Аванпост

Г лава семнадцатая

Когда он пришел в себя, в голове шумело. Он не чувствовал боли, казалось только, что вместо головы у него бочка, из которой хотят вырваться десять тысяч пчел.

Светало…

Голубь ощупал затылок. Он слегка припух и болел от прикосновения…

Дьявол! Хорошо ему по черепушке съездили! Он пошел обратно в лагерь.

Так, значит, его спасло привидение. С помощью старика араба. Конечно! Араб слышал, что у него украли рубашку, он знал, что змея пропала, и, вероятно, догадывался о связи этих событий. Поэтому он быстренько облил его вонючей водкой. В этой пустыне чего только не случается!… Постоянно жизнью рискуешь!… Нет чтобы потерять ее… Не дай Бог…

Значит, привидению он понравился. Жаль только, что оно не верит ему… А он с радостью отдал бы ту барочную вещицу. Часы в виде крокодильей головы… К тому же с защелкивающейся крышкой, такие теперь только отставные пожарники носят, пришпилив их к груди на медной цепочке… Но вот ведь украли… Поди догадайся, кому они понадобились…

Та—ра-ра!… Та-ра-ра!…

Построение!

О—ля-ля! Надо скорей бежать к остальным, чтобы было алиби. Самое время прихлопнуть кого-нибудь из его ружья, как здесь повелось.

Но сегодня в виде исключения ничего подобного не произошло. Все разбежались по своим взводам, солдаты построились, заурчали моторы, заскрипели повозки, послышались ругань, свист нагаек, слова команды, и наконец колонна тронулась…

Троппауэр вернулся в строй. Как ни в чем не бывало. Пока они стояли в оазисе, он совершенно оправился от ранения. Поэт крикнул Голубю:

— Где тебя, дьявола, носило? Я тебя повсюду искал… Тебя Малец спрашивал. Хочет с тобой поговорить… Он в санитарной повозке, плохо ему, бедняге…

— Жалко, что меня не было… Несчастный парень, как только будет возможность, я к нему загляну…

Протяжный свист и где-то далеко-далеко резкий крнк: «Шагом марш!»

Днем, во время часового привала, Голубь отправился к повозке.

— Привет, парень… Как дела?! — поприветствовал он больного.

Малец лежал пожелтевший, исхудавший, кожа да кости, и, увидев Голубя, с живостью завертел головой, словно от нетерпения…

— Тебе нельзя говорить… — замахал на него руками Голубь. — Будем переписываться. Я принес карандаш и бумагу. Представь, что ты Троппауэр, и пиши, только чтобы я понял…

Больной кивнул, взял блокнот и написал: «Я убил Бретая, его жену и капитана Коро. Нас в доме было только двое: я и Лапорте. Прежде чем вызвать полицию, Лапорте заставил меня вместе с ним обыскать комнату. Из руки капитана выпала записка. Я ненавижу Лапорте. И записку сразу же уничтожил. Там были такие слова: „За нами следят. Если вы захотите узнать, сколько времени, переведите стрелки на солнце. В полночь будет точное время. Доктор Бретай“. Я знал, что уничтожаю важный документ. Лапорте научил меня, что сказать полиции». Голубь прочитал записку.

— Старик, я мало что понимаю из всей этой белиберды. Но твоего Лапорте с удовольствием прикончил бы, жаль, что его нет в легионе.

Больной в изумлении посмотрел на него. Когда Голубь сунул исписанный листок в карман, он опять взял блокнот и, волнуясь, написал:

«Лапорте служит в легионе вместе с нами под именем…»

— Garde a vous!

Голубь вскочил. Рядом стоял полковой врач.

— Вам что здесь, казино? Убирайтесь немедленно! Голубь выскользнул вон.

Что за глупости настрочил этот Малец? Но если Лапорте действительно в легионе, он ему покажет, что такое настоящий бокс.

— Извините…

Выходя из повозки, Голубь налетел на графа. Ага! Никак он подслушивал? Может, он и есть тот самый Лапорте?

— Признайтесь, — с ходу накинулся он на него, — вы случайно не носите псевдонима?! А?!

— Но позвольте…

— Никаких позвольте! Советую вам впредь быть поосторожнее! И нечего вертеться вокруг повозки! Если вы еще раз обидите этого парня, вам несдобровать… Как вас зовут? Не Лапорте?! Отвечайте!…

— Об этом не может быть и речи…

— Ваше счастье. — С этими словами Голубь оставил его.

