Сборник эссе - австрийская экономическая теория и идеал свободы

Приложение: будущее Австрии [Опубликовано в The Spectator, London, April 6, 1945, p. 306--307 -- амер. изд.] Сегодня, когда русские армии стоят у ворот Вены, вопрос о будущем Австрии стал жгучей проблемой. О множестве факторов, которые определят судьбу страны, известно сейчас настолько мало, что не удивительны скудость и неопределенность официальных высказываний. Но эта неопределенность не распространяется на вопрос, который казался первоочередным еще совсем недавно. Что Австрия будет навсегда отделена от Германии, не есть только результат решения союзников; можно уверенно утверждать, что таково желание австрийского народа, и оно не изменится -- если не будут совершены серьезнейшие ошибки. Важно понять, что движение в пользу присоединения к Германии в гораздо меньшей степени основывалось на националистических сантиментах, чем на совершенно рациональных расчетах: это была надежда бедной и слабой страны на выигрыш от присоединения к процветающему соседу. Мало вероятно, что через некоторое время идея присоединения к Германии опять станет привлекательной с чисто экономической точки зрения. Ни один из тех, кто хоть как-то знаком с Австрией периода оккупации, не может усомниться, что эмоциональная основа такого желания сейчас имеет противоположное направление. Но это только начало проблемы. Хотя никогда нельзя было положительно утверждать, что при сложившихся между двумя войнами условиях Австрия не способна поддерживать свое население, но она могла делать это на очень низком уровне. Неразрешимой дилеммой этого периода было то, что как раз когда Австрия очень обеднела, ее работники впервые приобрели громадную силу и использовали ее для существенного повышения уровня своей жизни. Сначала им сопутствовал успех, и они принудили нанимателей израсходовать накопленный капитал, но результатом этого стал развал финансовой системы Австрии и скупка ее промышленной собственности Германией. Но если даже на какое-то время после этой войны австрийцы согласятся на очень скромный уровень жизни, не приходится ожидать, что масса весьма образованного промышленного населения, которое до 1934 года было организовано лучше всех в Европе (а лидеры его принадлежали к числу самых радикальных), надолго удовлетворится такими перспективами. Эта проблема, перед войной затрагивавшая главным образом саму Вену и ее ближайшие окрестности, сильно обострилась в результате недавнего развития. Вдоль восточной границы Австрии нацисты создали новые промышленные районы (в том числе вокруг вновь открытых нефтяных полей), где работают, главным образом, иностранные рабочие, не все из которых пожелают вернуться в свои страны. Стабильность Австрии будет, в конечном счете, зависеть от экономических перспектив этих промышленных районов (крупнейших в Центральной Европе). Здесь возникнет множество всяких проблем, в том числе проблемы собственности и управления этими предприятиями в стране, где и всегда-то незначительную старую буржуазию большей частью изгнали или дискредитировали. Здесь мы можем рассмотреть только более широкие политические проблемы. Противодействие России мешает единственному разумному решению этой и многих других проблем Центральной Европы: созданию широкой федерации, которая бы включила не только территорию бывшей Австро-Венгрии, но также Югославию, Румынию и, быть может, Болгарию (желательно с включением в качестве отдельных государств-участников таких спорных территорий, как Трансильвания, Хорватия или Словакия). Что касается другого, хотя и менее выигрышного решения -объединения Австрии и Чехословакии, которые могли бы составить ядро будущей более широкой федерации, -- далеко идущая ориентация Чехословакии на Россию может оттолкнуть как австрийских социал-демократов, так и католиков. Так что Австрия вполне может оказаться еще раз не только зависимой, но и лишенной доступа к внешним ресурсам, что не создает хороших перспектив для ее сравнительно большого промышленного населения. Изменением границ здесь многого не достигнешь. Единственное, что можно и непременно нужно сделать, это вернуть Австрии Южный Тироль (то есть немецкоязычный район Бозена (Bozen), но ни в коем случае не итало-язычный Трентино). Это важно не только по экономическим причинам, но еще сильнее потому, что австрийцы всегда были патриотами отдельных земель, и отделение сердца старого Тироля оставило тирольцев без естественного центра притяжения, и, тем самым, запустило центробежные силы. (По той же самой причине было бы роковой ошибкой удовлетворение новых югославских притязаний на те части Каринтии, которые 26 лет назад на плебисците подавляющим большинством высказались за присоединение к Австрии). Может быть, следует серьезно рассмотреть недавнее предложение о передаче Австрии вклинивающейся территории Берхтесгадена, поскольку это не только существенно укоротит важнейшую ветвь внутренних коммуникаций, но также предотвратит онемечивание Берхтесгадена. Другая проблема -- доступ к морским портам. Передача Триеста Австрии, хотя и была бы в интересах обеих сторон, не выглядит ни желательной, ни практичной. Но, может быть, разумным было бы превращение Триеста в вольный город под международным управлением наподобие Данцига, с гарантированным доступом к морю для Австрии и Чехословакии. Ни одно из этих возможных изменений, однако, существенно не переменит экономические проблемы Австрии. Но есть и иной выход, если Вена, как часто предлагалось, станет местом размещения новой Лиги Наций, или как там будет называться соответствующая организация. С учетом возникающих очертаний новой Европы Вена вполне может оказаться наиболее удобным нейтральным местом, на границе между тем, что, вероятнее всего, станет сферами влияния Запада и России. Это само по себе разрешит многие специфические проблемы Вены. Но можно сделать еще один шаг и превратить Вену с прилегающими промышленными районами в действительно нейтральную зону, располагающую полной внутренней автономией, но с международным контролем над ее международными связями. Это сделает возможным превращение ее в подлинную зону свободной торговли, от чего промышленная Вена только выиграет, но чего она не смогла бы достичь, оставаясь частью небольшой сельскохозяйственной страны. В остальной части Австрии останется достаточно промышленности, чтобы она не превратилась в чисто сельскохозяйственную страну; но эта чрезмерно развитая городская и промышленная агломерация, которой слишком тесно в рамках маленькой страны, получит достаточное пространство для развития, и при этом никому не придется опасаться, что экономический подъем этой территории приведет к возрождению политического влияния. Многие читатели могут спросить, заслуживает ли Австрия столь большого внимания, какое ей здесь уделено. Недавно с благословения м-ра Идена [Энтони Иден (1897--1977), позднее лорд Эвон, министр иностранных дел Британии с 1931 по 1938 год, сменил Уинстона Черчилля на посту премьер-министра в 1955 году, ушел в отставку после Суэцкого кризиса в 1957 году -- амер. изд.] распространился аргумент, что австрийцам еще следует заслужить, чтобы к ним относились иначе, чем к немцам. Предположение, что австрийцы способны организовать восстание, выдает неверное понимание положения страны, которую немцам было позволено захватить за 18 месяцев до начала войны. У австрийцев гораздо меньше возможностей организовать действенное сопротивление, чем, скажем, у чехов или норвежцев. Мало того, что существенно большая часть австрийской молодежи не находилась дома, что они были призваны в армию, когда не было никаких перспектив на иностранную помощь, и что они были рассеяны среди немецких частей; есть еще один фактор, делающий положение особенно трудным. Ни приходится сомневаться, что в любой оккупированной стране число квислингов было бы во много раз большим, если бы они имели возможность рядиться в тогу националистов, как это было в Австрии. А ведь рост числа потенциальных предателей от, скажем, 1 на 500 до 1 на 50 представляет собой уже не количественное, а качественное различие. При таких условиях попытка создания тайной организации сопротивления перестает быть разумным риском, а делается чистым самоубийством. Молодежь, которая могла бы решиться на самопожертвование -- далеко от страны; а пожилые люди может быть правы, когда решают, что для них важнее не погибнуть в бессмысленной демонстрации, а выжить -- чтобы помочь в строительстве новой Австрии. И все-таки число таких людей велико. Сколь бы ни был основателен сам вопрос, существенно то, что отношение к Австрии как к партнеру Германии, есть, вероятно, лучший способ заставить ее вести себя как сторонник Германии. Это особенно важно в вопросе о репарациях. В Австрии обнаружится немецкая собственность, на которую союзники вполне правомерно заявят права; но требование больших репараций привело бы к роковому ослаблению страны, в которой политическая нестабильность всегда имела причиной ее экономическую слабость. Грубо говоря, в Австрии, как может быть и в любой другой стране, не скрепляемой узами языкового или исторического единства, независимость, чтобы быть длительной, должна представлять собой некую экономическую ценность.

