Атлантическая премьера

Двое в одной черепушке

Сердце у меня заколотилось так, будто собиралось выскочить из грудной клетки и начать самостоятельное существование. Не знаю, как бы это у него получилось. Кровь бросилась в лицо, застучала в висках, мне стало жарко и в глазах завертелись красные круги в зеленом обрамлении. Напоследок мелькнула мысль: все. Дик Браун кончился. Темнота обрушилась как-то сразу, но ненадолго.

Я опять увидел давнишнюю картинку: прыжок без парашюта. И опять была яркая, цветная, где все кончилось хорошо, а потом — серая, мутная, где меня отбросило от Суинга. Только теперь на блеклой картинке я увидел стремительно приближающуюся землю, и чем быстрее приближалась земля, тем ярче становилась блеклая картинка. Когда все слилось в какую-то муть, опять наступила чернота.

Вроде бы я все это уже переживал. Ощущения придуманное(tm), воображаемого мира, не было.

Тьма медленно рассеялась, я увидел голубоватый потолок с лампой и физиономию врача с марлевой стерильной маской на лице. Была тупая боль во всем теле, но она медленно угасала. Глаза смотрели с трудом, лишь кожа и волосы головы ощутили, как на них надевают какой-то обруч с проводками, потом опять все померкло, и я увидел себя совсем маленьким, наверно, двухлетним, идущим рядом с мамой и нашей огромной собакой Рэдди. Я очень боялся ее, хотя это была добрая и преданная ньюфаундлендиха, которой и в голову не пришло бы меня кусать. Но я ее все равно боялся. Она открывала пасть, оскаливала зубы, и мне становилось страшно. Это было первое впечатление детства, и одно из немногих воспоминаний, которые моя память донесла с той поры до наших дней.

Потом мне привиделась поездка к умирающему деду, мой первый оставшийся в памяти день рождения и торт с четырьмя свечами…

А дальше вдруг потекли в ускоренном темпе все события, что держались у меня в памяти. Я увидел школу, каких-то знакомых и незнакомых, но запомнившихся людей, вербовочный пункт, где я любовался дядей Сэмом и потешался над его призывом: «Я хочу тебя!» Дальше пошел Вьетнам, Ангола, Родезия, встреча со старым приятелем, посещение бюро по торговле недвижимостью, тренировочная база, тесты, безликие фигуры инструкторов и однокашников… Прыжок без парашюта…

Вот тут что-то оборвалось, мигнуло, как в кинотеатре, когда заканчивается один ролик и киномеханик забывает вовремя включить второй проекционный аппарат.

Я увидел длинный ряд металлических кроваток с веревочными сетками по бокам. Я стоял во весь рост, упираясь в эту сетку ногами и руками, держался за стальной никелированный прут, а в ближней соседней кроватке стоял другой ребенок и улыбался мне. Его голова была коротко-коротко острижена. Моя — откуда-то я это знал — тоже. Я прогыгыкал что-то и растянул рот до ушей, а затем я и тот, что стоял напротив меня, стали приплясывать и смеяться. Отчего — не знаю.

Откуда-то появилась женщина в белом халате, и крикнула, а потом больно шлепнула и меня, и того, кто был в кроватке напротив. За что? Я завизжал во всю глотку, а она, эта тетка в белом халате, еще раз шлепнула меня и крикнула:

— Заткнись! Заткнись, байстрюк!

С тех пор я запомнил, что, если говорят «заткнись», надо молчать и не плакать, иначе будет больно.

После этого опять мигнуло, и я увидел стол, на котором стояли многочисленные одинаковые тарелки, алюминиевые ложки, вилки и эмалированные металлические кружки.

— Сегодня мы отмечаем день рождения следующих наших воспитанников… — объявил женский голос. К говорившей я сидел спиной и не видел ее, но откуда-то знал: это Лидия Сергеевна, кто она? Почему я понимаю этот язык? А почему бы нет, ведь это же русский, мой родной…

— … Андрея Васина, Наташи Ивановой, Коли Короткова, Саши Половинке, — завершила свое объявление Лидия Сергеевна. И едва она произнесла «Коля Коротков», как я непроизвольно сказал себе: «Это же я!»

Тут все закрутилось и замешалось в какую-то странную фантастическую смесь. Мелькнула пещера, железные двери, винтовые лестницы, бетонные своды. Что это? Объект Х-45 на Сан-Фернандо или подземная железная дорога в Германии? Или, может, это на подступах к асиенде «Лопес-23»? Самолет, парашюты, оружие… Это перед высадкой на Хайди или в советской учебке? Почему мне одновременно близки числа 30 и 20? Сколько мне лет?

Яркие и мутные картинки без начала и конца мелькали в голове, сливаясь и переплетаясь. Женские лица, мрачные фигуры не то охранников Соледад, не то моих коллег, перестрелки в ночных джунглях — это Вьетнам, Хайди или Африка? А где я выловил таракана из котелка с кашей, в России или в Германии? Почему «Дороти» кажется похожей на речной трамвай, она в три раза больше? А разве я вообще был когда-либо на море? Неужели я летал на вертолете? Кто меня учил и когда? Я не должен, я не мог, я не убивал! Я — Коротков Николай Иванович!

Но я был Брауном. Его душа была у меня внутри, а мое собственное «я» было подавлено, упрятано куда-то внутрь, в темные чуланы памяти. Теперь все вдруг выскочило, развернулось, заставило потесниться пришельца. Но не изгнало его вовсе. Он остался. Две нитки свились в одну. Там, в начале, было два отдельных хвостика: один подлиннее — его, второй — покороче — мой. Эти нитки свились в тот день, когда немцы бундесы отдали меня штатнику и я попал на операционный стол. Они затолкали в меня его память, и она стала моей!

По-моему, в этот момент я не выходил из забытья. Мне вообще было очень непросто отличить реальность от бреда и фантазии, воспоминания одного и воспоминания другого. Время от времени утомленный, перегруженный мозг отключался, все проваливалось, исчезало, а затем вновь возникало, бродило, путалось и смешивалось. Куски и обрезки воспоминаний цеплялись один задругой, выстраивались в цепочки и звенья. Однако то и дело не хватало какого-то колечка, чтобы эта цепочка соединилась. Воистину, это была настоящая головоломка.

В перебаламученной памяти вдруг появился третий. А почему вдруг Коротков? Я — Браун! Или нет, я — Анхель Родригес, хайдийский партизан. Я работал в порту, был профсоюзником и меня застрелила полиция… Идиотизм! Не может быть. Я жив. У меня все в порядке. Я прилетел с Марселой. Она моя сестренка, и наша мама живет в Оклахоме. Погоди, это выходит, я спал со своей сестрой? Святая Мадонна, я же коммунист, этого делать нельзя! А разве коммунисты верят в Бога? По-моему, я католик. Моя бабка по материнской линии настояла на этом. Тьфу, ерунда какая! Бога нет и быть не может, потому что космонавты слетали на небо и все проверили. Это я помню с детдома. Правда, иногда мне казалось, что это не так, но, хрен его знает, лучше помалкивать. А то еще прицепятся, я ж в ВЛКСМ записан… А где билет? У меня его бундесы забрали. И военный билет забрали. Зачем? Какая разница…

Я то начинал думать по-русски, то сбивался на английский или на испанский с хайдийским акцентом.

Но все же, кто была Киска? Что там стряслось на этом чертовом самолете? Перстеньки! Перстеньки! Чертовы перстеньки с минусом и плюсом. Что-то замкнулось, и Киска сделала что-то такое, что уничтожило самолет. Зачем? Для чего?

Я опять полетел вниз без парашюта. Проклятый Свинг не дотянулся! Я не влез в лямку, до нее было четыре фута. Меньше полутора метров. Я разбился! Насмерть? Нет, жил какое-то время. Они вытащили из моей башки все, что там находилось, и всунули в голову этого русского сопляка. А я — мертвец! Меня нет вообще. Ричард Стенли Браун числится покойничком… Ахинея! Это он, он разбился, а я — живой. Я Анхель Родригес, я спрыгнул на Хайди с тысячи футов и нормально приземлился. Капитан, Комисcap, Малыш, Пушка, Камикадзе, Киска — все они погибли, а я — остался. Я — жив. При чем здесь Коротков? Откуда он вообще тут, в Америке? Его в Германию служить отправляли. Он же в Германии был! В Гэдээрии! Да, случайно залез к бундесам. Они его забрали. Но не в Америку же его увезли? А я тут родился, в Сан-Исидро, на Боливаро-норте. От порта — два шага, Я даже помню, по каким улицам надо было идти на работу. Правда, почему-то только по фотографиям, А может быть, это Короткова обучали легенде Родригеса? Ведь Родригес — труп. Его команданте Киска в поминание записала. По радио объявляла…

Цепочки рвались, но потом вновь соединялись, склеивались, сшивались, опять рвались. Анхель Родригес, Ричард Браун, Капрал, Николай Коротков. Все или не все? Кто из них был мужем Соледад, кто мужем Элизабет Стил? Почему не было свадьбы? Как фамилия Капитана? Может, это он? Нет, не то…

Потом опять стало темно. Исчезло время. Я — кто бы я ни был — перестал существовать. Прошлое, настоящее, будущее — все исчезло. Возможно, все могло исчезнуть навсегда.

Но настал миг, когда вдруг опять всплыли из тьмы образы и картинки. Это было еще беспамятство, точнее полузабытье. На сей раз все это оборвалось не очередным погружением в темноту, а возвращением к свету.

Глаза открылись. Я увидел больничную палату, капельницу, экраны каких-то приборов. И еще девушку в белой шапочке, в платье в бело-голубую полоску и крахмальном переднике. Над дверью на электронных часах светились зеленоватые цифры: 11.56.

— Мистер Браун, — спросила медсестра, — вам что-нибудь нужно?

Удивительно, но я в этот момент уже точно, без каких-либо сомнений, знал, что я — Короткой. Но я понимал англо-американскую речь как родную, продолжал владеть хайдийским диалектом испанского.

Поскольку вопрос был задан по-английски, то и ответил я на том же языке:

— Нет, мне ничего не нужно, мисс. Скажите только, где я нахожусь, если можно?

— Вы в лечебнице доктора Брайта. У вас был сильный нервный стресс. Мы опасались за вашу жизнь, но худшее, видимо, позади.

Я как-то очень легко понял, что нахожусь скорее всего в дурдоме, но не подал виду, что это меня как-то озаботило. К тому же мне очень хотелось есть, и, пользуясь своими правами умалишенного, я изменил решение:

.. — Простите, мисс, но я проголодался. Я вспомнил, что мне нужно.

— Хорошо, я сейчас распоряжусь, чтобы вам дали ланч.

В это время в палату вошел пузатый джентльмен в белом халате, сверкая стеклами очков и позолоченной оправой.

— Доктор Джон Брайт, — представился он. — Как наше самочувствие?

Жаловаться было вроде бы не на что. Разве на капельницу и общую слабость. Я ощущал себя переваренной сосиской. Тем не менее мне захотелось сказать:

— Все о'кей, сэр. Я чувствую себя вполне нормально.

Брайт ухмыльнулся и заметил:

— Для человека, месяц пробывшего в коме, — безусловно.

— Месяц? — Наверно, я очень сильно выпучил глаза, потому что Брайт улыбнулся еще шире. У меня было впечатление, что в беспамятстве я находился не больше суток. К тому же я никак не мог предположить, что с внешней стороны это выглядело не как простая потеря сознания, а кома.

— Да, месяц, — подтвердил Брайт. — Месяц и плюс еще пару суток вы находились где-то между тем и этим светом. О том, что вы выберетесь, мы узнали только вчера, когда появились признаки восстановления функций

организма. Но о том, что вы сегодня начнете говорить, мы не догадывались. Вы вообще очень странный субъект, мистер Браун. В вашем заграничном паспорте указано, что вам 30 лет. Ей-Богу, вам трудно дать больше 25.

Я-то знал, сколько мне на самом деле, но промолчал.

— Как я сюда попал? — спросил я.

— На «скорой помощи». Вы потеряли сознание у трапа самолета. В медицинском центре аэропорта у вас диагностировали кому и отправили к нам, благо ваша кредитная карточка показалась нам заслуживающей доверия. Инициативу взяла на себя мисс Родригес, которая назвала себя вашей невестой. У нее, по-моему, были некие сложности с иммиграционной службой, потому что она, как и вы, эвакуировалась с Хайди вместе с посольством, но в отличие от вас не имела гражданства. Впрочем, она нашла в Штатах свою мать, проживающую в Понке, штат Оклахома, и теперь у нее есть «грин кард».

— Во что мне обошлись ваши услуги? — спросил я. Коротков, наверно, об этом не подумал бы. Ему дома аппендицит удалили хоть и без наркоза, зато бесплатно. А Браун подумал: за так здесь ничего не лечат, особенно в частной клинике.

— Все затраты на ваше лечение компенсирует правительство, — улыбнулся Брайт. — Это был приятный сюрприз. Правда, теперь мы, по заданию правительства, обязаны препроводить вас в один из военно-морских госпиталей.

Сейчас мы оценим вашу транспортабельность и после консилиума с военными скорее всего с вами распрощаемся. Скажу вам без особого стеснения, что нас это очень устраивает. Наша клиника никогда не нуждалась в таком наплыве чиновников, агентов секретных служб и полицейских. Последних, правда, не пускают дальше внешней стороны нашего забора, но они обложили лечебницу по периметру и отгоняют от нее журналистов, которые, как всегда, что-то разнюхали.

— Интересно, — спросил я скорее сам у себя, чем у доктора Брайта. — Почему они меня раньше не забрали?

Доктор развел руками и странно подмигнул. Ему явно не хотелось говорить лишнее. Впрочем, он тоже только догадывался, но точно не знал. Мне догадаться удалось не больше, чем через минуту, все-таки во мне сидел 30-летний.

Военные интересовались, выйду я из комы или нет. Тащить меня в свой госпиталь было рискованно и накладно: по дороге я мог отдать концы, и все затраты пошли бы прахом. С другой стороны, ничего страшного в моем пребывании у Брайта, пока я находился в коме, не было. Наверняка в палате где-то стояли микрофоны и телекамеры. Во всяком случае, их должны были поставить. Сестрица никому ничего не говорила и даже не успела выйти из палаты, не нажимала никаких кнопок, а Брайт уже тут как тут. Конечно, он сидел где-то там, откуда мое поведение было прекрасно видно. Может быть, что сидел и не он, а профессионал из какой-нибудь спецслужбы, но, заметив начало моего пробуждения, приказал доктору отправиться в палату.

Еще минуту спустя мне пришло в голову, что вообще никакой лечебницы Брайта не существует в натуре, все россказни о том, что сюда меня привезла «скорая», — брехня чистой воды, а я давно уже нахожусь в госпитале, причем не военно-морском, а каком-нибудь цэрэушном. Может быть, что и про месяц в коме мне тоже соврали — для того, чтобы успокоить. Я же знаю, что мозги у меня работали, хоть путались, но работали. Я был и Брауном, и Родригесом, и Коротковым, там мешалась настоящая реальность и придуманная, но мозги работали. И все их биотоки, или что там еще, приборы, которые вокруг меня, наверняка фиксировали. Как там этот ящик называется? Энцефалограф, что ли?

А раз мозги работали, то вполне мог включиться и язык. Он мог заговорить и по-английски, и по-русски, и по-испански с хайдийским акцентом. И Коля Коротков мог засветиться. Само собой, это должно было привлечь внимание. Если об этом не знали раньше.

Но они могли знать, а могли и не знать… Пришла сестра и принесла ланч. Доктор Брайт сказал:

— Желаю вам хорошо подкрепиться!

Сам подняться я не мог. Сестра, обдав меня симпатичным ароматом духов, приподняла изголовье, поставила поднос с ланчем на съемный столик и стала кормить чем-то с ложечки. Руки у меня тоже не действовали. Пальцы шевелились, а вот двинуть рукой (и ногой тоже) я не мог.

Чем меня кормила сестра, я не запомнил. Потому что размышлял. Кто думал, Браун или Коротков? Похоже, оба. Во мне шел скрытый от чужих глаз диалог, не спор, не перебранка, а обмен мнениями между двумя «я», Брауном и Коротковым. Между тридцатилетним матерым убийцей и двадцатилетним парнишкой, которого лишь немного подучили для настоящего убийства, но реально никого не убившим.

«Не боишься, что нас отравят?» — спросил Дик.

«А что, могут?» — Коле стало страшно.

«Думаю, что нет. Прикинем: если мы были в коме или хотя бы без сознания, то отравить нас или иным способом умертвить было куда проще. Значит, до какого-то момента мы нужны в живом виде. Знать бы только кому…»

«Наверное, цэрэушникам вашим…»

«А почему не кагэбэшникам?»

Коротков удивился, для него этот поворот был как снег на голову.

«Но мы же все-таки в Майами прилетели, а не в Адлер».

«Ты полагаешь, что КГБ в Америке не работает?»

«Наверно, работает, но утащить человека в аэропорту, среди массы народа, в присутствии полиции, таможни, иммиграционной спецслужбы. Там небось и ФБР с ЦРУ паслись, и еще кто-нибудь».

«Допустим. Но давай-ка подумаем, как все это выглядело там, в аэропорту. Тут этот пузан сказал, что мы потеряли сознание у трапа самолета. Неправда, я помню, что вошел в аэропорт. Ты помнишь что-нибудь?»

«Ничего. Все помнишь только ты. Я еще не очнулся».

«Верно. Еще раз повторю, мы вошли в здание с Марселой. Я держал ее под руку, она шла сердитая и злая, наверно, думала, что вот-вот подойдет Киска и попросит ее убраться с дороги. Но тут, подходя к паспортному контролю, я услышал, что предыдущий „Боинг“, то есть тот, где летели Киска и прочие, пропал. И вот тут мне стало плохо. Начало биться сердце, бросило в жар и так далее. Дальше провал, потом… ты появился, и началась вся эта катавасия. Мы поняли, что нас двое в одном черепе плюс призрак Анхеля Родригеса. Или Рамоса».

«Ну и что? — перебил Коротков. — КГБ-то тут при чем?»

«А при том, что надо представить себе то, что произошло в тот момент, когда я упал. И отчего я мог свалиться — это тоже надо прикинуть. Да, конечно, нервишки у меня могли сдать. Как-никак ни Киска, ни Мэри, ни Синди, ни Соледад для меня не чужие. Что-то могло сработать, я мог плюхнуться в обморок. Но не думаю, что надолго. Думаю, что свалиться мне помогли. Могли стрельнуть из авторучки иголкой с быстро действующим снотворным или парализантом. Например, те, кто говорил о том, что „Боинг“ с Киской пропал. Это совершенно бесшумно и незаметно… Дальше. Я падаю. Это впечатляет, верно? Шел-шел здоровенный парень и вдруг упал. Визг, шум, крик, пассажиры собираются в толпу, все службы бросаются наводить порядок, и тут являются трое в одежде медиков „скорой“, с капельницей и кислородной маской, расталкивают зевак и укладывают пострадавшего на носилки, загружают в фургон, включают сирену и уносится со скоростью семьдесят миль в час. „Скорая“ въезжает во двор какой-нибудь частной виллы, потом выезжает пустая или не выезжает вовсе. Вместо нее наше с тобой тело переодевают в новую одежду, сажают в автомобиль и везут в порт, на стоянку частных яхт. Из автомобиля два заботливых телохранителя ведут подвыпившего хозяина на яхту — так это выглядит со стороны. Потом яхта заводит мотор и уходит якобы на Багамы, но на самом деле оказывается на Кубе. Еще полсуток — и мы в Москве».

«Так что же, — удивился Коля, — этот Брайт, сестры и все прочее — липа?»

«Очень может быть. Я пока не вижу, на чем можно поймать ваших чекистов. Обстановка очень похожа на американскую, скорее всего настоящая. Приборы, лекарства, посуда, часы, одежда… Обивка пола тоже сомнений не вызывает. Только одно сомнение — окна закрыты жалюзи. Возможно, это сделано, чтобы не тревожить больного резким светом, а возможно, чтобы он не заметил чего-то за окном. Потому что это „что-то“ не вписывается в интерьер „американской лечебницы“.

«По-моему, ты, Браун, уж очень напридумывал».

«Это не я придумал, это ты придумывал, а я только помогал тебе своими знаниями и опытом. Фантазия у тебя богатая. Но версия эта вполне реальная и фантастики в ней немного».

«Хорошо. Значит, один вариант есть: мы в руках КГБ».

«Это уже второй. Первый ты высказал раньше: мы у цэрэушников. Наконец, есть еще третий, самый паршивый вариант, которого я больше всего опасаюсь. Нас похитила неправительственная организация. Допустим, та, что заварила всю эту кашу на Хайди. То есть Хорсфилд и Кё».

«Но он же утонул в подводной лодке!»

«Во-первых, он мог быть более предусмотрителен и не покинуть Сан-Фернандо. Там, в пещерах, наверняка было где спрятаться и дождаться, когда все уляжется. Ведь уже через сутки там была наша морская пехота».

«Ваша…»

«Правильно. Но это только „во-первых“. Есть еще „во-вторых“: потому что Хорсфилд — не самая главная фигура. Есть еще „пыльный телефон“ с мистером Зет или как его там. Судя по тому, что от него зависело, какие решения принимал наш посол на Хайди и командующий авианосным соединением, он и для президента кое-что значит».

«Ладно, нам с ним детей не крестить. Ты лучше объясни, чем нам грозит

каждый из вариантов. Точнее, зачем мы можем понадобиться тем, другим или третьим».

Как раз в это время сестра закончила нас кормить, убрала столик с подносом, опустила изголовье и вышла. На смену ей тут же явилась другая, которая уселась на стул и принялась читать какое-то весьма интересное сочинение по физиологии высшей нервной деятельности, но, слава Богу, про себя.

А Браун и Коротков продолжали свою беседу.

«Что же, давай прикинем, зачем мы нужны в живом виде. С этого приятно начинать. Начнем с ЦРУ, хотя это будет условное название для всех американских правительственных спецслужб. То есть тех, для кого события на Хайди — это коммунистический заговор, осуществленный на русские деньги и в интересах Москвы».

«Разве такие есть?»

«Но ведь Хорсфилд действовал, не раскрывая истинных целей. Его сложные отношения с Лопесом и дель Браво к этому обязывали. Руководство спецслужб он не информировал. Соответственно, если Хорсфилд действительно погиб на подводной лодке, а при авиационной катастрофе погибли почти все, кто хоть что-то знал о хайдийских событиях — посол, по-моему, тоже летел этим самолетом, — то у спецслужбы нет иных источников и свидетелей, чем мы и Марсела. Я думаю, что твое возвращение было следствием введения в наш общий организм какого-то препарата для развязывания языков. Так что они убеждены, что поймали русского шпиона Короткова. В общем и целом, это позволяет нам надеяться на довольно долгую жизнь».

«Стоп! На этом приятно остановиться. Теперь давай о том, чего нам ждать от КГБ?»

«Ну, тут, пожалуй, радости поменьше. Во-первых, КГБ хорошо знает, кого именно сцапало. Ты пропал без вести на территории ГДР, и ваш Особый отдел собрал на тебя всю информацию, какую можно было собрать у вас в стране. Твои фото заложены в компьютерные досье и в фототеку. Думаю, что после вашей встречи с послом Бодягиным и его подручным Андреем Мазиловым их смогли сличить с фото министра социального обеспечения Республики Хайди».

«Неужели они могли меня сфотографировать?»

«Да, тебя могли. Андрей Мазилов вполне мог иметь микрофотоаппарат в пуговице или в заколке для галстука. И Киску, то есть Элизабет Стил, они наверняка засняли. Они ведь не любят, когда коммунистические перевороты совершают без их руководства. Мы же были в плане на восемнадцатую пятилетку…»

«По-моему, это фигня какая-то. Чего же нашим хуже, если досрочно?»

«Видишь ли, мальчик, я конечно, не политолог, но по-житейски могу прикинуть, что и у вашего правительства, и у отдельных ребят, которые на него работают, могут быть кое-какие интересы, не очень соответствующие доктрине Мировой Революции. Это раз. Ну а потом, есть же борьба за лидерство. Наверно, каждый из ваших начальников и начальников в других коммунистических странах хочет быть немножко Сталиным. Сперва у себя, а потом — в других государствах. Вон, Киска: не успела захватить власть на Хайди, как тут же бросилась завоевывать Гран-Кальмаро и Сан-Фернандо…»

«Ты же знаешь, что тут без „пыльного телефона“ не обошлось».

«Я только догадываюсь. Меня вот только один маленький вопрос мучает: что же там было за объявление в газете, о котором помянула Киска, когда говорила по этому „пыльному“? Именно после этого остановилась эскадра… И тут же нам предложили паспорта в обмен на „Зомби-7“.

«Темный лес… ладно, давай думать дальше. Так что мне от родных чекистов светит?»

«Все, что угодно. Допустим, что они тебя опознали как Короткова Николая Ивановича, вкололи тебе тот самый состав, который разблокировал твою память, и вытянули из тебя все, что нужно. Или еще не все вытянули, но вытянут постепенно, в ближайшее время. Самое главное, я думаю, их интересует то, как ты стал Брауном и не был ли ты им раньше. Наверно, их больше всего интересует то, что знает Браун».

«Хорошо, ну а дальше?»

«Дальше… Не знаю. Могут оставить, если окажешься чем-то полезен, а могут ликвидировать. Для меня ваши ребята — загадка. Раз на раз не приходится. Ты-то их плохо знаешь, а мне уж куда…»

«Теперь самое страшное, про этих… ничьих». «Вот здесь как раз проще всего. По идее после гибели всех они должны были поскорее убрать и нас, и Марселу. Это в том случае, если они, допустим, взорвали самолет с Киской и остальными. Но раз не убрали, значит, мы им еще нужны. И получается, что „Боинг“ они не сбивали и не взрывали, а получилось это как-то помимо них. Потому что единственное, чего они могут не знать, так это про историю с перстеньком, до которой мы с тобой своим умом додумались. И опять же, думаю, им это объявление в газете покоя не дает. Они ведь не знают, что Киска нам ничего не говорила. Они и думают, что мы с ней заодно…»

Тут разговор прервался. Браун притих, а я, Коротков, стал размышлять в одиночку, лишь изредка прибегая к его памяти, благо за этим было не надо далеко ходить. Я попытался представить себе, как Браун ко мне вселился.

В переселение душ я, конечно, не верил, коммунистическое воспитание не позволяло. Но в препараты — верил, потому что знал, что такое «Зомби-7». А раз был «Зомби-7», то мог быть и «Зомби-6», который мне вкололи перед тем, как я начал видеть картинки из жизни Брауна; в том числе ту, где был его день рождения и малыш Ник Келли. Вот тут в моем сознании утвердилось: мне — тридцать, как Нику.

Сразу после этого произошло нечто очень серьезное. Нет, не на дне рождения. Там все прошло весело и бестолково, как у всех детей, и я запомнил главный подарок, шикарную игрушечную машину — управляемый по проводам

«кадиллак»… Нет, что-то совсем иное произошло с советским солдатом

Коротковым, 1962 года рождения, русским, ранее не судимым… То есть с тем, кем до этого дня был я.

Произошла какая-то цепная реакция. Прямо как в песне: «То, что было не со мной, помню». Но там это так, для красного словца, а со мной-то это произошло вполне реально. Некоторое время «я» — Николай Коротков и «я» — Ричард Браун существовали в одной черепной коробке. Где-то там, в сером веществе мозга, в каких-то там полушариях и извилинах. Но потом Коротков стал медленно, а потом все быстрее и быстрее исчезать. Со всем своим детдомовско-армейским прошлым, с неумением ухаживать за женщинами, с неразвитым чувством самосохранения, с привычкой все измерять метрами, килограммами и литрами (точнее, поллитрами). Со всеми своими двадцатью годами жизни. Он одну за другой сдавал позиции в собственном мозгу. Туда бесшумно, словно японский ниндзя, проникли память, привычки, опыт, навыки, умения и знания Ричарда Брауна. Так вода вытесняет воздух, заставляя его сжиматься, когда заполняет какой-то замкнутый объем.

Тогда я не уловил точно окончательного преобразования своего «я». И Ричард Браун, который вселился на чужую «жилплощадь», не определил того, что обрел новое тело. Не должен был определить, во всяком случае. Так задумывали люди, от которых зависело МНОГОЕ.

Разговор, которого я не слышал

Ни «я» — Николай Коротков, ни «я» — Ричард Браун не слышали этого разговора. Ни своими ушами из первых уст, ни в записи на диктофон, ни в пересказе. Никто не собирался посвящать их в очень секретные дела. Но в том, что такой разговор был, сомнений нет.

Где он состоялся? Черт его знает. Где-то на Земле, может быть, под землей, в каком-нибудь бункере, может быть, над землей, на борту какого-нибудь самолета или вертолета, а может быть, на воде или под водой — в принципе неважно.

Кто беседовал? Трудно сказать. Одним из собеседников, наверное, был Джонатан У. Хорсфилд, потому что именно он знал ВСЕ или почти ВСЕ. Но, конечно, он сказал только малую часть того, что знал. А вторым собеседником был какой-то мистер X. Или Y. Или… Впрочем, это тоже неважно. Важно, что это был человек, от которого зависело ОЧЕНЬ МНОГОЕ или даже ОЧЕНЬ-ОЧЕНЬ МНОГОЕ.

— Зачем вам нужен этот парень? — спросил тот второй у мистера Хорсфилда. Речь шла обо мне.

— Эксперимент. Весьма важный и любопытный. Во-первых, мы рискнули проверить действие «Зомби-6» и сможем на основе полученных данных приблизиться к разгадке «Зомби-7». Во-вторых, нам подвернулся случай испытать систему интротрансформации на реальном солдате вероятного противника. В-третьих, мы ставим уникальный опыт по сверхскоростной передаче опыта 30-летнего мужчины 20-летнему сопляку. Разве это не интересно с точки зрения чистой науки и будущей практики?

— Мне всегда хотелось, мистер Хорсфилд, чтобы вы больше занимались практикой. В конце концов вы работаете за счет правительства и в его интересах.

— Вы правы, сэр. Хотя, осмелюсь напомнить, что в интересах нашего правительства дистанцироваться от этого проекта. И этот парень — одна из гарантий того, что участие нашего правительства в программе «Атлантическая премьера» не будет афишировано. В нужный момент он опять станет солдатом Коротковым. Более того, он сможет рассказать то, что даст нам фору в психологической войне. Впрочем, это мелочь по сравнению с тем, что даст эксперимент по интротрансформации.

— Я думаю, мистер Хорсфилд, что в операциях, подобных той, которую вы намерены провести, нужно в минимальной степени использовать неотработанные элементы. В конце концов, ваш эксперимент можно было бы провести в

полигонных, а не в боевых условиях.

— Ну, полигонных испытаний было достаточно много. Но мы работали со своими. Мы представляем себе все процессы с точки зрения биофизики и биохимии достаточно адекватно. Пока никаких отклонений от прежнего опыта мы не имеем. Они могут возникнуть только в случае воздействия тех факторов, которые мы не предусмотрели. А где мы можем найти непредусмотренные факторы, кроме как в боевой обстановке?

— Может быть, но я бы не стал подвергать риску успех операции.

— Риска почти нет. Все, что он должен сделать — это превратиться в самого себя, когда на это придет команда. У него не будет возможности отказаться…

— Наверно, Хорсфилд сказал это с улыбкой.

— Тем не менее вы уверены, что Дик Браун будет достаточно комфортно чувствовать себя в этой шкуре?

— На сто процентов. Он ведь начисто забыл, как выглядел до того момента, когда у него не раскрылся парашют. В конце концов, мы же не зря три дня поддерживали жизненные функции в его мозгу… Да, установка для считывания информации впервые была проверена не в лабораторных условиях. Конечно, мы записали все, но Короткову загрузили только то, что было до последнего дня Брауна. Он помнит лишь то, что лег спать и заснул. То, что на следующее утро он проснулся, отправился на тренировочный прыжок и разбился, в память Короткову не введено. Просто в одно прекрасное утро он проснется на другой базе, среди людей, которые с ним незнакомы. Они будут знать друг друга только по кличкам и проведут вместе достаточно времени, чтобы мы смогли убедиться, что Браун надежно работает на носителе-Короткове. Никаких контактов с внешним миром не будет до самого начала операции.

— Кое в чем вы меня убедили, Джо. Но у меня есть еще одно сомнение. Этот покойный Браун имеет родственников?

— И порядочное количество! — Должно быть, мистер Хорсфилд и тут оскалился. — У него живы и отец, и мать, и тетка, и еще кое-кто.

— Вы не подумали, что они могут поинтересоваться судьбой своего Дикки? Вы же не сообщали им о его смерти, верно?

— Ну, разумеется. Он с ними в весьма прохладных отношениях. Он с восемнадцати лет живет сам по себе. То есть жил… Впрочем, можно сказать, и живет. Им он вряд ли за чем-нибудь понадобится. Но я все же подстраховался. Всем людям, которые когда-либо виделись с Брауном, мы перенесли в мозг закодированный «спящий» опознаватель…

— Так-таки каждому? — перебил мистер Х или Y.

— Во всяком случае, всем родственникам, которых мы выявили, а также друзьям детства, то есть тем, кто помнит его достаточно хорошо. Так вот. До тех пор, пока они не увидят его в новом обличье, они будут держать в памяти образ настоящего Брауна. Как только кто-либо из них воочию столкнется с Коротковым, то тут же опознает в нем Брауна. Это сделано только для подстраховки, на случай, если новый Браун для чего-то понадобится здесь. В любой момент мы сможем снять этот опознаватель, и тогда никто из них не признает Короткова-Брауна.

— Ваша «История Джекила и Хайда» отдает фантастикой, сэр. Те разработки, которые делаются у вас, меня пугают. Ведь если говорить откровенно, вы пересаживаете человеческие души… С одной стороны, мне все время кажется, что вы шарлатан и жулик. Я видел ваше досье — вы не должны ничего смыслить в этих проблемах. Вы случайно не посланец Сатаны, мистер Хорсфилд? Может быть, все эти штучки — черная магия?

