Аванпост

Глава тринадцатая

На этот раз Голубь вздрогнул. Даже он, при его веселом, беспечном, легкомысленном характере, почувствовал трагизм этой зловещей тайны. Оставим Баталангу, пусть маркиз с фонтаном тоже только шутка. Труп перед ванной — прекрасно, главное, потушить свет. Фельдмаршал узнает его во время тревоги — подумаете! Маккар не приходит на вечер — ерунда. Но тут другое, пострашнее: сидит посреди Сахары двадцатилетний Малец и рыдает, что убил нескольких человек. И что здесь всего ужаснее для человека легкомысленного: знает обо всем этом только он один. Надо же теперь что-то делать. Не поймите превратно: речь идет не о гармошке или какой-нибудь глупой шутке, а о вполне серьезных делах.

— Прошу тебя, перестань реветь… Лучше бы я слушал стихи Троппауэра. Они очень похожи на твою историю. Такие же волнующие, грустные — и ничего нельзя понять… На вот, возьми сигарету, закуривай и рассказывай все по порядку.

Переведя дух, студент кое-как унял свои всхлипывания и задышал ровнее. Временами, правда, еще шмыгал носом. Его трясло от волнения, так что поначалу стучащие зубы рассекали слова на слоги…

— Теперь вы все узнаете, — прошептал он. Потом многозначительно добавил: — Господин майор.

Голубь вскочил и, взвыв, шваркнул кепи о песок. — Только без этих глупостей, умоляю!

— Хорошо, хорошо… Не будем об этом. Предположим, я ничего не знаю.

— Во всей этой истории именно я — тот, кто ничего не знает. И чем больше мне пытаются что-то объяснить, тем меньше я понимаю.

Малец хитро улыбнулся.

— Договорились. Так слушай. Предположим, ты ничего не знаешь. Просто ты мой верный друг, и я рассказываю тебе все ужасы затем, чтобы, если я умру, было кому затянуть петлю на шее мерзавцев. Для начала имей в виду, что все это множество людей, которые расположились здесь вокруг нас лагерем, никогда не вернутся оттуда, куда идут. И причиной тому несколько мерзавцев, которые убили Рюселя.

— Объясни мне наконец, какой такой эликсир жизни изобрел этот господин Рюсель.

— Он нашел путь, который искали две тысячи лет. Светоний Паулин еще в первом веке побывал здесь, и он упоминает в своих записях о некоей Крокодильей троне, которая беспрепятственно ведет через пустыню до страны Черных Великанов. Поскольку вдоль берегов Нигера

в тех местах, которые описывал Светоний, живут пигмеи, Рюсель предположил, что великаны — это народ сокота. Они по сравнению с пигмеями действительно огромного роста. Так это упоминание, которому серьёзные ученые из-за слова «великаны» не придавали значения, сослужило Рюселю добрую службу, и он доказал, что оно верно. Равно как и слова Геродота, до известной степени. Теперь о Геродоте…

— Друг… Не надо о Геродоте! Или где-нибудь в другом месте, но только не в Сахаре! Мне с этими древними и в морской академии было одно мучение.

Сквозь серую пелену пыли проглядывала молочно-бледная луна. Ее тусклый свет падал на уходящие в бесконечность песчаные холмы. Горестно заржал напугавшийся чего-то мул, и издали ему ответили гиены.

— Ты должен это выслушать… — сказал Малец. — Из-за этого погибнут тысячи людей…

— Не сердись, но это глупость, что из-за каких-то там классиков в пустыне гибнут люди! Здесь жара, нездоровый климат. Но ни Вергилий, ни Шекспир тут ни при чем!

— Я знаю, ты притворяешься. Но все-таки прошу тебя, потерпи еще немного. Геродот пишет, что между Нилом и Нигером есть сообщение. И туманно объясняет это крокодилами. По мнению Рюселя, Крокодилья тропа ведет через Сенегамбию, а Геродот, который шел дорогой Светония, очевидно, перепутал Нил с Гамбией. Тот, кто найдет этот путь, соединяющий Сахару с провинцией Нигер, сделает величайшее открытие нашего времени и поможет освоению Африки. Построить тогда железную дорогу через Сахару будет пара пустяков. Она соединила бы Средиземное море с портами на западноафриканском берегу. Потом Франция захватила бы свободные земли в Сенегамбии, ту самую Баталангу, где Живет народ сокота.

