Часть вторая ПОГОНЯ ЗА ЛИБЕРИЕЙ

Глава первая В ПОГОНЮ!

«Протер глаза, перекрестился

И деньги подбирать пустился».

(А. Е. Измайлов)

Пароход назывался «Святогор», но кроме этого имени ничего другого от былинного богатыря не имелось. Был он тихоходен, неповоротлив и грязен. При попутном ветре копоть из трубы оседала на палубе жирным слоем.

Нарышкин, вылезший из каюты, дабы освежиться и свершить «благородное нюханье» ядреного турецкого табачка, взялся за поручни и чертыхнулся, увидав руки свои и костюм совершенно запачканными.

— Канальство! — выбранился Сергей, однако безо всякой злобы, потому как день, несмотря ни на что, был чудесным. Дали, как им и положено, голубели. Вода в реке была синей-синей, и ветер, разведший моряну, вздувал на шершавой поверхности Оки белопенные гребешки.

Река быстро несла свои воды мимо кудрявых берегов, пристаней, бакенов. Вот, с усилием молотя ржавыми лопастями гребных колес, потащил баржу вверх по течению встречный пароходик. Миновали сплавляющиеся вниз звенья змеевидного плота, который обгоняли бесконечно долго, наблюдая, как плотовщики вяло ворочали длинными веслами и беззлобно высмеивали черепаший ход «Святогора». На пересечении курса встретилась возвращающаяся с пикника подгулявшая компания в большой лодке. Капитан рявкнул в рупор бессвязное ругательство — посудина прошла совсем близко к борту, и ее сильно раскачало набежавшей от парохода волной. Дамы в лодке визжали. Мужчины пытались нестройно петь. Один, в кумачовой косоворотке, держа в руке полуштоф, встал в рост и, надрывая багровое, злое лицо, истово заорал:

— Эх, ты водка, солдатскыя-а тетка-а!

Нарышкин облизнул сухие губы и отвернулся. Солнечные веселые искорки, танцующие на волнах, заставляли глаза щуриться. Сергей прикрыл веки. Сами собой стали припоминаться события прошедших дней.

Изрядно воды утекло уже с того момента, когда, прочитав письмо Трещинского, Сергей дал себе слово продолжить охоту за сокровищем. Много раз он спрашивал себя: «Зачем мне нужно все это? Так ли велика обида, нанесенная зарвавшимся полячишкой?». Разумеется, поквитаться с Трещинским хотелось, ох как хотелось! Однако не обида, не жажда богатства (хотя оно вовсе не помешало бы), не оскорбленная дворянская честь… Что-то иное безотчетно гнало в путь, разжигало огонь в венах, заставляло мчаться вперед, сломя голову. Клад был только далекой, призрачной целью. Не больше. И хотя целью, без сомнения, желанной, тем не менее, Сергею нравилось чувствовать, как ветер треплет его шевелюру, подгоняет, толкая в спину. Приятно было ощущать всеми клетками тела, как катит куда-то вперед вместе с этими речными волнами его жизнь, как улетучивается без остатка бледная петербургская хандра.

Нарышкин улыбнулся, подставляя ветру лицо и вспоминая подробности спешного отъезда из усадьбы. Припомнилось, как явившийся по навету мерзавца Левушки становой пристав Дерябин «сотоварищи», был вовлечен в буйную пирушку; как скирдовали и вязали в снопы упившихся до растительного состояния полицейских; как господин пристав, оказавшийся большим охотником до женских прелестей и к тому же изрядным пьяницей, был отдан на растерзание дворовым девкам, получившим от Сергея на сей счет особые инструкции….

Сборы были не долгими и, пользуясь тем, что нижние чины дрыхли, а г-н Дерябин, брошенный на алтарь плотской любви, находился в жарких и цепких объятиях Танюхи, компания наших кладоискателей отчалила (по выражению Терентия) еще засветло. Разумеется, за неимением других средств передвижения, пришлось позаимствовать экипаж блюстителей порядка (вместе с тройкой добрых лошадок), любезно оставленный у крыльца. Катерина с дядькой Терентием, которых пришлось спешно вводить в обстоятельства дела, заявили в голос, что догадывались о сокровище давно. Оба изъявили готовность немедленно отправиться в погоню за кладом. Срочно, уже на рысях, было создано товарищество «Нарышкин и компания» с уставным капиталом в виде нескольких отборных жемчужин. И хотя сам Сергей отстаивал другое название — «„Гроза морей“ и увязавшиеся за ним прочие-остальные», — на общем «выездном» заседании товарищества большинством голосов эта формула была отринута.

Потом была долгая утомительная скачка приокскими кручами в погоне за бандой Трещинского (Сергей именовал теперь всю эту компанию не иначе как «банда»).

Колесные следы трех экипажей (именно столько их было у похитителей клада), четко отпечатавшиеся на мокрой земле, выводили из усадьбы, а затем принялись петлять по полям, сосновым перелескам, повторяя дорожные изгибы. Несколько раз они меняли направление, пока не стало ясно, что все три экипажа повернули к Оке. Здесь, на подъезде к Алексину, на уже просохшей земле, отпечатки колес различать стало трудно, да и дорога пошла уезженная. Однако несложно было догадаться, (что не преминул сделать Нарышкин): банда «дернула» к большой воде. Именно туда, к Алексинской пристани, и вывели поиски пропавшего сокровища. Здесь концы буквально канули в воду, и Сергей, охваченный приступом внезапной хандры, совсем, было, уже собрался совершить обряд глухого запоя, но спутники общими усилиями пресекли это его начинание. Нарышкину, которому была противна любая задержка в этом пыльном, заляпанном солнцем и скатывающемся к реке городишке, вздумалось посетить трактир неподалеку от пристани. Неожиданно по соседству с заведением обнаружилась черная, успевшая порыжеть от дорожной пыли карета, а во дворе неподалеку виднелось ландо Нехлюдовых и незнакомая, довольно новая бричка. Путем несложного опроса босоногих алексинских отроков, вившихся стайкой у экипажей, выяснилось, что весь каретный парк купил надысь за гроши («Вот свезло, так свезло!») местный купчик Гридя Харин («Торгуетъ солью и селдми. Извозничаетъ»). Гридя, которому приплыло в руки сразу столько почти дармового счастья, не придумал ничего лучшего, как направить стопы свои в трактир, и, не мешкая, осуществить вспрыск своего удачного приобретения. Там же, не вставая из за стола, головорукий оборотистый Гридя перепродал два экипажа своим сотоварищам: Наливаеву Дейке, Ларионову сыну («Торгуетъ в своей лавке москотилным товаром») и Замараевым детям — Куземке и Васюку («Промыслъ извозничей, а Куземка на винокурне вино куритъ»).

Когда «Гроза морей» вошел в трактир, вся братия была здесь. Гридя, Куземка, Васюк и Дейка Наливаев, Ларионов сын, все порядком уже взбрякнувшие и благорасположенные, нестройно сидели у заваленного жратвой стола. Нарышкин принят был тепло и даже радушно. Васюк, впрочем, все время щурился, но когда Сергей выставил полуштоф, выяснилось, что делал он это скорее от смущения, нежели из подлой подозрительности.

Вся изрядно подпившая компания уже давно перешагнула ту черту, за которой начинается непринужденная откровенность беседы, поэтому Сергей без обиняков попытался узнать, куда направился распродающий недорогие экипажи господин.

— Уплыли, — почти радостно сообщил Гридя Харин, тыча непослушным пальцем в золотящуюся за пыльными окнами гладь Оки.

— Погрузилися на пароход и поплыли себе с Богом, — вставил более словоохотливый Дейка Наливаев, Ларионов сын.

— Па-ап-плы-илии лебеди бел-л-лыя, — добавил задушевности в беседу с трудом удерживающийся на стуле Васюк.

На вопрос о том, как выглядел пароход, Гридя сделал неопределенный жест, а затем надолго умолк, приязненно глядя в глаза Нарышкину.

— Эх-х, матуш-шка Волга, ш-ш-широка и до-о-олга, — патриотично вспомнил опасно сползающий к краю стула Васюк.

— С трубой! — пояснил словоохотливый Дейка.

На этом особые приметы парохода исчерпались.

— Уплыли, — кривовато улыбнулся Гридя Харин. — Может, вниз до Серпухова подались, а может стать, что и вверх, до Калуги.

— Вот брошу все, — заявил молчавший доселе Куземка Замараев и ляпнул себя пятерней по мокрому лбу. — Брошу все и пойду бурлачить!

— Э-э-эх жисть-р-раскубристь! — подвел итог беседе шумно съехавший на пол вместе со скатертью и остатками пиршества Васюк Замараев.

Сторож на пристани подтвердил, что пароход был. «С трубой. Из себя весь кавурой масти». Что это могло означать, сторож не дал себе труда пояснить.

Пароход стоял в Алексине долго. «Быдто поджидал кого!»

Из дальнейших расспросов сторожа выяснилось: «Даве утром прибыли господа с хорхорами. Погрузилися. А один такой здоровенный. Страшной. И барыня с ими. Отвалили сразу, а коляски оставили Гридьке. Вона — со своими в трахтире сидят. Загвазживают.» Сторож тоскливо посмотрел в сторону трактира.

Судя по всему, пароход был наемным, так как рейсовый ожидался только на следующий день. Направился он все-таки вниз по течению. Это означало, что «Банда Трещинского» подалась до Серпухова, если не далее.

Последующие события сбились в тугой ком.

Всем четверым нашим героям, включая правившего полицейской тройкой Терентия, запомнилась только нескончаемая тряская езда …

Из Алексина — о переправы на Серпухов, где выяснилось, что пароход точно был и проследовал дальше. Оттуда — сосновыми приокскими перелесками до Коломны.

Пароход был и здесь, но ушел вниз, на Рязань. Бесконечная дорога, пыль, тряска и все прочие прелести такого рода путешествия порядком утомили товарищество «Нарышкин и К».

Солнце кануло за горизонт, когда, тяжело тащась по песчаной колее, усталая тройка свернула к берегу Оки. Река здесь немного сужалась, сдавленная тисками берегов. Полоса бечевника, отвоеванная у леса, заросла, так что деревья подступали к самой воде.

— Места здесь мне знакомые, — проведя беглую рекогносцировку на местности (проще говоря, оглядевшись вокруг себя), заявил дядька Терентий. — Я по молодости бурлачил раз в этих краях. Вот там, — он указал рукой вдаль, — речка здоровенную петлю делает, потому думаю, обогнали мы их!

— Отлично, значит тут и заночуем, — заявил «Гроза морей». — Мимо нас, пожалуй, не прошмыгнут.

Распряженных лошадок, напоив и накормив овсом, стреножили и отвели в неглубокую балку. Быстро стемнело, но гладь воды посверкивала серебром в лунном свете. Вскоре весело затрещал костер, разведенный Терентием. Перекусив «нехлюдовскими дарами», захваченными в дорогу предусмотрительным дядькой, залегли у огня, на подстилках из сосновых веток. Дорога вымотала всех, поэтому заснули сразу же, и первый подал пример Нарышкин, захрапев так, что кони в балке тревожно заржали. Дядька Терентий остался нести вахту. Он сидел, глядя на танцующие языки пламени, покуривал свою трубку и временами подбрасывал в огонь дрова.

Перевалило за полночь, когда старый моряк растолкал мерно храпящего барина. Тот чертыхнулся и, пробормотал, не разлепляя глаз: — Что такое?…Я с червей не заходил!..У меня валет и король бубен… А у вас?

— А у нас пароход, сударь! Слышите?

Нарышкин с трудом пришел в себя. Сонно потянулся. Почесал всклокоченные вихры. Со стремнины доносился нарастающий шум, а затем из-за стволов стоящих у воды сосен, вынырнул, молотя воду лопастями гребных колес, пароход. Словно призрачное видение возник он из ночного тумана. В лунном свете блеснула пена, бегущая за его кормой…

— Вот они! — вскакивая, воскликнул Нарышкин, — Дьявол, не видать ничего! Слишком далеко!

— Держат ближе к тому берегу, потому и не видать! — Терентий покачал головой. — Лоцман у них, как я погляжу, все мели тут знает… Ишь как лупит!

Призрачный корабль исчез, снова нырнув в туман. Только шум колес еще долго раздавался над спящей рекой, постепенно удаляясь, пока окончательно не растаял в темноте.

— Что делать станем? — вздохнув, поинтересовался Терентий.

— Спать! — хмуро, но спокойно ответил «Гроза морей» укладываясь. — Что еще мы можем сделать? Время для абордажа неподходящее, да и силы у нас не равны. Подождем до утра. Лошадям нужен отдых. А Трещинский со своей бандой… Сколько верст они смогут так плыть, не приставая к берегу?

Терентий задумался: — Ночь нынче светлая. Фарватер, видать по всему, им знакомый. При полной загрузке углем, сменяя вахты, пожалуй, что до Мурома могут без продыху чесать! А там уже и Нижний недалече…

Нарышкин хлопнул себя по лбу и рассмеялся.

— Точно! Ах, я дурень! Терентий, я, кажется, понял, куда метит наш польский приятель! Он плывет в Нижний Новгород! Ведь только там он сможет спокойно продать сокровище! Как же я раньше не догадался?!

— Дык ведь ярманка наступит только в середине июля.

— Так то оно так, но Нижний — это же карман империи, именно там можно получить лучшую, выгодную цену за вещи из клада.

— А это правда, сударь, что мы, навроде как, за проклятым сокровищем гоняемся? — дядька подбросил дров в огонь и посмотрел в сонные глаза барина.

Сергей ответил не сразу. Он долго ежился, кутаясь в плащ. — Видишь ли, Терентий, в проклятия я не верю. И тебе не советую. По-моему, все эти проклятия придуманы только для того, чтобы поубавилось количество охотников поискать клады… — Дескать, убоись и не лазай за чужим добром!

— А много добра то? — спросил Терентий.

— Я и сам толком не знаю, — честно сказал Нарышкин, пытаясь рассуждать вслух. — У нас есть кладовая запись, где все указано… Однако, было что-то еще… В том разбойничьем кладе, в числе прочего добра были два сундука. О том, что в них находилось, не говорится, но мы знаем, что некий знахарь, один из предков негодяя Левушки, якобы наложил на эти сундуки заклятье…

Сергей подоткнул под себя полы плаща. Спать расхотелось.

— Хм. Заклятье, конечно, чушь, но зачем он это сделал? Зачем? Думаю, чтобы разбойнички не трогали того, что спрятано внутри. Понимаешь, Терентий, допустим, в поклаже, кроме медных и серебряных монет, было несколько слитков золота. Были, должно быть, и камни, — то есть драгоценности, что там еще? Посуда… ну, утварь значит. Все это, разумеется, имеет цену, однако же, не такую, чтобы ради нее остаться в отряде разбойников. Это я про Левушкиного предка. Он ведь по своей воле остался присматривать за содержимым двух сундуков. И даже, судя по всему, не попытался сбежать. Наоборот, он предпочел остаться рядом с кладом и даже переправил сведения о нем в Краков… Ужели только из-за золота? Господин Трещинский, его потомок, пошел на преступление. Неужто только для того, чтобы получить кучку злата, пусть даже и весьма приличную… Нет, это, пожалуй, моветон!

— Вот, что правда, то правда! — согласился дядька. — Он самый и есть!

— Что-то было еще в том схроне, — задумчиво продолжил свои размышления Нарышкин. — То, ради чего люди готовы были тратить время и средства… лицедействовать… и даже убивать! Ясно, что это не золото и не камни. Иначе, пожалуй, лихих ребят из Кудеяровой банды не удержали бы никакие заклятья… Что же было внутри? Истинную цену этих сундуков предок Трещинского знал очень хорошо. Он старательно оберегал их.

Сергей встрепенулся и сел, пытливо вглядываясь в танцующие языки пламени.

— Наш «приятель» — коллежский советник тоже отлично знал это!

Нарышкин в пол голоса, стараясь не разбудить Катерину, выругался, а затем умолк и долго в молчании смотрел на играющий с кучкой дров огонь.

Внезапно он вскочил на ноги и хлопнул в ладоши. Дядька вздрогнул. Степан с Катериной заерзали во сне. Кони в темноте отозвались нервным всхрапом.

— Терентий, какой же я болван! — заявил «Гроза морей». — Как же я сразу не догадался! Ведь в сундуках могли быть документы… рукописи… книги, черт возьми! Ведь Трещинский в Петербурге намекал мне о существовании неких списков…Списков книг из библиотеки Ивана Грозного!

Сергей вспомнил череду своих снов с появлениями Царя.

— Либерея… — выговорил он медленно. — Неужели это правда?!

— Погодите, сударь. Так весь этот сыр-бор из-за книжек, что ли? — Терентий приподнялся на локте, недоуменно уставившись на барина. — Да нешто, для того, чтоб все потрохи знать и всякую книжную премудрость одолеть… Нешто для этого и живого человека убить не жалко? Это на что ж мне такая грамота, коли, из-за нее на смертоубийство идти придется?

Терентий, недовольно ворча, в очередной раз подбросил дров в весело пляшущий огонь.

— Ты, разумеется, прав, — согласился Сергей. — Только, видишь ли, если все так, как думаю я, то книги, которые искал этот каналья Левушка, они и впрямь уж очень дорогого могут стоить!

— А что за резон был хранить их так долго? Да они бы, книжки эти царские, сгнили в сундуках, а уж вид потеряли — это как пить дать, — возразил старый моряк, осторожно выколачивая трубку о полено. — А бумаги сгнили бы и подавно.

— Это верно. Книги конечно могли истлеть… Если только за ними не было ухода.

— Кому ж их обхаживать? Ведь разбойнички-то, поди, в книжном деле одубелые, да непролазные, навроде нас со Степан Афанасьичем.

— А вот: далекий родственничек нашего «друга» Левушки, тот самый «знахарь», и мог ухаживать за книгами. Он ведь был обучен грамоте. Стало быть, знал, какой трофей вез своему королю. Оставшись в банде, он никогда бы не допустил порчи царских рукописей, или что там было…. А поскольку этот самый родственник был знаком с медициной, можно предположить, что он и приложил руку к тому, чтобы сохранить книжное сокровище… Убедить темных разбойничков в том, что на сундуки с книгами наложено проклятье, я думаю, труда не составило. Рукописи же, пожалуй, и вовсе не имели в их глазах никакой цены…

— Ну и сколько же за все это можно получить? — спросил дядька, собираясь табашничать. — Все эти книги… какую цену они имеют?

Сергей придвинулся ближе к костру, достал свою тавлинку с турецким табаком, вынюхал щепоть, сдерживая себя, чихнул и зашуршал, удобнее устраиваясь на ложе из сосновых веток.

Не знаю, Терентий! Даже представить не могу! Одно скажу тебе точно. Трещинский затеял очень крупную, нечестную игру и наш долг…мой долг — взять этого негодяя за руки…что я и собираюсь сделать, чего бы это мне ни стоило… А теперь давай-ка спать… И не дыми ты так своей трубкой! Все глаза, старый черт проел!..


Остаток ночи прошел спокойно, а поутру всю компанию вновь ожидала дорога…

В Рязани выяснилось, что «кавурой масти пароход» ненадолго швартовался к пристани, грузился углем, и — только его и видели — отвалил далее на Касимов и Муром.

С трудом добравшись до древнего Мурома и выяснив, что неуловимый пароход успел и здесь улепетнуть вниз по Оке, «Гроза морей» усмехнулся, вытирая грязное от дорожной пыли лицо.

— Что я тебе говорил, Терентий! Наш польский приятель устремился в Нижний Новгород!

Установив, таким образом, пункт следования «Банды Трещинского», Нарышкин затеял пересадку на рейсовый пароход, идущий в Нижний. Одну жемчужину удалось продать жидовину-ювелиру, глаза, которого при виде перламутрового шарика зажглись алчным огнем.

— Какая большая бусина! — приговаривал он, с удовольствием катая ее в тонких, хищных, скрюченных, будто птичьи лапы пальцах. — Большая бусина, …ай-ай какая большая! Додя не видал такой жемчуг. (О себе он предпочитал говорить в третьем лице.) — Додя думает: а что если это поддельная бусина, нехорошая бусина? Ай-ай, тогда больная бедная додина мама не переживет такого горя!

Он долго вертел в лапах жемчуг, цокая языком, причмокивая и тряся пейсатой головой. Наконец, странно улыбаясь, назвал свою цену. Поскольку она оказалась выше, чем мог предположить Сергей, торговаться не стали, чем привели Додика в минутное оцепенение.

Денег, предложенных ювелиром, с избытком хватало на то, чтобы совершить речную прогулку до Нижнего, не отказывая себе ни в чем. И даже после этого немало должно было остаться. Если бы наши герои, выйдя из ювелирного заведения и пройдя несколько вперед к ожидавшей их тройке, удосужились оглянуться, то они увидели бы, как Додик дрожащими непослушными птичьими лапами своими торопливо замуровывал лавку, навешивая замки на дверь и затворяя витрины.

Полицейскую бричку вместе с поизмотавшимися в дороге лошадками пришлось продать, следуя примеру «этого негодяя Трещинского». Тем же днем были куплены две каюты на пароходе «Святогор», шедшем до Нижнего Новгорода.

Глава вторая В НИЖНЕМ

«Так я думал, с парохода

Быстро на берег сходя,

И пошел среди народа,

Смело в очи всем глядя».

(Козьма Прутков)

Пронзительный пароходный гудок разорвал цепочку воспоминаний…

Нарышкин открыл глаза и огляделся. Ока, казалось, стала еще шире. Левый берег ее был весь залит солнечным светом. Под кручами правого берега залегла густая тень. По обоим бортам «Святогора» виднелись трубы, мачты, реи, ванты… целая паутина из прихотливых хитросплетений корабельной оснастки. У воды громоздились пристани, склады, амбары, торговые конторы; стал приближаться шум огромного портового города.

— Хорошо-то как, эхма! — гаркнул Нарышкин прямо в ухо подошедшей Катерине.

— Вон она — ярмарка, видите, Катенька? — Сергей простер длань в сторону левого берега. — Тут тебе целый Вавилон, не иначе! Вот где божье стадо торговлишку справляет!

Катенька, потирая пальчиками слегка оглохшее ухо, улыбнулась.

— И впрямь, будто бы библейский город — Вавилонт.

— А еще Содом и Геморой, — жизнерадостно сплевывая за борт, добавил подошедший Терентий.

— Лучший вид вон оттуда, — Нарышкин ткнул указательным пальцем туда, где на крутые холмы правого берега взлезали дома и сады, а над ними по гребню вились мощные стены Нижегородского кремля.

— Вот, подсуропил восподь, насилу доплыли! — воскликнул невысокий мужичонка в картузе, стоявший у поручней неподалеку.

— Баклан ты баклан, — презрительно хмыкнул Терентий. — У тебя, дядя, бельмо на глазомере. Где тут плавать? Восподь ему пособил! Чуть шагу от родимой лужи ступил и уж в штаны наклал. Давай лоб щепотить!

Терентий смачно и далеко плюнул, стараясь попасть в грязноватую речную чайку. Попал и, многозначительно ухмыляясь, вразвалку отошел от борта.

«Святогор» снова пронзительно загудел, затрясся всем корпусом, перешел на малый ход и, вяло шлепая плицами гребных колес, стал забирать в сторону, выискивая путь к причалу.

С вершины кремлевской горы вид и в самом деле открылся необыкновенный. У подножия высокого холма, на котором был некогда заложен город, сходились, плавно вливаясь друг в друга и в горизонт, две великие русские реки. Четверка наших героев, несколько минут стояла молча, завороженная видом безбрежной, казалось, водной шири.

— Ой, какая красота! — с замиранием сердца, проговорила Катерина.

Степан глубоко вздохнул полной грудью, насколько позволяли легкие, и закашлялся от избытка свежего воздуха.

— Изрядный вид, — сказал дядька Терентий. — Помню, этак вот, однажды пришли мы к острову Тенерифу. Ну и порешили на тую Тенерифу взобраться…

Однако Нарышкин не дал продолжить рассказ. По обыкновению своему, возложив на себя обязанности гида, он сорвал с кудлатой головы картуз и стал размахивать им направо-налево.

— Во-о-он, видите, там за рекой? Это Пески.

(Картуз метнулся в сторону речных отмелей.)

— А вон там, ну воон там — это мост плашкоутовый.

(Картуз поехал в сторону моста.)

— А там Сибирская пристань, стрелка, Сормовский завод; а вон — Кизлярская улица, там вина Кавказские продают!

Картуз Нарышкина совершал замысловатые порывистые движения. Он то плескался в Мещерском озере, то прогуливался по Китайской улице, где шла торговля чаем, то перелетал к Макарьевской часовне, куда на время ярмарки переносилась из монастыря икона почитаемого в народе святого Макария — покровителя торговли.

— Вот там и будем искать господина Трещинского. Там он! — Сергей кивнул головой в сторону огромного ярмарочного города.

От кремля погрузились на извозчика. В большой, открытый, топорно сработанный экипаж была впряжена понурая, грязно-пегая кобыла. «Гроза морей» критически оглядел лошадь.

— Ты уж поспеши, братец, — обратился он к извозчику — невысокому, нескладному малому с рябым лицом и васильковыми глазами.

— Доедем ли? — недоверчиво покосясь на кобылу, усомнился Степан. — Уж больно она лядаща. Живая душа на костылях!

— Не извольте беспокоиться! — алый вытянул дремлющую лошадь вожжой.

— Враз доставим с вашим удовольствием! Валяй, качай, даст барин на чай!

Н-но пошла, дохлятина!!!

«Дохлятина» всхрапнула. По спине ее пробежала крупная зыбь. Малый на козлах снова плеснул вожжами. Кобыла раздраженно мотнула мордой и подпрыгивающей иноходью, набирая ход, затрюхала по улице, распугивая бредущих к вечерне богомольцев. На спуске снова открылась великолепная панорама блестящего самоварным золотом разлива рек. Из-за Волжских далей перла в вечерний небосвод налившаяся чернилами туча. Кобыла исторгнула дьявольское ржание и понесла с неожиданной для такого животного прытью.

— Ну, таперича держись! — истошно крикнул возница, прежде чем экипаж со страшным грохотом увалился вниз под гору крутым разъезженным спуском. — Эге гей, голубчики, грабют! По-ошла родимая!!!

Нарышкин, подпрыгивая на жестком сиденье, глянул на своих спутников. Побелевшая, как полотно, Катерина, ухватив в охапку узел с вещами, испуганно-расширенными глазами смотрела перед собой. Степан, уцепившись руками за борт коляски, на разные лады истово и почти беззвучно бормотал:

— Помилуй мя грешного… упаси и сохрани раба твоего…

Терентий, тщетно пытался придержать разваливающуюся горку пожитков.

— Ох, мать честная! — успел подумать Нарышкин, прежде чем экипаж с адовым грохотом ринулся вниз и исчез в облаках пыли…


— В аккурат довез, — немного смущенно почесывая бок, пробормотал возница, когда, просвистев с горы и, кажется, одною только силой инерции промчавшись по плашкоутному мосту, крякнув напоследок остатками рессор, повозка замерла против Макарьевской часовни.

«Дохлятина», выпучив глаза, возбужденно храпела и трясла мордой. По крупу ее пробегали мелкие судороги.

— Ну, стой, будя! — успокаивающе пробормотал извозчик и ткнул кобылу в бок поросшим светлой шерстью кулаком. «Дохлятина» покосилась на хозяина и нервно укусила его за плечо.

…Первым из экипажа вывалился порыжевший от пыли Степан. Пошатываясь и заплетая ноги, он проковылял до тумбы с объявлениями пароходства, где его громко стошнило. Ставшая из белолицей слегка зеленоватой, Катерина на прямых, негнущихся ногах вышагнула из коляски. Ее платок сбился набок, выпростав наружу расплетшуюся косу.

— Держи, на вот, — Терентий, утирая пыльное лицо, отсчитал вознице медяки.

— Как-то еще вещи не растеряли?

Последним на грешную землю ступил Нарышкин. Его вихры стояли дыбом — картуз слетел во время бешеной скачки. «Гроза морей» внимательно посмотрел в васильковые глаза извозчика.

— Ну, дык вот… — ежась, заметил тот и отвел взгляд.

— С-с-с… — прошипел Нарышкин и глаза его от усилия налились красным.

— Это вам спасибо сударик-барин, — отмахнулся извозчик.

— С-с-скотина, едва не угробил! — старательно выговаривая буквы, закончил Нарышкин и, не смущаясь присутствием Катерины, широко и вольно выматерился…


В этом году открытие ярмарки, по обыкновению, должно было состояться 15-го июля. Однако торговля на территории этого огромного привоза уже шла. Многие павильоны достраивались, над площадью торжища стоял стук молотков, визг пил и деревянный шорох рубанков.

Ярмарка действительно была подобна городу. С улицами, площадями, гостиницами, трактирами, соборами, мечетью, караван-сараем и чайна-тауном.

Здесь были свой цирк и ипподром, банки и торговые конторы без числа, вершившие дела свои по всему белу свету. Черта лысого, казалось, можно было купить на этом огромном рынке и его же продать по весьма сходной цене, разумеется, ежели сыскался бы покупатель.

На Макарьевской улице торговали табаком и бакалеей. Царская была завалена мылом и колониальными товарами. Платочная под крыши павильонов забита валяной обувью, чулками и одеждой. Петербуржская ломилась стальными и железными изделиями. Ярославская, Куликовская и Пожарские улицы провоняли кожами всевозможной выделки: от сырых, грубых, недавно снятых кож до тончайших, по последней Парижской моде сработанных, футляров для penz nez. Караван-сарай, устроенный, разумеется, в восточном вкусе, разбух от распиравших его пряностей, посуды, ковров, украшений и прочих даров востока. Зрелище подобного изобилия захватывало дух.

— Мне это нравится, — заявил Нарышкин. — Тут есть, где разгуляться!

— Агзотика! — согласился дядька Терентий.

— Трещинский здесь, на ярмарке. Я этого гада нутром чувствую! — Сергей оглянулся. — Спешить он, пожалуй, не станет. До официального открытия еще месяц с хвостиком. Возможно, мерзавец Левушка будет сбывать клад по частям…

Степан с сомнением качнул головой.

— А вдруг, сударь, он с кладом, как со своими лошадками — отдаст подешевше и был таков? Ему тут мостовые гранить резону нет. Сбрыкнет добро, только его и видели.

— Не думаю, — Нарышкин поморщился. — Если в кладе были действительно дорогие вещи, то сбыть их, Степан Афанасьич, будет непросто. Трещинский, пожалуй, чувствует себя сейчас в безопасности. Вероятно, он считает, что мы до сих пор разбираемся с господином Дерябиным в усадьбе. Пусть так и полагает. Здесь, на ярмарке, Левушке выгоднее всего не спешить. Цену сокровищу он знает и навряд ли отдаст его за бесценок. К тому же едва ли сыщется один покупатель на все добро. Такой карман придется поискать даже здесь. Стало быть, есть вероятность, что клад будут сбывать частями. А на это Трещинскому тоже понадобится время…

Сергей ободряюще улыбнулся: — Ярмарка закроется в начале сентября, так Степа?

— Так, — хмуро кивнул Степан.

— Значит, времени у нас не много, но, однако же, и не мало.

— Что делать станем? — поинтересовался дядька Терентий.

— Станем искать. Трещинский и его люди все-таки не иголка в стоге сена. Здесь на ярмарке хоть и пропасть народу, однако, Левушка будет тереться около ювелиров или около богатеев. Возможно, что он станет посещать торговцев редкими книгами. Стало быть, будет на виду.

— Это как на виду-то? — спросил Степан.

— А так. Он, наверное, остановится в лучшей гостинице. Будет появляться на публике… Гостиницы, особенно хорошие, тут наперечет, так? Кроме того, Трещинский «сотоварищи» могут заглядывать в чайные. Между прочим, тут миллионные сделки в чайных заключаются… И, наконец, Левушкины приятели слишком приметны. Взять хотя бы Николай Петровича. Такого дядю непросто даже в Нижнем Новгороде спрятать!

— Они-то приметны, спору нет, — подала голос Катерина. — Однако же и мы им хорошо известны.

— Правильно, — поддержал дочь Степан. — А ну как спугнем их?

— Постараемся не спугнуть, — Сергей ухмыльнулся. — Наш «друг» Лева большой театрал. Он всегда любил маскарады. Как он нас с «Нехлюдовыми» провел? Ничего, господин Трещинский! Мы докажем Вам, что тоже не лыком шиты. Мы почище Вашего сумеем менять внешность. Опыт имеется!

— На что же ее менять? — Степан недоверчиво тряхнул бородой.

— На сало! — съязвил Нарышкин. — Экий ты Степан непонятливый. Мы изменим свой образ так, чтобы нас не смогли узнать. К примеру, тебе, Степан Афанасьич, бороденку твою лапотную удалим. Переоденем тебя… ну, допустим, местечковым евреем… А? Что скажешь?

— Не позорьте, сударь! — ощетинился Степан. — Где это видано, чтобы меня, православного человека, в жиденка рядить?

— Что, бунтовать?! — «Гроза морей» театрально сдвинул брови. — Я этого, Степа, не потерплю! Завтра же займемся твоей наружностью. А теперь не худо бы и ночлег поискать. А, дядька Терентий?

На ночлег было решено остановиться в номерах «Александрия» поблизости от достраивающегося караван-сарая. По мысли учредителей, номера должны были представлять собой нечто среднее между султанским гаремом и пещерой Аладдина. Вышло действительно нечто весьма среднее. Томная роскошь мусульманского востока перла изо всех углов заведения. Пурпур, злато, яркая мозаика и узорчатая резьба создавали, как указывалось в рекламации, «Чарующий и таинственный мир персицкой культуры, волшебный оазис сказочной арабской мистерии». Вся эта восточная мишура «пленяла взор», или, проще говоря, лезла в глаза. От обилия диванов, скамеек, подушек, драпировок, марокканских люстр и александрийских светильников голова слегка шла кругом. Кроме того, изрядную долю экзотики заведению добавляли весьма специфические ароматы, ибо пахло здесь так, будто кто-то нарочно посыпал приправами и пряностями каждый угол гостиницы.

— Может, того, поищем другое место? — сдавленно попросил Степан, у которого перехватило в горле от немыслимой смеси благовоний.

— Нет, только здесь, — упрямо рявкнул Нарышкин, оглядываясь вокруг. — Я уже чувствую себя каким-нибудь царем Шахрияром. Мне хочется нежиться на коврах, кушать щербет и слушать восточные напевы. А, кроме того, тут, поди, и Шахерезады водятся?

Он подмигнул Терентию, оглянувшись на потупившуюся Катерину.

— Не знаю, сударь, как насчет этих…Шхеразад, но клопы тут точно в достатке, — бодро ответил Терентий.

— Что поделаешь, — улыбнулся Сергей. — Вошка и гнида людям не обида, так что ли, Степан Афанасьич? Эй, кто-нибудь, человек!

Из-за стойки, покрытой затейливым резным орнаментом степенно вышел портье, одетый, как средней руки визирь, с приятным лицом, обтянутым глянцево-коричневой «диванной» кожей.

Он приложил ладонь ко лбу, к сердцу, сложился в поклоне.

— Вот, поглядите, Катенька, каков молодец! — восхищенно сказал «Гроза морей».

— Полюбуйтесь, какая физиономия! Чистый турок! Настоящий потомок Магомета! Интересно, понимает ли он хоть слово по-нашему? Послушай… Как бишь тебя? Хамал…Ифрит…Калым! — Нарышкин сделал довольно сомнительный реверанс, позволив своей правой руке коснуться сначала лба, груди, живота, а затем прогуляться немного ниже.

— Скажи, о изумруд души моей, не могут ли четверо утомленных дорогой странников, совершающих священный хадж по маршруту «Санкт Петербург — Нижний Новгород»… Не могут ли эти четверо найти приют и отдохновение в твоем достойном дворце?

— Могут-с! — воскликнул «восточный человек», щеря редкие зубы. — С превеликим нашим удовольствием! Имеем отличные номера по полторы рубли. Будете довольны-с. Имеем также номера подешевше. Всего по рублику с постели!

— Э-э… — протянул Нарышкин, переменившись в лице, и с брезгливой гримасой оглядывая разом поблекший наряд «визиря». — И здесь бутафория! Терентий, распорядись!

