Авантюрист

Глава первая Исповедь в нехристианских условиях

Настроение у Сабинина было самым что ни на есть унылым – это определение подходило гораздо лучше интеллигентного термина «ипохондрия»…

Весь день его с предельно таинственным видом водили с одной «надежнейшей» квартиры на другую, пугая возможной опасностью, заверяя, что и этот адрес может оказаться под подозрением, зато уж следующий надежен, словно бронированные подвалы французского Национального банка. Однако на новой квартире очень скоро все повторялось – рано или поздно на пороге возникал субъект, державшийся таинственно и значимо. Вот только эта напускная таинственность отдавала дурным вкусом дешевого театрика. Сабинин давно уже не без оснований подозревал, что тертые пограничные прохвосты неким не объясненным наукой чувством раскусили в нем совершеннейшего новичка и то ли набивают цену за будущие свои профессиональные услуги, то ли попросту решили устроить себе нехитрое развлечение…

В ходе всех этих странствий он чувствовал себя то ли фальшивой монетой, от которой все новые ее владельцы стараются побыстрее отделаться, то ли докучной помехой. Ощущения были не из приятных, ему уже осточертело сидеть в чужих комнатушках, где чувствуешь себя скованно и неловко, – но он крепился. Ибо до границы, за коей простиралась Австро-Венгерская империя, было рукой подать, каких-то полторы версты, а если пользоваться привычными военному человеку сравнениями, прицельная дистанция винтовочного выстрела… И он крепился, благо до желанной цели оставалось немного.

Пригнувшись, он выглянул в низкое окошечко, на убогий дворик, заваленный всякой чепухой. Прислушался. Сварливый женский голос честил собеседника на чем свет стоит, а тот, очевидно наученный богатым предшествующим опытом, вяло отругивался. «А ведь это уже не притворство, – подумал он, разобрав в общих чертах содержание разговора. – Всерьез беднягу чехвостит…»

Заслышав близкие шаги, он отпрянул от окна, уселся на шаткий табурет. Вошедший, еврей средних лет, одетый обыкновенным мещанином, еще хранил на лице целую гамму чувств, вызванных оживленной беседой во дворе. И бросил сварливо, еще не остывши:

– Ну и что вы себе сидите? Пойдемте уже! – Оглянулся на дверь. – Вот дура баба, чтобы ей повылазило и назад не влезло… Мотка о доме не думает. Мотка о детях не думает… А как иначе, если иначе и денег не получишь? Вот деньги ей нравятся, да уж, а все остальное не нравится, изволите видеть…

– Да, я понял, – сказал Сабинин. – Все слышал…

На лице собеседника отразилась пугливая подозрительность:

– Интересно, как пан понял? Пан что, знает жаргон?[1] Пан что-то не похож на еврея… Или пан еще скажет, что и гебрайский[2] разбирает?

– Чего нет, того нет, – сказал Сабинин. – Просто немецкий знаю неплохо, вот и понял…

– Ай, понятно… Скажу по секрету, гебрайского я и сам не знаю, что я вам – раввин? Пойдемте, они там ждут уже…

Они вышли за калитку и двинулись по узкой грязной улочке, столь кривой, будто строившие здесь дома заранее пылали ненавистью к прямым линиям. Улочка, конечно, была немощеная – как и все остальные «прошпекты» этого заштатного городишки юго-западного края, даже те, что в отличие от здешних хибарок застроены «палацами» местной знати. Хорошо еще, что далеко было до осенних дождей. В дождливую погоду этот раскинувшийся на склоне холма городишко должен превращаться в море разливанное непролазной грязи.

– Жалко, что пан не похож на девицу, – неожиданно заключил провожатый.

– Это почему?

– А было бы проще. Можно бы нарядить пана истинным евреем, подвязать пейсики и поехать прямо на телеге на ту сторону, за кордон… Только стражники – это ведь аспиды! Он себе сразу скажет: ага, а чего это полная телега одних мужчин поехала за кордон? Эти евреи, чтоб их, опять что-то замышляют… Хватай еврея, вяжи еврея! Вот незадолго до пана один молодой человек тоже ехал на ту сторону, так он был совсем молодой и ни разу еще не брился, мы его и нарядили в молоденькую еврейку, букли ему прицепили, личико было очень даже подходящее, да вдобавок он рукавом закрывался, как благонравной еврейской девице и положено при виде грубых стражников…

– И что?

– И проехали за кордон, в лучшем виде. Каждый стражник, что попадался, говорил себе: ага, вон евреи с молодой еврейской девицей едут к кому-то в гости или на свой чертов еврейский праздник, кто их разберет, который… И ни один не остановил. Но с паном такое не выйдет, у пана лицо военное… и выправка замечается… тс! Я и сам догадываюсь, что пан – дезертир, но кого это волнует? Ваших туда много бежит, я про господ дезертиров, и вполне понятно: ну что хорошего, если на тебе военный мундир и каждый фельдфебель рычит, когда захочет… Да еще иди и убивай кого-то, ай-ай! А зачем? Он ведь может не захотеть, чтобы его убивали ни с того ни с сего, и сам убить попытается… Вот взять моего племянника Гершеле Ягоду, так его тоже хотели забрать в войско, только отец извернулся и устроили ему белый билет… ну, какой из Гершеле Ягоды военный человек, смех один… Мы его устроили в ученики к аптекарю, хорошая профессия, на всю жизнь будет кусок хлеба… Вот туда пан изволит пройти, там к вам…

– Да, я знаю. Подойдут.

– Вот и чудненько. Всего пану наилучшего, и чтобы ему хорошо жилось в Австро-Венгрии… хотя где нынче хорошо?

С этим философским замечанием он отправился восвояси, а Сабинин прошел еще немного по Чайной улице. Увидев двухэтажный домик с сиявшей золотом вывеской «Большой Гранд-отель», без колебаний вошел.

За роскошной вывеской таился обычный постоялый двор, довольно грязный и запущенный, или, как выражались здешние аборигены, «занедбаный». За эти два дня Сабинин узнал и запомнил много местных словечек, весьма для него экзотических.

Он присел за столик, заваленный старыми образчиками повременной печати – и около часа делал вид, будто просматривает с интересом «Ниву», «Живописное обозрение» и «Московские ведомости». Все до единого экземпляры происходили чуть ли не из времен балканской кампании, новости давным-давно устарели. Дверь беспрестанно хлопала, взад и вперед ходили люди, кто в буфет, кто в номера, кто и непонятно зачем, многие с откровенным любопытством косились на Сабинина, отчего он нервничал, не зная даже, есть ли для этого реальные причины…

Ага! Вот он, сутуловатый старичок с кипой газет под мышкой! Полностью соответствует описанию. Покряхтывая, он сложил кипу за стол, за которым, как на иголках, восседал Сабинин, и, растирая поясницу, прокряхтел:

– Дзень добжи, пане. Ох и ноют стары кости…

– Добрый день, – обрадованно отозвался воспрянувший Сабинин. – Когда здесь получат сегодняшние «Московские ведомости», не подскажете ли?

Старичок впервые встретился с ним взглядом. Глазки у него были острые, как буравчики:

– А что пану так любопытно в сегодняшних «Московских ведомостях»?

– Там должно быть объявление насчет места управляющего имением.

– Да? Ну, чтобы получить нынешние «Московские ведомости», пану придется любоваться нашим местечком не менее как целый тик-день.[3]

Все было в полном порядке. Напряжение растаяло. Старичок, подравнивая стопу газет и уже не глядя на собеседника, тихонько распорядился:

– Нех пан поднимется на первый этаж…[4] пану понятно?

Сабинин кивнул – он уже и в эту тонкость вник.

– А на первом этаже пан пусть стучит в двенадцатый нумер… Там пана дожидаются.

И он заковылял к двери. Сабинин прямо-таки вскочил из-за шаткого стола, почти взбежал по скрипучей лесенке. Без особого труда отыскав двенадцатый номер, постучал и, дождавшись громкого позволения войти, последовал оному.

В тесном номере у стола восседал молодой человек, одетый с нескрываемой претензией на щегольство, довольно, впрочем, напрасной. Костюм, сразу видно, был обязан появлением на свет не самому лучшему портному, сверкавший в галстучной булавке брильянт был чересчур велик для настоящего (да булавка к тому же была воткнута прямо в галстучный узел, что считалось дурным тоном), а толстенная золотая цепочка поперек жилета что-то уже чересчур сильно сверкала для настоящего золота.

Завидев Сабинина, молодой человек проворно вскочил (причем под пиджаком у него при резком движении явственно обозначился револьвер) и распахнул объятия так, словно они оба были злодейски разлученными при рождении и встретившимися спустя годы родными братьями:

– Ну, наконец-то, наконец-то! Знали бы вы, как мы истомились ожиданиями… Опять-таки – филеры, жандармы и прочие мерзости российского бытия… Садитесь же, прошу вас! Не угодно ли бокал шампанского? Контрабанда из Парижа!

Отпив глоток, Сабинин внутренне содрогнулся – жидкость сия была даже мерзостнее той, которой угощал своих гостей Карандышев, но не показал вида. Однако допить до донышка оказалось свыше его сил, и он насколько мог непринужденнее поставил бокал на стол. Усмехнулся:

– Если вы так истомились, милейший…

– Яков. Но для вас – просто Яша, какие, к лешему, церемонии!

– Если вы так истомились, милейший Яша, зачем понадобилось весь день таскать меня по этим вашим «явкам»?

– Здесь, знаете ли, небезопасно, – с апломбом заявил Яша. – Да-да, у меня самые точные сведения! Вы у нас человек новый, во всех смыслах, вы и представления не имеете, как мы тут ходим по лезвию ножа… Народ кругом ненадежен, охранка свирепствует… Ну да ничего, ваше счастье, что попали на меня… Мы, анархисты, способны справиться с любой опасностью…

– Простите? – поднял бровь Сабинин. – Анархисты? Но ведь я, как бы поделикатнее выразиться, по другой епархии…

– Послушайте, но разве свет сошелся клином на этих ваших эсдеках? – воскликнул Яша. – Скучнейшая организация, начетчики, буквоеды… Меж тем анархия раскрепощает умного и энергичного человека несказанно…

– В самом деле? – поинтересовался Сабинин.

Не ощутив иронии, щеголь Яша прямо-таки воспарил над грязноватым полом. Поток слов хлынул неостановимо. Молодой анархист довольно прозрачно намекнул, что имеет самое прямое касательство к недавней киевской перестрелке с полицией и массе других революционных подвигов, потом без всякого перехода принялся живописать разветвленную и безотказную, налаженную лично им систему переброски через границу как людей, так и оружия с литературой. Если ему верить, анархисты и персонально он в этих краях были прямо-таки всемогущи, и оставалось только удивляться, отчего при этих условиях губернская жандармерия вкупе с полицией и пограничной стражей так и не совершила до сих пор акта коллективного самоубийства – от безнадежности и меланхолии…

Очень быстро Сабинин заскучал. Этот провинциальный Хлестаков разочаровал его самым жестоким образом – после двухмесячного общения с гораздо более серьезными людьми вроде Прокопия, Васи-Горыныча и полудюжины других эсдеков… Нет, в конце концов, что же происходит? Почему этот шут?

Воспользовавшись паузой, Сабинин вставил словечко:

– Скажите, Яша, а кличка у вас случайно не Рокамболь?

К некоторому его удивлению, анархист воскликнул совершенно серьезно:

– А, так вы обо мне уже слышали? Ну, ничего удивительного нет в том, что наша известность докатилась до столиц империи…

– Вынужден вас разочаровать, – сказал Сабинин. – Мне просто-напросто отчего-то показалось вдруг, что ваша кличка должна быть именно Рокамболь… Рокамболистее некуда…

– Шутки строить изволите? – ощетинился Яша.

– Где уж нам, убогим…

– Извольте, я же вижу! – Яша демонстративно погладил через пиджак заткнутое за пояс оружие, подбежал к сидящему Сабинину, наклонился над ним, обдав ароматом дешевого одеколона, и протянул с неприкрытой угрозой: – Здесь, в нашей вотчине, так себя не ведут, любезный инкогнито. Да-с! Вы уж извольте держаться посерьезнее с серьезными людьми, не в балагане! Особенно в вашем пиковом положении, а оно у вас, несомненно, пиковое, могу держать пари! – Выпаливая все это, он добросовестно пытался испепелить Сабинина взглядом. Протянул сквозь зубы: – Вообще-то, если все рассудить логически, не столь уж и велики суммы, которые ваши коллеги по партии заплатят за вашу переправу на ту сторону. Мне подсказывает чутье, что за субъекта вроде вас в других местах могут заплатить гораздо больше… Ой!

Он замолчал, беззвучно разевая рот, словно выброшенная на песок рыба, вмиг покрывшись испариной. Было от чего – дуло сабининского браунинга уже упиралось ему в грудь, на пару вершков пониже украшенной фальшивым брильянтом галстучной булавки.

– Это в каком же таком месте за меня дадут больше? – угрожающе поинтересовался Сабинин. – В каком месте, сукин кот? Молчать! – рявкнул он фельдфебельским тоном, хотя ввергнутый в нешуточный испуг собеседник и так не произнес ни слова. – Пристрелю, сволочь такая, тут же! Ты кому меня продать собрался?

И он слегка отвел дуло, не убирая, впрочем, пистолета.

– Да вы что! – плаксиво воскликнул грозный анархист. – Шуток не понимаете? Я вас хотел испытать, и только, и не более того! Мало ли что случается, знаете ли… Но вы не поддались, хвалю! Я-то сразу понял, что вы не простой дезертир, молодец, мои поздравления… Уберите пушку, что вы! У вас же палец на спуске!

– Очень верно подмечено, – усмехнулся Сабинин.

– И на предохранитель не поставлено… Уберите пистолет, я вас прошу! Это была шутка, шутливое испытание…

Однако Сабинин следовал инстинкту опытного военного человека, повелевавшему немедленно закреплять первый успех. Браунинг он отвел от дешевенькой крахмальной манишки собеседника, но все еще покачивал им в воздухе с видом грозным и непреклонным. Суровым тоном осведомился:

– Вы и в самом деле контрабандист? Хоть в этом не играете?

– Да помилуйте, ни в чем я не играю! – выпалил потерявший всякую браваду Яша. – Я – член партии анархистов! И через границу я уже переправил столько народа, что вы можете успокоиться и не питать дурацких подозрений! Ну, неудачная была шутка, согласен. Но уберите вы наконец пистолет!

Свободной рукой Сабинин распахнул его пиджак и бесцеремонно вытащил из-за пояса большущий никелированный кольт образца девятьсот второго года с изображением вздыбленной лошади на рукоятке – отнюдь не самое удобное для потаенного ношения оружие. Бегло осмотрев его, протягивая рукоятью вперед хозяину, Сабинин хмыкнул:

– Не могли подобрать что-нибудь поудобнее? Громоздкая бандура, поверьте понимающему человеку…

– Много вы понимаете! – огрызнулся Яша, пихая пистолет за пояс довольно неуклюже. – На здешнюю непросвещенную публику именно такие пушки ошеломительное впечатление и производят: огромный, внушительный, аж сверкает… Совсем другое отношение.