— Я прагматик, сэр. Я всегда считал, что неосуществимо только то, чего не хочет Господь Бог. Если он допускает, чтобы наши эксперименты удавались, значит, это Ему угодно. Поэтому не переживайте за наши души. У вас еще нет понимания того, что это может дать нам в руки?

— Понимание есть, уверяю вас. Но… оно несколько двоякое, мистер Хорсфилд. С одной стороны, мне не трудно будет убедить людей, от которых зависит ОЧЕНЬ-ОЧЕНЬ МНОГОЕ, что ваша эта… интротрансформация — ключ к победе над антиамериканскими силами во всем мире. Вывернуть наизнанку противника, сделать его покорным слугой или даже рабом, превратить идеалиста в прагматика, русского — в янки, коренным образом заменить идеологию и психологию каждого индивидуума в отдельности и огромных масс в целом — это неплохо. Хотя и потребует, как видно, неких затрат, подотчетных Конгрессу. Никаких ядерных или обычных войн, никаких дорогостоящих кампаний по информационному прессингу, ни инвестиций в агентов влияния. Несколько медицинских компаний, фармацевтических поставок, вакцинаций — и все, контроль над миром обеспечен. Так?

— Ну, не совсем, конечно, расходов потребуется достаточно много. Но в целом мы, кажется, находим общий язык.

— Не спешите, я еще не закончил. То, о чем только что говорилось, — это официальная сторона дела. Да, с таким проектом в папке я могу пойти к президенту или госсекретарю. Но я думаю, что там, в их аппарате, сидят весьма неглупые аналитики. Они не откажут себе в удовольствии представить дело так, что у президента засохнут все чернила в «Паркере». «Где гарантия,

— скажут эти ребята, — что первыми «зомби» не окажемся мы сами и вы, господин президент?» И будут правы. Ваш проект — палка о двух концах. Один конец вы держите в своих руках, а другим сможете дубасить кого угодно. Все ниточки намотаны на ваши пальцы. В том, что это не так, вам не убедить даже самого себя. Поэтому тот проект, который я держу в руках, подавать куда-то вверх нельзя. Это самоубийство. В лучшем случае вас возьмут под такой контроль, что вы не сможете и шагу сделать самостоятельно, причем управлять вами будут с нескольких точек, у которых будут или могут оказаться взаимоисключающие интересы. У кого-то хватит решимости вас убрать, поверьте мне, это очень легко, если очень хочется.

— Как я уловил, все это преамбула к какому-то деловому предложению? Я вас верно понял, сэр?

— Хм… Вам в проницательности не откажешь. Да, я, пожалуй, готов вам кое-что предложить. Ваш проект я оставляю у себя. Его перепишут на дискету и закодируют так, что мало кто сможет с ним ознакомиться. Все оригиналы и черновики мы уничтожим. Президент получит от меня что-нибудь достаточно безобидное и не имеющее ничего общего с вашей подлинной программой. Возможно, мы создадим какой-нибудь благотворительный фонд под ничего не значащим названием, в который будут поступать пожертвования от неких бескорыстных людей, от которых будет зависеть МНОГОЕ. Вас они интересовать не должны, с ними буду иметь дело я, а вы будете получать средства для финансирования той программы, которую задумали…

— И вы будете контролировать ВСЕ? — осклабился — мне так представилось — Хорсфилд.

— Я буду контролировать вас, мистер Хорсфилд. И только я! Это удобно, вам придется беспокоиться только о том, как не испортить отношений со мной. Если вам будут по каким-то каналам поступать иные, даже очень выгодные, предложения, вы должны будете немедленно информировать меня. Надеюсь, вы понимаете, что у меня будет возможность получать информацию и минуя вас, а потому рекомендую вам не проявлять забывчивость и неискренность. Думаю, что право прямого доклада президенту, которое вы получите на днях, должно будет убедить вас, что для меня в этой стране нет ничего невозможного.

— Вы даете мне такое право?

— Да. Для того, чтобы контролировать вашу искренность. Будьте уверены, мне это не повредит.

— Вы оговариваете себе серьезные гарантии… А мне остается только поразмышлять о своих. Знаете, я даже не вижу, чем мои интересы могут быть защищены…

— Ваши интересы могу гарантировать только я. И ваша полная готовность к честному сотрудничеству. Разве вы еще не поняли, Хорсфилд, что у меня достаточно возможностей в этом мире? Ваша деятельность в компаньонстве с мистером Купером-старшим дает мне столько козырей против вас и против него, что, если бы я пустил их в ход, с вашей карьерой было бы покончено. Эти компьютерные игры, как бы хорошо они ни были обставлены и замаскированы, уже засвечены. Вас совершенно легально можно стереть в порошок, засунуть в тюрьму и только там, в порядке милосердия, пристукнуть. Но я не намерен препятствовать вам. Пожалуйста, работайте. Сорок процентов — ваши, а остальным, уж извините, попробую распорядиться я. Двадцать вам, двадцать Куперу — это вполне достаточно.

— Что ж… Выбора у меня нет. Я вынужден согласиться.

…Не знаю, отчего этот разговор представился мне именно таким. Очень возможно, что ни фразы, ни обороты речи, ни интенсивность диалога не соответствовали тому, что было в действительности. Ведь все у меня в нашей общей с Брауном голове рождалось из догадок. Тем не менее смысл и суть разговора иными быть не могли. Когда он состоялся? Думаю, что накануне того, как Браун был вселен ко мне в башку, а я стал человеком, от которого НИЧЕГО не зависело.

Визит лекарей

Воображаемый диалог мистера X или Y с мистером Хорсфилдом выстроился у меня в голове за то время, пока я отдыхал после приема пищи. Браун, судя по всему, вообще проспал все это время. Те мозговые клетки, которые он себе отхапал, отдыхали, а мои исконные, коротковские, сочиняли, анализировали, придумывали. Изредка выдергивали из памяти Брауна нужный материал и цепляли его в свои логические построения. Тем не менее как целое, как индивидуум он дрых. На это время я был Коротковым. Однако Браун, проснувшись, уже знал о том, что я выдумал.

Отдых нарушило появление целого кагала лекарей. Их было с десяток, не меньше. Дам среди них было немного, а вот в двух или трех точно угадывались армейские костоправы-костоломы. Это были ребята из той славной когорты, о которых в армиях всего мира ходят анекдоты, начиная со времени Швейка или даже древнее. «Доктор, вы мне здоровую руку пилите!» — «Ладно, сейчас отпилю и за другую возьмусь!» Или: «Доктор, у меня астма!» — «Поставить клистир!» — «Доктор, вы не поняли, у меня бронхиальная астма!» — «Бронхиальная?! Двойной клистир!» Ну, наконец, что-нибудь вроде: «Доктор, у меня мозги не в порядке!» — «Сейчас схожу за кувалдой!» К моему случаю, кажется, последняя шуточка могла иметь самое прямое отношение.

Брайт смотрелся посреди этой эскулапии жутко интеллигентным человеком. Для начала, не обращая на меня внимания, лекари сгрудились у приборов. Я был весь облеплен датчиками, и все, что творилось у меня внутри, эти приборы регистрировали и записывали. Брайт давал малопонятные пояснения. Именно там я своими ушами услышал слово «интротрансформация», которое как-то непроизвольно послышалось мне в воображаемой беседе Хорсфилда с его патроном. Латынь вообще сыпалась как из мешка, к тому же доктора галдели, как стая ворон, и понять из их болтовни хоть что-то я не сумел. А вот Браун

— смог.

«Поздравляю тебя, парень, — сказал он Коле Короткову, — мы не в ЦРУ и не в КГБ. Сейчас эти парни решают, сколько нам еще жить. Думаю, что мне теперь лучше притихнуть. Не знаю, сумеем ли мы их надуть, но попробовать надо».

«Мы у Хорсфилда?»

«Во всяком случае, там, где все это начиналось. Хорсфилд скорее всего все-таки загнулся. Я слышал его голос на подлодке, хотя в лицо не видел ни разу. Его здесь нет».

«А почему он должен быть здесь?»

«Потому что без него не стали бы решать вопрос о прекращении эксперимента, если бы он был жив».

«А этот… мистер X или Y — он здесь, как ты думаешь?»

«Вот это вопрос! По идее он здесь, но вычислить его трудно. Вряд ли это Брайт — тот скорее ведущий исполнитель. Он сейчас больше отчитывается, как мне кажется. В таких случаях надо смотреть, кто больше задает вопросов».

«Да они все, по-моему, только и делают, что спрашивают».

«Нет, не все. Я уже кое-что разглядел. Вот те трое, что стоят чуть дальше от приборов — даже не врачи. Это охрана. Они, конечно, смахивают на полевых хирургов, но здесь им делать нечего. Здесь должны быть нейрофизиологи, психиатры, фармакологи, биофизики. Вон та леди, похоже, фармаколог. У нее на рукаве халата характерные дырки, прожженные кислотой. Во всяком случае, она имеет дело с химией. Те два, с бровями и мрачными глазами, — психиатры. У них идиотские лица, это тоже заметно. Больше всех спрашивают трое. Но два из них — явно настоящие врачи, нейрофизиологи. Они хорошо владеют терминологией и понимают, о чем говорит Брайт, с полуслова. А вот тот, что стоит спиной к мордоворотам, похожим на полевых хирургов, — это хозяин. Все его вопросы носят общий характер. Это не медик, а менеджер. Ему постоянно что-то объясняют, но он вряд ли врубается. Во всяком случае, до конца».

«Значит, именно он — Х или Y?»

«Во всяком случае, он тут главный. Сам Х или Y мог и не являться, а прислать доверенного парня. Хотя если дело обострилось, то мог явиться и сам».

«А что значит: „обострилось“?»

«Это значит, что за них кто-то взялся. Ведь если угробился посол, который имел с тобой какие-то контакты, или семья Куперов взялась расследовать историю исчезновения своего главы и его наследника, то может получиться нежелательный шум. Ты правильно придумал в своем диалоге между Хорсфилдом и этим Х или Y, когда последний понимает людей „бескорыстных“, от которых зависит МНОГОЕ. Эти люди прихлопнут Х или Y как муху, если он окажется нежелательным свидетелем. Ему надо убрать все концы в воду. Марселу, если ей не повезло, они уже убрали. А вот насчет нас у них нет единого мнения. Х или Y жаль бросать эксперимент, который сулит ему ОЧЕНЬ МНОГОЕ. Но себя ему жаль не меньше. Что пересилит — черт его знает. От нас НИЧЕГО не зависит. Пара капель какого-нибудь быстрорастворимого снадобья — и мистер Браун вкупе с товарищем Коротковым прекращают функционирование. Тело кремируется, а пепел смешивается с автомобильным гудроном или с минеральными удобрениями. Я уже давно мертв физически, хотя некоторое время об этом не знал, тебе это еще предстоит. Судя по всему, загробного мира не существует, так что бояться нечего. Душа — это всего лишь комплекс компьютерных программ, помещенных на элементную базу из каких-то биологических чипов».

«Ты же верил в Бога», — заметил Коротков.

«А теперь — нет. Бог не дал бы Хорсфилду спереть мою душу и записать ее на какую-нибудь дискету, чтобы потом впихнуть в твою полупустую башку».

«Но ведь он успел сделать это, пока ты еще не умер. Она еще жила в твоем теле, эта душа. А если б она успела отделиться, то он не сумел бы ее захватить. Тут как раз наоборот получается, что раз душа может жить отдельно от тела… то ее могут и в рай и в ад унести… Если, допустим, у кого-то есть для этого оборудование».

«Может быть. Ты тоже кое-что соображаешь. Тогда нам обоим плохо придется. В аду уже приготовили для нас подходящую сковородку. Я за время пребывания на Хайди наделал столько грехов, что мне их не отмолить за сто лет. Но при этом — в твоем теле. Ведь это ты перетрахал там кучу баб и убил целую толпу людей. Плюс крал, предавался чревоугодию и пьянству, лжесвидетельствовал… Что там еще?»

«Я не знаю. У нас это не проходили».

«Ну да, ты еще и нехристь. Прямая дорога к черту в зубы!»

Консилиум между тем продолжался. Лекари наконец закончили галдеж у приборов и подошли к кровати.

— Здравствуйте, — сказал тот, кого Браун определил как Х или Y.

— А что, если ты ответишь ему по-русски? — Дик явно позабыл, что с сестрой и Брайтом мы мило говорили по-английски.

Он услышал мое мнение и уточнил:

— Пойми, он может не доверять Брайту. Если ты раскроешься как Коротков, то внесешь в них сумятицу. Это лишний шанс выжить.

— Где я? — спросил Коротков на родном языке.

— Что? — Х или Y выпучил шары. — Доктор Рабиновитц, он сказал по-русски, не так ли?

Психиатр с идиотской рожей кивнул и произнес перевод:

— Он спрашивает, где находится.

— Скажите ему, что он в Германии, в американском госпитале.

Рабиновитц перевел это на русский.

«Скажи, что требуешь представителя посольства СССР», — подсказал Браун.

Я выговорил это безо всякого акцента. Рабиновитц, у которого акцент был и в русском, и в английском, перевел.

— Что вы тут полчаса болтали, Брайт? — грубо рявкнул Х или Y. — Он не осознает себя Брауном. Он даже не понимал, о чем мы тут рассуждали. Я специально наблюдал за его лицом. Оно ничего не выражало, хотя он явно был в сознании.

— Я клянусь, сэр, — пузан стал медленно краснеть, — что он всего час-полтора назад прекрасно понимал и отвечал по-английски. Сестра Лэйн может это подтвердить. И сестра Терри тоже.

— Да, да, сэр! Он говорил по-английски! — подтвердила сестра, жавшаяся где-то в уголке. — Он все понимал!

— Вы для меня не свидетели, — проворчал Х или Y, — вы обе — подстилки Брайта. А он полчаса убеждал меня, что Коротков остался Брауном. И ни слова не сказал о том, что он говорит по-русски!

— К тому же, — заметил Рабиновитц, — из рассуждений мистера Брайта было

ясно, что этот индивидуум может осознавать себя только Брауном и никем больше.

— Сэр, — явно в готовности напустить в штаны, пролепетал Брайт, — скажите на милость, неужели я стал бы вас обманывать? Ведь если он с самого начала осознавал себя Коротковым, то это все равно не удалось бы скрыть. Я просто не допускал мысли, что он может за полтора часа измениться…

— И кроме того, — ядовито вставил Рабиновитц, — вы утверждали, что Коротков в нем подавлен окончательно. Вам это удалось убедительно доказать, не правда ли, леди и джентльмены?

— Да, — сказала леди-фармаколог, — инъекция препарата «Зомби-6» должна была начисто подавить Короткова, стереть память, навыки, привычки — все, что характеризует психику этой личности. Только так он смог бы превратиться в Брауна. Иначе интротрансформация в Брауна просто не удалась бы.

— После того, как вы предоставили мне этот препарат, — прошипел Брайт, — мне надо было не доверять вашим выводам. Ваши проверки на душевнобольных — это не аргумент. Надо было дождаться материалов с Хайди.

— …Которые теперь исчезли бесследно, — съехидничал Рабиновитц.

— Вы, Брайт, поставили нас в идиотское положение, — рявкнул Х или Y, — эксперимент вовсе не закончен. Мы не знаем в итоге, кто действовал на Хайди: Браун или Коротков?

— Какая вам разница?! — неожиданно огрызнулся Брайт. — Все равно вы уберете его.

— Вовсе нет, — прищурился Х или Y, — Браун уже давно мертв. Его могилу можно эксгумировать и показать властям. Любая экспертиза, хоть из ООН, хоть из Госдепартамента определит, что он мертв уже давно и умер от травм, которые получены при парашютном прыжке. Но если в Короткове живет Браун, то он может проинформировать излишних лиц о том, что творилось на Хайди. И покойный мистер Хорсфилд, и пока еще здравствующий мистер Брайт затратили немало сил, чтобы убедить меня и моих друзей в том, что после окончания операции легко можно будет провести обратную интротрансформацию. Я заверяю в этом наших друзей в Белом доме. Они очень спокойно реагируют на представление русского посла о том, что бывший министр соцобеспечения Революционного правительства Хайди Анхель Рамос, он же Анхель Родригес, въехавший в США с паспортом на имя гражданина США Ричарда Брауна, в действительности опознан как бывший солдат Советской Армии Коротков Николай Иванович. В полной убежденности, что у Короткова начисто стерта память и он по сути дела полный идиот, наши ребята из Белого дома намекают Госдепу, что есть повод поторговаться и предложить за выдачу Короткова выпустить из России двух неплохих парней, которые попались в Афганистане. Возможно, даже присовокупив к Короткову какого-нибудь русского солдата, взятого моджахедами. Желательно, конечно, наркомана или полуидиота. Предварительные условия оговорены, русские уже оповещены, что Коротков жив, хотя и не совсем вменяем… И тут вы звоните мне и орете, что все не так, что Коротков остался Брауном и выпускать его нельзя! Что вы вылупили глаза, Брайт? Мне пришлось пить успокоительное после вашего сообщения.

Брайт часто моргал, глаза у него бегали из угла в угол.

— Да, успокоительное! — прорычал Х или Y. — И хорошо, что я еще не успел отдать вам приказ немедленно ликвидировать Брауна, а примчался сюда. Здесь вы полчаса объясняете мне, что Браун уже никогда не станет Коротковым и что его надо либо прятать подальше, либо зарывать поглубже и желательно кремированным. А оказывается, в этом парне сидит Коротков? Что это за странности, а?

— Никаких странностей нет, — гаденько ухмыльнулся Рабиновитц, — все очень просто. Мистер Брайт решил немножко поиграть в свою игру. Ручаюсь, что интротрансформацию Брауна в Короткова он провел успешно. И с самого начала у него все удалось. Но вся память Брауна, со всеми подробностями и деталями об операции «Атлантическая премьера» им переписана на искусственный носитель. Правда, воспроизвести ее без ввода в естественный мозг пока нельзя, но это детали. Можно взять любого пустоголового парня и с помощью все той же установки ввести ему в мозг память Брауна. Потом немножко гипноза, и Браун заговорит устами посредника…

— Так… — зловеще произнес Х или Y. — Что вы можете сказать, мистер Брайт?

— Все, что здесь сказано, — досужая выдумка мистера Рабиновитца.

— Давайте будем корректнее, — улыбнулся психиатр. — Скажем лучше «предположение».

— А я ему верю, — прищурился Х или Y, — и даже немного восхищаюсь тем, как лихо он собрался нас надуть. Психологический расчет был верен: после доклада о том, что обратная интротрансформация не прошла, совершенно естественно ожидать приказана ликвидацию. Ведь вы именно это имели в виду, когда рекомендовали «прекратить эксперимент»? Это ваши слова, Брайт! Я их слышал своими ушами. И чуть было не согласился, хотя это стоило бы мне нескольких миллионов долларов и уважения очень ценных ребят из Белого дома и Госдепа! Молю Господа, чтоб он и впредь меня вовремя вразумлял. В полной уверенности, что никаких концов не осталось, я оказываюсь легкой добычей для шантажиста… Вы рассчитывали, что Коротков не сможет отвечать вообще, не правда ли? А он ответил по-русски!

— Все это фантазии. — Брайт стоял бледный и жалкий.

— Теперь мне плевать, фантазия это или нет. Я выверну вас наизнанку, Брайт! С помощью вашей же техники я заставляю вас вспомнить, кто вам заказал это представление!

— Попробуйте сперва в ней разобраться! — огрызнулся Брайт, понимая, что ему — крышка.

— Вас это не должно беспокоить, — заметил мистер Рабиновитц, — у меня есть и опыт, и специалисты.

Разговор принимал весьма неприятный оборот. Особенно для Брайта. Впрочем, он многим мог выйти боком — и нам в том числе, то есть Брауну-Короткову. Думается, для страховки Х или Y все-таки постарался бы ликвидировать и того, и другого. Однако, слава Богу, этого не случилось.

Внезапно дверь в палату слетела с петель, затем послышалось несколько глухих хлопков, в которых можно было угадать стрельбу из бесшумного оружия. Мордовороты в белых халатах дружно шмякнулись на пол, но отстреливаться уже не могли, ибо головы у них оказались дырявыми. Всех остальных, оторопелых и побелевших, оттеснили от моей кровати, и я увидел каких-то мрачного вида ребятишек саженого роста в пятнистых комбинезонах и черных вязаных масках…

«У меня такая же была», — заметил Браун, покопавшись в нашей общей памяти.

— Всем не двигаться! — сказал тот, кто был главным у ребят в камуфляже. — Руки за голову! Лицом к стене! Ноги на ширину плеч!

Двое парней вкатили каталку, сняли меня вместе с капельницей с кровати и, отделив от припертой к стене публики двух медсестер, указали им стволом автомата:

— Вперед! С нами! Быстро!

Наверно, любой человек на нашем месте полюбопытствовал бы, что это за шуточки. Возможно, будь я только Коротковым, то тоже задал бы дурацкий вопрос. Но Браун понимал, что на этот вопрос в лучшем случае не ответят. В конце концов мы были человеком, от которого НИЧЕГО не зависело.

Гонка для сумасшедших

Сестры, повизгивая, катили каталку с нашим двухместным телом. Ребятки в намордниках были свирепы и регулярно подбадривали девиц шлепками и пинками. Следом за ними другие черномордики гнали толпу лекарей во главе с Х или Y. Я ехал с комфортом, но не очень безмятежно. Коротков трусил откровенно, Браун пытался успокоить себя тем, что если человека крадут, то вовсе не за тем, чтобы тут же прихлопнуть.

Каталку впихнули в лифт и спустили в подземный гараж. У самого выхода из лифта стояла «скорая» — фургон с открытыми задними дверцами и работающим мотором. Подскочили еще два парня и ловко перевалили меня с каталки на выдвижные носилки, а затем молниеносно задвинули в машину. Туда же затолкали и сестер, а следом за ними в фургон запрыгнули камуфляжники. Дверцы захлопнулись, машина рванула с места. Стекла были забелены, понять, куда меня везут и зачем, было трудно.

Безликие мальчики велели сестрам сесть у моего изголовья и держать капельницу, хотя на потолке машины был специальный кронштейн для такого случая. Автоматы с глушителями были наведены на этих ангелочков весьма серьезно. Видимо, черномордики весьма переживали за мое здоровье. Непрерывно пищала сирена.

Ехали мы не больше получаса. Все это время машина, судя по звуку мотора, неслась на очень высокой скорости и ни разу не притормаживала у светофора. Мистер Браун определил, что скорее всего машину гнали под прикрытием сирены и мигалки.

Затем скорость сбавили, нос машины задрался вверх, она явно въезжала на наклонную плоскость или пандус. Затем машина встала, сирена смолкла, но зато послышалось очень знакомое обеим составляющим «я» звенящее гудение закрываемой аппарели транспортного самолета. А еще через несколько минут зазвучал нарастающий свист, переходящий в рев. Сомнений не было: набирали обороты реактивные турбины.

— Летим? — спросил я, избрав для этого вопроса английский. Безликие пропустили это мимо ушей. Сестры тихонько стучали зубами, у них было немало сомнений в благоприятном исходе путешествия.

Оставалось говорить лишь с самим собой… не вслух, конечно.

«Кому мы еще понадобились?» — Коля был взволнован заметно больше, чем Дик.

«Кому? — Браун попытался найти логику. — Думаю, что на сей раз кому-то из спецслужб. То ли тем, кто намерен вопреки всему обменять Короткова на двух невезучих ребят, которых ваши отловили в Афганистане, — а это, как ни странно, могут быть и „ваши“, и „наши“, — то ли тем, кто, наоборот, очень не хочет честно меняться. И тут равновероятно участие и „наших“, и „ваших“. Судя по наглости, это могут быть спецслужбы, но никто не поручится и за то, что это не какой-нибудь очередной Х или Y со связями в Белом доме».

«Вместе с нами увезли этого, Х или Y. И Брайта, и всех иных».

«Хорошо. Это значит, что они тоже кому-то нужны. Вероятно, скорее всего, государству. Какому-нибудь, вашему или нашему».

«Ну а разве не могло, допустим, ваше ФБР или там ЦРУ культурно приехать и всех забрать? Это ж налет получается…»

«Видишь ли, во-первых, просто так, без санкции на арест и обыск, приехать и официально забрать — нельзя. А у Х или Y найдется столько заступничков, что ни один прокурор не решится дать такие санкции. Во-вторых, в действиях его надо еще установить криминал. А его нет. В каком штате мы бы ни находились, закона, запрещающего проводить такие опыты, нет. Нужно вносить в законодательное собрание штата законопроект, обсуждать его неведомо сколько времени. Знаешь, сколько можно будет накопать противоречий с конституцией любого штата? Кучу и еще чуть-чуть! Поэтому остается действовать незаконно. Налет банды террористов, похищение. Нет следов, ФБР ведет расследование. Через год все забудут Точнее, договорятся».

«Те, что из Белого дома, с ФБР?»

«Не только они. Очень может быть, что в первую очередь те, кого представлял Х или Y. Он ведь прищучил как-то Хорсфилда, а теперь — прищучат его».

«А мы?»

«Мы — объект эксперимента. И все».

«Куда нас могут везти?»

«Да куда угодно. Может быть, даже в Москву».

«Правда?!»

«Чему ты радуешься? Давно в Сибири не бывал?»

«При чем тут Сибирь? Чего я сделал-то?»

«Найдут, что ты сделал. Если захотят. Но это я шучу. Они тебя изучать будут, если, конечно, ты им за этим понадобился».

«По-моему, на посадку идем…»

Действительно, самолет, судя по тому, что моя голова заметно наклонялась вниз, плавно снижался. Пискнули амортизаторы шасси, самолет немного тряхнуло, затем гул двигателей стал помаленьку стихать. Опять запела, открываясь, аппарель, зафырчал мотор, и наша «скорая» задом выкатилась из самолета. В окнах заметно посветлело, и фургон, круто развернувшись, куда-то помчался.

«Интересно, сколько мы летели?» — заинтересовался Коротков.

«Не больше часа. Мы могли пролететь пятьсот-шестьсот километров. Если, конечно, не кружили все время над одним и тем же городом…»

«Зачем?»

«Вся эта история может быть просто маленькой проверкой».

«И ради этого трем охранникам вышибли мозги?» «Для достоверности чего не сделаешь…» На сей раз ехали немного дольше. Одна из сестер стыдливо сказала, обращаясь к камуфляжникам:

— Мне нужно в туалет, сэр.

— Потерпеть можешь? — спросил черномордик.

— Очень недолго, сэр.

— Сколько конкретно?

— Не больше десяти минут.

— Тогда отойди вон туда к перегородке водительской кабины и делай пи-пи в свое удовольствие! Или у тебя более серьезные проблемы?

— Именно так.

— Все равно, высадить тебя я не могу. Вали в угол или терпи.

Сестра покраснела, поджала губы и продолжала сидеть на месте. Прошел почти час, мне так показалось. Машина сбавила ход и остановилась. Камуфляжники открыли дверцы и приказали сестрам:

— Выходите!

В распахнутые створки я увидел какую-то серую стену и проволоку с изоляторами по верхней кромке этой стены. Вновь подошли еще два камуфляжника и подкатили каталку. Меня выдвинули вместе с носилками и перевалили на каталку.

Мы находились во дворе какого-то бетонного строения. Метрах в десяти от нас из точно такой же «скорой» автоматчики выгоняли Х или Y, Брайта, Рабиновитца и остальных.

Сестры покатили меня в дверь, под колесами каталки забрякал кафель, затем раздвинулись створки кабины лифта. Кабина пошла вниз и спускалась минут пять. Табло с указанием этажей отсутствовало, но мне представилось, что глубина была значительной. Наконец лифт остановился, створки открылись, и каталку выкатили в коридор.

— Сюда! — приказал камуфляжник… И меня вкатили точно в такую же палату, из которой несколько часов назад увезли. Только без окон. Кровать, пульт, приборы, компьютеры — все было очень похоже.

Сестры аккуратно переложили меня на кровать, охранники им помогали.

— Туалет — вон там, — хмыкнув, сказал черномордик, после чего убрался, лязгнул замок.

Сестры пристроили капельницу, подсоединили ко мне приборы. Я разглядел, что все проводки от датчиков были свиты в один толстый кабель, который подключался к системе общим разъемом. Потом та, которой приспичило, убежала в туалет, а вторая спросила:

— Мистер Браун, вы действительно не понимаете по-английски?

Я не отреагировал. Браун решил продолжать игру, а Коротков его поддержал.

— Лэйн, — послышался голос из туалета, — зайди сюда!

Сестра отправилась туда, из чего я заключил, что она — Лэйн, а та, что позвала ее, — Терри.

«Что у них на уме? — спросил Браун. — Похоже, они в этой игре тоже заинтересованы».

«Да что ты подозреваешь всех? — не согласился Коротков. — Прямо как наш участковый…»

«Сам же слышал, эта Лэйн интересовалась, понимаю ли я то, что она спрашивает? Какое ей дело? Она пленница, точно такая же, как и все другие. Им бы забиться под стол и хныкать. А она и ее подруга тут же приступают к исполнению служебных обязанностей».

«Может, она герой капиталистического труда?»

«У нас. Ник, становятся героями труда только при хорошей оплате. Пора бы знать. Или тогда, когда обещают спустить шкуру. Им ничего не обещали».

«Примерные девочки, может, им пообещали рекомендацию в институт…»

«Ты еще о христианском долге напомни. Они явно сами что-то придумали, раз решили посовещаться, но еще более вероятно, что они загодя начали работать на тех, в камуфляже… Не думаю, что к Х или Y было бы так легко подступиться, если бы эти девочки или кто-то еще не помог. Если найти, куда

увезли Короткова-Брауна, они могли и сами, то проникнуть внутрь заведения, не зная ни численности охраны, ни сигнализации, ни один идиот не решился бы».

«Да плевать мне на это! Меня, Дик, злость берет: валяюсь как бревно, руки-ноги не слушаются».

«Да, — согласился Браун, — это паршивое ощущение… Но знаешь ли, я как-то подумал, что очень может быть, знаю причину нашего паралича».

«Лихо! И в чем же она?»

«В том, что нас двое. „Мои“ клетки и „твои“ клетки не могут одновременно управлять телом. Это все равно, как если бы ты одновременно попытался позвонить по спаренным телефонным аппаратам. Периферическая нервная система у нас общая, а центральная — разделена. Должен работать кто-то один».

«Кто?»

«Наверно, ты, раз это твоя шкура».

«А почему не ты? Ведь ты тоже неплохо с ней справлялся».

«Особенно в том, что касалось девочек? Нет, извини. Тут твоих заслуг больше».

«Меня же фактически не было…»

«Фактически не было меня, потому что Дик Браун пользовался всей нерастраченной мощью твоей потенции. При сохранении опыта и знаний старика Брауна… В общем, ты должен взять свое тело под контроль».

«Ну а как мне это сделать?»

«Очень просто. Попробуй пошевелить пальцами. Это у тебя уже получалось. А я в это время попытаюсь задремать».

«Ну, вот, я пошевелил. Вот на правой руке, а вот на левой».

«Теперь попробуй приподнять кисти перпендикулярно руке».

«Так… Левая… Правая… Получилось».

«Отлично. Попробуй поставить руку на локоть».

«Левая… Правая… Ура!»

«Теперь, лежа на кровати, подними руку вверх. Так! И вторую… Теперь — все в обратном порядке. Руку на локоть! Ладонь вверх! Пальцами пошевелить!»

«Ничего себе! Это, выходит, ты взял меня под контроль?»

«Неважно. Проделывай это упражнение. Раз десять или лучше двадцать раз подряд. Потом займемся ногами. А я буду дремать».

Но в этот момент из туалета вышли сестры.

— Ого, — заметила Терри, — он не такой уж парализованный.

«Не вздумай опускать руки! — велел Браун, сразу раздумав дремать. — Иначе они учуют, что ты все понимаешь».

Я поднимал и опускал руки настолько, насколько позволяла иголка капельницы.

— Вынь ее, — додумалась Лэйн. — Она ему уже не нужна.

— Симулянт он, что ли? — предположила Терри.

— Ну да, — хмыкнула Лэйн, — симулировать кому невозможно.

— Да, но из нее так просто не выходят. Он еще прошлой ночью был полутрупом. Если не прикидывался, конечно.

— Все равно, прикидываться месяц он не сумел бы. И никто не сумел бы.

— Ну, хорошо, тогда как договорились… Некоторое время они помолчали, видимо выдерживая паузу на случай, если я все-таки понимаю по-английски и сообразил, что фраза «как договорились» относится ко мне.

Затем Терри сделала задумчивое лицо и вздохнула.

— Интересно, что с нами собираются делать, как ты думаешь?

— Не знаю и знать не хочу. Они взяли нас, чтобы ухаживать за этим полудурком, но вот зачем он им нужен — ума не приложу. Может, выкуп?

— Может быть, и так.

— Интересно, зачем они его притащили?

— Не могу даже представить себе. Весь мир сошел с ума. Везде берут заложников, подкладывают бомбы. Может, и до нас дошло.

— Говорят, что этот парень — сам стопроцентный террорист.

— Морда у него ничего. И вообще, при других обстоятельствах я бы его так не отпустила.

— У тебя вечно на уме секс, Лэйн…

— А почему бы и нет? — прищурилась та.

— Неужели ты хочешь чего-то получить от этого живого бревна?

— Во-первых, это «бревно» уже поднимает руки.

Если его помассировать, то у него и все остальное начнет подниматься.

«А вот этого я не ожидал… — Мысль, не прозвучавшая вслух, принадлежала Брауну. — Легко делать вид, что ты ничего не слышишь, если речь идет о руках и ногах, но боюсь, эти сучки нашли то место, которое может само по себе нас выдать…»

«Это место» действительно стало себя проявлять. Мозг получал возбуждающую информацию через органы слуха, нервная система несла ее дальше, и воспрепятствовать этому я не мог. Ни как Коротков, ни как Браун.

«Мы не отвертимся, — Браун вновь делал логические выводы, — даже если нам удастся уговорить эту чертову сосиску не принимать вертикальное положение, то все равно все эти приборы не хуже „детектора лжи“ зарегистрируют возбуждение. Пульс, кровяное давление, что-нибудь еще… Если работает видеокамера с хронометром, то разоблачить нас пара пустяков».