Глава двенадцать. Вступительное слово на конференции в Монт Перелин

Выступление состоялось 1 апреля 1947 года в Монт Перелин, около Веве, в Швейцарии, было опубликовано в Studies in Philosophy, Politics and Economics, op.cit., pp.148--159 -- амер. изд. Участниками конференции были: Maurice Allais (Париж); Carlo Antoni (Рим); Hans Barth (Цюрих); Karl Brandt (Стэнфорд, Калифорния); John Davenport (Нью Йорк); Stanley R. Dennison (Кембридж); Aaron Director (Чикаго); Walter Eucken (Фрейбург); Erich Eyck (Оксфорд); Milton Friedman (Чикаго); Harry D. Gideonse (Бруклин, Нью Йорк); Frank D. Graham (Принстон, Нью Джерси); F.A. Harper (Ирвингтон-он-Хадсон, Нью-йорк); Henry Hazlitt (Нью Йорк); T.J.B. Hoff (Осло); Albert Hunold (Цюрих); Carl Iversen (Копенгаген); John Jewkes (Манчестер); Bertrand de Jouvenel (Шексбре, Во); Frank H. Knight (Чикаго); H. de Lovinfosse (Ваасмюнстер, Бельгия); Fritz Machlup (Буффало, Нью Йорк); L.B. Miller (Детройт, Мичиган); Ludwig von Mises (Нью Йорк); Felix Morley (Вашингтон, дистрикт Колумбия); Michael Polanyi (Манчестер); Karl R. Popper (Лондон); William E. Rappard (Женева); Leonard E. Read (Ирвингтон-он-Хадсон, Нью Йорк); Lionel Robbins (Лондон); Wilhelm Ropke (Женева); George J. Stigler (Провиданс, Род-айленд); Herbert Tingsten (Стокгольм); Francois Trevoux (Лион); V.O. Watts (Ирвингтон-он-Хадсон, Нью Йорк); C.V. Wedgwood (Лондон).

------------------------------------------------------------------------------

Я должен признаться, что сейчас, когда настал этот долгожданный момент, мою признательность к вам подавляет чувство изумления перед собственной смелостью, с какой я привел все это в движение, и тревожное чувство ответственности, легшей на меня после того, как я пригласил вас отдать столь много времени и энергии на то, что вполне можно расценить как безумный эксперимент. Я ограничусь здесь простым и глубоко искренним "спасибо".

Но прежде чем я уступлю это место, столь нескромно мною занятое, и предоставлю вам возможность заняться тем, чему я сумел положить начало благодаря благоприятным обстоятельствам, я должен подробнее описать те цели, ради которых я затеял эту встречу и составил программу наших работ. Я постараюсь не слишком испытывать ваше терпение, но даже самые краткие объяснения потребуют некоторого времени. Предпринимая эти усилия, я руководствовался верой в то, что нужно разрешить немалые интеллектуальные задачи, если мы хотим возрождения объединяющих нас идеалов, для которых, при всех злоупотреблениях этим термином, нет лучшего слова, чем -- либеральные. Мы должны не только очистить традиционную либеральную теорию от неких случайных наносов, появившихся со временем, но и встретиться с реальными проблемами, от которых в прошлом увиливал сверх упрощенный либерализм или, можно сказать, которые проявились только в силу того, что либерализм обратился в разновидность застывшего и не изменяющегося суеверия. Я окончательно убедился в том, что это так, глядя как в разных областях знания и в различных уголках мира люди, воспитанные в различных убеждениях, но одинаково безразличные к партийному либерализму, заново открывали для себя основные принципы либерализма и пытались заново воссоздать либеральную философию в таком виде, чтобы она могла выдержать претензии большинства наших современников, разочаровавшихся в возможностях прежнего либерализма. В последние два года у меня была возможность посетить различные части Европы и Америки, и меня поразило количество одиноких людей, которые повсюду работали над одними и теми же проблемами и двигались в очень сходном направлении. Работая в полной изоляции или в очень маленьких группах, они были принуждены постоянно отстаивать основные элементы своих убеждений, и редко имели возможность обмениваться мнениями о более конкретных проблемах, поскольку это возможно лишь с теми, кто разделяет тобой основные убеждения и идеалы. Мне представляется, что эффективная разработка общих принципов либерального порядка возможно только внутри группы людей, которые согласны в основном, которым не приходится на каждом шагу защищать базовые концепции. Но в наше время не только крайне мало число тех, кто в каждой отдельной стране соглашается с базовыми принципами либерализма, но и стоящие перед нами задачи чрезвычайно велики, и есть великая нужда опереться на самый разнообразный опыт. Для меня оказалось чрезвычайно поучительным наблюдение, что чем дальше продвигаешься на запад, туда, где либеральные институты сохранились пока еще наилучшим образом, и где сравнительно много людей, исповедующих либеральные убеждения, тем менее эти люди готовы подвергнуть исследованию собственные наблюдения, тем более они склонны к компромиссу и к принятию в качестве единственного образца родной им исторически случайной формы либерального общества. С другой стороны, я обнаружил, что в странах либо прямо переживших тоталитарный режим, либо приблизившихся к нему, отдельные люди извлекли из своего опыта куда более отчетливое представление об условиях и ценностях свободного общества. Чем больше я обсуждал эти проблемы с людьми в разных странах, тем сильнее я склонялся к убеждению, что истина не так проста, и что наблюдение за действительным распадом цивилизации преподало ряду независимых европейских мыслителей уроки, которые придется освоить и в Англии и в Америке, если эти страны не хотят испытать ту же судьбу. Выгоды и преимущества от обмена мнениями и от соединения сил поверх национальных границ могут получить не только исследователи экономики и политики. Я был поражен и тем, насколько более плодотворным может быть обсуждение крупных современных проблем с участием, скажем, экономиста и историка, или правоведа и политического философа, разделяющих некоторые общие предпосылки, чем в кругу коллег по профессии, различающихся своими основными ценностями. Конечно же, политическая философия не может основываться исключительно на экономической теории, и не может быть выражена исключительно в экономических терминах. Представляется, что предстоящие нам опасности являются результатом интеллектуального движения, которое проявилось во всех аспектах человеческой деятельности, и затронуло все ценностные установки. Но если в своей собственной профессиональной области каждый из нас мог научиться распознавать убеждения, способствующие движению к тоталитаризму, мы не можем быть уверенными, что будучи, например, экономистами, под влиянием общей атмосферы нашего времени мы не примем столь же некритично, как и все другие, те самые тоталитарные идеи в области философии или истории, учения о нравственности или праве, которым мы научились противостоять в нашей профессиональной области. Потребность в международной встрече представителей всех этих многоразличных профессий мне кажется особенно настоятельной потому, что в результате войны не только были надолго нарушены многие обычные связи, но даже в лучших из нас по неизбежности возникли эгоцентризм и национализм, которые плохо согласуются с истинно либеральным подходом к нашим проблемам. Что хуже всего, война и ее последствия создали новые препятствия для восстановления международных контактов, которые для живущих в менее богатых странах по-прежнему непреодолимы без внешней помощи, но, впрочем, достаточно серьезны и для всех остальных. Явно существует потребность в некоей организации, которая поможет заново связать между собой людей с общими убеждениями. Пока не будут созданы соответствующие частные организации, сохранится серьезная опасность все большей монополизации международных связей теми, кто так или иначе был связан с существующими правительственными или политическими механизмами и обслуживал господствующие идеологии. С самого начала было очевидно, что постоянно действующая организация такого рода не может быть создана без созыва пробной встречи, на которой может быть проверена полезность этой идеи. Но поскольку в нынешних обстоятельствах такое предприятие неосуществимо без значительных средств, я всего лишь рассказывал об этом плане каждому, кто соглашался слушать, пока к моему большому удивлению счастливый случай не сделал это возможным. Один из наших швейцарских друзей, д-р Хунольд, собрал средства для довольно похожего проекта, который в силу обстоятельств был оставлен, и он сумел убедить доноров направить собранные средства на наш проект. Только когда сама собой возникла эта уникальная возможность, я осознал, какая ответственность на меня легла, и что теперь я должен обеспечить созыв конференции и, что хуже всего, выбрать участников. Может быть, вы сумеете посочувствовать трудности и смущающей сложности легших на меня задач, и мне не придется извиняться за то, как я со всем этим справился. В этой связи мне нужно объяснить только одно: в соответствии с моим пониманием нашей задачи, недостаточно, чтобы наши члены обладали тем, что принято называть "здравыми" взглядами. Старый либерал, приверженный традиционным верованиям просто по традиции, плохо пригоден для наших целей -при всей привлекательности его убеждений. Нам нужны люди, сталкивавшиеся с аргументами другой стороны, сражавшиеся с ними и сумевшие создать позиции, пригодные как для критического анализа враждебных взглядов, так и для защиты собственных. Таких людей на свете еще меньше, чем хороших либералов в старом смысле, а сейчас и последних достаточно мало. Но когда дело дошло до составления списка, я к своему приятному удивлению обнаружил, что число людей, которых я считаю достойными включения в этот список, намного больше, чем я ожидал и чем нужно для созыва конференции. В результате окончательный отбор участников оказался по необходимости произвольным. Мне остается только сожалеть, что по моей личной вине состав данной конференции несколько несбалансирован, и что историки и политические философы представляют собой относительно слабое меньшинство среди экономистов. Причина этого отчасти в том, что мои