Сокота знают этот путь, который со времен Светония и Геродота все пытаются найти. Рюсель считал свое предположение о том, где он должен быть, абсолютно верным… Но Рюсель исчез. И никогда не вернется. В Марокко возвратился только доктор Бретай, смертельно больной, а еще Анри Гризон остался живехонек…

— Этот Гризон… Он тоже был там вместе с Рюселем?

Малец хрипло, вызывающе рассмеялся:

— Был?… Он его и убил!

То есть этот человек, чей бумажник лежит у него в кармане, кого проткнули в доме доктора Бретая его штыком, этот самый Анри Гризон убил Рюселя?

— А ты откуда все это знаешь?

— Меня с Гризоном свела та женщина, я подозреваю, что она была его любовницей или агентом. Гризон втерся в доверие к Рюселю, выдавая себя за богатого путешественника и охотника на львов. Как человек опытный, он и организовывал экспедицию, и меня с собой взял.

— А кем он был на самом деле?

— Теперь-то я знаю: прожженным политическим авантюристом. То он становился мусульманским пророком и устраивал беспорядки в Аравии, то в качестве рабочего поднимал забастовку на иракских нефтяных приисках, за немалые деньги, конечно. Я и Лапорте, один охотник, были самыми молодыми в экспедиции.

Мы остановились лагерем в пустыне, недалеко от тропиков, в том месте, где позднее создали пост Ат-Тарир. Жившие в лесу пигмеи помогали в работе по лагерю. Отсюда Рюсель отправился в свой последний путь. С ним пошел только доктор Бретай. Возможно, Рюсель подозревал, что в экспедиции есть сомнительные люди, поэтому никого больше не взял. До лагеря добрались только Лапорте, Лорсакофф, он русский, Гризон, англичанин Байрел и я, остальные из-за болезни или по другим причинам отстали по дороге.

Вечером наши помощники-туземцы, человека четыре, среди которых был и вождь, Илломор, устроили небольшой праздник и пригласили на него нас, своих белых хозяев.

Они казались совсем мирными, угощали нас киви. Это такой напиток из побегов особого вида пальмы. Водка без цвета и без запаха. По древнему поверью, побеги должны пережевывать девушки-девственницы и массу сплевывать изо рта в кувшин, который потом передается из рук в руки. Почти у всех примитивных народов есть такой перебродивший от человеческой слюны напиток. Надо мной еще шутили, что для новичка в тропиках это самая страшная минута. Потому что не принять из рук вождя кувшин — смертельная обида. Туземцы разожгли большой костер, бренчали на каких-то своих простеньких инструментах, и мы пили. Второй стакан я уже проглотил без особого отвращения. Крепкий напиток вроде пшеничной водки, только немного шипучий… Туземцы очень скоро начали что-то дико выкрикивать и в экстазе козлами скакать вокруг костра.

Непонятно почему я тоже вдруг почувствовал, что и мне надо прыгать. Голова у меня горела, костер, лес, пигмеи — все качалось перед глазами, потом руки-ноги у меня вдруг задергались, и в последнее мгновение перед тем, как полностью потерять разум, мне померещилось, будто я уже тоже прыгаю вместе с туземцами вокруг костра…

Проснувшись утром, я обнаружил, что лежу связанный, а рядом со мной сидит Лапорте.

— Лежи-лежи, не вставай, — сказал он мне кротким голосом, каким обычно разговаривают с тяжелобольными.

Голова у меня просто раскалывалась.

— Почему… почему я связан?… Лапорте молчал.

— Почему вы не отвечаете? — воскликнул я раздраженно.

— Понимаете, вам вчера было плохо, и вот… Мы забыли, что у некоторых людей киви вызывает приступ бешеной ярости… Очень редко, но иногда это случается.

Я немного приподнялся…

И… о ужас!

В нескольких шагах от меня по-турецки сидел вождь, рядом с ним Гризон. А перед ними лежали двое пигмеев и Байрел… Мертвые!… Я их застрелил!

Можешь представить, что я чувствовал?… В припадке ярости от этого дурмана я начал палить во все стороны и убил двух туземцев и одного европейца. Револьвер с пустым барабаном лежал рядом со мной.

Малец замолчал и, тяжело дыша, уставился перед собой. Две нахальные гиены подкрались к ним совсем близко и сели в нескольких шагах, словно они тоже слушали рассказ. Голубь швырнул в них ком песка, и звери с хриплым тявканьем убежали в пустыню.

