Автобиография Лемми Килмистера

ГЛАВА ПЕРВАЯ. Козерог (Capricorn)

Я родился в Сток-он-Тренте, на западе Центральной Англии. Сток составляют примерно 6 городов, теснящихся вместе. Барслем (Burslem) был самым грязным, так что я просто не мог здесь не родиться. Этот район называется Potteries (Глиняная посуда), и вся округа была черна от шлака каменного угля, который жгли в печах для производства различных керамических изделий, в том числе знаменитого веджвудского фарфора. Мерзкие кучи шлака усеивали весь ландшафт, куда бы вы ни взглянули, а воздух был грязен от печного дыма.

К тому времени, когда нас бросил мой заблудший папаша, мы, мама, бабушка и я, переехали в Ньюкасл. Newcastle-under-Lyme (Новый-Замок-Под-Песком, вот так), находится недалеко от Стока. Здесь мы жили, пока мне не исполнилось полгода, а потом переехали в Мэйдли (Madeley), в довольно милую деревеньку по соседству. Мы жили на берегу большого пруда — почти озера, — где водились лебеди. Это было красиво, обычно в таких местах живёт элита.

Моя мама с большим трудом пыталась прокормить нас. Сначала она работала медсестрой в туберкулезном диспансере, это была просто ужасная работа, потому что тогда это было сродни работе в палате смертельно больных раком, — так что она, в общем, просто приглядывала за пациентами. И она видела малышей, родившихся в этом туберкулезном диспансере, — должно быть, это действительно было ужасное зрелище. Туберкулез странным образом влияет на хромосомы: дети рождались с какими-то рудиментарными перьями на теле, а один малыш родился с чешуей вместо кожи. В конце концов, она ушла с этой работы и служила библиотекарем, а потом какое-то время вообще не работала. Я не совсем понимал те трудные обстоятельства, в которых она находилась, и был уверен, что с нами все в порядке. Позже она работала за стойкой бара, но это было уже после того, как он вышла замуж за моего отчима.

Я с самого начала столкнулся с проблемами в школе. У меня не было абсолютно никакого взаимопонимания с учителями: они хотели, чтобы я учился, а я учиться не желал. В математике я всегда был полным бездарем. Пробовать научить меня алгебре — всё равно, что говорить со мной на суахили, так что я сразу забросил это дело. Я понял, что не собираюсь становиться математиком, поэтому могу послать всех куда подальше. Я постоянно прогуливал уроки, буквально с самого первого дня в школе.

Я ясно помню первый эпизод моей непростой школьной жизни, это было в начальной школе. Эта глупая женщина хотела научить мальчиков вязанию; не иначе, она была феминисткой. Должно быть, мне было лет семь, так что я не видел в этом никакого смысла. К тому же эта дама была настоящим животным, — ей доставляло удовольствие избивать детей. Я не стал бы вязать, это считалось девчачьим занятием. Мы не могли казаться неженками, понимаете. Феминизация тогда не так была распространена, как сейчас. Я сказал ей, что не стану этого делать, и она меня ударила. Затем я снова ответил ей отказом, и через какое-то время она перестала лупить меня.

Хотя, если честно, я считаю, что телесные наказания в школе непослушному ребёнку идут только на пользу — если, конечно, его не лупят незаслуженно, а лишь за дело. Это, несомненно, сделает его лучше, если только он не чертовски затерроризирован учителем. Я получал нагоняи регулярно: меня били рейсшиной, которая висела рядом с классной доской. Учитель вставал за нашими спинами, и бил этой линейкой нам по затылкам. Позднее учитель физики бил нас ножкой от стула из кабинета химии. Забавно, но я ни разу не получал этой ножкой, потому что знал физику на зубок. Вот таким образом, до самого моего окончания школы, достигалось, так сказать, взаимопонимание.

Если ты получал хорошую затрещину, так что в ухе полчаса звенело и пело, то второй раз ты уже не стал бы творить в классе подобное дерьмо и старался бы прислушиваться к словам учителя. Вот так все и было, в те далёкие времена. Это помогло мне и пошло на пользу целому поколению, потому что, насколько я замечаю, мы куда находчивей, чем поколение нынешнее.

