Атланты и кариатиды

XVI

Шугачев не знал, что Макоед предпринимает шаги, чтоб перехватить у него проект Заречья.

У Макоеда был необыкновенный талант — все узнавать, обо всем пронюхивать раньше других. О самых высоких совещаниях и постановлениях он по секрету рассказывал до того, как появлялись официальные сообщения или публикации этих постановлений. Всегда хорошо был осведомлен о взаимоотношениях людей интересовавшего его круга. Первым узнавал, кого повышают, кого понижают, куда кого переводят, кто заработал выговор, а кто благодарность и награду. Только с самоотводом Карнача сел в лужу. Это была неожиданность, которая его ошеломила. Но еще больше сбило его с толку и причинило прямо-таки душевные муки то, что он долго не мог выяснить причину такого непонятного, странного и, казалось ему, совсем не свойственного Карначу поступка. Он всегда считал и тайком убеждал всех знакомых, весь Союз архитекторов, что Карнач по характеру своему карьерист.

Еще большее разочарование Бронислав Адамович испытал, когда узнал о причине Максимова самоотвода. Сперва даже не поверил. Ерунда. Еще одна карначовская мистификация. Но когда убедился, что это так, когда об этом загудел весь филиал Белгоспроекта, не мог простить себе такой слепоты и глухоты. Постарел, что ли? Как он, такой жох, мог не знать о семейных отношениях человека, за которым с самого института следит пристальнее, чем за кем бы то ни было? И более ревниво. Сам себе признавался в этом. Да, ревниво. Что ж тут такого? Они ведь однокурсники. И только они двое из всего курса получили за дипломные проекты пятерки. Оба их проекта, у него — жилого дома, у Максима — районного универмага, были приняты для строительства объектов. Для выпускников это наивысшая оценка, потому что большинство дипломных проектов никакого практического значения не имело. Тогда он от всей души клялся Максиму в дружбе. «Через десять — пятнадцать лет мы с тобой будем ведущими архитекторами республики». Максим скептически улыбался. Почему? От сознания своего превосходства? От неверия в его, Макоеда, способности? Эта улыбка не понравилась Брониславу уже тогда, на выпускном вечере. И зависть уже тогда была: Карнача оставили в Минске, его послали в областной центр.

А потом… Карначу все удавалось. Карнача хвалили. На него, Макоеда, наводили критику. Он сам чувствовал, что у него не получается так, как хотелось бы. Считал, что его талант губит провинция. Но Карнач сам приехал в их город и сразу оказался в центре не только архитектурной жизни. Тогда Макоед сделал вывод: надо уметь жить. Даже жениться надо уметь. Он забыл о том, что, когда Карнач женился на свояченице Игнатовича, сам Игнатович был всего лишь инструктором горкома комсомола.

Макоеду всю сознательную жизнь хотелось добиться руководящего поста. Но он, уже изрядно облысев, добрался только до должности руководителя мастерской. Как ему хотелось стать главным архитектором города! Но дорогу перебил Карнач. Черт его принес из столицы!

И вот Карнач покачнулся. Перед Макоедом засветил маячок. Ах, если б ему вырвать из-под Карнача кресло… Используя свой и карначовский опыт, он сумел бы показать себя. В конце концов, много значит быть каждый день на глазах у начальства, самому планировать застройку и первому узнавать, что планируется сверху. В таком положении легко и для себя получить выигрышный проектик, вроде карначовского Дворца культуры, которому городские и областные власти дали самую высокую оценку и теперь показывают как достопримечательность города каждой делегации.

Сперва его немного разочаровало, что Карнач споткнулся на семейных ухабах. Лучше было бы, если б он поскользнулся на работе, на архитектурном поприще. Но, рассудив, продумав детально, Макоед пришел к выводу, что вряд ли спустят это главному архитектору города. Надо иметь в виду, чья сестра Даша. А родство — большая сила. Пока ты свояк первого секретаря горкома, ты на коне. Разорвешь родство, неведомо где можешь оказаться.