— Тут все и началось, — продолжал Малец. — Позже Лапорте развязал мне руки. Голова болела отчаянно. Время близилось к полудню. Вождь сидел не шевелясь и не произносил ни слова. Его звали Илломор. Я потому и запомнил, что такое странное имя — Илломор… Гризон пробовал говорить с ним, сказал, что похоронит мертвецов. Илломор не ответил. Только сидел и ковырял в пальцах ног, уставившись в пространство. Лорсакофф сказал, это плохой знак. Если вождь молчит-, значит, он дает обет. После торжественного обета туземец может молчать неделями, и никто не знает, какой он дал обет. Может, он на несколько месяцев укроется в лесу, а может, всех нас прирежет, прежде чем мы тронемся дальше…

Трупы сфотографировали. Потом составили протокол. Что я, одурманенный киви, убил Байрела и туземцев, Гризон и Лапорте подписали его. Тогда Лорсакофф подал бумагу и мне, сказав, что, если не подпишу, суд признает это только отягчающим обстоятельством. Да я и не собирался ничего отрицать. Какой в этом был смысл? При четырех свидетелях?

Я подписал.

Потом Лорсакофф сказал, что нужно идти навстречу Рюселю. Может, с ним и Бретаем что-нибудь случилось? Мы похоронили мертвецов и двинулись в путь.

Идя по их следам, мы углубились в самую чащу леса. Через некоторое время мы с Лапорте остановились отдохнуть, а Лорсакофф с Гризоном пошли вперед. Через час они вернулись и сказали, что нужно идти, следов что-то не видно. Между тем мы уже находились в глубинных районах таинственной земли Баталанга:

К вечеру мы наткнулись на труп Рюселя. Он был убит выстрелом в голову. Лапорте, Гризон и Лорсакофф, казалось, в отчаянии бросились к трупу.

— Убийство… — пробормотал русский.

— А Бретай? — спросил я.

— Или он тоже убит, или…

— Или?…

Никто из них не ответил. Труп сфотографировали, В молчании мы двинулись обратно. Все это было тягостно и непонятно. Уже когда мы шли по пустыне, Гризон сказал мне:

— Вы совершили страшное преступление. Если вас не посадят, то до конца дней упрячут в сумасшедший дом. Я не хочу портить вам жизнь. Лорсакофф с Лапорте тоже будут молчать. О протоколе никто не узнает. Но за это вы станете моим человеком. Мне нужны верные помощники. А вам я доверяю. Если вы когда-нибудь обманете мое доверие, протокол и фотографии из моего кармана выйдут на свет Божий. В любой момент я могу обречь вас на жизнь умалишенного, арестанта или бродяги…

— Чего вы от меня хотите?

— Пока еще не знаю. Я агент международной разведывательной службы. Если вы сдержите слово, у вас ле будет причин жаловаться.

С тех пор я стал игрушкой в его руках. У меня слабый характер, а у него были доказательства моей страшной вины. Да и вообще… Что я мог предпринять против такого сильного, властного, могущественного человека?

Мы прибыли в Марокко, потом в Оран. Постепенно я по крохам узнавал разные подробности. Например, что Рюселя застрелил Гризон. Но не нашел у него плана. Его унес с собой Бретай, который скрылся другой дорогой, потому что они подозревали, что среди сопровождающих есть предатель. Рюсель как раз тем утром нашел таинственный путь. Он был болен. Поэтому торопил Бретая, чтобы тот уходил один. Но так, чтобы не встретиться с нами. Бретай ждал Рюселя в Оране. А вместо него приехали Лорсакофф, Лапорте и Гризон. Они и Бретая шантажировали. Так же, как и меня. Фотографией и протоколом о смерти Рюселя. На Бретая легло ужасное подозрение, что он убил своего учителя. Даже если б его оправдали, он никогда бы не смыл с себя этого подозрения. Еще его шантажировали письмами. Жена Рюселя и секретарь уже давно любили друг друга. Когда-то она написала ему несколько писем, якобы компрометирующих, и Лорсакофф их выкрал. Вдова Рюселя и Бретай попали в ужасное положение. Им пришлось сдаться. Бретай признался, что план у него. Он согласился вступить в сделку, но сказал, что отдаст план только покупателю из рук в руки и сам назначит цену. Лорсакофф считал, что это справедливо, только с тем условием, если они будут следить за каждым шагом Бретая. Мы с Лапорте устроились к нему в дом лакеями и не спускали с него глаз. Если он куда-нибудь выходил, на углу всегда ждали Лорсакофф и Гризон.