— Я видела, какой он у него в спокойном состоянии… — внешне без особого выражения произнесла Лэйн. — … И запросто могу догадаться, каким он бывает в боевом положении! Должно быть, запустить его к себе не такая уж неприятная штука.

— А почему бы тебе не попробовать? — улыбнулась Терри. — Если он подойдет по размеру, то и я не отказалась бы…

Да, эти разговорчики, несомненно провокационные, все же не могли не сработать. Сердце заработало быстрее, как ни пытались мы его успокоить, убеждая, что эти стервы специально заводят похабную болтовню. Кровь устремилась в нижнюю часть тела… Еще несколько секунд — и на одеяле появилось нечто похожее на горный пик. Правда, пробуждение плоти имело и полезные последствия. Я почуял, что в случае чего смогу встать на ноги, бежать, а может быть, и драться.

— Ну вот, — удовлетворенно сказала Лэйн, — наш мальчик все понимает по-английски… Не правда ли, мистер Браун?

Браун делал героические, но безуспешные попытки подавить возбуждение, однако Коротков не подчинялся. Сила рефлексов и инстинктов была мощнее. Тем более что вторая сигнальная система приносила все новые и новые возбуждающие импульсы:

— Похоже, что он в полной форме, верно, Терри? Эта кровать достаточно удобная… Пожалуй, я не удержусь и сяду верхом!

В этот момент со скрежетом открылся дверной замок и в комнату (палату, камеру — как хотите называйте) вошли двое камуфляжников в масках.

— Спасибо, девочки! — произнес один из них. — Вы сработали отлично. Идите, вас проводят куда нужно.

Сестры вышли в коридор. Два черномордика производили не самое приятное впечатление. Когда дверь за Терри и Лэйн захлопнулась, то общим ощущением Короткова и Брауна было: теперь-то уж точно — крышка.

— Значит, вас теперь двое? — спросил камуфляжник, выпроводивший сестер. Тон был его успокаивающе-миролюбивым, но волнения не убавил.

— Да, — ответил я, — нас двое.

— Вы помните все, что с вами обоими было?

— Да, — почему-то с этим парнем хотелось говорить правду, тем более, что он ее и так знал.

— И можете точно сказать, где память одного, а где другого?

— Не всегда.

Камуфляжник помолчал, прошелся по комнате, в то время, как его товарищ стоял как вкопанный, положив руки на автомат. У кого-то — скорее всего у обоих составляющих моего «я» — мелькнула мысль: «Сейчас тот, второй, поднимет ствол и…»

Но этого не произошло. Автоматчик как стоял, так и остался стоять, — а тот, что прохаживался по Комнате, задумчиво произнес из-под своего намордника:

— Не бойтесь, я хочу вам добра. Тем более что вы оба — жертвы. Жертвы бесчеловечного эксперимента, который провели и над вами, и еще над десятками и сотнями других людей. Я, наверно, единственный сейчас человек, который знает о нем почти ВСЕ. Меня выворачивает наизнанку оттого, что я теперь знаю. Надо кому-то все это выложить — иначе я свихнусь. Не буду говорить, как я все это узнал — у меня есть много возможностей для получения информации. Кто я — для вас это тоже не суть важно. Достаточно вам будет знать, что я не Бог, не черт, не инопланетянин, не странник во времени. Я нормальный человек из плоти, крови, костей и всего иного. И смертный, к тому же. Меня могут уничтожить завтра, а могут — через двадцать минут. Я не уверен, что те, кто на меня охотится, не знают об этом убежище. Ваше похищение мы осуществили грубо и напролом, но другого выхода не было.

Он помолчал. Сквозь прорези в маске были видны глаза и только глаза: не то темно-серые, не то зеленые, не то светло-карие. Встревоженные, грустные, скорбные. Подсознательно ему хотелось верить. У Брауна даже мелькнуло — такие глаза могли быть у Христа…

— Это была только премьера. «Атлантическая премьера». Первая серия в суперсериале из многочисленных спектаклей, которые разыграются по всему миру. Я не знаю, что принесет эта суперпостановка в целом — возможно, гибель человечества, возможно — небывалый взлет цивилизации. Для меня неприемлемо лишь одно, но очень важное обстоятельство: миллионы людей превратятся в кукол-марионеток или радиоуправляемых роботов. Прольется кровь — много крови. Бессмысленно или со смыслом — не знаю, но много. Изменятся границы

государств, веками стоявшие незыблемо. Люди будут оплевывать героев, которым десятилетиями поклонялись, перестанут верить в лидеров, которых сами же и избрали…

— Это от препарата «Зомби-7»? — вырвалось у меня.

— Препарат, кажется, к счастью, погиб вместе со всеми научными материалами. Однако его получат вновь, пусть не завтра, так через десять лет. Но это только часть мощного плана, который для непосвященного будет выглядеть сущим хаосом, противоречащей всякой логике фантасмагорией, когда его начнут претворять в жизнь.

Тут он неожиданно засмеялся, сухо, зло, нервно…

— Каждый увидит что-то свое. Одним покажется, что мир рушится, другим — что сбываются их самые лучшие мечты и грезы. Одни будут ликовать, считая, что дождались свободы, другие — рыдать оттого, что свободу утратили. Одни взлетят к богатству, другие — провалятся в бедность. Но никто не узнает всей правды и не поймет, отчего люди сходят с ума, ненавидят вчерашних друзей, убивают отцов или сыновей, братьев или сестер… У каждого человека свой, предельный для него уровень понимания ситуации. Ограниченный его кругозором, сферой деятельности, знакомствами, убеждениями. У всех есть свои страсти, страстишки, желания. И все судят о мире по-своему, с высоты своей колокольни, из привычного круга общения, из газет, которые почему-то нравятся, из радиопрограмм и телепередач. А большинство — огромное! — просто не понимает, что им умело формируют мироощущение. Те, от кого зависит ОЧЕНЬ МНОГОЕ.

— Вы были одним из них? — Это догадался Браун.

Камуфляжник отчетливо хмыкнул и сказал:

— Да. Хотя это не имеет особого значения. Потому что никто не знает ВСЕГО. Только Бог. Если он есть, конечно. Я сказал, что знаю почти ВСЕ, но лишь благодаря аналитическим размышлениям. За них меня рано или поздно убьют.

Тут он вздохнул и сказал, набрав воздуху побольше:

— Запомните: наиболее влиятельные люди в нашем мире — это не президенты, не миллиардеры, не политические лидеры, не газетные и телевизионные боссы, не кинозвезды, поп-шоумены, генералы или главы секретных служб. Даже не главари мафии! Наиболее влиятельные люди — это те, кто умеет выстраивать цепочки, плести паутину, окружать себя тысячей связей, ведущих в самые низы и самые верхи. Они всегда в тени, их никогда не найти, не привлечь к суду, до них не дотянутся никакие КГБ или ФБР. Их как бы нет, но они есть, и почти все, что вершится на Земле, — следствие их работы.

— А они за кого? — Это, конечно, был вопрос Короткова.

— За себя, — кажется, наш лектор усмехнулся, но под маской усмешку разглядеть было невозможно. — И только за себя. Они могут принимать любое обличье в смысле политических убеждений, но будут действовать всегда только в интересах собственных. Иногда им выгодна демократия, иногда — коммунизм, иногда — нацизм или фашизм. Если поглядеть поглубже, то все это — только наклейки. На бутылке может быть наклеено: «Кока-кола», но в нее может быть налита любая жидкость. Например, моча. Если вы никогда не пробовали «кока-колу», то вам подумается, что моча и «кока-кола» — одно и то же. Вам везде и всюду все объясняют «умные люди». Но вы толком не знаете, а иногда и не догадываетесь, кому выгодно, чтобы вы слушали именно этого «умного человека», а не другого, у которого иной взгляд на вещи… Тут, мистер Коротков-Браун, можно будет сломать себе шею, если начнешь докапываться.

— А вы докопались? — Это был наш общий вопрос.

— Почти. Эти самые «серые кардиналы» неизбежно должны были найти контакты между собой. Потому что это многократно усиливало их общую власть. Никому не подотчетную, никем не выбираемую, никем не контролируемую. Мне кажется, что они уже несколько лет как объединились в единую систему, ни разу не увидев друг друга в лицо и не зная друг друга по фамилиям.

— Вот это да! — удивился Коротков. — Как так может быть?

— Потому что они пользуются для управления людьми одними и теми же рычагами. Прежде всего — пороками. Алчностью, например. Если человек беден или кажется сам себе таковым, то жажда богатства и даже хоть самая малая призрачная надежда чем-то разжиться, заставит человека делать черт-те что. Самое смешное, что бедным может ощущать себя не только безработный с дырой в кармане, но и миллионер, которому хочется стать миллиардером. Хорсфилд был далеко не нищим. Однако и его, и Купера-старшего вовлекли именно благодаря алчности. Причем Купер был убежден, что вообще держит в своих руках все нити игры. Он даже полагал, что Хорсфилд действует по его заказу… Наивный дуралей! А Хорсфилд, в свою очередь, был убежден, что он хозяин положения, что он дурит и президента, и Купера, и всех чиновников, генералов, агентов ЦРУ… До тех пор, пока не встретился с мистером…

— Х или Y? — вскричал я.

— Официально он Грег Чалмерс. Тот самый, которого мы притащили сюда, когда перевозили вас в это убежище. Он легко ткнул Хорсфилда мордой в грязь, убедил его, что в случае отказа тот потеряет все, а в случае согласия подчиниться останется с прикупом — и Хорсфилд стал «его человеком». Хорсфилд и Купер рассматривали все это дело прежде всего с финансовой точки зрения — как выгодный бизнес. Хорсфилд, конечно, понимал, что эксперимент с вами надо хорошо представить для госдепартамента. Он даже не догадывался, что там — ничего не знают. А Чалмерс еще пуще замаскировал все перед чиновниками. Те вообще и по сей день убеждены, что лихо справились с международным коммунистическим заговором, хотя русские, в свою очередь, ломают голову, кто организовал всю эту авантюру. Они конфиденциально потребовали выдачи дезертира Короткова, опознанного по фотографиям, нелегально сделанным во время визита посла Бодягина к президенту Эстелле Рамос Роса. И это при том, что в случае утечки информации об участии Короткова в революции на Хайди Москва неизбежно садится в лужу. В Госдепе это понимают как желание вернуть ценного агента, а потому выторговывают двух агентов ЦРУ, отловленных русскими в Афганистане.

— Я это слышал.

— Ну и прекрасно. Тогда вам должно быть понятно, что Чалмерсу для поддержания хороших отношений с друзьями из Белого дома и Госдепартамента нужен живой Коротков, но мертвый Браун.

— Я это понял. Так же, как и то, что для страховки он был готов

прикончить обоих, благо для этого нужно убить всего одно тело.

— Брайт, считающий себя гением, допустил ошибку. Он был убежден, что овладел секретом полностью заменять память. В действительности у него получилось нечто иное. По-видимому, когда он стер память Короткова и, переписав ее на искусственный носитель, зарядил вам в голову память Брауна, то не учел одного: память Короткова никуда не исчезла. Получилось примерно то же, что происходит при магнитофонной записи через микшер. На одной ленте записываются две записи. Другое дело, что память Короткова была приглушена, подавлена. Но стресс, который вы пережили, беспамятство, перешедшее в кому на то время, пока организм перестраивался, не зная, чьи команды выполнять, волей-неволей заставили память Короткова пробудиться — иначе вы не вышли бы из комы. Но память Брауна крепко зацепилась за свободные клетки мозга — у такого молодого человека, как вы, Коротков, память еще не слишком загружена и места для Брауна вполне хватило. Ему надо было стирать память другим способом, постепенно отключая клетки, несущие эту информацию. Но думаю, что тогда он просто убил бы вас или оставил неполноценным кретином.

— Хорошо, — сказал я зрелым голосом Брауна, — вы-то что будете с нами делать? Ведь понятно, что эта длинная лекция — только преамбула. Уловили — есть мировой заговор «серых кардиналов», которые хотят все в мире перевернуть и поставить человечество под контроль. Но что мы можем сделать? Мы — один человек, со смешавшимся двойным сознанием. Психиатры определят у нас синдром раздвоения личности и определят в дурдом. В СССР — безусловно, в Штатах — почти наверняка. Никакие наши свидетельские показания в обеих странах ни один суд не захочет слушать. Кроме того, разумеется, никаких доказательств не будет. Вас, по вашим словам, вот-вот убьют.

— Я не сказал, что так просто позволю себя убить — это раз. А вам мне хочется поручить совсем непростое дело… Да, в суд вам, конечно, идти бесполезно. Но вот попытаться посеять в обществе слухи, поднять общественное мнение вы можете. Прежде всего там, в СССР. Они ведь любят уличать империалистов в кошмарных замыслах, хотя точно такие же «серые кардиналы» сидят и у них в Политбюро. Конечно, вам не удастся остановить их, но вы можете попытаться исподволь подготовить Сопротивление…

— В одиночку? — Все-таки Браун был умнее Короткова, который уже собирался вскинуть руку в пионерском салюте и заорать: «Всегда готов!»

— Я надеюсь, что мы сможем дать людям ключ к пониманию того, что начнет твориться в мире. У меня есть еще кое-какие возможности, есть сторонники, я могу побороться, но один лишний там, за «железным занавесом», не помешает. У вас все пойдет куда страшнее, чем здесь, ибо будет впечатление, что рушится тирания, прорезается свобода, а на самом деле все пойдет совсем в ином направлении…

— Да ну, — усмехнулся Коротков, — неужели они с КГБ сладят?

— КГБ им уже сейчас помогает, хотя и не всегда об этом знает. Вы должны отрешиться от стереотипов и наклеек. Каждая личность может быть и врагом, и другом. Каждая партия или государственная структура может и помочь, и навредить им. Вам придется маневрировать, не показывать своего лица и истинных целей. Дружить с теми, кого следует убить, и убивать тех, с кем могли бы подружиться.

— Ничего себе!

— Именно так. Во имя чего, вы спросите? Во имя свободы. Никто не должен присваивать себе право управлять сознанием людей против их воли. Даже из самых благих побуждений.

— Почему из благих-то нельзя? Сделают всех счастливыми, сытыми, довольными. Никто не будет воевать, воровать, убивать… — тут уж точно высунулись уши Короткова.

— Не сделают, будьте покойны. В лучшем случае, они начнут подвергать мир полной умственной деградации. Целенаправленной! Потому что интеллект им будет опасен — именно интеллектуалы постоянно докапываются до их корней. «Кардиналы» дискредитируют их, загоняют в угол, покупают, убивают. Чем больше интеллекта — тем опаснее. Чем меньше он контролируется — тем страшнее. И «кардиналы», вероятнее всего, постараются создать такие условия, чтобы вывести элиту с устоявшимися жесткими рамками. Преемников! Все, что вне этих рамок, — имеет права лишь на жратву и выпивку, секс и зрелища, тряпки и комфорт. А мыслить будут те, кому положено. Пасти стада, доить коров и резать лишних бычков. Вот так.

— Хорошо, — сказал Браун, — допустим, я согласился. Я буду, видимо, получать какие-то задания, скорее всего по каким-то обусловленным каналам? Верно?

— Допустим…

— Значит, вы будете мной управлять примерно так, как ваши «кардиналы» управляют своими людьми? Тем более что вы и сами один из них. По крайней мере в прошлом… Так вот, где гарантия, что я не буду вовлечен в этот дьявольский план — если, конечно, он действительно существует? Я знаю, что мальчику Коле легко вбить в голову, будто он выполняет высокую миссию, а потому должен зарезать того, на кого вы ему укажете, и затем взорваться иди сжечь себя на какой-то площади. Но мне, старому волку, на эти не польститься. Конечно, если вы сейчас скажете: «У тебя есть выбор или сотрудничество, или пуля», то я соглашусь. Я прагматик, у меня есть чувство самосохранения, люблю жить и не люблю подыхать.

— Нет, я вовсе не хочу, чтобы вы пошли на сотрудничество с таким ощущением, что у вас «не было иного выбора». Думаю, что я в вас ошибся.

Это могло означать самое неприятное. Браун и Коротков слились в одно «я»

— довольно жалкое и перетрусившее.

Глаза сквозь прорези маски смотрели презрительно и зло. Наверно, я его оплевал, оскорбил, унизил. Это отчетливо читалось во взгляде камуфляжника. На какие-то секунды мне — Браун и Коротков были неразличимы — показалось, что свою пулю я уже заслужил.

— Вот что, — произнес бывший «серый кардинал», — я был бы не я, если бы не продумал вариант на случай вашего отказа. Для начала гляньте на эту фотографию. Не узнаете?

— Нет… — Что-то знакомое было, но что…

— Нормально, — констатировал камуфляжник. — А этого узнаете?

— Тот же самый? — предположил я. — Только одет по-другому и подстрижен.

— Тот, что был показан первым — Ричард Стенли Браун. А второй — тот, кто им станет. Правда, сохранив память Короткова. Он уже здесь. Как и Марсела Родригес. Им повезет — они начнут новую жизнь…

Не помню, что произошло дальше. Этот разрыв в памяти остался и по сей день.

Один

Я очнулся все на том же месте, голодный, но готовый вскочить на ноги. Именно это я и сделал. Легко, не приучая руки и ноги слушаться. Сделал несколько упражнений из знаменитого армейского комплекса утренней зарядки на шестнадцать счетов. Только я командовал сам собой и больше никто. Да, я помнил, что вчера — а может, неделю назад? — был Брауном и помнил вполне прилично все его похождения. Так, как если бы увидел их в кино. Впрочем, я не забыл и английский, и даже испанский с хайдийским акцентом. Все это осталось. В мышечной памяти остались боевые приемы, которые когда-то отработал бравый янки. Но я был Коротковым! Николаем Ивановичем, советским солдатом, который, захотев романтики, влип в дурацкую историю, случайно забравшись в ФРГ по подземному туннелю.

Вошла сестра Лэйн, и я нырнул под одеяло, потому что никакой одежды на мне не было, а с уходом Брауна я стал стыдливей.

— Завтрак, мистер Коротков! — объявила она строго официально, и мне пришлось еще раз убедиться, что вчерашняя секс-выходка была всего лишь провокацией.

Порция была большая, рассчитанная, должно быть, на волчий аппетит. Таковой у меня имелся, и я с нашим удовольствием сожрал аж две здоровенных свиных отбивных с картошкой, зеленью и кетчупом. Лэйн смотрела за всем этим пиршеством с тем же интересом, как у нас в зоопарке смотрят на кормление слона или бегемота.

Под финиш моего завтрака, когда я тянул через соломинку сок, появилась Терри. Тут у меня аж глаза на лоб вылезли.

Она принесла то самое обмундирование, в котором бундесы сцапали меня на дороге — просто советский комбез, берет, тельняшку и ботинки, а именно мои.

С номером моего военного билета, который я некогда вывел хлоркой. Даже значки не пропали — все они были аккуратно завернуты в бумажку: и разряд, и ВСК, и «классность», и «Отличник СА», и «Гвардия». Даже комсомольский с винтовым креплением, и парашютный с висюлькой «30». В конверте поверх всего оказался мой затертый бумажник с военным и комсомольским билетами, письмом от детдомовского корешка Саши Половинке, который трубил на Северном флоте, и мятая фотография девочки, Наташи Ивановой, которую я выдавал перед публикой за возлюбленную. Она мне писала письма, но судя по всему, дожидаться не собиралась. Последними вещицами, которые мне возвратили, была сломанная авторучка за 35 копеек, записная книжка с дембельским календарем, а также часы «Командирские».

— Одевайтесь, — сказала Терри, и они вместе с Лэйн вышли. Зато вошли два крутых мена в камуфляже, по сравнению с которыми я ощутил себя совсем сопливым салагой. С Брауном в башке я такого чувства не испытывал… Ребята эти держали в руках автоматы, но ко мне относились скорее равнодушно, чем настороженно.

Подошел третий. Тот самый. Главный, который читал лекцию. Мой внешний вид он исследовал с такой придирчивостью, что мне подумалось: «А не служил ли он старшиной роты в Советской Армии?» Проверил все: ремень, комбез, ботинки. Заставил показать содержимое карманов, развернул и просмотрел военный и комсомольский билеты. Наконец потребовал, чтобы я снял и отвинтил все по очереди значки, осмотрел их через солидную лупу, а также, как мне показалось, сверил их номера.

Результаты осмотра его удовлетворили. Я, конечно, не очень понимал, зачем он так старается и в чем хочет убедиться: то ли в том, что я действительно такой, как был, то ли в том, что его подчиненные все мое барахло сохранили в целости и ничего не заменили. Само собой, если б он обнаружил какую-то подмену — например, авторучку «Паркер» вместо моей родной поломанной за 35 копеек, то, поди-ка, последовали бы серьезнейшие «оргвыводы». Догадываюсь, что его гнев обрушился бы на медсестер и всех прочих, ответственных за хранение моего обмундирования и личных вещей.

Некоторое время он еще постоял в задумчивости, словно вспоминая, все ли учел, все ли проверил? Это длилось не меньше двух минут, что мне, человеку, от которого НИЧЕГО не зависело, показалось минимум часом. Этот тип, от которого зависело, как раз, наоборот, ОЧЕНЬ МНОГОЕ, мог в принципе отдать любой приказ, самый неожиданный и нелепый, во всяком случае, такой, истинного смысла которого я ни за что бы не понял. Взглядец у него на данный момент был очень тяжелый и не обещающий ничего хорошего. Такой взгляд вполне мог быть у работника похоронного бюро, оценивающего, насколько клиент готов к переходу в мир иной.

Впрочем, эти две минуты все-таки благополучно прошли, и начальник довольно ровным и бесстрастным голосом объявил:

— Все в порядке, рядовой Коротков. Можете следовать дальше!

Дальше я мог следовать только по коридору к лифту. И само собой, не один, а в сопровождении двух мрачных сопровождающих, которым с их-то мордами и плечами очень подошло бы исполнять смертные приговоры. То, что до лифта они довели меня целым и невредимым, мне показалось очень большой удачей.

В лифте ехали безмолвно. Я знал, что сколько бы ни задавать вопросов, никто на них отвечать не будет. Здесь говорили только те, кому это по штату положено, а прочие помалкивали.

Во дворе мне побывать практически не удалось. Сопровождающие — их вполне можно было назвать и конвоирами — подвели меня прямо к открытой задней

дверце «скорой помощи», поставленной почти впритык к выходу из здания. У этой дверцы меня ждали двое в цивильном, даже при галстуках. Половина физиономии у каждого из них была закрыта здоровенными темными очками. С такими мальцами приятно бродить по ночному городу, если они у тебя на службе, но очень неприятно, если они попадаются тебе на узкой дорожке и просят прикурить. Поскольку эти ребята состояли на службе явно не у меня, а у кого конкретно, и вовсе было не ясно, то, влезая в «скорую», я немного волновался. Я сел на боковую скамеечку. Цивильные, несмотря на свой приличный вес, ловко запрыгнули следом и синхронно захлопнули задние дверцы. Не спрашивая у меня, будет ли мне удобно, дяденьки уселись по бокам, а затем одновременно с двух сторон взяли меня за руки и прищелкнули к себе наручниками. Видать, этим медведям не привыкать было возить людей таким образом. При этом их, как видно, вообще не интересовало, кого они везут и зачем. Может быть, они даже не знали, куда меня везут, — уж конечного пункта

— наверняка. У них был определенный отрезок пути, маршрут, в конце которого положено было сдать «груз» — то есть меня, Короткова Николая Ивановича — 1 шт., со всеми армейскими причиндалами, согласно описи, которая, возможно, где-нибудь прилагалась.

Наверно, это была та же самая «скорая», на которой я был доставлен. Во всяком случае, у нее тоже были матовые стекла, и понять, куда едем и что проезжаем, было невозможно. Оставалось ждать, когда привезут и все станет ясно.

Однако, когда привезли, яснее не стало. Машина, притормозив, развернулась, и кто-то распахнул с наружной стороны задние дверцы. В проеме я увидел борт вертолета и открытую дверь. Ни номера, ни каких-либо надписей или опознавательных знаков мне рассмотреть не удалось, потому что, скорее всего их там и не было. К тому же времени оказалось мало: едва «скорая» с распахнутыми задними дверцами приблизилась к вертолету почти впритык, как те, кто сидел по бокам, встали и прямо-таки перенесли меня из автомобиля в вертолет. Они тут же провели меня от дверей в заднюю часть кабины, отделенную переборкой. Иллюминаторы и здесь оказались матовыми, можно было только понять, светло за бортом или темно, но догадаться, что нынче на дворе: утро или вечер, можно было лишь весьма приблизительно. Двигатели прибавили обороты, вертолет дрогнул и оторвался от земли. Это я ощутил. Однако как высоко он поднялся и на какой высоте проходил полет, понять не мог. Ребята, которым было поручено организовать мою доставку «куда следует», как видно, очень не хотели, чтобы я запомнил дорогу. Можно было бы, наверно, прибегнуть к традиционной повязке на глаза, но для них эта мера безопасности, должно быть, показалась недостаточной.

Вертолетное путешествие продлилось в том же безмолвии, что и автомобильное. Времени оно заняло намного меньше, во всяком случае для меня. Добрые дяди сопровождающие не стали особенно тревожиться, когда я позволил себе задремать, и разбудили только тогда, когда потребовалось выходить из вертолета. Известное дело — солдат спит, а служба идет.

На сей раз меня выгрузили в какой-то фургончик или пикап, вообще не имевший окон. В течение тех нескольких секунд, пока меня переносили из вертолета в кузов, детинушки просто взяли меня покрепче под локти и перепрыгнули из дверей в двери — я успел увидеть довольно свежую зеленую траву в узком промежутке между бортом вертолета и задним бампером фургона. Кроме того, краем глаза удалось разглядеть какие-то довольно высокие деревья, немного облаков и синего неба. Впечатление было такое, что вертолет приземлялся на какой-то лесной поляне или парковой лужайке.

Фургон некоторое время ехал по чему-то неасфальтированному, обиженно поскрипывая рессорами и раскачиваясь с боку на бок. Затем он выбрался на твердое покрытие и, блаженно заурчав, прибавил скорость. Через узкие вентиляционные щели в кабину задувал встречный воздух, довольно свежий, с приятными лиственно-цветочными запахами. Ни разу за первый час пути не попалась встречная машина — во всяком случае, шум ее мотора я бы услыхал. Все это время мы ехали через лес или парк, потому что в кузове по-прежнему ощущался приятный лесной запах. Однако этому настал конец, когда фургон круто свернул направо и сквозь вентиляцию потекла смесь испарений гудрона и бензина. Тут сразу же загудело в ушах от проносящихся мимо встречных и обгонных машин. Теперь мы неслись по автостраде и, должно быть, с приличной скоростью. Несколько раз фургон менял направление своего движения, то ли въезжал на лепестковые развязки, то ли сворачивал куда-то, то ли вообще разворачивался на 180 градусов. У меня даже если бы и было какое-то представление о том, куда мы едем, то оно потерялось бы начисто. Так прошло около двух часов. Я начал испытывать те самые муки, которые испытывала сестра Терри во время поездки в качестве похищаемой. В конце концов, и самим конвоирам, как мне показалось, стало не совсем уютно. Однако никому не хотелось сознаваться первому, и все мы мужественно дотерпели до следующий «станции».

Таковой оказался не то ангар, не то пакгауз, куда в конце концов заехал фургон. Судя по всему, место тут было нелюдное, а скорее всего и вовсе заброшенное. Поэтому слить лишнюю жидкость всем четверым никто не мог помешать. Я говорю «четверым», потому что, помимо охранников и меня, та же нужда оказалась и у водителя. Правда, он вышел из машины только после того, как мы в нее влезли, а о том, зачем он выходил, я догадался по характерному журчанию. Я припомнил анекдот про дедушку Ленина со словом «конспирация» и хихикнул. Мордовороты не отреагировали.

Вот тут, видимо, впервые за все время этого пути «с пересадками», что-то не состыковалось. Кто-то опаздывал, потому что мы около десяти минут простояли в душном ангаре. На каменных рожах сопровождающих отразилось отчетливое недоумение, а затем и беспокойство Оно исчезло лишь после того, как послышался шум мощного мотора. Подкатил точно такой же фургон, и мои конвоиры отстегнули от своих запястий браслеты наручников. Два других джентльмена, одетых немного по-другому, но очень похожие на первую пару, пристегнули меня к себе и пересадили в другой фургон. Первым из ангара выехал тот, на котором меня сюда привезли. Та машина, в которую меня пересадили, отправилась спустя десять минут. Однако, как мне представилось, второй фургон пошел совсем в другую сторону.

На сей раз дорога оказалась короткой. Я услышал гул авиационных двигателей и иной, хорошо знакомый аэродромный шум. Фургон задом заехал по аппарели в грузовой салон, и задние дверцы открылись. Я ожидал, что сейчас меня высадят, но просчитался. Конвоиры крепко ухватили меня за правую руку, и один из них прямо через одежду вколол мне в предплечье какой-то препарат из небольшого шприц-тюбика, похожего на те, что имеются в армейских аптечках на случай поражения нервно-паралитическим газом. Я сразу почувствовал слабость и вырубился… Должно быть, на очень долгое время.

Очень дурацкий сон Короткова

Конечно, я вырубился не совсем и даже не наглухо. Впечатление было даже, что я не сплю, — уж очень все, что мне мерещилось, было похоже на явь. Вместе с тем я ни на минуту не забывал, что я сплю. Вот такая ерунда.

Неведомо откуда опять возникла знакомая картинка палаты с приборами и компьютерами, откуда меня увезли несколько часов назад, и появился все тот же дядька в камуфляже, с вязаной маской на лице. Самого себя я, как это ни странно, вовсе не видел. «Главный камуфляжник» — другого названия я ему придумать так и не сумел — опять уставился на меня своими грустно-мрачными глазами и заговорил. На сей раз он заговорил по-русски, хотя до этого я от него ни одного русского слова не слышал. Английский, унаследованный от Брауна, я никуда не потерял, испанский мне тоже сохранили, однако то, что бывший «серый кардинал» заговорил по-русски, должно было иметь какой-то смысл. Смысл этот до меня дошел. Только после того, как я понял: он общается со мной по телепатии.

— Привет! — сказал он. — Ты нормальна себя чувствуешь?

— Да, — ответил я, — по-моему, все в порядке. — Признаков раздвоения не ощущаешь? — Нет. Я один. Брауна нет, только кое-что из его памяти.

— Это хорошо. Теперь слушай и запоминай. Ты возвращаешься в Россию. Как ты сможешь там устроить свою жизнь — твое дело. Если захочешь угодить в сумасшедший дом, можешь рассказывать все, что заблагорассудится. Все равно никто не поверит. В твоих документах — а верить будут только им! — будет отражено совсем другое, выдуманное нами, но куда более правдоподобное. Если будешь придерживаться этого — станешь жить нормально. Так вот, согласно твоим документам, ты отбыл год в дисциплинарном батальоне по статье за неуставные взаимоотношения, затем честно дослужил, сколько положено, и даже вновь был принять в комсомол. Правда, уже не в Германии, а в СССР. Пребывание в дисбате не влечет за собой судимости и связанных с нею ограничений в правах. Все, что ты мог запомнить о дисбате, мы тебе загрузим в память. Оно будет смотреться так же, как то, что ты помнишь о Брауне, — будто кадры из когда-то увиденного фильма. Но ты сможешь достаточно толково пересказать это тогда, когда понадобится.

— Зачем вам все это?

— Узнаешь в свое время. Запомни на всю жизнь: ты — наш. Ты будешь жить под нашим контролем и выполнять наши указания, если нам это понадобится. Сам по себе ты — никто и должен это осознавать. Это нелегко осознать, но придется. Если не захочешь, все равно заставим, отказаться не сможешь. Ты — робот, понял?

Конечно, я понял. То есть не совсем в общем-то, но уловил, что попал в зависимость, от которой не так просто будет отвертеться. Еще во сне понял, но убедился только наяву.

Дело в том, что проснуться я ожидал где угодно, но только не там, где проснулся. Не знаю даже, сразу ли я в это поверил или думал, что сон продолжается.

— Вставай, зема, дембель неизбежен! — услышал я бодренький, хотя и хриплый голос. На меня дохнуло долговременным перегаром, в уши ворвался неразборчивый гомон плацкартного вагона, стук колес на стыках. Глаза с трудом открылись и увидели замызганное окно, за которым пробегали пропыленные древонасаждения, телеграфные столбы эпохи первые пятилеток, свежескошенные луга, приземистые деревеньки с крестами телевизионных антенн над крышами. В отсеке вагона сидела очень бухая и довольная жизнью публика из разных родов войск, наслаждавшаяся волей и приближением родных мест. Меня тормошил за локоть лохматый парень в майке-тельняшке с наколотой на плече вэдэвэшной эмблемой и надписью «Витебск» — должно быть, служил там.

— Вставай, похмеляйся, рабочий народ! — дурашливо запел братан, протягивая мне солидную эмалированную кружку, заныканную, должно быть, в родной части. Кружка, само собой, была не пустая, в ней плескалась то ли плохая водка, то ли хороший самогон.

— Не нюхай, не нюхай, корефан! — подбодрил лохматый. — Залпом — и все ништяк!

Голова у меня действительно побаливала, а во рту было гнусно. Похмельный синдром сделал меня тупым и невосприимчивым.

От выпитого полегчало. Я ощутил даже какую-то легкость и освобождение. Хотя я по-прежнему не понимал, почему не помню, как здесь оказался, волноваться из-за этого мне было лень. Хрен его знает, как они меня перетащили через границу и привезли в Союз — это их проблемы!

— А корешки у тебя, зема, так себе! — заметил витебский. — Принесли, закатили на полку — и пошли. Вроде им выходить на следующей… Ты посмотри по карманам, не свистнули чего-нибудь?

— Какие корешки? — удивился я. — Я один ехал…

— Это ж надо так нажраться? Ты чего, не помнишь, с кем пил? Опять же они вроде бы с тобой из одной части, служили вместе…

— Они не из нашей роты… — сказал я, потому что был убежден, уж тут-то не ошибаюсь.

— А-а, ну тогда ясно… — понял лохматый. — У нас между ротами тоже напряги были. Вплоть до полной месиловки. Тогда они, считай, вообще орлы. Чемоданчик занесли. Ты только глянь в него. Могли и скоммуниздить, если что нормальное было.