личные контакты в этой профессиональной группе более ограничены, да и среди приглашенных не смогли прибыть на конференцию особенно много не-экономистов, а кроме того представляется, что в данной конкретной ситуации экономисты в целом лучше осознают природу непосредственной опасности и настоятельности интеллектуальных проблем, которые следует разрешить, если мы хотим получить шанс на то, чтобы направить развитие в более желательном направлении. Подобной же несбалансированностью отличается и национальный состав участников конференции, и я особенно сожалею об отсутствии представителей Бельгии и Голландии. Я не сомневаюсь, что помимо сознаваемых мною недостатков есть другие, может быть и более серьезные, допущенные мною невольно, и единственное, что мне остается, это просить вас о снисхождении и о помощи, чтобы в будущем у нас был полный список всех тех, на сочувственную и деятельную поддержку которых мы можем рассчитывать. Мне придает смелости то, что все приглашенные выразили сочувствие целям конференции и желание при возможности в ней участвовать. И если многие при всем этом не приехали, то только в силу тех или иных объективных трудностей. Возможно, вы захотите узнать имена тех, кто был бы рад при возможности участвовать в нашей конференции, и выразил свое сочувствие ее целям. [Затем я прочитал следующий список: Constantino Bresciani-Turroni (Рим); William H. Chamberlin (Нью Йорк); Rene Courtin (Париж); Max Eastmen (Нью-Йорк); Luigi Einaudi (Рим); Howard Ellis (Беркли, Калифорния); A.G.B. Fisher (Лондон); Eli Heckscher (Стокгольм); Hans Kohn (Нортхемптон, Массачусетс); Walter Lippmann (Нью Йорк); Friedrich Lutz (Принстон); Salvador de Madariaga (Оксфорд); Charles Morgan (Лондон); W.A. Orton (Нортхемтон, Массачусетс); Arnold Plant (Лондон); Charles Rist (Париж); Michael Roberts (Лондон); Jacques Rueff (Париж); Alexander Rustow (Стамбул); Franz Schnabel (Гейдельберг); W.J.H. Sprott (Ноттингем); Roger Truptil (Париж); D. Villey (Пуатье); E.L. Woodward (Оксфорд); H.M. Wriston (Провиданс, Род Айленд); G.M. Young (Лондон). Хотя они и не присутствовали на встрече в Монт Пелерин, все поименованные позднее согласились присоединиться к обществу в качестве членов-основателей.] Упомянув тех, кто по временным причинам не смог быть с нами, я должен также помянуть тех, на чью поддержку я особенно рассчитывал, но кто уже никогда не будет с нами. Те двое, с которыми я особенно подробно обсуждал план этой встречи, -- не дожили до реализации плана. Впервые я набросал план три года назад перед маленькой группой в Кембридже [см. главу 8 -- амер. изд.], где председательствовал сэр Джон Клэпхэм, проявивший большой интерес, но неожиданно умерший год назад. А менее года назад я обсуждал все подробности плана с другим человеком, вся жизнь которого была посвящена нашим идеалам и проблемам -- с Генри Саймонсом из Чикаго [см. оценку Саймонса в связи с этим у J. Bradford De Long, "In Defense of Henry Simons's Standing as a Classical Liberal", Cato Journal, vol. 9, no.3, Winter 1990, pp. 601--618 -- амер. изд.]. Несколько недель спустя его не стало. Если наряду с ними я упомяну гораздо более молодого человека, который также очень заинтересовался моими планами и которого, если бы он остался жить, я надеялся увидеть в роли нашего постоянного секретаря, для чего Этьен Манту был идеально подготовлен, -- вы поймете, сколь тяжелые потери понесла наша группа уже перед первой встречей. Если бы не эти трагические смерти, мне не пришлось бы в одиночестве открывать эту конференцию. Признаюсь, что в некий момент эти удары совершенно пошатнули мою готовность осуществлять план и дальше. Но когда появились возможности, я почувствовал, что обязан сделать, что смогу. Следует отметить еще один момент, связанный с участием в конференции. Среди нас присутствуют ряд постоянных авторов периодических изданий -- не ради того, чтобы опубликовать репортаж о встрече, но потому что у них есть наилучшие возможности для распространения идей, которым мы все преданы. Чтобы устранить возможные сомнения, должен заметить, что если только и до тех пор, пока вы не решите иначе, все это следует рассматривать как частное собрание, и все произнесенное в ходе дискуссий будет "не для записи". Из предметов, предложенных мной для систематического обсуждения на этой конференции и, как представляется, одобренных большинством членов, первым является отношение между тем, что называют "свободным предприятием" и действительно конкурентным порядком. Мне представляется, что это самая большая и некоим образом самая важная проблема, и я надеюсь, что ей будет посвящена значительная часть наших дискуссий. Для нас важнее всего достичь ясности и прийти к согласию относительно повсеместно желательной программы экономической политики именно в этой области. Представляется, что именно эта совокупность проблем сильнее всего привлекает большинство присутствующих, и прежде всего здесь требуется соединение результатов независимых параллельных исследований, осуществлявшихся в различных концах мира. Число конкретных проблем здесь практически бесконечно, поскольку адекватная их трактовка и представляет собой завершенную программу либеральной экономической политики. Вполне вероятно, что после обсуждения общих проблем в этой области вы предпочтете обсуждать более частные вопросы в отдельных секциях. Быть может, таким образом мы сумеем дополнительно обсудить ряд тем, о которых я упоминал в одном из циркуляров, либо проблему инфляционного хозяйства, которое, как справедливо отмечали некоторые из присутствующих, является в данный момент в большинстве стран основным инструментом насаждения коллективизма. Может быть лучше всего посвятить одно-два заседания общим вопросам, а в конце выделить полчаса для определения дальнейшего плана действий. Я предлагаю посвятить сегодня послеполуденное время и весь вечер рассмотрению общих вопросов, и быть может, вы позволите мне сегодня после полудня сказать об этом еще несколько слов. Я взял на себя смелость попросить профессора Аарона Директора из Чикаго, профессора Вальтера Ойкена из Фрейбурга и профессора Мориса Аллэ из Парижа выступить со вступительными докладами, и я уверен, что после этого у нас будет предостаточно пищи для дискуссий. При всей чрезвычайной важности принципов экономической организации общества, по ряду причин я надеюсь, что еще в первой части конференции мы найдем время для ряда других вопросов. Возможно, все согласятся, что корни предстоящих нам политических и социальных опасностей не являются чисто экономическими, и что необходимо пересмотреть также и неэкономические концепции, доминировавшие в нашем поколении, если мы действительно хотим сохранить свободное общество. Я уверен, что если в самом начале конференции мы охватим более широкий круг вопросов и посмотрим на наши проблемы с разных точек зрения, прежде чем перейдем к более техническим или частным вопросам, мы сможем быстрее войти в суть проблем. Возможно, вы согласитесь, что истолкование истории и преподавание ее на протяжении жизни последних двух поколений были среди главных инструментов распространения преимущественно антилиберального понимания дел человеческих: распространенный фатализм, рассматривающий все происшедшее как неизбежное следствие великих законов необходимого исторического развития; исторический релятивизм, отрицающий любые нравственные критерии, за исключением результата -- успеха или неудачи; акцентирование массовых движений, противопоставляемых индивидуальным достижениям; подчеркивание того, что не власть идей, а материальная необходимость есть сила, определяющая будущее, -- все это различные грани проблемы не менее важной и почти столь же широкой, как и проблема экономики. В качестве отдельного предмета для дискуссий я предложил только один аспект из этой широкой области -- отношение между историографией и политическим образованием, но отсюда идет переход к более широкой проблеме. Я счастлив, что мисс Веджвуд и профессор Энтони согласились открыть дискуссию на эту тему. Мне представляется очень важным полностью осознать, что многие элементы распространенной формы либерализма (на континенте и в Америке в большей степени, чем в Англии), с одной стороны -- напрямую уводили своих последователей в тенета социализма или национализма, а с другой -- отпугивали многих из тех, кто разделял основные ценности индивидуальной свободы, но кого отталкивал агрессивный рационализм, не признающий никаких ценностей, если их полезность (относительно совершенно неясной конечной цели) не может быть удостоверена индивидуальным разумом, и предполагающий, что наука может говорить нам не только о сущем, но и о должном. Лично я убежден, что этот ложный рационализм, приобретший влияние в годы французской революции, а в последнее столетие воздействовавший на умы главным образом через родственные движения позитивизма и гегельянства, порожден интеллектуальным высокомерием, противостоящим тому интеллектуальному смирению, которое является сущностью истинного либерализма, благоговейно взирающего на те спонтанные социальные силы, через которые индивидуум творит вещи, недоступные его пониманию. Именно этот нетерпимый и свирепый либерализм является той основной силой, которая, особенно на континенте, нередко выталкивала религиозных людей в не очень-то подходящий им лагерь реакции. Я убежден, что пока не будет положен конец вражде между истинно либеральными и религиозными убеждениями, нет надежды на возрождение сил либерализма. В Европе есть много признаков того, что такое примирение сегодня достижимей, чем когда-либо прежде, и что многие люди с этим связывают надежду на сохранение идеалов западной цивилизации. Именно по этой причине я особо побеспокоился, чтобы вопрос об отношении между либерализмом и христианством стал отдельным предметом в наших дискуссиях; и хотя не приходится рассчитывать, что мы сумеем в этот раз далеко