Он отвернулся, разом потеряв интерес к происходящему, и оживился, только когда расторопный дядька приказал вытащить из его номера кровать и застелить весь пол коврами. Прочие комнаты, снятые компаньонами, были оставлены в том виде, в каком пребывали, то есть являли собой вполне заурядные нумера заурядных губернских гостиниц. Впрочем, стены, оклеенные турецкой бумагой, несколько оживляли дешевые олеографии в восточном вкусе, изображающие базары, обнаженных одалисок и мужественных слуг Аллаха на горячих и резвых конях.

Настроение вернулось к Нарышкину, когда дядька раздобыл где-то кальян, целый поднос халвы и большой кувшин кислого молодого вина.

— Жить можно и в этом клоповнике! — заявил «Гроза морей», развалившись на полу среди кучи подушек. — Начинаю чувствовать себя восточным царьком-тираном. Уже чешутся руки. Хочется рубить головы…Может быть, просто дать кому-нибудь в рыло? — Нарышкин мечтательно потянулся. — Эх, жалко музыки нет! Было бы совсем недурственно, если бы ты, Степа, и ты, дядька Терентий, усладили мой слух. Сыграли б мне на каких-нибудь дутарах или камузах. На чем они там, в Туретчине играют? А вы, Катенька, могли бы исполнить танец живота…

— Это еще зачем? — едва не поперхнулся халвой Степан. — Господь с вами, Сергей Варельянович! Придумаете этакую белендрясину. Она же еще девица. Как же можно ей на животе танцевать?

— Темный ты человек, Степан Афанасьич! — вздохнул Нарышкин.

— А я вот слыхала, что в Туреции этой женщины в бурнусах ходят с головы до пят. И лица совсем не смеют казать, — подала голос набившая ротик халвой Катерина.

— Это верно, — авторитетно подтвердил Терентий. — Называется «параньча». Гуляют в этой параньче и зимой и летом. Ходят в ей, будто гусеницы. Одни бельма наружу торчат.

— А еще есть на востоке такое, Катенька, — блеснул глазами из своих подушек Нарышкин, — такое, когда мужчина может иметь не одну жену, а, скажем, три или пять. А те, кто побогаче, к примеру, султан или падишах, имеют сто и больше жен. Называется это — гарем.

— Не знаю, как там, на востоке, — серьезно сказал Степан. — Их там дело басурманское. Может у них, у ефиопов, бабы по-другому устроены. А у нас, ее вон матерь, (он кивнул в сторону Катерины) случалось, что и бивала меня. Рука-то у ней, у покойницы Степаниды Платоновны, налитая была, ощутительная! Мне ее одной-то, голубушки, через края хватало… Царствие ей небесное! А тут тебе три или пять… Это в какие же ворота столько счастья?

— Эх ты, каша-размазня! — вмешался Терентий. — Виданное ли дело, чтобы баба тебе в шею накладывала? Баба — на и есть баба. К ей тоже свое обращение полагается. Главное — спуску не давать!

— Это как же? — Нарышкин кейфствовал от кальяна и вина, блаженно щурясь, с улыбкой наблюдал за компаньонами.

— А так, — гнул свою линию Терентий. — Чуть заартачилась голубушка — сразу ей в мордец! Или в ухо засмолить! Не сильно, но так, чтобы руку мужнину почуяла. А коли спуску дашь, то они, изверги естества, вовсе на шею усядутся. Потому как бабы повсеместно устроены похожим образом. У всех промеж ног «вдоль», а не «поперек»…

— Ну ты уж, Терентий, того… Не один все ж таки! — нахмурился Степан, покосившись на Катерину.

— А что такого? Как есть и говорю. Бабы — ни и в Ефиопии бабы! Вот мужики там — е то, что у нас! Там этаких тетерь нету, навроде тебя, Степан Афанасьич. Там чуть, что не по-ихнему — враз за кинжал хватаются. Крякнула супротив мужа — чирик, и языка у ней нет! Побреши, пойди, теперь без языка-то! Мусульманы на это дело спорые…


В эту ночь, когда золотой попугай солнца опустился в клетку запада, а серебристый попугай луны вылетел из гнезда востока, в сердце Нарышкина зажглось смутное томление. Вино было допито, но в голову, одурманенную кальяном, сон не шел. Сергей ворочался среди пахнущих молью подушек, зевал отчаянно, но заснуть не мог, как ни пытался. Попробовал считать баранов, но проклятые животные сбились плотной, блеющей массой и пересчитывать себя упорно не желали. Виноваты ли в том были пряные ароматы, разносившиеся по дому, кислое вино, кальян или упрямые бараны Нарышкин не знал и в последствии не мог объяснить себе тот факт, что в половину первого ночи он оказался перед дверью номера Катерины, в которую принялся тихонько скрестись. Все происшедшее затем, было как в тумане.

Она открыла. Он вошел. Вполголоса (как показалось) принялся увещевать, уговаривать, убеждать. Наконец, когда девичий бастион, как показалось Нарышкину, готов был капитулировать, «Гроза морей» пошел на решительный штурм… И тут неожиданно сильная и хлесткая пощечина вернула его к действительности.

— Уходите, Сергей Валерьянович! Христом Богом прошу! — сурово сказала Катерина.

…Щека горела, будто опалённая огнём. В воздухе, казалось, ещё звенело эхо пощёчины. «Гроза морей» пошатнулся, отступил на шаг, затем вышел в полутёмный коридор и довольно скоро обнаружил себя стоящим на ступеньках заднего входа.

Ночной воздух остудил горящее лицо, неожиданно резко прошёлся по волосам, и Нарышкин, словно тяжёлая неповоротливая баржа, отчалил от порога. Тёмные задворки и гулкие колодцы дворов вынесли его на какую-то незнакомую улочку, которая медленно и бесцельно, словно полусонная река, понесла Сергея в неведомом направлении. Слева и справа, тускло мерцая огнями, проплывали спящие дома. В окнах некоторых из них всё ещё горели свечи, а по правую сторону пьяная орда местных флибустьеров сражалась за тонущий в кустах сирени фрегат кабака. Из-за кустов слышался треск ломаемой мебели, хриплая брань и глухие удары кулаков. Один из дерущихся, едва не сбив задумчивого Нарышкина, не без посторонней помощи вылетел на мостовую и бесформенным мешком рухнул на его пути. Сергей безразлично перешагнул через поверженного и, погружённый в свои мысли, побрел по тёмным улицам дальше. Шумный трактир исчез за поворотом, вдоль мостовой опять потянулись незнакомые строенья. Промелькнула фигура бородатого дворника, о чём-то хмуро беседовавшего с самим собою. Громко простучав подковами, роняя обрывки хмельного веселья, цыганских напевов и женского смеха, мимо промчалась загулявшая тройка… Сергей оставался совершенно безучастен к происходящему вокруг. Он вспомнил свою столичную жизнь, которая сейчас, в этот момент, показалась ему навсегда и напрасно утраченной, припомнил неожиданную встречу со Степаном и Катериной. Встречу, так резко изменившую его, Сергея Валериановича Нарышкина, благостное Петербургское бытие…

Сердце наполнилось досадой. Сергей потрогал еще горячую от пощечины щеку.

— Девчонка! — подумал он. — Дурочка неотесанная! Точно возомнила себя царицей Шамаханской! А я то, каков дурень! Чуть флакон нарушил — и на тебе, обрадовался! Кинулся невесту выплясывать! Болван…болван!

— А…наплевать и растереть! — сказал себе Сергей, и совсем не сразу заметил, что уже несколько минут стоит на обочине и тупо, невидящим взором, глядит вослед тёмному силуэту невесть откуда возникшего, куда-то спешащего человека.

И вдруг неожиданное открытие, словно игла, пронзило Нарышкина. «Трещинский!», — чуть было не выкрикнул он, однако в следующую секунду, уже сорвавшись с места, бросившись в погоню, завопил:

— Стой! Стой, шельмец!

«Трещинский» бросился наутёк, юркнув под тёмные своды небольшой арки, попытался уйти от преследователя, но тот в несколько скачков настиг беглеца. Во мраке подворотни по мощёной земле рассыпался отразившийся от стен стук сапог. Завязалась борьба. Противник не возмущался, не кричал и не отбивался, а только, громко пыхтя, извивался, как змея. Он пытался выскользнуть из сильных рук Нарышкина, который то и дело перехватывал вертлявого беглеца, цепляя его то за рукав, то за воротник, а когда ухватился за грудки, батарея пуговиц не выдержала, звонко выстрелила и рассыпалась по брусчатке.

В следующее мгновение поле боя сместилось, противники выскочили на открытое пространство под свет мертвенно-бледной луны, и здесь-то Нарышкин, опешив, увидал, что перед ним какой-то незнакомый лысый человек с мясистым носом и маленькими перепуганными глазками… От удивления Сергей дал слабину, воспользовавшись которой, незнакомец выскользнул и, оставив преследователю свой измятый сюртук, скрылся в ночи. Осмысливая происходящее, «Гроза морей» несколько секунд простоял на месте, потом, не зная, что делать с оставшимся у него «трофеем», он снова бросился за улизнувшим незнакомцем, который, примерно через квартал, с невесть откуда взявшейся прытью нырнул между досок старого покосившегося забора и затаился где-то под сводом высокой груши.

— Эй, дядя, выходи! — крикнул Нарышкин в темноту. — Выходи, кому говорю…

Он перевёл дух, окинул взглядом корявую крону дерева, и…совсем рядом неожиданно ощутил чьё-то присутствие. Сергей оглянулся, прищурился и в тени толстого шершавого ствола опять узрел глянцево блестевшую голову, жидкие усики и мясистый нос недавнего противника. Невольно вздрогнув, «Гроза морей» тихо спросил: — Ты кто такой будешь-то? Да не бойся, не трону я тебя!

Глава третья СИЛА ИСКУССТВА

«Какой-то злобствующий бес,

А по афише — добрый гений,

Нас вводит в область превращений

И фантастических чудес».

(А. М. Жемчужников)

Утром, когда чертов золотой попугай солнца, некстати вылезший из гнезда востока, стал клевать глаза, Нарышкин проснулся окончательно разбитым. Все тело ныло и болело. Голова была налита точно горячим свинцом. Во рту царил мерзкий запах. Щека почему-то все еще горела. Как водится, стали выплывать из глубин сознания обрывочные подробности минувшей ночи…

Вспомнилось, как бродил по ярмарке, распугивая ночных прохожих….Потом, что-то с кем-то пил… Хотел купить ковер… саблю …и, кажется, буланого коня… Почему «буланого»? Черт его знает почему… Седло — вот оно, лежит под головой, нестерпимо воняя новой кожей… А это еще что? Почему снег по всей комнате?..

Странно, очень странно… Это не снег вовсе, а пух от подушек… Понятно… Значит, саблю все таки купил. (Вспомнил, как под утро остервенело рубил подушки острым клинком.) А вот и ковер в углу… шевелится.

Ковер действительно слегка ворочался и храпел. Из него торчала незнакомая, лысая, как яйцо, голова с мясистым, багровым носом, оттопыренными ушами и мокроватыми малопривлекательными усишками.

«Это еще что за молодец?», — Сергей с трудом отлепил свою буйну голову от седла, на котором та покоилась. Вошел Терентий и, оглядев комнату, стал деловито сметать перья, битое стекло и прочий мусор в кучу.

— Все болит! — с трудом разлепив рот, сообщил «Гроза морей».

— Опохмеляться будете, сударь? — трогая ковер рукой, спросил Терентий.

— Неси! — коротко приказал Нарышкин, пытаясь привстать.

Лысая голова растворила мутный глаз и обвела им комнату.

— Вылезай, как тебя там? — Терентий выставил на расчищенный от перьев и битой посуды участок пола кувшин, в котором что-то призывно булькнуло.

— Аскольд, — отозвалась голова, краснея от натуги и силясь высвободиться из ковра. — Имею честь отрекомендоваться: Аскольд Рубинов, театральный антрепренер и актер императорских театров.

— Бред какой то, — пробормотал Нарышкин.

Из ковра показались, наконец, плечи, а вслед за ними на свет божий выпростался пожилой господин, в некогда приличном, но теперь сильно измятом и засаленном сюртуке. Он проворно взял протянутый Терентием стакан с вином, нервно дергая кадыком, опрокинул его в рот и блаженно улыбнулся.

— Эх, и погуляли вчера-с! — сказал он, утирая губы. — А я, ведь, спервоначалу думал, что прибьете вы меня! Не соблаговолите ли плеснуть еще?

— Ты откуда взялся? — хмуро спросил Нарышкин, садясь по-турецки и пытаясь протолкнуть кислое вино внутрь себя.

— Как же, помилуйте, то есть откуда-с! Вы, сударь, не далее как вчера пиджак с меня сорвать изволили, потом били смертным боем, гоняли по всей ярмарке, ну а опосля того мы с вами крепко взяли-с, в ресторации сидючи. А уж, так сказать, хе-хе-хе, по прошествии всех перипетий, вы меня изволили нанять!

— Нанять? — переспросил Сергей. — А… м… м… в каком качестве?

— В качестве консультанта.

Лысый господин улыбнулся. — Вы, сударь, такого звону вчера задали, что не мудрено и запамятовать. Вам, если я правильно уразумел, надобен специалист, дабы личность людей ваших, некоторым образом, исказить-с.

— Да? — кашляя вином, удивился Нарышкин.

— Перелили лишку, вот память и затмилась. Оно, хе-хе-хе, бывает-с. Но, доложу я вам, дельце вы завертели — будь здоров!

— Какое дельце? — Сергей выронил стакан.

— Ну, как же, помилуйте-с, кладоискание-с и все такое-с, погони, засады, прямо в духе романов господина Дюма!

Терентий покачал головой и укоризненно посмотрел на барина. Нарышкин хмуро глядел в пол.

— Разумеется, с моей стороны полный конфеданц, — продолжал разглагольствовать лысый. — Как говорится, могила-с! Провалиться мне на этом месте, ежели, хе-хе-хе, проговорюсь.

— А это мысль, — заметил Нарышкин. — Насчет могилы это ты, пожалуй, верно придумал… Как там тебя? Рюрик?

— Аскольд, — с некоторым дрожанием в голосе, поправил лысый.

— Так ты, стало быть, антрепренер…

— Точно так-с. Служил в императорских театрах. Но в данный момент нахожусь, как говорится, на вольных хлебах-с. Ангажементу нет, вот и приходится, знаете ли, всяким заниматься. Я ведь, хе-хе-хе, некоторым манером на многих специальностях настрыкался. Имею широкие амплуа. Случалось игрывать характерные персонажи-с: от героев-любовников до комических старух. Приходилось и пиесы писывать…

— Что-нибудь про Филатку и Мирошку? Или про царя, как бишь его… Навуходоносора? — иронически осведомился Сергей, вспомнив объявления Петербургских театров. Он подлил себе вина. Второй стакан, как это обычно и случалось, пошел гораздо легче.

— Имею готовую к постановке пиесу в народном духе «Фролка и Федул на ярманке», а также историческую драму в четырех актах «Отравленная туника, или Наказанные пороки». Лысый заметно приободрился и спросил еще вина.

— Смыслю также в цирюльном деле, — заявил он, — умею отворять крови и ставить пиявки…

Нарышкина слегка передернуло при последнем слове.

— Не помню… Ничего не помню.

Он внимательно оглядел лысого господина с ног до головы.

— А скажи-ка мне, господин антрепренер, тебе часом не приходилось бывать в городе Пенза? Не знаешь ли ты такого актера — Нехлюдова Алексея Петровича? Очень мне запомнилась одна его роль! Да и пьеса, в целом, тоже была недурна…

В Пензе Аскольд бывал и не раз, однако Нехлюдова не знал, хотя по собственным уверениям, в театральном мире знал всех.

Когда бутыль иссякла и возникла потребность в другой, Терентий отозвал Нарышкина в коридор.

— Что-то не нравится мне этот баклан, сударь! Нет у меня к ихней братии доверья! Один раз нас с вами уже облапошили. Вы только на рожу евойную гляньте! «Геройский любовник»… Это ж смех один! Муха елозящая, а никакой не любовник! Он вам навинтил про себя бог знает что, а вы по пьяной олаберности ему про дело наше и выложили!

— Но-но, ты, Терентий, не забывайся! Ступай-ка лучше, кликни Степана с Катериной.

При упоминании Катерины «Гроза морей» сделался красен и, чтобы скрыть смущение, приказал: — И вина еще принеси! Ишь ты, критику наводить вздумал, старый черт!

Сомнения на счет нового персонажа возникли, однако, не только у бывшего дворника м-м Завынкиной. Степан, едва завидев прогуливающегося в коридоре Нарышкина, округлил глаза, скроив при этом озабоченную донельзя физиономию.

— Что ж это делается, сударь, а? Мы этак не договаривались! Мы этак ничего с вами не сыщем, ежели кажный день у вас просыху нет, да еще по кабацкой лавочке кому ни попадя открываетесь!

Степан шипел, отчаянно жестикулируя, и поминутно оглядывался на приоткрытую дверь номера, который снимал Сергей.

— Откудова он взялся, лысый этот? Может, его специяльно подослали, чтоб нам с вами вред чинить! Кто он таков? Знаем мы его? И этого в долю брать будем? Так, сударь мой, никаких долей не напасешься!

— Уже наябедничал старый фискал? — Сергей оглянулся на Терентия, но тот снова принялся выметать мусор в коридор, делая вид, что не слышит гневной реплики барина.

— Успокойся, Степан Афанасьич, — Нарышкин исподлобья посмотрел на возникшую за спиной отца Катерину. — Людям иногда надо верить. Просто для разнообразия… А то, бывает, расскажет человек о своих чувствах другому человеку, расстегнется… да так, что стоит сам-дурак, вся душа наружу… а тот другой — хлоп ему за это и по мордасам! Верно, я говорю, Катерина Степановна?

— Всяко бывает, сударь… — опустив глаза, ответила Катерина.

— Вот именно, всяко! — сказал Сергей, подняв указательный перст и покачав им перед носом Степана. — Всяко, ибо, как… не помню, кто сказал… лучше быть слишком доверчивым, чем слишком скептиком… потому как недоверие обманывает нас гораздо чаще, чем доверие! Вот! А насчет того, кого брать в долю, а кого нет, это уж мне, Степа, решать. И хватит об этом!

Лысый, однако, не обманул. Он действительно кой-чего смыслил по части грима. Получаса не прошло, как он сбегал за своим увесистым баулом, в котором чего только не было. Среди рулонов со старыми афишами нашлось несколько костюмов и париков. Кроме того, баул был набит всевозможными баночками, склянками, пузырьками и прочим барахлом, предназначение которого было одному богу известно.

Нашлись ножницы, папильотки и даже ключ для выдирания зубов, который цирюльники называют «козья нога».

— Прошу не беспокоиться, все будет с акуратесом! — суетился антрепренер. — С кого начнем?

— Давай, Степан Афанасьич, — подтолкнул Нарышкин.

— В жида обряжаться не стану! — уперся Степан. — Я православный християнин…

— Ну отчего же обязательно в жида, — лысый извлек из баула пахнущую молью рясу. — Мы сделаем из вас сельского священника или монаха! Типаж вполне, хе-хе-хе, подобающий. Немного фиксатуару в волосы и будет акуратес!

— Знаем мы ваши «акуратесы». Небось, все из копытного клею понаварили, — бурчал Степан, однако в рясу облачился охотно. Старый, грязноватый клобук и дешевый наперсный крест с облупившейся эмалью довершили образ.

— А ведь и впрямь похож! — удовлетворенно крякнул Нарышкин. — Попик вышел что надо! Пожалуй, вы нам подойдете, господин бывший герой-любовник… Как вас там, опять запамятовал…Эйнар? Трувор? Синеус?

— Аскольд… Рубинов, — лысый слегка потупился. — По совести сказать, это я себе для сцены псевдоним выдумал. Так оно как-то благозвучнее-с.

— Я, почему-то так и решил, — усмехнулся Нарышкин. — А настоящее имя, позвольте узнать?

— Антон я… Репкин Антон Семенович.

— Ну что же, Антон Семенович, твоя помощь нам может пригодиться!

Сергей улыбнулся, оглядывая новый наряд Степана. — Добро пожаловать в компанию, господин Репкин! Ну, давай-ка еще по одной!

Для того чтобы экипироваться надлежащим образом, следуя указаниям новоявленного консультанта, пришлось изрядно походить по торговым рядам, совершая необходимые покупки.

Место пребывания сменили. Нарышкин успел насытиться восточной экзотикой до краев, да и хозяин «Александрии» после ночной эскапады Сергея смотрел на постояльцев косо. Сумма, которую он заломил за порубленные подушки и слегка подмоченный ковер, перекрывала убытки гостиницы, по крайней мере, втрое. Взогретый вином Нарышкин, покидая негостеприимные номера, хотел, было, предать заведение огню и мечу, однако товарищество дружно его отговорило. «Гроза морей» несколько умягчившись, но все еще опасно поигрывая клинком, изъявил желание вырезать мужское население «Александрии», обещав пощадить женщин и детей, на что также получил решительный отпор. Урезонил новоявленного «тамплиера» дядька Терентий. Со словами: «Будет баловать-то, еще не ровен час, в глаз себе пырнете», — он отобрал у барина саблю…

Подходящая гостиница нашлась на соседней улице. Комнаты были вполне заурядными, однако чистыми. Содержал номера благообразный, неглупый, степенный немец, напомнивший Нарышкину портрет адмирала Ивана Федоровича Крузенштерна, виденный на выставке в академии художеств. Немец проживал здесь же, в гостинице, с семьей, которая занимала часть верхнего этажа. Он оказался понятливым, с расспросами не лез и за отдельную плату разрешил пользоваться черным ходом. Когда же Сергей объявил, что столоваться вся компания будет тут же, в гостинице, радости господина Заубера не было границ. Он даже прислал в номер Нарышкина кувшин преотличного пива, которое варила сама фрау Заубер.

— Вот это я понимаю «орнунг», — восхищенно крякнул Сергей, отдавая дань пиву.

На следующий день с утра пораньше Аскольд Репкин взялся за работу.

Со Степаном трудностей не возникло. Церковное облачение подходило ему как нельзя кстати.

— Ежели б не жисть подлая, то я и впрямь в духовные подался бы! Глядишь, сей бы час уже службы справлял. Степан удовлетворенно глянулся в зеркало.

— Какой из тебя, лаптя, духовный сан? — хмыкнул Терентий. — Ты же, дядя, за печкой вырос!

— Да уж, мы ваших морей-окиянов не лизали. Мы свое понятие имеем…

— Какие такие у тебя, кобел лесной, понятия завелись?

— А ну-ка, цыц мне! — прикрикнул на них «Гроза морей». — Споры и раздоры прекратить! Зачинщиков самолично буду вешать на реях!

— Научил на свою голову, — тихо буркнул Терентий и отошел в сторону.

С Катериной вышло посложнее.

— Больно, того, хе-хе-хе, краса в глаз кидается, — внимательно оглядев девушку, заявил Аскольд-Антон. — Оно, конечно, пожалуй, и хорошо… только уж больно заметно-с. Тут надобно что-либо посконное, серенькое, чтоб зрению не смущать!

Он достал из своего объемистого баула какие-то вещи, покружился вокруг Катерины, что-то бормоча себе под нос, уединился с ней, попросив всех выйти из номера (к немалой досаде Нарышкина), и через несколько минут перед глазами компании предстала чумазая, забвенная девка-распустеха. Первым побуждением Сергея при взгляде на изменившуюся до неузнаваемости Катерину было подать ей милостыню — о того по-сиротски жалостно она выглядела.

У Степана при виде дочери из груди совершенно неожиданно исторгся горестный вопль. С ним сделалась даже легкая истерика. Понадобилось время, чтобы привести его в чувство.

— Дочура! — выл, комкая клобук, и мажа по щекам сопли, Степан. — Сиротинушка моя жалкенькая! Не припас я тебе на черный день копеечку! Кровинка моя единоутробная!

— Как трогательно… — отводя глаза в сторону, сказал Нарышкин. — Вот она, сила искусства!

Терентия решено было сделать средней руки купчиком. Он был облачен в новый, мышиного цвета сюртук, палевый жилет с массивной «золотой» цепью, свисающей из кармана, и глянцевые смазные сапоги.

Антон-Аскольд удовлетворенно кивнул головой и стал ерошить дядьке волосы.

— Ты что это, баклан, удумал? — ощетинился Терентий.

— Надобно сперва взмохрявить, а потом слегка маслицем покропить и на прямой пробор-с. Борода у вас вполне, так сказать, «алажен франсе», а вот с головой надо что-то менять. Не желаете, пробор можем сделать «брекосе» — на лоб, или стрижку «а ля капуль»…

— Это тебе надо с головой что-то менять! Парикмахер — по баням баб завивать!

— Не хотите «капуль», давайте, по крайности, усы ваши на папильот возьмем.

— Я те возьму! — пригрозил Терентий. — Я те так в шею возьму!

— Бунт на борту? — зарычал Нарышкин. — Ну-ка стой смирно! Тысяча чертей!

Он сам смазал голову Терентия маслом, расчесав его волосы на купецкий пробор. Дядька стоически снес такое надругательство над собой, решив, очевидно, что принять «позор» из рук барина не так обидно.

Аскольд-Антон хмыкнул, увидев результат, но возражать, не стал.

— Не желаете «брекосе», можно было бы и «андулясьон», — буркнул он в сторону.

Труднее всего оказалось с Нарышкиным.

— Больно, сударь, внешность у вас приметная! Такую сажей не замажешь. Тут в корне менять надо! Пожалуй, мы вам, хе-хе-хе, пол переменим!

— Это еще зачем? — «Гроза морей» занервничал. — Нельзя ли как-нибудь попроще?

— Боюсь, нельзя, сударь! Мы из вас такую мадам сотворим, что будет не женщина, а смятение чувств!

— Может, хоть так от питья отобьется! — еле слышно сказала Катерина.

Антон-Аскольд долго вился вокруг Сергея, куделил непослушные вихры, укладывал волосы под сетку, примерял парики, оборачивал мощный торс молодого барина в креп и левантин, надевал шляпки, а в финале и вовсе устроил давно не знавшим бритвы щекам Нарышкина форменную экзекуцию, заставив «Грозу морей» заложить по огурцу за каждую щеку. Называлось это «брижка с огурцом».

— Опытные цирюльники всегда так поступают, — оправдывался Аскольд-Антон. — Так сподручнее-с, да оно и чище выходит!

— Ты бы мне под эти огурцы еще стопку поднес, — бурчал Нарышкин.

Однако результат превзошел все ожидания. Барыня из Нарышкина получилась что надо. Антон-Аскольд навел последний глянец, подрисовав над губой Сергея кокетливую мушку и спрыснув все творение ладиколоном.

— Ну и куда мне теперь в таком виде? На панель? — поинтересовался «Гроза морей»…

— Да! — подивился Терентий. — Не женщина, а прямо статской советник!

— Бери выше! — подхватил Степан. — Это ж пальцымейстер, навроде моей покойной Степаниды Платоновны. Она, голубушка, в плечах примерно такая же была, царствие ей небесное…


Начались поиски. Ежедневная толчея среди запруженных толпой улиц, по которым между домов, павильонов и ларьков, построенных и строящихся на сваях, текла пестрая людская река, состоящая из русских, татар, калмыков, чувашей, персов, китайцев и прочих представителей народов и рас, населяющих Европу и Азию. Терентий, прохаживаясь вдоль пристаней, искал пароход «кавурой масти», опрашивал судовладельцев, капитанов, грузчиков, матросов, извозчиков. Степан и Катерина искали похитителей клада у Макарьевской и Строгановских церквей, к перекресткам у которых сходились людские тропы. Нарышкин в сопровождении Аскольд-Антона вели поиски в ювелирных лавках, справлялись в гостиницах, обходили заведения антикваров. Антона-Аскольда пришлось приодеть поавантажнее, дабы с ним не стыдно было показываться в приличных местах.

Однако повезло одному Терентию. Через пять дней поисков он сумел отыскать пароход, на котором «банда Трещинского» прибыла в Нижний.

— Меня на него один баклан навел, — рассказывал Терентий. — Пришвартовались они недавно. Вся компания на берег сошла у Сибирской набережной. Сундуки сгрузили тож. Отбыли в неизвестном направлении, однако ж, с телитории города не выезжали. Я справлялся в пароходствах и на вокзале…

— Значит они точно здесь! — Нарышкин радостно потер руки. — Молодец, дядька Терентий!

— Тут они, — подтвердил Терентий. — И что еще не возьму в толк… Пароход у пристани торчит, а фрахту они не берут вовсе. А в эту пору его хочь пруд пруди. Заказов — навалом. Бери, не хочу, — дядька загнул узловатый палец. — Это раз!

— Что это значит? — насторожился «Гроза морей».

— А то и значит… Команда ходит, посвистывает и на остатный счет не сильно зашибается. При мне отказались брать выгодный груз до Казани. Однако же пары разводят исправно — кажний божий день. Это — два!

— Ну?

— Погоди, Сергей Валерьяныч, погоди, батюшка, не понукай — чай, не запряг еще!

— Команда на борту и на берег далее пристаней сходить не намеряется. Обеды им носят из трактира. Однако же пить не пьют. Блюдут себя в порядке — это получается «четыре» и «пять».

— Следовательно, что ж?

— А то, что, по моему разумению, приплатили им. И, видать, хорошо приплатили! Ожидают они, чтоб сняться с якоря в любой час. Пароход у них неказистый только с виду, а уж ходок — будь здоров! Такой об сю пору еще поискать!

— Ах, канальство, и верно! Что ж мы стоим, а вдруг они уже снялись? — Нарышкин хаотично зашагал по комнате, задевая предметы.

— Нет, это навряд ли. Я там землячка встретил. Служит половым в трактире, где команда столуется. Так, ежели что, он меня враз известит. Однако ж, пароход пароходом, а на ярманке в свой черед поискать не помешает!

— Ты просто гений, дядька Терентий! Надо было бы тебя по сыскной части пустить. Толк бы вышел, помяни мое слово!

Нарышкин потряс старого моряка за плечи и широко улыбнулся. — Ну что ж, други мои, мы с вами на верном пути! Будем продолжать поиски!


Шли дни. От ежедневного созерцания чужих драгоценностей у Сергея стояла не проходящая рябь в глазах. Кроме того, изображать из себя богатую купчиху было весьма утомительным занятиям. У Нарышкина от хождения в дамских туфлях нестерпимо ныли ноги, и к концу дня он еле волочился. Антон-Аскольд держался много бодрее. Поиски в ювелирных лавках ничего не дали. Торговцы книжными раритетами охотно желали помочь пышущей здоровьем барыне, которая к тому же проявляет интерес(!) к редким изданиям. Однако, когда «Гроза морей» напрямик спросил одного из торговцев, не предлагал ли кто-нибудь книги из библиотеки Ивана Грозного, это вызвало только смех.

— Что вы, сударыня! Мы об этаких редкостях отродясь не слыхали!

Неожиданная помощь пришла в лице хозяина гостиницы. Совершенно случайно выяснилось, что немец был большим любителем древностей и даже организовал вокруг себя археологическое общество, почетным председателем коего он же сам и являлся. Разумеется, герр Заубер был приятно поражен той внезапной тягой к археологии, которая обнаружилась у его вихрастого, румяного постояльца. Вечерами они стали просиживать допоздна в кабинете почетного председателя, набитом до отказа книгами, заваленном черепками, обломками античной керамики, рукописями и всем тем, что г-н Заубер льстиво именовал «образцами изысканий» и что фрау Заубер с превеликим удовольствием отправила бы в ведро, будь на то ее воля. Поскольку бдения сдабривались изрядным количеством домашнего пива, археология показалась Нарышкину наукой занятной и не лишенной притягательности.

— Иван Грозный, о, это есть гросс фигур! — восклицал Иоганн Карлович, (именно так звали немца), смахивая пивную пену с пышных седеющих усов. — Это грандиозный фигур! А библиотека, который он собирал, — это есть сокровищ! И знаете что, мой друг? — герр Заубер расплывался в хмельной улыбке и заговорщически подмигивал Сергею. — Я видел список книг из эта библиотека!

…Немец наслаждался произведенным эффектом.

— В свое время, перед тем, как перебраться в Россия, я законтшил университет в Дерпт, — продолжал Иоганн Карлович, вновь прикладываясь к пивной кружке.

— Вы конечно знаете, что давно, в шестнадцатый век, когда был Ливонская война… пленных привозиль сюда, в Россия, и расселяль по городам… Как это сказать… провинциальный. Так вот, мой молодой друг, сопровождал этих пленных воин, мой…как это есть…землияк. Его зваль Иоанн Веттерман — пастор из Дерпт. Московский царь показывал ему хранилище книг и даже просил сделать… как это называется… dolmetscher… толмач.

— Перевод! — догадался Нарышкин.

— Да, перевод, richtig! — немец обрадовался понятливости Сергея. — Герр пастор был, как сказать по-русски, «не лыком шит»! (Заубер говорил с сильным немецким акцентом, вот только теперь «шит» получилось у него, несколько на английский манер.) — Веттерман делал вид, что он толмач, а на самом деле он успел составить список книг царский библиотека. Я вас уверяю, мой друг, этот список есть уникален!

В восемьсот двадцать второй год, список… как это… откопал (немец засмеялся, брызгая пивной пеной)… да, именно откопал герр профессор наш университет Христиан Дабелофф. Он нашел список среди … schtadsarhiw… архивов города Пернов — это в Эстляндии. Кстати, герр профессор показывал этот уникальный документ свой самый способный утшеник, в числе который, быть ваш покорный слуга.

Иоганн Карлович благостно и самодовольно зажмурился.

— Вы только представьте, мой друг, царь имел… около восемьсот рукопись. Это же есть настоящий клад! Светоний, Тацит, неизвестный науке рукопись Вергилий… Эти книги, если они где-то сохраняться, есть бесценный сокровищ!

— Но, знаете, что интересно! — потирая руки от удовольствия, вспомнил Иоганн Карлович. — У история есть продолжений.

— Неужели? — удивился Нарышкин.

— Когда герр Дабелофф сделал копий список, он вернул ее в Пернов. Через некоторый время, подлинник документ имел намерений изучать другой профессор из наш университет — герр Вальтер Клоссиус. Случилось это, кажется, в двадцать шестой год… Я не очень хорошо помнить, но мне казаться, это был последний год мой обучений в Дерпт. Ах, юность! Славный молодой годы… Шамиссо, Клейст, Эйхендорф… Где вы, милый сердцу романтик?

— Ах, быть бы птичка мне — пропел бы я песенка много! Ах, быть бы птичка мне — нашел бы я к милой дорога! — растроганно продекламировал Иоганн Карлович и трубно высморкался в аккуратно расшитый незабудками платок.

— И что же случилось? — нетерпеливо спросил Нарышкин. — Что стало со списком?

— Когда герр Клоссиус приехал в Пернов, то документ там не оказалось, — вытирая нос, сообщил Заубер. — Его там не был, понимайте?

— Куда же он делся? — выразил удивление Сергей.

— Сие обстоятельство есть покрытое мраком! — ухмыльнулся Иоганн Карлович.

— А где, все-таки может находиться сокровище Грозного? — мысли о пропавшей библиотеке царя Ивана странным образом все больше и больше занимали Нарышкина.

— О, это есть еще большой тайна! — немец снова наполнил кружки. — Библиотека хотелось найти многие люди. Ее искали в Белокаменной… в Коломенское и даже в Вологда! Для Петр Первый ее искал Конон Иосипофф … как это… пономар. В Москве, в подземелий Кремль, он видел две комната с многими сундуки. Это был возле Тайницкий ворота. Забавно! — Заубер закудахтал, смеясь. — Тайник есть возле Тайницкий ворота!

— Действительно забавно, — согласился Сергей, успев подумать о своеобразии немецкого юмора.

— Пономар так ничего не нашел, — продолжал Заубер. — Он был хитрый бестий! Он пытался открутить себя от… как это… казенный недоимка…

— Так, по-вашему, библиотека и вправду существует? — перебил немца Сергей.

— О, молодость, она всегда есть отшень поспешить, — снова закудахтал Иоганн Карлович. — Этот вопрос, к вашему сведений, я задавать себе отшень давно.