– Ну, вам виднее, – уже примирительно сказал Сабинин, пряча свое оружие. – Впредь не выкидывайте со мной таких номеров, хорошо? У меня, знаете ли, тоже есть нервы. Чересчур уж для меня чревата встреча с голубыми мундирами. Вот и не сдержался. Нельзя же так, в самом деле…

– Да ладно, кто старое помянет… – отозвался Яша вполне миролюбиво. – Давайте шампанского, а? И между прочим, я вовсе не шутил насчет привлечения вас в нашу партию. Люди у нас лихие, заняты делом, не то что ваши эсдеки…

– Ну, я бы не стал упрекать эсдеков в бездеятельности, – серьезно сказал Сабинин. – Многое можно вспомнить.

– Да знаю я. И все равно…

– Послушайте, – прервал его Сабинин. – Давайте пока что оставим теоретические споры… в которых, откровенно вам признаюсь, я и не силен. Давайте о земном, о практическом. Меня в первую голову интересует, как вы собираетесь меня переправлять за кордон. Сто раз прошу прощения, но именно этот вопрос меня более всего в данную минуту интересует. Насколько я понимаю, именно с вами я и должен был встретиться, как с окончательной инстанцией?

– Ну, не совсем, – признался Яша. – Приглашу я вам сейчас вашу… окончательную инстанцию. Коли уж вы пылаете таким пиететом к эсдекам… Подождите пару минут.

Он вышел, насупившись. Сабинин, закурив папиросу, терпеливо ждал. Грозный анархист вернулся буквально через пару минут, пропустил своего спутника в дверь, а сам, не входя, смирно сказал:

– Всего наилучшего. Увидимся еще.

Сабинин вежливо встал. С первого взгляда видно было, что вошедший – птица совсем другого полета, нежели недалекий анархист с его глупой бравадой и неприкрытой хлестаковщиной. Перед Сабининым стоял господин лет тридцати пяти, темноволосый, с аккуратно подстриженной бородкой и усами, одетый на первый взгляд просто и даже бедновато, но очень быстро становилось ясно, что за мнимой простотой как раз и кроются вкус, элегантность, стиль. Безусловно, это был человек из общества, получивший и должное образование, и воспитание. Как ни присматривался Сабинин, но оружия под одеждой так и не заметил. Это не означало, что оружия не было вовсе…

– Итак? – непринужденно спросил вошедший, усаживаясь. – Значит, вы и есть товарищ Николай, столь неожиданно ворвавшийся в наши унылые будни?

– Без особого желания, надо сказать… – признался Сабинин, пытаясь выбрать наилучшую линию поведения. – Простите, с кем имею честь?

– Дмитрий Петрович, – склонил голову незнакомец. – С фамилией, простите великодушно, обстоит несколько сложнее… почти как у вас в нынешний момент, а? Меня еще частенько именуют Кудеяром. Как по-вашему, не слишком претенциозная кличка?

– По-моему, дело вкуса, – искренне сказал Сабинин. – Значит, господин…

– Товарищ, – мягко поправил тот.

– Извините, не привык… Товарищ Кудеяр. Насколько я понимаю, вам и предстоит мою судьбу решать?

– В некотором роде, – кивнул Кудеяр. – В некотором роде… Что вы проделали с Яшей? На нем лица нет, выпал из образа отважного и непреклонного Робина Гуда здешних мест, даже жалобы какие-то под нос бормотал…

– Вздор, – сказал Сабинин. – Молодой человек весьма глупо пошутил. И был вразумлен.

– Да, я вижу, вам пальца в рот не клади… – И загадочный Кудеяр мгновенно стал серьезным. – Значит, вы – поручик Сабинин Артемий Петрович, служили в Чите, где у вас произошла… гм… небольшая стычка с неким служившим по интендантской части господином, имевшая для последнего самые фатальные последствия… И вам пришлось бежать, оборвать все связи с прежней жизнью… Так?

– Да, если вкратце.

– А если не вкратце? – ровным голосом сказал Кудеяр. – Вы уж меня простите, Артемий Петрович, но вам, боюсь, придется поведать мне о вашей грустной одиссее более обширно и детально, так, чтобы ваш рассказ стал форменной исповедью. Место для исповеди не самое подходящее, ибо население сего городишка посещает главным образом синагоги и костелы, не будем придирчивы к таким мелочам… Вряд ли мы с вами так уж тверды в православии…

– Я ведь уже подробно рассказывал о себе и Мрачному, и…

– Давайте даже сейчас не упоминать лишних имен, – мягко прервал Кудеяр. – Привыкайте к этому порядку… Я знаю, что вы им многое рассказали. Но хотел бы услышать все еще раз, из первых уст.

Сабинин покрутил головой, усмехнулся:

– Прямо-таки допрос в жандармском управлении…

– А вы что, подвергались чему-то подобному?

– Бог миловал. Просто… похоже.

– Артемий Петрович, это суровая необходимость, – веско, не допускающим прекословия тоном произнес Кудеяр. – Чересчур уж серьезны дела, которыми мы занимаемся… и к которым вы вдруг стали прикосновенны. Поэтому, как бы это ни напоминало допрос в охранке, я вынужден вас таковому подвергнуть… Разумеется, вы вправе гордо отказаться и прервать с нами всякие сношения…

– То есть – идти куда глаза глядят?

– Ну, в конце-то концов, мы ведь – не общество призрения увечных воинов? Вы согласны, что я имею определенные права, да и обязанности?

– Согласен, – со вздохом сказал Сабинин. – Вы правы, пожалуй.

– Вы, быть может, голодны? Приказать обед? А то и – водочки?

– Не откажусь, – сказал Сабинин. – Ни от того, ни от другого.

– Прекрасно. – Кудеяр отошел к двери и дернул звонок. – Если вас не затруднит, уберите куда-нибудь с глаз ту бурду, что Яша именует шампанским без всякого на то основания. Право, оскорбляет не то что вкус – зрение…

«Положительно, это – человек из общества», – утвердился в прежней догадке Сабинин, наблюдая, как Кудеяр беседует с сонным неопрятным официантом из буфетной, как держится при этом, как заказывает. Есть вещи, которые невозможно сыграть, нахвататься, – они достигаются лишь воспитанием, данным с детства, в определенной среде.

А впрочем, что тут удивительного? Кропоткин – княжеского рода, Лизогуб был богатейшим помещиком, и это далеко не единственный пример. Голубой крови в революции предостаточно, хотя и в данном вопросе мы отстаем от просвещенной Европы, – во Франции некогда и принц королевского дома, по-нашему великий князь, тоже во всю глотку распевал «Марсельезу», придумавши себе насквозь революционный псевдоним. Плохо кончил, правда, товарищи санкюлоты и его на гильотину определили…

– С чего прикажете начать? – спросил Сабинин. – Я сам как-то даже и не соображу…

– Ну, безусловно, не с сотворения мира и Адама с Евой, – сказал Кудеяр, усаживаясь напротив него. – Я сам изложу вкратце некоторые вехи вашего жизнеописания. Вы – из дворян Пензенской губернии, родители ваши давно покинули сей мир, не оставив в наследство дворцов и имений… простите, я не задел каких-то ваших чувств?

– Нисколько. Все так и обстояло.

– Единственный сын. С ранней юности остались без поддержки в жизни… что, полагаю, слабого человека способно согнуть, а в сильном вырабатывает определенные свойства характера. Судя по тому, что произошло, вы относитесь ко второй категории… Закончили юнкерскую школу, военное училище – благодаря скупой протекции дальнего родственника. Были женаты, супруга погибла при катастрофе поезда… Были в Маньчжурии, дважды награждены. После бесславного окончания кампании переведены были служить в Читу – без особых перспектив по службе. Я не военный, но благодаря таланту Куприна в полной мере представляю себе условия жизни поручика захолустного полка… Вам доводилось читать «Поединок»?

– Доводилось.

– Нарисованная писателем картина соответствует истинному положению дел?

– Пожалуй.

– Вот видите… Итак, какое-то время вы тянули лямку, пока не выпалили вдруг из револьвера в интендантского подполковника из штаба дивизии, – не на дуэли, что было бы вполне уместно и абсолютно ненаказуемо, а в приватной, так сказать, обстановке… Я правильно излагаю?

– Да, – кивнул Сабинин. – При вашей информированности я положительно не могу понять, зачем же вам мой собственный рассказ?

– Это костяк, если можно так выразиться, – задумчиво сказал Кудеяр. – Карандашный набросок. А мне, великодушно простите за назойливость, хочется увидеть за всем этим живого человека. Живую душу.

– Ну что же, попробуйте, – вымученно улыбнулся Сабинин. – Я и сам не все о себе понимаю.

– Что же, попытаемся вместе… Вы были тогда пьяны?

Какое-то время Сабинин молчал, пуская дым в сторону. Притушив догоревшую до гильзы папиросу, решительно сказал:

– Безусловно, нетрезв. Но дело не в водке. Конечно, трезвым я мог и не… выстрелить. Но не в водке дело. Накипело, пожалуй что. Вот вам самое точное определение, на какое я способен. Накипело. А водочка решимости прибавила и подтолкнула…

– Жалеете?

– А что теперь толку? После… всего.

Повисла неловкая пауза, но тут, на счастье, явился сонный официант, расставивший тарелки, судки и бутылки всё же без особых нареканий. Когда он вышел, Кудеяр мягко и бесшумно прянул к двери, несколько мгновений прислушивался к происходящему в коридоре (ухитряясь и за этим не вполне благовидным занятием выглядеть настоящим жентильомом[5]), наконец, облегченно вздохнув, вернулся к столу:

– Ушел. Следует быть осторожным: гостиничная обслуга в любой стране тайной полицией в первую голову приспосабливается для шпионажа… – Он непринужденно наполнил рюмки. – Прошу. Конечно, не бог весть каков нектар, но все же получше Яшенькиной шампани, способной ужаснуть человека понимающего…

Сабинин охотно выпил, взял вилку. Закуска была скромная, вполне в духе захолустной гостиницы: сыр, семга, белые грибочки. У него осталось впечатление, что внешне невозмутимый Кудеяр зорко наблюдал за тем, как он пьет, как себя при этом проявляет.

– Ну что вам рассказать? – начал он внезапно. – Вы, как человек штатский, плохо себе представляете, какого размаха достигло в армии расхищение казенных сумм. На почве одной только фуражной экономии в войсках было множество грязных историй – а ведь есть множество иных способов воровства. Прогонные расходы,[6] к примеру… Они ведь до сих пор планируются так, словно расстояния в несколько сот верст военные проезжают на лошадях. Система эта совершенно не принимает в расчет железных дорог, стократ удешевляющих расходы. Дошло до того, что иные начальники дивизий попросту берут из полковых сумм взаймы без отдачи, что почитается чем-то уже будничным, обыденным….

– Я немного наслышан об этой практике, – заверил Кудеяр.

– Наслышаны? – горько усмехнулся Сабинин, опрокидывая вторую рюмку. – Этого мало, милостивый государь… простите, милостивый товарищ. Этого нужно насмотреться. Я не монархист… пожалуй что, уже не монархист. Маньчжурия из меня, как из многих, вышибла немало иллюзий и утопий. Это ведь поражение, позорнейшее. Первую в этом столетии настоящую войну мы профукали с треском и позором, чего с российской армией да-авненько не случалось… И от кого? От желтых макак… – Он вздохнул, закурил, взял себя в руки. – Ну, не стану досаждать вам нравственными терзаниями обычного офицерика, вы ведь, простите, не господин Куприн… Да и я не Ромашов. Вы попросту попробуйте ярко и подробно представить себе, как сидите в офицерском собрании, где вам, в точности по Куприну, уже не дают водки по причине погрязания в долгах. И не забудьте при этом, что за спиной у вас грязь и кровь и маньчжурский позор… И перед вами восседает жирная харя с прилипшей к двойному подбородку икрой, нахальная физиономия тыловой крысы, чьи карманы набиты мятыми кредитками уворованных казенных сумм… И все бы ничего, но эта рожа начинает кривляться и глумиться, не выбирая слов, упрекает тебя в глупой непрактичности, неумении жить, насмехается над твоими боевыми орденами, не имеющими материального эквивалента, над твоим потертым кителем, наконец, тычет тебе в лицо пук мятых бумажек и великодушно предлагает подарить на бедность сотенку-другую… Это нужно видеть, пережить, подвергнуться такому унижению самолично…

– И тогда вы…

– Вот именно, – жестко усмехнулся Сабинин. – И тогда – я… Я – призовой стрелок, не сочтите за похвальбу. Уложил с первой пули. Ну, возникло вполне понятное замешательство, меня даже не догадались задержать. Я вышел на свежий воздух – и, поскольку был не так уж и пьян, быстро смог оценить и представить последствия. Военный трибунал. Или, согласно нашим порядкам, дело по рассмотрении министром внутренних дел может быть передано опять-таки в военный суд. Хрен редьки не слаще. Смертная казнь, и хорошо еще, если через расстреляние. В случае самого ошеломительного везения – долголетняя каторга, тачка, Сахалин… Куда ни кинь – всюду клин. Крах, падение, несвобода, а то и казнь. Но я, простите, не герой сентиментального романа. Меня отчего-то совершенно не тянуло покорно представать перед карающим правосудием и, встряхивая кудрями, произносить в свою защиту эмоциональную речь, которую потом переписывали бы восторженные курсистки… К чему? Я просто решил бежать, не теряя ни минуты. Любое промедление было смерти подобно. Я помчался в дивизию. Там, в канцелярии, сидели добрые знакомые, для них сошло первое же придуманное на ходу объяснение… Короче говоря, я взломал стол штабс-капитана Терещенко и схватил первую же лежавшую сверху чистую книжку свидетельства о выполнении воинской повинности. Все печати имелись, заполнил ее наспех, взял в каптерке солдатское обмундирование, забежал на квартиру, прихватил все имевшиеся деньги, часы… – Он печально улыбнулся. – Каюсь, и из стола соседа моего, Жоржика Лемке, похитил лежавшие там восемнадцать рублей с мелочью… Но тут уж было не до церемоний. И побежал на вокзал. Свидетельство о выполнении воинской повинности видом на жительство служить не может, но подозрений не вызовет никаких, ибо другого документа у отпущенного из армии нижнего чина попросту не имеется. Никакого другого документа для проезда к месту жительства и не требуется. Я нарочно вписал себе: «Уволен в Олонецкую губернию», чтобы, не вызывая подозрений, пересечь империю из конца в конец. Да и шансов наткнуться на «земляков» было значительно меньше. Часа через три подошел идущий в Россию поезд. Меня искали, без сомнения, но вряд ли кому-то пришло в голову, что я стану скрываться под видом отставного солдата, ефрейтора Ивана Морозова. Очень уж мало общего было между прежним бравым поручиком и отставным ефрейтором Олонецкой губернии крестьянского происхождения… Как легко можно догадаться, расчет оказался верен. До Питера я добрался, можно сказать, без малейших хлопот – волнение при виде жандармов и городовых не в счет. А в Питере, поразмыслив, отправился к старому знакомому, поручику Бикашову…

– Откуда же вы знали, что он самым тесным образом связан с социал-демократическим подпольем? – вкрадчиво спросил Кудеяр.