продвинуться в этом вопросе, важно отчетливо поставить перед собой эту проблему. Также мной предложены для дискуссии вопросы о практическом применении наших принципов к проблемам современности (в отличие от вопросов о самих принципах). Насущность проблемы будущего Германии и вопрос о возможности и перспективах европейской федерации таковы, что обойти их не может никакая международная группа исследователей политики, даже если мы в результате обмена мнениями всего лишь несколько прочистим наши представления. В обоих этих вопросах, больше чем в любых других, современное общественное мнение является главной помехой любому разумному рассмотрению, и наш долг не уклониться от их обсуждения. Признаком чрезвычайной сложности этих проблем является то, что лишь с величайшим трудом мне удалось найти желающих открыть дискуссию по этим двум вопросам. Есть еще одна тема, которую я считал бы нужным обсудить, поскольку она представляется центральной для нашей проблемы -- что представляет собой господство правовых принципов (rule of law) и каких условий оно требует. Я оставил ее в стороне, потому что для ее адекватного обсуждения пришлось бы расширить круг приглашенных за счет юристов. Этому помешала, опять-таки, моя недостаточная осведомленность, и сейчас я упомянул эту проблему только чтобы показать, сколь широко нам следует раскинуть сети, чтобы постоянно действующая организация могла достаточно компетентно подходить ко всем возможным аспектам наших проблем. Похоже, что предложенная программа уже достаточна для этой одной конференции, и теперь я хочу кратко затронуть еще пару вопросов. Что касается формальной организации конференции, я не думаю, что нам нужно обременять себя сколь-нибудь обширным аппаратом. Для председательства на первой встрече нельзя и пожелать более квалифицированного человека, чем профессор Раппард, и я уверен, что вы позволите мне от вашего имени поблагодарить его за согласие. Но не следует взваливать бремя постоянного председательства на него или на кого-либо другого. Лучшим выходом была бы ротация, и если вы согласны, мы на первом заседании выберем председательствующих на несколько последующих заседаний. Если вы согласны с программой первой части конференции, то до обсуждения программы второй части, то есть до специального вечернего заседания в понедельник, у нас почти не будет организационных проблем. Вероятно, было бы разумно на этом заседании выбрать небольшой оргкомитет из 5 или 6 человек, который бы детализировал согласованную нами программу и, по обстоятельствам, вносил в нее необходимые изменения. Может быть, желательно назначить секретаря конференции или, что еще лучше, двух секретарей, чтобы один следил за соблюдением программы, а другой отвечал за общие организационные вопросы. Полагаю, на данной стадии этого было бы вполне достаточно. Есть еще один организационный момент, о котором я, пожалуй, упомяну сейчас. Я, естественно, понимаю, что сейчас забираю время у деловой части дискуссии. Но ведь ничего не было подготовлено, да и выглядело это неуместным, для получения стенограммы обсуждений. Помимо технических трудностей, это нарушило бы частный и неформальный характер наших дискуссий. Я надеюсь, что участники сами кратко зафиксируют свои выступления, так что если конференция решит в какой-либо форме опубликовать основные результаты обсуждений, им будет несложно изложить на бумаге существо своих высказываний. Есть также вопрос о языке. В предварительной переписке я неявно предполагал, что все знают английский, а поскольку для большинства это так и есть, нашу работу сильно облегчит использование главным образом английского. Мы не так богаты, как официальные международные организации, которые располагают штатами переводчиков. Мне кажется разумным, чтобы каждый участник использовал тот язык, на котором он будет лучше понят остальными. Непосредственной целью этой конференции является, естественно, помощь сравнительно небольшой группе тех, кого в разных концах мира привлекают одинаковые идеалы, в установлении личных контактов, в обмене опытом и, быть может, во взаимном ободрении. Я уверен, что если через десять дней мы достигнем хотя бы этого, то вы согласитесь со мной в том, что встречу стоило организовать. Но я надеюсь и на большее, на то, что этот опыт сотрудничества окажется настолько успешным, что мы захотим продолжить его в той или иной форме. Сколь бы малым ни было число людей, разделяющих наше мировоззрение, среди них есть гораздо больше компетентных в очерченных мною проблемах ученых, чем находится сегодня здесь. Я и сам мог бы составить список в два или три раза более длинный, а исходя из уже полученных предложений видно, что все вместе мы можем без труда составить список , включающий несколько сот живущих в разных странах мужчин и женщин, которые разделяют наши убеждения и хотели бы работать ради них. Я надеюсь, что мы, тщательно отбирая имена, составим такой список и придумаем, как облегчить им общение между собой. Начало такого списка я кладу на стол, и надеюсь, что вы добавите сюда столько имен, сколько сочтете нужным, а также обозначите своею подписью, какие из предложенных другими кандидатур вы хотели бы поддержать и сообщите мне, может быть в частном порядке, кого из включенных в список вы считаете неподходящим участником постоянной организации. Может быть, мы будем включать имена только тех, кого поддержат двое или трое из участников сегодняшнего заседания, и может оказаться желательным в дальнейшем создать небольшой отборочный комитет, который подготовит окончательный список. Я предполагаю, что в этот список будут включены все приглашенные, но не смогшие прибыть на конференцию. Существует множество форм организации такого рода регулярных контактов. Когда в одном из моих циркуляров я использовал несколько высокопарное выражение "Международная академия политической философии", я намеревался с помощью термина "академия" подчеркнуть один аспект, представляющийся мне существенным для достижения целей такой постоянной организации: она должна оставаться закрытым обществом, открытым не всем и каждому, но только тем, кто разделяет наши общие убеждения. Для этого нужно, чтобы новые члены принимались только в результате выборов, и чтобы мы воспринимали принадлежность к нашему кругу столь же серьезно, как это свойственно великим научным академиям. Я не предлагаю вам назвать нас академией. Если вы решите образовать общество, то вам и выбирать для него имя. Меня привлекала идея назвать его Обществом Актона-Токвилля, а кто-то предложил добавить имя Якоба Буркхардта в качестве третьего святого покровителя. Но на данной стадии этот вопрос можно и не рассматривать. Помимо того важного момента, что наше создание должно иметь форму закрытого общества, у меня нет идей по поводу организации. Есть основания настаивать, чтобы, по крайней мере вначале, организация была минимально формальной, может быть не более, чем своего рода общество по переписке, в котором членский список служит всего лишь облегчению взаимных контактов. Если бы было возможно -- боюсь, что нет -- устроить так, чтобы каждый участник обеспечивал всех других репринтами или мимеокопиями собственных работ, это во многих отношениях было бы наилучшим из всего возможного. С одной стороны, мы избежали бы сопутствующей всякому специализированному журналу опасности обращаться лишь к уже обращенным, а с другой -- мы узнавали бы о параллельной или дополняющей деятельности всех остальных. Но следует достичь обоих желательных результатов: плоды нашей деятельности должны доходить до широкой публики и не ограничиваться лишь теми, кто уже с нами, а в то же время члены группы должны знать о достижениях всех остальных. Это значит, что нам следует, по крайней мере, рассмотреть возможность того, что рано или поздно мы будем издавать журнал. Может придти момент, когда мы не в силах будем достичь большего, чем такая неформальная организация, поскольку на большее мы просто не соберем денег. При наличии больших средств, можно было бы сделать многое. Но при всей желательности этого, я буду удовлетворен и таким скромным началом, если для большего придется как-либо ограничить нашу независимость. Сама эта конференция показывает, как стремление к нашей цели зависит от доступности некоторых финансовых средств, и мы не можем рассчитывать на постоянную удачу в добывании денег, как в этот раз, когда деньги безо всяких условий или ограничений поступили из швейцарских, главным образом, и американских -- в виде оплаты транспортных расходов американских участников -источников. Я хотел как можно раньше уверить вас в этом отношении и, одновременно, выразить нашу величайшую признательность д-ру Хунольду, который собирал деньги в Швейцарии, и м-ру В.Г. Лухноу из благотворительного фонда Уильяма Волкера в Канзас-сити, сделавшего возможным участие наших американских друзей, за их помощь в этом отношении. Мы еще в долгу у д-ра Хунольда за хлопоты по устройству всего этого: благодаря его заботам и предусмотрительности мы пользуемся всеми этими удобствами. Мне кажется, что лучше не начинать обсуждение упомянутых мною практических задач пока мы не познакомимся друг с другом получше и не осознаем возможности взаимного сотрудничества. Я надеюсь, что в ближайшие дни в частных беседах эти вопросы будут обсуждены и наши идеи постепенно откристаллизуются. Когда после трех дней работы и еще трех дней менее формального общения мы возобновим рабочие заседания, одно из них, быть может, мы посвятим систематическому обсуждению этих возможностей. До этого момента я откладываю попытки убедить вас в преимуществах имени, предложенного мною для названия общества, так же как любые обсуждения принципов и целей, которым должна подчиняться наша деятельность. А в данное время мы являемся просто конференцией Монт Пелерин, и вам нужно установить правила ее проведения. Теперь все процедуры и судьба конференции в ваших руках.