Он сдул пену и, перестав смеяться, внимательно посмотрел на Сергея поверх своей кружки.

— Библиотека, мой друг, может быть и цел… если только она не сгореть от большой Московский пожар и не пропадать в земле насовсем!!!

Глава четвертая НИЖЕГОРОДСКИЙ БЕСТИАРИЙ

«Лиры нет у капитана

— Лишь бутылки да графины.

И при шуме урагана,

И при грохоте машины

Пью из этого стакана…»

(А. К. Толстой)

«Вот поднялась стопудовая баба

Все выше, выше, медленно, не вдруг…

— Тащи! Тащи! — Эй, Федька держишь слабо!

— Тащи еще! — Пускай! — И баба: бух!»

(А. К. Толстой)

Неделя за неделей проходили в поисках следов банды похитителей клада, а между тем, кончился май, началось лето и как-то незаметно и споро подобралось к своей середине. Ярмарка открылась, как ей и положено было — в известное число, со всею обычной торжественностью. С переносом во флачную часовню чудотворной иконы преподобного Макария, с подъемом флагов на обеих башнях подле часовни. С молебном, с колокольным неистовством, со светлейшими гостями, с огромным стечением торгового и глазелого люда всех статей.

Дни стояли жаркие. Ежедневные наблюдения за пароходом пока не приносили никаких результатов. Судно разводило пары с исправностью часового механизма, но никуда не двигалось от пристани. Его команда скучала на борту, лишь ненадолго отлучаясь в город. Капитан парохода, расквартировавшийся на третьей Пожарской, от избытка свободного времени запил уже к концу июня. При этом отдохновенный покой «речного волка» довольно часто и бесцеремонно нарушали весьма разнообразные посетители. К нему, например, регулярно заходили в гости Генерал-губернатор, Царь Морской, компания белых человечков и некая Синяя Бабушка.

Нарышкин застал капитана возлежащим на диване, в мятом форменном кителе. Закрыв глаза и слегка шевеля пальцами босых ног, капитан вел неспешный, тихий и, на взгляд стороннего наблюдателя, лишенный всякого смысла разговор. Судя по тому, что он обращался к своим невидимым собеседникам не иначе, как «господа», в этот раз у него гостили белые человечки. Все попытки привести речного волка в чувство не увенчались успехом. Капитан был человеком самоуглубленным, предусмотрительным и, как выяснилось, равнодушным к физическому воздействию. При виде количества емкостей из под горячительных напитков, несших почетный караул у изголовья его кровати, даже многое повидавший Нарышкин уважительно присвистнул и почесал шевелюру. Караулила капитана разношерстная компания в разной степени початых бутылок, в которой преобладали ямайский ром, заморское столовое вино ярославского производства за номером сорок и некая мутноватая жидкость, поставщиком которой, как рассказал словоохотливый коридорный, являлись квартиры «пятыя, семая и шашнадцатыя» из дома напротив.

«Василь Игнатьич только когда на реке грозен бывают. А как на берегу в запойность войдет — завсегда тихонький, как ерань, цветок в кадочке. Ты его протирай, да поливай, он тебе ни слова поперек, только головкой качает. А захотит поговорить, поговорит сам себе, стаканчик заглотит — и на бочок!»

— Хороший постоялец, — заметил Нарышкин, давая коридорному монетку.

— Тьфу, тьфу, тьфу, — согласился тот. — Вот только бывает, иной раз, в луну, задумчивость на него нападает. Он в таком разе на крышу в одних подштаниках лазает и все топочет взад-вперед по самому краешку! А то трубу облапит и стоит себе воет, навроде как по-собачьи. Мы спервоначалу пужались, да фелшер все растолковал. Мол, болезнь это, навроде чесотки, только незаразная. Вы, говорит, его не трожьте. Пущай на луну человек попялится! Что вам убудет? Сделает себе променаж, да и урезонится…

Так, что вы, сударь, через недельку к нему заверните. Глядь, к тому времени Василь Игнатьич в разум-то и возвернется!


Тем временем поиски на берегу продолжались.

Ежедневные походы по лавкам и заведениям ювелиров, вначале забавлявшие Нарышкина, теперь стали его раздражать. Трещинский как сквозь землю провалился. Палимый зноем город начинал давить на Сергея, и порою, ему делалось душно и гадко до того, что он чувствовал себя подлещиком на шкворчащей сковороде. Уже давно были осмотрены и даже пересчитаны башни Нижегородского кремля, лучшие магазины на Большой Покровке, а также умильно-провинциальная колоннада портика Дворянского собрания. Преклонены были колени пред могилой спасителя Отечества — Козьмы Минина, и поставлена свеча в знаменитой «золотой» Георгиевской церкви, построенной в стиле «барокко» на средства купца Ивана Пушникова… Все было не то!.. Сергею нравился дух погони, аромат большого приключения, но ежедневные безрезультатные «хождения в народ», да еще в крайне «стеснительном» женском платье угнетающе действовали на его психику.

При виде огромной водной массы, утекающей куда-то к горизонту, Нарышкину хотелось одного — сесть на первое подвернувшееся судно и отправиться на нем в Плавание. Перед его глазами постоянно мелькали названия пароходств: «Самолет», «Дружина», «Кавказ и Меркурий»… Однако пароходы с шумными, веселыми людьми один за другим отплывали и растворялись в сверкающей дали, а Нарышкин не садился ни на первый, ни на десятый, ни на сотый….

Степан с Катериной тоже порядком вымотались. Не унывали только Терентий, да, пожалуй, еще Аскольд-Антон. Один — ввиду большого заряда природного оптимизма. А другой получал карманные деньги из рук Сергея и, кажется, находил удовольствие, как от компании Нарышкина, так и от каждодневного созерцания ювелирных украшений и разговоров с приказчиками.

«Гроза морей» и бывший герой-любовник представляли собой презабавную пару и вскоре спелись совсем. Оба возвращались в гостиницу изрядно взямши, а раз явились в номера, подпирая друг друга плечами, при этом подол платья у Сергея был разорван, парик съехал набекрень, а измятую модную шляпку он держал под мышкой. Антон-Аскольд выглядел не краше. Его новый сюртук был заляпан грязью. На лысине виднелись следы губной помады. Фрау Марта Заубер, случайно повстречавшаяся с ними в коридоре, была сильно удивлена и долго не могла прийти в себя. Тем же вечером Сергей постучал в дверь номера Катерины и, мрачно сопя, вложил ей в ладонь изящный золотой перстенек.

— Вот… Это тебе… Хоть какой то прок будет… А то ходим, ходим и все без толку! Он собирался сказать что-то еще, но потом махнул рукой и, попеременно кренясь на оба борта, удалился восвояси.


На следующее утро, вернув голову на место, Нарышкин решил немного проветриться и пройтись по набережной. Скрепя сердце, он заставил себя обрядиться в опостылевшие дамские шмотки, мысленно пообещав, что сегодня, — ж точно в последний раз! Аскольд, которому явно хотелось выпить, увязался эскортом. День выдавался по-обычному знойный. Улицы, дома, павильоны, толпу между ними пятнали яркие солнечные лучи. Река пестрела парусами и сверкала золотом, как новый иконостас. Водная гладь, насколько хватало взгляда, кишела самыми разнокалиберными судами. Натружено сопя, пыхтя, и оставляя за собой борозды перламутровой пены, коптили небо пароходы. Сотни барж с угрюмой значительностью, не спеша, утюжили воды обеих рек, и должно быть, тысячи суденышек поменьше юрко сновали туда-сюда, торопясь по своим делам, и пересекали эти самые воды, в разных направлениях, будто обыватели базарную площадь в торговый день. А Ярмарка — вот она, была совсем рядом. Ее амбары, лабазы, склады и павильоны спешили проглотить в свои закрома огромное количество товаров, которые в самом скором времени должны были разойтись во все стороны белого света.

На пристанях тоже кипела жизнь. Причалы и подходы к ним распирало штабелями, тюками, мешками, ящиками и бочками. В тесных ущельях между горами этого добра, покрикивая, суетились приказчики. По сходням и мосткам, перекинутым с одной баржи на другую, проворно топали босыми пятками широкоплечие грузчики-волгари. Вдоль берега фланировала пестрая разношерстная публика. Слышались пароходные гудки, крики чаек, шум ручных лебедок, незлобная брань бурлаков, смех, песни, переливы гармошки.

— Эх ты, мать честная! — «Гроза морей» неожиданно для себя расправил плечи и сладко потянулся. Платье на нем затрещало по швам. — Взгляни, Рубинов, сколько уж ходим, а все равно чудесно, не правда ли?!

— Преизрядный пейзаж! — Аскольд прикрыл левый глаз и, откинув слегка назад плешивую голову, соорудил пальцами нечто вроде рамы. В нее он и разглядывал реку, многозначительно щурясь, будто увенчанный лаврами маэстро на выставке в академии художеств.

— Ты бы видел, господин консультант, что тут делается весной, в разлив, — улыбнулся Нарышкин. — Всю ярмарку заливает половодьем, а по улицам ездят на лодках, словно в какой-нибудь Венеции!

— Доводилось бывать в Венеции? — поинтересовался Аскольд-Антон.

— Нет… Не доводилось, — Сергей потупился. — Картинку видел в «Ниве» — Каналетто …художник тамошний…

— Ну, еще успеете набываться. Ваше дело молодое! — заверил консультант, утирая вспотевшую лысину.

— Как знать… — Сергей пожал плечами и потрогал треснувший рукав. — Как знать, куда тебя забросит судьба… Вот, к примеру, на этой пристани в Нижнем можно сегодня же сесть на пароход, рвануть на нем вниз по Волге и уже назавтра или послезавтра оказаться где-нибудь далеко… Ну, шут его знает где… Там, куда тебя река вынесет… И вся штука в том, что ты и не предполагаешь, в каком месте можешь выйти из этой реки… Здорово, а, Рубинов? Здесь, брат, целая философия!

— Здорово, — согласился Аскольд, хотя и без особого энтузиазма. — Сядешь тут, а с парохода слезешь в Саратове или в Царицыне… Эка делов! Небо повсюду синее… И чего в нее лезть, в реку эту? Потопнуть — вся недолга. Бульк — и поминай, как звали! А потому, я разумею, — сам виноват, не лазь на авантюрный рожон… Вот один древний римский грек хорошо сказал: дескать, не все, что происходит, это от судьбы, кой-чего и в нашей власти изменить!.. Да и к слову сказать, не люблю я, когда под ногами жидкая стихия, боязно как-то!

«Гроза морей» усмехнулся и слегка погрустнел, слушая рассуждения собеседника.

— А я люблю города, где много воды! — возразил он. — Вот в Киеве с этим знатно. Там красотища! Днепр, который чуден при тихой погоде… и Лавра… и Андреевский спуск! — Нарышкин мечтательно вздохнул. — Одессу люблю… Бульвары… каштаны. В Петербурге тоже хорошо! Люблю Неву и даже Фонтанку, хотя в ней воробью по колено…

— Воды, сударь, много в Симбирске! — поддержал разговор Аскольд. — А еще в Астрахани. Там этой воды хоть залейся… И арбузы… и осетринка, и вобла — такой шарман, что пальцы оближешь!

Сергей внимательно посмотрел на собеседника и наморщил лоб.

— Квасу что ли выпить? — сказал он с тоской…


Возле одного из причалов на условленном месте поджидал Терентий. Дядька сидел на канатном ящике и, попыхивая трубкой, чинно беседовал с каким-то босяком в матросской робе. Завидев прогуливающегося барина, он прервал разговор и подошел к Нарышкину.

— Ну что, сегодня опять мимо? — глядя на танцующих в реке солнечных зайцев, осведомился «Гроза морей».

— Да уж как повелось! — пожал плечами Терентий. — Пароход вона, у пирсу пасется. Команда, стало быть, в трактир подалась — обедают.

— М-да, — протянул Нарышкин, неприязненно разглядывая судно. — Ржавый весь. Оттого, должно быть, и «каурый»!

— Ты, батюшка, не гляди на ржавь-то. У его силенок в нутрях — дай бог каждому!

— Ну, будет! — отмахнулся Сергей. — Сейчас опять свои россказни заведешь…

Он зевнул, огляделся по сторонам и вернулся к своим прежним мыслям:

— Жарко сегодня… Зайти куда-нибудь, испить квасу холодненького… А лучше пивка! Ты как думаешь на сей счет, господин Рубинов?

— Оно было бы совсем даже недурственно! — с живостью отозвался Аскольд.

— И впрямь, что ли, заглянуть… — Сергей поворотился всем корпусом в сторону трактира.

— Куда же вы, сударь, — остановил его Терентий, помогая поправить сползающую на бок шляпку. — Нешто можно в дамском виде?!

— Ах, да, проклятье! — Сергей с отчаянья гулко топнул каблучком в мостовую. — Приличной девушке даже в кабак теперь не зайти!

— Выпейте оранжаду в лесторации, — дядька кивнул на открытую террасу плавучего ресторана, вдоль которой под полотняным тентом водили призывный хоровод белые столики. «Гроза морей» нахмурился и, уперев руки в бока, посмотрел на своего слугу:

— Чтобы ты, старый дурень, при мне так больше не выражался! Ишь, слово-то какое выискал — «оранжад»! Знаешь ли ты, что от этой дряни у меня случаются желудочные колики в печенках?! Знаешь ли, какие нехорошие сновидения бывают от этого самого «оранжада»? Не далее, как в среду, ввечеру, я выпил целую кружку этой гадости, а ночью, во сне, с полным ртом каменьев сдавал каким-то древнегреческим баранам экзамен по риторике!!! («Спасибо еще царь-батюшка перестал шастать в гости!», — подумал Сергей.)

Получивший бурную отповедь Терентий спрятал глаза, тогда как его барин, прищурившись, взглянул на синюю полоску тени, которую давал тент плавучей ресторации:

— Впрочем, думаю, можно пропустить по рюмочке холодненького «Шабли»… Ты как полагаешь, господин Репкин?

— Я бы уже и от водочки не отказался, с изморозью да под ботвинью-с, соответственно! — облизнулся лысый антрепренер.

«Гроза морей» одернул прилипшее к телу платье и, ухватив Аскольда под локоть, направился, было, к ресторации, но тут случилось неожиданное…

В толпе на пристани возникло какое-то движение, и она заколыхалась, как степной ковыль на ветру. Раздались крики, относящиеся, по-видимому, к тому, что происходило на воде.

— Куда прет?! — воскликнул Терентий, вскакивая и «козырьком» прикладывая ладонь ко лбу. — Нешто не видит! Что они там бельма запорошили!?

«Гроза морей» в свою очередь, «взяв под козырек», прикрыл глаза, но ничего не увидел — мешали яркие блестки танцующего в воде солнца.

— Что происходит? — поинтересовался он, вытягивая шею.

— Так ведь баржа то… — Терентий ткнул пальцем в сторону причала. — Канат, видать, у ей лопнул… Сейчас врежет! Эх, держись, «кавурый»!

Только теперь Сергей разглядел груженую тесом баржу, которая, полоща оборванный буксирный конец, с тупой неотвратимостью надвигалась на мирно прижавшийся к причалу пароход.

Вахтенный матрос на «кавуром» заметался по палубе, пытаясь что-то предпринять. Сложив ладони рупором, он стал кричать, призывая на помощь людей на буксирном пароходе, но столкновение было неотвратимо. Тяжелая баржа с грохотом ударилась в правый борт «кавурого». Пароход вздрогнул всем корпусом. Одна из вант, держащих мачту, лопнула, будто струна, и не успевший увернуться вахтенный был зацеплен ею и в мгновение ока выброшен за борт. Его выловили полуживого.

— Свезло еще, — констатировал Терентий. — Могло бы и напополам, как треску, разрезать! Между тем, толпа на пристани, привлеченная происшествием, сгустилась, будто грозовая туча. В ней замелькали полицейские мундиры.

Капитан буксирного парохода, тащившего злополучную баржу вниз по течению, явившись на пристань, пытался делать какие-то объяснения, чесал затылок и разводил руками, давая понять, как обескуражен и огорчен случившимся. Однако глаза у капитана были плутоватые и, чувствуя это, он старательно отводил взгляд куда-то далеко за Волгу.

— Что же он, паразит, не увидал, что буксирный конец оборван? — распихивая обывателей локтями и пытаясь пробиться к эпицентру события, негодовал Нарышкин.

— Все подстроено, — сказал чей-то сухой голос в толпе. — Эта авария, господа, чистейшей воды фикция! Сергей завертел головой, пытаясь разглядеть автора реплики, но того уже оттерли в сторону.

— А что, и впрямь! — согласился жавшийся рядом Терентий. — Чисто сработали бакланы! Пароходу теперь прямая дорога в доки на ремонт. А место у причала, стало быть, освободится. Вы, сударь, сами гляньте! Канат-то буксирный как есть обрублен, а не оборван… Да не напирай, православные!

— И что теперь будет? — хмуро спросил Сергей.

— Известно что, сударь мой, — Терентий указал пальцем на заметно накренившийся пароход. — Баста, голавлики, отплавались! Пробоина, извольте видеть, не маленькая. Это вам не прореха на портках. Тут ремонт надобен. Должно, в доки оттащат…

— Проклятье! Только этого нам не хватало! — «Гроза морей» в раздражении хлопнул себя по бедру.

— O! Dieu! Dieu, — томно подкатывая глаза к небесам, ужаснулся некий козлобородый субъект в цилиндре, находившийся в толпе рядом с Сергеем. — Мадам, вы такая… такая jolie femme — красивая женщина, а ругаетесь, пардон, как mouzjik!

— А еще могу и в морду дать! — не поворачивая головы, зло пообещал Нарышкин.

— Vieille sotte[9]! — испуганно проблеял козлобородый, поспешив затеряться среди обывателей.

— Слишком много внимания к этому пароходу, будь он неладен! — сказал «Гроза морей», оглядываясь на шумно галдящих свидетелей происшествия. — Сколько может длиться ремонт?

— Как знать… — Терентий пожал плечами. — За недельку — другую подлатают.

— А ведь, пожалуй, теперь навряд ли мерзавец Левушка захочет связываться с этой дырявой калошей. Так, дядька Терентий?!

— Коли капитал имеется, так он и другой пароход зарендует или укупит, — подумав, ответил дядька. — А то, глядишь, и этот еще сгодится.

— Ладно. Как бы там ни было, нам здесь больше делать нечего! Пора выбираться отсюда! — Нарышкин, решительно работая локтями, двинулся сквозь толпу…

И тут, пробив изрядную просеку в обывательских рядах и выдравшись из них на волю основательно помятым, со сползшей на лицо шляпкой, «Гроза морей» нос к носу столкнулся с «Анастасией Нехлюдовой»!

…Актриса смерила его ледяным, презрительным взглядом, поправила складки ослепительно-белого платья и прошипела, оттолкнув от себя: «Не видишь, куда прешь, корова стельная!!! Глаза дома оставила?!!!»…

Одарив совершенно опешившего Сергея уничтожающей усмешкой, «Анастасия» повернулась на каблучках и грациозно поплыла по пристани, миражом растворяясь в мареве знойного дня…

С минуту Нарышкин стоял на месте, будто двинутый рюхой, и только обалдело крутил головой, как бы ища сочувствия и совета у обывателей. Наконец, не найдя ни того, ни другого, «Гроза морей» взревел, как раненый кашалот, и кинулся в погоню…

Возможно, в этом месте, какой-нибудь дотошный бывалый китобой из какого-нибудь Нантакета мог бы выразить протест, заявив, что раненые кашалоты не ревут. Они, де, пускают фонтаны, выскакивают из воды, стоя на хвосте, и, барабаня плавниками или страшно клацая зубами, несутся в глубину со скоростью двенадцать узлов и увлекают за собой в пучину загарпунивший их вельбот… Возможно…

И, тем не менее, звук, который исторг предводитель компании «Нарышкин & Ко» из своей мощной груди, был сродни бурному поведению кита-подранка.


…Некоторые бывшие на пристани и по сей день вспоминают картину, невольными свидетелями коей им довелось стать. И если вы, благодарный слушатель, угостите такого очевидца сообразно с его интересами, то даже спустя много лет, сжимая дрожащими пальцами бокал, раскуривая трубку или раскладывая в ноздри порцию табаку, он расскажет вам… Он расскажет, потому что такое не забывается, не уходит из памяти с годами, помнится во всех необычайных подробностях. Он расскажет, как в тот злополучный день с жутким, леденящим душу воплем, расшвыривая по сторонам людей, животных и тюки с мануфактурой, со скоростью курьерского поезда вдоль Сибирской набережной неслась дородная женщина средних лет. Он расскажет, как эта самая женщина разметала одной левой рукой преградивший ей путь амбар восточного общества товарных складов, а большой отряд полицейских (скорее, даже полк!), вставший на ее пути, был бит и брошен в Волгу все той же левой рукой.

Правдивый очевидец, пожалуй, поведает вам о том, как, не найдя своей жертвы, эта самая женщина съела народную столовую, вынюхала табачный киоск, выпила павильон кавказских вин на Кизлярской улице, а потом еще долго сеяла страх и ужас на ярмарке: разрушила до основания каланчу пожарного депо; сорвала с якорей и потопила несколько пароходов общества «Лебедь»; передвинула мечеть на стрелке Мещерского озера и жонглировала товарными вагонами неподалеку от Сормовского завода…

На ваше удивленное замечание, что такого быть не могло, очевидец, пожалуй, обидится и замкнется, потому что ничто так больно не ранит памятливого рассказчика, как недоверие слушателей.

— А знаете, что ее остановило, ту женщину? — все-таки спросит вас поседевший очевидец перед тем, как окончательно умолкнуть. — Представьте себе, не пушки и не стянутые к городу по приказу губернатора войска, отнюдь!

Ее остановила туфелька. Каблук, знаете ли, сломался!

Глава пятая ЗАПАХ КУЛИС

«Ты был ли, гордый Рим, земли самовластитель,

Ты был ли, о свободный Рим?

К немым развалинам твоим

Подходит с грустию их чуждый навеститель.»

(Е. А. Баратынский)

— Чертов каблук! — рычал Нарышкин, потирая вывихнутую голень. — Теперь еще, пожалуй, до конца дней своих придется хромать! И как только они ходят в этих своих проклятых туфельках! Если бы не этот сломанный каблук, я догнал бы мерзавку «Анастасию» и вытряс из нее всю душу!

«Гроза морей» несколько виновато оглядел компанию, собравшуюся на военный совет в его номере.

— Ну, уж и шуму ты, батюшка, наделал! — беззлобно усмехнулся Терентий. — Народу сколько передавил!

— Настоящий Самсон-богатырь в юбке! — возвышенно заметил успевший приложиться к бутылке консультант. — Господ полицейских вы здорово напугали!

Нарышкин отвел глаза, вспомнив, как «не разбирая брода» мчался вдогонку за фальшивой Анастасией по набережной, пока не наткнулся на компанию будочников, кои по случаю приезда высоких гостей на ярмарке расплодились, будто сорняки в нерадивом огороде. От растерянности служители закона даже не оказали сопротивления разъяренной даме…

— Какой там Самсон. Скорее уж, Аника-воин! — подумал Сергей.

— Наскочил на них как вихорь, — рассказывал Рубинов. — Только эполенты в разные стороны полетели…

— М-да, кажется, вышло слишком шумно, — пробормотал Нарышкин. — Ну, так ведь они меня остановить пытались!

— Где уж им такого мерина захомутать! — буркнул «в сторону» Степан, съежив кислую физиономию.

— Поговорим лучше о деле, — поспешил сменить тему «Гроза морей». — Так больше не может продолжаться! — заявил он. — По правде сказать, мне эти поиски уже поперек горла…

— И мне тож в кулак свистеть опостылело! — пожаловался Степан, не меняя прокислого выражения лица. — От толкучести людской уже мозоль на глазах. Катюха, вон, хоть с паперти мелочь горстями приносит!

— Вчера полторы рубли набежало! — похвасталась Катерина. — А в четверьх чуть было не прибили меня. У них там все места укуплены. Спасибо Терентий Иваныч заступились. Теперь не трогают.

— Надо что-то предпринять! — Нарышкин в раздражении стукнул кулаком по столу. — Опять же, немцы наши уже косятся. Заубер пивом угощать перестал. Я уж и не знаю, за кого он меня в этом проклятом бабьем наряде принимает!

— Ну, это еще полбеды! — влез в разговор Аскольд. — Сунуть им лишнюю копейку в карман — по новой залюбят!

. — Где уж там, лишнюю… уже шестую бусину в размен пустили! — нахмурился Сергей.

— Этак никаких жемчугов не напасешься! — поддержал Степан, покосившись в сторону бывшего антрепренера.

— Мне казалось, что найти Трещинского с его бандой не составит труда, а на деле выходит, что проще разыскать иголку в стоге сена! Актриса меня, разумеется, не узнала, но кто может сказать, когда она снова появится на ярмарке? Мы опять можем бродить там неделями и никого не найти! Пароход как предмет наблюдения отпадает, а из капитана вытрясти ничего не удастся, по крайней мере — в ближайшее время. Итак, мы возвращаемся к тому, с чего начали, то есть к топтанию на месте!

— Вот ежели бы их чем ни будь подманить, — подал голос Терентий. — Так, чтобы эти бакланы сами клюнули и к нам выползли. А мы их тогда вместе с кладом — цоп! За причинное место — и на солнышко!

— Черт возьми, а это мысль! — вскричал Нарышкин. — Молодец, дядька Терентий! Как же это я сам не догадался! Вот только чем мы их подманим…

Сергей принялся мерить шагами комнату.

— А на что он допреж клевал? — спросила неожиданно Катерина.

— Кто? — не понял Сергей.

— Ну, этот, который… Терещинский?

Нарышкин на минуту задумался, а затем хлопнул себя пятерней по лбу:

— Странно, что я не подумал об этом раньше. Он же театрал завзятый! Раньше не пропускал ни одной премьеры! Последние деньги за места в ложу платил! Театры! Вот где надо было бы его поискать, а теперь уж должно быть поздно… Он за это время, пожалуй, все уже пересмотрел!

Сергей посмотрел на полусонного консультанта, который сидел в углу и вяло обмахивал себя веером.

— Что у нас там с премьерами, господин Рубинов?

— В ближайшие дни не предполагается, — встрепенувшись, подал голос лысый антрепренер. — Мочальский-Волгарь уже сорвал все аншлаги и укатил в Самару. Купидонов здесь, но на него мало кто ходит. Да-с, пыл у него уже не тот! А Юрьев-Юрьский ожидается только в следующем месяце, когда пойдет самый наплыв-с… Шапито и балаганы, как я понимаю, не в счет?

— Разумеется, нет. Нужна театральная премьера, какой-нибудь новый спектакль или бенефис…

Аскольд-Антон вздохнул: — Откуда же его взять?

Нарышкин снова зашагал по комнате. Остановился. Достал из погребца бутыль вина. Сделал затяжной глоток…

— Мы сами можем создать премьеру!

— Как-с? — не понял Рубинов.

— Что? — в голос спросили Степан, Катерина и Терентий.

— Мы сами будем делать театр! Снимем сцену, расклеим афиши, дадим объявление в газету, а когда в день премьеры явится Трещинский, мы его тут как раз за причинное место и возьмем! — Сергей возбужденно потер руки.

— Да, но как все-таки быть с самим спектаклем? — Антон-Аскольд в недоумении пожал плечами. — Если соберется народ, а спектакля не будет, то, пожалуй, могут, хе-хе-хе, мордасы в битое мясо превратить! Вот, я помню, как-то в Ростове…

— М-да, об этом я не подумал, — Нарышкин потрепал вихры. Сделал новый глоток. — Когда соберется народ, мы можем вернуть деньги…

— Это делается заранее, сударь! Если вернуть деньги, когда соберется народ, то непременно скандал выйдет-с, — резонно заметил Аскольд-Антон. — Уж вы мне верьте-с! Непременно выйдет скандал, с мордобитием и полицией! Я на этих делах уже настрыкался!

— Постой, постой… Ты же говорил, что у тебя пьеса есть! Ну, что-то там про отраву и… галантерею.

Антон-Аскольд выдержал изрядную паузу, а затем скромно опустил голову.

— Пиеса называется «Отравленная туника, или наказанные пороки».

— Ну вот! — радостно воскликнул Нарышкин. — Как раз то, что нужно! Туники, фавны, потом эти… креатиды… прочая древнегреческая белиберда. На такое Трещинский клюнет наверняка!

— Вообще-то, действие происходит в Византии! — с некоторой обидой в голосе сказал бывший герой-любовник.

— Какая разница! Греция, Византия… Главное, чтобы мы могли попробовать сыграть это сами. Что там у тебя в пьесе происходит?

Антон-Аскольд достал со дна своего объемистого саквояжа пухлую растрепанную рукопись, откашлялся, с достоинством оглядел всех присутствующих и принялся рассказывать.

— Византийская империя разлагается!

— Это как разлагается, как рыба что ли? — задал первый вопрос дядька Терентий.

Автор пьесы не удостоил его ответом, лишь одарил холодным, колючим взглядом, промокнул вспотевшую лысину и продолжал:

— Во главе царствует император — базилевс Клавдий. Он стар, коварен и чрезвычайно сластолюбив…

Степан с тревогой взглянул на дочь и судорожно дернул кадыком.

— Супруга императора, Варения, влачит свои дни, изнывая от скуки и, хе-хе-хе, разврата-с, — Антон-Аскольд отодрал свои глаза от рукописи и почему-то тоже посмотрел на Катерину. — Императрица молода, хороша собой, но, увы — коварна, распутна и до крайности сластолюбива!

Молодой стратиг Кориандр, любовник императрицы. Он хорош собой, но, хе-хе-хе…

— Тоже, небось, с душком, верно? — попытался угадать Терентий.

— Сластолюбив сверх всякой меры! — подтвердил Аскольд-Антон.

Степан зашелся внезапным приступом кашля.

— Имеется также молодой, подающий надежды кентарх, из местных, по имени Передокл…

— А кто это такой — «кентрах»? — пытаясь подавить кашель, проявил заинтересованность Степан.

— «Кентарьх» — это когда на одну половину лошадь, а на остальную — мужик! — жизнерадостно пояснил дядька, имевший некоторое смутное понятие о мифологии. — Верно я говорю, сударь?

— Ну, в общих чертах, — согласился «Гроза морей». — Только надо говорить не «кентарх», а «кентарв»!

История, как впрочем, и греческий никогда не являлись коньком Нарышкина, в гимназии он еле-еле тянул на «удовлетворительно». Позже, будучи юнкером, Сергей предпочитал лекциям выездку, фехтование, а также кулачные бои. В этих дисциплинах он добился в свое время блестящих результатов, но теперь, искоса поглядывая на Катерину, почему-то пожалел о пропущенных занятиях.

Тем временем Рубинов продолжал.

— Несмотря на молодость, кентарх доблестен, храбер и полон всяческих достоинств, но он самозабвенно любит императрицу…

— И этот баклан туда же! — хмыкнул Терентий.

— Это как же он ее любит, ежели он — конь?

— Тебе же объяснили, дурья твоя башка: лошадь он только на одну половину, а на другую — мужик как мужик! — внес ясность дядька.

— Которой же половиной он ее… любит? — поинтересовался Степан, встревожено покосившись на дочь.

— Много еще народу-то? — зевнул Нарышкин.

— Ну… еще имеются царедворцы, охлос, народ то есть, рабы, воины-дорифоры — четверо! Факиры, пара извозчиков… мн-э-э… возничих… потом, еще танцовщицы, лошади, леопарды… пожарные…

— А пожарные зачем? Кормить леопардов?

— Нет, пожарные на случай пожара! — глаза Аскольда возбужденно блеснули. — В четвертом акте предполагается гибель империи, так я решил, пускай уж они за кулисами покараулят. Мало ли что-с… хе-хе-хе…

— Разумно! — одобрил Сергей. — С размахом писано, господин Рубинов.

— Да, чуть не забыл! — воскликнул ободренный автор. — Из главных есть еще стратопедарх Архилох и немой раб Фобий, а для массовки — хор мальчиков-кастратов.

В возникшей вслед за этим сообщением неловкой тишине послышался взволнованный голосок Катерины:

— Господи, а мальчики-то чем ему не угодили?

— Сратопедарх этот… чем занимается? Гальюны чистит? — предположил Терентий.

— Страто-педарх за припасами для войска царского присматривал, ну и прибирал к рукам, чего плохо лежит, — это я в приложении к «Ниве» вычитал, там про гибель Византеи много чего прописывалось. Жуткие дела творились, все друг дружку подсиживали, ядами травили, пытками терзали, прелюбодейничали вовсю, вот я и вдохновился.

— Недурно, недурно, — похвалил Сергей. — Действительно, повод для вдохновения основательный. Есть, правда, некоторые сомнения насчет юных кастратов… Страто…м…м…педарх тоже может быть лишним… Как-то это… Ну, вы понимаете… А так — недурно пущено… М-да.

— И что же все эти люди делают? Хотелось бы в общих чертах узнать, что собственно происходит?

Антон-Аскольд тряхнул стопкой исписанной бумаги.

— Императрица самозабвенно влюбляется в красавца Кориандра. Но он в первую голову жаждет власти и трона, а уж потом все такое… пардесю… парлефрансе…

— Малый, видать, не дурак! — встрял Терентий. — А что ж этот… как бишь его, черта… Ну тот, который полуконь… Передохл?

— Передокл самозабвенно влюбляется в императрицу.

— М-да, — неопределенно сказал Нарышкин. — Нравы в этой Византии, как я погляжу, были и впрямь вольные.

— А куда ж царь-то смотрит!? — развел руками Степан. — Это ж не дело, коли бабы по конюшням шастают!..

— Император влюбляется в Кориандра…

— Вот это страсти! — с некоторым дрожанием в голосе произнесла Катерина и всплеснула руками.

Рубинов откашлялся и, не обращая внимания на частые реплики, продолжил пересказ своей пиесы.

— Старый стратопедарх строчит донос императору на Варению и Кориандра. Ну, что они, хе-хе-хе, тайно встречаются в храме Пантократора.

— Как реагирует Пантократор? — покосившись на Катерину, спросил Нарышкин.

— Он тут ни при чем, зато император повелевает схватить любовников и в участок… Ну, то есть… заточить их в башню! Передокл, когда узнает об таком коварстве, в первую голову, посылает в темницу своего черного раба Фобия и подучает его, как и что делать. Фобий убивает стратопедарха отравленным кинжалом и освобождает Кориандра и Варению, а потом убегает в горы, чтобы поднять там восстание рабов — наподобие Спартака, только еще пуще!

— Ух, ты! Молодец ефиоп! — похвалил Терентий. — Даром, что черномазый, а свое дело знает!

— Подождите, дальше еще хлеще будет! — пообещал Аскольд-Антон. — Непокорного раба излавливают, секут, конечно, а потом — на кол! Но перед смертью он предрекает императору скорый конец царствия. Все, говорит, взвешено, семь раз отмерено… и отрезано. Всем, мол, крышка!

— Как же он говорит, коли он немой? — придрался Степан.

— Учел! Я учел и это. Он пишет своей кровью на стенке каземата.

— Жалости какие! — хлюпнула носом Катерина. — Что ж дальше-то было?

— Передокл признается Варении. Люблю, говорит, нет мочи! Нет сил, говорит, терпеть! Это, мол, по моей указке вас… того… освободили. А Кориандр тебя, дескать, не любит, а любит он власть и желает императора сверзить! Сам на трон усядется, посмотрим тогда, как вы запоете! Ну, императрица, сначала: я, мол, не верю и все такое прочее. Но потом соглашается. Гад, говорит, он! Знала, что гад! Просто проверить хотела! — Рубинов хлебнул вина и продолжил:

— Видя такие дела, Кориандр, решает извести соперника. Он вливает Передоклу в ухо яд, и тот помирает в страшных корчах, но перед тем, как помереть, сообщает Кориандру все, что об нем думает, а потом бросается на меч и все-таки кончается с именем возлюбленной на устах!

— Надо было дать ему овса порченого, он тогда б быстрее околел! — со знанием дела вставил Степан.

— Тем временем, — продолжал Рубинов, — Кориандр тайком пробирается в палаты к императору под видом бродячего факира. Он приносит с собой в корзине ядовитую змею-анаконду. Змея кусает Клавдия за пятку, и он помирает в страшных судорогах.