Сабинин недоумевающе уставился на него:

– А я этого вовсе и не знал, простите. Просто… Мы давно были знакомы и тесно сблизились. Образ мыслей Бикашова, его общие настроения мне были прекрасно известны. Меж офицерами многое высказывается откровенно, среди нас нет жандармских шпиков…

– Вы ошибаетесь, увы, – тихо сказал Кудеяр. – Встречаются.

– Возможно, вам виднее. Но достаточно редко, надеюсь. И уж никак не в моем случае – иначе мы с вами сейчас не сидели бы здесь. В общем, я прекрасно знал, что Бикашов, как бы это выразиться, человек с… противоправительственным, а то и вовсе противомонархическим душком. Многие мои прежние наблюдения позволяли с уверенностью считать именно так. Пожалуй, я не ждал от него какой-то помощи, уж никак не предполагал, что он не просто обладает неподобающим образом мыслей, что он – из ваших, подпольщик… Просто-напросто знал: уж Бикашов не выдаст, а дельным советом разодолжить может. А действительность даже превзошла мои скромные ожидания. Он не просто дал совет, а свел с нужными людьми… Вам рассказывать об этом подробно?

– Не нужно.

– В общем, ко мне присматривались, пытали и допытывали… пока я, доведенный, признаюсь вам честно, до некоего остервенения, не предложил им проверить меня в деле. На их усмотрение. Пройти испытание, каковое им будет благоугодно выбрать. Поразмыслив, ваши друзья предложили некий, как у вас это именуется, а к т. Ну и что? Жандарм так жандарм. Терять мне было совершенно нечего, а смертоубийство живого человека к тому времени было для меня, простите за цинизм, делом знакомым. Ни япошки мне по ночам не снились, ни этот ваш подполковник… И до сих пор не снится. Вас не коробит такая душевная черствость?

– Ничуть, – ответил с улыбкой Кудеяр. – Поскольку могу сказать о себе совершенно то же самое… Японцев, правда, на моем счету нет, но различия невелики, а?

– Да пожалуй, – кивнул Сабинин. – Не наполнить ли сосуды? Без тостов и заздравных пожеланий… Ух! Да, это не Яшкин финь-шампань, «Смирновская» хороша… Ну и вот, теперь я сижу перед вами – человек двадцати семи лет от роду, один как перст, ничего на этом свете не умеющий, кроме как воевать… и все на этом свете потерявший…

– Кроме свободы.

– Вот только к чему мне эту свободу применить? Особенно в нынешнем моем состоянии? Знаете, я добросовестно прочитал те брошюрки, коими ваши товарищи пытались меня просвещать. И ничего не понял, буду откровенен. Классовая борьба, эксплуататоры и эксплуатируемые… В одном я с авторами брошюрок согласен – нет у российской монархии ни будущего, ни перспектив. Ну и леший с ней! Сохранение существующего строя меня не волнует. Даже наоборот. Пока сохраняется нынешний порядок вещей, так и оставаться мне изгоем, беглецом с намыленной петлею в перспективе….

– Ну что же, – сказал Кудеяр. – То, что вы это понимаете, уже кое о чем говорит… вас ничто не связывает с нынешним строем, не попробовать ли вам счастья, Артемий Петрович, на другой стороне?

– У вас, я так понимаю? В ваших рядах?

– Разумеется.

– Я согласен, – сказал Сабинин. – Не раздумывая. Не считайте это пьяной бравадой – право же, было время многое обдумать. В этом нет ни капли идейности, как я уже неоднократно подчеркивал – один лишь практический цинизм. Цинизм, великодушно простите. Ход моих рассуждений прост. Я до сих пор смутно представляю, что за порядок вы пытаетесь создать, какие цели преследует ваша грядущая революция. Но вот одно я знаю совершенно точно: если вы окажетесь не прожектерами, а людьми дела и своей цели все же достигнете, на месте существующего строя воздвигнете нечто новое, иное, – при этом раскладе все мои прошлые прегрешения будут забыты и стерты из книги жизни. Быть может, станут и не прегрешениями вовсе, а заслугами. Случались прецеденты, взять хотя бы французишек или Кромвеля с его сообщниками. Даже если порядок вещей и поменяется не столь уж кардинально, некая грандиозная амнистия всегда воспоследует… Я прав?

– Безусловно. Во многом.

– Приятно слышать, – поклонился Сабинин. – Есть, правда, одна загвоздочка… А окажусь ли я вам нужен со своими столь нехитрыми побуждениями? Я же не идейный, интересы мои, пардон, насквозь даже шкурные… Ну что, подхожу?

– Подходите, – серьезно сказал Кудеяр. – По секрету вам скажу, Артемий Петрович, бывают ситуации, когда чрезмерная идейность и противопоказана, и прямо вредит делу. Хотите, я тоже буду несколько циничен? Революция – столь грандиозное и сложное предприятие, что оно вбирает в себя разнообразнейшие человеческие типажи, вовсе не обязательно идейные, превзошедшие марксизм до тонкостей. Взять хотя бы анархиста Яшу, взять тех господ контрабандистов, чьими услугами мы давненько пользуемся – за плату в виде презренного металла. Мы тоже вынуждены сплошь и рядом допускать в свою практику элементы цинизма… Так вот, в вашу пользу говорят два весомейших обстоятельства. Во-первых, вы – кадровый офицер, обстрелянный, боевой. Таких у нас мало. А девятьсот пятый год показал, что опыт вооруженной борьбы порой предпочтительнее любой идейности и подкованности в марксизме. Во-вторых… У вас нет обратной дороги, вы прозрачны, как стекло. Не тот случай, чтобы каяться. Вашего покаяния попросту не примут, поскольку на вашем счету и тот злополучный интендант, и, что весомее, жандармерии подполковник Армфельд, коего начальство ценило довольно высоко и убийством его было разъярено не на шутку… Все ваши надежды отныне связаны исключительно с нами. Давайте обозначим это явственно, чтобы не осталось никаких недоговоренностей… Ну, как вам мои циничные построения?

– Честно? У меня камень с сердца упал. По-моему, мы друг друга стоим. И вы мне нравитесь, товарищ Кудеяр. До сих пор мне из ваших попадались то недалекие фанатики вроде Прокопия, то витийствующие либералы в пенсне…

– А Бикашов?

– О, с ним совсем другое… – сказал Сабинин. – Он честолюбив. И слишком хорошо помнит биографию Бонапарта. Но ведь и это не так уж плохо в рамках вашей философской системы?

– Разумеется… – Кудеяр улыбнулся, но глаза оставались холодными. – Итак, мы поняли друг друга, Артемий Петрович. И мы друг другу подходим. В ближайшие же дни я вас переброшу за кордон, где вы научитесь многим полезным вещам. Я не буду брать с вас страшных клятв в духе карбонариев и масонов, это нелепо и несерьезно. Вы взрослый человек, понимаете все. Главное не забудьте. Кара за предательство у нас одна – смерть.

– Да ну? Вот неожиданность! – хмыкнул Сабинин, осклабясь.

Глава вторая Приют странников

Сабинин давно уже не пытался определить, шагает его проводник прямиком к неизвестной цели или предосторожности ради кружит по лесу, запутывая случайного клиента. Могло оказаться, что справедливо как раз второе суждение, – читывали в романах, как же, да и слышать кое-что доводилось…

Он покосился на спутника – невысокого, очень кряжистого мужчину средних лет, несмотря на теплую погоду щеголявшего в кожушке. По виду, по поведению, по речи – мужик мужиком, как тысячи ему подобных.

Никакой романтики, господа… Даже обидно чуточку. Сабинин, разумеется, понимал, что реальные контрабандисты должны как-то отличаться от тех, что мелькают в романах и на оперной сцене: никаких черных плащей, в кои они живописно драпируются, никаких широкополых шляп, низко надвинутых на глаза, а также навах за поясом и тореадорских рубах. Жизнь всегда прозаичнее. И все же кто бы мог подумать, что задержавшийся однажды в Тамани господин поручик Тенгинского полка оказался настолько прав… Точнее, настолько будничен в описаниях.

– Ремесло-то выгодное, Грицько? – спросил он, чтобы только нарушить долгое, ставшее неловким молчание.

Грицько мельком бросил на него равнодушный взгляд, ухмыльнулся – из-под усов показались крепкие желтые зубы:

– Эге ж. Не голодуемо. Смотря по удаче всё…

– Слушай-ка… А этот твой дружок Яша за нами жандармов не пошлет? Чересчур уж легкомысленный субъект…

Грицько засмеялся:

– Не волнуйтесь, пане. Воны, те а-нар-хыс-ты, – в его голосе проскользнуло явственное презрение, – нас дуже боятся. Знают, бисовы души: чуть шо, мы им косточки переломаемо. Пан как в воду смотрел: легкий мыслью народец. Ой, легкий… Кричат, шумят, книжки мусолят, анархыю ту клятую придумалы. Через кордон опять же повадились шмузгать. А яка ж, прошу пана, анархыя, тэорыя эта ихняя, в нашем деле потребна? И деды наши, и отцы ремесло правили без этих самых тэорый… И жили справно. Нет, им непременно подавай тэорыю с анархыей… Одно слово – баре, прости господи… Щоб воны на дым изошлы… Щоб им ни дна, ни покрышки…

– И мне, выходит, тоже? Я ведь тоже, строго говоря, барин…

– Що вы таке говорите, пан? – серьезно сказал Грицько. – Баре – это те, кто с жиру бесится, а вы – чоловик серьезный. Официэр, сразу видно. Я ж служил в войске, понимаю такие дела, пана официэра узнаю вмиг. Ой, добже пан Яшу тогда напужал! А как же ж, ведаем, Яша сам по легкости мысли проболтался. Как ему пан без всяких тралимондий пистоль в лоб упер… Щоб не баловал…

Пожалуй, он относился к Сабинину с некоторым уважением, что странным образом было приятно, хотя, казалось бы, что ему в мнении простого кордонного мужика?

– Знаешь, мне отчего-то казалось раньше, что через границу ходят непременно ночью, – сказал Сабинин чистую правду. – А мы белым днем отправились.

– Так это ж когда как, – рассудительно ответил Грицько. – Смотря по месту, смотря по раскладу дела. Иногда ночью добжее, иногда и белым днем… Не сомневайтесь, пане. Ремесло знаемо.

Не было в этом мужике ни капли романтики, окончательно уверился Сабинин. Контрабандные путешествия в Австро-Венгрию и обратно были для него столь же привычной и знакомой работой, как если бы боронил или сеял. Еще одно крестьянское ремесло, одно из многих. Пожалуй, доведись ему Сабинина зарезать, он исполнил бы это душегубство без малейшей злобы, вообще без всяких оттенков чувств. Просто выполнил бы еще одну мужицкую обязанность. Когда подступают холода, а свинья отъелась, ее полагается резать, вот и вся нехитрая философия…

– Долго еще? – спросил он.

Они шагали по лесу уже больше часа, не встретив за это время ни единой живой души, – и до сих пор не показалось ничего, хотя бы отдаленно напоминавшего границу меж двумя империями.

– Почекайте, пане, – спокойно ответил Грицько. – Скоро и дойдем. Сначала будет сторожка, охотники там порою ночуют, а уж потом, еще через полверсты, и просека, кордон то есть. А за просекой уж и австрияки… Пан пистоль с собою мае?

– А как же.

– Воно и не к чему, – поморщился Грицько. – Ну, какой толк, ежели что, от стрелянины? Никакого и толку. Вы уж, пане, душевно вас прошу, за пистоль зазря не хватайтесь, чтобы худа не вышло… А в огуле,[7] совсем добже было б, отдай пан мне пистоль…

– Да нет, я уж его лучше при себе придержу, – сказал Сабинин непреклонно. – Нельзя мне попадаться, я, знаешь ли, под виселицей хожу…

Грицько, что Сабинина чуточку обидело, не выразил ровным счетом никаких эмоциональных чувств. Помолчав, рассудительно сказал:

– А чего ж. Не пан первый, не пан последний такой в этих местах. На то и шибеница, чтоб под нею ходили, такая уж это поганая зараза, что без дела простаивать никак не желае… Тильки я вас, пане, все одно умоляю: зазря не хватаитесь за тот пистоль, уж если зовсим край подойдет…

– А как узнаем?

– А видно ж будет, – пожал плечами Грицько, – совсем край или еще не край…

– Тоже верно, – пожал плечами Сабинин, не найдя, что же все-таки противопоставить нехитрой, но убийственной логике. – А скажи-ка ты мне…

– Ч-ш! – процедил сквозь зубы Грицько, замерев на месте и подняв руку. – Замрите, пане, як статуй. Осмотреться треба… Вот она, сторожка…

Теперь и Сабинин рассмотрел сквозь сосны узкую длинную прогалину, избушку слева – немудрящую, с незастекленными окошками и провалившейся кое-где крышей. Низенькая дверь наполовину распахнута, на крылечке стоит ржавое ведро, нигде ни малейших примет человеческого присутствия.

Согнувшись в три погибели, сделав знак Сабинину следовать за собой, Грицько перебрался к высокому кустарнику и, присев на корточки, весь обратившись в зрение и слух, замер, напоминая сейчас хищного зверя в полной силе. Заметив краешком глаза, что Сабинин сунул руку под пиджак, поближе к браунингу, «честный контрабандист» искривил лицо в яростной гримасе, зашипел:

– Вы шо, пане? Рано…

Мучительно медленно текли минуты, и никаких изменений в окружающем не происходило – отовсюду плыли покойные лесные запахи, щебетали птицы, легонько колыхался под ветерком кустарник, стояла солнечная тишина…

– Ну, с божьей помощью, – перекрестился Грицько. – Схожу посмотрю. Если в том ведре лежат шишки – значит, Панас дает знак, что на кордоне все спокойно и стражи поблизости нема. Если шишек нету – ждем темноты… Вы, пане, с места не сдвигайтесь, шуму не делайте, я мигом обернусь, не впервой…

Вздохнув и отряхнув колени от приставших рыжих сосновых иголок, он бесшумно обогнул кусты, вышел на открытое пространство и решительно направился к сторожке.

Присевший на корточки Сабинин с вполне понятным замиранием сердца неотрывно следил за ним.

Дальнейшее развернулось почти молниеносно.

Из-за угла ветхой сторожки внезапно появился человек в мундире – на плечах блеснули золотом погоны, – выставил руку с вороненым револьвером и азартно скомандовал:

– Стой!

Грицько, пригнувшись, не потеряв ни секунды, отпрыгнул в сторону, метнулся к спасительным деревьям. Негромкий выстрел, на фоне необозримого леса какой-то даже несерьезный…

Контрабандист без крика рухнул ничком в кустарник, с хрустом сломав ближайшие тонкие ветки грузным телом, пару раз дернулся и больше уже не шевелился. Все произошло слишком быстро – окрик, прыжок, смерть, так что Сабинин оторопел и упустил драгоценное время…

Только и успел, опомнившись, потянуться к пистолету, но на него уже навалились сзади, в мгновение ока завернули руки за спину так, что в локтях захрустело, выхватили из-под пиджака браунинг, лицом вниз притиснули к земле, словно печать к сургучу. Сухие сосновые иглы немилосердно кололи щеки и лоб, Сабинин, слабо ворочаясь, едва мог дышать. Его придавили коленями, в бок уперлись, судя по твердости, носки сапог, над самой головой азартно выдохнули:

– Попался, сицилист! Не уйдешь теперь!

– Ну что там? – послышался начальственный окрик.