Глава тринадцать. Трагедия организованного человечества: "Ювенел о власти"

Рецензия на книгу Bertran de Jouvenel, Power: The Natural History of its Growth (London and New York: Hutchinson, 1948). Была опубликована как "The Tragedy of Organised Humanity", в журнале Time and Tide, November 6, 1949, p. 119 -- амер. изд. ------------------------------------------------------------------------------

Хоть это осознают еще немногие, мы начинаем расплачиваться за одно из самых пагубных заблуждений в истории политической эволюции. Около сотни лет назад политическая мудрость, воспитанная веками горького опыта, научилась ценить важность многочисленных сдержек и барьеров, препятствующих расширению власти. Но когда показалось, что власть попала в руки народных масс, возникла неожиданная мысль, что теперь нет нужды в ограничениях власти. Возникла иллюзия, которую лорд Актон описал фразой не менее глубокой, но не столь популярной, как повсеместно цитируемая: "благодаря представлению о народе, как источнике власти, абсолютная власть может стать столь же легитимной, как и конституционная свобода" [здесь аллюзия на знаменитую фразу Актона "власть развращает, и абсолютная власть развращает абсолютно"; об Актоне см. главы 8 и 9 -- амер. изд.] Но власти свойственна внутренняя склонность к расширению, и при отсутствии естественных ограничений она будет расти безгранично, будет ли она осуществляться от имени народа или от имени немногих. На деле есть основания опасаться, что неограниченная власть в руках народа будет более обширной и более пагубной, чем власть осуществляемая немногими. Такова трагическая тема книги, написанной господином д'Ювенелом. Эта тема всегда занимала глубоких политических мыслителей, и в несколько последних десятилетий виднейшие из них посвятили зрелую мудрость преклонных лет ее исследованию. Немногим более 20 лет назад экономист Фридрих фон Визер завершил выдающуюся карьеру трактатом Das Gesetz der Macht [Friedrich von Wieser, Das Gesetz der Macht (Vienna: J. Springer, 1926); о Визере, учителе Хайека в Венском университете, см. главу 3 -- амер. изд.], который до сих пор так и не нашел своего читателя, готового к обсуждению проблемы. Примерно десять лет спустя историк Гуглиелмо Ферреро сходным образом посвятил одну из последних своих работ короткому и плодотворному исследованию Pouvoir [книга Guglielmo Ferrero, Pouvoir впервые была опубликована в английском переводе под названием The Principles of Power (New York: G. Putnam's Sons, 1942), хотя написана была несколькими годами раньше -- амер. изд.]. Еще позднее Бертран Рассел дал нам содержательную книгу о Власти [Bertrand Russell, Power: A New Social Analysis (London: Allen & Unwin, 1938) -- амер. изд.]. То, что гораздо более молодой автор дал нам монументальное исследование того же предмета, которое сдержанной страстью и очевидной соотнесенностью с текущими событиями производит более сильное впечатление, чем плоды зрелой мудрости, может являться как признаком растущей неотложности проблемы, так и свидетельством исключительной одаренности автора. Видимо, в силу обстоятельств времени, каждый последующий из наших авторов был незнаком с предыдущими работами. Но тот факт, что книги настолько разнятся друг от друга, скорее всего есть результат бесконечного разнообразия предмета, все аспекты которого не могут быть рассмотрены ни в одной отдельной работе. Работа г-на д'Ювенела, однако, удивительно близка к идеальной полноте. Он достигает этого не через создание теоретической системы, а через привлечение чрезвычайного количества фактов. Он пытается привести нас к пониманию феномена власти не через строгие теоретические построения, а с помощью последовательно накапливающегося изображения всех многоразличных граней власти. Это вполне сознательный прием. Он небезосновательно чувствует, что при такой попытке "абстрактные идеи не должны быть чрезмерно точными, иначе станет невозможно включение новых деталей". Созданная им картина одной из величайших исторических сил является, как и должно быть, произведением искусства не в меньшей, если не в большей степени, чем научным трактатом. Возможно, чрезмерная разработка деталей привела к известной размытости контуров. Есть определенная опасность, что множество блистательных высказываний и суждений способны отвлечь внимание от главной цели работы. Рецензенту трудно удержаться от соблазна усилить это впечатление с помощью подборки наиболее поразительных obiter dicta попутных замечаний -- лат.. Но это создало бы неверное впечатление о книге. Метод г-на д?Ювенела не только вполне сознателен, но также выражает более фундаментальную установку ? его недоверие к тому поверхностному рационализму, который предпочтет скорее втиснуть сложные факты в простую схему, которая вполне может быть охвачена нашим ограниченным разумом, чем когда-либо признает, что сам разум свидетельствует об ограниченности собственной власти. И он вполне оправданно возлагает немалую ответственность за трагический поворот истории на эту предубежденность интеллектуалов: До тех пор, пока интеллектуал воображает /возможность/ упрощенного порядка вещей, он служит росту власти. Ведь существующий порядок -- здесь и повсюду -сложен и покоится на целом множестве самых разнообразных видов власти, чувств, поддержек и установлений. Если решено возложить на одну пружину работу столь многих, сколь ужасающе сильна должна быть упругость ее витков; или если одна колонна должна отныне поддерживать то, что прежде опиралось на множество колонн, то какова же должна быть ее крепость! Только власть может быть в роли такой пружины или такой колонны -- и что же это должна быть за власть! Просто потому, что спекулятивное мышление склонно пренебрегать полезностью множества вторичных факторов, участвующих в созидании порядка, оно с неизбежностью ведет к усилению центральной власти, и так это происходит особенно в тех случаях, когда оно подрывает все виды власти, в том числе центральной; ведь власть должна существовать, и когда она возникает опять, то с неизбежностью принимает форму максимально концентрированной власти. Вот так доверчивое племя философов работает на пользу власти, превознося ее достоинства до тех пор, пока не наступает отрезвление; порой, это верно, они срываются в проклятия, но опять-таки по-прежнему служат власти в целом, поскольку при этом возлагают все свои надежды на радикальное и систематическое приложение собственных принципов, а ведь это может обеспечить только очень обширная власть. Через последовательность таких мгновенных зарисовок звеньев процесса, созидающего власть, д'Ювенел создает мастерскую и пугающую картину безличного механизма экспансии власти, норовящей поглотить все общество. Мало кто из прочитавших работу сможет забыть эту картину, и текущие события слишком часто будут им напоминать о ней. Он достиг успеха, и при этом избег всех интеллектуальных ловушек, сопутствующих такого рода попыткам. Хотя язык книги отчасти персонифицирует власть, она нигде не принимает антропоморфного вида, но всегда выражается через то, чем она и является: безличная сила, возникающая из проблем сотрудничества между людьми, из их индивидуальных потребностей, желаний и верований, зачастую вполне невинных и почти всегда свойственных большинству людей. Хотя язык книги порой поднимается почти до поэтического парения, основной ее характеристикой остается тяжелый реализм, почти пугающая свобода от иллюзий и трезвое описание социальных процессов во всей их подлинной наготе. Почти невозможно выделить какую-либо часть книги как более значительную или важную, чем другие. Но для тех, кто до перехода к систематическому изучению хотел бы ознакомиться с книгой, я особенно рекомендую блистательную 13 главу "Imperium et Democratie" ("Владычество и демократия") (этот заголовок представляет собой один из немногих случаев, когда опытный переводчик не смог найти адекватное выражение для французского оборота),а также чрезвычайно интересное обсуждение Руссо и принципов верховенства права -- отчасти неожиданное, но поучительное истолкование Руссо, которое автор уже после этого развил в Предисловии к превосходному изданию "Общественного договора" [Jean-Jacques Rousseau, Du contrat social, precede d'un essai sur la politique de Rousseau, par Bertrand de Jouvenele (Geneva: Editions du Chevalaile, 1947) -- амер. изд.]