Авеню Анри-Мартен, 101

5

Плач новорожденного оборвал сон Леа.

Нежно обнявшись, они с Лораном прогуливались по террасе Монтийяка. Ничто в мире в этот момент для них не существовало, война лишила их памяти и уничтожила все препятствия, стоявшие перед их любовью.

Леа проснулась, зовя мать, с мокрым от слез лицом.

Ребенок в соседней комнате затих. Вошла Эстелла с завтраком на подносе.

— Доброе утро, мадемуазель Леа.

— Доброе утро, Эстелла. Который час?

— Скоро десять. Вы не забыли, что сегодня вечером у нас праздник?

— Праздник?

— 31 декабря. Сегодня крестины маленького Пьера.

— Маленького Пьера?… И правда, теперь у нас есть маленький Пьер. Как себя чувствует Франсуаза?

— Намного лучше. Вчера она вставала с постели. Я вас оставлю, мне нужно заняться пирогом.

Леа встала. Поверх свитера, который она надевала на ночную рубашку, накинула старый, но очень теплый домашний халат из пиренейской шерсти, принадлежавший раньше ее отцу, и, натянув шерстяные носки, взглянула на свое отражение в зеркале шкафа. В подобном наряде можно было не рассчитывать получить приз на конкурсе элегантности, но так, по крайней мере, было не холодно. Почистив в ванной комнате зубы и причесавшись, Леа набросилась на завтрак.

Она откусила кусочек черного и твердого, как дерево, хлеба. Перед глазами вновь поплыли картины сна… затем другие — страшные картины той ночи, когда арестовали Сару Мюльштейн.

Франсуа Тавернье не составило труда справиться о Саре Мюльштейн у самого Гельмута Кнохена. До начала допросов ее отвезли на улицу Соссэ. Ей перевязали раны, оказавшиеся, по словам Кнохена, не очень серьезными. Все это держалось в секрете, к женщине никого не допускали. Кнохен уверял, что с ней обращаются хорошо. У Франсуа Тавернье, видимо, был не очень убежденный вид, поэтому немецкий офицер добавил:

— После отъезда Даннекера, доверенного лица Эйхмана, допросы еврейских террористов проводятся с меньшей грубостью.

Гельмут Кнохен возглавил зондеркомавду сразу после своего приезда в Париж, 14 июня 1940 года. Этот тридцатидвухлетний интеллигент, сын простого учителя, доктор философии, мечтал стать профессором словесности и занять пост редактора в немецком издательстве, где мог бы изучать французскую, бельгийскую или голландскую прессу. В национал-социалистическую партию он вступил в 1933 году. На губах этого высокого и худого шатена с большим лбом редко можно было увидеть улыбку. Менее чем за год ему удалось утвердиться в светских кругах Парижа, и скоро благодаря своему уму и обаянию он стал любимцем всех салонов. В одном из них и познакомился с ним Тавернье. Очень скоро они встретились вновь, преследуя каждый свои, диаметрально противоположные, цели. Гельмут Кнохен без обиняков попросил Франсуа подыскать в этих кругах агентов, способных снабжать его информацией о политических деятелях режима Виши, о промышленниках и, конечно же, о Сопротивлении и его руководителях. Франсуа Тавернье тоже был заинтересован в этой встрече и узнал от Кнохена множество подробностей о сложной и разветвленной системе гестапо и его деятельности на территории Франции. Странно, но доверие Кнохена он приобрел благодаря противоречиям, существовавшим между гестапо и немецким посольством. Тавернье, часто встречавшийся с Отто Абетцом, послом Германии, пересказывал Кнохену все, что говорили (независимо от того, правда это или ложь) в стенах посольства о тайной полиции. Тот выслушивал эти сплетни с видимым спокойствием, но в уголках его большого рта появлялись едва заметные складки.

Вот от этого человека, в несколько месяцев поставившего на ноги организацию, которой боялась даже немецкая армия, зависела судьба Сары Мюльштейн.