У меня едва не вырвалось: «А что, у меня и чемодан был?», потому что точно помнил, как меня сажали в самолет без всякого чемодана. Однако не захотелось выглядеть уж совсем идиотом. Тем более что чемоданчик был действительно МОЙ. Именно этот чемоданчик я некогда приготовил на дембель, купив его в нашем военторге. Толстенький такой «дипломатик». Но он, этот «дипломат», должен был остаться в нашей ротной каптерке, на нашей родной гэдээровской горочке. Неужели я по дороге из Штатов ненадолго в часть заехал? Да меня б там тут же в трибунал поволокли. Или хотя бы на губу для начала.

Я открыл чемодан. Нет, это точно был мой! На внутренней стороне была наклеена открытка-самоделка, сделанная нашим доморощенным фотографом в овале моя личная рожа, которой я самое зверское выражение придал, а вокруг пушки, танки, ракеты, корабли и флаги.

В чемодане лежал дембельский альбом, две пары трусов и маек, четыре пары разноцветных носков, мыльница с куском мыла «Красная Москва» в нераспечатанной упаковке, пластмассовый цилиндрик с зубной щеткой, тюбик зубной пасты «Хлородент», помазок и бритвенный станок.

— Денег не было? — спросил лохматый.

— Я не помню, — сказал я, — может, пропил. На всякий случай я все-таки полез в карман и нашел бумажник. Там по-прежнему находились военный и комсомольский билеты, авторучка за 35 копеек и фотография Наташи Ивановой. Однако сверх этого там оказалось двадцать пять рублей пятерками и отпускное свидетельство. Согласно ему я должен был встать на учет в Кунцевском РВК города Москвы.

— Мальчики! — не очень свежая, но молодящаяся проводница появилась в проходе — Давайте сворачиваться! К Москве подъезжаем. Билеты кому нужны?

— Нужны! Перекомпостировать надо! А я просто на память возьму! — загалдели мужики и растащили из кожаной сумочки проводницы, где были рассованы по ячейкам наши плацкарты, каждый свой билет. Лохматый при этом порадовал проводницу тем, что погладил ее по объемистой заднице.

Я развернул билет и обнаружил, что ехал от какой-то совершенно неизвестной мне станции. Может, когда нас везли из учебки в Германию, я ее и проезжал, но явно ночью и без остановки… Не то Комаровичи, не то Закоровичи — короче, где-то в Белоруссии.

— Как тебя звать-то? — спросил лохматый.

— Николай.

— А я Игорь. Ты москвич?

— Да вроде бы. Детдомовский.

— Ну и куда ты теперь? — озабоченно посерьезнел Игорь.

— Пойду в детдом для начала, авось не прогонят.

— А потом?

— Потом в военкомат. Может, направление дадут куда-нибудь или комсомольскую путевку.

— Ага, в Сибирь, по зову сердца, гнуса кормить, — хмыкнул Игорь — На фига тебе? Даже если в Москве предложат — все равно хреново. Либо ментуру, либо водилой, если умеешь, только сперва на курсах покантуешься со степухой в полста рэ.

— Потом-то до трех сотен выгнать можно — не согласился другой попутчик, приземистый парнишка, застегивая свой китель с черными автомобильными петлицами. У него на груди поблескивал синий значок с цифрой один.

— Тебе проще, — проворчал Игорь, — тебя можно сразу на автобус сажать. Тем более что сейчас одна лимита туда идет.

— Придумаю что-нибудь, — отмахнулся я. — Не в Америке, безработных нет.

Вот когда, пожалуй, до меня по-настоящему дошло, какая разница сейчас между мной и всеми этими пацанами. Я ведь еще вчера был в этой самой Америке, и все говорили со мной по-английски. Я мог бы запросто сейчас огорошить всех, выпалив какую-нибудь английскую фразу. Или испанскую с хайдийским акцентом. И не только «Хау ду ю ду?» или «Буэнос диас!» Правда, меня тут же повело на сомнения. «Ну, допустим, в Майами я действительно прилетел и пошел с Марселой в здание аэропорта. А дальше вырубился. Может, меня действительно еще тогда скоммуниздили братья-кагэбэшники?» Привезли куда-нибудь в эти самые Закоровичи-Комаровичи, где у них еще с партизанских времен бункер открыт, и пошли мозги полоскать. Что им стоит свозить на ближайший аэродром и покрутить в воздухе на вертолете или самолете, чтоб я, дурак, думал, будто они меня из Майами в Голливуд увезли? Зачем? А хрен их, штирлицев, знает — работа у них такая. Не обведешь — не проживешь».

— Тебе еще налить? — предложил Игорь. — Не выплескивать же?

Он потряс бутылку с остатками «Русской», где еще оставалось граммов сто.

— А ты?

— Да мне, Никола, силы беречь надо! Батя же, если телеграмму получил, уже банкет готовит… Слушай! Поехали к нам. Успеешь ты в свой детдом и в военкомат. Отдохни! У нас клево! Речка, лес, рыбалка. И всего полчаса на электричке, вон, как раз проезжаем!

— Это, выходит, обратно? — усмехнулся я.

— Ну и что? Тебе так и так в Кунцево на электричке возвращаться. Подальше проедешь чуть, а не понравится у нас — минут двадцать, и ты в Кунцеве.

Я допил из горла оставшиеся сто грамм и хлопнул по крепкой ладони Игоря.

На природе

На перроне мы долго трясли всем попутным дембелям руки, обнимались, хлопали по плечам и орали. Пара милиционеров, прохаживавшихся по перрону, не обращала на это внимания. Они сами, судя по рожам, недавно отслужили срочную, и все это дело вполне понимали. Военный патруль тоже скромно посматривал в противоположную сторону: шум был, а драки не было…

Народ расползся, и нас осталось трое: я, Игорь и водитель I класса, которого все называли Лосенком. Я уж не помню, с каких рыжиков он решил ехать с нами. Вообще-то Лосенка звали Юрой, но это имя для него употребляли очень редко.

Мы прошли через вокзал, очутились у пригородных касс-автоматов, Игорь орал, что можно не брать, но я уперся и купил всем троим билеты. Потом через подземный переход прошли на самую дальнюю, у забора, платформу. Здесь купили

— опять же за мой счет, три мороженых по 19 копеек в хрустящих вафельных стаканчиках и, пошучивая насчет «вафель», схрупали все за пару-тройку минут.

На платформе толпился в основном всякий дачный люд: с рюкзаками, пакетами, авоськами. Все было такое привычное, свое, родное, бестолковое…

На меня пялили глаза. В отличие от своих спутников, одетых в ушитую парадку, на мне был линялый комбез, да и загорел я, само собой, куда чернее

— как-никак всего месяц, как с Антильских островов вернулся… Смешно, но я уже начал сомневаться в этом. Может, мне все это дело во сне показали? И придумал я себе этого Брауна с невероятными приключениями… Я прикинул, что сейчас, если бы я взялся рассказывать Игорю и Лосенку про свои похождения, то под бутылку они бы с радостью все выслушали с интересом, а потом сказали: «Ну, здоров врать!» И были бы правы. Я сам бы ни за что не поверил.

Электричка подошла, мы влезли и сумели усесться, хотя народу набилось много. Проехали с десяток остановок…

— Вон Афган сидит, — вдруг сказал Лосенок, показав куда-то за мою спину. На соседних лавочках разговаривали четверо, одетые в необычную по тем временам форму с кепками-ушанками на головах, с выгоревшими до желтизны ХБ погонами-хлястиками, широких мятых брюках и в ботинках. Они тоже были выпивши, но говорили как-то вполголоса, а один все пытался подобрать на гитаре какую-то незнакомую песню.

— С понтом дела, — заметил Игорь, впрочем, постаравшись, чтоб «афганцы» его не услышали. — Воевали! Может, где-то пару раз пальнули в них, а уже куда там — ветераны!

— Вообще-то, чтоб убить, и одного раза хватит, — неожиданно сказал я. Тут у меня начали выпрыгивать из памяти разные эпизоды, словно бы кадры из фильмов. Их для меня «отсняли» глаза Дика Брауна да и мои собственные тоже, которыми пользовался Браун на Хайди. То рядовой — по-ихнему «приват» — Брайт с дырявой головой, то разорванный в клочья Комиссар, то Камикадзе, обугленный, как головешка. А наша с Киской атака на научный центр? Сколько мы тогда уложили?

Я обернулся и увидел мрачноватый взгляд из-под козырька. Через щеку у мужика тянулся неровный розовый шрам со следами швов. Ему вряд ли было больше лет, чем мне, если, конечно, считать, сколько лет прожило мое тело.

— Чего уставился? — хрипло пробурчал он, обращаясь ко мне. — Морда не нравится? Хошь, такую же обеспечу?

— Андрюха, — хлопнул его по плечу другой, настроенный миролюбиво, — остынь, а? Сегодня день нормальный…

— А хрена ли он зырит? — дернулся тот, что со шрамом, — всем, блин, надо вылупиться…

— Чего ты хочешь? — усмехнулся его товарищ. — Это ж дети. Жизни не знают…

— У, е-мое, взрослые нашлись! — задиристо привскочил Игорь, но я дернул его за ремень и усадил на место.

Но того, со шрамом, уже повело. Кроме того, Игорь своим выкриком наступил на хвост и остальным. Тот самый парень, который осаживал шрамоватого, встал и не спеша подошел к нам.

— Вы чего, ребята? — сказал он тихо и зло, — Совсем оборзели? Может, в тамбур пройдем, потолкуем?

— Погоди, — теперь я встал, потому что Игорь с пьяной балды уже готов был, не дожидаясь выхода в тамбур, показать, чему его в ВДВ учили. А у этих ребят тоже синели тельняшки в вороте хэбэ и, кроме того, злости накопилось на десятерых.

— А чего годить? — прищурился «афганец». — Вас, сучар, надо жизни учить! Сидели тут, падлы, спортом занимались! Ты видел, как человека миной разносит?

Народ, видя, что наклевывается крупная драка при вагонной узкости и трое на четверо довольно много, — срочно потеснился.

Матюки сыпались с обеих сторон. Я понимал, что лучший способ избежать драки — это не идти в тамбур, потому что «афганцы» тоже не хотят драться на людях. Вряд ли, конечно, кто-либо взялся бы нас растаскивать, но все-таки как-то неудобно — свидетелей много.

Андрюха со шрамом больше других рвался показать свою особую крутость. Отчего-то он прицелился на меня, хотя, честно сказать, один на один ему было нечего ловить. Разве что на злости бы выехал. Второй, тот самый, что предложил выйти, был поспокойнее. Но этот, судя по темным следам от лычек на выгоревших погонах, — старший сержант, был крепкий вол-чара. Пожалуй, по первой прикидке, мне его даже в паре с Игорем не удалось бы одолеть. Метр девяносто, лобастый, со здоровыми кулаками и длинными ручищами, без особых мышц, он был наверняка способен наносить режущие, хлесткие удары. Попадет в челюсть снизу — секунд на десять можешь отдохнуть. На костяшках кулаков просматривались мозоли — стало быть, в карате он кое-что смыслит.

В двух остальных тоже ничего утешительного не было. Они были где-то вровень с Игорем. А у нас третьим был Лосенок, который казался слишком малорослым для такого серьезного разговора.

Наконец на второй минуте перемата Андрюха со шрамом схватил меня за грудки. Не дожидаясь, пока он влепит мне по носу, я дал ему по рукам и оттолкнул:

— Не цапай, падла!

Шрамоватый отлетел на скамейку, завизжало сразу несколько баб, какой-то мужик заорал:

— Вы чего, совсем ох…ли?! — но разнимать не сунулся. Тот, что со следами от лычек, махнул, но я успел отшатнуться, и он достал меня только вскользь, по уху.

— Ну, бля! — выкрикнул Игорь и прыгнул на сержанта, но не подрассчитал, и тот вмочил ему справа здорового крючка. Шрамоватый Андрюха хотел добавить слева, но носом налетел на мой кулак и умылся красными соплями, плюс собственным клыком разорвал себе губу. Третий и четвертый «афганцы» одним махом перелетели через спинку сиденья в наш отсек и тут же сшибли на пол Лосенка. Я отскочил дальше в проход, потому что угодить в «пятый угол» мне как-то не улыбалось.

Вокруг заорали: «Милиция! Милиция!», но ее, конечно, не было. Верзила-сержант, пнув пару раз под дых нокаутированного Игоря, рванул на меня, не глядя на своего корешка Андрюху, который, разбрызгивая капли крови из разбитого носа и разорванной губы, фигачил Игоря по ребрам. В общем, я хорошо представлял, что будет дальше. Вся логика детдомовских драк и школьных тоже, а уж тем более уличных говорила «Беги, Коля!» Верзила, бесспорно, мог отметелить меня и один. В нем было под сто кило, и он хорошо знал все, чем я мог ему ответить. К тому же я слишком долго валялся в американских клиниках. Тренированности поубавилось. Поскольку трое остальных уже заканчивали топтать Игоря и Лосенка, то мне они тоже неплохо добавили бы. Месяц в больнице — самое слабое, на что я мог рассчитывать. Но тут, будто бы через невидимые наушники, мне кто-то рявкнул в ухо:

— Черный пояс девятый дан! — Кроме меня, конечно, этого никто не услышал. Но зато все увидели, что было дальше. Кроме меня Нет, кое-что я тоже успел разглядеть и запомнить, но только отрывками. Какая-то дьявольская сила придала моему телу немыслимую реакцию, сверхвысокую подвижность и ударную мощь на порядок выше, чем я имел в лучшие времена.

От удара пяткой, точнее каблуком, в подбородок верзила рухнул на пол плашмя, будто получив пулю в лоб. Такой прием я видел, даже отрабатывал, наверно, но никогда в реальности не применял. Андрюха со шрамом, весь измазанный в собственной крови, перепрыгнув через Игоря, с отчаянной силой боднул меня головой в живот. Это была сила побольше, чем удар у нашего ротного, от которого надо было минут десять восстанавливать дыхание. Однако за какую-то долю секунды та страшная сила, которую мне кто-то передавал, превратила брюшной пресс в нечто твердокаменное. С тем же успехом Андрюха мог боднуть головой парапет на набережной. От удара он завалился набок и остался лежать. Игорь, размазывая по лицу кровь (ему тоже успели нос расквасить), отполз в сторону, потому что те, что пинали сжавшегося в ком Лосенка, разом сунулись ко мне и очутились на полу. Я не помню, как сшиб их! Слишком быстро были нанесены эти удары.

— Убили! Убили! — истошно взвыла какая-то бабка — Держите!

Ну, это она слишком много хотела. Те, кто мог, уже были в других вагонах, а те, кто от страха двинуться боялся, жались в стороне от прохода, у окон вагона.

Как раз в это время поезд стал притормаживать Игорь с Лосенком, кое-как встав на ноги и оклемавшись, матерясь, отводили душу, пиная вырубленных «афганцев».

— Остановка! — крикнул я — Завязывай! Хватай шмотки — и ходу!

Все. Я снова стал обыкновенным. Мы похватали чемоданы и выскочили в тамбур, а оттуда, едва с шипением разошлись в стороны двери вагона, выпрыгнули на перрон. Сбежав с платформы вниз, мы нырнули в гущу придорожной посадки и, убедившись, что за нами никто не гонится, присели на чемоданы.

— Е-мое, — сказал Игорь, — это ж надо так влететь!

— Точно, — прошепелявил Лосенок, — мне зуб вышибли.

У Игоря был разбит нос, имелась ссадина на скуле и обещал быть фингал под глазом. Лосенку рассекли бровь, разбили губу и ободрали ботинком шею. У меня одно ухо было заметно горячее другого, а когда Лосенок достал из чемодана зеркальце, и мы по очереди изучили свои травмы, я убедился, что оно здорово распухло и покраснело. Оба кулака были ободраны, а еще царапина на лбу, но я ее получил, кажется, уже после дела, продираясь через кусты.

— Ну, ты даешь! — восхищенно, даже слишком, заметил Лосенок — Как ты их сделал?! Класс!

— Толково, — подтвердил Игорь, — я вот сплоховал — подставился.

Он осторожно поворочал челюстью.

— Вроде не своротил Ну, у него и удар! Я аж не почуял.

— Умыться бы надо, — озабоченно сказал Лосенок, — а то все в кровянке. И зачем я, блин, с вами поехал?!

— Да, ладно, — отмахнулся Игорь, — чего там! Сейчас сядем на следующую электричку, две остановки еще доедем — и дома. А тем гадам — наука. Не фига выделываться. Вломили мы им хорошо!

— Это точно, — сказал Лосенок, которому хотелось поскорее забыть о том, как его пинали, и вспомнить о том, что он тоже сумел потоптать поверженных «афганцев».

— И все из-за фигни какой-то, — проворчал я, — посмотрел, видишь ли, не так! Суки драные! Козлы!

У меня на душе было как-то очень кисло. Правда, радовало, что отделался я более-менее легко и вроде бы навалял сразу четверым нехилым мужикам. Однако тошно было, что подрались из-за ерунды, хотя ребята в общем-то были не самые дерьмовые. Если бы Игорь не полез в бутылку, так, наверно, ничего бы и не было. Но, конечно, кислее всего было оттого, что сон, показавшийся мне очень дурацким, были вовсе не сном, а чем-то другим. Во всяком случае, в том, что мной кто-то управляет, я убедился надежно.

Это означало, что те самые неизвестные хозяева, а точнее, тот самый «главный камуфляжник» может приказать мне все, что угодно. Или убить кого-нибудь, или самому сдохнуть. И ничегошеньки я сделать не смогу! Я — робот! Правда, соображающий.

Вот я и сообразил, что мог, повинуясь командам, которые долетали до меня хрен знает откуда, приложить насмерть этих вообще-то не самых дерьмовых ребят-«афганцев». Своих, русских, советских. Ведь Браун, сидя в моем теле, одним ударом вдавил нос негра Варгаса в его мозги. Где гарантия, что теперь уже я сам не провернул что-то похожее?

Стало страшно. Я начал представлять себе, как отошедшие от перепуга

граждане-пассажиры, приглядевшись к тому, что «афганцы» не встают, понемногу начнут беспокоиться, вызовут милицию, и выяснится, что те, кто этих «афганцев» уложил, выскочили на такой-то остановке. Скажут, что нас было трое, поди, сумеют и описания дать. Мой комбез — примета хорошая, кроме того, я наверняка лучше всех запомнился, потому что единственный из семерых не падал.

— Электричка идет! — прислушался Игорь. — Давай бегом!

Мы побежали. Успели запрыгнуть в вагон, но на сей раз решили постоять в тамбуре, чтоб не пугать народ своими рожами. На сей раз доехали без приключений.

На платформе стояла группа пацанов.

— О, Игоряша! — завопил кто-то. — Здорово! Игорь помрачнел. Ему не шибко хотелось светиться синяками в кругу друзей.

— Где это вы так? — ухмыльнулся какой-то конопатый допризывник. — «Принял столб за девушку, хотел поцеловать, ой, как не хотелось мне морду разбивать…»

— Не везет сегодня солдатам, — заметил другой, — перед вами поезд приходил, четверо «афганов» с фингалами приехали.

— Один высокий, один со шрамом? — быстро спросил я.

— Точно, один здоровый. И со шрамом был, только у них у всех на мордах накорябано.

— Они к нам подходили, — пояснял какой-то патлатый, — спрашивали, где Санька Терентьев жил…

— Погоди, — удивился Игорь, — он чего, переехал, что ли?

— А ты чего, не знаешь? Привезли его с Афгана… В цинковом гробу.

Игорь опустил голову, видно было, что ему это совсем крылья подрезало.

— Ну, дела… — вздохнул он. — Он же со мной с одного призыва. Мы даже в одну учебку попасть могли. А потом — поменяли… Вот, блин, жизнь!

— Он, короче, под самый дембель погиб, — сказал конопатый, — им уже надо было в самолет садиться, а тут приходят и говорят: «Наш взвод в ущелье зажали, надо выручать». Ну, вот они и пошли напоследок… Говорят, что Санька там вообще всех спас, только его убили. Это мужики рассказывали, что его привозили.

— Эти? — перебил я. — Которые с фингалами?

— Нет, другие. Эти тогда не приезжали. Они вроде бы хотели матери Санькиной чего-то передать или отцу.

— Нехорошо получилось, — пробурчал Игорь, — выходит, они Санькины друзья, а мы их побили…

— Так это вы их? — удивленно спросил конопатый. — Втроем?

— Да вон, Колька один их всех уделал. Они б нас с Юркой затоптали, если б не он.

— Ты купаться не пойдешь? — спросил патлатый.

— К вечеру, может быть. Сейчас надо хоть домой показаться. Ладно, мы

пошли!

Поручкавшись с земляками Игоря, мы двинулись по обочине асфальтированной улицы мимо домов, заборов, калиток… На улице почти никого не было. Те, кто работал, вкалывали, а те, кому работать было не нужно, сидели, должно быть, на речке. Я тоже предпочел бы искупаться, нежели наносить официальный визит, к тому же с распухшим ухом. Кроме того, известие о том, что «афганцы» тоже в этом благословенном месте пасутся, меня вовсе не радовало. Очень не хотелось нового мордобоя, тем более что на сей раз мои хозяева могли и не вмешаться, не передать мне свою таинственную силу… А вот у «афганцев» желание распечатать мне морду могло возникнуть.

Наконец, мы свернули в калитку небольшого, скорее дачного, чем сельского дома, обсаженного кустами смородины и крыжовником, с небольшим яблоневым садом, в междурядьях которого уже вовсю зеленела картофельная ботва с цветочками.

Чебаковы

Нас почти сразу заметили. Во-первых, здоровенная псина, сидевшая на цепи у самого входа в дом. Она обгавкала нас, едва мы отворили калитку и двинулись мимо крыжовника по кирпичной дорожке.

— Джек! — весело крикнул Игорь, и псина завиляла хвостом. Почти в этот же момент на крыльце появился сперва голый по пояс мужик, а затем полная, загорелая тетка в ситцевом халате и шлепанцах.

— Игорек! — завизжала тетка. — Слава Богу! Родичи — как я понял, тетка была мамой, а мужик — папой Игоря — подскочили к нему и стали лобызать. Мне было немного завидно. Я не знал на всей земле ни одного человека, который бы так обрадовался моему возвращению. В детдоме, наверно, просто поулыбались бы, поспрашивали, но на шею виснуть никто бы не стал.

— Ой, батюшки! — вскрикнула мамаша, наконец-то разглядев, что у Игоря ссадина и фингал. — Да ты весь избит! Кто тебя?!

— Долго объяснять… — отвернулся Игорь. — Подрались по дороге.

— Это фигня, — сказал благодушно его папан, — синяки мужчину украшают. Вам вломили или вы вломили?

— Да мы, мы… Вот, пап, знакомься, это Коля. А это Юра.

— Вместе служили? — поинтересовался папаша.

— Вместе ехали.

— Ехали, ехали и — подрались?! — проворчала мать. — Ой, дураки! Ой, дураки! Ведь и убить бы могли… Здоровые такие, силу деть некуда…

— Ладно тебе стонать, — отмахнулся отец, — чего не бывает, верно? Значит, я — Иван Михалыч Чебаков, а это жена моя — Валентина Паллна. Будем знакомы!

— Николай, — я осторожно пожал Чебакову заскорузлую от мозолей лапу. Лосенок тоже скромненько поручкался.

— Ладно, чего стоять, — распорядился Иван Михалыч, — давай, Валентина, накрывай. И зови Зинку с Ленкой, одна не корячься.

— Давайте поможем! — деловито предложил Лосенок. — Чего надо делать?

— Сиди! — строго заметил Чебаков. — Три бабы в доме, не справятся, что ли? А мы тут посидим на скамеечке, покурим. Чемоданы только в комнату занесите. Игорь покажет, куда…

Когда мы вернулись, Чебаков-старший повел нас в тенистый угол сада, где на врытых в землю обрубках бревен были устроены скамейки и столик. За таким хорошо стучать в домино или пить пиво.

У забора, в недрах малинового куста, Чебаков разыскал ведро с водой, где обнаружилось четыре бутылки «Жигулевского».

— Глаз — алмаз! — похвалился он. — Как знал — четыре положил. — После этого Михалыч сходил к сараю, где у него на веревках сушились подлещики и плотвички. Взяв каждому по паре штук, Чебаков зацепил рубчатую пробку на край стола, прихлопнул ладонью и так открыл бутылку.

— Нормально, — похвалил он, хлебнув из горлышка. — Не остыло. Ну, давайте? рассказывайте. Как там, в армии было, не туго?

Игорь начал рассказывать, мы с Лосенком помалкивали, посасывая пиво. Наверно, и я бы тоже рассказывал, если бы у меня были родители. И если б сам я был нормальным, обычным дембелем. Даже привирал бы, например, для понта, как это делал Игорь. Конечно, и мне бы хотелось показаться покруче, половчее, чтобы отец не знал о том, что и мне иногда доводилось тосковать под славными алыми знаменами…

Россказни Игоря перебила звонкая фраза:

— Все готово, идите кушать, мама зовет!

— Ленка, — представил Игорь, — сеструха. Их таких двое, они близнецы. Вторая — Зинка, у нее родинка на шее.

— Ты бы, папа, их хоть умыться сводил, — поджав губки, сказала длинноногая, в коротком платье, белобрысая девица, похожая на Игоря, — а то от них портянками пахнет…

— Ладно тебе, — проворчал Михалыч, — вечером баню натоплю. А сейчас и так сойдет, в умывальнике вода есть, морды сполоснут, и хватит.

— А у вас баня своя? — спросил Лосенок. — Здорово!

— Потом все покажу. Вы на девку не обижайтесь, они у меня обе шибко умные уродились. В институт идти хотят. Иностранные языки учить. Думают, за границу их возьмут, прошмондовок…

— Папа! — повысила голос Лена.

— А чего? Все одно не возьмут вас, приблудных. Там тыщи надо давать, чтоб пропустили. Завалят на экзаменах, да и все.

Лена убежала, а Чебаков-старший повел нас к умывальнику. От пива и сушеной плотвы аппетит только разыгрался, и я почуял великую жажду пожрать на халяву. Обедать сели на терраске.

Не знаю, долго ли Чебаковы готовились к приезду сына, но стол вышел у них не хилый. Шампанское, водка, пиво, квас в бутылках, на тарелках маняще ароматились холодцы, салат из помидоров, огурцов и лука, свекла с майонезом, чего-то куриное, чего-то рыбное, грибки соленые, пироги… И все такое домашнее, не казенное. Нигде до сей поры мне ничего подобного лопать не приходилось…

— Так, — сказал Иван Михалыч, алчно блеснув узкими, немного припухшими глазами. — Значит, девочкам шампань, а мальчикам — родимую…

— Мне тоже водочки налей, — улыбнулась Валентина Павловна. — Не каждый день сын приезжает…

— Ну, со свиданьицем! — провозгласил Михалыч. Звякнули рюмки.

На террасе было прохладно, распахнули две застекленные рамы, и оттуда заструился прохладный воздух. Игорь сидел во главе стола, как именинник, Михалыч справа от него, Павловна — слева, потом напротив друг друга близнецы, а дальше, по разные стороны стола, мы с Лосенком.

Поскольку рядом с Лосенком сидела девица без родинки, то есть Лена, я сообразил, что рядом со мной сидит Зина. Они и правда были очень сильно похожи друг на друга. Лосенок попытался проявить галантность и положить Лене салат, но та сказала:

— Не беспокойтесь, сама разберусь.

Лосенок покраснел и, скромненько положив себе холодца, сидел немного скованно. Я своей соседке услуг не предлагал, потому как решил, что и мне скажут какую-нибудь гадость. Девчонки были симпатичные, даже красивые, но уж слишком воображулистые. Опять же, я не был уверен, что от меня действительно не пахнет портянками, потому что комбез я не снимал с себя ровно столько, сколько меня везли из западного полушария в восточное. А сколько это заняло суток — я мог только догадываться.

И потом я хотел жрать. Наверно, я должен был набрать калории после месяца в коме — если это, конечно, было на самом деле. Я вообще очень сильно сомневался во многом, что еще вчера казалось вполне реальным. Если бы не сегодняшняя драка с «афганцами», так я б и вовсе подумал, что все во сне привиделось…

— Ох, и хорошо мне! — произнесла, раскрасневшись, Павловна, — Сколько ж я поволновалась! Даже в церковь ходила, Богу свечки ставила… Наверно, есть он. Бог все-таки…

— Болтай побольше, — отмахнулся папаша, — чего там с ним стрястись могло? В Афганистан бы попал, тогда еще понятно, можно бы поволноваться.

— Терентьевы вон не дождались… — вздохнула Павловна. — Гроб получили. Сегодня его дружки заехали, небось уважают. Тоже подрались, видно, где-то. Кто-то им синяков понаставил. Ну, молодежь теперь — бандиты готовые!

— Вы на похоронах-то у Саньки были? — спросил, помрачнев, Игорь.

— Сходили… — проворчал Михалыч. — Век бы не ходить. Гроб открыть и то не разрешили. Говорят, в куски…

— Помянем? — предложил Игорь. Встали. Выпили, не чокаясь.

— Закусили? — спросила Валентина Павловна. — Теперь горяченького похлебаем!

Она отправилась на кухню и принесла оттуда кастрюлю наваристого борща… Девчонки быстро собрали тарелки из-под закусок, расставили глубокие, мать стала разливать половником пахучее до слюнотечения вкусное варево. Мне она не пожалела — аж до краев.

— А похоронили-то как, с салютом? — спросил Игорь.

— Тихо похоронили. В военкомате сказали, чтоб не очень звонили по округе. Ну а у нас-то разве спрячешь? Не Москва. Человек с полета пришло. За эту войну у нас уже пятый. И по-моему, ни разу с салютом не хоронили. Да и гробы тоже не открывали.

Я вспомнил, как там, в поезде, верзила-«афганец» орал: «Вы видели, как человека миной разносит?» Я-то видел, хотя и глазами Брауна. Во Вьетнаме. А мины там, возможно, были те же, что у душманов, — наши. Мог и сам я взлететь на мине там, в объекте Х-45… Если б у той, на которую я наступил, не разъело начисто взрыватель.

Правда, я никогда не думал о том, что бывает, когда куда-нибудь, где нет войны, привозят обитый цинком гроб и говорят: «Вот здесь ваш сын. Его на куски разорвало. Не открывайте, ради Бога!» Хорошо, что борщ к этому времени я уже съел целиком.

И тут я услышал английскую речь. Моя соседка, обращаясь к своей копии, сидевшей напротив, произнесла:

— Не кажется ли вам, леди, что мы попали в дурное общество?

— О да, мисс, это люди не нашего круга…

В памяти моей что-то чиркнуло, законтачило. Я вспомнил, как лежал в юаровском госпитале, где читал классическую британскую литературу после непристойного ранения в задницу. Конечно, лежал не я, а Браун, и мне не пробивало осколком мины обе половинки навылет, но какую-то боль в этом месте я почуял. Правда, это было не главное. Главное, я припомнил прочтенных там Лоренса Стерна, Тобиаса Смоллета, Чарлза Диккенса, наконец. Я ведь их в подлиннике читал, то есть не я, конечно, а Браун, но ведь я все помнил… И уж не знаю отчего, но бес толкнул меня в ребро, и я небрежно выдал:

— На вашем месте, милые леди, я не делал бы столь поспешных выводов…

На лорда я, разумеется, походил не очень, опять же мне мешал «прирожденный» американский акцент, доставшийся по наследству от Брауна, однако на близнецов моя фраза произвела впечатление атомного взрыва.

Впрочем, не только на них. Папаша Чебаков довольно заржал:

— О, молодец! Умой их, умой! А то взяли моду между собой по-английски болтать. Чтоб не понимали их, значит. И чтоб отцу с матерью доказать: мол, неумытые и неграмотные! А мы, дескать, вами выхоженные и выкормленные, вас ни в грош не ставим!

— Ну все, завелся! — проворчала Валентина. — Другой бы радовался, что девки учатся, а этому — зазорно. А чего ты им сказал-то, сынок?

— Ну, это так не объяснишь… — засмущался я.

— Матом обложил? — ухмыльнулся Михалыч.

— Не все ж такие, как ты, — произнесла Зинка, — он просто сказал, чтоб мы не делали поспешных выводов.

— Это каких же таких выводов? — сощурился папаша.

— Насчет нашего застолья, — пояснила Лена. — Я сказала Зинке, что здесь одни дураки сидят!

— Что-о? — побагровел Иван Михалыч. — Что ты сказала?

— Что слышал! — Ленка и Зинка разом встали из-за стола и вышли с терраски в сад, а затем убежали за калитку.

— Вот засранки! — Чебаков налил себе стакан «Русской» и осушил, не поморщившись. — Кормил, учил, а они… А все ты!

Он погрозил кулаком Валентине Павловне.

— Перепил! — сказала та строго. — Все, отбой. Спать иди!

Тут стало ясно, кто в этом доме хозяин. Чебаков пробурчал что-то насчет того, что все бабы — суки, и удалился.

Лосенок клевал носом, Игорь сидел пригорюнившись. Видать, у них водка пошла на старые дрожжи.

— Идите, сынки, отдохните, — вздохнула Валентина Павловна, — устали с дороги небось. В сараюшке прилягте. Проводи гостей, Игорек!

Мы с Игорем взяли Лосенка под руки и пошли в сараюшку. Внизу был насест с курами, хлев, где похрюкивал небольшой поросенок, а наверху нечто вроде мансарды с квадратным окошком.

На полу было расставлено в ряд четыре тюфяка, подушки в цветастых наволочках и байковые одеяла.

Лосенок сразу, как плюхнулся, так и захрапел.

— У нас тут иногда родня на лето приезжает, — пояснил Игорь, — в дом-то всех не впихнешь, вот и сделали эту надстройку. Мы тут с Санькой в войну играли. Или в корабль… Эх, Санька, Санька!

Окошко «мансарды» было съемное. Рама со стеклами держалась на двух щеколдах. Когда мы его сняли — а стекла в нем были почти непрозрачные от пыли и грязи, — то стало попрохладнее, а кроме того, стало возможным рассмотреть дом напротив.

— Вон там Санька жил, — вздохнул Игорь, — я ему в окошко зеркалом светил. Сейчас не выйдет, солнце не с той стороны, а утром — в самый раз.