Как бы то ни было, моя мама вновь вышла замуж, когда мне было 10 лет. Его звали Джордж Уиллис (George Willis), и она познакомилась с ним через моего дядю Колина, который был ее единственным братом. Думаю, что они оба были армейскими приятелями, Колин и Джордж. Он был профессиональным футболистом команды Bolton Wanderers, и по его словам, он был «self-made man», человеком, сделавшим карьеру самостоятельно, ставшим хозяином собственного заводика, который выпускал пластмассовые подставки для обуви, выставляемой в магазинных витринах. Через 3 месяца после того, как моя мама вышла за него, его заводик разорился. Джорджа было просто много. Он был весёлым малым: его постоянно ловили за продажу стиральных машин и холодильников, ворованных из грузовиков, но он никогда не признавался в этом. Обычно он говорил: «Мне надо, понимаешь, уехать на месяцок по делам, дорогая», и исчезал, и попадал на 30 дней за решетку. Какое-то время мы не догадывались об этом, а он все время выпутывался из таких историй.

С ним, конечно же, появилось два ребенка от его предыдущего брака — Патриция и Тони. Я был самым маленьким из трех детей, и меня постоянно задирала эта здоровая, вновь приобретенная родня. С отчимом у меня сложились очень сложные отношения, потому что я был единственным, как считала моя мать, ребенком. За меня она дралась, как дикая бентамка, так что ему приходилось не сладко. Патриция очень хотела работать в государственном казначействе, и, в конце концов, ее мечта осуществилась. Тони живет в Мельбурне, Австралия, руководит отделом компании, производящей пластмассу, (а я и не знал, что пластмасса передается по наследству!) Лет десять он работал на торговом флоте и не писал нам почти 20 лет. Мой отчим думал, что он умер.

Когда моя мама и мой отчим поженились, мы переехали в его дом в Бенличе (Benllech), морской курорт в Англси (Anglesey). Примерно в это время я и получил свое прозвище — Лемми — и все из-за Уэльса, я уверен. Я учился в школе с дурной репутацией и был единственным английским пареньком среди семи сотен валлийцев — на мою радость и выгоду, верно? Так что Лемми я стал примерно с десятилетнего возраста. Я не всегда носил усы… они появились у меня только в одиннадцать.

А развлекаться я умел. Я воровал гелигнит и реконструировал побережье Англси. Там находилась строительная компания, которая ремонтировала всю дренажную систему в округе. Они могли работать только летом, потому что потом наступали ужасные холода. Таким образом они сворачивали работы в сентябре-октябре и хранили все свои запасы в вагончиках. И где-то в конце октября, начале ноября, я и несколько моих друзей взламывали эти самые вагончики. Надо сказать, если ты пацан десяти—одиннадцати лет, то, боже правый, для тебя это настоящее сокровище! Мы находили каски и все остальное, гелигнит, детонаторы, бикфордовы шнуры и прочее замечательное дерьмо. Мы подсоединяли запал к детонатору и запихивали в гелигнит. Потом выкапывали ямку в песке на пляже, закладывали туда все это добро и засыпали песком. Сверху на груду песка мы клали большой камень, поджигали бикфордов шнур и неслись прочь, как обосранные. И БА-БАХ! — каменюка взлетал на 50 футов вверх. Вот это была развлекуха! А потом я наблюдал, как целые толпы стояли там под дождем, смотрели на разрушения и перешёптывались: «Как ты думаешь, что это?». «Понятия не имею, — может марсиане?». Не представляю, что там думал наш деревенский коп, когда слышал весь этот ужасающий грохот, прибегал на пляж, а там полскалы съехало в море! Под конец наших развлечений побережье было перепахано на две мили. Такое невинное развлечение, верно? До какого только говна не додумываются школьники, но в конце то концов, почему бы и нет? Это их задача, не так ли, — раздражать своих предков, и пусть те несут свой родительский крест; иначе зачем они нужны?

Конечно, это были простые развлечения по сравнению с моим растущим интересом к противоположному полу. Нельзя забывать, что тогда, в 50-х, еще не было ни «Playboy» ни «Penthouse». Тогда были одни журналы с фотками — нудисты играют в теннис — журнал «Здоровье и Эффективность» и подобное говно. Что это был за ужасный мир, эти 50-е! А народ называет это «веком невинности». Хренотень — попробуйте, поживите в таком вот веке!

Мое сексуальное образование началось, когда я был ещё очень молод. Моя мать привела домой приблизительно трех дядей прежде, чем мы выбрали того, который стал Папой. Но проблем со мной не было — я понимал, что она одинока, и работает весь день, чтобы кормить меня и мою бабулю, так что я не возражал, чтобы пораньше ложиться спать.