Бретай тянул с делом как мог. Сначала сказал, что должен доработать план, который составлялся наспех, потом долго торговался с покупателем, которого привел Гризон. Потом женился на вдове Рюселя. Плана никто не видел. Даже не догадывались, где он его прячет. Ведь набросанный в чаще рисунок не то, что огромная карта. Это может быть всего клочок бумаги. Хочешь — сунь в карман, хочешь — в спичечный коробок. Шантажисты наседали на Бретая и исходили злостью. А он теперь откровенно смеялся им в лицо, когда они грозили оглаской. Ведь они стали его сообщниками. Если удастся обвинить Бретая в смерти Рюселя, как они объяснят, почему так долго скрывали известные им свидетельства преступления?

Ситуация изменилась: теперь они обоюдно держали друг друга за горло. Но стоило кому-нибудь потуже, сомкнуть пальцы, как он мог задушить себя. Лапорте не один раз обыскивал по ночам дом, искал карту, но даже и предположить не мог, где она. Бретай продолжал тянуть время, придумывал все новые и новые уловки. Между тем в дом стал наведываться капитан Коро, как правило, когда Бретая не было. Они с мадам Бретай явно нашли общий язык.

В тот день налетел сирокко… Дул пронизывающий до костей, жгучий ветер, в ушах у меня стучало, голова раскалывалась от давления. Я пошел в свою комнату, чтобы прилечь. В такие дни я способен был только лежать пластом, спасаясь коньяком… Я, по обыкновению, проглотил разом полбутылки и растянулся на кровати, чтобы заснуть. Вдруг жар бросился мне в голову, задергались руки… ноги… я не мог ни встать, ни крикнуть… Что такое?…

Тут, как в кошмаре, открылась дверца шкафа и из него вышел полуголый вождь пигмеев с кольцом в носу — Илломор!

Я хотел вскрикнуть, позвать на помощь, потому что мои руки и ноги двигались в такт тамтаму, но продолжал беспомощно лежать, и вождь тихо произнес:

— Вот мой обет.

Он положил на стол револьвер и на своем лаконичном языке, одним движением губ, произнес, как выплюнул:

— Убей!

Я еще видел, как он уходит, подняв копье и широко ступая, как все пигмеи…

Потом вокруг меня все запылало, завыли трубы, зазвучали гортанные африканские песни, застучал тамтам… Больше ничего не помню…

С пепельно-серым лицом Малец уставился прямо перед собой, совершенно без сил от долгого рассказа и гнета страшных воспоминаний.

— …Я очнулся на кровати, связанный. Лапорте мокрым полотенцем отирал мне лицо. Ты, верно, догадываешься, что произошло…

— Не надо… — с ужасом вымолвил Голубь… — Не говори… Я подумаю…

Они замолчали.

…Над пустыней занимался рассвет, и порхающие блестки песка вспыхивали по временам в беловатых сумерках.

С застывшим, как маска, лицом Малец прошептал:

— Всех троих… я… одурманенный киви.

Трубы заиграли подъем. Пришлось бегом возвращаться в лагерь…

— Самое главное… — задыхаясь, выговорил на бегу Малец, — я тебе еще не сказал… В легион меня заставил вступить Лапорте… Они сумели устроить, чтобы я попал именно в эту роту…

— Потом доскажешь…

— Нет-нет… лучше сейчас. Лапорте настоял, чтобы я вступил… От Ат-Тарира строят дорогу… Вместо утерянной… Через тропический лес… Безумное предприятие… и все-таки строят… Люди гибнут сотнями… В этой роте многие хотят воспрепятствовать строительству… Поэтому меня Лапорте с Гризоном и заставили…

Он выдохся от бега, горло сдавило, но все-таки ему удалось произнести:

— Лапорте в легионе и… его имя…

Больше он не мог говорить, слова не шли из горла, при каждом шаге из легких вырывался свист… Но он все же хотел назвать имя…

Грянул выстрел!

На бегу перевернувшись в воздухе, Малец растянулся на песке, перекатился на спину и раскинул руки. Больше он не двигался, только в уголке рта выступила кровь.