— Не волнуйтесь, я лично контролирую это дело.

Франсуа был сильно обеспокоен, но не решился настаивать, опасаясь, что тогда «это дело» может показаться очень важным Гельмуту Кнохену, который пока, быть может, и не придавал ему большого значения.

Вот уже десять дней Сара находилась на улице Соссэ…

В дверь комнаты Леа постучали.

— Войдите.

Это была Франсуаза. Сияющая, отдохнувшая, она держала на руках своего младенца.

— Твой крестник непременно хочет видеть тебя, — сказала она, протягивая ребенка.

Леа неумело взяла его на руки, но очень скоро вернула матери.

— Такой кроха, я боюсь уронить его. Он такой маленький!

— Не такой уж и маленький! При рождении Пьер весил три двести. Он самый красивый малыш на свете! Тебе не кажется, что он похож на своего отца?

Это замечание вызвало раздражение Леа.

— Знаешь, я никогда его особо не разглядывала.

Пожав плечами, Франсуаза опустила голову. С малышом на руках она выглядела очень трогательно.

— Прости меня, — сказала Леа, — я не хотела огорчать тебя. Позволь мне одеться, если не хочешь, чтобы я опоздала к крещению. В котором часу начало?

— В три часа.

Некоторое время Леа неподвижно стояла перед закрывшейся дверью. Затем, пожав плечами, швырнула на кровать свой халат, сбросила носки, отстегнула под ночной рубашкой чулки от пояса, сняла трусики и, дрожа от холода, стянула свитер и рубашку. Никогда она не привыкнет к этому холоду!

Что подумала бы обо всем этом ее мать? Что сделала бы при подобных обстоятельствах мудрая Изабелла Дельмас? Согласилась бы она стать «кумой» немецкого солдата только потому, что будущий христианин был ее племянником? Ведь крестным отцом как лучший друг Отто должен стать Фредерик Ханке…

Леа была так подавлена арестом Сары, что у нее не было сил искать причины для отказа, когда Франсуаза попросила ее стать крестной матерью своего мальчика. Придется постараться выглядеть приветливой в церкви Сен-Томас-д’Акуин, когда в компании с немецким офицером она будет держать над купелью ребенка. Леа рассказала Франсуа о своем намерении отказаться, но тот отсоветовал ей делать это.

После ареста Сары они виделись почти каждый день. Ту страшную ночь он провел рядом с девушкой в «холодной половине» квартиры на Университетской улице, пробравшись туда тайком от мадемуазель де Монплейне, обессиленных суматохой вокруг Франсуазы, которая благополучно разрешилась от бремени незадолго до прихода Леа и Тавернье.

Франсуа оказался очень мягким, терпеливым и нежным другом, заставившим Леа почти забыть о случившемся. Каждый день она говорила себе: «Я должна побеседовать с ним о некоторых вещах», — и каждый день ограничивалась тем, что увлекала его в свою комнату и замирала в его объятиях. Он без слов понимал, когда ей не хотелось заниматься любовью, а лишь лежать, прильнув к нему. В таком положении она могла оставаться часами, впитывая его тепло и запах, прислушиваясь к мерным, успокаивающим ударам его сердца и ласковым словам, которые он шептал ей на ухо. Так хорошо было забыть наконец о войне, о страхе, что она не решалась разрушить это хрупкое счастье вопросами, на которые он не мог ответить. На следующий день после той драматической ночи она рассказала о том, какой ужас внушает ей теперь Рафаэль Маль.

— В данном случае вы ошибаетесь. Он совершенно невиновен в аресте Сары.

Леа отказывалась в это верить. После ужина на улице Дофин она ничего не слышала о Рафаэле.

Забравшись с ногами в «свое» кресло, Леа вслух читала сидящим перед ней тетушкам письмо Камиллы.

