ты — отвечать. Имя?

— Николай.

— Отчество?

— Иванович.

— Фамилия?

— Коротков.

— Год рождения?

— 1962-й.

— Место рождения?

— Кажется, Москва. Я подкидыш.

— Так. Теперь объясни, зачем перешел границу?

— Я не знал, что перехожу. Не заметил.

Курт улыбнулся.

— Знаешь, я был бы очень рад, если бы ты был прав. Тысячи людей здесь и в Восточной зоне — тоже. Но не заметить эту границу нельзя. Перейти ее невозможно. Ты прыгал с парашютом?

— Да, — сказал я, не сообразив, что он спрашивает не про то, прыгал ли я вообще, а о том, как я перешел границу.

— Где? — спросил Курт, и я ответил:

— В Союзе прыгал, в ГДР тоже…

— Нет, ты не так понял, — закивал Курт. — Ты сюда с парашютом прыгал?

— Нет. Сюда я пешком пришел. Случайно. Через подземный ход…

И я честно и благородно рассказал Курту про то, как решил прогуляться по подземелью…

— Зер интерессант! — сказал Курт. — Теперь вопрос: ты хочешь остаться здесь или надо вызывать ваше посольство?

— Наверное, надо посольство, — сказал я.

— Ты знаешь, чего тебе будет дома?

— А чего я сделал? Я ж нечаянно.

— Это КГБ будешь говорить. Уголовный кодекс РСФСР, статья 83 — незаконный выезд за границу — от одного года до трех лет лишения свободы. Еще статья 259 — разглашение военной тайны — от двух до пяти.

— Отсижу, — сказал я, — чего пугаете? Прямо как в кино.

— Из комсомола выгонят, в институт не примут, на завод нормальный не возьмут… — начал загибать пальцы Курт.

— Ну и что, — хмыкнул я. — Может, я всю жизнь мечтал тунеядцем быть!

Воровать буду. У воров жизнь клевая, романтика: украл, выпил — в тюрьму. Украл, выпил — в тюрьму!

Как раз в прошлое воскресенье нам в очередной раз крутили «Джентльменов удачи» с Леоновым и компанией.

— Хм, — сказал второй мужик, сидевший за спиной у Курта, а затем встал со своего места и обошел меня со спины. Отчего-то показалось, что он двинет мне чем-нибудь по затылку, сшибет на пол и будет топтать ногами, как в гестапо. Вообще-то в этот момент стало не по себе.

— Шпана детдомовская, — заметил мужик, зашедший со спины. — А как ты думаешь, что будет, если тебя найдут в штольнях, разрезанного пополам вагонеткой, а?

Вот это я как-то не подумал.

— Тебя если и ищут, — пояснил этот второй, — то под землей. Мы тоже не имеем полного плана этих подземных сооружений. Не знаем, что взорвано, а что осталось. Даже мы! А русские — тем более. Даже не знали, что вход в штольни находится в овощехранилище. А ваша часть тут уже двадцать лет стоит, и до нее тут ваши были. Ну, пропал ты без вести — и все. Родителей у тебя нет, похоронку посылать некуда. Несчастный случай! Погиб по собственной дури. Мог ты там угробиться сам по себе? Мог! Вот и угробился…

— Тебя нет, — улыбнулся Курт, — ты пустое место.

— Но вы же протокол пишете, — сказал я, — стало быть, все по закону. В компьютер записали. Полицаи ваши меня видели…

— Это все мелочи, — улыбнулся Курт. — При перевозке бывают катастрофы, нападения неизвестных лиц.

— Вам что, нужно, чтоб я еще раз на весь мир сказал, как у нас в Совке хреново? — спросил я. — Думаете, это у нас никто не знает или во всем мире?

— Странный ты парень, — улыбнулся Курт, — знаешь, что хреново, а поменять местожительство на лучшее не хочешь? Знаешь, сколько пареньков хотят сюда? У вас, у ГДР, у поляков? Миллионы!

— Может, они, миллионы, и хотят, а я нет.

— Коммунистов любишь?

— Да мне они как-то до фени. Я по-русски говорить хочу, а немецкого сто лет не знаю, только «хенде хох!». И что я у вас делать буду? Мусор убирать? С турками на пару?

— Те турки, которые первыми приехали, сейчас уже миллионеры, — ухмыльнулся Курт. — Начинали с мусора, а сейчас очень богатые.

— Он дурак, — сказал второй, — не мечи бисер перед свиньей.

Однако в этот момент появился еще один человек. Он сказал что-то с веселой улыбкой, вроде бы по-английски. Этот язык я учил в школе, но знал на слабый-преслабый трояк.

— О'кей, — кивнул Курт.

Вошедший повернулся ко мне и, улыбаясь, пшикнул мне в морду чем-то вроде нашей «Примы» или «Секунды», которыми пытаются тараканов или мух морить… Только это было покрепче, потому что я потерял сознание.

…Очнулся я совсем в другом месте. Голова немного гудела, но, судя по всему, не от ударов. Наручников не было, но ни рукой, ни ногой я пошевелить не мог. Все накрепко зафиксировано, даже голова. Повернуть ее было нельзя, я мог смотреть только вверх и чуть-чуть скашивать глаза вправо и влево. Пахло какой-то медициной. Пиликали компьютеры и приборы. Изредка в поле зрения попадали люди в белых, голубых и зеленых халатах, с масками на лицах. Они перебрасывались короткими фразами на английском, но ни одной я понять не мог

— трояк не позволял.

Впечатление было, что меня собираются резать. В свое время наши советские врачи удаляли мне аппендицит без наркоза. То есть не совсем без наркоза, а с одним новокаином. Это было очень больно. Но тогда я, хотя мне и было лет четырнадцать, все-таки понимал, что если не отрезать, то будет еще хуже. Сейчас я как раз наоборот догадывался, что резать меня вовсе не обязательно. У меня, тьфу-тьфу, ничего не болело. Операции я не заказывал, жалоб ни на что не делал. Какого хрена эти штатники за меня взялись? Неужели они и впрямь такие суки, как утверждал наш замполит?

— Эй, позвал я, — кто-нибудь по-русски кумекает?

— Кумекает, кумекает, — отозвался из-под маски какой-то мужик. Что-то подсказало мне, что это он плеснул мне в морду газом.

— Чего вы со мной делать хотите? — спросил я.

— Садистские эксперименты, — спокойно сказал мужик. — Ты что, не уловил, что я доктор Менгеле?

— Чего? — не слыхивал я ничего про этого доктора, но кто такие садисты, слышал.

Мужик хихикнул, и я понял, что он издевается.

— Ты не бойся, — сказал он посерьезней. — Ничего тебе не отрежут. И вообще, никакой хирургии не будет. Мы будем изучать твои сны. Что ты увидишь во сне, то нам и расскажешь, понял?

— А если я ничего не увижу?

— Увидишь, увидишь!

— А если совру, скажу, что не то видел?

— Ну, это мы сможем проверить. Ты у нас будешь к детектору лжи подключен.

— Понятно, — сказал я. Мне уже было все ясно. Фрицы передали меня цэрэушникам, а те с помощью всякой химии будут из меня вытаскивать секретную информацию. Такое я в кино видел. В общем, это было ничего. Никакой секретной информации я не знал. Я даже не знал точно, сколько народу у нас в части. Самым секретным, наверное, было то, что я уже рассказал Курту — о том, что к нам на кухню из ФРГ можно пролезть через подвал.

— Сейчас тебе сделают укольчик, — пообещал мужик, — и ты поспишь немного. А потом расскажешь, что видел во сне. Вот и все.

— На иглу посадите? — спросил я, сознавая, что они, гады, могут сделать со мной все, что угодно, а мне останется только подчиняться…

— У нас своих наркоманов хватает, — ухмыльнулся цэрэушник.

Подошла тетка в маске и вколола мне в руку одноразовый шприц. Сперва я ничего не почувствовал, а потом ощутил, что становлюсь каким-то вялым и квелым, ленивым и успокоенным. Глаза сами собой закрылись, и хотя еще некоторое время я не совсем спал, а даже слышал голоса и пиликанье приборов, это продолжалось недолго… Правда, засыпая, я все время думал о том, что увижу во сне, точнее, пытался представить себе, какую пакость они мне приготовили. Я почему-то подумал, что они будут стараться, чтобы во сне я увидел свою казарму, часть, офицеров или что-то еще. Потому что ничего другого интересного для них я не знал. Навряд ли цэрэушников могли заинтересовать детдом, школа или спортивные секции, где я занимался. Больше-то я ничего в жизни не видел, если по большому счету!

Но увидел я во сне совсем другое…

…Светило солнце, небо было синее и безоблачное, а деревья — огромными. А я был очень маленький, потому что рядом со мной шла собака, голова которой была выше моей. И еще шла высокая-превысокая женщина, и ветер раздувал подол ее платья. Мне было страшно, потому что собака была большая. Но женщина, державшая меня за руку, меня не пугала. Это была моя мама. Я чувствовал ее запах, запах духов и, кажется, сирени. Собака повернула ко мне свою огромную морду и высунула страшный красный язык. Я испытал ужас, хотя, наверное, она всего лишь хотела меня лизнуть. Но я заорал, заверещал, а мама взяла меня на руки и стала гладить, шепча:

— Доунт край, доунт край, бэби!

Странно, но я не удивлялся этому. Я понимал эту фразу так, как если бы она говорила:

— Не плачь, не плачь, маленький!

В общем, как родную. И сам я тоже лепетал что-то вроде «Мамми! Мамми!», но вовсе не удивлялся тому, что говорю с мамой по-английски.

Мне было тепло, уютно и нестрашно на руках у мамми, то есть у мамочки. Но тут что-то щелкнуло и я проснулся. Это было необычно быстрое пробуждение. Впечатление было такое, будто я сидел в кино и смотрел фильм, но вдруг экран стал белым и зажегся свет.

— Ты о'кей? — спросил давешний мужик. — Что видел?

Я рассказал как есть. Ну, хотят ребята знать, что я во сне увидел — пожалуйста. Вроде бы во сне я Родину не предавал, не говорил, что Брежнев — дурак, а Андропов — кто-нибудь еще…

— Нормально, — сказал мужик, выслушав все, что я припомнил, от корки до корки. — Продолжаем! Спать!

На сей раз мне никакого укола не делали. Просто слово «спать» подействовало, будто выключатель.

Выключатель, повернув который меня погрузили в сон.

Я почти сразу увидел себя на руках у мамми, в автомобиле, за рулем которого сидел крепкий мужчина в шляпе с широкими полями, в синем комбинезоне и клетчатой рубахе с закатанными рукавами. И я знал — это па. То есть папа, мой отец. Он вел машину по извилистой, неасфальтированной дороге, машину трясло и ворочало.

— Бен, — сказала мама, — не так быстро. Она сказала это по-английски: «Нот coy фаст, Бен». Но опять же я даже не задумался над этим. И все фразы, которые потом говорились, мною понимались без труда, как будто я знал их всегда.

— Я тороплюсь, — ответил отец, то есть Бен. — Мне не хотелось бы, чтоб меня считали подонком.

— Старому Брауну все равно не поможешь, — сказала мама.

— Но он должен увидеть Дика хотя бы за час до смерти.

Дик… Именно это имя было моим! Я — Дик. А старый Браун — мой дед. И я уже знаю, да, знаю, что будет потом, в конце поездки. Я помню это!

Картинка резко сменилась. Я увидел комнату с большой кроватью, на которой лежал седой, бледный старик, с синими пятнами на лице и лиловыми губами. Вокруг него стояли люди, грустные, понурые. Женщины утирали лица платочками. Почти все были одеты в черное. Только мой отец был одет не так. Я сидел на руках у матери и водил глазами из стороны в сторону.

— Хорошо, — сказал старик очень тихо, — хорошо, что ты пришел, Бен. Покажите мне малыша. Подойди сюда, Милли.

И моя мама поднесла меня к этому страшному старику. Я был в ужасе, когда она нагнулась над ним и его страшная, желтая, с зеленоватыми тонкими венами рука медленно потянулась ко мне.

— Ричард Браун… — прошептал дед. Это был мой дед!

Мама всхлипнула, а старик погладил меня по плечику, мне стало совсем страшно, и я заревел.

— Он похож на тебя, Милли, — седая щетина и морщины деда были так ужасны, что я орал как резаный. — Но все же это Браун…

И опять «включился свет».

— Как ты себя чувствуешь, Дик? — спросил джентльмен в маске. Я ответил:

— Олл райт, сэр.

Эту фразу, я, конечно, сумел бы составить и при своем трояке по английскому. Но произнес я ее так, как мне никогда до того не удавалось. И уже произнеся, я с каким-то легким, запоздалым удивлением отметил, что понял фразу, произнесенную цэрэушником по-английски. И притом признал себя Диком… Нет, в этот момент я еще помнил, что я — Коротков Николай Иванович. Но уже очень смутно.

— Рассказывай, что ты помнишь, — велел парень из Си-ай-эй, и я стал рассказывать сон. По-английски, без запинки, совершенно естественно, с интонациями и выговором, которые могли быть у человека, рожденного под звездно-полосатым флагом.

— Спать! — вновь приказал мне парень, и я вновь нырнул во тьму «кинозала», где меня ждал новый клип…

Я сидел на стульчике за большим столом, где устроилось много людей. На мне был бархатный костюмчик, салфетка на шее, а прямо передо мной — торт с четырьмя свечками. Все загорланили:

— Хэппи бефдей ту ю! Хэппи бефдей ту ю!

Хэппи бефдей, диа Дикки! Хэппи бефдей ту ю!

А я дул на свечи, и приторно-сладковатый, смолисто-восковой дымок щекотал мне нос.

И опять я уже знал все, что увижу дальше. Было как бы две картинки: одна яркая, цветная, вторая — блекловатая, такая, какую можно, и бодрствуя, представить в воспоминаниях… Эта картинка все время бежала впереди, а потом на яркой я видел все как бы воочию. Иногда эти картинки хорошо совмещались, иногда на цветной что-то выглядело чуть-чуть не так, но в общем и целом все события проходили именно в том порядке, как предсказывала бледная картинка.

Это был первый день рождения, который я запомнил. За столом были мать, отец, старшая сестра отца, тетя Клер, младший брат отца Уилл, этих я уже хорошо помнил. Остальные лица были, как бы смазаны. Потом я сразу переместился в детскую, где находились мои сверстники: кузен Тедди, сын Уилла, Ник Келли — я сразу увидел его, и четырехлетним на яркой картинке, и тридцатилетним на бледной… Именно тут я почему-то подумал: «Нику сейчас тридцать, значит, мне должно быть столько же». Где-то сидело число «двадцать». Откуда оно взялось? Не понимая этого, я смутно почуял беспокойство. Потом что-то мигнуло, словно вспышка фотоблица, беспокойство по поводу того, что мне двадцать лет, исчезло. Как и само число, которое стало просто комбинацией из двойки и нуля — ничего для меня не значащей. Зато 30 стало значить многое — этими двумя цифрами выражалась протяженность моей прожитой жизни.

Внезапно всплыло какое-то личико с раскосыми, подмазанными глазенками. Вспомнился запах женской голой груди. Да, это было там, в Сайгоне, я был пьян, но все же сил на то, чтобы стать мужчиной, у меня хватило. До этого я только целовался и щупал, в нашем городке нравы были еще не те, что в Нью-Йорке.

А вот это, по-моему, было в джунглях, где-то в районе Плейку. Они били из минометов калибра 82 миллиметра. Надо мной срубило верхушку дерева, и за шиворот попал хвост от рассеченной гадюки. Я думал, что это целая змея, и орал, ожидая, что она куснет меня в задницу. Все стали ржать, потому что думали, что никого не задело, и потешались надо мной до тех пор, пока не заметили, что Джо Бронсон убит.

Так это было там, во Вьетнаме, а это уже Африка. Саванна, марево впереди, пыль и черви, копошащиеся в кишках здоровенного южноафриканца, которого переехала «тридцатьчетверка» МПЛА. Почему я назвал эту старую русскую лоханку «тридцатьчетверкой»? Что это вообще за слово? Его и не выговорить, пожалуй. Откуда оно в моей голове? И опять вспышка, слово начисто исчезает, зато появляется твердая и короткая аббревиатура Т-34-85 — русский танк времен второй мировой войны.

Так, а это что? Похоже, опять Африка. Но уже другая страна. А, это ж Солсбери, в Южной Родезии. Толстенькая фермерская дочка — смуглая от загара, но все-таки белая. В ней все было приятно. Спасибо, Кэсси! Надеюсь, вас не выгнали и не расстреляли ребята Мугабе.

Ну вот, и еще один отрывок из моей жизни. Моей, моей, нет никакого сомнения! Это я прожил, я пережил… Лица в масках с дырами для глаз, закрытых для верности темными очками. И я такой же, я был с ними, я сдавал тесты для какого-то дела, куда меня отбирали наравне с другими кандидатами. Вот-вот, самолет, парашют… Разве он не раскрылся? Ну, это ерунда! Это сон, и все. Не было этого! Вспышка! Да, это приснилось мне накануне того дня, когда я проснулся уже в другом месте. Вспышка, и все пришло в стройную систему.

Краткая автобиография Ричарда Брауна

Сперва я был, видимо, зачат. Подозреваю, что все это происходило не совсем так, как с достопочтенным мистером Тристрамом Шенди, джентльменом из романа Лоренса Стерна. Рассказать об этом историческом моменте в своей биографии может далеко не каждый. Большинство родителей почему-то стесняются рассказывать детям о том, каким образом произошло зачатие. Мне, в отличие от многих несчастных, повезло больше. До сих пор помню, как мой папаша, изрыгая перегар, орал:

— Это все твой проклятый маникюр, Милли! Дело в том, что мое появление на свет не планировалось. Напротив, прежде чем приступить к делу, Милли, то есть моя матушка, передала отцу весьма надежное резиновое изделие, основным назначением которого было предотвратить мое появление на свет. Однако чрезвычайно длинные и острые ногти моей будущей матушки, украшенные прелестным перламутровым маникюром, невзначай нанесли изделию повреждение. При употреблении изделия этот дефект внезапно сказался, что послужило причиной Великой Гонки, в которой, как я позже узнал, было едва ли не один миллиард участников. Впрочем, даже если участников было вполовину меньше, можно с уверенностью сказать, что подобных соревнований между людьми никогда не было и не будет вовеки. В этой Великой Гонке участвовали не люди, а некие микроскопические хвостатые существа. Чемпион Великой Гонки нес в себе ровно половину моего «Я» — цвет волос, форму ушей и рта, а также то, чем я больше всего походил на отца: мой мужской пол. На финише Великой Гонки Чемпион встретился с другой половиной моего «Я», несущей цвет глаз, форму носа, подбородка, бровей и ногтей. Наверное, я упустил еще массу деталей, приобретенных мной от отца и матери, но это несущественно.

После того как Великая Гонка финишировала, я провел еще примерно девять месяцев в чреве матери. Вероятно, это был самый спокойный период в моей жизни, так как никаких сведений извне ко мне не поступало. Впрочем, сам я помню этот период весьма смутно. Как я потом узнал, моя матушка несколько раз порывалась сделать аборт, и моя жизнь висела на волоске. Спасло меня лишь вмешательство бабки со стороны матери, ревностной католички.

Наконец, пришел тот день, когда я заорал во всю глотку, увидев свет в конце не слишком длинного туннеля. Неужели я был таким ослом, что орал от радости? Вряд ли! Судя по всему, я орал от ужаса и неожиданности. Крик мой,

по-видимому, в переводе с младенческого, означал следующее:

«Леди и джентльмены! Я категорически заявляю вам, что очень хочу вернуться обратно! Мне там было так тепло, уютно и приятно. У меня не было никаких забот, я ничего не видел, не слышал, и у меня не было никаких причин оттуда вылезать. Моя мать должна немедленно восстановить статус-кво и взять меня обратно туда, откуда меня так грубо вытащили. Я требую репатриации, господа! Я подам иск в городской суд, а если он не решит дело в мою пользу, то обращусь в кассационный суд штата. Я дойду до Верховного Суда! Если же и это не подействует, то я обращусь к международной общественности, в Комиссию ООН по правам человека! Леди и джентльмены, я хочу обратно!»

Увы, если мой эмоциональный настрой, как мне представляется, вполне соответствовал духу и букве этого заявления, то моя способность к правовой защите в первый день после появления на свет была слишком низка. К тому же, даже располагай я возможностью возбудить иск, он вряд ли был бы удовлетворен, потому что еще никому не удавалось отсудить что-либо у Господа Бога, а именно ему пришлось бы выступать ответчиком по моему иску.

Итак, я ВЫНУЖДЕН был родиться. Так было впервые нарушено мое право свободного выбора, на мой взгляд, важнейшее из всех прав человека.

Второе нарушение моих прав произошло во время крещения. Во-первых, меня окрестили по католическому обряду, и уже этим фактом заставили признать над собой духовную власть римского папы. Во-вторых, меня никто не спросил, нравится ли мне мое имя, данное при крещении. Немудрено, что и во время крещения я орал изо всех сил, но поскольку переводить с младенческого люди еще не научились, то и эта моя речь пропала попусту!

«Леди и джентльмены! — орал я при крещении. — Вы нарушаете право на свободу вероисповедания — одно из основных прав, записанных во „Всеобщей декларации прав человека“! Почему вы убеждены, что я признаю себя принадлежащим к Святой Апостольской Римской Церкви и желаю восприять святое таинство по этому обряду? Я никогда не делал подобных заявлений. Быть может, со временем, когда я начну лучше разбираться в теологии и различных вероучениях, я изберу для себя протестантизм или православие. Но я могу избрать и ислам! Слышите вы, господа?! Я могу выбрать ислам, синтоизм, буддизм, даосизм или даже культ кандомбле, существующий где-то в Бразилии. Я могу стать даже иудеем! Это мое неотъемлемое право, и оно записано в Конституции, в Билле о правах Человека. А вы нарушаете это право! Почему вы решили, что Господу угодно, чтобы я стал Ричардом Брауном? С чего вы взяли, что я не хочу быть Моше Рабиновичем или Субхатом-сингхом? У меня есть право носить любое имя, а вы его грубо нарушаете!»

Поскольку защитить свои права я и на этот раз не смог, то мне пришлось подчиниться, и со временем, годам эдак к двум, я даже смирился с этим и стал отзываться на имя Дик.

В дальнейшем родители, а также и все остальные взрослые только и делали, что нарушали мои права. Мне ограничивали свободу передвижения, когда пеленали или сажали в манеж, а в более старшем возрасте — когда не выпускали гулять. Нарушали мое право на труд, когда запрещали браться за мытье посуды в трехлетнем возрасте. Наконец, нарушали мое право частной собственности, когда отбирали у меня в наказание любимые игрушки. Мое право на образование они нарушили, превратив его в обязанность и, опять же, лишив меня права выбора.

Наконец, я не выдержал и решительно сделал свой выбор, благо для этого был уже вполне зрелым. Я удрал из дома и завербовался в армию.

Многим мой выбор, безусловно, показался идиотским, но это впервые за все двадцать лет жизни был истинно МОЙ выбор, и я сделал его сам. Все это произошло в симпатично оформленном вербовочном офисе, где висел странный плакат с изображением козлобородого старика в цилиндре с полосами и звездами, под которым красовалась вызывающая надпись: «Я тебя хочу!», как будто старикан, тыкавший с плаката пальцем во всех входящих, был сексуально озабочен. Кроме старикана, можно было полюбоваться на отлично отпечатанные цветные фото с изображениями лихих парней в касках, в хаки или камуфляже, ракет, истребителей, авианосцев и другой дребедени, которой я впоследствии насмотрелся по горло.

Завербовавшись, я как-то неожиданно, хотя мне этого и не обещали, потерял все права: и на жизнь, и на свободу, и на стремление к счастью. Кроме того, едва научившись как следует стрелять, я угодил в край, в котором, помимо душного и влажного до плесени тропического климата, прелестных топких болот и джунглей, переполненных ядовитыми змеями, насекомыми и пиявками толщиной в сосиску, имелось неограниченное количество наркотиков, бледных спирохет и коммунистических партизан. Все эти удобства предоставлялись бесплатно, исключение составляли только наркотики и спирохеты. Основное развлечение сводилось к тому, чтобы убить кого-нибудь и при этом остаться живым самому. Это было почти сафари, по крайней мере, так считали вербовщики. Честно скажу, что у меня подобного впечатления не осталось. Я лично предпочел бы охотиться на тигров, слонов, львов и даже на крокодилов, но не на людей, к тому же вооруженных. Хотя эти люди и были коммунистами, то есть, по мнению капеллана Смитсона, теми, от кого Господь отвратил свой взор и лишил всяких надежд на вечное блаженство, нам от этого приходилось не легче. К тому же им, вероятно, помогал Дьявол. Об этом я подумал впервые после того, как остолопы из ВВС вылили на наш батальон канистру с напалмом, предназначенным для Вьетконга. Второй раз я подумал об этом, когда чья-то минометная батарея слишком рано перенесла огонь и накрыла, опять-таки, не коммунистов, а совсем наоборот. Впрочем, несмотря на мой скептицизм в отношении Господа Бога, он от меня не отступился. Я не подорвался на мине, не был проткнут бамбуковым колом в яме-ловушке, не был высосан пиявкой, не получил змеиный укус в шею и даже не заразился сифилисом. Бог не оставил меня и тогда, когда мы удирали на последнем вертолете из маленького городка, уже окруженного со всех сторон коммунистами. Одной рукой я держался за какую-то штуку, прикрученную — очень шатко! — к борту донельзя перегруженной тарахтелки, а второй — за штаны капеллана Смитсона, которые едва держались на его тощей фигуре и были к тому же полны свежего дерьма. Надо сказать, да простит меня Господь, что дерьмо у святого отца пахло совершенно так же, как у последнего рядового. Правая нога у меня стояла на кронштейне вертолетного шасси, а левой я вынужден был дрыгать в воздухе, потому что в нее вцепился один из наших местных союзников, который до того боялся встречи с земляками-коммунистами, что ради этого готов был выдернуть мою ногу из бедренного сустава. Он не отпускал ее до тех пор, пока капрал Бредли, висевший у меня за спиной вместо рюкзака, случайно не долбанул его ботинком по голове. После этого союзник, наконец, отпустил мою ногу, но в это время до земли было уже с полтысячи футов.

В конечном итоге я все-таки прибыл домой, получил какую-то медаль и расчет по контракту. Некоторое время я ничего не делал, ибо таков был мой свободный выбор, а после того, как деньги стали подходить к концу, — потому что не мог найти работы… Дело в том, что я обнаружил — хотя и не без удивления! — что мне чего-то не хватает. Разобравшись в своем внутреннем мире, я обнаружил, что, во-первых, не хватает денег, а во-вторых, тех занятий, к которым я привык на войне. Толковые ребята подсказали мне, куда обратиться, и очень скоро я оказался в Африке.

Здесь мне тоже пришлось защищать цивилизацию от коммунизма. Здешние коммунисты оказались неграми, нахальными и здоровенными, как Мохаммед Али. Если бы они не были идиотами, то давно бы занялись боксом и гребли большие деньги. Кроме того, они еще побаивались белых людей и стреляли, тщательно жмурясь. Поначалу вся война сводилась к тому, что мы ехали по саванне на французских «Панарах» и строчили по всему, что движется, благо патронов было много. И вот, когда сведущие парни утверждали, будто мы вот-вот займем столицу, где, говорят, в свое время было неплохо, нам наконец дали прикурить. Внезапно что-то завыло, засвистело и на нашу колонну градом посыпались 122-миллиметровые снаряды. В такой обстановке к перспективе наложить полные штаны надо относиться с пониманием. Потом выяснилось, что местным неграм помогают люди Фиделя и даже, возможно, русские. Поскольку мы удирали очень быстро, то мне так и не удалось в этом убедиться. Рассказывали, что когда кто-то из наших попадал в плен, местные жители изготавливали из них очень вкусное рагу, отбивные и фрикадельки. Не могу с уверенностью сказать, что это было именно так, ибо блюд этих лично я не пробовал.

Когда до границы оставалось совсем немного, неподалеку от грузовика взорвалась мина калибра 82 миллиметра, и один из осколков угодил мне в зад, да так ловко, что, пробив навылет обе половинки, ничуточки не задел костей. Три недели я пробыл в госпитале, где лежал на брюхе и пытался читать. В здешней библиотеке было полно книг на английском языке, правда, в основном британских писателей. Именно здесь я узнал о том, что, кроме Микки Мауса, Бэтмена, Волшебника из страны Оз, существуют еще Тристам Шенди, Калеб Вильяме, Родрик Рэндом и мистер Пикквик. Хотя их времена давно прошли, но

тем не менее, что-то общее между собой и этими парнями я находил постоянно. Конечно, книги эти были слишком толсты, чтобы я смог прочесть их от корки до корки, но избранные места меня немало позабавили.

Когда я наконец научился сидеть, мне предложили переехать в соседнюю страну, где тоже завелись коммунисты. В той стране, где я получил осколок, делать было уже нечего, нас оттуда выгнали. Честно скажу, что я десять раз подумал, прежде чем дать согласие. Если от Вьетконга я ушел невредимым, от «мувименту популар» заполучил осколок, но выжил, то в следующей стране, по логике событий, меня должны были убить. К тому же у меня появились весьма существенные сомнения относительно эффективности борьбы с коммунистами, поскольку они, словно тараканы по Гарлему, расползались по всему миру. У меня не было никаких сомнений, что и отсюда нас выгонят. Тем не менее, я все-таки поехал.

Оттуда нас действительно выгнали, но весьма корректно и культурно. Здешние белые люди, устав гоняться за партизанами, и партизаны, уставшие гоняться за белыми людьми, договорились провести всеобщие выборы. Все почему-то думали, что выберут здешнего епископа и его партию, но почему-то выбрали бывших партизан. После этого нас тихо рассчитали, впихнули в самолет и отправили в Европу, откуда мы разошлись кто куда.

Прилетев домой, я подсчитал приход и расход, после чего отметил, что рисковал, в общем, не зря. Я уже прикидывал, не обзавестись ли магазинчиком,

но тут мне позвонил один парнишка, которого я знавал еще по самой первой заварушке. Мы встретились в баре и, припомнив прошлое, поразмышляли о будущем. Узнав о том, что я собираюсь заняться делом, приятель усомнился в том, что у меня достаточно стартового капитала. На это я, как помнится, заметил, что не против был бы начать сразу с миллионов, но исхожу из того, что есть. Дружок усмехнулся и заявил, что знает, где можно получить контракт на миллион, но дело, вероятно, уж очень рискованное. То ли я был чересчур хмельной, то ли еще почему-то, но только я расхрабрился и списал у парнишки адресок.