Граф мрачно посмотрел ему вслед. Подошел санитар.

— Грубый тип… — сказал он.

— Значит, говорите, нет надежды? — спросил санитара граф.

— Доктор сказал, что если телегу еще хоть раз тряхнет, то ему конец… кровоизлияния не избежать…

— И никаких шансов, что он выздоровеет?

— Абсолютно никаких, — помотал головой санитар и вынул из кармана кусок хлеба. Смачно откусил. — Вена открыта, и рана не зарубцовывается. Надо бы сделать операцию, но в таких условиях невозможно.

— Спасибо… — Граф сунул санитару монету и в задумчивости удалился.

Голубь как раз ставил палатку, когда к ним во взвод пришел унтер-офицер.

— У туземцев два случая тифа, — громогласно оповестил он солдат. — Тщательно вычистите форму, чтобы на ней по возможности не осталось ни личинок, ни вшей, потому что они главные разносчики заразы. Белье надо выстирать. Санитар даст вам карболки.

Тьфу, пропасть, подумал Голубь. Даже переодеться не во что. Украли рубашку, негодяи. Ну ничего. Выстирает ту, что на нем, пока они отдыхают. Где там мыло? Он развязал вещмешок.

И от изумления выронил его на землю, так что все вещи рассыпались. Рубашка была на месте.

Его красивая яркая рубашка, немного мятая, но тут как тут.

Ха! Вот радость… Какие, однако, порядочные убийцы. Гадюке она больше не нужна, и они вернули его замечательную рубашку!

С нежностью Голубь развернул ее. И тут — о чудо! — из рубашки на землю вывалились часы! Часы с крокодилом, которые так просило привидение и которые тоже украли, нашлись! Они были завернуты в рубашку…

Только в полночь они тронулись дальше в путь. Судя по всему, до Ат-Тарира было уже совсем близко.

Строй развалился. Ни о какой дисциплине после стольких километров пути не могло быть и речи. Капитан Гардон сидел на лошади, словно оплывшая восковая кукла, только водка еще как-то поддерживала его. Он был не в состоянии исполнять свои обязанности. Вместо него распоряжался лейтенант Финли.

Уже которую неделю тащились они по жаре и песку, задача, непосильная для человека, и каждый солдат чувствовал: еще шаг — и он упадет.

Ночью легионеры заснули вповалку, кто где, не соорудив вокруг лагеря никакого ограждения. У кого было желание, разбили палатки, другие же рухнули на землю и мгновенно заснули, как в бездну провалились.

Тем временем фельдфебель Латуре расстелил под ацетиленовой горелкой карту, его окружили офицеры. Финли смотрел на красную линию, которой был обозначен пройденный путь.

— Наверное, здесь, после Агадира, когда обходили ту хамаду, мы на несколько градусов отклонились от нужного направления.

— Вряд ли, mon adjutant, — сказал Латуре, — тогда бы мы попали в Бильмао.

Недалеко от них рыжий санитар держал еще одну горелку, и врач пытался с помощью инъекции кофеина привести, в чувство капитана Гардона.

— Будем и дальше держаться юго-восточного направления, — подытожил обмен мнениями Финли. — Каждые полчаса подавайте сигнал ракетой, может, нас откуда-нибудь увидят.

Где—то на этих бескрайних пустынных просторах затерялся, ровно иголка в стогу сена, малюсенький пост, если они в ближайшее время не найдут его - им конец.

Светало. В стелющихся лучах солнца они видели вокруг лишь уходящие в бесконечность одуряюще однообразные желтые пески.

— Да что же это… Сколько можно идти? — задыхаясь, проговорил Гардон, с трудом удерживаясь в седле.

Финли стиснул зубы.

— Не исключено, что мы заблудились…

Это капитан смог уразуметь. От ужаса он чуть не свалился с лошади. Заблудились в Сахаре?

— Eh bien!… Sergent!… [Ладно!… Сержант!… (фр.)] — заорал он хриплым голосом на Латуре. — Какого дьявола мы идем, прикажите гоmpеz… Rompez! Все к чертовой матери! Дайте по крайней мере умереть спокойно, пусть люди лягут или сядут…

— Вот я вам насыплю соли на хвост! Чушь собачья! К вечеру будем на месте…

— Вы же знаете, что мы заблудились! Не обманывайте меня! Вы сами не верите в свои слова.