– Взяли, вашбродь! – переводя дыхание, откликнулся один из тех двух, что припечатал Сабинина к земле. – И пистоль при ем! Точно как вы сказали, двоечко их было, никого боле не видать!

– Хорошо осмотрелись?

– Да что там, дело знакомое! Двое их было…

– Ну, волоките сюда гостя дорогого! Да обшарьте как следует для надежности!

Сабинина рывком вздернули на ноги, один из пленивших его остался за спиной, крепко уцапав за локти. Судя по хватке и жаркому дыханию, ерошившему Сабинину волосы на самой макушке, это был детинушка гвардейского роста. Второй, зайдя спереди, распорядившись предварительно: «Савчук, ты ему руки-то вверх вздерни…», обшарил и охлопал Сабинина, где только возможно. Уж его-то Сабинин рассмотрел прекрасно: молодой казак в фуражке набекрень, весь сиявший охотничьим азартом. Обыскивал он умело и тщательно – промял в кулаке полы пиджака, изучил подкладку, не пропустил ни одного кармана. Закончив, сделал приглашающий жест:

– Шагай, сицилист, к его благородию на спрос! Кому говорю!

Поскольку второй так и не выпустил локтей, крепко подтолкнув коленом в то место, которым человек обычно соприкасается со стулом, осталось лишь повиноваться. Офицер ждал, застегивая кобуру. На нем был синий жандармский сюртук, фуражка с кантом, на черной портупее висела шашка.

– Прошу, – любезно показал он на дверь. – Заждались, господин хороший, терпение лопнуло…

Сабинина втолкнули в небольшую комнату, где из мебели имелась лишь пара корявых лавок да не уступавший им в уродстве стол. Дверь в соседнюю комнатушку оказалась закрытой, но и там, можно ручаться, царила та же спартанская простота меблировки.

Жандармский поручик неторопливо уселся, предварительно с брезгливой миной обмахнув лавку платком. Сабинина усадили напротив. Один из казаков, тот, что повыше, встал в двери, расставив ноги и опираясь на карабин, второй заслонил спиной крохотное оконце, отрезав тем самым всякую возможность бегства. Неторопливо достав серебряный с чернью портсигар, жандарм раскурил папиросу, держась так, словно Сабинина здесь не существовало вовсе. Мечтательно уставясь в низкий потолок, пускал кольцо за кольцом – надо признать, довольно мастерски.

– У него в пинжаке зашито что-то, вашбродь, – сообщил молодой казак. – Бумаги, точно, мялись и похрустывали… Прикажете подклад подпороть?

– Успеется, – сказал жандарм с нехорошей улыбочкой. – Ну-с, милостивый государь, быть может, назовете вашу фамилию – хотя бы последнюю по счету – и соизволите объяснить, что делали в двух шагах от границы, где находиться вообще-то не полагается?

Сабинин молчал. У него не было при себе никаких документов, он никак не предусмотрел подобного оборота событий, потому ничего мало-мальски убедительного не приходило в голову. Во все глаза глядя на жандарма, он, уже немного успокоившись, получил возможность думать и рассуждать. Вот так… А ведь… Нет, не будем спешить…

– Сначала извольте представиться, – сердито бросил он.

– Бога ради, – кивнул жандарм. – Поручик Якушев. Имею честь представлять в этих палестинах Киевское охранное отделение. Вот именно, милостивый государь. В поле зрения тех, кому такими вопросами ведать надлежит, вы попали еще в Киеве. Дальнейшее особого труда не представляло – рутина-с… Это вам казалось, будто никто за вами не следит, а на деле, должен признаться, обстояло как раз наоборот. Господин анархист Яша, смею думать, был в сей роли весьма убедителен и подозрений не вызывал, а? Ну, а как насчет господина Кудеяра? Не правда ли, мы умеем работать, господин… Са-би-нин! – с расстановкой, громко, в три слога произнес он фамилию, словно команду отдавал. – Что это вы, сударь, на лавочке ерзать изволите? Ну, не медлите! Убедительно, с искренностью в голосе и честным блеском в глазах сделайте заявление, что ситуация вам странна и оскорбительна, что все обстоит совершенно иначе, что никакой вы не Сабинин, а так, другой кто-нибудь. Что молчишь, тварь?! – рявкнул он вдруг, перегнулся через стол и залепил Сабинину оглушительную оплеуху. – Язык проглотил? Я его тебе из задницы вытащу!

Сабинин рванулся было, пытаясь вскочить, но казачьи лапищи, опустившись на плечи, плотно припечатали к лавке. Он смог лишь крикнуть:

– Как вы смеете, поручик!

– Молчать, сволочь, – лениво отозвался жандарм, поигрывая увесистым портсигаром. – Я с тобой еще не разговаривал, как следовало бы… Как оно полагается после убийства тобою двух офицеров, в отличие от тебя, паскуды, честно несших службу государю и Отечеству… – И покачал под самым носом Сабинина крепким кулаком. – Ничего, есть время для душевного разговора.

– Дозвольте, ваше благородие, по старому казацкому способу? – прогудел за спиной Сабинина великан. – Ремешок ему из спины резануть, от затылка до задницы? Помереть не помрет, а вот откровенности дюже способствует…

– Всему свое время, – спокойно ответил жандарм. – Будут ему и ремни из спины, и много чего хорошего. Где он в этой глуши найдет прокурора или возмущенную либеральную общественность… Да в этой глухомани таких вещей отродясь не бывало… Ты вот что, Ванечка… Ты, пожалуй, взрежь ему подкладку, посмотрим, что он туда напихал… Да нет, пиджак снимать не стоит, опять брыкаться начнет, лишняя трата времени… Ты ему руки за спину заведи, а Пахомыч вспорет…

Великан Ванечка вмиг исполнил приказание, заставив Сабинина поневоле охнуть от боли. Тот, что был гораздо моложе, но тем не менее поименованный по отчеству, достал перочинный ножичек с перламутровыми накладками и приступил к делу. Сопротивляться не было никакой возможности, и Сабинин, сверкая глазами в лютой, бессильной ярости – щека все еще горела после увесистой затрещины, – остался неподвижен, подумав: прекрасно, что не сняли пиджак, идиоты, ах, прекрасно…

– Все?

– Вроде все, вашбродь, – отозвался Пахомыч, вываливая на стол перед жандармом кипу сложенных пополам ассигнаций и несколько бумажек. – Точно все, больше и нет ничего, общупал на совесть…

Тщательно, одну за другой разглаживая радужные сторублевки ребром ладони, жандарм уложил их аккуратной стопочкой. Вслух пересчитал:

– Шестнадцать… восемнадцать… двадцать две… ого, в аккурат две с половиной тысячи рублев… Неплохие капиталы для травимого судьбой и полицейскими властями изгнанника. Не откроете ли, каким путем приобретены? Молчите? Ну, ваше дело… А что за шифры на бумажках изображены? Цифирки, на иностранном языке что-то… По-немецки, а? Это что?

Сабинин молчал, укрепляясь в прежних мыслях.

Жандарм же, склонив голову, о чем-то сосредоточенно думал. По его лицу стала блуждать загадочная улыбка. Наконец, рывком подняв голову, он прямо-таки просиял:

– Савчук и ты, Ванечка, вам клады никогда искать не приходилось? Нет? Ну что ж вы так оплошали, братцы… А впрочем, неизвестно, где найдешь, где потеряешь. Молчите, господин Сабинин? Ну что же, можете молчать и далее. А я, с вашего дозволения, кратенько подведу итоги… Итак. Еще в Киеве путем агентурного наблюдения неопровержимо установлено ваше тождество с разыскиваемым Департаментом полиции империи бывшим поручиком Артемием Петровичем Сабининым, повинным в убийстве двух офицеров, армейского и жандармского. Каковое тождество чуть позже было опять-таки блестяще подтверждено, когда наш беглец сглупа пустился в полную откровенность с сотрудником Охранного отделения мсье Кудеяром, коему и изложил, дурашка, свое относительно полное жизнеописание… Тут, собственно, и доказывать-то нечего. Ну, устроим мы вам опознание, сведем с бывшими сослуживцами по Чите, очень скучное получится дело с заранее предопределенным исходом. Виселица здесь вырисовывается столь явственным итогом, что и сомневаться нечего… А теперь следите за моей мыслью, ребята, Ванечка с Пахомычем… Этот сукин сын, считайте, заранее приговорен. Он уже все равно что покойник, тут и думать нечего. А стоит ли, голуби мои, с покойником церемониться? – Он с нехорошей улыбкой поворошил указательным пальцем пачечку «катеринок». – Весьма заманчивая финансовая сумма, а? Вам, разумеется, как нижним чинам, достанется чуточку меньше, мне, соответственно, побольше, но такова уж наша жизнь, что полной справедливости в ней не дождаться… Вам по пятьсот, а мне, как легко догадаться, все остальное. Что скажете, орлы?

– Оно, пожалуй что, и по справедливости, – прогудел Ванечка. – Не было ни гроша, да вдруг алтын. Понятно, вашему благородию больше и полагается… Я, как говорится, в согласьи.

– В согласьи-то в согласьи… – задумчиво отозвался от окна Пахомыч. – Да ведь этот сицилист драный начнет по дороге разным чинам жаловаться – напоследок, из чистой своей вредности. Все расскажет. Ему, может, и не поверят, однако ж слушок пойдет, пятно останется…

– Ну, Пахомыч… – поморщился жандарм. – Я-то думал в простоте своей, что ты у нас сообразительнее будешь… Давайте всё окончательно разложим по полочкам, братцы. Если рассудить, к чему нам его доставлять по начальству живьем?

Пользы от него для Охранного отделения не будет никакой. Среди противоправительственного элемента он человек совершенно случайный, никакими полезными сведениями и секретами располагать не может. Уж это-то достоверно известно. Следовательно, доставим мы его живьем исключительно для того, чтобы его вскорости повесили. И только. Зачем же доставлять дополнительные хлопоты облеченным властью лицам и вводить в лишний расход казну? И без него хватает забот, и без него казенные деньги так и летят на ветер…

– А вот это другое дело, вашбродь! – просиял Пахомыч. – Это вы правильно рассудили! С того свету еще никто жалиться не приходил. А и придет в виде упокойника, так нигде в законах не написано, что упокойнику свидетельствовать дозволяется…

– Про покойника вообще в законе ничего не прописано, – пробасил Ванечка. – Про его права. Уж помер, так помер…

– Верно мыслите, братцы, – кивнул поручик. – Вот по всему и выходит, что этот субчик, подобно своему спутнику, что сейчас в кустах валяется, убит при попытке к бегству… – поднял он палец. – Или нет, убит в ожесточенной перестрелке, оказывая самое что ни на есть яростное сопротивление, так что брать его живьем не было никакой возможности. Постреляем из его пистолетика в воздух, можно даже для пущей убедительности чью-нибудь фуражку прострелить. Тогда мы все предстанем и в вовсе уж выгодном свете. – Он прищурился. – Любопытно, господин Сабинин, отчего вы и теперь молчите? Вы уж изреките напоследок что-нибудь этакое… ну, вообще что-нибудь. Как-то и неудобно даже – сидите каменным гостем…

– Это что, шутка? – спросил Сабинин.

– Какие там шутки, – ухмыльнулся жандарм. – Цинический расклад, и не более того. Вас ведь все равно вздернут, что же деньгам-то пропадать в казне? Казна у нас богатая, перетерпит. А пользы от вас для жандармского управления нет никакой. Все и без вас известно, что вы там можете добавить… Вы уж простите за откровенный цинизм, но и для вас такой финал не в пример предпочтительнее. Хоть и бывший, а боевой офицер как-никак. Ну, к чему вам томиться, петельки ждать? Лучше уж… так. От пули. Совсем по-солдатски, а?

Сабинин долго смотрел на него, не отрывая глаз. Медленно сказал:

– А вы ведь и впрямь не шутите…

– Не шучу, милейший. Ловлю вот фортуну за хвост, уж извините.

– А совесть мучить не будет?

– Из-за кого? – поморщился поручик. – Из-за убийцы, который и так покойник с точки зрения Уголовного уложения и военного трибунала? Дезертир, убийца, беглец за кордон от заслуженной кары… Где ж тут место угрызениям совести, помилуйте?!

– У меня есть встречное предложение, – сказал Сабинин. – К чему доводить дело до столь жестокого финала? Возьмите деньги себе, а меня отпустите. Глупо думать, что я пойду свидетельствовать против вас в полицию…

– Э нет, милейший, – почти не раздумывая, отозвался жандарм. – Не выйдет. Проводника вашего мы пристукнули, окружающих мест вы не знаете, самостоятельно границу ни за что не перейдете. Будете блуждать по округе, пока не попадетесь пограничной страже либо полиции. И кто вас знает, что вы тогда наговорите, терять-то вам нечего, вот и напаскудите нам напоследок. Нет, не выйдет, – решительно повторил он. – Не стоит играть в душевное благородство, опасно и чревато… Ванечка, пора бы нашему гостю и по лесу прогуляться, по свежему воздуху, а?

– С полным нашим удовольствием! – пробасил за спиной Сабинина великан. – Вставай, расселся тут…

– Да подождите! – воскликнул Сабинин. – Вы думаете, идиоты, что все у меня вытрясли? Ладно, черт с вами, в таком положении не торгуются… Хотите еще? И не эти жалкие сотенные, за хорошие деньги? Только отпускаете живым…

Какое-то время царило напряженное молчание.

– Брешет, вашбродь, – сказал Ванечка. – Мы его на совесть обшарили. Ничего на нем больше нет. Точно вам говорю. Что его слушать…

– Я не обманываю, – сказал Сабинин торопливо. – Хотите хорошие деньги?

– Ага! – скептически усмехнулся поручик. – Вы, быть может, зарыли клад где-то в диких местах Забайкалья? Где золото роют в горах, согласно известному романсу? И теперь великодушно предложите нам карту местности? Фу, как глупо и пошло! Не считайте нас идиотами. И потом, откуда у вас хорошие деньги?

– Хотите убедиться наглядно? Прямо теперь?

– Н-ну… Извольте. Что для этого потребуется?

– Сущая малость, – ответил Сабинин. – Разрешите мне снять сапог. Только, я вас прошу, не торопитесь! Без меня той бумагой, что в сапоге, вы все равно не сумеете воспользоваться…

Поручик раздумывал недолго. Кивнул:

– Что ж, рискнем. Все равно никакого огнестрельного оружия вы за голенищем прятать не смогли бы, да и холодного тоже, сапоги у вас из тонкой кожи, фасонные, под барского управляющего нарядились, а? Только, я вас прошу, станьте предварительно в тот угол, чтобы нам было спокойнее… Отойди, Ванечка.

Сабинин отошел в указанный угол – самый дальний от двери. Прыгая на одной ноге под внимательными взглядами всей троицы, не без труда стянул правый сапог. Выпрямился, швырнул его жандарму:

– Извольте сами подпороть голенище, а потом уж поговорим…

И вот настал тот предвиденный им краткий миг, когда взгляды всех троих на миг оказались поневоле прикованы к загадочному сапогу…

Молниеносным движением Сабинин запустил указательный палец левой руки под правый манжет и сорвал петельку с пуговки – столь резко, что оторвалась и сама пуговка, но это уже не имело значения. Опустил правую руку – и освобожденная резиновая лента, неприятно чиркнув по руке, выбросила ему в ладонь маленький браунинг образца прошлого, тысяча девятьсот шестого года – совсем крохотный, умещавшийся на ладони, но на близком расстоянии, в упор, способный действовать убойно…

Первая пуля ударила в стену над головой жандарма. Вторая вжикнула в паре вершков от плеча Ванечки и звонко влепилась в трухлявое бревно.