. Благодаря ему я убедился, что Руссо понимал смысл верховенства права лучше, чем любой другой известный мне автор. Одним из результатов реакции г-на д'Ювенела против сверх рационализма, господствовавшего в последние два столетия, стало то, что он сосредоточился почти исключительно на внешних механизмах власти и склонен недооценивать роль мнений. Исключением могут быть сочтены очень немногие высказывания, если не считать такого рода примечаний -- "извращение доктрин, сколь бы непостижимым оно ни казалось идеологам, представляется достаточно естественным наблюдателю социального механизма". На абстрактном уровне это, возможно, не более чем легкое изменение акцентов, хотя это различие чревато важнейшими последствиями. Если я не заблуждаюсь, именно в силу этого различия можно от очень близких исходных позиций перейти либо к относительно оптимистическому либерализму в старом смысле слова, либо к консервативным и весьма пессимистическим установкам. И мне кажется, что именно скептицизм относительно роли мнений ведет г-на д'Ювенела в конце концов к более консервативной позиции, чем этого требует его пылкая любовь к свободе, и в силу того же скептицизма он считает неизбежными гораздо большее число политических бедствий, чем это представляется оправданным. Но следует признать, что я не знаю ни одного исследователя власти, который бы не приходил к сходным пессимистическим заключениям.

Глава четырнадцать. Бруно Леони (1913-1967) и Леонард Рид (1898-1983)

Бруно Леони: ученый [Опубликовано под названием "Bruno Leoni, the Scholar" в Il Politico, University of Pavia, vol. 33, 1968, pp. 21--25. Недавняя оценка работ Леони смотри у Peter H. Aranson, "Bruno Leoni in Retrospect", Harvard Journal of Law and Public Policy, vol. 11, Summer 1988, pp. 661--711; также смотри Leonard P. Liggio and Tom G. Palmer, "Freedom and the Law: A Comment on Professor Aranson's Article", ibid., pp. 713--725. -- амер. изд.]

Даже через три месяца после трагического события трудно поверить, что среди нас нет Бруно Леони. Любящий и энергичный, он жил с такой интенсивностью, что, казалось, воплощал саму жизнь. Жестокая судьба забрала его в расцвете сил, когда его огромные достижения заставляли ожидать еще больших свершений. Природа столь богато одарила его, что даже после многих лет дружбы мне приходилось открывать новые и неожиданные грани большой личности того типа, который порой заставляет нас завидовать прошлым векам и столь редко встречается в наше время. Возможно, это судьба Италии -- по-прежнему порождать такие фигуры, которые напоминают нам о Ренессансе. Среди граждан мира, к которым он присоединился и среди которых я его встречал, он был уникален. Хотя этот лекционный зал будит живые воспоминания о том, как менее 4 лет назад мне выпала удача выступать здесь на заседании под председательством Бруно Леони -- и наслаждаться его и г-жи Леони гостеприимством в их доме в Турине -- но большей частью я встречал его в отдаленных уголках мира: в Соединенных Штатах и в Японии, а также в различных городах Европы [на встречах общества Монт Пелерин -- амер. изд.]. Поэтому мне нечего сказать о большей части его жизни в Павии, Турине и Сардинии, о чем вы знаете гораздо больше меня. Мне приходится ограничить себя рассказом о Бруно Леони как об ученом и международной фигуре, о человеке, который вызывал уважение и преданность там, где он появлялся, и я горжусь возможностью говорить о нем как от имени наших общих друзей во всем мире, так и от своего собственного. Мы все скоро обнаружили, что в этом человеке, которого мы знали как выдающегося ученого, стойкого приверженца свободы, неутомимого и изобретательного организатора, скрывается много всего другого. Мы скоро заметили проблески глубокого понимания искусств и музыки, особенно восточных искусств и восточной философии -- в том числе искусства жизни; мы обнаружили энергию и умение наслаждаться всеми утонченными и прекрасными вещами, которые способен предложить мир. Об этих многообразных гранях личности Бруно Леони, которые делали его общество столь привлекательным, я знаю не настолько много, чтобы подробно о них говорить. Ниже мне придется ограничиться тремя аспектами его работы, в которых в течении 10 или 12 лет наши усилия были параллельны, а в результате я узнал его довольно хорошо. Во-первых, это его усилия преодолеть раздробленность социальных наук, а в особенности попытки навести мост через ров, отделяющий исследования в области права от теоретических социальных наук. Во-вторых, его усилия создать удовлетворительные интеллектуальные основы для защиты индивидуальной свободы, в которую он так сильно верил. Третьим пунктом будут важные предложения, выдвинутые в его писаниях, которые, как мне представляется, указывают путь разрешения неких центральных интеллектуальных затруднений политической теории, которые Бруно Леони из-за нехватки времени не смог довести до конца, и которые останутся на долю тем, кто захочет почтить его память, продолжив работу с того места, где он остановился. Но прежде, чем я обращусь к моей главной задаче, я должен сказать несколько слов о природе наших отношений. Честь, оказанная мне вашим почтенным университетом, который попросил меня выступить по этому грустному поводу, требует объяснить ограниченность моих возможностей. Впервые я встретил Бруно Леони 14 лет назад в Чикагском университете, где я тогда преподавал [с 1950 по 1962 год Хайек входил в Комитет по социальной мысли Чикагского университета, где он вел регулярный семинар по разным проблемам социальных наук -- амер. изд.], а он туда приехал, я полагаю, чтобы, главным образом, основательнее познакомиться с англо-американским правом и политическими институтами. Мы вскоре обнаружили, что по множеству пунктов наши интересы и идеалы сходятся, а в результате он вошел в эту международную организацию ученых и публицистов, исследующую условия сохранения индивидуальной свободы, в общество Монт Пелерин, которое я организовал за несколько лет до этого и которому он впоследствии посвятил так много времени и энергии. Лет десять назад мы еще раз столкнулись в Калифорнии, в колледже Клермонт, на семинаре по проблемам свободы, где он читал курс лекций Свобода и право, о котором я расскажу затем подробнее. [Это был семинар института свободы и конкурентного предпринимательства в июне 1958 года. Лекции были изданы -- Freedom and the Law (Princeton, N.J.: D.Van Nostrand, 1961; reprinted, Los Angeles: Nash, 1972). -- амер. изд.] Тогда я впервые увидел способность Бруно Леони вдохновлять аудиторию, его неустанную готовность день и ночь обсуждать интеллектуальные проблемы, и его страстный интерес к жизни, который заставлял его использовать все предлагаемые обстоятельствами возможности для учебы и наслаждения. В связи с этим я позволю себе припомнить небольшой эпизод. Мы, преподаватели семинара, были достаточно заняты и ценили те три часа после полуденного приема пищи, когда у нас не было определенных обязанностей. Когда Бруно Леони стал регулярно исчезать в эти часы, мы сделали естественный вывод. Но как мы были неправы! Он нашел возможность брать уроки пилотирования на соседнем аэродроме и использовал часы отдыха для управления самолетом! Вскоре после этого я опять пересекся в Соединенных Штатах с Бруно Леони, на этот раз не лично, а в качестве преемника, наблюдавшего оставленное им глубокое впечатление: в 1961 году я сменил его в качестве заслуженного внештатного профессора в Центре исследований по политической экономии имени Томаса Джеферсона Виргинского университета. Но еще прежде мы тесно сошлись благодаря бесценным услугам, оказанным им в период кризиса уже упомянутому мною международному обществу, для которого он стал и оставался до своей смерти движущей силой. Поскольку Бруно Леони не имел отношения к началу конфликта, я не буду здесь говорить о природе этого кризиса, который возник, как это может случиться в любой группе, из-за некоторого несходства темпераментов, но в свое время угрожал разрушением общества. Избранный секретарем в разгар конфликта, и некоторое время после отставки президента будучи ответственным за дела, он твердой рукой ввел его в более спокойные воды и в новый период расцвета деятельности. Организованные им ежегодные собрания в Турине, в Кнок-сюр-мер в Бельгии, в Семмеринге в Австрии, в Стреза, в Токио и в Виши были самыми успешными из всех. Только 6 месяцев назад на последней встрече в Виши он был под общие приветственные возгласы избран президентом, став преемником Фридриха Лутца, Джона Джейкеса, Вильгельма Р°пке и меня. Каким ценным приобретением он был для общества, мы начинаем