На всякий случай я туда поехал, будучи убежден, что просто узнаю условия, а затем откланяюсь. По адресу оказалось агентство по торговле недвижимостью. Как предупредил парень, там следовало спросить Майка — без всякой фамилии. Милая девушка понимающе кивнула, нежно улыбнулась, а затем нажала кнопку. Явился здоровенный, как шкаф, негр и тоже очень вежливо пригласил меня

следовать за ним. Следовать пришлось в лифт, который увез нас по меньшей мере, на три этажа под землю. Я оказался в комнатушке, подозрительно похожей на камеру пыток, где меня встретили три плечистых молодца, а здоровенный негр, сопровождавший меня, начисто заслонил собой дверь. Парни вежливо обыскали меня, несколько раз сфотографировали и даже сняли отпечатки пальцев с обеих рук. После этого появился Майк. Он предложил мне виски. Подозреваю, что в стакане было какое-то снадобье, развязывающее язык. С разных сторон Майк и трое остальных стали задавать мне разные вопросы. Очевидно, то, что я им наболтал, их устроило, ибо они не стали растворять меня в серной кислоте и спускать в канализацию. Мне налили второй стакан, в котором, надо понимать, было снотворное. После этого стакана я проснулся неизвестно на какие сутки и не в подвале, а на какой-то секретной базе в горах, обросших джунглями.

Путь на Хайди

Когда я проснулся, мне вежливо растолковали, что я принят кандидатом в специальное подразделение особой секретности. Секретность этого подразделения, как мне объяснили, настолько велика, что я не имею права не только задавать какие-либо вопросы относительного того, что мне придется делать в дальнейшем, но и вообще что-либо спрашивать. Никаких гарантий личной безопасности, кроме страховки в миллион долларов, мне не обещали. Сказали только, что, если условия меня не устраивают, я могу отказаться, и тогда меня, опять же в сонном состоянии, вернут туда, куда я пожелаю. При этом вежливо намекнули, что о конторе Майка следует забыть навеки, а если я почему-либо не смогу сделать этого, то мне в этом обязательно помогут.

Последнее, я думаю, означало, что отказываться не следовало.

Я не задавал вопросов. Джентльмены объяснили мне все сами и были весьма предупредительны. Они пояснили, что с того момента, как я скажу «да», моя жизнь перестает мне принадлежать. Если меня после трех недель тестов отбракуют, то опять-таки предстоит усыпление и держание языка за зубами на воле. Однако в том случае, если я буду отобран в подразделение и со мной будет подписан контракт, сумма которого — страшно подумать! — сто тысяч в неделю, я уже не смогу выйти из игры иначе, чем на катафалке. По истечении контракта, то есть через пять лет, я получаю свободу с условием постоянного молчания в течение пятидесяти лет после того, как завершится срок контракта. Это меня вполне устраивало, ибо давало надежду дожить до восьмидесяти.

Три недели я проходил тестирование. Это отнюдь не означало, что я корпел над листами бумаги или шлепал по клавишам компьютера. Кое-что, конечно, я сдавал и письменно, и устно, и на компьютере, и даже на полиграфе «детектора лжи». Однако большую часть времени люди, которые проверяли мои способности, интересовались тем, как я умею убивать и калечить. Во всяком случае, я показал им все, чему научился в Азии и в Африке, и даже почему-то чуть-чуть больше.

Вместе со мной было примерно двадцать человек, которые точно так же маялись с этими играми. Довольно быстро они выбывали из наших рядов. Как они исчезали и куда — неизвестно. Утром, когда мы просыпались, могло кого-то не хватать. Перед занятиями инструктор мог сказать: «А вы, Рыжий, останьтесь в казарме!» После этого Рыжего больше никто не видел. Кстати, следует упомянуть, что никаких имен мы не имели — только клички. Их нам раздали в первый день. Меня звали Капралом — видимо, считали, что это звание ко мне подходит. Инструкторов было три. Все они ходили в вязаных масках и перчатках, с дымчатыми очками-консервами на глазах, и никто из нас ни разу в жизни не видел ни одного участка их тела. Таково было и наше одеяние.

Казарма представляла собой приземистый бетонный бункер без окон, но с кондиционером, водопроводом и канализацией. У каждого в казарме был свой отсек, где имелся необходимый набор удобств, позволяющий оправляться и умываться. Несомненно, там стояла и аппаратура прослушивания, а также скрытые телекамеры. Раздеваться, снимать маску и перчатки разрешалось только здесь. Общаться дозволялось лишь в присутствии инструктора. После выхода на очередные тесты, во время перерывов на завтрак, ланч, обед и ужин инструкторы приводили нас в казарму и запирали каждого в отсеке, где уже стояла еда. Откуда она появлялась и где ее готовили, так и осталось для меня загадкой — ничего похожего на кухню на базе не было, по крайней мере, на поверхности земли, в пределах ограды. Сколько вокруг базы было оград — никто не знал, а задавать вопросы запрещалось. Впрочем, нам ни разу за все время тестов не позволили идти куда-либо без инструкторов. Выйти из отсека без инструктора не мог никто. Дверь запиралась на ночь так же, как и в любой другой момент, когда мы находились там, с помощью электронного замка, код которого знал только инструктор. Где жили инструкторы и откуда они брались, мы не знали.

Через три недели нас осталось трое. Вообще-то говоря, я в этом не уверен, потому что определить точное число было сложно. О том, что вначале нас было двадцать или около того, я догадался по числу дверей отсеков. Однако на одном и том же занятии, редко присутствовало более десяти человек. Время приема пищи для разных групп было разное. Тесты тоже проходили в разных местах и в разное время. Отбой мог быть в три ночи, а мог — ив час дня. Расписание на каждый день знал только инструктор.

Совершенно индивидуальным был и медицинский контроль. Фраза: «Рыжий, останьтесь!» — могла означать и просто вызов к врачу. В дальнем конце нашего бункера-казармы была дверь, за которой имелся диагностический кабинет, оборудованный по самому последнему слову техники. Врач, одетый в противочумный костюм, то есть не менее безликий, чем у нас и инструкторов, самостоятельно брал все анализы, облеплял датчиками, осматривал, но не задавал ни одного вопроса. Никаких сведений о результатах этих тестов мы не имели. Убежден, что очень многие выбыли из игры именно после медицинских тестов.

Итак, до конца выдержали трое. По крайней мере, в конце третьей недели инструктор по завершении занятий сказал: «Завтра тесты кончаются, поздравляю, парни!»

Тем не менее, все продолжилось с утра как обычно. Меня и еще троих погрузили в маленький самолет и заставили прыгать. Я должен был прыгнуть без парашюта, а один из парней — передать мне его во время падения. Не знаю, кому нужен был этот цирковой трюк. У меня лично были серьезные сомнения, что все закончится хорошо. Подготовка к прыжку была довольно слабая, и мое мнение было, что проводить все в реальных условиях рановато. До этого мы два или три раза имитировали прыжок с передачей парашюта — то есть я получал парашют в воздухе, но на случай неудачи у меня имелся другой. А тут я прыгал совсем без парашюта. Никак не пойму, имело ли это какое-то практическое значение или нет.

Вроде бы все сошло неплохо. Во всяком случае, в моем мозгу отпечаталась яркая картинка того, как парень, по кличке Суинг, подплывает ко мне в воздухе, и я точно вдеваю себя в лямки, а затем отлетаю от Суинга и дергаю за кольцо. И дальше все пошло совсем прекрасно: хлопок, рывок, плавное снижение на поляну по спирали, мягкое касание на обе ноги… Однако хотя я ощущал, что жив, здоров и ничего со мной наяву не случилось, в мозгу постоянно крутилась блеклая, словно недодержанная размытая фотография, картинка совсем иного исхода. То ли я переволновался, то ли слишком уж четко представил себе, что могло произойти, но эта картинка не раз и не два всплывала из недр мозга и заставляла меня ежиться от ужаса. Причем, что особенно страшно, я почти физически ощущал тот порыв ветра, который отшвырнул меня в сторону от Суинга футов на шесть. Он не сумел приблизиться ко мне, и я понял, что это все… Может быть, мне пришло это в голову только после приземления, а может — еще до прыжка. Но странно: почему-то мое воображение отказывалось дорисовать к этому альтернативному исходу финал — удар о землю, собственный труп, видимый со стороны. Нет, дальше этого блеклая картинка не шла.

Так или иначе, но тесты для меня действительно закончились именно в этот день, остаток которого я помнил весьма смутно.

На следующее утро я проснулся совсем в другом месте. Куда делись остальные двое — понятия не имею. Здесь тоже были горы и джунгли, но тут мне разрешили общаться с теми, кого я мог бы назвать товарищами. Имен, правда, и здесь не называли, но, по крайней мере, разрешали видеть лица. Итак, в этом месте нас оказалось семеро: шесть мужчин и одна женщина.

Командиром нашей группы был некто Капитан. Впрочем, никто из нас не был уверен в том, что в действительности он не генерал или полковник. Он был больше других похож на супермена. У него было жесткое, резко очерченное лицо с оливковым загаром, правда, слегка испещренное разного рода рубчиками, шрамиками и оспинками. Все зубы у него были искусственные, и улыбался он словно голливудский актер — ослепительно. Впрочем, в этом ослепительном белозубии было что-то угрожающее. Возраст Капитана определить было очень трудно. Ему могло быть и тридцать, и шестьдесят.

Заместителем Капитана был сутулый, высокий парень, с длинными, как у хиппи, волосами, стянутыми тесьмой. Выглядел он весьма беззащитно — студент-интеллектуал, да и только. Он был очень вежлив, говорлив и мог часами рассуждать о высоких материях. Однако хотя дымчатые очки, которые он носил почти постоянно, придавали ему безопасный, успокаивающий вид, как, впрочем, и все остальное его обличье, парень этот был способен с пятидесяти метров из любого пистолета попасть в кружок диаметром в дюйм, причем сделать это десять раз подряд минимум. А удар его кулака запросто разбивал стопу в пятнадцать черепиц. Звали этого парня Комиссаром. Как мне кажется, он был вдвое опаснее для противника, чем Капитан, потому что его сила и ловкость были умело скрыты, а не выставлены напоказ, как у Капитана. Любой, видя Капитана, стал бы его остерегаться, но никто не стал бы остерегаться Комиссара — и поплатился бы, можно не сомневаться.

Третьим по старшинству был я. И здесь меня называли Капралом, поскольку мое положение в группе примерно соответствовало этому званию. Впрочем, все мы получили на редкость прочную и довольно удобную камуфляжную форму без каких-либо знаков различия, а потому похвастаться нашивками я не мог.

Рядовых было четверо: Малыш, паренек, голова которого терялась в облаках, а ботинки напоминали десантные баржи; Камикадзе, невысокий и некрупный парень, способный проделывать некоторые штучки из арсенала японских ниндзя, но не японец, а стопроцентный еврей; Пушка, огромный негр, лопавшийся от мышц, способный запросто поднять над головой Малыша в полном боевом снаряжении, то есть килограммов двести; наконец, единственная дама в нашей компании — Киска. Я бы лично предпочел называть ее тигрицей или пумой. Несмотря на то, что фигура у нее могла бы побороться за звание хотя бы «мисс Техас», а личико было вполне симпатичным, в рукопашном бою она была опаснейшим противником. Когда в первый день Малыш попытался в шутку ее обнять, Киска почти неуловимым, молниеносным движением локтя свалила его наземь, и он пять минут корчился от боли. А когда Пушка, решивший разыграть джентльмена, хотел было добавить лежачему Малышу, пятка Киски точно угодила ему в пах, и бедняга тоже пять минут приходил в себя. После этого Капитан и Комиссар провели с нами первую обстоятельную беседу.

В этой беседе они сообщили, что Киска, в принципе, имеет полное право убить любого из нас в порядке самообороны, но только в том случае, когда мы будем ей надоедать. Это, однако, не означало, что никаких сексуальных контактов с Киской не должно быть. Напротив, в служебные обязанности Киски это входило. С десяти до одиннадцати вечера и с шести до семи утра каждый из шести мог подойти к Киске со своей проблемой.

Жили мы здесь в маленьком домике в комнате десять на двадцать футов. Шесть коек стояли в ряд, изголовьем к стене, а седьмая, Кискина, — вдоль

противоположной стены, между двумя окнами. Никаких ширм или занавесок не было. Киска спокойно и без эмоций раздевалась донага, ложилась на койку и зажигала лампочку, стоявшую на тумбочке. Верхний свет тушили, и в течение часа, каждый, кто недостаточно утомился за день, мог прилечь к Киске и, как выражался Капитан, «сбросить давление в баках», а остальные — полюбоваться на эту процедуру и подождать своей очереди. За порядком смотрели Капитан и Комиссар, спорить с ними никто не решался. Они выкликали желающих, начиная справа или слева. Слева стояла с краю моя койка, справа — Камикадзе, дальше лежали соответственно Малыш и Пушка, а в центре — Капитан и Комиссар. Они, как правило, подходили к Киске последними — и не прогадывали, ибо именно с ними наша благодетельница обычно удовлетворялась сама. Непременным условием было применение презерватива, а также предварительное омовение. Утренний сеанс был для тех, кто решал потратить лишний час сна на усмирение утренней эрекции. Ровно в шесть автоматически включалась лампочка, гасшая в семь, и это означало, что Киска открыта для утреннего посещения.

Надо сказать, что подобный порядок, от которого, наверное, уже отвисли челюсти у всех пуритан, готовых разразиться гневом и яростью по поводу сущего разврата и прелюбодеяния, был лишь поначалу непривычен и воспринимался как какое-то развлечение. Когда прошел месяц наших тренировок, которые день ото дня становились все интенсивнее, изощреннее и вызывали все большую усталость, число желающих оказывалось невелико. Да и Киска, хоть и не отказывала, стала еще более безразличной к сексу, чем ранее.

Утро начиналось с того, что мы в семь часов вставали и, надев спортивные костюмы, бежали на стадион, до которого было примерно полмили, а после этого

— десять стандартных кругов по стадиону в среднем темпе.

Пробежавшись, приступали к упражнениям, которые были скомпонованы из разных систем гимнастики: йоги, ушу, цигун и еще чего-то. Потом шли завтракать в столовую, где был накрыт общий стол на семерых. Далее, чтобы дать пище усвоиться, шли заниматься испанским языком. Уже из этого нам стало ясно, что предстоит выполнять задачу где-то в испаноязычной стране, однако где — об этом мы не знали три месяца. После двух часов в лингафонном классе, где роль преподавателя, как почти на всех иных занятиях, выполнял Капитан, мы отправлялись на стрельбище и в течение двух часов практиковались в стрельбе из разных видов оружия и из самых невероятных положений. После ланча начинались тактические занятия. Мы учились захватывать самые разные объекты и участки местности до полного изнеможения, а затем топали обедать. После обеда нас ждал Комиссар, он вдалбливал в нас коммунистическую идеологию. Надо сказать, что мне эта доктрина показалась вполне убедительной, хотя, возможно, дело было лишь в том, что Комиссар отлично умел полемизировать и убеждать. Зачем мы изучали этот предмет, никто не спрашивал — лишних вопросов здесь тоже не поощряли.

После трех месяцев, наполненных различными видами боевой подготовки, где, помимо всего перечисленного, были уроки по вождению всяческой техники, начиная с джипа и кончая вертолетом, прыжки с парашютами разных систем, с разных высот и скоростей, погружения с аквалангом, подрывное дело, радиосвязь, медицинская помощь, ориентирование и выживание в тропиках, навигация и судовождение, — нам наконец-то в общих чертах объяснили, что задачу придется выполнять на острове Хайди. С этого момента нам запретили разговаривать по-английски, общаться мы должны были только на испанском, причем усердно отрабатывали особенности хайдийского произношения. Кроме того, Комиссар объявил, что отныне мы должны называть друг друга «компаньеро» и никак иначе.

Одновременно мы, не ослабляя интенсивности других занятий, стали в подробностях и досконально изучать остров Хайди во всех аспектах. Очень скоро мы узнали, что на острове существует тоталитарный военный режим антикоммунистического толка, главой которого является диктатор — генералиссимус Педро Лопес, а его многочисленная родня составляет местную элиту, которая владеет 95% всей земельной собственности. Диктатор опирается на пять тысяч полицейских и агентов секретной службы, а также на десятитысячную армию, в составе которой самой сильной частью является отдельная бригада коммандос, состоящая из четырех батальонов: «тигры», «ягуары», «пантеры» и «леопарды». Наиболее подготовленный батальон — «тигры». Из тяжелого оружия у армии Лопеса имеется тридцать устаревших истребителей «Ф-4» («Фантом»), двенадцать геликоптеров «Пума», сорок танков «М-48», десять танков «М-60» и тридцать танков «Шеридан». В наличии также тридцать 155-миллиметровых гаубиц на самоходных установках и двести бронетранспортеров «М-114». Судя по составу вооружения, у этого Лопеса были неплохие отношения с нашим правительством.

Что нам предстоит делать на острове, мы не знали до самого последнего момента. А он наступил ровно через год после того, как я вошел в двери «агентства по продаже недвижимости». В тот день, после обеда, Капитан буднично объявил, что нам предстоит ложиться спать, чтобы успеть выспаться до ночи. Такое уже не раз бывало, когда мы отрабатывали ночные действия и стрельбы, поэтому никто не удивился. Мы с радостью завалились спать и проспали до самого ужина, причем выспались прекрасно. После вполне обычного ужина Капитан приказал садиться в джип, за рулем которого был Комиссар. Джип покатил в сторону аэродрома. Ночные прыжки с парашютом тоже были не внове, и когда мы грузились в самолет, то были убеждены, что нас выбросят где-нибудь поблизости, и мы через час-полтора вернемся. Однако едва самолет оторвался от земли и, описав круг над аэродромом, лег на курс, Капитан объяснил, что сегодня мы начинаем выполнение задания, к которому готовились в течение года. Наша задача — высадиться на острове Хайди, организовать там партизанскую войну, свергнуть диктатора и установить коммунистическую диктатуру.

Честно говоря, у меня появились весьма существенные сомнения. Если бы я хотел поменять власть на Хайди, то с учетом тех сил, которые имелись у Лопеса, послал бы к острову авианосец и дивизию морской пехоты. Как-то не верилось, что семи человек будет достаточно. Но поскольку я отвык спрашивать и высказываться, то решил не любопытствовать. Точно так же поступили и остальные. Никто не спросил, зачем нужно свергать дружественного диктатора и устанавливать коммунистическую диктатуру.

Капитан также сказал, что за год у нас на счетах скопились очень круглые суммы с пятью нулями и те, кому повезет остаться в живых, вероятно, увеличат их до семизначных. А те, кому не повезет, могут оставить приличное наследство. Это тоже было сказано своевременно, потому что в этот момент мы тряслись над океаном на высоте примерно в тысячу футов. Хотя Капитан и убеждал нас, что радары Лопеса на такой высоте нас не засекут и, кроме того, специальный корабль радиоэлектронной борьбы ставит устойчивые помехи, я все-таки полагал, что возможность быть сбитыми не исключена. Если бы это случилось, то скорее всего у меня не появилось бы возможности оставить эти записки в назидание потомству. Впрочем, тогда я не пережил бы и массы дополнительных неприятностей, которые выпали на мою долю после того, как нас выбросили на парашютах с высоты в тысячу футов. Надо заметить, что это одна из очень противных высот, падая с которой никогда не знаешь, успеет ли парашют раскрыться полностью. Между тем она вполне достаточна для того, чтобы разбиться в лепешку.

Взятие города Лос-Панчос

К несчастью, мы не разбились и вследствие этого очутились в Сьерра-Агрибенья, месте, несомненно, малопригодном для жизни людей, но зато, как нам объяснили, весьма подходящем для начала партизанской войны. Мы плюхнулись в узкое, поросшее труднопроходимыми джунглями ущелье, между горами высотой в пять тысяч футов. Вместе с нами прилетел контейнер со снаряжением, к которому мы и собрались, спустя полчаса после прыжка. На нем был установлен радиомаячок, а у каждого из нас имелась миниатюрная рация, снабженная автоматическим пеленгатором, с помощью которого мы легко могли найти и друг друга, и контейнер.

Контейнер взвалили на Пушку и Малыша, а затем двинулись к пещере, которая, как объявил Капитан, была в двух милях отсюда. Пещеру мы нашли и, забравшись в нее поглубже, устроились на ночлег. Караулили попарно, разрешив спать всю ночь только Киске.

Утром Комиссар и Камикадзе ушли на разведку, четыре часа где-то шлялись, а затем Капитан и Комиссар, уединившись в дальнем углу пещеры, долго что-то обсуждали. Утряся все между собой, наши начальники, наконец, обратились к нам с речью:

— Компаньерос! — Комиссар напялил зеленый берет с красной звездой и стал похож на Че Гевару. — Что самое главное в партизанской войне? Самое главное

— это найти противника и учинить ему какую-нибудь пакость. Причем сделать это так, чтобы об этой пакости узнало как можно больше народу. Мы уже

несколько часов находимся на Хайди, а этот мерзавец Лопес еще и не догадывается, что в его владениях появились партизаны. И население страны, которое стонет под его кровавым игом, тоже ничего не знает. Чтобы о нас узнали, нужно совершить что-нибудь громкое. Надо срочно, даже очень срочно, что-нибудь взорвать, кого-нибудь убить или похитить. Начальство, которое нас сюда упекло, всю инициативу возложило на Капитана. Разведка, которую мы провели с Камикадзе, установила, что здесь, в горах, нападать не на кого и не на что. Мы не нашли вокруг ничего подходящего: ни маленького гарнизона, ни радиостанции, ни стратегического моста. Остается одно: атаковать город Лос-Панчос, находящийся в тринадцати милях к югу на побережье. О

подробностях доложит компаньеро Капитан!

— Итак, компаньерос, Лос-Панчос — город с населением в пять тысяч человек. Половина не имеет постоянной работы, а следовательно, недовольна режимом. В городе есть полицейский участок, разгромив который можно захватить оружие и, раздав его населению, пополнить отряд местными жителями. Кроме того, там имеется частная радиостанция «Вос де Лос-Панчос», работающая на длинных волнах и более-менее слышимая на всей территории острова. Если мы захватим ее, то сможем оповестить хайдийцев о начале восстания против режима Лопеса. Наконец, в Лос-Панчосе есть два или три отеля, где бывают иностранные туристы, которых очень удобно брать в заложники. Выступаем сегодня ночью!

Вышли мы, впрочем, еще засветло. Тринадцать миль были пройдены относительно быстро. Мы подошли к городу как раз в тот момент, когда солнце, булькнув, исчезло в Атлантическом океане и Лос-Панчос погрузился во тьму, украшенную несколькими десятками тусклых огоньков. Мы хорошо изучили план городка и разработали наикратчайший маршрут для того, чтобы незамеченными выйти к полицейскому участку. Впрочем, если бы мы просто, не прячась, пошли по улицам, эффект был бы такой же. Жители сидели по домам и смотрели телевизоры. Судя по всему, шел какой-то захватывающий детектив местного производства. Телевизоры во всех домах были включены на максимальную громкость и из всех окон слышались одни и те же звуки: автоматные очереди, вопли, зубодробительные удары, а также рев автомобильных моторов. Возникавший в результате стереофонический эффект создавал впечатление, будто по всему городу идут драки, погони и перестрелки…

Полицейский участок мы нашли быстро. Капитан рассчитывал, что в нем будет немного народу, но на деле там не оказалось никого. Когда Пушка и Комиссар резко навалились на дверь, оказалось, что она не заперта. В этой одноэтажной хибарке не было даже мышей. Мы решили поискать оружие, но и его тоже не нашлось, за исключением плетки, которая хранилась здесь, по-видимому, еще с колониальных времен, да пары наручников, возможно, менее древних, но зато гораздо более ржавых. Никакого досье или картотеки на неблагонадежных, которых Капитан хотел набрать к нам в «армию освобождения», тоже не оказалось. Имелся только журнал приема и сдачи дежурств.

Единственной пользой от этого журнала было то, что мы нашли в нем домашние адреса полицейских Переса и Гомеса, а также ночного сторожа Альберто Вердуго. Из этого мы заключили, что никаких иных правительственных сил в городе нет, и мы обладаем над ними более чем двойным превосходством в силах. Капитан уже хотел приказать идти по домам и брать полицию, пока она спит, но тут в полицейский участок вошел ночной сторож с фонарем и бейсбольной битой в руках. Это было все его вооружение. Увидев нас, то есть семерых вооруженных до зубов людей в маскировочной униформе с красными звездами на беретах и кепи, он ничуть не испугался и даже, как нам показалось, не удивился:

— А-а-а! Вот вы и пришли! Вы, должно быть, от Че Гевары? Ой, забыл, ведь Че убили… Значит, вы от Фиделя! Это очень хорошо! У нас давно пора установить какую-нибудь власть… Стало быть, вы эти самые, партизаны? Давно у нас их не было. Лет эдак… сорок, а может, пятьдесят. Да, все пятьдесят! Или около того… Последний партизан, которого я видел сам, был Антонио. Вы про него, конечно, не слыхали, вы мальчики молодые, не помните. Так вот, автоматов у него не было, зато отличный был кольт… Сам дон Хосе Лопес, отец нынешнего президента, был тогда начальником жандармерии в нашем округе. Его люди ловили Антонио пять лет, и что вы думаете? — старик на секунду прервал свой словесный понос и прищурился. — Что вы думаете?

— Он удрал? — на всякий случай спросил Комиссар, ошалев от дедовского темперамента.

— Его поймали! — радуясь тому, что мы не угадали, прохихикал этот рамолик. — Вот так! Вешали его потом в самом Сан-Исидро, на площади, большое уважение оказали. Его приветствовали, как Мариньо… А вы помните Мариньо?

— Это матадора? — припомнил Капитан. — А как же!

— Ты, сынок, небось был еще мальчишкой, а я тогда уже в летах был! А где ты видел Мариньо?

— Где-где! В Сан-Исидро, конечно… — Капитан, да и все прочие, явно уставали от словоохотливого старика.

— Ну да, я опять забыл, ведь у вас на Кубе коррида запрещена, потому что не хватает мяса… Так вот, Антонио приветствовали, словно Мариньо, девушки бросали в него букеты цветов, а полицейские отдавали ему честь саблями. Вот так! — и дед Вердуго, подняв в кулаке бейсбольную биту, положил ее на плечо и выпятил пузо.

— Конечно, если бы народу собралось побольше, его бы не решились повесить. Но была сафра, все рубили тростник, а те, кто не был занят, очень хотели, чтоб его повесили. Все-таки развлечение. Никто не перерубил веревку, на которой висел Антонио! Он так и висел, пока не умер, честное слово, сеньоры! Правда, я уже не очень помню, за что его повесили. Кое-кто говорил, что он ограбил банк в Сан-Исидро и застрелил при этом кассира. Ну, положим, банк он действительно ограбил, но никто сейчас не помнит, зачем он это сделал. Не верьте тем, кто говорит, будто он просто так ограбил, как все банки грабят. Уж я-то знаю, что он сделал это для революции. И поверьте, сеньоры, он настоящий партизан. Ведь партизаны грабят банки, чтобы делать революцию? Верно? А вы скоро сделаете революцию?

— Хватит! — утомленный Капитан произнес это резко. — Веди нас к Пересу!

Старик, услышав в голосе Капитана стальные нотки, заткнул свой фонтан и беспрекословно повел нас по пустынным улицам к дому, где на законных основаниях дрых старший полицейский Перес.

Жилище старшего полицейского оказалось грязным двухэтажным строением, нелепо громоздившимся посреди двора, заваленного разными предметами. Различить, что это были за предметы, было трудно, но вот споткнуться об них и расшибиться — запросто. Кроме того, старик Вердуго вдруг стал изо всех сил чихать и кашлять. Капитан молча показал старику на автомат, и кашель стих. Однако свое черное дело старик уже сделал.

— Эй ты, старый осел! — услышали мы мощное контральто. — Раскхекался тут! Хуан спит и пить с тобой, скотиной, не пойдет! Он и так нализался как свинья!

— Сеньора, — строго сказал Капитан, — нельзя ли потише, черт побери?

Кончита возникла на пороге с фонарем в руках и внушительной скалкой. Массивная, приземистая мулатка была похожа на самоходную бочку. Капитан навел на толстуху автомат.

— Нам нужен ваш муж! Мы — партизаны.

— Святая Мадонна! — ахнула Кончита. — Бандиты!

— Тихо! Где твой муж?

— Да говорю же вам, — резко понизив голос, ответила сеньора Перес, — он пьян. Спит и лыка не вяжет.

— Малыш, — приказал Капитан, — посторожи-ка этих! Остальные — за мной!

Переса мы действительно обнаружили спящим. Ни пинок в зад, ни пара оплеух в чувство его не привели.

— А он не сдох случайно? — спросила Киска, которая стояла ближе к выходу и не слышала сопения.

— Ну да, — хмыкнул Капитан, разглядывая бутылки, стоящие на столе. — Он выдул бутылку рома и не меньше литра пульке. Наверняка после того, как в нем уже было три-четыре литра выпитого на службе. С этим все ясно…

Мы вышли на крыльцо, и Капитан сказал:

— Малыш, останешься пока здесь. Посмотришь, чтобы чета Перес спокойно провела ночь и никуда не бегала… Ты понял?

— Да, компаньеро!

— А ты, старик, отправишься с нами. Покажешь, как пройти к Гомесу.

— Вряд ли вы застанете его дома… — хихикнула Кончита. — Он скорее всего у Сильвы… Дед Вердуго закашлялся.

— Чего кхекаешь, старый хрыч? Ты еще не сознался, что полицейский Гомес твой внук? — съехидничала Кончита.

…Для начала мы все-таки решили заглянуть к Гомесу домой, тем более, что это было совсем неподалеку. У небольшого дома под вполне приличной

черепичной крышей дед Вердуго опять раскашлялся. По знаку Капитана мы заняли вокруг дома боевые позиции, а Капитан приказал сторожу:

— Стучи в дверь и скажи, что это ты, пусть откроют! Дед постучал своей бейсбольной битой по двери.

— Линда, открой, я по делу! Скажи, Марсиаль дома?

— Да нету его… Где ж ему дома быть? Он в полиции, дежурит, — отозвался старческий женский голос.

— Нету его в полиции! — сказал дед, опасливо поглядывая на автомат Капитана. — Открой…

— Да к Сильве он ушел, дедушка, — наябедничал девичий голосок, — там и ищи…

— Где это? — спросил Комиссар. Дед безмолвно указал битой в проулок.

Дом Сильвы мы обнаружили быстро. На сей раз деда оставили под охраной Киски на дальних подступах к цели, чтобы он там кашлял и чихал в свое удовольствие.

— Они на чердаке, — Капитан прислушался к приглушенной возне и смешкам. Телесериал, видимо, закончился, и над городом стояла почти идеальная тишина.

По приставной лестнице мы бесшумно влезли на чердак, и мощный аккумуляторный фонарь, который держал Пушка, осветил весьма любопытную картину. На старинном пружинном диване, в чем мать родила, лежали двое: он и она. По полу были разбросаны различные предметы дамского туалета и полицейского обмундирования. Портупея с «кольтом» 45-го калибра висела на крюке, вбитом в коньковый брус.

— Каррахо! — зарычал Гомес, но вовремя увидел нацеленные на него стволы. Девица ошалело выкатила глаза. Она так напугалась, что даже завизжать не могла и тем избавила нас от лишних хлопот.