Зная, что Игнатович архитекторов, художников принимает без очереди, Макоед записался на прием на третий день после конференции, когда еще не выяснил причину самоотвода Карнача. Он сгорал от любопытства и надеялся, что в разговоре с Игнатовичем сумеет если не выяснить причину, то нащупать хотя бы тоненькую ниточку, которая помогла бы распутать клубок.

Раньше по этому делу он не рисковал обращаться в горком, потому что не сомневался: Игнатович поддержит Карнача, — главный архитектор не давал разрешения на место, где ректорат института и молодые архитекторы из его, макоедовской, мастерской хотели посадить общежитие. Как архитектор Макоед в душе соглашался с аргументами Карнача. Но дурак он был бы, если б стал поддерживать коллегу. Тем более что, кроме всего прочего, Нина просила помочь институту, — ей надо еще пройти конкурс, чтоб закрепить за собой кафедру.

Результат приема окрылил его. Во-первых, Игнатович хотя и дал понять, что дело мелкое и горком не будет подменять архитектурное управление, но не возражал против посадки общежития там, где просил институт. Во-вторых, и это для Макоеда было главной радостью, пока они были у секретаря, Карнач, который раньше заходил в этот кабинет без стука, вынужден был ждать в приемной.

В такой ситуации очень важно почаще показываться Игнатовичу на глаза. Но с чем? Не полезешь же опять с общежитием или другой подобной мелочью. Надо подбросить такую архитектурную идею, которая могла бы заинтересовать секретаря горкома. Какую? Подкинь, когда в голове пусто.

Но вдруг озарило… Заречный район… Знал, как интересуется Игнатович будущей застройкой этого района. Хочет сделать экспериментальным. Разработка проекта поручена мастерской Шугачева. Не без стараний Карнача. А Шугачеву Макоед завидовал не меньше, чем Карначу. Кому он не завидовал! Но вместе с тем он умел лучше, чем кто бы то ни было, анализировать происходящее, соотносить большое и малое. Состоялся Пленум Центрального Комитета партии. Генеральный секретарь говорил о недопустимом распылении средств в капитальном строительстве, о неоправданном удорожании многих строек, призывал к экономии. Экспериментальный район, на который Шугачев разевал рот и с идеей которого носится как курица с яйцом, требует дополнительных ассигнований. Черта с два вы получите их теперь! Кто это после Пленума выделит лишние миллионы для какого-то областного города? Надо перечеркнуть идею Шугачева, его проект — проектом более экономичным.

К удивлению Нины Ивановны, Броник дней десять не открывал свой бар, точно ключи потерял, и до поздней ночи сидел не у телевизора, а над чертежной доской.

— Что за срочная работа такая? — спросила она.

— Конкурс.

— Ты — как студент, который собирается жениться и у которого одна надежда на конкурсную премию. На что конкурс?

— Секрет. Хочу сделать тебе сюрприз.

Когда чертежи определились, Нина Ивановна выразила недоумение:

— Конкурс на планировку района? И ты хочешь за это получить премию? Мура какая-то. Студенческий черновик.

Он подскочил:

— Все, что я делаю, для тебя мура!

Они поссорились. И Броник в тот вечер выцедил почти недельную норму, которую он, работая, сэкономил.

Игнатовичу его идея не понравилась, хотя рассматривал эскизы секретарь долго и внимательно. Замечаний не делал. Вежливо сказал:

— Простите, Бронислав Адамович. Но, знаете, знакомо все. Как бы сказать? Вторично. Районов-близнецов у нас хватает. Хотелось бы получить новое, оригинальное решение. Поработайте, поищите. Я знаю, это не сразу приходит… Творчество!