Как раз в это время на крылечко Санькиного дома вышли наши старые знакомые. Все четверо. Они уселись на ступеньки с гитарой, которая, выходит, во время драки уцелела, и стали тренькать, пытаясь чего-то спеть.

Игорь предложил покурить, выдал мне сигарету, но от первой же затяжки его замутило, и он спустился в курятник, где и блеванул. Вернувшись, он повалился на тюфяк рядом с Лосенком и захрапел. В два голоса у них здорово получалось, и я даже если б очень хотел, то заснуть не смог. Но, к счастью, я вообще спать не хотел, а потому мне храп не очень мешал.

Особо не показываясь из окна, я курил и посматривал на «афганцев»: все мои отметки на них очень хорошо были видны. Судя по голосам, которые через улицу были отлично слышны, они тоже немного добавили, грамм по двести-триста. Пение у них не получалось, они отложили гитару. Разговор пошел о прошедшей драке, а потому очень меня заинтересовал.

— Ну как он нас, а? — не унимался Андрюха со шрамом. — Как детей!

— Да-а…— задумчиво прогудел старший сержант. — Крепкий попался. Но мы, если откровенно, сами козлы! С чего завелись-то? И главное, четверо на троих полезли. Несолидно…

— Толян, — чувствуя вину, проговорил Андрюха, — ну не могу я! Мне все эти, которые жизни не нюхали — вот где сидят! Каждая дрянь на рожу смотрит… Тошно! И у каждого словно бы вопрос: «А где тебе морду разбили?»

— Ты бы меньше думал про то, что там у них на уме, — посоветовал старшой.

— Теперь вон еще и губу рассадили. Домой приедешь, небось будешь говорить, что душманы навернули…

— А этот парень в комбезе в Баглане не мог быть? — прикинул солдат, которого я вырубал последним.

— Навряд ли. Я всех братанов нюхом чую. И морда у него не такая, не пыльная. Обознался, Костя.

— Не, это не наш, — поддержал сержанта последний из четверых. — Загорел не так. Морпех, наверно, такой загар на море нарастает.

— А не хило бы сейчас в Анапу, верно, Миня?

— Съездим. Сейчас-то на какие шиши? За зиму накалымим и съездим.

— Туда надо с парой тыщонок ехать… — помечтал Толян. — Чтоб все было: телочки, винцо, пивцо и…

— Муха цеце! — дружно сказали остальные. Видать, это был какой-то общий прикол этой компании. Мне отчего-то очень захотелось к ним.

— Не, мужики, я помню четко: он не морпех, — вновь вернулся к теме драки Толян. — Он же не в черном берете был, а в голубом. Десантура. Может, спецназ? Очень толково бил. Понимаешь, такими ударами можно вообще положить. Наповал. А он — только чтоб вырубить. Это эти дурики пинать начали, он просто драку решил прикрыть.

— Да, — кивнул Миня, — он ведь тогда не сам полез, это Андрюха в него вцепился. И то он его бить не стал, а оттолкнул.

— Чего теперь искать и извиняться: «Прости, корефан, мы не правы?» — проворчал Андрюха.

— Нет, конечно, но на будущее учесть… А то мы тоже, скажем так, оборзели. Мол, нам все нипочем, мы из Афгана, то-се… Надо иногда и поскромнее. А то и умыть могут.

— Ладно, будем скромнее… — согласился Андрюха. — Но сволочей все-таки бить надо.

— Только сперва определить надо, кто сволочь, а кто нет. Ладно, пойдем-ка могилку Санькину посмотрим… Сороковины пропустили, так хоть сейчас помянем.

— Ты у матери-то его спросил, как на кладбище пройти?

— Забыл, а она вроде отдыхать хотела. Неудобно беспокоить.

— Давайте напротив зайдем!

Миня и Толян встали с крыльца и пошли к калитке Чебаковых.

— Хозяева! — позвал Толян. — Эгей! Залаяла собака. От этого проснулся Игорь и отозвался:

— Чего надо?

— Это эти, — сказал я, — «афганцы». С которыми мы в поезде махались.

— Ну и чего им?

— На кладбище дорогу спрашивают.

— А-а… — зевнул Игорь. — Сейчас…

Мы слезли вниз, вышли из сараюшки. На лицах «афганцев» отразилось немало. И удивление, и беспокойство. Те, что оставались у Санькиного дома, встали с крыльца и двинулись через улицу.

— Привет, — сказал я, — давно не видались, верно?

— Здорово! — Толян протянул руку. — Вы местные?

— Местные, — многообещающе ответил Игорь, пожимая лапу Толяна, — какие проблемы?

— К другу хотим на кладбище сходить. К Саньке.

— Пошли, — кивнул Игорь, — провожу. Где кладбище — знаю, а где Саньку схоронили — нет. Может, по дороге спросим, а может, так найдем. У нас оно не такое большое, чтоб не найти. А Санька мне — друг.

— Ты тоже с нами? — спросил Толян, видя, что я двинулся следом за Игорем.

— Тоже Саньку знал?

— Нет, я не здешний. Но схожу. Наверно, хороший парень был, раз вы после дембеля не домой, а сюда….

— Хороший, — кивнул Толян, — жалко, что ты его не знал.

Как ни в чем не бывало, мы вшестером пошли через поселок. Вроде бы и не дрались утром. Навстречу нам около сельпо попался конопатый, которого видели на станции. Он озадаченно поглядел и спросил:

— Вы че, скорефанились уже?

— Мы к Саньке идем. Покажешь, где схоронили?

— Само собой! — Пацан пристроился к нам, и мы продолжили свой путь. На каждом шагу Игорь говорил «здрасте», похоже, что и его тут все знали, и он всех знал.

Кладбище было небольшое, обросшее огромными липами, нависавшими над маленькой облезлой часовенкой. На нем вперемежку стояли крестики и столбики со звездами, каменные плиты-стелы и пирамидки. Было тихо, хмель на свежем воздухе проходил быстро, а потому стало грустно.

Прошли несколько рядов и аллей из могил, не очень ровных, и добрались до места.

— Вот тут он, — объявил конопатый (по ходу дела мы узнали, что его зовут Вовка), указывая на покрытый алюминиевой краской обелиск с красной звездочкой на верхушке. К обелиску была привинчена на шурупах табличка с надписью «Терентьев Александр Петрович» и датами жизни, между которыми было всего двадцать лет и два месяца. Еще была фотка: на ней Санька был в гражданке.

Как-то сами собой мы сняли головные уборы. Вовка и тот притих.

— Помянем, — сказал Толян, доставая бутылку и стакан. Всем досталось помаленьку, а остаток Толян налил в стакан, накрыл куском хлеба и поставил поближе к фотке.

— Прости, Саня! — Кто это сказал, я не уловил, но мог сказать кто угодно.

Потом мы молчали. Долго, до тех пор, пока не отошли с километр от кладбища. Лишь тогда насупленный Игорь положил руку на плечо Толяна и

спросил:

— Как его… это? Ты видал?

— Долго говорить… — нехотя произнес Толян.

— Правда, что его под самый дембель?

— Ага, — ответил Андрюха. — Оттого и тошно. Мы тогда вместо молодых пошли. Добровольно. Комбат просто попросил: «Пожалейте пацанву!» Все поняли, что дело хреновое. Там ущельице хитрое, с норами. Говорят, через пещеры в Пакистан уйти можно. Разведгруппу туда с «вертушек» выкинули. Речка есть, а вдоль нее — типа тропы. Ну, на пальцах это не объяснишь… Короче, там эту группу и зажали. Ребята сели вкруговую на скале и по рации сообщили в батальон. А там, как назло, все в разгоне. Те, кого послать можно. Остались или молодые, или дембеля. Мы уже на Кабул, в аэропорт собирались. Ну, вот комбат и попросил. Санька и вызвался первым, а потом вон Толян, я. Костя, Минька, короче, все. Пошли, сделали. Хорошо, почти без потерь. Мне осколком по щеке, а Саньке из «бура» — прямо в затылок. Он, этот «бур», за два километра долбит.

— А те мужики, что его привозили, не так рассказывали, — заметил Вовка, — они вроде говорили, что он там вообще всех спас.

— Они все правильно говорили, — кивнул Толян, — там у них фугас был приготовлен. И подрывник сидел с машинкой — только нажми! Всех бы камнями подавило. Ждал, когда мы начнем на откос выходить. А Саня его обошел и прищучил. А потом каску снял, чудак! Наверно, зачесалось или ремешок перетужил… Тут ему и влепили. Духи — они вообще. Им не подставляйся.

— А вы на речку не пойдете? — спросил Вовка. — Вода — класс!

— Пойдем! — кивнул Толян.

Чудо-юдо рыба-кит

Конечно, речка здешняя на Карибское море не тянула, но купаться в ней было можно. Даже поплавать немного. Вода была темная, цвета чая или коньяка, но прозрачная, без грязи, просто через торфяники где-то протекала. Весь берег на протяжении нескольких километров был обложен купальщиками. Даже оба берега. В одиночку, группами, с детьми, с собаками… там тетка разлеглась, там дед, там пара молодых. Но и для нашей компании пятачок нашелся. Правда, не у самой воды, а метрах в двадцати от реки, но пристроились. Скинули армейское, пропрелое, сбросили на травку и бегом! Бултыхнулись, заорали, заплескались.

— Вода! — заорал Толян. — Два года мечтал! — У-о-а-а!

— Да, это тебе не арык!

А я отчего-то вспомнил, как мы с Марселой плыли ночью от вертолета к песчаному островку, где встретились с Мэри и Синди… Было это вообще или это я придумал? А может, Браун фантазировал? Но помнилось хорошо, никуда не денешься…

Минут десять не вылезали из воды, хотя она все-таки была проточная и не самая теплая.

Когда вылезли, то увидели знакомых ребят Игоря, они играли в волейбол, став в кружок. Мы тоже встали, разогрелись. Потом развалились на траве — подстилать-то было нечего.

— Нормально! — поглаживая себя по животу, сказал Толян. — Если бы не уезжать — вообще здорово.

— А зачем тебе уезжать? — спросил Игорь — У тебя чего — жена, дети?

— Нет у меня никого, — проворчал Толян, и я посмотрел на него другими глазами.

— Детдомовский? — спросил я. Это вышло как пароль

— Ага, — кивнул он.

— Я тоже.

— Надо же — покачал он головой — Считай, родня.

— Отца, мать помнишь?

— Помню, хоть и не хочу. Пьянь был — не приведи Господь. Я не знаю, на что меня мать кормила. А потом он ее убил. Ногами затоптал. Я видел, все помню, мне ведь уже лет семь было, я в школу ходил. Нажрался и ни с того ни с сего подумал, что она от него гуляет. Его забрали, а меня — в детдом. С тех пор не виделись. Объявился бы — я б его замочил и не заплакал. Сидеть только неохота из-за дерьма. Думаю, он и так сдох где-нибудь.

— А я своих вообще не видел. Я в дом ребенка попал. То ли подкинули, то ли отказались — не знаю.

— Ну и не жалей. Мы с тобой — главное достояние нашего народа. «Все лучшее — детям». Правильно? Спасибо родной стране! Без балды.

— Короче, — вмешался Игорь, — остаетесь тут?

— Дней на десять, — сказал Толян, — не больше Мне ж в Смоленск надо.

— Всего ничего! Можешь на электричках доехать. Прямая дорога.

— Нахлебничать неохота. У меня денег — хрен целых ноль десятых.

— Не боись, попросим батю, он тебе халтуру найдет. Хоть всем семерым. Если бы еще Лосенку нашел машину — так мы б такую шабашку сделали!

— Далеко?

— Да здесь, поблизости. В дачном поселке, там дачки ого-го-го ставят! Батя за прошлое лето полторы штуки выгнал. Это здесь, всего за три месяца, получается пятьсот в месяц! Я до армии тоже успел пошабашить. Главное — не в Казахстане, не в Сибири, а тут, рядышком. Ты можешь ничего не уметь — батя в два счета научит. И бревна тесать, и кирпичи класть. Безо всякого ПТУ.

— Посмотрим — зевнул Толян.

В поле моего зрения попали сестры Чебаковы. Они дружно брызгали водой на какого-то толстого, неуклюжего дядьку.

— Это что за Чудо-юдо рыба-кит? — спросил я у Игоря

— Дачник один, из поселка. То ли профессор какой-то, то ли еще чего-то. За границей бывает. Отец ему три года назад дачу выстроил. В два этажа, каменную. Туалет как в городе, ванна — настоящий дом. А он наших девок английскому обучил. Обещал в институт подготовить. Они ж в этом году, в августе, сдавать будут. Мать очень хочет, чтоб они поступили, а отец боится, чтобы этот Сергей Сергеевич их по ходу дела не оттрахал. Ты не смотри, что он толстяк, это так кажется. Ему и лет-то немного — чуть-чуть за сорок.

— А ты-то как на это дело смотришь?

— Мне, честно скажу, плевать. Им зимой уже по восемнадцать будет, сами умные. Не люблю только, когда они выделываются со своим английским. Батя — тот вообще на дух не переносит «Закаркали! — скажет. — Скоро по-русски разучитесь говорить!» А ты чего, тоже, что ли, говорить умеешь?

— В школе учил — неопределенно сказал я. Это была и правда и неправда. В школе я английский учил, но выучил я его совсем в другом месте.

Как видно, донимать меня вопросами Игорю было лень, и он уткнулся носом в руки, подставив спину под лучи уже клонящегося к закату солнца.

Тем временем близняшки вылезли из воды вместе со своим Чудо-юдом. Вблизи он выглядел немного по-другому. Конечно, брюшко у него немного отвисало, но не больше, чем у штангиста-тяжеловеса. Сергей Сергеевич обладал сложением Ильи Муромца, и я был готов поручиться, что для него не проблема толкнуть 200-килограммовую штангу или перекреститься четырехпудовой гирей. Лицом он тоже напоминал незабвенного Илюшу, потому что лицо это было украшено солидной темно-русой бородой, в которую вплелась эдакая благородная проседь. Точно такая же была и на мохнатой груди, а также на пузе. Наверно, ниже тоже, но дальше были плавки. Лысина у него даже не начиналась, и густой мокрый чуб немного нависал на лоб. Ростом Сергей Сергеевич, само собой, удался, и макушки далеко не маленьких девчонок — примерно, отметка метр семьдесят — находились где-то на уровне подмышек. Кроме того, Чудо-юдо обладал могучим басом и так раскатисто хохотал, что люди оборачивались на этот хохот аж со стометровой дистанции.

Выйдя из воды, они втроем — Чудо-юдо посередине (прямо Нептун с русалочками!) — двинулись к нам. Возможно, они просто шли к своим полотенцам, разложенным чуть правее, чем наша одежка. Так или иначе они прошли мимо нас, и Лена — та, что без родинки — заметила:

— Приятного отдыха, сэр! Надеюсь, что вам здесь нравится больше, чем на Багамах? — Разумеется, все это было произнесено по-английски. То ли ей хотелось проверить, действительно ли я говорю по-английски или только выучил фразу насчет «поспешных выводов».

— Благодарю вас, — ответил я голосом, который вполне походил на тот, каким разговаривал Дик Браун, играя с Соледад в «миллионера и служанку», — на Багамы я надеюсь съездить в будущем году, а в этом году загорал на Антилах.

Чудо-юдо удивленно вскинул мохнатые брови и остановился, а затем повернулся в мою сторону.

— У вас произношение настоящего янки, — произнес он на чистом английском,

— только не припомню, из какого штата. Вы посольский ребенок?

— Надо вам заметить, сэр, что из детского возраста я вышел согласно действующему в нашем государстве законодательству… — Эту фразу я произнес почти так, как произносили ее классики британской литературы, прочтенные Брауном в юаровском госпитале.

— Чудо-юдо расхохотался и сказал по-русски:

— Давайте знакомиться! Меня зовут Сергей Сергеевич.

— А меня — Николай Иванович! — Я встал и церемонно наклонил голову. Конечно, это было не без Прикола, но Чудо-юдо и ухом не повел.

— Подходите к нам! — пригласил он. — Посидим, поболтаем… На англосаксонском диалекте!

— Во дает! — уже двигаясь следом за Чудо-юдом, услышал я реплику Толяна.

— Шпарит без запинки. Я ж говорил — спецназ.

Усевшись на полотенце рядом с Сергеем Сергеевичем и близняшками, я не очень знал, о чем следует говорить, но Чудо-юдо немедленно взял диалог на себя:

— Я очень удивился, когда Зина и Лена сказали мне, что один из друзей Игоря неплохо говорит по-английски. Причем, судя по всему, только-только вернувшись из Советской Армии. Знаете, это не часто встречается. Вы где-то учились?

— Позвольте мне не отвечать на этот вопрос, — ответил я по-английски. — Считайте, что у меня врожденный дар.

— Вам, наверное, следует поступать в институт, — заметил Сергей Сергеевич. — Разговорным языком вы владеете как родным. Я понимаю, что у вас, возможно, дана подписка о неразглашении … Но все-таки вы привлекли к себе внимание. Вы еще не выбрали, куда будете поступать?

— Скорее всего вообще не буду, — ответил я по-русски.

— Желаете пополнить ряды славного и героического рабочего класса? — прищурился Чудо-юдо. — Интересно, интересно. Хотя я знаю, что есть и такие — рабочие. Правда, у них высшее инженерное образование и они выполняют разный шеф-монтаж в странах «третьего мира». Может, у вас такие планы?

— Я пока не думал, сперва хочу передохнуть и осмотреться. Я ведь только-только из армии.

— И все-таки решать придется, — улыбнулся Сергей Сергеевич. — Родители заставят.

— Меня некому заставлять, — тут я, наверно, был искренен, но не прав. Родителей, чтоб заставить куда-то поступать, у меня не было, но я как-то позабыл о том, что я — человек, от которого НИЧЕГО на зависит. Именно в этот момент опять проявила себя та непонятная сила, которая управляла мной во время драки в электричке. Правда, на сей раз она не стала подчинять себе мои мышцы. Она взяла под контроль мою речь. Я думал одно, а произносил совсем другое. Мне, только что произнесшему самонадеянную фразу, сразу дали понять: «Ты — робот. Мы можем заставить тебя делать все, что нам угодно!»

— Меня некому заставлять, — повторил я, — но если б кто-то не только заставил меня, но и поддержал, то был бы не против.

— Симпатичная мысль, — поощряюще подмигнул Чудо-юдо. — Я, знаете ли, сам придерживаюсь примерно таких взглядов. Кроме того, вам явно нужна поддержка. Время летит быстро — не успеете очухаться, как уже ничего в жизни не сможете. Большинству молодых родители обеспечивают какой-то старт, а у вас, как я понял, родителей нет. У меня тоже родители умерли рано, и пришлось быть «сам себе голова».

— Знаете, Сергей Сергеевич, насчет родителей я не согласна, — вмешалась в разговор Зина. Родинка у нее на шее при ближайшем рассмотрении оказалась похожа на сердечко или червового туза.

— С чем именно?

— Ну, с тем, что они обеспечивают, как вы говорите, «старт». Они, наоборот, иногда мешают нормально стартовать. Потому что у них для детей есть своя программа, которую они хотят выполнить…

— … и не спрашивают нас, — вставила Лена, — хотим мы исполнять их «высочайшие повеления» или нет. Знаете, кем хотел бы видеть нас наш папа? Продавщицами! Вероятно, одну в продовольственном, а другую — в промтоварном.

— А кроме того, он очень переживает от того, что у него общий уровень ниже нашего. Он стыдится этого, — заявила Зина.

— Наверно, — сказал я, — но не надо бы ему это напоминать. Про уровень. Все-таки он вас растил, кормил и так далее…

— Ты еще скажи, что мы его должны благодарить за наше зачатие, — хмыкнула Лена. — Попал двумя сперматозоидами в одну яйцеклетку. Снайпер!

Чудо-юдо испустил раскатистый хохот. Ему, видно, нравились подобные приколы.

— Сказано в Писании: «Чти отца своего…» — отсмеявшись, произнес Сергей Сергеевич. Тут я как-то непроизвольно подумал, что из него вышел бы неплохой поп.

— Вы в Бога верите? — поинтересовался я.

— Не очень, — сказал Чудо-юдо, — но Библию читаю регулярно. Очень полезно, хотя в нашем атеистическом государстве это не поощряется… Так вот, милые девицы, я в общем разделяю ваше мнение насчет культурного уровня уважаемого Ивана Михайловича. Да, у него нет высшего образования и среднего, по-моему, тоже. Но он — несомненно талант. Мастер на все руки. Прекрасный организатор, между прочим.

— Шабашек? — усмехнулась Лена.

— Ну, как назвать — это не проблема. Он — прирожденный предприниматель,

бизнесмен! Да живи он в Америке, то уже бы давным-давно был бы миллионером. Здесь он вынужден ловчить, прятаться, а там для него свобода. Но его сорок два года жизни прошли при Советской власти — и вот он, результат. Очень низкий официальный и социальный статус, необходимость укрывать доходы, невозможность расширить свое дело… Конец, как это ни печально — алкоголизм и преждевременная старость.

— Пьет он действительно много, — кивнула Лена.

— И аж загорается, когда бутылку увидит! — добавила Зина.

— Потом еще хуже будет, — сказал я, точнее, меня заставила сказать это таинственная внешняя сила. Она то проявлялась, то отступала куда-то. Иногда я говорил сам, иногда по ее указке. Иногда она вообще затыкала мне рот и не давала сказать то, что вертелось на языке. Мне почему-то не было страшно, а только противно. Они или он — черт его знает, сколько их там! — сидели у какого-нибудь пульта управления и нажимали кнопки, а может быть, в компьютере какая-нибудь программа работала.

— Увы, но это так! — подтвердил Сергей Сергеевич — Потому я и надеюсь, что вы, девочки, в этом году обязательно поступите. Кстати, Николай, вам тоже еще не поздно подать документы… Еще три недели.

— А что у вас сдают? — спросил я, хотя это меня? ничуть не интересовало еще пять секунд назад.

— Иностранный язык, историю, русский язык и литературу устно и сочинение. Вполне посильно для вас. Я бы мог оказать вам помощь…

— Да ведь сейчас лето, вы отдыхаете, наверно… — это сказал я сам, внешняя сила не мешала.

— Уверяю вас, это для меня совершенно необременительно. Я разрабатываю новые методики ускоренного обучения. Вы слышали о гипнопедии?

Ко всему, что содержало корень «пед» — я относился с большим сомнением. О гипнопедии я не слышал, и даже Браун о ней ничего не знал. Зато немало был наслышан о педерастии и заниматься ею не собирался даже под гипнозом. Хотя Чудо-юдо вроде бы не был похож на покорителя чужих задниц, но с какого хрена он навязывается мне в педагоги? Девки — понятно, но я-то ему зачем?

Однако управляющая мной сила заставила произнести:

— И за сколько вы сможете меня подготовить? Денег у меня нет, это я сразу скажу…

— У нас бесплатное образование, — ухмыльнулся Чудо-юдо. — Конечно, за репетиторство берут деньги, но для меня главное — научный результат. Зина и Лена дали мне материал о том, как мой метод применим для обучения женщин. Считается, что женщины легче поддаются внушению. А вы, Николай, с моей точки зрения, неплохой объект для исследования восприятия учебного курса волевым мужчиной. У вас, несомненно, высокая контрсуггестия, то есть противодействие внушению, и будет любопытно узнать, как вы усвоите то, что я заложу в программу обучения.

«Господи, — внутренне взвыл я, — сколько же надо мной экспериментов уже поставили?! То чужую память ввинтили и заставили делать переворот на Хайди, то сразу двоих в один череп посадили, то дистанционное управление подключили…» Но этот вой так и остался у меня внутри. А язык произнес совсем иное.

— Интересно… И что же, я буду под гипнозом учиться?

— Уверяю вас, это совсем не страшно. Вон Зина и Лена — всего год назад с превеликим трудом читали адаптированные английские тексты, хотя изучали по обычной программе английский язык с четвертого по девятый класс. Говорить вовсе не умели, а тем более — понимать речь со слуха. А сейчас болтают, как Элиза Дулитл после обучения у профессора Хиггинса.

«Пигмалиона» читал Браун, но я понял, о чем идет речь. Там над бедной цветочницей тоже ставили эксперимент. И тут вопреки тому, что меня волновало в действительности, меня заставили спросить:

— Но ведь я-то уже говорю… Неужели что-то еще нужно? Может, вам лучше проэкспериментировать на ком-то, кто не владеет языком?

— Нет, — ответил Сергей Сергеевич, — вам нужно будет овладеть теми предметами, которые подзабыли со средней школы. История, русский, литература… В принципе, если бы вы желали поступить в технический вуз, я подготовил бы программы и по физике, математике, химии. Даже по биологии.

— Но мне еще пока и жить-то негде, — сказал я мрачно и, кажется, самостоятельно, — мне еще в военкомате надо на учет встать, в детдоме взять аттестат, паспорт получить…

— Дня три потратите, не больше, — сказал Чудо-юдо уверенно. — А если жить негде, то можете у меня на даче остановиться. Я думаю, что вы и от службы отдохнете, и к экзаменам подготовитесь нормально…

Тут подошел Игорь и сказал:

— Здрасьте, Сергей Сергеевич! Мы тут уходить собрались… Пойдешь с нами, Коль?

— А чего вы так рано? — удивился Чудо-юда. — Мы вот сейчас еще окунемся…

— Да там Толян с ребятами куда-то торопятся… — произнес Игорь невнятно.

— Я их звал оставаться, а они говорят, что у них еще дела в Москве. Обещали, если все нормально, завтра приехать и пожить дня три; Ну, так ты идешь, Колюха?

— Да я попозже… — это сказала за меня все та же неизвестная сила.

На даче

Я сбегал за своим комбезом, должно быть, опасаясь, что эту пропыленную тряпку кто-нибудь упрет. Потом мы с Чудо-юдом и девицами еще раз окунулись в местную речку, и я от души порадовался прохладе этой доброй, несоленой водички. Потом я сбегал в кусты отжать трусы, вернулся, натянул свою шкуру и двинулся следом за педагогом и его ученицами.

Дача Сергея Сергеевича пряталась в тени высоких сосен, и ясно было, что ее ставили не для того, чтоб самоснабжаться картошкой. Каменный двухэтажный дом, с двумя террасами, под железной крышей смотрелся как особняк, а участок при нем был соток тридцать, не меньше. Забор вокруг него был деревянный, но очень крепкий и высокий. С ходу его можно было перелезть только с шестом, по-китайски. Ворота и калитка были железные на каменных столбах.

Сергеевич сунул ключ в замок калитки, залязгал, и тут же послышался мощный лай. Он здорово отличался от того лая, которым нас с Игорем встретил Джек в доме Чебаковых. Там беспородный зверь лаял скорее приветственно и, как только Игорь назвал его по имени, сразу же завилял хвостом. Здесь же был упрямый непримиримый «кавказец» — лохматый, с теленка ростом, с ощеренной зубастой пастью и ненавидящим взглядом.

Чудо-юдо, отворив калитку, коротко крикнул:

— Место! — И овчарка послушно легла у самой калитки. Никакой цепи у нее не было, и в случае надобности она сцапала бы кого угодно.

Меня и близняшек зверюга пропустила с суровым ворчанием: как видно, волю хозяина она уважала, но нас была готова порвать в любой момент.

— Очень строгая собака, — пояснил Чудо-юдо, — слушается только меня. Так что, пожалуйста, постарайтесь держаться рядом со мной.

— А нельзя ее привязать? — осторожно спросил я. — Ведь выскочит на улицу

— загрызть кого-нибудь может…

— Нет, — улыбнулся Сергей Сергеевич, — на улицу он не убежит. Его зовут Руслан. Кстати, он так обучен, что разрешает называть себя по имени только мне. На всех прочих сразу кидается, так что учтите. Ни гладить, ни кормить тоже не рекомендую. Он отлично вымуштрован.

— Зато с ним — как за каменной стеной, — похвалила Зина. — При нем никто в дом не полезет.

— Он у меня здесь и зимой живет, — сказал Чудо-юдо. — Я ведь раз в три дня здесь обязательно бываю, а ему оставляю «суточные»…

По ровненькой асфальтированной дорожке мы добрались до дома. На окнах нижнего этажа были фигурные сварные решетки с волнами и завитушками из металлических полос.

— Заходите, — пригласил Сергей Сергеевич, отпирая дверь.

Прихожая была как в городской квартире, только намного более просторной, чем в нынешних скороспелых бетонных хоромах. Справа и слева от входной двери стояли вешалки, за ними симметрично — две двери, одна напротив другой, а дальше две лестницы, параллельно поднимавшиеся вдоль стен на второй этаж. В промежутке между лестницами висело большое зеркало в багетной рамке, а под зеркалом стоял стол с телефоном. На полу из полихлорвиниловой плитки лежал коврик для вытирания ног. Я долго не мог понять, из чего он сделан, и даже наклонился, чтобы получше рассмотреть.

— Это кабанья шкура, — объяснил Чудо-юдо. — Я ведь охотник.

Сергей Сергеевич повел нас на второй этаж по правой лесенке.

— Вот моя лаборатория, — объявил он, когда мы очутились в комнате, странно напомнившей мне ту палату, где я находился всего-навсего вчера или позавчера… Правда, по другую сторону океана.

Здесь было окно и не было кровати. Но зато стояли два кресла с подголовниками и необычной формы наушниками с металлическими обручами. Кроме того, в углу возвышалось что-то вроде пульта с компьютером и приборами, по виду очень похожими на те, что стояли в тех палатах, что были у доктора Брайта, а потом у «главного камуфляжника».

— Сейчас я посажу девочек обучаться, — сказал Чудо-юдо, — а потом покажу вам свое хозяйство.

Он щелкнул тумблером, зашумел вентилятор компьютера, замигали цифры в углу экрана. Девчонки тем временем надели на головы наушники с обручами и уселись в кресла. Чудо-юдо нажимал на клавиши — набирая нужную программу.

— Ну, все, — сказал он мне, — теперь они часок подремлют с пользой для науки, а потом мы их разбудим и проведем небольшую проверку знаний.

Мы спустились в прихожую, а затем вышли во двор. Собака сидела у двери и, увидев меня, угрожающе зарычала.

— Тихо, Руслан, — сказал Сергей Сергеевич, — рядом!

Пес пошел рядом с нами, неприветливо поглядывая на меня.

— Вот тут у меня гараж, — похвалился Чудо-юдо. — «Волга» стоит, двадцать четвертая. Дорого, но надежно, хотя с запчастями иногда мучаюсь.

Гараж был сделан подземным, как у Штирлица в кино.

— А вы женаты? — спросил я. — Такое хозяйство и один?

— Жена есть, — кивнул Сергей Сергеевич, — но она на стажировке во Франции. Сын там же, нам удалось его в Сорбонну пристроить. Это один из лучших университетов мира.

— А вы его тоже обучали, как Зину с Леной?

— Нет, к сожалению. Мать была против. Она у нас традиционалистка, решила, что эксперименты лучше ставить на чужих детях.

— Разве это опасно?

— Ничуточки. Просто мамам всегда кажется, что лучше играть на минимум риска. И это при том, что я для начала поставил эксперимент на себе. Изучил испанский язык за два месяца.

— Ке Барбаро! — вырвалось у меня, что на антильских диалектах испанского значит примерно то же, что «Вот это да!» — по-русски. Правда, по-моему, толкнула меня на этот возглас таинственная сила…

— Интересно! — воскликнул он. — Вы и по-испански говорите?

— Си, сеньор, — ответил я машинально, хотя выпендриваться вроде бы не собирался. Само собой получилось, но, возможно, опять эта чертова сила сработала.

— У вас большой багаж знаний! — порадовался Чудо-юдо. — Давайте я вас ради интереса португальскому научу?

В моей памяти сидело несколько португальских слов, которые остались от Брауна, воевавшего в Анголе, особенно «Мувименту популар пор ла либерасон д'Ангола», от которого Дик заработал осколок в задницу. Он был похож на испанский примерно так же, как украинский на русский.

— А чего? Можно, — согласился я.

— Позвольте узнать, сеньор Николо, где вы служили в армии? Не на Кубе, случайно? У вас ведь и впрямь какой-то антильский загар, — эту фразу он более-менее уверенно произнес по-испански, хотя я сразу уловил, что практики в этом языке у него было поменьше, чем в английском.

— Если я правду скажу, вы все равно не поверите.

— Ну, — усмехнулся Чудо-юдо, — меня удивить трудно. В нашем родном советском государстве любые чудеса возможны.

— Я на острове Хайди был, — сказал я.

Сергей Сергеевич внимательно поглядел на меня:

— Хайди… Хайди… Что-то не припомню. Какой-то островишко, где произошел было переворот, но его очень быстро подавили. Наши даже не сообщали ничего, я слышал по «Голосу Америки». Значит, мы там все-таки были?

— Я там был, — мне пришлось упереть на слово «я», в противоположность «мы» Сергея Сергеевича, обозначавшего минимум «СССР», а максимум — всю мировую систему социализма.

— Сам по себе? — усмехнулся Чудо-юдо. — Как вольный стрелок капитан Сорви-голова?

— Не совсем. Но был, хотите — верьте, хотите — нет.

— Ты не боишься об этом рассказывать? — сказал Сергей Сергеевич. Я понял

— он поверил. И больше того — я догадался, что он знает не только то, что передавал «Голос Америки».

— А вы не боитесь об этом спрашивать? — опять сработала управляющая сила, которая подсказала мне этот контрвопрос.

— Ты знаешь, вообще-то, побаиваюсь… — сознался Чудо-юдо. — В нашем социалистическом Отечестве лишнего лучше не знать, а тем более — не болтать.

Он перешел на «ты» и заметно волновался, это было хорошо заметно. До этого он немного важничал, а тут что-то с ним произошло. Мне даже показалось, будто он жалеет о том, что со мной познакомился да еще привел к себе на дачу. Впрочем, как видно, он умел себя брать в руки и заявил:

— Ладно, дай-ка я тебе покажу одну задумку… Мы обошли дом и оказались у заднего крыльца, перед которым была расположена свободная от деревьев площадка.