— Тихо! — Комиссар поднес палец ко рту и снял с крюка кобуру с «кольтом» Гомеса. — Мы партизаны, юноша. Прошу вас, не надо резких движений…

— Правда? — спросил Марсиаль, удивленно вытаращив глаза. — Откуда ж вы взялись?

— А что, министр безопасности вам циркуляр не присылал? — саркастически осклабился Капитан.

Сильва, закрыв все, что могла, руками и ногами, сжалась в комочек на уголке дивана.

— Одеться-то можно? — проворчал Гомес. Он не очень понимал, что произошло, и смотрелся круглым идиотом. Я, честно сказать, ему немного сочувствовал. Во всяком случае, мне бы не хотелось, чтобы меня когда-нибудь потревожили…

— Одевайтесь, — сказал Капитан, и Пушка, нагнувшись, поднял с пола штаны Гомеса. Наскоро ощупав их и убедившись, что второго пистолета у полицейского нет, он бросил их пленнику.

— К сожалению, отвернуться мы не можем, — извинился Комиссар, галантно собрав экипировку Сильвы. — Сами понимаете, это необходимость…

— Парни, — подтягивая штаны, спросил Марсиаль, — это точно не розыгрыш?

— Нет, — сказал Капитан.

— Значит, вы и застрелить можете? — От этого вопроса даже Капитан улыбнулся.

— Сколько тебе лет, малыш? — поинтересовался наш командир.

— Двадцать пять, — ответил Марсиаль, хлопая глазами. — А что?

— Если б ты на моих глазах не трахал эту стервочку, то я бы подумал, что тебе нет десяти, — покачал головой Капитан. — Пора бы подрасти.

— Ну а что делать-то? — глупо спросил Марсиаль.

— Проводишь нас к мэру.

— Разве я против?

— Марсиаль, внучек, ты жив? — спросил дед Вердуго, когда все спустились с чердака.

— Я военнопленный, — гордо объявил Гомес, держа руки на затылке.

Киска и Камикадзе получили задачу отвести сторожа и Сильву в полицейский участок, где имелась камера, и дать им возможность отдохнуть до утра. После этого нужно было привести туда же Переса с его Кончитой и бабку Линду с сестрой Гомеса, а Пушку и Малыша прислать в распоряжение Капитана.

Они могли понадобиться при штурме мэрии.

Дом мэра находился на единственной площади Лос-Панчоса, напротив церкви, там же находилась и мэрия.

Около запертой калитки в старинной кованой ограде Марсиаль остановился.

— Там раньше была злющая собака, — сообщил он, нажимая кнопку звонка. Собака действительно залаяла.

— Что-то он не идет, — проворчал Гомес, — спит небось уже. А чего сказать-то?

— Скажите, что город занят партизанами и власть перешла к революционному комитету.

— А чего, сами сказать боитесь, да?

— Мы не хотим, чтобы он суетился. Если он услышит из твоих уст, что власть перешла к нам, то сразу поймет, что ему не на кого больше надеяться.

— Конечно, Переса-то ведь не добудиться… Только вы зря боитесь, что он вас застрелит. У него даже дробовика нет. А у вас у всех автоматы… Значит, мне надо сказать, что я уже сдался? А что мне за это будет?

— В живых останешься, — пожал плечами Комиссар.

— И все? — разочарованно протянул полицейский.

— Ты и понятия не имеешь, как это много, малыш! — Капитан отечески хлопнул Марсиаля по заднице. — Кстати, еще лучше будет, если ты скажешь, что перешел на сторону партизан.

— Ну нет, я так не договаривался. Да меня за это с работы уволят, даже посадить, пожалуй, могут… Нет, я человек пленный, подневольный, меня силой заставили — и все. Переговоры — пожалуйста, а к вам — извините. Мне и так достанется за то, что вы кольт сперли. Из жалованья вычтут, а он на базаре полтораста песо стоит.

— А чего ж ты в долю просился? — усмехнулся Капитан.

— Так я думал, что вы партизаны по уголовной части, а у вас политика… Нет, я лучше буду пленный. Вы должны меня арестовать и где-нибудь посадить. Сажать лучше всего к нам в участок. Днем там в камере прохладно, а ночью почти нет москитов. Можете и Переса туда принести, и деда Вердуго… Только сперва пусть он пульке притащит.

Тем временем на дорожке маленького сада, окружавшего дом мэра и мэрию, послышались шаркающие шаги, и перед калиткой, позевывая, появился лысый толстяк в черных очках, в шортах, шлепанцах на босу ногу и голубой майке «Адидас», туго обтягивающей пузо.

— Сеньор мэр, — торжественным голосом объявил Гомес, — честь имею доложить, что вверенный вам город захвачен партизанами. Жертв нет, весь личный состав полиции взят в плен, сторож Вердуго тоже. По поручению вот этих предлагаю вам тоже сдаться.

— Разумеется, разумеется! — закивал мэр, увидев автоматы. — Но неудобно же встречать дорогих гостей на пороге. Прошу в дом!

Мэр проводил нас в свой кабинет и достал бутылку отличного рома.

— Скажу откровенно, сеньоры, — сообщил он, наливая рюмки, — что я еще в университете сочувствовал коммунистам. Да и сейчас я им очень сочувствую. Знаете, я когда-то даже купил портрет Фиделя, и он висел у меня над кроватью в кампусе. Но потом как-то отошел от борьбы. Дела, коммерция, девочки, знаете ли… А вот сейчас увидел ваши бороды, оружие и пожалел, что не смог идти до конца. Эх, где мои тридцать лет! Я бы непременно присоединился к вам. А сейчас, увы, я уже стар. Мне уже сорок пять!

— Должно быть, вы собираетесь на пенсию? Кстати, а почему вас выбрали мэром? Или у вас мэров не выбирают?

— Почему? Выбирают. Господин начальник полиции округа всегда выбирает меня. Он, как приедет, разнесет этих пьяниц Переса и Гомеса, а потом громко так скажет: «Этот старый Фелипе Морено опять будет мэром! Слышите вы, свиньи!»

— После стаканчика такого рома я бы тоже предложил вашу кандидатуру, — заметил Капитан, смакуя благородный напиток.

— Нет, после этого всегда проводились выборы, и все сто процентов голосов

отдавали за меня.

— Понятно… — хмыкнул Капитан. — Но теперь так не будет! Мы проведем в муниципалитет истинных представителей народных масс!

— Конечно, конечно! С проклятым прошлым надо кончать, — заторопился мэр.

— Мы выберем истинных революционеров, самых лучших людей, пострадавших от хунты. Вот, например, мой кузен Кристобаль Морено — очень революционно настроен. В прошлом году жандармы Лопеса, эти кровавые палачи, отобрали у него водительские права, утверждая, что он виноват в превышении скорости. Но мы то знаем, что все это ложь, провокация против борца за свободу. О, если бы вы знали, как мой кузен ненавидит диктатуру! Вы бы назначили его президентом!

— Да, я бы на его месте после этого ушел в партизаны… — с весьма умело сыгранным сочувствием кивнул Капитан.

— Конечно, он только, наверное, не успел купить автомат! — поддакнул и я, слегка икнув. Ром уже действовал.

— Нет, — огорченно вздохнул мэр, — автоматов в этом году нигде не было в продаже.

— До чего же этот Лопес довел страну! — возмутился Капитан. — Даже автоматов народу не хватает!

— Да, да! — скорбно пожаловался мэр. — В прошлом месяце опять выросли цены на французский коньяк, маринованные анчоусы, швейцарский сыр и платиновые зубы. Страна идет к экономическому краху!

— Все это тяжело, — согласился Капитан. — Но мы все преодолеем!

— Да здравствует революция! — воскликнул мэр и поднял рюмку. Мы чокнулись и выпили. Это была уже, по-моему, пятая рюмка. Потом снова чокнулись и снова выпили, а потом еще, еще и еще… Подозреваю, что на душу пришлось не менее галлона. В финале я запомнил какое-то белое облако, которое выплыло откуда-то и окутало меня атмосферой из паров духов, пудры и крема… Вскоре все исчезло. Впору было подумать, что я помер.

Дурацкий сон N 1 Ричарда Брауна

Почему я считаю этот сон дурацким? Да потому, что люди редко видят во сне то, чего они никогда не видели, и уж совсем никогда не видят то, о чем никогда не слышали. Я имею в виду, конечно, нормальных, психически здоровых людей. Вероятно, от чрезмерно большой дозы спиртного что-то сдвинулось у меня в мозгах, и я временно свихнулся. Еще одно подтверждение тому: в обычных снах отсутствуют, как правило, такие ощущения, как запах, тепло, холод, сырость. А здесь они были, пожалуй, самыми главными.

…Я ощущал, что туго связан по рукам и ногам. Нет, это были не веревки. Куски ткани, обмотанные вокруг моего тела, лишали меня возможности шевелить конечностями и поворачивать голову. Лишь рот, нос и часть лба оставались открытыми, и они чувствовали холод. Не прохладу, не ветерок, не освежающую благодать, а злой, щиплющий мороз. Такой я ощущал лишь однажды, когда ездил на каникулы в Канаду. Но этот был сильнее. Я видел пар, который вырывался у меня из ноздрей при каждом выдохе.

Я ощущал, что меня куда-то везут. Характерного гула мотора не слышалось, не чувствовалось вибрации, но что-то заставляло покачиваться то сооружение, внутри которого я находился.

Таковы были самые первые видения, в которых не ощущалось страха или хотя бы чего-то пугающего. Даже мороз меня не сильно беспокоил, потому что опутывавшая меня ткань была сухой и теплой. Глаза у меня то открывались, то закрывались, мне хотелось спать. Во сне!

Наверное, я действительно заснул во сне, потому что некоторое время ничего не видел и не чувствовал, но это продлилось недолго. Во всяком случае, мне так показалось.

Сначала я почуял грубое прикосновение рук, которые меня сцапали — огромных и очень сильных, потому что они мгновенно подняли меня куда-то вверх. Лишь тут я успел открыть глаза и заорать от страха, потому что увидел огромное лицо с вытаращенными темными глазами и ртом, обдавшим меня непривычно вонючим запахом дрянного табака и алкогольного перегара. Кажется, это было женское лицо. Мне запомнились только черные слипшиеся волосы, выбивавшиеся из-под толстого серого платка, и огромный сизый нос с большой царапиной на правой ноздре. Дикий ужас заставлял меня орать нечто невразумительное. Лишь где-то на уровне подсознания я понимал, что надо бы крикнуть: «Помогите! Полиция!» — или что-то в этом роде. Но я не знал, как произносятся эти слова, и просто орал, точнее, визжал тоненьким, поросячьим голоском. Страшная женщина перехватила меня поудобнее, повернула, и на какую-то секунду я увидел голубую детскую колясочку с разноцветными шариками-погремушками, протянутыми поперек кузова, и откидным клеенчатым пологом. Голову даю на отсечение, что колясок такой конструкции я никогда в жизни не видел и не мог видеть. Еще перед моими глазами успело промелькнуть чистое голубое небо и яркое, но совершенно не греющее солнце. Затем я уткнулся лицом в жесткий мех, пахнущий нафталином и какой-то тухлятиной. Кроме того, женщина-монстр так прижала меня к себе, что я едва не задохся. А перед глазами все виделась голубая колясочка, теплая, уютная, привычная… Ни одно живое существо в этот миг не было мне дороже, чем эта бездушная вещь! Тоска по колясочке разрывала мою душу! Кто были те негодяи, что так грубо выдернули меня оттуда?

Задохнуться я не задохнулся, но принужден был долгое время нюхать нафталин и запах прелого меха. Я слышал гомон толпы, шум города, скрип снега под ногами той, что куда-то меня тащила, ее сопящее дыхание. Мои нос и щеки согрелись, зато откуда-то снизу, от ног, ощущались холод и сырость. Потом во

всех этих ощущениях настал перерыв. На какое-то время я погрузился во тьму.

Когда тьма рассеялась, я увидел много — не меньше десятка! — галдящих людей и закашлялся от едкого табачного дыма. То, что этот дым был табачным, а не каким-то иным, понимал тридцатипятилетний Ричард Браун. Тот младенец, которым я был во сне, этого знать еще не мог. Тем не менее, я смотрел на мир его глазами. Я был младенцем!

Люди, толпившиеся вокруг стола, под тусклой лампой без абажура, говорили громко, хохотали и курили, обдавая меня дымом. А я лежал перед ними, распеленутый, голенький, дрыгал ножками и хныкал. По большей части это были женщины, смуглые, в черных косынках с яркими цветами на головах, с огромными серьгами в ушах, бусами и ожерельями из металлических бляшек на шеях. На плечах у них были серые пуховые платки. Все это опять-таки определил капрал Браун, а младенец только таращился на непривычные предметы и повизгивал от страха.

Женщины расступились, и к столу подошел тучный чернобородый мужчина в черном пальто и широкополой шляпе. На его руке сиял огромный золотой перстень-печатка с выпуклым изображением швейцарского креста или знака «+» — этого определить точно даже взрослый Браун не мог. Он прикоснулся перстнем к моему лбу и сказал что-то непонятное. А потом захохотал и сделал «козу», то есть сунул мне — младенцу — два пальца под нос и сказал что-то вроде «утю-тю-тю-тю!».

Я боялся их всех. Потому что они курили трубки, словно индианки, — это сравнение нормального Брауна, разумеется! Потому что гоготали и говорили на непонятном языке, которого и взрослый Браун никогда не слышал. Именно на этом языке мужчина, видимо, он был вождем, отдал распоряжение, после которого меня стали запеленывать. Но это были уже не мои пеленки! Я почуял разницу кожей и, будь у меня возможность говорить, заорал бы: «Вы мошенница, мэм! У меня были отличные, теплые и сухие байковые пеленки, а вы заменили их какой-то сырой дерюгой, которую сто лет не сушили и не гладили утюгом! Немедленно возвратите мне мои личные вещи или я позову полицию!» Увы, если содержание воплей, которые издавал младенец, было примерно таким, то гнусные похитительницы пеленок их не понимали. Они сунули мне в рот какую-то кислую, уже обслюнявленную кем-то пустышку и заставили меня в буквальном смысле заткнуться. В довершение всего они лишили меня нежного теплого ватного одеяльца из голубого атласа и замотали в какое-то тощее, грубое и колючее, не то из верблюжьей шерсти, не то из наждачной бумаги. Поверх него — уж лучше бы наоборот! — накрутили серый пуховый платок, пропахший нафталином и табаком. Затем меня туго стянули какой-то тряпкой или косынкой. Вновь мой носик уткнулся в колючий, шершавый мех воротника. Опять промелькнул сизый нос с царапиной. Я хлюпал пустышкой и молчал, но мне было очень страшно.

Люди, похитившие меня и мои пеленки, гурьбой вышли на холод. Он стал еще злее, потому что дул сильный ветер. Солнца и неба не наблюдалось, кругом был мрак, зловеще подсвеченный желтоватыми пятнами тусклых фонарей и прямоугольных окон невысоких домов. И еще скрипел снег, то синий в тени, то желтоватый под фонарями.

Подъехало что-то большое и страшное. Большой взрослый Браун узнал в нем автобус, но мог бы поклясться, что не знает, какой он марки, и дать голову на отсечение, что никогда таких автобусов не видел. Младенец-«я» перепугался до дрожи, когда этот монстр, светивший фарами и заиндевевшими окнами, утробно рыча двигателем и выпустив из выхлопной трубы облако дыма, приблизился к группе людей, стоявших на снегу у фонарного столба. Пустышка выпала у меня изо рта, и я заорал, но женщина, державшая меня на руках, ловко успела подхватить пустышку в воздухе и вновь запихала ее мне в рот. Я опять вынужден был замолчать… И проснулся.

Борьба продолжается

Проснулся я, видимо, не раньше полудня следующего дня. Из этого следовало, что проспал я часиков десять. На мне не было ничего. Под головой у меня обнаружилась пышная подушка, а под левой рукой — нечто похожее на вымя коровы-рекордистки. Я открыл глаза и попытался приподнять очугуневшую с перепоя голову. Вымя было отнюдь не коровье, а женское. Чуть дальше лежало еще одно такое же. Назвать их как-то благороднее у меня язык не поворачивается. Все остальное, что было приложено к этому чудовищному бюсту, поражало воображение и будило во мне непреодолимый ужас. Мне пришлось собрать остаток сил, чтобы выбраться из-под переброшенной через меня огромной ляжки весом не менее чем в полтораста фунтов.

Я обнаружил, что нахожусь в просторной и со вкусом обставленной спальне, разглядел через щели опухших с похмелья глаз свое оружие и одежду. Я уже успел надеть штаны, когда мое отсутствие в постели было обнаружено.

— Куда же вы, сеньор партизан? Вы же меня национализировали? — невероятно писклявым голосом провизжала супертолстуха.

— Не помню, — честно признался я.

— Боже мой! — всплеснуло руками чудовище. — Я жена мэра, Мануэла Морено, вы вчера объявили меня национализированной, увели сюда и… Это было так прекрасно! Да здравствует национализация женщин! Вива!

Я ощутил, будто подо мной разверзается пол. Точнее, я бы очень хотел этого, но пол оставался целехонек. Проваливаться было некуда. Ощущение было такое, будто мне сообщили о том, что я изнасиловал свиноматку.

— А где ваш муж, сеньора?

— Как, вы не помните? Он же арестован как коллаборационист и сторонник Лопеса!

— Не может быть… — Я поскреб в затылке. — Мы так мило сидели, выпивали…

— Ну да, — кивнула сеньора Морено, совершенно не заботясь о том, чтобы одеться. — Но так было до того момента, когда в комнату вошла я. А как только я пришла, ваш капитан или генерал, точно не помню его чина, объявил меня национализированной. Вы его, кажется, поддержали и требовали немедленно издать декрет о расторжении всех браков и полной национализации женщин. Фелипе это почему-то не понравилось, он сказал, что жена — это не частная, а личная собственность и об этом он даже что-то читал у Карла Маркса. А вы, если я не ошибаюсь, двинули его кулаком и крикнули, что он реакционер. Капитан объявил его арестованным, взял за шиворот и посадил в туалет. Фелипе кричал, что он не виноват, что его должны выпустить, что он сторонник демократического социализма, борец за свободу гомосексуализма, а ортодоксальные коммунисты — сволочи. Тогда вы, сеньор, открыли дверь, но не выпустили Фелипе, а обмакнули его головой в унитаз. При этом вы кричали здравицы в честь Брежнева и Фиделя. Ваш капитан заснул, несмотря на то, что Фелипе в туалете скандировал: «Свободу! Свободу! Свободу!» — а потом кричал,

что нельзя человека за политические убеждения сажать в карцер и поить водой из унитаза. Потом он начал блевать и заснул. А вы взяли меня на руки и отнесли сюда…

— Поверьте, сеньора, мне не хотелось этого! — Я подхватил автомат и как можно скорее покинул дом.

Выскочив на площадь перед мэрией, которую ночью как следует разглядеть не сумел, я завертел своей чугунной головой, будто надеялся увидеть кого-то из своих. Но площадь была пустынна.

Посередине ее стоял памятник какому-то испанцу, который в XVI веке открыл, на нашу голову, этот дурацкий остров. Первооткрыватель стоял, гордо держа в руке обнаженную шпагу, но повернута она была так, будто испанец, проголодавшись с дороги, собирался зажарить на ней курицу. Вероятнее всего, именно о курице и мечтал тот неизвестный мне скульптор, который отлил из бронзы это чудо. Помимо шпаги-вертела, которую конкистадор держал почему-то левой рукой, немаловажной деталью памятника был голубь Мира с оливковой ветвью в клюве. Голубь, рожденный фантазией, как мне казалось, очень голодного скульптора, напоминал перекормленного каплуна, а оливковая ветвь смахивала на связку лаврового листа для приправы. Наконец, правая рука испанца как-то уж очень хищно тянулась к шее голубя-каплуна, хотя по замыслу заказчика конкистадор должен был осенять себя крестным знамением. У подножия монумента были установлены четыре старинные мортиры, в которые местные жители плевали как в урны и кидали туда окурки сигар. Но самым любопытным было то, что лицо памятника было обращено не к церкви или мэрии, а в сторону пивной, или пулькерии, как ее здесь именовали.

Жарища стояла жуткая, и я сунулся в пулькерию. Как-никак, мне необходимо было промочить горло.

В пулькерии, расположенной ниже уровня почвы, оказалось вполне прохладно, работал кондиционер и не было ни одного посетителя. Хозяин открыл для меня банку «Карлсберга», я плеснул прохладную благодать в глотку и понял, что жизнь все еще прекрасна, даже если приходится устраивать коммунистическую революцию.

Я раздавил еще баночку и только тут вспомнил, что у меня нет ни сентаво местных денег, да и долларов тоже. Меня ничуть не удивило, что хозяин и бровью не повел относительно моего вооружения и одежды.

Когда банок из-под пива стало пять, в пулькерию заглянул Комиссар. Он был очень озабочен: Капитан приказал ему созвать митинг. Солнце немного сдвинулось в сторону от зенита, тень от монумента легла на площадь, и стало попрохладнее. На площади появился поначалу дед Вердуго в сопровождении Малыша и Киски. Потом притопал оркестр добровольных пожарных, заигравший «Марш 26 июля». Я подошел к нашим и узнал, что Капитан вчера ночью, оказывается, не только запер мэра в сортире, но и реквизировал пулькерию, объявил ее национальным достоянием и велел кабатчику поить всех желающих за деньги мирового капитала. Именно поэтому, ожидая, когда мировой капитал раскошелится, хозяин пулькерии и не взял с меня ни гроша.

Привлеченный музыкой пожарных, на площадь повыползал народ, и Комиссар объявил митинг открытым; Он трепался почти полчаса, объявил Лос-Панчос освобожденной территорией, призвал жителей записываться в национально-освободительную армию, создать в городе революционный комитет и неустанно бороться с врагами. После этого еще десять минут орал Капитан, сильно охрипший от вчерашнего. Капитан объявил об аресте мэра и смещении всех муниципальных советников, упразднении полиции и переименовании ее в народную гвардию. Начальником народной гвардии, председателем ревкома и командующим национально-освободительными силами города Лос-Панчоса Капитан приказал избрать деда Вердуго. Никто не воспротивился. Комиссар сбегал в ближайшее похоронное бюро и «именем революции» реквизировал там алую ленту с золотыми буквами; «Дорогому и незабвенному», — которая, очевидно, предназначалась для надгробного венка. Ленту повязали деду Вердуго через плечо, а также повесили ему на пояс кобуру из-под кольта, принадлежавшего местному полицейскому участку и попеременно носимого то Пересом, то Гомесом.

Вербовочный пункт для организации национально-освободительной армии мы открыли в школе. Туда сбежались все мальчишки и балбесы повзрослее, которые прослышали, что там будут раздавать оружие. Появилось и несколько весьма подозрительного вида парней-иностранцев. Их обнаружили в гостинице. По рожам они смахивали на англосаксов, но из какой Англии они прибыли, из Новой или из Доброй, Старой, — я, честно скажу, не разобрал. Они говорили на пиджине, причем очень старательно коверкали слова. Оружие у них было с собой: пять «магнумов» и два автомата «узи». Конечно, ребята сказали, что они всегда были политическими противниками Лопеса, но, по-моему, больше всего их беспокоило то, что мы до сих пор не экспроприировали местное отделение Хайдийского Национального банка. Капитан поблагодарил их за подсказку и велел им заняться этим делом.

— Наивные чудаки! — сказал Капитан. — Перес мне сообщил, что отделение банка уже месяц как закрыто.

Парни вернулись через час, злые и нервные, но ругаться с нами не стали, поскольку опасались за свое здоровье. Они записались в национально-освободительную армию в качестве добровольцев-интернационалистов. Кроме них, в армию вступило еще две сотни мальчишек и девчонок в возрасте от десяти до восемнадцати лет. Они вооружились реквизированными по домам дробовиками, мачете, кухонными ножами и прочим дрекольем. Киску назначили заместителем деда Вердуго по боевой подготовке, и она увела все это войско в горы, где решено было устроить тренировочный лагерь. Местная общественность вздохнула спокойно, так как все хулиганье ушло с Киской, и можно было не опасаться, что приличным детям поставят фонарь под глазом.

Нам же предстояло выполнить первую по-настоящему боевую операцию. С собой мы решили взять только троих местных парней, здоровых, малограмотных и молчаливых. Все они работали грузчиками на рыбном складе у бывшего мэра Фелипе Морено, которого к вечеру выпустили из сортира и предложили ему пройти курс трудового перевоспитания. Когда вечером мы выступали в поход, он уже мел центральную площадь под наблюдением председателя ревкома деда Вердуго.

Целью нашего похода была бензоколонка Китайца Чарли. Собственно, бензоколонка принадлежала компании «Тексако», а Чарли был там только арендатором, однако все местные жители называли его главным местным богачом. После того как Капитан окончательно оправился от похмелья, он как следует опросил всех обывателей и узнал много интересного. Выяснилось, в частности, что Китаец Чарли вовсе не китаец, а австралиец японского происхождения по фамилии Спенсер. Китайцем его звали исключительно из-за азиатского разреза глаз, а также потому, что для жителей Хайди не было никакой разницы не только между Китаем и Японией, но даже между Японией и Австралией. Чарли арендовал бензоколонку много лет и превратил ее в невероятно прибыльное дело. Он так отрегулировал оборудование фирмы «Тексако», что, когда счетчик показывал десять галлонов, можно было быть уверенным, что один-то галлон уж наверняка у вас в баке, а сумма оплаты, которую показывает счетчик, минимум втрое выше, чем положено. Поймать Чарли было невозможно, а бойкотировать его заведение — тем более. В этой части острова он был безусловным монополистом. Его бензоколонка находилась на пересечении шоссе, ведущего в Лос-Панчос, с кольцевой автодорогой, опоясывавшей весь остров.

Капитан решил, что бензоколонку следует взорвать, а Китайца судить показательным судом и расстрелять. Навьючив взрывчатку и боеприпасы на грузчиков Морено — им было все равно, что таскать, — в сумерках мы выступили в поход. Перед выходом мы явились на частную радиостанцию «Вос де Лос-Панчос» и оставили там магнитофонную кассету с речью, которую два часа наговаривал Комиссар. Она сводилась к призыву восстать против кровавого Лопеса и обещанию передавать сводки о ходе боевых действий… Боже, если б мы знали, к чему это приведет!

Битва на бензоколонке

Бензоколонку мы атаковали уже в темноте. Она стояла в уютной ложбинке и была ярко освещена. Мы буквально скатились на нее с соседнего холма и без единого выстрела объявили всех заложниками. Народу было немного. У бензоколонки стояло два небольших грузовичка и пять-шесть легковушек. Все машины были заправлены, и трое рабочих в комбинезонах с эмблемами «Тексако» скучали в ожидании новых. Транзисторный приемник был настроен на волну «Вое де Лос-Панчос», которая передавала — вероятно, уже во второй раз — речугу Комиссара.

— Это ж надо такое придумать! — хихикал коренастый коротышка. — Все только и слушают их. А за рекламу наверняка возьмут наценку!

— Это точно! — поддакнул толстяк с отвислыми усами, скромно перебиравший четки.

— Не знаю… Не знаю… — бормотал третий, с крысиной мордочкой. — Очень может быть, что это правда…

Тем временем речь Комиссара подошла к завершению:

— …Мировая антиимпериалистическая революция неизбежна! Мир еще услышит о процветающем и свободном Хайди, идущем по пути к светлому будущему всего человечества — коммунизму!

— Прекрасная перспектива! — дополнил речь Комиссара диктор радиостанции.

— Однако скажу вам, сеньоры, по секрету: «Пейте пиво „Карлсберг“! И пока империализм еще не побежден, требуйте пиво „Карлсберг“ — это доступно, это великолепно!»

— Руки вверх! — заорал разъяренный Комиссар, выскакивая из темноты прямо на бензоколонщиков.

— Я же говорил! — вскричал Крысиная Морда. — Вива Фидель!

Пинок в зад он получил так же, как и остальные. Комиссар загнал представителей рабочего класса в шиномонтажную мастерскую и там запер. Тем временем мы ворвались в бар, где сидело человек девять мужчин и женщин. Вот их-то мы и объявили заложниками. Нам поверили.

Китайца Чарли вытащили за штаны из сортира, где он пытался укрыться. Это был низенький, пузатенький и упитанный деляга, с опереточными усиками над верхней губой и щеками, напоминавшими ягодицы. Глаза у него были действительно узкие, и при большой доле воображения его можно было принять за китайца. Вообще-то рожа его могла бы послужить неплохой моделью для изображения буржуя, каких мы видели на советских плакатах во время подготовки. Заложников заперли в винном погребе под баром, а караулить двери оставили Малыша. Как видно, заложники быстро разобрались, где находятся, и из-под земли уже слышались здравицы в честь новой, истинно народной власти…

Капитан, Комиссар и я уселись в кабинете Чарли на втором этаже его двухэтажного офиса. Чарли сидел на стуле перед нами и громко стучал вставными зубами. Капитан вел себя как председатель трибунала.

— Ваша имя и фамилия?

— Чарльз Чаплин Спенсер.

— Возраст?

— Сорок семь лет, сеньор.

— Место рождения?

— Брисбен, Австралия.

— Подданство?

— Ее Величества Королевы Великобритании.

— Чем можете удостоверить?

— Вид на жительство в правом верхнем ящике моего стола.

Капитан слазил в стоя, раскрыл вид на жительство, хмыкнул и произнес:

— Сеньор Спенсер, мы партизаны, борющиеся против диктатуры Лопеса, иностранного империализма и его приспешников.

— Очень приятно, сеньоры! Я всегда любил коммунистов и готов сотрудничать с новой властью. А столица уже взята?

— Пока нет, — сердито признался Капитан. Его явно раздражало, что в этой дурацкой стране почти все объявляют себя сторонниками коммунистов.

— Вы, конечно, национализируете собственность этих капиталистических акул из «Тексако»? — с надеждой осведомился Чарли. — Эти проклятые эксплуататоры пили кровь из меня и других рабочих!

— Вот как? — выпучил глаза Комиссар, вмешиваясь в допрос. — А я был убежден, что вы неплохо себя чувствовали!

— Сеньор партизан, я несчастный, эксплуатируемый арендатор! Мне не давали жить, обирали с ног до головы, я едва зарабатывал на пропитание!

— …И на кольцо с брильянтом? — съехидничал Комиссар.

— О, это всего лишь подарок моего покойного дедушки, последнее, на черный день! — проникновенно вздохнул Чарли и смахнул слезу.

— В общем, все это хозяйство мы отдадим народу, — объявил Капитан. — Колонку национализируем, а бар — реквизируем.

