Автоквирография

Глава шестая

Следующие двадцать минут я улыбаюсь экрану сотового, снова и снова перечитывая сообщения. Телефон прилип мне к ладони. Родители гадают, что отвлекло меня от ужина: это чувствуется по их встревоженным лицам.

– Танн, оставь телефон в покое, – велит папа.

– Извините! – Я кладу сотовый на стол экраном вниз.

– С кем это ты переписываешься? – спрашивает мама.

Знаю, ответ им не понравится, но врать не хочу.

– С Себастьяном.

Родители переглядываются.

– С ассистентом преподавателя? – уточняет мама.

– Вот, можешь прочитать. – Я протягиваю ей телефон. – Ты ведь и без моего разрешения можешь, да?

Телефон мой мама берет неохотно, явно ожидая увидеть больше, чем увидит в реальности. Она читает невинные приколы и расслабляется на глазах.

– Таннер, это очень мило, но… – Конец фразы сходит на нет, и мама поворачивается за поддержкой к папе. Может, опасается, что ее слова прозвучат сомнительно? Она же в радужном гей-прайдовском фартуке.

Папа тянется к телефону, читая эсэмэски, светлеет лицом, потом мрачнеет.

– Вы с ним встречаетесь?

Хейли фыркает.

– Нет! – отвечаю я, игнорируя сестру. – Ребята, ну вы даете! Мы над школьным проектом вместе работаем.

Над столом повисает тяжелая, пропитанная недоверием тишина. Первой не выдерживает мама.

– Он про тебя знает?

– О том, что на рассвете я превращаюсь в тролля? – Я качаю головой. – Нет, вряд ли.

– Таннер, ты понимаешь, о чем я, – мягко говорит она.

Понимаю. Увы, понимаю.

– Мам, пожалуйста, успокойся! У меня же не рога с хвостом!

– Милый, ты нарочно передергиваешь… – в ужасе начинает мама.

Мой телефон, лежащий перед папой, подает сигнал, и он его поднимает.

– Снова Себастьян.

– Можно? – Я протягиваю руку.

Хмурясь, папа возвращает его мне.

Сердце падает и раскалывается прямо посредине, но вместе с болью приходит ликование: Себастьян потрудился меня предупредить!

Неужели это правда? Неужели мы так запросто обмениваемся эсэмэсками?

Ой, здорово!

Когда уезжаешь?

Мама шумно вздыхает.

– Таннер, бога ради, прекрати переписываться за столом!

Я бормочу извинения, встаю, экраном вверх кладу сотовый на разделочный стол и возвращаюсь на свое место. Родители молчат, но оба смотрят агрессивными буками. А у Хейли на лбу написано: она на седьмом небе от счастья, что в кои веки траблы у меня.

Помимо скрежета столовых приборов по тарелкам и звона колотого льда в стаканах с водой, я четко слышу, как до родителей доходит правда. От смущения в горле у меня встает тяжелый комок. Родители в курсе, что я и раньше увлекался парнями, но вплотную с моими увлечениями прежде не сталкивались. А теперь появился парень с именем и номером телефона. До сих пор все «относились к этому совершенно спокойно», но сейчас, ужиная в гробовом молчании, я понимаю: у «спокойного отношения» есть разные уровни. Возможно, родителям проще «относиться к этому совершенно спокойно», после того как они фактически запретили мне встречаться с парнями в Прово. То есть мне позволено влюбляться в парней только после выпускного и только в тех, кого родители отберут из круга интеллигентных, прогрессивных немормонов?

Папа откашливается, значит, подбирает слова, и мы смотрим на него в надежде, что он выведет наш самолет из штопора. Я ожидаю, что он выскажется на больную тему, но нет, папа решительно обходит острые углы.

– Расскажите, как дела в школе!