— Хочу сюда сауну с бассейном поставить, — бодро сменил тему Сергей Сергеевич. — Хотите с друзьями подзаработать? Меньше, чем по триста рублей не обещаю. Котлован надо выкопать, фундамент положить. Я уж говорил с Чебаковым, а он все что-то мямлит, дескать, рабочих найти не может. Проект у меня есть, материал завезут на днях. Вас семь человек, а как известно, «два солдата из стройбата заменяют экскаватор»…

— …"Но солдат НКВД заменяет их вполне!» — произнес я по велению своей «руководящей и направляющей силы».

— Почему НКВД? — в голосе Сергея Сергеевича появился какой-то нервический, хотя и слабо уловимый акцентик. Отчего-то мне показалось, что он очень не любит НКВД, которого вроде бы давно нет в наличии.

— Да так, просто поговорка такая есть. А насчет котлована я с ребятами поговорю. Там уже Игорь, сын Чебакова, их, по-моему, агитировал. Мы ведь до сегодняшнего утра вообще все незнакомы были…

— Ну, ну, думайте. Вам подзаработать не помешает. Приезжайте потом париться. Чудо будет. Зима — а у нас тут жара, как в Африке, и сухой пар. Блеск! Сделаем переход прямо от заднего крыльца — прелестно получится… Ладно. Время — файф о'клок. Будем чай пить.

Но тут от калитки закричали:

— Сергей Сергеевич! Сергей Сергеевич! — Руслан тут же с лаем помчался туда, а мы с Чудо-юдом двинулись следом.

У калитки метался пес. Сергей Сергеевич подошел, открыл, взяв Руслана за

ошейник.

Оказалось, что это были Игорь и Лосенок. Они пошли выяснять, куда я запропал.

— Мы тут на танцы хотели сходить, — сообщил Игорь, — уж полпоселка про тебя спрашивало. Честно!

Чего-то мне не очень хотелось в местную знаменитость превращаться. Эта палка о двух концах. С одной стороны, специалист по мордобою, конечно, пользуется уважением, с другой — всегда есть желание развеять миф о его непобедимости. Не знаю, уж какую рекламу мне сделал Игорь, но ясно, что перед местной шпаной он распространялся не о моих лингвистических дарованиях. А в поселке, хоть он и не шибко большой, могло быть две, а то и три соперничающих кодлы, которые на танцы ходят прежде всего, чтобы подраться между собой. Если, допустим, половина поселковых, с которыми водил дружбу Игорь, жаждала использовать корешка-мордобойца в качестве ударной силы, то вторая половина могла бы зауважать эту ударную силу, только познакомившись с ней на практике. Мне на сегодня вполне хватило уха, которое зацепил Толян, и вовсе не было завидно по поводу той коллекции синяков и ссадин, которой разжились утром Игорь с Лосенком, а также наши «афганские» братья.

— «Афганы» уехали? — спросил я.

— Не знаю, — пожал плечами Игорь. — Вроде да. У нас их нет, у Санькиной матери не видно. Куда им еще идти, кроме вокзала? Наверно, уехали.

— Жаль, — сказал Сергей Сергеевич. — А я думал, что вы мне поможете всемером котлован выкопать. Под сауну. Я Коле рассказывал. Втроем, наверно, долго провозитесь…

— Посмотрим, — уклончиво сказал Игорь, — надо еще с батей поговорить. А эти, которые с Афгана, они еще приехать могут… Ну, так ты идешь?

— Я его чаю попить пригласил, — ответил за меня Сергей Сергеевич, — заодно ваших сестричек проводит. А то тут вечером пьяные попадаются.

— Ну ладно, — разрешил Игорь, — отдыхай! В случае чего, мы на танцах. Через две улицы направо. Там услышишь, усилители здоровые, даже отсюда хорошо слыхать.

Они ушли, а мы направились чаевничать.

Проверка знаний

Кухня на даче Сергея Сергеевича была отделана «под избу», примерно так, как некоторые кафе и рестораны. Там имелось что-то вроде русской печки — декорация из кирпича, в которую были вмонтированы электроплита и электрокамин с «дровами», по которым бегают огоньки. Камин был просто для уюта, и его Чудо-юдо включать не стал, потому как и без того было жарко. На кухне, расположенной в полуподвале, царила прохлада. Чудо-юдо поставил на плиту цветастый эмалированный чайник, установил на стол варенье, печенье, конфеты и еще чего-то, а затем расставил вокруг отделанного под мореный дуб стола четыре стула.

— По-моему, сейчас придут, — сказал он, глянув на часы. Речь шла о близнецах, которые, видимо, уже закончили свой сонный урок.

Действительно, бойкие шажки застучали по лестнице, и через пару минут появились Зина с Леной.

— Прошу к столу, милые дамы, — пригласил Чудо-юдо. — Сейчас чай заварится. Ну, как вам сегодня путешествовалось? Где побывали, что видели? Прошу рассказать, как выражался незабвенный Макар Нагульнов, на «английском» языке. Кто желает начать?

Первой начала Зинка, она, как видно, была побойчее.

— Мне удалось побывать в Нью-Йорке, — сказала она. — Я видела статую Свободы и Эмпайр-Стейт-Билдинг. Я каталась на пароходе по реке Гудзон, видела здание ООН и по-моему, «Мэдисон сквер гарден». Вот.

— Так, — спросил Сергей Сергеевич, — а ты разговаривала там с кем-нибудь?

— Конечно на углу 42-й улицы и 5-й авеню ко мне подошел газетчик и предложил купить «Нью-Йорк таймс».

— Ты ее купила?

— Да.

— Прочла что-нибудь?

— Да, конечно.

— Не помнишь, что там было. Ну, скажем, на семнадцатой странице? В нижнем углу.

«Ничего себе, — подумал я, балдея, — вот это методика!»

— Как раз это прекрасно помню. Там было маленькое объявление.

Вот тут меня пробило. «Где-то ведь я слышал о семнадцатой полосе и объявлении в углу!» Правда, скорее всего не я, а Браун, но в памяти это сохранилось.

Зинка наморщила лоб и закатила глаза, вспоминая:

— «Фирма „Джи энд Кей“ объявляет распродажу товаров по сниженным ценам». Все объявление я не помню, но вот цены старые, зачеркнутые, и новые — помню.

— Ладно, — сказал Чудо-юдо, — вот тебе карандаш и листочек, запиши, будь добра, все, что запомнила. А мы пока побеседуем с Леночкой. Ну а что ты видела?

— Я была, по-моему, в Бомбее — с заметной неуверенностью произнесла Лена.

— Я разговаривала по-английски с мистером Джаббар Сингхом, который утром прилетел туда из Дели. Очень милый такой, в чалме, в очках, с большой белой бородой, спросил меня, как мое здоровье, и порекомендовал заниматься йогой. А потом… Потом, он попросил передать привет вам, мистеру Сергею Сергеевичу. Правда!

— Ничего удивительного! — раскатисто, по своему обычаю, заржал Чудо-юдо.

— Это же я его придумал и включил в программу. Вообще-то, кроме привета, он должен был еще что-то передать. Не запомнила?

— Ой! — теперь уже Ленка наморщила лоб — точь-в-точь, как ее сестра. — Сейчас вспомню. Он просил передать вам телефонные номера. Я их очень хорошо запомнила.

— Прекрасно. Вот тебе еще карандаш, — пиши. Так-с! Зинаида Иванна, вы готовы?

— Ага, — сказала Зинка и подала листок. Сергей Сергеевич взял его, поглядел и одобрительно кивнул:

— На первый взгляд, все верно. Потом я посмотрю на компьютер, уточню, что было в программе. Леночка, у вас, я смотрю, дело тоже подвигается?

— Сейчас, последний напишу… Все!

— Ну и слава Богу. — Чудо-юдо забрал листочек, бегло поглядел и сунул в карман вместе с Зинкиным. — Чай, думаю, уже заварился. Можно разливать.

Чай у Сергея Сергеевича был какой-то особый, с мятным привкусом, пить его было приятно. Девки все рассказывали наперебой о Нью-Йорке и Бомбее, а я сидел как бы ни при чем, потому что силился вспомнить, где же я сталкивался с объявлением на 17-й странице «Нью-Йорк тайме». В памяти это явно было. Но что-то все время срывало меня, когда я вот-вот готов был вспомнить. Возможно, это была опять все та же непонятная, «руководящая и направляющая», но на сей раз она не столько руководила и направляла, сколько мешала.

— Нам пора, — спохватились близнецы. — Мама будет волноваться.

— Ну что ж, не смею задерживать, — сказал Чудо-юдо. — Провожатый у вас очень надежный, надеюсь, вы дойдете вполне благополучно под его охраной. Заодно попрактикуетесь в разговорном языке.

Он довел нас до калитки в сопровождении Руслана и запер ее за нами.

— Ну и как вам, мистер Николас, наш учитель? — спросила Лена.

— Интересно, — ответил я вопросом, — а это у вас всегда такие занятия?

— Нет, — сказала Зина, — раньше, в самом начале, он просто учил нас словам с помощью магнитофона. Сначала произношение, потом словосочетания, потом фразы. В общем, обычный курс, как на пластинках, только в гипнотическом сне. Когда мы начали понемножку говорить, конструировать фразы, он стал показывать нам видеофильмы о разных странах и городах, где говорят по-английски. Англия. Штаты, Гонконг, Сингапур, Дели… Бомбей. Яркие, цветные. Причем, как он сказал, эти фильмы специально снимались так, чтобы мы как бы видели город или страну своими глазами. Это все запоминалось, а потом с помощью специальных кодированных сигналов это можно вызвать во сне… Ну и получается, что ты как бы внутри картинки, которую видишь. Ходишь по Нью-Йорку или Бомбею, с тобой кто-то заговаривает по-английски, ты стараешься ответить… Иногда программа подсказывает, какую фразу сказать, если не знаешь. Но сейчас это уже почти не нужно. У нас хороший запас лексики.

— А зачем ему нужно, чтоб вы цифры запоминали из объявлений, телефоны?..

— спросил я.

— Это тест программы, — ответила Лена, — он же изучает, как программа воспринимается. Записывает в программу эти цифры, а мы их должны воспроизвести. Если мы все цифры правильно назовем, значит, программа воспринялась хорошо, если не все — то, значит, хуже.

— А если совсем ничего не вспомните — значит, программа не воспринялась, так?

— Конечно. Но такого ни разу не было. Мы шли по пустынной улице, наверно, было бы совсем тихо, если бы не грохот динамиков танцплощадки.

— А вы на танцы не ходите? — спросил я.

— А что там делать? На пьяные морды любоваться? Там же одни тупые. Наши еще куда ни шло, но те, что на мотоциклах из деревень приезжают, — это вообще! Быдло какое-то! Двух слов сказать не могут, а ухватить за что-нибудь

— как юные пионеры — всегда готовы!

Я почему-то отчетливо представил себе, как юные пионеры в алых галстучках и белых рубашках хватают Зинку с Ленкой за «что-нибудь», и хихикнул. «Что-нибудь» у них имелось, это я еще на речке разглядел.

— А ты в Москве живешь, Николай? — спросила Лена.

— Я в детдоме до сих пор прописан. Так получилось. Я на второй год в пятом классе остался, но потом дела пошли лучше. Восьмой вообще почти на «отлично» кончил. Все говорили, чтоб я в ПТУ шел, все равно, дескать, в институт поступить не сумеешь. Ведь школу-то я закончил в восемнадцать лет! Меня тут же и призвали. У меня и аттестат в детдоме остался, у директора в сейфе. Так что мне еще хлопот немало предстоит.

— Дошли, — сказала Зина. — Можешь идти на свои танцы.

— Да я лучше спать залягу, — сказал я, — мне у вас в сараюшке понравилось.

Джек нас даже не обгавкал, как видно, меня с утра запомнил. Девчонки пошли в дом, а я поднялся по лестнице в «мансарду» над курятником и улегся на дальний от двери тюфяк. Это было самое удобное место, и я зацапал его по праву пришедшего первым. Лосенок и Игорь днем немного подрыхли. Лосенок очень даже немало, а я вовсе не спал, и потому, развалившись на тюфяке, заснул почти сразу. Никаких дурацких снов я при этом не увидел, но проспал отнюдь не до самого утра.

Проснулся я часа в два ночи. Именно столько было на «командирских». Проснулся я как-то сразу, быстро, будто мне пришла команда от все той же силы. Наверно, так оно и было, но дело в том, что мне потребовалось справить неотложную, хотя и небольшую, нужду.

Оба храпуна, то есть Лосенок и Игорь, были на месте. Не знаю, как они протанцевали, но выпили, судя по исторгаемому духану, немало. Перешагнув через них, я спустился вниз и справил все, что надо. Можно было бы и обратно, но тут я услышал на улице приглушенные голоса.

— Все взяли? Веревка где?

— Андрюха понес. Давай лопату.

— Пошли.

Толяна было трудно с кем-то спутать. Вторым, кажется, был Миня. Судя по всему, и остальные были где-то здесь, должно быть, вперед ушли. Я хотел было позвать кого-то из них, но потом подумал: «А на фига?» Если они собрались куда-то своей компанией, то им посторонних не нужно. Однако очень уж было интересно, куда они поперлись глубокой ночью, да еще с лопатой и веревкой. И вообще, они же как будто собирались в Москву? Игорь даже говорил, что они уже уехали.

Любопытство заставило меня последовать за ними.

Поселковая улица была освещена как-то пятнами. Можно было и сто метров протопать в кромешной тьме, и даже больше. Фонари — по крайней мере те, которые горели, попадались редко. Стояла тишина, только где-то гудел трансформатор, да изредка побрехивали собаки. «Афганцы» в своих кроссовках шли почти бесшумно. Очень может быть, что их там, в горах, этому научили. Но все-таки я не терял их из виду, а сам двигался по обочине, по травке, чтоб не шлепать своими ботинками по асфальту.

Выходило, что они шли тем же маршрутом, что и днем, то есть в направлении кладбища. Что они там, решили по-тимуровски памятник ночью соорудить для Саньки Терентьева? Веревка, лопата… Это больше на гробокопательство похоже.

Чем ближе «афганцы» подходили к кладбищу, тем больше было сомнений — стоит ли за ними топать. Все-таки кое-какие страхи оставались, видать, непреодолимыми, несмотря на весь диамат и перемат, вместе взятые «Афганцы» могли делать все, что хотели, а мне-то это зачем? Любопытной Варваре, как известно, нос оторвали. Но кто-то управлявший мною дал команду «Не отставать!», и я следовал за Толяном и Миней ровно на дистанции в сто метров, не отставая, но и не приближаясь.

На воротах кладбища висел замок, но рядом в заборе было не меньше трех дырок. Около одной из них Толяна и Миню поджидали Андрюха и Костя. У них, как видно, была задача разведать обстановку.

— Никого, — доложил Андрюха, — сторож пьяный, спит, как сурок. Лезем?

— Веревка где? — это все Толян беспокоился.

— На себя намотал.

— А по-моему, это не дело… — сказал Костя

— Дело — не дело… Решили уже! Пошли! Если мы не правы — слава Богу. Если нет лезем!

И они полезли. Туда, в непроглядную тьму, где и днем было тоскливо, а ночью — просто жутко.

Но все же я последовал за ними. Осторожно подобрался к дыре, прислушался и сунулся. Про вурдалаков, вампиров, упырей и других кладбищенских обитателей я наслышался еще в детдоме страшных историй. Они из поколения в поколение передавались. Но больше всего в этот раз я опасался живых. При всем том, что Толян и другие ребята вроде бы были совсем неплохие, обмануться в них можно было запросто. Если они очень не хотят, чтобы об их тайне кто-то узнал, то могут и приложить усилия, чтобы «лишний» исчез совсем. Кладбище место удобное — закопают и скажут, что так и было.

И все-таки я пошел. Пользуясь темнотой и ориентируясь лишь по свету карманного фонарика, который зажег Толян, чтобы осветить себе путь. Они приближались к Санькиной могиле.

Назад «афганцы» оглядывались нечасто. Поэтому я рискнул и сократил расстояние, двигаясь за ними примерно в семидесяти метрах и стараясь держаться вблизи оградок, кустов и деревьев, чтобы не показаться на открытом месте.

Наконец они пришли. Я укрылся за каменной стелой, не обнесенной оградкой, и стал всматриваться туда, где тускловато светился фонарик.

— Ну, — сказал Толян вполголоса, — ежели что, прости нас, Саня! Господи, благослови!

Я услышал шелест и легкий звон вонзившейся в землю лопаты. Работали двое, один светил, четвертый поглядывал по сторонам. Работали быстро, слышно было, как сыпалась земля, побрякивали лопаты, ударяясь о камешки. Примерно на двадцатой минуте послышался деревянный, глухой стук.

— Андрюха, веревку! — Послышалось пыхтение, возня, все четверо сгрудились над могилой.

— Памятник не повали. Ноги! Так, тяни! Есть! Мигнул фонарь, осветив гроб, обитый кумачом и крепом.

— Не пахнет! — тревожно сказал Толян — Похоже, все верно. Давай топорик!

Противно заскрежетали гвозди, отдираемые вместе с крышкой Мне было жутко, хотя я находился больше чем в полусотне метров от места действия и видел очень мало, только слышал все за счет гробовой, кладбищенской тишины.

Послышался мягкий стук откинутой крышки, а затем злой, приглушенный голос Толяна.

— Все, что доктор прописал. Пусто!

— Ну, суки! Ну, суки! — захлебываясь яростью, прошипел Андрюха. — Воздух матери прислали. Гадье, коммуняки вшивые!

— Ладно тебе. Сразу политику пришил, — угомонил его Толян. — Я тоже коммуняка, ну и что? И дед у меня был с билетом. Но если кто его вшивым обзовет — пасть порву, понял? Короче, забивай, как было, могилу заровняем, матери — ни-ни!

Послышались осторожные удары топорика — пригоняли на место крышку гроба. Брякнул, упав на дно могилы, пустой гроб. Потом вновь залязгали лопаты, зашуршала земля, загрохали комья по крышке.

— Дерн! — распоряжался Толян. — Чтоб все как было. Мать не знает, так пусть сюда ходит. А этих сук мы сами поищем!

— Надо в военную прокуратуру идти, — голос Мини прозвучал неуверенно. — Все документы поднять, кто отправлял, кто грузил, кто сопровождал.

— По-моему, лучше в КГБ, — прикинул Толян. — Военные заглушат все на фиг. А кагэбэшники копать будут, они любят это дело.

— Точно! — согласился Костя. — Чужую контору всегда топить любят.

— Не выйдет ни черта, — сказал Андрюха, — эта контора одна — коммунячья.

— Посмотрим!

Они еще долго, наверно, возились, приводя могилку в порядок. Но я этого уже не видел, потому что потихоньку выбрался из-за стелы и перебежками вернулся к забору, а затем пролез обратно в дыру и уже просто бегом дунул по ночной улице к дому Чебаковых. Джек гавкнул, но быстро успокоился, и, взобравшись на нашу «мансарду», я перешагнул храпунов и улегся на свое место. Казалось, что заснуть мне теперь уже не удастся до утра. Я здорово взволновался из-за этой непонятной истории. Но не успел я начать размышлять, как «руководящая и направляющая» приказала мне «Спать!», и я отключился почти мгновенно. Никаких снов, дурацких или умных, я и на сей раз не увидел.

День забот

Продрыхли мы аж часов до одиннадцати. Могли бы и больше, но Валентина Павловна разбудила и заставила позавтракать. Лосенок с Игорем маялись головами, и Михалыч похмелил их. Я ничего такого не чуял и заторопился на станцию, потому что твердо решил сперва закончить все расчеты с государством, а потом подумать, что делать дальше.

В Кунцевском военкомате я встал на учет как рядовой запаса, а затем направил свои стопы в родной детдом.

Там шел ремонт. Маляры белили потолки, красили стены, художник с помощью диапроектора размалевывал игровую комнату изображениями Винни-Пухов и Пятачков. Младших увезли в пионерлагеря, старших в лагерь труда и отдыха, куда-то в Астрахань, на прополку и уборку помидоров. Воспитатели большей частью или были в отпусках, или уехали с ребятами. Доблестная наша начальница Лидия Сергеевна находилась на боевом посту. Когда я, по обычаю, постучавшись и получив разрешение войти, предстал перед ее светлыми очами, она сделала симпатичную улыбку, которая очень хорошо у нее получалась.

— Здравствуй, Коля Коротков, — сказала она.

— Здрассте, — поклонился я.

— Решил заглянуть в родной дом? — без особого энтузиазма, будто выполняя очередную формальность, произнесла Лидия Сергеевна. — Тянет все-таки? Ты давно из армии?

Да, это, конечно, была не мама. Похоже, что я интересовал ее куда меньше, чем та куча бумаг, что громоздилась на ее столе. Но она была на хорошем счету, у нее было много грамот и от роно, и от гороно, и даже от министра просвещения. Она знала, что нужно приветствовать выпускника, поинтересоваться его жизнью, планами, намерениями, принять участие в его судьбе, подать добрый совет, оказать необходимую помощь и лишь потом выставить за дверь.

— Недавно, — ответил я. — Вчера приехал.

— И уже отмечал где-то? — хмуро заметила Лидия Сергеевна. Наверно, мой комбез пропитался перегаром от Лосенка и Игоря, а может — со вчерашнего не выветрилось.

— Немножко, — ответил я.

— И подрался, конечно? — уже почти следовательским тоном спросила она.

— Чуть-чуть, сгоряча. Но мы уже помирились! — последнюю фразу я произнес по привычке. Именно так легче всего было избавиться от длиннющих нотаций Лидии, которые она обычно читала, вызывая нас по поводу всяких мелких ЧП.

— Ладно, будем надеяться, что ты в последний раз так себя вел, — строго объявила директорша (точно так же она говорила всегда в подобных случаях). — Ну, и что ты намерен делать?

— В институт поступать, — сказал я.

— В какой, если не секрет?

— Не знаю, присмотрюсь сперва. Мне аттестат нужен.

— Аттестат я тебе, конечно, выдам, — сказала начальница, — ты его нам отдал на хранение, можешь забрать. Но насчет института у меня сильные сомнения. Конечно, школу ты кончил неплохо, кое-какие способности у тебя есть, но, думаю, что в этом году поступить ты не сможешь. Я ведь знаю, ты в армии был осужден. Нам сообщили откуда следует. Почти три года перерыва в учебе! На что ты надеешься? Тебе надо сейчас взять направление на завод. Везде только и висят таблички: «Требуются…» Поработаешь учеником, получишь специальность, зарекомендуешь себя в трудовом коллективе. Вступишь в комсомол…

— Да меня уже в армии восстановили, когда дослуживал, — сказал я и вытащил билет. С тех пор, как я его получил от сестер Лэйн и Терри, мне не доводилось его открывать. А тут открыл и увидел, что он новый, выписанный в январе этого года. Правда, все взносы были уплачены аж по август.

— Это, конечно, хорошо, — начальница одобрительно кивнула головой, — но я думаю, что все равно о твоей армейской судимости там, куда ты соберешься поступать, узнают. А им люди с пятнами в биографии не нужны. В институте тебе понадобится характеристика из воинской части. Там все объективно напишут, будь покоен.

Она отперла сейф, выдала мне мой аттестат, заставила расписаться в какой-то трепаной книге.

— Ты, кстати, должен паспорт получить, — припомнила Лидия Сергеевна. — Тебе уже двадцать один, в детдоме я тебя держать не имею права. Если возьмешь направление на завод, там дадут общежитие…

… В кармане у меня оставалось пятнадцать рублей и двадцать три копейки. Ноги вели меня по улицам неведомо куда. Хорошо еще, что было жарко, и я знал, что где-то есть речка, на которой стоит подмосковный поселок, есть Чебаковы, есть Сергей Сергеевич. Иначе… Хрен его знает, чтоб я мог сделать от злости. Мог бы, например, пропить к чертовой матери последние рубли, набить кому-нибудь морду, а то и свалиться сам куда-нибудь. Если б, конечно, не вмешалась «руководящая и направляющая».

Не знаю, вмешивалась она или нет, но вдруг за моей спиной пискнули тормоза и коротко бибикнул клаксон. Я обернулся. У тротуара стояла, урча, бежевая «Волга», а через ветровое стекло мне приветственно махал ручищей Сергей Сергеевич. Я подошел, он открыл правую дверцу.

— Садитесь, мистер Коротков, — пригласил он по-английски, — как наши дела?

— Фигово, — сказал я со всей откровенностью. И совершенно неожиданно, даже не заботясь о том, поверит мне Чудо-юдо или нет, вывалил ему на рассмотрение ВСЕ. Странно, но никакая «руководящая и направляющая» мне не мешала. Сергеевич слушал и не перебивал. Чем больше я рассказывал вещей невероятных и непонятных, тем внимательнее он становился. Попробовал бы я эдак пооткровенничать с детдомовской «мамой» Лидией Сергеевной! Да она уже на первом упоминании о моем пребывании в США вызвала бы милицию или в лучшем случае — скорую психиатрическую. Или сказала бы: «Иди в КГБ и расскажи честно все, как было! Может быть, они учтут твое чистосердечное признание…»

Я говорил час, а может быть, два. Говорил так, что даже не заметил, что машина Сергея Сергеевича уже двинулась с места и куда-то поехала.

— Вы мне верите? — спросил я наконец.

— По крайней мере ничего невозможного в этом не нахожу, — улыбнулся Сергей Сергеевич. — Есть только одно, но существенное сомнение. Очень трудно отличить естественную реальность от искусственной, которую тебе могли индуцировать. Понимаешь ли, у тебя могли создать иллюзию, что ты был Брауном и воевал на острове Хайди. Ты мог пролежать целый год в палате у этого… Брайта, кажется?.. но при этом изо дня в день переживать процесс подготовки к десанту на остров. А может быть, ты даже никуда не выезжал из Германии и лежал в каком-нибудь медицинском центре НАТО, где тебя пичкали всей этой информацией, которую ты воспринимал как собственную реальную жизнь. Это примерно то же, чем я занимаюсь с Леной и Зиной. Я ведь тоже индуцирую им искусственную реальность, в которой они вынуждены применять свое знание английского и таким образом обучаются владеть языком… Но еще более опасно, конечно, если эти самые «кардиналы» сохраняют над тобой контроль. В этом плане, если им понадобится, они могут просто… «выключить» тебя. Как радиоуправляемую игрушку.

— Вообще? — сказал я, даже не стесняясь своего страха.

— Да. Просто так, возьмут и выключат.

— Что же теперь делать?

— Жить. Видишь, ты рассказал все мне, но пока жив. Если они не прозевали каким-то образом этот момент, то значит, их устраивает то, что ты сделал. Либо это входит каким-то образом в задачу эксперимента, поставленного над тобой. И что самое главное, как мне кажется, они намерены изучить тебя поглубже. Я имею в виду то, чем ты стал в результате эксперимента. К сожалению, доверять всем их «откровениям» типа тех, которыми тебя потчевал этот «главный камуфляжник», нельзя. Они могут не иметь ничего общего с реальностью и реальными целями эксперимента. Тебя могут сознательно дезориентировать, проверять твои реакции, изменение психологического состояния, задавать тебе какие-то искусственные ситуации… С точки зрения научного исследования все это может дать им нужный материал — не больше и не меньше. Так что живи. Хорошо, что ты рассказал все это мне, а не кому-то другому. Либо тебя просто обсмеют, либо отправят в психушку.

— Может, мне надо в КГБ сходить?

— Вот оттуда ты в психушку и поедешь, — усмехнулся Сергей Сергеевич. — Поверь мне, я уже знаю, какие механизмы действуют в этом государстве. Ни КГБ, ни ЦК, ни что иное просто не воспримет того, что ты говоришь, если, конечно, в нашем Отечестве не ведутся какие-то аналогичные исследования. Судя по научной литературе, которая есть в открытом доступе, ничего у нас в этом направлении не делается. В лучшем случае, такие безобидные разработки, как мои гипнопедические курсы по некоторым предметам. Я, может быть, зашел подальше других. Но это лишь поверхность. Никто не публикует того, что делают в специальных засекреченных центрах. И на Западе, кстати, тоже. До какого уровня дошли там? Я свои приборы делаю из того, что покупаю в магазинах, из блоков от списанной устарелой донельзя электроники. Компьютер собрал из телевизора «Юность-603», старого магнитофона и клавиатуры от американской машины «Эппл». Но ведь где-то есть что-то получше, поумнее? И не дилетанты при этом работают, а хорошие профессионалы. Кроме того, как я понял, здесь стык нескольких отраслей науки. Я, например, кое-что понимаю в электронике, биофизике, нейрофизиологии, но почти полный профан в биохимии и фармакологии. А эти «кардиналы», судя по всему, упирают на какие-то препараты типа этих ваших «Зомби-6» или «Зомби-7», если их, конечно, не придумали специально для того, чтобы запутать тебя или тех, кому ты выложишь все, что знаешь.

— Вот уж не думал — я даже почесал затылок.

— Да, именно. Ничуть не сомневаясь, что ты излагаешь мне абсолютно точно все, что хранишь в памяти, я могу предположить, что ты — живая, ходячая и дерущаяся дезинформация. Не обижайся, но в тех играх, которые ведут между собой и правительства, и просто «сильные мира сего», могут быть любые ходы. Понять их очень сложно, тем более дилетантам. Например, тебя могли вполне зарядить всей этой памятью только с одной целью направить, допустим, кагэбэшников по ложному пути. Представь себе, они тебе поверили. Что будет? Создадут в управлении внешней разведки какую-то группу или, может быть, отдел, подключат резидентуры, будут вербовать агентов за доллары. Я, конечно, полный дуралей в этом деле, но догадываюсь, что ущерб от всей этой «липы» может быть очень большой. Будут все проверять, перепроверять, уточнять, непременно где-нибудь засветятся, а то и завалятся, потому что будут работать по сценарию противника. Это один вариант, а их может быть не один десяток.

— Да… — почесал я на сей раз лоб. — Значит, жить, как жил, и считать, что ничего этого не было? Но ведь меня все же в СССР провезли каким-то образом! Документы изменили, вон, даже в детдом сообщили, что я в дисбате был!

— Хорошо, я тебе еще козырь выложу, — усмехнулся Сергей Сергеевич, глядя на дорогу. — А ты можешь себе представить, что вообще все, что с тобой произошло, это работа КГБ? Что ты помнишь? Что прошел в Германию по подземному ходу, который случайно нашел какой-то армянин-хлеборез?

— Азербайджанец, — поправил я. — Алик Мусаев.

— Это не суть важно. Во-первых, он мог быть агентом КГБ, который специально вывел тебя туда. Во-вторых, ему могли, допустим, предложить «подшутить» над тобой. А те, кто предлагал, — были кагэбэшники.

— А если б я не захотел идти, вернулся бы или не сел на вагонетку?

— Да ничего бы не было. Вернулся бы и все. Перевели бы в другую часть или дембельнули бы досрочно. Попробовали бы другого.

— Ну, а если б я не поехал на вагонетке, а пошел в другую сторону?

— Все равно, где-нибудь нарвался бы на этих самых «бундесов», как ты выражаешься. А то, что эти «бундесы» могли быть агентами безопасности ГДР, ты допускаешь?

— Там ведь еще и полиция, и какая-то тюрьма или губа были.

— Милый мой, для чистоты инсценировки могут все что угодно представить. Ты же не отличишь всех деталей, кроме тех, которые могут броситься в глаза. Это профессиональный шпион может заметить подвох по какому-нибудь незначительному штриху в поведении. А ты — просто юноша, подопытный кролик. Положили тебя в госпиталь, во всяком случае, для твоих однополчан так объявили. Дескать, полез в штольню, попал под обвал, получил травму и тэ дэ. Ну, а на самом деле ты лежал где-нибудь под присмотром советских и гэдээровских спецов, которые начиняли тебя информацией и смотрели, что из этого выйдет. Ну а потом решили, что хватит, и выпихнули тебя на волю, ввинтив тебе в мозги какую-нибудь микросхему, которая превращает тебя в робота, как ты утверждаешь. Скорее всего, между прочим, она еще и «стучит» на тебя, а заодно и на тех, с кем ты общаешься. На меня, например, кстати.

Я задумался. Опять все перевернулось вверх дном и стало на уши. Действительно, если я не мог разобраться, что было наяву, а что мне затолкали в голову, то вполне могло быть и так, как только что придумал Сергей Сергеевич. И выходит, что надо мне бояться не каких-то там «серых кардиналов» в далекой Америке, а тех, что за спиной «Железного Феликса», в большом доме на Лубянке… Захотят — сделают суперменом, а захотят — выключат, чтоб не путался под ногами.

— Переживаешь? — хмыкнул Сергей Сергеевич, притормаживая у светофора. — Не волнуйся. Свет не без добрых людей. Кое в чем могу помочь я, а кое в чем

— мои друзья. Давай сейчас не будем думать о твоих главных проблемах, которые у тебя в голове. Займемся лучше делами насущными. Что тебе нужно сейчас? Первое и главное — совковская прописка и постоянное место жительства. Второе — поступление в институт. Это моя забота. Третье — деньги на первое время. Ну, тут мы уже вчера нашли выход. Заработаешь честным трудом, копая котлован под мою сауну и бассейн. Так что самое главное, опять-таки, прописка. Надо будет сейчас подъехать к одному моему другу… Вроде он еще не в отпуске.

Он решительно повернул руль вправо, и «Волга» влилась в поток машин, низвергавшихся с Калининского проспекта на Кутузовский.

— Приехали, — объявил Чудо-юдо, остановив машину во дворе одного из массивных серо-желтых домов. — Посиди здесь, подожди. Вон, приемник включи. Я скоро. Ты в каком отделении милиции до армии паспорт получал?

Я назвал номер. Чудо-юдо быстренько кивнул и убежал. Мне осталось только найти что слушать в хрюкающем автомобильном приемнике.

— …"Вести с полей. Труженики села Чечено-Ингушетии вырастили хороший урожай зерновых»… — это я прокрутил, не слушая. Дальше началась музыка. Алла Пугачева восторженно выкрикивала:

«— Я так хочу, чтобы лето не кончалось!»

Я тоже этого хотел, но все-таки повернул верньер дальше.