Взрослея в сельском районе, всегда можно было видеть парочки, направляющиеся куда-нибудь в поле. Плюс всегда были автомобили с запотевшими, конечно, окнами — можно было рассмотреть обнаженную ногу или грудь, когда парочка перебиралась с переднего сиденья на заднее. В те дни была мода на эти юбки с ещё парой нижних, разлетавшихся во время джайва — я много танцевал тогда. Я бросил танцы, когда в моду вошёл твист; он раздражал меня — невозможно было касаться женщины! Кому это надо, когда вы только-только начали испытывать юношескую страсть? Я должен был чувствовать близость и тепло; непосредственно осязать, преодолевать, давать и получать, и ощупывать, и всё в этом духе, понимаешь!

Так вот, когда мне стало четырнадцать и я работал в школе верховой езды, меня действительно обуяла страсть к женщинам всех форм, размеров, возрастов, цветов, кредо и политических убеждений. Весь Манчестер и весь Ливерпуль каждое лето съезжались в наш небольшой курортный городок. Студенты колледжей в каникулы выбирались покататься на лошадях в нашей школе. И девчонки-скауты приезжали каждый год, целыми группами, со всеми их палатками и рюкзаками. И было всего две начальницы скаутов, чтобы присматривать за всеми ними — ха! Кого они пытались обмануть? Мы добрались бы до этих цыпочек, даже если бы для этого пришлось добывать акваланги. И девчонки явно хотели того же самого. И мы, и они, мы все стремились учиться, и, между нами, мы научились. Поверьте мне, мы узнали все тонкости этого дела.

Я стал работать в школе верховой езды, потому что любил лошадей. И до сих пор люблю. Мы хорошо проводили время там, потому что лошади раскрепощают женщин. От лошадей исходит сексуальная сила. Женщинам нравится ездить на лошади без седла, и это не потому, что им так удобней. Думаю, что некую особенность даёт ощущение своей кожей тела животного. В седле, особенно английском, этого не почувствовать. Прибавьте к этому то, что они чертовски сильны. Лошадь легко может искалечить вас или даже убить, но не делает этого, потому что, как правило, они — не агрессивные животные. Они признают вас. Думаю, женщинам особенно нравится в лошадях то, что такие сильные создания беспрекословно подчиняются им, или, по крайней мере, не слишком пытаются отстаивать свои права. В это не очень верится, но это так.

В Энн я был влюблён. Она была старше меня на пять лет, что в этом возрасте является непреодолимым препятствием. Но я до сих пор помню, как она выглядела — очень высокая; ноги настолько длинные, что это показалось бы чрезмерным, но она была очень хороша. Она ходила с таким перезрелым уродом, что я не мог понять этого. Я застал их однажды трахающимися в сарае, и ушёл оттуда на цыпочках, повторяя про себя: «Боже мой!». Но самая забавная история, касающаяся этих юных туристок, случилась с моим другом по имени Томми Ли.

У Томми была только одна рука — он был электриком, однажды сунул палец куда не следовало, и удар током буквально сжёг его руку до бицепса. Пришлось удалить её до самого плеча. Этот несчастный случай здорово изменил его; частенько он слышал одному ему ведомые голоса. В общем, у него был протез с черной перчаткой на нём, который он прицеплял к поясу или вставлял в карман. И вот однажды ночью мы с ним прокрались к девчонкам. Мы проползли под изгородью и через скалы…, когда вам четырнадцать, это не преграда, не так ли? Для такого дела всё можно преодолеть. Наконец мы добрались до цели, и я забрался в палатку к своей подружке, и Томми — в другую палатку к своей. И вот в тишине только кровати скрипят. Вероятно, я на некоторое время потерял ощущение реальности, как бывает, когда удовольствие особенно острое (именно поэтому я продолжаю заниматься этим!), поэтому был особенно поражён внезапным шумом.

«[Бам!] Ай! [Бам!] Ай! [Бам!] Ай! [Бам!] Ай!», я откинул полу палатки и увидел, что Томми, голый, словно маньяк, с одеждой в единственной руке, скачками удирает прочь. А за ним несётся разъяренная начальница скаутов и дубасит его на голове его же собственной рукой! Я так смеялся, что меня тоже поймали! Я не мог не то что сбежать, — не мог двинуться с места и был совершенно беспомощен. Это было одно из самых смешных зрелищ, которые я когда-либо видел в своей жизни.