Хейли заводит былинный сказ о тяжелой жизни десятиклассницы, о том, что у нее, невелички, верхний шкафчик; о том, как воняет в женской раздевалке; и о том, какие сволочи все парни. Родители слушают, вежливо улыбаясь, потом сосредоточиваются на интересующих их темах. Мама уточняет, не разучилась ли сестренка дружить, папа – что она вкалывает на уроках. Я отключаю уши на середине бахвальства Хейли об успехах в химии. Телефон в десяти футах от меня, значит, девяносто процентов моих мыслей о том, ответил ли мне Себастьян и увидимся ли мы до его отъезда.

Я весь как на иголках.

Справедливости ради, семейные трапезы у нас всегда что-то с чем-то. Папа из огромной семьи, в которой считают, что женское счастье – это в первую очередь забота о муже и детях. Маму родители-мормоны воспитывали с теми же убеждениями, но в папиной семье забота о близких сосредоточена на еде. Женщины не просто готовят – они ГОТОВЯТ. Приезжая в гости, буббе неизменно набивает холодильник месячным запасом кугеля, говяжьей грудинки и беззлобно ворчит, что ее внуки питаются одними бутербродами. Сноху-нееврейку она со временем приняла, но никак не смирится с тем, что мама работает полный день и мы частенько довольствуемся едой навынос и полуфабрикатами.

Мама, хоть и атеистка, тоже росла в культуре, где женщину традиционно считают хранительницей домашнего очага. Для нее не собрать нам в школу завтрак или пропустить родительское собрание – значит встать под знамена феминисток.

Даже тетя Эмили порой терзается угрызениями совести за то, что уделяет мало времени дому.

В качестве компромисса мама позволила буббе раскрыть ей секреты некоторых традиционных блюд, которые по воскресеньям она готовит вагонными партиями, чтобы хватило на неделю. Затея сомнительная, но мы с Хейли в штыки ее не принимаем. Папа, в еде весьма разборчивый, другое дело. Может, он и считает себя либералом до мозга костей, но кое-каким традициям верен. Например, он глубоко убежден, что жена должна готовить.

Мама наблюдает за папой и оценивает свою стряпню по скорости, с которой он ее поглощает. Чем быстрее он ест, тем меньше ему нравится приготовленное. Сегодня папа глотает не прожевывая, и у нашей улыбчивой мамы опускаются уголки рта.

Размышления о ситуации за столом отвлекают меня ненадолго.

Я смотрю на телефон. Лежит он экраном вверх, по подсветке я вижу, что только что поступили звонок или сообщение. Я налегаю на кнейдлах, обжигая себе нёбо. Когда тарелка пустеет, благодарю маму и встаю, пока никто не возмутился.

– Таннер! – негромко упрекает папа.

– Домашки много. – Я споласкиваю тарелку и ставлю ее в посудомоечную машину. Папа следит за мной и пронзает недовольным всезнающим взглядом за то, что я притянул за уши единственный аргумент, который он не оспаривает.

– Сегодня твоя очередь мыть посуду, – бросает мне вслед Хейли.

– Не-а, с тебя причитается, потому что неделю назад я драил туалет.

Хейли словно не взглядом одаривает, а фак мне показывает.

– Я тоже люблю тебя, чертовка!

Взлетев по лестнице в свою комнату, я погружаюсь в эсэмэски.

Сердце екает дико и судорожно. Себастьян прислал пять эсэмэсок. Пять!

Деревянными пальцами я набираю ответ.

Я набираю то, что приходит в голову следом, и, затаив дыхание, нажимаю «Отправить»:

Ответа нет минуту.

Пять.

Десять.

Себастьян не идиот. Он знает, что я бисексуален. Он наверняка догадался, что я на него запал.

Чтобы отвлечься, я пролистываю снэпчат Осени. Вот ее нога в тапочке. Вот раковина, полная немытой посуды. Вот крупный план ее сердитого лица, а ниже подпись «Настроение сейчас». В итоге я выхожу из снэпчата и открываю ноутбук.

Нужно разобраться, с чем я имею дело. Вырос я в Калифорнии, разумеется зная, что мама из мормонов. Просто ее рассказы, которые я слышал нечасто, наводили на мысль, что СПД – это какая-то секта. Лишь после того как переехал и пожил здесь немного, я почувствовал, усвоил лишь набор стереотипов. Меня очень удивило, что мормоны считают себя христианами, хотя представители других направлений этой веры могут не согласиться. Еще выяснилось, что СПД уделяют много времени служению, то есть помощи другим. Впрочем, помимо запрета на кофеин, выпивку, сквернословие и внебрачный секс, мормонизм для меня по-прежнему – темный лес.