понимать только теперь, когда перед нами столь трагично встала задача найти ему преемника. Теперь я должен обратиться к его научной и литературной деятельности, из которых я хорошо знаю только опубликованное на английском и, лишь немного, на итальянском. Бруно Леони был одним из тех все более редких людей, которые обладают мужеством для выхода за профессиональные границы и пытаются увидеть проблемы общества в целом. При его поразительной энергии и быстроте восприятия, он сумел избежать опасности дилетантизма, которая так часто сопутствует широте интересов. Конечно, в первую очередь он был юристом, и, насколько я понимаю, был очень удачлив в юридической практике. Но даже в области права он был философом, социологом и историком права не в меньшей степени, чем мастером права. Он был также видным исследователем политики, что совершенно естественно для такого как он учителя конституционного права, столь интересующегося историей идей. Он также внес вклад в развитие политической науки в Италии и за рубежом основав обзорный журнал "Il politico", редактором которого он был многие годы. Но это никоим образом не исчерпывает широту его любознательности; я могу свидетельствовать, что он был далеко не посредственным экономическим теоретиком, и показал глубокое понимание некоторых методологических трудностей, созданных в этой области современным развитием. Это, конечно, было тесно связано с другим его главным занятием, которое я оставил напоследок -- с общей философией науки. Если я не ошибаюсь, он был одним из основных организаторов и одним из активнейших деятелей Centro di Studi Metodologici, и работа здесь привела его к фундаментальным проблемам общей философии. Список публикаций показывает всю широту его интересов. В лежащем передо мной списке больше 80 публикаций, из которых более 70 относятся к последним 20 годам. Большая их часть трудно доступна иностранцу и я с ними не знаком. Я надеюсь, что кто-нибудь соберет наиболее важные публикации в один том, чтобы почтить его имя. [Сборник работ Леони был подготовлен Pasquale Scaramozzino и опубликован в Италии как Omaggio a Bruno Leoni (Milan: A.Giuffre, 1969). -амер. изд.] Следует особенно пожалеть, что он не нашел времени подготовить к публикации оригинальный и многообещающий первый том Lezioni di Filosofia del Diritto, изданный им на мимеографе в 1949 году для своих студентов, который посвящен истории мысли в классической античности. Особенно интересным и заслуживающим развития мне представляется его трактовка отношения между "physis"и "nomos" в мышлении древних греков. Судя по моему неполному знанию его работ, представляется, что наиболее важной была та, которая пока что опубликована только на английском и испанском [Имеется в виду Freedom and the Law, op. cit. Испанское издание La Libertad y la Ley (Buenos Aires: Centtro de Estudios Sobre la Libertad, 1961). Английское издание 1972 года с предисловием Артура Кемпа содержит некоторые дополнительные биографические материалы о Леони. -- амер. изд.]; здесь открыто и намеками определено будущее развитие, подняты вопросы, на которые теперь придется отвечать нам, его друзьям и поклонникам. В этой главной книге так много неординарного, и даже прямо противоположного общепринятому, что есть опасность, что она не будет принята с той серьезностью, которой заслуживает, или будет вовсе отвергнута, как капризная спекуляция человека, который был не в ладу со своим временем. Утверждение, что изобретение законодательства было ошибкой и что миру следовало бы отказаться от законодательства и полагаться исключительно на право, вырабатываемое судьями и юристами, как, собственно, и развивалось право в древнем Риме и обычное право в Англии -- искажает его главный тезис. Хотя ряд изолированных высказываний и тяготеет к такой интерпретации, Бруно Леони отчетливо ее отверг. Как мне представляется, он пытался высказать чрезвычайно важную мысль, что право, возникающее в ходе судебных разбирательств и в результате деятельности юристов, с неизбежностью обладает некоторыми свойствами, которые могут быть необходимы продукту законодательной работы, но которые там не всегда наличествуют -- при всей их существенности для сохранения индивидуальной свободы. В явном виде он выделил только некоторые из свойств, со природных праву, порождаемому судами, которые должны быть принадлежностью всех законов в обществе свободных людей. Он убедительно доказывает, и убедил в этом меня, что хотя кодификация права была предпринята ради большей определенности законов, она в лучшем случае увеличила определенность законов в краткосрочной перспективе (а я теперь не уверен, что и этого удалось добиться), но при этом привычка изменять закон с помощью механизмов законодательства явным образом уменьшила определенность законов в долгосрочной перспективе. Далее он показал, что характеристикой правил справедливого поведения, возникавших в ходе спонтанного процесса созидания права, было то, что эти правила были в сущности негативны, они очерчивали защищенное пространство каждого индивидуума и благодаря этому являлись эффективной гарантией индивидуальной свободы. Как и многие другие глубокие мыслители, он видел задачу права не столько в утверждении справедливости, сколько в предотвращении несправедливости. Он считал, что золотое правило этики -- "не делай другим того, чего бы ты не хотел по отношению к себе" -наличествующее и в конфуцианстве и в христианстве -- должно бы служить негативным тестом для оценки справедливости правил поведения, и последовательное применение этого правила смогло бы приблизить нас к справедливости. Возможно, что богатство этой книги вполне откроется только тем, кто уже работает в близком направлении. Бруно Леони последним стал бы отрицать, что он просто указал путь, и что впереди еще много трудов, прежде чем семена новых идей зацветут. Внезапное окончание этой богатой жизни тем трагичнее, что мы видим, сколь многим он еще мог бы одарить нас. Я счел своей главной задачей сегодня рассказать о Бруно Леони, как об ученом, не только потому, что я лучше всего знал его именно с этой стороны, но и потому, что раз его работа осталась незавершенной, есть опасность, что она не будет воспринята должным образом. Но для тех, кто был близок к нему, это покажется лишь малой частью Бруно Леони -- человека. Даже для тех, кто знал его главным образом по профессиональным контактам, этот мир без него обеднеет. Я могу представить, что эта потеря должна значить для его учеников, которым он уделял столь много своей преданности и энергии. Но наше глубочайшее сочувствие должно быть отдано тем, для кого он был центром жизни, для кого он создал не только красивый и гармоничный дом, но и отдал всю доброту своего благородного сердца, и где он оставил невосполнимую пустоту. Мы знаем, что он был много больше, чем ученый; но мы надеемся, что дань нашего сожаления о Бруно Леони как об ученом, хотя бы отчасти утешит тех, кого он здесь оставил. Леонард Рид [Опубликовано в What's Past is Prologue: A Commemorative Evening to the Foundation for Economic Education on the Occasion of Leonard Read's Seventieth Birthday (Irvington-on-Hudson, N.Y.: The Foundation for Economic Education, 1968), pp. 37--43. Это эссе основано на речи, произнесенной 4 октября 1968 года в отеле Уолдорф Астория в Нью-Йорке. После смерти Рида в 1983 году FEE опубликовала сборник In Memoriam, Leonard E. Read, 1898--1893. -- амер. изд.] Институт, созданный Леонардом Ридом, позволяющий ему оказывать столь широкое влияние, носит скромное и прозаическое имя -- Фонд экономического образования [The Foundation for Economic Education, Irvington-on-Hudson, New York. FEE продолжает образовательную работу и публикует ежемесячный журнал The Freeman -- амер. изд.]