— Совершенно верно! — зааплодировал Чарли. — И я, как патриотически настроенный элемент национальной буржуазии, готов оказать полное содействие. Можете назначить меня директором! Я не боюсь обвинений в сотрудничестве с коммунистами! Более того: я готов, пока борьба с Лопесом еще не кончилась, рассказать вам о военном гарнизоне, который находится в двадцати милях отсюда. Это город Санта-Исабель, в нем размещен пятый пехотный полк, которым командует полковник Феррера. В нем тысяча двести солдат и офицеров, десять танков М-48 и тридцать бронетранспортеров, шесть гаубиц, двенадцать 80-миллиметровых минометов и шестьдесят три пулемета.

— Откуда у вас такие точные сведения? — спросил Капитан. Как видно, его сведения об этой части были идентичны. — Вы что, специально их собирали?

— Эти сведения от солдат, — застенчиво улыбнулся Китаец. — Дело в том, что они каждый день ездят на стрельбище по дороге мимо бензоколонки. На обратном пути они всегда останавливаются здесь, чтобы немного размяться. Когда ими командует офицер, то они пьют только пиво, а если сержант — то позволяют себе пропустить по стаканчику вина. Поверьте, я не собирался передавать эти сведения иностранным шпионам! Но я знал, что они могут понадобиться для освобождения Хайди!

— Но вы ведь иностранный гражданин, — скромно напомнил Комиссар, — а почему-то называли себя прогрессивным национальным буржуа?

Чарли покраснел и тут же нашелся:

— Хайди моя вторая родина, и мне больно смотреть на страдания ее народа!

— Сегодня солдаты тоже ездили на стрельбище?

— Они должны вот-вот приехать, — поглядев на часы, заметил Чарли, — минут через десять-пятнадцать. Ночные стрельбы они проводят примерно до полуночи, а затем едут обратно…

— Сеньор Спенсер, — объявил Капитан, — ввиду особой ценности, мы вынуждены вас изолировать…

Китайца заперли обратно в сортир и принялись готовиться к бою. Из тюков, которые несли парник грузчики, мы разобрали дополнительное оружие и боеприпасы. Камикадзе и Пушка укрылись в кустах в полутораста ярдах от бензоколонки. Малыш с гранатометом залег у входа в винный погреб. Меня с ручным пулеметом отправили на крышу офиса, а Комиссар со вторым пулеметом пристроился под эстакадой для мойки машин. Капитан с носильщиками остался в кабинете Чарли. Всем нам Капитан велел держать рации на приеме.

Крыша после жаркого тропического дня прогрелась, как сковородка, и, несмотря на то, что давно уже стемнело, остывала слабо. Будь дело днем, я бы уже давно изжарился, как бифштекс. В инфракрасной оптике пулемета была недурно видна дорога. Кроме пулемета, у меня имелся еще небольшой автомат, компактная снайперская винтовка с миниатюрным инфракрасным прицелом, пистолет 45-го калибра и десять гранат. О кинжале, кастете, сюрикенах я уже не говорю. Было просто удивительно, как все это удалось втащить на крышу…

Чарли был точен. Через пятнадцать минут в дальнем конце дороги, огибавшей гору, появился свет фар. Я разглядел две машины: джип и грузовик. Пришлось доложить об этом по рации Капитану.

— Джип не трогать, — велел Капитан. — Бейте сразу по грузовику.

Джип миновал кусты, где прятались Камикадзе и Пушка, и покатил прямо к бензоколонке, точнее, к Дверям бара. А грузовик вдруг остановился прямо у кустов, и с него соскочило несколько солдат.

Разрешающая способность моего прибора не была столь велика, чтобы увидеть, как они расстегивают штаны, к тому же они стояли ко мне спиной. Солдаты приступили к поливу кустов. Радиус действия их естественных шлангов оказался настолько велик, что они оросили заодно и Пушку, и Камикадзе. Выдержать такого надругательства ни тот, ни другой не могли. Тишину разорвали несколько очередей, и бедняги, даже не успев опорожнить как следует мочевые пузыри, отбыли в лучший из миров. Грузовик газанул и помчался в сторону бензоколонки. Почти одновременно я и Комиссар открыли огонь. Две строчки зеленоватых трассеров впились в лобовое стекло кабины. В ту же секунду грохнуло совсем рядом, это Капитан швырнул гранату в джип, и осколки провизжали где-то неподалеку от меня, но не зацепили, слава Богу. Грузовик, в кабине которого уже не могло оставаться ничего живого, некоторое время катил по шоссе, вихляясь из стороны в сторону, но затем благополучно свалился в кювет и взорвался. Человек десять еще до этого выскочили из кузова с поднятыми руками, но Пушка и Камикадзе, с ног до головы облитые мочой, были беспощадны, и через две минуты стрелять было больше не в кого.

В свете горящих машин было хорошо видно, как ребята ходили вокруг дохляков и проверяли, не дышит ли кто-нибудь. Туда подбежал и Капитан с носильщиками. Сняв с горящего грузовика огнетушитель, они сбили с машины пламя, а затем вытащили из кузова ящики с боеприпасами, сняли с солдат оружие и снаряжение.

Я оставался по-прежнему на крыше, размышляя над тем, что все у нас получается уж слишком легко. Ничего хорошего, как подсказывал мне прежний опыт, это не предвещало. Действительно, отсутствие каких-либо иных машин на шоссе, кроме разбитого грузовика и джипа, вовсе не означало, что этих машин нет в кустах поблизости от шоссе. Однако, как я позже узнал из газет, некий дон Мигель де ла Фуэнте, а также сеньора НН, с которой он «находился на автомобильной прогулке», притушив фары, располагались всего в пятидесяти ярдах от засады. Услышав стрельбу, они прервали «дружескую беседу», потому что приняли трассирующие пули, часть из которых пронеслась над кустами, за фейерверк, и выглянули на дорогу. Увидя горящие машины, трупы и наших молодцов, собирающих трофеи, эта пара заподозрила неладное. Вернувшись в автомобиль, они помчались по шоссе в город Сан-Эстебан, находившийся отсюда в двадцати пяти милях. Дон Мигель тут же побежал в полицию и заявил, что на бензоколонку Китайца Чарли напали гангстеры. Начальник полиции сказал, что бензоколонка находится на территории другого округа и по поводу гангстеров надо обращаться в Санта-Исабель. Впрочем, он не преминул позвонить в Санта-Исабель своему коллеге и сообщить ему эту радостную новость.

Начальник полиции в Санта-Исабели решил, что коллега его разыгрывает, и послал начальника полиции Сан-Эстебана к черту. Об этом начальник полиции Сан-Эстебана сообщил дону Мигелю и велел ему, в свою очередь, убираться к дьяволу и не мешать людям работать.

Казалось, дело могло так ничем и не кончиться. Но дон Мигель был горячим и гордым человеком, в его жилах текла кровь испанских конкистадоров, лишь немного разбавленная индейской и негритянской. Он решил сам позвонить начальнику полиции Санта-Исабели и сказать ему все, что следует сказать кабальеро, которого оскорбили. Однако от волнения он набрал вместо последней цифры «3», цифру «4», а потому попал не в кабинет начальника полиции, а в штаб 5-го пехотного полка. Дежурный, скучавший у телефона, обрадовался возможности поговорить с интеллигентным человеком. Он услышал в трубке ливень ругательств в адрес начальника полиции, не прекращавшийся почти полчаса, и слушал их с большим интересом. Из потока ругани он как-то непроизвольно выхватил слова «горят джип и грузовик». Наслушавшись вдоволь дона Мигеля, этот славный лейтенант повесил трубку, но все-таки напоследок обрадовал собеседника сообщением, что тот полчаса изводил свой запас красноречия не по адресу. Лишь после этого лейтенант вспомнил, что третий взвод первой роты уехал на ночные стрельбы как раз на джипе и грузовике. На всякий случай он позвонил в роту и обнаружил, что взвода нет. До него начало что-то доходить. Он позвонил полковнику и доложил, что взвод до сих пор не прибыл с ночных стрельбищ, а дон Мигель видел горящие машины. Полковник в отличие от полицейских страдал манией преследования. Когда лейтенант сообщил ему, что машины горят, полковник решил, что началась война, которую он давно ждал, чтобы получить какой-нибудь орден. Он тут же связался со штабом дивизии и заявил, что на острове высажены крупные силы противника. Каково же было его удивление, когда в штабе этому не изумились, а напротив, обозвали его ослом, ибо уже весь остров знал, что на Хайди высадились крупные силы террористов.

Объяснялось это дело очень просто. Дон Мигель де ла Фуэнте решил после разговора с лейтенантом пустить в дело родственные связи. Он позвонил в столицу Хайди, Сан-Исидро, на квартиру своему двоюродному брату, работавшему в генеральном штабе. Это был уже немолодой холостяк, который имел привычку долго крутить верньер радиоприемника в ночное время. Его мучила бессонница. Совершенно неожиданно на волне «Вое де Лос-Панчос» он услышал уже в третий раз повторяемую запись выступления Комиссара. В тот же самый момент и раздался звонок дона Мигеля. Поскольку два события очень удачно совпали, генштабист тут же позвонил начальнику генштаба, тот тоже настроился на Лос-Панчос и услышал голос Комиссара. Наконец, все дошло до Лопеса, и в три часа десять минут диктатор объявил на острове чрезвычайное положение.

Командир 5-го полка получил приказ выслать разведку к бензоколонке Китайца Чарли.

Я уже говорил, что узнал об этом гораздо позже. Собрав оружие, наши ребята принялись разбрасывать повсюду листовки, которые были размножены на ксероксе в мэрии Лос-Панчоса с привезенного вместе с оружием образца. Потом Комиссар, выпустив из винного погреба всех, кто еще держался на ногах, провел митинг.

— Граждане Республики Хайди! Первое сражение национально-освободительной войны против диктатуры Лопеса выиграно силами революции! — орал Комиссар с эстакады для мойки машин. — Тридцать кровавых палачей народа уничтожены, захвачено оружие и патроны. Мы будем наносить хунте и не такие удары! Долой диктатуру Лопеса!

— Долой! — заорал Китаец Чарли, единственный трезвый из всех, если не считать не слишком пьяных рабочих. Прочие то ли ничего не поняли, то ли просто не расслышали.

— Долой! — еще раз (и намного громче) заорал Китаец, воздевая кверху свой пухленький кулачок, увешанный перстнями. Народ безмолвствовал.

— Ну, что же вы?! — покраснев от натуги, завопил Чарли. — Если сеньор… то есть, если компаньеро партизан велит кричать: «Долой!» — значит, нужно кричать: «Долой!» Только в этом случае нас не расстреляют! Давайте дружно крикнем, и тогда нас всех отпустят.

— Долой диктатуру Лопеса! — прокричал Комиссар.

— Долой! — заорали Чарли и его рабочие, которые были потрезвее, так как сидели не в винном погребе, а в шиномонтажной мастерской и смогли выпить там только одну припрятанную бутылку.

— Уже лучше, — сказал Чарли, — но надо попробовать еще раз. Ну-ка, три-четыре… До-лой! До-лой! До-лой!

Пьяницы вошли в раж и начали, поддавшись стадному чувству, орать так, что можно было подумать, будто их не полтора десятка, а по меньшей мере полсотни.

— Вот так, — просиял Китаец, — теперь вы знаете, как надо делать революции! Главное — кричать громче и дружнее!

Все участники митинга, однако, так разошлись, что, обнявшись и поддерживая друг друга, двинулись по шоссе в сторону Сан-Эстебана, скандируя без умолку: «Долой! До-лой!»

— Ну и слава Богу, — облегченно сказал Чарли. — Они наверняка поднимут в Сан-Эстебане народные массы.

Тут сомнений ни у кого не было: подобный крик мог разбудить даже мертвеца.

Капитан уже хотел было отдать приказ заминировать бензоколонку и уходить, когда воздух совершенно неожиданно прорезала длинная очередь из двадцатимиллиметрового пулемета. Здоровенные трассирующие пули засвистели выше голов ребят, которые тут же поспешили укрыться, и с мерзким мяуканьем стали отскакивать от бетонной стены офиса, на крыше которого я имел честь пребывать. К счастью для нас, пулеметчики 5-го полка, открывшие огонь с бронетранспортеров «М-114», были знакомы со своим оружием значительно хуже, чем с окрестными шлюхами. Жалобно звенели вышибаемые стекла, рикошеты мяукали один за другим, словно какой-то великан наступал на хвосты несметному количеству котов.

Я через свою инфракрасную оптику разглядел три утюгообразные машины, которые двигались по шоссе, молотя из пулеметов наугад. Недолго думая, я начал бить по головному трассирующими пулями. Тем самым я указал цель Малышу, который прицелился из гранатомета.

Бронетранспортеры начали расползаться: один остался на месте, по-прежнему строча по бензоколонке, второй сполз в кювет и начал ползти влево, а третий, брякая гусеницами, прибавил ходу и рванул по шоссе прямо к бензоколонке. Вот тут-то Малыш и долбанул его гранатой. Зашипев и оставляя огненный след, реактивная штуковина понеслась к цели. Малыш отлично умел брать упреждение, и на темном контуре машины сперва мигнула искорка, затем смачно грохнуло, и машина встала. Таких картинок я видел немало. Огонь и дым повалили столбом, стало светлее.

— Капрал, слезай! — велел Капитан по рации. — Надо уходить!

Я стал задом отползать к люку, через который забирался на крышу, но тут произошло что-то невообразимое. Скорее всего шальная зажигательная пуля, выпущенная с бронетранспортера, угодила в одну из больших емкостей с бензином, которые располагались в ста ярдах за бензоколонкой. Грохнуло так, что у меня посолонело во рту. Как я очутился в нужном мне люке — не помню. Бензин полыхал ярко, ночь превратилась в день. Собрав в охапку оружие, я стал спускаться по лестнице на второй этаж, но тут еще раз шандарахнуло, и я, уже стоя на нижних ступеньках лестницы, не удержался и кубарем слетел вниз. Это взлетела на воздух вторая емкость.

Жар стал ощущаться и в здании офиса.

— Капитан, ты где? — спросил я в рацию.

— Спускайся в винный погреб! Осторожнее. Через бар иди ползком!

В погребе собрались десять человек. Кроме нас шестерых, трех носильщиков из Лос-Панчоса, там же находился Китаец Чарли. Он тихо крестился и бормотал молитвы по-английски. Я появился тут последним, как видно, только меня и ждали.

— Из подвала есть выход через водосток, — кратко бросил Капитан. — Этот тип говорит, что можно выбраться за спину лопесовцам.

Сначала пришлось спускаться в колодец, потом, согнувшись в три погибели, топать по колено в воде по бетонной трубе диаметром в четыре фута. Вода, разумеется, была вонючая и смешанная с дерьмом, но это были еще цветочки по сравнению с тем, что мне пришлось испытать несколько позже.

Пока мы двигались по канализации, дыша дерьмом и бензином — вода после мойки машин тоже сливалась сюда, — наверху события разворачивались без нашего участия.

Оба уцелевших бронетранспортера, стараясь держаться подальше от места гибели первого, беспощадно поливали огнем все, что еще уцелело от бензоколонки. Их совершенно не заботило то, что ответного огня не было. Лейтенант, который командовал взводом, не нуждался в этом компоненте боя. Более того, он постарался доложить в полк, что ведет бой против пехотного батальона с танками и артиллерией. Полк начал разворачиваться и занимать позиции для наступления.

Однако в это же время со стороны Сан-Эстебана показалась колонна из трех десятков легких танков «шеридан». Дело в том, что кузен дона Мигеля, работавший в генштабе, так обеспокоился за судьбу своего родственника, что велел аэромобильному батальону «тигры» срочно высадиться с вертолетов в районе Сан-Эстебана и выдвинуться к бензоколонке Китайца Чарли. «Тигры» были ребята исполнительные и хорошо подготовленные. В результате они уже через час после объявления чрезвычайного положения оказались у бензоколонки со своими танками, минометами и базуками. Коммандос заняли господствующую высоту и открыли оттуда замечательный, вполне профессиональный огонь по двум бронетранспортерам разведки 5-го пехотного полка. Прежде чем оба «М-114» заполыхали, лейтенант успел передать полковнику Феррере, что погибает, но не сдается, а также о том, откуда на него нападают.

Над шоссе завыли семидюймовые снаряды и обрушились на высоту 234,7 (так назывался холм, занятый коммандос). Один из снарядов не долетел до цели и ударил по колонне «Шериданов». Там загорелось сразу два танка. Командир «тигров» быстро засек батарею и передал ее координаты авиации. Шесть «Фантомов» зашли на цель со стороны моря — то есть как раз оттуда, откуда их ждали средства ПВО 5-го полка, вооруженные переносными ракетами «Красный глаз». Два «Фантома» были сбиты, а остальные все-таки снесли гаубицы, правда, не все.

Теперь уже полковник Феррера затребовал поддержки авиации, и командир дивизии выслал ему четыре пары боевых вертолетов, которые с малой высоты обстреляли ракетами и высоту, и застрявшую на шоссе колонну «Шериданов»…

Что касается нас, то мы выбрались из трубы под мостом через мутную речку с гордым названием Рио де Санта-Исабель. В нее, по-видимому, сливали всю канализацию с близлежащей округи. Для нас было большим сюрпризом то, что сражение столь усилилось. Ночное небо озарялось вспышками орудийных выстрелов и снарядных разрывов, где-то свистели турбины реактивных истребителей и похрюкивали двигатели вертолетов.

— Черт побери, — сказал Капитан, — похоже, что эти идиоты дерутся друг с другом!

— Народ восстал! Армия присоединилась к народу! — возбужденно пробормотал Китаец Чарли, достал из кармана микрокалькулятор и принялся что-то подсчитывать.

— Чем вы заняты, Спенсер? — спросил Комиссар.

— Подсчитываю убытки и сумму страховой премии…

— И много потеряли?

— Страховка все покроет. Вы, главное, не отменяйте ее сразу. Это одна из тех полезных вещей, которая обязательно должна сохраниться при социализме.

— Но ведь бензоколонка не ваша, Чарли, — заметил Капитан. — Это собственности «Тексако», а вы только арендатор.

— А вы ее национализируйте и отдайте мне в концессию! — невинным тоном предложил Чарли. — Везде так делали…

Из-под моста вылезать не хотелось, а обсуждать планы сотрудничества с Чарли — тем более.

Вертолеты улетели, и над высотой 234,7 встало зарево. Похоже, что там горел напалм. Но с моря опять подошли «Фантомы» и принялись угощать 5-й полк. Впрочем, в равной мере они угостили и «тигров», поскольку те на своих «Шериданах» все-таки сумели развернуться в боевую линию и начать встречный бой с танковым батальоном 5-го полка. Летчикам же приказали наносить удары по танкам, поэтому они били по всему железу, которое ползало у шоссе.

Кое-как мы все же выбрались из-под моста и сумели углубиться в джунгли, выйдя из освещенной пожаром зоны. Война, которую вели между собой части армии Лопеса, нас больше не интересовала. Нам надо было как можно быстрее уйти подальше в горы и желательно до того, как начнется прочесывание местности.

Отмахав миль двадцать, мы совершенно неожиданно вышли из джунглей на просторное маисовое поле. Уже светало, но сумерки еще не рассеялись. Решили передохнуть.

Пока Камикадзе и Пушка делили на порционы галеты, находившиеся в мешке одного из носильщиков, а Малыш приглядывал за окружающей обстановкой, заодно следя за тем, чтобы не удрали Чарли и грузчики, Капитан, Комиссар и я устроили военный совет.

— Здесь гадюк нет? — сам у себя поинтересовался Капитан, опасливо освещая землю фонариком и доставая карту.

— Ты свети меньше, — заметил Комиссар, — такой фонарь с воздуха видно за целую милю.

— Я предпочел бы бомбовый удар, чем укус какой-нибудь жарараки в задницу.

Что касается меня, то я предпочитал не получать ни того, ни другого, а потому промолчал. Слава Богу, ни жарарак, ни вертолетов поблизости не было, и Капитан сумел в спокойной обстановке объяснить нам, куда он нас завел.

— Вот поле, у которого мы находимся, — сказал Капитан, ткнув грязным пальцем в неправильной формы многоугольник. — С одной стороны оно упирается в кольцевую автостраду, с другой — в эту канаву, которая называется Рио де Санта-Исабель, с третьей стороны — банановая роща, дальше — угол джунглей, куда мы и вышли. Если пройти вот так, то мы выберемся на дорогу, ведущую в Лос-Панчос. Но после того как «Вос де Лос-Панчос» объявил о начале революции, я думаю, что там нам нечего делать. Если идти к автостраде, нас наверняка поймают и пристрелят. За банановой рощей дренажный канал, который сливает болотную воду с осушенных полей в эту дурацкую речку де Санта-Исабель. А вот чуть-чуть западнее, за речкой, асиенда «Лопес-23». По-моему, это та самая асиенда, на которой рубил тростник дед Вердуго, в то время как его женой занимался почтальон…

— Понятно, — ухмыльнулся Комиссар.

— Если вся эта кутерьма, — Капитан мотнул головой в сторону бензоколонки, откуда доносился гул пальбы, — продлится еще час, то нам лучше всего идти в направлении «Лопес-23».

— Ну, ты даешь! — усомнился Комиссар. — Это же собственность самого диктатора. Тут на карте помечена проволока и бронеколпаки с пулеметами. Наверняка там найдутся и охранники с овчарками.

— Прекрасно, Комиссар! — саркастически хмыкнул наш начальник, напоминая моего школьного учителя географии, который некогда уличил меня в том, что я пытался искать штат Айдахо в Северной Африке. — Может быть, ты знаешь, что всего в трехстах метрах отсюда есть подземный ход, который ведет прямо на асиенду?

Комиссар посмотрел на Капитана удивленно-влюбленным взглядом. Таким взглядом молодая жена смотрит на более зрелого и умудренного сексуальным опытом мужа, когда тот предлагает испробовать незнакомую ей позицию. Мне даже стало немного неловко, будто я помешал интимной беседе.

— Откуда ты знаешь? — выдавил наконец наш идеолог.

— Мне было видение. Явилась Пресвятая Дева и объяснила, что ход находится здесь, на маисовом поле… Если серьезно, то эти сведения я получил незадолго до вылета.

— Ну и что? На кой дьявол он нам нужен? — Комиссар тряхнул своими чегеваровскими патлами. — Ну, найдем мы этот ход, хотя это проблематично. Так ведь надо еще пролезть в него! Будь я Лопесом, то соорудил бы его так, чтобы им можно было воспользоваться только изнутри, а кроме того, установил бы сигнализацию, чтобы знать, кто и когда хочет пролезть на мою асиенду.

— Молодец! — одобрил Капитан. — Ты уже созрел, чтобы стать диктатором. Когда мы победим, тебя придется поставить Первым секретарем ЦК или даже лучше Генеральным.

— А ты, конечно, станешь президентом, — ухмыльнулся Комиссар, — а заодно и премьер-министром. Капралу придется заняться военным министерством…

— Ребята, — проворчал я вполне серьезно, — если вы собираетесь делить портфели, то я отказываюсь, а если собрались резвиться, то, ей-Богу, не вовремя. И потом я хочу жрать, а не точить лясы попусту. Вы тут болтайте, а я пошел поближе к галетам…

— Капрал, — миролюбиво сказал Капитан, — не торопись. Вся эта болтовня относится прежде всего к тебе. Именно ты пойдешь искать ход, понял?

— Сейчас? — А ты желаешь подождать до того, как взойдет солнце и тебя будет видно как на ладони? — Нет, я просто хочу жрать.

— Вот вернешься и поешь. Или нет, мы тебе дадим с собой провиант… Постарайся не заблудиться и не попасть в лапы службы безопасности. Найдешь — сразу же радируй нам, не найдешь до света — возвращайся. У тебя еще два часа. Вперед!

Утренняя прогулка по кукурузе

Итак, меня выгнали в маисовые джунгли. Небо над головой в просветах между

листьями было каким-то зловещим, лилово-багровым и нагоняло вполне понятные мысли о том, что неплохо бы, выкрутившись из этого бедлама, сменить ремесло на более спокойную профессию: например, заняться уборкой мусора, мытьем стекол или стать санитаром в доме престарелых. Боеспособность в такие минуты у меня резко снижалась. Оторвавшись от коллектива, всерьез игравшего в коммунистических партизан, я не без удивления подумал, как хорошо было бы с ним больше не встречаться. Не будь у меня сильно развитого чувства самосохранения, благодаря которому я предвидел на несколько ходов вперед возможные неприятности — не все, конечно, но многие! — то, возможно, поддался бы искушению и попытался найти способ выбраться с острова в одиночку. До моря было не так уж далеко — миль пять. Я вполне еще до рассвета мог добраться до какой-нибудь рыбацкой деревушки, раздобыть там лодку и с божьей помощью уплыть на какой-нибудь из близлежащих островов, благо в Карибском море этого добра хватает…

Однако, когда я слышал, как бухают пушки и тарахтят пулеметы, авантюрные мысли сразу сменялись трезвыми. Мне было вовсе не жалко хайдийские вооруженные силы, которым взбрело в голову заняться самоистреблением, но мне было жалко себя. Уж слишком мы разворошили этот сонный гадючник, чтобы отделаться легким испугом. Мне было ясно, что, разобравшись, наконец, между собой, разъяренные хайдийские генералы бросятся прочесывать местность и, конечно, прихлопнут меня, как мышонка в мышеловке. Служба безопасности в здешних местах умеет великолепно пытать, прямо-таки артистически. Она применяет не только устаревшие плетки из акульей кожи, но и кое-что поновее: инфракрасные лучи, ультразвук, всякие препараты и наркотики. Причем, как я понял еще во время подготовки к операции, их волнует не столько то, какую информацию надо получить от пытаемого, сколько то, как его больше помучить. Мысль о Лопесовых специалистах, которая так некстати пришла мне в голову, засела в ней крепко, и вышибить ее оттуда я не мог, как ни старался. Другой, послабее, от этой безысходности наверняка застрелился бы, но я, повторяю, обладал хорошим чувством самосохранения.

Задание, полученное от Капитана, безусловно, было не из легких. В принципе, лаз подземного хода мог оказаться под любым из нескольких сотен тысяч маисовых стеблей, торчавших, словно лес, — они были не менее двенадцати футов ростом. Вряд ли можно было рассчитывать, что на поверхности почвы будут какие-то хорошо заметные признаки, по которым удастся что-то определить. Повыдергивать весь маис я смог бы только через месяц — не ранее. Поэтому я решил немного напрячь извилины.

Первое, что мне пришло в голову — это то, что поле засеяно культурой, которую в этих местах убирают два раза в год. Вряд ли этим здоровенным полем занимается сам Лопес единолично, даже если у него или у его родственников есть хобби проводить досуг за рулем трактора. Значит, для уборки кукурузы, да и для других работ нужны рабочие, и в немалом числе. Даже если на сто процентов механизировать труд, то нужно не меньше двух десятков человек. И каждый из них должен быть посвящен в тайну? Опасно! Из всего этого я сделал вывод: либо лаз хода так глубоко укрыт под почвой, что его не может случайно зацепить плуг или культиватор, либо он, этот выход, расположен не на самом поле, а где-то с краю, под каким-нибудь валуном. Такие валуны я видел рядом с нашей недавней стоянкой. Вполне могло быть, что под одним из них — лаз.

Отчего-то мне взбрело в голову, что лаз должен быть где-то у дороги. Воображение нарисовало такую картину: диктатор, спасаясь от народа, бежит из асиенды в подземный ход, вылезает у кольцевой автострады, и верный шофер подгоняет для него вороненый «Кадиллак». Вероятно, это случилось от недостатка извилин, а возможно, от последствий вчерашнего перепоя. Более идиотского вывода я, конечно, сделать не мог. За плохое соображение я был наказан тем, что протопал почти полмили через все поле до кольцевого шоссе. К тому же только случайно я остался незамеченным.

Когда я подошел к дороге, то действительно увидел несколько объемистых камней, под каждым из которых можно было спрятать потайной вход. Но не успел я даже притронуться хотя бы к одному камню, как услышал гул моторов и лязг гусениц — приближались танки. Единственное, что я успел, так это вовремя нырнуть в заросли маиса.

Несколько минут спустя я увидел, как по шоссе пролязгало десять танков и бронетранспортер. Потом на грузовиках покатила пехота. В сумерках я мог различить на бортах грузовиков небольшие желтые кружки с буквой «R» — «Резерв». Это было для меня любопытным известием — Лопес уже успел призвать резервистов. Впрочем, на занятиях мне в свое время говорили, что мобилизационная система на Хайди весьма эффективна, и резервисты первой очереди уже через три часа могут быть брошены в бой.

Замыкающая машина вдруг выкатилась из колонны и съехала к обочине. Я изготовился к стрельбе. Два солдата вышли и принялись копаться в моторе, остальные приступили к поливу кукурузы сеньора Лопеса. Учитывая опыт Камикадзе и Пушки, от которых пахло намного крепче, чем от всех остальных, пробежавших через канализацию, я держался подальше, и меня не облили.

Тут подкатил джип, притормозил, и офицер в каске, сидевший рядом с водителем, заорал во всю глотку:

— Кто старший? Почему стоите? Где офицер?

— Господин майор, — тоскливо заныл какой-то донельзя плаксивый голос, — понимаете, я не мог успеть осмотреть транспорт перед маршем, у меня не хватило времени…

— Как стоите, лейтенант?! Вы что, педераст? Почему вы выставили свой зад перед старшим начальником? Он меня не соблазняет! Мол-ча-ать! Смир-рно! После боевых действий — десять суток гауптвахты! И немедленно сбрить эти штатские пейсы!

— Омерзительно… — пролепетал лейтенант, вероятно, обращаясь к небу.

— Если через десять минут не догоните колонну, я отдам вас под полевой суд! Какой осел вам только повесил офицерские погоны?!

— Его превосходительство господин президент Лопес! — неожиданно бойко ответил офицерик, после чего майор, поперхнувшись очередной порцией ругани, плюхнул зад на сиденье джипа и ткнул в бок своего водителя. Джип рванулся за колонной, а грузовик остался на месте. Солдаты тут же захлопнули капот и столпились вокруг своего офицера.

— Ну, как договорились? — спросил лейтенант совсем не тем голосом, которым беседовал с майором. — Орудие и патроны у нас есть, горы — вот они, а раз есть горы — то наверняка найдутся и партизаны.

— Все верно, Студент, только давай без митинга, — сказал кто-то из солдат. — Революция — вещь скользкая, чья возьмет, неизвестно, но воевать ни за кого не хочется. А в горах при любой власти можно спокойно отсидеться.

Как мне кажется, это был первый здравомыслящий человек на всем Хайди. Тем не менее, я постарался отойти подальше от дороги, потому что путь этих дезертиров в горы неизбежно лежал через кукурузу. Зная экспансивность и революционную настроенность местных жителей, я счел за лучшее с ними не встречаться. Этот лейтенант и его три десятка солдат могли бы перейти на мою сторону, то есть на сторону нашей группы, и сожрать все галеты, которые были у нас припасены на десятерых, включая носильщиков и примкнувшего к нам Китайца Чарли. Кроме того, Капитан, увидев меня во главе отряда из тридцати правительственных солдат, скорее всего заподозрил бы измену и уложил бы меня на месте, не дав произнести ни одного слова.