Как обычно, выручает гугл.

Вопреки всем моим приколам о храмовом белье, выясняется, что это не просто исподнее повышенной скромности, а физическое напоминание о заветах, заключенных в храме. Кстати, слово «завет» у них буквально через одно. Такое ощущение, что у СПД собственный язык.

Верхушка СПД – сплошь мужчины.

В одном мама попала в точку – у мормонок жизнь дерьмовая. Разумеется, они рожают детей (согласно их Церкви, это неотъемлемая часть Божьего замысла) и при желании могут служить на миссии, но большой властью в традиционном ее понимании не обладают. Женщины не могут иметь чинов и принимать решения, существенные для церковной политики.

Единственная в мире тема, которая доведет мою маму до бешенства, – именно то, что с недавних пор интересует меня больше всего (если не считать Себастьянова белья). Итак, у мормонской церкви богатая история нападок на геев.

Сейчас СПД осуждают конверсионную терапию, но из этого не следует, что она не применялась и не разрушила много-много жизней. С маминых слов, общая ситуация такова: мормон открывался своим близким, и те быстренько отправляли его «на переделку». «Переделка» означала помещение в психиатрическую клинику и электросудорожную терапию. Еще применяли аверсивную терапию, которая напугала меня, лишь когда я сообразил, что людей одновременно пичкали рвотными препаратами и гомоэротическими материалами. Если верить интернету, более «гуманные» виды терапии включали пристыжение, реформирование стереотипных моделей мужского и женского поведения, свидания, гипноз, какую-то оргазменную коррекцию – в общем, полный атас.

Двадцать восемь лет назад, когда тетя Эмили совершила каминг-аут, родители поставили ее перед выбором: конверсионная терапия или анафема. Нынешнюю позицию СПД по отношению к квирам без бутылки не разберешь.

Во всех заявлениях СПД на эту тему красной нитью проходит, что секс допустим только между мужем и женой. Но, как ни странно, мормоны разделяют влечение к представителям своего пола и так называемое гомосексуальное поведение. Грубо говоря: парень западает на парней = нам по барабану; парень целует парня = грех.

Самое смешное, что после категоричных высказываний о том, что гомосексуальному мормону надлежит поджать хвост и страдать до конца дней своих во имя Бога, большинство СПД официально заверяют, что Господь одинаково любит всех детей Своих, поэтому каждый человек заслуживает любви и уважения. В заявлениях подчеркивается, что семьи ни в коем случае не должны отторгать избравших иной образ жизни; что должны… напоминать таким людям о последствиях их выбора.

И, разумеется, все местные слышали сенсационную новость, пару лет назад облетевшую выпуски новостей, – меняются установки, согласно которым заключившие однополый брак считаются апостатами (или вероотступниками, спасибо, гугл!), а детям, живущим в таких семьях, запрещено участвовать в церковных таинствах до тех пор, пока они, повзрослев, не осудят гомосексуальные отношения и не обратятся в веру.

Резюме: любовь и уважение только тем, кто живет по правилам, остальные идите вон.

Понимаете, о чем я? Без бутылки не разберешь.

Где-то в постели вибрирует сотовый. В комнате я один, поэтому, как ныряю под одеяло, никто не видит.

Не успевает экран погаснуть после первого сообщения, как прилетает новое:

Между нами что-то происходит. Что-то происходит с тех самых пор, как наши взгляды встретились на первом семинаре.

Хочу увидеть Себастьяна, пока он не уехал. Мне все равно, что скажет мама. Мне все равно, чего требуют догмы СПД.

В конце концов, это не моя религия.

Во время ланча за территорию школы выходить запрещено, только это правило никто не соблюдает. Кампус окружен ресторанами быстрого обслуживания, вроде «Дель Тако»[20], «Панды-Экспресс»[21] и «Питы-Пита»[22]. За пять учебных дней в неделю мы четырежды бегаем перехватить что-то нехитрое.