— Неужто так просто помрет и все? — спросил Нарышкин, которого начал занимать сюжет пьесы.

— Ну, не то, чтобы просто… Весь третий акт. Яд действует медленно, так что у императора времени навалом. Он бродит по дворцу, причитая и охая, потом раскаивается в своих делах, обличает недостатки в византийском государстве… прощает всех, соборуется и отходит со словами «пол царства за коня!»

— Знакомые какие-то слова… А зачем это ему лошадь перед смертью приспичила? — поинтересовался «Гроза морей».

— Бредит, болезный! — пожалел Степан. — Где ж это видано, чтоб за коней такую цену ломили?

— Нет, что-то ты тут недокумекал! — навел критику Терентий. — Ну, и что, удается ему с конем повидаться?

— В том-то и штука, что нет! Конь к тому времени уже околел.

— В страшных судорогах?

— Безусловно! Императору приносят только его череп. Видя такие дела, Клавдий решает последовать примеру коня и приставляется!

— Наконец-то! — облегченно выдохнул Сергей.

— Но и это еще не все! Кориандр занимает место императора и показывает всем, где раки зимуют. Ну, то есть сам становится тираном еще пуще прежнего. Варения в знак уважения преподносит ему красивую тунику, ну, рубаху до пят, если по-нашему… На, мол, миленок, носи на здоровье, смотри, не замарай! Кориандр радуется, надевает тунику, и вот тут-то вся штуковина! Туника отравлена! Да-с! Самозванец покрывается ядовитыми прыщами…

— И помирает, естественно, в страшных мучениях!? — догадался Сергей.

— Само собой! Но перед тем, как скончаться, он поджигает дворец, город и все вокруг! Империя гибнет в одночасье! — В глазах Аскольда вновь появился нехороший блеск.

— А что ж императрица? С ней-то что сталось?

— Варения бросает в лицо Кориандру свои упреки, изобличает всю его подлую сущность и с последними репликами своего монолога выбрасывается из окна!

— И разбивается?

— Вдребезги! — Рубинов наслаждался произведенным эффектом.

В наступившей тишине слышны были только сдавленные всхлипывания Катерины.

— Да, наворотили ребята дел! — хмуро произнес Степан.

— Что ты! Трагедь, одно слово! — подтвердил Терентий.

— Пьеса серьезная, — согласился Нарышкин. — Тут есть, где всеми потрохами развернуться.

Он достал новую бутыль вина, откупорил ее и налил себе полный бокал.

— Ну что ж, я думаю, мы будем это ставить. Подлец Левушка точно на такое клюнет! За успех нашего предприятия! За великое искусство театра!!!

Сергей залпом выпил бокал до дна и с размаху хлопнул его об пол.

Глава шестая СЦЕНЫ ИЗ РОМЕЙСКОЙ ЖИЗНИ

«Если нежданное горе внезапно душой овладеет,

Если кто сохнет, печалью терзаясь, то стоит ему лишь

Песню услышать служителя Муз, песнопевца о славных

Подвигах древних людей, о блаженных богах олимпийских,

И забывает он тотчас о горе своем; о заботах

Больше не помнит: совсем он от дара богинь изменился».

(Гесиод)

Две последующие недели, занятые подготовкой к спектаклю, для компании Нарышкина пролетели, как один день. Сергей даже не подозревал, какое обременительное и хлопотное дело он затеял. Все началось с распределения ролей. Если кандидатура Катерины на роль императрицы Варении даже не обсуждалась, то с остальными персонажами пьесы начались сложности. В ранг императора возвели дядьку Терентия, но тот, узнав, что тирану полагается быть гладко выбритым по византийской моде, наотрез отказался сбривать свою бороду, да и текст роли был для него слишком велик и непонятен, не говоря уж о том, какого труда стоило заучивать его. Выспренний монолог императора Клавдия, начинавшийся почему-то словами:

«Когда б мы жили без затей,

Я б перестроил Колизей,

А также термы Каракаллы,

Но этого мне было б мало.

И я б в порыве богоравном

Народ свой сделал благонравным!»

Терентий комкал и жестоко перевирал. На слове «Каракаллы» он непременно спотыкался и заправлял туда лишний слог. Получалось у него «Каракаккалы», что выглядело не совсем благозвучно. Кроме того, император, который собирался сделать свой народ «благондравным», особенного доверия не вызывал.

Когда выяснилось, что вся пьеса написана в стихах, Нарышкин проявил уважение к титаническому труду Антона-Аскольда, однако же, не лишенный сам дара к рифмоплетству, довольно критически отнесся к некоторым местам эпоса г-на Репкина. Особенно его возмутило место из наставления Передокла своему черному рабу Фобию:

«Кинжал ты в грудь ему пырни

И там три раза проверни,

Чтобы треклятый Архилох

Собачьей смертию подох.»

— Это не речь благородного мужа, это пособие для начинающего живодера, — оказывал Сергей Аскольду.

Автор упирался и отстаивал свою точку зрения общим падением византийских нравов, где и благородный, на первый взгляд, муж на деле мог оказаться полнейшей скотиной.

В одном из монологов императора Нарышкин усмотрел признаки плагиата:

«Кто не помрет — всех убивец тайный!

Повсюду торжествует страх.

И все тошнит, и голова кружится,

И мальчики кровавые в глазах»…

— Что это еще за «кровавые мальчики»? — возмутился Сергей. — Я где-то слышал уже эту фразу! Рубинов, ты у кого этот текст состриг?

— Что значит «состриг»? — закипал возмущенный автор. — Император тиранил и старых, и малых. Неудивительно, что некоторые стали ему мерещиться!

— Это что, те самые мальчики из хора кастратов? Он что, изверг, целый хор…того?..

— А что вы хотите, — оправдывал императора Антон-Аскольд. — Какие были нравы, империя-то почти разложилась!

«Живая власть плебеям ненавистна.

Они любить умеют только мертвых!»

— Нет, Аскольд, это уже слишком. Давай переписывай. Это я точно где-то читал, — настаивал Нарышкин. — Признайся, передернул у Шекспира?

Репкин с пеной у рта доказывал обратное. В конце концов, стороны сошлись на том, что переписывать сценарий времени нет, и поэтому решено было оставить все как есть, только немного подсократить текст в особо спорных местах и в целом урезать пьесу до двух актов. Аскольд заламывал в отчаянии руки, но Нарышкин был неумолим.

— Не потянем такой воз, и точка! Ты посмотри, какая у тебя кипа бумаг, и это все надо выучить? Не успеем! У нас же актеры грамоты не разумеют! Вымарывай половину!

Первым делом в корзину полетела массовка. Пришлось отказаться от возниц, факиров, копьеносцев — дорифоров, большей части рабов и танцовщиц. Последних, впрочем, Нарышкин хотел оставить, заявив, что с удовольствием предпочел бы любым монологам Рубинова добрую полковую мазурку. С леопардами тоже пришлось расстаться. В заезжем зверинце подобных тварей не оказалось. Были только волки, медведь, павлин, дикобраз, дряхлый лев, гиена и «презабавный зверь макак-шинпанзе который публике свою вторую личину кажет».

Затем Нарышкин жесткой рукой прошелся по монологам главных героев, убрал все несущественные места, вымарал из пьесы длинноты и описания, напрямую не связанные с основной линией сюжета. И хотя Антон-Аскольд был вне себя от такого отношения к своему детищу, получилось даже недурно. Пьеса, по выражению Нарышкина, «обрела нужный резон и романтическое местоположение». Покончив с текстом, вновь стали разбираться с действующими лицами. Терентия как не справившегося с ролью тирана Клавдия понизили в главные стражники и палачи. Заодно именно он должен был терзать непокорного раба Фобия. Дядька снова пытался закандрычиться, заявив, что «заплечных дел мастер ничуть не лучше императра с бабьим именем». Сажать «ефиопа» на кол он отказывался наотрез. Пришлось внести изменения в программу истязаний мятежного раба. Сошлись на паре дюжин линьков, которых Терентий, скрепя сердце, согласился всыпать чернокожему. В противном случае, Нарышкин, успевший-таки прочесть купленную в Москве книгу про пиратов, грозился протянуть дядьку под килем или заставить его «прогуляться по доске».

Степана назначили коварным стратопедархом Архилохом, («Архиолухом», как съязвил дядька Терентий). Благо текста у того почти не стало (с легкой руки Нарышкина), донос свой он строчил на папирусе, а умирать в страшных корчах от удара отравленным кинжалом у Степана получалось вполне похоже. Репетировать эти самые корчи он и начал сразу же, как за ним утвердили роль жреца. В результате такого серьезного знакомства с образом он намял себе бока, извалялся в пыли и до смерти надоел своими предсмертными воплями всей труппе.

— Батюшка, будет вам юродиком-то прикидываться! — отряхивая отца, серьезно сказала Катерина. — А то ведь, поди, в привычку войдет!

— А у него к юродству талан! — саркастически заметил Терентий. — Вона, как выше головы ноги таращит!

— Эпатантно! — согласился Аскольд. — В этом что-то есть!


Роль черного раба взял на себя Нарышкин, что сулило некоторые преимущества. Во-первых, он изменялся до полнейшей неузнаваемости, и наблюдать за зрительным залом в таком обличии ему было проще всего. Во-вторых, его не могли опознать и по голосу — в соответствии со сценарием раб был нем. И, в-третьих, Сергею не нужно было учить текст, а следовательно, он «развязывал себе голову» и в свободное от репетиций время мог заняться организационными вопросами, кои влетали уже в кругленькую сумму.

Прежде всего, нужно было позаботиться о костюмах. Роскошные византийские одеяния пошили в полуподвальной мастерской у расторопного еврея Шмулика. Жидок взял недорого из любви к искусству, но потребовал столько материи, как будто собирался обшивать целый легион.

Более всего этим обстоятельством возмущался Терентий.

— Парча, однако ж, кусается! Четырнадцать рублев аршин — виданное ли дело! Купчина просил по пятнадцати, ну дык я рублишку с каждого аршина у него оттяпал. Такой кровосос! Верно люди говорят: «Как купца не величай, все равно — пятак на чай!» Вот приспичило вам, сударь, из парчи! Небось, обошлись бы и сатином.

Нарышкин, увлекшийся постановкой, тут же поставил дядьку на место.

— Терентий, ты что же хочешь, чтобы у нас император в посконной одежонке по Константинополю расхаживал? Должна же быть хоть какая-то правда искусства. Сказано «из парчи» значит из парчи!

Сандалии «ромеям» смастерил вечно пьяный сапожник Федор из будки напротив гостиницы. Столь непривычная к его рукам, обувь вышла гораздо более античной, чем требовалось. Создавалась полная иллюзия того, что сандалии эти плелись на заре человечества существом, которое только что слезло с ветки и встало на задние лапы, а посему не успело ознакомиться с сапожным делом.

Нарышкин, примеривший изделие Федора, в целом, сандалии одобрил, но, немного походив в них, заметил, что двигаться на четырех конечностях значительно удобнее. Ромейские мечи выстругал столяр Михеич, он же изготовил трон для Клавдия и скамьи, на которых должны были возлежать герои представления во время оргий. Михеич делал все на славу, хотя и топорно, но добротно и прочно:

«Ты только глянь. Это ж не кресло царское, это ж гранит кремневый! Оно ж тыщу лет простоит, и хрен что станется!»

Прочий реквизит — лавровые венки, кубки, поддельный виноград, а также чучело ядовитой змеи-анаконды в виде пожарной кишки — нашелся в кладовых местного театрика, на сцене которого Нарышкин и собирался представить публике шедевр г-на Рубинова. Здание, ангажированное Нарышкиным, некогда принадлежало помещику Шуховскому, имевшему свою крепостную труппу. По смерти барина театр у его наследников выкупили купцы Распутнов и Крымов. Бывшие крепостные актеры, которым дали вольную, играли на этой сцене еще лет десять, но ко времени затеи Нарышкина театр Шуховского уже утратил свой первоначальный блеск. В Нижнем появилось здание нового храма Мельпомены. Его зрительный зал вмещал почти две тысячи человек, и все заезжие знаменитости представляли свои постановки здесь. Нарышкину было не до жиру, поэтому он по совету Аскольда остановил свой выбор именно на старом театре. Загвоздка состояла лишь в том, что как раз накануне этого решения ничего не подозревавшие купчины Крымов и Распутнов перепродали здание некоему коммерсанту, которого с интимной иронией оба называли просто «Ромой».

— Рома согласится сдать вам в аренду театр, — пряча усмешку в усы, дружно сказали Сергею бывшие владельцы. — Этот ползучий гад своей выгоды никак не упустит!

Театром было мрачное неуклюжее строение, насквозь пропахшее ламповым маслом, с белеными стенами, почерневшими от копоти, с нелепыми колонами посреди зала и с бархатным занавесом, вместившим в себя едва ли не пять пудов пыли. Партер был рассчитан на сто человек, верхняя галерея — а двести, в двадцати семи ложах могли разместиться еще пятьдесят наиболее состоятельных зрителей.

— Это бы нам подошло, — согласился Нарышкин. — Просто и без затей. Берем!

Однако новый владелец театра сразу запросил двадцать пять процентов от сборов и пятьсот рублей за аренду — сумму весьма изрядную. Полное имя «ползучего гада» было Роман Фахрутдинович Мосьпан — Тер-Хачатрян.

— Вполне приятное имечко! — оценил Нарышкин. — Надо взять на вооружение.

Господин Тер-Хачатрян представлял из себя маленький, пучеглазый, с большой проплешиной шар в синей, почти волочащейся фалдами до земли фрачной паре при золотистом жилете; напыщенный, как верблюд, и весьма скверно изъясняющийся по-русски.

— Дэньги давай хорошо! — веско заявил Рома, выпячивая нижнюю губу. — Ка мнэ тут великие люди хадить будут. Театр хатеть сматрэть, патом мясо хатеть кушать, шашлык-пахлава… Будет дэньги, будет театр!

— И верно «гад»! — решил Сергей, мысленно согласившись с характеристикой Крымова и Распутнова.

Из дальнейших переговоров выяснилось, что Рома планирует часть здания обратить в ресторан с кавказской кухней (уже вовсю шел ремонт). Что делать со зрительным залом г-н Мосьпан пока не решил, а потому предложение Нарышкина заметно заинтересовало его. Маленькие глазки коммерсанта вспучились и забегали по мокрому от пота лицу, все время норовя соскользнуть к переносице.

Пошел торг, как на восточном базаре. Напыщенность разом слетела с нового владельца театра. Он вертелся, размахивал руками, брызгал слюной, пытаясь навязать свою цену, и вообще вел себя так, будто продавал персики или абрикосы.

— Пятнацыть прасэнт и чэтырэ сотня! Не жалэй! Великие люди прыдут, будут харашо сидеть шашлык!

При этом Рома не говорил, кто именно должен осчастливить театр и будущий ресторан своим посещением. Однако именно с Великими мира сего честолюбивый восточный коммерсантик связывал определенные гастрономические надежды. Монархи, духовные лидеры, политики, ученые, деятели культуры и просто мильенщики станут ломиться в ресторацию, имея одну единственную цель: откушать его шашлыка. В этом Роман Тер-Хачатрян был абсолютно уверен.

— Дэсять прасэнт и двэстиписат рублэй!

— Сказку про колобка помните-с? — тихо спросил Нарышкина присутствовавший на торгу Аскольд. — Он самый колобок и есть!

Наконец, сошлись на пяти процентах от сборов и двухстах рублях арендной платы. Рома светился довольством.

Знал бы почтенный Роман Фахрутдинович, в какую историю он вляпается, ни за что бы не пустил на порог антрепренера Рубинова вместе с его спутником — розовощеким, вихрастым меценатом из Орла пожелавшим сохранить инкогнито и отрекомендовавшимся просто «Занзевеем Адаровичем Маркобруном».

Фамилия эта вызвала у Ромы неподдельный интерес:

— Э-э, я Маркарон всэх знаю, — сказал он, вглядываясь в лицо «мецената». — Абрампэйсах тоже знаю… Тэбя не знаю!

— Ты Баку был? — спросил он у Нарышкина, вытирая физиономию. — Баку харашо!

— Мы, сударь, орловские… — с достоинством ответил «Гроза морей».

— Арол тоже харашо-э! — согласился Рома, протягивая Сергею свои пять розовых сарделек. — Па рукам!


Когда все формальности были улажены, все взятки полицмейстеру, начальнику местной пожарной охраны и санитарного ведомства были даны, встал вопрос об афишах и объявлении в газету «Нижегородские Ведомости». Текст согласовывали едва ли не полночи. В конце концов Аскольд, находящийся в растрепанных чувствах, вымучил из себя:

«Впервые в Нижнем Новгороде, проездом в Москву прима театров Флоренции, Неаполя и города Триест несравненная Франческа де Милано в русской постановке весьма откровенных сцен из византийской жизни:

„Отравленная туника или наказанные пороки“.

Небывалое кипение страстей, прямо на сцене! Картины рисующие падеж нравов и обнажение чувств возвышенной красоты!

Заняты лучшие актеры!

Бенефисный показ спектакля состоится в бывш. театре Крымова. Антреприза А. Рубинова.»

Нарышкин даже присвистнул:

— Ну, Аскольд, не ожидал! Брависсимо! Развернулся всеми потрохами. Размазал так, что не придерешься. На такое у нас не только Трещинский клюнет, весь город повалит! В проходах будут стоять. Цену непременно надо повысить. За «итальянку» я с ложа меньше трех рублей не возьму!


Когда дело дошло до репетиций, пыл компаньонов поугас. Выяснилось, что двух героев-любовников — Кориандра и Передокла — играть некому. Вначале Аскольд-Антон возжелал сыграть обоих молодых людей сам.

— Я буду, как двуликий Янус. Един в двух ипостасях, хе-хе-хе, это даже презабавно-с, в этом есть некий куртуаз и тайный смысл.

— Ты в зеркало давно гляделся, геройский любовник? — критически заметил Терентий, кивнув на чахлые усишки, глянцевую лысину и пламенеющий нос бывшего антрепренера, но голос старого моряка не был услышан компанией. Рубинов довольно бойко барабанил тексты обоих ролей, поочередно появляясь на сцене, говорил то за одного то за другого, благо лучше него никто не знал пьесы, однако, когда дело дошло до вливания Кориандром яда в ухо сопернику, получалась какая то слишком уж фантасмагоричная картина. Аскольд должен был разделаться сам с собой, это уводило стороннего наблюдателя в такие психологические дебри, что Нарышкин в конце концов хлопнул в ладоши и сказал:

— Все хватит паясничать. Сам же видишь, ничего путного не выходит. Играй-ка ты, Антоша, императора. У него текста больше всех, а на роли этих балбесов-любовников найми кого-нибудь из своих старых знакомых. Небось, тут у вас полно безработных актеров. Да, и еще про кордебалет не забудь, без него на сцене скука смертная. Ты уж возьми пару рабынь поавантажнее. Ну, и этих, как их… «дурифоров» тоже парочку прихвати. Все поживее выйдет!

На следующий день Рубинов привел нужных людей. На роли героев-любовников он пригласил комическую пару — господ Хондрика и Жихарку. Оба комика оказались на редкость глупыми, потрепанного вида субъектами с бегающими глазами и недельной щетиной на обрюзгших физиономиях. В свое время они подвизались в балагане грека Каприотиди, но были вынуждены уйти из-за расхождения во мнениях на оплату актерского ремесла. Так, по крайней мере, объяснил положение вещей Антон-Аскольд. На деле же одного взгляда на этот дуэт было достаточно, чтобы понять г-на Каприотиди. Нарышкин, бегло осмотрев комическую пару, тихо матернулся и отозвал Рубинова в сторонку.

— Как же ты, Аскольд, собираешься этаких пивогрызов на серьезные роли брать, ежели их даже из балагана выперли?!

— Так балаган же шутовской, а мы их на трагедию берем. Может быть, их потому из комедии и того… удалили, что в них таланты трагиков зарыты-с!

— Видно, глубоко зарыты, — внимательнее оглядев комический дуэт, заметил Сергей. — Пожалуй, что не дороешься! Вон, брагой от обоих аж за версту несет!

— Ну, сударь, я бы на вашем месте не больно-то привередничал, — тихо сказал Антон-Аскольд. — У Вас, извините-с, у самого амбре того-с… будь здоров!

— Ладно, поступай, как знаешь, — Сергей поморщился и махнул рукой. — Лишь бы ничего не сперли да слова помнили.

Жихарка и Хондрик, получив свои роли, преступили к репетициям. Рабынь за умеренную плату согласились играть две опрятные, тугие, крепко сколоченные барышни — Полина и Глафира. Обе работали в вышеупомянутом балагане Каприотиди наездницами-амазонками под сценическими именами «Афродита» и «Венера». На роль стражников-дорифоров взяли трех дюжих ребят из пожарной команды, этим заодно решили и вопрос безопасности в момент гибели империи.

Начались бесконечные читки, репетиции, выстраивание мизансцен и разбор эпизодов. Аскольд-Антон требовал строгого следования тексту до буквы. Получалось не всегда. Особенно у Хондрика с Жихаркой. Двое страдающих непроходящим похмельем паяцев никак не могли заучить свои монологи дословно. А поскольку суфлера не предполагалось, Аскольд нервничал и не раз срывался на крик:

— Ну простой же текст! Неужели невозможно запомнить!

«Моя любовь, моя отрада!

Чего еще от жизни надо?

Лишь быть с тобою вечно рядом,

ласкать тебя рукой и взглядом…»

— Ну, господа, это ведь проще пареной репы! Или вот этот кусок, я к вам, господин Жихарев, обращаюсь! — Аскольд порывисто вскакивал и, размахивая рукописью, выбегал на сцену.

«С тобой, моя императрица,

Греховной страстью насладиться

Я пущенной стрелой спешу.

И вот уже грешу… грешу!»

— Последние слова нужно произносить с чувством! — кричал бывший антрепренер. — Вы, Жихарев, должны передать всю силу своего вожделения! Империя погрязла в сладострастии, а у вас рожа кислая, будто вы лимон сожрали-с. Посмотрите, какая у нас императрица! Вы должны вожделеть ее всю — с головы до ног! А вы, извините, стоите, как обухом ударенный!

Катерина при этих словах смущалась и краснела, как маков цвет. Степан шипел и ерзал, будто на сковороде, но обязанности жреца проявлять до времени свое раздражение не позволяли.

К началу второй недели репетиций дело худо-бедно пошло на лад. Тексты кое-как заучили, отработали выходы на сцену и последовательность действий, правда, двигались все несколько хаотично, часто натыкаясь друг на друга. Аскольд извелся.

— Ну что вы ходите, как деревянные! Кто так преклоняется?! Вы, сударыни, как будто грибы ломаете, — кричал он рабыням. — Это вам не жеребцов своих объезжать, это театр, тут грация нужна-с!

Нарышкин же втянулся в процесс настолько, что, казалось, позабыл, для чего вся эта круговерть затевается. Поиски банды Трещинского отошли на второй план, теперь сам спектакль занимал все его помыслы, и даже жажда отомстить «проклятому полячишке» поутихла. Со своей ролью он справился быстро, благо она была без слов. Сергей картинно всаживал деревянный кинжал в бок Степану-Архелоху, задиристо бился на мечах с пожарниками-дорифорами и трагически мычал под пытками палача-Терентия. Господин Тер-Хачатрян зачастил на репетиции, подолгу в глубокой задумчивости просиживая в зале. Вскоре к нему стали присоединяться два таких же низкорослых небритых субьекта — Турокул и Жырокул. В отличие от пучеглазого Ромы, его телохранители, наоборот, почти не имели глаз. То есть, глаза, конечно, были, но они сидели так глубоко в своих щелях-амбразурах, что их цвет и выражение можно было скорее угадать, чем увидеть. Вся троица незваных зрителей с нескрываемым вожделением следила как за обеими рабынями, так и за императрицей.

— Не хватало еще, чтобы он сюда весь свой хазарский каганат притащил! — кипятился «Гроза морей». — У меня руки чешутся выкинуть этих, …как бишь их… Протокола и Дырокола в окошко!

— Не стоит того-с, — успокаивал Аскольд. — Притащат полицию. Закон-то на их территории. Нам преждевременный скандал без надобности-с!

К положенному сроку непьющий маляр Тихон Никифорович, руководимый Нарышкиным, намалевал на огромном полотне некое подобие исторического пейзажа. На горизонте, над синим пятном Босфора мирно кудрявился вулканчик а-ля Везувий. Половину холста занимала белокаменная изба с куполами и античным портиком — храм Софии. Позади нее из яркой зелени торчали разлинованные «под кирпич» щербатые зубцы Константинопольских стен, а также несколько гражданских построек, которые архитектурой своей более всего напоминали вокзальный сортир. Сравнение это пришло Нарышкину на ум, когда он в последний раз критически осматривал задник. Оно показалось не очень лестным, особенно для столицы Византийской империи, и Сергей хотел, было, все переделать, однако компаньоны сумели заверить его, что дома — «как живые» и для трагедии подходят в самый раз. Михеич сколотил, а непьющий Тихон Никифорович разрисовал «рамы перспективного письма» — деревянные щиты, изображающие густые кущи южной растительности. За ними актеры могли укрыться в ожидании своего выхода на сцену. Нарышкин оглядел декорацию и собственноручно довершил ее, изобразив на заднем плане, под вулканом, группу праздношатающихся зевак.

Рома декорации одобрил, сказав, что похоже на Баку, но посоветовал для пущей достоверности добавить в пейзаж шашлычную.

Объявление в газете и расклеенные по всему городу афиши сделали свое дело. По Нижнему поползли слухи о небывалой откровенности новой постановки. Поговаривали, что этот пройдоха Рубинов сумел взять «в разделку» какого-то неизвестного мецената, и тот отвалил кучу денег на италийскую артистку, отличающуюся весьма свободным поведением и в жизни, и на сцене. Сам Аскольд эти слухи только подогревал. На расспросы отвечал уклончиво, делая многозначительное лицо, откровенных разговоров со старыми знакомыми избегал, в обществе (трактире, где обычно сиживали служители сцены) не появлялся, но что самое подозрительное — был трезв и пил теперь только, разве что, оршад и квас. В воздухе запахло сенсацией.


Незадолго до премьеры уставший до невозможности Сергей решил-таки еще раз навестить запойного капитана «кавурого». Он добрел к нему на Третью Пожарскую поздним вечером после репетиции. В комнате капитана было пусто и подозрительно чисто. Пахло хлором. Коридорный, давешний знакомец Нарышкина, на вопрос о постояльце только скорбно опустил голову и отложил веник.

— Убрался Василь Игнатич, царствие ему небесное… Тому уж, как пять ден…

— Куда убрался? — не понял Сергей. — Далеко?

— Дальше некуда, на тот свет преставился, вот как!

— … Как это случилось? — нахмурился «Гроза морей».

Коридорный развел руками: — Понятия не умею, как такое сталось. Навроде, как в себя человек стал возвертаться. Личность побрил начисто… Чаю спросил… Часу это было уж к полуночи… Я усыпать стал… Слышу по кровельке — топ, топ… ходят. Ну, думаю, опять полез Василь Игнатич луну глядеть. Она тот день и впрямь здоровущая была… Вдруг — крик евойный, и внизу под домом — хрясь! Выбег я на улицу, глянул, а ен сверзился с крыши, значит, и уж лежит в полной бездыханности. Только ногой — дрыг, дрыг и помер!

— Вот оно что… — пробормотал Сергей. — Стало быть, несчастный случай…

— Может и так… А может, и подмогли ему.

Коридорный понизил голос до шепота: — Василь Игнатич и допреж сам между себой беседы вел. И в энтот раз тож. Ну, думаю, опять Синяя бабушка пожаловала…ан нет. Слышу, отвечает ему кто-то на два голоса. А уж потом слышу: люк скрипнул, на крышу… топ, топ. Я еще смекаю себе: густовато что-то Василь Игнатьич топает. Навроде, как на четырех ногах…

— И кто же ему помог?

Коридорный с тревогой оглянулся по сторонам и, округляя глаза, прошептал:

— Ясное дело, кто! Не иначе, как черти за ним с луны явились!


За день до премьеры Нарышкин с подачи Аскольда назначил генеральную репетицию на сцене и в костюмах. Наняли мужичонку, который должен был открывать-закрывать занавес и в нужный момент зажечь особые лампы с красными стеклами, чтобы багровые сполохи ознаменовали окончательную гибель империи.

Облачились в тоги и туники. В целом актеры смотрелись неплохо, но больше походили не на римлян, а на посетителей сандуновских бань, завернутых в простыни. Сандалии, сработанные Федором, также грации не прибавляли.

— Провалимся, ну точно провалимся. Освистают, как пить дать! — нервничал Нарышкин. — Куда вся материя девалась? Ведь договаривались атласу и парчи взять, кучу денег отвалили. Аршин — аж четырнадцать рублей! А у нас актеры в поскони щеголяют! Я этому Шмулику второе обрезание сделаю — под самый корень!

Однако же, когда из гримерной появилась «императрица Варения», Нарышкин воспрял духом. Катя в ромейском наряде была чертовски хороша! Аскольд поколдовал над ее прической и возвел на голове девушки какие то невозможные вавилоны. Пышные волосы, поднятые наверх, открывали взору лебединую шею и выгодно оттеняли без того красивое лицо, делая его, по меньшей мере, благородным. Уроки Рубинова не прошли даром, в осанке «императрицы» появилась царственность, в движениях плавность, в голосе — чувственная женственность. Наряд Катерины потрясал еще больше. Он открывал плечи, полуобнажал грудь, а разрезы по бокам платья давали возможность лицезреть стройные ноги девушки.

— Нет, не императрица… Богиня! — только и смог промолвить Сергей, увидев такую неземную красоту.

А когда преображенная Катенька произнесла свой монолог:

«Томленьем трепетным томима,

Ах, отчего я не любима?

И почему не в царской власти

Призвать к себе любовь и счастье?

О, как же горек мой удел!

Возлюбленный не захотел

Делить со мной сегодня ложе.

Я вся горю теперь. О, боже!»,

Нарышкин подумал: «Мы теперь, пожалуй, можем вообще не играть, успех спектакля обеспечен! Это уже не театр в Нижнем, это точно византийский „Порнай“ какой то! Чудо, как хороша!».

Он еще раз оглядел царственную фигуру девушки и дернул себя за вихры.

— Черт побери, а ведь я все-таки люблю ее!

Глава седьмая КАРБОНАРИИ НА ПОДМОСТКАХ

«Утомились мы; вальс африканский

Тоже вышел топорен и вял,

Но явилась в рубахе крестьянской

Петипа — театр застонал».

(Н. А. Некрасов)

В ночь перед премьерой Нарышкин спал плохо. Пробовал гнать от себя дурные мысли с помощью пузатой зеленого стекла бутыли Нижегородской водки, но мысли продолжали упорно пролезать в курчавую голову мятежного раба. Мнилось Сергею, что доморощенные актеры перед публикой непременно стушуются, перезабудут текст или будут произносить свои монологи без должного чувства.

— Осрамимся. Непременно осрамимся, — думал он, ворочаясь в бессоннице с боку на бок. Тяжелый сон явился только под утро. Знакомая Тень царя неслышно возникла из-за портьеры и замерла у изголовья постели Сергея. Иоанн Васильевич многозначительно молчал, поковыривая в носу тонким перстом, и грозно сверкал очами.

«Давненько не видались», — подумал Сергей.

— Почто ты, батюшка, всякий раз меня стращаешь? Не смерд я тебе, не холоп, а человек сам себе вольный, — взмолился он, холодея от собственной храбрости.

— Не ты ли, мил человек, будешь Зензевей Адарович Маркобрун? — вежливо осведомился царь Иван, с любопытством разглядывая Нарышкина.

— Никак нет-с, — извернулся тот, чувствуя, что покрывается липким потом. — Не могу знать, о чем речешь, государь!

— Верно ли сие? — допытывался царь, нехорошо улыбаясь и все больше пуча глаза на ерзающего в кровати Нарышкина.

Сергей покраснел до самых корней волос и неожиданно для самого себя, путаясь в одеялах, пал в ноги самодержца.

— Согрешил, батюшка, прости мя! Змий прельстил и диавол наущил скоморошествовать! Паки опотчевался зелием нерастворенным, сиречь зеленым вином, поелику пиан сделался! («Зачем я несу всю эту тарабарщину? — подумал Сергей. — Сколько можно оправдываться перед этим извергом?»)

Царь, однако, покачал головой и брезгливо улыбнулся:

— Каков бражник! Вот так проспался с похмелья ано самому себе сором. Борода и усъ весь в блевотине, а от гузна и до ног весь в говнехъ, валяется на улице яко свинья! Смотрите-тко на него! Горе, да и только! Покайся, скоморох! Прибегни к богу, да простит и помилует тебя, яко благ и человеколюбец…

С этими словами царь Иван протопал через комнату и, боднув челом стену, исчез в ней. Некоторое время оттуда доносилось его бормотание, но вскоре все стихло, и свет божий ударил Нарышкину в лицо. Оказалось, это Терентий распахнул портьеры.

— Вставайте, батюшка Сергей Валерианович, час пробил! Пора за дело приниматься. Спектакля нынче у нас.

Нарышкин поднялся, привел себя в порядок, все еще содрогаясь от воспоминаний о своем ночном визитере, проглотил легкий завтрак, и время понеслось для него с угрожающей скоростью.

С утра у кассы старого театра толпился народ. К полудню все места были проданы. Партер пустили по цене от одного до двух рублей, место на галерее — полтина. Ложи, как и обещал Нарышкин, пошли по три рубля. Рома из жадности за гривенник разрешил пускать на галерку без мест. В итоге сборы составили чуть более пятисот рублей. Господа Турокул и Жырокул были тут как тут, у кассы, и, постреливая во все стороны из темных бойниц своих нагловатых раскосых глаз, осуществляли надзор за продажей билетов. Увидев их, «Гроза морей» сорвался:

— Эй ты…как тебя…Частокол! — подозвал он крайнего и, не вступая в дальнейшие переговоры, дал ему отменного пинка под зад. Второй соглядатай, получив сходный пинок, вслед за первым, кубарем выкатился из дверей театра.

— Зарэжем! — злобно пообещал Турокул, пытаясь подняться с пыльной мостовой.

— Кэк сабака! — согласился Жырокул и, потирая ушибленный крестец, погрозил Нарышкину поросшим черной шерстью кулаком…


— Не густо, — «Гроза морей» подсчитал выручку. — Если учесть, что двести рубликов заплатили Роме, еще двадцать — его процент от сборов, около двух сотен отвалили на костюмы, афиши, оркестр и прочую дребедень, не считая оплату сценического усердия Жихарки, Хондрика, рабынь и господ из пожарной команды, нам выходит едва ли пятьдесят рублей на всю компанию! Не выгодное это дело — искусство. Одни расходы и треволнения.

— А вы как думали, сударь? — Антон-Аскольд тяжело вздохнул. — Всю жизнь крутишься, как белка в колесе, а толку — пшик-с!

Наскоро пообедали в трактире неподалеку. Никому кусок не лез в горло, все заметно волновались. Хорошо было бы снять напряжение рюмочкой-другой, но Сергей в день премьеры объявил сухой закон.

И сам же его нарушил. В похоронках за кулисами «Гроза морей» зарыл бутылку белой и намеревался раздавить ее непосредственно в момент представления.

Часам к трем на сцене расставили лавки-ложа, повесили размалеванный «византичностью» задник и заправили маслом лампы. В четыре начали гримироваться.

Сергея вымазали сажей с ног до головы. Негр из него получился весьма колоритный — черный, как сапог. Сажу смешивали с постным маслом, и теперь мускулы Нарышкина поигрывали бликами в неверном свете рампы.

— Мной только детей пугать, — сказал доморощенный эфиоп, сверкнув бельмами в зеркало. — В таком виде меня не то что Трещинский, мама бы родная не узнала.

Черный раб вышел что надо, и даже хмурый с утра Рубинов удовлетворенно крякнул, оглядев Сергея. Неожиданно обнаружилось одно досадное обстоятельство. В сцене истязания мятежного раба Фобия необходимо было, чтобы он предстал перед публикой окровавленным. Сделать это надо было незаметно для зрителей. Плоская фляга с густым церковным вином, имитирующим кровь замученного эфиопа, которую Сергей припас специально для этой цели, никак не хотела держаться под набедренной повязкой и все время норовила выскользнуть.