В общем, я дал возможность войскам Лопеса поискать партизан подольше. Старательно удаляясь от толпы солдат, которые ломились сквозь Лопесову кукурузу, как стадо кабанов, я совершенно неожиданно оказался на берегу речки, точнее — дренажной канавы или канала. Канава эта обросла высокими зарослями, мутная вода едва струилась, источая самую тошнотворную вонь, рой москитов самого кровожадного вида тут же налетел на меня, и не будь у меня десятка разных прививок от самых невероятных тропических болезней, Я был бы ими — болезнями — обеспечен всерьез и надолго.

Здесь же, у канавы, можно было найти, наконец, подходящую змею, чтобы отправиться на тот свет гораздо быстрее, чем положено. Между стеблями плели свою паутину очень мерзкого вида пауки, способные сожрать десяток колибри и имевшие в запасе столько яда, сколько не каждая змея имеет. В довершение всего при моем появлении в канаву торопливо сполз юный жакараре длиной в четыре фута. Этот парень мог в принципе оттяпать мне ногу, но, как видно, испугался автомата.

Так что от канавы я решил держаться подальше и пошел по маисовым зарослям. Вонь, конечно, долетала и сюда, но уже не так сильно. И тут, когда мне уже казалось, что пора удаляться от канавы, поскольку никакого выхода из подземного хода здесь не могло быть, в светлеющем небе послышался гул вертолетов. С треском и свистом надо мной прошли вертолеты «Пума». Их было четыре, и летели они без всякого строя. Было видно, что они не только никого не ищут, но и сами сильно опасаются, как бы их кто-нибудь не заметил. Вдобавок один из вертолетов был явно не в порядке. Мотор его работал с какими-то гнусными хрюками и бульканьем, а сам вертолет выписывал в воздухе такие непристойные фигуры, что любой трюкач удавился бы от зависти. Это означало одно из двух: либо пилот свихнулся, либо вел машину на последнем издыхании. Остальные машины то и дело шарахались от своего окосевшего коллеги. Я тоже несколько минут провожал взглядом вертолеты, так как боялся, что взбесившаяся «Пума» грохнется мне на голову. Кое-как, однако, вертолеты миновали поле и ушли за горы.

Я уже собрался продолжить путь, поскольку гул вертолетов утих, но тут услышал совсем неподалеку тихие шаги. Нет, это были не дезертиры. Те ушли совсем в другую сторону, и их кабаний треск я бы узнал сразу. Это были совсем иные шаги, не более чем двух человек. К шагам добавился вполне различимый шепот и приглушенный смешок.

На всякий случай я залег и выставил вперед автомат. У меня, правда, была вредная привычка сперва прислушиваться, а потом стрелять, которая, как утверждал Капитан, иногда могла стоить жизни. Но когда я прислушался, то понял, что, возможно, стрелять вовсе не обязательно.

— Нет-нет, — игриво прошелестел некий юный, но уже вполне женский голосок, — дон Паскуаль, мне не хотелось бы стать легкой добычей…

— Но что тебе мешает, малютка? — сладострастно-нетерпеливо прогудел некий низкий баритон, который вполне мог бы принадлежать самому дьяволу-соблазнителю. — Неужели я настолько не подхожу тебе? Ну почему ты так неприступна, моя козочка?

— Вы слишком энергичны, сеньор Лопес… — хихикнула дама. — Ваша страсть понятна, но дайте же и моей возгореться…

— О-о, прелестница! — дон Паскуаль Лопес прямо-таки бурлил, как чайник. — Ты, должно быть, совсем замерзла, здесь так прохладно утром… Я согрею тебя, милая Марсела…

Послышалась довольно звонкая оплеуха, а затем мимо меня промчались двое: девица в сиреневой майке и изящных брючках, а следом за ней — упитанный мужчина в белом костюме и сомбреро, которое у него свалилось за спину и висело на подбородочном шнурке. Дон Паскуаль довольно прытко для своей комплекции настиг Марселу, сцапал ее и стал тискать. Конечно, я не был уполномочен вмешиваться в любовные отношения, но фамилия дона Паскуаля была Лопес, а это значит, что на «Лопес-23» он явно не был посторонним человеком. Ну, а раз так, то он мог прояснить мои сомнения насчет подземного хода. Можно было, конечно, сразу гаркнуть: «Руки вверх!» — но я этого делать не стал. Во-первых, следом за Лопесом и его возлюбленной мог топать телохранитель, а то и десяток таковых. Они вполне могли бы добавить мне несколько дырок в теле, а я никогда не страдал от их нехватки. Во-вторых, дон Паскуаль мог иметь при себе что-нибудь стреляющее и в самом благоприятном для меня случае наделать лишнего шума, а в неблагоприятном — опять-таки добавить мне отверстие в голове, без которого я вполне обошелся бы.

Поэтому я потихонечку вытащил рацию и позвал:

— Я — Капрал, ответьте.

— Слышу тебя, — тут же отозвался Капитан.

— Я в пяти метрах от дренажной канавы. Здесь рядышком дон Паскуаль Лопес и его девка.

— С охраной? — спросил Капитан.

— Пока не видно. Включаю маячок.

Теперь Капитан мог в два счета запеленговать меня и привести ребят мне на помощь.

Тем временем девица выскользнула из слишком откровенных объятий Паскуаля Лопеса и пробежала еще два десятка ярдов по кукурузному междурядью. Я тихонько отполз в глубь поля. Это оказалось очень вовремя, потому что появились наконец-то и телохранители. Их было трое, с короткими автоматами и полицейскими кобурами на патронташах. Они неторопливо шли за своим хозяином, стараясь не выпускать его из виду. Этим они как бы использовали служебное положение в личных целях: приглядывали за Лопесом и надеялись взглянуть на «клубничку». Останься я на прежнем месте — они бы меня заметили, но я все-таки оказался предусмотрительней. Пропустив их мимо себя, я решил подождать, нет ли второго эшелона. Однако было тихо. Тогда я рискнул, навинтил глушитель на ствол автомата и переполз обратно на междурядье, по которому шел ближний телохранитель. Спины всех троих были прикрыты бронежилетами, и я предпочел бить им в затылок. С первым все обошлось просто прекрасно. Он даже упал почти без шума. Второй и третий, поглощенные наблюдением за Лопесом, не заметили, что остались вдвоем. Как видно, желание полюбоваться бесплатным секс-шоу у них было большое. Второй тоже мог бы в принципе уйти бесшумно, но на мою беду зацепился за корень или сломанный стебель, а потому упал не точно вдоль междурядья, как первый, а немного наискосок и свалил брюхом несколько стеблей, наделав треску. Третий, недолго думая, бросился наземь и открыл стрельбу.

Он палил веером, не целясь, но в принципе мог в меня попасть. Во всяком случае, справа от меня, дюймах в двадцати, подломился и рухнул стебель кукурузы. Это произошло точно на уровне моей головы, и не будь этих двадцати дюймов, я, вероятно, так и не узнал бы, чем все кончилось.

Я все-таки в него попал, но он так заорал, что у меня мороз пошел по коже. Он не притворялся, в этом я убедился, когда послал ему в голову еще одну пулю.

Итак, без шума не обошлось. Где-то на асиенде завыла сирена, и взлетело несколько красных ракет. Это было примерно в той стороне, куда двигались солдаты-дезертиры во главе со своим Студентом.

Вертя головой на триста шестьдесят градусов, я перебежками двинулся по междурядьям, пытаясь догнать Лопеса и его подружку.

Однако поймали их все-таки Капитан и остальные, которые на звуки стрельбы прибежали как раз вовремя. Капитан приказал мне выключить радиопищалку и идти к нему.

Через пять минут я до них добрался и увидел, что наши парни держат парочку на прицеле.

— Молодец, Капрал! — Капитан хлопнул меня по плечу. — Это то, что нужно. Хотя и неинтересно: мы только-только начали воевать, а уже взяли в плен главнокомандующего армии противника!

— Прошу прощения! — возмущенно воскликнул дон Паскуале. — Это ошибка! Я не Лопес! То есть я, конечно, Лопес, но я не тот Лопес! Я не диктатор, я его брат-близнец. Господи, как я ждал этого освобождения! Вива Хайди либре!

— Господи, — устало вздохнул Комиссар, — если окажется, что и Лопес недоволен существующим строем, то я — пас…

— А почему я должен быть доволен? — вскричал дон Паскуаль. — Я не виноват в том, что наша матушка, да будет ей земля пухом, родила близнецов! Утверждают, что Педро родился на десять минут раньше, и потому стал диктатором, ибо такова была воля отца. Но кто сейчас докажет, что нас трижды не меняли местами? Может быть, это я родился раньше… И вот теперь он диктатор, а я неизвестно кто.

— Простите, — прищурился Капитан, — но нигде не упоминалось, что у Педро Лопеса есть брат-близнец… А может быть, вы просто-напросто сам Педро Лопес?

— В том то и дело, что нет, — возмутился дон Паскуаль, — факт рождения близнецов скрывался пятьдесят три года! Никто, никогда и нигде не видел нас вместе! Но я вынужден был всю жизнь без выезда провести здесь, на асиенде, под контролем охранников, которые были убеждены, что охраняют самого Лопеса. Пятьдесят три года я томился под игом диктатуры! Вива либертад!

— Ладно, — прервал Капитан, — убежден, что мы еще продолжим нашу беседу. Думаю, что сделать это будет удобнее у вас на асиенде.

— О, но ее охраняет целый батальон! — покачал головой дон Паскуаль. — Вам не справиться с ними!

— Но ведь вы вышли не через главный вход, — испытующе произнес Капитан. — Мы знаем, что вы вышли через подземный ход, и знаем, что он где-то здесь.

— Да, да, я и забыл! — кивнул Лопес. — Тут действительно есть подземный ход, это недалеко, я покажу вам…

— Надеюсь, вы будете благоразумны, сеньор? Лопес пошел чуть впереди, за ним Капитан, готовый в любую минуту пристрелить не-диктатора, потом девушка Марсела, которая была так ошеломлена, что не могла говорить, а затем все остальные.

Брат диктатора привел нас на небольшую площадочку у берега дренажной канавы. Затем дон Паскуаль достал из-под пиджака плоскую коробочку из красной пластмассы с клавишами, как на микрокалькуляторе.

— Погодите, — остановил его Капитан, — прежде чем вы нажмете первую кнопку, мой долг вас кое о чем предупредить…

— Сеньоры, — вежливо произнес дон Паскуаль, — я не самоубийца и даже не идиот. Я понимаю: вы хотели меня предупредить о том, что я буду убит при первой попытке дать сигнал охране. Уверяю вас, я вполне здоров.

— Хорошо, — сказал Капитан, — дайте сюда ваш пульт и скажите, что надо делать.

— Договорились! Вам нужно набрать комбинацию из четырех цифр — 1492, год открытия Америки Колумбом. После этого откроется вход в шахту.

Капитан не без волнения нажал четыре кнопки. Я лично был удивлен, скажу прямо. Я предполагал, что какая-то из кочек или неровностей на этой лужайке раскроется или опустится вниз. В действительности же вся лужайка вместе с двенадцатью людьми, которые на ней стояли, плавно съехала в сторону и, словно мостик, повисла над канавой. Наверх поднялась просторная металлическая площадка, на которой стоял вместительный вертолет.

— Лететь мы никуда не собираемся? — невозмутимо произнес Лопес. — Тогда прошу всех встать рядом с вертолетом на платформу и не подходить к краю. Вот за эту белую черту заходить опасно.

Когда все сгрудились у вертолета, Лопес сказал:

— Теперь надо набрать 1776 — год основания США.

Капитан выполнил эту просьбу, и платформа опустилась на десять футов вниз, а лужайка, расположенная, как выяснилось, в неком подобии огромной стальной миски, закрыла шахту, словно крышка — кастрюлю. По сторонам мы увидели три стальных двери.

— Они нам не нужны, — сказал Лопес, — к тому же открыть их будет невозможно. Из этих дверей выходят охранники, сопровождающие меня на прогулки. Я поднимаюсь на лифте, они выходят из дверей. Когда прогулка заканчивается, они уходят в эти двери, и дальше я еду один. Нажмите еще раз 1776.

Лифт опустился на сей раз гораздо глубже — футов на шестьдесят вниз. Здесь была только одна дверь, точнее арка, закрытая стальным щитом.

— 1789, — коротко сказал Лопес. Щит поднялся, открыв проем арки, и мы вышли в облицованный мрамором туннель, нечто вроде станции метро. У небольшого перрона на рельсах стоял вагончик, рассчитанный на двадцать человек. Лопес нажал кнопку у двери, и створки ее бесшумно разошлись в стороны. Когда мы разместились в вагончике, Лопес попросил Капитана набрать 1812. Дверь тут же закрылась, а вагончик сам по себе, без машиниста покатил по туннелю. Ехал он не очень быстро, и можно было полюбоваться мозаичными картинами, выложенными из смальты через каждые десять футов. Минут через десять вагон остановился у такого же перрона. Но здесь не было никакого выхода. Только мраморные плиты.

— И как же дальше? — спросил Капитан, когда вышел из вагона.

— Набираете сначала 1814, а потом— 1861. Капитан набрал первую комбинацию, и в самой середине мраморной облицовки две большие плиты сперва немного углубились в стену, а затем плавно разошлись в стороны, открыв проход. Наши носильщики мелко закрестились… У них в Лос-Панчосе такой техники еще не водилось, и подобные трюки они видели разве что в фантастических фильмах. Один из них шагнул было к проходу, но Лопес удержал его за рукав:

— Нельзя! Нельзя пройти здесь, не набрав 1861.

— А что будет? — поинтересовался Комиссар.

— Извольте, — Лопес снял свое шикарное сомбреро и швырнул его в проход. Оно, вращаясь с большой скоростью, чем-то напоминало летающую тарелку. Вспышка! И, охваченное пламенем, сомбреро сгорело в течение нескольких секунд!

— Прошу прощения, — сказал Лопес, — но это лазеры. Можете бросить одновременно все ваши кепи и убедиться, что в каждом из них будет, по меньшей мере, одна дыра.

— Вы знаете, мы вам верим! — кивнул Капитан и поскорее набрал 1861. Даже после этого никто не решался сделать первый шаг. Слишком неприятно было входить в дом, напичканный подобной техникой. Первым пошел Лопес под руку с Капитаном, а уж затем все остальные. По лестнице из десяти мраморных ступенек мы поднялись к арке, закрытой стальным щитом, и подняли щит, набрав 1865. После этого мы оказались на лифтовой площадке немного меньшего размера, чем та, на которой мы сюда спустились.

— 1898, — объявил Лопес, и площадка стала быстро поднимать нас вверх. Щелкнуло, площадка остановилась, подняв нас не менее чем футов на триста. В окружавшей нас мраморной стене была всего одна дверь, которую открыли, набрав 1917. Пройдя еще одну короткую лестницу, мы уперлись в стальной щит. Он убрался по команде 1918, и мы очутились в уютно обставленной спальне.

Тут можно было бы вполне разместить короля какого-нибудь европейского государства. Здесь стояла просторнейшая — человек на восемь — кровать, застланная шелковым покрывалом розового цвета с золотисто-алыми драконами, розами и рыбами. Над кроватью был устроен высокий балдахин на резных столбах из черного дерева. Тумбочки, пуфики, бра, ночники, зеркала, туалетные столики… Везде позолота, инкрустации, мозаики, мрамор. Пол застлан огромным ковром с восточным орнаментом и таким ворсом, что в нем нога

утопала по щиколотку, как в траве. А мы-то пришли сюда в грязных ботинках, с которых еще не осыпалось кое-что из того, что мы подцепили в канализации.

Щит за нашей спиной закрылся. Прогулку по кукурузе можно было считать законченной. Мы были в гостях у дона Паскуаля Лопеса.

В гостях у Лопеса

— Скажите, сеньор Лопес, — позволил себе поинтересоваться Капитан, — почему вы все-таки столь гостеприимны? У меня нет особой уверенности, что, последовав за вами, мы не окажемся в плену.

— Ну, во-первых, вы сами напросились в гости, — широко и радушно ухмыльнулся Лопес. — А во-вторых, я очень хочу жить.

— В этом мы пока не сомневаемся, — согласился Капитан, — но поверьте, у нас аналогичное желание, Вы можете дать нам какие-нибудь гарантии?

— Только одну — свою жизнь. Я ведь тоже нуждаюсь в гарантиях. Там, у канавы, меня можно было просто убить и спокойно уйти, имея шанс прорваться через военных. Вы захотели пробраться на асиенду «Лопес-23» — пожалуйста. Я привел вас сюда. Вы своего добились, хотя вряд ли предполагали, что тут вас ждут с распростертыми объятиями. И только когда вы увидели лазерную защиту, у вас появились сомнения. Но там, на перроне, было уже поздно возвращаться. Так вы очутились здесь, на асиенде, а точнее — в подземном бункере, который еще мой отец соорудил в шестидесятых годах на случай мировой ядерной войны. Защиту и кое-какое дополнительное оборудование установили мы с братом. Выйти отсюда невозможно. Все комбинации цифр только у меня в голове, но и это не главное. Здесь, во внутренних помещениях, я могу обходиться, словно волшебник, только заклинаниями. Здесь установлен новейший японский компьютер, который исполняет только мои приказы. Хотите убедиться?

— Только давайте без лазеров! — поморщился Капитан.

— Вы не хотели бы вымыться, сеньоры? — спросил Лопес, втянув воздух. Пахло от нас известно чем — канализацией.

— Вообще-то надо, — кивнул Комиссар. — Но вы не устроите нам ванну из серной кислоты?

— Положитесь на мое слово.

— Маловато, — покачал головой Капитан. — Мы даже не знаем, что вы можете обрушить на наши головы, а мы можем вас только застрелить, да и то, если успеем.

Мне стало не по себе. В спальне было светло, сквозь шторы проникал из окон дневной свет, и в то, что говорил Лопес о подземном убежище, мне не верилось. Но вот сомбреро, сожженное лазерами, я хорошо помнил.

Мой тоскливый взгляд в сторону окон не укрылся от Лопеса.

— Вы можете подойти и поглядеть, что там светится, — усмехнулся он. Я подошел, приотдернул штору и увидел, что вместо окон в стене устроены ниши, подсвеченные лампами дневного света.

— Ночь! — вдруг крикнул Лопес. Дневной свет разом сменился призрачным, лунным, серебристо-голубым.

— Утро! — скомандовал дон Паскуаль. И вновь появился розовато-золотистый свет восхода.

— Ночь! — крикнул я, и ничего не получилось.

— Напоминаю, — ухмыльнулся Лопес, — компьютер исполняет только мои приказы. Это же следует делать и вам, если у вас есть желание когда-нибудь отсюда выбраться. Итак, складывайте ваше оружие вот здесь. Ничего не пропадет, ручаюсь.

Я еще раз с тоской обежал глазами комнату. Чего-то в ней явно не хватало. Минута потребовалась, чтобы понять чего — в комнате не было дверей. Даже тот проем, через который мы прошли, не только был задвинут стальным бронещитом, но и замаскирован зеркалом. Одновременно мне бы очень хотелось понять, что думает наш Капитан и что думает, точнее, что задумывает Лопес.

— Знаете, дон Паскуаль, — нахмурился Капитан, — мы еще не готовы быть доверчивыми. Мы согласны мыться, но одного мы все-таки оставим при оружии. А вас и вашу девушку мы привяжем к креслам и используем в качестве щита для нашего парня. Вы не будете в претензии?

— Как вам угодно, — согласился Лопес. Мы с Камикадзе крепко прикрутили его к спинке кресла. Потом то же самое сделали с его Марселой, которая по-прежнему была безвольна и покорна, как кукла. Я примостился с двумя автоматами между спинками кресел, составленных спина к спине, и был готов в любой момент нажать на спусковые крючки.

— Ванная! — крикнул Лопес. Одно из огромных зеркал, находившихся по обе стороны от кровати, вместе с туалетным столиком поднялось вверх. Открылся проем. За ним я разглядел кусочек светлого и богато убранного помещения.

— Пушка, Малыш, носильщики и Чарли — вперед! — сказал Капитан.

— Сеньор, — подал голос Лопес, — к сожалению, я не был готов переодеть вас полностью и могу предложить только майки, трусы и купальные халаты.

— Обойдемся халатами, — махнул рукой Комиссар. — Одежду у вас можно отстирать?

— Справа от входа будет люк в вертикальной трубе. Откройте его и положите весь комплект грязного белья на верхнюю полку, после чего нажмите синюю кнопку. Когда полочка опустится, появится вторая, опять положите комплект и так далее. Через двадцать минут достанете все из люка трубы, что слева от входа, кто первый клал, тот первый и получит…

Первая шестерка ушла в ванную. Капитан, Комиссар, Камикадзе и я в напряжении ждали. Комиссар поставил в проем двери кресло с высокой спинкой на тот случай, если Лопес захочет закрыть проем и отрезать нас от остальных. Я держал ствол у затылков Лопеса и Марселы, Капитан приглядывал за всеми подозрительными местами на одной паре стен, а Камикадзе — на другой. Но ничего не случилось. Спустя примерно сорок пять минут все шестеро вышли из ванной благоухающие, в чистенькой и даже отутюженной одежде и с начищенными ботинками.

— Господи! — вскричал Китаец Чарли с нескрываемой завистью. — Вот буржуй проклятый! Это же чудо было!

Ванная представляла собой солидных размеров зал с бассейном, где можно было бы проводить соревнования по плаванию. Тут были и кабинки для душа, и сауна, и какие-то принадлежности для массажа, и зеркала. Жаль, что мы торопились, поскольку все-таки побаивались всяких штучек со стороны Лопеса, и потому вышли из ванной довольно быстро. Нас просушили фенами, из трубы слева от входа нам довелось вынуть чистое белье и верхнюю одежду, а специальный автомат почистил до блеска наши ботинки.

— Ну что ж, — сказал Капитан, отвязывая Лопеса и Марселу, — первое испытание вы, кажется, выдержали.

— Благодарю за доверие, — хмыкнул дон Паскуаль, разминая руки. — А теперь

— прошу в столовую. Столовая!

Прямо напротив того зеркала, которое скрывало стальной щит, закрывающий вход в спальню, поднялось зеркало на противоположной стене, и открылся ход в столовую.

Здесь был небольшой зал, отделанный в рыцарском стиле. Это означало, что лжеокна были устроены с трех сторон, но иной формы — стрельчатые. В промежутках высились не то статуи рыцарей, не то просто доспехи, на стенах висели щиты, копья, мечи, алебарды и тому подобный металлолом. В общем, было красиво.

— Капитан, — с восхищением произнес Китаец Чарли, — все это надо немедленно реквизировать!

— Давайте сперва покушаем, — предложил Лопес. — Дорогой Капитан, нажмите на пульте кнопки, чтобы получилось 1931.

Тут же над огромным камином в дальнем конце зала открылся солидный телеэкран, на котором засветилась надпись: «Видеоменю».

— Сейчас на экране будут появляться названия блюд и их изображения, — быстро сказал Лопес Капитану, — вы должны будете сказать «да» или «нет». А я повторю их для машины.

Боже, что тут только не появилось! На экране возникло не менее пяти различных супов, семь вторых, одно другого лучше, изысканнейшие сладкие блюда, закуски, вина и фрукты. После каждого видения, от которого у всех нас разыгрывался аппетит, Капитан требовал, чтобы все, кто хочет это есть, поднимал руки, а Лопес тут же кричал компьютеру: «Да! Двенадцать!» или: «Да! Семь!» Столько блюд каждого вида потом и появилось, когда из камина выехал стол.

Даже в чистом обмундировании мы выглядели за такими блюдами как нечто инородное. К тому же почти все держали под рукой оружие. Вероятно, мы все еще ждали подвоха, а особенно Капитан. На сей раз он принял менее серьезные меры предосторожности, но мне от этого было не легче.

— Капрал, — вежливо сказал он, — не садись пока…

Потом все стали жрать паштеты, салаты, крабов и омаров, бульоны и устриц, жаркое и холодную телятину, пить из хрустальных бокалов французские, итальянские и испанские вина… Капитан, Комиссар, Камикадзе, Малыш, Пушка, Китаец Чарли, носильщики, которых звали Хорхе, Хуан и Хосе, не говоря уже о Лопесе с Марселой, — все жрали и пили, а я стоял с автоматом на изготовку, как болван, и глотал слюнки, поскольку больше глотать было нечего. Когда кто-нибудь уж очень смачно чавкал, у меня появлялось желание — и притом горячее! — высадить все сорок пуль из магазина по этим сытым и довольным рожам. Если я не сделал этого, то только потому, что успокаивал себя одним соображением: если бы командир наш поставил бы на мое место кого-нибудь другого, то это он бы держал сейчас всех под прицелом. В том, что у меня хватит сил дотерпеть это издевательство, я сомневался, но в том, что кто-нибудь другой, кроме меня, давно уже порешил бы всю эту жрущую братию, — я не сомневался ничуть.

Наконец ребята стали помаленьку отваливаться от стола и, сыто порыгивая, обмякать на стульях. Кое-кто с ходу начал клевать носом, и я подумал, что Лопес вполне мог накормить их всех снотворным или чем похуже. Последнее опасение возникло тогда, когда Капитан поинтересовался, нет ли в этом доме сортира.

— Наберите на пульте комбинацию 00, — лаконично отвечал Лопес. — Это нетрудно запомнить, Капитан.

Посетив туалет первым, Капитан торжественно объявил, что все, кто желает, могут воспользоваться услугами этого учреждения.

Желающих оказалось очень много, естественно, кроме меня.

— Благодарю вас за прекрасный обед, — церемонно сказал Капитан и пожал Лопесу руку, — впрочем, по времени это был скорее завтрак. Мои люди всю ночь не спали и им необходим отдых.

— Комната для гостей! — После этих слов Лопеса одна из витрин с мейсенскими сервизами, стоявшая между двумя рыцарями, опустилась под пол, и за ней оказался проход в комнату, похожую на нечто вроде уютной казармы с десятью откидными лежаками, на которых имелись простыни, подушки и матрацы. Успокаивающе шумел кондиционер, а псевдоокна немного напоминали тюремные, поскольку на них были решетки.

— Не пытайтесь бежать через окна! — пошутил Лопес, широко улыбаясь. -

Настоящая только решетка.

— Спасибо за предупреждение, — сказал Капитан, который, впрочем, несколько поморщился при виде этого помещения. Уж очень оно напоминало тюремную камеру. У него в голове опять зашевелились подозрения, и это отрицательно сказалось на моем положении.

— Знаете, сеньор Лопес, — произнес Капитан с нехорошей улыбкой, — мне не хотелось бы с вами расставаться. Поймите меня правильно: я хотел бы, как и мои люди, спокойно отдохнуть несколько часов. Поэтому, как мне кажется, вам придется отдохнуть вместе с нами.

— Вы знаете, я не рассчитывал… — замялся Лопес, и еще более укрепил Капитана в его подозрениях. — Там только десять постелей, я буду вас стеснять…

— Что вы, дон Паскуаль, — все так же улыбаясь, сказал Капитан, — среди моих людей нет гомосексуалистов, и вам нечего опасаться за свою девственность. Кроме того, один боец будет охранять здесь, в столовой, а другой — за стеной, в спальне, где будет находиться ваша дама… Таким образом, здесь, в этой камере, освободятся сразу две койки, и вы сможете спать хоть на обеих сразу!

— Благодарю вас, — был ответ, однако рожа Лопеса приняла при этом весьма кисловатый вид, будто он вместо стакана содовой с сиропом выпил стакан уксуса с перцем.

— А ты что стоишь. Капрал? — сурово спросил Капитан. — Сеньор Лопес, оставьте открытой дверь в спальню из столовой!

— А пожрать? — спросил я безнадежным тоном, потому что уже знал — это мне не суждено. Капитан боялся снотворного в кушаньях и надеялся только на меня.

— Через четыре часа тебя сменит Малыш, — обнадежил Капитан, — вот тогда и поешь. За тобой мы будем как за каменной стеной. А милая девушка, надеюсь, послужит гарантией благоразумия для сеньора Лопеса.

— Вы уж там поаккуратнее, сеньор Капрал, — напутствовал меня Лопес. Марсела скромненько потупилась и пошла в спальню. Лопеса Капитан неотвратимо увел в «камеру», а в столовой оставили дежурить Пушку.

Очутившись в спальне, я первым делом решил оборудовать себе позицию для возможной обороны и для наблюдения. Наилучшим местом мне показался угол между двумя зеркалами слева от двери в столовую. Конечно, в этой чертовой норе противник мог появиться откуда угодно, в том числе и из-под пола и с потолка, но все же я чувствовал себя более уверенно именно между зеркалами, потому что уже знал, что за ними обычно прячутся двери. Кроме того, я знал, что за одним зеркалом — подземный ход, ведущий к вагончику и далее — к маисовому полю, а за вторым — ванная. Куда вели те двери, что были за двумя зеркалами, между которыми я засел, мне было неизвестно, но зато у меня было несколько гранат, которые я легко мог бы бросить в любую из двух дверей, если они, конечно, существовали. Обилие зеркал в этой комнате было очень полезным: это давало возможность видеть все, что скрывалось за различными столиками, креслами, пуфиками и прочим «рельефом». Если бы неприятель вылез из-под пола, то я бы его сразу заметил. Кроме того, это позволяло все время видеть Марселу. В принципе я не ждал от нее особого подвоха, но дать ей возможность исчезнуть я не имел права.

На всякий случай я оборудовал себе в углу нечто вроде баррикады. Два столика с мраморными крышками, вполне способные удержать удар автоматной пули, я повалил набок, сделав из них щит, а несколько пуфиков должны были сыграть роль мешков с песком.

Пока я окапывался, Марсела совершенно неожиданно принялась раздеваться. Разумеется, при этом она ни на секунду не выпадала из поля моего зрения. На ее прелести, которые, впрочем, полностью не показывались, мне было наплевать, ибо я испытывал только желудочный голод и никакого другого. Скажу больше, любоваться этим стриптизом мне было просто тошно. Однако я не знал, насколько хорошо моя подопечная осведомлена об оборудовании этой комнаты. К примеру, в ночном столике у Лопеса мог лежать пистолет или какая-нибудь штуковина, бесшумно стреляющая ножевыми лезвиями. Мог оказаться там и какой-нибудь пульт, включающий лазерный душ… В общем, я не опасаюсь обвинений в том, что вел себя нескромно.

Марсела, как я думаю, была очень раздосадована тем, что ее романтическая прогулка с Лопесом была так грубо прервана. На ее лице читались злость и неприязнь. Она была убеждена, что я рассматриваю ее из чисто плотских побуждений, хотя идея улечься спать раздетой принадлежала только ей и никому больше. К тому же спать она улеглась в таком костюме, что надо было обладать незаурядным зрением, чтобы его заметить. Бюст ее, весьма объемный, был на пределе возможности упакован в такое мизерное количество материи, что я испытывал к нему невольную жалость. К тому же весь ее купальный костюм был телесного цвета и на фоне смуглой кожи креолочки смотрелся, как незагоревшие пятна.