Если честно, я в курсе, что основной предмет у Себастьяна – английская литература (тут индукции с дедукцией особо не требуется), а еще знаю – он сказал мне в библиотеке, – что ему нравится бывать в университетском Центре искусств Харриса[23], потому что там тихо.

Сегодня во время ланча я заказываю в «Панде-Экспресс» две порции еды.

До переезда в Юту я слышал о СПД от людей, которые, похоже, никогда не имели с этой церковью ничего общего. «Они выдают дочерей замуж в двенадцать! Они многоженцы!»

И первое, и второе – ерунда, полигамию, кстати, запретили в 1890 году. Благодаря маме я понимал, что мормоны – просто люди, и думал, что мормонские подростки ничем не отличаются от своих сверстников из Пало-Альто. Самое невероятное то, что они отличаются. Еще как! В плане лоска они похожи на верх кривой Гаусса: чистенькие, одежда скромная – такие опрятные-преопрятные.

На мне джинсы, дранные лишь местами, и старенькая футболка фаната «Соушл дисторшн»[24] поверх синей термомайки. Понятно, что появиться в таком прикиде в кампусе Университета Бригама Янга – все равно что натянуть пурпурный костюм цыпленка и лунной походкой пройтись по двору. Семестр только начался, и у главного студенческого центра проходит какая-то молодежная программа. Вокруг много длинных юбок, скромных рубашек, гладких, аккуратно постриженных волос и искренних улыбок.

Несколько парней играют с фрисби, один роняет тарелку и беззлобно орет: «Черт тебя дери!»

Три девчонки играют в ладушки и сами себе подпевают.

Университет Бригама Янга именно такой, каким представлял его я, и, наверное, такой, каким надеялись увидеть его основатели сто сорок лет назад. Он через дорогу от средней школы Прово, а кажется, что в другой вселенной.

В Центре искусств Харриса на удивление темно и тихо. Современная архитектура создает обстановку, больше подходящую суровым технарям, чем любителям изящных искусств. С верхних этажей, как в прямоугольной раме, открывается вид на первый этаж. Каждый звук – мои шаги по мраморному полу, ропот голосов – эхом разносится по всему атриуму.

На втором этаже Себастьяна не видно ни в креслах, ни за маленькими письменными столами. Крепкий задним умом, я понимаю, что пакет с едой – чудовищная самонадеянность. Интересно, тут есть скрытые камеры? Интересно, появятся ли университетские секьюрити, чтобы распознать во мне постороннего, деликатно выпроводить из Центра, пожелать доброго пути и пообещать молиться за меня, когда отпустят у границы кампуса?

Через пару минут на третьем этаже я собираюсь заесть стресс азиатской едой сомнительной аутентичности, когда замечаю пару красных адидасов, выглядывающих из-под письменного стола.

Я подхожу ближе и заявляю, что готов поделиться «самым нездоровым ланчем на свете».

Себастьян вздрагивает, и, пока оборачивается, я молю небеса повернуть время вспять, чтобы я не совершал таких глупостей. В начале этого учебного года девятиклассница сунула мне конверт, потом буквально сбежала от меня. В полном недоумении я вскрыл конверт. На ноги мне посыпались блестки. Петельчатым почерком и целой россыпью стикеров девушка сообщала, что мы с ней созданы друг для друга. Я даже имени ее не знал, пока не прочитал в конце странички: Пейдж, с блестящим стикером-сердечком вместо галки над Й. Лишь тогда я понял, что четырнадцать лет – это совсем детское детство.

Здесь и сейчас, дожидаясь, когда Себастьян заговорит… я превращаюсь в Пейдж, в умирающего от волнения ребенка. Притащить сюда еду вдруг кажется жутким, совершенно инфантильным порывом. Какого черта я сюда приперся?!

Себастьян медленно снимает наушники.

Я чуть не умираю от облегчения. Зардевшиеся щеки Себастьяна говорят мне все, что я хочу узнать.