— Проклятье! — выругался «Гроза морей». — Как же быть? Может выйти некрасиво, если она во время спектакля выпадет!

Порешили передать сосуд с «кровью мятежного раба» г-ну Жихареву. Непосредственно во время экзекуции черный раб подползал к правой кулисе, из-за которой Жихарка (по сценарию находящийся где-то в бегах) должен был обильно полить г-на Эфиопа багровым кагором. Хондрик (которого, как оказалось, зовут Сидор Филиппович) проявил к фляге неожиданный интерес и предложил даже самолично пришить к тунике Жихарева потайной карман, однако на его рвение внимания не обратили. Все были изрядно взволнованы.

К шести часам Сергей занял наблюдательный пост у прожженной в занавесе небольшой дыры и принялся высматривать своего недруга. Волнение свое он слегка погасил, сделав несколько приличных глотков из отрытой в кулисах бутылки. Тем временем к театру потекла публика. Вначале возник разночинный люд: мелкие чиновники, приказчики модных магазинов, гимназисты старших классов, купеческие сынки и мещане. Особняком явилась большая группа офицеров, бывших несколько навеселе. Зрители поавантажней стали прибывать позднее. Это были тучные носители известных купеческих фамилий и городская знать в лице начальствующих особ и представителей местного дворянства. Даже Его превосходительство господин Губернатор с женой оказали честь премьерному показу пьесы Аскольда Рубинова.

Сам автор от такого блеска орденов, эполет и фрачных манишек сидел за кулисами ни жив, ни мертв.

Нарышкин все глаза проглядел, но ни в партере, ни на галерке подлеца Левушку не заметил. В ложах, сплошь занятых сиятельными особами, Трещинского тоже не наблюдалось. Оставалась только слабая надежда на две крайних ложи, обзор которых из дыры в занавесе был затруднен.

Часы пробили семь. Шум в зрительном зале стал стихать. Служители пригасили лампы; занавес, разделившись, пополз в разные стороны, оркестр из своей ямы заиграл нечто, долженствующее означать увертюру. Представление началось.

Пока рабыни и стражники дефилировали по сцене, изображая дворцовую суету, зрители еще переговаривались. Офицеры довольно бесцеремонно лорнировали дам как по ту, так и по эту сторону оркестровой ямы. Дамы по эту сторону краснели в полумраке и шумно обмахивались веерами. Но когда Аскольд-Антон, потакая низменным вкусам толпы, стал нараспев перечислять похотливые похождения тирана Клавдия, публика все же заинтересовалась происходящим.

На фразе «вакханок в бане обнажать и там их долго ублажать» кто-то из офицеров хамски заржал.

Аскольд старался изо всех сил. Он метался по сцене, как буйнопомешанный, вдохновенно демонстрируя падеж нравов. При этом он слегка переборщил, когда принялся хватать рабынь за мягкие места, поскольку вскоре получил от Глафиры увесистую оплеуху, разнесшуюся на весь зал, одобрительно загудевший. На галерке раздались аплодисменты. Затем Клавдий в изнеможении повалился на ложе, но тут же вскочил и, вздымая руки к небу, поклялся Вседержителем перетопить в крови всех своих противников и пересовратить всех их жен. Под конец своего сольного выступления, когда он, явно импровизируя, пнул ногой одного из пожарных, зал, кажется, окончательно поверил в то, что нравы в Византийской империи пали ниже некуда. И только поверженный брандмейстер довольно громко, так, что слышно было в первых рядах, прошипел вослед удаляющемуся тирану: — Ты мне, паскуда, за энто ответишь!

Явление несколько смущенной императрицы зал встретил вздохом восхищения. Все тот же хамский офицерский голос отметил: «Сладка чертовка!».

Каждый поворот тела Катерины, когда обнажались стройные ножки или открывалась грудь, галерка встречала гулом одобрения. Точка кипения случилась в момент, когда Кориандр (Жихарка) неожиданно сымпровизировал и принялся с увлечением лобызать колени императрицы. Офицерское собрание в зале застонало. Нарышкин сопел и бороздил взглядом пол.

— Что с этим болваном Жихаревым? — негодовал Аскольд, пытаясь отдышаться за кулисами после своей мощной эскапады по сцене. — Что он делает? Зачем он прилип к ее коленям? Он же, как будто куриную булдыжку гложет!

Пока Архилох строчил свой донос, а император приказывал заточить любовников в темницу, публика отходила от потрясения, обсуждая достоинства заезжей примы. На галерке переговаривались:

— Это тебе не наши — плоскогрудые да чахоточные. Тут порода сразу видна. Да-с.

— Что ты! На винограде взращена. Одно слово — тальянка!

— А по-русски-то чешет, как по писаному.

— За такие деньги, как ей платят, я бы и по-китайскому заговорил.

Сцена заточения Варении в темницу вызвала у особенно впечатлительных дамочек чувственные припадки. Эпизод с освобождением арестованных — одобрительный свист гимназистов. Вызволяя Кориандра и Катерину, черный раб вел себя весьма джентльменски и даже прошептал на ухо императрице: «Держитесь, Катенька!»

Когда же Передокл (Хондрик), вовсю жестикулируя, послал черного раба Фобия куда-то в сторону рисованного задника поднимать «восстание Спартака», на почетных местах заволновались. Губернатор направил в ложу к полицмейстеру человека с вопросом, читал ли он текст данного произведения, прежде чем разрешить его к постановке.

Пока Варения и Хондрик выясняли свои сложные драматические отношения, пока Кориандр травил ядом соперника и подбрасывал змею-анаконду, то бишь бывшую пожарную кишку, базилевсу, в ложе у полицмейстера шло срочное совещание. С одной стороны, падение Византийской империи — это факт, но зачем эти комедианты к нему обратились? Нет ли тут вольнодумства? Что ответить губернатору? И почему Аскольд-Антону потребовались дополнительные доводы, чтобы ускорить разрешение пьесы к постановке? (О взятке в размере четвертного билета речь, разумеется, не шла.) Нет ли тут подвоха? В конце концов, полицмейстер решил во время антракта срочно просмотреть текст пьесы и, уже исходя из прочитанного, делать выводы. Но, как оказалось, дальнейшие события потребовали незамедлительной реакции нижегородских властей.

На авансцену, стеная, вышел укушенный пожарной кишкой император. Прозревший от яда тиран перед смертью осознал всю глубину своего падения и стал направо и налево изобличать имперские порядки. Публика притихла. Было слышно, как шипят масляные лампы. Окончание своего монолога Аскольд произносил в гробовой тишине.

«Доколе сильный и богатый

Будут терзать ромейский люд?

Ужо приходит час расплаты,

Неправедных владык сметут!»

…В этом месте, увлеченный своими обличениями, Аскольд весьма необдуманно потряс перстом в направлении губернаторской ложи. (Позже он уверял, что сделал это не намерено.)

«Я правил грозно и жестоко,

Посеял гнев, усилил гнет.

Отягощенная пороком,

Моя империя падет!

Я властолюбию в угоду

Ступал к престолу по гробам.

Я не облегчил жизнь народу

И вольную не дал рабам!»

Завершив декламацию, Аскольд многозначительно пошевелил накладными бровями, окинул взором зал, чтобы оценить произведенный эффект, и почувствовал неладное. Зрители замерли на своих местах. У полицмейстера по губам бродила нехорошая улыбка. Губернатор в своей ложе привстал, подался тучным корпусом в сторону сцены, да так и оцепенел. И тут до тирана Клавдия с некоторым опозданием наконец дошло, что, обличая пороки Византийской империи, он только что запустил увесистый камень в огород империи Российской, и его монолог нельзя расценивать иначе, как открытое политическое выступление против существующего режима. В этом месте Аскольду стало плохо, в глазах его помутилось, он попятился и с глухим стуком рухнул на деревянное ложе. Стражники-пожарные, следуя ранее полученным инструкциям, тут же подхватили павшего тирана вместе со скамьей и отволокли за кулисы.

Нарышкин, чей выход следовал дальше по ходу действия пьесы, так никого и не высмотрел в крайних ложах. К этому времени он допил свою бутылку и чувствовал некоторый нутряной подъем. Сцена истязания выглядела весьма реалистично. Сергей живо изображал мучения, старательно мычал и подвывал под ударами. Но когда один из пожарников довольно ощутимо пнул его ногой (видимо, отыгрываясь за обиду, нанесенную императором), Сергей не выдержал и шепотом обматерил зарвавшегося экзекутора. Наставало время окропить себя из фляжки церковным вином. Отчего-то смущенный Жихарка, торопливо облизнув губы, в полумраке кулис вылил на Сергея все ее содержимое. «Гроза морей» перекрестился. Усердно подвывая и мыча, он поднялся и, пошатываясь, вернулся на сцену. Реакция зала последовала незамедлительно. По передним рядам, словно подгоняемый легким ветром, пронесся смешок. Он усиливался по мере передвижения Нарышкина по сцене. Когда же черный раб Фобий расправил плечи и в ожесточении затряс цепями, хохотал весь зрительный зал.

Сергей придвинулся ближе к рампе, и, подслеповато щурясь, в недоумении оглядел себя. Тут только он заметил, что весь с головы до ног густо измазан небесно-голубого цвета краской. Как раз той, что красили небо над «Босфором»… С полведра этой жидкости оставалось еще у непьющего маляра Тихона Никифоровича. Краска была куплена с запасом… И зеленая, и красная, и голубая…

Нарышкин растерянно оглянулся и посмотрел за ближайшую кулису, ища глазами г-на Жихарку, но не нашел его там. За кулисой был только Аскольд, который в отчаянии заламывал руки и топтал крепкими, но лишенными изящества сандалиями Федора сорванный с головы лавровый венок.

«Вино из фляги вылакали, пакостники, и плеснули туда краски… Хотели, должно быть, красной, да видать ошиблись впотьмах», — понял мятежный раб, продолжая искать глазами в полутемных кулисах бывшую комическую пару.

Зал продолжал сотрясаться от смеха.

— Какой актер погибает во мне! — с тоской подумал Нарышкин, одновременно понимая, что нужно срочно что-то предпринять.

— Что ржете, сволочи! — сказал он, как ему казалось, про себя, однако вышло вслух, причем достаточно громко, так, что услышали в ложах.

Он отступил в глубь сцены, сорвал с ближайшего кресла кусок материи, скомкал его и принялся яростно утираться. Вместе с краской с могучего торса «эфиопа» стала ползти сажа.

Театр дрожал от громовых раскатов хохота. Сергей в сердцах сплюнул и понял, что спектакль уже не спасти. Неожиданно в нем шевельнулась некая стихийная сила. Он шагнул к заднику и, бряцая колодезной цепью, которая играла роль оков, на холсте, прямо на стене Софии Константинопольской, полуаршинными буквами решительно стал писать прощальный манифест черного раба Фобия, который начинался призывом: «Долой императора-тирана!». Написать он успел немного.

Едва на белокаменном портике «Византийской святыни» одна за одной появились грязно-голубые буквы «И М П Е Р А…», хохот стих, и наступившую тишину зрительного зала прорезал истошный вопль губернатора: «Прек-ра-тить!!!»

Тут же со своих мест вскочило несколько полицейских чинов и людей в штатском платье. Зал зашумел.

Раздались крики: «Взять! Немедля! Всех!». Общую какофонию звуков перекрыл чей то женский визг: «Хватай негру!».

Полицейские ринулись на сцену. Нарышкин, который увлекся искусством каллиграфии, был бесцеремонно схвачен двумя господами «при исполнении». Толстые и неповоротливые квартальные надзиратели, привыкшие иметь дело только с пьяными приказчиками да разными босяками, не ожидали отпора от ряженого эфиопа. Грязно-голубой, маслянистый негр выскользнул из власть предержащих рук и с размаху засветил одному из полицейских в ухо. Тот без звука отлетел назад и, сверкнув в воздухе чищенными до блеска голенищами, со всего размаху загремел в оркестровую яму. Второй полицейский получил в зубы и, увлекая за собой пару горящих ламп, последовал вслед за первым. Расплескавшееся масло загорелось, огонь перекинулся на занавес, который вспыхнул, как порох, и через мгновение пламя уже пошло драть колосники над сценой. В зал повалил густой дым, зрители, визжа, крича, и сбивая друг друга с ног, кинулись к выходу.

— Дэржи эта сабак! — донесся крик из директорской ложи, в которой находился восточный человек Роман Фахрутдинович Мосьпан — Тер-Хачатрян.

— Зарэзать! — орал Турокул. — Кишка выпустыть!

— Казныть, кэк баран! — вторил ему Жырокул.

Внезапно Сергей увидел в одной из крайних лож освещенное зловещим заревом пламени, ухмыляющееся лицо Трещинского.

— А-а-а! Вот ты где, подлец!!! — заорал Нарышкин, подбежал к краю сцены, с силой оттолкнувшись, прыгнул и повис, ухватившись руками за перила полукруглого, резного балкона ложи. Он попытался подтянуться, но умащенные постным маслом пальцы соскальзывали. Из-за перил к нему наклонилось ненавистное холеное лицо. На секунду Сергею показалось, что Трещинский напуган.

— А я тебя недооценил, Сережа! — покусывая губы, пробормотал Левушка. — Надобно было разделаться с тобой еще в имении.

— Подлец! Отдай клад, он не твой! — изо всех сил стараясь удержаться, прорычал Нарышкин.

Лицо Трещинского исказила брезгливая гримаса, он легко ударил по пальцам Сергея веером, и Нарышкин, чертыхаясь, соскользнул вниз. Его тотчас схватили чьи-то руки, но он вырвался и, раздавая затрещины направо и налево, ринулся назад на сцену, а затем вниз, к черному ходу, на бегу увлекая перепуганную насмерть актерскую компанию за собой.

— Сматываем удочки! Все за мной живо! — Сергей подхватил на руки остолбеневшую Катерину и понесся вниз по лестнице, перепрыгивая через ступеньки…

…Случайный прохожий лотошник, которого потом не раз допрашивала полиция, божился, что все так и было, как он ранее и «сообчал»: из дверей запасного хода в бывший театр Крымова выскочил «чорт» с белой женщиной на плече. Бросил ее в пролетку. За ним высыпали трое ряженых мужиков и тоже попрыгали в повозку. «Чорт» сбрыкнул возницу с места, хлестнул лошадей, и вся бесовская «канпания» помчалась вниз к пристаням. Лотошник истово крестился и советовал прибить его на месте, «ежели сбрехнул чево по пьяной своей олаберности».

Глава восьмая ВНИЗ ПО МАТУШКЕ ПО ВОЛГЕ

«Река шумит, река ревет,

Мой челн о брег кремнистый бьет

Сердит и страшен говор волн…

Прости, мой друг! Лети, мой челн!»

(А. В. Тимофеев)

Театр Крымова в Нижнем Новгороде сгорел дотла. Слава богу, что, кроме двоих человек, не было сколь-нибудь серьезно пострадавших. В давке у выхода нижегородские любители Мельпомены изрядно намяли друг другу бока. Кому-то отдавили конечности, кому-то порвали сюртук или платье, но в целом все обошлось. Правда, группа воинственно настроенных офицеров, подогретых вином и пожаром, с удовольствием отлупила попавшихся под горячую руку Хондрика и Жихарку. Эти двое и были наиболее серьезно пострадавшими. Болваны вместо того, чтобы уносить ноги, вместе с толпой зевак решили поглазеть на пламя. Барышни-наездницы Глафира и Полина оказались куда как проворнее и с места событий скрылись бодрым кавалерийским аллюром, у знатоков называющимся «три креста». Дорифоры присоединились к прибывшей по тревоге пожарной команде и потрудились с удвоенным рвением, качая воду из огромной бочки и растаскивая баграми горящие завалы. Возможно, отчасти их усердию город был обязан тем, что огонь не перекинулся на соседние здания. Полиция здесь же, на месте происшествия, принялась с жаром опрашивать свидетелей. Владельца здания, который пребывал «не в себе», сволокли в участок. Там восточный коммерсант Роман Фахрутдинович Мосьпан-Тер-Хачатрян устроил форменную истерику. Он выл, скрежетал зубами, пытаясь сжевать рукава обгорелого фрака, обливался слезами и призывал все несчастья мира на голову того, кто лишил его розовой мечты — элитарного заведения с шашлыком и драматическим театром.

— Вай мне! Прапал шашлык-пахлава! Прапал великий люди. Всо сгарэль праклятый Арол!

Здесь же, в участке, перепачканный сажей Губернатор брызгал слюной на полицмейстера и приказывал достать мерзавцев из-под земли живыми или мертвыми. Картина выходила скверная. Налицо была политическая диверсия, заговор и революционный террор. Если слух об этом дойдет до столицы, (а в том, что он обязательно дойдет, губернатор не сомневался) можно было не только кресла лишиться, но и вообще полететь с государевой службы «вверх кубырятками». От сознания этого губернатор впал в совершенное душевное озлобление, изрыгал проклятия в адрес карбонариев и в этот же злополучный вечер понял, что на своей чистой, христианской душе государственного радетеля он натер преизрядный, больной мозоль.

Репликой «в сторону» стоит сказать, что тайное расследование по делу о вольнодумстве, бунте и поджоге театра в Нижнем продолжалось довольно долго. Восточного коммерсанта затаскали в жандармское отделение. Дела Ромы пошли из рук вон плохо. Нижегородцы, словно сговорившись, отказывались от его шашлыка и отшучивались тем, что он «на тиятре пережарен». О великих людях Тер-Хачатряну пришлось забыть. Взятки управским чиновникам подорвали его бюджет. Торговлишка восточными деликатесами совсем оскудела, приказчики заворовались и разбежались, но чуть ли ни ежедневно вызываемому на допрос Роме было уже не до таких мелочей. Сведущие люди помогли ему растолковать договор по аренде и докумекать до того, что означенный там «Маркобрун» никакой не Маркобрун и не Зензевей вовсе, а как есть Вельзевул, то есть диавол, отец лжи и совратитель рода человечьего.

— На адское золото прельстился — вот и сам, соколик, чуть не погорел в адовом пламени! — говорили Роме. По ночам тот стонал, как плакучая баба, и клал перед семисвечником земные поклоны всем своим богам до полного изнеможения.

Вскоре восточный коммерсант, на которого, по словам видевших его, «снизошла пахондрия», отправился пешком к святому Макарию. Его не раз встречали неподалеку от обители, где Рома продавал паломникам клубнику и довольно складно чесал на русском языке: «А вот кулубничка отборная, неподзаборная! Ягода затейная — первостатейная! Каждый кус — на медовый скус! Покупай и лопай, хошь попой!!!»

Торговля его пошла было в горку, но тут возникло некое дело о конокрадстве, а за ним — другое, вовсе темное уголовное дело, и господин Тер-Хачатрян вынужден был навсегда исчезнуть из поля зрения жителей Нижегородской губернии и переселиться на остров Сахалин в Корсаковскую ссыльно-каторжную тюрьму, став одним из первых ее обитателей.

Полиция схватила еще двух пособников преступления в театре. Ими оказались небезызвестные господа Хондрик и Жихарка. Обоих голубчиков взяли на следующий же день тепленькими, в трактире, где побитые накануне комедианты пропивали полученный за спектакль аванс. С подозреваемых спустили три шкуры, но так ничего путного не добились. Ни на один из вопросов следствия ни Жихарев, ни Хондрюков толком не ответили. Даже в описании внешнего вида «карбонариев» их показания петляли, путались и в итоге сбивались на полную чушь. Нарышкин у них выходил то кривоглазым, то вполне зрячим, Степан описывался как вредоносный подозрительный елемент: «Сразу видно езуит или поп-растрыга». Терентий по всем признакам был то ли пиратом, то ли дворецким, а итальянская примадонна оказывалась «патшей девкой Катькой», которая сожительствует с черным ефиопом — главарем банды. Сам полицмейстер, обломав о спины бестолочей сотню розог, в конце концов вынужден был признать, что дурней-актеришек просто использовала очень хитрая и опасная шайка врагов престола. В итоге, Жихарева и Хондрюкова в очередной раз выпороли теперь уже для порядка и отпустили восвояси с отеческим наставлением больше в театрах не представлять.

Выяснилось, что из города бесследно пропал один из главных обвиняемых — антрепренер постановки и автор крамольной пиесы господин Рубинов. Пришлось признать, что под маской безобидного пьяницы долгие годы скрывалась подлая личина гнусного вольтерьянца. Исчез и хозяин гостиницы, в которой останавливались карбонарии.

Как не пытались местные власть имущие замять дело, история все-таки вышла громкая. Недоброжелатели, как и предполагал губернатор, дали знать в Петербург. Из столицы прибыл чиновник по особым поручениям и так-то он ловко все раскрутил, что на стол самому шефу жандармов лег весьма тонко составленный и политически грамотный доклад. Оказалось, что в Нижнем уже давно действовала группа революционно настроенных заговорщиков, имеющих целью посеять смуту в экономическом сердце России, вызвать брожение в среде купечества и части так называемого «прогрессивного дворянства», а также провести серию громких акций: поджогов, налетов и убийств высокопоставленных государевых слуг.

Шеф жандармов схватился за голову. Как следует за нее подержавшись, он решил все-таки шума не поднимать, но, чтобы повадно не было впредь, обложить нижегородских чиновников негласным штрафом. Заодно тряхнули и купечество. Довольные таким оборотом дела, нижегородцы согласились, и уже к закрытию ярмарки нужная сумма была собрана и отправлена в столицу. Дело было закрыто. Материалы его — несколько томов с полицейскими отчетами и показаниями свидетелей — бесследно исчезли. Вот почему, листая старые губернские хроники, вы вряд ли найдете там упоминание о театре купца Крымова, о пожаре в нем, а также о заговоре с целью свержения престола, который «со всею дерзостию умыслил совершить» загадочный человек — Зензевей Адарович Маркобрун.

Однако вернемся к нашим героям. Покинув горящий театр, перепуганные «карбонарии» бросили пролетку на соседней улице и дворами пробрались в номера Заубера. Там первым делом наскоро отмылись от грима. (Нарышкин смыл сажу только с лица и рук. На остальное времени не было.) Впопыхах переоделись. Вещи собрали и уложили кое-как, постоянно выглядывая в освещенное заревом пожара окно и поминутно опасаясь появления полиции.

— Куда ж мне теперь? — только и мог произнести разжалованный император Клавдий, утирая лысину обгоревшим париком.

— А как поступил бы в твоем случае уважающий себя тиран? — Нарышкин криво усмехнулся и продолжил назидательно. — Уважающий себя тиран должен был бы выпить яду или броситься на меч! Учитывая, что яд на тебя не подействовал, придется выбрать клинок. Оружие мы, к сожалению, оставили в театре, но я могу попросить для тебя у фрау Заубер кухонный нож!

Аскольд клацнул зубами, побледнел, оплыл, как свеча, и повалился на пол без чувств.

— Вот еще дурень на нашу голову! — сердито буркнул Нарышкин. — Дайте кто-нибудь воды этому малохольному базилевсу! А то придется тащить его на себе!

Сергей зашагал взад-вперед по комнате.

— А нам, разлюбезные мои, пора уносить ноги! Вместе с господином Трещинским! Я этого гада в ложе видел, едва за горло не ухватил! Он теперь тоже из города скроется, не с руки ему здесь оставаться! Не сомневаюсь, он уже пакует свои монатки! — со злостью процедил Нарышкин, торопливо застегивая сюртук. — История выходит малоприятная. Мы с «императором», пожалуй, немного перестарались!

— Да, дельце скверное, — подтвердил дядька Терентий. — Театер, видать, совсем погорел, — старый моряк кивнул в сторону окна. — За такое поутюжить могут так, что только держись!

— Матерь божья, что ж теперь будет-то? — запричитал Степан.

— А вот, коли в руки пальцымейстерам здешним попадемся, то выйдет нам всем верная каторга, — обнадежил дядька. — Стало быть, амба! Последний градус!

— Да за что же это? — у Катерины дрожали губы, но держалась она все-таки молодцом.

— Не волнуйтесь, Катенька! — Сергей на всякий случай достал из сумки и зарядил пистолет. — Это моя вина! Но в обиду я вас не дам!

— А может, разберутся, что мы не со зла, а по нетесанности своей и умственному оскудению! Мы же не мухометане какие-либо, а все как ни есть верноподданные християне, — заскулил Степан.

— А ну-ка тихо, православные! — рявкнул Нарышкин. — Нечего сопли распускать! Давайте-ка сейчас в порт. Чует мое сердце, Трещинский из города по воде уходить будет! Недаром пароход у него под парами стоял…

Внезапно Сергей замолчал, приложил палец к губам, сделал два шага назад и с разбегу пнул ногою дверь. Та с шумом распахнулась, и взору компании предстало растянувшееся при входе, безжизненное тело господина Заубера.

— Он же все слышал, крысья душа! — воскликнул дядька Терентий. — Никак и этот сознанию потерял.

Внезапно оконное стекло с душераздирающим звоном брызнуло вдребезги, и в комнату влетел увесистый булыжник.

— Вот оно! — почти торжественно воскликнул Нарышкин. — Началось!

Внизу у парадного уже слышался какой-то шум. «Гроза морей» осторожно выглянул в окно.

— Вон он, паршивый сабака! — донесся с улицы знакомый фальцет Туракула. — Выхади, пес, будэм тебя рэзать!

— Выхади, уважяемый! Будэм тебэ кров пускат! — вторил ему не менее приятным голосом Жыракул.

— Это наши друзья с востока, — констатировал Нарышкин. — Их там целая делегация, так что прием, судя по всему, будет горячим.

Снаружи грохнуло несколько выстрелов, пули защелкали по стенам. Люстра на потолке раскололась. Зеркало у двери зазмеилось трещинами.

Сергей, почти не глядя, выстрелил в окно. В ответ раздались злобные крики и беспорядочная пальба. С потолка во все стороны полетела штукатурка.

Нарышкин, пригнувшись, пробежал через комнату, обхватил стоявший у боковой стены массивный шкаф и, уперевшись плечом, сдвинул его к окну, загородив проем. Крики и выстрелы с улицы сразу стали глуше. Пули теперь вгрызались в дубовую плоть шкафа и не причиняли вреда перепуганной компании.

— Что происходит? — забормотал очнувшийся Аскольд.

— Пустяки, ваше величество, мы тут пытаемся спасти свои шкуры… И Вашу заодно!

Рубинов, выпучив глаза, подполз к лежащему на полу немцу и осторожно потрогал его за кадык:

— А с этим что?

Нарышкин не ответил. Прислушался.

— Собираются штурмовать парадное! Надо выбираться через черный ход! — прорычал он. — Дядька помоги!

Вдвоем с Терентием они сбежали вниз к парадной двери, которая уже содрогалась от тяжелых ударов снаружи.

Проход в холл удалось забаррикадировать широким кожаным диваном, конторкой и креслами.

— Это на время задержит наших ретивых приятелей! — с одышкой сказал раскрасневшийся «Гроза морей». — Кто еще, кроме нас, в здании?

— Да немец только… Его мадама вчера уехала к родне… и прислугу отпустила. Она то, ведь, Заубериха, опосля того, как вас в дамском платье углядела, прямо не в себе сделалась, так Карлыча отполоскала, почище чем в прачешной… Не заведение, мол, стало, а скотный двор… Вот, видать, и подалась здоровию поправлять!

— Колбасника возьмем с собой, — решил Сергей. — А то наши друзья сгоряча могут сделать ему «секирбашка»! Я не хочу, чтобы еще и он пострадал!

Возьмем лодку, переплывем Волгу и на той стороне отпустим немца на все четыре стороны… Тем более, что он меня пивом угощал, — прибавил Нарышкин, видимо, желая усилить аргументацию.

Бесчувственное тело домовладельца для удобства транспортировки закатали в ковер. Для верности в рот немцу засунули кляп — один из Катиных платков. За это время шум у крыльца усилился еще больше. Камни летели теперь во все окна здания. Парадную дверь уже сбили с петель, но баррикада пока сдерживала натиск визжащих и орущих, словно стая павианов, сторонников Романа Тер-Хачатряна.

— Ну, теперь пошло-поехало! — оглядевшись, заметил «Гроза морей». — Уходите черным ходом. Я вас догоню!

— Вы уж, голубчик-барин, не задерживайтесь! — отступая, со слезящимися от порохового дыма глазами, взмолился дядька. — Шут с ними, с басурманами!

— Нет, пару слов я ребятам все-таки скажу! — упрямо ответил Нарышкин, выдергивая за руку одного из нападавших, пытающегося пролезть сквозь завал у парадного.

— Ба, да это мой старый знакомый, господин Дырокол!

Свирепое и воинственное лицо Турокула вмиг стало испуганным. Маленькие злые глазки зажмурились и исчезли совсем. Держа его вытянутой левой рукой за горло, Нарышкин влепил поистине пушечный удар в намеченное место строго посередине сморщенной от страха физиономии.

— Бах! Точно в лузу! — прокомментировал Сергей.

Голова нападавшего мотнулась, будто у тряпичной куклы. Во рту у него что-то посыпалось. Сергей разжал руки на горле противника и тот, разом потеряв четкие контуры, прилег на паркет.

— А вот и еще один знакомый!

Последовал новый удар, и обмякший Жыракул заклинил собою брешь в баррикаде…

Недалеко от набережной Сергей нагнал компанию. Схоронились на вонючем рыбном складе, за огромными селедочными бочками. Здесь же нашлась просоленная рыбацкая роба и портки. Дядька Терентий переоблачился в находку и отправился на рекогносцировку местности. Через четверть часа он вернулся весьма взволнованный.

— Ну и дали же мы нынче звону! Весь город на пожаре! Полицейских там, как сельдей, — дядька кивнул на разящие рыбой бочки! — Ахтеров заезжих ищут! Нас то есть! А пуще всех — одного, ефиопских кровей! Это, сударь, стало быть, вас! На пристанях покамест тихо…

— Так, а что Трещинский? Ты видел кого-нибудь из его банды? — Сергей нетерпеливо засыпал дядьку вопросами.

— Нет, сударь. Самолично не видал, потому как отчалили они. Зафрахтовали новый пароход: сам из себя белый, кант по борту вохряной, труба черная, звать «Кострома»! Встретил я знакомца своего давешнего из трактира… А он и говорит, мол, видал, как грузились, да все бегом, будто оса у их в штанах. Какой-то ретивой унтер, говорит, хотел судно, что поляк наш заарендовал, осмотреть, так его не пустили, даже в ухо, говорят, засмолили, а чтобы шума не поднимал, потом еще и на лапу дали. …Стало быть, правда ваша была. Водой они убегти решились! Вниз по Волге подались!

— Ах, дьявол! Надо их догнать! Терентий, нам тоже нужно… как это… зафрахтовать какое-нибудь судно или лодку… баржу, что угодно!

— Эх, батюшка, Сергей Валерьяныч, сразу видать сухопутного человека! Да в какие ж это ворота, чтоб на барже за пароходом гоняться! У вашего поляка губа не дура. Ходу у той «Костромы», хошь и помене, чем у «кавурого», однако ж все одно — будь здоров!

— На лодке, сударь, мы его тож ни в жисть не догоним… Еще не родилась такая лодка. А пароход нанять — это только утром да через контору. Опять же бумаги нужны. А нам теперь с вами на люди лучше не казаться… Тут надобно шкуну брать с парусом.

— Ну, так действуй! Есть такая?

— Есть-то оно есть. Тут у причала неподалеку одна стоит. Я уж приглядел. Как будто подходящая. Только по всему видать, команды на ней нету. На берегу, должно быть, и уж точно к этому часу все пьяные.

— Так нам того и надо! Сами поплывем! Чем мы тебе не команда?! — глаза Нарышкина зажглись в темноте, как у кошки.

— Эх, сударь, корабль вести — это Вам не дилижаном править. Тут особая сноровка и наука нужна.

— А ты у меня на что? Хватит артачиться. Берем шхуну, тысяча чертей и семь фунтов под килем! Надеюсь, как парус ставить, ты нам сможешь объяснить?

Под покровом ночи отчаянная пятерка беглецов и один заложник пробрались на борт «шкуны». Ею оказался небольшой одномачтовый шлюп голландского образца с двумя швертами по бортам, способный выходить и в море. У причала было относительно тихо. Только волжская вода хлюпала о днища судов, да на большой «беляне» невдалеке наяривала гармонь. Тусклый фонарь на невысоком дебаркадере высвечивал упреждающую надпись: «Чаль за кольца. Ръшетку береги».

Терентий, словно расправивший крылья, сердитым шепотом делал указания.

— Отдавай концы… Да отвязывай, отвязывай ты, баклан криворукий! (Степану) — Отталкивай багром! Да куда ты его суешь лысая твоя… Отталкивай говорю! (Аскольду) — Руль налево кладите, сударь. Да куда ж ты его, я же говорю «налево», а он в сторону норовит, баклан… простите, батюшка Сергей Валерьяныч… (и через минуту снова) — Да не туда клади, не знаешь, сударь мой, где у тебя сено, где солома?!

— Голову убери, Катерина! Свалишься за борт, подбирай тебя потом!

Наконец, протиснувшись между барж и рыбацких шхун, посудина вышла на чистую воду и, подхваченная течением, ходко побежала вниз по Волге. Терентий сам кое-как поставил парус, и вскоре огни Нижнего растаяли в тумане.


Рассвет застал беглецов на середине реки. Суденышко легко скользило по волнам, подгоняемое попутным ветром. Дядька Терентий бодрствовал, слегка ворочая румпелем и всматриваясь в подернутую туманной дымкой, розовато-золотистую гладь реки. Нарышкин разлепил глаза и полной грудью вдохнул привольный волжский воздух. К речной свежести примешивался стойкий запах рыбы.

— Однако! Как тут провоняло все, — поморщился «Гроза морей».

— Это еще, сударь, райские яблочки! А вот у нас, бывало, особливо когда солонина в трюме протухнет, вот это, я вам доложу, такой запах, что не хуже иного анбре. Случалось, что и до слез прошибало, — улыбнулся старый моряк.

Катерина безмятежно спала в тесной каюте на рундуке, подложив под голову дорожный мешок. На носу вповалку дрыхли Аскольд и Степан. Под банками ворочался и стонал связанный герр Заубер.

— Надо бы немчуру ослобонить, как бы не окочурился! — предложил Терентий.

— И то верно, — Сергей полез освобождать пленника.

Немец долго приходил в себя, разминал затекшие конечности, прикладывал к ссадине на лбу медную монету. Затем, слегка оправившись, он потребовал от Нарышкина разъяснений.

Вольный ли волжский воздух был тому виной сказать трудно, но Сергей выложил Зауберу историю с кладом подчистую. Немец, вначале сидевший нахохлившись, по мере рассказа стал проявлять все большую заинтересованность. Глаза его под треснувшим пенсне заблестели.

— Это есть невероятно! — вскрикивал он время от времени. — Почему вы не говориль мне раньше?

Нарышкин поведал все без утайки. И про то, как карта с кладовой записью попали к нему в руки, и про черную карету и про то, как сокровище действительно уплыло из-под носа и оказалось у негодяя Левушки.

Заубер был потрясен. Некоторое время он сидел, глядя на бегущую мимо бортов воду, тер пальцами виски, а затем, неожиданно встрепенувшись, заявил:

— Я буду ехать с вами, помогать искать книги царя! Не перебивайте! Дома меня ждет только неприятность. Меня схватят жандарм и будут пытать. Мой сердце это не выносить!

Нарышкин просиял. В глубине души он надеялся упросить немца плыть с ними. Заубер мог быть очень полезным. Его достаточно обширные познания в истории и археологии, без сомнения, пригодились бы в поисках сокровища.

— А как же фрау Заубер? — улыбнувшись, спросил Сергей.

На лицо немца набежала тучка.

— Она…как это…сможет переживать! Я посылать ей письмо… — герр Заубер поправил сползшее на нос пенсне. — Марта есть хороший супруг, но… как бы это сказать… она такая… мигер…

— Мегера! — догадался «Гроза морей».

— Да, именно мегера! — Заубер улыбнулся, и лицо его сразу помолодело.

— Но пиво она варит преотличное! — сказал Нарышкин, чтобы как-то смягчить ситуацию. — Ну что, по рукам, Иоганн?