Мое открытие секса началось раньше открытия рок-н-ролла, потому что вы должны понять: первые десять лет моей жизни рок-н-ролл вообще не существовал. Были Франк Синатра и Розмари Клуни (Rosemary Clooney), и «How Much Is that Doggie in the Window?» — которая находилась на вершине хит-парадов много месяцев подряд! Я непосредственно наблюдал рождение рок-н-ролла. Сначала я услышал Билла Хэйли (Bill Haley), кажется — «Razzle Dazzle». Потом были «Rock Around the Clock» и «See You Later Alligator». The Comets были на самом деле очень плохой группой, но они были единственными в то время. И ещё (правда, в Уэльсе это было сложно) можно было слушать Радио-Люксембург. Волна постоянно уходила, и приходилось постоянно крутить настройку. Исполнителя объявляли только один раз, в начале, поэтому, если вы ловили песню посередине, имени его было уже не узнать. Порой для этого потом требовались месяцы. Например, «What Do You Want to Make Those Eyes at Me For?» Эмиля Форда (Emile Ford) и Checkmates. (Старикан, исчезнувший бесследно. У Эмиля Форда и Checkmates было пять хитов в Англии. Он был очень популярен, но вдруг разразился скандал — он был пойман на том, что требовал деньги за автограф, и это уничтожило его. Checkmates некоторое время ещё пытались что-то делать, но безуспешно.)

Тогда, чтобы купить пластинку, надо было заказывать её, и ждать месяц, пока она придёт. Самый первый купленный мной сингл, на 78 оборотов, был Томми Стил (Tommy Steele), британский ответ на Элвиса Пресли, затем — «Peggy Sue», Бадди Холли (Buddy Holly). Мой первый альбом был The Buddy Holly Story, который появился у меня уже после того, как Бадди Холли погиб. Я видел его выступление в New Brighton Tower. Заметьте, это говорит о вашем возрасте, — я видел Бадди Холли живого! Так что, должен сказать, чистота моего стиля безупречна!

Это было задолго до того, как я купил свою первую пластинку Элвиса Пресли — насколько я помню, «Don’t Be Cruel». Он выглядел великолепно, он действительно был неподражаем, но я думал, что он был менее значителен, чем Бадди Холли и Литтл Ричард (Little Richard). Проблема была в том, что у него были действительно неважные Б-стороны синглов. Видите ли, альбомы в те дни отличались от нынешних: альбом мог быть сборником последних шести сингловых хитов и их Б-сторон. Так что половина альбомов Элвиса была ерундой. Он начал выпускать хорошие Б-стороны только с «I Beg of You». Насколько я мог слышать, Бадди Холли никогда не делал проходных вещей. Эдди Кокран (Eddie Cochran) тоже был моим идолом. Он работал в студии в Голливуде и если кто-то заканчивал запись на час раньше, он не терял времени даром и быстро записывался сам. Обычно он записывал только свой собственный материал. Он первым начал делать это — очень находчивый парень. Я, насколько помню, видел его во время второй половины его турне по Великобритании, после чего он погиб в аварии под Бристолем. И я помню, насколько был этим подавлен. Это было большой трагедией для рок-н-ролла. Он и Холли, именно они вдохновили меня взять в руки гитару.

Я решил научиться играть на гитаре только отчасти из-за музыки — девчонки, по крайней мере на шестьдесят процентов, были причиной того, почему я захотел играть. В конце учебного года я вдруг обнаружил, что гитара притягивает девчонок, словно магнит. Мы бездельничали в классе через неделю после сдачи экзаменов, и один малый притащил этот инструмент. Играть он не умел, но немедленно был окружен девушками. Я подумал, «Ага, вот оно что!» У нас дома на стене висела старая гавайская гитара — мама немного играла, когда была ребёнком, а ее брат играл на банджо. Гавайская гитара была очень популярна незадолго до того: у неё были полированные металлические части, плоский гриф и высокие лады. Она была украшена перламутровой инкрустацией и выглядела просто шикарно. На моё счастье очень немногие в 1957 имели дома гитару.

Так что я приволок этот дьявольский предмет в класс. Я тоже не умел играть, но немедленно оказался в женском окружении. Это сработало мгновенно! Это была единственная вещь в моей жизни, которая сработала так быстро. С тех пор путь мой был предначертан. В итоге, поскольку девочки ждали этого от меня, я стал самостоятельно учиться играть, что было довольно мучительно на гавайской гитаре с её высоко поднятыми струнами.

Когда мне было пятнадцать, мы с классом ездили в Париж, и я выучил «Rock Around the Clock». Однажды ночью я играл эту песню в течение трех часов, несмотря на то, что накануне сильно порезал указательный палец своим вдруг забарахлившим выкидным ножом. Я истекал кровью, играя на гитаре, и девочки посчитали, что это круче некуда. Знаете, в племени Сиу были воины, выходящие один на один с медведем и убивающие его голыми руками. Видимо, я был не менее крут!

Дома мои мать и отчим знали совершенно точно, на что я способен. Это было вполне очевидно — они постоянно видели вереницы моих подружек. Гараж был преобразован в жилую комнату, где, собственно, я жил и принимал девочек. Мой отчим имел обыкновение входить и заставать нас в самый интересный момент. Он ловил меня так часто, что это становилось глупо; думаю, он просто подглядывал.