«Дорогая Леа,

ты не можешь себе представить, до какой степени мы все жалеем, что не смогли присутствовать на крестинах малыша Франсуазы! Нас немного разочаровало, что ты так мало написала о нем в своем последнем письме. Передай Франсуазе, что все мы с нежностью думаем о ней. Я ей завтра же напишу.

Шарль был безумно рад вашим подаркам. Он ходит в свитере, который связали для него мадемуазель де Монплейне, и не хочет из него вылезать. Будь добра, расскажи им об этом.

Столяр закончил ремонт двери амбара, которая едва держалась. Как только у нас появится немного денег, надо бы заменить несколько черепиц: крыша немного протекает.

Идет дождь, и вот уже десять дней у меня нет никаких новостей от Л.

Крепко тебя обнимаю.

Камилла».

Крещение прошло гораздо лучше, чем все ожидали. Вначале обитателей дома на Университетской улице ожидал приятный сюрприз в лице крестного отца, Фредерика Ханке. Он появился в штатском, нагруженный подарками и, оделив всех, пригласил их пообедать в маленький ресторанчик на улице Верней. Обед удался и был почти веселым благодаря приветливости и любезности Фредерика. Он с большим чувством говорил о Камилле д’Аржила и волнении, которое испытал, помогая ее ребенку увидеть свет, рассказывал о том, как ему понравился Монтийяк и его окрестности и как он хотел бы после войны поселиться там. Может быть, потому, что Фредерик был в штатском, Леа казалось, что она видит его в первый раз. Она поймала себя на мысли о том, что не будь Фредерик немцем, он мог бы оказаться среди ее поклонников. Эта мысль вызвала у нее улыбку. В половине третьего они отправились за маленьким Пьером и Эстеллой. В три часа в Сен-Томас-д’Акуин священник произнес, окропив водой головку ребенка:

— Я крещю тебя именем Пьер-Отто-Фредерик, во имя Отца, Сына и Святого Духа.

Появившийся на Университетской около шести Франсуа Тавернье обнаружил всю семью, распивающую шампанское возле колыбели. Он не мог не выпить в честь новооожденного, но отказался присутствовать на «пиршестве», устраиваемом в ознаменование конца года и рождения ребенка.

Тавернье и Ханке не были знакомы. Франсуаза представила их друг другу. Пожав руку Фредерика и произнеся несколько банальных фраз, Франсуа увлек Леа в ее комнату.

— Вы не могли бы дать мне ключ от этой и соседней квартиры?

— Зачем?

— Может так случиться, что сегодня ночью мне придется спешно вернуться.

— Почему вы не отправитесь к себе?

— Сегодня вечером у меня есть дело в этом квартале. Мне необходимо иметь поблизости укрытие. Хотите знать, почему?

— Нет… Мне надоела ваша скрытность. Вы заставляете подозревать вас в самых ужасных вещах. Кто может доказать, что это не вы выдали Сару Мюльштейн?

Это было так неожиданно, что Франсуа на мгновение опешил, затем вдруг побледнел, черты его лица исказились от гнева. При виде подобной метаморфозы Леа отступила назад, однако недостаточно проворно, чтобы избежать самой сильной, какую ей приходилось получать, пощечины. От удара она пошатнулась и ударилась головой о спинку кровати, из носа потекла кровь. Одним прыжком он оказался возле нее, схватил за руку и сжал с такой силой, что она вскрикнула.

— Никогда не говорите подобных вещей Леа!

Он склонился над ней с такой угрозой, что она подняла свободную руку, пытаясь защититься. Этот детский жест немного охладил Франсуа.

— Я делаю все, что в моих силах, чтобы вырвать Сару из лап гестапо. Я даже пытаюсь организовать ее побег.

Леа воскликнула:

— Когда?

Тавернье с сомнением посмотрел на нее.

— Вы действительно странная девушка. Заявляете мне о своем недоверии и тут же верите, когда я говорю о побеге Сары.