– Стоять всем! – рявкнул Сабинин, поводя пистолетом. – Руки вверх, кому говорю!

И для придания убедительности команде послал третью пулю в потолок. Как он и предвидел, все обошлось прекрасно: застигнутая врасплох троица дружно вытянула над головой трясущиеся руки, на всех физиономиях обозначился естественный в такой ситуации страх.

– Ну что, крыса жандармская? – зловеще осведомился Сабинин. – Пулю в лоб прикажете вогнать или в брюхо?

– П-подождите! – в неподдельном испуге взмолился «жандарм». – Вы не поняли, не надо…

Свободной рукой Сабинин дотянулся до его портсигара, сунул себе в рот папиросу, чиркнул спичкой и с наслаждением затянулся. Обвел их взглядом, ухмыляясь:

– Что же тут непонятного, артисты погорелого театра? Казачки липовые и жандармы мнимые? Все мне понятно: спектакль устроили, хотели карманы вывернуть, а потом, надо полагать, ножичком под сердце почествовать? Ну что ж, сейчас вы у меня попляшете, что караси на горячей сковородке…

Глава третья Господин режиссер, или Полная откровенность в речах

Передвинувшись на пару аршинов правее, он бросил взгляд в окно. Со своего места прекрасно видел густой кустарник, куда рухнул подстреленный Грицько, узнавал сломанные тяжелым телом, нелепо повисшие ветви, но вот самого трупа рассмотреть не мог по той простой причине, что «мертвое тело» ухитрилось в краткий промежуток времени исчезнуть. Наверняка совершенно самостоятельно, без посторонних усилий. Ну да, разумеется…

– Эй, вы! – прикрикнул Сабинин, отвернувшись от окна. – Извольте-ка лечь на пол лицом вниз, и быстро! В тесноте, да не в обиде! Ну, кому говорю! – И подкрепил приказ очередным выстрелом поверх голов, после которого с потолка просыпалась труха.

Покряхтывая, косясь на него зло и растерянно, троица все же довольно быстро и слаженно исполнила приказ.

– А теперь прикройте руками головы, замрите в этой позе и не дергайтесь! – распорядился Сабинин. – Первому, кто пошевелится… – И повысил голос: – Товарищ Кудеяр, Дмитрий Петрович! Не появитесь ли, как лист перед травой или дух из машины? Сердце мне шепчет, что вы присутствуете в закулисье!

И отпрянул, наведя пистолет на дверь в соседнюю комнатенку. Оттуда послышался знакомый, спокойный голос:

– Надеюсь, вы держите себя в руках и стрелять не станете?

– Не стану, – заверил Сабинин. – Если вы, конечно, выбросите сначала сюда оружие, а потом выйдете не спеша, держа руки так, чтобы я их видел…

– Ну что с вами поделаешь…

Дверь самую чуточку отошла, в образовавшуюся щель вылетел, глухо стукнув на трухлявом полу, никелированный браунинг, второй номер, в точности такой, что был забран у Сабинина фальшивым казаком. Вспомнив о нем, Сабинин наклонился, вытянул свое оружие из-за кушака великана Ванечки и с ним почувствовал себя не в пример увереннее, нежели с карманной малюткой (сыгравшей, впрочем, во всем происходящем неоценимую роль).

Показался Кудеяр, все в том же безукоризненном облике лощеного джентльмена, даже знакомая тросточка с выгнутой серебряной рукоятью висела на локте. Его элегантный облик совершенно не гармонировал ни с захудалой охотничьей избушкой, ни с окружающими дикими дебрями. Вряд ли его это смущало. Вряд ли Кудеяра сейчас что-то смущало вообще, он стоял в низком проеме двери, слегка напоминая вывеску модного портного, выжидательно, без тени испуга улыбался, держа руки, как было велено, на самом виду.

– Итак? – спросил он весело.

– В угол, – показал дулом пистолета Сабинин.

Сам же, не теряя времени, заглянул в ту комнатку, в которой не было ни единой живой души, а всю меблировку составляла парочка грубо сколоченных кроватей. Обернувшись, чуть подумав, вынул из кобуры ряженого жандарма вороненый смит-вессон полицейской модели и дважды выпалил себе под ноги.

Громыхнуло, как и следует быть, но на полу не осталось ни малейшего следа от пуль, поскольку их в патронах и не было.

– Ну да, разумеется… – вслух произнес он, швырнул бесполезный револьвер на стол и повернулся к Кудеяру. – Хорошенькие у вас ухватки, товарищ Кудеяр… Нет, вы уж, бога ради, не двигайтесь, а то ведь все светила медицины сходятся на том, что попавший в организм свинец, безусловно, оному организму вредит. Особенно в виде пуль…

– Обиделись, Артемий Петрович? – невозмутимо, непринужденно спросил Кудеяр, словно речь и в самом деле шла о безобидной шутке, первоапрельском розыгрыше.

– Не то чтобы… – сказал Сабинин. – Просто-напросто у меня появились основания вам более не доверять.

– Вы меня подозреваете в чем-то?

– Угадали, – сказал Сабинин. – В стремлении самым вульгарным образом меня обобрать, а там кто знает…

– И головой в прорубь, а? – подхватил Кудеяр тем покровительственным тоном, каким взрослый разговаривает с несмышленышем. – Милейший Артемий Петрович, экий вы, право… Во-первых, я и понятия не имел о ваших капиталах, зашитых в подкладке. Помилуйте, откуда?! Во-вторых, подумайте сами: реши мы вас ограбить, а то и, паче чаяния, отправить в Елисейские поля, кто нам мешал сделать это гораздо раньше? На всем протяжении долгого пути по лесу, где, кроме нас, не имелось ни единой живой души? Да полноте! Вы и так были в полной нашей власти. Достаточно было кому-то из присутствующих здесь подкрасться сзади к вам, не ожидающему нападения, почествовать палкой по голове… Или я не прав?

– Правы, пожалуй что, – проворчал Сабинин, но пистолета тем не менее не опустил. – И все же… К чему такие спектакли?

– Вы позволите мне сесть? – вежливо осведомился Кудеяр.

– Да, разумеется, – кивнул Сабинин, моментально сообразив, что сидящий собеседник будет гораздо более стеснен в свободе маневра.

Кудеяр уселся на лавку, непринужденно и грациозно, словно опускался в кресло театральной ложи. Положительно, порода дает о себе знать, констатировал Сабинин.

– Вы не ответили. К чему такие спектакли?

Взгляд Кудеяра был прикован к столу. Деньги его, сразу видно, не интересовали нисколечко – он не сводил глаз с двух бумажек, вынутых из-за подкладки сабининского пиджака.

– Не тяните время, – недобрым тоном произнес Сабинин.

– Уверяю вас, у меня и в мыслях ничего подобного не было… Зачем, вы спрашиваете? Голубчик, если бы вы только имели полное представление о всех опасных сложностях, связанных с нашим… образом жизни! Охранка и жандармерия пользуются любым удобным случаем, чтобы проникнуть в наши ряды…

– Очень мило! – не сдержался Сабинин. – Выходит, вы меня подозревали в шпионаже? После того, как я вам дал бесспорные доказательства…

– Ну что вы, – улыбнулся Кудеяр. – Конкретную вашу персону никто ни в чем подобном не подозревал. Скорее уж, можно сказать, сработала инерция. Ведь это наше… предприятие было задумано отнюдь не для вас и отнюдь не вчера. Признаюсь вам откровенно, вы седьмой из тех, кому выпало пройти… э-э… испытание.

– Неужели успехи были? – наигранно изумился Сабинин.

– Да будет вам известно, были, – ответил Кудеяр, без улыбки глядя ему в глаза. – Один из шестерых ваших предшественников, человек, казалось бы, вне всяких подозрений, с наилучшими рекомендациями от надежных товарищей… Словом, всерьез поверив, что жандармы настоящие и намерены убить его при попытке к бегству, стал кричать, что вот-вот произойдет трагическая ошибка, что он – отнюдь не тот, за кого себя выдавал, что он – агент охранки, проникший в ряды нелегалов. Назвал имена местных жандармских офицеров, способных подтвердить его личность…

– Вы правду говорите?

– Честное слово.

– И что же с ним далее произошло? – спросил Сабинин.

– Что, по-вашему, с ним могло после всего этого произойти? – слегка пожал плечами Кудеяр, не отводя холодного взгляда. – Я вам достаточно рассказывал не так давно о принятых у нас порядках. Борьба есть борьба…

– Очень мило, – хмыкнул Сабинин. – У вас, значит, и охранка собственная имеется?

– Я бы вас попросил без подобных сравнений! – ледяным тоном произнес Кудеяр. – Не охранка, а защита революции. Один весьма неглупый товарищ сказал: только та революция чего-нибудь стоит, которая умеет себя защитить… Артемий Петрович, быть может, вы вернете оружие и позволите им встать?

– Я вам не доверяю теперь… – раздумчиво произнес Сабинин.

– Вы знаете, я вам тоже…

– В самом деле? – удивился Сабинин. – Неужели я не прошел этой вашей проверки?

– В каком-то смысле, – уклончиво ответил Кудеяр. – В каком-то смысле и не прошли. Точнее говоря, возникли новые обстоятельства, не имеющие связи с охранкой, но тем не менее вызывающие к вам недоверие…

– Извольте объясниться.

– Охотно, – сказал Кудеяр. – Быть может, нам имеет смысл совершить прогулку по лесу? Остальные будут здесь, а мы с вами пройдемся, подышим чудесным лесным воздухом, поговорим откровенно… Артемий Петрович, я вам настоятельно предлагаю принять мое приглашение. Во время недавнего любительского спектакля было, разумеется, высказано немало чисто сценических глупостей, каких требовало действие… И тем не менее одна верная мысль, ничего общего не имеющая с игрой, прозвучала: в одиночку вам ничего не добиться. Сами, без нашей помощи, вы границу не перейдете. Коли уж не сделали этого прежде самостоятельно, коли уж, даже располагая немалыми денежными суммами, не смогли раздобыть себе надежных документов, значит, не сумели… Так что опустите оружие, отдайте мне мой браунинг и примите, наконец, участие в лесной прогулке тет-а-тет… Ну? У вас попросту нет другого выхода. Повторяю, у нас было множество случаев не только ограбить вас до нитки, но и убить… Мы не сделали ни того, ни другого. Неглупого человека эти аргументы должны убедить. А вы, по моим наблюдениям, отнюдь не глупы…

После недолгого молчания Сабинин вздохнул:

– Ваша правда. Только, позвольте, я уж все приберу…

Он забрал со стола ассигнации и бумаги, кое-как распихал их по карманам и, направляясь к двери вслед за Кудеяром, слышал, как с пола, недовольно ворча и отряхиваясь, поднимаются ряженые, не смог сдержать улыбки.

У крылечка, невозмутимо дымя самокруткой, стоял Грицько, при виде Сабинина не выразивший ровным счетом никаких чувств.

– Здорово, покойничек, – с неудовольствием сказал Сабинин. – Ты-то, справный мужик, как связался с этим балаганом?

– Вы, главно, не обижайтесь, пане, – серьезно ответил Грицько. – Ремесло наше такое, що испытать человека ой как треба… Мы, слава Езусу сладчайшему, под шибеницей пока что не ходим, да под Уголовным уложением разгуливать – тоже не цукер… Все ведь, я бачу, обошлося? Ну и слава богу…

– Vox populi – vox dei,[8] не правда ли? – усмехнулся Кудеяр, когда они отошли подальше.

– Возможно… – сказал Сабинин, краем глаза сторожко наблюдая, не идет ли кто следом, не крадется ли в чащобе.

– Бросьте вы, – усмехнулся перехвативший его взгляд Кудеяр. – С этой стороны никаких неприятных сюрпризов более не последует. Как вы догадались и когда?

– Да почти сразу же, как только вернулась способность логически осмыслять виденное, – усмехнулся Сабинин. – Я офицер, вы не забыли? Очень уж недавно я перестал быть офицером… У ваших ряженых казачков насквозь неправильный прибор.

– Простите?

Сабинин терпеливо, с ноткой превосходства пояснил:

– Понятие «прибор» охватывает собою лампасы, погоны, выпушки, кант, петлицы. Все перечисленное должно быть одного цвета. Меж тем ваши сообщники… ах, простите, товарищи! Ваши товарищи являли собою фантастическую, не существующую в природе смесь. Лампасы Оренбургского казачьего войска – и околыш Донского, притом что канты и вовсе – Уральского… Подобных казаков в природе попросту не могло существовать. И ваш жандарм… Да помилуйте! Сюртук, не спорю, жандармский – но у любого военного, жандарма в том числе, они ведь по кавалерии числятся, сюртук является парадной формою одежды. Па-ра-дной! Хотя мы, армейцы, с господами жандармами не общались и не допускали их в офицерские собрания, но форму их знать были обязаны… Ну, кто отправился бы в лес ловить контрабандистов в парадном сюртуке? Будь то жандарм, офицер пограничной стражи, армеец – в любом случае он надел бы китель или гимнастерку… И фуражка, наконец! На нем самая что ни на есть заурядная фуражка пехотных полков, кант пехотный, а не жандармский… Портупея, наконец. Черная, устаревшего образца. Еще семь лет назад, в девятисотом, черные перевязи были заменены галунными, нововведения не могли не дойти даже до этого захолустья. Вот так-то, милостивый… товарищ!

– Да, это вы ловко… – в некоторой задумчивости отозвался Кудеяр.

– При чем тут ловкость? Есть вещи, которые кадровый офицер обязан знать назубок и помнить постоянно…

– Ловко… – повторил Кудеяр.

– Вы не костюмерную театра ограбили, часом? – не удержался от шпильки Сабинин.

– Нет, что вы. По случаю досталось, с бору по сосенке.

– Это видно, – ехидно продолжал Сабинин. – Особенно впечатляет солдатская казачья шашка на жандарме… Сабли они носят, сабли! Пояснить вам разницу?

– Не стоит, – отмахнулся Кудеяр. – Я услышал достаточно. Что ж, и на старуху бывает проруха… До сих пор те, кто подвергался проверке, принимали все за чистую монету.

– Понимающего человека не нашлось.

– Да, разумеется… – задумчиво согласился Кудеяр. – Я сделаю для себя выводы, не сомневайтесь. Положительно, вы полезный человек, Артемий Петрович, я все больше в этом убеждаюсь… Вот если бы вы еще были со мной искренним…

– Что же, я до сих пор был с вами неискренним? – натянуто усмехнулся Сабинин.

– В том-то и дело, – тихо, серьезно сказал Кудеяр. – Вы лихо и беззастенчиво лгали – сначала моим товарищам, потом мне. Я вас убедительно прошу, не хватайтесь за ваши браунинги. Во-первых, сказанное мною вовсе не означает, что я питаю к вам враждебные намерения, вся нагроможденная вами ложь, как ни странно, меня от вас не отвращает. Во-вторых, положение ваше безнадежно. Вам некуда идти, никто, кроме нас, не в силах оказать вам должную помощь… Либо мы и дальше будем строить отношения на взаимном доверии, либо… Нет, я вам не угрожаю. Попросту требую полной откровенности.