Макоед понял, что свой проект ему не протолкнуть. Но не пал духом. То, что Игнатович ничего не сказал о шугачевской идее, которую давно, год назад, одобрил, и просит его, Макоеда, поискать новое решение застройки Заречья, обрадовало его. Значит, произошел поворот. Авторитет Карнача явно покачнулся. Похоже, что Игнатович ищет себе нового консультанта по архитектурным проблемам. В таком разе черт с ним, с Заречьем. Разумеется, было бы неплохо столкнуть Шугачева под откос. Удар по Шугачеву — удар по Карначу. Но пускай работает на здоровье, он, Макоед, добрый. Шугачевская идея требует сверхнормативных ассигнований, которых никто не даст. И будешь ты, Витя, проектировать район обыкновенный, типовой, славы на котором не наживешь, только крови тебе попортят при утверждении.

А ему важен не район, ему главное показать себя, свою глубокую заинтересованность в вопросах архитектурного облика города, о чем так заботится Игнатович. Поэтому он обещал, что будет работать, будет искать.

Нина как-то без него прочитала планировочный эскиз более внимательно, узнала район. Вечером сказала:

— Кому ты готовишься подложить этим свинью? Шугачеву или Карначу?

— Почему ты не хочешь увидеть здесь здоровое соперничество двух зодчих?

— Это ты зодчий? Не смеши меня.

В последнее время она слишком часто и зло насмехалась над его способностями архитектурными и… мужскими. Это не только оскорбляло Бронислава Адамовича, это пугало. Он всегда боялся, что Нина может его бросить. Теперь эта опасность как будто приблизилась. Что их связывает? Детей нет. А она такая красивая. В институте столько мужчин. Мучился от ревности, подозревая сразу трех преподавателей. И ошибался…

Хотя жили они как кошка с собакой, но — недаром говорят в народе: муж и жена одна сатана — не могли не влиять друг на друга. Неприязнь Броника к Карначу постепенно передалась ей. Правда, она иногда дразнила мужа, что Максим ей нравится. На деле же считала, что из-за него Макоеду нет хода в большую архитектуру и это отражается на их достатке, хотя зарабатывали они в три раза больше, чем двое архитекторов Шугачевых — старший и младший.

Когда Броник позвонил ей, что Карнач нацелился на ее место в институте, она испугалась (ей так хотелось заведовать кафедрой!) и возненавидела этого человека, который мало того, что всю жизнь оттирает ее мужа, теперь еще становится на ее пути. Но через несколько дней в архитектурных кругах бомбой взорвалась новость — Карнач разводится с женой. Тогда в ее душе произошло что-то странное: боясь Максима и почти ненавидя, она в то же время почувствовала, что неведомая, страшная и притягательная сила влечет ее к этому человеку, такому не похожему на мужа. Что это — холодное женское любопытство или пожар, разгоревшийся из той маленькой искорки, которая когда-то давно, при первом знакомстве, затеплилась и тлела под пеплом неприязни — им изо дня в день засыпал ее Макоед?

Так что не только из холодного расчета решилась она на поступок, даже для нее нелегкий.

Сближение дало радость, какой она никогда не знала. Подтверждалась истина из старых романов: от ненависти до любви — один шаг. С Макоедом она после этого долго не могла лечь в постель, выдумывая самые невероятные отговорки. И издевалась над ним так, что подчас самой делалось стыдно и гадко. Днем и ночью она думала о Максиме. Если б он только пальцем ее поманил, сказал одно слово, она тут же, в тот же миг, презирая все сплетни, которые, как круги по воде, разошлись бы по городу, рискуя даже кафедрой, ушла бы к нему в Волчий Лог, в заснеженную пустыню.

Но на ее настойчивые звонки Максим отвечал любезной, веселой, однако бездумной, без подтекста и намеков болтовней, анекдотиками и сказочками. И всячески увиливал от предложения встретиться: то у него командировка в Минск, то лекция в дальнем райцентре, то скульптор приехал, с которым вместе они работают над монументом.