— Тебе известно, что ты на девке? — кричал он.

— Да, я на этой чёртовой девке! — отвечал я. — Так как ты, говоришь, это делаешь?

Вскоре после той парижской поездки меня выгнали из школы. С двумя из моих друзей мы решили сбежать на денёк с уроков и отправились на поезде на другую сторону острова, а вечером возвратились на автобусе домой. Но поскольку всё не может быть слишком удачно, несколько ублюдков из другого класса видели нас на платформе. А стукач всегда найдётся, не так ли? Так что я оказался перед директором школы. Этот бездельник был настоящим идиотом. Думаю, что он стал директором школы, потому что был слишком стар для судьи. В течение двух гребаных недель он каждый день на переменах и в обед имел меня в своём кабинете, пытаясь сломать.

— Вы были замечены двумя заслуживающими доверия мальчиками при отправлении поезда, — сказал он мне.

— Это был не я, сэр, — отбрыкивался я. — Меня там никогда не было.

Именно тогда я учился лгать. Обратная сторона дисциплины учит лгать, потому что если не соврёшь, то тебе не поздоровится. Так или иначе, если наполовину сократить эту длинную историю, он собрался подвергнуть меня палочным ударам по рукам. Пара ударов по каждой руке. Напомню, это было как раз после того несчастного случая с выкидным ножом в Париже. Требовалось время для заживления раны. Чтобы вы знали, кровь из этой раны при каждом ударе сердца толчками била через всю комнату! Я пинту, должно быть, потерял тогда. Поэтому я сказал директору школы, что недавно чуть не лишился пальца из-за травмы.

Но нет, это не произвело на него никакого впечатления. Он с безразличным видом положил мою руку на стол, и — раз! — кровь опять хлынула во все стороны. И, как будто ничего не случилось, он сказал: «Поднимите другую руку».

«Ну ты ублюдок!», подумал я. Когда трость снова опустилась на мою руку, я выхватил её и ударил ей его по голове.

— Я полагаю, вы понимаете; мы больше не нуждаемся в вашем присутствии здесь, — разъярился он.

— Я и сам не вернусь, — сказал я ему, и с этими словами вышел за дверь.

Он сдержал слово; я был отчислен, и они больше не вспоминали обо мне. Всё равно, оставалось всего полгода до окончания школы. Я ничего не сказал моим родителям: как обычно, утром я уходил в школу, а вечером возвращался домой. Только школа эта была школой верховой езды, и я занимался там на берегу с лошадьми, и в конечном счете дождался нескольких вакансий. Одно занятие было — красить дома с этим лихим парнишей, мистером Браунсуордом (вот фамилия для гомосека, просто совершенная[5]!) Ничего, он все равно никогда не обращал на меня внимания. Он положил глаз на моего друга-красавца, Колина Первиса, чему я и был очень рад. Я его постоянно подставлял: «Колин будет красить здесь и здесь, мистер Браунсуорд. А я пойду наверх, хорошо?». «Скотина!» — бормотал Колин про себя.

Потом мы уехали с острова на ферму в Конви, на побережье Уэлльса, в горах. Там я учился быть один и не возражал против этого. Я обычно бродил по полям с овчарками. Я до сих пор действительно не против побыть один. Людям кажется, что это неестественно, но я думаю, что это очень здорово.

К тому времени мой отчим устроил меня на фабрику, которая делала стиральные машины Hotpoint. Каждый работник отвечал только за свою часть сборки. Я был одним из первых на конвейере: мне полагалось взять четыре маленьких медных гайки и навинтить их на деталь, после чего машина опускалась и скрепляла края её поперёк друг друга. Затем я снимал эту деталь и бросал в огромный ящик. Надо было сделать 15 000 штук, и когда я справлялся с этим количеством и чувствовал, что совершил настоящий подвиг, приходили рабочие, забирали их и оставляли пустую корзину. Человек не может делать это и не отупеть. Это невозможно — такая работа способна оболванить кого угодно. Я не знаю, как те люди работали там. Я так думаю, что, выполняя свои обязанности, они отключали свои мозги, чтобы не повредить их.

Всем моим знакомым, кто уехал оттуда в поисках лучшей доли, пришлось вернуться. У меня были другие планы относительно моей жизни. Так что я отращивал волосы, пока меня не уволили с фабрики. Ну и хорошо. Я предпочел бы голодать до самой смерти, чем вернуться. Мне очень повезло, что удача не оставила меня, и я этого избежал.