Спать она легла, откинув китайское покрывало на спинку восьмиместной кровати и набросив на себя легонькую бело-розовую простынку. Улегшись, она потянулась к какой-то кнопке, но я скомандовал:

— Нельзя!

— Я только хотела погасить свет… — пролепетала она, испугавшись моего голоса.

— Свет не гасить, балдахин не опускать, никаких кнопок не нажимать, руки держать поверх простыни! — голосом робота отбарабанил я так, что самому противно стало.

— О Боже! — тяжко простонала Марсела. — И на кой черт я только согласилась сюда ехать! Сперва этот старый козел чуть-чуть не изнасиловал, потом вы устроили стрельбу, и я чуть не умерла от страха, потом эта идиотская предосторожность с привязыванием к креслу и приставлением к затылку автомата… Теперь вот еще раз приставили идиота… Руки поверх простыни! Надо же! А если мне надо что-нибудь почесать?

— Тогда сдерни простыню, — сказал я вполне серьезно, — мне надо видеть, что ты там чешешь… Мне вовсе не хочется угодить под лазерный душ.

— Господи, да я сама тут первый раз! — проворчала Марсела. — Мне обещали семьсот долларов за визит. Я — шлюха, но шлюха экстра-класса. Сам начальник тайной полиции Хорхе дель Браво выдал мне удостоверение на право обслуживания высшего эшелона! Меня семь раз проверяли врачи, и я десять раз проходила тесты на полиграфе. А потом привезли с завязанными глазами неведомо куда, заперли и держали часа четыре в полной темноте. И я, злая и невыспавшаяся, должна была сопровождать этого кретина на маисовое поле. Им, видишь ли, овладела фантазия: поиметь меня в кукурузе. Но ведь так обращаются только с портовыми девками! У меня были генералы, адмиралы, прокурор Республики, сам Хорхе дель Браво, наконец, но никто себе ничего подобного не позволял. Ну, даже черт с ним, можно и в кукурузе, но не на глазах же телохранителей! Нет бы привести меня сюда, угостить ликером, кофе, пирожными, уложить вот на эту постель… Но волочь в кукурузу, хватать за все так грубо, будто я резиновая кукла, — извините! Я даже дала ему по морде!

— Понятно, — сказал я, чувствуя носом ароматы еще неубранных кушаний, стоявших в столовой. Через открытую дверь долетало сочное чавканье Пушки. Наш здоровяк явно решил совместить приятное с полезным и немного подкрепиться. А я даже за бутербродом сбегать не мог, потому что верить всему, что наболтала мне эта шлюха, я не имел права. Судя по тому, что она была знакома с местным обер-палачом Хорхе дель Браво, служба безопасности для нее была домом родным. А я вовсе не хотел, чтобы она удрала и вернулась сюда с бандой головорезов. Конечно, можно было опередить события и пристрелить ее «при попытке к бегству». Это сразу сделало бы мою жизнь спокойнее и дало возможность пожрать. Уж слишком бравурные марши звучали у меня в желудке. Впрочем, провести нашего Капитана было трудно. Боюсь, что он прихлопнул бы меня самого, если бы заподозрил, что я без нужды ухлопал заложницу.

Больше всего в эту ночь я завидовал Китайцу Чарли и носильщикам. Они могли не беспокоиться, что Капитан поставит их часовыми. Они вымылись, как следует пожрали и могут спать спокойно. Да и Лопесу можно было позавидовать. Уж он-то мог ни за что не беспокоиться! Все здешние сюрпризы он знал, а при правильном поведении мог не бояться, что Капитан его застрелит. Единственное, что его беспокоило, как я полагал, это разлука с Марселой. Если семьсот долларов было обещано Марселе, то ее сутенеры должны были получить никак не меньше. Вероятно, деньги были уже уплачены, и Лопес считал, что понес убыток.

Марселе вроде бы беспокоиться было нечего. Поскольку, как мне показалось, она не была дурой, то опасаться за свою честь ей не приходилось, а рассчитывать всерьез на то, что я ее убью, она не могла. Тем не менее она не спала. Несколько минут она, правда, имитировала спокойный сон, подтянув простыню до ключиц и вытянув свои гладкие ручки вдоль тела. Поскольку они лежали поверх простыни, я мог не беспокоиться, что она нажмет ими какую-нибудь смертоубийственную кнопку. На ее кофейном личике некоторое время пребывали умиротворенность и покой. В уголках губ играла скрытая улыбка. Было ощущение, что она чего-то ждет.

Сперва я подумал, будто ей что-то снится. Она невнятно застонала, переложила голову с одной подушки на другую, и при этом простыня с нее чуть-чуть сползла, открыв грудь до самого бюстгальтера. Потом она склонила голову на левое плечо, и ее длинные черные как смоль волосы в поэтическом беспорядке рассыпались по груди. Затем у нее плавно приподнялось правое плечо, потом опять левое, и теперь уже весь бюстгальтер со всем содержимым выбрался на свет божий. Как я уже отмечал, бюстгальтер был совсем не заметен, а вот его наполнение так и лезло в глаза. Это убедило меня, что никакого кошмара она во сне не видит и вообще не спит.

Скорее всего она ожидала покушения на свою честь, если применительно к профессиональной шлюхе такое понятие существует. Любой другой на моем месте все понял бы правильно, но я настолько влез в шкуру коммунистического партизана, что оценивал обстановку с чисто военной точки зрения. Дело было даже не в том, что я был голоден и зол. Мне мерещилось, что если я, утратив революционную бдительность, отвлекусь от исполнения долга, то произойдет что-нибудь ужасное.

Несколько томных и протяжных вздохов, казалось бы, не оставляли никаких сомнений в том, чего может желать дама такого рода занятий и темперамента. Несомненно, вздохи при расшифровке означали следующее: «Дева Мария! Как же мне не везет сегодня! Какие же ослы эти партизаны! Ему, кретину, предлагают задаром то, что оплатил не одной сотней долларов дон Паскуаль Лопес, а этот олух залег в угол с автоматом и держит меня на прицеле!» Веки Марселы чуть дрогнули, и я понял, что она еще вдоволь надо мной поиздевается.

По-прежнему изображая сон, Марсела при очередном вздохе плавно и медленно раздвинула ноги, прикрытые простыней. О, профессиональная подготовка у нее была на уровне! Даже марш, звучавший у меня в животе, оборвался на середине такта. Эти ноги явно приглашали в свои объятия… Кроме того, простыня сползла с нее еще ниже и прикрывала ее теперь только до пояса. Эта ведьма еще раз глубоко вздохнула, согнула в колене левую ногу, немного приподняла грудь и легонько повела плечиками, чуть-чуть покачнувшись с лопатки на лопатку… При этом тихонько щелкнула застежка на спине и два жалких треугольничка, с трудом вмещавшие в себя симпатичные кругленькие и весьма пышные мячики, попросту сползли, открыв на мое обозрение всю эту прелесть…

Голод притупился, и я поймал себя на том, что рассматриваю телодвижения этой проститутки не по обязанности, а с большим желанием и интересом. Правда, чисто теоретическим, ибо желание не было подкреплено какой-либо возможностью.

Между тем Марсела продолжала свою атаку. Она поворочалась, приподняла уже обе коленки, потом вновь опустила их, и в результате простыня оказалась лишь покрывалом для коленок. Пресловутые трусики телесного цвета представляли собой лишь два совсем небольших треугольника, соединенных резинками. Я понял, что настает час самых суровых испытаний, и стал лихорадочно вспоминать что-нибудь из учения Карла Маркса, поскольку знал по опыту, что любая цитата моментально гасит сексуальное возбуждение. Но, как назло, все марксистско-ленинские заклинания вылетели у меня из головы.

Марсела чуточку приподнялась, мурлыкнула и повернулась на левый бок, обратив ко мне свою смуглую спину. При этом трусики чуть-чуть сдвинулись вниз. Я мог отметить, что треугольничек не прикрывает и одной десятой части восхитительных по округлости и нежности ягодиц. Впрочем, на тот момент о нежности данных предметов я еще только догадывался.

Полежав на левом боку, Марсела вскоре повернулась на правый. Резинка, соединявшая розовые треугольники, еще больше сползла, и псевдотрусики совсем скомкались, и моему взору предстали темные, чуть-чуть курчавившиеся волосики… Это было уже слишком.

Наверное, оставалась какая-нибудь секунда до того момента, когда я, окончательно обалдев, должен был выпрыгнуть из своего убежища и наброситься на эту пакостницу, чтобы доказать ей, что мое терпение лопнуло. Но в этот самый момент раздалось тихое гудение, легкий шелест, и зеркало, закрывавшее вход, ведущий к лифту, вагончику, вертолету и маисовому полю, стало медленно подниматься!

Битва, которая ничего не решила

— Это ты, стерва, подстроила? — заорал я, разом изменив намерение. — Ты?

Ствол автомата едва не уткнулся ей в нос.

— Ей-Богу, не я! — трясясь от страха, взвизгнула Марсела. — Не я!

Плюнув на нее в прямом и переносном смысле, я в два прыжка пролетел расстояние от кровати до двери, ведущей в столовую, и остолбенел: неведомо откуда в проем спустилось крепкое стальное жалюзи, в которое с яростью долбил прикладом Пушка, а следом за жалюзи неотвратимо опускалось и зеркало, укрепленное сзади крепким пуленепробиваемым щитом. Я был отрезан от своих.

К счастью, я вовремя сообразил, что пора прятаться в свой окоп за мраморные столики. У меня был автомат, шесть магазинов по сорок патронов, восемь гранат, пистолет с девятью патронами и нож.

Марсела в ужасе глядела, как поднимается зеркало. Встрепенувшись, она замоталась в свою простынку и нырнула ко мне в «окоп». Я побоялся, что она разворошит его с перепугу, если начнется стрельба.

— Лежи! — прошипел я ей, свалил на пол и уселся на нее верхом. Сидеть стало удобнее, но голову пришлось пригнуть пониже.

Стальной щит, открывшийся, когда поднялось зеркало, со зловещей медлительностью стал опускаться, открывая проход в комнату. У меня не было никакой уверенности в том, что те, кто собирается войти в спальню, будут дружественно настроены, и потому я решил стрелять первым. Две фигуры в пятнистых комбинезонах с маскировочной краской на лицах симпатии у меня не вызвали, и автомат мой без предупреждения открыл огонь. Кто-то пронзительно завизжал, обе фигуры получили достаточно пуль, чтобы выйти из игры, а потому, крутанувшись на месте, отлетели к стене, где и грохнулись на пол.

Каждый появившийся в проеме был симпатичной мишенью, но те, кто отвлек меня от созерцания Марселиных прелестей, были ребята совсем не глупые. Из-за краев проема высунулись только дула автоматических винтовок, и целые тучи пуль влетели в спальню. Куда целились неведомые враги, мне было неясно, но так или иначе освещение внезапно погасло, и все погрузилось в кромешную тьму, которую озаряли только вспышки выстрелов из прохода. Я вовремя сообразил, что пятнистым ребятам совершенно необходима моя граната. Она взорвалась как раз тогда, когда они собирались выскочить из-за укрытия и ворваться в спальню…

Грохнуло; жалобно зазвенели лопнувшие зеркала, просвистели и прошуршали осколки, вспыхнуло несколько искорок в тех местах, где осколки ударили по стене, и послышался чей-то поросячий визг, смешавшийся с мяуканьем рикошетов. Был еще гулкий грохот, будто кто-то свалился с лестницы. От взрыва занялся гобелен, висевший на стене между зеркалами и изображавший голенькую пастушку в шляпке, плясавшую какой-то идиотский танец на лужайке в окружении ягнят и козлят. Пастушка весело улыбалась, хотя огонь уже поджаривал ее румяную задницу. Тем не менее огонь создал кое-какое освещение, и я перестал опасаться, что кто-нибудь подберется ко мне в темноте и всадит очередь в упор.

На месте этих ослов я бы захватил с собой несколько гранат с газом «си-эс», и тогда у них появились бы шансы взять меня без лишних проблем. Однако вместо этого они принялись поливать внутренность спальни совершенно бесприцельным огнем, ибо опасались высунуть из-за укрытия даже кончик носа. Половина пуль или чуть меньше были зажигательные, а в спальне было чему гореть. Пока мне везло, в пуфики, которые были выставлены перед моим «окопом», ни одна еще не попала. Зато два или три, стоявшие ближе к середине комнаты, уже горели. От гобелена с пастушкой загорелся соседний, наконец, очередь зажгла кровать и балдахин. Появилась перспектива изжариться или задохнуться, поскольку дыма и огня было уже вполне достаточно.

Марсела лежала ничком и сбивчиво бормотала молитвы. По своему опыту я знал, что в подобных ситуациях Господь молитвам не внемлет. Со страху бедняжка напустила лужу, в которую я уже угодил одним коленом. Это было не слишком приятно, но что поделаешь. Гораздо больше меня волновали рикошетные пули. Каски у меня не было, а эти маленькие сволочи, ударившись в одну стенку, отлетали к другой, ударялись снова, летели в потолок и уж оттуда падали на пол. Одна из пуль, слава Богу, совсем потерявшая убойную силу, попала мне за шиворот и грела мне спину где-то в районе поясницы. Обидевшись, я бросил в проем еще одну гранату и обрадовался тому, что после взрыва оттуда вывалились две бесформенные фигуры, похожие на мешки с дерьмом. Мне тоже кинули гранату — наконец-то додумались! — но она ударилась в один из столбов горящего балдахина и взорвалась совсем не там, где нужно, за что я ей, конечно, очень благодарен.

Видимо, этих свиней было еще много, поскольку следом за первой в спальню полетело еще с десяток гранат, которые бросались явно неудачно: никто не выглядывал из проема. Поскольку мне опять-таки серьезно повезло, и ни одна из гранат не упала мне на спину, я сумел отлежаться в своем укрытии, распластавшись поверх Марселы и ее лужи. Не угадай я момент — эти негодяи успели бы ворваться в комнату и сделать из меня великолепное решето. Однако я угадал и бросил свою гранату как раз тогда, когда пятнистые собрались вломиться в комнату. От взрыва наконец-то рухнул горящий балдахин, и кровать заполыхала так, что мне стало ясно — если меня не убьют, то мне придется превратиться в уголечки. От кровати уже занимался паркет, и мог получиться совсем неплохой пожар. Дыму тоже было вполне достаточно, и мне пришлось оторвать от простыни, в которую завернулась Марсела, довольно длинный лоскут, пропитанный мочой. Обмотав его вокруг морды, я получил некоторую отсрочку Пропадать очень не хотелось. Сейчас мне требовался хотя бы небольшой танк, чтобы отодвинуть пылающую кровать чуть-чуть подальше, но танка у меня не было.

Но тут выяснилось, что дом Лопеса — или бункер, черт его знает! — был неплохо оборудован в противопожарном отношении. Из каких-то автоматически открывшихся щелей хлобыстнул целый поток пены, который был столь мощным, что разом задавил огонь и резко изменил освещенность в помещении. Перспектива сгореть сменилась не менее реальной перспективой утонуть, ибо пена в считанные секунды заполнила помещение почти до потолка, а мы с Марселой оказались в кромешной тьме, заполненной липкой и приторно-вонючей дрянью, в которой было пара пустяков захлебнуться. Воздух в пене, конечно, был, кроме того, она постепенно оседала, уплотнялась и, как я понял, с журчанием лилась в открытый проход на лестницу. Видимо, это не входило в планы атакующих, ибо я тут же услышал знакомое гудение — похоже, что они поднимали щит. Где-то работала аварийная вентиляция, отсасывающая дым и угарный газ. Внизу под ногами было уже по колено воды и, похоже, она прибывала. Марсела, закутанная в простыню, поднялась с пола и, мокрая как мышь, держалась за мой левый локоть, мелко дрожа и стуча зубами.

Водичка тем временем журчать перестала, гудение щита прекратилось. Я держал автомат на изготовку, вжавшись в угол между зеркалами, и внимательно вслушиваясь во все шорохи. Пена оседала, воздуху прибывало, но зато снизу вода уже дошла до пояса. В шорохе лопавшихся пузырей никаких иных звуков не прослушивалось. Пока еще было время подумать, я прикинул, что могут придумать мои противники и чего следует опасаться. Кроме того, меня интересовало, как там за стеной мои приятели. Я вытащил рацию, проверил и убедился, что вода вывела ее из строя. Впрочем, она вряд ли помогла бы мне связаться с Капитаном, даже если бы работала.

Но тут внезапно и стена и пол тяжко вздрогнули, будто пьяный великан хватил по ним многотонной кувалдой. Меня вместе с Марселой бросило вперед, словно бы в спальне, на четыре фута залитой водой, начался шторм. Волна швырнула нас через обломки кровати к противоположной стене, а затем, отхлынув, потянула обратно. Я уцепился, однако, за какое-то вцементированное в стену бра, а Марсела — за меня. Темноту прорезала полоса яркого света. Обернувшись, я увидел, что зеркало, дверь в столовую и часть стены отсутствуют, а вода потоком льется в рыцарский зал, унося с собой обгорелые и переломанные пуфики, столики и обломки кровати. Нас не унесло, и слава Богу. Из столовой сразу же ворвался звук пальбы, который после сильнейшего взрыва казался стрекотанием кузнечиков. В грохоте перестрелки я, однако, все-таки уловил звук опускаемого щита, который теперь находился от меня всего в полуметре слева. Отцепившись от бра, я отпрыгнул в ближний угол и утащил с собой Марселу, которая смотрелась в своей простынке, как некая античная богиня. Сделал я это очень вовремя и вовремя же залег с Марселой на еще не освободившийся от воды и пены пол. Щит опустился, и семь-восемь головорезов в пятнистом, выскочив из проема, дали несколько очередей веером. Я промолчал, потому что стреляли они по моему прежнему убежищу и к тому же очень торопились. Все они, шлепая по лужам воды и пены, бросились к пролому. Там, в столовой, судя по воплям, уже шла рукопашная. Будь я уверен, что мой автомат, побывавший в месиве из воды и пены, нормально сработает, я бы, наверное, угостил бы их очередью в спину. Но я этого, слава Богу, не сделал и тем спас себе жизнь. Следом за первой группой пробежало еще десять человек, и уж они-то наверняка изрешетили бы меня снизу доверху, если бы я не проявил благоразумие.

В столовой палили, но чаще оттуда слышались дикие вопли атакующих каратистов, мордобойно-зубодробительные удары, звон разбитого стекла, хруст фарфора и лязг повалившихся рыцарских доспехов. Идти туда мне не хотелось. Судя по тому, какое количество пятнистых ворвалось в столовую — а я не сомневался, что там и до этого их было порядочно — мое вмешательство в этот конфликт существенных изменений не внесло бы. Разве только количество жертв прибавилось бы, ну и разрушений, естественно, тоже. Общая статистика этой битвы меня не волновала, меня беспокоило только одно: не попасть в реестр убитых. Поэтому я как можно теснее прижимался к мокрому, воняющему пеной полу и прижимал к нему Марселу, которая, впрочем, попыток вырваться не делала.

Я даже начал подумывать, не нырнуть ли мне в проем, который вел к лифту, но, вспомнив, что там никуда не денешься без лопесовского пульта управления, от этой идеи отказался. Справа от меня находилась большая часть обгорелых обломков кровати и рухнувшего балдахина — то, что не смог унести с собой поток воды. Как выяснилось, кровать в целом была привинчена к полу.

В это время какая-то шальная пуля влетела в спальню из столовой. Куда она попала — я не видел, но от этого произошло сразу несколько любопытных событий.

Во-первых, зажегся свет. Этого я никак не ожидал, потому что был убежден, что в спальне после пожара, гранатных взрывов и стрельбы зажигаться уже нечему. Однако где-то в потолке были вмонтированы хорошо защищенные бронестеклами лампы, которые разом залили спальню ярким светом.

Второе событие оказалось еще более неожиданным. Избитая и сожженная кровать, точнее, ее остов с закопченными пружинами, покрытый серебристыми хлопьями пены, вдруг стронулась с места и вместе с огромным квадратом прожженного и исковерканного паркета выехала на середину комнаты. При этом открылся здоровенный люк, в который можно было запросто погрузить танк.

Но я даже не успел удивиться. Правду говорят, что если гора не идет к Магомету, то Магомет идет к горе. Я не собирался вмешиваться в рукопашную, но рукопашная переместилась из столовой в спальню. Как раз в тот момент, когда кровать переехала на новое место, в спальню через пролом ввалились из столовой Малыш, Пушка и Капитан. Следом за ними влетела целая свора пятнистых верзил — человек пятнадцать, не меньше. Видимо, боезапас обе стороны уже расстреляли и действовали только холодным оружием, так как перезаряжать в этой свалке то, что стреляло, было невозможно.

Капитан орудовал ножом. Он увернулся от удара штыком и очень ловко вскрыл одному из пятнистых брюхо. Малыш отмахивался прикладом пулемета. Пользуясь своим ростом, он бил своих противников по головам, вминая им их собственные каски в черепа. Пушка, благодаря своей расе, очень похожий на откормленную гориллу, прыгал, как козел, и поминутно влеплял пятнистым сильнейшие удары руками и ногами. Следом за дерущимися приполз на четвереньках Китаец Чарли. Он не был ранен и даже не контужен. Он просто собирал мелочь, выпавшую из карманов дерущихся.

Пользуясь тем, что у меня было чем выстрелить, я не преминул этим воспользоваться. Стараясь не угодить в своих, я саданул в пятнистых несколькими экономными очередями. Пятерых я свалил тут же, а остальные бросились в столовую. Пинком отшвырнув Китайца, о которого чуть не споткнулся, я пустил им вслед еще десяток пуль. Повалилось еще трое, а остальные юркнули в какую-то дверь в дальнем конце зала.

В столовой было чуть получше, чем в спальне, но тоже все перевернуто вверх дном, переломано и перебито. Пятнистых здесь валялось штук сорок, не меньше. Здесь же лежали три наших носильщика, обильно нашпигованные свинцом, нечто дымящееся и окровавленное, похожее на недожаренную баранью тушу, а также месиво из костей и мяса, чем-то напоминавшее Комиссара. Бараньей тушей, судя по всему, мог быть только Камикадзе, так как на остатках черепа были заметны волосы, напоминавшие по кондиции каракуль, а элементом, роднившим месиво с Комиссаром, были странным образом уцелевшие очки.

— Да, это Комиссар, — Капитан сплюнул кровью, — немного поспешил взорваться. Камикадзе рванул взрывчатку у двери, но не слишком осторожно. Носильщики оказались орлами, даже убили кого-то, прежде чем их перещелкали, а Лопес… Вон лежит.

Дон Паскуаль выглядел вполне прилично, если не считать того, что во лбу у

него было две лишних дыры, а затылка не имелось вовсе.

— Это ты его шлепнул? — спросил я у Капитана.

— Нет, он вел себя прилично. Это работа вот этих, — Капитан пнул носком ботинка одного из пятнистых мертвяков.

— Ну и влепит же им Лопес за убийство братца! — предположил Малыш, лихорадочно набивая патронами пулеметную ленту.

— Не думаю, — мотнул головой Капитан, — если бы я был диктатором, то рано или поздно прикончил бы брата-близнеца… Малыш, ты остаешься здесь наблюдателем.

Малыш залег с пулеметом на небольшой баррикаде, которую мы спешно соорудили в столовой из обломков мебели и трупов, заодно перетащив в спальню все оружие и патроны, которые валялись в столовой. Пушка тем временем приглядывал за ходом, ведущим на маисовое поле, но никто оттуда вылезти уже не мог.

Наконец-то обратили внимание на Марселу, которая во время рукопашной упала в глубокий обморок и неподвижно лежала там, где я ее покинул. Капитан даже подумал, что ее убило.

Мы перевернули ее на спину, пошлепали по щекам. Надо сказать, что вид у нее был несколько легкомысленный, и чтобы не отвлекать наших бойцов от службы, Капитан велел мне ее одеть. Поскольку майка и брюки сгорели во время пожара. Марселе пришлось нацепить заскорузлый от крови комбинезон, который я содрал с одного из пятнистых.

Только тут мы смогли обратить внимание на люк. Зная здешние нравы, лезть в него без размышлений было рискованно.

— Там какая-то лестница, — сообщил я Капитану, осторожно заглянув вниз, — может, попробуем спуститься?

— И получим лазерный душ? — скривил губы Капитан. — Надо проверить….

— Хорошо, — согласился я и, подобрав валявшуюся неподалеку каску одного из пятнистых, бросил вниз. Каска благополучно брякнулась о ступеньку и, тарахтя, покатилась вниз.

— Нет, этого мало, — заметил Капитан, — тут может быть ловушка с термолокатором. О такой штуковине мне рассказал Лопес совсем незадолго до нападения этих мерзавцев. Там датчик реагирует только на тепло человеческого тела, в неживое не стреляет… Правда, он говорил не об этом люке, но черт его знает… Эй ты, корова!

Он явно обращался к Марселе.

— И не жалко ее тебе? — спросил Малыш от баррикады.

— Не отвлекайся! — обрубил его Капитан. — А ты, шлюха, шагай вниз, живо! Не то спихну!

— Подчиняюсь силе, — пролепетала Марсела, посмотрев на меня, словно я обязан был как джентльмен взять это дело на себя. Тут она ошибалась, ведь джентльмен, насколько я помнил из литературы, всегда обязан пропустить даму вперед.

Подталкиваемая автоматом, Марсела на подгибающихся коленках вошла на верхнюю ступеньку лестницы и схватилась рукой за что-то напоминающее перила. И тут…

Нет, лазеры не заработали. Просто что-то щелкнуло, заурчало, и лестница вместе с Марселой быстро заскользила вниз.

— Черт побери! — взревел Капитан. — Держи ее! Я закинул автомат за спину и прыгнул следом за Марселой. Промчавшись десять-двадцать ступенек, я сцапал ее за плечи и начал было тащить обратно. Она не упиралась, но сами понимаете, как удобно взбираться вверх по эскалатору, стремительно скользящему вниз. И это было еще не все. Наверху что-то лязгнуло, и участок пола, который сдвинулся вместе с кроватью, когда люк открылся, по-видимому, решил вернуться на прежнее место. Снизу этот участок, оказывается, держался на бронированной плите толщиной в два фута. Капитан, чертыхаясь, пытался ее чем-нибудь заклинить, но неудачно. Свет померк, крышка захлопнулось.

Еще одно подземное путешествие

Темно было какую-то секунду, может быть, — две, потом зажегся свет. Мы ехали вниз по узкой бетонной трубе, освещенной пунктиром из ламп дневного света, нижний конец которой терялся во тьме. Одновременно горело только десять ламп, освещавших примерно сто футов лестницы. Постепенно лампы, которые оставались позади, гасли, а впереди зажигались новые. Хотя угол наклона эскалатора был лишь немногим больше тридцати градусов, у меня все же оставалось неприятное ощущение, что меня везут в преисподнюю. Марсела уселась на ступеньку и выбивала зубами канкан, бормоча что-то о Пресвятой Деве. Я уселся рядом, положив на колени автомат и пытаясь предположить, куда нас вывезет эта дурацкая лестница. Понемногу я начал находить некоторые преимущества в своем положении. Во всяком случае, мне оно казалось более выгодным, чем то, в каком очутились Капитан, Малыш, Пушка и Китаец Чарли. Меньше чем через час по моим прикидкам их должны были перестрелять или взять в плен. Последнее, вероятно, было много хуже первого. Пока я оставался наверху, мне грозила та же участь. Теперь совершенно реальная угроза отодвинулась, и все опасности носили чисто предположительный характер.

Некоторое время я сидел молча, потому что не знал, о чем нужно беседовать с малознакомой шлюхой. После Вьетнама, где бледные спирохеты меня обошли стороной, но стоили здоровья немалому числу моих приятелей, я относился к шлюхам весьма осторожно и старался пореже прибегать к их услугам, хотя и не знал, что перспектива подцепить у них СПИД или сифилис намного менее вероятна, чем у какой-либо любительницы. Обычно я просто расплачивался и уходил. Сейчас, когда платить мне было не за что, тему для беседы я найти не мог. К тому же Марсела выглядела теперь совсем не так, как несколько часов назад, когда демонстрировала свои прелести и почти соблазнила. Смуглые щечки были перемазаны копотью и размытой косметикой, волосы опалены, носик поцарапан, а мешковатый комбинезон хайдийского коммандос сделал ее похожей на крупную симпатичную жабу.

Пока я размышлял, Марсела достала из кармана комбинезона почти полную пачку «Кэмела» и прозрачную зажигалку. Это был посмертный подарок от убиенного мной пятнистого.

— Ты куришь? — спросила она, предлагая мне сигарету.

— Редко, — сказал я, принимая ее дар. Щелкнула зажигалка в руке Марселы, и пламя соединило на секунду наши сигареты, которые одновременно затлели… Стало как-то теплее, хотя здесь, в подземелье, было довольно прохладно, тем более, что одежда у нас была насквозь мокрая.

— Ты сегодня здорово напугалась? — спросил я, затягиваясь.

Марсела смущенно потупилась, очевидно, вспомнив о луже, и проворчала:

— Все мужчины идиоты. Им не живется спокойно. Обязательно нужно стрелять, убивать, делать революции, играть в политику… Я как только вспоминаю все, что сегодня произошло… Даже сказать не могу. А теперь вот едем куда-то, может быть, вообще к дьяволу в зубы.

— Ты веришь в черта?

— Не знаю… Конечно, в ад я когда-нибудь попаду. Хотя я исповедываюсь, хожу в церковь, и наш падре Анастасио сказал, что милость Господа не обходит

даже закоренелых блудниц, если они искренне каются. Магдалина когда-то покаялась и вошла в Царство Божие. Может, и мне повезет. Но я на это не очень надеюсь. А уж тебе, коммунисту, туда прямая дорога.

Я не стал ее разубеждать, это было бы слишком долго и сложно. Наверное, поэтому она спросила:

— А ты русский или кубинец?

— Я здешний, — ответил я, поскольку такова была официальная легенда.

— А откуда ты? — испытующе прищурившись, продолжала допрос Марсела.

— Из Сан-Исидро, — ответил я. На случай, если я буду захвачен в плен, мне еще при подготовке к операции дали определенный набор сведений о себе, который я должен был сообщить службе безопасности перед тем, как она меня прикончит.

— Надо же! — недоверчиво усмехнулась она. — Что-то я тебя не припомню…

— В Сан-Исидро двести тысяч жителей, — хмыкнул я, — неужели все друг друга знают?

— Ручаюсь, что ты будешь говорить, что жил в районе Мануэль Костелло!

По легенде было именно так, ибо этот район столицы Хайди отличался своим жаргоном, который мне особенно удавался.

— Да, — сказал я, пожав плечами, — я жил именно там, на Боливаро-норте.

— Ха-ха-ха! — покатилась Марсела. — Ой, не могу! Я ж знаю там всех, от старика до грудного младенца! Я даже знаю, за кого ты будешь себя выдавать… Ха-ха-ха-ха!