Это ее не просто огорчало — беспокоило, заставляло злиться на весь мир. Даже на него. Но она сдерживала себя: не надо торопить события, надо ждать, понять его осторожность, зачем давать Даше козырь, чтобы она могла оплевать на суде его, а заодно и ее. Но иногда ей становилось не по себе. А может быть, он и в самом деле хочет идти в институт на ее место? Из-за положения человек может отказаться даже от любви, в особенности в таком возрасте, далеко не юношеском. От этой мысли ее кидало в дрожь. Она придумывала страшные кары, которые обрушит на его голову. Одним словом, она жила в смятении чувств — с внезапными переходами от розовых грез о будущем к страху и гневу.

Макоед пронюхал, что городские власти недовольны протестом Карнача против «привязки» химического комбината в Белом Береге. Чего он лезет? Хочет себя показать? Размещение таких объектов решается не на его уровне.

Макоед вернулся в тот день с таким видом, будто выиграл за тридцать копеек «Жигули». За обеденным столом, попивая аперитивчик, потирал руки.

— Нинуля! Как это римляне говорили? Кого Юпитер хочет покарать, лишает разума? Так?

— Кого это он лишил разума, твой громовержец?

— Карнача. Такой стратег и тактик был. Такой ловкач. Так вознесся. И вот… закружилась у человека голова. Что ни сделает, то, прости, в лужу…

— А что он сделал?

— Мало? Самоотвод… Протест в Совмин против строительства комбината.

— Он думает о будущем города.

— Хе. В том-то и беда, что он думает, будто один он думает.

Диалог шел на расстоянии: он — в комнате, она на кухне, готовила салат. Вошла в комнату с салатницей в руках, увидела, как Макоед сияет, как потирает руки, и… остановилась, не дойдя до стола.

Это злорадство, над которым она раньше подсмеивалась, дразня и подзадоривая Макоеда, теперь стало нестерпимым, оскорбляло ее.

Она гадливо сморщилась, как будто наступила на жабу.

— Да ты ногтя его не стоишь, слизняк лысый!

Макоед давно научился различать, когда Нина дразнит, издевается над ним, и, хотя это обижало, сохранял относительное спокойствие, иногда, в хорошем настроении, даже подыгрывал ей. Но на этот раз было непохоже просто на насмешку. И слов таких она никогда еще не говорила. Такой обиды нельзя простить! Надо хоть раз показать ей свой характер: Бронислав Адамович вскочил со стула.

— А ну, повтори… повтори, что ты сказала!

— Повторю! Сто раз повторю! — уже закричала в полный голос Нина Ивановна и бросила салатницу на пол.

Зазвенели, разлетаясь, фаянсовые черепки, жирное бело-коричневое месиво заляпало половину дорогого ковра.

Бронислав Адамович, ошеломленный таким поведением жены, испуганно отступил от стола. Много она ему крови испортила, но до такого не доходило ни разу. С ума сошла баба. Что она несет? Что она несет! Ужас!

— Не смей говорить гадости про Карнача! Я люблю этого человека!

Он застонал.

— Нина…

— Хочешь знать больше? Я его любовница.

И ушла в спальню, гордая своей отвагой. Там открыла шкаф, выкинула из него на кровать несколько платьев на плечиках. Первый порыв был — собрать чемодан и уйти отсюда навсегда. Теперь, когда сделала такое признание, разве можно оставаться? Но уже следующие плечики — с шубой — застыли в руках и словно сами потянулись назад в шкаф.

Только в кино так просто уходят жены от мужей, осознав их никчемность и свою ошибку. В жизни все гораздо сложнее. Куда она пойдет из этого теплого гнезда? К кому? Кто ее ждет? И вещей у нее не на один чемодан (только пальто и шуб штук семь) — на добрую машину. Волна отхлынула. Обнажилось дно — весь этот быт, комфорт, они держат, привязывают. Смешно в наше время бросать квартиру, на которую имеешь не меньше прав, чем он. В последние годы, после защиты диссертации, она получала в иные месяцы, когда у Макоеда не шли статьи, больше его и все деньги тратила на себя и убранство квартиры. Богатую компенсацию получил бы Макоед за потерю жены!