– Вот как? В чем же я вам врал?

– Начнем с того, что вы – не пехотинец в прошлом. Вы – опытный кавалерист, Артемий Петрович. В отличие от вас, я буду полностью откровенен. Так вот, я, знаете ли, происхожу, как принято говорить, из очень хорошей семьи. В революции, да будет вам известно, не так уж мало дворян, даже столбовых. Ну, наш род до столбовых не дотянул, однако родословной и богатством не обижен.

– А я ведь сразу понял, – сказал Сабинин. – Чувствовалось в вас нечто этакое… предельно комильфотное. Beau-monde,[9] как выражаются французы, а?

– Ну, предположим, не высший… Однако ж – свет. Вы, должно быть, понимаете, что с семьей я уже несколько лет не имею ничего общего. Я – позор семьи. С ее точки зрения… Однако, как легко догадаться, получил некоторое воспитание, детство и юность провел в обстановке, заслуженно именуемой комфортной. Отец и по сей день владеет конным заводом, мы…

Очень похоже, он по старой привычке чуть не произнес вслух свою настоящую, прежнюю фамилию. Но вовремя опомнился, закашлял, стараясь, чтобы это выглядело непринужденно. Потом продолжал:

– Мы всегда были страстными лошадниками. Множество предков и ныне здравствующих родственников мужеска пола служили и служат по кавалерии. Я сам одно время всерьез мечтал о карьере кавалерийского офицера, читал многое, штудировал, общался с кузенами – один из них синий кирасир, другой лейб-гвардии гродненский гусар… Так вот, в разговорах со мной – каюсь, почуяв неладное, я с некоторого времени умышленно их поворачивал на эту стежку – вы показали знания, приличествующие как раз кавалеристу. Вы прекрасно разбираетесь в лошадях – а ведь далеко не каждый вообще знает, что такое «ежовое копыто» и чем эта конская болезнь отличается от блютерства, сиречь склонности к носовым кровотечениям. Только сугубый знаток знает о бурейте, о варковой случке, тендените… А помните наш разговор в кафе «Малгожатка»? Вы так подробно, с большим знанием дела рассказали мне о содержании реформ великого князя Николая Николаевича – тех, что касались кавалерии. Я о них только читал, о «полевом галопе», отмене аллюра «шагом», учениях эскадронов «в немую»… Зато вы – о, вы рассказывали обо всем этом так, как способен лишь человек, лично заинтересованный. Вроде моего кузена – я имею в виду гусара, синий кирасир как раз ленив в службе и на плохом счету… Одним словом, с некоторых пор я стал исподволь направлять разговор в нужное русло, я вас, простите, откровенно подзадоривал, и вы, не чувствуя ловушки, были словоохотливы… Вы кавалерист, Артемий Петрович. Более того, вы гвардеец, это несомненно. Хотя я все же не настолько изощрен в сих вопросах, чтобы с уверенностью определить полк. Я прав?

Сабинин медленно шагал рядом с собеседником, отвернувшись от него. Потом сказал негромко:

– Браво. Примите мои поздравления. Я лишь укрепился в прежнем предположении: из вас получился бы толковый сыщик…

Вопреки его ожиданиям, Кудеяр ничуть не оскорбился. Он лишь спросил:

– Позволительно ли будет узнать, отчего вы лгали насчет своего пехотного происхождения?

– Я, представьте себе, вовсе не лгал, – после долгой паузы произнес Сабинин. – Я всего лишь не говорил всей правды. Это уже нечто иное, вам не кажется? По-моему, есть разница между ложью и умолчанием о… иных деталях.

– Пожалуй, – мягко сказал Кудеяр. – И все же, почему?

– Да потому, что пехотные офицеры бывают разные, – едко бросил Сабинин. – Среди них встречаются, например, бывшие офицеры гвардейской кавалерии, вынужденные в силу разных обстоятельств покинуть таковую… и оказаться в скромной роли командира пехотной роты на маньчжурском театре военных действий, впоследствии – в Чите… Вот вам и разгадка. Ничего головоломно сложного. Просто есть вещи, о которых я не хочу вспоминать. О которых мне больно вспоминать. Даже теперь, когда рухнуло все…

Он ждал новых вопросов, ждал, что собеседник станет требовать подробностей и деталей, но Кудеяр, задумчиво кивая, молчал с таким видом, словно его и услышанное полностью устраивало. «А ведь это неспроста», – с какой-то звериной, обострившейся тревогой подумал Сабинин.

– Понимаю… – протянул Кудеяр. – А вот интересно, почему вы до сих пор старательно уверяли, будто бедны, как Иов? Меж тем в подкладке пиджака у вас была зашита солидная сумма… Знаете, что меня заинтриговало на следующем этапе наших с вами отношений? То упорство, с каким вы отказывались переодеться в другой пиджак. Объяснения ваши… их, собственно, и не было. Не сообразили придумать вовремя. Твердили какие-то глупости: мол, настолько к нему привыкли… от погони в нем счастливо ушли, талисманом считали… Все это выглядело весьма неубедительно. Не в последнюю очередь благодаря вашей странной привязанности именно к этому пиджаку я и решил вести вас к границе через… сторожку. И мои подозрения подтвердились, вам не кажется?

– Не вижу ничего странного, – сказал Сабинин. – В моем поведении, я имею в виду. У меня ничего не осталось, кроме этих денег. Кто вас знает, господа… товарищи революционеры. Вдруг вам в один прекрасный день позарез понадобятся деньги на текущие расходы, и вы меня, как модно говорить в последние годы, экспроприируете? Меж тем эти деньги – хоть какая-то гарантия существования, мало ли что может произойти. Да, вот что еще вы непременно учтите на будущее… Я, как офицер, был в свое время обучен ориентировке на местности. По солнцу в том числе. Граница лежала к западу – а Грицько упорно вел меня на северо-восток, вглубь Российской империи. Открыв это, я и начал подозревать…

– Я и это обязательно учту, – вежливо, но непреклонно прервал его Кудеяр. – Артемий Петрович, не уводите разговор в сторону. С вашего позволения, будем придерживаться затронутой темы. Я имею в виду финансы.

– Так вам все-таки нужны мои…

– Артемий Петрович, не лукавьте! – рассмеялся Кудеяр. – Мне не нужны ваши «катеньки», честное слово. И не нужны эти две совсем невидных бумаженции, на коих, вне всякого сомнения, начертаны коды шифрованных банковских счетов и, насколько я понял, адреса банков, написанные по-немецки, а следовательно, банки сии имеют честь пребывать то ли в Германии, то ли в Австро-Венгрии. Скорее уж в Австро-Венгрии, учитывая ваш интерес именно к этому участку границы, с некоторых пор явственно прочитывавшегося в ваших высказываниях…

Сабинин резко остановился, повернулся к нему, и они стояли друг против друга в настороженных позах, неотрывно скрестив взгляды.

Кудеяр отреагировал первым. Непринужденно улыбаясь, он вынул из-под полы пиджака руку, держа браунинг указательным пальцем за скобу. И, не колеблясь, отшвырнул его под сосну:

– Видите? Предлагаю вам последовать моему примеру. Ради… мирного течения беседы. Ну? Что же вы медлите? Или настолько меня боитесь?

Покрутив головой, тяжко вздохнув, Сабинин подчинился обстоятельствам. Бросил туда же свой браунинг, отправил следом второй, карманный. Поторопился предупредить:

– Должен вам сказать вот что: эти счета…

– Я понимаю, – прервал его Кудеяр. – Невелика хитрость. Кроме кода, есть еще ключевое слово, которое вы держите в голове, не доверяя бумаге. Никому другому до счетов не добраться. Так?

Сабинин хмуро кивнул.

– Как же вы скверно обо мне думаете… – укорил Кудеяр, взяв его под руку и увлекая прочь от сосны, под которой остались лежать три браунинга. – Что же, считаете, я пытками стану извлекать из вас ключевые слова?

– Да ничего я не думаю, – неловко отвернувшись, ответил Сабинин в некоторой растерянности. – Побыть бы вам в положении загнанного зверя…

– Бывал. И неоднократно. Между прочим, и сейчас в этом милом положении продолжаю пребывать…

– Да нет, я не о том, – сказал Сабинин. – Сходство, конечно, есть, и все же… Вы – не один. У вас – партия, единомышленники, сподвижники, вы – часть большого целого, понимаете? А я был один. Ясно вам? Один-одинешенек на необозримых пространствах Российской империи. Вы вот это попробуйте себе представить!

– Возможно, представить во всей полноте и не могу, но вполне вас понимаю, – кивнул Кудеяр. – А откуда у вас счета? У скромного «маньчжурца», пусть и изгнанного из гвардии? Насколько мне известно, у российских офицеров это не в обычае – счета в иностранных банках… Судя по вашему неловкому молчанию, не озаботились придумать убедительное объяснение заранее, а первую пришедшую в голову сказочку выкладывать не хотите, справедливо полагая, что будете выглядеть смешно и в чем-то унизительно… Хотите, я облегчу вам покаяние?

– Мне перед вами каяться не в чем!

– Ох, простите, я неточно выразился… Давайте не придираться к словам, ладно? Извините, слово было выбрано неудачно… Извините. Вы удовлетворены?

Сабинин хмуро кивнул.

– Положительно, вы мне нравитесь, – сказал Кудеяр без тени насмешки. – Из вас выйдет толк. Прошли огни и воды, великолепно держитесь под ударами судьбы, не теряетесь перед неожиданностями. Не обрели пока что должного навыка в… – тщательно подыскивал слово, чтобы не обидеть вновь, – в необходимой в вашем положении изворотливости, ну да это наживное… Ах, Артемий Петрович, вы для нас – ценное приобретение…

Сабинин вдруг остановился, приблизил лицо:

– Черт, но не могли же вы добраться до…

– До Читы? – с усмешечкой подхватил Кудеяр. – Сам я туда и не добирался. Но надежные люди у нас в Чите есть. И время в моем распоряжении имелось… Артемий Петрович, ваши тирады о злодеях-интендантах были великолепны. Вы усиленно создавали у меня – штатского, штафирки, шпака – представление, будто там, откуда вы бежали, имело место противостояние между честнягами-строевиками и злодеями-интендантами. Увы, я наслышан об истинном положении дел. Мне известно, что еще несколько лет назад, перед японской кампанией, интендантство передало главную массу заготовок непосредственно в войска. И громадные «экономические» капиталы стали обращаться непосредственно в войсках. В самих частях. Что влекло… гм… интересные комбинации. Да, так вам любопытно будет узнать, что выяснили мои люди в Чите… Там, как оказалось, только и говорили о недавней провинциальной сенсации. Некий поручик С. за неизвестные, но несомненно имевшие место быть неприглядные поступки был отчислен из гвардейской кавалерии в пехотные маршевые роты, после окончания войны осел в Чите, где занимался некими… манипуляциями с этими самыми экономическими капиталами. Отдельные циники заявляли прямо, что суть этих комбинаций, их квинтэссенция, состояла в утекании весьма впечатляющих сумм в карманы поручика С., что некий незадачливый офицер, имевший неосторожность потребовать строгого следствия, был найден убитым, а поручик С. после этого самым загадочным образом исчез. Вместе с означенными капиталами. Как вам история? Не известна ли вам фамилия оного поручика? Если учесть, что имя его, по моим данным, начиналось с буквицы «Аз», а отчество – с литеры «Покой»? А. П. С. Что скажете?

Сабинин круто развернулся лицом к нему – и стоял, сунув руки в карманы брюк, улыбаясь дерзко, весело, во весь рот. Ухарски встряхнул головой:

– Да что тут скажешь… Да, вы правы. Речь, конечно же, идет обо мне. Да, я взял эти деньги – особо подчеркиваю, не из кармана товарища по полку, а из тех несметных экономических капиталов, что разворовывались с невиданным размахом. Вы кое о чем слышали, это видно, но простите, Дмитрий Петрович, вы и не представляете себе размаха сего предприятия. Ни в одной из иностранных армий финансы не доверены строевым офицерам, а у нас именно это произошло, интендантство оказалось фактически отстраненным, ну, господа офицеры очень быстро научились подражать тем, кого Суворов советовал сразу вешать после некоторого числа лет службы… Я вам не врал, Дмитрий Петрович. Кое в чем мы с вами сходимся, я тоже уверен, что все у нас прогнило, разваливается и рушится. Только вы на сем фундаменте создали политику, бросаете бомбы, экспроприируете банки и просвещаете пролетариат, а я… ну, я решил урвать свой куш. Вот если бы я был моральным уродом, выродком, а вокруг стояли шпалерами и шеренгами честные люди, вот тогда… Между прочим, эта скотина Горшенин, которого мне пришлось пристрелить, вовсе не был прекраснодушным идеалистом, пылавшим благородной ненавистью к расхитителям полковых сумм. Да что вы, вовсе нет! Идеалистов не убивают, идеалисту не так уж трудно создать невыносимые условия, в которых он со своим назойливым правдолюбством будет жалок, смешон, навязчив, превратится в подобие городского сумасшедшего, коего никто не принимает всерьез. Нет-с, там все обстояло совершенно иначе. В руки к Горшенину попали кое-какие не уничтоженные вовремя документики, и он, шакалья душонка, захотел сорвать банк. Захотел слишком много и в кратчайшие сроки. К такому обороту событий, к столь неожиданному шантажу я, каюсь, оказался не готов. Поторопился, сглупил, схватился за револьвер. Очень уж он напирал, тяжелые условия ставил… Ну а насчет всего остального – чистейшая правда. Я и в самом деле бежал оттуда с бумагами отпускного олонецкого запасного… И, ради бога, не будем о высокой морали! Я, по крайней мере, взял денежки тихо, не бросая бомб и не паля из маузеров куда попало, как случается с вашими боевичками. Осуждаете?

– Да помилуйте! – с открытой улыбкой произнес Кудеяр. – И в мыслях не было. А велики ли суммы, Артемий Петрович?

– Около трехсот тысяч, – нехотя признался Сабинин.

– Примерно так и говорили в Чите… Что ж, за такие деньги можно и убить…

– Только не поминайте все время Читу с загадочным видом книжного сыщика Шерлока Холмса! – поморщился Сабинин. – Я уверен, о чем-то проболтался Бикашов… А?