Вот это было неожиданно. Я несколько опешил, но все-таки спросил:

— И за кого же, интересно узнать?

— За Анхеля Родригеса, разумеется, моего родного братца!

Это был точный и внезапный удар — чистый «иппон»! Я быстренько пробежал по своей памяти и вспомнил, что у моего прототипа была сестра и звали ее действительно Марсела!

— Знаешь, девочка, — вздохнул я, — если окажется, что ты работаешь на своего дружка Хорхе дель Браво, то мне придется тебя ликвидировать. Уж очень много ты знаешь…

Это вышло у меня слишком мрачно, и бедная Марсела перепугалась.

— Если б ты знал, кто такой мой братец, ты бы не стал так сердиться, — пролепетала она. — Он хороший парень, но два года назад его застрелили полицейские, когда он вступился за одного паренька, обвиненного в торговле марихуаной. У нас и правда ходили слухи, что он жив и убежал на Кубу. Но я-то знаю, что чудес не бывает. А ты на него и правда чуть-чуть похож.

— Вот-вот, — буркнул я. — Так что ты мне еще расскажешь, сестренка? Все-таки я тебя два года не видел?

— Зачем тебе это?

— Просто, чтобы убить время. Этот дурацкий эскалатор, может быть, закончится где-нибудь в Китае.

— Чего там рассказывать? Как я стала супершлюхой?

— Хотя бы…

— Отца, как ты, наверное, знаешь, у нас не было, мать сбежала с пароходным официантом в Штаты. Присылала по пятьдесят долларов на меня… и на тебя, — при последних словах Марсела криво усмехнулась.

— В неделю?

— В год… К Рождеству Христову…

— Она живет в Оклахоме, во всяком случае, мне так говорили.

— Да, где-то там. Но все деньги забирал ее братец, наш дядюшка Рамон Мартинес, владелец сувенирной лавки, Боливаро-норте, 15, — припомнил я свою легенду.

— А про то, что он старый скряга и сводник, ты тоже знаешь?

— Догадываюсь…

— Пока Анхель был жив, он побаивался меня обижать. Анхель был крутой парень и мог при нужде свернуть ему шею. Может быть, он был и не такой здоровый, как ты, но мог справиться с любым. Его все уважали. Анхель жил отдельно, он работал в порту и был заводилой у докеров, говорят, он там какой-то подпольный профсоюз устроил. Но когда его убили, дядька совсем обнаглел. Я помогала ему в лавке, и он заметил, что многие туристы на меня засматриваются… Дела и так шли неплохо. Лавка у нас была в двух шагах от порта. Как приходит круиз, так сразу толпа. Туристы хотят сувениры. Отделанные ракушки дядька брал у мальчишек по тридцать-пятьдесят сентаво, а загонял по три-пять долларов. Европа брала отлично, янки похуже, но тоже брали. Индейские маски неплохо шли, чучела крокодилов, черепах, игуан, пончо, значки… Иногда удавалось оптом сбыть партию.

Марсела пустила дым через ноздри и со злостью в голосе продолжила:

— А потом появился сеньор Рамирес. Он хотел продать дядюшке свою яхту. Дядюшка, хоть и скряга, но очень хотел иметь яхту — престиж! А это полмиллиона песо, между прочим, хотя она и подержанная, но очень шикарная!

Дядюшка просил Рамиреса, чтобы тот сбросил сотню тысяч. Тогда Рамирес говорит: «Хорошо, я сброшу, Рамон, но твоя Марсела должна принять участие в конкурсе „мисс Хайди“. Если возьмет хотя бы третий приз, то можешь считать, что мы в расчете, а если станет „мисс“, то заработает все, что будет сверх ста тысяч. Ну, „мисс Хайди“ — это же один миллион песо! Вице-мисс — полмильона, вторая вице-мисс — сто тысяч… Конечно, там все было десять раз куплено. „Мисс“, конечно, мне не дали стать. Это уже давно было для Мануэлы Лопес припасено, дочери самого дона Педро, генералиссимуса и президента. А мне, как я понимаю, прикидывали место второй вице-мисс. Рамирес так хотел, чтобы сто тысяч вернуть. Но тут, на втором туре, когда перед комиссией в купальниках ходили, меня углядел Хорхе дель Браво… Это такой кобель! Ночью приезжают агенты, дядюшка чуть не помер, думал, за ним. Даже обрадовался, когда они сказали, что за мной. Я тоже боялась. А меня привезли на виллу к Хорхе дель Браво. Там не так шикарно, как здесь, но тоже неплохо. Он совсем неплохо все обставил, сделал приятно… Драл только очень долго, полчаса, наверно, кончить не мог. Дал пять тысяч песо и сказал, что я могу считать себя „вице-мисс“, и не второй, а первой. Так и вышло! Месяца три он меня держал, потом нашел что-то получше, но и меня не забыл: дал удостоверение, так что мне теперь весь хайдийский генералитет и половина министров знакомы. И все за какие-то полтора года!

— А главного Лопеса ты не обслуживала?

— Видать я его видала, даже несколько раз, но спать меня к нему не водили. У него, кроме жены, три постоянных любовницы есть: одна белая, норвежка, по-моему, яркая такая блондинка — он зовет ее Сан — «Солнце», другая китаянка из Гонконга — Мун — «Луна», а третья, негритянка из самой черной Африки — Стар — «Звезда». Говорят, что он спит со всеми сразу. Как он это делает, я не знаю, не видела, но это так. А жена у него старая карга, от которой даже сержанты охраны шарахаются. Она живет с вибраторами. У нее их целая коллекция, а недавно японцы за полтора миллиона долларов изготовили ей секс-робота, который умеет ласкать и даже говорить ласковые слова. Правда, я его не видела, может быть, это вранье.

— А где живет сам Лопес?

— Никто не знает. У него по всему острову виллы, ранчо, асиенды. Вот эта

— «Лопес-23», а есть еще, по-моему, и «24», и «25», и «30». Они все как-то между собой связаны. Может быть, мы с тобой сейчас переедем куда-нибудь на «Лопес-20» или на «Лопес-27». У него есть дома и в Европе, и в Америке, и в Австралии, и даже в Африке где-то. Но есть одно место, главное, оно называется «Зеро» или «Лопес-0». Только где оно, никто не знает.

— И даже не догадывается? — спросил я.

— У нас пол-острова запретных зон. Которая из них «Зеро» — неизвестно. А те, кто слишком интересуются, — исчезают… Жизнь такая.

Сигареты мы докурили. Эскалатор по-прежнему вез нас по наклонному тоннелю, но наклон теперь был совсем небольшой.

— Слушай, — спросил я Марселу, — но ведь здесь понарыто столько всяких ходов и переходов, ведь нужны были массы народа, чтобы все это построить. Неужели люди не помнят, где чего строили?

— Наивный ты парень! — усмехнулась Марсела и приятельски обняла меня за плечи. — А еще утверждал, что ты хайдиец! Во-первых, здесь в наших горах много старинных штолен, пещер и естественных пустот. Это намного облегчало работу, а во-вторых, у нас примерно пятьдесят тысяч заключенных, почти каждый десятый…

— Ну, а деньги откуда взялись?

— Лопес имеет примерно пятьдесят миллионов только личного дохода, да плюс в его распоряжении вся государственная казна.

Я хотел задать еще несколько вопросов, но тут впереди возникло светлое пятно. Там, в этом пятне, заканчивался эскалатор.

— Куда-то мы приехали? — подумал я вслух.

— Лишь бы там не стреляли… — вздохнула Марсела.

Эскалатор закончился в небольшом, хорошо освещенном зале, отделанном красным мрамором. Прямо перед нами в стене имелась дверь, которая автоматически открылась при нашем приближении. В то же время за нашей спиной сверху опустился щит, отделанный тем же красным мрамором, и мы оказались отрезаны от эскалатора. Перешагивать через порог двери было страшновато — я все время помнил о лазерном душе. Но больше идти было некуда, и я решил, что, возможно, долго мучиться не стоит. Я довольно корректно обнял Марселу за талию и шагнул вперед. Ничего ужасного не произошло. Мы оказались в узком коридорчике длиной примерно в пять ярдов, где при нашем появлении зажегся тусклый свет. Дверь, которая была позади, конечно, тут же закрылась, а вот другая, которая была впереди, почему-то открываться не стала. Даже тогда, когда мы подошли вплотную. В нашем распоряжении, таким образом, осталось несколько десятков кубических футов воздуха, поскольку обе двери закрывались герметически. Никаких иных выходов из коридорчика не было, и я вдруг отчетливо представил себе, что весь остаток жизни мне придется провести здесь, вдвоем с Марселой. Если учесть, что я ничего не ел со вчерашнего дня, то это визави мне не должно было показаться особенно обременительным. Я имел самые смутные представления о том, за какое время мы вдвоем успеем переработать весь кислород в углекислый газ и заполнить это помещение сероводородом, но догадывался, что дожить до седых волос я не успею, даже если съем Марселу до последней косточки.

— Это что, уже все? — произнес я вслух очень глупую фразу, размышляя про себя, стоит ли застрелиться сразу или все же подождать, пока кончится воздух. Решив повременить, я обнаружил на двери замок с десятизначным кодом. Это было неплохо, поскольку придавало смысл всей моей оставшейся жизни. Можно было потратить примерно десять, а то и пятнадцать лет, но так и не найти нужной комбинации. Правда, я слышал, что некоторые замки не любят, когда их слишком долго мучают неправильными комбинациями, и начинают стрелять, пускать ядовитый газ или поливать огнесмесью любителей экспериментов.

— Такой замок я уже видела, — сообщила Марсела, которая, должно быть, и не догадывалась о моих сомнениях и мелькнувшей мысли воспользоваться ею как продуктом питания, — у этого козла Паскуаля был в кабинете сейф с точно таким же замком. Я даже почти запомнила число, которое он там набирал… Год рождения его деда — 1865, потом год рождения его бабушки 1870, а последние две цифры я забыла…

Это было хорошим утешением. Набрав на замке 18651870, я прикинул, что даже комбинацию из двух цифр — если принять, что первые набраны верно! — я буду искать очень долго.

Пока я опять терзался своими сомнениями, легкомысленная Марсела сказала:

— А что, если набрать его возраст? Лопесу — 53.

— Попробуй набери, — равнодушно пробормотал я, надеясь, что замок сожжет нас напалмом или. отравит «ви-эксом» и спасет меня, таким образом, от греха каннибализма.

Произошло чудо — когда замурзанный пальчик, Марселлы с остатками лилового маникюра нажал, сперва на пятерку, а потом на тройку, замок щелкнул, половинки двери с шелестом ушли в боковые пазы. Таким образом, как это ни прискорбно, нам был открыт путь к новым неприятностям.

За дверью оказался почти такой же коридорчик, но в дальнем конце его была прозрачная стеклянная дверь, и сквозь нее отчетливо виднелся точно такой же вагончик, как тот, что привез нас на асиенду «Лопес-23» с кукурузного поля.

Ловушка была что надо! Едва мы с Марселой бросились вперед, убежденные, что уж со стеклянной-то дверью мы как-нибудь справимся, казавшийся неколебимым монолитом пол коридорчика под нами раскрылся, словно створки бомболюка, и мы, дико заорав от неожиданности, полетели в пропасть…

По уши в дерьме

Насчет пропасти я, конечно, сказал слишком сильно. Это только в первый момент показалось, потому что внизу было темно. Мы — ну, я-то уж точно! — решили было, что нам крышка и что нам предстоит разбиться в лепешку, пролетев сотни три футов. На самом деле мы не пролетели и десяти и шлепнулись не на камни, а в самое стопроцентное жидкое дерьмо.

Когда-то, должно быть, еще в доиспанские времена, это была подземная река, которая несла по подземному лабиринту кристально чистые, возможно даже, минерализованные воды. Однако технический прогресс на поверхности земли превратил речку в клоаку, куда естественным или искусственным путем сливались канализационные стоки ближайших асиенд и поселков. Впрочем, об этом мы с Марселой узнали гораздо позже, а в тот момент, когда мы угодили в этот поток дерьма, нам было совершенно неинтересно знать, откуда он начинается и откуда это дерьмо взялось. Значительно больше меня лично интересовало то, как из дерьма выбраться. Скажу откровенно, я подозревал, что это невозможно. Ноги до дна не доставали, наверху серел каменный естественный свод. Впрочем, свод я видел недолго, только несколько секунд после падения, пока еще виделся свет из открытых створок «бомболюка», доставившего нам удовольствие искупаться. Скорость течения была очень велика, и нас быстро унесло за несколько крутых поворотов, куда свет уже не доходил. Мы плыли в кромешной тьме и такой густой вони, что меня не вывернуло наизнанку лишь потому, что я уже более полусуток ничего не жрал.

— Анхель! — услышал я визг Марселы. — Ты здесь?

— Здесь, здесь… — пробормотал я, стараясь поуже открывать рот.

— Боже, какая вонь! — Она была где-то рядом, но я ее не видел.

— Ты хорошо плаваешь? — спросил я.

— Часа четыре продержусь, — ответила она, — если раньше не задохнусь!

Самое смешное, что, падая в дерьмо, я не бросил автомат, висевший у меня на шее. При определенных условиях он мог бы утянуть меня на дно, так же, как пистолет, нож и четыре гранаты, висевшие на поясе вместе с двумя запасными магазинами. Если бы нам довелось проплыть по этой мерзкой реке чуть-чуть дольше, то кто-то из нас должен был утонуть — либо я, либо «Калашников». Однако очень скоро мы ощутили под ногами более-менее твердое дно и затем смогли идти пешком. Уровень зловонной жидкости стал поменьше, должно быть, труба стала шире. Здесь же я, наконец, нащупал в темноте отплевывавшуюся в разные стороны Марселу. Мы взялись за руки, как школьники на прогулке, и двинулись рядышком, чуть-чуть подталкиваемые потоком, который доходил нам до пояса.

— Боже! — бормотала Марсела. — Мои волосы! Они же насквозь пропахнут!

Бедняжка! Мне было так странно слышать, что ее волнуют волосы, когда есть прямая угроза вообще остаться тут навек. И это была серьезная угроза. Мы были по-прежнему во власти потока, и никто не мог поручиться, что где-нибудь за поворотом труба не начнет сужаться, и дерьмо не заполнит ее до потолка. Правда, пока уровень дерьма несколько снижался и доходил временами до середины бедер. Однако минут через десять он начал неуклонно повышаться, опять дошел до пояса и приблизился к груди. К тому же, вытянув левую руку вверх, я нащупал свод, а это был совсем дурной знак.

Марселе было явно проще. Она была воспитана в традициях безоговорочного доверия и подчинения мужчинам. Эмансипированность женщин-янки, летающих на истребителях и командующих десятками мужчин на кораблях, в эти места еще не докатилась. Это дитя природы и обычаев твердо верило, что с таким мужчиной, как я, бояться нечего, и было убеждено, что со мной не пропадешь. Мне надеяться было не на кого, а потому я трусил так, как никогда в жизни. Трусил потому, что от меня, по сути, ничего не зависело. Против тяжелого, неотвратимого потока идти было невозможно, остановиться — тоже. Можно было только идти или плыть по течению. Если бы я был один, то наверняка выл бы и орал от безысходности своего положения, но при Марселе стеснялся. Хотя в то время я был полным идиотом во всем, что касалось глубоких обобщений, моя беспомощность перед потоком дерьма как-то стихийно заставила меня подумать о том, что все мое прежнее существование являлось именно таким же беспомощным барахтаньем в потоке жизни. Несколько раз я действовал самостоятельно, но это приводило лишь к новым неприятностям, и меня еще дальше уносило в клоаку. Было горько и стыдно, что жизнь закончится таким омерзительным образом, но сделать я ничего не мог. Наше путешествие по смердящей реке продолжалось.

Коллектор шел все время под гору, а поток зловеще приближался. Зловоннейшая жижа вновь поднялась до плеч и заметно ускорила течение. Вспомнилось, что в детстве я то ли читал, то ли видел в кино историю, когда какой-то француз, каторжник или революционер, вот так же шел, спасаясь от врагов, по парижской канализации. Отчего-то его путешествие казалось мне увлекательным… Сейчас я так, конечно, не считал. Наоборот, у меня было горячее желание застрелиться, но этого я не сделал по двум причинам: во-первых, как всегда, у меня проявлялось чувство самосохранения, а во-вторых, я не был уверен, что мое оружие после уже двухчасового путешествия по клоаке окажется в состоянии выстрелить.

Одежда была пропитана дерьмом насквозь, до последней нитки. Волосы, вся кожа с головы до пят — тоже. Даже во рту ощущался вкус этой дряни. Но, как ни странно, чем дольше я находился в объятиях смрадного потока, тем больше привыкал к своему положению и смирялся со своей участью. К концу третьего часа нашего путешествия мне стало почти безразлично, чем все кончится. В конце концов рано или поздно умирать все равно придется.

Внезапно скорость потока увеличилась резко, даже можно сказать, стремительно. Уклон явно стал круче, и крутизна его все возрастала. Идти оказалось невозможным, нужно было плыть. Я даже пытался хвататься за потолок туннеля, но зацепиться было не за что.

— Ой! — пискнула Марсела. — Меня уносит! Уносило нас обоих, уклон достиг градусов тридцати, и поток мчался со скоростью быстрой горной реки. Никто не поручился бы, что дело не кончится каким-нибудь жижепадом… Нас действительно с разгона бросило вниз, с головой окунув в жижу, но все же мы вынырнули. Откуда-то сверху низвергались гнусные клокочущие струи, закручивая в потоке водовороты из жижи, но течение нас пронесло сквозь них за какие-то секунды. Теперь нас втянуло в явно искусственную бетонную трубу, на ощупь скользкую и обросшую какими-то наростами. Глубина опять стала такой, что ноги не доставали до дна, и мы с трудом держались на поверхности, изредка цепляясь друг за друга. Наши руки и ноги из последних сил работали, преодолевая тяжесть намокшей одежды, обуви, а кроме того, и моего вооружения, которое я почему-то не пытался бросить. Изредка ладони натыкались на всякую мерзость, плывшую вместе с нами: гнилую кожуру бананов, дохлых крыс, тряпки, экскременты, хлопья пены, щепки… Все эти предметы канализационного обихода, половина из которых в обычное время могла бы вызвать неукротимую рвоту, как ни странно, мало нас волновали. Мы к ним привыкли!

Бог что-то хотел для нас сделать. Неожиданно меня ткнуло в спину что-то твердое. Это был довольно толстый обрубок бревна, причем с большим запасом плавучести. Как его занесло сюда, меня не волновало. Главное, я смог в него вцепиться, и Марсела сделала то же самое. Мы поехали дальше с некоторым комфортом, уже не боясь выдохнуться и пойти ко дну.

Однако автомат, чиркнувший стволом по бетону трубы, навел меня на грустные мысли. Уровень жижи все ближе подходил к потолку. Следом за автоматом по бетону стала чиркать моя макушка. Это могло означать, что наше путешествие подходит к печальному концу. Но заставить дерьмовую реку течь вспять мы не могли.

Чтобы не скрести потолок макушкой, пришлось по самый подбородок окунуться в жижу и держать голову почти вровень с бревном. Но просвет между потолком и поверхностью дерьма сокращался катастрофически быстро. Наконец, его не стало совсем, и я, хватив последний глубокий глоток смеси аммиака, сероводорода и прочей дряни, которую при достаточной доле воображения можно было назвать воздухом, погрузился в отвратительную пучину. При этом я все-таки на всякий случай зажал нос, крепко стиснул зубы и закрыл глаза, хотя был на сто процентов уверен, что уже никогда их не открою…

Говорят, что некоторые ловкачи-ныряльщики умеют задерживать под водой дыхание на пять-шесть минут. Не знаю, насколько сумел это сделать я и насколько — Марсела. Мне лично казалось, что мое пребывание в толще дерьма длилось час, а то и больше. Во всяком случае, я держал в себе воздух до тех пор, пока не почувствовал, что у меня вот-вот лопнут легкие…

И — о чудо! Все-таки Господь Бог проявил великодушие к моей заблудшей душе и счел ее на данный момент не подлежащей призыву. Меня вынесло на поверхность, и я с наслаждением выдохнул ту гадость, которую уже не мог держать в груди, и жадно глотнул порцию свежего канализационного смрада. Более того! Нас вынесло к свету!

Тут я невольно вспомнил момент своего рождения. Тогда, как вы помните, я

не испытывал такой радости. Наверно, тогда я был умнее, поскольку понимал, что избавление от одних страданий есть прелюдия к последующим.

Итак, в конце туннеля появился свет. Вначале это была едва ощутимая, неяркая точка. Потом она вытянулась, расширилась, превратилась в маленький полукруг. Полукруг этот быстро рос: сначала до размера двухнедельной луны, потом — до пол-арбуза, затем — до полкруга швейцарского сыра. И вот свет Божьего дня ослепил, резанул по глазам, заставил зажмуриться! Наше бревно, выброшенное напором воды из трубы, оказалось в густой жиже пруда-отстойника. Вместе с бревном мы благополучно причалили к берегу и, окутанные полчищами мух, протащились несколько шагов через кусты. Вонь, вероятно, и здесь была весьма ощутимой, но что она была по сравнению с той, которой мы надышались в канализации! Мы жадно, полными легкими вдыхали воздух, который нормальный человек назвал бы миазмами…

Пробравшись через кусты, мы обнаружили, что они росли на плотине, отделяющей пруд, где отстаивалось самое крупногабаритное дерьмо, вроде бревна или нас с Марселой, от другого пруда почище. Конечно, он тоже порядком вонял, но для нас там вонь уже и вовсе не чувствовалась. За вторым прудом виднелись какие-то здания, по-видимому, там располагались сооружения для окончательной очистки воды.

— Что ты встал! — рявкнула Марсела нетерпеливо. — Идем туда!

— Больно уж ты быстрая! — ответил я, сразу вспомнив, что я нахожусь не на прогулке, а на войне и что с местными властями у меня весьма неопределенные отношения. Одновременно, глянув на Марселу и на себя, я понял, во что мы превратились. Строго говоря, человеческий облик мы потеряли. Любитель сенсаций, сфотографировав нас в этот момент, мог убедить весь мир, что общался с пришельцами из космоса. Солнце довольно быстро сушило нашу одежду, и она покрывалась не то чешуей, не то коростой из засохшего дерьма. Все открытые участки кожи приобрели омерзительный желто-зеленый цвет и тоже покрылись чешуей или коростой. Волосы, прекрасные антрацитовые волосы бывшей «вице-мисс» Хайди, превратились в странную мешанину из каких-то слипшихся змеевидных косм и запутавшейся в них дряни, а у меня на голове образовался такой «ирокез», что все панки мира сдохли бы от зависти.

Прежде чем куда-либо идти, я все-таки прочистил, насколько возможно, автомат и пистолет. Похоже, что их механизмы работали нормально и застрелить кого-нибудь было вполне возможно. Убедившись в этом, я двинулся вперед, но не к домикам очистных сооружений, а в сторону от них. Марсела, бормоча ругательства, поплелась за мной.

Очень скоро мы оказались у обрыва высотой примерно в двести футов. Обрыв был настолько крут, что без снаряжения или хотя бы хорошей веревки спускаться было бессмысленно. Внизу, под обрывом, торчали огромные камни, на которые время от времени накатывали океанские валы. Справа обрыв уходил к горизонту. Вспомнив карту, которую мы изучали во время подготовки, я определил, что мы находимся на западе острова, на так называемом Лесистом плато. Влево обрыв постепенно понижался и уступами переходил в мыс, который, насколько я помнил, назывался мысом Педро Жестокого. Это было очень кстати, потому что в моей памяти отчетливо сохранилось: от мыса в море на полторы мили выдается песчаная коса, а за ней — цепь необитаемых песчаных островков. Перебираясь с островка на островок, можно было бы добраться до вполне приличного курортного государства на острове Гран-Кальмаро, откуда можно даже улететь в Штаты.

Мухи здесь, на свежем морском ветерке, чуть приотстали, но Марсела ныла:

— Черт тебя подери, что ты все ходишь и смотришь? Меня уже всю искусали, я вся чешусь… От этой грязи у меня будет экзема… Там, в клоаке, мы могли подхватить и сифилис, и холеру…

— А пулю ты не хочешь? — спросил я. — Это быстро, и после уже ничего не чешется!

Она смолкла и посмотрела на меня с ужасом. Если бы я видел свое лицо со

стороны, то, наверное, испугался бы еще больше.

Некоторое время мы молча шагали вдоль обрыва, обходя справа каскад очистных прудов. Обрыв становился все ниже, но пологости в нем не прибывало, а скалы внизу становились все острее и отвеснее. Потом вдоль обрыва потянулась колючая проволока. Это означало, что обрыв стал доступнее, и это кому-то мешало. Наконец появился бетонный забор с проволокой по верхней кромке. Деревья впереди между тем поредели, и вскоре я уже различил впереди несколько белых строений, какие-то емкости, похожие на нефтяные, а также площадку, где стояли два-три автомобиля. За ней в бетонном заборе просматривались решетчатые ворота из проволочной сетки.

— Послушай, — шепотом предложила Марсела, — может быть, мне пойти и поговорить с кем-нибудь? Я женщина, оружия у меня нет…

— А как ты им объяснишь свой вид? Скажешь, что случайно провалилась в канализацию? Тебя арестуют и отправят в психушку, это как минимум. Кроме того, ты еще должна будешь объяснять, почему на тебе комбинезон солдата коммандос.

— Я скажу им, что я любовница Лопеса!

— Во-первых, это не так, во-вторых, о Паскуале Лопесе никто на острове вообще не знает, в-третьих, тебе никто не поверит, а в-четвертых, если Бог ума не дал, то лучше помолчи.

Она умолкла, скорее обиженно, чем испуганно. Тем не менее я тоже понимал, что сидеть в кустах и ждать неизвестно чего — бесперспективно. В тоталитарной стране даже на таком объекте, как очистные сооружения, могла быть серьезная охрана. Правда, если она заступает на пост, то скорее всего ночью. Может быть, тут даже спускают с цепи собак — лай их где-то слышался!

— чтобы террористы не взорвали это дерьмохранилище и не испортили здешние пляжи. Но днем тут, видимо, особой бдительности не проявляли. Во всяком случае, пока. Поэтому я решил не мудрить особенно, а атаковать с ходу.

— Вот что, — предупредил я Марселу, — сейчас я тебя оставлю в покое. Если хочешь, то можешь идти сдаваться и объяснять, что ты бывшая любовница бывшего Лопеса, что у тебя желтый билет высшей категории, что тебя трахал лично Хорхе дель Браво и весь личный состав службы безопасности. Но! Все это ты сделаешь не раньше, чем я проскочу и удеру отсюда. Кроме того, если начнется пальба, то сиди и не рыпайся. Шальные пули убивают не хуже прицельных.

Она только мелко кивала. Я еще раз протер автомат, снял с предохранителя и потихоньку стал подбираться к строениям. Оглядевшись, я в три прыжка перескочил асфальтовую дорогу, отделявшую здания от деревьев, и незамеченным очутился за углом приземистого строения, где, судя по гудению трансформатора, помещалась подстанция. Между двумя глухими стенами каких-то технических построек я вполне спокойно пробрался почти к самой площадке, где стояли две «Тойоты», а чуть поодаль маленький грузовичок. Надо было попробовать укрыться между «Тойотами» и грузовичком. Грузовичок заслонял меня от окон какого-то офиса, где, вероятно, заседал смотритель этого вонючего заведения, а «Тойоты», стоявшие бок о бок, перпендикулярно грузовичку — от глаз охранника, маячившего у ворот. Охранник, судя по всему, был вооружен только «кольтом», висевшим у него на животе в защелкнутой на застежку кобуре. Он сидел на лавочке справа от ворот, где имелась незапертая калитка, вытянув ноги поперек асфальтовой дорожки, и дремал. Я подумал, что обязательно смогу уложить его прежде, чем он успеет расстегнуть кобуру. Но тут за моей спиной послышался шорох…

Атака с ходу

Только чудо спасло Марселу, неслышно подобравшуюся ко мне сзади, от экономной автоматной очереди, которую я мог бы в нее всадить с перепугу. Но я удержался и даже не ругнул ее как следует, а просто сцапал за руку и заставил пригнуться. Мы сидели вдвоем на корточках, укрывшись за тремя пустыми бочками из-под бензина.

— Вот что, — прошептал я в измазанное грязью ухо Марселы, — если ты поперлась за мной, то слушайся, иначе пристрелю и не пожалею. Сейчас мы осторожненько встанем и перескочим вон туда, между грузовичком и легковыми. Если этот осел в шляпе, который сидит и дремлет, должно быть, насосавшись пульке после сытного обеда, услышит, как мы топаем, то я его, конечно, пристрелю. Как только он свалится, ты должна изо всех сил пробежать через калитку и после этого можешь считать себя совершенно свободной. Можешь и никуда не бежать, но только, ради Бога, не цепляйся за меня, а особенно за автомат!

Совершенно не глядя на Марселу, я присел и расшнуровал ботинки, в которых чуть не утоп, но снять так и не решался. Сейчас настало их время. На то, что босой человек ходит почти бесшумно, меня навела Марсела — именно поэтому она и прошла следом за мной совершенно неслышно.

— Ты понесешь ботинки, — приказал я ей и почувствовал, что перегретый асфальт — это не сахар. Солнце накалило его так, что он жег ногу даже через сырые носки. Тем не менее я, не произведя шума, перескочил открытое пространство и спрятался между автомобилями. Следом за мной тихонечко просеменила Марсела, неся на вытянутой руке мои грязнейшие ботинки. Правда, она плохо пригибалась, но ее все равно не заметили. Зато она смогла увидеть важную вещь, которую не успел разглядеть я.

— В той машине, что справа, — ключ зажигания, — сказала она тихо.

Дверь машины была не заперта. Стараясь не высовываться, я нажал ручку, приоткрыл дверцу и кивком головы приказал Марселе лезть в машину. Бедная «Тойота»! Хозяин у нее был заботливый, а в каком виде в нее залезли мы!

Марсела спряталась под приборный щиток справа от меня, а я, положив автомат на сиденье, повернул ключ. Стартер тихо заурчал, охранник даже не повернул головы. Мотор завелся, я, очертя голову, рванул с места, так что бедная «Тойота» завизжала, как атакующий каратист. Вывернув баранку, я с разгона ударил бампером в ворота, которые были сделаны из легкой стальной сетки и некрепко сваренных стальных уголков. Вместе с петлями ворота вылетели, машину тряхнуло, я опять резко крутнул руль и выскочил на шоссе. Сзади послышалась сквозь рев мотора ругань проснувшегося сторожа, но слов я не расслышал.

Честно скажу, захват машины получился неожиданно, прежде всего для меня самого. «Тойота» была теперь в моих руках, но куда гнать эту симпатичную розовую кобылку прошлого года выпуска, я не знал. Стоило ли ее вообще угонять — об этом я тоже как-то не подумал. Но зато Марсела была ужасно довольна. — Как в кино! — восхитилась она. Шоссе уводило меня в сторону от мыса Педро Жестокого, от желанной песчаной косы, видневшейся у горизонта в полуденном мареве, стоявшем над бирюзовыми волнами. Шоссе шло по обрыву и где-то впереди, поднявшись на склон Лесистого плато, должно было соединиться с кольцевой автострадой, опоясывавшей остров.