«— Преступность в Соединенных Штатах Америки приобретает все более угрожающие масштабы. На днях был обнаружен мертвым в багажнике собственного лимузина некий Грег Чалмерс, президент компании „Джи и Кей“, занимающейся сбытом прохладительных напитков и пива…»

«Джи и Кей»! — недолго мне пришлось мучиться, чтобы вспомнить вчерашний день с чаепитием на даче у Сергея Сергеевича и рассказами сестер Чебаковых о своих «путешествиях во сне». 3инка была на углу 32-й улицы и 5-й авеню в Нью-Йорке и купила там газету «Нью-Йорк таймс» с объявлением о распродаже по сниженным ценам на 17-й полосе. Той самой, на которой прочла какое-то объявление Киска, она же мисс Элизабет Стил или Эстелла Рамос Роса. Объявление, которое остановило американскую эскадру. А Грег Чалмерс — это же тот самый «мистер Х или Y» — именно это имя мне помянул «главный камуфляжник»… Значит, все-таки это было!

«— Прекращены продолжавшиеся более месяца поиски самолета „Боинг-737“, пропавшего в районе пресловутого Бермудского треугольника, — провещала радиостанция „Маяк“. — Как сообщил на пресс-конференции представитель Береговой охраны США, несмотря на то, что в поисках принимали участие несколько десятков кораблей и самолетов, обнаружить обломки самолета и тела погибших не удалось…»

Да ведь это тот самый «Боинг», где летела Киска! И это, значит, было на самом деле!

Вот тут-то мне и пришла в голову мысль о том, что вовсе не случайно пересеклась моя путаная дорожка с партизанской тропой Сергея Сергеевича. «Руководящая и направляющая» вывела меня на него, как умелый оператор выводит ПТУРС навстречу танку. А может, она мной и раньше управляла? И в немецкую шахту она меня привела, и на остров Хайди?! Если, конечно, она мне весь мир не показывает как некую иллюзию.

Впору было начать свихиваться, но это сделать я не успел. Вернулся очень довольный жизнью и самим собой Чудо-юдо.

— В нашем Отечестве есть могучая управляющая сила, — сказал он, садясь за баранку и стремясь немного втянуть свое объемистое пузо. — Эта сила — телефонный звонок! Сейчас поедем в твой ридный район, и там ты получишь паспорт с пропиской. А ордер на однокомнатную у меня уже в кармане. Вот любуйся, Коротков Николай Иваныч — 18 квадратных метров — и никаких проблем.

И мы поехали. Нечего и говорить, что в отделении милиции и ЖЭКе мы не провозились и двадцати минут в общей сложности. Я даже сумел взглянуть на жилье, где оказался прописан. Все как у людей комната, кухня, раздельный санузел, в кухне — лоджия, и все это — на пятом этаже шестнадцатиэтажки с лифтом.

— Вот так делают дела в нашем славном городе, — сказал мне Чудо-юдо. — Конечно, въезжать тебе пока незачем, ты у нас холостой, да и мебели у тебя еще нет. К тому же, что тут летом делать? Возвращайся на природу!

Второй вечер у Чудо-юда

— Слушай, — сказал Сергей Сергеевич, поставив «Волгу» в гараж. — Пора тебе с этой военной шкурой расставаться. Чего народ пугать своим видом суперкоммандос? Как-никак, за мир боремся.

— Надеть-то нечего, — усмехнулся я — И денег ни шиша.

— Это для меня не новость. Придется пожертвовать кое-что из гардероба моего Мишки. Он во Франции, там это уже не носят, а тут сойдет за последний писк. Ростом он не меньше, да и по ширине, пожалуй, сойдет. Верно, псина?

Руслан гавкнул, словно бы сказал «Да!»

Чудо-юдо вручил мне ключ от комнаты своего сына, расположенной на первом этаже.

— Там есть гардероб, — объяснил он, — все, что найдешь подходящим, забирай. Все равно выбрасывать. Там же, по-моему, кроссовки были. У тебя размер 44-й?

— Да-а.

— Значит, жать не будут. Подбери плавки, сейчас купаться пойдем, а то я в этой Москве, извиняюсь, упрел.

Гардеробчик у Михаила оказался будь здоров. Я выбрал легкие летние джинсовые шорты, майку с надписью «АВВА» и рожами шведской четверки. Кроссовки, хоть и потертые, действительно пришлись впору. Под шорты я надел плавки, которые показались мне очень знакомыми почти такие же мне подарила Соледад — синие с белыми полосками по бокам. Конечно, она дарила их Дику Брауну, но носил-то их я.

— Нормально! — одобрил Чудо-юдо. — Супермен на отдыхе! Во!

И поднял большой палец кверху.

На речке все было, как вчера. Бултыхались купальщики, визжали девицы, которых, раскачивая, швыряли в воду, поджаривались любители загара. Мы еще издали увидели близнецов, растянувшихся на одеяле. Неподалеку от них разлеглись Игорь и Лосенок, а также целая куча местных ребят и девчонок. «Афганцев» видно не было.

— Ну как Москва? — спросил Игорь, когда мы с Чудо-юдом примостились между ними и близнецами.

— Нормально, — сказал я, — коптит старуха.

— А ты прибарахлился, я смотрю, — заметил Лосенок.

— У Сергея Сергеевича разжился, — объяснил я.

— Я тоже сегодня гражданку нашел, — сказал Игорь, — а то уже эта шкура — вот где сидит. Лосенку от Саньки тряпьишко досталось.

— Я не хотел брать, — пояснил Лосенок виновато, — а дядя Петя с тетей Катей уж очень просили… Это Санькины родители, значит. Я прямо чуть не заревел, когда теть Катя говорит: «И выбросить не могу, и сжечь, и держать дома не могу… А так хоть на живом парне увижу. Будто Санька мой идет…» Так и сказала. Как тут не взять? А я что, правда, на Саньку похож?

— На морду не очень, — ответил Игорь, — а по фигуре — есть что-то, он тоже такой небольшой, крепенький… Ладно, чего душу травить. Носи.

— Толяна с его братанами в милицию забрали, — сказал Лосенок.

— Ну? — удивился я, не собираясь раскрывать ночную тайну. — Они же вроде еще вчера уехали?

— Я тоже так думал, — сказал Игорь, — а они, оказывается, на кладбище лазили, могилу Санькину раскопали… За это им, между прочим, до трех лет светит!

— Зачем она им нужна была? — удивился я, прикидываясь невинной овечкой.

— Хрен его знает, может, перепили… Я ж с ними не говорил, они в КПЗ сидят. Мент знакомый, Вовкин брат, сегодня рассказал. Они еще, кроме этой статьи 229, за надругательство над могилой, еще целую 192-прим шьют — посягательство на жизнь работника милиции, а там вообще от пяти до пятнадцати и вышка. Когда их брали, то Толян вроде бы какого-то мента лопатой огрел.

— Да-а… — протянул я, прикидывая, что было бы, если б я не пошел за ними тайно, а присоединился бы к их компании… Но как об этом узнали?

— Бог не фраер, он правду знает, — зло сказал Игорь, — я уж дум ал, они люди, раз Саньку помнят… А они — могилу раскапывать! Точно говорят, что если с первого раза показалось, что человек — дерьмо, значит, так оно и есть. Уж какой бы я пьяный ни был, а к могиле бы не полез…

— Да, может, это и не они вовсе, — предположил Лосенок. — Знаю я этих ментов! Надо кого-нибудь сцапать — вот и цапают.

— Бог им судья, — сказал Чудо-юдо, — пусть мертвые хоронят своих мертвецов, как говорит нам Священное Писание. А живым надо жить и радоваться жизни, верно, мои прекрасные леди?

«Леди», то есть Зинка с Ленкой, подхватили Сергея Сергеевича за руки и потащили в речку…

Я пошел следом, меня догнал конопатый Вовка:

— Здорово, — сказал он, — слыхал про «афганцев»?

— Только что сказали. У тебя брат в милиции, верно?

— Да, — ответил он. — Уже три года, как из армии пришел.

— Они действительно лопатой кого-то ударили?

— Вроде бы. Антон говорил, что Генку Кухаркина. В больницу, кажется, отвезли. Генка с Антоном вместе дежурили.

В реке, конечно, продолжать расспросы было неудобно. Поэтому я прекратил допрос и плюхнулся в воду. Чудо-юдо, счастливо хохоча, плыл вдоль берега против течения. Он пыхтел и отфыркивался почти как настоящее китообразное. Близнецы повизгивали, но не отставали. Они постоянно брызгали водой на своего флагмана, а он время от времени делал вид, будто кого-то из них собирается сцапать.

Игорь и Лосенок переплыли речку, а затем к ним присоединились и мы с Вовкой. Здесь в воде лежало большущее, замшелое и обросшее водорослями бревно — целое дерево с ветками. На свободную от веток часть бревна мы и уселись.

— Что вы там с Сергеевичем в Москве делали? — спросил Игорь.

— Да я с ним случайно на обратном пути встретился. Подвез до поселка и предложил в гражданское переодеться.

— Ты как насчет покалымить на него?

— Положительно. Дядька неплохой. А как твой батя?

— Батя калым не пропустит. Хоть и не любит он этого Сергеевича, но как только учует, что может «большой таньга» заработать — сразу подобреет. Это у него не отнимешь. Он бы, наверно, и к Гитлеру на шабашку подрядился, если б тот аккорд пообещал.

— Чего ж ты его так?

— Я говорю, что знаю. У него на постоянной работе зарплата девяносто рэ. А на калыме, шабашках и прочем он тыщи имеет. Запросто мог бы машину купить, если б не пропивал столько.

— Много пьет?

— На алкаша еще не тянет, но под любое дело — бутыль. Нет, так, чтоб валяться или там в милицию залетать — этого пока не было. Но такого дня, чтоб у него грамм триста принято не было, — не помню. Он при этом нормально работает. Даже нивелировку может под хмельком сделать. Все будет тютелька в тютельку. Начнем работать — увидишь.

— А когда начнем, как думаешь?

— Папаша скажет. Он сегодня к Сергеевичу торговаться придет. Там они обмозгуют, подсчитают, и, может быть, даже завтра и начнем. Не осени же ждать…

— Жалко, что «афганцы» залетели, — сказал Лосенок. — Втроем быстро не сделаешь.

— Ты что думаешь, мы лопатами бассейн копать будем? — усмехнулся Игорь. — Батя в ПМК «Беларусь» с ковшом наймет за пару бутылок и закусон. А наше дело подровнять где надо лопатами — вот и все.

На бревне сидеть было мокро, мы поплыли обратно и вернулись на пляж, где уже подсыхал Чудо-юдо и прожаривались его «прилипалы».

Сергей Сергеевич в это самое время рассуждал об изменениях в психике людей, прошедших войну. Близнецы слушали со вниманием.

— …Американцы назвали это «послевьетнамским синдромом», потому что практически едва ли не все участники вьетнамской войны в той или иной степени оказались под его воздействием. Он проявляется в разных формах, его даже типизировать оказалось трудно. Одни приобретали повышенную боязливость, начинали, например, беспричинно бояться открытого пространства, испытывать дискомфорт от нахождения на улице, потому что им мерещилось, будто они подвергаются опасности погибнуть от пули снайпера. Другие опасались леса, неасфальтированной почвы, потому что когда-то кто-то при них наступил на мину. Были такие, у которых росла агрессивность, стремление обезопасить себя путем упреждающего нападения, убить мнимого врага раньше, чем он убьет их. Будучи до войны добропорядочными христианами, многие из них разуверились в прежнем вероучении и решили искать истины в восточных и других экзотических религиях. В том числе, например, в сатанизме…

— Значит, вы считаете, — спросила Лена, — что с нашими «афганцами» тоже что-то происходит?

— Я только предполагаю. К тому же, конечно, речь идет не обо всех, а об отдельных индивидуумах — ничтожном меньшинстве. Но их вполне могло охватить какое-то псевдорелигиозное чувство, потом оформиться в придуманные ими самими ритуалы. А они могут оказаться самыми омерзительными. Вот то, что вы мне рассказали, очень это напоминает…

— Вы думаете, что эти четверо — поклонники Сатаны? — Зина произнесла это с заметным страхом в голосе.

— Необязательно. И даже скорее всего, что нет. Ясно ведь, что ни в СССР, ни в Афганистане у них не было возможности ознакомиться с сатанизмом по литературе. Подозреваю, что они и по сей день не знают, что на Западе подобная литература свободно издается и даже существует такая наука, как демонология. Но стихийно выработать в своем кругу особые обряды и обычаи, похожие на сатанистские, они вполне могли.

— Разве можно такое придумать — раскапывать могилу, вытаскивать гроб и похищать труп?

Я прислушался повнимательней. С чего это Ленка взяла, что труп был похищен? Как я понял, присутствуя на месте события, «афганцы» вообще не нашли никого в гробу. Они, я догадывался, имели причины подозревать, что тете Кате привезли пустой гроб, но наверняка этого не знали, потому и пошли проверять.

— Я не могу сказать с уверенностью, что они это придумали, но вполне допускаю такое. Ведь как возникали ритуалы в примитивном, первобытно-коммунистическом обществе? Люди очеловечивали силы природы: ветер, грозу, морскую бурю, огонь, землю. Вырабатывалось и, условно говоря, «человеческое отношение» к этим силам, а известно, что человеческие отношения строятся по известному принципу: «Ты — мне, я — тебе» Вот, допустим, жил да был древний охотник, которому вдруг перестало везти на охоте. Три дня маялся, бегал по лесу с каменным топором, а ни одного приличного зверя не убил, только какую-нибудь крысу…

— Не надо про крысу! — запищала Зинка. — Я их боюсь и на дух не выношу!

— Хорошо, пусть будет заяц… Если Елена Иванна не заявит, что ей зайчика жалко. Вы охотника пожалейте — его ведь жена съест, как-никак матриархат на дворе. Стал, значит, наш охотник собираться в лес, решил изжарить зайчатинку на костре, зазевался, размышляя, как ему выполнить план по увеличению вылова дичи в свете решений очередного родоплеменного съезда — и уронил недожаренного зайчика в костер, отчего конечный продукт стал неудобоваримым, точнее — неудобоперевариваемым. Мало того, что в лес отправился голодным, так еще и супруга каменной поварешкой по лбу заехала. Но зато на охоте повезло. Завалил мамонта — сразу весь план по заготовке мяса выполнил досрочно. Получив от жены почетную берестяную грамоту и значок ударника примитивно-коммунистического труда, наш охотник начал думу думать. Обобщать свой передовой опыт, доискиваться причин резко возросшей производительности труда… Конечно, в наше время он подумал бы, что все произошло потому, что он, простой неандертальский парень, изучил в совершенстве труды классиков марксизма-ленинизма, проникся духом решений XXVI съезда КПСС, уловил ценные мысли в трудах Леонида Ильича Брежнева, царствие ему небесное. Но тогда, когда даже «Малая земля», как ни странно, еще не была написана — о чем он мог подумать? Да о том, что три дня был в немилости у какого-нибудь Великого духа Огня. А на четвертый, случайно уронив в костер свой скромный завтрак и дав его сожрать Огню, умилостивил эту вышестоящую инстанцию. А потому в следующий раз, собираясь на охоту, уже целенаправленно откромсал от мамонта полтора кило мяса и кинул в огонь, чтобы высокопоставленный товарищ правильно его понял. И поскольку ему вновь повезло с мамонтом, наш простой неандертальский или кроманьонский труженик стал повторять этот ритуал ежедневно. А если при этом еще что-то не клеилось, он просил супругу на прощанье треснуть его поварешкой — поскольку это сулило особую удачу.

Порадовавшись своему юмору, поскольку «прилипалы» заулыбались, Чудо-юдо продолжал несколько серьезнее:

— Так вот рождались верования и всяческая магия, а также иной опиум для народа. Я вполне могу допустить, что и у афганцев могли появиться свои обычаи, тайные ритуалы, хотя бы у каких-то групп. Ну, например, не бриться перед выполнением боевой задачи или, наоборот, обязательно идти в горы чисто выбритыми. Или брать «на счастье» пуговицу со штанов убитого душмана. Или сделать амулетом выбитый зуб какого-нибудь басмача. А то и отрезать поверженному врагу ухо, чтобы, засушив его, носить на шее. Я точно знаю, что американцы во Вьетнаме делали амулеты из высушенных ушей и других частей тела убитых партизан. У меня нет уверенности, что наши не поступали также…

— Не может быть!

— А почему, позвольте вас спросить? Только потому, что они «наши», а американцы — «ихние»?

— Не знаю почему, — упрямо сказала Лена, — но я этому верить не хочу, просто не могу. Наши — и такое?

— Но ведь могилу друга своего они раскопали, а труп куда-то спрятали, если я вас правильно понял? Значит, могли и на амулеты изрезать…

— Не знаю… — промямлила Лена.

Я слушал все это с самым серьезным интересом. Память Ричарда Брауна убеждала меня в том, что Чудо-юдо во многом прав. Во всяком случае, в том, что касалось американцев. Браун тоже с великой осторожностью ходил по открытому пространству, во всяком случае, в первые месяцы по возвращении в Штаты. Не раз и не два ему мерещилось, что где-то в траве, на газоне парка может находиться мина. Много раз возникало ощущение, что тебя кто-то выцеливает, и хотелось выстрелить первым. И о том, что уши вьетконговцев кое-кто засушивал и носил как амулеты, и про зубы, выбитые у трупов, Сергеевич вовсе не врал. Я… то есть, конечно, Браун видел это все своими глазами. Опыт того же Брауна напоминал и о том, какие «сувенирчики» вывозились наемниками из Анголы. Все это называлось «bodycount» — «подсчет трупов». Командование применяло какие-то запретительные меры, большинство нормальных солдат считало этих ребят бандитами, но побаивалось. Самое главное, что удерживало от подражания — возможность угодить вместе с «сувенирами» к Вьетконгу. Малыши-«чарли» вряд ли сочли бы нужным брать его надолго. Да и легкой смерти у такого молодца обычно не бывало. Чаще всего парни в черных рубашках тоже брали себе что-нибудь «на память». Хорошо еще, если это было только ухо или нос, и если при этом они не забывали пристрелить, ибо можно было провисеть в «волчьей яме» нанизанным на бамбуковый кол и сутки, и трое, прежде чем Господь соизволил бы принять душу грешника. За такие муки можно бы и в святые великомученики производить, если б уж очень много грехов не было сотворено…

Чудо-юдо встал и пошел еще раз окунуться, а я остался загорать.

Игорь сказал:

— Лихо он шпарит. Особенно насчет КПСС. Похоже, либо не боится ничего…

— Либо стукач, — с наивностью и простодушием отозвался Вовка.

— Да уж… — усмехнулся я. — Прямо-таки орден ему дадут, если узнают, что вы не проявили сознательности и не остановили его антисоветской агитации. Полстраны Брежнева ругает, тут всех не посадишь. А кроме того, Ильич уже дело прошлое…

— Но я бы с ним лишнего не болтал, — осторожно сказал Вовка. — То, что стучат — это я точно знаю. Брат говорил, что менты много про всех знают — и прежде всего от стукачей. Ну, а кагэбэшники — тем более.

— Ты бы сам поменьше трепался, — заметил я, — а то подставишь когда-нибудь брательника…

— Точно, — кивнул Игорь, — самое лучшее — про баб разговаривать. А политику — ну ее на хрен.

— Вот и давай, рассказывай, какие у вас тут самые удобные, — хихикнул Лосенок. — А то у меня с непривычки глаза разбегаются… Вон их сколько тут

— и все красивые…

— В купальниках они все красивыми кажутся.

— Вы ж на танцах вчера были, — хмыкнул я. — Неужели ничего не подобрали?

— Да-а… — обиженно протянул Лосенок. — Игорь меня за руку вытащил, а там их шесть или семь. «Знакомьтесь, — говорит, — это Юра!» А они как начали имена говорить все подряд, я и забыл… Потанцевал, правда, с каждой, но как зовут — не помню. Вон та — Ира?

— Нет, это Лариса, — поправил Игорь. — Лариса, кажется…

— Ты сам, что ли, не помнишь? — подозрительно спросил Лосенок.

— Вообще-то, плохо, — сознался Игорь. — Это ж все молодежь. Те, которые с нами лазили, за два года все замуж повыходили. Их и в поселке-то не осталось, разъехались. Москвичей с квартирами надыбали. А это вон Вовкины ровесницы. Или даже моложе, класса из девятого.

— У вас тут одна школа?

— Одна. На фига больше? Народу-то немного. Еще ПТУ есть, сельское. Но там парни учатся, девок нет. Тут скоро вообще одни дачники останутся. Москва под боком.

Плавки просохли, я встал и направился к воде…

…Чудо-юдо, вылезая, сказал:

— Ну как, Николай, не желаешь попробовать себя в изучении наук?

— В смысле иностранного?

— Почему? Тебе нужно, скорее, другие предметы вспоминать. Русский, литературу, историю… Я ведь думал на днях съездить с тобой в институт, подать документы. Паспорт есть, военный билет в наличии, аттестат имеется. Еще что надо? Медицинская справка по форме 286 и фотокарточки. Это мы успеем за полдня сделать. Что так невесел? На танцы небось охота сходить?

Я отрицательно мотнул головой. На танцы я не рвался, это точно. А невеселость у меня была в связи с «афганцами». Не нравилось мне отчего-то, что их в милицию забрали. И то, что им там начали всякие страсти-мордасти пришивать, тоже. Не те они были люди, чтоб из-за ерунды раскапывать могилу друга. Да и то, что им цепляют похищение трупа, было враньем. Я точно помнил, как Толян сказал, что там никого не было.

— Ну так как, идешь? — спросил Чудо-юдо, и я кивнул.

…Сергей Сергеевич усадил Зинку и Ленку в кресла, надел на них наушники с обручами, и близнецы погрузились в сон. А мне он указал на стул, стоящий перед телевизором.

— Сейчас ты посмотришь видеофильм, — сказал Чудо-юдо, вставляя кассету в видак. — Он называется «История СССР с древнейших времен до конца XVIII века», в нем — вся программа 7-го класса, которую ты, конечно, уже считаешь забытой. Я прокручу его три раза подряд, а потом подключу программу, и ты плавно перейдешь в гипнотическое состояние. Уловил?

— А это не больно? — спросил я, надевая точно такую же гарнитуру с наушниками, какие были на головах близнецов.

— Нет, — ухмыльнулся Сергей Сергеевич, — это полезно.

Экран засветился. На нем возникла чернота с множеством звезд, затем одна из звездочек стала быстро увеличиваться и превратилась в планету Земля. Словно бы пролетев мимо Луны, я оказался рядом с планетой, и она как-то незаметно преобразовалась в огромный глобус, на котором яркая мерцающая красная линия обрисовала границу родной Страны Советов. Тут же возникло множество точек, отмечающих места расположения стоянок первобытных людей. Каждая точка, как бы вылетая из экрана, увеличивалась до размеров широкого круга, и в этом круге начинали мелькать всякие там каменные топоры, кости, горшки, наконечники стрел и гарпунов, а также реконструированные черепа всех этих неандертальцев, питекантропов и кроманьонцев. Все это промелькнуло очень быстро, я даже и не думал, что успел хоть что-нибудь запомнить. Потом почти в том же духе и с той же скоростью показали ареалы обитании славянских племен, государство Урарту и эллинистические страны Средней Азии. Киевскую Русь и ее распад. Дальше замелькали изображения вторжения монголо-татар, пошли с космической скоростью проматываться сцены Куликовской битвы, объединения земель вокруг Москвы, на какие-то доли секунды показался портрет Ивана Грозного, Ермак в кольчуге бросился в реку, появился Лжедмитрий с поляками, Минин с Пожарским, Михаил Романов, избираемый на царство, Алексей Михайлович и Стенька Разин, стрельцы… Дальше Петр с топором на верфях, штурм Орешка, Полтава, Гангут, Гренгам, похороны Петра. XVIII век: Екатерина I, Петр II, Анна Иоанновна, Елизавета, Петр III, Екатерина II, Павел… Все шло быстро, но ярко, я не слыхал какого-либо звукового сопровождения — ни слов, ни музыки. Хотя там были и кадры из каких-то фильмов, и иллюстрации из книг, и фотографии уцелевших до наших дней зданий. Что-то я помнил из школьных времен, про что-то где-то читал, но вообще-то все в целом казалось сущей ахинеей.

Как и обещал Чудо-юдо, фильм пошел по второму кругу, а потом по третьему. Странно, но я не ощутил обычной в таких случаях скуки. Я почему-то увидел то, чего в первый раз не заметил, и запомнил то, что с первого раза в памяти не удержалось. Правда, уже к последним кадрам я стал ощущать сонливость, а когда фильм кончился и в наушниках зазвучал властный, но успокаивающий голос Сергея Сергеевича: «Спа-ать! Спа-ать! Спа-ать!» — то я этому распоряжению тут же подчинился.

Сначала все еще мелькали в моем дремотном сознании какие-то куски из фильма, а потом я увидел себя в роли экскурсовода, ведущего за собой группу экскурсантов по музею. Я даже узнал этот музей — Государственный Исторический, тот, что на Красной площади. Мы туда как-то ходили на экскурсию с ребятами из детдома.

Среди экскурсантов оказались Игорь, Вовка, Лосенок, еще какие-то здешние люди и сам Сергей Сергеевич. Удивительно, но я шел по музею так, будто всю жизнь там проработал и рассказывал бойко, не сбиваясь, и о первобытных, и о скифах, и об урартах, и о славянах. .

Все слушали, задавали вопросы, а я на эти вопросы отвечал. Оказывается, я

точно мог рассказать, как развивались события в битвах, знал, что Засадным полком на Куликовом поле командовал Боброк-Волынский, что Украина воссоединилась с Россией в 1654 году и даже то, что Переяслав-Хмельницкий — это не Переславль-Залесский… Я откуда-то знал, что, кроме Анны Иоанновны, была еще и Анна Леопольдовна с маленьким сынишкой-императором Иваном VI Антоновичем и мужем Антоном-Ульрихом Брауншвейг-Люннебургским и что Иван Антонович двадцать с лишним лет просидел в Шлиссельбурге, пока его не попытался освободить Мирович, в результате чего этого бедного Антоновича шлепнули… Потом я очень толково рассказывал о Суворове, припомнил такие битвы, как Козлуджи и Рымник, и где, как и кого при этом били. Я не перепутал убийство Петра III с убийством Павла I и каждый раз говорил о том, что нужно… Затем я очнулся.

— Привет! — сказал Чудо-юдо. — Ну каково?

— Здорово… — Я восхитился совершенно искренне. — Неужели я действительно все так быстро выучил?

— Не выучил, а вспомнил, — поправил Сергей Сергеевич, — ты ведь в седьмом классе все это уже проходил, где-то в голове у тебя вся эта информация хранилась. Видеофильм обновил твои впечатления, сделал тебя более настроенным на внушение и одновременно мобилизовал твою память. Ничего сверхъестественного. Теперь этот раздел истории ты сможешь и через год ответить без запинки. Сегодня, наверно, не буду тебя перегружать, а завтра пройдем таким же образом весь XIX век, послезавтра — XX до 1917 года, потом довоенный период, и наконец — самый последний — до наших дней. Пять вечеров, и ты сможешь сдать историю на пять баллов.

— Лихо!

— «То ли еще будет», как поет почтенная Алла Пугачева. Главное — верить в свои силы. Идем чаевничать, сегодня у нас дамы хозяйничают. Чай прошел почти как в прошлый раз, то есть я опять слушал рассказки про посещение иноземных городов. Близнецы на сей раз побывали в Лондоне и Канберре. Зина повстречалась с неким мистером Коллинзом и получила от него свежий номер «Тайме» и тоже с объявлением компании «Джи энд Кей», из которого выписала на листочек цифры. Лена в Канберре встретилась с каким-то Бенксом и приобрела от него список телефонных номеров, которые, разумеется, тоже записала на листочке. Мне Чудо-юдо вопросов не задавал, но внимательно слушал то, о чем спрашивали девчонки.

Проводив близнецов до терраски, я взобрался в «мансарду» над курятником и завалился на тюфяк, благо Игорь с Лосенком опять уперлись на танцы. Честно говоря, я думал, что, наверно, мне стоит тоже показаться на этом культурно-массовом мероприятии, потому что время было детское и спать мне вроде бы не хотелось. Однако едва я улегся, как «руководящая и направляющая» приказала мне спать…

Дурацкий сон Короткова N 2

Строго говоря, этот сон был не столько дурацким, сколько очень страшным. Наверно, более страшного сна до этого момента я не видел. Именно после того сна у меня появилось серьезное сомнение в том, что потусторонний мир — всего лишь вредное суеверие, распространяемое агентами империализма.

Во-первых, в этом сне мне явился человек, которого я никогда не видел живым. О том, кого я, собственно, вижу, мне удалось догадаться лишь минуту-две после начала сна.

Это был Санька Терентьев, точнее, ожившая черно-белая фотография, которую я видел на памятнике. Впрочем, тогда, наяву, я ее почти не запомнил. Однако во сне этот кусочек фотобумаги, прилепленный в рамке к фанерной пирамидке, вдруг ожил. Рамка со стеклом стала как бы экраном телевизора. Санька в гражданском пиджаке с галстуком оказался примерно там, где располагается диктор, объявляющий об очередной кончине члена Политбюро. Конечно, во сне мне не у кого было спросить, похож ли голос на тот, каким разговаривал Санька. Но одно я запомнил четко: Санька говорил с заметным придыхом и здорово окал, наподобие владимирца или нижегородца.

— Николай! — объявил он из своей рамки. — Пошли, покажу, где меня пристроили…

С этими словами он выплыл из «экрана» и, окруженный мутно-белым туманным овалом, по-прежнему видимый лишь по пояс, полетел над кладбищем от своей пирамидки.

У меня аж все заледенело от жути. Вроде бы было светло, даже, кажется, солнце светило, не было никаких ведьм, чертей, монстров и иных видаковых чудовищ, которых я помнил по фильмам, когда-то просмотренным Брауном. Страх можно бы назвать и беспричинным, если б я не знал, что Санька — мертвец.

Тем не менее я пошел туда, куда полетел Санька в своем овале-ореоле. Сначала — через кладбище, потом — через поселок. Все это было не чем-то абстрактным, а именно здешним, реальным. Я даже прошел мимо дома Чебаковых и мимо курятника, где дрых в это самое время. Санька держался где-то в пяти-шести метрах от меня. Ни догонять его, ни отставать от него я и не пытался.

Как пришитый, как нитка за иголкой, я следовал за ним и, наконец, очутился на берегу реки. Забыл сказать, что, пока Санька «вел» меня через кладбище и поселок, мы не встретили ни одного человека. И вообще — ничего живого. Уже позже, размышляя над тем, что же было самое страшное в этом сне, я пришел к выводу: тишина. Кроме той фразы, с которой началось мое путешествие, в течение всего пути я не услышал ни одного звука, ни одного шороха. Это была ЗАМОГИЛЬНАЯ тишина.

Конечно, и на берегу, на пляже, где наяву все с утра до вечера было забито купальщиками, оказалось абсолютно пусто. Санькин ореол поднялся над пляжем и переместился к обрыву. Здесь он завис над землей и остановился. Я приблизился к этому месту и увидел верхушку колышка, забитого в землю.

— Здесь! — коротко сказал Санька, и нижняя часть его ореола вытянулась, словно острие стрелы. Острие это уперлось в колышек. Я тут же заметил, что трава, растущая вокруг колышка, намного зеленей той, что расположена подальше. Колышек был забит в середину прямоугольника, выложенного из свежего дерна.

— Попробуй, выдерни! — провещал призрак, и я повиновался, в смысле, ухватился за колышек обеими руками. Однако я не сумел его вытащить, ибо это был не колышек, а целый кол, на полметра, не меньше, вбитый в землю.

— Я здесь! — объявил дух Саньки, рука его высунулась из ореола и легко выдернула не только кол, но и дерн, и верхний слой засыпки. Бр-р-р! Много лет спустя ничего более ужасного не припомню…

Скелет в уже изгнившем парадном мундире, объеденные до костей кисти рук, но самое страшное — череп с остатками полуразложившейся плоти на лице и жирными розовыми червями, шевелящимися в глазницах.

— Это я! — весело объявил Санька и исчез, а я, дико заорав, проснулся весь в холодном поту и едва ли не стуча зубами от страха.

Сон продолжается наяву Первым, что я увидел наяву, были выпученные от удивления глаза Лосенка.

— Ты что, офигел? — спросил он, крутя пальцем у виска. — Накурился, что ли? Орешь как резаный среди ночи.

— Да приснилась тут ерунда какая-то… — пробормотал я.

— Во-во, — хмыкнул Игорь, — небось тебя Сергеич вместе с девками заучили совсем. Они тоже иногда по ночам вскакивают и орут, мне мать рассказывала.

Судя по всему, они вернулись недавно и спать еще не ложились. Винишком пахло, но не сильно, видать, приняли немного.

— Тут, блин, такие дела, — сказал Лосенок, — очумеешь…

— Да… — вздохнул Игорь. — Ты не слышал?

— Чего? — я в это время неловко пытался чиркнуть спичкой, чтобы успокоить нервы сигаретой.

— Да про «афганов» этих. Вовка Рыжий на хвосте принес. Брат, говорит, рассказал. Оказывается, вчера днем, этот шрамоватый, Андрюха, раскололся. Сознался, короче, что они нашего Саньку сами в Афгане приложили. То ли он им задолжал что-то, то ли чарс какой-то заныкал. В общем, наркоту по типу анаши. Они, оказывается, все — анашисты. И как накурятся, то им под кайфом является Санька.

— Фигня какая-то, — пробормотал я, вновь ощутив ледяное дыхание сна, и мурашки побежали у меня по коже.

— Да, — поддержал Лосенок, — они ж вроде нормальные были.

— Когда не в кайфе, — зло хмыкнул Игорь, — все нормальные. А пыханут — и крыша едет. Короче, Саньку они решили выкопать и закопать в другом месте, проткнув осиновым колом. Дескать, смотрели по видаку фильм про вампиров, там так делали, чтобы из могилы не вылезали.

— Ну, суки! — прошипел Лосенок. — Мало мы им навешали!

— Их, подонков, убить надо было! — вскипел Игорь. — Если их не засудят -

я их сам поконаю. Сюда еще приехали, к тете Кате подмазались, наркота гребаная!