Фельдфебель с ругательствами покинул его. Днем, в самую жару, устроили большой привал. Вечером солдаты отказались идти дальше. Финли и лейтенант Брюс с унтер-офицерами и остатками послушной команды встали полукругом, направили на роту дула орудий. Финли загнал в самую гущу легионеров броневик и сам с пистолетом в руке метался среди них, криками заставляя вернуться в строй.

Настоящий ад. Офицеры понимали, что это не бунт, просто у солдат отказали нервы.

Наконец обессиленный и упавший духом караван тронулся. В последний раз. На этот счет ни у кого сомнений не было. Больше эту команду не поднимешь ни пулеметом, ни пушкой.

Волны отчаяния накатывали все сильнее: едва забрезжил рассвет, а до самого края неба перед ними расстилались сплошные пески.

И тут в строю что-то тихо запиликало…

Губная гармошка!

Звуки становились все громче, все веселее, и слабоумный Карандаш, который со свойственной идиотам выносливостью шел от самого Орана, молча ухмыляясь, вдруг что-то гаркнул.

В рядах засмеялись. Раззадоренный одобрением, идиот начинает выводить непослушными губами под гармошку:

Le sac, ma foi, toujours au dos… [Любовь свела меня с ума… (фр.)]

Глупая солдатская песня о том, что «Мешок, клянусь вам, всегда при мне, идешь, идешь, нет чтобы кого-нибудь обнять…».

Поначалу солдаты лишь смеются, но потом шофер одного из грузовиков начинает подпевать: кто устоит против гармошки? А когда холмы на горизонте проглотили красное, набухшее, почти малиновое солнце, уже вся рота яростно распевала с залихватской удалью идущих на смерть людей…

Le sac, ma foi, toujours au dos…

Звуки гармошки, словно мановение Моисеева посоха, исторгли из окаменевшей глыбы исстрадавшихся душ мелодию.

Чуть позже Голубь пилочкой для ногтей произвел ремонт оркестра, ибо Сахара не способствовала его чистому звучанию.

Финли понимал, что значила сейчас для них эта музыка. Возможно, самое жизнь. Он подошел к Голубю и похлопал его по плечу:

— Отличная игра!

— О, я немного не в форме. Классику я играю лучше. — И он тут же грянул популярную среди легионеров любовную песню:

LL'amour m'a rendu fou…

А они все шли и шли…

И вдруг ближе к ночи, в ответ на одну из их бесчисленных ракет, где-то далеко-далеко небо прочертила голубая змейка…

Рота разразилась ликующим ревом. Легионеры в радости обнимали друг друга, бросали в воздух кепи. Стреляли по очереди из ракетницы, и каждому ответом была взлетающая ввысь голубая змейка… Ат-Тарир подавал знак!

Они были еще далеко от укрепления. Они не заблудились. Просто расстояние было таким неправдоподобно большим.

Когда лейтенант Финли, идя вдоль строя, опять поравнялся с Голубем, тот, сделав шаг вперед, вытянулся в струнку.

— В чем дело? — спросил Финли. — Ты хороший солдат. Проси чего хочешь.

— Мой друг тяжело болен, mon adjutant, и я хотел бы навестить его. Он, бедняга, один в повозке.

— Откуда ты знаешь, что один?

— Врач и санитар уже давно занимаются господином капитаном. А другим не позволено входить в повозку. Так что бедняге с середины дня некому дать попить и перевязать раны.

— Иди! Унтер-офицер! Этот солдат получил разрешение ухаживать за своим больным другом. Внесите в приказ!

Обрадованный Голубь направился к повозке. Во-первых, ему был по душе Малец, ну а потом, эта история начинала занимать его. К примеру, за ними следует женщина. Ясно, что она замешана в том же деле, из-за которого стреляли в Мальца. И в Троппауэра стреляли. Какое только отношение может иметь к ним этот забубённый поэт?

Несомненно, что ключ к загадке нескольких убийств, одной военной тайне и поступкам многих бесчестных людей — Малец. Теперь-то он не будет слушать его признания вполуха. Голубь поставил ногу на колесо и влез под брезент. И, отпрянув, замер на месте. Малец лежал на кровати мертвый.

Убили все-таки.