Нет, в Волчий Лог она пойдет, но тогда, когда ее попросят, на руках понесут. А теперь пока что надо бить отбой.

Прислушалась, что делает Макоед. Ни звука. Точно умер. Это ее даже немного испугало. Но так бесшумно не умирают. Ошарашен, что ли? Вспомнила, какие глаза у него стали — что у коровы, которую ведут на убой.

Нина Ивановна усмехнулась. Интересно, однако, что он делает, в какой позе сидит. Не выдержала, как девчонка заглянула в замочную скважину. Броника было не видно. Пожалела, что вместо легких застекленных дверей они поставили эти, дубовые. На черта им двоим такая изоляция. Скрывают они друг от друга мысли, а не слова. Слова могут быть любые, даже такие, какие она только что сказала. У других после таких слов была бы трагедия. У них будет фарс. Еще один. Она не сомневалась: ей удастся убедить Броника, что все это неправда, что она просто шутила, хотела подразнить его.

Наконец услышала, как заскрипел стул, как тяжело вздохнул оскорбленный муж.

Жив курилка.

А когда забулькал коньяк (в фужер наливает) и Макоед, забыв о своем горе, привычно крякнул, Нине Ивановне захотелось расхохотаться.

Потом слушала, как он, пыхтя и покряхтывая, подбирал черепки и салат, вытирал ковер. Конечно, жаль такую дорогую вещь. На кухне полилась вода в пластмассовое ведро.

«Хочет замывать. Переложит порошка, и химия съест краску».

Она посмотрела на себя в трюмо, нашла подходящую улыбку и с ней вышла из спальни.

Бронислав Адамович разогнулся, удивленный ее появлением. С мокрой тряпки текла мыльная вода. Остатки потных волос, которыми он обычно умело прикрывал лысину, прилипли ко лбу, воротник расстегнут, галстук сбился набок и висел поверх пижамной куртки.

В ней снова шевельнулась гадливость, но она тут же взяла себя в руки.

— Ах, какой ты молодчина, Броник. Разве можно найти лучшего мужа?

Из коровьих глаз его брызнули пьяные слезы. Хотя она знала его сентиментальность, чувствительность, но слезы эти на миг тронули ее.

— Ты по-ве-рил? — растягивая слова, наивно удивилась она.

Бронислав Адамович швырнул тряпку на ковер, мыльные брызги даже на стол полетели. И на нее. Одна-две попали на лицо.

— Ну, дорогой мой. Не знала я, что ты такого мнения о своей жене. Если ты мне поверил, то что было б, если б ты услышал такую несусветную сплетню от кого-нибудь другого?

В ответ он, как раненый бык, покрутил головой и угрожающе замычал, хотя чувствовал, что уже обессилел и не способен на месть.

Нина Ивановна осторожно приблизилась к мужу.

— Успокойся. Я хотела проверить, осталась ли у тебя хоть ревность. Мне давно казалось, что ты даже ревновать перестал. Я и теперь сомневаюсь. — Она вдруг перешла в наступление. — Если эта тряпка под ногами, — пристукнула каблучком по ковру, — тебе дороже жены… если ты прежде всего подумал о том, чтоб пятна не осталось… Ты бойся пятен на совести!.. Ты, как попугай, повторяешь слова о любви. А где она? Я не чувствую ее. А я хочу любить! Я хочу любить! — Она притворно всхлипнула. — Поэтому я и выдумываю черт знает что, только бы сделать тебе больно. Неужели ты, называющий себя психологом, не можешь своим куриным умом дойти до этого? Не можешь понять меня?

Бронислав Адамович перешел в оборону, потом сдался, даже просил прощения.