– Да, признаюсь вам честно. Он мимоходом, как о чем-то само собой разумеющемся, упомянул о вашей службе в гвардейской кавалерии и последующих неприятностях, вот и потянулась ниточка, размотался клубок…

– Но имейте в виду! – сердито сказал Сабинин. – Этих денег…

– Полноте, Артемий Петрович! – замахал руками Кудеяр. – Даю вам честное благородное слово, что покупаться на них не намерен. У меня не на деньги виды – на вас, как уже неоднократно поминалось. Грех упускать столь оборотистого и удачливого человека… Так что все мои прежние предложения остаются в силе. Вот только… Сдается мне, вы вновь по укоренившейся привычке не говорите всей правды. Хорошо, предположим, банки ваши располагаются в Лёвенбурге, совсем неподалеку отсюда по ту сторону границы. Но тут обязаны присутствовать еще какие-то нюансы, не правда ли? Очень уж сложный маршрут вы избрали. Вы стремились непременно в Киев, непременно сюда. Зачем? Даже человек не столь опытный и решительный, как вы, выбрал бы гораздо более легкий путь. Поездом из Санкт-Петербурга в Финляндию. Финляндская автономия открывает массу возможностей. На ее территории не может нормально действовать Департамент полиции, руки у властей и сыщиков связаны. Попав в Финляндию, вы могли бы с полным на то основанием считать себя в безопасности: мы сами, признаюсь, с величайшей выгодой используем предоставляемые финской автономией возможности. Вы там были бы недосягаемы, а уехать за границу оттуда и вовсе легко. Меж тем вы избрали кружной путь. Все оттого, что у вас, я подозреваю, есть где-то… компаньоны. Верно?

– Угадали, – кивнул Сабинин. Его прежнее ухарство словно бы поблекло, и значительно. – Откровенно так откровенно… У меня, строго говоря, еще нет в руках моей доли. Я даже не знаю пока, лежат ли деньги на счетах в Лёвенбурге или еще нет. Я…

– Вы допускаете даже, что ваши компаньоны…

– Компаньон.

– Что ваш компаньон может оказаться не расположенным к честному дележу?

– Лучше бы ему таких мыслей не питать, – тихо, недобро сказал Сабинин. – Из-под земли достану…

– Ну, это мальчишеская бравада… Трудненько будет его достать из-под земли, когда у вас в кармане жалкая пара тысчонок, а у него – все капиталы… Уедет от вас куда-нибудь в Патагонию, окружит себя наемными альгвазилами с ружьями и револьверами… И что тогда? А вот ежели вы будете располагать поддержкой не столь уж слабой организации, которая всегда готова в случае необходимости вступиться за ваши попранные права… не бескорыстно, конечно, деньги нам для нашей деятельности нужны постоянно… Взвешивали такие варианты событий?

– Не без того, – сказал Сабинин. – Что ж, это привлекает… Вы упорно завербовываете меня к себе…

– А я вас, простите, уже завербовал, смею думать… – хмыкнул Кудеяр. – Кого только ни встретишь в революции, Артемий Петрович! Ничьими способностями нельзя брезговать. Знаете, почему я отношусь к вам с доверием и расположением? Человек вы, понятно, отнюдь не идейный, но есть нечто сближающее нас с вами теснейшим образом… Пока в России существует нынешняя власть, мы с вами обречены на роль бродяг, изгоев, скитающихся по благополучной Европе. В случае же победы мы…

– Не нужно меня агитировать, – осклабился Сабинин. – Мне доводилось много читать о французской революции, и Карлейля, и прочих… Да и с Бикашовым о многом толковали. Хорошо, я – циник, вор, авантюрист… Но я хорошо представляю, какие возможности человеку моего склада дает осуществившаяся революция. Это на французском примере прекрасно видно. Господи, как лихо и где-то даже обыденно поручики становились генералами, а сапожники – министрами… Вам ведь, Дмитрий Петрович, непременно будут надобны собственные генералы и министры, уж со мной-то не лукавьте. Это фанатичные идеалисты вроде Прокопия полагают, будто в грядущем царстве свободы толпы равных и свободных индивидуумов будут идиллически бродить среди цветущих лугов и беломраморных дворцов, выбирая предводителей на некоем подобии древнегреческого городского собрания… Увы, я не верю в образ лучащегося умиленными улыбками фаланстера. Человек, по-моему, – изряднейшая скотина. Можно ослабить удила, но никогда не получится снять их совсем. Всегда будут генералы и полицмейстеры, министры и городовые, разве только кокарды поменяются да названия будут придуманы поблагороднее. Все революции, о коих я читал, именно этим и заканчивались. Никогда не получалось фаланстера… Я вас не шокирую подобными откровениями?

– Ну что вы, вовсе нет, – улыбнулся Кудеяр, глядя ему в глаза. – Я только позволю себе внести кое-какие дополнения. Новыми генералами и министрами, мон шер ами, становятся, как правило, те, кто успел вовремя. Те, кто встал в ряды достаточно рано.

– Почему вы решили, что я этого не понимаю? Прекрасно я это понимаю… А вот интересно, еще не поздно?

– Самое время, Артемий Петрович. – Кудеяр протянул руку. – Мы договорились, я думаю?

– Договорились, – сказал Сабинин, пожимая протянутую руку. – Располагайте мною… разумеется, в известных пределах. Сразу вам признаюсь: попав в Лёвенбург, я в первую очередь займусь…

– Я понимаю, – кивнул Кудеяр. – Ничего не имею против. Мы позже обговорим все аспекты и детали нашего сотрудничества. Там, по ту сторону границы. Когда…

– Простите мою невежливость, – перебил Сабинин, – но я все же смутно себе представляю, какую роль вы мне отводите.

– Все это мы решим впоследствии, – сказал Кудеяр. – Глупо было бы вас использовать в роли рядового курьера или метателя – исходный материал чересчур хорош. Подучим вас кое-чему, подумаем… С товарищами посоветуемся. Но предупреждаю вас еще раз – мы не потерпим предательства, двойной игры…

– Сколько можно? – поморщился Сабинин. – Надоело, право. Я не ребенок…

Глава четвертая Благополучная заграница

Он стоял, опершись на франтовскую трость, не сводя глаз с проезжавшей по мостовой кавалерии. Он был здесь чуть ли не единственным, кого это зрелище привлекало всерьез: вот уже три недели в окрестностях Лёвенбурга шли большие кавалерийские маневры, каковые почтил своим присутствием сам престарелый монарх, король и император, ходили устойчивые слухи, что в память исторического события уже отчеканена памятная медаль, а поскольку большинство населения здесь составляли поляки, то и имя монарха начертано в полном соответствии с правилами польской грамматики: не Франц-Иосиф, а Францишек-Юзеф – один из тех красивых монарших жестов, что обходятся самодержцам крайне дешево, зато оказывают должное влияние на умы подданных. За три недели жители города настолько привыкли к прохождению разнообразнейших частей, в основном, понятно, кавалерийских, что этот эскадрон венгерских гусар, двигавшийся к тому же походным строем, без знамен и музыки, внимания уже не привлекал ни малейшего.

Другое дело – Сабинин. Гусары были не бог весть какие, венгерские, но это были гусары. Алые чакчиры, расшитые ментики, лихо заброшенные за спину доломаны, закрученные усы…

Это его бесшабашная юность, гусарская, гвардейская, ехала теперь мимо, гремя копытами по булыжнику мостовой, бряцая саблями, трензелями, красуясь ташками с императорско-королевским вензелем, высматривая орлиным взором красоток на тротуарах, готовая по первому реву труб ринуться вперед сломя голову, взметнув над головой клинки… Шеренга за шеренгой проезжала мимо, вот и последняя миновала – и с ними, с бравыми усачами, в который раз безвозвратно канула в прошлое беспечальная юность черного гусара Сабинина, времена, когда жизнь казалась ему ошеломительно простой, не таившей ни единой загадки, не говоря уж о тяжких сложностях бытия…

А теперь – теперь он не только черным гусаром не был, не только офицером не был, но оказался даже и не русским вовсе. В кармане у него лежал паспорт на имя подданного болгарского князя Фердинанда, некоего Константина Трайкова (очень может быть, и существовавшего где-то реальным образом)…

Паспорт, как заверял Кудеяр, абсолютно надежен. Мало того – весьма полезен, учитывая, что болгарский князь, бывший австрийский гусар еще в бытность его принцем Кобургским, находится в крайне сердечной связи с Шенбрунном,[10] а потому и подданные его пользуются в Австро-Венгрии надлежащим уважением, или, выражаясь на старинный манер, должным решпектом. И вряд ли выпадет случай, когда кто-то устроит самозванному болгарину экзамен на знание родного языка. В конце-то концов, болгарского языка не знает сам князь Фердинанд, и господин Трайков, может оказаться, еще в раннем детстве был вывезен родителями за пределы отчизны, а оттого, к некоторому стыду своему, совершенно не владеет тем благозвучным наречием, на коем только и общались его предки…

Надо полагать, Кудеяру виднее. Вряд ли в его намерения входит привлекать к своим друзьям внимание полиции, а потому Сабинин за эти две недели уже как-то приноровился в разговорах со здешними жителями небрежно упоминать, если возникала надобность, о своем болгарском подданстве. Благо других болгар на горизонте пока что не объявлялось…

Проводив взглядом уезжавшую вдаль конницу, он повернулся к воротам и обнаружил, что был не единственным, кого привлекло прохождение эскадрона. Конечно же, герр Обердорф, сутулясь и опираясь на сучковатую палку, печально взирал в том же направлении.

Колоритнейший был старикашка, один из последних ландскнехтов того столетия, когда ландскнехты, в общем, стали вымирать, иначе говоря, века девятнадцатого. Неисповедимыми судьбами этот чистейших кровей австрияк угодил в ряды прусской пехоты, с которой проделал датский поход,[11] где заслужил два солдатских крестика, один за храбрость, а второй, гораздо более редкий, за десант на остров Альсен, а также медаль в честь австро-прусского боевого единения. Потом он оказался-таки в армии родной державы, на сей раз в кавалерии, каковая была разбита под Кёнигрецем[12] (за что, понятное дело, ни крестами, ни медалями не награждали). Один бог ведает, что там шептала молодому Обердорфу его непоседливая душа, но несколькими годами позже он опять появился в шеренгах пруссаков, колошмативших на сей раз французов под Седаном, – и вновь удостоился бронзовой медали. Потом опять была Австрия, долгая служба мирного времени и в конце концов прозябание в роли старшего дворника доходного дома. На деле старик к несению какой бы то ни было службы был уже решительно неспособен по причине дряхлости; владелец дома, совершенно как его русские собратья, попросту находил особый шик в том, что по двору его владения ковыляет увешанный регалиями ветеран. Так престарелый герр и доживал век – с австрийским военным пенсионом и прусскими наградами.

Вот с кем Сабинин охотно бы поговорил – как-никак это был живой свидетель и участник тех славных сражений, о которых доводилось лишь читать в серьезных трудах военных теоретиков. Однако он, заезжий болгарин, никак не мог показывать перед стариком свое очень уж близкое знакомство с военным делом и военной историей – откуда оно у вечного студента, повесы не без некоторых средств, до сих пор так и не пристроенного к серьезному делу? Увы…

Он полуотвернулся от проезжей части и, лениво ковыряя концом трости щель меж плоскими булыжниками, краем глаза наблюдал, как престарелый здешний цербер беседует с почтальоном в форменном австрийском кивере. По этому почтальону вполне можно было сверять часы изо дня в день, вот что значит немецкий порядок, хотя австрияки, если беспристрастно разобраться, немцы вроде как бы и второсортные. Особенно это касается их наречия под названием «хохдейч». Сабинин не сразу и смог понимать старика Обердорфа, но помаленьку наладилось…

Точно рассчитав момент, когда Обердорф, церемонным кивком распрощавшись с почтальоном, поплетется к воротам, Сабинин двинулся ему навстречу, и они столкнулись нос к носу словно бы невзначай – по крайней мере старик именно в случайность и должен был верить…

– О, герр Трайкофф… Вам, кстати, письмо.

– И вся остальная корреспонденция, насколько я понимаю, в пансионат адресована? – непринужденно спросил Сабинин.

– Да, именно.

– Давайте, я отнесу, – сказал Сабинин, с той же непринужденной, дерзкой вежливостью вынимая из рук старика тоненькую пачку конвертов и открыток. – К чему вам утруждать себя? Вы, как-никак, не юный посыльный, вы человек заслуженный…

Первым делом он бросил быстрый взгляд на адресованное ему письмо. Адрес написан по-немецки уверенным, четким почерком образованного человека, совершенно незнакомым: название пансионата, фамилия, приписка по-французски: De la part d’un ami devoue le vos amis.[13]

– Дама, герр Трайкофф, я полагаю? – в приливе старческого любопытства поинтересовался Обердорф. – Вы не могли скрыть радость.

– Вы удивительно догадливы, герр Обердорф, – весело сказал Сабинин. – От вас ничто не укроется… Наконец-то… Да, вот что мне пришло в голову, – добавил он елико мог небрежнее. – Если у вас нет возражений, в дальнейшем я буду забирать у вас всю корреспонденцию, адресованную в пансионат. И друзья меня об этом просили, и личные причины имеются… А вам за труды я буду платить крону в неделю. Сегодня как раз понедельник…

Он вынул серебряный кружочек, где на одной стороне красовался профиль короля и императора в лавровом венке, прямо-таки античном, а на другой – высокая австрийская корона, на взгляд Сабинина, смахивавшая скорее на шапку какого-то из азиатских народов. Каковое мнение он благоразумно удержал при себе, чтобы не войти в контры со здешним законом об оскорблении величества.

Старикан принял серебряную монету с величайшей охотой, даже заулыбался:

– Меня это вполне устраивает, герр Трайкофф… Почтальон приходит в половине одиннадцатого…

– Да, я уже успел заметить. Я буду выходить к вам именно в это время. Мы, болгары, тоже умеем быть педантичными.

– Должен вам заметить, господин Трайкофф, что вы напоминаете скорее немца, – льстиво заявил Обердорф, очевидно, считавший своим долгом пред лицом столь щедрой платы проявить и должную угодливость. – Те болгары, что здесь жили до вас, выглядели совершенно иначе: всклокоченные брюнеты, платье на них всегда сидело крайне дурно, галстуки завязаны криво, они постоянно шумели, махали руками, от них, простите, пахло чесноком…

– Ну, среди нас встречаются самые разные люди, – сказал Сабинин, немного встревоженный этими этнографическими наблюдениями старикашки. – И брюнеты, и блондины – как и среди немцев. Одни воспитаны хорошо, другие плохо, вот и всё…

– О да, я понимаю. Вы – совсем другое дело. Вы ведь были офицером, герр Трайкофф?

– Почему вы так решили? – спросил Сабинин, чье хорошее настроение мгновенно улетучилось.

– Помилуйте, старый солдат такие вещи замечает сразу! У вас, герр Трайкофф, классическая офицерская походка, вы часто продолжаете как бы придерживать левой рукой эфес сабли, да и выправка дает себя знать…

«Пенек глазастый», – с неудовольствием подумал Сабинин, про себя печально вздохнув. Вот это так подметил. Нужно будет следить за собой. Ладно, в конце концов, нет ничего противозаконного в том, что молодой болгарский повеса когда-то служил в армии родного княжества…

– Да, вы правы, – сказал он неохотно. – Но я бы попросил вас, герр Обердорф…

– Вы можете всецело положиться на мою деликатность, – заверил старикан, перед мысленным взором которого наверняка сияли сейчас серебряные кроны. – Мало ли какие могут быть причины у молодого человека… Я многое повидал.

– Я был когда-то офицером, – сказал Сабинин. – Вы правы. Но вот уже пару лет, как вышел в отставку. Военная служба у нас – вещь унылая, лишена особой перспективы…

– Ничего, – утешил старик. – Вполне возможно, и придет конец вашему сонному царству. У вас на Балканах, поверьте чутью старого солдата, скоро будет ад кромешный. Я почитываю газеты, герр Трайкофф. Слишком много государств, и любое из них, какое ни возьми, питает претензии к соседям. Когда-нибудь это лопнет. А война для офицера – это всегда еще и перспектива. Цивилисты[14] нас с вами не поймут, но мы-то соображаем, а?