— По рукам, герр Сергей!

Шлюп, поймав попутный ветер, стремительно бежал вперед, рассекая грудью синюю волжскую воду и гоня впереди себя белопенный вал. После обеда миновали Макарьев, оставив город и монастырь слева по борту. По Волге сновало множество судов, и Терентию пришлось глядеть в оба. Несколько раз он вскакивал, перекладывал гик и шлюп; лавируя, уходил в сторону от встречных пароходов, капитаны которых, по-видимому, предпочитали не замечать маленький парусник.

За Макарьевым река стала еще шире. Пообедали чем бог послал, и Терентий, закрепив румпель, прочел короткую, но доходчивую лекцию об обращении с парусами. Управляться с ними оказалось не трудно, так как все парусное вооружение шлюпа состояло из грота и стакселя.

Нести следующую вахту Нарышкин решил сам. Сергей не без удовольствия отметил, что суденышко в его руках довольно послушно держало курс и ходко бежало вперед под туго обтянутыми ветром парусами. Однако Терентий, прищурившись, оглядел проплывающие вдалеке берега и остался недоволен…

— Миль десять делаем. Маловато будет. Так ни в жисть не догоним. Вот ежели парусов набавить… — он покопался в трюме и вернулся оттуда с нестерпимо смердящими рыбой кусками старой парусины и бухтой такелажного троса.

Старый моряк принялся орудовать большой иглой, сшивая остатки старых парусов, затем с обезьяньей ловкостью вскарабкался на мачту, закрепил трос, спустился, снова взобрался наверх, и вот уже рядом со стакселем заполоскал, надулся ветром еще один косой парус.

— Ну вот, — удовлетворенно крякнул Терентий, осматривая работу. — Кливер готов. Теперь все шустрее побежим. А вот, ежели еще бизань на корме изловчимся поставить, то, пожалуй что, можем и нагнать!

Остаток дня до вечера прошел почти без происшествий, вплоть до того момента, когда встречный пароход, громоздкий, двухтрубный «американец», с которым едва разошлись, взбил изрядную волну. Шлюп, казавшийся рядом с пароходом совсем крохотным, так качнуло, что сидевший у левого борта Степан кувыркнулся через голову, прочертив в воздухе босыми пятками дугу и через секунду оказался в воде за кормой.

— Он не умеет плавать! — всплеснула руками Катерина.

— Полундра! — закричал Терентий. — Человек за бортом! Табань!

Дядька, не раздеваясь, прыгнул в воду и в несколько гребков оказался рядом со Степаном, который, молотя во все стороны руками, хрипя и отплевываясь, уверенно шел ко дну.

Положение могло стать критическим, так как шлюп бежал себе вперед и «табанить», как видно, не собирался. Его неопытный экипаж не успел ничего предпринять. Все сидели, как завороженные. Только Катерина, раскачивая суденышко, металась от борта к борту.

— Сергей Валерьянович…Сережа! Сделайте же, что-нибудь! — взмолилась она, цепляясь за снасти и пытаясь разглядеть среди солнечных бликов, пляшущих на волнах, голову тонущего отца.

Нарышкин вскочил и, распустив бухту троса, обмотал его вокруг пустого бочонка из-под солонины. Закрепив за мачту конец бухты, «Гроза морей» метнул бочонок за корму.

«„Сережа“, — подумал он. — Это что-то новое!».

Вдохновленные его поступком, остальные члены экипажа тоже кинулись на подмогу. На борту шлюпа возникла сутолока и неразбериха. Кто-то с силой дернул за снасти, и кливер, сшитый из старой парусины, оборвался, грязной ветошью повиснув на рубке. При этом навалились на румпель и едва не сломали его. Шлюп тут же рыскнул в сторону и лег на другой галс. Паруса заполоскали на ветру. В довершении всего, движимый желанием помочь Аскольд сбросил за борт тяжелый ржавый якорь. А поскольку якорный канат закрепить он не озаботился, тот вместе с якорем в мгновение ока бесследно канул на дно Волги.

И все-таки Терентий, поддерживая одной рукой на плаву мертвой хваткой вцепившегося в него Степана, смог подгрести к бочонку и ухватиться за него. Подтянуть обоих «купальщиков» к шлюпу, рыскающему на речных волнах из стороны в сторону, оказалось тоже делом непростым. Однако тут экипаж суденышка проявил больше слаженности, и через несколько минут Терентий и Степан были снова водворены на борт.

— Спасибо вам, — тихо сказала Катерина Нарышкину. — Век, сударь, не забуду!

— Не за что, — Нарышкин пожал плечами.

«Только что называла меня „Сережа“, а теперь опять — „сударь“! Вот и пойми этих женщин!», — раздраженно подумал он.

Глава девятая В ТУМАНЕ

«Чтоб утонуть в реке,

В нем сердце слишком робко,

К тому же, господа,

В воде не тонет пробка».

(Д. Д. Минаев)

К вечеру ветер переменился. Задул с берега. Стало прохладно. Терентий, снова взявшийся за румпель, вынужден был постоянно менять галс, чтобы продолжать двигаться прежним курсом. К ночи ветер стих совсем, и от поверхности воды, нагретой за день, стал ползти густой туман. Паруса захлопали и безжизненно повисли. Теперь шлюп дрейфовал лишь по воле течения реки. Вскоре прямо по курсу возник из тумана силуэт поросшего лесом острова с длинной песчаной косой.

— Надо приставать! — озабоченно высказался Терентий. — В этаком молоке ни единой зги не увидать!

— Не догоним! — зло ответил Нарышкин, вглядываясь в сгущавшийся белесый сумрак. — Трещинский уже верно до Казани добрался!

— Ну, это уж больно шустро, — покачал головой дядька. — Они тож, поди, сейчас где-либо на якорь стали. Такая непролазь, что на мель сесть вся недолга. Переждем тут, а как распогодится, двинем дале. Все одно ветру нет!

Чтобы пристать к берегу, всей команде пришлось спрыгнуть в воду и, протащив шлюп по мелководью, через густой камыш пришвартовать его к стволу старой корявой ветлы, росшей на склоне.

Через некоторое время туман сгустился настолько, что разглядеть что-либо на расстоянии всего нескольких саженей стало совершенно невозможно. С реки доносились тревожные крики пароходов.

— Гуди, не гуди, а выход один — к берегу приставать, — резонно заметил Терентий.

— Что там у нас на ужин? — поинтересовался Нарышкин, помогая вытаскивать на берег пожитки.

— Утица с черносливом, расстегайчики купеческие и всякое разное крембруле с манпасьенами, — хмуро съехидничал Степан.

— В рыло получишь, Афанасьич! — пообещал «Гроза морей». — Неужто пусто на камбузе?

— Пуще не бывает, — откликнулся Терентий. — Пара копчушек завалящих и все! Мышь не разговеется.

— Скверно! — Нарышкин поежился. — Объявляю диспозицию. Мы с дядькой пойдем, принесем дровишек, да и оглядимся вокруг. А вы тут обустраивайтесь. Не худо бы рыбки половить, а то у меня в брюхе кишки друг дружке куличики лепят. В трюме есть сети…

— Самое время рыбку ловить… — пробурчал Степан. — Поди, угляди ее в этаком туманище!

Вглубь острова не полезли. С веток капало. Густые колючие кусты, поваленные деревья, заросли крапивы в человеческий рост не способствовали исследованию «терра инкогнита». Кроме того, досаждали полчища лютых комаров.

— Нарекаю новую землю «Берег москитов», — заявил Нарышкин, яростно отмахиваясь от насекомых веткой ракиты.

Сергей с Терентием собрали и принесли по охапке сухого плавника, обильно усеявшего берег. Решили попытаться обойти остров кругом. Он оказался не широким, но сильно вытянутым вдоль течения реки. Правый берег его был не таким заросшим, и идти, разминая затекшие за время долгого плавания ноги, вдоль кромки воды по чистому мелкому песку было в удовольствие. Вокруг — тихо. Только хлюпала вода, изредка всплескивала рыба, да где-то далеко перекликались гудками попавшие в туман пароходы.

Терентий неожиданно взял барина за рукав:

— Слышите!

Нарышкин, продолжая шагать, прислушался. Из сырого сумрака донеслись голоса. Впереди на фоне большой темной массы возникло бледное пятно света.

— Что это? — Сергей решительно двинулся к нему.

Из тумана выплыли вытянутые очертания парохода, стоявшего на якоре недалеко от берега. На корме его горел тусклый фонарь.

— Тише, сударь! — все еще держа Нарышкина за рукав венгерки, воскликнул Терентий встревоженным шепотом.

— Да что такое?

— Тише! Они это!

— Неужели Трещинский?!

— Точно так. Я пока на пристанях терся, про пароход этот самый хорошо разузнал.

Вона, у него труба маленько назад завалена. Сам белый, кант по борту вохряной!

— И впрямь!

Сергей разглядел темную надпись на корме: «Кострома».

Первой мыслью Нарышкина было тут же брать судно на абордаж. Кровь ударила ему в лицо, под ложечкой засосало. Сергей слегка поплевал на ладони, по-бычьи пригнул голову и целеустремленно шагнул в воду. Удержал его, ухватившись опять-таки за венгерку, дядька Терентий.

— Куда это Вы, сударь мой, намылились? — яростно зашептал он. — Вы что же это с ходу поутюжить их решили? А ну, как дров наломаете? Негоже! Этак все дело завалить недолго!

— Что ты предлагаешь? — немного поумерив пыл, спросил «Гроза морей».

— Нам с Вами, сударь, надобно прижукнуться и тишком к ним подобраться, диспозицию сведать! А там уж видно будет, что к чему.

— Пожалуй, дело говоришь, — подумав, похвалил Нарышкин. — Эх, сапоги — политурка, в подметках штукатурка! — прошипел он, возвращаясь на берег и сбрасывая обувь.

Они разделись и в исподнем полезли в воду, зайдя в нее с таким расчетом, чтобы течение снесло их прямиком к темнеющему в тумане пароходу.

— Ой ты, мать честная! — раздраженным шепотом воскликнул Нарышкин. — Вода-то студеная. Как будто в иордань окунаешься!

— Полно, сударь, какая там ердань! Невская-то водичка, небось, постуденее будет! — отозвался Терентий.

Стараясь не шуметь, поплыли, подхваченные сильным течением. Терентий чувствовал себя в воде, как рыба. Нарышкин производил гораздо больше разнообразных звуков: отфыркивался, сопел, шлепал руками. Его едва не протащило мимо парохода. Сергею пришлось сделать несколько сильных, шумных гребков, прежде чем он смог ухватиться за скользкий плиц гребного колеса.

На палубе послышались шаги.

— Слыхал? — спросил чей-то сиплый голос. — Вроде как плеснуло!

— Должно, большая рыба! — отозвался другой. — Тут осетры водются… Им человека заглотить — все одно, что тебе чихнуть. Этакая презлющая рыбина. Гам, и прощевай, християнская душа!

— А ну-тка, православные, айдемте, промахнем по маленькой, — раздалось над головой Нарышкина. — Лев Казимирович угощать изволют!

Голос показался Нарышкину знакомым. «Николай Петрович!», — вспомнив московского великана, поежился Сергей.

На палубе протопали, и все стихло. Вода еле слышно терлась о борта парохода. Откуда-то из его недр доносились переборы аккордов рояля. Нарышкин закашлялся, глотнув волжской водицы.

— Кудряво живет наш Лев Казимирович, — шепнул он Терентию. — Православных водочкой угощает, музычка тут у него!.. А что, дядька, может, и нам по маленькой нальют?

— Налить не нальют, сударь, а накладут — это враз. Вы только не шумните. Вроде как ушли!

Сергей подтянулся на руках и полез на палубу по склизким лопастям гребного колеса.

— Ты тут, Терентий, побудь покамест, а я вокруг немного огляжусь!

Он перевалился через фальшборт, стараясь не шуметь, прокрался по палубе и нырнул в приоткрытую дверь надстройки. Внутри был сумрак. Звуки рояля стали отчетливей.

— Ну конечно полонез, черт тебя дери! — выругался про себя Сергей, прислушиваясь к аккордам и представляя холеное лицо музицирующего Трещинского. Он постоял с минуту, весь обратившись в слух, пока глаза привыкли к темноте, а затем двинулся вперед по коридору, соображая, где может находиться каюта Левушки. Двери, выходившие в коридор, были заперты. Нарышкин стал осторожно продвигаться по направлению к капитанскому мостику. Неподалеку от трапа, ведущего на мостик, под дверью одной из кают наружу пробивалась узкая полоска света. Сергей приник ухом. В каюте было тихо. Он слегка подергал ручку. Заперто! Однако замок, похоже, был закрыт всего на один оборот. Сергей засопел и навалился плечом. В замке что-то хрустнуло, и дверь отворилась, едва не сорвавшись с петель. Нарышкин тихо хмыкнул и вошел. В каюте царил полумрак. Лишь только у стола, заваленного бумагами, горела лампа. На полу и диване в роскошном беспорядке разметались звериные шкуры. Стены украшали картины в тускло мерцающих золоченых рамах. Резная мебель также поблескивала золотом. На низком столике кальян, рядом — цилиндр, перчатки, колода карт, откупоренная бутыль коньяка.

— Э, брат, вот ты где обосновался! — тихо сказал себе Нарышкин, делая большой глоток из горлышка. Он одобрительно цокнул языком, продолжая разговаривать сам с собой. — Вот где твоя берлога, господин Трещинский! А коньяк у тебя хорош… Не копеечничаешь… Эк, как расположился!

— Ну, здравствуйте, корсар! — раздалось у него за спиной. — Что же это Вы без приглашения являетесь!

Сергей стремительно обернулся, все еще держа бутыль у рта и продолжая булькать ею, уже, скорее, силою инерции, нежели желания, отправляя коньяк в желудок.

В дверях каюты стояла «Анастасия Нехлюдова». В одной руке она держала канделябр, в другой — наведенный на Нарышкина пистолет.

— Однако, какой же Вы мужлан! Кто же пьет коньяк из горлышка? Это неприлично! — язвительно смеясь, проговорила актриса и, не спуская с Нарышкина глаз, поставила тяжелый подсвечник на пол. Она оглядела грузную фигуру Сергея в мокром исподнем белье и презрительно фыркнула:

— Костюм на Вас, сударь, уж больно авантажный!

— Вам правда нравится? — «Гроза морей» сделал шаг в ее сторону.

— Ни с места! Стойте, где стоите! — теперь она держала пистолет двумя руками.

— Убьет еще, пожалуй! — пронеслось в голове у Нарышкина.

— Здравствуйте, Настенька! — стараясь придать голосу как можно больше радушия, сказал Нарышкин. (Он упорно пытался сообразить, что ему делать дальше). — Хотите немного коньяку?

— Не стоит!

— Хорошо тут у вас!.. Пока мы за одним пароходом приглядывали, вы на другой перебрались… Гляжу, обставились…

«Она успеет выстрелить раньше, чем я смогу вырвать пистолет», — думал Нарышкин, продолжая натянуто улыбаться.

— А помните, как славно провели мы с Вами время в усадьбе Вашего, так сказать, батюшки? — не придумав ничего лучшего, пробормотал Сергей, переминаясь с ноги на ногу. — Мне кажется, я Вам тогда был симпатичен… Да и Вы, признаться, произвели на меня изрядное впечатление.

— Полноте, сударь! — «Настенька» театрально и зло засмеялась, обнажая красивые зубки. — Как Вы могли мне понравиться? Вы же сущий медведь! Ни манер в Вас, ни изящества. Лев Казимирович верно говорит…

— Уж и не знаю, как теперь к Вам обращаться? — багровея от ярости, но все еще пытаясь потянуть время, поинтересовался Сергей. — К Вам и Вашему негодяю — «папеньке». Как, кстати, его драгоценное здоровье?

— Это Вам знать уже ни к чему! — нервно ответила «Настенька» и взвела курок. — Ни к чему знать, потому что сейчас Вы умрете!

— Убьете меня, как убили беднягу капитана… там, в Нижнем…

— Этот пропойца сунул свой нос туда, куда ему не следовало. Впрочем, Вы тоже!

Продолжая играть роль роковой женщины, она снова неестественно засмеялась и слегка прищурилась, прицеливаясь.

«Хороша чертовка!», — успел подумать Нарышкин, ожидая выстрела и чувствуя, что внутри у него все холодеет.

Однако выстрела не последовало. Вместо него раздался тупой удар. «Настенька» выкатила глаза, странно улыбнулась и повалилась на пол, выронив пистолет. Позади нее, сжимая в руках канделябр, стоял дядька Терентий.

С мостика послышались приближающиеся голоса.

— Ходу, сударик мой! — воскликнул дядька. — Сейчас здесь будут! Не отобьемся! Их тут что тараканов!

Нарышкин заметался по каюте, затем сгреб со стола Трещинского какие-то бумаги, шагнул к двери, переступив через распростертое тело актрисы.

— Убил что ли ты ее?

— Никак нет. Я ее легонько канделяброй приласкал. Жива будет! Оклемается! — бросил через плечо Терентий. — Давайте бумаги ваши сюда! Мешок тут у меня! Я на камбуз заглянул, прихватил, что под руку попалось!

По трапу «Костромы» уже гремели сапоги. Нарышкин и Терентий метнулись темным коридором к корме. Старый моряк прыгнул в воду первым. Принял брошенный Сергеем мешок и поплыл от парохода прочь, гребя одной рукой. По палубе загрохотало сразу несколько пар ног. Раздались выстрелы.

«Гроза морей» схватил висевший на корме фонарь и бросил его в Волгу. Напоследок выбросив протуберанец света, тот с шипением скрылся в волнах. Стало совсем темно. Сергей перемахнул через борт и, шумно хлопнувшись в воду, поплыл к берегу что есть силы, молотя руками и ногами. Несколько пуль шлепнуло по воде неподалеку от него. Внезапная боль обожгла плечо.

— Задели! — понял Нарышкин и почувствовал под ногами песчаное дно. Скрипя зубами от боли, он выбрался на берег. Пригибаясь, побежал к темнеющей на песке кучке одежды.

Пароход осветился огнями. Выстрелы с него хлопали часто, но пули пролетали теперь над головой и, срезая ветки деревьев, с чавканьем входили в стволы.

— Шлюпку спускают! — сообщил Терентий, подхватывая белье и обувь в охапку. — Побегли, сударь! Опосля оденемся!

Они бегом обогнули остров, и скоро впереди из тумана показалось яркое пятно костра.

Огонь разметали, залили водой. Впопыхах погрузились на шлюп и, оттолкнувшись от берега, поплыли в тумане, увлекаемые течением реки.

— В аккурат успели! — сказал Терентий, указывая на удаляющуюся песчаную косу, по которой сновали светлячки факелов и фонарей.

— Быстро они хватились! — заметил Нарышкин, морщась от боли и чувствуя, что рукав рубахи прилипает к телу.

Осмотреть его рану удалось, только когда остров оказался далеко позади. До этого огня не зажигали. Дядька осмотрел рану, перевязал и сообщил, что пуля прошла навылет.

— Заживет, как на собаке, сударь! Вы не сумлевайтесь! — бодро заявил он и перекрестил барина. — Знать, в рубашке родились!

— Переменить ее, однако, не мешает, — тихо сказала Катерина. — Дайте, я утром постираю.

Отужинали захваченной на камбузе парохода провизией. Окорок, балык и ржаной хлеб показались отменно вкусными.

— Вот это я понимать! — воодушевленно восклицал Заубер. — Это есть настоящий путешествий! Не хватайт только добрый бокал пиво!

— Ну да, как это называется… «тринкен бир унд шнапс», — морщась от боли, усмехнулся Сергей.

Утро рассеяло радужное настроение. Рассвет застал шлюп севшим на песчаную отмель неподалеку от крутого правого берега, поросшего высоким лесом. Поднявшийся легкий ветерок понемногу разгонял туман и вызывал трепет в парусах, однако шлюп увяз в песке изрядно и сходить с мели, похоже, не собирался.

— Ну все! Шламбаум, приехали! Проворонил мель, черт узкорожий, — набросился Терентий на Степана. — Я только на единую минуту глаз сомкнул, а он вместо того, чтоб вперед приглядывать, ворон считает! Титька ты коровья, а не впередсмотрячий!!!

— Говори, говори! Язык-то не купленный! — оправдывался Степан. — Где мне было углядеть, когда кругом так все утуманило…

— Что есть… «тить-ка»? — спросил пытливый Иоганн Карлович, но ему никто не ответил.

— Надо облегчиться, — нахмурившись, заявил Терентий.

— В каком смысле? — поинтересовался Нарышкин.

— А в таком, сударь, что придется всем вылезать и стаскивать нашу шкунку на большак.

Он первым подал пример, спрыгнув в воду. Все последовали за ним, только Аскольд, молча озирая волжские дали, остался безучастно сидеть на носу.

— Тебе что, особенное приглашение нужно, господин базилевс? — спросил Сергей, стоя по пояс в воде.

— Молчите смерды, как смеете предлагать такое вашему императору?! — ответствовал бывший «тиран», набрасывая себе на плечи рыбачью сеть.

— Сбрендил, болезный! — покачал головой Степан. — То-то я гляжу, он последнее время какой-то пяченый стал.

— Видать, пиеса ему всюю голову навинтила, он и попятился! — выдвинул версию Терентий.

— Прочь, прочь от меня, паучье семя! — гнул свою линию Аскольд, продолжая без почину сидеть на носу, опираясь рукою о бушприт.

— И когда успел угару набраться? — всплеснул длинными руками Степан.

— Слез бы ты, дядя, от греха, пока цел! — теряя терпение, сказал «Гроза морей». — Лучше сам подобру слазь…

Он сделал шаг по направлению к «императору», но остановился, прислушиваясь.

Откуда-то издали стал доноситься, разнесся над Волгой шум гребных колес приближающегося парохода. Терентий, прикрыв от солнца глаза, прищурился.

— Это они! Сюда чешут!

— Вот дьявол! — Нарышкин торопливо огляделся. — Торчим на этой мели, как пугало посреди огорода! Что делать-то будем, дядька?

Терентий оценил обстановку, попеременно поворачивая голову то на сидящий на мели шлюп, то на приближающийся пароход.

— Из воды не вылазить! — скомандовал он, наконец приняв решение. — Они подойдут с левого борта! Справу нас не обойти — мелко. Вы все схоронитесь за правым бортом. Меня им не узнать. Господина немца тож! Шкуну нашу они в глаза не видели, стало быть, ежели приголандриться, можно сойти за рыбаков!

Предложение было принято мгновенно, тем паче, что другой выход не пришел на ум никому. Упирающегося «императора» Нарышкин сгреб за борт самолично. Степан с Катериной, не заставляя себя ждать, укрылись в тени борта.

Терентий разделся по пояс, обнажив смуглый, крепкий еще торс. Протянул свою рубаху и картуз белокожему, будто сахарная голова, Зауберу. Тот, брезгливо морщась, переоделся, влез на борт, торопливо схватил сеть и принялся перебирать ее.

Пароход приближался. Нарышкин чувствовал это, присев вместе с другими за бортом. Шум колес стал громче, отчетливей. Когда до шлюпа оставалось несколько десятков саженей, пароход застопорил машину.

— Давай, Терентий, вжарь что-нибудь народное! — вполголоса приказал «Гроза морей».

Дядька, сидя на корме и поигрывая шкотом, во все горло затянул:

«Что за жизнь моряка!

Ка-ак привольна, легка!

О земле не грустим,

Словно птица летим —

Па-а волнам, па-а морям,

Нынче здесь, завтра там….»

— Замечательный выбор, — с убийственной язвительностью откликнулся на пение Нарышкин, обернувшись к соратникам. — Эта «народная волжская песня» из драмы «Артур, или шестнадцать лет спустя» принадлежит перу бывшего редактора журнала «Репертуар и Пантеон» Василия Степановича Межевича. Над ним еще Белинский насмехался … Впрочем, будем надеяться, что господин Трещинский этого не вспомнит!

Сергей, привстав из воды, выглянул из-за борта. «Кострома» проходила слева от шлюпа и, не спеша, дрейфовала вниз по течению. У поручней ее стояли люди и глядели в сторону севшего на мель суденышка.

Лиц было не разобрать, но Нарышкину показалось… да, не могло быть никаких сомнений, что он может различить холеную, ненавистную физиономию Левушки.

«Па-а волнам, па-а морям,

Нынче здесь, завтра там!»,

— горланил Терентий, проникнувшись сюжетом песни.

Иоганн Карлович продолжал рассеянно тискать в руках сеть, делая вид, что не обращает на пароход ни малейшего внимания. Только теперь Сергей заметил, что на носу немца предательски поблескивает на солнце позолоченное пенсне.

«Я моряк. Хорош собою,

Мне лишь два-адцыть лет.

Полюби меня душою…

Что ж она ему в ответ?»,

— выводил свои рулады над Волгой дядька Терентий.

— Ишь, дурень, распушился! Соловьем разливается! — проворчал из-за борта Степан.

«Ты, моряк, уедешь в море,

Полюблю другого с горя.

Без любви, ой, да веселья нет…»,

— неслось над рекой.

— Вот послал бог тенора! — раздраженно буркнул Нарышкин, делая отчаянные попытки привлечь внимание Заубера. — Стекла сними, Иоганн! — зашипел он немцу, но тот не услышал и, поглощенный созданием образа рыбаря, поблескивая позолотой оправы своего penz-nez, упорно теребил сеть. Более того. Желая прийти на помощь Терентию, Иоганн Карлович тоже затянул песню о славных моряках. Говорилось в песне о некоем капитане по имени Йохен Шютт, штурмане по имени Ханс Кикебуш и еще о пятерых членах экипажа парусника, следующего к Гибралтару с грузом корицы и оливкового масла. Обо всем этом Иоганн Карлович с немецкой обстоятельностью и довольно неплохим баритоном пел на родном языке.

— Ну все, — сказал Нарышкин, взявшись за голову. — Шпилен зи полька!

— Кажись, пронесло! — шепотом сообщила выглянувшая из-за шверта Катерина. — Ужасти, какие! Я прямо ног под собой не слышу!

И тут, как на грех, прорезался молчавший доселе Рубинов. «Император», на некоторое время прикусивший свой божественный язык, вдруг встрепенулся и решил напомнить о себе:

— Ужо, приходит час расплаты!.. — визгливо крикнул он, вырываясь из рук державшего его Степана, поднимая брызги и пытаясь влезть обратно на борт. Сделать ему это, впрочем, не удалось, потому что обернувшийся на крик Нарышкин, ляпнул его пятерней по блестевшей на солнце лысине и погрузил в воду с головой.

— Неправедных сметут… — булькая, успел сообщить «император» и пустил пузыри, продолжая беседовать уже с рыбами. На борту «Костромы» возникло движение, но тут Терентий встал в полный рост и закричал, сложив ладони рупором:

— Стерлядки не желаете, господа? У нас стерлядка самопервейшая!

Ответа не последовало. Выпад Аскольда, как и пенсне Заубера, остались, по-видимому, не замеченными на пароходе, который течение уже пронесло мимо. Через минуту, исторгнув из трубы дым, он замолотил воду лопастями гребных колес, стал удаляться и вскоре скрылся за рваными клоками тумана. Разведенная им волна приподняла шлюп и стащила его с мели.

— Все на борт! — приглушенно скомандовал дядька.

Это было выполнено без промедления. Дрожащая от холода команда шлюпа со всей возможной стремительностью выскочила из воды. Некоторое время потребовалось для того, чтобы извлечь из Волги и откачать не к месту прорезавшегося «императора». Когда он перестал откашливать воду, то снова уселся на носу судна, нахохлился и мутными глазами вперился в пустоту.

Терентий поворочал румпелем, потянул гика-шкот, и паруса снова наполнились ветром.

— Они возвертаются! — внезапно крикнул Степан, указывая корявым пальцем на брешь в остатках тумана, из которой снова вынырнул пароход.

— Ходу, родимая! — «беря ветер», воскликнул Терентий. — Шалишь-мамонишь, нас теперя не захомутать!

Шлюп, пеня воду, бодро побежал левым галсом. «Кострома», испустив пронзительный, режущий слух гудок, стала разворачиваться поперек течения реки, однако проворности у парохода было куда меньше, чем у юркой подвижной «шкунки».

Она успела отбежать на порядочное расстояние и была уже на середине реки, но тут ветер неожиданно скис, и паруса обмякли.

— Ах, дьявол! — сорвался Нарышкин, наблюдая, как пароход, сделав разворот, направляется к ним. — Пожалуй, что нагонят и раздавят, как скорлупку. Что делать-то будем, адмирал? Как там в твоей песне, дядька Терентий? «Полюби меня душою, что ты скажешь мне в ответ?»…

«Гроза морей» мельком взглянул на Катерину.

— Не зуди, сударь мой! — хмуро отвечал старый моряк. — А лучше убери этого баклана с носа. Мне из-за него фарватера не видать!

Аскольда стащили в каюту, где бывший византийский диктатор тут же забился в угол и, качая головой, принялся плести околесицу. Поймав очередной порыв ветра, шлюп вновь ходко побежал вперед, но пароход уже нагонял, с каждой минутой увеличиваясь за кормой в своих размерах. Терентий по-прежнему, нахмурившись, крепко держал одной рукой румпель, другой шкот. Временами он привставал, силясь разглядеть что-то впереди. Шум гребных колес за кормой стал тем временем совсем нестерпимым.

Терентий вскочил, внимательно глядя вперед по ходу движения судна.

— Держи, сударь! — он передал румпель Нарышкину. — Правь так, покуда я не скажу!

Дядька стремительно взлетел по вантам на верхушку мачты и стал напряженно вглядываться в бегущие навстречу волны. Очередной порыв ветра снова заставил пузыриться парус. «Гроза морей» вспотел и напрягся, удерживая рвущийся из рук шкот. Шлюп бодро побежал вперед, слегка подскакивая на волнах, но время было упущено. На пароходе тоже поднажали. Дым из трубы повалил гуще, его колеса месили воду с дьявольской частотой, все прибавляя и прибавляя обороты. Пена летела от него во все стороны так, что над палубой «Костромы» появилась небольшая радуга.

— Мель прямо по курсу! — подал голос с мачты дядька Терентий. — Как скажу — повертай! Румпель вправо до отказу!

Оба судна шли теперь в кильватерной линии. Пароход, пристроившись прямо за кормой, продолжал увеличиваться в размерах. Его капитан, судя по всему увлекшись погоней, имел очевидные намерения догнать шлюп и раздавить его корпусом. При этом на какое-то время он позабыл об опасностях, которые могла таить в себе река…

— Повертай! — заорал Терентий, спрыгивая с мачты. Сергей торопливо переложил румпель. Шлюп, накренившись, рыскнул влево. Парус тут же заполоскал и безжизненно повис, будто старая полинявшая тряпка.

— Голову береги! — предупредил «адмирал», ухватившись за гик и перебрасывая его в сторону. Тяжелый брус, провернувшись в вертлюге, сбил картуз с головы Нарышкина и опрокинул на палубу сидевшего у правого борта Степана. Парус снова затрепетал и наполнился ветром. С мостика парохода раздался отчаянный крик. Машина его застопорилась, но было уже поздно. С хрустом и скрежетом «Кострома» налетела на мель. При этом оттяжки, держащие трубу парохода, лопнули, и она, продолжая исторгать из себя клубы дыма, со страшным грохотом рухнула за борт.

— Наша взяла! — подбирая картуз и размахивая им, вскричал Нарышкин. Команда шлюпа поддержала, и над волжскими водами разнеслось дружное и раскатистое «ура!!!».

Глава десятая НАД ВЕЧНЫМ ПОКОЕМ

«У врат обители святой

Стоял просящий подаянья

Бедняк иссохший, чуть живой

От глада, жажды и страданья».

(М. Ю. Лермонтов)

Шхуна уверенно неслась по волнам, удаляясь от плотно севшего на мель парохода.

— Теперь им нас не почем не взять! Баста, голавлики, отплескались! — торжествовал Терентий. — А то ишь чего удумали, бакланы, потопить хотели, а вот «накося выкуси»! — он показал убедительную дулю покренившемуся на бок незадачливому судну.

Однако радоваться было еще рано, с враждебной стороны раздался первый выстрел, а потом пошло-поехало, свинец засвистел рядом с лодкой, несколько пуль с противным причмокиванием вошли в борт и мачту.

— Ложись! — заорал Нарышкин.

Все за исключением Терентия и Аскольда попадали на дно лодки.

Дядька, мужественно пригнув голову, продолжил править, уходившей от преследователей шхуной, а развенчанный «базилевс», будто ничего не замечая вокруг, встал во весь рост на носу шлюпа и что было мочи надрывно завопил:

«О-о-о, трижды проклятое время!

Жестокое и злое племя!

Но брошенное в лоно семя

Ужо растет и сбросит бремя!»

— Ложись, дурак, убьют! — закричал ему Сергей.

Но декламатор, закатив глаза к небесам, простер длань над Волгой. На лысине его резвились солнечные зайчики. Не обращая внимания на свист пуль, он продолжал вопить:

— Огнями смрадными пожаров я изничтожу этот край.

Все вывернется наизнанку, и адом обратится рай!

Подайте меч мой и кольчугу, подайте трубный, верный рог!

Я покажу вам, негодяи! Я — червь! Я — раб! Я — царь! Я — Бог!

— Сбрендил! Окончательно затмился! — Нарышкин вскочил и, ухватив извивающегося, как уж, обезумевшего актера в охапку, повалил его на дно.

Впрочем, шхуна уже вышла из-под обстрела. Пули вяло шлепали по воде за кормой в паре десятков саженей от цели.

— Отбой! Суши весла! — объявил дядька Терентий.

На всякий случай команда Нарышкина еще некоторое время полежала, хоронясь от выстрелов, а потом все разом зашевелились.

Севший на мель пароход таял вдали, а впереди широко, пожалуй, на несколько верст, от берега до берега раскинулась Волга. Связанный по рукам и ногам антрепренер на время затих. Он лежал на вонючих рыбацких сетях, хлюпал носом и угрюмо косил налитым кровью глазом в сторону Нарышкина.

— Ну вот, насилу убегли! — оглядываясь по сторонам, удовлетворенно крякнул кормчий.

— А что толку?! — хмуро отвечал Сергей. — Клад все равно остался у Трещинского! И заполучить его будет куда как сложнее. Мерзавец Левушка знает, что мы выследили его. Он теперь, пожалуй, изменит курс, и только мы его видали!

— Ну, это уж, сударь мой, навряд ли! На пароходе могли сразу курс поменять и не ворочаться. Или в туман бы ушли, и поминай, как звали! А они, однако же, за нами погнались, будто настеганные! Спрашивается: из-за чего? Уж не из-за того ли мешка с провизией, который я на камбузе у них к рукам прибрал?

— Постой, там ведь были бумаги какие-то; ну, те, что я сгреб со стола Трещинского.

Сергей запустил пятерню в мешок с продуктами и вытряхнул из него пожелтевшие рукописные листки.

— Может быть, он возвращался вот за этим?

Нарышкин осторожно разложил листки на колене, прикрывая их от ветра.

— Не разобрать ни бельмеса! Тут все не по-нашему! Иоганн Карлыч, может ты сумеешь докумекать?

— Осторошнее! — немец бережно принял рукопись у Сергея, приблизил ее к лицу, всмотрелся в замысловатую вязь букв.

— Это есть гретшеский почерк… но не совсем обычный… что-то тут есть не так. Мне нужно время, чтобы читать. Документ очень старый… — он протер пенсне и, углубившись в изучение бумаг, позабыл, казалось, обо всем…

Вскоре пристали к одному из берегов, над которым на высокой круче белел монастырек. К воде сбегала деревянная пристань, портомойня, клети с рыболовными снастями и судовыми принадлежностями. На берегу кверху свежепросмолеными глянцево-черными днищами лежало несколько лодок.

— Вот отсюда будет удобно следить за рекой. Упускать Трещинского нам никак нельзя! — объявил диспозицию «Гроза морей». — Клад этому негодяю с его бандой я не отдам!

Команда сошла на твердую землю, чтобы привести себя в порядок. Аскольд выскочил из шлюпа, как ошпаренный, и сразу чесанул в гору, да так прытко, что его еле удалось изловить и связать, при этом он умудрился укусить Терентия за ногу. Кое-как бывшего «монарха» успокоили. Он забился под огромный лопух и сидел там молча, только зыркал по сторонам безумными злыми глазками, да временами судорожно всхлипывал.