– Таннер? – Себастьян расплывается в улыбке. – Привет!

– Привет! Я тут…

Взглянув на часы на ноутбуке, Себастьян отмечает очевидное:

– Ты ушел с кампуса.

– Разве не все так делают?

– Нет, не все. – Он снова смотрит на меня с легким недоумением.

– Я… принес тебе ланч. – Я киваю на пакет, который сжимаю в руках. – Но сейчас чувствую себя преступником.

– «Панда-Экспресс»? – уточняет Себастьян, приглядываясь к пакету.

– Ага. Знаю, это полный отстой.

– Полный. Но раз уж ты здесь… – Себастьян улыбается. Другого приглашения мне не нужно.

Я достаю из пакета контейнер с лапшой и контейнер с курицей в апельсиновом соусе.

– Еще креветки есть.

– Нет, курица – это здорово. – Себастьян открывает контейнер, стонет, и я замираю. – Спасибо большое. Я так проголодался!

Бывают моменты, не укладывающиеся в голове настолько, что возникает обоснованное сомнение: «А это не сюр?» Бывает, что подобные вопросы не гипербола и буквально на миг ощущается выход в астрал. У меня сейчас так. Я стою перед Себастьяном, и голова кружится.

– Папа называет такую курицу жирной жирухой, – говорит Себастьян, когда я отодвигаю стул и сажусь рядом с ним.

Я хлопаю глазами, стараясь включить мозги и утихомирить пульс.

– Я не расскажу ему про жируху, если ты сам не расскажешь.

– Он ест ее как минимум дважды в неделю, так что ничего страшного! – хохочет Себастьян.

Себастьян ест жадно, вилкой, а не палочками, и умудряется отправить горку лапши в рот, не испачкав подбородок жиром. Есть в нем что-то от чистюли-аккуратиста: он всегда чистый-аккуратный-причесанный. Я оглядываю себя и гадаю, какое впечатление произвожу. Я не грязнуля, но безукоризненным, как у него, блеском похвастаться не могу.

Себастьян сглатывает и, пока не начинает говорить – проходит секунд десять, – перед моим мысленным взором проносится миллион порнокартинок.

– Зачем ты пришел к нам в кампус? – спрашивает он, ловко подцепляет вилкой кусочки курицы и отправляет в рот.

Себастьян признание из меня выбивает? Или впрямь думает, что я притащился в университет не ради встречи с ним?

– Я был неподалеку, – начинаю я, откусываю креветку и жую, не переставая улыбаться, – вот и заглянул к вам потанцевать и спеть пару песен.

Судя по блеску глаз, Себастьяна не задевает ни что я не из СПД, ни что я посмеиваюсь над его церковью.

– Здорово!

– А тут у вас всегда… какой-то праздник?

– Нет, но хандрить мы не любим.

Я с ухмылкой наклоняюсь к нему.

– Один парень от досады крикнул «Черт тебя дери!».

– Ну, а что еще кричат от досады?

Себастьян снова меня подначивает! Наши взгляды сталкиваются и… намертво склеиваются. Глаза у него зеленовато-ореховые с темно-карими вкраплениями. Ощущение такое, что я очертя голову сиганул с обрыва – прыгнул в воду, не зная броду.

Наконец Себастьян поворачивается к контейнерам с едой.

– Прости, что я так внезапно сбежал в тот день.

– Ничего страшного.

Вроде бы тема закрыта, но то, как Себастьян прячет глаза и как заливается румянцем, красноречивее некуда.

Черт подери, между нами впрямь что-то происходит!

Снизу слышится зычный голос взрослого мужчины:

– Здравствуйте, брат Кристенсен!

Доносится вежливый ответ брата Кристенсена, потом оба уходят из атриума, и эхо голосов постепенно слабеет.

Осененный догадкой, я поворачиваюсь к Себастьяну.

– Погоди, ты уже первосвященник?[25]

– Нет, – отвечает он, нервно сглотнув.

– Себастьян Бразер[26]. Значит, ты брат Бразер, брат Брат!

Вот так класс!