– Вы совершенно правы, герр Обердорф.

– Рад, что вы понимаете. Не могу взять в толк, что человек вашего полета находит привлекательного в обществе революционеров.

– Каких еще революционеров? – вполне натурально удивился Сабинин.

– Герр Трайкофф… – хитро ухмыльнулся старикашка. – Ну что вы, право… Я здесь давно, и два-три последних года, поверьте, чуть ли не от каждого, кто здесь живет, слышу о русских революционерах, которые сделали пансионат штаб-квартирой… Дело, надо вам сказать, житейское. Последние лет шестьдесят Европа так и кишит разнообразнейшими революционерами всех мастей и пошибов, это уже и не вызывает никакого интереса. Лишь бы вы ничего не замышляли против короля и императора… впрочем, это дело полиции, а не мое. С вашим императором меня ничто не связывает, и мне положительно наплевать, что вы там против него замышляете…

«Слышал бы это Кудеяр, – злорадно подумал Сабинин. – Или товарищ Козлов. Два гения конспирации, изволите ли видеть. Уж если Обердорф говорит об этом так буднично, значит, вся округа давно болтает…»

– Ну какой я революционер, герр Обердорф? – усмехнулся он. – Я – бродяга, путешественник, искатель приключений…

– Нимало не сомневаюсь, герр Трайкофф, – поспешил заверить старик. – Вы – совсем другое дело. Но вот другие обитатели пансионата, знаете ли… Взять хотя бы фрейлейн Екатерину. Девушке ее возраста пристало бы заниматься чем-то более полезным и приличным…

– О господи! – сказал Сабинин. – Чем она вас ухитрилась шокировать?

– Да знаете ли… Фрейлейн долго читала мне лекцию, пытаясь убедить, что я, как она выражается, жертва эксплуататорского класса, бросавшего меня в военные авантюры ради защиты каких-то загадочных производительных сил… Никто меня не бросал в авантюры, никакие «классы». Я всегда был от природы непоседлив, и мне больше нравилось шагать с ружьем, нежели возиться с землей или подаваться в мастеровщину. Только и всего. Боюсь, фрейлейн меня так и не поняла, и мы остались при своем…

– Беда с этими излишне образованными девицами, – дружелюбно сказал Сабинин. – Постараюсь на нее повлиять… Всего хорошего, герр Обердорф…

Он поклонился и неспешным шагом направился в ворота, вскоре, спохватившись под впечатлением только что закончившегося разговора, переложил трость в левую руку и постарался не отмахивать правой – не один лишь старикан мог оказаться столь глазастым и сообразительным…

В обширном дворе стоял опрятный, красивый флигель, каменный, двухэтажный, построенный некогда в форме буквы «Г», тот самый пансионат «Zur Kaiserin Elisabeth»,[15] где для человека постороннего никогда и ни за что не нашлось бы места, – объяснили бы с милой, сожалеющей улыбкой, что все нумера, вот незадача, заняты господами путешествующими… С первого дня своего пребывания здесь Сабинин, уже набравшийся кое-каких подпольных премудростей, отметил, что место выбрано чрезвычайно удобное: неподалеку начинался обширный Иезуитский парк, скорее напоминавший дикую дубраву. При необходимости без особого труда можно было скрыться в чащобе, оцепить которую, пожалуй, у лёвенбургской полиции не было никакой физической возможности…

Вывеска была на немецком, конечно, – австрияки за этим следили зорко, некоторые послабления допускались лишь для венгров в силу их особого статуса в империи, а вот славянские народы, обитавшие под скипетром казавшегося бессмертным государя Франца-Иосифа, подобных излишеств лишены. Каковая политика, твердая и последовательная, удивительным образом совмещалась с тем пикантным и широко известным фактом, что революционеры из сопредельных держав, в том числе и славянских, чувствовали себя здесь крайне вольготно…

Опустившись на лавочку поблизости от входа в пансионат, Сабинин бегло перетасовал в руках корреспонденцию. С двумя письмами на имя владельца пансионата ничего нельзя было поделать, кроме внешнего осмотра, зато открытка на имя господина Петрова (под этим лишенным особой фантазии артистическим псевдонимом здесь обитал Кудеяр) предоставляла не в пример больше возможностей, поскольку открытку можно сравнить с обнаженной дамой с пикантных парижских карточек, где все напоказ и нет ни малейших тайн…

Открытка была французская, картинка изображала какой-то из многочисленных эпизодов ратных подвигов Наполеона Бонапарта, а отправлена она из французского же портового города Гавр. Однако писавший, несомненно, владел французским скверно, да и почерк изобличал человека, не привыкшего к долгим занятиям эпистолярией. В нескольких корявых строках сообщалось, что пишущий пребывает в Гавре, каковой скоро собирается покинуть, и выражает надежду, что в «следующем месте» все пройдет прекрасно. Подпись опять-таки не французская: Джон Грейтон. Что наталкивало на мысль об англосаксе.

В заключение Сабинин распечатал адресованное ему письмо. На хорошем немецком, подписанное: «Тетушка Лотта». Короткое и неинтересное, написанное скорее из вежливости и посвященное бытовым пустячкам.

И потаенный его смысл, то зашифрованное сообщение, что таилось за пустословием немецкой тетушки, тоже был неинтересен, поскольку не содержал ни новостей, ни каких-либо деловых предложений. Краткая весточка о том, что все остается в прежнем своем состоянии. Досадно, конечно, но ничего тут не поделаешь…

– Ничего не поделаешь… – пробормотал он себе под нос.

И остался сидеть, держа распечатанное письмо на коленях. В пансионат входить не хотелось – ввиду некоторых особенностей сего домика, заставлявших даже отнюдь не слабонервного человека зябко поеживаться…

За время пребывания здесь он невольно проник если не во все, то уж по крайней мере в главные секреты внешне мирного и благопристойного заведения, руководимого паном Винцентием – высоким, изысканно вежливым рыжеусым поляком с блестящим, словно только что отлакированным пробором.

После его прибытия еще несколько дней сюда съезжались постояльцы – все, как на подбор, молодые, крепкие ребята. С первого взгляда было ясно, что они, элегантные на вид, внешне порой напоминавшие самую натуральную «золотую молодежь», тем не менее вышли из тех слоев общества, где золота не видели и в руках не держали. Многих, полное впечатление, буквально в последние дни кое-как приучили к манишке, запонкам, манжетам, брюкам дудочкой. Вот только поднимать их на смех не следовало – эти молодые люди, опытные эсдековские боевики, успели натворить на просторах Российской империи столько, что элементарный практицизм заставлял относиться к ним уважительно. За каждым тянулся приличных размеров шлейф из эксов, перестрелок с полицией, убийств и взрывов. Сабинину они напоминали молодых красивых зверей – в том смысле, что к смерти и крови относились как раз с наивной естественностью дикого зверя…

Когда съехались все ожидавшиеся, на сцену как раз и выступил товарищ Козлов, коренастый и красивый молодой человек с длинными, гладко зачесанными назад русыми волосами, – спокойный, изящный, похожий скорее на светского франта по рождению (каким, есть подозрение, в прошлом являлся), нежели на заведывающего «нижней палубой» пансионата, лёвенбургской школой бомбистов.

Студентом этого специфического учебного заведения оказался и Сабинин – помимо воли, но кто же тут интересовался его мнением и желаниями?

Под пансионатом, как вскоре оказалось, размещался обширный подвал из нескольких комнат, где под старинными сводами вместо бочонков с вином и съестных припасов размещались столы и полки, уставленные устрашающим количеством колб, банок и всевозможных лабораторных приборов.

Учение началось с самых мирных вещей: черчение, измерение объема кубов и цилиндров, знакомство с лабораторными инструментами, решение задач на объем и вес. Но в один прекрасный день товарищ Козлов, поставив на стол небольшой картонный цилиндр, весьма буднично заявил:

– Вот так, товарищи, выглядит ручная бомба нашей конструкции. Картонный корпус заполняется взрывчатым веществом, туда же вкладывается запальник…

И все поняли, что подошли к сути дела.

Их учили правильно раскраивать и резать специальный толстый картон, предварительно рассчитав форму и размер оболочки – в зависимости от того, какой взрывной силы требовался снаряд. Затем занялись запальником, «душой снаряда», по лирическому сравнению Козлова. Задачка была труднейшая. Запальник должен точно соответствовать весу и объему бомбы – отсюда точнейший расчет и сугубая тщательность в работе. И невероятная осторожность в обращении. Запальник являл собою не столь уж хитрое изобретение – всего лишь запаянная с обоих концов трубка с серной кислотой, но, окажись он запаян плохо, мог в любой момент воспламениться сам по себе. Учитывая, что взрывчатые вещества хранились тут же, последствия представить несложно…

Каждый не за страх, а за совесть проверял запальники, которые мастерил. Проклятую трубку полагалось изо всех сил трясти после пайки, чтобы убедиться, что кислота не просачивается. Ежели после нескольких минут этих упражнений содержимое не вытекало, запальник на три-четыре дня оставляли лежать на ватке, пропитанной особой легковоспламеняющейся смесью. Коли ватка в итоге так и не вспыхивала – изделие считалось доброкачественным.

Однако неугомонный товарищ Козлов однажды придумал довольно тяжкое испытание…

Он вошел в мастерскую своей обычной, слегка развалистой походочкой, одетый в новенький и элегантный, только что от хорошего лёвенбургского портного костюм. Подошел к столу, в своей обычной чуточку небрежной манере взял чей-то запальник, повертел. Обвел «студиозусов» взглядом, и в глазах сверкнула этакая дьявольская искорка…

– Ну-с, отлично, запальники проверены, я вижу… – сказал он небрежно. – Теперь вот что… Разбейтесь на пары. Каждый в карман по запальнику – и шагом марш за город, на бывший артиллерийский полигон. Пешком, товарищи, пешочком… Я впереди, все остальные за мной. Дистанция меж парами – пятьдесят шагов. Всем ясно?

В подвале стояло угрюмое молчание.

– Значит, ясно, – усмехнулся Козлов. – Ну, быстренько! – сказал он и, сунув в карман один из запальников, такой же развалочкой вышел.

Чтобы попасть за город, на заброшенный полигон, нужно было пройти по городу верст пять – учитывая, что запальник может и полыхнуть прямо в кармане. Прогулочка не из тех, что доставляют удовольствие…

На полигоне запальники бросали сначала запаянными, в каковом состоянии взрываться им не полагалось, потом – в боевом, открыв донышко.

Оказалось, что все это было лишь «первым курсом». Началось самое рискованное – самостоятельное изготовление взрывчатых веществ: пироксилина, «менделеевского пороха», динамита. Но самым вредным и опасным оказалось приготовление мелинита – той самой взрывчатки, что была изобретена скандально известным французским умельцем Тюрпеном, а во время русско-японской войны печально и широко прославилась под именем «шимозы». Знакомый с «шимозой» отнюдь не понаслышке Сабинин хорошо представлял себе ее колоссальную взрывную мощь. Впрочем, о том же говорил и Козлов, требовавший от «студентов» особой осторожности. И все равно каждый, кто плавил в подвале особый состав, мог считать себя в процессе этого увлекательного занятия наполовину покойником.

В общем, накопленные в подвале запасы всевозможной взрывчатки были таковы, что уютный пансионат в любой момент мог взлететь на воздух в самом прямом смысле слова. На его месте осталась бы приличных размеров яма, а близлежащие доходные дома лишились бы всех оконных стекол до единого. От тех, кто имел бы несчастье находиться в пансионате в этот момент, не осталось бы ничего достойного упоминания и похорон. Правда, один из соучеников Сабинина, здоровый малый по кличке Петрусь (судя по некоторым обмолвкам, откуда-то с Урала), как-то заявил с ухмылочкой:

– Ничего, ребята, по крайней мере никто ни черта и понять не успеет. От этого и жить полегче, а?

Сабинина это оптимистическое заявление отнюдь не утешило, как, впрочем, и остальных. Но что тут поделаешь? Пришлось и далее обитать над пороховым погребом, в любой миг способном преподнести сюрприз, поскольку окончание учебы не виделось даже и вдалеке – теперь они учились делать мины на якорях, ударные «адские машины», фитильные, снаряды с часовым механизмом и индуктором. Только теперь Сабинин во всей полноте осознал, сколь серьезно и опасно террористическое подполье – настоящая наука, четкая организация, профессиональная выучка, кое в чем не уступавшая армейской…

Но каким мирным и уютным выглядел пансионат снаружи…

Глава пятая Неожиданная роль

– Бездельничаете, Николай? – раздался у него над головой веселый голос.

Он вздрогнул, поднял глаза. У лавочки стояли Кудеяр с Козловым, безукоризненные денди, франтоватые и свежие. Здесь же был и доктор Багрецов, хозяин той части строения, что представляла собой короткую палочку буквицы «Г». На втором этаже он обитал сам, а на первом держал практику. Сабинину порой приходило в голову: интересно, как держался бы сей почтенный эскулап, знай он, чем наполнен подвал и какие последствия может повлечь чья-то оплошность или просто досадная случайность?

В том, что доктор ведать ничего не ведал, не было никаких сомнений – они как-то говорили об этом с Кудеяром, вводившим новичка Сабинина в курс окружающей обстановки.

Доктор Багрецов в юности был крепко причастен к «Народной воле», но со временем совершенно отошел от тогдашних нигилистов, вообще от революционных дел. Правда, в прошлом у него осталось что-то такое, что до сих пор мешало ему мирно обитать в Российской империи, и доктор много лет жил в Лёвенбурге, пусть и вполне легально, под своей собственной фамилией и с надлежащим российским паспортом, но тем не менее на родину не вернулся даже после широчайшей амнистии девятьсот пятого года. Что-то серьезно препятствовало, надо полагать. Даже Кудеяр толком не знал, хотя в память былых заслуг относился к доктору не без уважения и считал, что ему можно доверять (не посвящая, разумеется, в детали и подробности).

– Скорее уж не бездельничает, а предается поэтическим мечтаниям, такое впечатление, – сказал доктор.

Он был невысок, крепок и прямо-таки лучился жизненной силой. Несмотря на то, что в прошлом году ему стукнуло пятьдесят два, в бороде и усах, не говоря уж о шевелюре, не наблюдалось ни единого седого волоска. Будь он седым – как две капли воды походил бы на Дедушку Мороза, каким того изображают на рождественских почтовых открытках: румяный, с крепкими, налитыми щеками, профессионально добрым, душевным взглядом из-под кустистых бровей. Среди «студиозусов», народа молодого, физически полноценного и отнюдь не чуравшегося извечных радостей жизни, давно уже кружили фривольные разговоры о том месте, какое занимает в жизни доктора Багрецова его очаровательная горничная Ванда, категорически отвергавшая любые поползновения определенного рода со стороны прилежных бомбистов. Глядя на доктора, Сабинин этим сплетням вполне верил – крепок был эскулап, полон здоровья, такой способен и заехать в ухо со всем нашим уважением, и не разочаровать вечерней порою белокурую красоточку Ванду с ее вполне женским взглядом, умудренным и довольным…