— Совсем, видать, повредился, бедолага! В мерихлюндию впал. Пусчай посидит, оклемается; глядишь, и возвернется в умственную жисть! — посочувствовал Рубинову ранее не замеченный в подобной снисходительности Степан.

— И то верно, батюшка, — поддержала отца Катерина. — Жил себе человек, в тиятрах представлял, а тут на тебе — и пожар, и потопление, и стрельба кругом. Этакого не всякий сдюжит!

Аскольд услышал реплику Катерины и жалобно заскулил, испустив жирную, как смола, слезу.

— Оно и к лучшему, — заметила Катерина. — Пускай его поплачет. Глядишь, похондрия-то наружу и выльется! Не надо человека теребить.

— А ведь и правда, — смягчился «Гроза морей». — У Аскольда, ко всему прочему, по-видимому, водная боязнь. Я про такое слышал. Вон, как из лодки убегом дунул, аж пятки задымились.

Команда оставила безумца в покое, приставив следить за ним дядьку Терентия, который, поглядывая одним глазком за Аскольдом, принялся развешивать на прибрежных кустах верхнюю одежду для просушки.

Заубер, уединившись, присел на продырявленный рыбачий челн и, что-то бормоча себе под нос, продолжил изучение манускрипта. Остальные решили подняться к монастырю.

Вид на Волгу от древних, беленных известью монастырских стен открывался изумительный. У подножия крутобокого холма голубой лентой расстилалось беспредельное, казалось, водное пространство. Сергей должен был признаться себе, что это, пожалуй, один из лучших виденных им пейзажей во всей необозримой матушке России. Под стенами монастыря шелестела, обдавая прохладой, аллея молодых лип.

— Вот где бы лежать, — с неожиданной дрожью в голосе произнес Степан, когда часть команды, запыхавшись, взобралась на холм. — Вот она где — манность небесная! Хорошо! Отдохновенно!

Нарышкин утер разгоряченное лицо, огляделся и заметил:

— Вид, Степан Афанасьич, не спорю — преизрядный, однако я бы предпочел уж ежели и лечь, то по ту сторону ограды.

Массивные ворота с покосившейся церковью над ними были заперты и, пройдя приземистой калиткой, в которой Нарышкин едва не застрял, наши герои оказались у собора, окруженного кованой решеткой монастырского кладбища. С трех сторон к нему подступали кельи, трапеза, деревянные службы и прочие строения. У самой ограды в траве лежало несколько позеленевших, внушительного вида стволов старинных пушек. Братии не было видно, кроме тщедушного малого в грязном подряснике. Инок ползал на коленях между могильными плитами и был, казалось, целиком поглощен выпалыванием сорняков.

— Эге, да у них тут, как я посмотрю, своя артиллерия имеется! — прицокнул Сергей, глядя на пушки и как будто что-то смекая.

Услышав фразу, брошенную Нарышкиным, послушник выпрямился и отложил ножницы.

— Дык это… В прежние времена ватаги у нас тут по берегам шалили, — пояснил он. — Вот оно и приходилось антилерией оборон держать.

— Ну так, то когда было… — усмехнулся Сергей. — Сейчас-то пушки уже, поди, ни к чему.

Будущий монах ощерился и покачал головой:

— На светлой седмице митрополит наезжал. Так ему братия ферверьх устраивала. Так пальнули, что только господи помилуй! Воздуся уж больно сотрясались — паче грома небесного!

— Хорошо тут у вас! — похвалил Нарышкин, продолжая разглядывать пушки.

— И впрямь, — подхватил Степан, во все стороны вертя худой гусиной шеей. — Такое нутряное упоение, такая сладость елейная на душу нападает, что вот, казалось бы, так и лег вон под тем камушком!

Послушник поправил скуфью и посмотрел на разлившегося соловьем Степана неодобрительно.

— Камень эвтот есть реликвь от преподобного отца нашего Макария, который обитель сюю основал. В стародавние времена Господь сподмог ему от татарского полону скрыться. Вышел отец Макарий на Волгу, сел на эвтот камень и поплыл на ем чудесным образом вверх по реке от Казани к Нижнему. А покудова плыл, вышел тута на бережок; дай, думает, поставлю обитель Божию… Поплевал на ручки, тяп топориком, глядь — монастырь наш уж готов изделался! Перекрестился отче, поблагодарил Господа и дале себе поплыл.

— На чем же он поплыл, раз камень тут остался? — поинтересовался было Нарышкин, но внезапно покой и тишина обители были нарушены. Тревожно и часто ударил колокол. Из чрева храма черной массой выплеснулась стоявшая службу братия.

— Что случилось? — поинтересовался Нарышкин у спешивших мимо келейников.

— Пожар, говорят, на пристани! — фальцетом выкрикнул на бегу один из монахов, по-бабьи подбирая края рясы.

Предчувствуя неладное, Сергей метнулся за ворота.

…Выпростав столб черного дыма, клубами поднимающегося к небу, у воды горели клети, близко друг к другу стоявшие на сваях. Охваченный пламенем, никем не управляемый шлюп медленно дрейфовал вниз по течению реки. На крыше занявшегося огнем сарая приплясывал невесть как освободившийся от своих пут Рубинов.

— Прыгай, баклан ты этакий! — орал ему Терентий, мечась в дыму. — Прыгай, черт тебя дери, сгоришь!

Сошедший с ума антрепренер выкрикнул в ответ что-то патетическое и, закашлявшись, воздел руки к небесам. Ветер отнес его слова в сторону, и Сергей не смог разобрать содержание речи бывшего «императора Византии». По берегу суетились монахи с ведрами и баграми.

— Я, сударь, только на минуту отвернулся, глядь — а этот оглашенный уже шкуну нашу запалил и за монастырское добро принялся! — в отчаянии крикнул Терентий. — Вона, как занялось! Потому — смола там! Сгорит все как есть! Дурацкое-то дело, оно нехитрое!

— Все! — тяжело дыша от быстрого бега, выдавил Нарышкин, глядя вослед уплывавшему вниз по Волге факелу, который еще недавно был шлюпом.

— Прощай, наш кораблик!

Сергей хотел, было, броситься на помощь Рубинову, но у него на руке повисла подоспевшая Катерина:

— Сергей Валерианович, куда Вы! И его не спасете и себя погубите!

— Ах ты, горе-то какое! — причитал Степан. — Спалил! Как есть спалил себя, раскольник окаянный!

Заубер тер пенсне, удивленно наблюдая за происходящим. В руках он все еще держал манускрипт.

— Aut Caesar, aut nihil*… — пробормотал он растерянно.

— Пусти Катерина! — Сергей вырвался из рук девушки и, прикрываясь рукой от дыма, решительно зашагал к сараю.

— Не пущу! Сережа! Ты же ранетый!

Внезапно длинный протуберанец пламени, выпроставшись из-под кровли, сильно клюнул сумасшедшего, и тот, инстинктивно отпрянув, с шумом свалился с крыши в росшие у кромки воды камыши. Сразу несколько рук подоспевшей на пожар братии выдернуло его оттуда. Поджигатель блаженно улыбался, хотя и трепетал, как осиновый лист. Глаза его были совершенно осоловелыми. Лицо и лысина покрылись копотью.

— Пещь огненную вздул! — сообщил он обступившим его монахам. — В пламени очистимся, не правда ли, господа?!

— Куда ж его теперь болезного? — сочувственно вздохнула Катерина.

— Да, с собой его брать нельзя: и нам обуза, и ему маета… — задумался Нарышкин. — Надо было оставить его в Нижнем, на растерзание почтеннейшей публики.

— А давайте его в монастырь определим. Ему там покойно будет. Душе отдохновение, и монахи опять же приглядят, — предложил Степан. — При божественной красоте всякая заблудшая душа враз опамятствуется. Глядишь, и отряхнется человек от своих страстев.

— Это он дело говорит, — вставил Терентий. — Вот только как в монастырь этакий брандер подсунуть — ума не приложу. Кто ж поджигателя в божью обитель пустит?

Братия тем временем уже оставила попытки спасти смоляной сарай и стояла поодаль, наблюдая за тем, как огонь с возрастающей силой пожирал строение.

— Да, убытки нам возместить нечем… — Сергей нахмурился. — Могли бы шхуну инокам предложить, так ведь этот доморощенный Нерон и ее спалил… Вот, разве что, отдать жемчуг?

— Нерон христианских мучеников дикими зверями терзал, когтями железными когтил, пламенем огненным палил! — вдруг заблажил Аскольд-Антон.

— Ну вот, опять началось, — развел руками Нарышкин. — По новой, что ли, его вязать?

На вопль поджигателя обратили внимание монахи. От братии отделился высокий седовласый старец и направился к путешественникам.

— Христос с вами, люди добрые. По здорову ли живете? О чем сей человек кричит и как в огне оказался? — монах хотя и вопрошал учтиво, однако сивые брови его были сурово нахмурены…

Несмотря на то, что вопрос предназначался не ему, «экс-император» отреагировал немедленно:

— А-а-а, чернец! С виду монах, а душа в штанах! — выкрикнул он, указуя пальцем на старца.

Стоявший рядом Степан чуть было не задохнулся от возмущения неожиданной дерзостью сумасшедшего, но монах ничуть не смутился, а наоборот — осмотрел на непрошеных гостей, казалось, более заинтересованно.

— Иноки сраму не имут,

А под полами блуд дерут!

Монастырская наливочка сладенька,

А во сне бабенка гладенька!

Вот такая материя —

Пропадает империя!

— зачастил скороговоркой Репкин-Рубинов.

Монах продолжал с любопытством рассматривать помешанного.

— Что пялишься, косоротый?

Стопудовый … тебе в ворота!

Попил, погулял всласть,

А теперь земные поклоны класть?

Не будет тебе спасения,

Накося-выкуси воскресение!

— и Репкин сделал в сторону чернеца весьма недвусмысленный жест.

Монах наконец смутился и сотворил крестное знамение.

— Ох, как костерит… иретик! — в голосе его послышалось уважение. — А и то ведь, верно… подзаелись. Не так живем… не по Писанию! Эх, грехи наши тяжкие!

— От теплых морей до холодного края, империя умирает! — продолжал раздираться антрепренер. — Забыли о Божьей каре? Твари… твари! — Аскольд порвал на груди мокрую рубаху и залился слезами.

План в голове Нарышкина сложился мгновенно.

— Вот, отец мой, блаженный человек, — смиренно проговорил он не своим голосом, кланяясь монаху и опуская очи долу. — Мы в Астрахань плыли, он и прибился к нам по дороге. По святым местам путешествует, про божественное говорит и все пророчествует. Только вот… в стихах уж больно искушен, по сему случаю у него в голове поворот учинился — зрит неизбежное будущее и имеет всевозможные видения! А теперь вот испытать себя огнем захотел. Может, вы его с братией… того… молитвами отчитаете?

Два дюжих инока подхватили расслабленно повисшего у них на руках «пророка» и бережно понесли его в обитель. Седовласый монах, судя по всему, заинтересовался способностями новоявленного блаженного, который, прикрыв глаза и заплетая ноги, продолжал витийствовать:

— Сказано вам в писании: «Будьте как птицы небесные…». А вы налетели, как воронье: «Это мое и это мое!»

…Аскольд вещал всю дорогу до монастыря, довольно складно сочиняя обличительные вирши антиклерикальной направленности, чем приводил старца в тихий восторг.

— Воистину, блаженный человек! — говорил он, с умилением глядя на Рубинова, и на глазах монаха проступала непрошенная слеза.

На виновника переполоха вышел посмотреть сам отец игумен. Перед настоятелем Репкин вновь обрел силы, стряхнул с себя иноков и понес густую ахинею, перемежая ее богословскими словечками и цитатами из Библии. Братия глядела на «пророка» с немым изумлением. Нарышкин только диву давался. Сумасшествие Аскольда действовало на монахов безотказно.

— Какого же он ремесла будет? — поинтересовался настоятель, рассматривая кружащегося, как турман, по монастырскому двору Рубинова.

— Не стал ни сеять, ни пахать, а вышел к церкви на село.

Влез на паперть, скинул шапку — вот тебе и рукомесло! — нашелся с ответом Аскольд.

— Вот дает! — послышалось в толпе монахов.

— А во славном, было, граде Константина… — продолжал завиваться блаженный. — А и жил себе славен Клавдей царь. Не было у Клавдея отроду ни жилья, ни казны, ни огороду…

— Это становится утомительным! — тихо сказал Нарышкин Терентию.

Однако настоятель монастыря отец Нектарий умильно щурился и потирал пухлые белые руки. Он быстро смекнул, какую выгоду сулит обители собственный пророчествующий блаженный. Настоятель принялся строить планы, как к монастырю потянутся заинтересованные богатые богомольцы, вдовые помещицы с подношениями и прочие жертвователи всех мастей, желающие послушать пророка… «Только бы уговорить его совершить постриг!..». Последнее, впрочем, не представлялось отцу Нектарию затруднительным. Игумен дал указание отвести блаженного в особую келью, присматривать за ним и все, что изречет, надлежащим образом записывать.

— Ушицы ему дайте! — крикнул вслед монахам, уводящим Аскольда, настоятель. Он распорядился, чтобы спутников Нарышкина накормили в странноприимном доме.

Сергея же он принял тет-а-тет в своей просторной, чистой келье, в которой из обстановки были только сундук, два дубовых кресла и огромный, канцелярского вида стол, на котором расположились письменные приборы, стопка амбарных книг и старинное, богато украшенное евангелие изумительной работы. Дело «пророка» обговорили быстро, порешив его к обоюдному согласию на том, что блаженному человеку лучше всего побыть некоторое время в стенах монастыря. Чтобы обеспечить Аскольду должный пригляд и слегка сгладить последствия пожара, Нарышкину пришлось расстаться с одной из двух последних жемчужин. Немного поколебавшись, он передал перламутровую бусину настоятелю, чем весьма расположил его к себе. Отец Нектарий проводил Сергея в смежную с кельей, вполне мирского вида комнату.

Батюшка оказался большим любителем рыбной ловли.

— Рыбалка у нас тут весьма хороша! — отец Нектарий благосклонно сощурил маслянистые, выпуклые глаза и кивнул на синеющую за окном Волгу. — Вот ведь и Сам-осподь, на что уж был свят, а и он не чурался! На Генисарецком-то озере рыбку, поди, лавливал! Это он человеков потом уж стал… — настоятель благожелательно тряхнул главой, когда вошедший служка поставил на стол тяжелый серебряный поднос, на котором были ковчежец с икрой, балык, белый хлеб и изрядная бутыль черного монастырского вина, при виде которых у Нарышкина рот наполнился слюной.

Потом поднесли еще жареных карасей, запеченного в сметане сома и хрустящих соленых груздей, золотые слитки копченой стерляди.

— Лещ у нас тут знатный! — продолжал настоятель. — Во всей Волге лучше не сыщешь… Ну, с Богом! За здравие!..

— Я, сын мой, этих сетей на дух не признаю. Сим занятием у нас братия промышляют. Только на уду и ловлю! Лещ с подлещиком влекутся за милую душу! Однако надобно прикормить хорошенько! А в прикорм — первое дело пареные отрубя! На перловку хорошо берет, мякишем моченым не гребует. Но, — отец Нектарий поднял перст и покачал им, — есть у меня один секрет. Лампадное масло добавляю в прикорм, и они, голубчики мои, аки птахи, слетаются к удилищу!..

Ты вкушай, сын мой, не стесняйся! Иные, в миру, любят прикармливать опарышем, а я — и боже мой! Этак, еще чего доброго, на червя навозного ловить? Ведь червь он кто? — батюшка пытливо посмотрел на уписывавшего балык Нарышкина. — Червь он все равно, что змий на утробе своей влачащийся. Стало быть — гад ползучий! А посему, сын мой, леща бери только на отрубя — вот тебе мое слово! И как только лещ восколебался — тут же подсекай! Да бери его милостивца сачком!.. Твое здравие!

Сергей согласно кивал, отдавая должное восхитительному балыку и чудесному терпкому вину. Монастырская жизнь нравилась ему все больше и больше.

— А белуга какова? — разводил руками настоятель. — Похлеще твоего кита будет! Такой Иону проглотить, что тебе оскоромиться! До десяти пудов рыбину брали! В несколько сажен! Сама серая, что твой пепел… (Нарышкин скромно опустил глаза, вспомнив недавнее пожарище.) …брюхо побелее будет, а нос вохрянной! — отец Нектарий дотронулся перстом до собственного носа. — А с осьмипудовой рыбы аж два с половиной пуда икры брали, вот как!

Сергей слушал настоятеля рассеянно, продолжая думать о своем.

— Пушки вот у Вас, батюшка, во дворе… Говорят, самому митрополиту фейрверк устраивали?

— Да разве это ферверк? — взметнулся настоятель. — Так, только неосязаемый звук один! Владыко даже не заметил. Воробей, к слову сказать, громче чихнет! А пушки — это еще с прошлых времен. Разинцы у нас тут баловали. Бога позабыли, вот и стали нечестивые дела творить.

Отец Нектарий сделал изрядный глоток.

— Много тут по лесам шатается народу всякого… Потому — береженого и Бог бережет… Вот был у меня Никитка-хромой, всем пушкарям пушкарь! Бывало, пальнет так, что аж твердь земная сотрясается — вот какой человек! Под Рождество ежли даст залп — до самой масленой недели в ушах гул непроходящий стоит! А эти только так, попукали малым зарядом и обрадовались — «ферверк»! Хоть бы усовестились сие говорить! Им бы только языки свои злоротые почесать…

— А где же сейчас ваш пушкарь? — поинтересовался Сергей, чувствуя, что разговор для него принимает интересный оборот.

— А-а-а… — протянул настоятель и раздраженно махнул рукой. — В скиту он живет, на острове, версты с две ниже обители. Такой неудобный человек оказался, все равно, что твой алтынный гвоздь в заднице, прости Господи! Взяли мы его к себе из милости. Он-то ведь был кто? Нищеброд, голь перекатная. Валялся по папертям да кабакам, пропил все, что имел, один только крест нательный на нем и оставался. Пожалел я его, думал вразумится, а он прижился, отъелся и давай свой норов выказывать. С братией у него ладу не стало — воры, говорит, мошенники! Одному в рыло, другому… Дошло до того, что он, еретик, на меня голос подымать принялся! — с раздражением буркнул отец Нектарий и хлопнул ладонью по столу.

— И что же дальше было? — заинтересованно спросил Нарышкин, чувствуя, что пушкарь ему уже нравится.

— Велел я его выдрать как следует, дабы гонор свой умерил. Поучили его мои молодцы на славу… Так он, как только на поправку пошел, дал деру из обители. Лодку увел, забрал с собой порох, пушку умыкнул, кладовую почистил, а перед тем, как сбежать, хотел даже бонбу в трапезную метнуть. Вот каков ушкуйник! Уплыл на Волгу, поселился на острове, поставил скит и живет там как … — настоятель, к удивлению Нарышкина, вставил непечатное слово из числа тех, которыми так богат разговорный русский язык. Спохватившись, он искоса поглядел на Сергея, перекрестил рот и продолжал.

— Мы его усовестить пытались. Я людей отряжал, дабы вразумить его. А он, как только лодку с острова завидел, принялся из пушки палить, да так, что едва не перетопил всех! Ужели с таким сладишь? Я об нем и Владыке сообщал и губернским властям жалобы слал, да все без толку! Такой окаянный человек выказался, что Боже упаси!

После трапезы в странноприимном доме путешественников оставили в покое. Урезонившийся Аскольд, испив целебного отвара, крепко спал в отведенной ему келейке. Степан попросился в храм достоять прерванную службу. Заубер, Терентий и Катерина решили вернуться на пристань. Что делать дальше никто не знал. Дорогой компанию нагнал Нарышкин.

— Диспозиция такая, — объявил запыхавшийся «Гроза морей». — Терентий, ты наблюдаешь за рекой. Смотри в оба, нам важно не пропустить пароход Трещинского. Иоганн Карлович, Вы займитесь этими старинными документами. Чует мое сердце, неспроста они были в каюте у Левушки. А я пока возьму лодку и сплаваю в одно место, тут неподалеку. Надо кое с кем перетолковать!

— Сергей Валерьянович, а можно мне с Вами? — неожиданно попросила Катерина.

Нарышкин взглянул на девушку и понял, что в глубине души надеялся и ждал именно этой просьбы.

— Почему бы нет? — он пожал плечами и впервые за весь день улыбнулся.

Плавание вниз по течению, до небольшого лесистого островка, расположенного аккурат посреди реки, много времени не заняло. Взятая у монахов лодка стремительно бежала по воде, подчиняясь мощным гребкам Нарышкина. Поначалу, слегка рисуясь перед Катериной, Сергей не рассчитал силы и едва не переломил весло. При этом он забрызгал девушку с ног до головы, однако потом приноровился, и лодка пошла ровнее. Всю поездку оба молчали, стараясь не смотреть друг другу в глаза.

Хромой Никитка, одетый в какие-то лохмотья, встречал незваных визитеров у самой кромки воды. Маленький, рябой, худой, как цыганская лошадь, заросший апельсиново-рыжими волосами, он пытался отпихнуть лодку и не дать Нарышкину причалить, однако силы были явно не равны.

Награжденный парой добрых затрещин, пушкарь обмяк и присмирел. Молча, поблескивая злыми, умными глазками, он сидел на песке и смотрел аспидом, наблюдая, как Сергей привязывает лодку.

— Я тут тебе собрал кое-чего, — сказал ему Нарышкин, помогая Катерине выбраться на берег. Он тряхнул мешком с провизией, прихваченной у монахов. Из мешка булькнуло. Никитка заинтересованно засопел.

— Веди, что ли, показывай свои хоромы. Дело у нас к тебе! — безапелляционно заявил «Гроза морей», принуждая отшельника осмотреть его жилище.

Бревенчатый скит выглядел несколько кособоким, однако сработан был крепко, и крест над его лыковой кровлей указывал прямо в небо. Вокруг жилища высились холмики рыбьих костей и прочего мусора растительного и животного происхождения. Небольшая пушка на самодельном лафете у входа грозно смотрела в сторону Волги.

— Одичал, верно, совсем? — спросил Нарышкин, с приязнью разглядывая пушку.

— А хули. И одичаешь тут, — хмуро согласился Никитка, в свою очередь поглядывая на мешок.

В хижине попахивало отхожим местом, поэтому разговор состоялся на свежем воздухе, тем более что с невысокого пригорка, на котором стоял скит, открывался великолепный вид на реку. Для начала выпили бутыль монастырского, закусив балыком. Катерина, слегка покрасневшая от искренних слов отшельника, отправилась осматривать остров. Быстро захмелевший Никитка поделился своими взглядами на жизнь.

— Гаменное вино, барин! — заявил он, наливая деревянную плошку, служившею ему бокалом, до краев. — Бога не помнят, потому делать не умеют. Восподь за такую баланду по шеяке наклал бы. Он-то, поди, когда воду на вино пущал, этакой дряни и в рот бы не стал брать!

Разговорившийся отшельник в нескольких словах описал свою прошлую жизнь в обители и свои отношения с монахами, которых именовал не иначе, как «сучьими крысятами».

— Живу, барин, как кобел лесной, зато на воле и с Восподом! — откупоривая очередную бутыль, говорил Никитка. — Такой-то красоты, хошь весь свет изойди, нипочем не сыщешь. Я тут сам себе янарал, потому — воля! Домекаешь? Одежа только вся изветошилась, а так — кум королю! Пропитание — вот оно, в реке, бери, сколько хошь, в лесу грибов — ломай, не хочу. А чтобы христарадить да чужие окна грызть, это не по мне!

— Хорошо тут у тебя, — соглашался Нарышкин. — Только ведь достанут и здесь.

— А ежли «крысюки» сунутся кто, я им ка-а-ак выпишу картечью! Были примеры…

В этом месте разговор плавно перешел к баллистике, и косеющий от выпитого вина отшельник предложил пальнуть из орудия.

— Трехфунтовая, полевая, Олонецкой работы! — любовно похлопав пушку ладонью по стволу, сказал Никитка. — Еще, поди, с Царя-петровских времен!

Он принес из хижины принадлежности для стрельбы. Зарядил пушку, попутно делая пояснения.

— Вот гляди сюда, это — банник; чтоб нагару не было, прочищаем у ей ствол. Это вот — шуфла, в ее кладем картуз с порохом, пробку, ядро и пыж. Всю эту требуху загоняем в нутро и прибойничком притаптываем, — Никитка удовлетворенно крякнул. — Теперь берем и прокалываем картуз. Сыплем порох затравочный, запаляем и па-а-берегись!..

Грохот от выстрела вышел преизрядный. Пушка окуталась едким дымом. Взбив столб воды, ядро хлопнулось в Волгу выше течения.

— Рыбы будет! — удовлетворенно крякнул Никитка. — Только загребай!

— И как далеко летит ядро? — полюбопытствовал Нарышкин, когда звон в ушах немного поунялся.

— Сажен на сто, — ответил пушкарь. — Ну да я кой-чего докумекал и, пожалуй, с треть версты можно накрыть.

«Маловато!», — подумал Сергей, но, тем не менее, выразил восхищение и быстро перешел к сути дела.

Отшельник, несмотря на то, что держал голову уже несколько неуверенно, цель визитера понял сразу. Сдать орудие внаем он согласился, хотя и выдвинул некоторые условия:

— Одежи какой-никакой привезешь, это «раз», — сказал он, загибая грязный палец. — Обужу, это «два»… И гамна этого, винища монастырского, побольше — это «пять».

Глава одиннадцатая НА АБОРДАЖ!

«Но что ж? Корабль без парусов

Игрушкой стал ветров и валов,

И носится он в море, как колода,

А в первой встрече со врагом,

Который вдоль его всем бортом страшно грянул,

Корабль мой недвижим: стал скоро решетом,

И с пушками, как ключ, он ко дну канул».

(И. А. Крылов)

Когда возвращались назад, завечерело. От воды потянуло холодком. Катерина зябко поежилась, и Нарышкин набросил ей на плечи свою венгерку. Девушка посмотрела на него с благодарностью, однако Сергей был рассеян. Под мерный скрип уключин «Гроза морей» задумался. План возврата сокровищ окончательно дозревал в его буйной голове.

«Подплыть на лодке и под угрозой расстрела в упор потребовать клад обратно. Для острастки можно и пальнуть разок над палубой… Или так: переодеться в монахов, подплыть поближе и, пока они не успели опомниться, — на абордаж! Всю банду с парохода ссадить в шлюпки, дать немного провианта и хорошего пинка… Пусть отправляются ко всем чертям… Так поступил бы Морган, Томас Тью или Вильям Кидд…

Стоп! Морган не стал бы конфетничать, а попросту перерезал бы им всем глотки. Мертвые не кусаются… — Сергей нахмурил лоб. — Но мы же не можем поступать, как какие-нибудь головорезы… Ладно, пусть живут! Главное — захватить пароход и на нем направиться вниз до Самары или, скажем, до Астрахани. Там можно будет перегрузить сокровища в дорожные сумки, купить у казаков коней и растаять в приволжских степях…(Эта фраза показалась Нарышкину весьма романтичной, и он про себя повторил ее дважды.) А как же отпустить этого негодяя Левушку?!.. Нет, Трещинского нужно непременно вызвать стреляться! Непременно… А если не повезет, и он меня ухлопает? — Нарышкин поежился. — Ну, так что ж, честь жизни дороже… А с Катериной как быть? Она же без меня пропадет! И, потом, надо все-таки с ней объясниться…».

Катерина сидела на корме лодки и время от времени бросала на Сергея быстрые взгляды. Один из них Нарышкин поймал и, глядя в глаза девушки, принялся, фальшивя, напевать недавно сочиненные строки:

— Катя-Катерина, Бог судья.

Отчего ты, Катя, не моя?!

Сердце и душа горят в огне.

Катя-Катерина, вспомни обо мне!

Катерина заерзала на лавке.

«Теперь или никогда!», — мелькнуло в голове у Сергея. Он сделал несколько сильных гребков и опустил весла. Почувствовав себя обнадеженным, продолжил:

— Катя-Катерина, дай ответ:

Ты меня полюбишь или нет?

В петлю с головою,

Если не с тобою!

«Насчет петли, пожалуй, переборщил, — подумал Нарышкин. — Может так:

„В омут головою…“, или: „В пулю головою…“? Нет, „омут“, пожалуй, лучше. Ну да ничего, потом переделаю!».

Сергей кашлянул, мысленно перекрестился и начал:

— Знаете, Катенька, нам наконец надо поговорить. Хватит уже от себя бегать…

— Ну что ж, говорите, Сергей Валерианович, — ответила девушка, и ресницы ее затрепетали.

Ответ ободрил, но нужные слова как-то не приходили.

— Ну так вот, Катерина…Степановна, — выдохнул «Гроза морей», чувствуя, что лицо становится пунцовым.

Сергей с тоской посмотрел на гаснущий небосвод.

— А может, нам эту затею с кладом оставить? — сказал он внезапно для самого себя.

— Как же так, Сергей Валерианович? Уж столько-то страху натерпелись и все бросить?

— То-то и оно! Замотал я вас совсем. И сам, признаться, замотался изрядно. Гоняемся за сокровищем, словно за призраком неосязаемым! И все без толку… Театр спалили, Аскольд вон, совсем с ума попятился, сами чуть богу душу не отдали. Я ж не за себя боюсь…

— Ничего, Сергей Валерианович, сдюжим! — ответила Катерина с неожиданной решимостью в голосе.

— Вот за что и … («Нет, ну все, хватит вокруг да около ходить», — подумал Нарышкин, чувствуя, что нужный момент наступил.)

— Катенька, нашел я уже свой клад бесценный и терять его не желаю… Ведь люблю я тебя… Сразу полюбил, да только сказать как следует не мог. Если б ты согласилась женой моей стать, так и желать мне больше нечего! Давай в имение вернемся… заживем, хозяйство поднимем…

«Как „женой“?.. Почему „женой“? Какое, к дьяволу, „хозяйство“? — пронеслось в голове Нарышкина. — Зачем я это говорю?», — подумал он, чувствуя, как покрывается испариной.

Однако слова уже были сказаны, и девушка, подавшись к нему, нежно тронула за плечо:

— Эх, Сергей Валерианович… Сережа… Розан ты мой пионовый! Полюбила я тебя на ответ, да так, что который день уж ног под собой не слышу! Только мне самой за себя решать… Согласная я, пойду с тобой под венец, но не теперь, а когда ты врага своего достанешь! Клад не клад, да только не хочу я, чтоб ты потом всю жизнь себя корил и меня заодно, что дело свое начатое до конца не довел. А уж если сгинуть нам тут на реке придется, так на все воля божья…

Нарышкин схватил ее руки и стал порывисто целовать, потом сжал девушку в объятьях и припечатал ее губы долгим поцелуем.

— Ну все, пусти, задушишь меня совсем, медведь такой… — Катерина наконец высвободилась из стиснувших ее рук. — Прямо медведь и есть… Вон как растрепал всю!

— Ну, так меня приручить можно… — пошутил Нарышкин.

— Уж не знаю, как этакого разительного мужчину и приручать! — немного жеманно сказала Катерина. — Но уж ежели приручу, то хозяйка у вас, Сергей Валерьяныч, одна будет!

Нарышкин содрогнулся. Катенька кокетливо улыбнулась и чмокнула его в щеку.

«Пропал. Совсем пропал. Облупили как белочку! — подумал он. — Вот так под каблук и попадают. А… ну и пусть… наплевать да размазать!»

Сергей снял с ее плеч венгерку и бросил на дно лодки, затем обхватил девушку за талию и потянул на себя.

Они вернулись к монастырю далеко за полночь. Лодка против течения продвигалась медленно. «Гроза морей» греб вяло. Он чувствовал себя слабым, будто вареный петух. По телу разливалась приятная истома, в голове шумело, как во время похмелья. Хотелось спать. Катерина, напротив, сидела гордо и прямо, по привычке слегка опустив глаза, и с трудом удерживала торжествующую улыбку.

«Как баба на чайнике!», — подумал Нарышкин.

— Жизнь у нас с тобой, Сережа, размалиновая будет! — мечтательно щебетала Катенька. — Тебя только от питья отбить надобно! У меня душа к такому непереносчива. Где ж это видано, чтоб каждый божий денек как клюковка наливаться?! Себя, мой золотенький, надобно понимать, помнить и держать. Ты, Сережа, не обессудь, будто Саврас без узды! Сорвался с привязи, нарушил флакон и присосался к нему, как пиявица, глядь — уже и нарядился! — Катерина истомно потянулась. — Вот найдем клад, забогатеем, денежку на черный день припасем и заживем с тобой, как за пазушкой — шире масленицы! А там уж и хозяйство путем пойдет!..

Нарышкин молчал и греб, ворочая веслами так, будто они были пудовыми. «Пропал, что с воза упал!», — думал «Гроза морей», хмуро глядя на темную воду.

На берегу их встречал подозрительный и мрачный Степан.

— А вот и тестюшка дорогой! — буркнул себе под нос Нарышкин, высаживая Катерину из лодки. Выходя, она сжала ему локоть, успев шепнуть на ушко, жарко выдохнув: «Золотенький мой!».

Неподалеку от воды мерцал огонек костра. В ожидании своего предводителя товарищество «Нарышкин и К» грелось у огня и пекло картошку. Заубер корпел над бумагами, по-прежнему ничего не замечая вокруг. Терентий помешивал угли.

— Докладываю, — сообщил он. — Пароход видал. Трубу они поставили, артель бурлаков подрядили и, по всему видать, завтра поутру стащат их с мели.

— Значит завтра решающий день! — стряхивая с себя остатки вялой истомы, объявил Сергей. — Жребий брошен, Рубикон перейден! Толкни немца, дядька Терентий, будем держать совет!

Спать легли, когда уже брезжил рассвет. Усталый, вымученный, опустошенный Нарышкин упал ничком у костра, как куренок, свернулся в ком и заснул накрепко; так, как говорят в народе: «Спит, точно коноплю продал». Во сне в который уже раз к нему пришатался Царь Иван.

— Почто добро мое к рукам прибрал, сучий пащенок? Ужо ли тебе златом владети? Тебе с гузном немытым на трон царский садиться? Не быть сему!

Царь угрожал, топал ногами, матерился, как ломовой извозчик, но Сергей дрых кирпич кирпичом и на провокации самодержца не реагировал.

Утром его с трудом растолкал дядька Терентий. Нарышкин мучительно долго приходил в себя.

— Вставайте, сударь! Пора Ваше добро отвоевывать! — воинственно сообщил дядька, плеснув на барина волжской водицей.

— Что такое… Отставить купание… Прокляну навеки, от церкви отлучу! — возмутился «Гроза морей», возвращаясь из объятий Морфея.

Стали грузиться в две лодки. Вторую, впрочем как и первую, пришлось позаимствовать у монахов. У них же «взяли в аренду» несколько ряс и клобуков. Терентий ночью ходил в монастырь и вернулся не с пустыми руками.

— Вина прихватил? — сонно моргая, спросил Нарышкин.

— Пяток бутылей к ногтю пришил, — усмехнулся дядька.

— Дай одну! — потянулся Сергей. — Нашему островитянину и так за глаза хватит, а мне боевой дух поднять надобно!

Он раскупорил бутыль и, запрокинув вихрастую голову, забулькал из горлышка.

— Будет Вам! — прошипела сквозь белые, как кипень, зубки, незаметно подошедшая Катерина. — С утра уже начинаете! Что ж Вы ее, как конь запаленный, пьете?..

— Ты мне вчера что обещал? — сказала она, придвинувшись и прибавив в голос немного интимности. — Хватит лакать-то, ступай в лодку!

Нарышкин оторвался от бутылки и вымученно улыбнулся, глядя на девушку мутноватыми глазами.

«Как она похожа на своего папу!», — подумал он со злобной нежностью.

До острова доплыли быстро. Никитка уже поджидал гостей и в нервном напряжении, прихрамывая, ковылял по песку взад вперед.

— Привез? — крикнул он, когда обе лодки еще только собирались причалить.

— Как обещал! — Нарышкин спрыгнул в воду и вывалил на берег груду монашеского одеяния.