Дорога шла в гору, но довольно полого, и «Тойота» несла нас вперед не менее чем со скоростью сорок миль в час. Я глянул в зеркальце — погони не было. Это было и хорошо и плохо. Плохо потому, что владельцы машины не пытались сами настичь угонщика, а скорее всего позвонили в полицию. А пост дорожной полиции, как назло, располагался у въезда на кольцевую автостраду. К тому же въезжать на автостраду надо было с серпантина. Полицейские знали, что угонщик мимо них не проедет, и просто поставили поперек дороги здоровенный грузовик-фургон. Вполне уверенные, что имеют дело с хулиганом, полицейские даже не удосужились расстегнуть кобуры и, помахивая жезлами, дубинками и наручниками, стояли в стороне у своей будки.

Я ударил по тормозам, рванул дверцу левой рукой, автомат схватил правой, выпрыгнул на асфальт и высадил в ошалевших от неожиданности полицейских полмагазина. С двадцати ярдов это было не очень сложно, убивать я уже давно умел прилично, и в полиции острова Хайди освободилось четыре вакансии.

Марсела, сжавшись, сидела под приборным щитком и стучала зубами.

Выждав некоторое время, я перебежал к грузовику. Его надо было убирать с дороги. Это была оплошность, и она бы могла мне дорого обойтись, если бы мне в очередной раз не повезло.

В тот самый момент, когда я, забравшись в пустую кабину грузовика, начал поворачивать эту тушу вдоль дороги, из ветрового стекла вдруг брызнули осколки, и едва ли не точно напротив моего лица возникла дырка, окруженная паутиной из мелких трещин. Я выпустил баранку, а затем плюхнулся на пол кабины, стараясь успеть до второго выстрела. Второй выстрел ударил, но новой дыры не появилось ни в стекле, ни в дверце, ни в моей голове. Сделав вид, что хочу выбраться через левую дверцу, я выпрыгнул через правую. Уловка, однако, оказалась ненужной…

— Эй, Анхель! — услышал я совершенно неожиданно торжествующий голосок Марселы. — Я его убила!

— Это ты про меня? — спросил я. Один из осколков стекла рассадил мне подбородок, хотя и не очень сильно.

— Да нет! — нервно хихикнула Марсела. — Я застрелила того, кто в тебя стрелял.

С некоторым недоверием — ибо не мог понять, из чего она могла выстрелить!

— я обошел грузовик и увидел Марселу в позе удачливого охотника, поставившую босую пятку на увесистую тушу пятого полицейского, рядом с которым валялся крупнокалиберный револьвер.

— Чем же ты его уложила? — Я выпучил глаза от обалдения. Марсела сделала самую приятную усмешку, которая только могла появиться на ее личике, испачканном дерьмовой коростой, и показала мне мой собственный пистолет:

— Ты его выронил, когда прыгал из «Тойоты», а я подобрала.

Я хотел спросить еще что-то, но в это время зашелестели придорожные кусты, и доброжелательный голос достаточно вовремя произнес:

— Сеньоры партизаны, меня стрелять не надо! Во Вьетнаме со мной служило несколько парней, которых жизнь в джунглях приучила стрелять на звук сразу, не дожидаясь первых слов или первого выстрела. Один из них едва не пристрелил преподобного отца Смитсона. У меня этой дурной привычки не было, и, прежде чем стрелять, я все-таки поглядел, в кого. Некий плотный, невысокий и очень небритый парень креольской внешности поднял руки вверх и широко улыбнулся.

— Сеньор начальник, — это явно относилось ко мне, — меня стрелять не надо!

— Да, да, я уже слышал, — проворчал я, — но если бы ты очень хотел, чтобы в тебя не стреляли, то тебе лучше было бы сидеть в кустах! Ты мешаешь мне работать!

Зачем я сказал последнюю фразу — убей Бог, не пойму!

— Я все понимаю, сеньор начальник, у каждого свое дело: полицейские ловят, партизаны стреляют. Но вы же, я очень извиняюсь, хотели реквизировать мой грузовик, а он у меня последний…

— А-а! — вскричал я. — Так это ты помог им перегородить дорогу?!

— Меня заставили, сеньор! Они грозили, что отберут у меня права, а вы знаете, какую взятку надо дать, чтобы получить новые?!

— Ладно, — смилостивился я, — забирай свою таратайку и убирайся!

— Да, — парень положительно обнаглел, — но у меня, сеньор, разбито лобовое стекло. Может быть, народная власть возместит мне ущерб?

— А разве это мы разбили стекло? — завопила Марсела. — Нахал чертов!

— Да, но ведь народная власть объявила, что возместит все жертвам диктатуры! Раз полицейские прострелили мне стекло, то это значит, что я тоже жертва диктатуры! Мы люди бедные, сеньор!

«Господи, — мысленно выругался я, — все уже знают, что и как будет делать народная власть, которой еще нет!»

— Если ты так уже доверяешь нашей народной власти, то я разрешаю тебе экспроприировать собственность у этих дохлых служителей кровавого террора! — объявил я вслух. Парень понял меня правильно и тут же полез обшаривать карманы полицейских, разбухшие от взяток, полученных с нетрезвых водителей и лиц, превышающих скорость. Думаю, что там хватило бы не только на стекло, но и на новую кабину.

— Пистолеты, патроны, сигареты и зажигалки отдашь вот этой сеньоре, — строго сказал я, указывая на Марселу, — и не вздумай шутить — она отлично стреляет!

— О да, сеньора отлично стреляет! — закивал парень, выворачивая очередной карман. — Она с двадцати шагов уложила этого полицейского, я видел!

Убедившись, что парня, кроме полицейских карманов, ничего не интересует, я забежал в постовую будку. Там меня ожидал неприятный сюрприз — на столе громко бубнила маленькая рация:

— Седьмой, подкрепления посланы, подкрепления посланы, отвечайте!

Шофер, как мне было видно сквозь стекло, продолжал экспроприацию, а Марсела укладывала на сиденье «Тойоты» кобуры с пистолетами и пачки сигарет. В будке ничего существенного не было, кроме сейфа, опечатанного сургучом. Ключ я нашел сразу, в верхнем ящике стола дежурного. Из сейфа я добыл пять новеньких автоматов «узи» и несколько больших коробок с 9-миллиметровыми патронами. Увешавшись автоматами, запихнув в карман рацию и взяв под мышки коробки с патронами, я поспешил к «Тойоте», чтобы свалить весь этот хлам на заднее сиденье.

Шофер-экспроприатор уселся в кабину своего мастодонта, и фургон освободил нам дорогу. Мы выехали на кольцевую автостраду, по которой за полчаса не проехало ни одной машины. Это было очень странно и могло означать только одно: движение перекрыто, чтобы пропустить автомобили с полицейским резервом. Как я понял из довольно сбивчивого и нервического рассказа Марселы, пятый полицейский выскочил из будки уже после того, как я забрался в кабину грузовика и до этого что-то говорил в рацию, прежде чем бросить ее на стол и побежать навстречу пуле.

— А куда мы едем? — спросила Марсела тоном невинной девочки, угодившей в автомобиль к злодею-маньяку.

— Я завезу тебя в лес и там буду долго насиловать, — сообщил я весьма серьезным тоном, поскольку точно и сам не знал, куда ехать.

— И тебе не будет противно? — по-моему, она приняла это как должное. — Ведь я такая грязная…

— Я шучу, — пришлось спешно исправлять ошибку, — нам надо убраться с автострады раньше, чем сюда явятся солдаты или полиция. Только пожалуйста, поменьше болтай! Если тебе нечем заняться — снаряжай магазины к автоматам.

— Но я не умею…

— Стрелять из пистолета и попадать в лоб за двадцать шагов она умеет, а заряжать магазины нет? Неужели дель Браво тебя не научил этому?

— Он меня учил совсем другому! — обиделась Марсела. — Когда мы отмоемся, я покажу тебе, на что способна…

Это был неплохой аванс, и я бы оценил его в другой обстановке, но сейчас меня больше интересовало не то, сколь высокой сексуальной культурой обладал сеньор Хорхе дель Браво, а насколько прилично были обучены его подчиненные. Между тем я даже не знал, откуда высланы подкрепления на седьмой пост, и удираю я от них, в конце концов, или, наоборот, приближаюсь к ним? Впрочем, поскольку дорога была кольцевая, то, приближаясь к преследователям с одной стороны, я, несомненно, с другой стороны от них удалялся.

Марселе я кое-как объяснил, что нужно делать, чтобы правильно снарядить магазины автоматов «узи». Получалось у нее это очень плохо. Еще хуже вышло, когда мы присоединили магазин к автомату. Как обошлось без случайного выстрела — сам удивляюсь. И это при том, что правой рукой я помогал Марселе, а левой крутил баранку. Автокатастрофы тоже, как ни странно, не случилось.

— Знаешь ли, — проворчал я, когда убедился, что она кое-что поняла и не влепит случайную пулю себе в живот, — я думаю, что, умея так метко стрелять, ты чуть-чуть больше разбираешься в оружии. Я, пожалуй, сомневаюсь, что попал бы в лоб с двадцати шагов…

— Если бы ты стрелял, то не попал бы наверняка, — хмыкнула Марсела, — особенно, если бы так же, как я, зажмурил глаза и отвернулся в сторону…

Ночные похождения начинаются днем

Кольцевая автострада стала взбираться на какую-то большую гору. Серпантин тянулся по живописным зеленым террасам, и будь я в этих местах туристом, а не партизаном, то, безусловно, подобрал бы место, чтобы полюбоваться с возвышенности на красочную панораму острова, пляжей и океана. Увы, пока дело шло совсем плохо: на серпантине ниже нас появились два полицейских грузовика. Им еще предстояло пропетлять мили полторы, чтобы добраться до того места, через которое проезжали мы. Но это было еще не все. Перед полицейскими грузовиками следом за нами мчался знакомый фургон шофера-экспроприатора. Как назло, серпантин пошел вверх намного круче, чем прежде, и я понял, что не успею покинуть подъем и выехать на новый виток серпантина прежде, чем полицейский и шофер-экспроприатор окажутся за нашей спиной и смогут прострелить нам баллоны. Сворачивать было некуда: с одной стороны — почти вертикальный откос вверх, с другой — точно такой же вниз. Грузовик шофера-экспроприатора уже появился из-за поворота. Он жал на газ, и движок у него тянул неплохо. Его роль в деле мне была ясна: он служил полицейским в качестве проводника. Кроме того, что он с моего разрешения экспроприировал у полиции, ему, вероятно, хотелось получить еще и вознаграждение за поимку партизан, а возможно, и страховую премию.

— А у нас бензин кончается, — заметила Марсела, — надо было заправиться у того тяжеловоза.

— У него дизельный двигатель, — отмахнулся я.

Бензина для дальнейшего бегства было явно недостаточно. Стрелка уже легла на «О», и работал мотор только на гарантии фирмы «Тойота». Его даже хватило, чтобы преодолеть максимум крутизны, но после этого он заглох. Сзади, надсаживаясь, взбирался на подъем фургон экспроприатора, а следом еще в двухстах ярдах ниже по склону урчали «Доджи» с полицейскими.

— Стоп! Приехали! — констатировал я. — Вылезай!

Мы выглядели словно опереточные разбойники. Я нацепил на себя две полицейских портупеи, кроме своего пояса с гранатами, пистолетом и ножом. Этим ножом, кстати, я спорол с заднего сиденья «Тойоты» матерчатый чехол и замотал в него трофейные патроны и автоматы. Взвалить его на себя Марселе было не под силу, и она волоком потащила его за собой к краю шоссе.

Шофер-экспроприатор, видимо, разглядел, что я остановился и вылез из машины. Он знал, что я человек строгий и могу обидеться за его некорректное поведение. Поэтому на подъеме он максимально сбавил скорость, ожидая, что полицейские выедут из-за его спины и он останется невредимым. Полицейские, однако, не спешили, а зря.

Сняв «Тойоту» с тормоза, я уперся ей в капот и сильно толкнул. Этого в принципе можно было и вовсе не делать — она бы и так покатилась под уклон. Просто мне очень хотелось, чтобы шофер-экспроприатор не считал меня неблагодарным человеком.

«Тойота», не спеша раскатившись, уже с хорошей скоростью долбанулась багажником о передний бампер фургона. Экспроприатора развернуло поперек шоссе как раз на месте максимального уклона. Он скользнул юзом, залетел передними колесами в правый кювет и классически лег набок. Жалобно зазвенели окончательно выбитые стекла кабины. Шоссе было перекрыто, но мне этого было мало. К месту столкновения уже подкатывали полицейские грузовики. Я собирался бросить им под колеса гранату, укрываясь за кузовом опрокинутой фуры, но тут произошло нечто неожиданное: из кустов, в которые уползла Марсела с узлом, внезапно ударила длиннющая автоматная очередь. Я не видел, что произошло, но лишь услышал хлопок лопнувшего баллона, скрежет колесных дисков по асфальту, жалобный писк тормозов, а затем гулкий лязг столкнувшихся машин. Следом за этим еще что-то задребезжало, взвыло несколько десятков глоток сразу, послышался хруст ломаемых кустов, а затем — два гулких взрыва.

Ошалело высунув нос из-за кузова, я увидел, что на шоссе ничего не осталось, кроме черных следов от шин, а под откос катятся вниз по склону оба полицейских грузовика, объятые чадным бензиновым пламенем. Разбираться, как это получилось, было некогда. Я припустил бегом в кусты, где застал перепуганную Марселу, зацепившуюся автоматом за ветку.

— Я нечаянно! — испуганно завопила она, словно бы я собирался надавать ей оплеух. — Он сам выстрелил, я только зацепилась…

Отцепив автомат, я не без напряга взвалил на себя чехол с оружием и патронами и повлек Марселу подальше от дороги.

Только тут я заметил, что одет немного не так, и вспомнил, что ботинки забыты на очистной станции. Скажу сразу, что по джунглям этого острова ходить босиком не менее опасно, чем по минному полю. Пока мы были рядом с дорогой, главной опасностью были осколки бутылок из-под пива и пепси, которые бросали из окон своих машин мимо проезжающие водители. Но когда мы углубились в лес — в траве то там, то тут начали раздаваться весьма неприятные шуршания. Уходить надо было побыстрее, потому что кое-кто из полицейских мог уцелеть и передать о нашем местонахождении по рации. Но как уходить быстрее, когда из травы то и дело поднимаются симпатичные треугольные головки с раздвоенными язычками, которые иронически шипят тебе вслед нечто вроде приветствия, означающего: «Не беспокойся, парень, ты все равно на кого-то из нас наступишь!» Во время подготовки мне кое-что рассказали о местных пресмыкающихся и особенно обрадовали тем, что здешние островные жарараки значительно крупнее тех, что водятся на континенте, и их порция яда убивает вдвое быстрее. Однако погань ползала не только в траве, но и на деревьях, поэтому требовалось все время приглядываться, чтобы не ухватить за хвост какую-нибудь древесную гадюку, умело замаскировавшуюся под ветку или лиану. Кроме гадюк, можно было познакомиться и с какими-нибудь пауками, ящерицами, колючками, жгучими растениями и еще другой дрянью, имевшейся в великом изобилии.

Не знаю, как нас любил Господь Бог, если позволил благополучно пройти по джунглям почти десять миль, не получив ни одного укуса и даже не порезав пятки об острые листья. Нас, правда, искусали москиты, но змеи явно нами брезговали. Уж слишком сильную вонь мы распространяли. Порычала на нас издали какая-то представительница кошачьих, скорее всего ягуариха, но кушать тоже не захотела, а может быть, побоялась устроить желудочное заболевание своим детенышам.

Так или иначе, но мы все-таки выбрались на какую-то тропку, где уже риск наступить на что-нибудь был поменьше. Тропинка вывела нас на узкую гравийную дорогу, по которой мы пошли в большей безопасности, хотя и с меньшим комфортом. Кто не верит, может пройти три мили босиком по острым мелким камушкам, которые к тому же были здорово прокалены солнцем. Светило между тем понемногу начинало садиться.

Марсела первое время что-то бормотала, потом изредка повизгивала, видя змею, но скоро притихла и шла молча, согнувшись под тяжестью того, что я на нее навьючил. Мешок из «Тойотиных» чехлов я под конец тоже вынужден был волочь. Сил у меня было совсем немного — я ведь почти сутки ничего не ел, если не считать нескольких галет на кукурузном поле. Появись в этот момент солдаты Лопеса, нас можно было бы взять голыми руками: я бы просто не удержал автомат.

Дорога вывела нас из джунглей на берег быстрой и очень чистой горной речки, через которую был переброшен бетонный мост. Боже мой, как мы пили эту воду! Будто хотели разом восполнить всю потерю влаги! Заодно попытались смыть хотя бы часть грязи и унять зуд от комариных укусов.

— Ты не будешь смотреть? — спросила Марсела с весьма неожиданной стеснительностью.

Господи! Да зачем мне это — смотреть на нее! Единственная плоть, на которую я посмотрел бы с удовольствием, было жареное мясо: свиное, говяжье, баранье, птичье… Но от женской мне ничего не требовалось.

Берег был пустынен, я сделал вид, что смотрю в сторону, а Марсела, скинув свой комбинезон, а затем и пресловутые малозаметные детали купальника — они, впрочем, из телесно-розовых стали грязно-коричневыми — полезла в воду. Повизгивая от холода, она присела между камнями, и свежие струи стали сдирать с ее смуглой кожи налипшую грязь. Конечно, трудно было надеяться, что она сумеет отмыться как следует — тут требовалась горячая ванна, душ и два ведра шампуня, но и я, если честно сказать, начал подумывать о том, чтобы полезть в воду… Впрочем, сквозь убаюкивающий шум воды, который начал было погружать меня в дремоту, я вдруг расслышал весьма знакомый, но очень неприятный звук. Он исходил с неба.

Уж чего-чего, а стрекот вертолета я хорошо знал. Даже в сугубо мирной обстановке он напоминал мне далекие времена юности. Тогда в этом звуке обычно было спасение. Когда мы в свое время ползали по мерзким, заболоченным, кишащим змеями и пиявками джунглям дельты Меконга, оторвавшись от своих и ощущая, что вот-вот попадем на мушку к парням в матерчатых шляпах и черных рубахах, то вертолетный стрекот казался райской музыкой. Но сейчас, когда я уже третьи сутки играл роль партизана, причем с успехом, этот звук ничего хорошего не сулил.

— Вылезай! — крикнул я Марселе, одновременно задирая голову вверх и пытаясь определить, откуда ждать появления этой мерзкой железной стрекозы. К сожалению, в горах это не сразу учуешь, эхо может здорово обмануть.

Марсела вздрогнула, с перепугу уронила в реку комбинезон, который пыталась прополоскать, и бросилась ко мне. Я в это время втянул узел с оружием под небольшое нагромождение камней. Обрыв нависал над нами и прикрывал сверху. Вертолет появился совсем неожиданно, он прошел над речкой и скрылся очень быстро. Вряд ли они успели нас заметить, но не исключен был второй облет, и я удержал Марселу за руку, когда она хотела было выскочить из укрытия.

— Погоди!

— Но у меня одежда уплыла! — простонала она.

— Завернешься в чехол, — сказал я, — все равно нам надо разобраться с этим тюком…

Марсела сидела на корточках, прижав колени к груди и обхватив их руками. Тем временем я нанизал все полицейские кобуры на один ремень и застегнул вокруг своей талии, собрал четыре «узи» в плотную вязанку и стянул ее двумя другими полицейскими ремнями. Магазины я с них поснимал и снарядил патронами, раскупорив ради этого одну из коробок. Картонные упаковочки я распихал по карманам. Тем временем Марселе удалось соорудить из чехла нечто вроде хламиды-безрукавки. Хламиду я стянул в талии четвертым ремнем, засунул за ремень магазины, на шею Марселе повесил еще один «узи», а в руки дал непочатую коробку.

— Зачем мы тащим столько железа? — пробормотала она.

Скажу по совести, мне казалось и самому, что я переборщил. Нам вполне хватило бы двух автоматов: ведь я не бросил свой верный «Калашников», который, как выяснилось, и после пребывания в канализации вел себя неплохо. Но отчего-то я не решался бросить трофеи и, как позже выяснилось, не прогадал.

Поглядывая с тревогой на небо, уже явно закатное, мы пошли вниз по течению реки. Она скорее всего текла к морю, а мне очень хотелось оказаться на самом краешке этой идиотской страны, чтобы постараться из нее выбраться, прежде чем меня поймают живодеры Марселиного дружка Хорхе дель Браво.

Марселе, освежившейся в речке и не имевшей такого груза на своих плечах, дорога все же далась полегче. А я уже брел еле-еле, даже приотстал от нее. Шли мы не у самой воды, а укрываясь лесом, по речному обрыву, и я не мог даже ополоснуть лицо. Правда, вскоре стало попрохладнее, когда солнце наконец село, но все же это были-тропики. Сквозь просветы в кронах деревьев уже отчетливо виднелись яркие звезды. И тут, откуда-то сзади, в тихом гуле и шелесте джунглей, я отчетливо уловил звук, который показался мне еще более неприятным, чем стрекот вертолета. Сначала я подумал, что близко какое-то жилье — деревня, поселок или асиенда, где в вечерней тиши мирно гавкают привязанные на цепь собаки. То, что лай долетал из-за нашей спины, меня не встревожило — я уже говорил, что эхо в горных джунглях может преподносить сюрпризы. Однако лай уже спустя пять минут стал отчетливым — он приближался. К тому же, тембр его и ритм говорили не о привязанных дворнягах, а об отлично натасканных служебных овчарках, за которыми, несомненно, следует взвод вооруженных полицейских. Мозг, как компьютер, начал строить варианты: после того как разбились грузовики, часть полицейских уцелела, а возможно, с ними были и собаки. Кроме того, они наверняка имели рации, связались с начальством и вызвали вертолет. Вертолет засек нас на реке и навел пешую погоню. Очень может быть, что нас блокировали и с противоположной стороны. Тогда надо ждать засады и впереди.

Самое лучшее в этой ситуации — перейти реку. Это могло бы сбить со следа собак и позволило бы обойти засаду, которую удобнее всего было высадить с вертолета.

Однако перейти реку было нельзя. Даже если бы нам удалось спуститься с тридцатифутового обрыва, который был здесь куда более крут и неудобен, чем у моста, то пересечь поток без веревки мы бы ни за что не смогли. Нас снесло бы с ног и расшибло всмятку о валуны. Можно было попробовать начать взбираться на горный склон, в сторону от реки. Но скорость нашего движения очень резко упала бы, и собаки настигли бы нас быстрее.

Я сделал одно — прибавил шагу. Марсела — тоже. Но куда там! Сил оставалось не больше, чем у вареной курицы. Если до этого мы ползли, как черепахи, то теперь двинулись вперед со скоростью улитки (не знаю, впрочем, кто из них быстрее бегает).

Темнота давала собакам большое преимущество. Я не имел инфракрасных

очков, чтобы разглядеть их в темноте, а они чуяли меня по запаху, которого от меня шло предостаточно. Лай слышался не более чем в полумиле. Я понял, что они настигнут нас меньше чем через две минуты. Но тут внезапно начался довольно крутой спуск, и мы с Марселой буквально съехали с него на расчищенную от джунглей площадку. К тому же из-за горы начала медленно высовываться яркая, хотя и щербатая луна, и на этом открытом месте, да еще в лунном свете, наши спины могли бы стать прелестной мишенью. Впрочем, я не знал, что автоматы смотрят на нас и с другой стороны вырубки.

Вероятно, те, кто ждал нас здесь, должны были лишь помочь собакам и тем, кто бежал за ними, высунув язык. Однако все получилось совсем по-иному. Марсела зацепилась не то за пенек, не то за корень, торчавший из почвы, и с размаху шлепнулась наземь. «Узи», у которого были свои, специфические привычки, немедленно открыл огонь самостоятельно, так как ставить его на предохранитель Марсела по-прежнему не умела, а я, заряжая, забыл это сделать. Ввиду того, что «узи» имел нехороший обычай попадать в цель без всякого желания хозяйки, кто-то дико завизжал, возможно, прощаясь с физическими признаками мужества, а затем шесть или семь автоматов — точно таких же «узи», какой был у Марселы, открыли бешеный огонь по вырубке. Сделали они это очень вовремя. Поскольку Лопесовы полицейские прежде всего берегли свои головы, а уже потом заботились о том, чтобы прострелить чужую, то ливень пуль миновал меня, скромно прижавшегося к земле и начавшего отползать влево, куда за мной поползла и Марсела. Однако уже упомянутое свойство израильских автоматов и здесь сыграло свою роль. Во-первых, две огромные овчарки, сбегавшие по склону (которые, несомненно, сцапали бы нас, словно гончие зайцев, всего за пять секунд), жалобно завизжали и начали кататься по траве. Во-вторых, кто-то из тех, кто бежал за овчарками, тоже наскочил в темноте на пулю своего коллеги и скатился по склону, ломая кусты. И с противоположной стороны вырубки тоже ударило с десяток «узи», долбивших прямо перед собой. Трассеры носились с одного края вырубки на другой, пули с треском сшибали ветки, вонзались в стволы деревьев…

Повторялась ситуация, уже знакомая мне по бензоколонке. Полиция Лопеса нашла себе занятие и совершенно не обращала на нас внимания. Именно это позволило нам не только благополучно уползти на безопасное расстояние в сторону, но и углубиться в лес. Вот тут-то и взошла луна, которая осветила поляну. Слава Богу, что нас там уже не было.

Позицию полицейских, которые должны были блокировать нас спереди, мы обошли слева: они так увлеченно палили, что не обратили внимания на шум.

Меня-то учили, как надо бесшумно ходить по лесу, а вот Марселу — нет. Она ломила напрямик, как молодая слониха, спешащая на зов самца. (В Африке я был, но половой жизни слонов не наблюдал, так как в той саванне, где мы воевали, слоны предусмотрительно разбежались.) Можно было, конечно, и перебить тех шестерых, которые перестреливались с собачниками, но я очень спешил и, кроме того, хотел дать поразвлечься самим полицейским.

Поэтому я спокойно миновал их линию и, обретя второе дыхание, — скорее, конечно, уже восьмое или десятое, — потащил за собой Марселу.

Пробежав кое-как ярдов сто, мы оказались на окраине еще одной поляны, побольше. На ней, залитый лунным светом, стоял полицейский вертолет, а около него покуривали сигары два полицейских-пилота. Мне было очень жаль, что я не мог им дать спокойно докурить, но автомат вскинулся как-то спонтанно, рефлекторно, если выражаться совсем уж по-научному. Первая же очередь избавила их от вредной привычки курить на рабочем месте, но, к сожалению, навсегда.

Весь план дальнейших действий сложился у меня в течение тех секунд, которые понадобились для того, чтобы пробежать тридцать ярдов до вертолета, впихнуть в него Марселу и захлопнуть дверцу. Дальнейшее было почти как во сне. Я оказался на пилотском сиденье, винт закрутился, а машина, вздрогнув, оторвалась от земли. Все произошло на одном дыхании, и навыки, полученные во время подготовки, проявились сами собой. Правда, подчинив себя одной главной идее — взлететь, я как-то не очень размышлял о том, что делать дальше, после того, как я окажусь в воздухе.

— Вот это да! — прокричала мне Марсела сквозь гул двигателя. — Ты — супермен!

Мне было приятно узнать об этом, особенно оказавшись в ночном небе, освещенном только лунным светом, без карты, которую я забыл снять с убитого полицейского, и с очень смутными представлениями о том, куда лететь.

Прежде всего я постарался убраться подальше от гор и забраться повыше над деревьями. Все это могло повредить моему здоровью. Однако вертолет, при совсем небольшой скорости сто миль в час, уже спустя десять минут, вынес меня в океан, точнее, в небо над океаном.

— А куда мы летим? — весело спросила Марсела, убежденная, что, как и во всяком боевике, дело кончится хеппи-эндом. Мне этот вопрос очень не понравился. В наушниках у меня уже слышалась ругань полицейских чинов, которые препирались по поводу того, кто должен быть предан суду за то, что допустил угон вертолета.

Горючего у меня было на час, следовательно, пролетев примерно сто миль, я должен был найти место для посадки или принять меры, чтобы более-менее безболезненно плюхнуться в океан.

Кое-как я разглядел, наконец, примерные очертания береговой линии, узнал мыс Педро Жестокого и песчаную косу, уходящую в океан.

Но в то же время я обнаружил, что, кроме меня, в воздухе находится еще и пара «фантомов», которые, возможно, намереваются меня сбить. Они описали вокруг тарахтелки огромный круг и начали выходить в атаку. В том, что они не пожалеют на меня «сайдуиндер», я мог не сомневаться, как и в том, что принуждать меня к посадке им без надобности. Ради того, чтобы не быть сбитым, я резко сбросил обороты, машина круто снизилась и тем самым выпала из радарных прицелов истребителей. Они провыли у меня над головой и унеслись описывать очередной круг диаметром в сотню километров. На какое-то время я остался в гордом одиночестве и продолжал ползти над океаном прочь от песчаной косы на высоте всего футов сто. При этом я прикидывал, что еще на уме у тех ребят, что сидели в «фантомах». Если они не извели горючее, то после третьей атаки оно у них наверняка кончится. На их месте я бы попробовал атаковать вертолет с пикирования, ибо был сейчас не более чем надводной целью. Накренив ротор, я по небольшой дуге повернул влево. Истребители опять не смогли найти нужного угла и не сумели прицелиться. Их командная вышка поминала всех чертей и всех святых, но очень непечатно. Кроме того, неким бальзамом для меня было услышать по рации следующее:

— «Гусар-6», передайте вашему папе, что он трижды несчастный рогоносец, если позволил какому-то остолопу выстругать для своей шлюхи-жены такого сына-кретина! У вас есть горючее на третий заход?

— «Вышка», я «Гусар-6», нет у меня горючего. А если вы будете оскорблять, господин полковник, то я снесу вашу вышку к дьяволу вместе с вами!

Истребители больше не появились, зато, как и ожидалось, топлива в баках вертолета осталось мизерное количество. Правда, падать было невысоко, но зато тонуть — достаточно глубоко. Поплавков у этого вертолета не было, как и резиновой лодки.

— Может быть, поднимемся немного выше? — предложила Марсела, которая понятия не имела о сложившейся обстановке.

— Со временем обязательно, — сказал я, кивая, — но туда, — я поднял палец кверху, указывая направление к Престолу Всевышнего, — мы всегда успеем…

Словно бы в подтверждение этих слов вертолет начал «чихать» и «кашлять», будто подхватил вирусный грипп. С этим сделать было ничего нельзя — еще пять минут, и машина плавно плюхнулась в спокойные и лениво-тяжелые волны океана…