. Я уверен, что, при его безошибочном чутье на такого рода вещи, он выбрал имя, наиболее способствующее процветанию. При этом я намерен утверждать, что это имя обрисовывает цели организации -- и работы Леонарда Рида -- слишком узко, что он ставил перед собой гораздо более высокие цели. Мне представляется, что при такого рода оказии нам следует попытаться с большей полнотой произнести -- что же собой представляет то, о чем он, и, полагаю, все собравшиеся здесь сегодня вечером, так заботятся. Мне не справиться с этой задачей в немногих словах, но я постараюсь занять меньше времени, чем мне отведено. Впрочем, я попытаюсь выразить основную идею в восьми словах. Сначала я кратко сформулирую идею, а затем прокомментирую ее по частям. Я убежден, что Фонд экономического образования и Леонард Рид как его глава, также как все его соратники и друзья привержены не более и не менее, как защите нашей цивилизации от ошибок интеллекта (The defence of our civilisation against intellectual error). Это не просто высокопарная фраза, которую нередко заготавливают для такого рода событий. Я сказал то, что буквально имел в виду, и считаю это лучшим выражением нашей общей задачи. Я тщательно выбрал каждое из этих слов и теперь попытаюсь объяснить, что я имел в виду. Во-первых, я хотел подчеркнуть, что существующие политические тенденции угрожают не просто экономическому процветанию, не только лишь нашему комфорту или темпам экономического роста. Под угрозой нечто гораздо большее. Вот почему здесь сказано "наша цивилизация". Современный человек гордится тем, что он построил эту цивилизацию, как если бы он при этом осуществил некий заранее задуманный план. Фактом, конечно, является то, что если бы когда-либо в прошлом человек на базе существовавших тогда знаний создал план будущего и затем осуществил его, мы не были бы там, где сейчас находимся. Мы были бы не только гораздо более бедными, мы не только были бы менее разумными, но мы также были бы менее любезными и менее нравственными: на деле, нам пришлось бы и сейчас жестоко воевать друг с другом просто ради сохранения собственной жизни. Не только ростом наших знаний, но и совершенствованием наших нравов -- а я полагаю, что они таки усовершенствовались, и в особенности возросла забота о наших ближних -- мы обязаны не тому, что кто-то запланировал такое развитие, но тому, что в преимущественно свободном обществе возобладали определенные тенденции просто потому, что они вели к мирному, упорядоченному и прогрессирующему обществу. Этот процесс роста, которому мы обязаны возникновением того, что мы больше всего ценим, включая рост наших собственных ценностей, сегодня нередко изображается как нечто недостойное разумных существ, поскольку он не направлялся отчетливым проектом, учитывающим цели людей. Но наша цивилизация является, преимущественно, непредвиденным и ненамеренным результатом нашей приверженности определенным моральным и правовым нормам, которые никогда и никем не были для этого "изобретены", но возникли потому, что общества, которые шаг за шагом развивали эти нормы, на каждом шагу оказывались сильнее других групп, где действовали иные правила, менее способствующие росту цивилизации. Рационалистический конструктивизм, столь характерный для нашего времени, восстает как раз против этого факта, которому мы обязаны большинством наших достижений. Со времен так называемого Века разума, все возрастающему числу людей кажется, что недостойно разумному существу подчиняться в своих действиях моральным и правовым нормам, которые он не вполне понимает; возникло требование, что нам не следует рассматривать какие-либо правила как обязательные для себя, если только они ясно и осознанно не служат достижению определенных, предвидимых целей. Бесспорно, что мы очень медленно и постепенно начинаем понимать, каким образом правила, которым мы традиционно подчиняемся, формируют социальный порядок, в котором возникла цивилизация. Но к настоящему времени безрассудная критика того, что представляется "не рациональным", принесла такой вред, что порой мне кажется, что то, что я склонен назвать разрушением ценностей в силу научной ошибки, было великой трагедией нашего времени. Ошибки такого рода почти неизбежны, если исходить из концепции, что человек сознательно создал, или, по крайней мере, должен был создать свою цивилизацию. Но, тем не менее, они являются интеллектуальными ошибками, которые обещают разрушить ценности, роли которых мы так и не понимаем, но которые при этом являются неотъемлемыми основами нашей цивилизации. Это приводит нас ко второй части моего определения нашей задачи. Когда я подчеркнул, что мы должны бороться против искренней интеллектуальной ошибки, я хотел подчеркнуть, что мы не должны забывать, что наши оппоненты зачастую являются высокой пробы идеалистами, и их злотворные учения вдохновлены благородными идеалами. Мне представляется, что худшая ошибка, которую может совершить борец за наши идеалы, это приписать нашим оппонентам бесчестные или аморальные цели. Я знаю, что иногда трудно не прийти в раздражение из-за чувства, что в большинстве своем это просто сброд безответственных демагогов, которым следовало бы быть поразумнее. Но хотя многие из последователей тех, кого мы считаем лжепророками, являются либо явными глупцами, либо вредными смутьянами -- следует сознавать, что они заимствовали свои концепции у серьезных мыслителей, конечные идеалы которых не так уж сильно отличаются от наших собственных, и которые разнятся от нас не столько ценностными ориентациями, сколько средствами их реализации. Я и в самом деле глубоко убежден, что различие между нами и нашими оппонентами относительно подлежащих реализации конечных ценностей не столь уж велико, как принято думать, и что главное несходство между нами -- в интеллектуальных различиях. Мы, по крайней мере, убеждены, что у нас есть отсутствующее у наших оппонентов понимание сил, сформировавших цивилизацию. Но если нам еще не удалось убедить их, то может быть причина в том, что наши аргументы недостаточно хороши, что мы еще не смогли сделать явными основания, на которых покоятся наши выводы. А значит нашей главной задачей по-прежнему должно быть совершенствование аргументов, на которых покоится наша приверженность свободному обществу. Впрочем, мое выступление не должно превращаться в лекцию. Я затронул эти чисто интеллектуальные проблемы просто, чтобы сказать, что хотя среди нас есть некоторое число тех, кто посвятил себя исключительно этим интеллектуальным проблемам -- и часто выражают результаты в форме, понятной только специалистам, и есть немало практических деятелей, которые верно и отчетливо видят, что не все в порядке с господствующими ныне убеждениями, вряд ли найдется другой человек, который бы видел главные проблемы нашего времени как проблемы интеллектуальные и, одновременно, был бы настолько знаком с мышлением людей практики, чтобы суметь изложить решающие аргументы на языке, внятном мирянам. Положение Леонарда Рида, пожалуй, уникально как раз потому, что он обладает обоими этими свойствами. Охотно признаюсь, что я только постепенно и медленно обнаружил это. Когда 21 год назад ряд друзей помог мне организовать это собрание на Монт-Пелерин в Швейцарии, некоторые из них сказали мне, что в Соединенных Штатах есть человек, поразительно искусный в изложении либертарианских идей для широкой публики. А поскольку целью этой группы с самого начала было не ограничивать свой круг одними теоретиками, но включить и тех, кто сможет истолковать их выводы для широкой публики, Леонард Рид показался мне идеальным кандидатом в наше общество. Он безусловно выполнил все, что от него ожидали, но начав смотреть на него под этим углом зрения, я еще некоторое время продолжал видеть в нем исключительно истолкователя, а не оригинального мыслителя -- в конце концов, всегда находится кто-нибудь, кто способен изложить вещи простыми словами. Я хочу использовать этот случай для публичного признания, что мое представление о Леонарде Риде было ошибочным, и что за прошедшие двадцать с лишним лет мое мнение о нем постоянно менялось. Я обнаружил, что он не только гораздо больше большинства из нас знал о мнениях, управляющих текущей политикой, а значит, гораздо лучше обнаруживал заблуждения общественного мнения -- я-то лишь стремился к этому, но не знал, как этого достичь. Но я обнаружил также, что он был глубоким и оригинальным мыслителем, который скрывал глубину своих выводов, облекая их в слова домашнего, повседневного языка, а те из нас, кто временами, и не без снисходительности, видели в нем популяризатора, обнаружили, что они много чему могут у него поучиться. В нашем кругу, где не академические люди все еще составляют малое меньшинство, Леонард Рид стал не только одним из любимых, но и одним из самых уважаемых членов, которому доверяли не только распространение благой вести, но и участие в развитии идей. Поэтому ничто не доставляет мне большего удовольствия, чем возможность присоединиться к этому чествованию его достижений. И будучи младше его всего лишь на несколько месяцев, могу позволить себе личное замечание, что особенно радует здесь возможность ожидать от него в будущем еще большего, чем он достиг в прошлом.