— Потому что я верю, что вы на этоспособны. Вы можете воспользоваться своими дружескими отношениями с оккупантами.

— У меня нет никакого желания ставить их в известность об этом деле; гораздо лучше обратиться за помощью к товарищам Сары.

— А вы их знаете?

— Некоторых. Впрочем, именно здесь мы и намерены собраться. Предупредите своих тетушек, чтобы они оставались в своей комнате и не задавали никаких вопросов.

— Но почему именно здесь?

— В этой квартире живут «невеста» и ребенок офицера рейха, а на втором этаже — любовница генерала фон Риппена. Поэтому немецкие власти считают, что этот дом населен их сторонниками и не вызывает подозрений.

— Понимаю. Я могу все уладить с тетушками, но Франсуаза?..

— Она не должна ничего заподозрить. Речь идет о нашей жизни. Вы все еще готовы помогать Саре?

— Более чем когда-либо.

— Отлично. Завтра вам нужно будет найти трех или четырех человек и передать им информацию. Вот что необходимо сделать и сказать.

Он провел с ней целый час, пока девушка не выучила наизусть все сведения, пароли, места встреч и опознавательные знаки.

— Ничего не упустите. Завтра вечером будьте здесь — расскажете мне, как все прошло. У вас есть велосипед?

— Здесь нет.

— Попытаюсь достать его для вас, это будет моим новогодним подарком. Какой цвет вы предпочитаете?

— Вообще-то мне все равно, но в Монтийяке у меня был голубой.

— Хорошо, пусть будет голубой; это прекрасный цвет. На своем велосипеде вы будете настоящим посланником надежды.

— Как странно! Дядя Адриан говорил мне то же самое.

— Вот видите, у нас с вашим дядей много общего.

Франсуа обнял ее и опрокинул на кровать.

— А теперь вам придется извиниться за свои мысли о моем предательстве.

— Оставьте меня… с того вечера я чувствую себя, как мертвая.

Он не слушал. Его губы, пальцы пытались добраться до нее. Она не сопротивлялась, но когда он поцеловал ее, то почувствовал на губах вкус слез.

— Не раньше, чем вы спасете Сару, — прошептала Леа.

Он встал и привел в порядок свою одежду.

— Вы дадите мне ключи?

— Сейчас я за ними схожу.

— Только не очень шумите, — сказала она, вернувшись и протягивая ему ключи.

— Я не уверен, что снова появлюсь здесь сегодня ночью. У входа вы найдете велосипед и пропуск. Завтра, не забудьте: встреча назначена на 3 января в десять часов вечера, четвертый этаж дома № 29 по Университетской улице, для принятия серьезного решения, касающегося Симоны Миньо; товарищи Вотрэн, Омэ, Ла Рошель и Батай; каждому из них вы покажете половину билета первого класса на метро, онн предъявят вам вторую половину. Будьте очень осторожны, малышка, при малейшем подозрении уходите. А пока возвращайтесь к своему пиршеству. Завтра Новый год. Надеюсь провести его в вашей компании.

Он нежно обнял ее.

Опечаленная уходом Франсуа, Леа присоединилась к своим. На улице пошел снег.

На следующий день Леа нашла у входа в квартиру превосходный голубой велосипед с великолепными сумками из искусственной кожи. Поскольку тетушки удивились, что не слышали звонка, Леа заявила, что это подарок Деда Мороза, который даже великодушно положил в сумки коробки с шоколадом и пакеты с молоком.

Снег прекратился. Было ясно и холодно. Леа сказала, что не вернется к ужину, поскольку хочет опробовать велосипед и погулять, пока стоит такая чудесная погода. Она оделась потеплее, натянув брюки и два толстых свитера, меховые сапожки, толстую канадку, оставленную Франсуа, и убрала волосы под шерстяную шапочку. Свою экипировку Леа довершила теплыми перчатками на кроличьем меху.

Сестра и тетушки пожелали ей хорошей прогулки.