— А он сказал, где они Саньку — начал было я, но Игорь даже не дослушал вопрос.

— Все выложил, сука! Остальные, конечно, отнекивались, но их приперли. Отвели всех вечером на берег, на обрыв.

У меня похолодело аж в селезенке, дрожь в руках, которая едва успела уняться, опять вернулась.

— И там, на обрыве, — продолжил Игорь, — Андрюха показал, где они труп Саньки закопали. И кол — аж полтора метра вбили. Паскуды!

— Жуть такая! — поежился Лосенок. — Вовка говорит «Весь сгнил, червяки в глазах ползают.»

— Ну, это он и приболтнуть мог, — отмахнулся Игорь, — самого-то Вовки там не было. Но все равно — гадье эти четверо, а не люди. Точно, если они свой вышак не получат — я их под землей найду и обратно закопаю. Как они — Саньку.

Я понял, что если сейчас расскажу свой сон или хотя бы о том, что следом за «афганцами» ходил на кладбище, то отношения у меня с Игорем и Лосенком могут круто испортиться. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы после таких россказней не заподозрить меня в соучастии. Да и оказаться в ментовке у меня стремления не имелось. Даже ненадолго. Тем более, что кудесник Чудо-юдо уже открыл передо мной такие перспективы.

Мучила ли меня совесть? Черта с два. Она только немного пощипывала. Да, я знал, что «афганцы» ни при чем. Они искали пустой гроб потому, что знали или догадывались — нет там Саньки. Я хорошо помню, что они говорили тогда, ночью, над разрытой могилой. Но грош цена всем этим показаниям, если их хотят «утопить». Если б я был благополучным мальчиком из хорошо обеспеченной и не имеющей неладов с законом семьи, то, может быть, и поверил бы в справедливость. Но я был государственным ребенком Система — она и в детдоме система.

В общем, страх от кошмара все-таки унялся, я улегся на тюфяк и на сей раз проспал без всяких снов, приятных и неприятных, аж до десяти утра.

Халтурка

Разбудил нас Чебаков-старший.

— Ну, красноармейцы, — объявил он, грозно обдав нас похмельным духом. — Отдохнули? Пойдем, похалтурим маленько.

Я сразу вспомнил, что речь идет о бассейне на даче Чудо-юда.

— Почем сговорился, бать? — спросил Игорь.

— Вам — по два стольника, мне — остальное, — Иван Михалыч прикинулся шлангом. — Это только за разметку и котлован. Бетон, плитку — всю чуйню-муйню — отдельно. Счас пожрем, примем — и вперед!

Мамаша Игоря заправила нас капитально, хотя есть особо не хотелось, а Михалыч оделил нас «для веселья» стопариком каждого. Потом из какой-то сараюшки старший Чебаков вытащил нивелир, складную рейку, веревку, топор, лопаты и торжественно вручил нам это оборудование. Я нарядился в свой старый добрый комбез, а Игорь с Юркой в какие-то рваные спецуры из запасов Михалыча.

— Рабочий класс! — с беспощадным сарказмом аттестовали нас близнецы и, похихикивая, отправились загорать.

— Интеллигенция вшивая! — проворчал Иван Михалыч. — Мало я их порол… Ишь, жопами развилялись, засранки…

— Ладно, — басисто вступилась за своих любимиц Валентина Павловна, — топайте, халтурщики! Да смотри там, не больно булькайте…

— У тебя не спросил, — бормотнул Михалыч, — верно, мужики?!

Сергей Сергеевич в момент нашего прихода возился с «Волгой». У Лосенка аж глаза загорелись — есть такие пацаны, которым прямо-таки не терпится сунуть нос в любой механизм.

— Что, искра в землю ушла, хозяин? — спросил Михалыч с легким ехидством.

— Здравствуйте вам!

— Да стучит что-то, — отозвался Чудо-юдо, — не могу понять, где.

— Можно? — спросил Лосенок. — Я полгода комдива возил на такой же…

— Не возражаете, товарищ бригадир? — шутливо спросил Сергей Сергеевич. Чебаков только развел руками:

— Хозяин — барин. Покамест мне и двоих хватит. Ты, Игоряшка, натеши колышков, а Колька со мной померяет… Ну, а вы, значит, Сергей Сергеевич, нам покажете в точности, на каком месте хотите свой бассейн делать. Чтоб уж окончательно. А то отроем не там — лишняя работа получится… И собачку вашу привязать надобно. Большая очень. Тяпнет за ногу — на костылях ходить придется.

— Собачку я в доме запру, — пообещал Сергей Сергеевич. — Я сейчас собираюсь в Москву по делу, так что мешать вам тут не буду. А план участка у меня вот он, в машине. Вот проект бассейна и сауны. Достаточно точно все намечено. Можете приступать.

— Бу сделано! — Михалыч дурашливо вытянулся во фронт. — Пошли, Никола!

Когда мы зашли за дом, Чебаков вытащил пачку «Беломора», раскочегарил папиросину и наставительно объявил:

— Хорошая работа начинается с хорошего перекура!

Я согласился и, за неимением своих, стрельнул у Михалыча «беломорину».

— Буржуй! — не слишком громко заметил Михалыч, приглядываясь к плану. — Ни хрена ведь не делает, только мозги всем пудрит, а деньги идут. И крупные. «Волга» самое малое десять тыщ стоит, а то и все пятнадцать, если новая. А вот она у него. Бегает! Дача по прикидке — все двадцать. Откуда? А стоит. Сауна эта самая с бассейном десять на пятнадцать — не меньше дачи обойдется. И будет. Так… От стены у него по чертежу выходит три с половиной метра переход, потом десять на пять сауна и еще десять на десять бассейн… Игоряшка! Колья натесал?

— Штук пять есть! — откликнулся Игорь.

— Тащи все и теши дальше. Сантиметров по двадцать каждый. Десяток для начала хватит, потом еще сделаешь… Так, Николка, кончай перекур!

Я не очень понимал поначалу, чем занимаюсь. То Михалыч чего-то мерял рулеткой, заставляя меня забивать принесенные Игорем колышки. Потом, вооружившись нивелиром и вручив мне рейку, стал заставлять меня переходить из угла в угол, чего-то отмечая в затрепанной тетрадке. Потом опять забивали колышки, натягивали между ними веревку. Солнце припекало, бухтение и матюки Михалыча, которому то было не то и это не эдак, раздражали. Хотелось плюнуть на все и пойти купаться.

Зафырчала и уехала «Волга», а затем явился довольный Лосенок. Он уже накалымил аж целый четвертной.

— Во мужик! — сказал он. — Работы всего ничего — на трешку. А он — двадцать пять!

— Дурные деньги — по-дурному и тратит, — хмыкнул Михалыч, — с тебя магарыч! Время сколько?

— Одиннадцать двадцать, — сказал я, поглядев на «Командирские».

— Нормалек! Давай, Юрка, в магазин! Одну — нам, остальные для дела… Дуй!

— Интересно… — обиделся Лосенок. — Это что, на весь четвертак? «Андроповка» четыре семьдесят с посудой — пять штук брать?

— А ты вручную копать хочешь? — ухмыльнулся Михалыч. — Бери, вот лопата, корячься! Ровнять, планировать тоже лопатой будешь? Да не жидись ты, я тебе отстегну их, мать твою…

Михалыч выдал Лосенку «дежурную» авоську, лежавшую где-то в кармане робы, и тот потопал в магазин.

— Успеет до обеда? — прикинул Чебаков-старший. — Больно медленно идет… А вы давайте за лопаты! Вот от этого колышка до этого, ровно по веревке, потом под угол — вот от этой пары на ширину веревки… ну, между двух веревок, короче!

Траншеи копать мы, в общем, были обучены. Игорь по ходу дела стал объяснять мне, что траншеи пойдут под фундамент сауны, под трубы для заполнения бассейна и еще зачем-то. Мне это было интересно, как лекция о половом воздержании для мартовского кота.

Лосенок успел до обеда и прибыл с авоськой, где дружно брякали пять бутылок «андроповки» с бело-зелеными наклейками.

— Где ж ты родимая «два восемьдесят семь»? — вздохнул Михалыч. — Ну да ладно! Молодец, тезка твой, молодец! Все же таки не семь с полтиной!

— «Даже если будет восемь — все равно мы пить не бросим! — продекламировал Игорь. — Передайте Ильичу — нам и десять по плечу!»

— Точно, сынок! — похвалил Чебаков-старший. — А Юрию Владимировичу — вообще «ура» крикнуть надо.

Из полиэтиленового пакета Михалыч вытащил огурцы, яйца, селедку, лучок и полбуханки нарезанного толстыми ломтями ржаного хлеба. Отдельно в спичечном коробке была принесена соль.

— Ох, мать моя женщина! — хлопнул себя по лбу Михалыч. — Надо бы пивка было прихватить, а то жара… Ну, ничего, обойдемся.

В конце улицы затарахтел двигатель «Беларуси».

— Как часы! — расплылся Чебаков. — Нюхом чует! Пойдем ворота откроем…

«Беларусь», оборудованная спереди бульдозерным ножом, а сзади — экскаваторным ковшом, управлялась очень толстым и опухшим гражданином в измазанной тавотом робе, кирзовых сапогах и кепке.

— Вань, — деловито просипел он. — Если ты пузыри сразу не ставишь — я поехал!

— Во! — Михалыч потряс авоськой. — Все тут!

— Давай, командуй! — разрешил мужик с «Беларуси». — Кого закопать, чего своротить? Всю дачу или только забор?

Конечно, это он так шутил.

— Володя! Друг! — проникновенно объявил Чебаков. — Может, сто грамм сначала?

— А чо? — сиплый Володя хищно шмыгнул малиновым носом. — Другой бы спорить стал, может даже, драться полез, а я — нет. Мы люди культурные, из горла не пьем…

И добыв из-под сиденья трактора большой граненый, хоть и пыльный, но объемистый, Володя уверенно подставил его под откупоренную Михалычем бутылку…

— А мы не гордые, мы по очереди… — объявил Чебаков, доставая из кармана робы свой стакан. — Со свиданьицем!

У него все было точно — ровно по сто грамм каждому из пяти. Потом закусили, перекурили, сизый Володя спрятал стакан и гонорарные бутылки под сиденье, завел трактор и под руководством старшего Чебакова стал ровнять площадку под бассейн. С рейкой и нивелиром на сей раз ему помогал Игорь. Мата, конечно, было не меньше.

— А тут чего, не надо? — спросил водитель, указывая на то место, где мы уже отрыли часть траншеи.

— Оставь! — махнул Чебаков. — Давай, грызи котлован!

Раньше мне как-то не доводилось видеть, как образуются уродливые груды земли на московских дворах. Теперь я это посмотрел. Полчаса, может быть, час, и зубастая лопата «Беларуси» выгрызла посреди площадки здоровенную яму «десять на десять на два», насыпав вокруг высоченный земляной вал.

— Ну, хоре! — объявил сизый Володя. — Абзац! Спасибо этому дому, пойдем к другому.

«Беларусь», едва не зацепив ножом за столб ворот, все-таки выкатила с дачи и потарахтела куда-то на новый калым.

— Теперь ровнять будем, — сказал Иван Михалыч. В общем, нас не сильно развезло, хотя жара была приличная. К тому же где-то часа в три ударил гром и брызнул ливень. Вся высушенная солнцем земля превратилась в жидкую и липкую грязь, почти такого же цвета, как то дерьмо, в котором купался «я» — Браун, провалившись в подземный коллектор вместе с Марселой. Перемазались мы капитально и вылезли перекурить и просохнуть на вновь высунувшемся солнышке, когда к воротам дачи подкатила «Волга» Сергея Сергеевича.

Хеппи-энд для Короткова

— Привет трудящимся, — сказал он, втягивая носом воздух. Водочный запах, конечно, немного выветрился, но все же присутствовал. — На сегодня, думаю, достаточно.

— Понял! — Михалыч поставил вертикально растопыренную пятерню. — Шабаш, мужики! В магазин пора…

— Николай, задержись, пожалуйста, — несколько странным тоном попросил Чудо-юдо. — Зайди в дом, если не торопишься.

— Да я весь в глине, — мне было как-то не по себе. Не хотелось отделяться от ребят.

— Это не беда, — сказал Сергей Сергеевич. — Брось свой комбинезон на крыльце, прими душ, а одежду я тебе подберу.

— Да я ведь уже брал у вас… Неудобно получается.

— Неудобно, как известно, штаны через голову надевать.

Я зашел к нему в дом в одних трусах, ополоснулся под душем, вытерся и на выходе обнаружил майку с рожами «Бони М», шорты и шлепанцы.

— Садись, — велел Сергей Сергеевич, указывая на кресло в холле. — Дело у меня к тебе очень серьезное. Начнем, однако, издалека. Как тебе сегодняшняя работенка? Весело, верно?

— Да так… — неопределенно ответил я.

— И тебе хотелось бы изо дня в день вот так же ишачить, возиться в грязи, пить водку с разными полудурками?

Он знал, о чем я думал. Это было несомненно!

— Знаешь, мне хотелось бы, чтобы ты один день поработал с ними. Окунулся, так сказать, в атмосферу созидательного труда…

— Это зачем? — спросил я. — Что я, думаете, раньше в грязи не копался? Я в армии сортиры мыл…

— Ну, конечно, от сумы, от тюрьмы и от армии никто не застрахован. Есть вынужденные обстоятельства, при которых человек делает грязную, а иногда и совершенно бессмысленную работу. Но во сто крат хуже, когда человек сам принижает себя и говорит:

«Мне нужно только на выпивку, закуску и баб. Хочу заниматься этим дурным и глупым делом, лишь бы на водку хватало». Михалыч — тому пример. А ведь он

— талантлив. Но он нуль и умрет нулем. Может быть, и Игорь сопьется вместе с ним.

— Да я вроде бы уже решил, что буду в институт поступать…

— Это скорее я решил, а не ты. У тебя пока еще есть в душе стадный инстинкт. А это страшная сила. «За компанию» выпил, «за компанию» подрался, сел в тюрьму тоже «за компанию». В нашем обществе это основной источник изгоев. Стадо само тащит к пропасти, но отторгает тех, кто туда уже сорвался. Сознайся, тебя ведь тянет к Игорю, Лосенку, к этим бандитам-«афганцам»…

— Тянет, — сознался я, — только вот «афганцы» — не бандиты. Это я знаю точно.

— Откуда? — быстро спросил Чудо-юдо. — Ты был там?

Он задал этот вопрос так, что мне отчетливо стало ясно: ответ ему уже известен.

— Да, — ответил я, — в ту ночь я все видел. Они только открыли гроб и убедились, что он пустой.

— И ты стоял рядом с ними? — в этом вопросе тоже была издевка. Я на сто процентов уверен, что он заранее знал, где я находился в ту ночь и откуда наблюдал за «афганцами».

— Нет, я был метрах в пятидесяти от них… Но я все слышал!

Чудо-юдо хмыкнул.

— Ну, свидетеля защиты из тебя не получится. Ты представь, что выступаешь на суде и говоришь то, что мне сказал. Во-первых, прокурор спросил бы тебя:

«Свидетель, на каком расстоянии вы находились от могилы Александра Терентьева?» Ты скажешь: «На расстоянии примерно 50 метров». «Хорошо, — подбодрит прокурор, — вы видели, как подсудимые выкопали гроб?» — «Да», — ответишь ты. «Вы видели, как подсудимые сняли крышку с гроба?» — «Да», — естественно скажешь ты. «Вы видели, что гроб был пустой?» — «Нет», — должен будешь ответить ты, если не захочешь, чтобы тебя привлекли за дачу заведомо ложных показаний. Потому что любая экспертиза или следственный эксперимент установит, что ты не мог видеть в темноте при тусклом свете фонаря с пятидесяти метров, пустой гроб или нет. Ведь так?

— Да я это и сам знаю… Но ведь они ни за что сядут! Я же слышал, как они ругались, говорили, что так дела не оставят, хотели в КГБ идти…

— Неплохой аргумент, если бы мог с точностью вспомнить, в каком порядке что говорилось. Наверняка уже запротоколированы их показания, где разговор на могиле приведен в четырех разных вариантах. Твой будет пятым, у суда появятся основания взять тебя под стражу, как соучастника… Может, ты просто «на атасе» стоял, а?

Он быстро, как пианист, гонял пальцы по клавишам управления моей душой.

— «Как я вас перевербовал? За пять минут — и без всяких фокусов! Х-хэ-хе!» — процитировал он папашу Мюллера из фильма «Семнадцать мгновений весны». — Да, им не поможешь. Потому что они собрались рубить дерево, не имея понятия о том, насколько глубоки его корни и высоки ветви. В общих чертах я могу тебе объяснить — чисто умозрительно, конечно, — какая там могла быть ситуация… Без всякой мистики и сатанизма. Это я так, для впечатлительных девочек.

— Давайте…— произнес я, печенкой ощущая, что это «умозрительное» — есть правда.

— Просто-напросто где-то в Афганистане кто-то решил подзаработать. На контрабанде гашиша, героина или иного опиума для народа. Скорее всего, не нашего народа, а такого, который платит за него большие зеленые доллары. И чтобы избегнуть разного рода проверок — они вовсе не обязательно опасны лично для торговца, но повышают расходы на взятки, — очень удобно воспользоваться гробом. Солдат погибает примерно тысяча в год, а может быть, и больше. Даже выделен, как я слышал, специальный самолет, который называют «Черным тюльпаном». Нагружают его где-нибудь на одной из наших авиабаз, и никто не интересуется, что в этих ящиках, то бишь гробах: бренные останки воинов-интернационалистов или килограммов семьдесят героина. Воина можно закопать где-нибудь неподалеку от аэродрома без почестей и памятника, а родителям прислать пустой гроб: дескать, вскрывать запрещено, ваш сын умер от опасной вирусной болезни или придумать что-то иное. Ведь садится-то самолет опять-таки на военном аэродроме, никакая таможня там не действует, а контрразведчиков прежде всего интересует, чтобы солдаты и офицеры не привозили из Афганистана фотографии сожженных кишлаков и подбитых советских танков. И там, где-нибудь в Ташкенте или Душанбе, сведущие люди перегружают семьдесят килограммов в багажник автомобиля, а в гроб бросают тряпье и песок для веса. Родственники рыдают над этим мусором, считая, что это прах их незабвенного покойника, несут на отпевание в церковь или мечеть, не ведая, что косточки несчастного тлеют совсем в другой точке земного шара. А героин или анаша идет к потребителям. И очень может быть, что тот самый КГБ, куда собирались жаловаться эти наивные юноши, не только знает об этой операции, но и курирует ее. Неофициально, но курирует. И то, что этих ребятишек так жестоко подставили и посадили, меня в этом убеждает.

— Паскудство… — выдавил я.

— Согласен, — кивнул Сергей Сергеевич, — но все-таки продолжу свои предположения. Реальной информацией я не располагаю — и слава Богу, ибо тогда мне оставалось бы жить даже меньше, чем твоим знакомым… У них ведь тоже была какая-то реальная информация. Видимо, они каким-то образом узнали, что вместо их друга Сани в гробу лежало нечто иное и решили, не заявляя в милицию, действовать самостоятельно. Что и привело их на скамью подсудимых. Если бы они решили заявить в милицию о своих подозрениях и потребовать официальной эксгумации, то все обошлось бы для них намного мягче. Их посадили бы писать объяснительные, попросили бы подождать санкции прокурора, на что ушло бы три-четыре дня. За это время труп бедняги Терентьева занял бы свое законное место в гробу и эксгумация выставила бы этих борцов за правду круглыми дураками или болезненно-подозрительными людьми. Отступились бы — их вообще никто не тронул бы, стали бы настаивать — загремели бы в психушку… В общем, имели бы неприятности намного меньшие, чем сейчас. Увы, они решили идти в обход Системы. Она этого не прощает. Конечно, за ними следили. Уже прибыв сюда, они были «под колпаком». Вероятно, труп Терентьева ехал за ними следом. И поскольку они не потребовали официальной эксгумации, а занялись гробокопательством сами, то есть совершили преступление, предусмотренное статьей 229 УК РСФСР, то их поймали, как мышей в мышеловку. Им сейчас пришьют массу статей. И наркотики, и посягательство на жизнь милиционера, и умышленное убийство того же Терентьева. Если не удастся подвести под расстрельную статью всех четверых — а это действительно маловероятно, — их приговорят к лишению свободы. Может быть, кому-то посулят условный приговор в обмен на те признания, которые нужны следствию. Я уже знаю, что один из подследственных дал показания о том месте, где зарыт труп, проткнутый осиновым колом. Его могут освободить после суда из-под стражи, но по дороге домой или уже дома, на родной улице он попадет под грузовик, будет убит неосторожным охотником, выпьет метилового спирта вместо водки… Наш мир очень опасен для жизни. Тот, кого приговорят к смерти официально, может просить о помиловании, но наверняка его не дождется. Пуля в затылок — и все. А те, кто сядет в тюрьму, будут обнаружены либо повесившимися в камере, либо умрут от побоев после драки между зеками. Пищевое отравление, несчастный случай на лесоповале — там все умеют.

Сергей Сергеевич посмотрел на меня испытующе. Впечатление, которое он произвел на меня, было крепенькое. Пожалуй, крепче было только то, что осталось от «главного камуфляжника».

— Я довольно откровенен с тобой, — сказал он после паузы. — Видишь ли, с любым другим парнем я бы держался поосторожнее. Но есть на то причина. Сегодня, после поездки в Москву, я окончательно убедился, что… В общем, нам надо будет привыкать к новым отношениям.

Первая мысль, которая появилась у меня в голове, была та, что отношения эти будут «голубого» цвета. Если бы это было так, то я, наверно, плюнул бы на все и побежал догонять Михалыча с мужичками. Наверно, даже в том случае, если бы Чудо-юдо держал паузу чуть подольше и не поторопился бы развеять мои опасения, я бы тоже убежал, но…

Сергей Сергеевич умел говорить вовремя.

— Наверно, надо бы сразу взять быка за рога, но что-то я волнуюсь, — он действительно говорил с несвойственной ему неуверенностью в голосе. — Пока я расскажу тебе одну историю, начну издалека… Абстрагируясь от всякой конкретики…

Предположим, жила себе — поживала в начале шестидесятых годов нашего бурного столетия молодая студенческая семья: муж, жена и маленький сынишка, которого звали Димка. Жили они в городе Ленинграде, а поскольку оба приехали из провинции, куда по милости товарища Сталина угодили некогда на поселение их шибко интеллигентные родители, то существовали, мягко говоря, впроголодь. Снимали угол в коммуналке, прятались по общагам от комендантов… Младенца завели случайно, по неопытности, но раз уж родился — полюбили. Стипендии — 80-90 рублей на двоих, «новыми», как тогда говорили. По ночам бегал молодой папаша на Московский вокзал разгружать товарные вагоны, сторожем, типа Шурика, вместо бабушки пристраивался. Мама переводы брала на дом — тянули лямку вдвоем. И еще бегали на лекции, семинары, зачеты, сессии сдавали — и на «отлично». Год еще учиться оставалось, надо было выдержать.

Сдали они предпоследнюю, январскую, сессию, стали собираться на каникулы в родную Сибирь. Взяла юная мама колясочку, завернула младенчика в голубенькое ватное одеяльце и пошла в магазин покупать гостинцы родителям. На какие уж шиши — не помню. А папа в это время с алкашами у винного магазина десятку на билет добирал — ящики с водкой таскал. Но он тут, в общем, ни при чем.

Пошла мамочка в магазин, оставила колясочку у дверей и встала в очередь. Да… Постояла полчаса, решила выглянуть, посмотреть… А колясочка-то пустая. И никто не знает, куда ребенок делся. Мама — в рев, потом — в милицию. Там, конечно, приняли ее заявление, записали все, что положено: какие глазки, какие пеленочки, какое одеяльце, какой чепчик… Сказали: «Будем искать, гражданка! Если что — сообщим…»

Чудо-юдо перевел дух и достал из нагрудного кармана старенькую мятую фотографию.

— Вот такой он был… Мы его сфотографировали, чтоб бабушке на память оставить фото. Так она его и не увидела…

Он проговорился не случайно. Я должен был понять все сам. Хотя Чудо-юдо, по своей привычке иронизировать, немного кривлялся, я увидел на его лице настоящую боль. Я уже начал понимать. Но поверить было страшно, потому что Чудо-юдо меня уже не раз удивлял неожиданными поворотами. Он так легко подбрасывал одно суждение за другим, что не только меня мог запутать… Я вгляделся в фотку, на которой был изображен щекастенький карапуз, дрыгавший ножками посреди распутанных пеленок. Мордашка была глупая и лупоглазая. Я глянул на него, потом на Сергея Сергеевича. Что-то общее проглядывалось, хотя и очень отдаленное. В общем, при желании, можно было сказать, что малыш Димка был похож на Сергея Сергеевича настолько, насколько малыш-грудничок может быть похож на сорокалетнего бородатого дядьку.

— А вот такой я был тогда… — словно картежник, придержавший козырного туза, Чудо-юдо выбросил на стол вторую фотку.

Она была такая же старая и желтоватая, потрескавшаяся даже больше, чем первая. Но физиономия парня в неуклюжем лыжном свитере с комсомольским значком на груди показалась мне больше, чем знакомой. У меня нынешнего она была точно такая же.

Я смотрел на обе фотки, переводя взгляд с одной на другую и все больше начинал понимать, что мои отношения с Сергеем Сергеевичем действительно должны серьезно измениться… Произнести или даже подумать слово «отец» мне было страшно. Отчего? А вы проживите-ка всю жизнь в полной убежденности, что твой отец — подлец, а мать — сука, кошка и так далее… Да, меня в этом

убедили.

Дело не в том, что у меня всегда и все было казенное. Начиная с пеленок и горшка в доме ребенка и кончая шинелью, сапогами и автоматом в армии. Дело не в том, что я всю жизнь — понимаете? — всю жизнь, за исключением нескольких дней на острове Хайди, где «я» был не я, да еще нескольких дней после своего таинственного «дембеля», жил только по режиму, который был для меня кем-то придуман. Наконец, дело даже не в том, сколько я недополучил конфет, пирожных, игрушек, книжек, ласковых слов… Все было в десять раз, может даже, в тысячу раз сложнее. Я всю жизнь был неизвестно кто.

Так получилось, что такого же одинокого, как я, мне встречать не доводилось. У кого-то были бабушки и дедушки, они приезжали, плакали, гладили по головке, уезжали. У кого-то находились тетки или дядьки, они привозили гостинцы, дарили игрушки, книжки. У некоторых были даже отцы или матери, лишенные родительских прав, зеки и зечки. Была девочка, которая рассказывала, что ее маме дали десять лет за то, что она «дядьку убила»: «Вот отсидит — и возьмет меня к себе!» Другой парень, уже двенадцатилетний, вспоминал, как мать его «жениться учила». Кто-то помнил, что родители были, но умерли или убились. Я и этого вспомнить не мог. Никто и никогда меня не искал, никто меня не хотел усыновить, никому я не был нужен…

И тут приходит мужик, который вдруг говорит: «А я, знаешь ли, твой родной отец. Не пьяница, не алиментщик. Просто тебя мать потеряла, а милиция не могла найти… И ты, дорогой мой, вовсе не Коротков Николай Иванович, а Дмитрий Сергеевич…» Правда, я еще фамилии его не знал…

Я пялился на фотку и не соображал, что делать — ржать, материться, полезть к Чудо-юде с поцелуями, как в кинофильме «Судьба человека»: «Папка, миленький, родненький, я знал, что ты меня найдешь!» — или врезать ему справа и слева, под дых и в рыло… У кого есть или были когда-то родители, те меня никогда не поймут. Поймут только такие же, как я.

— Ты понимаешь теперь, что основания у меня серьезные, — прямо-таки ощупывая мое лицо взглядом, произнес Чудо-юдо.

— Только фото? — спросил я таким тоном, будто уже пятьдесят человек приходили ко мне с подобными картинками.

— Конечно, нет, — заторопился Чудо-юдо. — Я начал догадываться кто ты, еще тогда, когда мы впервые увиделись. Себя самого труднее вспомнить, но я вспомнил… И тогда я решил навести о тебе справки. По закрытым каналам. У меня есть друзья и связи. Нашли все, что о тебе известно. Ты был найден в зале ожидания Ярославского вокзала города Москвы 3 февраля 1963 года. Возраст определили примерно в десять месяцев, из чего потом вывели дату рождения — 3 мая 1962 года. Смешно, но почти угадали. Ты родился 5 мая. Группа крови, резус-фактор у тебя те же, что были у нашего Димы. Имя Николай тебе дали по писателю Островскому. Ивановичем ты стал потому, что это — проще всего… А фамилию заведующая домом ребенка дала тебе свою.

— Но вы же потеряли меня в Ленинграде, — напомнил я. — А меня нашли в Москве…

— Да, в том-то все и дело. Очевидно, что те, кто выкрал тебя из коляски, сели в поезд и уехали в Москву. Мы потеряли Диму 2 февраля. Вполне хватило времени, чтобы довезти до столицы и перенести с Ленинградского вокзала на Ярославский.

Тут что-то словно щелкнуло в моем мозгу. Опять включилась в дело «руководящая и направляющая». Она вдруг вспомнила два дурацких сна, увиденных Брауном на Хайди, которые, как казалось ему, были сущей фантасмагорией… И я понял: это было со мной. Это моя память каким-то образом проявилась, и Браун увидел то, чего я о себе не помнил…

— Так как моя настоящая фамилия? — поинтересовался я удивительно спокойным тоном.

— Баринов, — ответил Чудо-юдо охотно. — Ты Дмитрий Сергеевич Баринов.

— А ваша жена — она моя мать?

— Да, — просто ответил Сергей Сергеевич. Как видно, больше всего его раздражало, когда его собеседник проявлял равнодушие. — Она очень страдала тогда, хотя ее вины в общем-то не было… Ты веришь мне?

— Верю, — ответил я,

— Ты думаешь, что мы сразу успокоились, забыли, плюнули? — Он нервничал уже откровенно, у него сил не было притворяться, и мне показалось, что я веду себя как-то не так. Но как себя вести, я по-прежнему не знал.

— Знал бы ты, что твоя мать была на грани самоубийства. Я ее три раза оттаскивал от окна — могла выброситься. Истерики сменялись полной апатией,

когда она по нескольку часов смотрела в одну точку. Я бил ее по щекам, она начинала плакать. Так продолжалось две недели. Я и сам был готов черт-те на что… Ты это можешь понять?

Я-то мог. Мне вдруг остро, болезненно стало жаль той голубой колясочки, которую я забыл, будучи Коротковым, и вспомнил, только став Брауном. Пустой колясочки, одеяльца, всего того, что было у меня отнято неизвестными мне людьми… И я, здоровенная орясина, шмыгнул носом и заплакал. Впервые лет эдак за пятнадцать.

— Ну-ну! — сразу приободрился Чудо-юдо. — Не плачь…

Запас слез у меня был маловат. Наверно, я отревел свое еще в малолетском детдоме. Не больно нас там ласкали. Но неужели мне винить в этом заучившихся, задерганных, полуголодных студентов? Ведь не подкинули же они меня, не бросили. Меня украли, а потом и бросили чужие, злые люди, и лишь Родина-мать меня растила, лечила, воспитывала по-солдатски, чтоб я ей потом служил на гэдээровской земле.

— Мы ведь весь Питер обегали, — сказал Чудо-юдо, все еще извиняясь, — и детские комнаты, и дома, и больницы, и морги даже… Но потом нам нужно было как-то выходить из этого кризиса. У нас была учеба, нам надо было думать о будущем. Мы ведь надеялись на милицию. Но… Вот только сейчас…

Да понял я, понял уж давно, как вам приходилось. Да, перестали бегать по моргам, потому что испугались, а вдруг именно там и найдете. Да, понадеялись на ментов, которые не слишком внимательно искали ребенка по фотографии и пеленкам, да еще по одеяльцу. А на фотографии только круглая рожица и большой пуп. Положи рядом десяток таких фото и найди по ним среди кучи живых младенцев нужного… И уж, конечно, не по интеллекту было тем, кто искал, догадаться, что ребенка можно перепеленать, завернуть в драное байковое одеяльце и увезти в Москву. А в результате — я остался без детства. И мне его уже ни ООН, ни Президиум Верховного Совета СССР не вернет.

— Мы ведь, когда решили заводить второго, — сознался Сергей Сергеевич, — хотели его назвать Димой. Но мама сказала: «Нет, Дима найдется, я верю!» И назвали Мишей.

Да, ведь у меня теперь и брат есть! А также, может, и еще куча родни… Не было ни гроша, да вдруг алтын… Чудеса!

— Я, Сергей Сергеевич, в детдоме часто плакал, когда маленький был. Нас, дошколят, иногда усыновлять пытались. Выбирали, словно кукол в магазине. А я вот никому не подходил… Оттого и ревел, — пожалуй, это больше всего растрогало, даже до слез довело Чудо-юдо. Никак у меня его язык не поворачивался назвать отцом.

— Ладно, — произнес Сергеич, вытерев глаза платком, — нечего нам сопли разводить. Придется мне восполнять то, что в детстве тебе задолжал…

Я вдруг посмотрел на уже хорошо знакомый интерьер дачи совсем иными глазами. Да ведь это теперь дом моих родителей! Законных, вполне богатых и обеспеченных, с машиной, гаражом, дорогой начинкой из мебели, ковров и зеркал… И я тут не гость — а хозяйский сын, да еще старший. Наследничек! И мой батя — решился я все-таки! — не последний человек в столице, если за день может раздобыть для сына отдельную однокомнатную и даже вручить от нее ключи… Да, он какой-то сложный мужик, может быть, один из тех «серых кардиналов», которыми меня пугал «главный камуфляжник» — мне-то что? Зато дорога в институт мне открыта, да не в простой.

Я вспомнил «халтуру» и подумал: «Вот ведь! Еще утром пахал на „дядю“, и работа показалась тошной. А теперь получается — на меня пашут. Чтобы я, уже не какой-то там неизвестно чей Колька Коротков, а Дмитрий Сергеевич Баринов жил, как… барин. Парился в сауне и зимой в бассейне купался».

В общем, почуял я наконец-то, хоть и с трудом, что куда-то ВЕРНУЛСЯ. И тем был счастлив!