Себастьян улыбается, забавляясь моим приколом.

– Всю жизнь ждал эту шутку. Наши прихожане слишком вежливые, чтобы ее озвучить.

Что огонек в его глазах означает сейчас?

– Ты меня подкалываешь!

– Ага! – Кажется, что Себастьян улыбается еще шире, а когда начинает смеяться, у меня замирает сердце. – Но ведь мне лучше, чем Лиззи, которая сестра Бразер, или сестра Брат!

– Она считает это смешным?

– Мы все так считаем. – Себастьян делает паузу и пару секунд разглядывает меня, словно это я для него загадка, а не наоборот, потом снова принимается за ланч.

Ну, облажался я. В моем понимании мормоны – эдакие серьезные простофили, в глубине души злыдни. Представить не могу, что они способны смеяться над собой!

– Веду себя как мудак! – сетую я и тотчас морщусь, будто выругался в храме.

Себастьян проглатывает пищу и качает головой.

– Просто я…

– По-настоящему не знаком с церковью, – договаривает за меня он. – Таких людей большинство.

– Мы живем в Прово, – напоминаю я. – Здесь таких людей меньшинство.

Себастьян пристально на меня смотрит.

– Таннер, я понимаю, что по Прово нельзя судить о мире в целом. Мы оба это понимаем. Кроме того, и я говорю об этом без задней мысли, местные подростки-немормоны вряд ли болтают об СПД хорошее. Я ведь прав?

– Да, пожалуй. – Я опускаю взгляд, ковыряя свой почти нетронутый ланч. Когда я рядом с ним, от волнения и трепета кружится голова. Я снова смотрю ему в лицо, и бешено бьющееся сердце начинает болеть. Себастьян аккуратно накалывает вилкой очередной кусочек курицы, значит, я могу бесстыдно глазеть на него еще пару секунд.

Из хаоса сознания ко мне взывает слабый голосок: «Себастьян – мормон. Ловить тебе нечего. Хватит, Таннер, остановись!»

Я рассматриваю его скулы, его шею, открытый участок его ключицы… Рот наполняется слюной.

– Еще раз спасибо за ланч, – говорит Себастьян. Глаза у него блестят, и я понимаю, что он засек мой влюбленный взгляд.

– Ты никогда не сбегал с кампуса? – Перевод стрелок получается самым неловким в мировой истории.

Себастьян прожевывает очередной кусочек и качает головой.

– Надеюсь, ты хоть иногда хулиганишь.

Черт!

Ну что я такое ляпнул?!

Себастьян смеется, кашляет, подавившись курицей, и запивает ее водой из бутылки, которая стоит у него на столе.

– Однажды я прогулял занятия.

Я кивком прошу продолжать, а сам налегаю на китайскую еду, надеясь, что она поможет справиться с хаосом в голове и в животе.

– В прошлом году я ходил к ортодонту и вернулся уже к середине занятия. После у нас было собрание, потом ланч, и я… – Себастьян качает головой и заливается своим клятым румянцем. – Я понял, что меня никто не хватится. У меня появилось три часа личного времени.

Я откусываю креветку, и она камнем падает в желудок. Пусть скажет, что пошел домой и гуглил фотки целующихся парней!

– Я отправился в кино один-одинешенек и съел целую коробку лакричных палочек «Ред Вайнс». – Себастьян наклоняется ко мне, в глазах дразнящий блеск. – Еще колы выпил.

Запутавшийся мозг выдает сообщение: «Не удается определить, которую из эмоций сейчас следует активировать: нежность или замешательство». Вот он, Себастьян-негодник во всей красе! Он качает головой, и мгновение спустя до меня доходит: наивный мальчик-колокольчик здесь я.

Себастьян откидывается на спинку стула и смеется. Мне капец. Полный капец!

Я не угадываю его мысли. Я его не понимаю.

Я не знаю, о чем он думает; не знаю, прикалывается он надо мной или настроен серьезно. Но еще никогда в жизни мне так дико не хотелось губами припасть к чьей-то шее и взмолиться: «Люби меня, хоть немножечко!»