— Что ты мне мануфактуру кажешь, пойла привез, ай нет?! — почти выкрикнул рыжий отшельник, стиснув худые веснушчатые кулачки.

— На вот, держи, Робинзон! — Сергей протянул ему котомку с монастырским вином. — Чем ушибся, тем и полечись!

— Всего-то? — разочарованно протянул пушкарь, бегло ознакомившись с содержимым котомки. — Это мне на один укус.

— Будет с тебя и этого, — ответил Сергей. — Ты нам тут еще живой понадобишься. Если подсобишь, такого добра у тебя море разливанное появится, хоть с головой купайся!

— Когда будете запой делать, меня возьмете с собой? — неожиданно смягчившись, спросил Никитка. — Одубел я тут совсем, мохом оброс, будто леший. Сижу на этом острове, как вошь в пироге, а душа раскачнуться желает! Баб уже, почитай, год не нюхал, — добавил он, плотоядно покосившись на Катерину.

— Где ж мы тебе, сиволапому, тут баб сыщем? — недипломатично встрял было Степан, загораживая дочь собой, но Сергей отстранил компаньона.

— Все, будет! — успокоил «Гроза морей». — Мы с тобой, Никита, еще черта за уши подержим! Ты нам только помоги немного, а вино и женщин мы тебе обеспечим в избытке, верно, Терентий?

— Девок, что репок! — философски подтвердил дядька.

Никитка просиял, как масленый блин, и откупорил бутылку.

— А не обманете? — спросил он с тревогой в голосе.

— Чтоб мне болтаться на рее! — поклялся Нарышкин и сделал выразительно страшное лицо.

Покуда отшельник поправлял голову, «Гроза морей» сотоварищи снова держал совет.

— Итак… — оглядывая команду, сказал Нарышкин. — Нас пятеро вместе с Робинзоном, Катерина не в счет. У нас две лодки, пушка малого калибра и дуэльный пистолет. Для начала военной компании уже достаточно! Сколько у нас снарядов, Никита?

— Этого добра у нас, что песку морского! — немного туманно заверил островитянин.

— А точнее?

— А точней — два ядра и картечный заряд. Божья обитель не склад воинский. Что ближе лежало, то и прибрал. Спасибо еще, что это сыскалось!

Нарышкин нахмурился и немного помолчал.

— Ладно, план, как и уговаривались, такой: мы переодеваемся в монастырские обноски, садимся в лодки и старательно изображаем сюжет картины «Чудесный улов». Не помню, чьей кисти полотно, но суть, я думаю, ясна! Терентий, только, чур, в этот раз песен этих своих не пой!

Как только объявляется пароход Трещинского, Робинзон стреляет из пушки, стараясь сбить руль или сделать так, чтобы они потеряли ход. Покуда они не успели опомниться, мы атакуем с обоих бортов, берем пароход на абордаж, далее — короткая схватка на палубе и мой поединок с главным негодяем, то бишь мерзавцем Левушкой. Злодей побежден и наказан, мы забираем клад, плывем с ним дальше и в ближайшем порту устраиваем грандиозную оргию в древнеримском вкусе. Некоторый опыт у вас уже имеется, так что с этим загвоздки не вижу, — Сергей усмехнулся и встретился глазами с возлюбленной.

Катерина стояла кувшинчиком — уперев руки в бока. Весь вид ее свидетельствовал о том, что идею с оргией она не разделяет. Нарышкин отвел взгляд.

Доселе молчавший Заубер критически покачал головой:

— Это есть неправильно! Один пистолет и один пушка много не навоевать! Надо еще оружие!

— Наше главное оружие — внезапность! — трубил Сергей.

— А я говорил вчерась, надо было ночью их брать! — заявил Степан. — Ночью мы бы их враз одолели!

— Ночью они уже ученые, — вставил свое слово Терентий. — Этаким манером теперь к ним не подберешься!

— Верно! — одобрил Сергей. — Наш главный козырь — внезапность. Днем они не будут ожидать нападения! С Трещинским я справлюсь, молодцы его мне тоже не страшны, вот только, пожалуй, с великаном тем повозиться придется… Впрочем, Иоганн Карлович прав, нам нужно еще оружие.

— Языком-то мы все мастера будто на гуслях играть, — буркнул Степан. — А ну, как до дела дойдет, кому воевать-то?

Спор нарушил отшельник. Он подошел к компании; икнув, бросил на землю перед Нарышкиным небольшой плотницкий топорик и ржавый обломок косы.

— Вот. Есть еще ружжо. Я с ним на уток ходил. Патронов только мало. Но ружжо есть.

— Никитушка, голубь сизокрылый, — расплылся в улыбке «Гроза морей». — Это же целый арсенал!

В томительном ожидании прошло все утро и часть дня. Переодевшись в монастырское платье, товарищество «Нарышкин и К» сидело наготове у лодок. Терентий, приладив обломок косы к крепкой палке, затачивал получившееся копье. Заубер не расставался с бумагами, взятыми из стола Трещинского, и с головой ушел в их изучение. Никитка, выкушав бутыль, дремал возле пушки.

Припекало. Пароход не являлся. Помрачневший, как грозовая хмарь, Нарышкин нервничал, в который раз проверяя свой дуэльный лепаж и охотничье ружье, сыскавшееся в жилище отшельника. Вниз по течению проплыла утиная вереница барок, вверх прошлепал огромный трехпалубный «американец» общества «Самолет». Он прошел довольно близко от островка, и пробудившийся Робинзон, не разлепивши глаза, кинулся было палить из пушки, однако его вовремя удержали.

После обеда поднялся сильный ветер. Небо помутнело, и на него стала громоздиться тяжелая, как булыжный камень, огромная, фиолетовая с рыжими подпалинами туча. Вдалеке за рекой уже слышалось сердитое ворчание грома.

— Гроза будет! — уверенно сказал Терентий.

Произнес он это вполне буднично, однако Нарышкин почувствовал: «Вот оно! Момент настает!».

Ветер дунул с неистовой силой, будто метлой поднял в воздух водяную и мелкую песчаную пыль. В небесах раскатисто ухнуло, загрохотало и рассыпалось горохом окрест. Волга пошла белыми барашками. Деревья на острове заходили ходуном, как во время доброй пирушки. С крыши скита стало рвать лыковую кровлю.

— Вон они! — неожиданно закричал Степан. — Вижу пароход!

— Все в лодки! — взревел «Гроза морей»! — Катерина, ты остаешься здесь! Терентий, буди Робинзона!

Никитку растолкали, он вскочил к пушке и, щуря глаза от летевшего песка, пристроил к стволу самодельный прицел-диск.

— Почитай, с полверсты будет! — крикнул он, вглядевшись. — Отсюдова не дострелить!

— Ах, дьявол! — Нарышкин всмотрелся в приближающийся силуэт парохода. Трещинский держал ближе к левому берегу. Далеко, слишком далеко…

— Собирались, как вор на ярманку — и на тебе! — простонал Степан. — Что делать-то будем, сударь?

— Грузите пушку во вторую лодку. В ней поплывем мы с Робинзоном. Никита, бросай туда свои причиндалы! В первой лодке — Степан, Терентий и Иоганн Карлович! Давайте живее!

Катерине показалось, что в этот момент, накануне решающей битвы, ее суженый был одновременно прекрасен и ужасен. Его благородное лицо стало вдохновенным и ярко-розовым, как слегка разбавленное вино. «Гроза морей» метался по берегу и ревел, как бык на бойне, отдавая приказания:

— Лодки на воду! Берись за весла! А-а-а… проклятье… кто положил здесь ядро?!

На минуту замершая в пень Катерина вдруг очнулась и, заголосив, как плакучая баба, бросилась на шею Нарышкина.

— Сережа, я с тобой! Я тут одна не останусь!!! «Гроза морей» хотел, было, выругаться, но слова комом застряли в груди.

— Садись в лодку! — только и смог сказать он.

Обе посудины, переваливаясь на волнах, отплыли наперерез пароходу. Поминутно всех, кто находился в них, окатывало водой.

— Оставалась бы на берегу, дурочка! — стараясь перекричать громовые раскаты, почти ласково выпалил на ухо Катерине Сергей. — Чего за нами увязалась?!

— А случись что, мне там одной сидеть, смерти дожидаться?! — крикнула в ответ девушка. — Меня бросишь, как истопку с ноги, а сам в непотребные дома подашься оргиев устраивать!

Лодку сильно качнуло. Катерина судорожно схватилась за борт. Ее глаза расширились от страха.

— Вот погоди, вернемся на берег, я те покажу оргиев, — тихо добавила она, втягивая голову в плечи.

— Эх, не потопнуть бы! — отозвался Никитка. — Я-то плаваю, как колун!

С неба упало несколько тяжелых капель.

— Ежели порох замочит, тогда кранты, отвоевались! — отшельник озабоченно посмотрел вперед. — Правее забирай. Вон они, теперь уж недалече!

— У тебя все готово, Робинзон? — выправляя лодку, спросил Нарышкин. — Может, уже пора?

Никитка неожиданно стал серьезным.

— А оно того стоит? — спросил он, испытывающим взором глядя на Сергея.

— Стоит, — коротко ответил Нарышкин. — Пали!

— Эх, мать честная! — отшельник прицелился и запалил фитиль.

Перекрывая грохот небесный, пушка выметнула из себя пламя. При этом она подпрыгнула. Хруст, раздавшийся от удара орудия о дно лодки, услышан не был — у всех заложило уши. Ядро просвистело прямо перед носом парохода, срикошетило об воду, отпрыгнуло от нее, словно удачно пущенный плоский голыш, и взбило султан брызг неподалеку. В первой лодке послышался дружный стон разочарования.

— Не попал! — воскликнул Нарышкин.

Никитка покраснел, точно обваренный.

— Разве на этакой волне мыслимо с первого разу попануть? Это тебе не лапоть сплесть, тут пристреляться надобно! А ну, подай мне банник!

— Давай, Никитушка, давай пока они не ушли!

— Даю! — воскликнул Никитка, посылая в дуло новый заряд.

С трудом балансируя в качающейся на волнах лодке, он затолкал в пушку второе ядро.

— Тут вода! — вскрикнула Катерина, указывая пальцем на фонтанчик, бьющий из днища. — Вон уже сколько натекло!

«Гроза морей» сорвал с головы картуз:

— На, вот, держи, будешь вычерпывать!

Снова адски грохнуло, но уже над головой. Небеса, казалось, разверзлись, обрушив вниз потоки воды. Пароход почти скрылся из виду за стеной ливня. Мгновенно все вымокли до нитки.

— Прикройте меня! — закричал пушкарь. — Я заложил весь порох, что был!

Сергей бросил весла и растянул над запальным отверстием венгерку. Вода прибывала. Ее в лодке теперь было уже выше щиколотки.

— Давай, голубчик, давай… — торопил Нарышкин.

— Эх, была не была! — Никитка перекрестился. — Ну, куда бог пошлет…

Прикрываясь от дождевых струй, он вновь запалил фитиль… А дальше произошло то, чего никто из находившихся в лодке предугадать не мог. Раздался страшный грохот. Пушка плюнула огнем и едким дымом, стремительно отпрыгнула назад и пробила корму. Через мгновение где-то впереди за белесой вуалью дождя прогремел взрыв. Яркая вспышка разодрала пелену ливня.

— Кажись, попали! — немного обескуражено констатировал Робинзон.

— Тонем! — не своим голосом закричала Катерина.

Вода стремительно прибывала, и лодка, которую заливало теперь и сверху и снизу, погружалась все быстрее.

— Пушку долой! — воскликнул Нарышкин, мощными гребками пытаясь сократить расстояние между тонущей лодкой и пароходом Трещинского.

— Я ее не брошу! — крикнул в ответ Робинзон.

— За борт ее, дурень, не то потонем все! — приказал «Гроза морей», не прекращая отчаянно работать веслами. Бросай, я тебе новую куплю!

Робинзон всхлипнул, обхватил горячий ствол двумя руками и, поднатужившись, вытолкнул тяжелое орудие из лодки. При этом он не устоял на ногах, поскользнулся и тоже повалился за борт.

— Он же плавать не умеет! — взвизгнула Катерина, не переставая, однако, вычерпывать воду картузом.

— Держись! — крикнул ей Нарышкин и прыгнул вслед за отшельником.

Он нащупал барахтающегося в воде Никитку, ухватил его за рукав и потянул на себя. Рукав подался легко, так и оставшись зажатым в ладони Сергея.

«И впрямь поизносился весь…», — успел подумать «Гроза морей», вспомнив живописные лохмотья отшельника. Он набрал побольше воздуха, нырнул и успел подцепить идущего топором ко дну Никитку за шевелюру. Темная вода завертела, закрутила обоих. Перед глазами Сергея поплыли круги…

Выныривали, как показалось, бесконечно долго. Волга-матушка никак не хотела выпускать из своих цепких объятий…

Первое, что увидел Нарышкин по возвращении на поверхность, был нависающий над ним на расстоянии сажени борт парохода. Лодки с Катериной нигде не было видно. Сергей закашлялся и подтянул к себе обмякшее тело Никитки. Держа отшельника одной рукой так, чтобы его голова была на поверхности, он с трудом подгреб к пароходу и ухватился за свисающий вниз обрывок каната. «Кострома» глубоко сидела в воде, накренившись на правый, ближний к Сергею борт, вдоль которого покоилась смятая, искореженная взрывом труба. Часть надстроек и борта было разрушено, волны плескались выше ватерлинии, грозя захлестнуть палубу. Пароход развернулся теперь поперек течения. Из его стального нутра валил густой пар вперемешку с дымом.

— Ты что ко мне присосался как гроздь! — отплевываясь, высказался Нарышкин, стараясь привести отшельника в чувство.

— Сам присосался! — булькнул Никитка и зашелся кашлем, хрипя и выплевывая воду.

— Жив, слава Богу! Держись за канат!

— Кажись, мы им котел разнесли, — продолжая отхаркиваться, заметил Робинзон.

Вверху на палубе послышался топот.

Хорошо знакомый Сергею голос воскликнул: «Капитан, вы не смеете! Немедленно вернитесь!».

Другой голос ответил с вызовом, в котором чувствовался страх: «Сударь, идите к черту! Пароход тонет. Советую Вам спасать свою шкуру!».

«А-а, уже грызетесь, крысы», — не без злорадства, подумал Нарышкин.

— Вы не имеете права бросать корабль, пока на нем остаются пассажиры… и груз!

— Я нанимался управлять судном, но, черт возьми, я не собираюсь стать пушечным мясом для Ваших приятелей! Я с самого начала понял, что тут дело нечисто… Уйдите с дороги!

Послышался звук борьбы, а затем раздался выстрел и шумный всплеск.

Мимо держащихся за канат Нарышкина и Робинзона, проплыло тело человека в белом кителе речного пароходства.

— Капитана убили! — просипел Никитка, выпучив глаза на мертвеца, за которым в воде тянулся кровавый след. — Это что ж такое делается?!

— Им не впервой! — прохрипел Сергей. — Капитаны у этих милых господ не приживаются!

Стиснув зубы, он подтянулся по канату вверх и, не выпуская его из рук, осторожно выглянул через отверстие шпигата на палубу.

Трещинский стоял к нему спиной и разговаривал теперь с одним из своих помощников. Фигуры последнего не было видно за надстройкой, но по голосу Сергей узнал Николая Петровича.

— Что можно сделать? — стараясь сохранять спокойствие, спросил Трещинский.

— А что тут сделаешь! — отвечал исполин. — Готовьтесь, Лев Казимирович, скоро будем с Вами кормить рыб! Кочегаров обоих — сразу на месте… Пантюха и Митяй — раненые, лежат, как камушки. Рулевой, собака, кажись, за борт сиганул. В дыру вода хлещет… Плохо дело. Надобно нам с Вами ноги уносить!

— Merde! — оглядываясь вокруг, но, очевидно, не замечая Сергея, выругался Левушка. — Откуда у них пушка?

— Кончать с ними нужно было еще в имении, — прорычал Николай Петрович. — А Вы все бирюльничали… Теперь, поди вот!

— Сколько выдержит лодка? — спросил Трещинский, понизив голос.

— Нас с Вами сдюжит. А вот поклажу — навряд, — раздраженно отвтил великан. Говорил я Вам — не ломите цену. Надобно было сбагрить все добро сразу, сейчас бы уже как сыр в масле катались! Эх, сударь… Теперь уж поздно… Берите, что в карманах поместится, да и с Богом!

— Грузите лодку! — приказал Трещинский. — Возьмите только все самое… Впрочем, Вы знаете, что нужно взять!

— Да уж не извольте сомневаться… Как быть с Вашей мамзелью?

— С ней я разберусь, — отрезал Левушка. — Не мешкайте!

Где-то невдалеке треснул одинокий выстрел. Пуля, срикошетив от надстройки, ударилась в фальшборт, вместе с каплями дождя запрыгала по мокрой палубе.

Трещинский пригнулся и выстрелил в ответ. С грохочущих небес сорвалась ослепительная молния и ударила в воду совсем близко от парохода.

— Там монахи какие то! — прогудел Николай Петрович, и в голосе его Сергею послышалась озадаченность.

— Какие, к черту, еще монахи?!

— В лодке… Гребут сюда.

— Откуда тут могут быть монахи… зачем монахи? Стреляйте — это Нарышкин! — взвизгнул Левушка, разряжая длинноствольный револьвер американского образца.

(«Эх, нам бы такую штуковину», — позавидовал Сергей.)

С борта парохода в направлении подходившей лодки захлопали выстрелы. Нарышкин, пользуясь отвлекающим моментом, ухватился за планширь, кряхтя, подтянулся на руках, перекинул свое тяжелое тело через фальшборт и метнулся в открытую дверь надстройки. Внутри парохода раздался скрежет. Судно вздрогнуло и накренилось еще сильнее. Сергей не удержался на ногах и ударился раненым плечом о переборку. Острая боль обожгла всю руку. Снаружи на палубе вновь послышалась беспорядочная пальба, а затем голос Николая Петровича прогудел, будто в трубу:

— Ужо, мы им сыпанули. Драпают, словно настеганные!

— Спускайте лодку! — приказал кому-то великан. Сергей постоял некоторое время, прислонившись к переборке и потирая ушибленное плечо.

— Только бы не случилось беды с Катериной, — подумал он. В памяти всплыли ее слова, сказанные накануне: «Розан ты мой пионовый!». — Хорош «розан», — невольно улыбнулся Сергей…

По палубе вновь протопали тяжелые сапоги. Стало слышно, как заскрипели тали. «Спустили шлюпку», — догадался «Гроза морей».

— Осторожнее, дьявол вас возьми! — срывающимся фальцетом выкрикнул голос Левушки.

— Нервничаешь, — с наслаждением подумал Нарышкин. — Это правильно! То ли еще будет!

Было слышно, как что-то тяжелое спустили в лодку. Затем раздался тупой приглушенный удар, хриплый вскрик и последовавший за ним шумный всплеск. Еще один знакомый голос истошно завопил:

— Постойте! Зачем это?! Мы так не договаривались!

— Вы, конечно, неплохой актер, господин Нехлюдов, — с усмешкой ответил из-за переборки Левушка. — Однако роль свою Вы уже отыграли. Да и места мало в лодке, Вы уж не обессудьте…

— Заканчивайте с ним, Николай Петрович!

Послышался новый удар и сдавленный крик. Нарышкин содрогнулся, представив себе происходящее на палубе. «Ну и жрите друг друга!», — с ненавистью подумал он. Только сейчас Сергей понял, что стоит уже по щиколотку в воде.

— Готовы оба, — сообщил исполин. — Прощайтесь с вашей мамзелью, господин Трещинский, и айда отсюда.

Левушка расхохотался.

— Сколько в вас весу, Николай Петрович? — спросил он, явно ерничая.

— Это Вы к чему клоните? — озадаченно ответил исполин.

— Вы не догадываетесь, кто будет следующий? — голос Трещинского окреп и звучал теперь почти спокойно.

— Вы что же это, собираетесь меня убить?.. Ах ты тля! — взревел Николай Петрович. — Неужто и впрямь осмелишься… Да ведь я тебя…

— Я Вас и пальцем не трону, — поспешно заверил Левушка.

— Это сделаю я! — раздался еще один голос.

Нарышкин, стараясь не шуметь, прокрался по коридору и выглянул сквозь приоткрытый иллюминатор на палубу. Позади великана, держа в изящной руке взведенный револьвер Лефоше, гибкая, как борзая, стояла «Настасья Нехлюдова». Нарышкин поймал себя на том, что в который раз невольно ею любуется.

— Ишь ты, бабу свою на меня натравить решил… — удивился Николай Петрович, оборачиваясь назад. — Раздавлю обоих, как клопов…

Он сделал шаг по направлению к актрисе. Та слегка отступила и, прицелившись, одну за другой стала всаживать пули в грузное тело гиганта. Каждый раз после выстрела небрежным и ловким движением она взводила курок.

— Один, два, три… — непроизвольно считал Нарышкин.

Николай Петрович, слегка морщась после каждого попадания, вытянув вперед руки, молча шел навстречу своей смерти.

— Четыре, пять…

Промахнуться было невозможно. Шестой выстрел побледневшая, как полотно, актриса сделала почти в упор.

Взревев, как бык на бойне, великан рухнул на палубу.

— Однако… — пробормотал Левушка. — Экий здоровяк! И как Вам, право, не жаль…

— Помилуйте, какая может быть жалость? — усмехнулась «Настасья Алексеевна», и поправила мокрые волосы. — Он ведь только что убил моего «отца»!

— Вот мерзавка! — содрогаясь, подумал «Гроза морей» и ему вспомнилась ночная сцена в каюте Трещинского. — А ведь она могла меня тоже…

Пароход снова вздрогнул и заскрежетал. Новая порция воды хлынула на палубу.

— Я захвачу кое-что в своей каюте, — поспешно кинул Трещинский актрисе. — Ты ступай на мостик. Если приблизятся монахи в лодке — стреляй, это люди Нарышкина.

Левушка шагнул в коридор и едва не задел прижавшегося к переборке, старавшегося не дышать Сергея.

Нарышкин осторожно шагнул следом. Он прокрался по коридору до дверей Левушкиной каюты и заглянул внутрь.

Воды здесь было уже по колено, и она прибывала с каждой секундой. Пароход заметно «клевал носом». Полячишка, чертыхаясь, лихорадочно искал что-то в своем столе и, казалось, не замечал ничего вокруг. Сергей тихо вошел, осторожно приблизился к Трещинскому…

— Что-то потеряли, господин Трещинский? — почти ласково спросил Сергей.

— Ты! — Левушка резко обернулся и тут же получил один из тех ударов, которыми дворянин Сергей Нарышкин по праву гордился. Трещинский перелетел через стол, ударился о переборку, на секунду прилип, казалось, к ней, а затем, кулем рухнул вниз и некоторое время лежал на столе без движения. При этом револьвер его с длинным дулом отлетел в дальний угол каюты и, булькнув, скрылся в воде.

— Да ты живой ли? — поинтересовался Сергей, слегка морщась. Боль в плече давала о себе знать.

Он наклонился над своим врагом, поправил его запрокинутую голову и не без удовольствия отвесил несколько звонких пощечин, гулко отозвавшихся в заполненной водой каюте. Трещинский замычал и с трудом растворил правый глаз. Другой его глаз закрылся, видимо надолго.

— Пятачок придется приложить, — озабоченно сказал Сергей, осматривая сильно поврежденный участок холеного, ненавистного ему лица.

Левушка застонал и выругался. Одинокий глаз его пылал злобой.

— Что, Сережа, дорожку в мою каюту протоптал?! — с ненавистью выдавил из себя Трещинский. — Рукопись к рукам прибрал?! — он зашелся хриплым кашляющим смешком. — А впрочем, черт с тобой. Ты все равно не поймешь, что попало тебе в руки!..

Нарышкин схватил Левушку за ворот и, сильно тряхнув, стащил со стола.

— Я, может быть, и сохраню твою жалкую жизнь, а ты взамен расскажешь мне про эти бумаги. Что в них?!

Трещинский затрясся, захихикал, как китаец.

— А вот не скажу! Что ты сделаешь? Убьешь меня?

За бортом раскатисто грохнул гром. Пароход затрещал и еще больше зарылся носом. Оба, и Сергей, и Левушка, не удержавшись на ногах, повалились в воду, доходившую теперь почти до пояса. Где-то в железном чреве корабля зазвенела, посыпалась посуда. Трещинский, воспользовавшись секундным замешательством соперника, извернулся ужом и схватил Сергея за горло. Он был достаточно жилистым и имел крепкую хватку, однако природное здоровье и кряжистое сложение Нарышкина не шло ни в какое сравнение. Сергей разжал пальцы на своем горле и припечатал здоровый глаз Левушки кулаком левой руки. Удар вышел смазанным, но цели своей достиг. Трещинский обмяк и осел.

— Кур-р-ва! — выругался он по-польски, шаря руками в воде.

— Я ничего не вижу. Ты мне глаз выбил!

Сергей, крепко ухватив его за ворот, пинком направил к двери. — А ну, пошел! Я с тобой позже поговорю, негодяй!

— Постой! — вскрикнул Левушка изменившимся голосом. — Предлагаю тебе сделку! В трюме парохода — вещи из клада. Очень ценные вещи. Они твои!

— Не темни! — Сергей пнул Трещинского коленом.

— Забирай себе клад, — извивался Левушка. — Бери его, пока не поздно! А меня отпусти. Там, за бортом, небольшая лодка… В ней только сундучок с личными вещами… Отпусти меня! Я сяду в эту лодку и поплыву себе с Богом! А, Сережа, договорились?!

— Нет! — отрезал Нарышкин. — Не договорились. Что в сундуке?

Трещинский зашипел и сделал очередную попытку вырваться. Сергей оторвал его от палубы и встряхнул, будто мешок с картошкой.

— Там… там только книги и больше ничего!

— Книги из царской библиотеки?

— Какая тебе разница… Бери себе клад. Мне нужен только этот сундук в лодке… и еще рукопись — ту, что ты взял! Отдай ее мне!!!

— Черта с два, мерзавец! Ну, пошел вперед! — Нарышкин снова наподдал Левушке коленом. Он выволок Трещинского на залитую водой палубу. Лодка с большим, обитым жестью сундуком моталась у борта. Тонкий канат, за который она была пришвартована к пароходу, имел достаточную длину.

— Никитка, ты здесь? — крикнул Сергей оглядываясь.

— Здеся! — слабым голосом отозвался пушкарь. Ухватившись дрожащими руками за едва выступавший теперь из воды планширь, он все еще болтался по ту сторону борта.

— Лезь сюда! Хватит там прохлаждаться! — прикрикнул на него «Гроза морей». — Покарауль этого супчика, а мне тут надо еще кое-кого повидать.

— Не трудитесь! — из-за кожуха гребного колеса выступила «Анастасия». В ее руке щелкнул затвором револьвер. — А у меня для вас, корсар, есть приятный сюрприз! Она вытолкнула вперед мокрую дрожащую Катерину.

— Эту наяду я выловила из воды. Так что можете поблагодарить меня за ее спасение. Одного baiser, я полагаю, будет достаточно. Актриса нервно рассмеялась и приставила револьвер к виску Катерины.

— Вы блефуете… — спокойно сказал Нарышкин, но сердце его сжалось. — У вас не осталось пуль… Я считал Ваши выстрелы. Их было шесть.

«Анастасия» зло посмотрела на него и вновь скривила рот в усмешке.

— Вы не наблюдательны, «корсар»! Эта модель имеет семь зарядов. Желаете проверить?

Сергей нахмурился и прикинул свои шансы. Проверять не хотелось… А вдруг и впрямь остался один патрон? Револьвер актриса держала у самого виска Катерины. Выяснить, не рискуя, есть ли пуля в барабане не было возможности.

— Итак, произведем обмен, — актриса кивнула в сторону Левушки, изящным жестом левой руки приглашая негодяя сесть в лодку. — Давайте же, Лев Казимирович! Отпустите его, «корсар», или ваша избранница умрет!

Нарышкин неохотно подчинился, пинком подтолкнув Трещинского к шлюпке. Тот не преминул полезть в нее, напоследок успев лягнуть Сергея ногой. Держа Катерину на мушке, «Анастасия» легко прыгнула в лодку.

— Катя! — Нарышкин метнулся к девушке, обнял ее.

— Как трогательно! — донеслось из лодки. Актриса, все еще усмехаясь, спустила курок. Раздался щелчок, но выстрела не последовало.

— Она блефовала, — успокоил дрожащую Катерину «Гроза морей».

— Паскуда крашеная! — еле слышно хлюпнула носом Катерина.

— Осечка вышла. Вам чертовски везет, «корсар»! — засмеялась в отходящей шлюпке «Анастасия».

— Постой! — Трещинский, бросив весла, вырвал у нее револьвер и взвел курок снова. Прицеливаясь, он прищурился и закусил нижнюю губу. Сергей инстинктивно загородил девушку собой…

— Где рукопись, которую ты забрал? — прохрипел Левушка. — Верни ее мне!

— Извини, я не захватил эти желтые листки с собой! — ответил Нарышкин, отступая назад. — А что в них такого важного?

— Ах, оставьте Вы эти бумаги, — одернула Трещинского актриса. — Зачем Вам? Вы же сделали копию! Пристрелите его и уходим!

— Молчи! — зашипел на нее Левушка, держа Сергея на мушке. — Так не отдашь?!

— Извини, Лева, не могу… — Нарышкин, прикрывая собой Катерину, продолжал медленно пятиться назад.

— Ну и черт с тобой! Подыхай!!! — в сердцах крикнул Трещинский и палец его на спусковом крючке дрогнул…

Но тут последовало невероятное. Внезапно с залитой водой палубы с хриплым стоном во весь свой исполинский рост поднялась изрешеченная пулями фигура Николая Петровича. Мертвенное лицо его с полузакрытыми глазами было страшно. Гигант исторг из себя жуткий рев, затем, пошатнувшись, сделал усилие, шагнул на затопленный водой фальшборт и, оттолкнувшись от него, махнул нечеловеческим по силе прыжком вслед за уходящей лодкой. Он со стуком ударился о корму и схватился за нее цепкими, как у гориллы, пальцами. При этом правой рукой он успел сграбастать Трещинского за грудь и рвануть его на себя. Левушка пошатнулся и выронил револьвер. «Анастасия» взвизгнула совершенно по-бабьи, красивое лицо ее перекосилось. Она попыталась помочь и выдернуть Трещинского из лап умирающего, но из последних сил цепляющегося за жизнь великана.

Однако лодка уже черпнула воды, накренилась и, накрыв всех бывших в ней людей, перевернулась вверх килем. Обитый жестью сундук камнем пошел на дно Волги. Перевернувшаяся шлюпка еще некоторое время держалась на плаву, но затем и она скрылась под водой, оставив на ее поверхности после себя только пенные пузыри да промокшую и расползшуюся модную шляпку «Нехлюдовой».

— Вот, кажется, и все! — неожиданно для самого себя вырвалось у Сергея.

В то же самое время «Кострома» совсем зарылась носом, заваливаясь на правый бок. Корма парохода со скрежетом стала приподниматься над водой. С трудом карабкаясь по скользкой вздыбившейся палубе, трое оставшихся на борту людей добрались до кормы. Никитка и Катерина ухватившись за леера повисли на них, со страхом наблюдая за агонией идущего ко дну судна. Сергей, взявшись за древко флагштока, выпрямился и огляделся. Дождь стихал, но берегов все еще не было видно. Волга по-прежнему бурлила пеной барашков, однако, вода в ней стала, как будто светлей.

Между гребешками волн на расстоянии полутора десятков саженей от тонущего парохода качалась вторая лодка. Над ее бортом осторожно показались три мокрых монашеских клобука, три растерянные, встревоженные, испуганные физиономии: Степана, Терентия и Иоганна Карловича Заубера.

Нарышкин закричал и отчаянно замахал «монахам» рукой….


Под вечер гроза ушла за горизонт, вымыв начисто купол неба, по которому брело теперь одиноко отбившееся от грозового стада маленькое розоватое облако. Потеплело. Промокшая компания Нарышкина отогревалась у костра, разведенного на песчаной косе. Уже отрыдалась от пережитого Катерина, уже подсохли монашеские обноски, и отчертыхался Никитка, сетуя об утопленном орудии.

Все сидели молча, уныло глядя на пламя, в котором, казалось, сгорали последние надежды.

— А глубина тут какая? — ни к кому не обращаясь, поинтересовался «Гроза морей», пересыпая из горсти в горсть мелкий речной песок.

— Да агроменная глыбота, а то и поболе! — отозвался Никитка. — Я тут рыбу на донку лавливал… — он горестно вздохнул и продолжил поток своеобразных умозаключений.

— Эх, дела-мудила… Ушла на дно камушком. И прибойник с ей, и все потроха… А теперь и вообче в ил зароется. Как найтить-то? И винища поповского не осталось… Отстрелялси…

— Ты все о пушке своей горюешь! Тут бы подумать, как клад со дна доставать, — Сергей, отбросив песок, потянулся за сломанной веткой и пошевелил угли в костре.

— А никак, — отозвался дядька Терентий. — Дело это, сударь, бесполезное. Коли глубина более десяти аршин да течение, да ил придонный… Так засосет, что век искать будешь — не сыщешь! У нас случай был — левый якорь оторвало на рейде. Такие умельцы за им ныряли, что ты! Капитан пять рублей золотом давал. Никому не достались. Так, не солоно хлебамши, без одного якоря и ушли.

— Ну, должен же быть какой-то способ! Что же нам теперь так и сидеть на берегу у разбитого корыта?! — Сергей вскочил на ноги и махнул рукой в сторону Волги. — Эх… Сколько за этим сокровищем гонялись, и вот оно где. На дне! Может все-таки попробовать, а, Терентий?

— Вы, сударь, чай, сегодня не нанырялись? — дядька покосился в сторону Нарышкина. — Много нас таких ныряльщиков наберется? Что скажешь, Степан Афанасьич?

— Плавать я еще так-сяк, а вглубь мырять не сподоблюсь. — Степан поежился и развел руками. — Не дал бог умениев… да и страх берет, как подумаешь, какая нечисть на дне обретается!

— Старый ты суеверный дурень, — в сердцах бросил Нарышкин. — Русалки тебя там защекочут, что ли?

— Русалки не русалки, а только на рожон переть, к черту водяному в гости — это Вы, сударь, меня увольте. Охоты нет!

— Место хотя бы приметили? — Сергей тоскливо посмотрел на чистую, будто выстиранную дождем гладь реки.

— Вот там! — Терентий указал рукой направление. — Пароход плыл так, мы так… Вон, против того мыска мы его и того… Или нет… вон, как раз горка… Стало быть, от ее прямо держать…

— Да не горка, дурья твоя голова! — вскинулся Степан. — Вона там… вишь… пригорок. От его — маленько в сторону… и поперек…

— Сам ты «поперек»! Сказано тебе — горка!

Тут только Нарышкин понял, что никто, включая его самого, не представляет себе точное место гибели парохода. Плотный дождь скрыл берега. В абордажном пылу никто не подумал определить ориентиры. А в это время река несла и несла их вниз по течению…

— Выходит, плакало наше злато-серебро, — подытожил Сергей.

— Я так думать, что это не есть главный сокровищ, за которым вы охотился! — подал голос доселе молчавший Заубер.

Все дружно повернули головы и посмотрели на него.

— Это есть, как говориться, — малый толика. Главный сокровищ — тут, у меня… в мешок!!!

Немец выдержал эффектную паузу.

— И когда успел подтибрить! — вскинулся Степан. — А ну, вываливай! Делить станем!

Иоганн Карлович многозначительно улыбнулся:

— Я прошитал рукопис, что вы забраль на пароход! Отшень сложный гретшеский шифрованный письмо… и немножко не есть разборчиво. Но самый суть я понимать… О, я понимать все!

Заубер обвел победоносным взглядом компанию, разом навострившую уши.

— Нам надо без единый промедлений ехать в Истамбул!

— Куда? — переспросил Нарышкин, не веря своим ушам.

— В Истамбул, — ответил Заубер, и усы на сияющем лице его победоносно зашевелились.

— Ис-там-бул, — повторил он по слогам. — Это находиться в Турция!!!

Загрузка...